Резьба по кости в России XVIII - XIX веков [Ирина Николаевна Уханова] (fb2) читать онлайн

Ирина Николаевна Уханова РЕЗЬБА ПО КОСТИ В РОССИИ XVIII—XIX ВЕКОВ

Уханова И. Н. Резьба по кости в России XVIII—XIX веков. — Л.: Художник РСФСР, 1981. — 240 с., ил.

I

Художественная резьба по кости — это не просто умелое применение технических знаний для обработки ценного материала, каким является моржовая, мамонтовая или слоновая кость. Художественная резьба — это искусство: костяная пластинка или объемный кусок клыка превращаются волей мастера в законченное произведение, где каждая линия, каждый штрих точно положены на свое место, где общее нераздельно дополняется частностями, одно неотделимо от другого. Резьба по кости — это искусство художника, хорошо понимающего законы пластического мастерства. Точное определение объема вещи с учетом ее функционального назначения как бы подкрепляется дополнительной разработкой поверхности в графической или пластической манере. Гравировка, подцветка, сквозная или рельефная резьба являются неотторжимым дополнением целостного художественного образа вещи.

Большое мастерство, достигнутое резчиками по кости, лучшие образцы которого мы любим и ценим как национальное художественное достояние, явилось результатом многовекового процесса развития. От простейших утилитарных предметов до гармоничных по форме и орнаментации произведений декоративно-прикладного искусства — таков путь развития художественной резьбы по кости. Сила эмоционального воздействия лучших произведений этого искусства, собранных в отечественных музеях, в том, что в них вложены не только труд и талант одного человека — исполнителя данной вещи, но навыки и таланты многих поколений, многих безымянных творцов, чьи достижения получили достойных восприемников в лице косторезов последующего времени.

Кость как материал, из которого создавали высокохудожественные произведения, добывалась в разных местах. Так, жители побережья Белого моря и Северного Ледовитого океана охотились на моржей около Мезенского берега, у острова Войгач и мыса Колгуев, у Новой Земли и Мурманского берега, у Шпицбергена (Груманта) и около устья Печоры.

Одновременно с этим в районах вечной мерзлоты добывали ископаемую мамонтовую кость. Ею особенно славилась далекая, суровая Якутия. Много бивней находили на островах в море Лаптевых. Не случайно побережье Ледовитого океана с близлежащими островами называли «мамонтовым берегом». В середине XVIII века в Петербурге в типографии Академии наук издавались «Ежемесячные сочинения», где можно было прочитать следующее: «Мамонтовая кость находится в земле, а особливо в ярах по большим рекам и по берегу Ледовитого моря. Когда вода оные берега несколько подмоет, тогда кость из земли оказывается. Самая лучшая та, которая из реки Хатанги в Мангазею и с реки Индигирки в Якутск привозится»^[1]. Еще в середине XVII века «охочие служилые люди» Семен Дежнев и Юрий Селивестров с товарищами промышляли в районе устья Анадыря. В 1656 году они добыли там 289 пудов «кости рыбьи моржового зуба». Оттуда промышленники доставляли десятки и сотни пудов кости в Москву, где она особенно высоко ценилась. Если в Якутске пуд самых лучших мамонтовых бивней продавали по три-четыре рубля, то в Мангазее уже по шесть рублей, в Москве, естественно, намного выше. Обычно охотники платили государству налог — «десятую кость», а с 1649 года была введена государственная монополия на ее продажу. Иностранцы, посещавшие Россию в XVI и XVII веках (Герберштейн, Кильбургер), отмечали особую ценность так называемого рыбьего зуба (моржовой кости) и указывали, что «товар сей принадлежит казне»^[2]. Любопытную характеристику оставил в своих записках Сигизмунд Герберштейн: «Охотники бьют этих животных ради одних зубов, из которых московиты [...] искусно делают рукояти мечей и кинжалов; они употребляют их более для украшения, нежели для того, чтобы наносить тяжелее удары, как воображал кто-то. У турок, московитов и татар эти зубы продаются на вес и называются рыбьими зубами»^[3]. Действительно, в XVII веке русские мастера резьбы по кости достигли уже чрезвычайно большого искусства. А много ранее, в XII столетии, прославился некий резчик из «руссов», исполнивший чернильницу, резьбу которой можно было сравнить лишь с резьбой легендарного Дедала. Об этом сообщил потомкам византийский писатель Иоанн Тцетцес^[4]. «Рыбий зуб» был предметом как княжеских даров, так и торговли. Сам нежный цвет кости привлекал взоры людей своей красотой. Когда же к ней прикасалась рука художника, получалось истинное произведение искусства. Это подтверждают сохранившиеся резные из кости панагии, иконки, кресты, отдельные бытовые предметы XIV—XVI веков.

Лучшие традиции древнерусского косторезного творчества были переняты и развиты холмогорскими мастерами XVII—XX веков. Глядя на их произведения, отмечаешь общую завершенность работы, цельность художественного образа. Постепенно всматриваясь в резьбу, начинаешь невольно поражаться ее богатой, совершенной по исполнению орнаментацией, сплетаемой воедино с сюжетными сценками или отдельными фигурками. Менялся круг заказчиков и потребителей этой утонченной художественной продукции, менялась обстановка. В силу разных условий и возникавших перед мастерами задач на новом месте получали развитие уже другие особенности, казалось бы, все того же косторезного искусства.

Своеобразна резьба по кости дальней Якутии, образовавшая яркую местную художественную школу благодаря влияниям русских переселенцев и уже существовавшим у якутов навыкам обработки этого благородного материала. Кратковременными были взлеты косторезного искусства нижегородских и петербургских мастеров XVIII—XIX веков. Чрезвычайно устойчивым оказалось мастерство резьбы по кости в Архангельской губернии в Холмогорах, их округе и Архангельске, а также в Якутии. Именно холмогорские и якутские косторезы оставили нам богатое наследие. Ни Тобольск, ни Чукотка — известные центры советского народного искусства резьбы по кости — не сформировались еще в XVIII—XIX веках как самостоятельные очаги художественной резьбы. Сибирские народы занимались изготовлением охотничьих и рыболовных принадлежностей, но к художественной резьбе пришли значительно позднее. О тобольских резчиках по кости стало известно в конце XIX века, когда появились первые мастерские (с 1877 года — И. Е. Овешкова, с 1893 года — Мельгунова)^[5]. Резчики Тобольска изготовляли мундштуки, курительные трубки, ящички, шкатулки и другие предметы. Очень скоро у них проявился интерес к объемной скульптуре, которая получила развитие в советское время. Если история возникновения косторезного промысла в Тобольске в конце XIX века в некоторой степени известна, то о произведениях, их художественной специфике судить крайне трудно. До нас дошли лишь единичные экземпляры тобольских изделий конца XIX — начала XX века.

Задача настоящего издания — показать разнообразие видов художественной обработки кости XVIII—XIX веков, когда уже сложились местные школы косторезного искусства. Холмогоры — древнейший из центров, он — своеобразный прародитель утонченного искусства резьбы, которое в столичных городах приобретало новые, можно сказать, академические формы, а в дальневосточной Якутии впитывало особенности местной культуры. Стилистическая характеристика произведений, соединенная с историческими фактами, поможет нам воссоздать общий процесс развития многообразного по формам косторезного искусства, существовавшего в России столетия и продолжающего свое развитие в наши дни.

Важным фактором в определении художественных достоинств произведения является мастерство его исполнения. Техничность резьбы или гравировки, профессионализм, с которым сделана гладкая, рельефная или сквозная резьба, определение соразмерности членений предмета, его функциональности в соединении с декоративной обработкой — все это входит в общую оценку произведений декоративно-прикладного искусства. Резчик по кости должен быть не просто мастером, владеющим инструментами своего ремесла, но и художником, скульптором, точно и правильно оценивающим материал, из которого создается оригинальное художественное произведение.

Настольный туалет. Первая четверть XIX в. ГЭ. ЭРК-1018. 65×35×18

Часы. Работа Бронниковых. Вторая половина XIX в. ГЭ. ЭРК-994. 6,5×4,3×1,2.

Часы в футляре. Работа Бронниковых. Вторая половина XIX в. ЭРК-994

Записная книжка. Тобольск. Конец XIX в. ГЭ. ЭРК-1077. 10×6,2

Копоушки. Первая половина XVIII в. ГЭ. ЭРК-194, 198. 4,6×1,6; 6,2×0,5

Основные технические приемы обработки кости сложились много веков тому назад и практически не меняются до наших дней.

В специальной литературе вопрос технологии производства резных из кости изделий освещен достаточно полно. В работах А. Селиванова, Г. Роганова, Б. Зубакина и других авторов имеются данные о свойствах кости — материала для художественных поделок, об основных наиглавнейших методах ее предварительной обработки и освещается сам процесс резьбы^[6].

Простая кость (кость домашних животных) называется цевкой; она имеет сероватый оттенок и потому требует обязательного отбеливания.

Моржовая кость очень прочная, имеет белый, прозрачно-зеленоватый цвет с розовато-теплым оттенком при просвечивании.

Мамонтовая «голубая» кость, так называемая ископаемая, поскольку ее обнаруживают, как правило, в районах вечной мерзлоты, несколько мягче моржовой, легко режется, имеет желтоватый оттенок; иной раз она бывает окрашена солями грунтовых вод в коричневый или сине-зеленоватый цвет. Эта особенность удачно используется мастерами при решении декоративных задач. Мамонтовая кость по структуре и цвету очень близка к слоновой, которая на тонкий срез несколько прозрачней.

Первоначально моржовый клык, бивень слона или мамонта, кость домашних животных обезжиривается, затем отбеливается. Далее кость подвергают грубой обработке — пилят на куски или пластины, определяют форму предмета. Распиловка кости на пластины ведется вдоль слоев, а не поперек, что важно для прочности будущего изделия. Долевой распил не позволяет кости коробиться при изменении температурно-влажного режима. В том случае, если мастер задумал создать объемную вещь, первоначальную болванку для нее изготовляют на токарном станке наипростейшей формы (в отличие от бытовавших в XVII—XVIII веках в придворных токарнях различных фигурных станков). Для всевозможных шкатулок, ларцов, коробочек, мебели основу делали из дерева, снаружи ее оклеивали костяными пластинками, которые украшали изобразительными или орнаментальными мотивами в технике рельефной или сквозной резьбы. Часто под прорезь мастера подкладывали цветную фольгу, яркую бумагу, шелк или бархат. В сочетании с мягким светлым тоном кости это создавало больший декоративный эффект, выявляло красоту пластической проработки поверхности. Но прежде чем художник приступал к резьбе, он делал на кости или пластине схематический, эскизный рисунок и лишь затем лобзиками, пилками, сверлами, дрелями и другими специальными инструментами вел обработку костяной поверхности. Специальный инвентарь не изменился за многие столетия.

Художественная резьба подразделяется на ряд видов. Наиболее простой для исполнения — гладкая резьба. Мастер ведет постепенное углубление фона по предварительно нанесенному рисунку. Последний либо наносится карандашом, либо процарапывается, что само по себе является методом гравирования на кости, зачастую сопутствуемым подцветкой. Задача выявления выпукло-объемных форм решалась различно: от едва ощутимого, почти плоского до выпуклого рельефа, максимум высоты которого достигался креплением на костяных шипах дополнительных накладных деталей. Следующая по трудности исполнения — объемная резьба, то есть работа над трехмерными фигурами разного характера и назначения — от ложечки-копоушки до декоративной скульптурной группы. И, наконец, самая сложная — сквозная, или, как ее называют, резьба на проем. Она требует большого опыта и знания материала. Малейшее неосторожное движение — и вся композиция мелкого, тонкого по рисунку узора может быть испорчена. Резьба на проем, как правило, прорабатывается с дополнительной моделировкой поверхности и исходит из основного принципа резьбы — постепенного углубления фона. Она допускает значительную свободу в наилучшем использовании дополнительных фонов, подчеркивающих красоту рисунка. Часто употреблялась гравировка, которую порой подцвечивали — краска плотно входила в углубленный штрих, выявляя по отношению к основному фону своей контрастностью рисунок.

В целях достижения большей декоративности в XVIII—XIX веках отдельные костяные пластины окрашивали. Для этого использовали различные естественные красители. К их числу принадлежат шафран, дающий желтую окраску; листья щавеля — от красно-коричневого до черного цвета; кора ольхи и ягоды черники — коричневый или серый тон; марена и ягоды спелой бузины — красный и т. д. Любопытные сведения по окраске кости приведены С. Ваниным и С. Ваниной в книге «Техника художественной отделки мебели»^[7], где авторы ссылаются на рукопись XVI—XVII веков «О крашении сосуда», «Указ, како чернити черенья», наконец, на указ «О чернении крестов рыб зубных». Для протравы кости краской нужно было создать кислую среду, для чего употребляли ягодный морс, уксус, водку или квасцы. Позднее, в XIX веке, стали пользоваться анилиновыми красками. В особых случаях кость золотили и украшали драгоценными камнями, примером чему могут служить вещи из коллекции Государственного Эрмитажа. Интересно, что косторезы использовали чисто конструктивные детали в качестве декоративных элементов. Так, металлические скрепы, гвоздики, накладки, крепившие костяные пластины на деревянную основу, превращались в умелых руках мастеров в дополнительный узор. В современном резном искусстве по кости сохранены все приемы обработки материала, введены лишь некоторые технические усовершенствования. Более того, в наши дни возрос интерес и к возрождению легкой окраски кости или гравированного рисунка.

Искусство резьбы по кости у русских мастеров имеет глубочайшие традиции. Сохранившиеся археологические памятники позволяют представить, как постепенно вырабатывались навыки резьбы по кости, как складывались орнаментальные узоры (некоторые из них — «глазковый орнамент», то есть кружок с точкой посередине, стал традиционным вплоть до XIX века), как разрабатывались объемные формы и изобразительные мотивы резного искусства, как достигали успехов в мелкой сюжетной пластике. Искусство резьбы по кости (в равной мере и по дереву) особенно высоко было развито в древнем Новгороде. Надо полагать, что вместе с новгородскими переселенцами художественная обработка кости пришла на Север, где были благоприятные условия к ее процветанию не только потому, что поморы были охотниками-звероловами и доставляли резчикам необходимую для работы кость, но и потому, что они же вели активную торговлю на внутреннем и внешнем рынках. С XVI века русский Север был главными воротами, через которые проходили купеческие караваны на Запад и Восток. Англичане и голландцы, немцы и французы через Холмогоры и Архангельск везли свои товары в Москву, по Волге переправлялись к берегам Персии. Холмогоры — это оживленный экономический центр Севера, один из главных в течение XVIII—XIX столетий. Художественная резьба по кости в практике холмогорских, сольвычегодских, великоустюжских мастеров стала популярной. Не случайно о резьбе по кости, распространенной в Московском государстве XVI—XVII веков, писали многие иностранцы — С. Герберштейн, Д. Флетчер и другие. Отдельные сохранившиеся произведения мелкой пластики свидетельствуют о высоком уровне искусства. Некоторые из них — например, диптих с изображением Федора, Димитрия, Григория и Андрея Стратилата, исполненный сольвычегодскими мастерами, видимо, для Строгановых, — поражают филигранностью проработки рельефа, многофигурностью сложной композиции. В этом отношении диптих спорит с резными произведениями по кости московских и северно-русских мастеров XVI века. К этому периоду можно отнести небольшую костяную иконку XVI века из собрания Государственного Эрмитажа с изображением праздников. Композиционное ее построение четко геометрично. В каждом клейме — микрокомпозиции с обронными надписями. Многочисленные фигурки поставлены преимущественно фронтально, но умение расположить их в каждом клейме, пластичность моделировки, найденная пропорциональность — все говорит об умелой руке резчика, возможно, работавшего не только по кости, но и по дереву. Трудно поставить эту иконку в один ряд с точно аннотированными произведениями, ибо таковых известно незначительное количество. Ближе всего эта иконка к резьбе Киликиевского креста из вологодского Спасо-Прилуцкого монастыря^[8]. Однако она более пластична по трактовке. Несомненно одно, что без традиционной преемственности резного мастерства невозможно было бы создать подобное произведение. Северно-русские косторезы в этом отношении достигли значительных успехов.

Икона XVI в. в серебряном окладе XVII в. ГЭ. ЭРК-1115. 7×5,8

Икона. XVI в. ГЭ. ЭРК-89. 6×5,9

В XVII веке искусство резьбы по кости на Севере заметно совершенствуется. Явным тому доказательством являются постоянные вызовы мастеров в мастерские Оружейной палаты Московского Кремля. В специальной литературе неоднократно называются имена тех резчиков, которые были перечислены в документах Оружейной палаты, а работы их опубликованы в прошлом веке А. Викторовым и А. Успенским^[9]. Самой прославленной была семья Шешениных. Это были непревзойденные художники резных травных орнаментов, в которые вплетались различные изображения зверей. Хитрой узорчатой резьбою украшали они всевозможные бытовые предметы — гребни, ларцы и многое другое. В число их особо любопытных работ следует отнести реставрацию трона Ивана III, выполненного в XV веке греческими мастерами^[10]. Трон был сплошь покрыт рельефными костяными пластинками, часть которых с течением времени утратилась. Шешенины заново вырезали несколько рельефов, восстановив парадный трон и сохранив уже одним этим славу искусства северно-русских мастеров XVII века. В Оружейной палате это уникальное произведение можно видеть в экспозиции. Там же хранится и костяной полукруглый гребень работы одного из Шешениных. Двуглавый орел, единорог, лев и травные узоры составляют рисунок рельефной резьбы на сквозном фоне. Свободная манера исполнения говорит о большом опыте художника.

Гребни. Первая половина XVIII в. ГЭ. ЭРК-480, 761. 12×4,5; 10,5×7,5

Архивные документы свидетельствуют о том, что последний из резчиков этой семьи Василий продолжал еще работать в 1723 году^[11]. Следует заметить, что в XVII столетии Москва с ее мастерскими при Оружейной палате Кремля была центром художественной культуры, где концентрировались лучшие русские и иностранные мастера самых разных специальностей, среди которых были алмазники, серебряники, золотодельцы, а также резчики по кости. Вот почему имена Шешениных, Дениса Зубкова, Ивана Катеринина и других стоят рядом с именами польских и белорусских мастеров Кирилла Толкачева, Данилы Кокотки, Ивана Дракулы, Самойлы Богданова, Ивана Никитина и «иноземца» Ивана Гана.

С одной стороны, такая школа, какой являлась Московская Оружейная палата, шлифовала искусство косторезов, выводя их в первые ряды художников. С другой стороны, возвращаясь на родину, они привозили с собой яркие впечатления, развитые художественные вкусы, отточенность исполнительского мастерства и отработанность стиля. На местной почве все это вновь обогащалось светлым источником народного творчества, и весь этот процесс был бесконечно долог. Но именно в этом процессе и заключалась сила искусства северно-русских мастеров. Именно поэтому с начала XVIII века холмогорские косторезы становятся постоянными гостями новой столицы — Петербурга.

От XVII века сохранилось несколько большее количество косторезных произведений. Гребни, ларцы, различные шкатулки, шахматы, посохи, другие бытовые высокохудожественные вещи составляли ассортимент изделий из резной кости. Особенно характерными для конца XVII — начала XVIII века были ларцы типа теремков с откидными крышками. Обычно они украшались сквозной орнаментацией из пышных цветущих растений, в которые вплетались архитектурные детали, вазы, реже фигурки людей. Фоном такой резьбы с легкой пластической проработкой служили цветная фольга или слюда с окрашенной в яркий тон подложкой из бумаги. Характерны в этих ларцах медные накладки-крепления, которые использовались мастерами как декоративный элемент общей композиции. Такого типа произведения имеются в собраниях музеев Ленинграда и Москвы. Видимо, многие из работ выполнялись в мастерских Оружейной палаты — слишком уж характерный, типично московский стиль барокко проявился в декоративной орнаментации этих парадных ларцов. Рельефная их резьба крупномасштабна, близка к узорной резьбе по дереву и в то же время, несомненно, связана с орнаментацией книжных заставок, выполненных русскими ксилографами XVII века.

В качестве одного из характерных образцов такого рода художественных изделий может служить ларец-теремок рубежа XVII и XVIII веков из собрания Музея этнографии народов СССР. Пышный травный узор удался мастеру своей сочностью, живым ощущением растения, наполненного соками, могучей жизненной силой. На крышке в центре изображен терем с двумя оконцами, у которых сидит сказочная царевна с короной-трилистником на голове, в мантии поверх длинного платья, а на ее коленях — череп. На скосе, в центре орнаментальной композиции, представлен мужчина в кафтане с жабо и в пышном парике, его окружают завитки со змеевидными головками. Что за образы захотелось ввести резчику по кости в декоративную резьбу крышки — трудно сказать. На передней стенке ларца среди листвы, окружающей островерхие постройки, разместились две сидящие женские фигурки с распущенными волосами в длинных платьях. У одной на коленях сосуд в форме черепа. Такие изображения можно объяснить, если вспомнить особую живучесть антропоморфных образов в устном народном творчестве поморского населения. Именно на Севере мифотворчество сохранило образ русалки, которая летом живет во ржи и называется полудницей, а весной — в воде. По-видимому, костяной резной ларец оказался тем объектом, на котором фантазия мастера смело соединила разноплановые по смыслу фигурки полного реалий кавалера в европейском платье и традиционную для мифологии русалку. Она — дух природы, поэтому столь естественно было ввести ее в пышные травы резной орнаментации. Здесь как бы слились представления о силе природы, о ее могучей красоте. Мастер высказал свою любовь к декоративному узорочью, фантастике и реалиям. Свой замысел он воплотил в гармонии резного узора, в его особой соразмеренности, какая может быть сравнима с музыкальной фразой, четким ритмом звуков, которые невозможно нарушить, ибо тогда разрушится единство замысла художника.

Другим образцом великолепной резьбы по кости северно-русских мастеров начала XVIII века является ларец-теремок эрмитажного собрания. Сквозная резьба, украшающая поверхность, наложена на золоченую фольгу, что создает нежную цветовую гармонию с теплым оттенком кости. Узор резьбы отличается сочностью и пышностью раскидистых трав. На каждой стенке имеется композиционный центр: на торцовых стенках — розетка цветка, от которой симметрично расходятся в разные стороны две пары акантовых ветвей с гроздьями плодов, на передней в задней стенках — двойной трилистник аканта с отходящими в стороны ветвями с развернутыми цветами. Композиционным центром крышки является изображение Оглавного Спаса. В работах иконописцев он занимал почетное место, его располагали вместо Деисуса или под ним на иконостасном тябле. Мнение, высказанное Э. Смирновой о том, что в северном крае этот образ особо почитали, видимо, справедливо^[12]. Иначе зачем было его помещать на столь великолепном по резьбе костяном ларце работы северно-русских, холмогорских мастеров? Небезынтересно обратить внимание еще на одну деталь — на две маски чудовищ, расположенные среди ветвей на скосах крышки. Подобные маски были типичны для прикладного искусства западноевропейских, особенно немецких мастеров. На деревянных шкафах, стульях, шкатулках и других предметах XVII века они встречаются постоянно. Но такие же маски можно видеть в орнаментации книжных заставок и в гравюрах петровского времени. В резьбе по кости они обратились в условные изображения типа пальмет. Переосмысление заимствованных мотивов приводило к обогащению вновь создаваемых композиций, которые исполнялись сообразно местным традициям. Мастер явно был хорошо осведомлен в вопросах искусства и все элементы воссоединил в художественно целостном произведении.

Ларец-теремок. XVII—XVIII вв. Деталь. ГМЭ

Ларец-теремок. XVII—XVIII вв. ГЭ. ЭРК-795. 26,5×32×26,5

Ларец-теремок. XVII—XVIII вв. Деталь. ЭРК-795

Ларец-теремок. XVII—XVIII вв. Три детали. ГЭ. ЭРК-1119. 14×10; 8,5×7,5

Ларцы такого типа, отвечавшие господствовавшим в ту пору формам барочного искусства, резали как в Москве, так и на Севере, в равной мере как для бояр, так и для зажиточных поморов, воевод, богатых купцов. Ларцы требовались для хранения драгоценностей, предметов женского туалета. Они украшали своим видом интерьеры царских теремов, дворцов, особняков знати, домов посадских и зажиточных крестьян Русского Севера. Косторезные изделия постоянно получали распространение в среде различных слоев общества. В зависимости от назначения вещи и ее потребителя они бывали или простыми, скромными по обработке, следовательно, достаточно дешевыми; или более сложными как по художественному замыслу, так и по исполнению. Немаловажную роль в определении «художественности» косторезного изделия играл орнамент. Практически и до сегодняшнего дня роль орнаментального узора крайне важна. Перед мастером всякий раз встает задача — учесть особенность материала, гармонично увязать узор с формой предмета. Специфика орнамента в условности, которая не позволяет ему быть законченным, самостоятельным произведением, изолированным от формы и назначения предмета. Из каких бы принципов ни исходил рисунок орнамента, он всегда сохраняет за собой право называться декоративным элементом в общем замысле мастера. Поэтому роль травного орнамента в искусстве XVII — начала XVIII века столь же важна и определяюща, сколь важны овы, жемчужники, меандры и акантовые побеги с розетками, венками и гирляндами для искусства первой четверти XIX века.

Рукоять епископского посоха. Конец XVII в. Деталь. ГЭ. ЭРК-1119. 17,5×7,2×2

Коробочка с серебряными накладками. XVII—XVIII вв. ГЭ. ЭРК-604. 14,5×12,5×10,3

Шкатулка. Начало XVIII в. Деталь. ГЭ. ЭРК-1016. 10×7,5

Ружье поморское. Работа Л. Хорькова. XVII—XVIII вв. ГЭ. 3. О. 7984. 127,5×10

Ружье поморское. Деталь. З. О. 7984

Ружье поморское. Деталь. Работа Л. Хорькова. XVII—XVIII вв. ГЭ. 3. О. 7984. 127,5×10

Аптечка. XVII—XVIII вв. ГЭ. ЭРК-984. 23,5×24,5×23,5

Стилевые особенности времени полностью получили выражение в орнаментально-изобразительной резьбе по кости северно-русских мастеров не только рубежа XVII и XVIII веков, но и последующих десятилетий.

Так, с появлением в русском переводе 1705 года книги «Символы и Емблемата» ею начали широко пользоваться самые разные мастера, и в их числе косторезы. Холмогорские резчики покупали эту книгу не по одному экземпляру. Например, в 1718 году мастер костяного дела Андрей Протопопов приобрел в Овощном ряду в Москве одновременно семь экземпляров этого богато иллюстрированного издания^[13]. Вот почему на костяных изделиях возникли рельефные и гравированные изображения, варьирующие композиции круглых медальонов из амстердамского издания. Показательны два рожка для натруски пороха из эрмитажного собрания. Они решены исключительно декоративно, в духе петровского времени. Пороховница 1719 года украшена одним лишь рельефом с довольно сложной композицией из символических изображений и пояснительных надписей. На одной стороне амур уносит сердце от многоголовой гидры, что разъясняется следующим образом: «Никто у меня не отымет»; на другой стороне амур парит над жертвенником с четырьмя сердцами — «Одного мне довольно», здесь же и дата: «1719». Боковое ребро украшено объемной фигуркой лежащего льва, а конец рожка оформлен в виде головы чудовища. Лиственные завитки картуша, разграничительные полоски, надписи и фигурки — все решено в рельефе, довольно низком, в меру обобщенном, словом, так, как это было принято в искусстве первой четверти XVIII века. Логика построения орнаментально-декоративного решения, полная слитность его с формой предмета дают нам право считать эту небольшую по размерам вещь одной из типичнейших для своего времени. Традиция мастерства здесь в том, что косторез все рассчитал и должным образом, в соответствии с художественным стилем времени, решил композицию и ее отдельные образы.

Столь же точным было размещение гравированного изображения на другой пороховнице первой четверти XVIII века с гравированной монограммой резчика «ПХ». Форма ее такая же — слегка сплюснутый рожок с рельефными фигурками льва и дракона по верхнему ребру и головой чудовища на заостренном конце. По сторонам изображены сцены боя Самсона с филистимлянами. Представленное событие подтверждено соответствующим текстом в верхней части композиции. Следует подчеркнуть прием, каким воспользовался мастер для изображения вражеского войска: многочисленные пики, торчащие остриями вверх, создают тесную толпу, тогда как фигур воинов совсем немного. По ногам поверженных (их несколько по обеим сторонам) ступает Самсон с воинственно поднятым мечом в правой руке. На другой стороне рожка дана фигурка человека, несущего на плече корзину с тяжелым грузом. Поодаль изображено селение из нескольких домиков; растительность представлена характерными для холмогорских косторезов тройными очень изящными веточками-кустиками. Условность изображения, акцент на главного героя всегда являлись специфичной особенностью художественного творчества северно-русских мастеров. Штрих рисунка затерт темной краской. Это создает иллюзию гравированного изображения, тем более, что фон кости светлый, как и фон бумаги, на котором была оттиснута гравюра. Мастер без смущения использовал гравированный печатный лист как оригинал для своей композиции на кости. Рельефная резьба в виде объемных фигур животных сохранена лишь для украшения ребра и наконечника рожка.

Пороховница. Начало XVIII в. ГЭ. З. О. — 248. 13,5×4×2

Пороховница. Первая половина XVIII в. ГЭ. З. О. — 6559. 44,7×6,5

Пороховница. Деталь. Первая половина XVIII в. Деталь. З. О. — 6559

Терки для табака. Начало XVIII в. ГЭ. ЭРК-522, 771. 16,2×4,5×2; 11,5×4,5×2

Набалдашники трости. Стан швейки. Начало XVIII в. ГЭ. ЭРК-283, 284, 443. 11,9×4,6; 10,5×3,5; 6,5×4

Табакерка. Первая половина XVIII в. ГЭ. ЭРК-601. 2,2×6,6×5,5

Шкатулка. Первая половина XVIII в. ГРМ. ОПИ-Р-51. 10,5×18×13

Шкатулка. Деталь. ОПИ-Р-51

Произведения такого рода восходят к периоду наибольшего увлечения гравюрами, которое наблюдалось в начале XVIII столетия. Показательна в этом отношении группа косторезных пороховниц из собрания Государственного Эрмитажа и Государственного Исторического музея, выполненных в первое десятилетие XVIII века. Их объединяет общность решения формы с обязательными объемными фигурками животных на ребре, а также с идентичной резьбой наконечника в виде головы морского чудовища, возможно, кита или дельфина. Сцены охоты и борьбы животных — основная тема рельефной резьбы на пороховницах. Сличение пороховниц с отдельными работами холмогорских косторезов первой половины XVIII века — стенками ларцов, коробочек различных форм — приводит к выводу об использовании мастерами одних и тех же графических оригиналов, но всякий раз сугубо индивидуально, согласно поставленной художественно-декоративной задаче. Поэтому мы видим вариации известных гравюр из «Символов и Емблематов». Орел, настигающий зайца, или всадник, охотящийся на страуса, с одной стороны, с другой — какие-то иные образцы дали возможность резчикам выполнить композицию травли медведя. Жаркие схватки животных, их напряженная борьба подчеркиваются элементами пейзажа и соседними более спокойными фигурами. Фризовое решение композиций на пороховницах вполне логично, а на одной из коробок, видимо, портсигаре, выглядит менее оправданно — резчик выполнил несколько сюжетов: травля медведя, оленья упряжка в лесу, отдых около чума северян в малицах, и все они даны полосами с явной перегрузкой в рельефной резьбе.

Ларец. XVII—XVIII вв. Деталь. ГЭ. ЭРК-1020. 9,5×7

Ларец-теремок. Первая треть XVIII в.ГЭ. ЭРК-1065. 14,5×13,5×11

Ларец-теремок. Деталь. ГЭ. ЭРК-1065. 14,5×13,5×11

Пороховница. XVIII в. ГЭ. ЭРК-1068. 33,5×6,3×8

В некоторых произведениях сохраняется косая штриховка на фоне — несомненное влияние гравюры с ее специфической разделкой фона. В 1730-е годы и в середине XVIII века этот источник будет ощущаться в меньшей мере, так как резчики увлекутся тонким моделированием рельефа в изощренной сквозной резьбе, в создании неповторимо искусных композиций, соединяемых с портретными и сюжетными изображениями. Но отдельные рисунки повторялись множество раз на протяжении XVIII века. Среди них были особо любимы «Суд царя Соломона», «Адам и Ева в раю», «Самсон и лев», «Кит, выбрасывающий Иону», «Плод земли обетованной» и многие другие. Их брали из специальных изданий, внимательно изучали, копировали, перерисовывали основные фигуры, детали и создавали на этой основе оригинальные самостоятельные композиции. Литературно-графические сюжеты в течение всего XVIII века плотно входят в творчество косторезов. Известно, что иногда они использовали листы даже для парадных или заказных работ. Ярким тому примером служит декоративная пластина по мотивам гравированного листа «Богословский тезис Сильвестра Кулябки». Как известно, в 1744 году была выполнена огромная парадная гравюра на меди, посвященная императрице Елизавете Петровне^[14]. Она представлена сидящей на троне, рядом с нею — Петр II и Анна, герцогиня Голштинская. Рядом с тронами, украшенными пышной барочной резьбой, стоят аллегорические фигуры, которые хорошо увязаны с символическими композициями в шести круглых медальонах, расположенных над центральной частью. Медальоны также в пышных орнаментальных обрамлениях из лиственных завитков. В верхней части композиции — парящие в облаках фигуры Петра I и Екатерины I, они спускают цепь с короной на голову Елизаветы, их окружают фигуры ангелов. Полна динамики группа придворных, присягающих на верность служения Елизавете Петровне. Она живописно расположилась у основания трона, а несколько ниже в крупных овальных картушах гравюры размещен текст тезиса Сильвестра Кулябки, бывшего в то время в Киеве ректором Академии. Гравюра, исполненная на шести досках, была сложной явно заказной работой. Характерные особенности художественного стиля эпохи получили здесь свое типическое выражение в строе композиции, в использовании аллегорий и символов, пышнолиственных картушей, обширных восславляющих текстов. Резчик по кости сумел получить доступ к такой гравюре, что уже свидетельствует о его особом положении и возможностях знакомства с малотиражными произведениями искусства того времени. Косторез воспользовался лишь центральной частью композиции, сильно преобразовав ее — фигуры ангелов в облаках превратились в головки с крыльями, перемежающиеся с круглыми выпуклыми облачками. Резчик использовал лишь три центральные фигуры на тронах. По-видимому, его привлекли их особая торжественность и парадность. Невзирая на сильно измененное по сравнению с гравюрой композиционное решение, рельеф по своей пластике воспринимается законченным произведением прикладного искусства 1740-х годов, достаточно выразительным и характерным. Именно в это время стиль барокко получает весьма широкое признание в среде художников. Данная пластина это подтверждает.

Как правило, косторезы давали свои варианты композиций, хотя за основу и брали гравюру. Исключением является лишь одна костяная резная пластина в размер книжного листа, на которой полностью скопирована вся композиция титульного листа книги «Символы и Эмблемата» (Государственный Исторический музей). В рельефе резчик повторил и портрет Петра I, и окружающие его медальоны с символическими изображениями. Не следует останавливаться на всех известных вариантах использования гравюр для композиционных и чисто портретных резных работ. Все они самостоятельны уже потому, что переведены в рельеф, в другой материал, в другой тип произведений, все они решены как бы заново и вполне оригинально.

Пластина «Тезис Сильвестра Кулябки». Середина XVIII в. ГЭ. ЭРК-775. 17,5×14,5

Пластина с портретом архиепископа ростовского Дмитрия. Середина XVIII в. ГРМ. ОПИ-Р-162. 15,6×10,8

Икона. Первая половина XVIII в. ГЭ. ЭРК-1051. 31,4×32,1

Две туалетные коробочки. Середина XVIII в. ГЭ. ЭРК-765, 767. 9×55×2; 5×4,5×2

Шахматы. Первая половина XVIII в. ГЭ. ЭРК-1043

Примером творческого осмысления современных косторезу источников могут служить три парадных кубка середины XVIII века мастера-монограммиста «АД»^[15]. Он использовал естественную форму моржового клыка, фигурными сделал лишь ножки, укрепив их на широком устойчивом круглом основании, украшенном орнаментальной резьбой. Конусообразное тулово каждого кубка сплошь покрыто рельефом с изображениями, заимствованными с медалей и гравированных листов И. Штенглина, И. Соколова, с эмблемами и изречениями: «Ни того ни другого не боится», «Воздаяние верным», «Обновляет надежду» и другими из любимой мастерами прикладного искусства книги «Символы и Емблемата». Парадность кубков заключается не просто в пышной резьбе, а в умелом сочетании изобразительного, смыслового начала с чисто декоративным — с завитками, беспокойными контурами парящих амуров, поддерживающих медальоны с портретами, драпировками и прочими аксессуарами композиций. Манера резьбы четко характеризует эпоху барочного узорочья, характерного для середины XVIII века. Подобное многообразие форм рельефной резьбы встречается прежде всего в дереве, особенно если вспомнить золоченую резьбу в интерьерах дворцов, особняков, церквей этого времени. Здесь, в костяных кубках мастера «АД», мы сталкиваемся с ярким выражением характерных признаков искусства барокко с его эмоциональной напряженностью форм, насыщенностью декорации, сочностью композиционного решения. Медальоны, картуши, завитки пышных растений, развевающиеся ленты с надписями, изобразительные мотивы — все сплавляется в единый ансамбль пышной декоративной резьбы.

Кубок мастера-монограммиста «АД». Середина XVIII в. ГЭ. ЭРК-833. 25,5×8×8

Кубок мастера-монограммиста «АД» Середина XVIII в. ГРМ. ОПИ-Р-190. 24,2×6,8

Удивительно целостным произведением этой эпохи являются костяные ножны кинжала с гравированным государственным гербом и датой «1754» на резной рукоятке, сделанной в виде головы ощерившегося льва. Фигурки амуров со стрелами и без них буквально слились с рельефным орнаментом из раковинных завитков. Резьба поражает пластичностью, динамизмом, незаурядностью мастерства. Косторез использовал орнаментальные и изобразительные мотивы в их единстве, неделимости, в несомненном выражении стиля того времени и его художественных тенденций.

Ножны кинжала. 1754. ГЭ. ЭРК-1002. 55×5×2

В дальнейшем происходит заметное изменение в манере резьбы, в использовании, казалось бы, хорошо знакомых мотивов. Постепенно увлечение классицизмом захватывает и косторезов (декоративная насыщенность в произведениях мелкой пластики). Элементы классицизма существовали долгое время с остатками барочных представлений. Это проявлялось и проявляется поныне в любви резчиков по кости к рокайльному завитку. Раковина, утвердившаяся в пластике середины XVIII века, получила необычайную устойчивость в искусстве резчиков по кости, видоизменяясь от десятилетия к десятилетию. Показательны ее вариации во второй половине XVIII столетия. Рисунок раковины становится все более капризным и усложненным за счет дополнительных лепестков и сеточек, отходящих отосновной формы. Рельефная моделировка каждого завитка в сетке из раковин, а на произведениях холмогорских косторезов второй половины XVIII века такое встречается очень часто, поражает своей тонкостью, тщательностью проработки. Если посмотреть на произведения О. Дудина, где раковинный орнамент достиг апогея в своем исполнении, можно убедиться в его предельном совершенстве.

Коробочка. Вторая половина XVIII в. ГЭ. ЭРК-38. 10×6,6×2,5

Трость с резным набалдашником — курительной трубкой. Вторая половина XVIII в.

В середине XVIII века начинается период наивысшего расцвета искусства резьбы по кости. Он связан с большим спросом на художественные поделки, вызванным богатством правящих классов.

Распространению изделий из кости содействовало развитие внешней и внутренней торговли. Резная кость экспортировалась в основном через портовые города северной и северо-западной России, в первую очередь, через Архангельск и Петербург. Внутри страны расширялась сеть ярмарок, что благотворно влияло на торговый обмен между различными районами страны. Славились ярмарки как в центральной полосе страны, так и на Севере, особенно летняя в Архангельске, привлекавшая большое количество купцов из России и из-за границы. Все это в значительной мере способствовало успешному развитию резьбы по кости на Севере, в Архангелогородской губернии — в Архангельске, Холмогорах, прилегающих к ним деревнях, а также в Петербурге. Видимо, повсеместная мода на косторезные произведения, употреблявшиеся в быту знати, привела к проникновению их и в Сибирь. Трудно сказать, как, при каких условиях попали туда художественные поделки северно-русских косторезов, но это произошло во второй половине XVIII века, когда не только землепроходцы, но и переселенцы из Великого Устюга, Холмогор, Архангельска шли на Восток в поисках новых нетронутых богатств природы, возможностей их освоения.

Коробочки туалетные. Середина XVIII в. ГЭ. ЭРК-1, 35. 9,5×2,6; 2,6×9×5,8

Коробочка туалетная. Середина XVIII в. ГЭ. ЭРК-766. 8,5×4,5×3

Коробочка туалетная. Середина XVIII в. ГЭ. ЭРК-690. 6×5,1×2,5

Коробочки-репки. Середина XVIII в. ГЭ. ЭРК-465, 466, 462. 5,9×3,1; 3,3×2,5; 3,5×2,4

Гребень. Середина XVIII в. ГЭ. ЭРК-484. 12,3×6,7

Гребень. Середина XVIII в. ГЭ. ЭР К-1118. 11×7

Бюро. Середина XVIII в. ГЭ. ЭРК-991. 34,5×23,5×11

Игольники. Середина XVIII в. ГЭ. ЭРК-432, 427, 408. 7,8×2; 13,5×2; 8,5×2,3

Бюро. Середина XVIII в. ЭРК-830. 54,5×34×15,5

Бюро. Середина XVIII в. ЭРК-839. 167×80×35,5

Интересно отметить, что в деревнях вблизи Холмогор (Матигоры, Ровдино, Куростров, Ухтостров), вошедших в историю косторезного искусства, большая часть населения занималась этим «художеством» в свободное от сельскохозяйственных работ время. При этом резьба по кости являлась в основном зимним довольно серьезным приработком, не налагавшим никаких обязательств. Даже весьма умелые резчики предпочитали остаться на родине, потому что с 1720-х годов в городах все без исключения мастера должны были вступать в цеха, представляющие специальную организацию всех ремесленников — как российских, так и иноземных, и платить цеховой сбор в пользу государства. На протяжении всего XVIII века в городах чиновничий аппарат стремился закрепить за цехами всех ремесленников и приезжих мастеров, не желавших вступать в цеха и обременять себя определенными обязательствами. Тот, кто приезжал на короткое время, — а таких было немало — несмотря на строгость закона, старался скрыть свое пребывание от городских властей. Разумеется, наиболее крупные мастера с известным именем принуждены были вступать в цеховые объединения.

Одним из таковых был замечательный художник резьбы по кости Осип Дудин. Он родился в 1714 году в крестьянской семье Архангельской губернии Двинского уезда Куростровской волости. Около 1757 года Дудин переехал в Петербург, о чем свидетельствует запись в журнале канцелярии Академии наук от 8 октября 1757 года: «Сего числа [...] крестьянин Осип Христофоров сын Дудин объявил в канцелярию кость кривую, названную им мамонтовою, в которой весу 23 фунта с небольшими, и оную он купил в Мезене в 1756 году в генваре м[еся]це, привезенную из Пустозерска самоятцами [...]»^[16] Но продажа кости не была основной причиной для его переезда в Петербург. Нужно было устроить сына Петра Дудина в гимназию при Академии наук. Его приняли в мае 1758 года для обучения математике, рисовальному художеству и французскому языку. Ордер на поступление Петра Дудина в академическую гимназию подписали И. Шумахер и М. Ломоносов^[17]. Совершенно очевидно, что старая дружба Ломоносова с семьей Дудиных еще на родине, когда любознательный юноша жадно знакомился с книгами из личной библиотеки Дудиных и часто бывал в их доме, продолжалась и в Петербурге^[18].

Петербургский период для Осипа Дудина оказался продолжительным — до 1780-х годов. Он вступил в цех в качестве мастера костяных дел и трудился над изготовлением самых разнообразных предметов из кости и дерева. В «Санкт-Петербургских ведомостях» за 1761, 1764 годы и разделе объявлений можно было прочитать: «Костяных дел мастер Осип Дудин делает костяные резные вещи, а именно: шахматы, марки, табакерки, ключки, к ножам черенья, шкатулы, баулы, кабинеты из разных дерев, трости, смычки к скрыпкам, и проч [...] и желающие оныя вещи готовыя покупать или вновь заказывать сыскать его могут на Адмиралтейской стороне у Кроватного ряду в доме санктпетербургского купца Козьмы Томашевского».

Пожалуй, самым примечательным является то, что именно в этот период Дудин своим творчеством завоевывает пальму первенства среди петербургских мастеров декоративно-прикладного искусства. Сохранившиеся в архивах документы свидетельствуют о выплате ему Екатериной II больших сумм за разнообразные косторезные работы, многие из которых были с портретными изображениями. Оплата произведений Осипа Дудина иной раз превосходила суммы, выплачиваемые придворным ювелирам, в частности, серебряннику Дейхману, ювелиру Позье и другим. Обращает на себя внимание и то обстоятельство, что Дудин именуется вольным мастером костяного цеха, тем самым как бы подчеркивались его личная свобода и независимость художника^[19].

В числе декоративных пластин с портретами были малоформатные и крупногабаритные, на которых размещались от одного до десятка рельефных изображений в окружении затейливого орнамента из завитков раковин и мелких цветочков. Часто под сквозную резьбу подкладывался цветной фон из тонированной кости или фольги. Видимо, прием плоскостного распределения резных изображений, сохранение его даже на объемных вещах указывают на склонность Дудина к сохранению типичного для народного искусства приема, связанного с традиционным принципом крестьянского творчества. В известной мере эта народная основа просматривается и в признании цветового контрастного решения в общем декоративном оформлении предмета. Блестящими по исполнению являются пластины из собрания Государственного Русского музея. Одна из пластин относительно невелика, композиционная рядность расположения шести портретов в свободном окружении орнамента на фоне темно-коричневой кости делает ее одновременно необычайно четкой и в то же время свободной и легкой по восприятию. Как эта пластина, происходящая из старого собрания Эрмитажа, так и ряд близких к ней вещей много общего в манере резьбы имеют с точно атрибутированными произведениями Дудина. Поэтому их можно включить в круг работ прославленного уже в XVIII веке мастера.

Восхитительная по исполнению огромная декоративная пластина (84x72 м) с шестьюдесятью одним изображением русских князей и царей от Рюрика до Екатерины II. Сквозная резьба наложена на светло-коричневый и палевый фон кости, что придает произведению определенную легкость и подчеркнутую нарядность^[20] Все пластинки с портретами в рокайльном обрамлении и цветочных венках одного размера и расположены строгими рядами. Портрет Екатерины II выделен по центру размером. Мастеру свойственно было чувство предельной декоративности, которое ему не изменило даже в таком формате. Едва ли в Петербурге во второй половине XVIII столетия имелся другой мастер, кроме Дудина, которому было бы под силу справиться с такой декоративной пластиной, как эта. Принципиальная близость ее с портретными пластинами из эрмитажного собрания не вызывает сомнений. Эта работа не выходит из круга дудинских произведений.

Пластина декоративная с портретными изображениями. 1770-е гг. ГЭ. ЭГК-1022. 22,8×29,2

Плакетка с портретным изображением. Вторая половина XVIII в. ГЭ. ЭРК-74. 6,3×6,3

Плакетка с портретом Екатерины II. Вторая половина XVIII в. ГЭ. ЭРК-75. 7×7

В 1770-х годах этим замечательным мастером были созданы два шедевра косторезного искусства — две кружки с крышками, поверхность которых украшена изображениями русских князей и царей в круглых медальонах среди рокайльных завитков с мелкими цветочками. Сквозная резьба, тончайшая проработка рельефов, моделировка лиц, тонкая фактура кости умело сочетались с традиционной формой деревянных и металлических кружек. Одна из них с шестью портретами — от Петра I до Екатерины II — была предназначена «будущим родам на посмотрение» и хранилась в богатейшем собрании всяких редкостей — ризнице Соловецкого монастыря. После Великой Октябрьской социалистической революции она заняла достойное место в Оружейной палате Московского Кремля. Другая кружка с пятьюдесятью восьмью портретами — от Рюрика до Екатерины II — ныне хранится в Государственном Эрмитаже. Ранее она находилась в Зимнем дворце, до того в Кунсткамере первом российском музее всевозможных редкостей природы и искусства, организованном еще Петром I. Для этой кружки специально был изготовлен костяной футляр, не сохранившийся до наших дней^[21]. Кружка покрыта, как чехлом, костяным резным орнаментом в виде рокайльной сетки с круглыми медальонами, в которых расположены рельефные портреты. В основу их, как и в основу портретов на декоративных пластинах, легли изображения лицевых сторон медалей специальной серии из пятидесяти семи экземпляров, пущенной в обращение в 1772 году. Работа над серией медалей велась с 1768 года. Основанием к ее созданию послужило сочинение М. В. Ломоносова «Краткий Российский летописец», напечатанное и 1760 году. В дальнейшем к этой серии медалей присоединились единичные экземпляры, дополняющие ее. Резчики по кости пользовались этим источником чрезвычайно охотно. Мы можем об этом судить и по работе Я. Шубного — его большой нарядной портретной пластине 1774 года, хранящейся в Государственном Историческом музее, и по другим произведениям подобного рода^[22].

Обе кружки Дудина дают возможность оценить не только мастерство резчика, в совершенстве владеющего искусством портретных изображений, гармонично соединенных с тонким орнаментом, но и красоту кости — этого ценного и своеобразного поделочного материала. Знание истории, изобразительного материала, искусства мелкой пластики, понимание задач искусства своего времени помогали Дудину в работе позволяли создавать композиции различных высокохудожественных произведений, которые восхищали современников. Они восхищают нас и сейчас. Последние известия о Дудине встречаются в документах, касающихся Соловецкого монастыря^[23]. Там он провел остаток своих дней (умер около 1785 г.), туда принес в дар свою библиотеку, замечательную для русского Севера — ее собирал еще его отец, — а также, как было упомянуто, в ризнице монастыря нашла приют одна из его резных кружек.

Кружка с 58 портретными изображениями. Работа О. Дудина. 1770-е гг. ГЭ. ЭРК-834. 2,5×18×13

Кружка. Работа О. Дудина. Деталь. ГЭ. ЭРК-834

Кубок. 1770-е гг. ГЭ. ЭРК-687. 12,2×8×8

Кубок декоративный. Работа О. Дудина (?). 1770-е гг. ГРМ. ОПИ-Р-185. 34,8×10,9×10,9

Фигура вольного мастера костяного дела Дудина — яркое явление не только в искусстве резьбы по кости, но и в русском прикладном искусстве в целом. Он достиг совершенства в гармоничном соединении различных приемов резьбы, в широком использовании утонченного орнамента рококо с портретными изображениями исторических лиц. За ним последовали многие косторезы. Потому столь популярны стали медали Гуена, Т. Иванова, А. Шульца, И. Гедлингера, И. Вехтера, С. Юдина, И. Гасса и других. В этом явлении, как и в творчестве Дудина, прослеживается процесс сближения в основе своей народного крестьянского искусства с утонченным городским искусством придворных художников. Город с его высокой по отношению к крестьянству общей культурой вовлекал в свою орбиту мастеров с разным художественным потенциалом. Фактически на каком-то этапе предыдущего XVII столетия можно было наблюдать то же явление. Приезд мастера из провинции в столицу превращался для него не только в короткий момент знакомства с заказчиком и его требованиями, но и в важную веху жизни. Значимость заключалась в получении дополнительных знаний, расширении кругозора, освоении технических и эстетических новинок, характерных для определенного времени. Эта общая закономерность сохраняется во все времена.

Необходимо отдать должное высокому мастерству северно-русских резчиков по кости второй половины XVIII века. Они не только восприняли характерные особенности искусства русского барокко, но и развили его до исключительного совершенства. Спокойной уравновешенности орнамента словно не было. Раковинные, растительные завитки закрутились в динамическом ритме. Эффект усиливался и за счет введения цвета в гравировку и общую окраску пластин. Соединение сквозной и рельефной резьбы с цветным пятном и рисунком, а также с сильно усложнившейся формой предмета привело к принципиально новому решению. Стилевая направленность в резной кости не только соответствовала основным видам русского искусства середины XVIII столетия, но и в существенной мере их обогащала.

Гребни. Середина XVIII в. и первая четверть XIX в. ГЭ. ЭРК-1102, 479. 14×9; 14,7×7,2

Плакетки. XVIII—XIX вв. ГЭ. ЭРК-368, 1073, 361, 339. 75×2; 5×2,5; 7,6×4,4; 4,3×3,9

Коробочка с домино. Вторая половина XVIII в. ГЭ. ЭРК-389. 3,8×2,6; кость: 1,2×0,7

Шкатулка. Вторая половина XVIII в. ГЭ. ЭРК-992. 19,5×34,5×24,5

Во второй половине XVIII века пробуждается интерес к искусству античного мира. Постепенный переход к классике выявил скрытые возможности и в таком хрупком материале, каким является кость. Строгие формы предметов позволили воспользоваться уже существующей традицией изготовления ларцов и всевозможных шкатулок, а также разработать новые варианты. Наиболее ярким выразителем раннего классицизма в русском декоративно-прикладном искусстве был архангельский мастер-косторез Николай Степанович Верещагин^[24]. Его творчество приходится на конец XVIII — начало XIX столетия. Он не был свободным художником. Всю свою жизнь ему пришлось работать портовым чиновником в таможне Архангельска. За время государственной службы от самого мелкого чина досмотрщика за товарами, прибывающими на кораблях в порт, до звания унтер-цолнера, также не слишком значительной чиновничьей должности, он сумел прославиться как мастер косторезного искусства.

Верещагин родился в 1770 году в семье солдата и потому тоже должен был вслед за отцом поступить на военную службу. Но в силу слабого здоровья сделать этого не смог, а получил лишь школьное образование. Вероятно, имея склонность к искусству, еще в детские годы он приобрел первые навыки косторезного ремесла, впоследствии освоенного им в совершенстве. На службе в таможне, как говорят немногочисленные сохранившиеся документы, Верещагин оставался до 1813 года. Однако слава искусного мастера-костореза пришла значительно раньше.

В собрании Государственного Эрмитажа имеется пять ваз из моржовой кости работы Верещагина. Сразу после исполнения они попали в это крупнейшее в стране собрание произведений искусства, что говорит о признании современниками их большой художественной ценности. Одна пара ваз яйцевидной формы, исполненная до 1796 года и посвященная временам года, была поднесена Екатерине II. Их завершение состояло из миниатюрной скульптурки, воспроизводящей памятник Петру I работы Фальконе. По центральной части тулова расположен декоративный пояс с надписью: «Сии четыре времена да произрастят плоды на все текущи веки». Надпись явно акцентировала сюжетную сторону искусной резьбы. Если все тулово ваз представляет собой яйцевидную фигуру тончайшей сквозной резьбы, то в эту ажурную сетку верхней полусферической части мастер вкомпоновал четыре медальона с аллегорическими изображениями, решенными в духе обычных жанровых композиций. Мотив изящно вьющегося растения, составляющего рисунок декоративной резьбы, удивительно гармонично сливается с медальонами, поддерживая их в пространстве. В одном их них представлена картина жаркого лета. На фоне частично сжатого поля расположились на отдых несколько женщин. Одна из них, в кокошнике и национальном русском костюме, полулежит, облокотясь на руку, другая сидит почти спиной к зрителю, третья стоя пьет из кувшина; рядом лежат серпы. Мастер весьма ограниченными средствами сумел передать условия летнего крестьянского труда, усталость жниц. В другом медальоне представлена осень — сбор урожая в плодовом саду. Несколько человек снимают фрукты, другие уносят наполненные корзины. Здесь художник показал труд человека и богатство природы. Эта сцена отличается непосредственностью, правдивостью. В следующем медальоне изображена зима. На фоне обнаженного кустарника и редких деревьев у костра расположились трое. Бородатый старик склонился над огнем, молодой мужчина стоит рядом, закутанная фигура дана спиной к зрителю. Около них на земле лежит топор. И это решение отличается простотой и выразительностью — перед нами картина реальной действительности. Наконец, в последнем медальоне помещена сцена, символизирующая весну. На террасе около балюстрады с вазой стоят кавалер и дама, одетые в нарядные дворянские костюмы. Служанка подает им яства на блюде. Эту сценку можно трактовать как шествие молодых, что вполне связывается с пробуждением природы, с началом новой жизни, наступающей весны.

Вазы, посвященные временам года, представляют собой типичный вариант аллегорических декоративных композиций, которые во второй половине XVIII века находят себе место в русском искусстве. Мастера прикладного искусства, видимо, обращались к привычным, хорошо знакомым источникам — не только к книге «Символы и Емблемата», но и к «Иконологическому лексикону...» 1763 года, где давались описания различных образов. Вот одно из них: «Лето, венчанное колосьями, в одной руке держит сноп, а в другой серп. Осень держит в руках виноградные грозди или корзину с плодами на голове [...] Зима, одетая в теплое платье, с покрытою головою стоит перед деревом, коего лист опал [...]» и т. д.^[25] Но если этот «Лексикон» был переводным сочинением с французского, то можно напомнить и о более древних описаниях, которыми пользовались русские мастера еще в XVII веке. Месяцеслов XVII века содержал в себе не только тексты, но и красочные миниатюры. Например, весна характеризовалась следующим образом: «Весна нарицается яко дева приукрашенна, красотою сияющи чудна, и преславна. Яко дивится всем зрящим доброти ея и сладка всем [...]»^[26] Изображения аллегорий на эту тему можно видеть в разных сочинениях, некоторые из них сохраняются в собраниях рукописных музейных книг и библиотек. Наиболее ранним вариантом аллегорий времен года являлись росписи Золотой палаты Московского Кремля XVI века. Они были описаны Симоном Ушаковым в 1672 году. Не вдаваясь в подробное описание всех вариантов аллегорий, следует отметить лишь устойчивость их использования художниками в декоративной резьбе и росписи вплоть до XIX века, но вторая половина XVIII века оставила нам наибольшее число произведений на эту тему.

Верещагин как представитель искусства городских кругов использовал миниатюрные рельефные изображения в качестве декоративного элемента и тем самым отдал дань вкусам своего времени. Две вазы, несколько более шаровидные, близки по типу эрмитажным. Они представляют интерес потому, что сохранились без утрат и на основании их имеется подпись мастера, дата и указан чин — «титулярный советник». Известно, что в 1801 году Верещагин в свой очередной отпуск ездил в Петербург, где задержался на 29 дней^[27]. Причиной этому, скорее всего, была творческая работа художника, а не производственные дела служащего. По-видимому, в это время он работал над двумя вазами из серии «Времена года», которые в настоящее время хранятся в Государственном Русском музее. На их основании и поставлена его подпись с датой «1802 г.» и только что полученным чином, выше которого по служебной лестнице он не поднимался. Зато в области искусства Верещагин достиг вершин. В 1803 году Александр I наградил его драгоценным именным перстнем, вполне возможно, за вазы 1802 года или какие-то иные резные произведения^[28].

В период работы над вазами «Времена года» Верещагин выполнил пару конусообразных ваз, работа над которыми завершилась к 1798 году. Это самые крупные среди известных нам изделий из моржовой кости, выполненные в технике сквозной резьбы. Высота их 84 см. Четкая, строгая форма удачно гармонирует с прорезными рисунками растительного орнамента, рельефными декоративными деталями — гирляндами, медальонами, с плавным переходом к скругленной крышке, увенчанной скульптурным воспроизведением памятника Петру I. О том, как высоко ценили современники эти произведения косторезного искусства, уже тогда хранившиеся в Эрмитаже, говорит факт включения их в 1803 году в число подарков японскому микадо, отправленных с экспедицией знаменитого русского мореплавателя И. Крузенштерна. Поднести эти подарки должен был известный деятель Российско-американской компании чрезвычайный посланник Н. Резанов. Задача его заключалась в установлении дипломатических и торговых отношений с Японией. Наряду с костяными вазами в дар японскому микадо везли пятьдесят резных из кости коробок, изделия императорского фарфорового и стеклянного заводов, шпалерной мануфактуры, кулибинские зеркальные фонари и многое другое.

Японцы отказались вступить в торговые и дипломатические отношения с Россией, в связи с чем все ценности, предназначавшиеся в дар микадо, совершили обратный путь и тогда же в 1806 году поступили в Эрмитаж. Наряду с этими вазами в Японию совершила путешествие еще пара ваз Верещагина, посвященных временам года. Одна из них ныне хранится в Государственном Историческом музее, другая — в собрании Государственного Эрмитажа. Они яйцевидной формы, на ножке, завершаются артишоками. Сквозная резьба тулова включает в себя четыре медальона с миниатюрами аллегорий. Таким образом, всего нам известно восемь работ Верещагина и шесть из них посвящены временам года.

Ваза декоративная. Работа Н. С. Верещагина. Конец XVIII в. ЭГК-1092. 32,5×13,5×13,5

Ваза декоративная. Работа Н. С. Верещагина. Деталь. ГЭ. ЭГК-1092

Ваза декоративная. Работа Н. С. Верещагина. 1798. ГЭ. ЭГК-874. 84×25×25

Верещагин исполнял работы и другого рода, резал даже по перламутру. Виртуозность его искусства несомненна. Он явился лучшим выразителем раннего классицизма в резьбе по кости. Сохраняя традиционную манеру резьбы, он уловил своеобразие нового художественного стиля с его уточненной строгостью и соразмерностью форм, с его удивительно изящной и легкой орнаментацией. Верещагин, как и Дудин, перешагнул границу примитивной красоты народного крестьянского искусства. И тот, и другой являются типичными представителями посадско-городского искусства, связанного с общерусской культурой. Они — одни из ее творцов, ее созидателей.

Табакерка с изображением памятника Петру I. Вторая половина XVIII в. ГЭ. ЭРК-6. 8,3×8,3×2

Табакерка с портретом Л. Орлова-Чесменского. Вторая половина XVIII в. ГЭ. ЭРК-21. 8×8×3

Медальон с портретом Екатерины II в образе Минервы. Вторая половина XVIII в. ГЭ. ЭРК-1098. 10×8×1

Скульптурная группа «Александр Македонский». Вторая половина XVIII в. ГЭ. ЭГК-783. 21×17×11,5

Пластина с портретным изображением. Конец XVIII в. ГЭ. ЭГК-781. 16×13

Шахматные фигуры. XVIII в. ГЭ. ЭГК-115, 116. 5,5×3×2; 6×3×1,7

Скульптурная группа «Стоянка северных народов». Вторая половина XVIII в. ГЭ. ЭГК-833. 29×47×33

Ларец-теремок. Вторая половина XVIII в. ГЭ. ЭГК-791. 14×11×13

Шкатулка. XVIII—XIX вв. ГЭ. ЭГК-1067. 9,5×18×18

Шкатулка. Деталь. XVIII—XIX вв. ЭГК-1067

В лучших косторезных работах начала XIX века все сильнее и сильнее проявлялись черты, свойственные классицизму. Особенно характерны в этом отношении швейные шкатулки, сохранившие формы традиционно русских ларцов-теремков. Откидная крышка превращена в подушечку для иголок. Резьба стенок поражает четкостью композиционного решения строго классической композиции. Пальметы, свисающие полотенца, подхваченные лентами с бантами, медальоны с символикой первой четверти XIX века, колесницы, амуры, плакучие деревья над урнами, акантовые ветви с крутыми завитками, наконец, кариатиды, гермы, стоящие по углам каждой стенки. Вся эта резьба наложена на яркий фон сине-зеленой в алой фольги, что создает декоративный контраст, вызывая дополнительный цветовой рефлекс, на резную кость. Внутри шкатулки находятся четыре корзиночки с прорезными стенками сетчатого узора, с крышками, украшенными изображениями колчанов со стрелами.

Шкатулка для швейных принадлежностей. Начало XIX в. ГЭ. ЭГК-732. 14×19,5×13,5

Необычайно близко по манере исполнения к двум известным нам швейным шкатулкам стоит туалетное зеркало. Его основание имеет прямоугольный корпус с выдвижными ящичками, на котором укреплены два стояка в форме балясин, напоминающих вазы с букетами цветов, — они держат овальное зеркало. Его рама убрана рельефными раковинами, фруктами, пальметами, сетками, бусами. Вазы-стояки оформлены прорезным узором из акантового побега и букраниями. Корпус покрыт прорезными пластинами на фоне зеленой и алой фольги. Эффектно выделяются овальные и прямоугольные медальоны с качающимися на качелях амурами, богиней, восседающей на колеснице, запряженной львами, танцующие фигурки людей с гирляндами цветов, и все эти антикизирующие мотивы сплетены с акантовыми завитками, розетками и прочими декоративными элементами, свойственными ранней классике, которая складывалась под впечатлением от уникальных необычных находок в только что раскрытых из-под пепла Помпеях и Геркулануме.

Настольный туалет. Первая четверть XIX в. ГРМ. ОПП-Г-269. 81×54×19

Настольный туалет. Деталь. ОПП-Г-269

Оттенок изящества этого художественного стиля определил композиции многих изделий декоративно-прикладного искусства, привился он и в резьбе по кости. Особенного изыска он достиг в портретах медального типа, которые обычно резались на пластинах, затем оформлялись декоративным узором. В первое десятилетие XIX века наиболее изощренным по исполнению оказался профильный портрет Александра I (с медали К. Леберехта в память закладки Биржи в 1805 году) в обрамлении из роз на ажурной сетчатой пластине. На обороте медальона изображены вензель и венок из цветов. Легкий, невесомый, медальон предназначался, судя по кольцу в верхней части, к ношению на ленте. Однако едва ли такую хрупкую вещь кто-либо рискнул бы использовать в практических целях. Она показательна как характерное проявление общей тенденции в русском искусстве начала XIX века.

Медальон с портретом Александра I. Начало XIX в. ГЭ. ЭГК-103. 9,5×5,5

Такие же тончайшие по характеру резьбы косые сеточки с нежными цветочными орнаментами украшали многие ларчики, шкатулки, рамы для икон и портретов. Иной раз пользовались накладным рельефом в виде рогов изобилия, колчана, лука со стрелами и т. п. Часто стенки вкладных овальных или квадратных корзиночек, которые вставлялись внутрь больших шкатулок, исполнялись в такой же технике сквозной резьбы (косая сетка с гирляндами цветов). Все они отличаются композиционной четкостью и необычным мастерством исполнения. К сожалению, ни одна из подобных работ не связана с именем того или иного мастера. Произведения XIX века в большинстве случаев приходится группировать по сходным стилистическим признакам и на этом основании датировать. Правда, делались попытки приписать работы определенному мастеру. Так, существует мнение, будто шкатулки, декорированные сквозной сетчатой резьбой с гирляндами, характерны для творчества Олонцова и Максимова. Судя по литературным данным, Олонцов жил на рубеже XVII и XVIII веков. Стало быть, в эпоху, культивировавшую барочные формы, холмогорский косторез не мог вдруг избрать формы и орнаментацию, свойственные классицизму. Максимов-старший также, по имеющимся данным, жил и работал до 80-х годов XIX века^[29]. Действительно, он любил делать шкатулки, украшенные косой сеткой с цветочными гирляндами. Его ранние работы были выполнены именно в таком стиле и, следовательно, датированы первой четвертью XIX века. Трудно допустить, что мастер сохранил постоянство художественных вкусов на всю жизнь, тем более, что середина века настойчиво диктовала свои законы художественного стиля.

Медальон с символическим изображением на фоне сквозной сетки. Начало XIX в. ГЭ. ЭГК-1032. 7×5,5

Декоративные пластины с портретными изображениями. Начало XIX в. ГЭ. ЭГК-681, 682. 9,3×8,2; 9,2×8,1

Коробочка туалетная. Начало XIX в. ГЭ. ЭГК-454. 3,2×9,4×5,6

Швейка с бархатной подушечкой. Конец XVIII — начало XIX в. ГЭ. ЭГК-782. 19×10×19,5

Шкатулка для туалетных принадлежностей. Начало XIX в. ГЭ. ЭРК-1039. 27×23,5×7

Пластина с портретами из альбома начала XIX в. ГЭ. ЭРК-803. 8×26×19,5

Веер. Первая половина XIX в. ГЭ. ЭРТ-6504. Выс. 16,2

Шкатулка. Начало XIX в. ГМЭ. 7×15,8×21

Декоративный шкаф с клавикордами. 1830—1840-е гг. ГЭ. ЭРК-1010. 17×7×4,5

Более строгой, более объемной в рельефе орнаментацией резной кости отличается серия ларцов и шкатулок, некоторые из которых предназначались для карточных игр. Так в собрании Государственного Эрмитажа имеется плоская прямоугольная шкатулка 1820-х годов, отличающаяся блестящим мастерством исполнения. Простая форма шкатулки подчеркивается ее декоративной орнаментацией. Костяные пластины украшены акантовыми побегами, лентами, венками, бусинными тягами, четырехлистниками с особо изогнутыми рельефными лепестками и прочими элементами. Все это наложено на яркий, сверкающий фон алой фольги. Моделировка резьбы отличается чистотой отделки. Орнамент застилает всю поверхность шкатулки с учетом ее конструктивных особенностей: на плоскости крышки, на боковых узких стенках композиция узора продиктована данной формой. Основное качество резной орнаментации — в ее строгом соответствии принципам господствующего художественного стиля в искусстве. Умеренный по масштабам ритмичный рисунок равномерно загружает всю поверхность, членя ее на прямоугольники, квадраты, горизонтальные тяги, которые плавно располагаются в покойной соразмеренности частей.

Внутри шкатулки помещены выполненные так же мастерски шесть узорчатых квадратных коробочек с разноцветными костяными фишками, ручками-держателями для мелков, щеточками и прочими аксессуарами. Останавливая взгляд на этой костяной шкатулке для карточной игры, невольно поражаешься — насколько мастеровитым был художник.

Шкатулка для карточных принадлежностей. Первая четверть XIX в. ГЭ. ЭРК-730. 7,5×27,5×22,5

Шкатулка для карточных принадлежностей. Деталь. ЭРК-730

Десятки произведений этого времени объединяют простые формы и строгое оформление, состоящее из различных сочетаний гравированного и сквозного узора из косых сеток, лавровых венков, кариатид, акантовых побегов, меандровых поясков. Все эти элементы классической орнаментации переходят и на более поздние вещи, вплоть до середины XIX века, приобретая черты сухости и раздробленности. Интересной работой косторезов первой четверти XIX века явились портретные пластины с изображением М. В. Ломоносова. Прямоугольная рама крайне типична для орнаментальной резьбы северно-русских резчиков этого периода — гирлянда, плавно вьющаяся по сетчатому фону. То, что холмогорские косторезы обратились к портрету великого земляка, вполне естественное явление. В основу резного портрета они положили гравюру Фессара и Вортмана, выполненную еще при жизни Ломоносова. Ученый сидит за столом рядом со шкафом, где расставлены книги, реторты и другие предметы; позади него оконный проем, сквозь который виден лесной пейзаж с постройками. Как известно, Фессар представил за окном морской пейзаж. По рекомендации Ломоносова на гравюре Вортмана он был заменен видом на Усть-Рудицкую фабрику — детище великого ученого. Именно там началась его работа в области химии, в области выплавки цветного стекла и смальт, что в дальнейшем привело к производству цветного стекла на Казенной мануфактуре в Петербурге, а также к созданию мозаик. Косторезы, резавшие пластины с портретом Ломоносова (известно их несколько — в музеях Ленинграда и Москвы), не все в равной мере были блистательными художниками. Однако определенную прелесть каждый из портретов, несомненно, имеет. Не случайно современники с интересом отнеслись к этим работам, и на одной из них появилась надпись: «Милостивому государю Павлу Петровичу Свиньину в знак уважения и в память от Панаева 5 марта. 1826 г. С. Петербург»^[30].

В. И. Панаев и П. П. Свиньин были страстными собирателями произведений отечественного искусства. Последний издал в 1829 году каталог, озаглавленный «Краткая опись предметов, составляющая русский музеум Павла Свиньина». В этой описи уже значится данный портрет (собрание Государственного Русского музея), который был получен П. П. Свиньиным во время работы над вновь открытыми рукописями М. В. Ломоносова и опубликованными им в 1827 году. Видимо, Свиньин включил в свою коллекцию эту пластину-портрет не только из этнографического интереса к культуре русского народа и его истории, но и из-за своеобразного высокого профессионального мастерства ее исполнения.

Пластина с портретом М. В. Ломоносова. Начало XIX в. ГЭ. ЭРК-689. 29×23

Любовь к русской истории со стороны косторезов проявилась в том, что они неоднократно обращались к теме героического плана через воспроизведение популярных гравюр, как, например, «Кутузов на Бородинском поле» Карделли или известной работы «Минин и Пожарский» И. П. Мартоса. Судя по литературным данным, впервые подобную группу создал И. Ф. Лопаткин, потомственный холмогорский косторез, награжденный в 1827 году серебряной медалью «За полезное». Он также известен как первый организатор косторезной школы на дому для желающих познать тайны этого тонкого искусства. По-видимому, в конце 1830-х — начале 1840-х годов им была выполнена резная костяная икона «Тайная вечеря». Приходится лишь сожалеть, что мастера не ставили подписи на своих произведениях. Трудно сказать, какая из икон на этот сюжет из числа сохранившихся принадлежит Лопаткину.

Шкатулка с изображением М. И. Кутузова на Бородинском поле. Начало XIX в. ГМЭ. 7×15,8×21

Шкатулка с изображением М. И. Кутузова на Бородинском поле. Начало XIX в. Деталь. ГМЭ

Тайная вечеря. Икона. Начало XIX в. ГЭ. ЭРК-1030. 37×31

Кроме него, другой архангелогородский резчик — Козьма Заозерский, живший в конце XVIII — начале XIX века, также создал камерное воспроизведение памятника Мартоса и поднес его в 1819 году Александру I, посетившему Холмогоры по пути в Архангельск, но тот его тут же передал городскому голове. От городского головы, бывшего купцом, работа перешла к его потомкам, а от них в 1897 году к Николаю II. В настоящее время произведение Заозерского находится в Центральном хранилище пригородных дворцов-музеев Ленинграда, куда поступило из Александровского дворца. Если резьба памятника Минину и Пожарскому незначительно повреждена, то все надписи отлично сохранились. В частности, с правой стороны постамента имеется авторская подпись: «Художество Козмы Заозерского». Перед нами одно из редчайших подписных изделий холмогорских косторезов. Имя Козьмы Заозерского встречается впервые. До сего времени указанное произведение считали работой Ивана Заозерского, видимо, на слово поверив первой публикации «Московского листка» за 1898 год^[31].

Перефразировка подлинника, как всегда в творчестве холмогорских резчиков, приводила к оригинальному собственному решению. Появлялись новые детали в композициях, подчеркивались какие-то отдельные, наиболее важные моменты или детали. В этом плане любопытно на одном из вариантов костяного памятника Минину и Пожарскому (Государственный Эрмитаж) отметить вновь введенную косторезом фигурку крестьянина, несущего узелок с какими-то, возможно, ценностями, так как общая композиция посвящена приношению пожертвований нижегородскими гражданами для спасения Отечества. Обыденность этой маленькой фигурки, ее незамысловатая художественная характеристика, с одной стороны, делает фигурку как бы незаметной, с другой — привлекает к себе внимание. Так выразил свое отношение к теме мастер резьбы по кости, так наделил он новым оттенком известный получивший одобрение оригинал.

Так как памятник работы Мартоса был установлен в Москве позже появления в резной кости его камерного воспроизведения, становится очевидным, что мастера пользовались одной из первых очерковых гравюр, воспроизводящих проект монумента. В 1810 году был одобрен и принят к работе второй проект Мартоса, предназначавшийся к отливке и установке в Нижнем Новгороде. Его изображение и текст надписи прилагались к сочинению П. Чекалевского «Опыт ваяния из бронзы одним приемом колоссальных статуй»^[32]. Резчики могли использовать лишь этот единственный источник. Следовательно, в очередной раз мы убеждаемся в особой мобильности косторезов, в их умении ориентироваться в новинках искусства, отбирать для своего творчества новейшее, наиболее интересное. В этой связи следует выделить талантливого резчика по кости Андрея Коржавина, одного из первых, кто повторил в миниатюре с необычайной свободой пластического мастерства оригинал Мартоса. В Государственной Третьяковской галерее находится камерное воспроизведение «Минина и Пожарского», исполненное между выходом в свет гравированного изображения (1810) и записью в документах 1811 года, хранящихся в архиве Государственного Эрмитажа. Документ этот гласит: «Монумент [...] из комнаты господина обергофмаршала и кавалера графа Толстова (главы Придворной конторы. — И. У.) присланы при ордере в Эрмитаж января 25 числа 1811 года. Монумент трудов округи города Архангельска крестьянина Андрея Коржавина»^[33]. Прошел всего лишь один год до момента получения Эрмитажем двух идентичных работ Коржавина (вторая хранится в Государственном Русском музее). Необычайная напряженность в творческой работе резчиков поражает. Приходится сожалеть, что так мало сохранилось сведений о талантливых мастерах резьбы по кости.

Памятник Минину и Пожарскому. Настольная скульптура. Работа К. Заозерского. Начало XIX в. Центральное хранилище пригородных дворцов-музеев Ленинграда (г. Пушкин). ЦХ-322. 34,5×21,5×12,3

Памятник Минину и Пожарскому. Настольная скульптура. Работа А. Коржавина. Начало XIX в. ГРМ. ОПИ-Р-272. 30×22,5×18

Памятник Минину и Пожарскому. Настольная скульптура. Работа А. Коржавина (?). Начало XIX в. ГЭ. ЭРК-727.28,5×19×11,5

Памятник М. В. Ломоносову в Архангельске. Настольная скульптура. Первая половина XIX в. ГЭ. ЭРК-726. 30×18×18

Пластина с изображением Соловецкого монастыря и всех святых отцов. Первая половина XIX в. ГЭ. ЭРК-1026. 12,5×9

Мелкая объемная пластика в резной кости наглядно демонстрирует не получившие развития скрытые возможности северно-русских мастеров. Никто и никогда из них не соперничал с иноземными косторезами, продемонстрировавшими в прошлом свое искусство всему миру. Для того чтобы следовать за ними, в русле их художественных тенденций, русским косторезам нужно было принципиально менять свое эстетическое кредо. Иные культурные традиции, иная национальная школа, иные условия творчества — все содействовало тому, что русские резчики по кости прежде всего следовали принципам плоско-рельефной, орнаментально-декоративной резьбы, а не камерной, миниатюрной скульптуры зарубежных школ. Если сравнить аналогичные рисунки резного узора или сюжетного изображения русского и западноевропейского мастеров XVII—XVIII веков, то разителен контраст самого творческого сознания, сформированного на принципиально разных основах, хотя чувство пластики, художественной выразительности достаточно и у того, и у другого.

Если в косторезном искусстве 1820-х годов отчетливо видны изысканное мастерство, логическая стройность рисунка, соединяемого с простой конструктивной формой предмета, то в 1830-х годах возникает интерес к резным изящным изданиям, подчас лишенным практического смысла. Таковы миниатюрные предметы мебели, плакетки, коробочки, декорированные плоской прорезью тонкого ветвистого растительного узора типа морских водорослей или каких-то тонких трав. Такого рода произведения хранятся в разных музеях в сравнительно небольшом количестве.

Швейная шкатулочка в виде паровоза с колесами, цепью передачи, трубой и прочими деталями, со стенками ажурной резьбы имеет крышу бархатную подушечку для иголок. Практичность подобных вещей весьма сомнительна. Они, видимо, существовали как своеобразные «кунстштюки» своего времени.

Игольница в форме паровозика. 1840-е гг. ГЭ. ЭРК-721. 6×7×4,5

К середине XIX века в творчестве северно-русских косторезов в целом наблюдается спад художественного вкуса. Но отдельные мастера продолжают создавать интересные вещи и в плане общего композиционного построения, и в плане техники исполнения. В практику косторезов этих лет входит рельефная моделировка сквозной резьбы. Наступает время увлечения всевозможными цветочными узорами, преимущественно розами. Ими украшают крышки кошельков, футляры лорнетов, дамские гребни и прочие изделия, которые получили большой спрос в среде горожан. Наряду с этим вновь пробуждается интерес к таким северным мотивам, как мчащиеся оленьи упряжки, пасущиеся олени. Броши овальные, круглые, мундштуки и тому подобные изделия становятся необычайно популярными. Броская узорчатость, введение новых технических приемов двухслойной резьбы, высокого рельефа были вполне закономерным явлением в этот период. О строгом классицизме давно уже забыли. Эклектика захватила и резьбу по кости. От этого периода сохранилось немало работ, но в большинстве своем они не могут быть связаны с именем того или другого мастера. Одним из редких подписных изделий следует признать брошь с изображением оленьей упряжки с каюром. Художнику удалось передать специфику северной природы буквально несколькими штрихами. Интерес к северным сюжетным композициям продолжает оставаться и во второй половине XIX века, так же как это наблюдалось и в XVIII веке, и как это будет в XX веке.

Браслет. Вторая половина XIX в. ГЭ. ЭРК-316. 12,5×56,4

Лорнет в костяной оправе. Кошелек, записная книжка. 1830-40-е гг. ГЭ. ЭРК-909, 1034, 48. 8×2; 8×6; 9,5×5,5

Брошь и серьги. Вторая половина XIX в. ГЭ. ЭРК-1049, 330. 4,6×3,5; 4,5×1,7

Броши. Вторая половина XIX в. ГЭ. ЭРК-323, 1049. 4,7×4,1; 4,6×3,5

Чтобы быть наиболее объективным в оценке искусства косторезов середины XIX века, обратимся к одному из архивных документов — сводке о кустарной промышленности в Холмогорском уезде, составленной в 1887 году. Там отмечается, что «в 40 и 50 годах XIX века на костяные изделия явился спрос даже заграницу. Но при отсутствии хороших образцов, неумении рисовать, собственная фантазия оказалась далеко недостаточною и поэтому изделия выходили весьма однообразны и при хорошей отделке совершенно безвкусны». Однако вещи, исполненные косторезами, расходились по всей России и за ее пределы, они пользовались успехом на выставках, мастера получали награды, премии. Кажущееся противоречие объясняется тем, что мастера делали в основном дешевые вещи, слабые в художественном отношении. Стремление найти сбыт своей продукции заставляло косторезов второй половины XIX века изготовлять большое количество предельно простых изделий — ложек с гладкими ручками, ножей для бумаги, запонок, пуговиц, портсигаров, табакерок, рукояток к тростям, зонтам, печаткам. И только в особых случаях, по заказам или для выставок резчики создавали художественные произведения.

В 60-х годах XIX века побывавший на Севере этнограф С. В. Максимов отметил: «Требования на костяные поделки идут часто с заграничных кораблей, куда изготовляются по большей части из говяжьих костей шкатулки с арабесками на крышке, и по стенкам, подобранными разноцветной фольгой. Много поделок из тех же костей в виде ножей, чайных ложек, вилок идут по крайне дешевым ценам внутрь России»^[34].

В 1880-х годах резьбой по кости занимались исключительно в Холмогорском уезде, в частности, в деревне Матигорах. Там пытались наладить процесс обучения, выделывали, как говорит один из документов 1871 года, небольшие шкатулочки, крестики, образки, ножи для разрезывания бумаги, ложечки, щеточки для чистки, и т. п., но все далеко не в значительных размерах^[35]. Это был ходовой товар, имевший спрос у покупателей. Мастерство резьбы сохранялось, но о создании художественного произведения можно было говорить лишь в редких случаях. Такие украшения, как гравированный вензель или небольшая резная декоративная деталь, не повышали художественного качества вещи. К 1880-м годам относится такой факт. Мастер Г. Шубин резал «французские буквы на пуговицах» с расчетом на лучший спрос этих поделок в России или за рубежом^[36]. Но одновременно мастера резали микроскопические подчас фигурки для игры в бирюльки, некогда широко распространенной. В ее состав входили разнообразнейшие формы бытовых предметов, отличавшиеся изощренностью исполнения.

Бирюльки. Вторая половина XIX в. ГЭ. ЭРК-1009. 3×2; 0,3×0,3

Пуговицы. Конец XIX в. ГЭ. ЭРК-350, 224, 220. 3×3; 3,5×3,5; 4×4

Гребень. Вторая половина XIX в. ГЭ. ЭРК-915. 14×9,5

Портсигар. 1900-е гг. ГЭ. ЭРК-17. 9,8×6,9×2

Веер. Вторая половина XIX в. ГЭ. ЭРК-1084. 24,5×40,5

Веер. Вторая половина XIX в. Деталь. ЭРК-1084

На вторую половину XIX века приходится деятельность отца и сына Бобрецовых. Они хорошо владели техникой резьбы по кости, сохраняли традицию старой холмогорской школы. М. Н. Бобрецов явился организатором учебного класса на дому. М. М. Бобрецов продолжил его дело, одновременно занимаясь творческой работой. Наиболее интересным подписным произведением М. М. Бобрецова является хранящаяся в собрании Государственного Эрмитажа круглая настольная декоративная пластина на четырех небольших ножках-шариках. Судя по резному бортику, она должна была быть под стеклом, которое не сохранилось. На круглом диске, затянутом голубым бархатом, мастер разместил три изображения. В центре — рельефное воспроизведение монумента Ломоносова работы Мартоса, который был установлен в Архангельске в 1837 году на берегу Северной Двины. Взяв за основу мартосовский оригинал памятника Ломоносову, Бобрецов выполнил его в рельефе. Трехчетвертной поворот позволил Бобрецову показать фигуру Ломоносова с лицевой стороны, четко обрисовать силуэт монумента. Над памятником справа и слева расположены два гербовых щитка: с одной стороны — герб Архангельска, с другой — Кеми. В сквозную тончайшую сеточку фона искусно вплетены рельефы-символы этих городов: Михаил Архангел в борьбе с драконом и жемчужное ожерелье, составленное из речных перлов, которые в большом количестве добывали в прошлом в Кеми и других северных реках. С этими городами великий ученый был связан в юности, поэтому не случайно М. М. Бобрецов избрал именно данные эмблемы. Скорее всего, эта декоративная композиция создавалась как заказная или подносная вещь. Она в достаточной мере нарядна, но жестковата по решению. Впрочем, таков был стиль в работах косторезов второй половины XIX века. В качестве обязательного фона на протяжении XIX века часто брали бархат, на него наклеивали костяные пластины с тем или иным изображением. Такая манера часто приводила к сухому, маловыразительному облику произведения. Если в начале XIX века бархатный фон не превалировал над резьбою, а подыгрывал ей, подчеркивая белизну и прозрачность кости, рефлексируя на ее моделированном рельефе, то с течением времени пространство бархатного поля расширилось, раздвигая детали костяной композиции на различные темы. К такому же роду работ относится подносное декоративное блюдо с геометрической резьбой по краю и нарядным вензелем в центре поля, затянутого красным бархатом. Этому же резчику можно приписать набор шахмат в виде фигурок воинов-варваров, хранящийся также в Государственном Эрмитаже. На сельскохозяйственную выставку 1884 года Бобрецов представил шахматы на тему из античного мира. Разрозненные фигурки античных воинов и фигурки варваров близки по стилю резьбы, что позволяет предположить его авторство.

Пластина декоративная. Работа М. М. Бобрецова. 1880-е гг. ГЭ. ЭРК-1029. 18,5×18,5

Четверо братьев М. М. Бобрецова также были резчиками по кости, но уехали работать в Петербург. На месте оставались лишь девятнадцать косторезов, самым сильным из них считался Бобрецов.

Из архангельских косторезов второй половины XIX века известен Илья Доронин, живший в Саломбальской части города. Он был отмечен наградой в 1861 году за искусство и знания в косторезном деле. Доронин имел учеников Петра Шутова и Алексея Доронина и двух подмастерьев Андрея Калинникова и Григория Максимова. Косторезному делу обучалась и его жена Анна Доронина.

С одной стороны, доронинская мастерская была образцом традиционного ведения «дела», когда глава мастерской имел в своем распоряжении подручных учеников и подмастерьев. С другой стороны, она являлась образцом эксплуатации предприимчивыми людьми и начинающих, и вполне зрелых мастеров резьбы по кости, попавших к хозяину в полную зависимость. Известно, например, что в такой зависимости находился один из крупных холмогорских резчиков по кости Василий Петрович Гурьев. Именно он вместе со своими товарищами Григорием Егоровичем Петровским, Василием Тимофеевичем Узиковым и их учителем Максимом Ивановичем Перепелкиным составили то ядро косторезов, которое передало свой опыт и знания советским резчикам по кости.

Классы, созданные по инициативе косторезов XIX века, и даже класс резьбы по кости, существовавший при холмогорской школе с 1885 по 1900 год, не принесли успеха в деле профессионального обучения мастеров. Несмотря на то что резьбою занимались в достаточной мере прилежно, все же весь ее характер утратил к концу XIX столетия былую гармонию, утонченность технического исполнения и свой чисто холмогорский, специфический стиль. Резные работы превратились в скучные для глаз изделия из кости, художника заслонил ремесленник.

Спад художественного вкуса вызывал огрубление форм и слабость технического исполнения. Причины упадка были обусловлены развитием капиталистической промышленности, ограничивающей рост индивидуального творчества. В. И. Ленин дал исчерпывающую характеристику этому явлению: «Капитализм душил, подавлял, разбивал массу талантов в среде рабочих и трудящихся крестьян. Таланты эти гибли под гнетом нужды, нищеты, надругательства над человеческой личностью [...]»^[37]

В условиях капиталистического гнета талантливые мастера порой не имели реальных возможностей для развития профессиональных навыков. Следовательно, неизбежно терялась художественная ценность работ. Стремление мастера сводилось к возможно большему количеству изделий. Однако на смену его ручному ремеслу выступала машина, и соревнование оказывалось не в пользу частного производителя.

Подлинное мастерство резьбы по кости сохранялось лишь в руках старейших талантливых мастеров — М. И. Перепелкина и его учеников В. П. Гурьева, В. Т. Узикова и Г. Е. Петровского. Они сумели передать традиции северно-русского искусства резьбы по кости советским косторезам.

II

Нижегородская губерния издавна славилась мастерами резьбы и росписи по дереву. Этот край богат лесами, дерево было доступным материалом, что и определило основное направление занятий местного населения. Здесь были замечательные плотники и строители судов, резчики различных декоративных и бытовых изделий, орнаменталисты с богатой фантазией, которая наиболее ярко прозвучала в искусстве домовой и корабельной резьбы. В то же время Горбатовский уезд Нижегородской губернии с рядом сел прославился мастерством кузнецов. Работы их всегда были замысловаты по форме и по конструкции. Ведущая роль в этом деле принадлежала селу Павлову на Оке, где уже в 1621 году находилось немалое число кузниц. Павловские ковали занимались изготовлением оружия, а также «разных крестьянских поделок». В середине XVIII века П. Б. Шереметев, владелец местных земель, основал в селе Павлове железоделательный завод по выплавке чугуна и производству всевозможных изделий из железа. Сырье покупалось на Урале у промышленников. Обработка велась на месте. Шереметев назвал свое предприятие «слесарной фабрикой». О ней в свое время стало известно из указа в домовую канцелярию графа Шереметева. В частности, там особым пунктом было помечено: «К делу же ружей, ножевых черенков, всякое дерево и кость всегда присылаться будут от меня [...]»^[38]

Указ дает представление о характере производимых работ, но о качестве изделий, об их художественном оформлении ничего не говорится, если не считать едва уловимого намека в послании Шереметева в 1750-х годах выборным села Павлова: «Присланы от вас при отписках ножи складные, замочки, ружья, и протчее получены. И таких же ножей складных две дюжины, одну дюжину с резными деревянными череньями, другую с костяными Павловской вотчины отобранным для разных поделок мастерам велеть сделать, при том смотреть, чтоб чисто и хорошо было отделаны, которые кем сделаны будут присылать при отписке ко мне немедленно»^[39]. «Слесарная» фабрика закрылась в 1770 году, но мастера продолжали работать на дому, начав таким образом новый цикл развития, условно называемый кустарным производством. Любопытно отметить, что и в 1790-х годах павловские мастера изготовляли для Н. П. Шереметева немало различных вещей, в их числе были «две пары львов подсвешниками. Одна пара львов трехподсвешных. Две пары львов замками», а также несколько пар мундштуков, «давок сахарных и орешных», «дюжина ножей складных перочинных Жукова. Дюжина перочинных его же. Дюжина перочинных двойных» и т. д.^[40]

Крестьяне многих сел занимались металлическим промыслом, но вторым по значимости и по древности своего происхождения было близлежащее к Павлову село Ворсма, также принадлежавшее в XVIII веке Шереметевым. Мастера Ворсмы производили стальные и железные бытовые предметы, особенно славились перочинными ножами. К середине XIX века там было 100 кузниц; 201 мастер занимался изготовлением перочинных ножей, 63 — делали их со штопором, 9 — заготавливали планки для черенков, материалы для которых были самые разнообразные: кость разного сорта (моржовая, слоновая, мамонтовая, оленья, буйволовья), рог, черепаха, перламутр, дерево (пальма, бук, самшит). От качества обработки черенка зависела оценка перочинного ножа, доходившая в первой половине XIX века до 30 рублей серебром за дюжину Изделия павловских и ворсминских мастеров демонстрировались на мануфактурно-промышленных выставках России и за рубежом. Пожалуй, особого внимания заслуживает тот факт, что в Москве вплоть до 1812 года в Гостином дворе существовала лавка Шереметевых по сбыту металлических изделий Горбатовского уезда. Значительный процент этого товара шел за границу — в Турцию, Персию и другие страны. По-видимому покупателей удовлетворяло не только качество металла, но и дополнительная работа резчиков. Судить о ней возможно по разрозненным вещам. Например, сохранился столовый набор ножей и вилок с перламутровыми черенками, украшенными гравированными надписями и виньетками с аллегорическими изображениями. «Любовь и согласие», «Честь, храбрость, слава», «Любовь и возрождение» — таковы надписи над изображениями птиц, животных, пушек и т. п. На металлических лезвиях также имеются надписи рядом с рисунками, в том числе и подпись мастеров: «Иван Алексеев. П. А. Теребин». Судя по надписи на крышке футляра, это было сделано для А. П. Шереметевой «павловской вотчины крестьяниным Иваном Елагиным» в 1839 году.

Быть может, эти мастера работали не только по перламутру? Как правило, судя по опыту северно-русских резчиков по кости, мастера резали по разным материалам в зависимости от желания заказчика или потребностей покупателя. Здесь было точно так же. Действительно, до нашего времени дошло некоторое количество ножей, миниатюрных, с тонкими стальными лезвиями, открывающимися в разные стороны; рукоятки их сделаны в виде объемной небольшой скульптурки. Костяные рукоятки в своих измерениях достигают размеров 3—9 сантиметров в длину, 1—1,3 сантиметров в ширину. Фигурки лежащих львов, драконов, птиц, воинов, молодого человека во фраке, казака, черкеса, римского воина и прочие вырезаны с тонким пластическим мастерством, с проработкой деталей, порой с подцветкой. Образы вызывают симпатию, они овеяны лиричностью, а в некоторых проявилась буйная сказочная фантазия. Лежащий лев с оскаленной пастью выглядит суровым стражем дома. Действительно, близкого типа львы в период раннего классицизма становятся необходимым дополнением в украшении особняков и их оград, в изразцах и декоративных вазах, в росписях, лепке и фарфоре. На миниатюрной рукоятке перочинного ножа этот царственный зверь выглядит даже монументальным, столь точно определил его силуэт и выразительность позы неизвестный нам нижегородский резчик.

Интересна микроскульптурка, изображающая обнаженного юношу, опирающегося на палицу. Возможно, мастер хотел представить Геракла, но получилась юмористическая, вызывающая добродушную улыбку фигурка задорного человечка. По пластичности формы заслуживает внимания фигурка грустящей женщины, сидящей на тумбе, где выгравирована надпись: «Печальное потомство». Фигурка прикрыта покрывалом. Общий силуэт по своим плавным линиям мягок. Мастер изобразил скорбящего человека, образ которого неоднократно появлялся в русском искусстве, и в частности — в резной кости. Здесь было невозможно представить фигуру, склоненную над урной и под ветвями березы, пришлось упростить композиционное решение, которое все же сохранило аромат времени — типические черты искусства конца XVIII века.

Выразительны костяные фигурки птиц, они необычайно изящны, расписаны зеленоватой и черной красками. Мастер деликатно нанес штрихи на оперении крыльев и хвоста, оттенил головку, выделил глаза и клюв. Без подцветки, по-видимому, автор не решался «закончить» свое произведение — слишком уж оно мало и не производило бы должного впечатления на зрителя.

Ножи перочинные. Конец XVIII — начало XIX в. ГЭ. ЭРК-1045, 1046, 1047, 1048. 8,5×1; 7×1.2; 6,5×1

Ножи перочинные. Конец XVIII — начало XIX в. ГЭ. ЭРК-1069, 208, 209. 9,5×1; 7,8×9,2

Очень привлекательны скульптурки рукоятей в виде молодого человека во фраке или дамы в широкополом капоре — типичных представителей общества начала XIX века. Мастер нашел и точно охарактеризовал как общую форму, так и детали, оттенив цветом фрак, шаль на плечах дамы. Такие штрихи усиливают выразительность фигурок. Несомненно то, что резчики по кости, работавшие в Нижегородской губернии, хорошо чувствовали стиль времени, умело подчеркивали наиболее характерные черты в своих миниатюрных скульптурках. Любопытно отметить еще одну стилистическую особенность. Характер резьбы по кости очень близок к манере той деревянной резьбы нижегородских мастеров конца XVIII — начала XIX века, которая известна нам по бытовым предметам из собрания Государственного Исторического музея, — рубанкам в виде фигур лежащих львов. К этому же кругу работ относится и небольшая ручная пила с резной деревянной рукоятью в виде грифона и декоративного завитка с датой «1836» и именником мастера «МН». Фантастические костяные фигуры грифона и дракона на перочинном ноже в какой-то мере могут быть сопоставлены с ними своей необычностью и характером резьбы, но принадлежат они явно к разному времени. Судя по стилю и пластике резьбы, костяной дракон более ранний. Сама тема экзотических животных для народного декоративно-прикладного искусства не нова. Варианты изображений львов, вплетенных в цветущие побеги виноградных лоз и акантовых листьев, типичны для резьбы крестьянских изб волжско-окского бассейна. Эта тема прозвучала и в мелкой костяной пластике нижегородских мастеров.

На лезвиях перочинных ножей довольно часто ставились клейма. Пока они не все расшифрованы. И лишь на одном ноже, на тыльной стороне его костяного основания, мастер выгравировал: «село Ворсма Плугинъ». Надпись помещена на развевающейся ленте, ей свойственна та же пластика, которой наделена сама резная фигурка. Кто такой Плугин — трудно сказать. В числе упоминаемых в литературе ворсминских мастеров называются Баранов, Братанов, Девятов, Корытцев, Еропкин, Завьяловы. И все же подпись на ноже раскрыла имя одного из нижегородских резчиков но кости. Это ключ к определению интересной группы произведений декоративно-прикладного искусства Нижегородской губернии.

Подписной нож из собрания Исторического музея имеет двойника — точно такой же нож с фигуркой лежащего льва из собрания Эрмитажа. Стало быть, учитывая их идентичность, учитывая стилистическую и конструктивную близость резных фигурок, типичность избранных для резьбы художественных образов, характерных для раннего русского классицизма с его приверженностью к антикизирующим мотивам, героической тематике и жанру, можно датировать оригинальные перочинные ножи работы ворсминских мастеров концом XVIII — началом XIX века. Тогда еще не были забыты традиции устава «слесарной фабрики» XVIII века, еще были свежи воспоминания о заказах, возможно, и о подсобных графических материалах, которые попадали в руки павловских и ворсминских крестьян — незаурядных мастеров народного искусства. Все это обусловило общий художественный стиль работ, соответствующий определенной эпохе.

Фигурная резьба черенков к перочинным ножам оригинальна по форме и обладает несомненной художественной ценностью. Простота и конструктивность формы оживлены непосредственностью и живостью творчески одаренного художника. Все эти фигурки — образцы мелкой пластики народного творчества нижегородского края с вполне сложившимися традициями, которые обогатили искусство мастеров металлического дела.

В настоящее время предпринимаются попытки восстановления забытых традиций в старинном центре кузнечно-слесарного производства и выпуска ножей с резными черенками на высоком художественном уровне.

III

Еще в начале XX века один из исследователей декоративно-прикладного искусства А. Фелькерзам обратил внимание на необходимость изучения косторезного искусства по основным центрам древнего и нового времени — Киеву, Новгороду, Москве, Архангельску, Петербургу^[41]. В наши дни накоплены значительные археологические и фактологические материалы. Специальных же исследований, посвященных истории резьбы по кости, немного. В основном, они касаются искусства северно-русских косторезов. Между тем Петербург, начавший свое летоисчисление с 1703 года, активно строился, развивался, привлекая к себе ученых и архитекторов, мастеровых и ремесленников самых различных специальностей. На работу прибывали из всех губерний России, особенно из тех мест, которые не отличались плодородными землями. Там издавна сложилось «отходничество» — бригады мастеров уходили на заработки. В Петербург прибывали плотники и каменщики, литейщики и столяры, портные и ткачи, позолотчики и ювелиры, медники и косторезы. Иностранные мастера селились вблизи Мойки, на так называемой Немецкой улице (ныне Халтурина). Участок от Марсова поля до Запорожского переулка именовался из-за проживающих здесь иноземцев Греческой слободой. Среди приезжих мастеров и ремесленников в этом районе жил и ведущий архитектор города Д. Трезини, прибывший в Россию в 1703 году. Русские столяры, плотники, резчики селились на Охте. Но практически во всех районах строящегося города жили те люди, руками которых создавалась новая столица. Многие мастера были тесно связаны с Адмиралтейств коллегией не только потому, что на строительстве верфей, в корабельном деле нужны были сноровистые руки и сообразительные умы, но потому, что в начальные годы петербургского периода это была наиболее важная организация, ведавшая всеми узловыми работами в городе. Административное руководство с 1706 года сосредотачивалось в Канцелярии городовых дел, которая была затем передана в ведение Канцелярии от строений.

Трудно назвать первого петербургского резчика по кости, слишком мало существует сведений о русских мастерах начала XVIII столетия. Не всякий ремесленник попадал в списки городского магистрата, в большинстве случаев их имена не фиксировались чиновниками.

В 1711 году согласно правительственному распоряжению начался перевод мастеров из мастерских Оружейной палаты Москвы в Петербург. С этого момента приток ремесленников самого высокого ранга значительно усилился. По-видимому, резчики по кости вошли в общий состав мастерских Адмиралтейств коллегии.

В этот ранний период истории Петербурга особо выделяется токарная мастерская, существовавшая с 1705 по 1735 год^[42]. Организация ее связана с производственными нуждами страны, с освоением ряда промышленных операций, а также с чисто художественными интересами.

Токарное искусство, то есть художественная обработка дерева, янтаря, кости на различных токарных станках, занимало видное место во многих государствах Западной Европы. Путешествия Петра I за рубеж позволили ему познакомиться поближе с этим делом, результатом чего и явилось появление «Токарни», или «Лаборатории» при Летнем дворце. Возглавлял «Токарню» А. К. Нартов. В ней работали русские и иностранные мастера Ф. Зингер, с 1712 года — Ю. Курносов и другие. «Токарня» — одно из любимых детищ Петра I, он часто ее посещал, присматривал за проводившимися там работами, принимал личное участие в обработке слоновой кости, вытачивая медальоны, детали сборных люстр и прочие изделия.

В этой «Лаборатории» находилось двадцать четыре станка промышленного назначения: зуборезнофрезерный, сверлильный и другие. Для художественных работ предназначалось двадцать семь станков. В их число входили «позитурные», «овалистые», «розовые» машины. Работа на станках производилась вручную. Особой популярностью пользовались токарные «персонные (иначе — портретные) махины», при помощи которых исполнялись круглые плакетки с рельефными изображениями определенных лиц, исполнявшиеся затем как детали сборных композиций или как индивидуальные декоративные украшения. Диск слоновой кости мог быть разной величины, но для крупных изделий обычно брался диск довольно значительной толщины, до двух сантиметров. Рельефное изображение вытачивалось с углубленным фоном, с завышенным или гладким краем. Проработка поверхности получалась довольно четкой, с мягкими переходами.

Тонкие костяные пластины с рельефными портретами или сюжетными композициями, как правило, использовались в качестве украшения крышек табакерок или каких-либо иных коробочек. Поскольку на «персонных махинах» вытачивались круглые медальоны, очень скоро их начали называть медальерными токарно-копировальными станками. На кости, дереве, янтаре с литых круглых бронзовых медальонов-копиров выполнялись портреты Петра I, Екатерины I, изображения апостолов Петра и Павла, Георгия Победоносца, борющегося с крылатым змеем и прочее. Как правило, круглые медальоны обрамлялись либо специально выточенными фигурными стрелами (и тогда они напоминали солнечное сияние), либо иными оригинальными декоративными рамами. Можно было соединить несколько круглых медальонов, увязать их на крестовине, снабдить декоративными фигурами в виде шипов. Именно по такому принципу решен декоративный крест с изображением распятия и святых на костяных круглых дисках. Черное дерево круглых профилированных рам оттенило и подчеркнуло благородную красоту кости.

С таких же бронзовых дисков при помощи «розовых» и «овалистых» токарных станков переводились на костяные пластины разнообразные гильоширные узоры. Они состояли из различного сочетания гравированных кругов и овалов. Орнамент с «розовых» станков более всего напоминал раскрытый венчик многолепесткового цветка. Он чаще всего бывал рельефным. Сохранившиеся коробки, украшенные таким образом, необычайно нарядны.

Для объемных изделий — скульптур или рельефов — на круглых предметах использовали «боковые» или «позитурные» станки. С объемного копира изображение переносилось на заготовку из кости или дерева, получались фигурки Вакха, Посейдона и другие.

Табакерка. Первая четверть XVIII в. ГЭ. ЭРК-675. 1,5×11×8,8

Плакетка с портретом Петра I. Коробочка. Плакетка с гильоширным узором. Первая четверть XVIII в. ГЭ. ЭРК-1021, 2, 525. 0,5×5,5×5,5; 2,5×5; 5,4×5,5

Интересным был замысел А. К. Нартова по созданию Триумфального столпа из слоновой кости. Барельефы к памятнику должны были быть выточены на токарно-копировальных станках. Предполагалось отразить все победы русского воинства в начале XVIII века. Проект памятника был одобрен Петром I, к работе привлекли лучшие художественные силы — Растрелли, Нартова, Каравакка, Пино и других. Бронзовые копиры, предназначавшиеся для вытачивания ствола, сохранились, но костяные рельефы, медальоны и прочие составные части не были сделаны. Замысел остался незавершенным.

До нашего времени полностью дошли три уникальных костяных паникадила. Это традиционные для России осветительные приборы, которые в XVI—XVII веках употреблялись для освещения церквей, царских и боярских теремов и обычно изготовлялись из бронзы, просечного, подчас расписного железа, реже дерева. Конструкция их всегда однотипна: ствол, украшенный яблоками и другими декоративными фигурами, служил опорой для необходимого числа ветвистых подсвечников, которые составляли своеобразный букет, одновременно и конструктивно оправданный и декоративный. В таком роде решены два маленьких костяных паникадила, одно из которых (1724 года) на точеном яблоке имеет подпись Петра I, и большое паникадило-люстра (1723 года), также выполненная при участии Петра I. В этом произведении проявилась фантазия мастеров, которые на стержень насадили самые разнообразные точеные фигуры — овальные, шаровидные, цилиндрические, ажурные, грушевидные; подсвечники поражают не только многочисленностью изогнутых линий, формой рожков и профиток, но и разнообразием звездчатых и цветочных креплений. Три яруса этих ветвистых подсвечников составляют легкое ажурное по внешнему виду, удивительно нарядное украшение. Костяное паникадило предназначалось для Петропавловского собора, но позднее как уникальное произведение токарного искусства русских мастеров начала XVIII века попало в коллекцию Кунсткамеры, затем — в Государственный Эрмитаж. На стержне люстры имеется яйцевидная фигура, в круглые отверстия которой вделаны четыре костяных медальона — на трех из них воспроизведены лицевая сторона медали в память Полтавской баталии, оборотная сторона медали в память победы при Гангуте и лицевая сторона медали на смерть Петра I, на четвертом — надпись на русском и латинском языках. Эти медальоны выточил резчик-токарь Иван Захаров на рубеже 1725—1726 годов. Видимо, он числился лучшим петербургским мастером по части костяных токарных изделий. Вполне вероятно, что сохранились еще какие-то работы Захарова. Возможно, к ним принадлежат костяные медальоны с медалей, хранящиеся в собрании Государственного Эрмитажа. Один из них воспроизводит медаль на смерть Петра I.

Паникадило. 1724. ГЭ. ЭРК-971. 72×65×65

Паникадило, изготовленное при участии Петра I. 1723. ГЭ. ЭРК-976. 225×120×120

Декоративные украшения. Первая четверть XVIII в. ГЭ. ЭРК-665, 667. 46×9×9; 25,3×9,8×9,8

Глобус. Первая четверть XVIII в. ГЭ. ЭРК-668. 27×13×13

Бокал с изображением Тайной вечери и Распятия. Первая четверть XVIII в. ГЭ. ЭРК-728. 23×10,5×10,5

Коробочка с орнаментальным узором. Табакерка с портретом Елизаветы Петровны. Середина XVIII в. ГЭ. ЭРК-3, 969. 2,3×5,8×5,8; 2,3×6,5×6,5

Токарное искусство в творчестве северно-русских мастеров XVIII века не получило признания. Они стойко сохраняли свое традиционное искусство резьбы по кости. Токарной была лишь общая обработка объема того или иного предмета; резьба определяла красоту и завершенность произведения. Петербургские мастера стали развивать токарное искусство. Однако это было искусство привилегированных слоев общества, так же как и при Петре I. Трудно сказать, что за мастер был Иван Кушелев, оставивший после себя подписной письменный токарный прибор-вазу с букетом ландышей на крышке. На дне круглого основания ножки имеется его гравированная монограмма и дата «1788»^[43]. Поразительна выявленная мастером красота кости, ее трепетная прозрачность. Возможно, Кушелев являлся одним из придворных токарей костяного дела, наряду с Гоманом, Мелисом, Галактионом Щелкуновым, Ериком Лундгольмом, работавшими в конце XVIII — начале XIX века в Петербурге^[44]. Ерик Самуил Лундгольм в архивных документах именуется придворным мастером токарного искусства. Несколько позднее, в первые десятилетия XIX века, среди петербургских мастеров токарного цеха значатся бывший саксонский подданный Иоган Кригер, Яков Пингель, подмастерья Егор Баженов, Алексеи Ежевский, Евдоким Михатин, Иоганн Шелерман^[45]. Несомненно, что каждый из мастеров вносил свою ленту в развитие токарного искусства по кости, черепахе и другим материалам. От этого времени сохранились декоративные костяные кубки с сетчатыми и иными узорами, букеты, настольные украшения в виде ротонд, обелисков, галерей и прочее. Возможно, существовали частные мастерские, но о них трудно сказать что-либо определенное.

Чернильный прибор в виде вазы с цветами. Работа И. Кушелева. Вторая половина XVIII в. ГРМ

Букет декоративный. Вторая половина XVIII в. ГЭ. ЭРК-720. 9×3

Кубок декоративный. Вторая половина XVIII в. ГЭ. ЭРК-728. 23×10,5×10,5

Настольное украшение в виде ротонды. Вторая половина XVIII в. ГРМ. ЭРК-728. 21,5×18,5×18,5

Очень важным в развитии косторезного искусства Петербурга было учреждение цеховой организации, которая получила распространение и в других российских городах. Она объединяла мастеров, предоставляла им определенные привилегии.

Следует отметить наиболее общие положения из истории организации цехового устройства в России XVIII века. В бумагах Петра I среди различных его записей привлекает внимание одна короткая заметка от 14 января 1715 года «О цехах». Она послужила своеобразной отправной точкой к разработке и изданию специальных законов, реорганизующих жизнь ремесленного населения России. Это были «Регламент или устав главного магистрата» 1721 года и указ «О цехах» 1722 года. Внедрение в жизнь России цеховой организации имело положительное значение, она брала под свою защиту городских ремесленников, отстаивала их права. В отличие от европейских, в русских цехах отсутствовали средневековые порядки, в них сохранялась лишь старая, принятая готовой, оболочка. То, что цеха не получили строгой регламентации производства, и то, что доступ в них был свободным для людей различных сословий, является отличительным признаком русской цеховой организации.

Цеха были «вечные» и «временные», то есть запись в тот или иной цех закрепляла за ним ремесленника на длительный срок, либо на короткий. При этом существовало разделение на «сложные», или «составные» цеха, совмещавшие в себе разные ремесла, и на «единственные», заключавшие только одно ремесло.

Четкой дифференциации в производственной практике мастеров начала XVIII века, занимающихся токарным и резным делом, по-видимому, не было. Поэтому работы технические и художественные не имели строгого разграничения. Надо полагать, что мастера в равной мере владели различными приемами обработки мягких и более твердых материалов. Некоторые из них большое внимание уделяли токарному делу, связанному в обязательном порядке с механической обработкой материала на специальных станках, в то время как другие, занимавшиеся резьбою, преимущественно производили свои работы вручную, используя различные инструменты и в минимальном количестве применяя станок. Поэтому их постоянно называли «мастер костяных дел», «костяник», «гребенишник», «гребенной мастер», резчик и токарь или объединяли под названием «столяров, рещиков и токарей»^[46]. Лишь в начале XIX века твердо укореняется определение «токарный костяной цех», а в соответствии с этим мастера и их ученики получают официальное наименование «мастер токарного костяного цеха». Не случайно в старых документах выделяются те из токарей, которые знают «мастерство на меди, кости, железе и дереве». В связи с этим небезынтересно будет вспомнить инструкцию, данную 24 августа 1727 года Петербургским главным магистратом столярному цеху и включенную в ведомость по российским цехам на 1761 год, видимо, как напоминание для столяров, резчиков и токарей. Тридцать девять параграфов инструкции обусловливают взаимоотношения членов цеха, их обязанности, характер поведения, отношение к своему делу. В этом плане особый интерес представляет параграф пятый: «Каждому мастеру имети тщание, чтоб художество свое всегда к лучшему производил, не рассуждая того, как прежде бывало, что когда какова зделает потому цеху или за труд получит или для дешевизны работы своей от другого мастера работу себе привлекает навсегда как позже упомянуть добрым мастерством делати и достойную при продаже цену или за работу получает, чтоб от такой непристойной зависти в мастерстве небрежения одному против другого в работе и от того в пропитании обид а наипаче между мастерами в художестве охул не имело быть»^[47].

Косторезы, входя в состав смешанных цехов (для обособления цеха необходимо было иметь семь человек единой специальности), подчинялись старшине. Он был ответствен за качество выпускаемой продукции. Если работа выполнялась неудовлетворительно, то старшина мог повелеть: «буде золотое, серебряное, медное, оловянное и железное, деревянное ломать» и потребовать переделки «добрым мастерством»^[48]. Интересно, что в выписке о цехах 1761 года подчеркнута необходимость отправлять мастеров за границу для специального обучения не только ремеслу, но и обхождению^[49]. Кроме того, в «Ремесленном положении» 1785 года высказана мысль о том, что «управный старшина и старшинские товарищи имеют стараться о благоуспешном состоянии ремесла, о приращении искусства в ремесле (разрядка моя. — И. У.)»^[50]. Возможно, за этим скрывается стремление правительства к развитию в ремесленниках одного лишь высокого технического мастерства. Но если ремесленник — высокий профессионал и работает по кости, дереву, черепахе и т. п., то речь должна идти и о художественной стороне мастерства, об искусстве. Возвышение ремесла до уровня искусства не было чуждо деятельности «малых» художников, именуемых ремесленниками.

На продажу вещь шла только после особого освидетельствования. Вероятно, с этим фактом, может быть, с действующим указом 1747 года, запрещающим продажу в лавках произведений ремесленников, не записавшихся в цех, а может быть, обусловленный различными торговыми правилами связан периодически проводившийся осмотр товаров и вещей в магазинах и лавках Петербурга. Так, 18 января 1798 года «в доме седельного мастера Ленца у содержателя оного магазина Г. Борде» было обнаружено «шесть табакерок черепаховых костяных с медельонами и оправою золотою. Оные запечатаны и оставлены в магазейне». Кроме того, в лавке итальянца Бузета было обнаружено «девять вееров костяных с резьбою, табакерок сургучных черепаховых костяных с бронзою и в резных обделках»^[51].По-видимому, вещи, не имевшие особого свидетельства для выпуска их на рынок, в результате проверок подвергались своего рода аресту. Это делалось во избежание подрыва цеховой организации.

Официальные данные 1722 года показывают, что в Петербурге были 1 гребенщик и 1 токарь, а в Москве 7 мастеров гребневого дела и 2 подмастерья, 2 мастера костяного табакерочного и 3 мастера с 3-мя подмастерьями (двое — крестьяне из дворовых людей) токарного дела.

По ведомости главного магистрата 1750—1760-х годов представлена следующая картина: в Москве в «рещатый» цех был записан 1 мастер, в токарный — 1 и 3 на поделку гребней. В Казани, Вятке, Томске и других городах цеховых костяников также было крайне мало. В 1760 году по всем городам России насчитывалось 14 629 ремесленников, из них гребенишным делом занимались 53 человека, токарным — 27, костяным делом — 65, а в Москве и Петербурге — «весьма малое число»^[52].

В 1761 году столяров, «рещиков» и токарей числилось в Петербурге 44, Москве — 2, Калуге — 3, Нижнем Новгороде — 7, Старой Руссе — 4, Торжке — 1, Вологде — 2 и т. д.^[53]. Сопоставление имеющихся официальных сведений, взятых из ведомостей и статистических данных XVIII века о числе косторезов по старейшим центрам (Холмогоры и Архангельск) и Петербургу, с общим числом ремесленников представляет следующее:

Из этого сравнения явствует, что в конце XVIII века соотношение между резчиками по кости и общим числом ремесленников оставалось без изменения. По-видимому, сезонных мастеров, приезжавших в крупные города, бывало больше, чем тех, которые записывались в цех и оставались на постоянное жительство на новых местах. К их числу принадлежал О. X. Дудин, хотя ни его, ни Н. С. Верещагина невозможно причислить к петербургским мастерам. Полностью они никогда не порывали с родным краем. Не отходили от типичного северного, холмогорского представления о красоте резной кости. Впитав в себя традиционность мастерства, обогатив духовную культуру, освоив новшества столичного искусства, они достигли вершин и шагнули далеко за пределы обыкновенного творчества. Их искусство является образцом логического синтеза исконно народного, крестьянского творчества с городской культурой и ее новейшими тенденциями. Без всякой искусственности и эклектизма они совершили естественный переход от одного исторически сложившегося художественного стиля к другому, они шли в ногу со временем, его исканиями, они были победителями в области декоративно-прикладного искусства, ибо резьба по кости — один из его видов.

Конечно, Дудин провел не один год в Петербурге где занимал видное место среди крупнейших мастеров второй половины XVIII века. Можно признать его большие заслуги в деле формирования косторезного искусства в Петербурге. Видимо, его пребывание в столице послужило примером для других северно-русских мастеров. Ведь не случайно процент косторезов в Петербурге постепенно возрастает по отношению к общему числу ремесленников. Так, по ведомости ремесленной управы в 1820-х годах наблюдается следующее: в 1823 году в костяном токарном было 11 мужчин и 5 женщин по отношению к общему числу цеховых ремесленников 3110 мужчин и 2826 женщин; в 1824 в костяном токарном 16 мужчин и 9 женщин, а общее число 3174 мужчин и 2867 женщин^[54]. Один из цеховых косторезов холмогорский мастер Сергей Угольников в 1829 году причислен к петербургскому костяному токарному делу. Видимо, он был квалифицированным косторезом, так как сразу вошел в разряд мастеров. В 1829 году он уже участвовал в деле по приему в подмастерья Александра Алексеева, бывшего дворового человека коллежского асессора Дубровина. Его приняли в петербургский костяной токарный цех «и в исправном платеже податей взято обязательство за подписанием мастеров Петра Ларионова, Петра Акулова и Сергея Угольникова [...]»^[55].

В 1811 году в токарный цех Петербурга был вписан Лаврентий Моисеевич Лукашевич, из отпущенных на волю дворовых сановника Шипневского. В том же году был записан и Иван Матвеевич Безин, родом из государственных крестьян Архангельской губернии Холмогорского уезда. В 1816 году в московском ремесленном цеху работает костяник Григорий Михайлович сорока восьми лет, вольноотпущенный графа Шереметева.

Список мастеров, работавших по кости, вероятно, мог быть значительно расширен, если бы до нашего времени дошло большее количество документов. Однако и сейчас обращает на себя внимание тот факт, что весьма значительный процент мастеров родом с Севера. По-видимому, профессионализм и своеобразие художественного стиля холмогорских резчиков не знали себе соперников и в начале XIX века.

Не исключена возможность, что северный край поставлял мастеров и на беспрерывно ведущиеся стройки в Петербурге. Можно предположить, что среди тех, кто трудился над созданием дворца, например в Гатчине, были и северяне. Вот их имена: Галактион Щелкунов, Федор Сильной Михайло Михайлов, Евдоким Михатин, Иван Кувычкин, Андрей Белой, Александр Тарбасов, Иван Петров, Василий Никитин и ученики Константин Серов, Максим Климов, Григорий Карамышев. Это были мастера, владевшие токарным делом по меди, кости, железу и дереву. Они начали работать в пригородных дворцах после окончания школы при гофинтендантской конторе. Эта школа играла немалую роль в деле подготовки специалистов — мастеров художественного ремесла. Ученики там изучали геометрию, арифметику, архитектуру и рисование. В мастера выбирались лишь овладевшие конкретными знаниями. По формулярным спискам учеников видно, что среди них были сыновья столяров, резчиков, токарей^[56]. Следовательно, потомственная передача профессиональных навыков от отца к сыну могла усовершенствоваться через обучение в специальной столичной школе. Но такие навыки ремесла ученики могли получать от мастера того или иного цеха. Известно одно из указаний 1761 года о том, чтобы сирот и бедных людей отдавать в обучение ремеслам и художествам в Москву и Петербург, а после окончания учебы с освидетельствованием магистрата отправлять из Петербурга в свои города. Трудно сказать, как точно мастера следовали этому правилу. В отношении северных русских косторезов известно, что они и в XIX веке приезжали на короткий срок в Петербург, затем возвращались на родину. Видимо, одним из таких мастеров был выполнен в 1870 году в Петербурге костяной резной веер в футляре в виде колчана со стрелами (собрание Государственного Эрмитажа). Веер состоит из 26 овальных костяных пластин, соединенных в верхней части белой шелковой лентой, у основания — металлическим штифтом, который скреплен с ручкой конструкцией в виде головы оленя с ветвистыми рогами. Каждая из пластин представляет из себя сложную орнаментально-декоративную композицию из охотничьих атрибутов, символов купеческой гильдии (два перекрещенных ключа), символов приморского портового города (якорь с дельфинами), датами, буквами, которые составляют посвятительную надпись от петербургских горожан. На крайних пластинках можно видеть миниатюрное изображение герба города Архангельска (архангел Михаил, поражающий дракона), включенное в общую композицию. Это своеобразная подпись мастера. Никто иной кроме северно-русского мастера, архангелогородца, не ввел бы эту эмблему в изящную резьбу веера. Следовательно, веер мог быть выполнен только архангельским по происхождению мастером резьбы по кости, наиболее искусным из которых в ту пору были М. Бобрецов и его братья, связавшие свою судьбу с Петербургом. С этим же городом связано творчество В. Т. Узикова. Он получил образование у М. И. Перепелкина, работал долгое время под его началом, а в 1903 году уехал в Петербург, где хотел занять место мастера резьбы по кости в открывшейся там профессиональной школе народного искусства. Он участвовал в Петербурге на Царскосельской выставке, на юбилейной выставке к 200-летию со дня рождения М. В. Ломоносова. Выполнил модель памятника Ломоносову и ряд других произведений^[57]. В 1911 году Узиков завершил работу над декоративной шкатулкой сквозной резьбы тончайшего растительного узора. Крышку ее увенчивает скульптурная группа — оленья упряжка с каюром. Легкая грациозность рисунка орнаментальной резьбы создает ощущение снежного вихря, что гармонирует с сюжетной группой на крышке. Эта вещь подписная, датированная и находится в Центральном хранилище пригородных дворцов-музеев. Безусловно, работа Узикова демонстрирует лучшие традиции косторезного дела.

Веер и портбукет. Вторая половина XIX в. ГЭ. Частное собрание. 19,5×32; ЭРК-923. 21×3

Ларец работы В. Узикова. Начало XX в. Центральное хранилище пригородных дворцов-музеев Ленинграда (г. Пушкин)

Декоративная композиция «Архангельск». 1830-е гг. ГМЭ. 39×85×42

Судьба других холмогорских резчиков по кости по-разному сплеталась с петербургской жизнью. Так, например, четверо братьев М. М. Бобрецова, покинув родину, навсегда остались в Петербурге. Работали не без успеха, выполняли резные и токарные изделия, расходившиеся на широком петербургском рынке.

Притягательная сила Петербурга была велика. Сюда из костромской губернии в начале XIX века прибыл для ведения мелкой скобяной торговли в Апраксином дворе оброчный крепостной Памфил Серяков с двумя братьями. Вскоре он перевез сюда всех членов своей семьи. Дети должны были приучаться к «делу», изучать тонкости торговых операций. Один из его сыновей, Яков Серяков, родившийся на родине отца в деревне Холопово Солигаличского уезда в 1818 году, с 1824 года уже в Петербурге. Он не столько помогал в торговле, сколько присматривался к скобяным товарам, к технике их изготовления. Одаренный мальчик вскоре начинает пробовать свои силы в создании разных поделок. Впоследствии он исполнял хитроумные секретные замки, высоко ценившиеся; здесь же, в лавке отца, начал резать по кости, которую случайно однажды обнаружил в доме. Первой его работой был автопортрет. Как отмечалось в «Русском художественном листке» 1862 года, в этом портрете были удивительное сходство с оригиналом и отточенность мастерства. Сейчас трудно подтвердить эту оценку, так как неизвестна работа. Но современникам можно доверять, раз заказчиками будущего портретиста Серякова были чиновники и артисты, купцы и военные, врачи и духовные лица, дамы и кавалеры XIX века из великосветского общества, включая и великих князей.

В 1830-е годы Серяковы уже числились «санктпетербургскими мещанами», а в 1839 году Яков пытается поступить на «казенный кошт» в Академию художеств^[58]. Самые первые биографы Якова Серякова отмечали крайнее равнодушие чиновников Академии. Мастер тонкого камерного портрета, молодой одаренный скульптор-самоучка не был принят в Академию «трех знатнейших художеств». Однако его работы уже принимались заказчиками с одобрением. Так, в 1842 году им был выполнен бюст наследника престола и получен в награду драгоценный перстень. Мастерством он овладевал самостоятельно, настойчиво и упрямо. В семье ему поддержки не было. Лишь после смерти отца в 1844 году он сдал лавку и полностью посвятил себя искусству.

Не случайно в газете «Северная пчела» от 14 марта 1842 года сообщалось, что лучше всего о Серякове можно узнать в магазине Тамма. В магазине же К. А. Полякова на Невском проспекте выставлялись образцы его работ по кости. Одно время там можно было видеть «портрет на кости в медальоне» Серякова. Действительно, кроме объемных бюстов и статуэток неизвестных нам лиц, он часто резал рельефные портреты типа медальонов или же на прямоугольных пластинах^[59]. На портрете, воспроизведенном в шестом номере «Иллюстрированной газеты» за 1863 год, Яков Панфилович Серяков представлен сидящим за столиком, где расположены три косторезных бюста и один овальный медальон.

В крайне скудной литературе, посвященной этому резчику по кости, отмечается, что он либо пользовался графическим источником, либо резал прямо с натуры. Первое подтверждается его контактами с магазинами, продававшими книги и эстампы. Там он мог ознакомиться и приобрести заинтересовавшие его листы. Это было в традициях резчиков по кости и дереву. Но второй вариант — резать прямо по материалу во время сеанса — вызывает сомнение. Либо Серяков был чудо-мастер, либо он все же делал предварительный набросок. Скорее всего, его эскиз не был рисунком, а выражался в пластичной форме. Глина или воск должны были быть ему хорошо знакомы. Ведь известны работы Якова Серякова в бисквите, гипсе, бронзе, чугуне; все они требовали предварительной подготовки перед отливкой. Резное дерево, как и кость, тем более мрамор, также были вторичными материалами после рабочего эскиза. Острый наблюдательный глаз резчика-художника не только фиксировал внешние формы, но и умел проникать в сущность натуры.

Если ранние работы Серякова порой выглядят ученическими, как, например, портрет К. И. Ваха, то портреты 1840-х годов обладают профессионализмом и художественными достоинствами. Выделяются оригинальностью своего решения два парных горельефных портрета купцов — мужа и жены А. В. и М. Л. Кругловых (Государственный Эрмитаж). Толстая прямоугольная пластина кости с лицевой стороны выбрана овалом, в котором размещен в трехчетвертном повороте бюст. Тщательно проработаны лица, фигуры, купеческий костюм. Моделировка поверхности свидетельствует о мастерстве резчика. Главное, что свойственно его работам, — это реалистическая трактовка. Портреты наделены психологической характеристикой; они выразительны и эмоциональны. На оборотной стороне пластин помещены надписи: «Марем. Леонт. Круглова род. 1806 г. Работ. Як. Серяковъ. 1844 г.»; «Афон. Васил. Кругловъ род. 1791 г. Работ. Як. Серяковъ. 1844 г.». Четкий почерк, которым сделаны надписи, не позволяет сейчас думать, что косторез недавно освоил грамоту. Современники же отмечали его настойчивость не только в овладении искусством резьбы, но и в изучении письма и чтения по различным пособиям уже в достаточно зрелом возрасте. Портреты наделены особым качеством — тонкостью психологической характеристики.

В 1848 году за костяной резной медальон с портретом великого князя Михаила Павловича Серяков был награжден ценным перстнем стоимостью в сто пятьдесят рублей серебром и в том же году получил еще один бриллиантовый перстень с гранатом. В марте 1848 года Серякову пожаловали золотые часы. В документе же, где все это отмечено, он именуется резчиком портретов из слоновой кости^[60]. Но не всегда столь высока была оценка его произведений. Порой они оплачивались по два рубля серебром.

Иногда Серяков работал исключительно ради заработка. Не всегда поэтому его произведения в равной мере высоки по своим художественным качествам. 1840—1850-е годы были наиболее плодотворными для мастера. Портреты выходят из-под его резца один за другим. Многие бюсты — официально парадные, как, например, директора императорских театров А. М. Гедеонова. Другие овеяны всепроникающей человеческой добротой. Типичны в этом плане рельефные профильные портреты военного фельдшера Георгия Степановича Петрова и няни Александра Сергеевича Пушкина Арины Родионовны. Особенно привлекателен образ русской деревенской женщины с едва заметной улыбкой. Пластичность рельефного бюста усиливается плавными линиями складок головного платка, они обобщают изображение, помогают противопоставить своей массе четкие, выразительные, индивидуализированные черты лица.

Пластины с изображением М. Л. и А. В. Кругловых. Работа Я. Серякова. 1844. ГЭ. ЭРК-98, 97. 10×8×8; 10×8×8

Пластина с портретом военного фельдшера Г. С. Петрова. Работа Я. Серякова. 1857. ГЭ. ЭРК-1012. 6,5×4,5

Пластина с портретом Арины Родионовны. Работа Я. Серякова. Середина XIX в. Государственный музей-квартира А. С. Пушкина. Кп. 60-17. 9,5×7

Любопытна его работа в резном дереве — портрет драматического актера В. В. Самойлова. Бюст слегка подцвечен. Что побудило художника воспользоваться такой техникой — трудно сказать. Но можно согласиться с мнением Е. Томиловской о том, что корни творчества Серякова уходят в народное искусство. Искренность, свойственная большинству его произведений, находит перекличку с резьбою народных мастеров по дереву и кости. Можно полагать, что с северно-русскими косторезами Серяков общался так же, как с литографами и граверами. В этот период их было немало в Петербурге — записанных в токарный костяной цех и временно прибывших на заработки. В конце жизни, в 1862 году, Серяков работает над костяным распятием, как отмечал «Русский художественный листок», «с превосходного оригинала». К 1868 году относится погрудный скульптурный портрет купца с двумя наградными медалями на шее и одной в петлице (Государственный Эрмитаж). Чистота отделки соответствует четкости художественного исполнения. Рука блестящего мастера косторезного искусства отличает последнюю из известных его работ.

Если в целом посмотреть на произведения талантливого самоучки, то можно отметить единство стиля, тонкость психологической характеристики, известную строгость решения без излишней раскованности в движении или мимике лица. Он не принадлежал к академическому или романтическому направлению. Это реалист, сумевший собственными силами изучить законы пластического искусства.

Яков Серяков вошел в среду петербургских художников XIX века как превосходный камерный портретист. Сохранилось свыше семидесяти его произведений в частных и музейных собраниях разных городов нашей страны. Работы Серякова представляют интерес и с точки зрения иконографии, ибо им создана галерея портретов его современников от мелких чиновников до знатнейших персон, и с точки зрения исполнительского мастерства. Серяков — прекрасный резчик по кости, именно в этом виде художественного творчества сумевший внести свою лепту в развитие русского искусства прошлого столетия.

Пластина с женским портретом. Работа Я. Серякова. Середина XIX в. ГЭ. ЭРК-818. 18×15,5

Пластина с портретом кавалергарда. Работа Я. Серякова. Вторая половина XIX в. ГЭ. ЭРК-815. 19×16

Пластина с портретом неизвестного купца. Работа Я. Серякова. Вторая половина XIX в. ГЭ. ЭРК-814. 14,5×11

Бюст неизвестного купца с наградными медалями. Работа Я. Серякова. 1867. ГЭ. ЭРК-964. 12,5×9,5×6,5

Пластина с портретом Костюшко. Вторая половина XIX в. Вторая половина XIX в. ГЭ. ЭРК-816. 18×18

Публикация художественных произведений петербургских косторезов позволяет наглядно продемонстрировать характерные особенности, специфические оттенки этого искусства, влившегося в городскую культуру своего времени. Богатство форм и орнаментов, вариации сюжетных композиций, техническое мастерство — все эти черты присущи не только косторезному, но и всему русскому декоративно-прикладному искусству. Без преемственности, без изучения творчества предшествующих поколений трудно было бы правильно оценить художественное наследие, оберегаемое советскими людьми.

IV

Искусство резьбы по кости, столь прочно укоренившееся на Севере России, на определенном историческом этапе оказало воздействие на художественное творчество некоторых сибирских народов. В этом не было случайности. К тому существовали определенные исторические предпосылки. Более других искусство резьбы по кости получило развитие у якутов.

Сибирь с ее огромными пространствами тайги, переходящей в лесотундру и наконец в тундру вблизи Ледовитого океана, в широтах вечной мерзлоты до сих пор хранит большие богатства — бивни мамонтов. Ископаемая мамонтовая кость, а также моржовые клыки, так называемый «рыбий зуб», добывались промышленниками на побережье океана и переправлялись в сибирские города, а оттуда в Москву и за рубеж — в Китай, Персию и другие страны. Не только в XVII веке, но и на протяжении XVIII и XIX веков кость являлась крайне привлекательным товаром, ее добывали и вывозили на якутские ярмарки, крупнейшая из которых находилась в самом Якутске.

В 1660—1662 годах в Москву с берегов океана были привезены «кости рыбьи» — 339 пудов 25,5 фунтов^[61]. Это не единственное указание на прибывавшие партии ценной кости в столицу Московского государства. Много позднее, в 1839 году, из Сибири было вывезено 800 пудов моржовой и 12 000 пудов мамонтовой кости. В 1840 году — 300 пудов моржовой и 1310 пудов мамонтовой^[62]. Цифры значительные, они показывают, сколь большое значение придавалось этому ценному материалу.

Наличие кости, естественно, побуждало мастеров заниматься ее обработкой. С древнейшего периода малые сибирские народы — вогулы, остяки, коряки, якуты — использовали кость для всевозможных хозяйственных и охотничьих предметов. Из кости делались рыболовные крючки и спицы для вязания сетей, охранные амулеты, ножи, остроги, копья и прочие изделия. Все такого рода практически полезные вещи были простых форм, как правило, без какой-либо декоративной орнаментации, но в процессе их изготовления складывались определенные навыки работы с костью — благородным и прекрасным материалом.

Прежде чем возникла местная художественная школа резьбы по кости в Якутии, прошло немало времени. Не сразу от изготовления простейших форм бытовых, охотничьих и рыболовных орудий труда был совершен переход к художественному творчеству. Совершенно очевидно, что влияние русских переселенцев с их культурой и декоративно-прикладным искусством оказалось решающим в процессе становления и развития якутской художественной резьбы по кости. О воздействии русских на технику обработки кости у якутов впервые обратил внимание В. Серошевский^[63]. Более определенно высказал мысль о воздействии русских выходцев из Поморья М. Рехачев. Он отмечал: «Устюжане и поморцы хорошо владели техникой обработки и резьбы по кости и несомненно оказывали соответствующее влияние на развитие косторезного мастерства в Сибири»^[64]. При этом особый акцент он делал на то, что резьба в Тобольске и Якутске проходила под влиянием холмогорской и устюжской (сольвычегодской) резьбы по кости. Еще более обстоятельную характеристику этому явлению дает С. Иванов. Он пишет: «Развитие культурных связей с русскими оказало прогрессивное влияние на художественную культуру якутов и вызвало резкий перелом в их отношении к сюжетному рисунку и к скульптуре. Уже в XVIII веке наряду с древним орнаментом и религиозной скульптурой появляются ростки нового искусства, которое начинает быстро развиваться и к XIX веку складывается в самостоятельную область бытового искусства»^[65]. Обращается внимание, как это сделал и Серошевский, на использование опыта русских в технике обработки кости, в заимствовании инструментов. Но главное — знакомство с русским народным искусством, отличавшимся богатством форм, орнаментации, сюжетики, что помогло якутам осознать свои собственные возможности в создании художественных произведений, в полноценном раскрытии талантов.

Дорога на Восток издавна проходила по северным рекам — из Москвы шли на Северную Двину, а потом начинался дальний путь на Вычегду, Печору, Каму, к верховьям Туры, в Тобол, на Иртыш — за Уральский хребет. Еще в конце XVI века русские плавали на Обь, поддерживая постоянную связь с Сибирью «Северной дорогой», то есть из Баренцева моря проходили в Обскую губу, через Тазовскую губу в Мангазею. Результаты раскопок Мангазеи^[66], проведенных под руководством М. Белова, показали, что поморы из Холмогор, Вологды, Пустозерска, Москвы, Тобольска и Березова заселяли этот северный город XVII века, город, стоящий в широтах вечной мерзлоты. Обнаруженные материалы свидетельствуют о развитии в нем многих ремесел, в том числе резьбы по кости. Сохранились резные костяные шахматные фигурки, заготовки из моржового клыка. Это один из интереснейших примеров того, как переселенцы определяют своим появлением на новом месте круг занятий.

Возникновение городского поселения приводило в действие скрытые силы, которые входили в орбиту всех производственных процессов. Деятельность ремесленников была подчинена нуждам города, его экономике.

Нет надобности подробно останавливаться на всех путях, по которым землепроходцы проникли в сибирскую тайгу, спускаясь или поднимаясь вверх по течениям полноводных, могучих рек, углубляясь по их притокам в тайгу Восточной Сибири^[67]. В числе известнейших землепроходцев XVII века, выходцев из Холмогор, Великого Устюга, Каргополя, Вятки, Перми и других русских северных городов, были Семен Дежнев и Федот Алексеев, Ерофей Хабаров, Пантелей Устюжанин, Владимир Атласов и другие. Разве не показательно, что даже в наши дни в относительной близости к устью Енисея существует поселение Колмогоры? Одно это название говорит само за себя. Нужно только отметить, что еще с XIV века одно из ранних поморских селений на Северной Двине называлось Колмогоры (современные Холмогоры).

В 1620-х годах из Мангазеи и Енисейска отряды русских промышленных и служилых людей по Нижней и Подкаменной Тунгускам, по Ангаре проложили пути в Прибайкалье и Якутию. В 1630 году был основан Илимский острог, в 1631-м — Бурятский, а в 1643 году на Лене был поставлен острог, то есть основан Якутск. Уже в 1630-х годах возникает большое число русских опорных пунктов на Лене, Вилюе и Алдане; а в 1640-х годах землепроходцы вышли к берегам Охотского моря. В 1641 году образовалось Якутское воеводство. Через Енисейский край сюда целыми семьями едут крестьяне, служилое и посадское население. Это устюжане, колмогорцы, белозерцы, мезенцы, усольцы, пинежане, вологжане, важане и другие. Они создавали основу старожильческого русского населения в Якутии и Прибайкалье в XVII веке.

В XVIII веке особенно много русских жило в Якутском уезде. В конце века по берегам Лены насчитывалось уже 39 русских деревень. Административный центр Якутск с течением времени приобретает значение торгово-промышленного и культурного центра. В числе его «иногородних гостей»-купцов были Степан Филиппов из Великого Устюга, Никандр Бородин из Москвы^[68], по-видимому, и многие другие. В среду якутского населения, в среду городского ремесленного круга в значительном количестве попадали русские, в частности, холмогорские косторезные произведения искусства. Видимо, в Якутске первыми резчиками по кости с профессиональными навыками были русские, так как сохранившиеся произведения XVIII—XIX веков несут в себе все особенности северно-русского косторезного мастерства и по стилю почти неразличимы. В одном частном собрании хранится гребень прямоугольной формы, как обычно, с частыми и редкими зубьями по горизонтальным сторонам, украшенный в средней части виньеткой и вензелем владельца, вырезанными в низком рельефе. Вся манера художественного оформления не вызывает сомнения в том, что гребень резал северно-русский мастер, но с учетом местного заказчика, именно поэтому на нем отмечено место исполнения Якутск. Якутские резчики с течением времени не только осваивают технологию художественной резьбы, но и вырабатывают свой стиль, свой характер трактовки изобразительных и орнаментальных мотивов.

Одним из самых ранних датированных предметов в настоящее время является прямоугольный резной гребень 1743 года из собрания Государственного Исторического музея Москвы. На нем изображены лев, единорог, два пылающих сердца, надпись: «Кого люблю того дарю. Якутск» и инициалы «П. М. П.». Одна лишь надпись ярко свидетельствует в пользу русского мастерства или же говорит о его необычайно сильном влиянии на якутского резчика. В резьбе по дереву и кости, в шитье русских мастеров такие надписи были обычными на подносных вещах жениха невесте или невесты жениху. Имена, скрытые за первыми буквами вензелей, как правило, не расшифровываются. Зато фигуры льва и единорога сразу напоминают нам о типических образах русского искусства XVII века.

Иконография этого геральдического изображения восходит к рельефу ворот Московского Печатного Двора. С момента ее появления лев и единорог становятся постоянным мотивом в декоративном оформлении медных чернильниц, резных, гравированных, чеканных серебряных и медных изделий. Единорог (или «инрог»), лев, крылатый грифон, кентавр, стрелец — это все образы, вошедшие прочно в художественное творчество русских народных мастеров Севера XVII века и продолжавшие сохраняться в начале XVIII столетия. «Эти образы, — как отмечает В. Василенко, — проникшие на Русь с Востока или Запада раньше, в феодальную эпоху, имели символическое значение, которое по-разному истолковывалось. Многие из них, как образ грифона, оказались близки русскому человеку [...] Они являлись неизменно доброжелательными, защищавшими, охранявшими существами»^[69]. Впоследствии они перешли в сказку, сплелись с нею самым тесным образом. В резной кости северно-русских мастеров эти фантастические фигуры получили свое дальнейшее художественное выражение. С известной долей перевоплощения они вошли и в творчество якутских мастеров резьбы по кости. Якутские косторезы единорога и льва превращают в животных, очень похожих на низкорослых крепких коней, тип которых существует в Сибири и поныне. Любопытен прием передачи гривы единорога, напоминающей широкий, несколько продолговатый овальный лист с разделкой, а грива льва очень часто может быть сопоставлена с лепестками какого-то цветка, столь орнаментально ее решение в резьбе. Типичным примером может служить один из резных костяных гребней с изображением единорога, стоящего в напряженной позе, будто ожидающего наступления врага. Он окружен лиственным орнаментом. С чисто художественной стороны композиция получилась простой и крайне выразительной. В ней нет измельченности, она монументальна, воспринимается четким силуэтом. Целостность рисунка хорошо соединилась с решением низкого рельефа, его строгой обработкой. О близкой связи с русским искусством говорит как этот, так и другой сказочный сюжет с Полканом. На некоторых костяных гребнях можно встретить изображение двух противостоящих фигур всадника и кентавра. Для северно-русского искусства подобная композиция была довольно распространенной в XVII — начале XVIII века, особенно в народной росписи. На ларцах и подголовниках, выполненных мастерами Великого Устюга, среди пышной листвы с цветами схватка между фантастическим Полканом и русским богатырем представляет собой частую композицию. Трактуют ее как сказочный сюжет с символическим оттенком — богатырь в борьбе с грозным, свирепым противником, олицетворяющим внешних врагов Русского государства. На якутском гребне казак с копьем и саблей борется с Полканом-кентавром, между ними разделяющий элемент — всевидящее око — треугольник с глазом в центре. Фоном двум рельефным фигурам служит сквозная косая сетка.

Сам принцип сквозной резьбы доказывает знание разнообразных работ холмогорских косторезов. Почему этот образ кентавра, названный русским сказочным Полканом, привился на почве якутского художественного творчества, можно объяснить сходством фольклорных образов. Л. Якунина придерживалась мнения, что это выражение якутской легенды о происхождении человека: вначале был сотворен конь, из него — получеловек-полуконь, затем был создан человек. Конь для якутов, которые занимались охотой и скотоводством, служил олицетворением благополучия семьи и всего общества. Скорее всего, образ кентавра соединил в себе древнейшую изобразительную форму с фольклорной и потому так легко вошел в резьбу по кости у якутов. В этом следует видеть проявление культурного воздействия, обогащение местных форм декоративного искусства. В ряд подобных произведений следует поставить полуцилиндрическую коробочку с чисто жанровыми резными изображениями, заимствованными из русских костяных изделий. Вся коробочка выполнена в технике сквозной резьбы, лишь ее донце из гладкого цельного куска кости. Главный мотив резьбы — сцена чаепития. На одной из боковых сторон косторез изобразил стол с самоваром, штофом и чайником. По сторонам стола на стульях с высокими спинками сидят две женщины и пьют чай. По сторонам застолья расположены два домика оригинальной формы с оконным проемом и крышей в виде опрокинутого зонтичного соцветия экзотического растения. На боковых полукруглых стенках мастер вырезал хищных птиц, видимо, орлов — типичный тотемный образ якутов, один из самых чтимых. Если сцена чаепития говорит о русском происхождении, то остальные элементы характерны для якутского художественного мировоззрения.

Два гребня. Первая половина XIX в. ГЭ. ЭРК-473, 764. 12×7,3; 10,5×6

Коробочка со сценой чаепития. Первая половина XIX в. ГЭ. ЭРК-742. 35×11,5×5,5

Ларец. Середина XIX в. ГЭ. ЭРК-739. 12,5×21,5×18

Ларец. Деталь. ЭРК-739

Придя в Якутию в 1630-е годы, служилые люди московского царя застали там сложившуюся якутскую народность с характерным хозяйственным укладом, общественным бытом, определившейся религией^[70]. Якутам были присущи шаманский культ и тотемические верования. Каждый род имел своего священного покровителя в виде птицы или животного. Вот почему орел — «тойон-кыыл», господин-птица — олицетворял собой высшее божество света, возродителя природы. И не случайно на многих завершениях подчасников, в объемных резных изделиях орел очень часто находится в центре орнаментальной композиции.

Следует заметить, что орел, ястреб, сокол были хорошо знакомы еще древнеалтайским племенам, образ этих сильных птиц играл в их мифологии и искусстве важную роль. Особенно они любили изображение грифа. Оно встречается в самых разных материалах, то в условно-схематичном, то в реалистическом плане. Древнейшее изображение этой птицы относится к VII—IV векам до н. э.^[71], то есть он является наиболее устойчивым в художественном творчестве сибирских народов.

С проникновением христианства в Сибирь, с учреждением в 1731 году Иркутской епархии, к которой была причислена Якутия, естественно, стали проникать в искусство некоторые специфические элементы православной религии. Так, в Якутской резьбе появились кресты на алтарях, фигурки парящих ангелов, шандалы со свечами, которые вводились в обычную сюжетно-орнаментальную резьбу, свойственную якутам. В собрании Эрмитажа и Исторического музея имеются архиерейские гребни с атрибутами церковной власти, привычные для якутов орлы также оказались в этой оригинальной декоративной композиции. Подобных, видимо, ритуальных гребней в северно-русской кости сохранились единицы.

Гребень архиерейский. Первая половина XIX в. ГЭ. ЭРК-470. 14,3×7,6

Излюбленной в творчестве якутских косторезов была жанровая тематика. Ее можно разделить на два вида: связанную с национальными обрядами и праздниками и чисто промысловую. Особо выделяется тема шаманского камлания, которая нашла свое место в одном из произведений 1764 года. Это подчасник, представляющий собой специальную стойку-экран с круглым отверстием и крючком для подвески часов луковичной формы. Якутский подчасник напоминает по форме не только русский холмогорский подчасник XVIII века, но и туалетное зеркало. Сам по себе это предмет быта зажиточного горожанина. Часы — роскошь, доступная в XVIII веке немногим. В среде крестьянского населения они не могли появиться, но в среде посадского, промышленного, служилого люда такой предмет, несомненно, бытовал. В художественном оформлении подчасника легко угадывается стиль холмогорской резьбы, возможно, эту вещь резал северно-русский мастер. Слишком технично исполнение, слишком специфична по своей разработке орнаментальная и сюжетная резьба. За всем чувствуется большой опыт, традиционность навыков искусства. К тому же едва ли якуты — художники 60-х годов XVIII века могли нарушить столь быстро заветы старых верований. Известно, что распространенное в среде якутов шаманство долгое время запрещало изображать человека. Лишь в начале XVIII века с постепенным переходом якутов в православие этот запрет утратил свою силу. Якутские же косторезы XIX века предпочитали геометрические узоры сюжетным изображениям, хотя жанровые композиции на темы из местного повседневного или праздничного быта они разрабатывали с несомненным интересом к сюжету и непосредственному исполнению.

С христианизацией в косторезную пластику влились новые декоративные элементы, войдя в естественное соединение с ранее принятыми тотемистическими. Исходя из этого, едва ли якутский косторез решился бы дать развернутую композицию шаманского камлания^[72]. Между тем фигура шамана с бубном в руках дана в рост, определена пластика движения, которой подыгрывает орнамент. По сторонам от шамана сидят трое и двое, они участники его действий, какого-то особо значимого танца. Танцоры «битихитэр» являлись помощниками шамана, они помогали в борьбе с духами. Интересна резьба вверху, над сюжетной сценкой, столь характерной для якутского быта в прошлом. Над круглым отверстием изображены две как бы парящие фигурки, держащие строго по центру корону. Еще выше, на гребне прямоугольного подчасника — дата, рельефное сердце и завершающая фигурка орла с распластанными крыльями.

Подчасник. 1847. ГЭ. ЭРК-1050. 18,5×11,5

Подчасник. Первая половина XIX в. ГЭ. ЭРК-499. 13,9×11,3

Гордая, смелая птица вошла в якутскую мифологию, древние верования и искусство. Устойчивость сохранения мифологических образов донесла до XIX века в резьбе по кости фигурку этой птицы в ее самой традиционной позе. Общая конструкция подчасника и техника исполнения резьбы характерны для русских мастеров резьбы по кости, но сюжетика говорит о сильном воздействии на костореза местной культуры с ее специфическими обрядами. Это влияние было как бы началом процесса, который привел к образованию якутской школы резьбы по кости в XIX веке. Спецификой ее косторезного искусства явилась характерная тематика изображений, целиком связанная с древними мифологическими представлениями, обрядовыми и чисто бытовыми наблюдениями за бытом, в первую очередь, якутов. Поэтому на костяных резных коробках, ларцах, гребнях можно видеть всевозможные жанровые сценки, и в том числе подготовку к якутскому весеннему празднику кумыса «ысыах». Праздник этот был впервые подробно описан в начале XIX века одним из ссыльных декабристов, известным писателем А. Бестужевым-Марлинским^[73]. «Ысыах» сопровождался всевозможными играми, танцами, скачками, борьбой. Его любили изображать в разных вариантах. Во многие композиции резчики включали изображение зимней и летней юрт, деревьев, больших сосудов для хранения кумыса, людей, раздающих и получающих кубки-«чороны» для пробы свежеприготовленного напитка. Праздник весны для якутов-коневодов был одним из самых важных, имеющих ритуальный характер. Вообще отношение к коню было особо почтительное, что отразилось в обрядах, произведениях устного народного творчества, в искусстве резьбы по кости. Культ лошади сохранялся до конца XIX века. Л. Якунина в своей работе приводит любопытную запись: «Кобылы и лошади были когда-то нашими божествами. Ты видел кобылью голову, что во время свадьбы лежала в переднем углу? Ну так вот, этой голове, а не образам святых должны были в старину кланяться молодые, входя в дом. Мы почитали их, потому что жили ими».

В произведениях косторезов чаще всего одним из элементов композиций бывает «сэргэ» — коновязь, которой в быту постоянно отводится большое внимание, ее ставят на видное место во дворе, украшают резьбою, с нею связывается пожелание благополучия семье, ее перевозят с собою, если меняется местожительство.

Якуты-скотоводы полной оседлости в XIX веке еще не знали. Поэтому два раза в год они обязательно переходили с зимников на летники, меняя свое постоянное местожительство, выпас скота диктовал им свои условия. Этим объясняется их отношение к коню, к «сэргэ» как предмету, тесно с ним связанному. Священная коновязь вбивалась у нового дома молодых; около нее родители благословляли дочь-невесту. На целом ряде гребней встречаются композиции, где коновязь играет значительную роль. Примером может служить один гребень с развернутой композицией сцен самого разного порядка. На прямоугольном поле, в верхней его части надпись: «Якутск 1843 год». В центре, средь холмистой местности размещена юрта, рядом — чан для кумыса. Около него стоит женщина и протягивает кубок с кумысом ребенку. За ее спиной с правой стороны от юрты возвышается еще один чан с кумысом. Левая сторона композиции уравновешивается достаточно крупным изображением всадника с посаженным позади него ребенком. Любопытно, что конь еще стоит у привязи, у резного столбика коновязи, но он как бы переступает ногами, косторез наметил ритм движения. Этот ритм продолжен в пластичном рисунке холмиков, округлой юрты и неровной волнистой линии верхнего края огромного сосуда с кумысом справа. По краю всего прямоугольника в качестве обрамления мастер расположил очень условно трактованный лиственный побег. Его четкость, почти геометричность противопоставляется ритмичности и плавности общей сюжетной композиции. На оборотной стороне гребня представлен женский танец «осуокай»: пять женщин в нарядных расшитых узорами одеждах стоят лицом к зрителю, слева фигура поставлена в профиль, справа женщина с чашей в левой руке, в правой — черпак, чтобы разливать кумыс из сосуда. Строгая композиция выполнена четко. Уверенность руки костореза проявилась в исполнительском мастерстве. Графичность линии хорошо сочетается с плоским рельефом, который достаточномоделирован, выделены все необходимые детали, конкретизированы все предметы. Нет здесь отвлеченности образов, символов, все трактовано вполне реалистически. В художественной манере ощущается определенная монументальность, неделимая цельность предметов. Рельеф — основа резьбы; прорезь имеет место только лишь в скромной растительной орнаментации. При сравнении с другими гребнями этот выделяется своими несомненными достоинствами в пластическом и композиционно-ритмическом решении. Имеются сведения, что этот гребень принадлежал декабристу И. Якушкину, он был приговорен к смертной казни, замененной двадцатилетней каторгой, впоследствии несколько сокращенной. С 1835 года Якушкин жил на поселении в Ялуторовске Тобольской губернии (ныне Тюменская область). Видимо, резной костяной гребень является реликвией семьи и потому был сохранен его сыном, этнографом, для потомков.

Два гребня. Первая половина XIX в. ГЭ. ЭРК-990, 487. 15,5×9,5; 15,6×10

О дружеских контактах, которые возникали между якутами и русскими поселенцами в Сибири, напоминает гребень 1844 года с изображением сцены угощения гостя. Якут в национальной меховой одежде с чороном в руках принимает русского, видимо, военного, так как одет он в форменный костюм. Они сидят друг против друга, беседуют. Сцена развернута на фоне интерьера. Художник изобразил здание в разрезе. Справа — танцующие женщины. На оборотной стороне гребня изображены якутские жилища и несколько фигурок. Жилые постройки якутов представляют несомненный интерес. Зимник — это деревянный из лиственницы дом, юрта, в виде усеченной четырехугольной пирамиды с двухскатной довольно пологой крышей. Более древний его тип — балаган, с обязательными тремя окнами, затянутыми рыбьим пузырем или слюдою. Зимники существовали вплоть до середины XIX века. Летним жилищем была ураса — конусообразное строение из бересты и жердей. Якутские резчики по кости любили вводить эти постройки в свои композиции. На гребне 1844 года представлены именно такого рода постройки. Причем резчик сумел создать своеобразный строгий композиционный ритм зарисовки. Казалось бы, статичность построек не может дать на малом пространстве нужного эмоционально действующего изображения. Но это получилось за счет введения мелких фигурок людей, скромного намека на пейзаж. В целом резьба гребня привлекает своей непринужденной простотой, естественностью композиции, хорошим исполнительским мастерством.

Если коробочка эрмитажного собрания, помеченная 1842 годом с монограммой «КПТД», вся украшена сквозным тонким орнаментом, под который подложена алая фольга, необычайно напоминает костяные резные изделия холмогорских мастеров XVIII — начала XIX века, то в пластине (деталь коробки) с лыжником и ездовыми собаками, мчащимися под развесистыми ветвями кедра, этой связи найти невозможно^[74]. Здесь, как и в целом ряде других композиций на гребнях и пластинах, отчетливо видны самостоятельность и своеобразие художественного мышления якутских резчиков по кости.

Шкатулка. 1842. ГЭ. ЭРК-740. 6×135×11

Шкатулка. Деталь. ЭРК-740

Пластина. Середина XIX в. ГЭ. ЭРК-493. 6,4×23,4

В круг зарисовок косторезов Якутска довольно прочно вошли образы служилых людей, лихого казака — одного из тех, кто был послан русским правительством в далекие сибирские остроги для их охраны в XVII—XVIII веках, курьера, стремительно мчащегося на коне. Следует обратить внимание на шкатулку 1869 года, на крышке которой центральное место отведено курьеру. Выделено главное — характерная шапка с высокой тульей, объемистая сумка с депешами, фигурка, пригнувшаяся к шее скачущего коня, позади которого уже остался верстовой столб с надписью; «Курьеръ». Эмоционально воздействует бесхитростная, но жизненно правдивая сценка. Мчащийся всадник, русский ямщик (а именно русские занимались ямщиной на сибирском тракте) — это была приметная фигура, и художник ввел ее в свое искусство^[75]. Композиции на боковых стенках ларца также полны жизненной правды. В них воспроизведены основные сценки из праздника «ысыах» — питье кумыса из одного чорона, где трое мужчин передают по обычаю братчины один сосуд; сцена национальной борьбы двух полуобнаженных мужчин; перевоз груза на байдаре; женский народный танец «осуокай», когда все встают в ряд, переплетясь руками, в одну шеренгу и неторопливо, ритмично движутся. Пластичность линий, четкая ритмика, отказ от излишеств орнаментальности — все создает ощущение цельности, особую композиционную завершенность. Примечательно, что рельефные изображения даны на сквозной косой сетке, под которую подложена голубая фольга. И в этом вновь проявилась черта, пришедшая от холмогорских косторезов, — любовь к цветовому насыщению косторезного произведения.

Шкатулка. Вторая половина XIX в. ГЭ. ЭРК-740. 6×135×11

Шкатулка. Деталь. ЭРК-740

Чисто жанровые промысловые сценки знакомят зрителя с повседневными занятиями якутов — охотой на белку, зайца, медведя, бегом на лыжах, ездой на собаках, стрельбою из лука. Все эти композиции оплетаются растительным орнаментом или подчеркнуты строгим геометрическим узором в виде прямоугольной рамки.

Удивительно грациозно и легко скомпонована сцена охоты на одном из подчасников. В нижней части прямоугольной пластины с круглым отверстием для часов дано изображение казака, по сторонам которого поставлены деревья. Их ветви, поднимаясь ввысь, создают основание к сцене охоты. В лесу разыгрывается не одна, а две сценки: справа охотник с ружьем стреляет в оленя, рядом собака; слева коленопреклоненная фигура лучника, стреляющего в того же оленя. Легкий растительный орнамент и узор из косой сетки помогают представить как бы расступившуюся чащу тайги, опушку леса, куда выбежал олень. Пусть условное, но верное по сути своей изображение, увиденное в жизни, превращено художником в конкретный художественный образ.

В композиции этого подчасника имеется еще одно любопытное изображение. На верхнем карнизе в центре представлено так называемое «колесо закона» — символ буддийского учения. И это не случайность. Учитывая происхождение якутов из Прибайкалья^[76], можно предположить, что этот элемент искусства был привнесен из культуры соседних народов, ибо в среде бурятского населения буддизм существует в поныне.

С точки зрения общей композиции и технического исполнения — это одна из цельных, необычайно искусных вещей. Логика расположения изобразительных мотивов, соразмеренность их с орнаментикой, умелое размещение на плоскости — все говорит о высоком мастерстве художника, резавшего этот костяной подчасник. Исполнение его относится к 1840-м годам, когда якутские мастера уже в совершенстве овладели искусством резьбы по кости.

Ил. 151 - 152

Подчасник. Первая половина XIX в. ГЭ. ЭРК-800. 23×17

Территориальная близость к странам Востока определила кратковременное воздействие восточной культуры на якутскую костяную пластику. В декоративной резьбе подчасников 1840—1850-х годов использованы сюжеты в китайском стиле, они трактованы как жанровые сценки на фоне фанз, пагод среди живописных раскидистых деревьев. Из восточного же искусства в творчество якутских косторезов проникли особым образом трактованные фигурки львов, обычно лежащих в напряженной позе — позе стерегущего зверя. В то же время в рельефной резьбе на подчасниках встречаются такие львы, которые по своему облику ближе всего к резным деревянным львам, украшающим фризы крестьянских изб Поволжья XIX века. Переосмысление, творческая переработка воспринятого, несомненно, свойственна якутским косторезам, об этом говорят созданные их руками произведения декоративно-прикладного искусства, это же способствовало определенному успешному синтезированию декоративных мотивов в произведениях косторезного искусства. Доказательством этому служит ряд парадных ларцов, несколько эклектичных, но по многим причинам представляющих значительный интерес (собрание Государственного Эрмитажа). Один из них — прямоугольной формы с откидной крышкой, украшенный скульптурками четырех лежащих львов и вазой с пышным букетом цветов и двуглавым орлом в центре — датирован 1889 годом. Стенки ларца, как и сама крышка, покрыты сквозной резьбой в виде геометрических узоров. Самое любопытное заключается в процессуальном шествии, которое окружает ларец. На прямоугольном основании в непосредственной близости от стенок расставлены объемные фигурки, вырезанные довольно примитивно, но выразительно. Композиция открывается собачьей упряжкой, за нею стоит фигура охотника с зайцем за спиною, на голове якута головной убор из черепа оленя, перевернутого задом наперед; далее нарты с сидящими на них ребенком и собакой, за ними якут в ритуальном головном уборе из оленьего черепа, позади собака и охотник, стреляющий в медведя, за ними оленья упряжка с возницей, с черепом оленя на нартах, наконец, завершает процессию фигурка якута верхом на олене. Перед зрителем раскрыто, очевидно, какое-то важное ритуальное шествие, связанное с благопожеланиями успехов на охоте. На скосах крышки посвятительная надпись: «1889 года Якутск в знак благодарности и любви».

Ларец с объемными фигурками на основании. 1889. ГЭ. ЭРК-741. 24,5×31×22,5

Учитывая особое назначение ларцов подобного типа, в них, как в фокусе, сконцентрировалось все то, чем овладели якутские косторезы, и все то, что было свойственно им самим. Технические приемы резьбы, состав композиции, концентрация внимания зрителя на главном, посвятительные надписи — все говорит о полном и свободном владении приемами художественного творчества. Известны посвятительные надписи и на других ларцах и шкатулках. Так, на одной из них можно прочитать: «1853 года Якутск в знак памяти Екатерине Иисусовне Басовой». Изображения на стенках иллюстрируют праздник кумыса в различных композициях. Соединение подобной сюжетной резьбы и посвятительных надписей свидетельствует о тесной связи мастеров и заказчиков, якутов и русских. О творческом же контакте говорит резьба двустороннего резного гребня, где представлена пролетка с возницей и ездоком на улице якутского городка с домами-зимниками, с уличными фонарями. Надпись «Кого люблю того дарю» обрамляет изящной вязью эту незамысловатую жанровую сценку. В ее исполнении соблюдены пропорции, ритмика, уравновешенность масс, продуманное сочетание сквозной и рельефной резьбы, что говорит о мастерстве, о владении спецификой косторезного искусства. В работах северно-русских мастеров по кости, бересте и другим материалам такие надписи — обычное дополнение.

Гребень двусторонний. Первая половина XIX в. ГЭ. ЭРК-474. 12,2×8

В творчестве якутских косторезов с течением времени выработалась скупая и удивительно четкая манера резьбы. Ритмичность и гармония плоского рельефа и сквозного узора стали необычайно характерной чертой искусства якутских мастеров XIX века. Не случайно эта особенность перешла и в творчество художников XX столетия.

Любопытно, что некоторые якутские косторезы XIX века пробовали силы в своеобразном моделировании. В художественном музее Якутска хранится воспроизведение якутского восьмибашенного острога XVII века, выполненного косторезами в 1867 году. Будучи интересным образцом резного искусства, эта модель в настоящее время имеет историческую ценность. Как известно, до наших дней сохранилась только одна крепостная башня.

К началу XX века по кости продолжали работать лишь отдельные мастера. Трудно говорить об их численности, так как и предыдущий период не позволяет точно назвать полный состав якутских художников-косторезов. В известной мере об этом можно судить по количеству сохранившихся произведений, которых до нашего времени дошло очень мало.

Искусство резьбы по кости не может жить и развиваться без традиций, без тех завоеваний, которые уже достигнуты. Вот почему стремление как можно лучше познать свое искусство, в первую очередь, благотворно действует на поиск нового. Сочетание знаний с освоением нового, с возможностями собственной творческой индивидуальности постоянно помогает в процессе развития искусства. Однажды французский живописец Курбе лаконично выразил суть того, что должно быть свойством творца, — «знать, чтобы мочь»^[77]. Для него это выражало суть творчества в живописи. Мы вправе подчеркнуть правильность его слов применительно и к области декоративно-прикладного искусства, к резьбе по кости. Усвоить достигнутое предшественниками — значит получить твердую основу к развитию искусства следующего исторического этапа.

Исходя из передачи накопленного опыта старейшими мастерами молодежи и в Холмогорах, и в Якутске возродились творческие коллективы художников, занимающихся резьбою по кости^[78]. В 1930—1940-е годы уже сложились советские школы, где работали талантливые косторезы. В основе их творчества, посвященного отражению советской действительности, лежал реалистический рисунок, который они соединили с традиционными художественными приемами резьбы. В настоящее время в Холмогорах резчики по кости объединены в коллектив фабрики художественной резьбы по кости имени М. В. Ломоносова, а в Якутске функционирует сувенирная фабрика «Сардаана», основанная в 1969 году. Плодотворность изучения своей национальной культуры и искусства приносит косторезам несомненный успех. Их творчество постоянно развивается, совершенствуясь в техническом и эстетическом отношении.

BONE-CARVING IN RUSSIA 18th AND 19th CENTURIES

The traditions of bone-carving in Russia go back to medieval times. This is proved by numerous artefacts unearthed by archaeologists in Staraya Ladoga, Novgorod and other places. Whereas our knowledge of early Russian bone-carving comes only from those isolated objects which have survived, more ample information is available about craftsmen and their output from the 17th century onwards. Many items carved from walrus tusk and ivory have come down to the present day.

The most famous bone-carving centre is Kholmogory at the mouth of the Northern Dvina, in the Archangel Region. In the 17th century Kholmogory craftsmen were often invited to Moscow to fulfil commissions of the tsar and the nobility. In the 18th century and later local craftsmen used to go to St Petersburg, stayed there for several years and then returned to their northern homeland. Their work was stylistically akin to the whole of Russian folk art. They produced caskets, boxes, censers, and goblets decorated with plant, floral and avian designs, allegoric compositions, portraits with symbols and emblemata, and intricate shell-like curlicues intermingled with flowers, tender blades of glass with insets of genre scenes or human figures. In the 19th century, with its predilection for classical forms and ornaments, a surprisingly elegant style of bone- carving was evolved. Among the many gifted craftsmen of Northern Russia the names of O. Dudin and N. Vereshchagin deserve particular mention. These were active in the 18th century and together with other known masters working at the same time or somewhat later preserved and enriched the traditions of bone-carving by relaying their experience to succeeding generations. This art continues to develop in our time.

The production of lathe-turned bone articles was concentrated in St Petersburg. This was the art of the privileged classes. Peter I himself helped organize a turner’s workshop at the court which was headed by A. Nartov. Among its output were bone boxes decorated with relief or engraved patterns and motifs, as well as goblets and ornamented figurines. The most striking achievement of all was the exquisitely worked chandelier made with the participation of Peter I in 1723. The fashion of bone-turning persisted throughout the 18th century. A great assortment of decorative items was produced by this technique. In the 19th century it was widely practised by the Bronnikovs family in Viatka who specialized in making clocks of wood and bone.

The St Petersburg bone-carvers also enjoyed fame for their small statuary. Ya. Seriakov, for example, successfully worked on portraits of his contemporaries, most of which have survived to the present time.

In the 18th and early 19th centuries the art of bone-carving flourished for a short period in the Nizhny Novgorod Region. In the renowned metalworking centres of Pavlovo and Vorsma — villages on the Oka (Gorbatov District) — local smiths produced, as well as weapons, large numbers of scissors, candlesticks and knives. Vorsma craftsmen achieved high professional standards in the carving of bone penknife-handles, lending them the shape of human figures, animals and birds.

The rich deposits of mammoth tusk and the large-scale walrus trade in the Arctic Ocean were the main factors responsible for the flourishing of bone-carving in Yakutia. In the 17th and 18th centuries an important contribution to its development was made by Russian settlers. In the 19th century Yakut caskets, combs and clock-stands were richly decorated with ingenious ornaments and scenes of everyday life. The art of bone-carving keeps flourishing in Soviet Yakutia.

I. Ukhanova

СЛОВАРЬ МАСТЕРОВ

«АД» — мастер-монограммист. Расцвет его творчества приходился на середину XVIII века. Сохранилось три подписных кубка.

Алексеев Александр — работал в начале XIX века в Петербурге.

Безин Иван Матвеевич — работал в начале XIX века в Петербурге.

Белой Андрей — работал на рубеже XVIII—XIX веков в качестве резчика и токаря в пригородных дворцах Петербурга.

Бобрецов Александр Михайлович — жил и работал во второй половине XIX века в Петербурге.

Бобрецов Василий Михайлович — сын М. Н. Бобрецова, жил и работал во второй половине XIX века в Петербурге.

Бобрецов Иван Михайлович — сын М. Н. Бобрецова, жил и работал во второй половине XIX века в Петербурге.

Бобрецов Михаил Михайлович — сын М. Н. Бобрецова, работал во второй половине XIX века в Холмогорах. Сохранились две его работы — декоративная пластина с рельефным изображением монумента М. В. Ломоносову и подносная тарелка,

Бобрецов Михаил Никитич — работал в конце XVIII—XIX веке в Верхних Матигорах. Им была вырезана икона «Алексей — человек божий». Организовал на дому учебный пункт.

Бобрецов Федор Михайлович — сын М. Н. Бобрецова, жил и работал во второй половине XIX века в Петербурге.

Верещагин Николай Степанович — 1770—1813(?). Работал в таможне Архангельского порта. Известны восемь ваз его работы.

Головин Евсей — зять М. В. Ломоносова, работал в конце XVIII века.

Гоман — работал на рубеже XVIII—XIX веков в качестве резчика и токаря в пригородных дворцах Петербурга.

Гурьев Александр Сергеевич — работал в первой половине XIX века в Петербурге. Резал шахматы и другие «тонкие» работы.

Гурьев Василий Петрович — жил и работал в XIX—XX веках. Учитель советских резчиков по кости.

Гурьев Сергей Григорьевич — в начале XIX века из Курострова переехал для работы в Петербург. Резал костяные трубки.

Доронин Алексей — ученик И. Доронина, работал в Архангельске.

Доронин Илья — жил и работал во второй половине XIX века в Архангельске.

Доронина Анна — жила и работала во второй половине XIX века в Архангельске.

Дудин Осип Христофорович — 1714—1780-е гг. Костяной мастер С.-Петербургского цеха. Отец его был в селе Денисовке Холмогорского уезда Куростровской волости одним из образованнейших людей; владел большой библиотекой, которой пользовался М. В. Ломоносов.

Дудин Петр Осипович — сын О. X. Дудина, учился в 1750-х годах рисовальному художеству и наукам в гимназии при Академии наук в Петербурге, позднее стал купцом.

Заозерский Козьма — работал в конце XVIII — первой четверти XIX века. Сохранилось воспроизведение памятника Минину и Пожарскому его работы. Резал икону «Голгофа».

Зубков Данила — работал в Холмогорах. В 1669 году по церковному указу выполнил вместе с Иваном Катерининым и Кириллом Салматовым заказ на десять прорезных гребней.

Калашников — работал в первой четверти XIX века.

Карамышев Григорий — работал на рубеже XVIII—XIX веков в качестве резчика и токаря в пригородных дворцах Петербурга. Происхождение не установлено.

Катеринин Иван — в 1669 году вместе с Данилой Зубковым и Кириллом Салматовым выполнял заказ на десять прорезных гребней.

Климов Максим — работал на рубеже XVIII—XIX веков в качестве резчика и токаря в пригородных дворцах Петербурга. Происхождение не установлено.

Кокорин Егор — работал в XIX веке в Архангельске.

Коржавин Андрей — работал в конце XVIII — начале XIX века. Известны два его воспроизведения памятника Минину и Пожарскому.

Кригер Иоган — работал на рубеже XVIII—XIX веков в качестве резчика и токаря в пригородных дворцах Петербурга. Происхождение не установлено.

Кувычкин Иван — работал на рубеже XVIII—XIX веков в качестве резчика и токаря в пригородных дворцах Петербурга. Происхождение не установлено.

Кушелев Иван — работал на рубеже XVIII—XIX веков в качестве резчика и токаря в пригородных дворцах Петербурга. Происхождение не установлено.

Лопаткин Иван Федорович — работал в первой половине XIX века. Резал по кости и дереву. Выполнил модель памятника Минину и Пожарскому; обучал резчиков на дому. В 1826 году Холмогорский Земский суд дал отзыв о Лопаткине: «более занимается из костей разного рода токарною работою и околачиванием вещей (костью), каковому искусству приучает желающих». В 1827 году получил серебряную медаль с надписью «За полезное» за успехи в резьбе по кости.

Лопаткин Федор Яковлевич  — работал в XVIII — начале XIX века.

Лукашевич Лаврентий Моисеевич — работал в начале XIX века в Петербурге.

Лундгольм Самуил — работал в конце XVIII — начале XIX века в Петербурге.

Максимов Адриан — работал во второй половине XIX века.

Мелис — работал на рубеже XVIII—XIX веков в качестве резчика и токаря в пригородных дворцах Петербурга. Происхождение не установлено.

Михайлов Григорий — работал в первой четверти XIX века в Москве.

Михайлов Михайло — работал на рубеже XVIII—XIX веков в качестве резчика и токаря в пригородных дворцах Петербурга. Происхождение не установлено.

Михатин Евдоким — работал на рубеже XVIII—XIX веков в качестве резчика и токаря в пригородных дворцах Петербурга. Происхождение не установлено.

Никитин Василий — работал на рубеже XVIII—XIX веков в качестве резчика и токаря в пригородных дворцах Петербурга. Происхождение не установлено.

Носко Григорий — работал в XVIII веке в Холмогорах, был вызван в Москву.

Олонцев — работал в конце XVIII — начале XIX века. Известна одна шкатулка-корзиночка его работы.

Перепелкин Максим Иванович — косторез конца XIX—XX века. Учитель советских резчиков по кости.

Петров Иван — работал на рубеже XVIII—XIX веков в качестве резчика и токаря в пригородных дворцах Петербурга. Происхождение не установлено.

Петровский Григорий Егорович — косторез конца XIX—XX века. Учитель советских резчиков по кости.

Пингель Яков — работал на рубеже XVIII—XIX веков в качестве резчика и токаря в пригородных дворцах Петербурга. Происхождение не установлено.

Протопопов Андрей — работал в Москве в начале XVIII века.

«ПХ» — мастер-монограммист. Известна одна его работа — рожок натруска для пороха. Начало XVIII века.

Салматов Кирилл — в 1669 году выполнял вместе с Данилой Зубковым и Иваном Катерининым заказ на 10 прорезных гребней.

Серов Константин — работал на рубеже XVIII—XIX веков в качестве резчика и токаря в пригородных дворцах Петербурга. Происхождение не установлено.

Серяков Яков Памфилович — работал в XIX веке в Петербурге. Сохранилось свыше 70 его работ.

Сильной Федор — работал на рубеже XVIII—XIX веков в качестве резчика и токаря в пригородных дворцах Петербурга. Происхождение не установлено.

Тарбасов Александр — работал на рубеже XVIII—XIX веков в качестве резчика и токаря в пригородных дворцах Петербурга. Происхождение не установлено.

Угольников — работал в начале XIX века в С. Петербурге токарем в костяном цеху.

Угольников Сергей — работал в начале XIX века в С.-Петербурге токарем в костяном цеху.

Узиков Василий Тимофеевич — косторез XIX—XX веков. Учитель советских резчиков по кости.

Харитонов — работал в первой четверти XIX века.

Хорьков Л. — известна одна его работа — декоративная резьба ложа ружья.

Шелерман Иоганн — работал на рубеже XVIII—XIX веков в качестве резчика и токаря в пригородных дворцах Петербурга. Происхождение не установлено.

Шешенин Василий Прокопьев — с 1672 года до 1720-х годов работал в Московской Оружейной палате.

Шешенин Василий Семенов — с 1660-х годов до 1727 года работал по кости и янтарю в Московской Оружейной палате.

Шешенин Евдоким — с 1657 года работал в ведомстве Оружейного приказа Московского Кремля. Умер в 1667 году.

Шешенин Иван Прокопьев — двоюродный брат Е. Шешенина, с 1667 года работал в Московской Оружейной палате.

Шешенин Иван Семенов — работал по кости в Московской Оружейной палате.

Шешенин Петр — работал над реставрацией трона Ивана III вместе с Семеном Шешениным.

Шешенин Семен — «костяного резного дела токарь», реставрировал трон Ивана III греческой работы XV века. С 1657 года взят в ведомство Оружейного приказа Московского Кремля.

Шешенин Семен Прокофьев — младший брат И. П. Шешенина, его же ученик с 1672 года. Гребенщик, работал в Московской Оружейной палате.

Шубин Г. — в 1880-е годы резал пуговицы и другие мелкие поделки из кости.

Шубной Яков Иванович — брат скульптора Ф. Шубина. Расцвет его творчества приходится на вторую половину XVIII века. Сохранилась его работа 1774 года «Родословие русских князей и царей...»

Шутов Петр — ученик И. Доронина, работал в Архангельске.

Щелкунов Галактион — работал на рубеже XVIII—XIX веков в качестве резчика и токаря в пригородных дворцах Петербурга. Происхождение не установлено.

ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

ГИАЛО — Государственный Исторический архив Ленинградской области

ГМЭ — Государственный музей этнографии народов СССР

ГРМ — Государственный Русский музей

ГЭ — Государственный Эрмитаж

НИИХП — Научно-исследовательский институт художественной промышленности

ПСЗ — полное собрание законов

ЦГАДА — Центральный государственный архив древних актов

ЦГИА — Центральный государственный Исторический архив Ленинграда

Примечания

1

Цит. по: Л. И. Якунина. Якутская резная кость. Якутск, 1957, с. 22.

(обратно)

2

И. Ф. Кильбургер. Краткое известие о русской торговле, каким образом оная производилась через всю Россию в 1674 году. СПб., 1820, с. 63.

(обратно)

3

С. Герберштейн. Записки о Московии. СПб., 1866, с. 179.

(обратно)

4

См.: Б.А. Рыбаков. Ремесло Древней Руси. М., 1948, с. 518.

(обратно)

5

См.: В. М. Василенко. Северная резная кость. — Народное искусство. Избранные труды о народном творчестве X—XX веков. М., 1974, с. 213-215.

(обратно)

6

А. Селиванов. Производство кустарных роговых и костяных изделий и протравы для рога и кости. Л., 1927; Г. Роганов. Техника резьбы по дереву и кости. М., 1941; В. М. Зубакин. Холмогорская резьба по кости. Архангельск, 1931.

(обратно)

7

См.: С. И. Ванин, С. Е. Ванина. Техника художественной отделки мебели. Л., 1940, с. 69-71.

(обратно)

8

См.: Т. В. Николаева. Древнерусская мелкая пластика XI—XVI веков. М., 1968, с. 91-96.

(обратно)

9

См.: А. Викторов. Описание записных книг и бумаг старинных дворцовых приказов. 1613—1725 гг. М., 1883, с. 434; А. Успенский. Записные книги и бумаги старинных дворцовых приказов. Документы XVIII—XIX вв. бывшего архива Оружейной палаты. М., 1906.

(обратно)

10

См.: А. Вельтман. Московская Оружейная палата. М., 1860, с. 74, 75; Н. А. Надеждин. Московская Оружейная палата. СПб., 1902, с. 34, 35.

(обратно)

11

См.: ЦГАДА, ф. 248, 1732 г., кн. 447, л. 740, 747, 749.

(обратно)

12

См.: Э. Смирнова. Два примера убранства иконостасных тябл на Севере. — В кн.: Средневековая Русь. М., 1976, с. 353.

(обратно)

13

См.: Т. Быкова и М. Гуревич. Описание изданий гражданской печати 1708 — январь 1725 г. М.—Л., 1955, с. 530-532; И. Н. Уханова. Книжная иллюстрация и памятники народного искусства русского Севера. — В кн.: Русское искусство первой четверти XVIII века. М., 1974, с. 221-224.

(обратно)

14

См.: Д. Ровинский. Подробный словарь русских гравированных портретов. Т. 2. СПб., 1887, с. 958.

(обратно)

15

См.: И. Н. Уханова. Русский костяной кубок XVIII в. с монограммой мастера. — Сообщение Государственного Эрмитажа. XXIII. Л., 1962, с. 26-29.

(обратно)

16

Материалы для биографии Ломоносова. Собраны экстраординарным академиком Билярским. СПб., 1865, с. 349.

(обратно)

17

См.: М. В. Ломоносов. Полн. собр. соч. Т. 9. М.—Л., 1955, с. 527, 528.

(обратно)

18

См.: Г. А. Моисеева. М. В. Ломоносов и древнерусская литература. М.— Л., 1971, с. 35, 36.

(обратно)

19

См.: ЦГИА, ф. 468, оп. I, ч. 2, д. 3882, 1768 г., л. 221; ф. 468, оп. I, д. 3885, 1770 г., л. 41, 84, 189; ф. 468, оп. I, д. 3883, 1769 г., л. 44, 78; ф. 468, оп. I, д. 3875, 1764 г., л. 340.

(обратно)

20

См.: Выставка работ отдела реставрации Государственного Русского музея. Каталог. Л., 1977, с. 97.

(обратно)

21

См.: И. Н. Уханова. Кружка работы О. Дудина — резчика по кости XVIII в. — Сообщения Государственного Эрмитажа. XII. Л., 1957, с. 18-20; Архив АН СССР, ф. 3, оп. I, д. 2319.

(обратно)

22

См.: И. Н. Уханова. Северно-русская резная кость XVIII — начала XIX века. Л., 1969.

(обратно)

23

См.: Т. Митлянская. Портрет в холмогорской резной кости XVIII в. — В кн.: Труды НИИХП, вып. 2. М., 1963, с. 129.

(обратно)

24

См.: И. Н. Уханова. Новые материалы о выдающемся мастере художественной резьбы по кости Н. С. Верещагине. — Труды Государственного Эрмитажа. III. Л., 1959, с. 111-119; ЦГИА, ф. 3, оп. I, д. 4529-а, 1799 г., л. 6; ф. 1486, оп. 1203, д. 62, 1803 г.

(обратно)

25

И. Акимов. Иконологический лексикон, или Руководство к познанию живописного и резного художеств, медалей, эстампов и проч. с описанием,взятым из разных древних и новых стихотворцев. СПб., 1763, с. 60-62.

(обратно)

26

ИРЛИ, OP IV-25, № 19, л. 99.

(обратно)

27

См.: ЦГИА, ф. 13, оп. 2, д. 382, 1801 г., л. 1-7.

(обратно)

28

См.: Там же, ф. 1486, оп. 1203, д. 62, 1803 г.

(обратно)

29

См.: И. Уханова. К истории северно-русской резьбы по кости XIX в. В кн.: Русское народное искусство Севера. Л., 1968, с. 136.

(обратно)

30

ГРM — ОПИ — 148,2×20,5×16,6; из собрания Карабанова. До 1932 г. 30/IV находился в коллекции ГЭ, входил в состав вещей Галереи драгоценностей. Архив ГЭ, ф. 1, оп. IV-3, д. 2, № 3290; Путеводитель по кабинету Петра Великого и Галерее драгоценностей. СПб., 1902, с. 84. Воспроизведен у М. Рехачева, Б. Зубакина, Д. Бабкина; М.—Л., 4870—17, поступил из ГИМа. С. Исаков, Д. Бабкин, Б. Зубакин и М. Рехачев предполагают, что он принадлежит руке Ф. Шубина; ГЭ, ЭРК-689, 29,8×23, кость, резьба, рог. Об одном из них (собр. Музея М. В. Ломоносова), как выяснила М. Е. Глинка (см.: М. В. Ломоносов. Опыт иконографии. М.—Л., 1961, с. 32, 33), писал в 1828 г. из Вятки преосвященник Кирилл, епископ Вятский и Слободский, к секретарю Общества истории и древностей российских при Московском университете (см.: Труды и летописи Общества истории и древностей российских, учрежденного при Императорском Московском университете. Ч. 8. М., 1837, с. 14). В. И. Панаев (1792—1859) был писателем, печатавшимся в «Сыне Отечества», «Благонамеренном» и ряде сборников и альманахах, кроме того, увлекался коллекционированием картин и различных художественных произведений. П. П. Свиньин (1787—1839) являлся также литератором, художником, сотрудничал в ряде журналов — «Отечественные записки», «Сын Отечества» и пр. — и собирал свой собственный музей. Проявлял большой интерес к русскому народу, был сторонником этнографического начала в литературном труде (см.: Русский биографический словарь. СПб., 1902, с. 170-171; 1904, с. 218-221). Если бы авторство данной пластины-портрета было известно П. Свиньину, то, вероятнее всего, мы нашли бы это в каталоге «Краткая опись предметов, составляющих русский музеум Павла Свиньина. 1829 года». СПб., 1829, с. 20, № 23.

(обратно)

31

См.: Московский листок, 1898, № 60, 1 марта (прибавление).

(обратно)

32

П. Чекалевский. Опыт ваяния из бронзы одним приемом колоссальных статуй. СПб., 1810, с. 65-68, таблица-вклейка.

(обратно)

33

Путеводитель по кабинету Петра Великого и Галерее драгоценностей. СПб., 1901, с. 82; Архив ГЭ, ф. 1, оп. VI-3, 1811 г., д. 20, с. 15; ф. 1, оп. II, 1811 г., д. 11; ф. I, оп. V, 1931 г., д. 11, ч. III; ф. I, оп. VI-3, д. 2, т. IV, с. 125.

(обратно)

34

С. В. Максимов. Год на Севере. М., 1890, с. 664, 665.

(обратно)

35

См.: Архангельский областной исторический архив, ф. I, оп. 8, д. 1279, 1871 г., л. 3, 125, 126.

(обратно)

36

См.: В. М. Василенко. Северная резная кость (Холмогоры, Тобольск, Чукотка). М., 1947, с. 26.

(обратно)

37

В. И. Ленин. Полн. собр. соч. Т. 39, с. 235.

(обратно)

38

П. С. Шереметев. О русских художественных промыслах. — Русский архив, 1913, № 4-5, с. 473.

(обратно)

39

Там же.

(обратно)

40

И. Н. Уханова. О некоторых особенностях металлического промысла Ворсмы. — В кн.: Сообщения Государственного Русского музея. XI. М., 1976, с. 116-120.

(обратно)

41

См.: А. Фелькерзам. Слоновая кость и ее применение в искусстве. — Старые годы, 1915, № 10.

(обратно)

42

См.: Памятники русской культуры первой четверти XVIII века в собрании Государственного ордена Ленина Эрмитажа. Каталог. Л. —М., 1966, с. 166-168, 120; В. Н. Васильев. Сочинение А. К. Нартова «Театрум махинарум» (К истории петербургской «Токарни Петра I»). — Труды Г.Э.Т.З.Л., 1959.

(обратно)

43

Работа И. Кушелева ныне находится в Государственном Русском музее, ранее — в коллекции ГЭ (архив ГЭ, оп. V, 1932, № 80, ч. I, с. 246, № 3221).

(обратно)

44

ЦГИА, ф. 469, оп. 9, д. 2433, 1840 г., л. 1, 2; оп. 9, д. 1614, 1837 г.; оп. 9, д. 1035, 1780 г., л. 1; оп. 2, д. 1284, 1799-1800 гг., л. 99.

(обратно)

45

ГИАЛО, ф. 223, оп. 1, д. 308, л. 24, 25, 45, 46; д. 212, 1829 г., л. 2; д. 4, 1815 г., л. 16; ЦГИА, ф. 469, оп. 2, д. 1284, 1799-1800 гг., л. 184-186.

(обратно)

46

См.: И. Н. Уханова. О холмогорских косторезах XVIII — начала XIX века в Петербурге. — Сообщения ГЭ, XV. 1959, с. 15.

(обратно)

47

ЦГАДА, ф. 397, оп. 1, д. 478, 1761.

(обратно)

48

ПСЗ, 1722, Т. 6, № 3980, с. 664, 665.

(обратно)

49

См.: ЦГИА, ф. 4, оп. 1, д. 152, л. 16, 17 (ныне в ЦГАДА).

(обратно)

50

ПСЗ, СПб., 1830, Т. 22, л. 123, с. 370, 371.

(обратно)

51

ЦГИА, ф. 13, оп. 2, д. 76, 1798 г., л. 5, 11.

(обратно)

52

См.: ЦГАДА, ф. 291, оп. 6890, 1753 г., л. 11, 85, 87, 93, 98; ф. 249, оп. 6414, 1754 г., л. 60; ф. 4, оп. 1, д. 152, 1761 г., л. 27.

(обратно)

53

См.: ЦГИА, ф. 4, оп. 1, д. 152, 1761 г., л. 27.

(обратно)

54

ГИАЛО, ф. 223, оп. 1, д. 34, 1823 г., 1824 г., л. 4, 11.

(обратно)

55

И. Н. Уханова. Резчики по кости в Петербурге. — Сообщения Г.Э. XV. 1959,с. 16.

(обратно)

56

ЦГИА, ф. 469, оп. 2, д. 1284. 1799-1800 гг., л. 99, 100, 101, 184-202, 205, 213, 219, 224, 252, 262; ЦГИАЛ, ф. 470, 1787 г., оп. 91/525, д. 26; ЦГИАЛ, ф. 470, 1820-1822 гг., оп. 91/525, д. 27.

(обратно)

57

См.: И. Н. Уханова. Образ Ломоносова в творчестве холмогорских резчиков. — В кн.: М. В. Ломоносов. VI. М.—Л., 1965, с. 238.

(обратно)

58

См.: М. Ромм. Скульптор Яков Серяков. — Искусство, 1969, № 10, с. 63-65.

(обратно)

59

См.: Е. Томиловская. Резчик по кости Я. П. Серяков (крестьянин-самоучка). — В кн.: Труды Этнографо-археологического музея. Вып. 4. 1928, с. 81.

(обратно)

60

См.: ЦГИА, ф. 472, оп. 101/938, д. 339, 1848 г., л. 1, 2, 5, 6.

(обратно)

61

См.: Л. И. Якунина. Якутская резная кость. Якутск, 1957, с. 8.

(обратно)

62

См.: Г. П. Башарин. История аграрных отношений в Якутии (60-е годы XVIII — середина XIX века). М., 1956, с. 391.

(обратно)

63

См.: В. Л. Серошевский. Якуты. Опыт этнографического исследования. СПб., 1896, с. 412.

(обратно)

64

М. В. Рехачев. Холмогорская резьба по кости. Архангельск, 1949, с. 8, 9.

(обратно)

65

С. В. Иванов. Сюжетный рисунок и другие виды изображений на плоскости. Материалы по изобразительному искусству народов Сибири XIX — начала XX в. М.—Л., 1954, с. 534.

(обратно)

66

См.: М. И. Белов. Раскопки «златокипящей» Мангазеи. Л., 1970; М. И. Белов. Мангазея. Л., 1969.

(обратно)

67

См.: И. И. Майнов. Русские крестьяне и оседлые инородцы Якутской области. Записки императорского русского географического общества. Т. 12. СПб., 1912, с. 1, 2; В. А. Александров. Заселение Сибири русскими в конце XVI—XVIII вв. — В кн.: Русские старожилы Сибири. М., 1973, с. 8, 10, 11, 17, 22, 25, 27.

(обратно)

68

См.: Г. П. Башарин. История аграрных отношений в Якутии. М., 1956, с. 186.

(обратно)

69

В. М. Василенко. Народное искусство. Избранные труды о народном творчестве Х—ХХ веков. М., 1974, с. 29.

(обратно)

70

См.: С. А. Токарев. Очерки истории якутского народа. М., 1940, с. 32, 33; А. Е. Кулаковский. Материалы для изучения верований якутов. Записки якутского краевого географического общества. Кн. 1. 1923, Якутск, с. 57, 95; С. И. Руденко. Горно-алтайские находки и скифы. М.—Л., 1952, с. 197, 198, 252, рис. 107а.

(обратно)

71

См.: С. А. Токарев. Шаманство у якутов в XVII в. «Советская этнография». М.—Л., 1939, с. 89, 91, 95, 99, 100; Приклонский. Три года в Якутской области. — Живая старина. Т. 1. 1890, с. 58.

(обратно)

72

См.: Л. И. Якунина. Якутская резная кость. Якутск. 1957. Воспроизводится подчасник и другие предметы из собрания ГИМ; указывается, что на подчаснике 1764 г. изображена шаманка (?).

(обратно)

73

Цит. по: В. Е. Гусев. Вклад декабристов в отечественную этнографию. — В кн.: Декабристы и русская культура. Л., 1976, с. 100, 101.

(обратно)

74

См.: И. Н. Уханова. Якутская резная кость в собрании Эрмитажа. — Краткие сообщения ГЭ. Л., 1969. Публикуются эти две и другие вещи эрмитажной коллекции.

(обратно)

75

См.: Г. П. Башарин. Земельные отношения в Якутии в конце XVIII — первой трети XIX в. — Исторические записки. Т. 35. М., 1950, с. 131.

(обратно)

76

С. А. Токарев. Очерки истории якутского народа. М., 1940, с. 16.

(обратно)

77

Цит. по: А. Шервашидзе. Сто лет французской живописи. — Аполлон, 1912, № 4, с. 22.

(обратно)

78

См.: И. С. Гурвич. Современное творчество якутских косторезов. — Советская этнография, 1951, № 3, с. 158—161; С. Н. Нестеров. Эдэр муосчуттарга субэлэр Якутскай. 1966; В. X. Иванов. Якутская кость. Л., 1978.

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

BONE-CARVING IN RUSSIA 18th AND 19th CENTURIES

СЛОВАРЬ МАСТЕРОВ

ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

*** Примечания ***