Красные ирисы [Елена Блонди] (fb2) читать онлайн

Блонди Елена КРАСНЫЕ ИРИСЫ

Посвящается Камилле

Я привык мысленно спорить с Алишей, и часто забывал, о чем было сказано в диалоге, а что осталось у меня в голове. Алиша смеялась. А я снова и снова раздражался, пытаясь отговорить ее от очередной глупости.

Самое обидное было в том, что ее непобедимая уверенность заражала, и я чувствовал себя обманутым, почти больным, когда, забыв про очередную дивную, прекрасную, ты понимаешь, Алекс, превосходную идею, моя подруга увлекалась следующей, не менее превосходной-дивной-прекрасной.

Мобильный давно лежал в кармане, а я, поднимаясь с валуна и отряхивая брюки, все еще доказывал ей, что черный сад — напыщенная и претенциозная идея. Да и кто возьмется за нее? Уж не сама ли Алиша станет копаться в грядках, рассаживая кусты и цветочки…

— Ты послушай! Нет, ты лучше увидь! Черные, Алекс, совершенно черные деревья, по периметру — черная листва кустарников, и кругом — распускаются черные цветы!

— Угу, в гробу я такое видел. Увижу, вернее.

Кажется, это я сказал еще вслух. А потом она обиделась, и дальше я договаривал вдогонку нашей пикировке, вспоминая все последние, перед моим отъездом.

Алиша быстро ходила по студии, отбрасывая от лица тонкую руку с длиннейшим мундштуком, выдыхала прозрачный дымок, морщась от солнца, лезущего в потолочные стекла. И говорила без конца.

— Это будет восхитительно! Представь себе ночь. Черная ночь в космически черном саду. И утро. Роса на багровых листьях, которые в тени снова — черные. Розы цвета угля. Тюльпаны полянкой. Зачем? Ну… Сначала я сниму там Марку. Только нельзя отпускать ее летом в Турцию, а то загорит. Ты только увидь, обнаженная Марка, белая как…

— Смерть?

— Заткнись, любимый. Белая, как молоко, слегка прикрытая черной листвой. Ресницы припудрим тоже белым. У Марки карие глаза, нужно свет, чтоб они — в красный, темный, почти черный.

— Алиша, такую фигню тебе сотворит любой фотошопер, за полчаса. И не нужно морочиться с садом и ждать годами, пока он правильно разрастется.

Она знала, что я прав. Но маленькое лицо под шапкой мелких афро-кудряшек кривилось, губы дрожали, мундштук повисал в опущенной руке. Хочу-хочу-хочу — было написано в страдающем и одновременно упрямом взгляде. И как отговорить, чтоб потом не спотыкаться в прихожей о мешки с удобрениями, и свертки с саженцами? Хорошо, я уехал, наконец, в отпуск, но Алиша продолжает звонить и угрожает выслать мне всю эту бадягу самолетом. Тьфу ты.

Я стоял на склоне холма, решая, в какую сторону спуститься. На окраинную улицу, что выводила к автовокзалу, или пройти еще немного на другую сторону гряды, чтоб выйти поближе к набережной. Бродить по траве я уже устал, но и обратно, в пыль и автомобили не хотелось.

Телефон снова задрожал в кармане.

— Да, — сказал я смиренным тоном, готовясь выслушать новые аргументы в пользу черного-черного сада на юге в небольшом городке, где нам с Алишей приспичило купить маленький домик с участком. Чтоб ей было где притворяться, будто мы в Провансе.

Со склона прекрасно просматривались внутренности дворов, кое-где над грядками горбились хозяева, и я злорадно представил себе Алишу в ее любимой шелковой пижаме с драконами, с граблями в изящных ручках.

Крайний дом представлял из себя куб под серой крышей, во дворе — неожиданная группа очень высоких вязов, стройных, с летучими кронами. И дальше — то ли неустроенный сад, то ли заброшенный огород, который от степной травы отделял беленый каменный забор с просветами.

— Качели, — рассказывал мне в ухо кукольный голос Алиши, уменьшенный расстоянием и телефоном, — посреди сада качели и на них Марка, белая среди черного. Лешка, я это вижу, так ясно, что… ты меня не слушаешь совсем!

— Да, — снова сказал я.

Там, на зеленом полотне пустыря-огорода, который волнами поднимали небольшие холмики, вилась серая плитчатая дорожка, окруженная купами ярких цветов. Отсюда я различал их скорее по цвету, чем по форме. Вот пронзительно красные и желтые тюльпаны, жирными одинаковыми точками. А дальше — кусты пионов, похожих на розовые капустные кочанчики. И почти у самой стены, рядом с ее решетчатой тенью — стройные ряды белых и синих цветков на высоких стеблях. Ирисы. Клумбу перекрывала сидящая на корточках фигурка. Вот она встала, поправляя светлые волосы, обернулась, таким же светлым пятном лица с неразличимыми отсюда чертами. Ступила на дорожку, открывая еще цветы. Тоже ирисы? Чудовищный какой цвет…

— Алекс? Все. Я обиделась. Сам наберешь.

— Красные, — сказал я в нагретый пластиковый кирпичик, — мы в детстве говорили — бардовые, мне не нравилось слово. Ты слышишь? А, ясно.

Девочка шла мимо заросших травой возвышенностей, в одном холмике — белая дверка, наверное, погреб. Дорожка петляла, и я видел то ее лицо и светлые косы на плечах, то фигуру сбоку и руку, согнутую в локте. Она сорвала цветок и несла его перед собой, оберегая.

Потом тень от высоких вязов спрятала лицо, голову, фигуру. И я, продолжая топтаться, стал терпеливо ждать, подойдет ли она к калитке, чтоб выйти. Или войдет в дом, а значит, я ее не увижу.

Не увидел. И еще раз попытался рассмотреть цветы.

Я тут вырос. В этом городе, плашмя лежащем на побережье. Узкий, прижатый к проливу, он прерывался большими степными пространствами, что покойно лежали между городскими районами. Пацанами мы бегали «на море» или «в степь». И все пацаны города имели то и другое, как принято сейчас говорить «в шаговой доступности». Это ли не прекрасно? Я гордился своим детством, наполовину степным, наполовину рыбацким. Думаю, Алишу во мне привлекли как раз остатки этой пацанской дикости. И она с большим удовольствием играла в подчинение, когда я временами вспоминал, какой я прямо-таки генерал песчаных карьеров. Ну, почти.

В наших дворах у всех росли ирисы. Расцветали всеми цветами радуги, выстраиваясь, как на параде, венчали сабельные листья белыми, голубыми, синими, терракотовыми, оранжевыми, мрачно-фиолетовыми, да, к радости Алиши, почти совершенно черными роскошными цветками. Все цвета и оттенки, кроме алого. Помню, я искал в палисадниках красный ирис, просто было интересно, есть ли такие. Их не было. А про черные деревья болтали вечерами, сидя на лавочке и пугая друг друга детскими страшилками. В черном-пречерном саду, среди черных-пречерных деревьев, стоял черный-пречерный дом. И дальше, что там дальше? Девочка-девочка, подойди ко мне…

Сверху я никак не мог понять, точно ли красные пятна рядом с белыми и синими — тоже ирисы. Это раздражало, глаза слезились от напряжения. И какое мне дело? Но вдруг они все же там есть. Бардовый, как мне смеясь, объяснила мама, на самом деле — цвет бордо, бордовый. Еще можно сказать — багровый. Это слово тоже не подходило.

А вот Алиша не стала бы топтаться, вытягивая шею и моргая.

Я спустился к дороге, оскальзываясь подошвами по сочной майской траве. И пошел к старым воротам, в которые была врезана калитка, крашеная облезлой голубой краской. За воротами уже волновался, взлаивая, невидимый Шарик. Или Букет. Или Барсик.

Просто спрошу, повторял я, подходя к воротам, постучу и спрошу. Улыбнусь, кивну.

Девочка оказалась перед воротами раньше меня, вывернулась из переулка, укрытого густой смородиной. Мельком посмотрев, нажала невидную кнопку и стала ждать, переминаясь потертыми кедами на пыльных ногах.

Я остановился в нескольких метрах дальше и стал деловито тыкать пальцем в экран телефона. Пусть войдет, подожду и тогда уже…

Калитка открылась, и она молча шагнула внутрь, Шарик замолчал, прошелестели, удаляясь, легкие шаги. Теперь их там двое, подумал я, пряча мобильник в карман. И еще хозяин. Или хозяйка.

За соседним забором, с другой стороны улицы показалась любопытная голова в тугой косынке. Я задумчиво посмотрел в небо, ругая себя за дурацкую нерешительность. И совсем разозлясь, подошел и сильно нажал кнопку с блестящим кружком в центре. Стоял, гадая, кто откроет — блондинка с косичками или брюнетка с круглыми, еще детскими щеками.

Дверь распахнулась. В проеме стоял высокий старик, немного пригнувшись, чтоб лбом не упираться в верхнюю раму. С хмурого лица смотрели выцветшие глаза под густыми серыми бровями. В одной руке он держал рваную тряпку, другой не отпускал круглую ручку калитки.

— С жэка, штоль?

— Извините. Я недавно приехал. Увидел вот сверху, с горы.

Старик молча смотрел, ожидая продолжения. Тряпка свисала с жилистой коричневой руки, как мертвая кошка.

— Цветы. Я просто спросить хотел. У вас ирисы.

— Чего? — брови приподнялись на запеченном солнцем морщинистом лице.

— Петушки, — поправился я, — у забора там. Мне показалось, бордо… э, красные растут? Смешно, да? Я просто тут жил, в детстве, и…

— Звать как? Не Петровкиных сын?

— А? Нет, я не тут, в другом районе совсем. На пятом Самострое. Неважно. Просто увидел цветы, никогда не видел, чтоб — красные. Именно ирисы, петушки которые. Хотел спросить.

— Так спрашуй.

— Я и спрашиваю! — я сердито посмотрел в невозмутимое лицо, похожее на растресканную глину, — зайти можно? Посмотреть поближе.

Старик молча распахнул калитку и отступил. Сказал мне уже в спину отрывисто:

— Орлик не укусит, цепь короткая. По дорожке иди.

Шарик, оказавшийся Орликом, гремел цепкой, взлаивал и рычал, показывая десны, но, когда я прошел дальше, умолк и стал клацать зубами, выгрызая из лохматой шерсти блох.

Я шел мимо парадного строя тюльпанов. Невероятно алых и пронзительно-желтых. Миновал растрепанные кусты пионов, утыканных такими же растрепанными огромными цветами. Розовыми и белыми. Дорожка вильнула мимо уже знакомого погреба, похожего на запертую хоббичью нору. И уткнулась в забор, разукрашенная орнаментом черной тени. На границе тени они и росли, среди расступившихся белых и синих собратьев.

Я сначала стоял, разглядывая. Потом подошел совсем близко и присел на корточки, приближая глаза к самым лепесткам. Она так же сидела тут, подумал и забыл, утекая вслед взгляду, приглашенному правильными, пугающе совершенными изгибами.

Несколько цветков среди толпы светлых привычных. Красные, конечно, никакое не бордо, базовый красный цвет без малейших примесей и оттенков. Не алый и не розовый. Не густой оранжевый. И не малиновый, отливающий алым на солнце. Просто чистая красная краска. Густая, как артериальная кровь, темнеющая в изгибах и снова яркая на солнце. Изогнутые широкие лепестки не отпускали взгляд, принуждая забираться в самую сердцевину. И это казалось нескромным. Потом — совсем уж бесстыдным. Цветок такой формы, подумал я, вставая и поправляя в кармане телефон, чтоб не выпал, не должен быть такого цвета. Это уж чересчур. Может, потому они редкие? Эта вызывающая вывернутость, такая — приглашающая. Интересно, что думает дед, когда глядит на них? Видит, или возраст уже не тот? А девочка? С виду ей не больше четырнадцати.

Из-за деревьев, где стоял дом, послышался вдруг смех, легкий, быстрый. И смолк, будто на него шикнули.

Я тронул пальцем верхний лепесток и быстро убрал руку, как будто совершал нечто интимное. Чертыхнулся про себя и пошел обратно, пытаясь избавиться от картинки перед глазами. Большой, красный, бесстыдно открытый цветок, спрятанный лишь в свои собственные изгибы, с лепестками, опушенными по центру такими же красными дорожками. Ведущими внутрь цветка.

— В гости приехал? К своим? — старик снова открыл мне калитку, оттаскивая цепь с Орликом.

— В отпуск. Уже нет никого тут. Может быть, купим дом, с женой.

— Дело хорошее. Насмотрелся?

Я кивнул. Спросил в узкую щель закрывающейся двери.

— Вы их сажали, да? Сорт какой-то?

— Сами вырастают. Когда надо, — калитка закрылась, мерные шаги отдалились, смолкая.

Я отошел, прячась за кустами смородины от любопытной косынки, которая снова торчала над забором напротив. Вытащил начатую пачку сигарет и закурил, раздумывая, идти ли в город, смотреть на людей. Или вернуться в гостиницу, запереться и лечь. Телефон отключить. Потом, когда картинки меня отпустят, позвонить Алише, подразнить ее описаниями прекрасных садов, каждый — своего цвета. Ясно-синий. Пронзительно-желтый. Солнечно-оранжевый. Пусть вдохновляется.

Девочка вышла, когда от сигареты остался окурок. Глянула на меня быстро, поправила темные кудряшки, заколотые на затылке, и прошла, покачивая узкими бедрами под короткой джинсовой юбкой. Линялые кеды мелькали, оставляя на высохшей светлой глине еле заметные отпечатки.

Я пошел следом. Не приближаясь, скорее медлил, отставая, чтоб не напугать. В руке брюнетка несла тот самый цветок. Красный, извитой, на длинном толстом стебле, с повисшим листом-саблей. Такой же, как сорвала, уходя в дом, светлая девочка с косами. Зачем они приходят к странному старику? Внучки? Такие разные.

Девочка шла торопясь, держала цветок, как держат птенца, оберегая. Волосы свешивались, когда опускала лицо, оглядывая свое сокровище. И вдруг остановилась, сгорбив спину. Опустила руки, роняя свою ношу. И пошла дальше, усталой походкой человека, который пытался, но не сумел.

Проходя, я остановился над выброшенным, нет, уже не цветком. Вялой выцветшей тряпочкой валялся в пыли комочек с больными прозрачными лепестками, скрученными, как попало. Даже нагибаться за ним не стоило. Я поднял голову, и прибавил шагу. Далеко впереди блеснуло солнце на еще одной калитке, полускрытой молодыми листьями винограда. Хлопнула дверь.

Когда я подошел, за планками аккуратного штакетника виднелась согнутая фигура. Женщина в платке мерно поднимала и опускала тяпку, проводя лезвием между грядок картошки. Подняла на меня глаза и застыла, опираясь на вылощенное древко.

— Чего надо-то? — голос был мужским и я повернулся, шаря глазами по виноградным просветам.

— Спросить хотел. У вашей дочки. Она тут недавно…

Тяпка упала, приминая ботву. Женщина в два шага оказалась у забора и навалилась на него, вцепляясь руками в планки.

— Саша!

— Оля, пойдем, да брось ты, Оля! Оленька, — мужчина отцеплял ее пальцы, один за другим, толкал, бережно уводя от забора, отворачивал от меня, а она отмахивалась, повертывала белое лицо в съехавшем на скулу платке.

— Извините, — сказал я вслед, — я не хотел. Она зашла просто, и я подумал…

— Саша! — крикнула женщина и заплакала, утыкая лицо в сгиб запястья.

Мужчина вернулся быстро, захлопнув двери в дом, откуда все еще слышался женский приглушенный плач. Распахнул калитку, ту самую, что блестела, открываясь недавно перед кудрявой девочкой в кедах.

— Слышь ты, уебок вонючий. Пшел отсюда, пока я тебя…

Я кивнул, разводя руками, и пошел, подгоняемый грязной руганью. Остановился за поворотом, где меня прятали буйные смородиновые кусты.

Из-за сетки-рабицы напротив разглядывала меня очередная косынка, на сей раз в крупные горохи.

— Не обращайте вниманиев, — утешила меня, становясь поудобнее, — а ну цыц, Мишка, черт шелудивый. На Эдика, я говорю, не обращайте. Вы, наверное ж, приежжий да? Комнату ищете? На лето? А к ним не надо, к Быстровым. У них нехорошо будет вам. Как ото без дочки осталися, так Ольга слегка и тово.

Коричневый палец отцепился от столбика, постучав по виску рядом с краем косынки.

— Так убивалась. Уж так убивалася. Бедная женчина.

— Дочка? — у меня внезапно сел голос, — она что, пропала?

— Зачем пропала? — обиделась тетка, поправляя косынку, — умерла, прими Господь ее душу, болела сильно, дома и умерла, даже в больницу не успели отвезть, когда приступ. А была такая девонька, щечки розовыи, глазки темные, как у Эдьки. Кудрявая. Столько уж лет, а Ольга тоскует, ровно оно вчера.

— Сколько? — у меня перед глазами мелькали и мелькали маленькие потертые кеды, — сколько лет?

— Да уж верно, семь. Или восемь? Ей было-то — шесть годков. Или семь? Сейчас вот было б четырнадцать, как раз вчера мы увспоминали, с соседками. Эдька дочку любил, так любил. Качелей в саду настроил, чтоб значит, не только Сашенька качалася. А и подружки ее.

— До свидания, — слушать воспоминания мне стало невмоготу. И думать о том, куда ушла девочка, уже ушедшая в прошлом, оставив в глиняной пыли смятый цветок — тоже.

Качели мне и приснились. Поскрипывая, раскачивались, мерно вылетая из черной листвы и уходя снова в месиво глянцевых листьев. Высвечивались яркие на фоне темноты коленки и локти, светлые неподвижные лица. По очереди. Девочка с косами, Саша с кудряшками, маленькое лицо Алиши под шапкой густых рыжеватых волос…

Я сел в постели, отчаянно моргая и пытаясь прогнать остатки сна. Шея намокла от пота, в комнате было так темно, что я не понимал — вечер или давно уже ночь, и где я вообще. За стеклом, что поблескивало через пустое настороженное пространство, наливался медленный свет, мазал большое окно и исчезал, затухая. Гостиница. Номер. Машины едут.

Я вытер шею такой же влажной ладонью. Спустил на пол босые ноги. И замер, слушая мерное поскрипывание, которое не ушло со сном, осталось.

Всего на пару секунд стало так страшно, как, наверное, не было никогда. Врешь, тут же отозвалась память, было. Я поднялся и подошел к балконной двери, нащупал прохладную ручку. Так и есть, сквозняк приоткрыл дверь, в узкую щелочку пролезал ветер, дергая отставшую планку на подоконнике. Она и скрипела.

Я попытался прижать ее обратно, потом просто оторвал, бросил полоску пластмассы на подоконник. И вышел на балкон, купаясь в редком свете фонарей, тихом ветерке с портовой бухты, и обычном городском шуме: машины, далекая музыка, голоса прохожих внизу.

В черном-пречерном саду… или — темной-претемной ночью. Как же упоительно было слушать и рассказывать все эти страшилки, сидя на сложенных старых досках в дальнем углу двора! Барачный дом на два подъезда, большой общий сад, полный сирени и акаций, заросшая одуванчиками спортивная площадка, где на самодельных воротах вечно болтался вытертый до плешин ковер.

А потом пришел другой страх, настоящий. Я его стыдился, сделав своим секретом, просто не мог рассказать никому.

* * *

Мама ушла с соседками посмотреть, потому что ждали машину милиции, а район дальний, пока приедут-то. И я, конечно, побежал следом, хотя строго наказано мне было — не уходить со двора. Помню, бежал, придумывая на ходу, за ключом я, хочу компота. Чтоб не ругалась.

Они все стояли на большом пустыре, так странно, группками, по несколько человек, будто искали защиты друг у друга. Переговаривались тихими голосами. Я шел, держась за спинами, ловил слова, которые провожали меня от одной группки к следующей.

— Зашла, а он там и лежит.

— В газете. Ровно какой мусор. Как ото мясо завернуто.

— Она и не поняла сперва…

— Ее-то? А хто ж видел. Никто.

— Бедная…

— Несчастное дите. И надо ж так. Она расшевелила, бумагу-то. Увидела.

— Охо-хо, что ж теперь будет.

— Совсем маленький, вот совсем.

Я уже знал, прислушиваясь, это про мертвеца. Маленький мертвец, младенец. Так маме, захлебываясь, рассказала подруга, таща с собой, пока машина не приехала, пойдем, Света, там сто человек уже. Прям вот выкинула, в газете, — тут соседка оглянулась на нас и понизила голос до страшного шепота. Будто мусор какой, прям вот в туалете и бросила.

…Я шел, весь — уши, складывал в себя прилетающие слова, дополняя картинку. Такой же каменный туалет, как в нашем дворе, с тремя дощатыми дверями, грязно побеленный внутри и снаружи, с обязательными дырками в стенах, просверленными для чьего-то больного любопытного глаза, и жирными мухами над бездонными гулкими отверстиями в каменном же полу. Он, наверное, лежит там, в углу, в развернутой газете, и свет, проницая щелястые доски, ложится полосами.

И тут я увидел маму. Она стояла ко мне спиной, молча, и я не стал окликать, подавленный общим настроением, обошел их группку, выглянул, не особенно беспокоясь, потому что — задняя стена того самого туалета, не где двери, а где дырчатые решетки, закрывающие выгребную яму.

Он лежал сверху, брошенный наискосок, как большая кукла с растопыренными руками и согнутыми ножками. Помню, я успел подумать, маленький разве? И тут мамина рука схватила мой локоть.

— Пойдем, — она быстро развернула меня и повела, молча, все ускоряя шаги. Оставляя позади шепоты, гуляющие между группками людей на большом пустыре.

Я не стал про компот. И до самого двора мы не говорили. Уже около спортивной площадки мама отпустила мою руку. Приглаживая мне волосы, колеблясь и подбирая слова, сказала:

— Какая-то. Цыганка, может. Родила и бросила, в туалете. Он неживой уже, понимаешь? Был неживой. Ты испугался?

— Немножко, — я не стал говорить правду, потому что пока ее не было со мной. Было лишь удивление, какой же маленький, если такой большой — как заграничная кукла-пупс соседской Файки. Только у Файки розовый, а этот — зеленый с белым.

— Пойдешь играть? К ребятам? — взгляд маминых глаз никак не отпускал меня.

И я улыбнулся, чтоб она успокоилась. Кивнул, поворачиваясь уходить. Перед глазами была сирень, круглыми купами листьев, а еще — низенький штакетник спортивной площадки, что упирался в землю рядом с булыжной мостовой улицы. И сбоку, на краю зрения, в правом глазу выше всего — беленый туалет с дырчатой решеткой, на которой лежал, раскинув ручки, зеленоватый пупс, такого цвета, какого не бывает вообще. Нигде. Никогда.

— Господи, — с силой сказала мама, выпрямляясь и опуская руки, — ну, чего меня туда понесло, а? Какая же я дура! Ладно, Алешик, иди. Я дома буду.

— Хорошо.

Тем вечером мы не рассказывали страшилок, а все что знали о происшествии, выложили друг другу еще днем, на тех самых досках. Потом ушли на ставок строить плот, потом делали новые луки, потом лазили за дом, проверять, есть ли зеленые абрикосы на дереве тетки Тамарки. И когда стемнело, жаркие, потные от скорости, играли в ловитки среди сиреневых кустов, на которые падал свет квадратами из уютных окон.

— Алеша! — привычно закричала мама в окно, и я остановился, поправляя сбитую рубашку. Пошел к дому, так же привычно крича в ответ:

— Иду, мам!

У подъезда уже никто не сидел, вытащив под виноград табуретки и стулья, из окон шипела жареная картошка, звенели вилки, кто-то густо кашлял, кто-то смеялся, плакала соседская дочка, маленькая сестра Файки. И было очень, очень темно.

Черный проем скрывал деревянные ступеньки на второй этаж, а перед ними был еще такой промежуток между двумя входными дверями. Мы там прятались, выскакивая и пугая друг друга оглушительным ГАВ!

Я стоял в пяти метрах от каменных ступеней крыльца. И твердо знал, он там. Прячется в темноте, ждет, когда я пойду мимо, чтоб схватить мой локоть зеленой маленькой ручкой. И никто не поможет, потому что я большой, мне уже шесть с половиной, в школу через год, я не могу звать маму, чтоб она спустилась и вела меня через мрак. Я должен сам.

— Алеша! — сердито прокричала мама почти над моей головой.

Я с тоской видел ее силуэт в освещенном окне, таком уютном и безопасном, таком — своем. Недосягаемый свет, запертый двумя пролетами темноты, в которой еще темнота — черное-пречерное маленькое пространство, где поджидает меня мертвый младенец.

Из-за моей спины вывернулся из темноты дядя Володя, зашагал, отбрасывая окурок и густо кашляя. Я, держась на небольшом расстоянии, пошел рядом, независимо, будто просто совпало. Торопясь, проскочил предбанник, как смеясь, называл междверное пространство папа, и с облегчением побежал вверх по деревянным ступеням, навстречу свету тусклой лампочки на площадке.

* * *

Внизу засмеялась женщина, заговорила, перебивая мужской голос. Я облокотился на холодные пыльные перила, заглядывая вниз. Там, успокоительно освещенные городскими фонарями, шли люди, парами, группами и поодиночке. Просто вечер, майский, на излете весны.

* * *

В тот год мама часто сердилась на меня вечерами.

— Алеша! Уже остыло все! Ты идешь или нет?

Такой близкий голос из недосягаемого домашнего света. И я внизу, отделенный черным страхом, непреодолимым.

— Я еще немножко, мам! — отвечал, стараясь, чтоб голос звучал бодро, — мы тут, во дворе!

И ждал, переминаясь усталыми ногами в растоптанных сандалях, голодный, чувствуя запах жареной картошки или макарон по-флотски. Ждал в темноте, полной шелеста листьев, когда подойдет кто-нибудь из соседей, чтоб проскочить рядом, не в одиночестве. Да черт, я даже видел кончик маленького носа, который днем превращался в плохо забитую шляпку большого гвоздя, закрашенную зеленой краской! Он был там, все время. И этот страх остался со мной навсегда, и всегда был моим секретом. Мама так ничего и не узнала.

Странно, я не помню, куда он ушел, этот страх. Был ли он со мной до самого переезда в новую квартиру? Или размылся раньше, милосердно оставив меня в покое?

В комнате замурлыкал мобильник. Я вернулся, плотно закрывая дверь, повалился на смятое одеяло, прижимая к уху гладкий кирпичик.

— Барбарис, — авторитетно заявил голос Алиши, — я тебе кинула пару картинок, вай-фай есть? Поглядишь. У него листья совсем черные. Ты чего смеешься?

— Алиша, я тебя люблю. Посмотрю, да.

— Ты себе девочку в номер заказал, что ли? Ишь какой ласковый. Я тоже тебя, Лешка.

Утром я снова отправился на окраину, где дом под шифером и высокие вязы. Конечно, лучше всего было бы расспросить родителей бедной Саши, которая болела и умерла. О подружках. Эта вот, светленькая с косичками. Но их нельзя.

Так что я взобрался на склон, выбрал правильный валун и сел, подставляя горячее лицо морскому ветерку. Отсюда были видны заросшие травой холмики в большом дворе и цветы между ними. Те самые красные ирисы — пятном среди белого и синего цвета. Рядом с домом, где торчала на бетонированном пятачке черная трубка колонки, ходил на цепи Орлик, толкая носом пустую миску. Потом лег в тени, бросив на солнце лохматый хвост. Через полчаса из дома вышел старик, имени которого я так и не знал, стал неспешно заниматься обыденными делами. Процапал сорняки на грядках с картошкой, набрал воды в жестяную ванночку рядом с краном. Скрылся за углом дома и мерно колотил там молотком, с которым и вышел, снова исчезая в доме.

Я хотел пить, проголодался, мне было жарко в длинных брюках и плотной рубашке. Чего я, собственно, жду, пока меня ждут всякие бумажки, связанные с оформлением будущей покупки? У меня гора дел, уговаривал я себя, не вставая с камня, и пытаясь собрать в голове то, что держит, не давая уйти. Пришла к старику внучка (ладно, две внучки), ушла, забрав подаренный цветок, а он увял, выбросила. Насчет калитки, куда зашла, показалось, конечно, вон какие там кусты густые. Просто побежала дальше, мелькая кедами, а я поперся к чужим людям, пугая их совпадением.

Теперь сижу и придумываю странные версии. Например, дед — старый извращенец, эдакий дед Ёг, заманивает девчонок цветами, и забавляется ими, запирая в доме. Ну да, нынешних лолит заманишь цветочками, которые растут по всем палисадникам. Пусть даже они непривычного цвета. И не запирает, пришли и ушли. Сами.

Я сердито встал. И сразу увидел девочек. Две девчонки, совсем не вчерашние, другие. Полноватая быстрая, с короткой стрижкой, в джинсах, обтягивающих рельефные бедра. И худенькая, с угловатой походкой, русая коса заверчена гулей, на носу круглые очки. Обычные такие девочки. Эти даже не стали звонить в калитку. Поковырялись в замке и вошли, тощая присела рядом с Орликом, трепля лохматую шерсть. А толстушка деловито прошагала по извивам плитчатой дорожки, прямо к ирисам. И присела, упираясь руками в коленки и рассматривая цветы.

Я, не отводя взгляда, стал быстро спускаться, потом застыл на склоне, понимая, забор скроет происходящее во дворе. А потом из дому вышел старик, встал рядом с собачьей будкой. И поднял лицо, упершись в меня глазами. Я, помедлив, кивнул. Глазеть дальше было совсем неприлично, и я спустился, снова оказался у калитки, нажал на кнопку и стал ждать, сердито проговаривая причины визита. Выдуманные, разумеется.

На мысленной фразе «моя жена просила узнать, насчет семян и…» калитка распахнулась. Толстушка протиснулась мимо хозяина, неся в ладонях красный ирис, стебель спускался почти до земли, цветок пылал между пальцев, как взорванная кровь.

— Беги, — сказал старик и она, кивнув, быстро пошла, мелькая полными икрами и покачивая круглой попой.

— Ну? — пристальные глаза обратились ко мне.

— Зачем они тут? — выдуманные причины визита я позабыл, — и цветы эти. Зачем?

— А тебе зачем?

Я молчал. А что отвечать? Сказать, что я волнуюсь, вдруг тут происходит нечто незаконное, чего не должно быть. Чтоб прекратить это все. Черт, я даже не мог сформулировать.

— Я не понимаю. Что тут происходит. Хочу понять!

— А ежели я совру? Легче станет?

— Дядя Степан…

Старик обернулся. Шагнул в сторону, пропуская вторую гостью. Та держала цветок, глаз за очками было не разглядеть.

— До свидания, — попрощалась с нами обоими, вежливо, как приличная девочка. Лет, наверное, пятнадцати. Или младше.

— Иди, милая, — мягко ответил старик, оказавшийся дядей Степаном.

Он снова смотрел на меня, а я чуть не засмеялся вслух, проглотив внезапно вылезшую в голове фразу. Я милицию вызову, победно проверещала она себя. И притихла, испуганная собственной глупостью.

— Она живая? — спросил я, отступая с яркого солнца в тень, чтоб видеть лицо собеседника.

— Купалася, — неохотно ответил дядя Степан, — судорга схватила ногу. Тому уж пять лет.

— А та, что раньше ушла? Туда вот, в переулок?

Старик не ответил, и мне стало неуютно и зябко на теплом ветерке.

— А цветы?

— Оно тебе не надо.

Он зашел внутрь, калитка захлопнулась, лязгнул замок. Прошуршали, шлепая, шаги, голос позвал собаку, Орлик загремел цепкой, повизгивая.

А я, постояв, медленно пошел прочь, глядя в легкую пыль на глинистой грунтовке.

Сломанный цветок лежал в стороне, почти у забора. Мятые лепестки теряли цвет на глазах, становясь из красных — бледно-коричневыми, с налетом зелени и серого.

— Нравится, смотрю, у нас-то, — давешняя бабка снова висела на своем заборе, растолкав смородиновые кусты, — все ходите, ходите. Если комнату, то идите к Павлищенкам, у них времянка, с люксом. Душ отдельный тама, и туалет свой. Тока вот ремонт исделали.

— Скажите. А тот дом, с деревьями, в котором хозяин — дядя Степан…

Бабка замолчала, вцепившись в мое лицо острыми глазками. Я подождал и продолжил:

— Ну… он там один живет, да? Или еще с кем?

— А то у Кольки Маслянова, у него попроще, конечно, и сам Колька алкаш, но дешево зато, — замороженным голосом сказала бабка, сползая с ящика, который виднелся за сеткой забора.

— Вы не слышите, что ли?

— Или вот у Тамарки. Цы-ыпа! Цы-ы-ыпа-а! Цы-ыпа! — тоскливый голос удалялся вместе с круглой спиной, обтянутой ситцевым халатом.

Вечером я снова валялся в гостиничном номере на уже привычной, почти своей, кровати и болтал с Алишей. Она рассказала мне про изумительную алычу, у которой снова — совсем черные листья, ты увидишь, офигеешь, Алексис! И тюльпаны, оказывается, можно спокойно заказать через интернет…

Когда она выдохлась, я ласково спросил:

— Тебе не пришло в голову, Алька, что у всех черных цветов — зеленые листья?

— Что? Как?

— Обыкновенно. Петунии твои драгоценные бархатные. И тюльпаны. И розы, те самые, турецкие из как его?

— Халфети, — убитым голосом подсказала Алиша.

— Вот-вот. Там кругом зелень — буйная такая. Живая совсем. Так что, напустить в твой сад совершенного, без оттенков, черного-пречерного мрака — не получится.

— Но можно же… — не сдавалась Алиша.

— Обкорнать и воткнуть в землю одни цветы? Или покрасить из баллончика? Или, ах да, фотошоп!

— Ты негодяй. Как всегда!

— Я соскучился. Приезжай давай. Купаться пойдем.

— А я думала заказать как раз. Семена. А что, море теплое, да?

— Теплейшее.

— Ты змей.

— Обязательно.

Потом я лежал и думал, глядя, как за стеклом машины везут куда-то свой свет мимо света фонарей.

О том, что не все раскрывается нам целиком, по первому нашему требованию. И может быть, я не узнаю, что именно, как и почему. Зачем. Но теперь вместо витой дорожки из серых плиток в моей голове — сто, тысяча тех самых расходящихся тропок, по которым я волен идти, создавая реальности, пусть воображаемые. И если мы с Алишей, гуляя, придем на тот склон, и увидим вместо добротного старого дома — пустырь за полуразрушенным забором, а вместо красных ирисов — заросли упрямого лугового шалфея, я ни капельки не удивлюсь. И не посчитаю это мистикой или волшебством. Наверное, да нет, наверняка, это есть везде и всегда, и мы видим слабые тени, или яркие проблески, а потом покрывало реальности снова закрывает, или — милосердно скрывает. Чтоб нам жить дальше. Не просыпаясь ночами от не уходящих страхов, сильнее которых нет ничего. Они продолжают в нас жить, но и мы продолжаем жить тоже.