КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706129 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272720
Пользователей - 124655

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX — начала XX века [Густаво Адольфо Беккер] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ЧЕРТОВ КРЕСТ Испанская мистическая проза XIX — начала XX века

Истории — столь же истинные, сколь и необычные

Если вымысла мало — преданье придумано плохо и правда правдой не стала.

Антонио Мачадо
Великий аргентинец — испаноязычный прозаик Хулио Кортасар — о природе необычного, порой случающегося вокруг нас и в нас самих, писал так:

«Фантастическое — это нечто совсем простое. Оно вторгается в нашу повседневную жизнь… Это нечто совершенно исключительное, но в своих проявлениях оно не обязательно должно отличаться от окружающего нас мира. Фантастическое может случиться таким образом, что вокруг нас ничего с виду не изменится. Для меня фантастическое — это всего лишь указание на то, что где-то вне аристотелевских единств и трезвости нашего рационального мышления существует слаженно действующий механизм, который не поддается логическому осмыслению, но иногда, врываясь в нашу жизнь, дает себя почувствовать… Это в обычной ситуации причина вызывает следствие, и если создать аналогичные условия, то, исходя из этой же причины, можно добиться того же самого следствия. Но фантастическое происшествие бывает лишь раз, ибо оно соответствует только одному циклу „причина — следствие“, который ускользает от логики и сознания».[1]

Наверное, под этими словами поставили бы подписи многие испанские литераторы, даже если они — реалисты до мозга костей.

Мы, например, привычно говорим: Мигель де Сервантес — реалист, в его произведениях перед нами предстает самая доподлинная Испания XVI–XVII веков. Но в главной книге испанской литературы — в «Дон Кихоте» Сервантеса — в реальный мир властно вторгается мир, придуманный Рыцарем печального образа (или миры эти надо во фразе поменять местами?). В романе постоянно переплетаются двоящееся время и двоящееся пространство, двоящееся сознание и двоящиеся персонажи.

Да, Дон Кихот — безумец, но, как заметил Антонио Мачадо, это «ни в коей мере не мешает ему быть правым, не мешает убеждаться и — отдадим должное гению Сервантеса — убеждать в своем целостном понимании мира и жизни».[2]

Вероятно, воссоздать целостную картину мира и можно, только если соединить два полюса: реальное и воображаемое, земное и небесное.

Волшебное, необычное, грезящееся является для испанцев, так сказать, частью «домашнего обихода». Оно оказывается столь же истинным, как и самая подлинная реальность. А возможно, и более истинным. Бог есть, если ты в Него веришь. И тут никаких доказательств не требуется. Доказательства нужны тогда, когда начинаешь сомневаться. Если автор верит в те чудеса, о которых он повествует (без мастерства и таланта, конечно, не обойтись), то и читатель ему верит. Границы между грезой и реальностью условны. Для людей искусства они зачастую и вовсе не существуют. В мистико-фантастических рассказах испанских писателей тональность повествования — при переходе от реального к сверхъестественному — не меняется.

Это характерно и для «Легенд» Густаво Адольфо Беккера (1836–1870), создателя мистической новеллы в испанской литературе Нового времени.

Как и другие романтики, Беккер не остался равнодушным к прошлому своей страны. Овеянное легендами, оно было для писателей-романтиков эпическим временем героических деяний и высоких страстей. Испанцам XIX века чрезвычайно повезло — им в наследство история оставила Реконкисту.[3] И они воспользовались щедрым подарком сполна. Описывая бесстрашных рыцарей и прекрасных принцесс, авторы позапрошлого столетия поднимались над серыми буднями повседневности. А охотно верившие им читатели переживали «вторую действительность» как личную жизнь. «Над вымыслом слезами обольюсь» — это сказано Пушкиным отнюдь не ради красного словца. Успех романтическим литераторам в XIX веке был обеспечен полнейший. Беккер не стал исключением: его легенды пользовались у современников гораздо большей популярностью, чем его поэзия.

Любопытно отметить: в лирических стихах Беккера нет ничего мистического, потустороннего, «не поддающегося логическому осмыслению». Не сочинял он и стихотворных «преданий старины глубокой», как это делали, например, его собратья по перу Анхель де Сааведра, герцог де Ривас (1791–1865) и Хосе Соррилья (1817–1893). Поэзия Густаво Адольфо Беккера — лирический дневник влюбленного и страдающего человека, к тому же максимально сдержанного в проявлении чувств. В испанской литературе XIX века второго такого поэта, пожалуй, нет.

Вот, к примеру, одно небольшое, характерное для Беккера стихотворение:

В углу старинной залы полутемной,
забытая хозяйкой молодой,
давно безмолвная, стояла арфа
в пыли густой.
Подобно птицам, на ветвях уснувшим,
в ней, в этой арфе, музыка спала
и сколько раз ждала, чтобы на струны
рука прекрасная легла.
И я подумал: «Сколько раз мой гений,
как мертвый, засыпал в моей груди
и, словно Лазарь, ждал, чтобы раздался
всесильный глас Христа: „Встань и иди!“».
Но когда он намеревался писать прозу, то не ждал минут вдохновения: начинал работать, и вдохновение являлось к нему само.

За свою короткую жизнь (Беккер умер в 34 года) он исходил едва ли не всю Испанию. Среди его легенд — андалусские, кастильские, каталонские, арагонские… И в каждой из них с любовью запечатлены приметы того или иного края, его характерные особенности, народные верования.

«Я — большой любитель послушать предания, особенно из уст деревенского люда», — признается автор в рассказе «Пещера мавританки». А во вдохновенном и сугубо личностном «Симфоническом интермеццо» Беккер восклицает — заклинает: «Народ был и всегда будет величайшим поэтом всех времен и народов. Никто лучше его не способен воплотить в своих созданиях размышления, верования, чаяния и чувства эпохи».

Писатель словно отходит в сторону: мол, я только скромный собиратель фольклора. Но он, конечно, лукавит. Да и может ли какой-либо литератор быть просто «переписчиком» чужих слов?!

Сообразуясь с собственными эстетическими взглядами, из огромного количества фольклорных произведений Беккер брал только те истории, в которых наиболее полно, по его мнению, отразилась душа народа и которые благодарно восприняла его, беккеровская, душа. Легенды не стилизовались «под народные» — в них явственно прослеживается авторский почерк. Обилие метафор и образов, красочность пейзажных зарисовок, музыкальность фраз, сложные синтаксические построения — все это особенности беккеровской прозы.

В творчестве Беккера присутствуют, разумеется, и литературные влияния.

«Если искать параллели в романтизме других европейских стран, то Беккер-прозаик ближе всего к немецким романтикам — к Гофману, Новалису, Людвигу Тику»,[4] — замечает русская переводчица и литературовед Наталия Ванханен.

От себя добавлю, что на его поэзию значительное влияние оказал Генрих Гейне. Беккер родился на юге Испании, в Севилье, но по материнской линии его предки — немцы (материнскую фамилию Густаво Адольфо сделал основной). Должно быть, генетическая память сыграла не последнюю роль в тяге испанского писателя к немецкой литературе. А отсюда в том числе и его постоянный интерес к Средневековью, к таинственным и мрачным историям.

В конце XIX века мистическая проза романтика Беккера пользовалась большой популярностью у русского читателя. В России первая его книга — «Избранные легенды» — вышла в 1895 году.[5] Перевела беккеровские новеллы Екатерина Андреевна Бекетова (1855–1892), тетя Александра Блока по материнской линии. И в том, что испанская тема в произведениях творцов нашего Серебряного века появляется неоднократно, «повинен», в частности, и Густаво Адольфо Беккер со своими старинными и необычными для иностранца сказами…

Правда, заметим, что в период, когда творил Беккер, романтизм был уже «днем вчерашним» европейской литературы. И в легендах испанского писателя нет-нет да и проскользнет ирония (см., например, приводимую в нашей антологии новеллу «Христос над черепом»).

Новый, XX век начался для Испании весьма плачевно. В 1898 году страна потерпела сокрушительное поражение в испано-американской войне — последние заокеанские колонии были потеряны. Это поражение испанцы восприняли как национальную катастрофу. Причину трагедии пытались найти политики, экономисты, военные. Найти ее старалась и творческая интеллигенция Пиренейского полуострова. Пришедшие в литературу на рубеже веков прозаики и поэты объединились в «Поколение 1898 года», главой которого стал писатель и философ Мигель де Унамуно (1864–1936). Ему, в частности, принадлежит ставшая знаменитой фраза: «У меня болит Испания». Как и романтики, в поисках снадобий от тяжелой болезни литераторы «Поколения» обратились к прошлому своей страны, к народным преданиям и песням. Узнать прошлое означало для них понять настоящее и предвидеть будущее. Тем более что жаждали они узнать не официальную историю, а интраисторию (определение Унамуно) своего народа. Художественные открытия писателей этого поколения несомненны и общепризнаны — благодаря именно их творчеству первую треть XX столетия в Испании назвали вторым золотым веком литературы.[6]

Одним из самых ярких и самобытных прозаиков «Поколения 1898 года» был Рамон дель Валье-Инклан (1869–1936). Известность его в Испании столь велика, что, когда произносят просто «дон Рамон», не добавляя при этом фамилии, все прекрасно понимают, о ком идет речь.

Валье-Инклан по национальности галисиец. Он принадлежал к старинному галисийскому роду, о чем не раз с гордостью говорил. Любовь к Галисии, к ее фольклору писатель унаследовал от родителей, мечтавших о возрождении своей родины и ее литературы. Галисия — историческая область на северо-западе Испании; страна крестьян и моряков — со своим бытом и языком, историей и культурой, обычаями и традициями, сильно отличающимися от кастильских. В кафедральном соборе галисийской столицы Сантьяго-де-Компостела хранятся мощи апостола Иакова, небесного покровителя Испании, — с давних пор туда тянутся вереницы паломников со всей католической Европы. Там, где есть моряки и паломники, обязательно будут рассказываться небылицы и мистические истории. В детстве Валье-Инклан наслушался великого множества всяческих легенд — и в родительском доме, и на ярмарках, и у монастырских стен. А став писателем, некоторые из них решил поведать миру.[7] Здесь, правда, сразу же возникал вопрос: на каком языке писать — галисийском (родном с детства) или же испанском (государственном)? Рамон дель Валье-Инклан сделал выбор в пользу последнего.

«Историческая судьба Галисии оказалась неразрывно связанной с судьбой всей Испании. И эта связь должна была претвориться в культуре. Испанский язык, по мысли Валье-Инклана, должен был преодолеть отъединенность Галисии, сделать галисийскую ноту внятно звучащей в мелодии испанской культуры. Этническая индивидуальность народа, своеобразие его духовного склада только так могли получить общенациональное признание. И тот „образ“ Галисии, ее пейзажа, ее людей, ее человеческой атмосферы, который существует сейчас в сознании испанцев, внушен книгами Рамона дель Валье-Инклана»,[8] — подчеркивала литературовед Инна Тертерян (1933–1986).

Еще до Валье-Инклана выбор в пользу испанского языка сделала Эмилия Пардо Басан (1852–1921), также родившаяся в Галисии и также увлеченная ее фольклором. В большинстве произведений о Галисии (особенно в романах) Пардо Басан дает социально-реалистическую — объективную, насколько это возможно, — картину своей родины. За жизнью героев, коих она сотворила, писательница наблюдает как бы со стороны. А Валье-Инклан не отделяет себя от рассказчика и от героев, хотя язык его новелл отмечен индивидуальной авторской интонацией. Словесному чуду Валье-Инклана поистине можно только дивиться! «Реальность, сохраняя свои реальные, подчас страшные черты, превращается в сказочно прекрасный мир».[9]

Но коль скоро Валье-Инклан — писатель XX столетия, в его «сказочно прекрасном мире» мы наблюдаем и скептическое недоверие к сказке. Насмешливый авторский прищур заметен почти во всех галисийских произведениях Рамона дель Валье-Инклана. Самоирония рассказчика легко прочитывается, например, в новелле «Страх». Правда, в ней угадывается и писательское желание мастерски рассказать о пережитом (или выдуманном) страхе. Напугать кого-либо Валье-Инклан даже в мыслях не держит — он хочет, чтобы читатель получил от прочитанного чисто эстетическое удовольствие.

Так же иронично относится к сказкам и упомянутая уже Эмилия Пардо Басан — к слову сказать, тоже представительница знатного рода. Из публикуемых в данной книге рассказов Пардо Басан обратим внимание на один — «Потрошитель из былых времен». В середине XIX века в Галисии произошло событие, своей абсурдностью потрясшее всю страну. В Альярисе, впервые в мировой судебной практике, осудили человека-оборотня, человека-волка. Убийца, на совести которого было девять невинных жертв, утверждал, что крови требовало его тело, принимавшее обличье хищного животного. Жир, который он снимал с убиенных, шел на продажу. Вероятно, только в такой стране, как Галисия, судьи могли серьезно отнестись к объяснениям подсудимого и вынести приговор на основании того, что человек совершил преступление, обратившись в волка. Писательница, конечно, скептически отнеслась к данной истории. В рассказе «Потрошитель…» она показывает, что же на самом деле заставляет ее соотечественников верить в подобные небылицы. И здесь отметим: сюжет о человеке-волке позже найдет отражение в произведениях других писателей, в частности современного галисийского автора Альфредо Конде и, в крайне необычной версии, немецкого прозаика Патрика Зюскинда.

Другой представитель «Поколения 1898 года» — Антонио Мачадо (1875–1939) — в своем «Доне Никто…» не только насмешлив, но и саркастичен. Это ощущается уже в самом названии: рядом с человеком-нулем — «Никто» — поставлено дворянское «дон».

Небольшое произведение Мачадо весьма необычно и интересно с литературной точки зрения. Прежде всего оно — мистификация (хотя и неспособная обмануть читателя). Автор пишет, «надев маску», — от имени придуманного им «апокрифического профессора» Хуана де Майрены. И этот, существующий лишь в мачадовском воображении, Майрена создает набросок пьесы о еще менее реальном доне Никто. В последней сценке возникает тема зеркал. «Литературные зеркала» зачастую уводят в бесконечность… Двойная (или даже тройная) не-реальность порождает новую реальность, существующую уже в воображении читателей. А читателей — бесчисленное множество, и каждый осмысливает прочитанное по-своему. Для себя он — соавтор уже написанного текста. Из наброска пьесы (то есть из произведения, принципиально незаконченного) он будет стараться сделать пьесу завершенную. Ну и так далее. В общем, с чистым сердцем можно сказать: в мачадовском наброске — будущий Борхес. Тот самый Хорхе Луис Борхес, который ныне признан одним из наиболее значительных прозаиков не только латиноамериканской, но и всей мировой литературы XX века.

В предисловии к сборнику рассказов испанских авторов я упомянул двух латиноамериканцев. Странного в данном случае ничего нет. Писатели Латинской Америки связаны с Испанией языком, на котором они говорят и пишут. Но я не упомянул главного латиноамериканского мага — колумбийца, Нобелевского лауреата Габриэля Гарсиа Маркеса. Спешу исправиться.

В одном из интервью, отвечая на вопрос, как он создавал роман «Сто лет одиночества», Гарсиа Маркес признался:

«Я сам не верил в то, что рассказывал. Я думаю, что писатель может рассказывать все что вздумается, но при условии, что он способен заставить людей поверить в это. А чтобы узнать, поверят тебе или нет, нужно прежде всего самому в это поверить… Я стал искать и искал до тех пор, пока не осознал, что самой правдоподобной будет манера, в которой моя бабушка рассказывала самые невероятные, самые фантастические вещи, рассказывала их совершенно естественным тоном»

Все, вероятно, так и было в действительности. К сказанному надо добавить вот что: бабушка Гарсиа Маркеса была родом из Галисии, из страны, где умеют рассказывать и слушать «самые невероятные, самые фантастические вещи».

Хочется надеяться, что истории, рассказанные на другом от России краю Европы и собранные в данной книге, окажутся интересными и для нынешнего русского читателя. И он поверит в чужие фантазии.

Или правильнее сказать: фактазии?

Виктор Андреев

Густаво Адольфо БЕККЕР

СИМФОНИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО

(перевод В. Литуса)
Есть поэзия пышная и звучная; поэзия — дитя раздумий и искусства, дитя, наряженное в изысканные и роскошные одеяния языка, она движется с величавой размеренностью, обращается к воображению, заполняет его своими видениями, направляет всю страсть фантазии по едва заметной, безымянной тропинке, очаровывая гармонией и красотой.

Есть и другая, естественная, краткая, сухая, она вырывается из глубин души, подобно электрической искре; она затрагивает чувства, исчезает, обнаженная, необработанная, зародившаяся и созревшая в лоне свободной формы, эта поэзия пробуждает, едва затронув, тысячи идей, до срока дремлющих в бескрайнем океане фантазии.

Первая хранит в себе значение преходящее, благоприобретенное: это и есть мировая поэзия.

Вторая — величина постоянная, неизменная; величина, которая привносит соразмерность фантазиям и воображению; эту вторую стоило бы называть поэзией поэтов.

Первая — мелодия, она рождается, крепнет, зачем умолкает и рассеивается.

Вторая — аккорд, слетающий со струн арфы, аккорд, что заставляет струны петь.

Когда замолкает первая, с мягкой, довольной усмешкой складываешь листок пополам.

Когда замолкает другая, склоняешь чело, переполненное думами, имени которым нет.

Первая — союз искусства и фантазии.

Вторая — удар молнии, рожденной схваткой вдохновения и страсти.

В затаенных уголках моего сознания, скрученные, сжатые в точку, обнаженные, дремлют бесформенные и нелепые порождения моей фантазии, дремлют в ожидании часа, когда искусство облачит их в слова так, чтобы они смогли предстать пред миром.

Плодовитая, словно любовное ложе плебея, она, моя муза, подобна тем родителям, что производят на свет отпрысков более многочисленных, чем в силах прокормить, она, моя муза, зачинает и разрешается от бремени в тайных, от всех сокрытых святилищах рассудка, в храме, переполненном созданиями без имени и числа; туда не достигают мои желания и устремления; всех лет, отпущенных мне судьбою, недостанет, дабы облечь их, эти порождения моей музы, в слова и придать им форму.

Они здесь, внутри, обнаженные и бесформенные, перемешаны и перепутаны в невообразимом беспорядке; я ощущаю их, чувствую, как они движутся, трепещут, чувствую, как они живут своей тайной, загадочной жизнью, словно мириады зародышей, эмбрионов, кишат в самом чреве земли и сотрясают его, созревая, бьются бессильно и не находят сил для выхода на поверхность, где они могли бы, слившись в поцелуе с солнечным светом, обратиться цветами и плодами.

Они идут со мной по жизни, судьбою им уготовано со мной и умереть, и не останется от них ничего, как не оставляет следа полночный сон, который поутру уже невозможно вспомнить. Иногда, прежде чем произойдет непоправимое, в них пробуждается воля к жизни, и тогда чудовищным усилием, лихорадочно, в полном безмолвии, в беспорядочной спешке и толкотне, отыскивают они выход к свету сквозь мрак, в котором живут. Увы! Мир идей и мир формы разделяет бездна, и только слово в силах преодолеть эту пропасть, но слово, робкое и сонливое, зачастую отказывается помогать идеям! Немые, мрачные, обессилевшие в бесполезной борьбе, вновь впадают они в свою извечную апатию, первозданный маразм, — так же бессмысленно опадают, устилая дорожки, желтые листья, сорванные бурей.

Именно этими восстаниями непокорных порождений воображения следует объяснить мое лихорадочное волнение, их истоки никакая наука найти не способна, но здесь таится причина моей восторженности, экзальтации, изнеможения. Так и бреду по жизни, успех, быть может, не всегда мне сопутствует, бреду, пробираясь средь нескончаемого сонма беззвучных бурь в душе. Так и живу, но все имеет свой предел, и этим бурям пора положить конец.

Ночные призраки и фантазия все еще продолжают без устали производить на свет плоды своей чудовищной связи. Их создания, уже изрядно ослабевшие, словно рахитичная оранжерейная поросль, все еще продолжают бороться, дабы продлить свое фантастичное бытие, все также вступают в единоборство с остатками разума, теперь уже скудного, словно тонкий слой бесплодной почвы!

Надо отверзнуть ход глубинным водам, они смоют запруду, — водам, что непрестанно пополняются свежим течением живого источника.

Ну что же! Приидите! Приидите и живите своей единственной и неповторимой жизнью, какую я могу вам даровать. Мой разум напитает вас всем необходимым, и вы обретете осязаемость. Я облачу вас в одежды, пусть в лохмотья, но и этого ветхого рубища будет достаточно, чтобы вы не стыдились своей наготы. Для каждой из вас я хотел бы выковать дивную строфу, сотканную из утонченных фраз, в них вы смогли бы обернуться, как в пурпурные мантии. Я хотел бы сподобиться отчеканить такую форму, которая была бы достойна вас; так чеканят золотой сосуд, коему суждено сохранить утонченный аромат духов. Большее невозможно.

Все же надо передохнуть; мне необходимо поберечь разум, мозг, бессильный вместить столько абсурдного; тело насыщается кровью равномерно, сильными толчками, они заставляют пульсировать набухающие вены.

Задержитесь, останьтесь тут, как призрачный и туманный след, что отмечает путь безвестной кометы, как атомы едва лишь зачатого мира, овеваемые дыханием смерти до того мига, пока создатель ваш не возгласит: «Fiat lux!»[10] И отделит свет от тьмы.

Не желаю более бессонных ночей, когда вновь и вновь предо мною встают бесконечные вереницы причудливых созданий, — они вопиют, обращаясь ко мне жестом, судорогой, движениями, выдернутыми из призрачной реальности, в которой они существуют; отныне я не в силах слушать мольбы неосязаемых призраков. Не желаю, сгубив арфу, и без того уже ветхую и поломанную, утерять вместе с ней неведомые ноты и звуки, покоящиеся внутри инструмента. Хочу описать мир, который меня окружает, охватить его — не целиком, лишь отчасти; у меня достанет сил, быть может ненадолго, явить взорам людским тот, другой мир, что живет в моей душе. Здравый смысл — единственная преграда для сонма снов и мечтаний — отступает, постепенно слабеет, а бесчисленные призраки разных мастей смешиваются друг с другом. Мне стоит изрядных усилий отделить плоды фантазий от того, что со мной происходило в самом деле. Мои привязанности поделены поровну между иллюзиями и реальными персонажами. Моя память разносит по ячейкам бесконечную череду женских имен, их знаменательных событий, даты их кончины, либо дни их ухода, — эти события и женщины живы разве что в моем сознании. Пора их выбросить из головы раз и навсегда.

Если умереть значит уснуть, то я хотел бы упокоиться с миром в смертельном мраке, так чтобы вы не являлись ко мне, не обращались бы моим кошмаром, меня же и проклиная за то, что я приговорил вас к небытию прежде, чем вы родились. Хорошо, ступайте в мир, вас породивший, пребывайте в нем подобно эху, которое разливается в душе и разносит по земле свои радости и горести, свои надежды и борения.

Быть может, в скором времени и мне суждено облачиться в плащ далеких скитаний, тогда навечно разойдутся пути материи и духа, а душа достигнет пречистых чертогов. Не хотел бы, когда это случится, чтобы вы последовали за мной, будто разноцветная кибитка-балаган за бродячим циркачом, не хочу, чтобы обратились вы бесполезной яркой мишурой, накопленной фантазией на задворках сознания.

Берегу, да, действительно берегу в памяти моей письмена, словно в волшебной книге, отпечатки впечатлений, оставленные с годами; эти легкие и пылающие создания чувственности дремлют там, в глубинах памяти, дожидаясь мгновения, когда они, чистые, спокойные, безмятежные, облаченные, скажем так, необыкновенной властью, пробудятся по воле моего духа, с дивным звоном раскинут свои прозрачные крылья, предстанут предо мной в своей светозарной, чудесной стати.

Я чувствую их приход не столько издерганными нервами, сдавленной грудью, не столько телом, которое содрогается от грубых ударов волн нахлынувших чувств, порожденных страстями и любовью, сколько познаю, чувствую каким-то неестественным, особым образом; записываю, будто копирую уже кем-то написанную страницу; зарисовываю, словно художник, воскресающий пейзаж, что открывается взору и тут же тает, теряется в тумане за горизонтом.

Все, весь мир чувствует, ощущает. Но лишь немногим дано сберечь, словно бесценное сокровище, живую память о том, что они уже прочувствовали. Думаю, эти люди — они-то и есть истинные поэты. И больше того, уверен: только они.

Если бы ты только знала, как мельчают самые грандиозные идеи, попадая в железные оковы слов; если бы ты только знала, как призрачны, как легки, как неощутимы золотые частицы эфира, окутывающие дивные и таинственные фигуры, порожденные воображением, и эти бестелесные создания становятся всего лишь бесплотным скелетом; если бы ты только знала, как тонок, почти неосязаем луч света, нить, связующая меж собой самые абсурдные измышления, что витают в хаосе; если бы ты только знала… Полноте, о чем это я? Ты ведь и сама это знаешь, ты должна это знать.

Дух обладает одной удивительной способностью: чувствовать и понимать по-особому, таинственно и чудесно, он — петля, аркан — огромный, поскольку бесконечен, божественный, ибо свят.

Как может слово, грубый, скудный язык, подчас неспособный выразить даже самые насущные потребности материи, как может он стать божественным толкователем, как может соединить две души?

Это невозможно.

Однажды, подведя итог моим размышлениям, ты спросила:

— Что есть солнце?

В тот момент светило, чей диск высекал искры у линии горизонта, разрывало чрево морей. Лучи разливались по его необъятной равнине; небо, воды, земля утопали в блеске, весь мир был наполнен сиянием, будто океан света выплеснулся в этот мир.

Гребни волн, завитки облаков, стены городов, предрассветный туман, наши лица и наши тела отмечены этим чистым сиянием светила; растекается сияющий и прозрачный эфир, в котором витают блестящие частички воздуха.

Я снова слышу твой голос.

— Что есть солнце? — спросила ты.

— Вот оно, — ответил я и показал тебе его; диск медленно парил, окруженный прозрачно-золотистыми протуберанцами, глаза твои наполнились светом; по выражению твоего лица (описать его словами не способен) я догадался: ты уже все поняла.

В сердце мужчины поэзия существует как чистый дух; он находит прибежище в душе, живет в реальности, порожденной идеей, но, чтобы явить эту идею, ей надо придать форму. Потому мужчина идею записывает.

В женщине, безусловно, поэзия присуща всему ее бытию; чаяния, размышления, страсть. Предназначение женщины и есть поэзия: женщина существует, дышит, живет в невыразимой атмосфере идеализма, которая от нее же и исходит, словно сияющие и чарующие флюиды, — одним словом, это поэтический глагол во плоти.

Да, конечно, прозаичность в женщине проявляется банально и пошло. В этом нет противоречия, в женщине почти все, о чем она думает, поэтично, но лишь отчасти поэтично то, что изрекает. В этом весь секрет, я его открыл, а ты им владеешь. Быть может, я и так слишком много наговорил тебе. Достаточно, чтобы ты впала в смятение и замешательство, но это тебя не ошеломит. Поэзия — познание Человечества, познание места, какое занимает любовь среди других страстей, познание того, как она пронизывает все и проникает повсюду. Любовь — таинство. Все в ней дивно, ничто не поддается объяснению; все в ней нелогично, туманно, странно, абсурдно.

Тщеславие, зависть, алчность и прочие страсти объяснимы, хотя их источник менее значителен, чем страсть, которая их оплодотворяет, рождает и от них же питается.

Я понимаю все; мне это дается через откровения, буйные и часто необъяснимые.


Поэзия — чувство; чувство может проявиться по-разному, вовсе необязательно каким-либо одним образом, но причина одна. Какая? Чем еще может быть это чувство, которое переводит божественный порыв восторга, чаяния души, смятенной и меланхоличной, на язык мужчин, если не любовью?

Воистину, любовь — неиссякаемый источник всей поэзии, плодоносное начало всему великому, извечная основа всего прекрасного; я утверждаю: религия, особенно наша религия, вера — это любовь, и не просто любовь, но любовь пречистая, наикрасивейшая, любовь — единственная бесконечность, нам известная; и только под сенью этих двух светил может обрести настоящий мужчина свет, который бы освещал его путь, и вдохновение, оплодотворяющее оскудевшую и бесплодную душу.

Ты хочешь знать, что такое любовь? Вглядись в себя, вглядись внимательно в свою душу и, если есть там любовь, прочувствуй ее — ты сама все поймешь, и более меня не спрашивай.

Единственно добавлю: любовь — высший закон вселенной, дивный и тайный закон, который царит и правит повсюду и всем: и безымянным, ничтожным атомом, и разумным существом; центр тяжести, вокруг которого располагаются наши действия и увлечения, центр, которому невозможно противостоять; закон подчас неявно, но пребывающий в сокровенных глубинах каждой вещи и каждого существа. Имя этому чуду: Господь. Этот закон дает жизнь моим безымянным раздумьям. Мои размышления суть истинная и стихийная, необработанная поэзия, та самая поэзия, которую женщина не способна облечь формой, но которую чувствует и понимает значительно лучше любого мужчины.

Действительно, поэзия не может быть не чем иным, как смятением души, мятежным и меланхоличным, которое смущает и искушает дух желанием, вожделением пречистого, потому недостижимого, совершенства.

Голос женщины подобен музыке небесных сфер, он, словно вздох возлюбленной души, вошел в меня, принес с собой нежность ветра, напоенного ароматами весны. Какая тайна сокрыта в твоем смущении, словах, в твоих тихих вздохах и стенаниях, в твоих певучих и странных напевах?

Народ был и всегда будет величайшим поэтом всех времен и народов.

Никто лучше его не способен воплотить в своих созданиях размышления, верования, чаяния и чувства эпохи.

Он, народ, принялся за эту дивную эпопею еще во времена языческих богов, позже ей придал форму Гомер.

Он, народ, одарил жизнью невидимый и таинственный мир религиозной традиции, этот мир теперь мы можем назвать миром христианской мифологии.

Он, народ, вдохновил угрюмого Данте сотворить свою мрачную поэму.[11]

Именно он, народ, породил Дон Хуана.[12]

Именно он, народ, измыслил Фауста.

В конце концов, именно он, народ, вдохнул жизнь во все гигантские порождения, которым искусство впоследствии придало форму и изящество.

Величайшие поэты, подобно дерзким архитекторам, выхватывали и подбирали уже отесанные, обработанные народом камни, из этих камней каждый в свое время, в свой век возводил пирамиду.

Колоссальные пирамиды в силах противостоять всепожирающим волнам времени и забвения; они, эти пирамиды, созерцают друг друга, любуются друг другом и в конце концов становятся вехами на пути Человечества в царство разума.

Свою чувственность, подобно своим дивным представлениям, народ преподносит по-особому.

Одной чувственной фразы, одного властного прикосновения, легкого штриха достаточно ему, народу, чтобы породить идею, описать ее, оценить и обрисовать.

В этом, именно в этом суть народной песни.

Несомненно, авторская поэзия берет свое начало в народной; в форме, избранной поэтом, так же явно угадывается происхождение, как аристократичность женщины угадывается по элегантности и величавости ее движений, в какие бы лохмотья, тряпье ни была бы упрятана ее фигурка, — изящество и грациозность скрыть нельзя, обмануться невозможно. Народная и авторская поэзия состязаются в лаконичности фраз, в простоте и некоторой наивности суждений, во властности и легкости прикосновения, в утонченной нежности, состязаются тогда, когда автор не в силах безоговорочно победить народную традицию.

Искусство оказывается всегда плотным клубком, тесным переплетением обычаев и идей той эпохи, в которой оно живет. В разные времена по-разному представляет оно свой дух, приспосабливая его к формам существования общества, его породившего; оно, искусство, на определенном этапе развития обратилось к христианским символам, переработало их и привнесло чарующее волшебство этих символов в пышность католического культа либо в суровые стансы о королях и героях. Искусство возбудило гордость и тщеславие в обществе, построенном на иерархической основе, в нем же и растворилось. И когда искусство утратило свое значение в религии как в таковой — в меньшей степени это относится к внешним проявлениям культа, — тогда оно вошло в очень трудный период, из которого так еще и не выбралось. Выход уже виден, но он направляет искусство в новое русло, где правит другая форма бытия. Таким образом, даже если полностью освободиться от строгих эстетических норм и правил, в которых время стало сущностью, в искусстве обнаруживается тенденция к обобщению, генерализации, тем более в индустриальную эпоху; искусство до бесконечности приумножает свои создания, а затем снисходит с олимпийских высот, в которых обретает, чтобы незаметно раствориться, растаять во всех без исключения слоях общества. И каждому слою, будто сигнал к восстановлению, регенерации, дарует оно понятия о хорошем вкусе и о прекрасном. До тех пор пока эта революция не придет к логическому финалу, современное искусство не обретет своего истинного значения.

Есть в искусстве некая дивная тайна, нами не разгаданная: оно облагораживает все, к чему прикасается. От сотен омерзительных и безобразных персонажей берет по единой крошке, черточке, берет от каждого из них, берет и создает тип, фигуру, без сомнения наикрасивейшую. Глядя сквозь эту призму, становится ясно: нет ничего, что не способно заинтересовать искусство, никого, кто был бы непривлекателен.

Когда я восхищаюсь великолепным женским портретом работы Ван Дейка,[13] то я не задаю вопрос: «А есть ли сходство с оригиналом?» Для меня это не важно. Образ похож на многих женщин, которых я никогда не видел, но которыми грезил, чьи любимые черты храню в своих воспоминаниях.

Хотел бы быть Гамлетом не столько для того, чтобы обладать его талантом, который на самом деле дарован ему создателем, сумевшим воплотить свое сознание в этой дивной фигуре, сколько для того, чтобы иметь возможность в критический момент, не торопясь, тихо, без суеты, извлечь записную книжку и отметить в ней все, что меня взволновало сейчас или что мне следует узнать после. Не устаю восхищаться своими соотечественниками, которые хладнокровно, как англичане посреди вселенского пожара, могут делать какие-то наброски, пометки и при этом невозмутимо взирать на мир.

Я охватил картину целиком, но описать ее скудными словами и бесцветными фразами невозможно, с горечью это понимаю, невозможно описать картину, переполненную бессмысленными и безымянными эмоциями. Мы их постоянно исследуем, перебираем, не в силах отыскать ответ: как способна та или иная вещь оказать на нас столь глубокое влияние, что она вновь и вновь захватывает нас новизной и совершенством. В те быстротечные мгновения, когда чувство оплодотворяет разум, и там, в глубине души, обретают таинственное прибежище размышления, которые память однажды исторгнет из своих заповедных пределов; но сейчас время обдумывать еще не пришло, сейчас ничему еще не найдено ни место, ни объяснение; кажется, все чувства только и заняты сбором и хранением новых впечатлений. Осмысление грядет после.

ГОЛОС В ТИШИ (Толедская легенда)

(перевод А. Ткаченко)
В древний и тихий Толедо[14] я приезжаю, чтобы отдохнуть от постоянной суеты; во время одного из таких приездов и произошли эти пустяковые события, благодаря моей фантазии ставшие весьма значительными; о чем я и поведаю читателю.

Как-то раз бродил я по узким улицам города с папкой рисунков под мышкой и вдруг скорее почувствовал, чем услышал, чей-то голос, подобный долгому вздоху, произносивший где-то совсем подле меня неясные, смутные слова; я поспешно оглянулся, и каково же было мое удивление, когда оказалось: я в узком переулке — совершенно один. Однако, вне всякого сомнения, я только что слышал голос, странный голос, жалобный, бесспорно женский, прозвучавший в нескольких шагах от меня. Я устал от бесполезных поисков тех уст, которые за моей спиной пролепетали смутную жалобу, да и часы ближайшего монастыря пробили уже время вечерней молитвы, посему я и отправился в гостиницу, служившую мне приютом в бесконечные ночные часы.

Оказавшись в гостиничной комнате, я нарисовал в альбоме при свете слабого, мерцающего пламени женский силуэт.

Два дня спустя, когда я почти забыл об этом приключении, случай снова привел меня в извилистый переулок, где я услышал тот голос. День угасал, горизонт окрасился алыми и фиолетовыми пятнами, торжественно звучал в тишине бронзовый голос монастырских часов. Шаги мои были медлительны, непонятная меланхолия наложила на мое лицо печать сомнения.

И снова — голос, тот же самый голос, что и в прошлый раз, нарушил тишину переулка и мой покой. На этот раз я решил не отступать, пока не найду ключ к загадке, и вот, когда я уже отчаялся в своих поисках, я увидел старинный дом с маленьким оконцем, забранным решеткой причудливого рисунка. Из этого окна, несомненно, и доносился до меня прекрасный женский голос.

Была темная ночь, голос-вздох умолк, и я решил вернуться в гостиницу, где в комнате с побеленными стенами вытянулся на жесткой постели, и моя фантазия принялась создавать роман, который, к несчастью, никогда не сможет стать реальностью.

На следующий день один старый еврей — его лавочка скобяных изделий возле старинного дома, откуда прозвучал таинственный голос, — поведал мне, что в этом доме уже очень давно никто не живет. Некогда жила в нем одна прекрасная женщина со своим мужем, скупым торговцем, много старше ее. Однажды торговец вышел из дому, закрыв дверь на ключ, и никто ничего больше не знает ни о нем, ни о его красавице-жене. Предание гласит: с тех пор каждую ночь белый призрак женщины бродит по огромному полуразвалившемуся дому и слышатся смутные голоса, в которых смешиваются жалобы и проклятия.

И та же легенда утверждает: в белом призраке узнают прекрасную жену скупого торговца.

Женский голос, подобно небесной музыке, подобно вздоху влюбленной души, донесся до меня на крыльях дивного воздуха, полного ароматов весны. Какая же тайна кроется в твоих неясных словах, в твоих тихих жалобах, в твоих мелодичных и странных песнях?

МАЭСТРО ПЕРЕС, ОРГАНИСТ (Севильская легенда)

(перевод В. Литуса)
Однажды, на Рождество, оказался я в Севилье,[15] и там, на паперти монастыря Святой Инессы, при входе в храм, случилось мне познакомиться с местной прихожанкой, женщиной весьма почтенного возраста, праздничная месса еще не началась, потому мы разговорились, она-то мне и поведала это старинное предание.

Рассказ ее был столь искренен и столь удивителен, что я сгорал от нетерпения в ожидании, когда же начнется служба и я сподоблюсь узреть чудо.

Увы! Ничего удивительного и даже необычного не произошло, скорее наоборот. Оргáн церкви Святой Инессы издавал глухие аккорды, казавшиеся бессвязными обрывками, клочьями, — органист просто-напросто терзал несчастный инструмент, который в ответ изливал на прихожан поток хоралов, мотетов[16] и псалмов, звучавших тягостно и омерзительно пошло.

Наконец месса закончилась, на выходе я нагнал свою собеседницу и не нашел ничего лучшего, как шутливо бросить ей:

— Отчего же это оргáн маэстро Переса звучал сегодня так отвратительно?

— Еще бы! — отозвалась старушка. — Это ведь совсем другой инструмент.

— А где же оргáн маэстро? Куда он подевался?

— По старости рассыпался в прах, да-а-авным-давно.

— А душа органиста? Что же она?

— О-о, она перестала являться с тех пор, как собрали вот этот, новый оргáн.

Достопочтенный читатель мой, если и тебе не терпится узнать ответ на вопрос, отчего в наши дни уже не встретишь подлинное чудо, не сочти за труд, прочти сию дивную историю и сам открой заповедную тайну.

I
— Видите вон того сеньора в красном плаще и в шляпе с белым пером? Согласитесь, кажется, будто в его тугом кошельке упрятано все золото Индий.[17] Смотрите, прежде чем занять свое место, он склонился к руке сеньоры. Видите, она протянула ему руку и направилась дальше, следом за ней неотступно следуют четыре пажа с оружием? Так вот, этот сеньор — маркиз де Москосо, фаворит вдовствующей графини де Вильяпинеда. Поговаривают, будто, прежде чем обратить свой взор на достопочтенную матрону, он просил руки дочери одного весьма богатого сеньора, но тот, по слухам, оказался весьма прижимистым и скупым… Поглядите-ка туда, вон там, у папского места, пробирается сударь, на ходу бросает пару фраз. А сейчас проходит под аркой Святого Филиппа, лицо закрывает темным плащом. Видите? За ним — слуга с фонарем в руках. Видите? Идет к алтарю.

Вы заметили, отдернул плащ, преклонил колена, приложился к образу, что сияет на его груди, заметили? Не сыщете более достойного, да и к тому же столь богатого сеньора на всей улице Кулебрас. Безсомнения, он — один из истинных отцов города. Сами поглядите, как люди тянутся к нему, всяк к нему подойдет, поклонится, поприветствует. Каждый в Севилье знает, что он — баловень фортуны. У него в сундуках золотых дукатов больше, чем у нашего короля, дона Филиппа,[18] солдат, его кораблей хватило бы на целую эскадру, и она вполне могла бы потягаться мощью и силой с самим турецким султаном.

Посмотрите-ка, видите вон там сумрачных сеньоров? Это «кавалеры двадцати четырех».[19] Смотрите, смотрите, черноволосый юноша с пылающим взором, говорят, что его никак не могут отыскать и схватить господа из «зеленого креста»,[20] и все из-за заступничества знатных мадридских вельмож… А во-о-он тот господин ходит в церковь, только чтобы послушать музыку… Нет, конечно, это вам не маэстро Перес, уж он-то даже из камня мог с первой ноты выжать слезу, кто знает, быть может, душа его до сих пор не обрела покой на том свете, мечется и горит в аду… Ах, соседка! Дело плохо, думаю, сегодня без драки не обойдется. Обожду, пока в церкви все не успокоится. Смотрю, сегодня здесь полно людей со шпагами, больше, чем простых прихожан. Поглядите-ка, люди герцога де Алкалб ушли с площади Святого Петра и двинулись по переулку Дуэний, наверное направились на Мединасидониа. Я вам ничего об этом не рассказывала?

Ага, все ясно. И те и другие уже выстроились друг напротив друга, разбились по группкам, напирают, никто уступать не хочет… Вот и все, потолкались, подрались и растворились в толпе… вон там, глядите, кавалеры, их пригласили порядок поддерживать, а их самих разогнали, им-то и досталось и от тех, и от других, тумаков надавали и друзья, и недруги… смотрите-ка, сам господин исправник, да-да, тот, что с жезлом в руке, и он тоже со всеми вместе укрылся в атриуме[21]… И после этого они говорят, что есть справедливость, где-то есть честный суд. Только для бедных…

Ох, поглядите-ка, как блещут золотые галуны и пуговицы в полумраке… Да поможет нам Господь Вседержитель! Ага, вот уже дерутся… соседка, соседка! Там… сейчас запрут ворота. Тихо! Что это? Вот так всегда: все кончилось, еще не начавшись. Ах, что за чудный блеск! Что за прелесть! Как сверкает оружие! Паланкин! О-о, сам сеньор архиепископ!

Матерь Божья, Заступница! Не успела помолиться Тебе, а Ты уже помогаешь мне… Ах! Кто бы знал, как я благодарна Пресвятой Деве! А сколько свечей я ставила по субботам, всех и не сочтешь!.. Вы только посмотрите, каков красавец святой отец, в темно-лиловой сутане, в красном берете… Да хранит его Господь, да пошлет ему долгих лет службы, уж не меньше, чем мне жизни. Если бы не он, из-за раздоров меж герцогами уже спалили бы пол-Севильи. Поглядите-ка, оба герцога — святоши! — как они ринулись к паланкину, как они льнут к предстоятелю, как целуют его руку! Только посмотрите: следуют за святым отцом, сопровождают его! Ах, какие хитрецы, как умело они втерлись в свиту святого отца! Никто бы не поверил, что эти двое, с виду друзья, полчаса назад схватились в темном переулке… Да, да. Они, голубчики! Упаси меня Господь назвать их трусами, каких только подвигов они не свершали, каких только примеров истинной храбрости не показывали они в битвах против врагов Господа нашего… Но по правде говоря, была бы на то их воля, если бы хоть пальцем шевельнули, разом бы прекратили этот долгий кровавый спор. Только представьте, никого в усобице не щадят: ни родственников, ни товарищей, ни слуг.

Но, соседка, войдем-ка лучше в храм, пока там есть еще место, а то скоро яблоку негде будет упасть, сегодня здесь людей набьется как сельдей в бочку… Слава богу, у монашек есть свой органист… Уж и не припомню, когда здесь собиралось столько прихожан и монашек, как сегодня вечером?.. Даже из других общин пришли. Скажу вам, что до маэстро Переса, то ему недавно сделали великолепное предложение. По чести говоря, ничего удивительного в этом нет, сам сеньор архиепископ сулил ему золотые горы, лишь бы маэстро перешел в кафедральный собор!.. А он, он ничего… Ничего не ответил… Он скорее с жизнью бы распрощался, но свой любимый оргáн ни за что не бросил бы… Вы не знаете, кто такой маэстро Перес? Ах, ну да, конечно, вы же не местная… О-о, истинно говорю — святой, настоящий святой. И бедный, что правда, то правда, ни гроша за душой, но не попрошайка, милостыню никогда не клянчит… Всех родственников — единственная дочь, а самый близкий, задушевный друг — оргáн. Так и течет жизнь его: блюдет чистоту и невинность одной, хранит и лелеет ветхие регистры другого… Да уж, к слову сказать, больно стар оргáн!.. Ну да ничего, маэстро Перес так ловко управляется и с ремонтом, и с клавишами, что инструмент звучит дивно, истинное чудо, говорю вам… В общем, маэстро каждую его частичку знает, чувствует на ощупь, может играть с закрытыми глазами… Уж и не знаю, говорила ли я, поверите ли, маэстро от рождения слеп… Знали бы вы, с каким смирением он переносит это свое несчастье!.. Бывало, спросят, чего бы он, не задумываясь, ни отдал, лишь бы прозреть, неизменно отвечает: «Многое, но не так много, как вы себе представляете, ведь у меня есть большее — надежда». — «Надежда на то, что прозреете?» — «Да, — при этом с истинно ангельской улыбкой неизменно добавляет: — Мне уже семьдесят шесть, и, как бы долго ни продлилась моя земная жизнь, вскоре мне суждено узреть Господа…»

Бедняжка! Если бы вы его видели… он ведь тише воды ниже травы, словно булыжник в мостовой, всяк волен наступить на него, пнуть его… А он неизменно повторяет: «Я — всего лишь скромный монастырский органист». Но при этом мог бы преподать хороший урок сольфеджио даже самому маэстро из капеллы примаса, он на службе своей все зубы стер… И отец его тоже был органистом. Я не знала его, но моя матушка, благослови ее Господь, рассказывала, что сын всегда сопровождал его к оргáну и качал мехи. После юноша обнаружил столь высокие способности, что по кончине батюшки унаследовал его место… Ах, какие руки у него! Да благословит их Господь! Он заслужил, чтобы его со всеми почестями пронесли по улице Чикаррерос, а руки его покрыли бы чистым золотом… Он всегда замечательно играет, но в такой вечер, как сегодня, будет играть особо хорошо, услышим подлинное чудо… Особо благоговеет маэстро перед Рождественской мессой, и когда действо подходит к кульминации, ближе к полуночи, в час прихода Господа нашего Иисуса Христа в юдоль земную… трубы оргáна поют ангельскими голосами…

Право слово, чего ради расхваливаю то, что вы и сами услышите сегодня? Ах, как расцвела Севилья! Сеньор архиепископ собственной персоной почтил визитом Богом забытый монастырь, все только для того, чтоб насладиться дивной музыкой. Уверена, сегодня здесь чудесной игрой насладятся не только искушенные знатоки, но и самые что ни на есть простые прихожане. Даже эта толпа неотесанных мужланов с зажженными факелами, для которых истинное счастье — горланить дурными голосами вильянсико[22] под гром бубнов, бубенцов и барабанов, наслаждение — шуметь и грохотать под сводами храма, — так даже они немеют, будто покойники, едва маэстро Перес касается клавиш… а смолкнет последний аккорд, и комар замирает… у всех глаза полны слез, лишь в тишине едва различимы тихие, кроткие, протяжные вздохи тех, кто тебя окружает и кто, затаив дыхание, слушал музыку… Однако нам стоит поторопиться и войти внутрь, колокол уже пробил к вечерне, месса сейчас начнется, идемте… Прекрасен Рождественский сочельник, а в этом храме сегодня и подавно!


Закончив пышную тираду, достопочтенная сеньора, ставшая на время своей знакомице и спутницей, и чичероне, поддерживая последнюю под локоток, решительно распихивая зазевавшихся неторопливых прихожан, вошла в придел и растворилась в людской толпе, истово напиравшей на церковные ворота.

II
Храм утопал в изумительном, расточительно-ярком блеске. Свет струился от алтаря, растекался по церкви, достигая самых удаленных, потаенных уголков, и там отражался, множился и устремлялся обратно разноцветным потоком искр, рожденных в строгих гранях умопомрачительно дорогих украшений коленопреклоненных дам, смиренно опустившихся на бархатные подушечки, в окружении верных пажей, цепко сжимавших хозяйские молитвенники, все они блистающим плотным кольцом окружили кафедру пресвитера.

В шаге от них, чуть поодаль, высились, подобно крепостной стене, «кавалеры двадцати четырех», призванные уберечь своих дражайших супруг, чад и домочадцев даже от самого дыхания толпы, плебеев, заполнивших весь собор. Статные рыцари, выходцы из самых что ни на есть наиблагороднейших семей Севильи, стояли плечом к плечу в плащах с золотыми галунами. В неровном свете были едва различимы красно-зеленые гербы и девизы, вышитые на спинах. Каждый из кавалеров одной рукой держал шляпу, белые пышные перья волной ниспадали с полей и, касаясь пола, мели ковры, другой рукой придерживали отполированные до блеска гарды[23] шпаг или поглаживали, словно лаская, изящно гравированные рукояти кинжалов. Толпа, заполнившая собой все свободное пространство в нефах, глухо рокотала в полумраке, словно бурное море; вдруг нестройный плеск нарушился восторженным, оглушительным возгласом, который в тот же миг утонул, захлебнувшись в рваном и резком громе бубнов и бубенцов, — толпа узрела архиепископа, тот воссел в окружении ближайших приближенных у алтаря на трон под кошенилевым балдахином и троекратно благословил прихожан.

Между тем час Рождественской мессы наступил, минута неутомимо сменяла другую, а священник все не являлся к алтарю. В толпе послышался все нарастающий глухой ропот нетерпения. Кавалеры вполголоса перебрасывались меж собой парой отрывистых фраз. Архиепископ отослал ризничего разузнать причину задержки церемонии.

— Маэстро Перес захворал, ему очень плохо, нет никакой надежды на то, что сегодня он сможет участвовать во всенощной.

Таков был ответ ризничего.

В мгновение ока новость облетела собравшихся в церкви. Словами невозможно описать, что происходило далее, но стоит заметить, едва лишь печальное известие разнеслось по храму, как все вскочили со своих мест, воцарились неимоверный шум, гул, ропот и волнение. Альгвасилы,[24] невесть откуда взявшиеся, приложили немало сил, дабы утихомирить толпу, возникли и растворились в тугих волнах людского моря.

И тут подле трона предстоятеля выросла тщедушная фигурка маленького, сухопарого человечка, к тому же изрядно косившего на оба глаза.

— Маэстро Перес захворал, — вкрадчиво пропела фигурка. — Без музыканта церемония не начнется. Если будет на то ваша воля, в отсутствие маэстро я мог бы заменить его. Знайте, ни отсутствие, ни болезнь, ни даже кончина маэстро Переса, без сомнения величайшего музыканта, не в силах заставить инструмент смолкнуть.

Архиепископ молча кивнул в знак согласия. Свита опознала в тщедушном незнакомце некоего органиста, слывшего явным недругом монастыря Святой Инессы. Глухой ропот недовольства волной прокатился среди окружавших прелата, как вдруг в атриуме послышались полные изумления вскрики:

— Маэстро Перес здесь!.. Маэстро Перес здесь!..

Все обратили свои взоры туда, откуда неслись нестройные голоса, — ко входу в храм.

Маэстро Перес, бледный и согбенный, появился на пороге храма, он восседал в кресле, за честь пронести его на своих плечах боролось немало прихожан.

Ни строгие предписания врачевателей, ни слезы единственной дочери — ничто не в силах было удержать старика в постели.

— Увы, — твердил он, — это моя последняя месса, я знаю, я знаю, потому не желаю умирать, не прикоснувшись к клавишам оргáна в последний раз, а сегодня… сегодня, в Рождественский сочельник, тем более. Идем, я требую, приказываю: идем в церковь!

Его желание исполнилось; медленно проплывая над головами прихожан, достиг он наконец цели своей, вознесенный руками почитателей на хоры, занял место у оргáна. Служба началась. Колокола пробили полночь.

Всенощная потекла своим чередом, слова Евангелия разнеслись под сводами собора, вот уже и обряд дароприношения свершился, действо достигло кульминации: священник вознес длань, дабы освятить прихожан, поднятая рука на миг застыла в торжественной неподвижности.

Облако ладана голубоватым туманом заполнило все пространство церкви, взволнованно и мерно зазвенели колокола, маэстро Перес возложил свои дрожащие от волнения руки на клавиши оргáна.

Сотней голосов отозвались трубы инструмента, разом слились в один дивный пронзительный аккорд и смолкли, постепенно затихая, словно молния или стремительный порыв ветра, отдаленным эхом, дыханием многократно отзываясь под сводами храма.

Первому аккорду, подобному голосу, вопрошающему с грешной земли горние выси, отвечал далекий и нежный глас, с каждым новым мгновением рос и креп, прежде чем превратился в мощный громоподобный поток небесной гармонии. Так поют пречистые ангелы, спускающиеся из заоблачных далей в наш мир.

Затем послышались дивные далекие гимны огненных серафимов. Тысячи тысяч гимнов соединялись в единый голос, но и он оказывался всего лишь, пусть и чýдным, аккомпанементом удивительной надмирной музыки, что растекалась океаном чудесного и таинственного эха, подобно лоскутам облаков, стелющихся над морскими волнами.

Один за другим стихали голоса. Мелодия с каждой нотой становилась все проще и невесомее. Теперь лишь два голоса перекликались и переплетались между собой. Наконец остался один-единственный, пронзительный и утонченный, словно блестящий луч солнца во тьме… Священник склонил чело, и над его седой главой, немного голубоватой в мареве курящеюся ладана, пред глазами паствы явился Агнец. И в тот же самый миг мелодия сверкнула трелью, стала расти, шириться, наливаясь силой; трель разорвала мощью гармоний незыблемый покой храма. Приделы вздрогнули, зазвенели, откликаясь на гром аккордов, им вторили витражи цветного стекла, они вздрогнули и запели в своих узких стрельчатых проемах.

Каждая крохотная искорка, стремительная и невесомая нота, слагала дивный аккорд, плела чудесную мелодию, которая исподволь, издалека рождалась из тишины небытия, наплывала, заполняла собой все свободное пространство и пела на разные голоса, будто это пела и не нота, не мелодия, не музыка вовсе, а сами воды и птицы, порывы ветра и листва, люди и ангелы, грешная земля и чистые небеса — все они, каждый на своем наречии, своим языком, слагали великий и могучий гимн во славу рождения Спасителя.

Ошеломленная и безгласная толпа внимала молча. Слеза наполнила глаза, напряженный, чистый и мощный дух стеснил грудь. Священник в алтаре почувствовал нарастающую дрожь в руках, почувствовал, как Он сошел на них, Он их коснулся — Тот, кого славили и люди, и архангелы, Тот, кого и люди, и архангелы нарекли своим Богом, Тот, кто был и его Богом, — тогда привиделось ему, будто отверзлись небеса и Агнец свершил преображение.

Оргáн все еще пел, но голос его постепенно угасал, подобно страннику, медленно и неустанно спускающемуся по несчетным ступеням бесконечной лестницы, словно возглас, тающий эхом в необозримой дали, оргáн все еще пел, как вдруг на хорах раздался душераздирающий крик, отчаянно и высоко вскрикнула женщина.

В трубах заклокотали странные, резкие ноты, похожие на сдавленные рыдания.

Толпа ринулась к лестнице, ведущей на хоры, остальные, те, что стояли поодаль, застыли в неподвижности, переполненные сладостным благоговением, с тревогой они обернули взоры на шум.

— В чем дело? Что случилось? — переспрашивали прихожане друг друга, но никто ничего толком не знал и дать ответ тоже не мог, все оставались в недоумении, беспокойство и глухой рокот нарастали, угрожая разбить благоговейное напряжение духа, нарушить и сам порядок в храме.

— Что бы это все значило? — вопрошали дамы кавалера, предводительствовавшего теми, кто поддерживал порядок в церкви. Одним из первых поднялся он на хоры, а спустившись, бледный, в глубокой грусти, твердым шагом направился к архиепископу, который пребывал в гнетущей тоске, — он, как, впрочем, и все прихожане, нетерпеливо ожидал известий, что же стало причиной столь странного происшествия.

— Что там?

— Маэстро Перес только что скончался.

Прихожане, поднявшиеся на хоры, увидели бедного органиста, упавшего лицом на клавиши старинного инструмента, а тот все еще вибрировал; подле покойного, склонившись к коленям отца, дочь маэстро с величайшим трудом сдерживала стон и рыдания.

III
— Добрый вечер, моя дорогая донья Бальтасара. Вы сегодня пойдете на Рождественскую службу? Что до меня, то мне не терпится поболтать с прихожанами. Такое приключилось… Куда это Висенте пошел? Куда вообще все пошли? Скажу вам по правде, что касается маэстро Переса, у меня сердце ёкнуло, когда я только-только вошла в церковь Святой Инессы… Бедняжка! Истинно святой! А еще я вам скажу, я храню, словно бесценную реликвию, лоскуток его камзола, он заслужил это… к тому же, по воле Господа, верю всей душой, ведь сам монсеньор архиепископ рукоположил маэстро, уверена, наши внуки еще увидят его среди святых… Так и будет!.. Вот ведь чудо — эта новость!.. ну, вы меня понимаете. Как?!. Вы не знаете, что случилось? Что правда, то правда, только об этом и судачат повсюду, и в доме, и в церкви, без умолку, ничего не боятся… ну а я что, нос по ветру, ушки на макушке, там словечко подхвачу, здесь словечко услышу… нет, что вы, без всякого усилия, особо и не стараюсь, все так, само по себе, просто я обычно в курсе последних событий…

О да, сеньор, судя по всему, дело решенное: тот самый органист из церкви Святого Романа, косой, который всякий раз бранится с другими музыкантами, сущее проклятие для всех прочих органистов, вечно грязный, нечесаный, оборвыш какой-то, он больше похож на мясника со скотобойни, чем на музыканта. Так вот, он будет играть на оргáне сегодня в канун Рождества вместо маэстро Переса. Угу, теперь и вы уже знаете, о чем спорят сейчас в Севилье, никто никогда бы не осмелился так поступить. Даже родная дочь маэстро, ведь она и сама учительница музыки, и та не посмела занять его место. После кончины отца пошла послушницей в монастырь.

О да, мы здесь привыкли слушать только великолепную музыку, все прочее нам кажется дурным, у нас нет ни малейшего желания кого-то сравнивать с маэстро. Наши прихожане всем миром в память об усопшем и в знак великого почтения к его памяти решили, что сегодня вечером оргáн будет безмолвствовать, и вдруг узнаем: откуда ни возьмись, явился этот никчемный человечишка, поговаривают, будто он вознамерился занять место нашего маэстро… Какая наглость! И хуже всего, что на это осмелилась полнейшая бездарность! По чести сказать, в том его вины не столь уж много, пятно ложится на тех, кто потворствует выскочкам… люди все одно придут… говорю вам… не заслужили люди того, чтоб с ними так обращались… хотя находятся некоторые, утверждают, будто из года в год одно и то же: одни и те же лица, одна и та же знать, одна и та же толчея, свалка у входа, все та же толпа… Ничего не меняется. А чего они хотят? Чтобы покойник воскрес? И опять бы преставился, лишь бы не слышать, что вытворяют эти корявые пальцы с его оргáном.

А еще, уж не знаю верить ли, да только слышала я разговоры в нашем квартале, слышала разговорчики людишек подлых, будто собираются устроить теплый прием наглецу. Сказывают, только коснется он клавиш, как тотчас шум до небес поднимется, примутся колотить в бубны да в барабаны, греметь-звонить в бубенцы и колокольчики, а шум такой воцарится, что ничего и не услышишь… Тихо! Наш герой тут как тут, уже пришел. Господи Иисусе, ну и щеголь! Что за платье! Цветастое! А воротник! Ну и вид! Идем, идем, сейчас прибудет сам монсеньор архиепископ, а там и месса начнется… Идем! Сдается мне, что о сегодняшней ночи еще долго судачить будут.


Достопочтенная сеньора, уже знакомая нашим читателям своеобразным красноречием, сеньора, чьи фразы острыми обрубками срывались с губ, резко оборвала рассказ, окончательно умолкла и ринулась в церковь Святой Инессы, привычно пробивая себе дорогу в толпе, щедро раздавая направо-налево пинки и тумаки, — колени ее и локти покоя не знали.

Служба должна была вот-вот начаться. Храм сиял, как и год назад.

Новый органист протиснулся сквозь плотную толпу прихожан, которые теснились вокруг предстоятеля, силились дотянуться и облобызать руку прелата. Органист протиснулся, поднялся на хоры, устроился за инструментом и принялся перебирать клавиши с такой притворной серьезностью, что выглядел жалким и смешным.

Среди подлого люда, теснившегося у подножия храма, пронесся смутный, глухой ропот: верный знак приближающейся бури, которая не преминула разразиться в самом скором времени.

— Да это настоящий мошенник, жулик, он ничего не может сделать правильно, он даже в глаза посмотреть прямо не может, косит на оба глаза! — горланили одни.

— Невежа! Сначала в своем приходе мучил прихожан — лучше бы взялся за трещотку, а не за оргáн, — теперь хочет надругаться над памятью о нашем дорогом маэстро Пересе, — вторили им другие.

Среди тех, кто принялся вытаскивать из-под плащей бубны, примериваясь, как бы посильней приложиться к тугой коже, и тех, кто изготовился бренчать бубенцами, решивших устроить оглушительный шум и грохот, так чтоб небесам тошно стало, среди них едва ли сыскался хотя бы один-единственный человек, который осмелился бы, пусть робко, заступиться за нелепого беднягу, чья горделивая осанка являла собой полную противоположность смирению, кротости и нежному добродушию почившего маэстро Переса.

Все с нетерпением ждали кульминации, и наконец торжественный момент настал. Священник склонился, пробормотал вполголоса какие-то священные слова и взял облатку… Послышался размеренный перезвон колоколов, им отозвались, словно дробью серебряных капель дождя, стекла стрельчатых витражей, взметнулись и поплыли тугими волнами клубы ладана, вступил оргáн.

Оглушительный грохот взорвал церковный покой, заполнил собой дальние пределы храма и поглотил первые аккорды.

Бубенцы, колокольчики, бубны и барабаны — любимые инструменты гогочущей толпы — разом грохнули, слились в громоподобную какофонию. Хаос и шум длились недолго и — о чудо! — едва набрав силу, разом смолкли. Все вдруг онемели.

Второй аккорд, сочный, мощный, величественный, восстал и полился неодолимым потоком из труб оргáна, словно неиссякаемый водопад.

Песни горних высей, мелодии которых ласкают слух в минуту высшего благоговения и экстаза; песни, которые воспринимаешь душой, но губы не в силах повторить ни звука; беглые ноты далекой мелодии, едва различимой между стихающими порывами ветра; шорох целующейся листвы, похожий на тихий шепот дождя; трели жаворонка, поющего среди цветов, трели, подобные стреле, теряющейся в облаках; оглушительный рокот, имени которому нет, рокот, внушающий ужас, подобно раскатам далекого ненастья; хор серафимов, чья песня лишена и ритма, и размера, неведомая музыка небесных сфер, постижимая лишь воображением, но не слухом; неуловимые, легкокрылые гимны, подобно огненному и звонкому смерчу, поднимающемуся в заоблачные выси, достигающему и самого престола Господа нашего, — все это изливалось тысячей голосов из труб оргáна с такой дикой, необузданной силой и страстью, изливалось напитанное столь дивной поэзией, наполненное поистине фантастическими оттенками и цветами, что человеческими, темными словами описать невозможно.


Когда органист наконец спустился с хоров, толпа, теснившаяся у подножия лестницы, ожила и приблизилась к музыканту. И каждый горел желанием дотянуться до него, взглянуть на него, восхититься им. Напор был так силен и страстен, что священник, возглавлявший службу, испугался не на шутку и приказал своим помощникам, на которых лежала почетная обязанность поддерживать порядок в храме, защитить органиста. Те принялись яростно орудовать дубинками, расчищая проход в толпе, и препроводили органиста к главному алтарю, пред светлы очи сеньора архиепископа.

— Благодарю вас, — неторопливо проговорил прелат, когда музыкант оказался подле него. — Я посетил сей храм с единым желанием послушать, как вы играете. Смею ли я надеяться, что вы окажетесь менее жестокосердным, нежели предшественник ваш, маэстро Перес, который всякий раз заставлял меня проделывать столь трудный путь, чтобы насладиться дивной музыкой Рождественского сочельника, но только здесь, в этой церкви?

— В следующем году, — с готовностью отозвался органист, — обещаю вам непременно доставить удовольствие своей игрой, правда при одном условии: осыпьте меня хоть всем золотом мира, но ни за что на свете я не притронусь к клавишам именно этого оргáна.

— Отчего же? — резко оборвал его архиепископ.

— Оттого… — пролепетал органист, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие и ни единым жестом, ни взглядом, ни гримасой не желая выдать волнение свое, которое, судя по бледному лицу, переполняло его. — Оттого, что инструмент и стар, и плох. С ним я не могу выразить всего, что хотел бы показать.

Паланкин с архиепископом медленно поплыл к выходу в окружении многочисленной челяди, приближенных. Следом потянулись носилки с достопочтенными сеньорами, гордо парили они над площадью, а затем скрывались за поворотами в ближайших переулках. Прихожане мало-помалу неторопливо покидали храм, незаметно растворяясь за его пределами, вот уже появился и монастырский служка; прежде чем затворить на ночь массивные двери, он осмотрел все дальние уголки и закоулки, долгим настойчивым взглядом проводил двух почтенных дам, которые, помолившись в приделе святого Филиппа, осенили себя крестным знамением и двинулись своей дорогой, по переулку Дуэний.

— А вы что скажете, донья Бальтасара? — тараторила одна из них. — Конечно, я уверена. Да, каждый сходит с ума по-своему… Меня в этом уверяли сами капуцины, а уж они-то не станут верить чему попало, без разбору… Говорю вам, этот человечишка никогда в жизни не смог бы сам сыграть того, что мы услышали сегодня… О да, я слушала его много раз в церкви Святого Варфоломея. Там — его приход, оттуда его вышвырнул сеньор настоятель, потому что играл безобразно! Какая гадость, впору уши ватой затыкать!.. К тому же достаточно взглянуть ему в лицо, правду говорят, глаза — зеркало души… Точно! Говорю вам, бедолага… А помнится, маэстро Перес в такой же сочельник, бывало, всех заставлял восторгаться своим совершенным мастерством… Счастливая, смиренная улыбка, а лицо? Светится радостью, такое живое!.. И не молод уж был, а выглядел — сущий ангел… не то что этот! Сполз с хоров, будто его там собаки драли. Лицо бледное, как у покойника, а… Говорю вам, донья Бальтасара, так и есть, истинная правда, говорю вам, здесь не все чисто, вот где собака зарыта…

Не сбавляя шага, живо обсуждая эту последнюю сентенцию, обе матроны свернули с площади в переулок и растворились во тьме.

Надеюсь, уважаемый читатель, мне нет нужды представлять вам одну из говорливых товарок.

IV
Незаметно пролетел еще один год. В полутьме храма, на хорах, настоятельница монастыря Святой Инессы тихо, вполголоса беседовала с дочерью маэстро Переса. Церковный колокол стонал гулко и резко, надтреснутым голосом, с высоты своей созывая прихожан к вечерне. В тот час было еще малолюдно. Редкий прохожий заглядывал в храм, торопливо вступал под молчаливые своды нефов, на миг приникал к источнику святой воды у входа, а затем отправлялся искать местечко поудобнее, присоединяясь к соседям, которые в безвольном спокойствии уже ожидали начала праздничной мессы.

— Поверьте мне, — начала аббатиса, — страхи ваши — чистейшее ребячество. Сейчас здесь нет никого. А вечером в храме соберется вся Севилья, набьется толпа. Прикоснитесь к оргáну, потрогайте его, отбросьте малейшее недоверие, мы ведь в своей общине, кругом только свои… Ну же!.. Однако вы все еще молчите, непрестанно вздыхаете. Отчего? Что с вами?

— Мне… мне страшно! — взволнованно воскликнула девушка.

— Страшно? Что же вас страшит?

— Не знаю… одна удивительная вещь… Вчера вечером… послушайте, вы и сами знаете, как я желала именно сегодня играть здесь на оргáне, и вот, в тщеславной гордыне направилась я к инструменту, дабы тщательно осмотреть его, подготовить и настроить регистры, лишь бы приятно удивить вас… Поднимаюсь на хоры… в полном одиночестве, распахиваю дверцу, ведущую к оргáну… Часы на башне собора пробили… уж и не припомню, который час… Помню только, колокол монотонно отбивал время долго и печально… очень долго… колокол все не умолкал, а я стояла недвижимо, будто меня пригвоздили к порогу, казалось, прошел целый век, целая вечность.

Церковь безлюдна и темна. Там, вдалеке, словно одинокая звезда на пустынном ночном небосклоне, едва теплилась лампада в алтаре… В ее тусклом, неровном свете полутьма явила мне полные ужаса тени, в одной из них я различила… увидела… узнала… матушка, поверьте, увидела мужчину, в безмолвии склонившегося над оргáном, он сидел спиной ко мне, одна рука скользила по клавишам, другая перебирала регистры… а оргáн… оргáн, отзываясь на невесомые прикосновения, пел, пел невыразимо. Каждая нота, рождаясь в металлическом чреве труб, словно далекий и долгий плач, трепетала сдавленным эхом, звучала глухо, тихо, едва различимо, но звучала, явно звучала.

Часы на монастырской башне все так же монотонно, без устали отбивали время, руки человека все так же без устали скользили по клавишам оргáна. Я слышала его дыхание.

Ужас холодил кровь в моих жилах, тело мое объял лютый холод, а виски пылали. Хотела закричать, но не смогла. Мужчина обернулся, бросил взгляд… Нет! Не то! Он не мог бросить взгляд: слепой. Это был мой отец!

— Дочь моя, оставьте эти глупые фантазии, которыми враг человеческий смущает нестойкие умы… Молитесь, прочитайте один раз «Отче наш», один раз Ave Maria, помолитесь святому Михаилу, вождю небесного воинства, чтобы уберег он вашу душу от злых демонов. Наденьте ладанку с частицей мощей святого Пахомия, заступника, защитника от искушений и земных страстей. Полно, ступайте на хоры, к инструменту. Месса вот-вот начнется, прихожане уже в нетерпении ожидают ее. Батюшка ваш, несомненно, пребывает на небесах, оттуда он взирает на вас и, вместо того чтобы вселять страх, снизойдет с небес, дабы вселить в дочь свою благоговение пред торжественностью службы, снизойдет и внушит вам смирение и благочестие.

Настоятельница заняла место на хорах среди паствы. Дочь маэстро Переса трясущейся от волнения рукой отворила дверку, ведущую к оргáну, устроилась у инструмента; месса началась.

Служба текла спокойно и размеренно, ничто не нарушало ее плавного хода, пока не пришел час обряда освящения Даров. И тогда вступил оргáн. Едва он зазвучал, в тот же миг, заглушая голос инструмента, послышался полный ужаса крик. Вскрикнула, отрывисто и дико, дочь маэстро Переса. Настоятельница, монашки, кто-то из толпы — ринулись к оргáну.

— Смотрите, смотрите! — восклицала девушка, не отрывая взгляда своего от скамейки перед инструментом.

Мгновение назад она еще сидела на ней, а теперь в ужасе вскочила, отпрянула, пальцы ее судорожно сжимали перила.

Все обернулись к оргáну. Ни у инструмента, ни рядом с ним не было никого. Пустота. Однако непостижимым образом оргáн продолжал петь… петь так, как могут петь только архангелы: неземную песнь горнего ликования и неизъяснимого блаженства.


— Говорю вам, моя дорогая донья Бальтасара, и готова повторять это хоть тысячу, хоть тысячу и один раз подряд!.. В том-то вся и загвоздка! Послушайте! Что? Вас не было в церкви? На праздничной мессе? Ну что же, но это и не важно! Теперь вы и так все уже знаете. Что было, то было. Вся Севилья только об этом и судачит… Сеньор архиепископ тогда ой как разозлился. По правде говоря, было отчего… С тех пор носа не кажет в монастырь Святой Инессы. Все никак не желает поверить в чудо и притронуться к нему… И что же? Теперь слушает кошачьи концерты. Те, кому довелось слышать, как играет этот проклятый органист из церкви Святого Варфоломея, так и говорят: «Кошачий концерт». А иначе и быть не может. Разве под силу косоглазому хорошо сыграть?! Пустое дело… А у нас… У нас совсем другое. Совсем. Совсем другая причина, скажу я вам, и эта причина — душа маэстро Переса.

ЗЕЛЕНЫЕ ГЛАЗА (Сорийская легенда)

(перевод Е. Бекетовой)
Давно уже мне хотелось написать что-нибудь под этим заглавием. Сегодня представился к тому случай; я написал заглавие большими буквами на первом листе и пустил перо блуждать наугад.

Мне кажется, я видел глаза, какие хочу описать в этой легенде. Может быть, видел во сне; но только наверное видел. Конечно, мне не удастся изобразить их совершенно такими, как они были, — светлыми, прозрачными, точно капли дождя, скользящие по ветвям деревьев после летней грозы. Во всяком случае, я надеюсь — воображение моих читателей поможет им понять то, что мы вправе назвать эскизом картины, которую я когда-нибудь напишу.

I
— Олень[25] ранен… ранен, сомнений нет. Кровавые следы тянутся в горных зарослях; когда он перепрыгивал один из этих кустов, ноги его подкосились… Наш молодой сеньор начинает с того, чем другие кончают… Сорок лет я охочусь и не видывал лучшего удара… Но ради святого покровителя Сории,[26] загородите оленю путь к дубовой роще, раздразните собак, трубите в рог что есть мочи, пришпорьте получше коней! Разве вы не видите: он скачет к Тополиному источнику? А уж если перепрыгнет через него живым, можем считать, что он ушел!

Эхо повторило в ущельях Монкайо[27] звук рога, лай спущенной своры; крики пажей раздались с новой силой, и люди, лошади и собаки устремились туда, куда указывал Иньиго, главный ловчий маркизов Альменар, чтобы преградить путь зверю.

Но все было напрасно. Когда самая резвая из борзых, едва дыша, вся в пене, примчалась к дубовой роще, олень с быстротою стрелы уже миновал ее и потерялся в кустарнике ложбины, которая вела к источнику.

— Стойте! Стойте! — закричал Иньиго. — Видно, Господь судил ему уйти.

Кавалькада остановилась, рог умолк, и борзая, глухо рыча, оставила след, повинуясь голосу охотника.

В эту минуту к свите присоединился герой праздника, Фернандо де Архенсола, наследник Альменаров.

— Что ты делаешь? — воскликнул он, обращаясь к ловчему, меж тем как удивление выражалоcь на его лице и гнев уже загорался в глазах. — Что ты делаешь, глупец? Ты видишь, что олень ранен; знаешь, что это первый, кого я сразил своей рукою, и оставляешь след, даешь оленю скрыться, чтобы он издох в лесной чаще?! Быть может, ты думаешь, что я убиваю дичь на угощение волкам?

— Сеньор, — пробормотал Иньиго сквозь зубы, — дальше идти невозможно.

— Невозможно? Отчего же?

— Оттого, что эта ложбина, — отвечал ловчий, — ведет к Тополиному источнику, а в водах его обитает злой дух. Кто дерзнет возмутить течение, дорого заплатит за смелость. Олень, наверное, уже перескочил через ручей, однако мы перескочить не можем, не накликав на свою голову ужасного бедствия. Мы, охотники, — властители Монкайо, но властители, платящие дань. Дичь, которая укроется за таинственным источником, для нас потеряна.

— Потеряна! Да скорее я потеряю земли предков, скорее предам душу в руки сатаны, чем позволю, чтобы от меня ушел единственный олень, раненный мною, первая моя добыча! Смотри, смотри! Его еще видно отсюда… ноги у него слабеют… Бег замедляется. Пусти меня, пусти, не держи узду, а не то я опрокину тебя на землю! Может, он не успеет добежать до источника! А если и добежит — что мне прозрачные воды ручья и все его обитатели! Вперед, Молния! Вперед, мой конь! Если ты настигнешь оленя, я велю украсить твою золотую сбрую всеми моими алмазами!

Лошадь и всадник умчались, словно вихрь.

Иньиго провожал их взглядом, пока они не скрылись в чаще; потом осмотрелся кругом. Все, как и он, стояли неподвижно.

Наконец ловчий воскликнул:

— Сеньоры, вы видели — я рисковал погибнуть под копытами коня, чтобы остановить его. Я исполнил свой долг. Против черта храбрость не поможет. До этой черты охотник силен самострелом, и дальше пусть идет священник со святой водой!

II
— Вы изменились в лице, вы мрачны и печальны, что случилось? С того дня, который я всегда буду считать роковым, с тех пор как вы пустились к источнику вслед за раненым оленем, точно какая-то ведьма зачаровала вас. Вы больше не ездите в горы с шумной сворой собак, звуки вашего рога не пробуждают эха. Одинокий, задумчивый, вы берете каждое утро свой самострел, уходите в чащу и остаетесь там, пока не скроется солнце. А когда сгущается мрак и вы возвращаетесь в замок, бледный и усталый, я напрасно ищу добычу в вашей сумке. Что занимает вас долгими часами, вдали от тех, кто вас любит?

Пока Иньиго говорил, Фернандо, погруженный в свои мысли, рассеянно строгал охотничьим ножом черное дерево скамьи.

После долгого молчания, нарушаемого только скрипом лезвия, скользившего по гладкому дереву, молодой человек обратился к слуге, как будто не слыхал ни одного его слова:

— Иньиго, ты уже стар, ты знаешь все тропы горы Монкайо, ты преследовал дичь на ее склонах и по долгу охоты не раз подымался на вершину. Скажи мне, не встречал ли ты женщину, которая живет среди скал?

— Женщину? — с удивлением воскликнул охотник, пристально глядя на хозяина.

— Да, — сказал тот. — Со мной случилась странная история, очень странная… Я думал, что могу вечно хранить тайну, но это невозможно: она переполнила мое сердце, она начертана у меня на лице. Что ж, я тебе ее открою… Ты мне поможешь разгадать загадку этой женщины, которая, кажется, существует лишь для меня, ибо никто ее не знает, никто не видел и никто не может о ней ничего сказать.

Охотник молча придвинул скамью поближе к своему сеньору, с которого не сводил испуганных глаз. Фернандо собрался с мыслями и продолжал:

— С того дня, как я поскакал к Тополиному источнику, несмотря на твои зловещие предсказания, и, переправившись через него, догнал оленя, которого спасло твое суеверие, душа моя преисполнилась жаждой уединения.

Ты не знаешь этого места. Смотри — родник сочится из недр скалы и тоненькой струйкой скользит среди зелени плавающих листьев. Капли, блещущие, как золотые точки, и звенящие, как струны, сливаются в траве и журчат, журчат, напоминая жужжание пчел, когда они вьются вокруг цветов; потом ручеек течет по песку, прокладывая русло, преодолевая камешки, заграждающие ему путь; обходя их, извивается, прыгает, то смеясь, то вздыхая, пока не впадет в озеро — с необычайным, неописуемым плеском. Жалобы, песни, слова, чьи-то имена — ах, чего я только не слышал в этом плеске, когда одиноко сидел на утесе, у подножия которого таинственный источник скользит вниз, образуя глубокий, почти недвижимый водоем, едва подернутый легкой рябью от вечернего ветерка.

Все величаво вокруг. Уединение, исполненное бесчисленных неведомых звуков, живет там и опьяняет неизъяснимой грустью. Всюду: в серебристой листве тополей, в извилинах гор, в водяных струях — с нами словно беседуют невидимые духи природы, узнавшие брата в бессмертном духе человека.

Когда поутру, на рассвете, ты видел, как я беру самострел и отправляюсь в горы, я уходил не для того, чтобы блуждать по склонам и охотиться; я сидел на берегу ручья, искал в его водах… сам не знаю что… В тот день, когда я перепрыгнул ручей на своей Молнии, мне показалось, будто в его глубине блеснуло нечто странное, необыкновенное… женские глаза.

Может, то был лишь солнечный луч, сверкнувший в пене вод; может, цветок, плавающий среди водорослей и похожий на изумруд, — не знаю; мне показалось, что я встретил чей-то взгляд; взгляд, который зажег в моей груди безумное, неведомое желание: встретить женщину с такими глазами. Чтобы ее найти, я и ходил туда изо дня в день.

Наконец, однажды под вечер… точно во сне… но нет, это правда, я уже говорил с ней много раз, как теперь говорю с тобою… однажды под вечер я нашел на этом месте женщину, чью красоту не берусь описать, женщину в длинных одеждах, которые спускались к самой воде и даже плыли по ней. Ее волосы были точно из золота; ее ресницы сияли, как лучистые нити, а из-под ресниц беспокойно глядели глаза, уже виденные мною… Да, те самые глаза, что врезались мне в память, глаза невероятного цвета…

— Зеленые! — воскликнул Иньиго в глубоком ужасе и быстро выпрямился.

Фернандо посмотрел на него, как бы удивляясь, что тот досказал его мысль, и спросил беспокойно и все же радостно:

— Ты ее знаешь?

— О нет! — отвечал охотник. — Избави меня Господь! Но мои родители, запрещая мне приближаться к этому месту, повторяли тысячу раз, что у духа, призрака, демона или женщины — словом, у того, кто обитает в этих водах, зеленые глаза. Заклинаю вас всеми, кого вы любите, не возвращайтесь к источнику! Рано или поздно вас настигнет мщение, и вы заплатите смертью за то, что осмелились возмутить его воды.

— Всеми, кого я люблю! — пробормотал молодой человек, печально улыбаясь.

— Да, — продолжал старик, — ради ваших родителей, ради вашего долга, ради слез той, кого небо предназначило вам в супруги, и слез старого слуги, который видел, как вы родились…

— Знаешь ли ты, кого я люблю больше всего в свете? Знаешь ли, за что я готов пожертвовать любовью отца, поцелуями матери, ласками всех женщин на земле? За один взгляд, за один взгляд этих глаз![28].. Как же я могу не искать их?

Фернандо произнес эти слова таким голосом, что слезы, дрожавшие на ресницах Иньиго, тихо покатились по его щекам, и он мрачно воскликнул:

— Да исполнится воля Божья!

III
— Кто ты? Откуда ты? Где живешь? Изо дня день прихожу я сюда и не вижу ни коня, который привез тебя, ни слуг, которые принесли носилки. Разорви же таинственный покров, окутывающий тебя мраком. Я люблю тебя, и кто бы ты ни была — благородная ли дама или простая крестьянка, — я буду твоим, твоим навеки…

Солнце спряталось за вершиной горы; тени быстро спускались по ее склонам; ветер стонал в тополях у источника, и туман, подымаясь от озера, уже обволакивал береговые скалы.

На одной из них, как бы готовой обрушиться и глубину вод, отражавших ее, наследник Альменаров, дрожа, на коленях перед своей таинственной возлюбленной тщетно пытался вырвать у нее тайну.

Она была прекрасна, прекрасна и бледна, как алебастровая статуя. Один изее локонов спускался на плечи и скользил меж складками покрывала, точно солнечный луч меж облаков; окруженные золотистыми ресницами глаза ее сверкали, словно два изумруда, оправленные в золото.

Когда молодой человек замолчал, губы ее зашевелились, будто она собиралась заговорить, но раздался только вздох, легкий, как вздох волны, что умирает в тростниках, гонимая ветром.

— Ты не отвечаешь мне! — воскликнул Фернандо, обманутый в своих надеждах. — Ты хочешь, чтобы я поверил слухам? О нет! Говори со мной! Я желаю знать, любишь ли ты меня; я желаю знать, могу ли я любить тебя, женщина ли ты…

— Или демон?.. А если бы и так?

Фернандо с минуту колебался; холодная дрожь пробежала по его телу; зрачки расширились; еще пристальнее глядя в глаза красавицы, очарованный их мерцающим блеском, почти обезумев, он воскликнул в порыве страсти:

— Если ты и демон, я все равно любил бы тебя… любил, как люблю, как велит мне любить судьба, дольше жизни, если только есть что-нибудь дольше!

— Фернандо, — произнесла красавица, и голос ее звучал как музыка, — я люблю тебя больше, чем ты меня; я — дух, снисходящий до смертного. Я не такая, как земные женщины; я достойна тебя, стоящего выше других. Я живу в глубине этих вод, бесплотная, как они, изменчивая и прозрачная; я говорю их журчанием и колеблюсь вместе с их волнами. Я не караю того, кто осмелится возмутить источник, в котором я обитаю; нет, я награждаю его любовью, ибо он выше суеверий толпы и способен понять мою таинственную нежность.

Пока она говорила, юноша, погруженный в созерцание ее неземной красоты, подходил все ближе к краю утеса, как бы влекомый неведомой силой. Женщина с зелеными глазами продолжала:

— Смотри! Видишь светлое дно озера, видишь широкие зеленые листья, что движутся в глубине? Они подарят нам ложе из изумрудов, а я… я подарю тебе невиданное блаженство, о котором ты грезил в жарком бреду, — блаженство, какого никто тебе не подарит… Приди! Озерный туман расстилается над нами, как льняной шатер… Воды призывают нас непонятными голосами, ветер заводит в тополях любовную песнь… Приди же!.. Приди!..

Мрак уже простирал свои тени, луна мерцала на поверхности вод, туман клубился от дыхания ветра, зеленые глаза сверкали во тьме, как блуждающие огоньки, скользящие по болоту. «Приди… приди!..» Эти слова звенели в ушах Фернандо как заклинание. «Приди!..» — таинственная женщина звала его на край бездны, над которой склонялась и словно манила к поцелую…

Фернандо ступил вслед за нею шаг… другой… и почувствовал, как нежные гибкие руки обвились вокруг его шеи, а пламенных губ коснулся ледяной поцелуй… Он зашатался, оступился и упал в воду с глухим, зловещим плеском.

Вода рассыпалась светящимися искрами и сомкнулась над ним; серебряные круги все расширялись и расширялись, пока не замерли у берега.

ЗОЛОТОЙ БРАСЛЕТ (Толедская легенда)

(перевод Ю. Шашкова)
I
Она была красива, прекрасна той красотой, от которой может закружиться голова, той красотой, которой совсем не похожа на ангельскую, но при этом кажется сверхъестественной, красива красотой демонической, такой награждает дьявол некоторых людей, превращая их в свое орудие.

Он любил ее, любил любовью безудержной и безграничной, в такой любви ищут наслаждений, а обретают мучения; эта любовь похожа на счастье, однако кажется, что небеса внушают ее, чтобы искупить вину.

Она была капризна, капризна и сумасбродна, как все женщины на этом свете. Он был суеверным, суеверным и отважным, как все мужчины того времени. Ее звали Мария Антунес, его — Педро Альфонсо де Орельяна. Оба они были из Толедо, и оба жили в городе, в котором и родились.

Легенда, которая рассказывает об этой чудесной истории, случившейся давно, не говорит нам больше ничего об этих молодых людях.

А я, как правдивый рассказчик, не добавлю от себя ничего, чтобы не приукрашивать.

II
Однажды он увидел, что она плачет, и спросил:

— Почему ты плачешь?

Она вытерла слезы, пристально посмотрела на него, вздохнула и… заплакала снова.

Он подошел к ней, взял ее за руку, прислонился к перилам арабской ограды, откуда красавица смотрела вниз на бегущую реку, и снова спросил:

— Почему ты плачешь?

Река Тахо[29] струилась внизу, у подножия высокого скалистого берега, на котором высился славный город Толедо. Солнце садилось невдалеке за горы, вечерняя дымка, как газовая вуаль, колебалась в воздухе, и только монотонный звук воды раздавался в глубокой тишине.

Мария воскликнула:

— Не спрашивай, отчего я плачу, не надо, я не смогу ответить тебе, а ты не сможешь понять меня. В женской душе иногда возникают и переполняют ее такие желания, которые может выдать лишь вздох, желания безумные, вспыхивающие в нашем воображении, мы не осмеливаемся и говорить о них. Это наша необъяснимая, загадочная женская природа, мужчине такое и в голову не придет. Прошу тебя, не спрашивай о причинах моего горя; если б я рассказала тебе, ты бы, наверно, посмеялся.

После этих слов она снова опустила голову, но он опять повторил свой вопрос.

Красавица, помолчав, нарушила тишину и сказала возлюбленному глухим, прерывающимся голосом:

— Это глупость, которая тебя насмешит, но не важно, я расскажу, раз ты этого хочешь. Вчера я была в храме. Служили мессу в честь Богоматери. Ее образ в алтаре на золотом троне сиял огнем. Звуки оргáна отражались эхом внутри собора,[30] хор священнослужителей пел Salve, Regina. Я молилась, молилась, погруженная в свои благочестивые мысли, потом машинально подняла голову и посмотрела на алтарь. Не знаю, почему мой взгляд остановился на образе Богоматери, нет, не на образе, а на одном предмете, который ранее я не видела, не могу объяснить, но он привлек мое внимание… Не смейся… это был золотой браслет на руке Божьей Матери, на тех руках, на которых когда-то был Ее Божественный Сын. Я отвела взгляд, стала молиться снова. Но нет! Невозможно! Мои глаза невольно вновь возвращались к браслету. Огни алтаря чудным образом дробились, отражаясь в тысяче граней его алмазов. Мириады искр, красных и синих, зеленых и желтых, как вихрь, кружились в стремительном хороводе, они были как духи огня, поражая своим блеском и стремительным движением… Я вышла из храма, вернулась домой, но одна неотступная мысль не покидала меня… Я легла, но не смогла уснуть… Вся ночь так и прошла в этих мыслях. На рассвете наконец я сомкнула веки, и ты не поверишь, даже во сне я видела, как являлась мне, пропадала и вновь появлялась красивая и смуглая женщина с этим золотым браслетом, украшенным драгоценными камнями. Это была женщина такая же, как я, а не обожаемая мной Богоматерь, перед которой я готова встать на колени. Нет! Это была такая же, как я, женщина, она смотрена на меня и смеялась надо мной. Показывая мне браслет, она, казалось, говорила: «Смотри! Смотри как блестит! Как будто это хоровод звезд, что сорвались с неба летней ночью. Смотри! Но это — не твое! И никогда, никогда не будет твоим… Может, у тебя и будут другие, лучше, чем этот, еще богаче, чем этот, если это вообще возможно, но этот!.. Такой сияющий, фантастический… у тебя… его не будет никогда! Никогда!» Я проснулась, и эта мысль… она не отступает, она снова со мной, она жжет меня огнем, невозможным, дьявольским, но огонь — от самого сатаны… Ну вот, видишь… ты молчишь, склонил голову… Ну разве это не глупость? Тебе, наверное, смешно?

Педро судорожно сжал рукоять шпаги, поднял голову и глухо спросил:

— Где, у какого образа Богоматери этот браслет?

— У Богоматери, что рядом с дарохранительницей в соборе, — прошептала Мария.

— У Богоматери, что рядом с дарохранительницей в соборе? — повторил юноша со страхом.

— У Богоматери из собора!

На мгновение на его лице отразились весь ужас и смятение его души.

— Если б это было у другой Богоматери! — заговорил он страстно, решительно. — Если б это было у архиепископа на его митре, у короля на его короне, у самого дьявола в его лапах! Я бы вырвал это сокровище для тебя, пусть это стоило бы мне жизни или осуждения! Но у Богоматери нашего собора, святой покровительницы нашего города! Я ведь родился здесь, в Толедо! Нет, невозможно! Невозможно!

— Никогда! — прошептала едва слышно Мария. — Никогда!

И она снова заплакала.

Педро устремил свой исступленный взор на реку, на воду, которая текла и текла, бесконечно, под его невидящими глазами, шумела на камнях у подножия берега, на котором высился славный город Толедо.

III
Толедский собор! Представьте себе лес гигантских гранитных пальм, ветви которых, сплетаясь и перекрещиваясь, образуют великолепный и колоссальный свод. Под ним — целый сонм воображаемых и реальных существ, созданных и одушевленных силой гения.

Представьте себе это невообразимо необычное сочетание света и тени, когда перемешиваются и переплетаются сумерки и цветные лучи стрельчатых арок, где блеск светильников борется и отступает перед тьмой святилища.

Представьте себе целый мир из камня, безграничный, как дух нашей религии, величаво торжественный, как ее традиции, загадочный, как ее притчи… но даже и тогда у вас не будет и малого представления об этом памятнике, сооруженном на века рвением и верой наших предков, которые столетиями отдавали ему сокровища своей души, своего вдохновения и своего искусства.

Под его сводами царят мистическая тишина, величие, поэзия и святой страх, который защищает его пределы от мирских соблазнов и низких земных страстей. Дух материального отступает перед чистым горним воздухом, и эта атмосфера веры излечивает от атеизма.

И если даже в обычное время, когда вы входите в эти священные, таинственные пределы, собор предстает перед вами таким огромным и величественным, то насколько же сильнее впечатление, когда он разворачивает перед вами всю пышность религиозного действа, когда дарохранительницы переливаются золотом и драгоценными камнями, сиденья укрыты коврами, а колонны — драпировками.

Когда тысячи серебряных лампад проливают потоки света, когда в воздухе колышутся облака ладана, а голоса хора, звуки оргáна и колоколов в своей чудесной гармонии потрясают здание снизу, с самых его оснований, поднимаясь ввысь, до верхних шпилей, вот тогда, когда вы слышите все это, вы можете понять безграничную власть Бога, которая присутствует здесь, оживляет храм своим дыханием, и в нем отражается Божественное всемогущество.

День, когда произошла описанная нами сцена встречи возлюбленных, завершал торжества в честь Богоматери в Толедском соборе. Праздничная служба собрала в храме многих верующих. После нее они разошлись, погасли светильники в боковых приделах и у большого алтаря, со скрипом закрылись за последним посетителем огромные двери храма. В это время в темноте собора проскользнула какая-то фигура, это был мужчина, очень бледный, бледнее чем статуя, на которую на мгновение он оперся, чтобы справиться со своим волнением, с большой осторожностью приблизился он к решетке средокрестья. Свет одной из лампад позволил разглядеть его.

Это был Педро.

Что же произошло между молодыми людьми, если он все-таки осмелился наконец на деяние, от одной мысли о котором волосы вставали дыбом? Об этом мы никогда не узнаем. Он был здесь, в храме, чтобы осуществить свой преступный замысел. Взгляд его был беспокоен, колени дрожали, пот крупными каплями выступал на лбу.

В соборе, где не было никого, абсолютно никого, царила глубокая тишина. И все же время от времени можно было почувствовать какие-то смутные звуки, то ли скрип дерева, то ли движение воздуха, или, кто знает, может, это было лишь в воображении, когда что-то чудится, слышится, ощущается, и действительно то тут, то там, где-то за спиной, а то и совсем рядом, сбоку, едва слышно звучали какие-то не то всхлипывания, не то шелест ткани, не то шаги, которые то удалялись, то приближались.

Педро пришлось сделать над собой усилие, чтобы продолжить путь. Он подошел к решетке, поднялся на первую ступень у алтаря, здесь рядом были могилы королей, каменные статуи которых днем и ночью стерегут святилище, где они покоятся вечным сном. «Вперед!» — тихо сказал он себе, хотел сделать шаг и не смог. Казалось, ноги приросли к полу. Он посмотрел вниз, и от ужаса волосы встали дыбом: он стоял на надгробных плитах. На мгновение ему почудилось: чья-то рука, голая и холодная, схватила его с ужасной силой. Умирающий свет лампад в глубине храма — словно это были звезды, мерцающие сквозь тучи, — поплыл в его глазах, дрогнули статуи на погребальных плитах, качнулись образа в алтаре, весь храм содрогнулся своими каменными аркадами, столпами, рядами сидений.

«Вперед!» — снова приказал себе Педро, как будто вне себя. Он подошел ближе к алтарю, стал подниматься и оказался у подножия образа Девы. Все вокруг обретало химерические, ужасные формы; мрак, неверный свет, еще более страшный, чем темнота. И лишь Царица Небесная, слабо освещенная золотой лампадой, казалось, улыбалась среди всего этого ужаса — мирно, спокойно, по-доброму. Однако ее улыбка, немая, неподвижная, которая вначале вроде бы успокоила Педро, теперь стала внушать ему страх, ужас, странный и более глубокий, чем тот, что он испытывал когда-либо прежде. Он с трудом смог овладеть собой, закрыл глаза, дрожа, протянул руку и сорвал браслет, подаренный Богоматери одним благочестивым архиепископом, золотой браслет, стоивший целое состояние.

Украшение было в его руках, пальцы, скованные ужасом, сжимали его с какой-то сверхъестественной силой. Оставалось лишь бежать, бежать отсюда, но для этого надо было открыть глаза, а Педро боялся. Он боялся увидеть образ Богоматери, каменных королей на плитах, демонов, сидящих на карнизах, сказочных чудовищ, полулюдей-полузверей на капителях, боялся теней под сводами и лучей света, они, как огромные белые привидения, медленно шевелились под нефами, где все полнилось странными и страшными звуками.

Наконец он открыл глаза, посмотрел вокруг, страшный крик вырвался из его груди.

Весь собор был полон каменных статуй в длинных и невиданных одеяниях, они покинули свои места, вышли из своих ниш, заполнили все пространство и смотрели на него слепыми, без зрачков глазами.

Святые, ангелы, демоны, воины, придворные дамы и пажи, монахи и монахини, простолюдины окружали его со всех сторон, толпились среди колонн, алтарей и приделов. У его ног, на надгробных плитах, на коленях стояли короли и королевы, а мраморные архиепископы, которые раньше покоились на каменных смертных ложах, совершали богослужение. А на полу, колоннах, по сводам, в балдахинах, как черви на трупе, колыхалась, двигалась, кишела огромная масса всяческого каменного зверья, пресмыкающихся, насекомых — бесформенных, нереальных и ужасных.

Это было нестерпимо. Кровь в висках застучала со страшной силой, красная, как кровь, туча затмила глаза Педро; он снова закричал, страшно, нечеловечески, и без чувств рухнул на ступени алтаря.

На следующий день служители храма обнаружили его у подножия алтаря, он все еще держал браслет в руках. Когда к нему подошли, он захохотал и воскликнул:

— Это Ее! Ее!

Несчастный был безумен.

ЧЕРТОВ КРЕСТ (Каталонская легенда)

(перевод Е. Бекетовой)
Верь — не верь, мне все равно. Дед мой рассказывал это моему отцу; отец рассказывал мне, а я передаю теперь тебе, пусть просто так, чтобы убить время.

I
Сумерки уже простирали легкие, воздушные крылья над живописными берегами Сегре,[31] когда мы достигли цели нашего путешествия — селения Бельвер, проведя в пути утомительный день.

Бельвер просто маленький городок, приютившийся на склоне холма, за которым высятся величественные, туманные вершины Пиренеев, подобные ступеням колоссального гранитного амфитеатра.

Группы окружающих городок белых домиков, разбросанных там и сям среди зелени, похожи издали на стаю голубей, остановивших свой полет, чтобы утолить жажду в водах реки.

Обнаженная скала, омываемая быстрым течением, указывает древнюю границу между графством Урхель[32] и самым значительным из принадлежавших ему феодов. На вершине скалы еще заметны следы старинных сооружений.

Вправо от крутой тропинки, ведущей к этому месту и извивающейся вдоль лесистого берега реки, стоит крест.

Крест этот железный, его круглое подножие выбито из мрамора, а ведущая к нему лестница сделана из почерневших и кое-как сколоченных досок.

Разрушительное действие времени покрыло ржавчиной металл, разъело и раздробило каменное основание; в трещинах выросли вьющиеся растения, которые взобрались до самой вершины креста, обвили его и увенчали зеленью. Старый развесистый дуб склонился над ним и укрыл наподобие балдахина.

Я опередил своих спутников на несколько минут и, остановив коня, безмолвно созерцал крест — немое и трогательное свидетельство былого благочестия.

Целый рой мыслей теснился в моем мозгу. Мысли эти, неуловимые и неопределенные, связали невидимой нитью уединение тех мест, и глубокую тишину нарождающейся ночи, и смутную печаль моей души.

Движимый внезапным и неизъяснимым порывом, я сошел с лошади, обнажил голову и стал мучительно припоминать одну из молитв, которым учился в детстве, одну из молитв, которые впоследствии невольно приходят на уста и облегчают стесненную грудь, смягчая горе, как пролитые слезы.

Я уже начал было шептать молитву, как вдруг кто-то резко встряхнул меня за плечи. Я обернулся; за мной стоял человек.

Это был наш проводник, местный уроженец. С неописуемым ужасом на лице он тащил меня прочь и старался надеть мне шляпу, которую я еще держал в руке.

Мой полуудивленный-полугневный взгляд значил не меньше, чем настойчивый, хотя и немой вопрос.

Упорствуя в своем намерении увести меня от этого места, бедняга отвечал мне так, что я ничего не понимал, но его несомненная искренность меня поразила.

— Ради памяти вашей матери! — воскликнул он. — Ради всего, что только есть для вас на свете священного, накройте голову и уходите скорее от этого креста! Неужели вы настолько отчаялись, что вам мало Божьей помощи и вы молитесь черту?

С минуту я смотрел на него, не говоря ни слова. Признаюсь откровенно, я думал, что он сошел с ума. Но проводник продолжал все с той же горячностью:

— Вы ищете границу, но, если у подножия этого креста вы станете просить помощи у Бога, вершины соседних гор подымутся за ночь до невидимых звезд, чтобы мы во всю жизнь не смогли сыскать пограничную линию.

Я поневоле улыбнулся.

— Вам смешно? Да вы, может, думаете, что этот крест такой же святой, как и тот, на нашей церкви?

— Конечно.

— Ну, так вы ошибаетесь, потому что этот крест, хоть он и крест, а проклят… Он принадлежит нечистой силе и называется чертов крест.

— Чертов крест! — повторил я, уступая его настояниям, но еще не догадываясь, что невольный страх овладевает мною и влечет меня прочь неведомой силой. — Чертов крест! Никогда еще не встречал я более странного и нелепого сочетания понятий. Крест, и при этом — чертов! Что за дичь! Когда мы доберемся до селения, ты непременно мне объяснишь столь чудовищную нелепость.

Пока мы разговаривали, товарищи догнали нас подножия креста. Я объяснил им покороче, что случилось, и вскочил на коня. Приходские колокола медленно призывали к вечерней молитве, когда мы спешились у самого уединенного и скромного из постоялых дворов Бельвера.

II
Красные и голубые языки пламени сыпали искры и вились вокруг толстого дубового полена, которое пылало в тесном очаге; наши подвижные тени, отражавшиеся на почерневших стенах, то уменьшались, то принимали гигантские размеры, смотря по тому, ярче или тусклее горел огонь. Все мы уселись в кружок перед очагом и с нетерпением ожидали рассказа про чертов крест, обещанного нам на закуску после скудного ужина, который мы только что съели. Проводник наш кашлянул, выпил последний глоток вина, утерся рукой и начал:

— Много лет назад, очень много — я и не знаю сколько, — мавры[33] еще занимали бóльшую часть Испании, короли наши звались графами, а города и селения принадлежали сеньорам, которые, в свою очередь, подчинялись более могущественным властелинам. Тогда и случилось то, о чем я расскажу.

Вслед за кратким историческим предисловием герой вечера помолчал, как бы собираясь с мыслями, и продолжал:

— Так вот, в те отдаленные времена наше селение и еще другие принадлежали знатному барону и замок его стоял много веков на вершине скалы, омываемой водами Сегре, от которой он получил свое название.

Рассказ мой подтверждают поросшие мхом развалины, которые высятся на утесе и видны с дороги.

Вассалы ненавидели барона за жестокость, и за злые дела король не принимал его ко двору, a соседи не пускали в дом. К худу ли, к добру ли, но случилось так, что этот дурной человек соскучился жить одиноко с лихими сподвижниками своими на вершине утеса, где его предки свили каменное гнездо.

День и ночь он ломал себе голову, придумывая развлечения по вкусу, что было нелегко, ибо он устал воевать с соседями, колотить слуг и вешать вассалов.

Легенда гласит, будто ему пришла на ум счастливая мысль, чему до тех пор не бывало примеров.

Зная, что рыцари других могущественных народов собирались огромным войском, чтобы отвоевать Гроб Господень, находившийся во власти мавров, он решил присоединиться к ним. Для того ли барон сделал это, чтобы очиститься от грехов — а их было немало, — проливая кровь за праведное дело, или для того, чтобы переселиться в такое место, где никто не знал о его позорных деяниях, нам неизвестно. Как бы то ни было, он собрал много денег, отпустил вассалов на волю, взяв с них громадный выкуп, оставил себе из всех владений только утес Сегре да четыре башни наследственного замка и исчез в одно прекрасное утро, к великому удовольствию старых и малых, равных и подчиненных.

Весь край вздохнул свободно на некоторое время, точно проснувшись от страшного сна.

Перестали качаться на деревьях трупы повешенных; деревенские девушки без помехи ходили по воду, с кувшинами на голове; пастухи не водили больше стада на водопой потайными горными тропинками, опасаясь при каждом повороте ущелья встретиться со сподвижниками своего возлюбленного сеньора.

Так прошло три года. Рассказы про «злого рыцаря» (другого имени ему не было) сделались достоянием старух, которые повествовали о нем притихшим детям бесконечными зимними вечерами. Матери усмиряли расшалившихся не в меру или плачущих малюток, восклицая: «Смотри, барон заберет!» Как вдруг, не знаю уж, днем ли, ночью ли, с неба или из ада, только страшный барон появился собственной особой меж прежних своих вассалов.

Я не берусь изобразить, как приняли этот неприятный сюрприз. Вы и так можете себе представить, особенно когда я скажу вам, что, вернувшись, барон стал требовать обратно проданные права; что возвратился он еще хуже, чем был. Перед отъездом он мог рассчитывать только на свое безделье, теперь же — только на свое бесстыдство, на копье да на полдюжины разбойников, таких же бессердечных, как и он сам.

Конечно, местные жители отказались платить дань, от которой уже откупились дорогой ценой; за это барон поджег их дома и жатву.

Тогда они обратились за правосудием к властелину, но барон посмеялся над указами владетельного графа, приказал их прибить на самой верхушке башни, а герольдов повесил на дубу.

Не находя другого средства к спасению, жители согласились между собою, препоручили себя Божьему промыслу и взялись за оружие; барон же собрал своих людей, призвал черта на помощь, засел в замке и приготовился к борьбе.

Она началась, страшная и кровавая. Бились всяким оружием, всюду и во всякое время — мечом и огнем, на горах и равнинах, днем и ночью. Тут уж не то что дрались, чтобы жить, а жили, чтобы драться.

Наконец правое дело одержало верх. Послушайте, как это случилось.

В одну темную-претемную ночь, когда на земле не слышно было ни звука и на небе не видно ни единой звезды, гарнизон замка, возгордившись недавней победой, делил награбленную добычу. Опьяненные вином, в полном разгаре шумной безобразной оргии, разбойники пели богохульные песни в честь своего адского покровителя.

Вокруг замка только и раздавались их нечестивые голоса, которые носились под покровом ночи, как носятся в вихре дýши прóклятых грешников.

Беспечная стража оглядела с высоты селение, которое мирно отдыхало, насколько можно было различить в темноте. Потом часовые спокойно заснули, опираясь на толстые древки копий и не опасаясь засады. Тогда несколько человек, решившихся умереть за правду, стали взбираться на утес и, скрытые тьмой, в полночь достигли вершины.

На остальное понадобилось немного времени: часовые одним прыжком перескочили преграду, которая отделяет сон от смерти; огонь смоляных факелов, подложенных под ворота и подъемные мосты, сообщился стенам замка с быстротою молнии; пользуясь всеобщим замешательством, нападавшие проложили себе путь в пламени и мигом покончили с обитателями звериного логовища. Все они погибли.

Когда приближающийся день высветил кусты можжевельника, обуглившиеся развалины башен еще дымились, и сквозь узкие бойницы легко можно было рассмотреть латы страшного барона, висевшие у одной из почерневших колонн пиршественной залы. Яркий луч солнца задел их, и они засверкали, меж тем как труп владельца замка, покрытый кровью и пылью, валялся в горячем пепле вместе с телами его мрачных сподвижников.

Время шло. Пустынные залы заросли тернием, плющ обвил массивные колонны, закачались голубые колокольчики, свесившись с каменных зубцов. Только неровное дыхание ветра, крики ночных птиц да шорох змей, пробиравшихся в высокой траве, нарушали мертвую тишину проклятого места. Непогребенные кости прежних обитателей замка белели в лунном свете, и по-прежнему виднелись латы барона, висевшие под черным сводом. Никто не осмеливался взять их, но множество небылиц порождало бесконечные слухи и страх у всех, кто видел, как сверкает сталь под солнечным лучом, или воображал в часы глухой ночи, будто слышит звон металла и протяжные, печальные звуки.

Несмотря на россказни об этих латах, которые втихомолку повторяли окрестные жители, все оставалось пока пустой болтовней. Люди покорились страху и скрывали его, как могли.

Если бы тем и кончилось, было бы прекрасно. Но, по-видимому, нечистый не удовольствовался делом рук своих и вмешался снова, конечно не без попущения Бога, которому было угодно покарать жителей во искупление грехов.

Небылицы, до поры так и остававшиеся небылицами, начали принимать осязательную форму и со дня на день казались все более вероятными.

И впрямь уже несколько ночей кряду наблюдалось странное явление.

Вдали, среди ночных теней, замерцали какие-то таинственные огни, и никто не мог объяснить, откуда они появились. То подымаясь вверх по обрывистым склонам утеса, то блуждая в развалинах, то колеблясь в воздухе, они скользили, сливались, исчезали и являлись снова, чтобы потом рассыпаться.

За один месяц это повторялось три или четыре раза — все по ночам. Смущенные жители селения беспокойством ожидали плодов этой странной новости, и, разумеется, они не заставили себя долго ждать: три-четыре поджога, похищение скота и несколько обезображенных трупов, сброшенных со скал в пропасть, повергли в ужас весь край на многое расстояние вокруг.

Не оставалось сомнения в том, что шайка разбойников поселилась в подземельях разрушенного замка.

Сначала они появлялись только поздней ночью и в определенных местах леса, который и до сих пор растет вдоль берега реки, но кончили тем, что заняли почти все горные ущелья, устроили засаду близ дороги, стали грабить долину и спустились на равнину неукротимым потоком, разорив ее, как могли.

Убийства множились, девушек похищали, младенцев хватали из колыбелей, невзирая на крики матерей, и все полагали, что утаскивали их для чудовищных пиров, где вместо кубков употребляли священные сосуды, украденные из оскверненных церквей.

Ужас до такой степени овладел всеми, что после вечерней молитвы никто не решался выйти из дому, да и дом не считали защитой от разбойников. Но кто же они были и откуда пришли? Как звали их таинственного вожака? Эту загадку хотелось разрешить, но она оставалась неразгаданной, хотя с того времени все заметили, что латы убитого барона исчезли, а потом многие поселяне утверждали, что предводитель чудовищной шайки шел впереди в тех самых или очень похожих латах.

Если отделить от этих рассказов то, чем страх неминуемо украшает произведения своей фантазии, здесь не было ничего необыкновенного и сверхъестественного.

Разбойники всегда жестоки, а вожак шайки мог присвоить латы барона.

Однако некоторые признания умирающего разбойника, взятого в плен, превзошли всякую меру и заставили призадуматься самых недоверчивых. Вот его исповедь.

«Я, — сказал он, — принадлежу к знатному семейству. Заблуждения молодости, безумная расточительность, а под конец и преступления навлекли на меня гнев родственников и проклятие отца, который, умирая, лишил меня наследства. Очутившись один и без всяких средств, я послушался бесовского наущения и решил собрать несколько молодцов, бедных и одиноких, как я, которые согласились бы исполнять мои приказания, соблазнившись привольной, веселой и беззаботной жизнью. Мои же намерения заключались в том, чтобы набрать шайку молодых удалых людей, беспечных и не робеющих перед опасностью, и жить с ними за счет округи, полагаясь на свою храбрость, до тех пор пока Богу не угодно будет распорядиться каждым из нас по своему усмотрению, что и случилось теперь со мной. Вот почему мы решили совершать набеги именно здесь и выбрали для своих сборищ развалины замка не только за его выгодное положение, но еще и потому, что суеверный страх оберегал его от народа. Однажды ночью, когда мы собрались под разрушенными сводами вокруг пылающего костра, который освещал красноватым светом пустынные галереи, у нас завязался горячий спор о том, кому быть вожаком. Всякий ссылался на свои заслуги; тогда я предъявил свои права. Одни роптали, грозно поглядывали друг на друга, другие бранились охрипшими от вина голосами и хватались за рукоять кинжала, желая разрешить им спор. Как вдруг мы услыхали странный звон оружия, и вслед за тем раздались глухие, тяжелые шаги, которые все приближались. Мы тревожно оглянулись, вскочили и подняли кинжалы, решив постоять за себя, но замерли неподвижно, когда увидали, что к нам ровной и мерной поступью подходит высокий человек в латах, с опущенным забралом, вооруженный с ног до головы. Он обнажил меч, который едва могли бы поднять два обыкновенных человека, положил его на обломок упавшего свода и воскликнул глухим могучим голосом, подобным шуму подземного водопада: „Если кто-нибудь из вас отважится стать вожаком, пока я обитаю в замке, пусть он возьмет этот меч, символ власти“. Все молчали, но, когда прошли первые минуты изумления, мы с громкими криками провозгласили его нашим вожаком и предложили ему кубок вина, от которого он молча отказался, может быть, потому, что не хотел открывать лицо, которое мы тщетно старались рассмотреть сквозь железное забрало. В ту же ночь мы произнесли самую ужасную клятву, а на следующую начались наши похождения. Таинственный вожак всегда впереди. Огонь его не берет, опасности не устрашают, слезы не трогают. Он никогда не говорит ни слова; лишь когда руки наши в крови, когда рушатся храмы, пожираемые пламенем, когда обезумевшие женщины мечутся среди развалин, а дети испускают отчаянные крики, когда старики гибнут под нашими ударами, — лишь тогда отвечает он зловещим и страшным смехом на стоны, проклятия и жалобы. Никогда, даже после победы, он не оставляет оружия и не подымает забрала, не пирует с нами и не предается сну. Мечи, направленные против него, вонзаются в латы и не только не ранят его, но даже не окрашиваются кровью. Когда огонь накаляет докрасна его наплечники и кольчугу, он бесстрашно идет среди пламени, разыскивая новые жертвы. Он презирает золото, ненавидит красоту и не ведает честолюбия. Некоторые из нас считают его сумасбродом, другие думают, будто он разорившийся вельможа, скрывающий лицо из стыда, а есть и такие, кто убежден, что это сам черт».

Рассказчик умер с насмешливой улыбкой на устах, не раскаявшись в своих прегрешениях. Многие его товарищи последовали за ним на плаху в разное время; но страшный вожак, к которому присоединялись новые и новые разбойники, не прекращал разрушительных набегов.

Несчастные жители все больше отчаивались и не знали, на что им решиться, чтобы разом покончить с бедою, которая становилась невыносимее день ото дня.

Как раз около селения, в глубине густого леса, жил в то время отшельник; он поселился в маленьком скиту, посвященном святому Варфоломею, и вел благочестивую, добродетельную жизнь. Народ считал его праведником, ибо он давал мудрые советы и нередко предсказывал будущее.

Полагаясь на осторожность и ум почтенного отшельника, жители Бельвера попросили его решить их трудную задачу. Испросив помощи у своего покровителя, который, как вам известно, знает черта очень хорошо и не раз давал ему жару, старец посоветовал им спрятаться ночью у подножия каменистой тропинки, вьющейся по утесу, на вершине которого стоял замок, но наказал, чтобы они не пускали в дело никакого оружия, кроме чудотворной молитвы, которую он велел выучить наизусть. По преданию, с помощью той самой молитвы святой Варфоломей взял власть над чертом.

Все это было исполнено в точности, и результат превзошел ожидания: не успело солнце озолотить высокую бельверскую башню, как жители уже собрались на главной площади и рассказывали друг другу с таинственным видом, как прошедшей ночью привезли на муле знаменитого вожака разбойников, крепко связанного по рукам и ногам.

Как удалось схватить его, не мог объяснить никто, даже те, что участвовали в поимке, но так или иначе — молитвой ли святого или храбростью его почитателей, дело было сделано.

Едва новость успела перейти из уст в уста и разнестись по домам, народ бросился на улицы, громко ликуя, и поспешил собраться у ворот тюрьмы. Приходский колокол зазвонил, созывая на совет, старейшины собрались, и все с нетерпением ожидали той минуты, когда преступник предстанет пред лицом своих нежданных судей.

Судьи, которых графы де Урхель уполномочили совершить быструю и строгую расправу, после минутного совещания приказали привести злодея, чтобы сообщить ему приговор.

Я уже сказал, что на главной площади, как и на всех улицах, через которые должен был следовать узник, нетерпеливый народ кишел и волновался, словно густой пчелиный рой. Особенно к воротам тюрьмы народная толпа все прибывала; пылкие возгласы, глухой ропот и громкие угрозы уже беспокоили стражу, когда наконец пришло приказание вести преступника на суд.

Едва он показался под массивным сводом тюремных ворот — в латах и шлеме с опущенным забралом, — глухой протяжный ропот удивления поднялся в тесной толпе, которая с трудом расступилась, чтобы дать ему дорогу.

Все тут же узнали латы убитого барона, те самые, про которые сложилось столько мрачных легенд, пока они висели на разрушенной стене проклятого замка.

Да, латы были те самые. Все видели, как развевались черные перья шлема, когда еще шла борьба с бароном; все видели, как колебались эти перья от вечернего ветра, вместе с плющом, обвившим обугленную колонну, на которой висели латы после смерти своего владельца. Но кто же был тот неизвестный, кто носил их теперь? Скоро все должно было проясниться. Так, по крайней мере, думали. Однако случившееся потом не только не оправдало общих надежд, что высокий суд откроет людям истину, а еще больше запутало все самым невероятным образом.

Наконец таинственный разбойник вступил в залу совета, и глубочайшее молчание сменило шумный говор, когда под высокими сводами прозвучал звон золотых шпор. Один из судей неуверенно спросил у него, как его имя. Тут все с волнением насторожили уши, чтобы не пропустить ни слова, но незнакомец лишь пожал плечами в знак презрения, что, конечно, оскорбило судей, обменявшихся недоуменными взглядами.

Три раза повторили ему вопрос, и три раза отвечал все так же.

— Пусть он поднимет забрало! Пусть откроет лицо! — закричали жители селения. — Пусть снимет шлем! Посмотрим, осмелится ли он оскорблять нас презрением, когда мы его увидим!

— Снимите шлем, — повторил тот, кто обращался к нему прежде.

Незнакомец не шевельнулся.

— Повелеваю именем власти.

Никакого ответа.

— Именем владетельных графов приказываю вам снять шлем.

И это не помогло.

Негодование возросло до предела; один из стражей бросился на преступника, который своим упрямым молчанием мог вывести из терпения хоть святого, и рывком поднял решетку. Крик изумления вырвался у присутствующих, которые на минуту замерли в необъяснимом ужасе.

Их можно понять. Шлем, чье забрало было наполовину приподнято, оказался… совершенно пустым.

Когда прошла первая минута испуга, кто-то прикоснулся к злодею; латы тихонько задрожали, распались и рухнули на пол с глухим странным звоном.

При виде этого нового чуда многие выбежали из залы и со страхом бросились на площадь.

Весть с быстротою мысли разнеслась в народе, нетерпеливо ожидавшем окончания суда. Тут поднялся такой шум, такое волнение, что трудно описать, никто уже не сомневался: да, после смерти барона сам черт унаследовал его владения.

Наконец волнение улеглось, и решено было заключить таинственные латы в темницу.

Когда это было сделано, отправили четырех гонцов, уполномоченных селением, поведать о случившемся графам де Урхель и архиепископу. Посланные не замедлили возвратиться с решением властей, которое, как говорится, было и коротко, и ясно.

— Пусть латы повесят на главной площади, — велели графы и архиепископ. — Если черт точно вселился в них, ему поневоле придется уйти или повеситься вместе с ними.

Восхищенные остроумным разрешением вопроса, бельверские старейшины снова собрались на совет, приказали воздвигнуть на площади высокую виселицу и, когда толпа окружила ее, отправились в тюрьму за латами в полном составе и со всей торжественностью, которая подобала такому важному случаю.

Едва почетное собрание достигло массивной арки, осенявшей вход в тюрьму, какой-то бледный и взволнованный человек бросился перед ним на колени, к немалому изумлению всех, и вскричал со слезами на глазах:

— Простите! Простите!

— Простить? Кого простить? — спрашивали в толпе. — Черта, что ли, который вселился в латы барона?

— Меня простите, — отвечал дрожащим голосом несчастный, в коем все узнали главного тюремщика. — Простите меня, потому что латы… исчезли!

При этих словах ужас отразился на лицах тех, кто стоял в воротах; они замерли и бог знает сколько времени простояли бы так, если бы рассказ испуганного стража не заставил их столпиться вокруг него, с жадностью слушая каждое слово.

— Простите меня, сеньоры, — повторял несчастный тюремщик. — Я не скрою от вас ничего, хотя бы это и говорило против меня. Не могу объяснить почему, но только мне все казалось, что история о пустых латах — не что иное, как басня, придуманная для того, чтобы выгородить знатного сеньора, которого какие-то высшие соображения не позволяют ни разоблачить, ни наказать. При этом убеждении я и остался, тем более что латы были неподвижны, когда их снова принесли в тюрьму. Тщетно я тихонько вставал по ночам и старался подстеречь тайну, если только она существует, прикладываясь ухом к замочной скважине в железной двери темницы, — я не слышал ни единого звука. Тщетно рассматривал латы сквозь маленькую дырку, просверленную в стене, — они лежали на соломе в самом темном углу и день ото дня оставались такими же. Наконец, однажды ночью, подстрекаемый любопытством, я решил убедиться в том, что предмет всеобщего ужаса не заключал в себе ничего таинственного. Я зажег фонарь, отправился в тюрьму, отодвинул двойные засовы и вошел, твердо веря, что все рассказы были пустыми сказками; поэтому, быть может, я не особенно крепко запер двери за собою. Едва я прошел несколько шагов, как мой фонарь погас, зубы у меня застучали и волосы стали дыбом. В глубокой тишине, окружавшей меня, я вдруг услышал звон железных лат, которые двигались в темноте, собираясь вместе.

Я бросился к выходу, чтобы загородить дорогу, но только тронул дверь, как почувствовал на плече прикосновение огромной руки, закованной в железную перчатку; она потрясла меня со страшной силой и опрокинула на порог. Там пролежал я без чувств до следующего утра, там и нашли меня слуги. Придя себя, я вспомнил, что, когда упал, до меня смутно доносились гул тяжелых шагов и перезвон шпор и что мало-помалу они удалились и затихли.

Едва тюремщик закончил свой рассказ, воцарилось глубокое молчание, за которым последовал взрыв жалоб, криков и угроз.

Миролюбивым поселянам стоило большого труда уговорить других, ибо почти все требовали смерти того, кто был причиной нового бедствия.

Наконец удалось усмирить волнение, и решили снова обрести латы. Это увенчалось успехом.

Через некоторое время латы очутились во власти местных жителей. Чудотворную молитву знали все, и, с помощью святого Варфоломея, дело оказалось нетрудным.

Но это было еще не все: оставалось латы удержать. Напрасно вешали их на виселицу, напрасно неусыпно стерегли, чтобы помешать разгуливать по свету. Их разобрали по частям, но стоило упасть на них хоть лучу света, как они мигом срастались и пускались в путь по горам и долам. Этому не было конца.

Тогда жители селения разделили между собою отдельные части лат, которые уже чуть ли не в сотый раз попали к ним в руки, и снова обратились к благочестивому отшельнику, просветившему их однажды советом, умоляя его решить, что же им делать.

Святой старец наложил на них покаяние, а сам удалился на три дня в скит, служивший ему убежищем. По прошествии этих дней он объявил, что дьявольские доспехи следует расплавить и выковать из них крест, добавив кое-что из утвари сегреского замка.

Так и сделали, но и тут не обошлось без ужасных чудес, исполнивших страха бедные души обитателей селения.

Когда куски лат бросили в огонь и они накалились докрасна, из печи раздалисьгромкие стоны, словно железо было живое и ощущало боль. Целый сноп разноцветных искр кружился над огненными языками, а те трещали и изгибались, точно легион дьяволов, сидя на них верхом, тщился освободить своего властелина от жуткой пытки.

И странно, и страшно было смотреть, как раскаленные латы утрачивали мало-помалу свою форму и превращались в крест. Молоты били со страшным грохотом по наковальне, на которой двадцать сильных кузнецов ковали расплавленный металл, содрогавшийся и стонавший под их ударами.

Готовы были обе перекладины, и уже начинали выковывать древо, как вдруг раскаленная масса скорчилась, точно в чудовищной судороге, обвилась вокруг несчастных, которые тщетно старались освободиться из ее смертоносных объятий, и стиснула их, то извиваясь, как змея, то образуя зигзаг, подобно молнии.

Упорный труд, молитвы, святая вода и твердая вера победили наконец нечистую силу, и латы превратились в крест.

Этот самый крест вы видели сегодня; с ним связан черт, который и дал ему имя. Девушки не украшают его ирисами весной; пастухи не снимают шапок, проходя мимо; старики не преклоняют перед ним колен. Духовенство едва удержало молодых крестьян, намеревавшихся побить крест каменьями.

Господь глух к молитвам, которые воссылаются к Нему близ этого креста. Зимой стаи волков собираются под деревом, осеняющим его, и отсюда нападают на стада; тут же разбойники поджидают путников, коих хоронят у подножия креста, когда убьют. А если разражается гроза, молния изменяет свой путь, чтобы ударить в его вершину и разбить постамент.

ХРИСТОС НАД ЧЕРЕПОМ (Толедская легенда)

(перевод А. Миролюбовой)
I
Король Кастилии, отправляясь в поход против мавров, скликал на борьбу с врагами истинной веры цвет своей знати. С обычно тихих улиц Толедо[34] день и ночь доносились воинственный бой барабанов и пение горна; не проходило и часа, чтобы у городских ворот — воздвигнутой еще маврами Бисагры, или Камброна, или у въезда на старинный мост Святого Мартина — не слышались крики охрипших стражников, возвещавших о прибытии очередного рыцаря, который, под своим стягом и в сопровождении конных и пеших ратников, спешил примкнуть к кастильскому воинству.

Пока собирались королевские полки, готовые выступить на границу, в городе не прекращались народные гулянья, пышные пиры и блестящие турниры, а накануне того дня, который его величество заранее назначил для начала похода, был устроен самый последний праздник: вместе с ним заканчивались увеселения.

В вечер праздника королевский замок являл собой необычное зрелище. На обширных его дворах вокруг огромных костров сновали пажи, пешие воины, арбалетчики и прочий мелкий люд; кто, готовясь к бою, чистил коней и оружие; кто встречал радостными криками или проклятиями неожиданные повороты неверной фортуны, воплощенной в стаканчике с костями; кто, слушая хуглара,[35] певшего под гусли романс о былых сражениях, подхватывал припев; кто покупал у паломников раковины, крестики и ленты, которыми они прикасались к мощам святого Иакова;[36] кто громко хохотал над выходками шута, одни разучивали на горне боевые сигналы своих сеньоров, другие рассказывали старинные истории о рыцарских подвигах и о делах любви или же толковали о недавно случившихся чудесах — весь этот адский, оглушительный шум попросту невозможно описать словами.

Над этим бушующим морем, над этой кузней войны, где молоты ударяли по наковальням, и напильники с визгом вгрызались в сталь, ржали кони, звучали нестройные голоса, взрывы хохота, обрывки мелодий и божба, время от времени пролетали под порывами благодатного ветерка далекие гармоничные аккорды праздничной музыки.

Праздник проходил в залах замка, расположенного за вторым кольцом городских стен, и тоже представлял собой примечательное зрелище — не столь фантастическое и причудливое, но более ослепительное в своем великолепии.

На широких галереях — их стройные колонны и резные, легкие, будто кружево, стрельчатые арки запутанным лабиринтом терялись вдали, в просторных залах, где на шпалерах были яркими, разноцветными шелками и золотом вытканы сцены любовные, охотничьи и военные, а рядом красовались боевые трофеи, мечи и щиты, искрившиеся в потоках мерцающего света от неисчислимых ламп и канделябров, бронзовых, серебряных, золотых, свисавших с высоких сводов, крепившихся прямо к стенам, между массивных каменных плит, — всюду парили легкими облачками сонмы прекрасных дам. Богатые платья расшиты золотом; локоны стянуты жемчужной сеткой; рубины пламенеют на груди; пучки перьев, скрепленные кольцом из слоновой кости, свисают с запястий; белоснежные кружева ласкают ланиты — а вокруг колышется веселая толпа кавалеров: бархатные перевязи, парчовые туники, шелковые чулки, сафьяновые сапожки, короткие накидки с капюшоном, кинжалы с филигранной рукоятью и остро наточенные шпаги, вороненые, тонкие, легкие.

Среди этой блестящей, беспечной молодежи, на которую, сидя в высоких лиственничных креслах, окружавших королевский престол, с довольной улыбкой взирали старики, привлекала внимание своей несравненной прелестью одна дама: в то время ее признавали королевой красоты на всех турнирах и судах любви; ее цвета носили самые отважные рыцари, а самые сведущие в «веселой науке» трубадуры в звучных строфах славили ее чары; о ней тайком вздыхали юноши с нежным сердцем; за ней следовали, не отходя ни на шаг, словно вассалы за госпожою, самые прославленные отпрыски толедской знати, собравшейся тем вечером на торжество.

И никто из входящих в число постоянных воздыхателей доньи Инес де Тордесильяс — ибо так звали эту знаменитую красавицу, — несмотря на ее высокомерие и надменный нрав, никогда до конца не отчаивался: одному придавала бодрости улыбка, которую он, кажется, уловил на милых устах; другому — нежный взгляд, вроде бы обращенный к нему; третьему — мимолетная похвала, едва проявленная благосклонность, туманное обещание… каждый втайне рассчитывал, что рано или поздно его предпочтут всем прочим. Но двое в толпе поклонников особенно выделялись упорным, самоотверженным служением — их, по всей видимости, и можно было счесть если не избранниками прекрасной, то, во всяком случае, наиболее близкими к тому, чтобы завоевать ее сердце. Этих двоих рыцарей, равных по рождению, отваге и благородству, принесших присягу одному королю и домогавшихся одной и той же дамы, звали Алонсо де Каррильо и Лопе де Сандоваль.

Оба они родились в Толедо, вместе получили боевое крещение и в один и тот же день, встретив взгляд доньи Инес, воспылали к ней тайной страстью, которая зрела какое-то время в тишине и уединении, а потом обнаружила себя и в речах, и в поступках.

Во время турниров на Сокодовере, на цветочных играх[37] при дворе, везде, где представлялся случай померяться удалью либо остротой ума, эти рыцари не упускали его, желая отличиться в глазах своей дамы. Вот и нынче вечером, обуреваемые, очевидно, тем же стремлением, сменив боевой меч на пышные перья и кольчугу на парчу и шелк, стоя рядом с креслом, на спинку которого ненадолго откинулась красавица, утомленная прогулкой по залам, молодые люди наперебой обращались к ней с изящными, искусно составленными речами любви или обменивались полными тайного смысла язвительными фразами.

Меньшие светила этого блестящего созвездия, золотым полукругом обступив двух кавалеров, встречали смехом каждую колкую шпильку или тонкий намек, а красавица, ради которой и был затеян сей словесный турнир, едва заметной улыбкой поощряла изысканные либо полные скрытой насмешки речи, которые то слетали с уст ее обожателей волнами фимиама, ласкавшего ее тщеславие, то устремлялись безжалостными стрелами к самому уязвимому месту соперника — его самолюбию.

Куртуазное состязание в острословии и галантности становилось с каждым разом все грубее; фразы, еще облеченные в изящную форму, делались все более краткими и сухими; и хотя при их произнесении губы растягивались в некое подобие улыбки, в глазах уже явно сверкали молнии, выказывая гнев, кипевший в груди.

Страсти накалились, и положение делалось опасным. Дама поняла это и, поднявшись с кресла, собралась было вернуться в залы, как вдруг непредвиденный случай окончательно сломал преграду почтительной сдержанности, за пределы которой влюбленные до сих пор не выходили. Нарочито либо же по рассеянности донья Инес держала на коленях одну из своих раздушенных перчаток и во время беседы забавы ради отрывала одну за другой золотые пуговки. Когда она встала, перчатка скользнула между широких складок шелковой юбки и упала на ковер. Увидев это, все кавалеры из ее блестящей свиты поспешили к тому месту, оспаривая друг у друга высокую честь — удостоиться мимолетной похвалы в награду за оказанную любезность.

То, как поспешно они склонились над упавшей перчаткой, вызвало на устах у горделивой доньи Инес улыбку удовлетворенного тщеславия. Небрежно кивнув кавалерам, выказавшим столько пыла, едва глядя на них, с надменным и презрительным видом красавица протянула руку в том направлении, где стояли Лопе и Алонсо: именно они, эти два соперника, первыми подоспели к месту, куда упала перчатка. В самом деле, оба они одновременно заметили, как изящная вещица опустилась к ногам доньи Инес; оба нагнулись с одинаковым проворством, а когда выпрямились, оказалось, что оба крепко вцепились в злополучную перчатку с разных концов. Видя, что соперники словно бы вросли в пол и молча сверлят друг друга взглядами, полные решимости не уступать добычу, дама невольно испустила слабый крик, который потонул в ропоте изумленных зрителей. Все ожидали, что вот-вот произойдет бурная сцена, — а здесь, в замке, в присутствии короля, это было бы проявлением крайней непочтительности.

Но, несмотря ни на что, Лопе и Алонсо не трогались с места, с ног до головы меря друг друга взглядами; и о буре, бушевавшей в их душах, можно было догадаться лишь по легкой лихорадочной дрожи, внезапно объявшей их.

Ропот и восклицания становились все громче, вокруг участников драмы уже скопилась изрядная толпа; донья Инес, не то окончательно потеряв голову, не то желая продлить миг своего торжества, металась из стороны в сторону, словно желая укрыться от любопытных взглядов зевак, число которых все увеличивалось. Катастрофа казалась неминуемой: молодые люди уже глухо, вполголоса сказали друг другу какие-то слова; судорожно вцепившись в перчатку, каждый нащупывал свободной рукой золотую рукоять кинжала — но тут толпа зрителей почтительно расступилась, и появился король.

Чело его оставалось безмятежным, не было заметно ни возмущения в лице, ни гнева в жестах.

С первого взгляда он понял, что происходит. С непревзойденной галантностью самого совершенного рыцаря он отобрал перчатку у кавалеров, чьи руки, словно движимые пружиной, мгновенно разжались от соприкосновения с королевской десницей, и, повернувшись к донье Инес де Тордесильяс, которая опиралась на руку дуэньи и, казалось, была близка к обмороку, проговорил твердо, хотя и без излишней строгости:

— Держите, сеньора, вашу перчатку да постарайтесь впредь не ронять ее там, где она к вам вернется, запачканная кровью.

Едва король произнес эти слова, как донья Инес — то ли от пережитых треволнений, то ли оттого, чтобы с честью выйти из затруднительного положения, нам об этом судить трудно, — упала без чувств на руки тех, кто ее окружал.

Алонсо и Лопе, один — комкая в руках бархатный берет с пером, волочившимся по полу, другой — до крови кусая губы, обменялись цепким, пронзительным взглядом.

Такой взгляд в подобный момент равнялся пощечине; перчатке, брошенной в лицо; вызову на смертельный бой.

II
К полуночи королевская чета удалилась в свои покои. Торжество завершилось и ротозеи из горожан, которые большими и малыми группами скапливались у дворца, с нетерпением дожидаясь этой минуты, поспешили занять места на склонах, ведущих к замку, на Мирадорес и на Сокодовере.

Час или два на улицах, прилегающих к названным местам, царило неописуемое оживление. Видно было, как разъезжают туда-сюда оруженосцы на скакунах в богатой сбруе; гордо выступают герольды в роскошных плащах, расшитых гербами и девизами; музыканты в ярких нарядах бьют в литавры; выступают воины, облаченные в сверкающие латы; суетятся пажи в бархатных накидках и беретах с пышными перьями; слуги, освещая факелами путь, шествуют перед паланкинами, занавешенными богатой тканью; в багровом сиянии факелов можно было различить, как, разинув в изумлении рты и широко распахнув глаза, дивился городской люд на цвет кастильской знати, окруженной в этот вечер сказочным великолепием и блеском.

Затем шум и суета понемногу прекратились; цветные витражи в высоких стрельчатых окнах дворца померкли; между плотных рядов зевак проскакали последние всадники; зрители, в свою очередь, тоже стали расходиться в разные стороны, исчезая между теней, которыми полнился запутанный лабиринт темных, узких и кривых улочек, и ничто уже не нарушало глубокую тишину ночи, лишь часовые перекликались вдали, брел по проулку какой-нибудь припозднившийся прохожий да со стуком щеколд запирались последние двери, когда наверху широкой каменной лестницы, которая вела к дворцу, появился кавалер. Озираясь по сторонам, словно отыскивая кого-то, кто должен был бы его ждать, он не спеша спустился по склону замкового холма, а оттуда направился на Сокодовер.

Придя на площадь, он остановился на мгновение и снова огляделся вокруг. Ночь выдалась темная ни единой звезды на небе, ни единого огонька на площади; и все же вдали, в том самом направлении, откуда доносился еле слышный звук приближающихся шагов, кавалер вроде бы различил очертания человека, несомненно того самого, кого он ждал с таким нетерпением.

Кавалер, только что оставивший замок и пришедший на Сокодовер, был Алонсо Каррильо; принадлежа к почетной свите короля, он поневоле пробыл в его покоях до этого часа; навстречу ему из густого мрака, скопившегося под арками, что окружали площадь, вышел Лопе де Сандоваль. Встретившись, кавалеры вполголоса обменялись несколькими фразами.

— Я так и думал, что ты дождешься меня, — проговорил один.

— Я надеялся, что ты так подумаешь, — отозвался другой.

— Куда пойдем?

— Куда угодно, лишь бы там было четыре пяди ровной почвы, где развернуться, да хоть крохотный лучик света.

Завершив сию краткую беседу, молодые люди углубились в одну из улочек, выходящих на Сокодовер и пропали во тьме, как те ночные призраки, которые, вселив минутный ужас в сердце увидавшего их, распадаются на мельчайшие частицы тумана и исчезают в лоне мглы.

Долго кружили они по улицам Толедо, выискивая место, подходящее для того, чтобы подвести итог своему соперничеству, однако ночная темнота была столь глубокой, что поединок казался неосуществимым. И все-таки оба желали биться, причем до зари, ибо с лучами солнца королевские рати отправлялись в поход, и вместе с ними Алонсо.

Итак, они брели наугад по пустынным площадям, темным галереям, тесным, сумрачным проулкам, пока наконец не различили, как мерцает вдали огонек, крохотный, едва теплящийся, окруженный среди тумана кольцом таинственного, неверного света.

Они вышли на улицу Христа: свет, видневшийся в конце ее, исходил, должно быть, от лампады, что зажигалась в те времена — и зажигается по сей день — под Распятием, от коего и происходит ее название.

Углядев этот огонек, оба радостно вскрикнули, ускорили шаг и через недолгое время очутились подле образа, перед которым горела лампада.

Ниша в стене, в глубине которой виднелся распятый Спаситель с черепом у подножия креста, грубый дощатый навес, защищающий Его от непогоды, да небольшая, подвешенная на бечеве лампада, которая озаряла Его, раскачиваясь на ветру, — вот как выглядел образ Христа с черепом; побеги плюща, выросшие между потемневших, выщербленных плит, оплели Его, образовав нечто вроде зеленого шатра.

Рыцари, почтительно склонив головы перед Христом, скинули береты и прошептали краткую молитву, затем огляделись, выбирая место для боя, сбросили на землю плащи, встали в позицию и, подав друг другу знак коротким кивком, скрестили шпаги. Но они не успели ни шагнуть вперед, ни сделать выпад: едва зазвенела сталь, как свет вдруг погас и улица погрузилась в непроглядную тьму. Будто пораженные единой мыслью, противники, очутившись в кромешной мгле, отступили на шаг, опустили шпаги и устремили взгляд на лампаду: та, мгновение назад совсем угасшая, затеплилась снова, едва они прекратили бой.

— Должно быть, порывом ветра задуло огонек, — воскликнул Каррильо, вновь становясь в позицию и окликая Лопе, которому было явно не по себе.

Лопе, встрепенувшись, сделал шаг вперед, вытянул руку, и клинки зазвенели вновь; но едва они соприкоснулись, как свет сам собою погас и не зажигался до тех пор, пока шпаги не разъединились.

— Странно все это, по правде говоря, — прошептал Лопе, глядя на лампаду, которая загорелась снова и теперь слабо раскачивалась на ветру, бросая дрожащие, причудливые блики на желтый череп, помещенный у ног Христа.

— Полно! — возразил Алонсо. — Наверное, богомолка, которой поручено следить за лампадой, обкрадывает прихожан и жалеет масла; его там на донышке, поэтому свет то вспыхивает, то гаснет: того гляди, потухнет совсем.

И с этими словами пылкий юноша изготовился к защите. Его противник поднял шпагу… но на этот раз не только густейшая, непроницаемая мгла окутала их: в тот же самый миг их слуха достигло гулкое эхо, таинственный голос, напоминающий протяжные стенания ветра, который, не находя выхода из кривых, узких и темных улиц Толедо, облекает свои жалобы едва ли не в человеческие слова.

Что напел им этот жуткий, сверхъестественный голос, так никто никогда и не узнал; но звук его вселил в сердца молодых людей столь глубокий ужас, что шпаги выпали у них из рук, волосы встали дыбом, холодный, будто предсмертный, пот выступил на теле, объятом дрожью, и на бледном лбу.

Огонек, трижды потухавший, в третий раз вернулся к жизни, и мрак рассеялся.

— Да! — воскликнул Лопе, видя, что его нынешний соперник, а в былые времена — лучший друг, стоит неподвижно, такой же испуганный и бледный, как и он сам. — Бог не дозволяет поединка между нами, препятствует братоубийственной битве, ибо этот бой оскорбляет небеса, перед лицом которых мы сотни раз клялись в вечной дружбе.

С этими словами он бросился к Алонсо, и друзья крепко, с несказанным волнением обнялись.

Несколько минут они стояли молча, не выпуская друг друга из объятий, а потом Алонсо заговорил взволнованно и смущенно:

— Я знаю, Лопе: ты любишь донью Инес; не могу сказать, так ли сильно, как я, но ты ее любишь. Раз уж поединок между нами невозможен, вручим ей нашу судьбу. Пойдем сейчас к ней, пусть она без всякого принуждения решит, кому быть счастливым, а кому страдать. Мы оба подчинимся ее решению, и тот, кого она не удостоит свой милостью, отправится на рассвете с королевской ратью искать забвения в тяготах войны.

— Если ты того хочешь, да будет так, — отвечал Лопе.

И друзья рука об руку направились к собору: там на площади, во дворце, от которого ныне не осталось и следа, обитала донья Инес де Тордесильяс.

Уже разгоралась заря, а поскольку родственники доньи Инес, среди них и ее брат, отправлялись с королевским войском, можно было надеяться, что в столь ранний утренний час удастся проникнуть во дворец.

Одушевленные надеждой, друзья подошли наконец к готическому зданию собора, но тут какой-то странный шум привлек их внимание. Спрятавшись в тени одной из высоких опор, поддерживающих стены собора, они, изумленные, наблюдали, как во дворце их дамы открылся балкон и какой-то мужчина спустился по веревке; наконец показался белый силуэт, несомненно сама донья Инес: склонившись над резной решеткой, она обменялась нежными прощальными словами со своим таинственным возлюбленным.

В первую минуту молодые люди невольно схватились за эфесы шпаг, но тут внезапная мысль посетила их — они переглянулись и увидели на лицах друг друга такое комическое изумление, что разразились безудержным хохотом, и хохот этот, гулко отдаваясь в предутренней тишине, раскатился по всей площади и достиг дворца.

При его звуках белый силуэт исчез с балкона, послышался грохот с силой захлопываемых дверей, и все стихло.

III
Наутро королева, восседая на роскошно убранном помосте, смотрела, как отправляются на битву с маврами кастильские войска, и рядом с ней находились самые знатные дамы Толедо. Между ними была и донья Инес де Тордесильяс; нынче, как и всегда, на нее устремлялись все взгляды, но красавице казалось, будто выражение их стало иным, в них, можно сказать, читалось любопытство, а то и насмешка.

Такое открытие несколько смутило ее, тем более что на рассвете, когда она закрывала балкон и прощалась с возлюбленным, ей послышалось, будто около собора раздались громкие взрывы хохота; теперь же, видя, как над рядами воинов, которые проходили внизу в рассыпающих огненные искры латах, показались один подле другого стяги домов Каррильо и Сандоваль; уловив недвусмысленную улыбку, с которой, поприветствовав королеву, взглянули на нее друзья, чьи кони шли голова в голову, она обо всем догадалась, и краска стыда залила ей чело, а в глазах блеснули злые слезы.

БЕЛАЯ ЛАНЬ (Арагонская легенда)

(перевод Е. Бекетовой)
I
В тысяча трехсотых годах в небольшом арагонском селении[38] жил на покое в своем замке славный рыцарь по имени дон Дионис. Послужив королю в борьбе против неверных,[39] он отдыхал от тяжких воинских трудов, предаваясь веселому развлечению — охоте.

Однажды, когда он охотился вместе со своей дочерью, прозванной Лилией за поразительную красоту и необыкновенную белизну лица, они так запоздали, преследуя зверя в горах своих владений, что им пришлось расположиться на отдых в пустынном ущелье, по которому стремился горный ручей, ниспадая с утеса на утес с тихим, нежным журчанием.

Дон Дионис пробыл уже около двух часов в этом мирном уголке, расположившись на редкой траве под тенью тополей и дружески обсуждая с егерями события дня. Охотники рассказывали друг другу занимательные приключения, случавшиеся с каждым за его охотничью жизнь, как вдруг с вершины одного из самых высоких склонов послышался какой-то отдаленный звон, словно там зазвенел колокольчик барана-вожака. Чередуясь с шепотом ветра, колыхавшего листья деревьев, звон приближался. И точно — то было стадо.

Из зарослей лаванды и тимьяна выскочило сто белоснежных ягнят, которые стали спускаться на противоположный берег ручья; за ними следовал пастух в низко надвинутом капюшоне, защищавшем его от прямых лучей солнца; за плечом у него, на длинной палке, висел узелок.

— Кстати, о необыкновенных приключениях, — воскликнул, увидев его, один охотник, обращаясь к своему хозяину. — Вот вам пастух Эстебан, который с недавних пор стал еще глупее, чем был от рождения, хотя и того хватало. Он может вас потешить рассказом о причинах своих постоянных страхов.

— Что же такое случилось с беднягой? — спросил, заинтересовавшись, дон Дионис.

— Так, ерунда! — беспечно отвечал охотник. — Хотя он и не в Страстную пятницу родился, и особым знаком не отмечен, и с чертом не водится, что видно по его набожности, но все же почему-то одарен самой чудесной способностью, какою не обладал ни один человек, кроме разве царя Соломона, понимавшего, как говорят, даже язык птиц.

— Что же это за чудесная способность?

— Он клянется и божится, — продолжал охотник, — что олени, которые живут у нас в горах, сговорились не давать ему покоя. А еще забавнее — что он не раз слышал, как они совещались, чем бы провести его и одурачить, и, сделав это, хохотали вовсю.

Между тем Констанса — так звалась прекрасная дочь дона Диониса — подошла к охотникам. По-видимому, ей очень хотелось узнать необыкновенную историю Эстебана, и один охотник направился туда, где пастух поил стадо, чтобы привел дурня к своему сеньору. Заметив, что бедняга смущен и растерян, дон Дионис поспешил его ободрить, благосклонно улыбнулся и поздоровался с ним, называя по имени.

Эстебану было лет девятнадцать-двадцать; коренастый, с небольшой головой, как бы ушедшей в плечи, маленькими голубыми глазками, робким и тупым взглядом, характерным для альбиносов.[40] Нос у него был плоский, губы толстые, рот всегда открытый, лоб низкий, кожа белая, но опаленная солнцем; волосы падали ему на глаза и торчали жесткими рыжими прядями, похожими на конскую гриву.

Таков был Эстебан с виду; что же до души и разума, мы вправе сказать, не страшась возражений даже с его стороны, что он был поразительно прост, хотя и себе на уме, и с хитрецой, как подобает крестьянину.

Когда пастух оправился от смущения, дон Дионис снова заговорил с ним самым серьезным тоном, притворяясь, будто очень хочет узнать все в подробностях. Он обратился к Эстебану с множеством вопросов, на которые тот отвечал уклончиво, как бы желая избежать объяснений.

Наконец, уступив расспросам сеньора и просьбам Констансы, которая, казалось, больше всех желала услышать от пастуха рассказы о его чудесных приключениях, он решился говорить, но сначала огляделся, точно опасаясь, что его услышит кто-нибудь, кроме охотников, потом почесал в затылке, собираясь с мыслями, и наконец начал так:

— Понимаете, сеньор, ходил я недавно советоваться со священником, и он мне сказал, что с чертом шутки плохи. Молчи да молись хорошенько святому Варфоломею — он-то знает, как допечь черта, вот и все, потому что Бог правду видит и во всем разберется. Я это хорошенько запомнил и решил, что никому ни за что не скажу больше ни слова, но сегодня, так и быть, потешу ваше любопытство, а если черт меня накажет и снова начнет дурачить, на то у меня есть Евангелие, и с его помощью мне еще впрок пойдет испытание, как бывало и прежде.

— Довольно! — воскликнул дон Дионис, теряя терпение, ибо разглагольствования пастуха грозили никогда не кончиться. — Будет тебе ходить вокруг да около, приступай к делу.

— Я к делу и иду, — спокойно отвечал Эстебан. Он громко прикрикнул на ягнят, которых не терял из виду, свистнул, чтобы собрать их — они уж было разбрелись по горе, — снова почесался и стал рассказывать: — И ваши охотники, и браконьеры с самострелами и западнями не оставили в живых ни одного зверя на двадцать дней пути. С некоторых пор дичь перевелась в этих горах, и теперь ни единого оленя ни за что не встретишь. Вот сижу я раз у нас в селении, на церковной паперти, где собираемся мы после воскресной службы, и вдруг один крестьянин мне и говорит: «Никак не пойму, дружище, отчего ты их не встречаешь, ведь мы, честное слово, всякий раз видим следы, когда ходим по дрова. Да вот хотя бы три или четыре дня назад целое стадо — судя по следам, оленей двадцать с лишком — вытоптало хлебное поле у монастыря Ромеральской Богоматери». — «А куда вели эти следы?» — спрашиваю я, чтобы узнать, мог ли я встретиться со стадом. «Да в горное ущелье». Я это запомнил и в тот же вечер пошел и спрятался за тополями. Целую ночь я слышал, как ревут олени, призывая друг друга; порою ветви шевелились у меня за спиной, но, как я ни старался, ни одного оленя не увидел. А утром, когда рассвело, я повел ягнят на водопой и на берегу, в двух выстрелах из пращи отсюда, увидел под сенью тополей (туда даже в полдень не проникает солнечный луч) множество свежих оленьих следов и поломанных веток. Вода в ручье была немного мутной, а всего страннее, что между следами я заметил отпечатки маленьких ножек — так, с половину моей ладони, не больше.

Тут, как бы приискивая сравнение, пастух взглянул на ножку Констансы в хорошеньком желтом сафьяновом башмачке, которая виднелась из-под платья. Вслед за Эстебаном посмотрели на нее и Дионис, и некоторые из его охотников, но девушка поспешила спрятать ножку, воскликнув как ни в чем не бывало:

— О нет! К несчастью, мои ноги не столь малы. Такие бывают только у фей, про которых поют трубадуры.

— Этим дело не кончилось, — продолжал пастух, когда Констанса умолкла. — В другой раз, спрятавшись там, где непременно должны были пройти олени на пути в ущелье, стал я их поджидать. Около полуночи меня одолел сон, однако не настолько, чтобы я не открыл глаза в ту минуту, когда мне почудилось, что ветки зашевелились. Ну вот, открыл я глаза, поднялся как можно осторожнее, прислушался к смутным звукам, которые раздавались все ближе, и ветер донес до меня какие-то крики и песни, смех и говор, столь звонкий, словно то болтали деревенские девушки, возвращаясь от источника с кувшинами на головах. Судя по звуку голосов и треску ветвей, ломавшихся на пути неведомых сумасбродок, веселая стайка спустилась из чащи в низенькую ложбину, образуемую горами, как раз около того места, где я спрятался. Вдруг, прямо за мной — пожалуй, еще ближе, чем вы теперь, — раздался высокий, звонкий голосок. Жизнью своей клянусь, сеньоры, что он ясно произнес:

Убегайте прочь, подруги!
Здесь сидит Эстебан-дурень!
Тут охотники не могли сдержать давно разбиравшего их смеха и, дав себе волю, разразились отчаянным хохотом. Дон Дионис принял участие в общем веселье, несмотря на всю свою напускную серьезность; он и его дочь первые стали смеяться и успокоились чуть ли не после всех, особенно Констанса: всякий раз, взглянув на смущенного, неуклюжего Эстебана, она принималась хохотать как сумасшедшая, чуть ли не до слез.

Пастух не обиделся, но почему-то казался взволнованным и озабоченным и, пока сеньоры потешались над его глупостью, озирался со страхом, точно старался рассмотреть нечто между частыми стволами деревьев.

— Что такое, Эстебан? Что с тобой? — спросил один из охотников, заметив, что бедный юноша беспокоится все пуще, то устремляя испуганный взор на прелестную дочь дона Диониса, то оглядываясь кругом тупо и растерянно.

— Что со мной? Да что-то странное! — воскликнул Эстебан. — Когда я услыхал слова, которые сейчас повторил вам, я быстро обернулся, чтобы увидеть, кто произнес их, и в то же мгновение из зарослей, где я спрятался, выскочила белая как снег лань. Прыгая огромными прыжками через кусты и мастиковые деревца,[41] она неслась куда-то, а за ней мчалось целое стадо обыкновенных ланей. Все они — и белая, и другие — не ревели, спасаясь бегством, а громко хохотали, и, честное слово, я и сейчас слышу этот смех.

— Ну-ну! — шутливо воскликнул дон Дионис. — Слушайся священника, Эстебан, не рассказывай про ланей-насмешниц, не то черт и в самом деле отнимет у тебя последний разум. Евангелие ты носишь, молитву святому Варфоломею знаешь, так что ступай к своим ягнятам, они уже разбрелись по ущелью. Если нечистая сила снова пристанет к тебе, читай скорее «Отче наш» да посеки себя палкой.

Пастух спрятал в сумку белый хлеб и кусок кабаньего мяса, хватил добрый глоток вина, поднесенного ему конюхом по приказанию хозяина, и распрощался с доном Дионисом и с его дочерью. Не успел он отойти четырех шагов, как начал действовать пращой, собирая стадо.

Жаркие часы уже прошли; вечерний ветерок шевелил тополиные листья, освежая воздух, и дон Дионис велел седлать лошадей, которые паслись в соседней роще, а когда все было готово, приказал спустить своры собак и трубить в рог. Охотники выехали из рощи густой толпой и снова принялись за дело.

II
Среди охотников этих был некий Гарсес, сын старого преданного слуги, особенно любимый своими хозяевами.

Почти одних лет с Констансой, он издавна привык предупреждать ее малейшие желания, угадывать и исполнять любые ее капризы.

На досуге он делал острые стрелы для ее драгоценного лука, укрощал ее жеребцов, воспитывал любимых гончих, обучал соколов, которым покупал на кастильских ярмарках красные, шитые золотом колпачки.

Другие охотники, пажи и слуги недолюбливали его за такую изысканную услужливость; по словам завистников, он старался предупредить малейшие прихоти Констансы, потому что был низменным льстецом. Те же, кто отличался большим умом или лукавством, усматривали в верности услужливого юноши признаки плохо скрытой любви.

Если это и было так, тайные чувства Гарсеса оправдывала с избытком несравненная красота Констансы. Лишь каменная грудь и ледяное сердце могли оставаться невозмутимыми близ девушки, чья прелесть была и впрямь поразительна.

На двадцать лиг в округе ее звали Монкайской Лилией,[42] и она заслуживала это прозвище, потому что была так стройна, так бела и златокудра, словно Господь создал ее из снега и золота.

Между тем окрестные сеньоры поговаривали втихомолку, что прекрасная хозяйка Вератонского замка не отличалась чистотой крови, равной своей красоте, и, несмотря на золотые косы и алебастровую кожу, происходила от цыганки. Никто не мог с достоверностью утверждать, насколько справедливы эти слухи, ибо дон Дионис вел в молодости довольно беспорядочную жизнь и, прослужив долгое время под началом арагонского короля (от которого, в числе прочих милостей, получил и земли Монкайо), отправился в Палестину, где странствовал несколько лет, после чего вернулся в замок с маленькой дочкой, родившейся, без сомнения, в чужих краях. Единственный, кто мог бы рассказать хоть что-нибудь о таинственном происхождении Констансы, был отец Гарсеса — он сопровождал дона Диониса в дальних походах; но старик давно умер, не проронив ни слова даже сыну, который нередко расспрашивал его о том с величайшим любопытством.

Порой тихий и печальный, порой беспокойный и веселый нрав Констансы, странная восторженность, нелепые причуды, таинственные привычки и то, что глаза и брови у нее чернее ночи, между тем как сама она бела и златокудра, — все это давало пищу сплетням. Даже Гарсес, стоявший так близко к ней, убедился наконец, что в его хозяйке есть что-то необыкновенное и она не походит на иных женщин.

Слушая вместе с другими рассказ Эстебана, Гарсес чуть ли не один из всех испытал истинное любопытство. Хотя и он не удержался от смеха, когда пастух повторил слова белой лани, но едва выехал из рощи, в которой все отдыхали, как стал перебирать в уме самые нелепые мысли.

«Конечно, говорящие лани — чистейшая выдумка, а Эстебан сущий идиот», — рассуждал про себя молодой охотник, следуя за конем Констансы верхом на великолепном рыжем жеребце. Молодая сеньора тоже казалась немного рассеянной и, отделившись от толпы, не принимала участия в охоте. «Однако, может быть, в рассказах глупца есть доля правды? Бывают на свете вещи и постраннее этого; отчего же не быть и белой лани? Если верить здешним песням, у самого святого Губерта,[43] покровителя охотников, была такая лань. О, если бы я мог поймать живую белую лань и подарить ее моей сеньоре!»

Гарсес весь вечер рассуждал и размышлял таким образом, а когда солнце стало скрываться за ближними хребтами и дон Дионис приказал своим людям собираться, чтобы вернуться в замок, он незаметно отделился и отправился искать пастуха в самой глуши горных лесов.

Уже почти стемнело, когда дон Дионис достиг ворот замка. Наскоро приготовили скромный ужин, и он сел за стол вместе с дочерью.

— А где же Гарсес? — спросила Констанса, заметив, что ее верного слуги нет на месте.

— Мы не знаем, — поспешили ответить другие слуги. — Он расстался с нами около ущелья, и с тех пор мы его не видали.

В эту минуту вошел Гарсес, запыхавшийся и усталый, но довольный и сияющий.

— Простите меня, сеньора! — воскликнул он, обращаясь к Констансе. — Простите, если я на минуту пренебрег своими обязанностями; но там, откуда я прискакал, я, так же как и здесь, думал только о том, чтобы услужить вам.

— Услужить мне? — переспросила Констанса. — Я тебя не понимаю.

— Да, сеньора, услужить, — повторил молодой человек. — Я убедился, что белая лань и впрямь существует. Кроме Эстебана многие пастухи клянутся, что видели ее не раз. С их помощью, уповая на Бога и на моего покровителя, святого Губерта, я доставлю ее в замок раньше трех дней, живую или мертвую!

— Ну, что это ты! — насмешливо воскликнула Констанса, между тем как все вторили ее словам сдержанным смехом. — Выкинь из головы ночную охоту и белых ланей! Черт забавляется, смущая простаков, а если ты будешь упорно его преследовать, он посмеется над тобой, как над бедным Эстебаном.

— Сеньора… — сказал Гарсес прерывающимся голосом, стараясь сдержать гнев, возбужденный в нем издевками, — сеньора, я никогда не встречался с чертом и не знаю, как с ним ладить. Но клянусь вам, посмеяться надо мной он не сможет, ибо эту привилегию я признаю лишь за вами!

Констанса знала, как ранит ее насмешка влюбленного юношу, но, желая истощить его терпение, продолжала в том же тоне:

— Может, ты прицелишься в белую лань, а она расхохочется, как было с Эстебаном? От ее бесовского смеха ты выронишь самострел, и, прежде чем оправишься от испуга, она исчезнет быстрее молнии.

— О! — воскликнул Гарсес. — Что до этого, не беспокойтесь: если я настигну ее на расстояние выстрела, пусть прыгает, как плясунья, и болтает не только по-испански, но и по-латыни, как аббат из Мунильи, а без стрелы не уйдет.

Тут в беседу вмешался дон Дионис и с убийственной серьезностью, сквозь которую прорывалась насмешка, стал давать несчастному юноше самые нелепые советы на тот случай, если ему доведется встретиться с чертом, обратившимся в белую лань. При каждой новой шутке отца Констанса пристально глядела на печального Гарсеса и хохотала как безумная, тогда как остальные поощряли насмешки, перемигиваясь с нескрываемой радостью.

Пока не закончился ужин, все потешались над легковерием молодого охотника. Когда же убрали со стола и дон Дионис с Констансой удалились в свои покои, а все обитатели замка предались отдыху, Гарсес долго оставался в нерешительности, не зная, что ему делать — стоять ли твердо, несмотря на насмешки, или окончательно отказаться от своего намерения.

— А, ладно! — воскликнул он, стряхивая сомнения. — Хуже того, что со мною было, уже быть не может, а если Эстебан рассказывал правду… как буду я наслаждаться своим торжеством!

С этими словами он снарядил самострел, перекрестил его, взял на плечо и направился к воротам замка, чтобы выйти на горную тропу.

Как только Гарсес достиг ущелья и настало то время, когда, по словам Эстебана, следовало ожидать ланей, луна начала медленно подниматься из-за ближайших гор.

По обычаю опытных охотников, прежде чем выбрать подходящую засаду, Гарсес довольно долго ходил взад и вперед, изучая поляны и тропинки, расположение деревьев, неровности почвы, извилины реки и глубину вод.

Наконец, подробно исследовав местность, он спрятался на склоне горы, под высокими тополями, у подножия которых рос густой кустарник такой вышины, что в нем мог свободно скрыться лежащий на земле человек.

Река, вытекавшая из мшистых утесов, стремилась по извилинам горы и спускалась в ущелье водопадом, потом бежала, омывая корни ив, обрамлявших ее берега, и весело журчала среди камней, скатившихся с вершины, пока не впадала в глубокий водоем около того места, где приютился охотник.

Тополя, чьи серебристые листья нежно трепетали от легкого дуновения, ивы, склонившие над прозрачной водой печальные ветви, и заросли падуба,[44] по стволам которого вились, переплетаясь, голубые вьюнки, стояли густой стеной вокруг спокойного водоема.

Ветер колыхал непроницаемую зеленую беседку, бросавшую вокруг дрожащие тени, и время от времени пропускал сквозь листву мимолетный луч света, который сверкал на поверхности глубоких неподвижных вод, словно серебряная молния.

Притаившись в кустах, Гарсес вслушивался в малейший шорох и не спускал глаз с тропы, на которой должны были появиться лани. Долго он ждал понапрасну. Глубочайшая тишина царила кругом.

Оттого ли, что было уже далеко за полночь, или оттого, что глухое журчание воды, острый аромат лесных цветов и ласковый ветер привели его в то сладкое оцепенение, в которое была погружена вся природа, но только влюбленный юноша, лелеявший до сих пор самые радужные мечты, стал чувствовать, что мысли его путаются, а мечты становятся все более неуловимыми.

С минуту он витал в туманном пространстве, отделяющем явь от сновидения; наконец глаза его сомкнулись, самострел выпал из рук, и он заснул глубоким сном.

Около двух или трех часов спал молодой охотник, наслаждаясь самыми прекрасными грезами, как вдруг он вздрогнул, открыл глаза и сел, еще не совсем очнувшись, как бывает, когда пробудишься от глубокого сна.

Ему показалось, что вместе с неуловимыми звуками ночи ветер донес к нему странный хор нежных таинственных голосов, которые смеялись и пели на разные лады, каждый по-своему, сливаясь в шумный причудливый гул, похожий на щебетание птиц, пробужденных первым солнечным лучом в зелени деревьев.

Этот странный шум продолжался одно мгновение, и все опять стихло.

«Без сомнения, мне снились те глупости, о которых рассказывал пастух», — решил Гарсес, спокойно протирая глаза и твердо веря, что щебет — лишь отголосок сна, оставшегося в его воображении, как остается ощущение мелодии, когда уже замерли ее последние звуки. И, уступая непреодолимой истоме, он уже собрался снова опустить голову на мягкую траву, но тут опять прозвучало отдаленное эхо таинственных голосов, и он услышал пение под шелест ветра, листьев и журчание воды.

Хор
На башне высокой заснул часовой,
к стене он усталой приник головой.
Охотник стремился оленя найти,
но, сном побежденный, уснул на пути.
Рассвета пастух при звездах не дождется;
он спит и теперь до зари не проснется.
Все спит беспробудно средь гор и долин —
о, следуй за нами, царица ундин!
Приди покачаться на гибких ветвях,
с луной отражаться в зеркальных водах.
Приди ароматом фиалок упиться
и тьмою волшебной в лесах насладиться.
Таимся мы все в полуночной тиши,
здесь духам приволье — мы ждем, поспеши!
Пока в воздухе звенели нежные звуки этой прелестной музыки,Гарсес не шевельнулся. Когда они замерли, он осторожно раздвинул ветви и, к величайшему своему изумлению, увидел стадо ланей, перепрыгивающих через кусты с невероятной легкостью. Некоторые останавливались, точно прислушиваясь к чему-то, другие играли, то скрываясь в чаще, то снова появляясь на тропинке; но все они спускались к спокойной реке.

Впереди своих товарок бежала белая лань, самая быстрая, подвижная и резвая из всех; она прыгала, играла, замирала вдруг и снова пускалась бежать с такой легкостью, точно ее ноги совсем не касались земли. Странная белизна сияла фантастическим светом на темном фоне деревьев.

Молодой человек был расположен видеть чудесное и сверхъестественное во всем, что его окружало; но когда прошло минутное наваждение, помутившее его чувства так, что он услышал музыку, шорох и говор, оказалось, что ни в самих ланях, ни в их движениях, ни в коротких криках, которыми они, по-видимому, звали друг друга, нет ничего такого, чего бы не знал охотник, нередко охотившийся ночью.

По мере того как рассеивалось первое впечатление, Гарсес это понял и, смеясь над своей доверчивостью и глупым страхом, стал думать только о том, где же сейчас лани, куда они убежали.

Сообразив все как следует, он взял самострел в зубы и, пробравшись ползком среди кустов, словно уж, спрятался шагах в сорока от того места, где был прежде. Затем устроился поудобнее в новом убежище и стал ждать, когда лани войдут в реку, чтобы стрелять наверняка. Как только послышался тот особенный плеск, который производит вода, едва в нее кто-то входит, Гарсес начал понемножку подниматься, соблюдая величайшую осторожность и опираясь о землю сначала руками, а потом коленом.

Встав на ноги и убедившись ощупью, что его оружие наготове, он сделал шаг вперед, выглянул из-за кустов, чтобы обнять взором весь водоем, натянул тетиву, огляделся, отыскивая взглядом цель, и с уст его сорвался чуть слышный невольный крик изумления.

Луна, медленно поднимавшаяся над широким горизонтом, была теперь неподвижна и точно висела посреди неба. Ее нежный свет заливал рощу, сверкая на спокойной поверхности воды и окутывая все голубой дымкой.

Лани исчезли.

Вместо них ошеломленный, почти испуганный Гарсес увидел толпу прелестнейших женщин, из которых одни резво входили в воду, а другие еще снимали тончайшие покровы, скрывавшие их тела от жадного взора.

Никогда, даже в легких несвязных утренних снах, столь богатых пленительными и сладострастными образами, в снах неуловимых и ярких, как свет, что проникает сквозь белый полог кровати, юное воображение не рисовало причудливыми красками сцену, какая представилась в тот миг взору изумленного Гарсеса.

Освободившись от разноцветных одежд, которые виднелись на ветвях деревьев или на траве, красавицы носились по роще, образуя живописные группы, входили в воду и выходили из нее, осыпая цветы сияющими брызгами, словно дождем росинок.

Вот одна, с белокурыми волосами, точно шерсть ягненка, выставила головку из плавучих листьев и кажется полураскрытым цветком на гибком стебле, дрожащем в глубине вод, который легче угадать, чем рассмотреть, среди сверкающих водяных кругов.

Другая, распустив волосы по плечам, качается на ивовой ветке над рекой, и маленькие розовые ножки ее проводят серебряную черту по водной глади. Иные еще лежат на берегу, закрывают голубые очи, с наслаждением вдыхая аромат цветов и слегка содрогаясь от прохладного ночного ветра. Иные кружатся в стремительной пляске, причудливо сплетясь руками, запрокинув головы в самозабвении и мерно ударяя ногами о землю.

Невозможно было уследить за их быстрыми движениями и обнять одним взглядом всю картину. Одни бегали и резвились, с веселым смехом преследуя друг друга в лесном лабиринте; другие плыли по реке, точно лебеди, рассекая воду высокой грудью; третьи ныряли в глубину, исчезали и возвращались с одним из тех странных цветков, что тайно рождаются на дне реки.

Взор ошеломленного охотника блуждал, не зная, на чем остановиться, как вдруг ему показалось, что под балдахином зелени, в толпе особенно красивых девушек, помогавших ей освободиться от легких одежд, сидит дочь благородного дона Диониса, несравненная Констанса, которую он тайно любил.

Удивляясь все больше, влюбленный юноша еще не осмеливался верить глазам своим и думал, что находится во власти очаровательного и обманчивого сновидения.

Однако напрасно он старался убедить себя, будто все это — плод расстроенного воображения, ибо чем дольше и внимательнее он смотрел, тем яснее ему становилось, что перед ним Констанса.

Сомнения исчезли; то были ее темные очи, опушенные длинными ресницами, едва умеряющими блеск зрачков; то были ее белокурые длинные волосы, венчавшие прелестный лоб и ниспадавшие золотым каскадом на белоснежную грудь и округлые плечи; наконец, то была ее стройная шея, поддерживавшая томную головку, склоненную подобно цветку, изнемогающему под тяжестью росы; то было ее чудное тело, снившееся ему, ее руки, похожие на цветы жасмина, ее маленькие ножки, сравнимые только со снегом, который не смогло растопить жадное солнце, так что наутро он еще белеет среди зелени.

Когда Констанса вышла из рощицы без всякого покрова, который скрыл бы ее от глаз влюбленного, девушки снова запели нежную песню.

Хор
Гении воздуха, дивные жители
светлых эфирных миров,
из отдаленной волшебной обители
мчитесь с грядой облаков.
Сильфы, оставьте вы лилии спящие,
чашечки нежных цветов:
ждут вас давно колесницы блестящие,
рой золотых мотыльков.
Вы, слизняки и улитки ползучие,
ложе оставьте из мхов;
сыпьте над нами каскады гремучие
из дорогих жемчугов.
Вы, светляки, огоньки изумрудные
и золотые жуки,
вы, темнокрылые, легкие, чудные,
дети весны — мотыльки.
Духи, ночные, уж ночь благовонная
звезды зажгла в темноте;
чарам волшебным звезда благосклонная
блещет во всей красоте.
Час превращений, любимый бесплотными,
вместе мы все проведем.
Мчитесь, толпами слетясь беззаботными:
мы призываем и ждем.
Гарсес не шевелился, но, когда прозвучали последние слова таинственной песни, ревность больно сжала его сердце, и, повинуясь непреодолимому стремлению, он решился разом рассеять чары. Дрожащей рукой раздвинул он скрывавшие его ветки и одним прыжком очутился на берегу реки. Наваждение исчезло, испарилось как дым, и, осмотревшись кругом, он увидел только встревоженное стадо робких ланей, застигнутых за ночными играми и разбегающихся — кто в чащу, кто в горы.

— А!.. Говорил я, что все это бесовское наваждение! — воскликнул охотник. — Но, к счастью, на этот раз черт немножко оплошал и оставил в моих руках лучшую добычу.

И точно: белая лань, желая спастись бегством, бросилась в рощу и, запутавшись в кустах жимолости, тщетно старалась высвободиться. Гарсес прицелился в нее, но только собрался пустить стрелу, как лань обернулась и воскликнула звонким чистым голосом:

— Гарсес, что ты делаешь?

Юноша вздрогнул, остановился в нерешительности и выронил самострел, ужаснувшись при мысли, что мог поразить свою возлюбленную. Громкий, резкий смех вывел его из оцепенения. Белая лань воспользовалась этим мгновением и, освободившись из цветочных сетей, умчалась с быстротой молнии, смеясь над одураченным охотником.

— Постой же, сатанинское отродье! — крикнул Гарсес страшным голосом, проворно поднимая самострел. — Рано ты празднуешь победу! Рано решила, что я тебя не достану!

С этими словами он пустил стрелу. Она засвистела и исчезла в глубине темной рощи, и в ту же минуту раздался крик, а вслед за тем — глухие стоны.

— Боже мой! — воскликнул Гарсес, прислушиваясь к жалобным стенаниям. — Боже мой! Вдруг это правда?!

И, вне себя, словно безумный, он бросился бежать туда, куда послал стрелу и откуда доносились стоны. Наконец он у цели… И тут волосы у него встали дыбом от ужаса, слова застыли в горле, и он прислонился к дереву, чтобы не упасть.

Перед ним, залитая кровью, среди колючего горного терновника умирала Констанса, сраженная его рукой.

ВЕРЬТЕ В БОГА (Провансальская кантика)[45]

(перевод А. Ткаченко)
Я был истинно Теобальдо де Монтагю, бароном де Форткастел. О ты, прохожий, кем бы ты ни был, дворянин или простолюдин, сеньор или вассал, задержись на мгновение у края моей могилы, уверуй в Бога, как уверовал я, и помолись за меня.

I
О вы, благородные искатели приключений, что с копьем в руках, опустив забрало, на могучем скакуне преодолеваете расстояния в поисках чести и славы в ратном деле, унаследовав лишь гордое имя и меч, послушайте меня!

II
О вы, пастухи, что медленно бредете следом за вашими овцами, пасете их по холмам и долам: если случалось вам пройти за ними по берегу прозрачной реки, которая бежит и перепрыгивает через пороги долины Монтагю, и если в середине лета, во время жаркой сиесты, вы находили тень и приют у подножия разрушенных аркад монастыря, замшелые опоры которого целуют волны, послушайте меня!

III
О вы, прекрасные девушки из ближайших селений, дикие ирисы, вы растете счастливыми под защитой вашего смирения; если в утро небесного покровителя этих мест, спустившись в долину Монтагю собирать клевер и маргаритки для украшения запрестольного образа, вы, преодолев страх, внушаемый мрачным монастырем, что возвышается на скалах, проникли в его безмолвную и пустынную галерею, чтобы побродить среди заброшенных могил, по краям которых растут махровые маргаритки и яркие гиацинты, послушайте меня!

IV
Ты, благородный рыцарь, в грозу, при вспышке молнии; ты, странствующий пастух, обожженный лучами солнца; наконец, ты, прекрасная девушка в уборе из капель росы, подобных слезам, — все вы, должно быть, видели в этом святом месте одно надгробие, смиренное надгробие. Некогда лежал там необработанный камень и возвышался деревянный крест; крест исчез, и остался только камень. В этой могиле, надпись с которой я взял эпиграфом к моей песне, почиет последний барон де Форткастел, Теобальдо де Монтагю, о котором я поведаю вам ныне диковинную историю.

I
Когда благородная графиня Монтагю была беременна своим первенцем Теобальдо, ей приснился загадочный, страшный сон. Словно предупреждение Божье; возможно, пустая фантазия, но со временем она превратилась в действительность. Ей приснилось, что родила она змею, чудовищную змею, которая, издав пронзительный свист, то скользя среди низкой травы, то скручиваясь для прыжка, скрылась в зарослях ежевики.

— Она там, она там! — кричала графиня в жутком, кошмарном сне, показывая слугам на кусты ежевики, куда уползло омерзительное пресмыкающееся.

Когда слуги прибежали к месту, на которое благородная графиня, застыв от охватившего ее ужаса, указывала пальцем, белая голубка поднялась над кустами и взмыла в небеса.

А змея исчезла.

II
И вот Теобальдо появился на свет. Его мать умерла при родах; несколько лет спустя отец его попал в засаду и, сражаясь с врагами Господа нашего, погиб как добрый христианин.

С этого времени жизнь первенца де Форткастел можно сравнить только с ураганом. Где бы он ни прошел, всюду его дорога была обозначена следами слез и крови. Он вешал простолюдинов, убивал на поединках равных себе, не оставлял в покое девушек, избивал монахов и в своих поношениях и ругани не щадил ни одного святого, и не было ни одной святыни, которую бы он не проклял.


Однажды, когда он выехал на охоту и, спасаясь от дождя, вместе со своей дьявольской свитой, состоявшей из оголтелых оруженосцев, бездушных лучников и покорных слуг, вместе с собаками, лошадьми и соколами укрылся в церкви одной из деревень в своих владениях, почтенный священник, не убоявшийся его гнева, смело вышел навстречу ему, держа в руках священную облатку, заклял барона небесами оставить сие место и отправиться, взяв в руки посох паломника, молить папу об отпущении грехов.

— Оставь меня в покое, старый безумец! — воскликнул Теобальдо, услышав его слова. — Оставь меня в покое, не то я, коль скоро за весь день у меня не было ни одного охотничьего трофея, спущу, дабы поразвлечься, своих собак на тебя и изломлю, как вепря.

IV
Теобальдо что говорил, то и делал.

Священник, однако, ответил ему так:

— Делай что хочешь, но помни: есть Бог, карающий и прощающий, и, если я умру от твоей руки, Он вычеркнет мои прегрешения из своего списка, чтобы вписать туда твое имя и заставить тебя расплачиваться за твое злодеяние.

— Бог, карающий и прощающий! — разразился громким смехом нечестивый барон. — Я не верю в Бога и, чтобы доказать тебе это, исполню свое обещание, ибо я от своих слов не отказываюсь. Раймундо! Херардо! Педро! Натравите свору, дайте мне арбалет, трубите «алали». Сейчас мы изловим этого глупца, даже если он заберется на иконостас в алтаре.

V
Вот уже псари стали отвязывать борзых, которые оглашали церковь нетерпеливым лаем, вот уже барон, смеясь сатанинским смехом, вооружился арбалетом, а почтенный священник зашептал горячую молитву, устремив глаза к небу, и стал спокойно ждать смерти, как за стенами святого укрытия послышались громкие голоса, зазвучали трубы, призывавшие к охоте, и раздались крики:

— Вепрь! На склоне горы!

Теобальдо, при известии о звере, которого он жаждал, помчался, пьяный от радости, к вратам святилища, за ним, ведя лошадей и борзых, поспешили слуги.

VI
— Где вепрь? — спросил барон, вскочив на коня и не выпуская из рук арбалета.

— В расщелине, что тянется вдоль вон тех холмов, — ответили ему.

Не дослушав ответа, нетерпеливый охотник вонзил золотую шпору в бок лошади, и та помчалась во весь опор. За ним поскакали и все остальные.

Жители деревни, первыми поднявшие тревогу при приближении свирепого зверя, укрылись в своих хижинах; они робко высунули головы из окон и, когда увидели, что адская свита исчезла среди густой листвы, молча перекрестились.

VII
Теобальдо мчался впереди всех. Его конь, более легкий на ногу, чем лошади слуг, так близко был от зверя, что всадник два или три раза бросал поводья на шею разгоряченного коня, поднимался на стременах и прикладывал арбалет к плечу, готовый выстрелить. Но вепрь, который мелькал среди густых кустов, вдруг исчезал из виду и появлялся уже вне досягаемости стрелы.

Так мчался Теобальдо много часов, он пересек ущелье и каменистое русло реки и, углубившись и огромный лес, затерялся за тенистыми поворотами, он не отрывал взгляда от вожделенного зверя, постоянно надеясь, что настигнет его, и постоянно ощущая насмешку ловкого кабана.

VIII
Наконец ему удалось выбрать подходящий момент, и он спустил стрелу, которая вонзилась, дрожа, в хребет дикого зверя, подпрыгнувшего и издавшего ужасный крик.

— Убит! — радостно закричал охотник, в сотый раз вонзая шпору в окровавленный бок лошади. — Убит! Напрасно ты пытаешься бежать от меня! След твоей крови метит дорогу!

Сказав это, он, чтобы услышали слуги, протрубил в рог сигнал победы.

В эту самую минуту конь остановился, ноги его подогнулись, легкая дрожь пробежала по натруженным мускулам, и он упал как подкошенный, а из раздувшихся ноздрей, покрытых пеной, хлынула кровь.

Он умер от усталости, когда расстояние до раненого кабана совсем сократилось, когда достаточно было одного рывка, чтобы настичь зверя.

IX
Передать гнев взбешенного Теобальдо невозможно. Повторить его проклятия и богохульства, только повторить их, было бы неприлично и безбожно. Громовым голосом звал он своих слуг, но единственным, кто ответил ему в этом пустынном месте, было эхо; охваченный отчаянием, он стал рвать на себе волосы.

— Я пойду по его следам, даже если сдохну! — воскликнул он, снова схватив арбалет, и собрался было преследовать зверя пешком, но в этот момент услышал какой-то шум.

Раздвинулись густые ветви, и перед ним предстал паж, который вел за уздечку черного, как ночь, коня.

— Мне его послало небо! — вскричал охотник и птицей взлетел на коня.

Передав ему уздечку, паж, тощий и желтый, как сама смерть, лишь странно улыбнулся.

X
Конь заржал столь громко, что содрогнулся лес, затем прыгнул, поднявшись над землей более чем на десять вар,[46] и воздух засвистел в ушах всадника, как свистит камень, вылетавший из пращи. Они помчались так стремительно, что всадник, боясь свалиться от головокружения, вынужден был закрыть глаза и обеими руками вцепиться в развевающуюся гриву.

Не нужно было стегать плеткой, вонзать шпоры, подбадривать коня — тот мчался не останавливаясь. Сколько времени мчался Теобальдо на коне, не понимая, где он, лишь чувствуя, как ветки хлещут по лицу, колючие заросли ежевики рвут одежду и ветер свистит в ушах?! Никто этого не знает.

XI
Придя в себя и открыв глаза, он понял, что оказался далеко, очень далеко от Монтагю, в местности, ему совершенно незнакомой. А конь все мчался не останавливаясь; деревья, скалы, замки и селения мелькали с быстротой молнии. Все новые и новые дали представали перед его взором, дали, которые тотчас исчезали из виду, чтобы дать место другим, более неведомым. Тесные долины, ощетинившиеся огромными гранитными глыбами, упавшими с вершин гор, веселые равнины, покрытые ковром зелени и украшенные белыми деревушками, бескрайние пустыни, где шевелились пески, обожженные лучами огненного солнца, обширные уединенные пространства, вечные снега, где гигантские ледяные плиты, вырисовываясь на фоне темного неба, напоминали белых призраков, которые раскинули свои руки, чтобы схватить его за волосы. Обо всем этом и о тысяче других вещей я не сумею вам рассказать; окутанный густым туманом, он мчался на коне и видел такое, что даже перестал слышать топот конских копыт, ранящих землю.

I
Благородные рыцари, скромные пастухи, прекрасные девушки, те, кто слушает мой рассказ, если вас удивляет то, о чем я повествую, не думайте, что это — сюжет, сотканный по моей прихоти, дабы поразить вашу доверчивость; из уст в уста передаваясь, достигло и меня это предание о могиле, которая все еще находится в монастыре Монтагю, — неопровержимое свидетельство правдивости моих слов.

Так поверьте же тому, что я сказал, и поверьте тому, что мне осталось досказать, потому что это так же верно, как и все предыдущее, хотя и еще более удивительно. Я мог бы обрядить костяк этой простой и ужасной истории в поэтические одежды, но никогда бы намеренно не отошел бы ни на шаг от истины.

II
Когда Теобальдо перестал слышать стук копыт своего коня и почувствовал, что он выброшен в пустоту, то не смог подавить невольную дрожь. До этого он считал, что предметы, представшие перед его глазами, были призраками, вызванными его расстроенным воображением, помрачением рассудка, и что он все еще находится в границах своих владений. Теперь не оставалось сомнений, что он оказался игрушкой в руках сверхъестественной силы, которая влекла его неведомо куда, сквозь мрачные туманы, сквозь тучи причудливых и фантастических форм, в лоне которых он различал множество искр.

Конь бежал или, вернее, плыл по этому океану мглистых, вспыхивающих туманов и туч, и чудеса небес начинали представать перед испуганными очами всадника одно за другим.

III
Мчась над облаками, он увидел, как в длинных туниках, окаймленных огнем, с волосами, растрепанными ураганом, потрясая шпагами, что сверкали, разбрасывая искры фиолетового света, шли на крыльях бури ангелы гнева Господнего.

А он поднимался все выше и выше, и ему казалось: он различает вдали грозовые облака, подобные морю лавы, и слышит, как ревет гром под ногами, словно это ревет океан, когда бьется о скалу, с вершины которой им любуется путник.

IV
И увидел он архангела, белого как снег, который сидел на огромном хрустальном глобусе и управлял им в пространстве, словно серебряным кораблем, плывущим по синему озеру.

И увидел пламенеющее солнце, вращавшееся вокруг золотой оси в огненной атмосфере, и в центре — раскаленных духов, которые способны жить, не сгорая, среди жаркого пламени и со своего пылающего ложа петь радостные гимны Создателю.

Увидел обычно неразличимые нити света, которыми люди привязаны к звездам, и увидел радугу, перекинутую, как громадный мост, через бездну, что отделяет первое небо от второго.

V
Он увидел, как по таинственной лестнице спускаются на землю души; спускавшихся было много, а поднимавшихся — мало. Каждая из невинных душ шла в сопровождении архангела, который прикрывал ее своими крылами. Возвращавшиеся в одиночестве шли в молчании и со слезами на глазах, а поднимавшиеся по лестнице пели, подобно взмывающим в небо апрельским утром жаворонкам.

Потом розоватая и синяя мгла, плывущая в пространстве, расступилась — как в день славы, когда раздвигаются в наших храмах покрывала алтарей, — и рай праведников предстал его взору, сияющий и великолепный.

VI
Там находились святые пророки, скульптурные изображения которых вы, должно быть, видели на порталах наших соборов; там были и сияющие девственницы, которых вотще пытается изобразить художник, помещая их в цветные витражи стрельчатых арок; там были и херувимы в длинных развевающихся одеждах, с золотыми нимбами — как на алтарных картинах; там, наконец, была увенчанная звездами, одетая светом, небесно прекрасная Дева Мария де Монсеррат,[47] Матерь Божия, королева архангелов, защитница грешников и утешительница скорбящих.

VII
Но далеко был рай праведников, и еще дальше — трон Девы Марии. Душа Теобальдо сжалась в страхе, и беспредельный ужас овладел им. Вечное одиночество, вечное безмолвие царят в этих пространствах, которые ведут к таинственному храму Бога. Время от времени Теобальдо хлестал по лицу порыв воздуха, холодного и неотвратимого, как лезвие кинжала, он вздымал его волосы и проникал до мозга костей, порыв, подобный тем, о которых пророки говорят как о предвещающих приближение Святого Духа.

Наконец Теобальдо прибыл к месту, где, как ему почудилось, он различил глухой шум, сравнимый только с далеким гулом пчелиного роя, в осенние дни кружащего вокруг последних цветов.

VIII
Он оказался в фантастических местах, куда стекаются все ритмы земли, звуки, которые, как мы считаем, улетучиваются, слова, которые, как мы полагаем, пропадают в воздухе, жалобы, которые, как мы думаем, никто не слышит.

Здесь, в гармоничном круге, парят просьбы детей, молитвы девственниц, псалмы отшельников, заклинания униженных, целомудренные слова чистых сердцем, смиренные жалобы страдающих, крики мучающихся, гимны надеющихся. Теобальдо услышал среди всех этих голосов, трепещущих в светлом эфире, голос своей матери, которая молила Бога за него; но он не услышал своего собственного голоса.

IX
Затем его слух разноголосым шумом ранили тысячи и тысячи грубых проклятий, мстительных криков, песнопений во время оргий, лживых слов, бессильных угроз и святотатственных клятв.

Теобальдо пересек второй круг с быстротой метеора, пронзающего небо летним вечером, — только бы не слышать своего голоса, который вибрировал там, громоподобный, перекрывающий остальные голоса этого адского концерта.

— Я не верю в Бога! Не верю в Бога! — твердил его голос, мечущийся в океане проклятий.

И Теобальдо поверил в Бога.

X
Он оставил позади все эти сферы и промчался сквозь другие необъятные пространства, полные ужасных видений, которые ни он не мог понять, ни я не умею постичь, и прибыл он наконец к последнему кругу небесной спирали, где трехкрылые серафимы поклоняются Богу, закрыв лицо свое крылами и простершись у Его ног.

Теобальдо захотел посмотреть на Него.

Огненное дыхание обожгло ему лицо, море света ослепило глаза, страшный гром прогрохотал в ушах, и, сброшенный с коня и вышвырнутый в пустоту, подобно камням, которые выплевывает вулкан, он почувствовал, что падает, падает и все никак не может упасть; наконец, ослепленный, обожженный и оглушенный, он упал, как упал некогда мятежный ангел, которого Бог поверг с пьедестала его гордыни одним дуновением своих уст.

I
Наступила ночь и ветер стенал, колебля листья деревьев, среди пышных ветвей которых скользил мягкий луч луны, когда Теобальдо, приподнявшись на локте и протерев глаза, точно после глубокого сна, огляделся вокруг и понял, что находится все в том же лесу, где он ранил вепря, где пал его конь, где ему подвели эту загадочную лошадь, что пронеслась с ним по таинственным и незнакомым местам.

Безмолвие смерти царило вокруг, молчание, которое нарушалось только далеким ревом оленей, робким шепотом листьев и отзвуком колокола, который приносили время от времени порывы ветра.

— Наверное, я спал, — сказал барон.

Он отправился в путь через лес и в конце концов вышел на равнину.

II
Вдали, на скалах Монтагю, он увидел черный силуэт своего замка, что выделялся на синем, прозрачном ночном небе.

— Замок далеко, а я устал, — пробормотал Теобальдо. — Дождусь утра в соседнем селении.

И пошел туда.

Постучал в дверь.

— Кто там? — спросили его.

— Барон де Форткастел, — промолвил Теобальдо.

Но только смех раздался ему в ответ.

Подошел к другой двери.

— Кто вы и что вам надо? — спросили его.

— Ваш господин, — сказал рыцарь, удивившись, что его не узнали, — Теобальдо де Монтагю.

— Теобальдо де Монтагю! — воскликнула за дверью женщина. — Теобальдо де Монтагю, тот, что из сказки!.. Ну да, конечно! Следуйте-ка своей дорогой и не будите честных людей пустыми байками.

III
Ничего не понимая, Теобальдо покинул деревню и направился к замку; к его воротам он подошел, когда начинало уже светать. Ров был завален камнями от разрушенных зубцов стен; подъемный мост, уже ненужный, прогнил; на центральной башне не звучал колокол; перед главной аркой замка на гранитном постаменте возвышался крест; на стенах не было видно ни одного воина; и смутно, из глубины, поднимался, как далекий шепот, гимн — торжественный, возвышенный и прекрасный.

— Это же мой замок, в этом нет никакого сомнения! — говорил себе Теобальдо и беспокойно переводил взгляд с одного предмета на другой, не догадываясь, что с ним происходит. — Это же мой герб высечен на камне арки! Это же долина Монтагю! Этими землями владею я! Это поместье Форткастел…

В это мгновение тяжелые двери растворились и на пороге появился монах.

IV
— Кто вы и что вы здесь делаете? — спросил Теобальдо его.

— Я смиренный служитель Бога, — послышался ответ, — монах монастыря Монтагю…

— Но, — прервал его барон, — Монтагю… разве это не поместье?

— Было поместьем, — отозвался монах, — но очень давно. Последнего его сеньора, как рассказывают, унес дьявол, и, так как у него не было никого, кто бы унаследовал владение, графы-суверены принесли эти земли в дар верующим нашего ордена, и они пребывают здесь уже более ста лет. А вы, кто вы?

— Я… — пробормотал барон де Форткастел после долгого молчания, — я раскаявшийся грешник, пришедший исповедаться вашему аббату и просить его принять меня в лоно Церкви.

ОБЕЩАНИЕ (Кастильская легенда)

(перевод Е. Бекетовой)
I
Маргарита плакала, закрыв лицо руками, плакала безмолвно; слезы тихо катились меж пальцев по ее щекам и падали на землю, над которой она низко склонилась.

Рядом с Маргаритой стоял Педро; по временам он поднимал на нее глаза, но при виде слез снова опускал их и, так же как она, хранил глубокое молчание.

И все молчало вокруг, как бы из уважения к ее скорби. Вечерние звуки стихали, ветер спал, и тени начинали окутывать густые деревья.

Так прошло несколько минут. Между тем угас последний луч солнца, тонущего за горизонтом; луна стала смутно обрисовываться на фиолетовом фоне сумеречного неба, и одна за другой появлялись самые крупные звезды.

Наконец Педро прервал тяжкое молчание и воскликнул глухим, дрожащим голосом, обращаясь как бы к самому себе:

— Это невозможно, невозможно!

Потом он приблизился к неутешной девушке, взял ее за руку и промолвил нежно и ласково:

— Маргарита, любовь для тебя все, и ты ничего не видишь за ее пределами. Однако, кроме нашей любви, существует еще и нечто другое, столь же важное, — мой долг. Наш сеньор, граф де Гомара, завтра выступает из замка, чтобы присоединить свое войско к войскам короля Фернандо, который идет выручать Севилью из рук неверных.[48] Я должен сопровождать графа. Я темный сирота, у меня нет ни имени, ни родных; ему я обязан всем. Я служил ему в мирные времена, спал под его кровлей, грелся у его очага, ел его хлеб. Если я покину графа сегодня, завтра его люди заметят мое отсутствие и, выступая тесной толпой из ворот замка, с удивлением спросят: «Где же любимый оруженосец графа де Гомара?» И сеньор мой ответит смущенным молчанием, а его пажи и шуты насмешливо скажут: «Графский оруженосец — воин только с виду, парадный боец!»

Тут Маргарита взглянула на своего возлюбленного глазами полными слез; губы ее зашевелились, как будто хотели что-то сказать, но рыдания заглушили голос.

Педро продолжал еще нежнее и убедительнее:

— Ради бога, не плачь, Маргарита, не плачь, твои слезы приводят меня в отчаяние. Я покидаю тебя, но ведь я возвращусь, когда прославлю свое имя… Господь поможет нам в нашем святом деле. Мы отвоюем Севилью, и король наградит нас землями на берегах Гуадалкивира. Тогда я вернусь за тобою, и мы поселимся вместе в этом арабском раю, где, как говорят, даже небо лазурнее и чище, чем в Кастилии. Я возвращусь — клянусь тебе; возвращусь, чтобы сдержать слово, которое торжественно дал в тот день, когда надел тебе на палец колечко — ведь это залог моего обещания.

— Педро! — воскликнула Маргарита твердо и решительно, подавляя волнение. — Ступай, ступай, защити свою честь! — С этими словами она бросилась в объятия возлюбленного и прибавила тихо и взволнованно: — Ступай, защити свою честь… но вернись и возврати мне мою!

Педро поцеловал ее в лоб, отвязал лошадь и поскакал по тополиной аллее.

Маргарита глядела ему вслед, пока его не окутал ночной туман, а когда всадник совсем исчез из виду, вернулась в селение, где ее ждали братья.

— Нарядись хорошенько, — сказал один из братьев, едва она вошла в дом, — завтра все идут в Гомару проводить графа — он отправляется в Андалусию.

— Мне грустно смотреть, как уходят люди, которые, может, не вернутся, — отвечала Маргарита, вздыхая.

— Ты непременно должна пойти с нами, — настаивал другой брат, — да будь поспокойней и повеселей: тогда не станут болтать, что твой возлюбленный в замке живет и теперь на войну уходит.

II
Только что занялась заря, как по всей Гомаре прогремели звонкие трубы графского войска, и крестьяне из окрестных селений, собравшись большими толпами, увидали на самой высокой башне развевающееся знамя своего сеньора. Любопытные ожидали уже около часа; одни расселись по краям крепостных рвов; другие взобрались на деревья или бродили по равнине, теснились на вершинах холмов, цепью растянулись вдоль дороги. Ожидающие стали уже проявлять нетерпение, когда снова заиграли трубы, загремели цепи подъемного моста, тяжело опустившегося на ров, взвились железные решетки, а массивные крепостные ворота заскрипели и отворились, являя взору оружейный двор.

Народ поспешил столпиться по обеим сторонам дороги, чтобы лучше разглядеть блестящее вооружение и роскошное убранство графской свиты, — граф славился во всей округе пышностью и богатством.

Шествие открывали глашатаи. Порой они останавливались, трубили в трубы и громко объявляли королевский указ, призывавший вассалов короля на войну с маврами, а городам и свободным селениям предлагалось пропускать войско и оказывать ему содействие.

За ними следовали величавые герольды в сверкающих одеяниях, с гербами, расшитыми золотом и цветными шелками, в беретах, украшенных яркими перьями.

Затем ехал на вороном жеребце главный оруженосец, вооруженный с головы до ног, вздымая знамя своего властелина с девизами и гербом. У левого стремени шел исполнитель правосудия, в красной с черным одежде.

Оруженосцу предшествовало двадцать знаменитых трубачей, которых так превозносят наши королевские хроники за невероятную силу легких.

Когда пронзительный звук труб перестал спорить с ветром, послышался глухой, мерный и однообразный гул. То шли воины, вооруженные длинными пиками и снабженные крепкими кожаными щитами. За ними двигались орудия и деревянные башни, стрелки и мелкая прислуга, состоящая при вьючных лошадях.

Потом пронеслись на лошадях латники крепостного гарнизона, поднимая облако пыли. Их железные латы ярко сверкали, их копья составляли целый лес.

Наконец, окруженный пажами, разодетыми в богатые шелковые одежды, сопровождаемый оруженосцами, показался граф; перед ним, на великолепных мулах, убранных чепраками и кистями, ехали литаврщики.

При виде графа толпа разразилась громкими приветственными возгласами, заглушившими крик женщины, которая упала, точно сраженная молнией, на руки тех, кто поспешил к ней на помощь. То была Маргарита, узнавшая своего таинственного возлюбленного в неприступном и великолепном графе де Гомара, одном из самых знатных и могущественных вассалов кастильской короны.

III
Покинув Кордову,[49] войско дона Фернандо наконец достигло Севильи. По дороге ему пришлось выдержать немало битв в Эсихе, Кармоне, Алкала-дель-Рио-Гуадайра, и, только овладев знаменитым замком, королевские войска подошли к городу неверных.

Граф де Гомара, неподвижный и бледный, сидел в своей палатке, опираясь на рукоять меча и устремив глаза в пространство с тем неопределенным выражением, которое бывает у людей, смотрящих в одну точку и не видящих ничего вокруг.

Около него стоял старейший из его оруженосцев, единственный человек, который осмеливался подступиться к графу во время приступов черной хандры, не рискуя навлечь гнев на свою голову.

— Что с вами, сеньор? — говорил он. — Какая скорбь вас томит и снедает? Печальным идете вы на битву и печальным возвращаетесь, даже после победы. Когда все воины спят, утомленные дневными трудами, я слышу, как вы тоскливо вздыхаете; а если подойду к вашей постели, то вижу, как вы стараетесь побороть что-то невидимое и мучащее вас. Вы просыпаетесь, открываете глаза, но страх ваш не рассеивается. Что с вами, сеньор? Скажите мне. Если это тайна, я сумею хранить ее в глубине моей памяти, точно в могиле.

Казалось, граф не слушал; однако прошло несколько времени, и он мало-помалу вышел из оцепенения, будто слова старого воина только теперь дошли до его сознания, и, ласково притянув к себе оруженосца, сказал глухим и спокойным голосом.

— Я страшно мучился и молчал. Я думал, что страдаю по милости пустой фантазии, и стыдился говорить об этом; но нет — то не фантазия. Должно быть, надо мной висит какое-то ужасное проклятие. Должно быть, небо или ад хотят от меня чего-то и добиваются своего сверхъестественными средствами. Помнишь тот день, когда мы встретились с маврами там, на нагорье? Нас было немного, схватка была кровавой, и я чуть не погиб. Ты видел, как в самый разгар битвы ранили моего коня и, ослепленный яростью, он помчался прямо к расположению мавританского войска. Я напрасно старался его удержать, повод выскользнул у меня из рук, и взбешенное животное несло меня на верную смерть. Мавры уже сомкнули ряды и приготовились встретить меня пиками; целая туча стрел свистела над моей головой; конь был уже в нескольких шагах от железной стены, о которую мы оба должны были разбиться, как вдруг… поверь — мне это не показалось — я увидел руку, которая схватила узду, остановила коня с невиданной силой, повернула его к моим воинам и чудом спасла меня. Напрасно я искал своего избавителя; никто его не видел и не знал. «Когда вы неслись навстречу пикам, — говорили мне, — вы были один, совершенно один; и мы немало удивились, увидев, как вы повернули назад, — ведь конь ваш уж не слушался». В тот вечер я возвратился в палатку озабоченный и тщетно пытался вырвать из сознания воспоминание о столь странном приключении. Когда же я подошел к постели, то вдруг опять увидел ту же руку, прекрасную бледную руку, она распахнула полог и затем скрылась. С тех пор всюду и во всякое время вижу я эту таинственную руку, которая предупреждает мои желания и направляет мои действия. Я видел во время осады Трианского замка,[50] как она схватила на лету и отвела в сторону стрелу, которая готова была поразить меня; я видел на пирах, где пробовал заглушить тоску в шуме и ликовании, как она наполняла вином мой кубок; и вечно рука эта у меня перед глазами и следует за мною всюду, куда я ни пойду: в палатке и в бою… днем и ночью… и даже теперь, смотри, смотри — вот она нежно оперлась на мое плечо…

С этими словами граф вскочил и принялся ходить как безумный взад и вперед, подавленный страхом.

Оруженосец прослезился. Он думал, что его сеньор сошел с ума, и, конечно, не противоречил ему, а только сказал огорченно:

— Пойдемте… выйдем на минуту из палатки; может быть, вечерняя прохлада освежит вашу голову и успокоит непонятную скорбь, которой я не нахожу утешения.

IV
Испанский лагерь занимал всю Гуадайрскую равнину вплоть до левого берега Гуадалкивира. Против лагеря возвышались городские стены, выделяясь на фоне светлого неба крепкими зубчатыми башнями. Над зубцами виднелась роскошная зелень бесчисленных садов мавританского города, а в темных кущах листвы сверкали белоснежные балконы, минареты мечетей и гигантская сторожевая башня; на ее воздушных перилах сверкали на солнце четыре огромных золотых шара, которые казались четырьмя кострами, когда на них смотрели из лагеря испанцев.

Поход дона Фернандо, один из самых героических и смелых походов той эпохи, собрал вокруг него знаменитых воинов из различных королевств полуострова; а были и такие, кто явился, привлеченный молвой, из чуждых, отдаленных стран, чтобы присоединиться к королю.

Поэтому на равнине можно было видеть множество походных палаток всевозможных форм и цветов, и над палатками развевались по ветру самые разнообразные флаги и знамена с гербами, разделенными на части, со звездами, грифами, львами, цепями, полосами и прочими геральдическими фигурами и знаками, свидетельствовавшими об имени и знатности их владельцев. По улицам этого импровизированного города сновали во всех направлениях толпы солдат, объясняясь на самых разнообразных наречиях; одетые в национальные костюмы и вооруженные на свой манер, они являли живописную, странную картину.

Здесь отдыхали после битвы несколько рыцарей, усевшись на скамьях у входа в палатку и играя в кости, меж тем как пажи подавали им вино в металлических кубках; там собрались пехотинцы и, пользуясь свободной минутой, чинили и выправляли оружие, пострадавшее в последней схватке. Подальше демонстрировали свое искусство самые ловкие стрелки, посылая стрелы в цель под восторженные крики толпы. Бой барабанов, пение труб, призывы странствующих торговцев, звон оружия, голоса бродячих певцов, развлекавших слушателей рассказами о чудесных подвигах, воззвания герольдов, объявлявших во всеуслышание военные приказы, — все наполняло воздух бесчисленными нестройными звуками, оживляя привычную картину военного лагеря.

Граф де Гомара со своим верным оруженосцем прошел сквозь эту бурлящую толпу, не поднимая глаз, молчаливый и печальный, ничего не замечая и не слыша. Он двигался машинально, точно лунатик в мире сновидений, бессознательно, как бы влекомый неведомой силой.

У королевской палатки стоял какой-то странный человек, окруженный толпой солдат, пажей и всякой прислуги, которые внимали ему с раскрытым ртом и спешили накупить у него разных безделушек, кои он громко, цветисто расхваливал; это был не то паломник, не то музыкант. Он бормотал литанию, коверкая латынь, потом разражался шутками и прибаутками; и в его речи соленые остроты, способные вогнать в краску бывалого воина, мешались с молитвами, а истории любовных похождений — с житиями святых.

В огромных сумах, висевших у него за плечами, лежало множество разнообразных предметов: тут были ленты с гробницы святого Иакова;[51] записки с теми самыми словами, какие будто бы произнес царь Соломон, когда заложил храм (они удивительно помогали от всех заразных болезней); чудотворные бальзамы, которыми можно оживить разрубленных пополам людей; Евангелия, зашитые в парчовые сумочки; талисманы, доставляющие любовь всех женщин; мощи святых патронов всевозможных испанских городов; украшения, цепочки, пояса, медали и уйма других стеклянных и свинцовых безделушек.

Когда граф подошел к собравшимся около паломника, тот настраивал нечто вроде мандолины или арабских гуслей, на которых аккомпанировал себе. Пока его спутник обходил толпу, выманивая последние монеты из тощих кошельков слушателей, он хорошенько натянул струны, спокойно закрепил их и запел гнусавым голосом жалобную, монотонную песню с одним и тем же припевом.

Граф прислушался. По странному совпадению, название этой песни соответствовало мрачным мыслям, удручавшим его душу. Перед тем как запеть, паломник возвестил, что споет «Романс о мертвой руке».

Услыхав такие странные слова, оруженосец попробовал увести своего сеньора, но граф не двинулся с места и, не спуская глаз с певца, стал внимать песне.

I
Был у девушки любезный;
он простым солдатом слыл.
Стал он с ней прощаться слезно:
на войну идти спешил.
«Ты уйдешь и не вернешься!» —
«Жди меня — клянусь, дождешься!»
друг божится целым светом…
Ветер напевает:
«Горе, кто мужским обетам
верит-доверяет!..»
II
Граф свой замок покидает:
вдаль зовет его война.
Вот он с войском выступает —
узнает его она!
«Честь мою он взял с собою!..
Ах, что станется со мною!»
Слезы были ей ответом…
Ветер напевает:
«Горе, кто мужским обетам
верит-доверяет!..»
III
Брат услышал, прогневился:
«Опозорила ты нас!» —
«Он мне клялся и божился,
что вернется в добрый час». —
«Воротиться-то вернется,
да к тебе не соберется…»
Умерла бедняжка летом…
Ветер повторяет:
«Горе, кто мужским обетам
верит-доверяет!..»
IV
Понесли ее в могилу,
в роще стали хоронить,
но пришлось им не под силу
руку белую зарыть;
а на ней кольцо из злата,
что ей граф надел когда-то…
Ночью там, на месте этом,
ветер повторяет:
«Горе, кто мужским обетам
верит-доверяет!..»
Только кончил певец последнюю строфу, граф быстро протиснулся к нему сквозь густую толпу любопытных, почтительно расступившихся перед ним, схватил его за руку и спросил тихо и взволнованно:

— Откуда ты?

— Из Сории,[52] — ответил тот, нимало не смущаясь.

— А где ты выучился этой песне? Про кого она? — продолжал граф, все более волнуясь.

— Сеньор, — отвечал незнакомец, устремляя на графа невозмутимый пристальный взгляд, — этот романс поют жители селения Гомара и сложили его про одну несчастную, смертельно оскорбленную могущественным вельможей. Верно, так уж судило праведное небо, что из могилы и поныне видна ее рука, на которую возлюбленный надел кольцо — в залог обещания. Может быть, вы знаете, кому следует его исполнить.

V
Недавно в жалком селеньице, близ дороги, ведущей в Гомару, видел я место, где, как уверяют, произошла странная церемония женитьбы графа.

Рассказывают, что он преклонил колена на смиренной могиле, вложил свою руку в руку Маргариты и священник, специально присланный папой, благословил этот мрачный союз; тогда чары рассеялись, и мертвая рука скрылась навеки под землей.

У подножия старых могучих деревьев зеленее дерн; каждой весной он покрывается цветами. Окрестные жители говорят, что там похоронена Маргарита.

ГОРА ПРИЗРАКОВ (Сорийская легенда)

(перевод Ю. Шашкова)
В ночь перед Днем поминовения всех усопших меня разбудили колокола, их монотонный, казавшийся вечным звон напомнил мне историю, которую я недавно услышал в Сории.[53]

Я попытался заснуть снова, но не получилось. Воображение понесло как конь в галопе — бесполезно было натягивать поводья. Прошло немного времени, и я решил записать эту историю, что и сделал.

Вряд ли она произведет впечатление на читателя «Эль Контемпоранео»,[54] если он возьмется за нее после обеда, покуривая сигару. Я слышал эту историю там, где она происходила, и, когда писал ее, нередко оглядывался со страхом на стекла балкона, дрожавшие под холодным ночным ветром.

Как бы то ни было, вот она, перед вами.

I
— Возьмите на поводки собак, трубите в рога, пусть охотники собираются, мы возвращаемся в город. Скоро стемнеет, сегодня День Всех Святых,[55] завтра День поминовения усопших, а мы на Горе Призраков…

— Мы возвращаемся так скоро?

— Будь это в другой день, мы бы обязательно покончили со стаей волков, которых выгнал из логова холодный ветер с Монкайо,[56] однако сегодня это невозможно. Скоро прозвучит молитва тамплиеров,[57] и души покойников зазвонят в колокол часовни на горе.

— Вот в той разрушенной часовне? Ты что, хочешь напугать меня?

— Нет, красавица-кузина, но ты ведь не знаешь, чего только не бывает в нашей стране, ты приехала сюда издалека — всего лишь год тому назад. Придержи свою кобылицу, перейдем на шаг, и я дорогой расскажу тебе одну историю.

Пажи весело и шумно сбились стайкой, графы Борхес и де Алькудьель сели на великолепных коней и последовали за своими детьми, Беатрис и Алонсо, которые ехали впереди, несколько отдалившись от остальных.

Дорогой Алонсо рассказал своей кузине то, что обещал:

— Эта гора, которую ныне называют Горой Призраков, принадлежала тамплиерам. Их монастырь был вон там, на берегу реки. Тамплиеры были воинами, давшими монашеский обет. Когда Сорию отвоевали у мавров,[58] король пригласил их из дальних земель, чтобы защищать город и мост. Этим он очень обидел рыцарей Кастилии, которые говорили, что если они сами смогли завоевать эту землю, то сами могли бы и защитить ее. Между ними и членами нового могущественного ордена возникла неприязнь, а затем и вражда. Да, тамплиерам принадлежала вся эта гора, где они держали для своих нужд и удовольствий охотничьи угодья. Несмотря на категорический запрет монахов со шпорами (так они прозвали тамплиеров), местные рыцари решили устроить, здесь большую облаву на диких зверей. Итак, вызов был брошен, и никто и ничто не остановило одних, желающих поохотиться, и других, которые были намерены этого не допустить. Охотники пустились в путь. Лишь звери не догадывались о том, что будет. Скоро матерям рыцарей придется надеть траур. Охота превратилась в жестокое сражение, гора оказалась усеянной трупами. Волки могли собирать здесь обильную кровавую жатву. Позже, по велению короля, люди покинули эту гору, ставшую сценой кровавых несчастий. Во дворе часовни, которая была на ней, всех погибших похоронили вместе. Со временем храм пришел в запустение. Говорят, что с тех пор в ночь перед Днем поминовения усопших в разрушенной часовне начинает звонить колокол и души погибших в изодранных саванах выезжают на свою жуткую охоту, скачут по склонам горы среди кустов ежевики и других зарослей. В ужасе ревут олени, воют волки, слышится ужасающий свист змей, а на следующее утро на снегу можно увидеть следы оживших на ночь скелетов. Вот поэтому в Сории и прозвали это место Горой Призраков, поэтому я и хотел покинуть его до захода солнца.

Алонсо закончил свой рассказ в тот момент, когда молодые люди подъехали к мосту, который вел в город. Там они подождали остальных участников охоты, и все вместе продолжили путь по темным и узким улочкам Сории.

II
После трапезы слуги стали убирать со столов. А дамы и кавалеры расположились у высокого готического камина и продолжили беседу рядом с освещавшим их огнем. Ветер стучал в свинцовую оплетку стрельчатых окон замка графов де Алькудьель.

Казалось, только два человека остались в стороне от общего разговора. Это были Беатрис и Алонсо. Она, погруженная в свои мысли, смотрела, как играют языки пламени. Алонсо наблюдал, как огонь отражается в синих зрачках ее глаз.

Какое-то время оба хранили молчание.

Дамы в ночь поминовения усопших вспоминали мрачные истории о привидениях и призраках; в городе слышался колокольный звон, он звучал монотонно и печально.

— Красавица-кузина, — сказал Алонсо, нарушив наконец затянувшуюся тишину, — скоро мы расстанемся, и, может быть, навсегда. Я знаю, тебе не по душе пустынные равнины Кастилии, наши грубые и воинственные традиции, наши патриархальные и простые обычаи. Я слышал не раз, как ты вздыхала, наверное, о том, кто ждет тебя там, в твоих землях.

Беатрис с холодным равнодушием сделала какое-то движение, на ее презрительно сжатых тонких губах мелькнула усмешка.

— Может, в этом повинно великолепие французского двора, при котором ты была прежде, — поспешил добавить молодой человек, — но я предчувствую, что скоро я тебя потеряю… Перед расставанием я хотел бы, чтобы ты взяла себе что-нибудь на память обо мне… Помнишь, мы ходили в храм, чтобы возблагодарить Господа за то, что Он вернул тебе здоровье, ради этого ты и приехала сюда… Ты тогда обратила внимание на драгоценную застежку, которая закрепляла перо на моей шляпе. Она бы смотрелась очень красиво на вуали, на твоих темных волосах! Однажды она уже была на вуали одной обрученной дамы, мой отец подарил ее той, что дала мне жизнь, и она пошла с ней к алтарю… Хочешь ли ты ее в подарок?

— Я не знаю, как у вас, — ответила красавица, — но такой подарок у нас — знак взятого на себя обязательства. Только в день определенной церемонии должно принять такой дар из рук родственника… который только тогда и может на что-то рассчитывать.

Холодный тон, которым произнесла эти слова Беатрис, смутил на мгновение молодого человека; взяв себя в руки, он грустно сказал:

— Я понимаю, кузина, но сегодня День Всех Святых и в том числе день твоего святого, сегодня день подарков. Примешь ли ты подарок от меня?

Беатрис слегка прикусила губу и протянула руку, чтобы взять застежку, не говоря больше ни слова.

Юноша и девушка вновь замолчали, и снова послышались дребезжащие голоса старых дам, рассказывающих истории о ведьмах и домовых. Ветер свистел на улице, подрагивали стекла в стрельчатых окнах, печально и монотонно звонили колокола.

Прошло несколько минут, и разговор возобновился.

— Прежде чем закончится День Всех Святых, в который отмечается не только день твоего святого, но и моего, может, без каких-либо обязательств ты подаришь что-нибудь и мне на память? — спросил он, пристально глядя на нее.

В ответ ее взгляд сверкнул каким-то дьявольским блеском.

— Почему бы и нет? — сказала она и протянула руку к правому плечу, как будто искала что-то среди широких складок шитого золотом бархата… Затем, как будто смутившись, она добавила: — Ты помнишь голубую ленту, которая была у меня сегодня на охоте, ты еще назвал ее, не знаю почему, девизом своей души?

— Да!

— Но… она куда-то исчезла, потерялась! А я собиралась именно ее дать тебе на память.

— Потерялась! Но где? — спросил Алонсо, поднимаясь с сиденья, лицо его выражало и страх, и надежду.

— Не знаю… может, на горе?

— На Горе Призраков? — прошептал он, побледнев, и опустился в кресло. — На Горе Призраков?! — переспросил он, затем заговорил глухо, прерывисто: — Ты не раз слышала: в моем городе, по всей Кастилии меня зовут королем охотников. Мне не довелось еще испытать себя, как мои предки, в сражениях, и всю свою силу и решимость, весь свой пыл, унаследованный от своего рода, я направил на охоту — этот прообраз войны. Ковер, по которому ступают твои ноги, сделан из шкур убитых мною диких зверей. Я знаю их логова, их привычки, я сражался с ними и днем и ночью, пешим и конным, в одиночку и в облавах. И никто не может сказать, что я когда-либо, где-либо уклонялся от опасности. В другую бы ночь я полетел бы за этой лентой радостно и весело, как на праздник, однако сегодня, этой ночью… Зачем скрывать! Да, мне страшно. Ты слышишь? Звонят колокола, уже отслужили службу в монастыре Святого Иоанна.[59] Призраки на горе начнут сейчас подниматься, среди зарослей, покрывающих их могилы, появятся пожелтевшие черепа… Призраки! От одного их вида у самого отважного может заледенеть кровь в жилах от страха, поседеть голова, даже самого храброго может унести страшный вихрь их пляски, как листок ветром, неизвестно куда…

Пока юноша говорил все это, чуть заметная улыбка играла на губах Беатрис. Когда он замолчал, она помешала угли в камине, где потрескивали остатки поленьев, сверкая разноцветными искрами, и равнодушно произнесла:

— О, конечно! Ни в коем случае! Что за безумие! Отправиться сейчас на эту гору из-за какой-то безделицы! Да еще в такую ночь, когда так темно, ночь поминовения усопших, да еще повсюду полно волков!

Последние слова она произнесла с особым ударением. Алонсо не мог не понять издевательской иронии, заключенной в них. Он вскочил, словно подброшенный пружиной. Провел рукой по лбу, как будто гнал страх, который существовал в его разуме, но не в сердце, и, обращаясь к красавице, что, склонившись, продолжала разжигать огонь в камине, сказал окрепшим голосом:

— Прощай, Беатрис, прощай… До скорой встречи!

— Алонсо! Алонсо! — воскликнула она, быстро повернувшись, но, когда она попыталась его остановить или сделала вид, что пытается, юноша уже исчез.

Через несколько минут раздался удаляющийся топот конских копыт. Красавица, не скрывая радостного выражения гордости и удовлетворения, окрасивших румянцем ее щеки, прислушивалась к цокоту копыт до тех пор, пока он не затих.

А старые дамы по-прежнему продолжали свои истории о привидениях. Ветер свистел за окнами, и колокола звонили где-то в городе, вдалеке.

III
Прошел час, два, три, приближалась полночь. Беатрис ушла в свою молельню. Алонсо все не было, он не возвращался, хотя доехать туда и вернуться обратно можно было меньше чем за час.

— Наверное, он испугался, — сказала себе девушка; она попробовала прочитать несколько молитв, которые обычно читаются в День поминовения усопших, но у нее ничего не получилось. Тогда она закрыла молитвенник и направилась к ложу.

Погасив лампу и задернув двойные шелковые занавеси, она заснула, но сон ее был неспокойным, нервным.

На башне Постиго часы пробили полночь. Сквозь сон Беатрис услышала звуки колокола — медленные, глухие, печальные, грустные. Она приоткрыла глаза. Ей показалось, что вместе со звуками колокола она услышала, как кто-то зовет ее по имени, но далеко, очень далеко, и голос этот — приглушенный, страдальческий. Ветер стонал за окном.

— Наверное, это ветер, — сказала она и, положив руку на сердце, попыталась успокоиться.

Но сердце билось все сильнее и сильнее. Лиственничные двери молельни заскрипели на петлях, и скрип был пронзительным и долгим.

Внезапно двери, ведущие к ее комнате, заскрежетали: сначала дальние, потом те, что ближе. Одни — глухо и тяжело, другие — пронзительно, как стон. Затем наступила тишина, но тишина, полная странных шорохов, полуночная тишина, с монотонным бормотанием воды где-то вдалеке, дальним лаем собак, смутными голосами, неразборчивыми словами. Слышались какие-то шаги, то приближаясь, то удаляясь, потом как будто шорох одежды, вздохи, прерывистое, усталое дыхание почти рядом, содрогание чего-то невидимого, чье присутствие чувствуется в темноте где-то поблизости.

Беатрис, дрожа, едва дыша, высунула голову из-за занавесей постели и прислушалась. Казалось, звучали тысячи самых разных звуков. Она провела рукой по лбу, снова прислушалась: ничего, тишина.

Казалось, она видела при нервном свечении зрачков, как какие-то тени вокруг двигались туда-сюда, но когда она попыталась всмотреться внимательней: ничего, лишь темнота, непроницаемая темень.

— Ба! — воскликнула она и вновь опустила свою красивую головку на подушку из голубого атласа. — Я такая же трусиха, как эти бедняги, у которых от страха сердце уходит в пятки, когда они слышат все эти небылицы о призраках и привидениях.

И, закрыв глаза, она попыталась заснуть, но старания ее были напрасны. Вдруг она снова привстала, бледная, взволнованная, испуганная. Теперь это уже не казалось: зашумели, раздвигаясь, драпировки у дверей и зазвучали шаги, они звучали глухо, едва слышно, но они приближались, и в такт с ними скрипело что-то еще, то ли дерево, то ли кости. Они были все ближе и ближе, и вдруг сдвинулась со своего места скамеечка для молитв, что стояла рядом с кроватью. Беатрис вскрикнула и съежилась, спрятала голову под одеяло, задержала дыхание.

Ветер продолжал сотрясать окна, вода в фонтане все лилась и лилась с вечным монотонным шумом, дальний лай собак прорывался сквозь шум ветра, а колокола города Сории, одни ближе, другие дальше, все звонили и звонили по душам усопших.

Так прошел час, два, ночь, целый век, потому что ночь показалась Беатрис вечной.

Наконец стало светать. Очнувшись от страха, девушка — при первых лучах света — приоткрыла глаза. После бессонной и страшной ночи — как красив, как хорош белый свет ясного дня! Она раздвинула шелковые занавеси ложа и уже была готова посмеяться над своими ночными страхами, когда вдруг холодный пот прошиб ее, глаза вылезли из орбит, лицо стало смертельно бледным: на скамеечке для молитв лежала, окровавленная и рваная, голубая лента, которую она потеряла на горе, голубая лента, за которой отправился Алонсо.

Когда насмерть перепуганные слуги пришли, чтобы сообщить Беатрис о гибели сына-первенца графов де Алькудьель, — его тело, изуродованное волками, нашли в зарослях на Горе Призраков, — то они увидели, что она лежит, скорчившись, без движения, возле постели. Руки ее крепко вцепились в эбеновые колонки кровати, рот был приоткрыт, губы побелели, тело было твердым, как будто окоченевшим. Она была мертва. Она умерла от страха!

IV
Говорят, что вскоре после этого происшествия нашли сбившего с пути охотника, который оказался в ночь перед Днем поминовения усопших на Горе Призраков. Перед тем как умереть, он успел рассказать, что там было. Он говорил, что — среди всего прочего — видел, как скелеты погибших тамплиеров и местных рыцарей, погребенных во дворе часовни на горе, когда зазвучала молитва, с ужасным грохотом поднялись из могил и, оседлав скелеты скакунов, стали преследовать, как охотники зверя, красивую бледную женщину с распущенными волосами и голыми, окровавленными ногами. Она кричала от ужаса, кружась у могилы Алонсо.

ПЕЩЕРА МАВРИТАНКИ (Наваррская легенда)

(перевод А. Ткаченко)
I
Напротив терм Фитеро,[60] на скалах, у подножия которых несет свои воды Алама, еще виднеются развалины заброшенного арабского замка, знаменитого во времена Реконкисты,[61] так как именно здесь был театр битв, в которых свершили великие подвиги и те, кто защищал замок, и те, кто водрузил на его зубчатых стенах знамя с изображением Креста.

От стен остались только жалкие руины, камни сторожевой башни упали в ров и совсем его завалили, в оружейном дворе выросли кусты ежевики и пышно разросся хрен; куда бы вы ни бросили взгляд, всюду видны только обвалившиеся арки, темные, источенные временем каменные блоки; здесь — часть стены с дозорной башней, в трещинах которой вьется плющ, там — главная крепостная башня, которая держится едва ли не чудом, дальше — колонны с железными кольцами, когда-то связанные с подъемным мостом.

Во время своего лечения в термах я то ли из необходимости ходить как можно больше, что, как говорят, полезно для здоровья, то ли из любопытства, которое всегда влечет меня к неведомому, но только каждый день, гуляя по окрестностям, выбирал путь, ведущий к арабскому замку, и проводил там долгие часы: копался в земле, стремясь узнать, не сохранилось ли какое-либо оружие, выстукивал стены, пытаясь по звуку обнаружить пустоты и найти клад, заглядывал во все углы в надежде набрести на вход в одно из тех подземелий, которые, по слухам, были во всех мавританских замках.

Мои усердные изыскания оказывались совершенно бесплодными.

Впрочем, однажды, отчаявшись найти что-либо новое и любопытное на вершине скалы, где стоял замок, я решил не подниматься туда, а ограничился прогулкой по берегу реки, что бежит у подножия скал. Я уже довольно долго шел вдоль реки, как вдруг в скале мне открылся узкий проход, заросший частым густолиственным кустарником. Не без некоторой робости я раздвинул ветки, закрывавшие вход в пещеру, показавшуюся мне естественной, но, пройдя несколько шагов, я понял: это пробитое в скале киркой подземелье.

Так как я не мог проникнуть далеко в глубину, терявшуюся во мраке, я тотчас стал внимательно рассматривать свод и пол, который, как мне показалось, поднимался вверх большими ступенями по направлению к замку, среди развалин коего, как я теперь вспомнил, видел в крепостной стене глухую дверцу. Несомненно, я наткнулся на одну из потайных дорог, столь обычных в военных сооружениях той эпохи, одну из дорог, которая, должно быть, служила для того, чтобы, если замок осажден, спускаться за водой к реке.

Дабы убедиться в истинности своих наблюдений, я после выхода из пещеры завязал разговор с работником, который в этих малодоступных местах подстригал виноградные лозы и к которому я подошел под предлогом прикурить сигарету.

Мы поговорили о самых разных вещах: о целебных термах Фитеро, о прошлогоднем и новом урожае, о женщинах Наварры, о возделывании виноградников, — в общем, обо всем, что человеку взбредет в голову, а главное, о пещере, предмете моего любопытства.

Когда разговор наконец зашел об этом, я спросил крестьянина: знает ли он кого-нибудь, кто проник в пещеру и прошел ее до конца.

— Проникнуть в пещеру мавританки?! — воскликнул он, пораженный моим вопросом. — Кто бы осмелился? Разве вы не знаете, что из этой бездны каждую ночь выходит неприкаянная душа?

— Душа? — отозвался я, улыбаясь. — Чья же душа?

— Душа дочери мавританского начальника крепости, она горестно скитается по этим местам. Ночью можно увидеть, как она, вся в белом, выходит из пещеры и наполняет речной водой кувшин.

Из объяснений этого милого и славного человека я узнал, что с арабским замком и с подземельем, которое, как я и предполагал, соединялось с ним, связана некая таинственная история. И коль скоро я большой любитель послушать подобные предания, особенно из уст деревенского люда, то умолил его рассказать мне легенду, что он и сделал — примерно в тех же словах, в каких я, в свою очередь, намереваюсь рассказать ее читателю.

II
Когда замок, от которого ныне остались только бесформенные руины, еще принадлежал мавританским правителям и его башни, от коих сохранились только камни, высились на самой вершине скалы, господствуя над этой плодородной долиной, которую поит река Алама, — недалеко от города Фитеро произошло кровопролитное сражение, во время которого пал раненным и был пленен маврами знаменитый христианский рыцарь.

После того как враги препроводили его в крепость и заковали в железо, он несколько дней провел в глубинах подземелья, находясь между жизнью и смертью, пока, чудом излечившись от ран, не был выкуплен своими родственниками.

Вернулся рыцарь к родному очагу и заключил в объятия тех, кто спас ему жизнь. Его братья по оружию шумно веселились, видя его рядом с собой и полагая, что настал час идти на новые битвы; но душа рыцаря была полна глубокой и странной печали, и ни родительская любовь, ни старания друзей не могли развеять ее.

Во время плена ему довелось увидеть дочь мавританского начальника крепости, о красоте которой он уже знал по слухам, но когда он увидел ее воочию, то нашел ее красоту настолько выше своего представления о ней, что не смог устоять пред ее чарами и отчаянно влюбился в, увы, недосягаемую для него девушку.

Целые месяцы рыцарь строил самые смелые и безумные планы, пока наконец не объединил братьев по оружию и не напал на крепость, которая оберегала объект его страстной любви.

Поначалу все думали, что рыцарем движет только желание отомстить за то, что он претерпел, закованный в кандалы; но после того, как крепость была взята, уже ни от кого не скрылась истинная причина отважной атаки, в которой погибло столько добрых христиан.

Рыцарь, опьяненный любовью, которую он в конце концов сумел зажечь в сердце прекрасной мавританки, не обращал внимания на советы друзей, не задумывался над пересудами и жалобами солдат. И те и другие призывали его поскорее оставить стены крепости, на которую, несомненно, должны были напасть мавры.

Так и случилось на самом деле: начальник крепости созвал воинов с пограничных земель, и однажды утром страж, стоявший в дозоре на башне, прибежал сообщить влюбленным, что по всей долине движется тьма воинов и что это, без сомнения, мавры, собирающиеся напасть на замок.

Дочь начальника крепости, услышав это, смертельно побледнела, а рыцарь потребовал свое оружие, и всё в крепости пришло в движение. Военачальники стали отдавать приказы, опустили подъемные решетки, подняли висячий мост, арбалетчики увенчали зубцы стен.

Через несколько часов начался штурм.

Замок справедливо назывался неприступным. Только столь неожиданно, как овладели им христиане, и можно было его взять снова.

Мавры, увидев бессмысленность штурма, решили плотно окружить крепость, чтобы — под угрозой голода — заставить ее защитников сдаться.

Голод действительно нанес христианам страшный урон; но все понимали: если замок будет сдан, то ценой спасения их жизней станет голова их предводителя, — и никто не пожелал предать его.

Потеряв терпение, мавры решились на новый штурм — ночью. Атака была яростной, защита отчаянной, битва ужасной. Во время сражения мавританский начальник крепости, с рассеченным от удара секирой лбом, замертво упал со стены в ров, и в ту же самую минуту рыцарь получил смертельную рану в дозорной башне.

Но вот христиане начали отступать. Тогда прекрасная мавританка склонилась над своим возлюбленным и, подняв его на руки — с силой, которую ей придали отчаяние и опасность, — понесла в оружейный двор. Там она нажала на потаенную пружину и, когда камень, словно его кто-то вытолкнул, поднялся, исчезла со своей драгоценной ношей в проеме подземелья и стала спускаться все ниже и ниже.

III
Рыцарь пришел в себя, оглядел все вокруг блуждающим взглядом и попросил воды:

— Пить! Пить! Умираю!

Он бредил, и в бреду, предвестнике смерти, с его уст срывались только эти жалобные слова:

— Пить! Горю! Воды!

Мавританка знала, что подземелье выходит в долину, к реке. И сама долина, и все скалы вокруг были полны мавританских солдат — они, дабы утолить жажду мести, повсюду искали рыцаря и его возлюбленную. Но впрочем, мавританка ни на мгновение не заколебалась и, взяв шлем умирающего, скользнула тенью среди кустов, что росли у входа в пещеру.

Она уже набрала воды из реки, уже собиралась вернуться к любимому, но тут просвистела стрела.

Мавританский воин, что нес дежурство у крепости, выстрелил из лука в том направлении, откуда ему послышался шорох раздвигаемых веток.

Смертельно раненная мавританка все же смогла добраться до пещеры. Увидев ее в крови, умирающую, рыцарь обрел разум и, признав свой великий грех, за который сейчас он так жестоко расплачивался, обратил свой взор к небу. Он взял воду, которую принесла ему возлюбленная, и спросил ее:

— Хочешь стать христианкой? Хочешь умереть в моей вере и, если я спасу свою душу, хочешь спастись со мной?

Лежавшая на земле мавританка едва заметно кивнула, и рыцарь, взывая к милости Всемогущего, пролил ей на голову крестильную воду.

На следующий день один из мавританских солдат увидел следы крови на берегу реки, по ним он дошел до пещеры, где увидел мертвых: рыцаря и его возлюбленную.


С тех самых пор рыцарь и его возлюбленная бродят ночами по окрестным местам.

MISERERE[62] (Наваррская легенда)

(перевод Е. Бекетовой)
Несколько месяцев назад, осматривая знаменитое Фитероское аббатство[63] и разбирая книги в его заброшенной библиотеке, я нашел в одном из углов две-три довольно старые нотные тетради, покрытые пылью и уже немного обглоданные мышами.

Это было Miserere.

Я не учился музыке, но так люблю ее, что, даже ничего не понимая, беру иногда партитуру какой-нибудь оперы и провожу свободные часы, перелистывая страницы, рассматривая группы скученных нот, линии, полукруги, треугольники и знаки, похожие на запятые, которые называются ключами, — и все это ровно ничего не смысля, без малейшей пользы для себя.

По своей всегдашней привычке я просмотрел тетради и прежде всего обратил внимание на то, что, хотя на последней странице и стояло латинское слово finis,[64] столь обыкновенное для всех музыкальных произведений, на деле Miserere не было окончено, так как музыка доходила только до десятого стиха.

Без сомнений, это первое, на что я обратил внимание; но, едва я немного пристальнее вгляделся в нотные листы, меня поразило еще более, что вместо привычных итальянских слов: maestoso, allegro, ritardando, piu vivo, a piacere,[65] употребляемых везде, тут были строчки, мелко написанные по-немецки, предлагавшие нечто необыкновенно трудное для исполнения, как например: «Треск… трещат кости, и должно казаться, что вопль исходит как бы изнутри…» или еще: «Струны звенят, но не пронзительно; металл гремит, не заглушая; звучит все, но ничто не сливается, — это человечество, рыдающее и стенающее» и, наконец, строка, самая оригинальная, завершающая последний стих, гласила: «Звуки — кости, облеченные плотью; неиссякаемый свет, небеса, их гармония… сила! Сила и нежность».

— Не знаете ли вы, что это такое? — спросил я у сопровождавшего меня старичка, когда мне удалось наполовину перевести эти слова, точно написанные сумасшедшим.

Тогда старик рассказал мне легенду, которую я расскажу вам.

I
Много лет назад в темную дождливую ночь к воротам аббатства явился паломник и попросил огня, чтобы высушить платье, кусок хлеба, чтобы утолить голод, и крова, чтобы дождаться утра и продолжать свой путь при свете дня.

Монах, к которому он обратился с просьбой, предложил ему свой скромный ужин, свою убогую постель и свой пылающий очаг и, когда путник отдохнул немного, стал расспрашивать его, куда и зачем он идет.

— Я музыкант, — отвечал тот. — Родился я очень далеко отсюда и когда-то пользовался на родине большой славой. В молодости я творил на соблазн людям и разжигал страсти, которые привели меня к преступлению. В старости я хочу употребить на добро те способности, которые обращались на зло, и искупить вину тем же самым, за что мог быть осужден.

Слова незнакомца показались послушнику загадочными и не вполне ясными; в нем пробудилось любопытство, и, подстрекаемый им, он все расспрашивал, а его собеседник продолжал:

— В глубине души я оплакивал преступление, которое совершил, но, моля Бога о милости, не находил достаточно сильных слов, чтобы выразить раскаяние, как вдруг однажды мне на глаза случайно попалась Библия. Я открыл ее и на одной из страниц нашел псалом Давида — вопль истинного раскаяния. С той минуты, как я прочел начальные строфы, я думал лишь о том, чтобы отыскать такую великолепную, такую возвышенную музыкальную форму, которая могла бы достойно выразить величественную скорбь царя-пророка. Я не нашел ее; но, если мне удается передать то, что я чувствую, то, что смутно звучит в моем сердце, я убежден, что сочиню столь дивное Miserere, какого еще не слыхивали смертные, столь потрясающее душу, что при первых его звуках сами архангелы в слезах возопят вместе со мною: «Помилуй!» И Господь помилует свое несчастное создание.

Тут странник замолчал на минуту, вздохнул и продолжал прерванную повесть. Послушник, несколько человек, принадлежащих к аббатству, и два-три пастуха монастырской фермы, собравшиеся вокруг очага, внимали ему в глубоком молчании.

— С тех пор, — продолжал он, — я исходил всю Германию, всю Италию и бóльшую часть этой страны, известной своей религиозной музыкой, и все еще не слыхал ни одного Miserere, которое вдохновило бы меня, решительно ни одного, а слышал я их столько, что могу сказать — слышал все.

— Все? — сказал тогда один из пастухов. — А вы уже слышали Горное Miserere?

— Горное Miserere?! — воскликнул музыкант в изумлении. — Что же это?

— Так я и знал, — пробормотал пастух и затем произнес таинственным голосом: — Это Miserere, которое слышат только те, кому приходится, как мне, день и ночь ходить за стадом по кустам и скалистым горам. Про него существует целая легенда, и очень старинная; но она столь же правдива, сколь и невероятна.

Среди самых диких скал, окаймляющих долину, в глубине которой стоит аббатство, много лет назад… да что я говорю — много веков, — был знаменитый монастырь. Этот монастырь воздвиг на свой счет один богатый вельможа, у которого был сын, великий злодей. В наказание за его злодейства отец и лишил его наследства, а все свое имущество и свои владения завещал на постройку монастыря. Это все хорошо; но сын, как вы увидите, был сделан из чертовского материала, если только не был самим сатаной во плоти. Он и проведал, что его владения во власти монахов, а замок превращен в церковь. Тогда он собрал разбойников, своих товарищей по той постыдной жизни, которую вел, покинув жилище предков, и вечером в Страстной четверг, когда монахи собрались в церковь, только они запели Miserere, поджег монастырь, разграбил храм и, как рассказывают, не оставил в живых ни одного монаха. После этого злодейства разбойники вместе со своим предводителем исчезли неизвестно куда, быть может — в самый ад. Пламя разрушило монастырь до основания; лишь от церкви еще уцелели развалины на вершине утеса, с которого струится водопад. Низвергаясь со скалы на скалу, он образует речку, омывающую стены аббатства.

— Ну a Miserere? — нетерпеливо прервал музыкант.

— Подождите, — с важностью возразил пастух, — все в свое время. — И продолжал: — Окрестные жители ужаснулись злодеянию. От отца к сыну, от сына к внуку пошли рассказы о нем в долгие вечера; но еще более поддерживает воспоминание о нем то, что каждый год, в ту ночь, когда монастырь сгорел, в развалившиеся церковные окна видно, как сияют огни, слышится какая-то странная музыка, а сквозь завывания ветра доносится мрачное, страшное пение. То монахи, не успевшие очиститься от грехов перед смертью, возвращаются из чистилища и поют Miserere.

Присутствующие переглянулись с некоторым недоверием; только странник, по-видимому заинтересовавшись повествованием, тревожно спросил у рассказчика:

— И вы говорите, что это чудо повторяется еще и теперь?

— Через три часа оно, наверно, начнется, потому что сегодня как раз Страстной четверг, а на монастырских часах только что пробило восемь.

— Далеко ли этот монастырь?

— Да лиги[66] за полторы отсюда… Но что вы делаете? Куда вы идете в такую ночь? Побойтесь Бога! — закричали все, увидев, как паломник встал со скамьи, взял посох и направился к двери.

— Куда я иду? Слушать чудесную музыку, настоящее Miserere, Miserere тех, кто возвращается на землю после смерти.

И с этими словами он покинул изумленного послушника и не менее удивленных пастухов.

Ветер завывал и сотрясал двери, будто могучая рука старалась сорвать их с петель; дождь лил потоками и хлестал в окна, и по временам яркая молния на мгновение освещала горизонт.

Когда минута изумления прошла, монах воскликнул:

— Да он сумасшедший!

— Совсем сумасшедший! — повторили пастухи и, раздув огонь, снова стеснились вокруг очага.

II
Часа через два пути таинственный странник, которого в аббатстве назвали сумасшедшим, следуя по течению реки, указанной ему пастухом, дошел до того места, где возвышались черные величественные развалины монастыря.

Дождь перестал, облака плыли темными полосами, и из-за их неровных краев украдкой вырывался луч бледного, неверного света; ветер точно стонал, бичуя массивные столбы и врываясь в пустынные руины. Однако здесь не было ничего странного и сверхъестественного. Тот, кому нередко случалось спать, не имея другого приюта, кроме покинутой башни или одинокого замка, тот, кому случалось бесстрашно переносить в бесчисленных странствиях тысячи мучений, конечно, знаком с подобными звуками.

Водяные капли, струившиеся в скважины разрушенных сводов и падавшие на плиты с мерным стуком, подобным стуку маятника; крик совы, приютившейся под каменным ореолом изваяния, уцелевшего в углублении стены; шорох ящериц и змей, пробужденных бурей от летаргического сна и высовывающих из нор отвратительные головы или ползающих среди сорных трав, выросших у подножия алтаря и между могильными плитами, составлявшими церковный пол, — все эти странные, таинственные звуки уединения и ночи явственно доносились до слуха странника, который сидел на обломках памятника и с тревогой ожидал того часа, когда должно было совершиться чудо.

Время шло, и ничего особенного не случалось; раздавались те же бесчисленные звуки, соединяясь в тысячу различных ладов, но все те же самые.

«А что, если он меня обманул?» — подумал музыкант; и в это мгновение послышался новый звук, необъяснимый в таком месте, подобный странному звону, какой производят часы за несколько секунд перед тем, как начинают бить, — звук вертящихся колес, натягивающихся пружин, целого механизма, который медленно приходит в движение, начиная снова свою таинственную механическую жизнь. Затем ударил колокол… раз… два… три… до одиннадцати.

В разрушенном храме не было ни колокола, ни часов, ни даже башни.

Еще не успел замолкнуть последний удар, отдаваясь эхом, еще слышался звон, сотрясающий воздух, как уже гранитные навесы, защищавшие изваяния, мраморные ступени алтарей, стрелы готических сводов, сквозные перила хоров, трилистники карнизов, черные подпоры стен, мощенный плитами пол, арки и вся церковь вдруг стали освещаться, хотя не видно было ни факела, ни свечи, ни лампады, которая разливала бы столь необыкновенный свет.

Казалось, что желтые кости скелета засветились фосфорическим огнем, засияли в темноте голубоватым, беспокойным, страшным светом.

Казалось, что все оживает, словно гальванизированный труп в судороге своей подражает жизни, и это мгновенное движение ужаснее, чем полная неподвижность. Камни соединились с камнями; алтарь, остатки которого были разбросаны в беспорядке, стал целым и невредимым, будто мастер только что закончил его последним ударом резца; поднялись рухнувшие капеллы; развалившиеся капители, разрушенные арки капризно переплелись между собою, а колонны образовали порфировый лабиринт.

Когда храм возник из развалин, послышался отдаленный гул, который можно было принять за шум ветра; но то был хор глухих голосов, исходивших из недр земли. Они крепли, становились все яснее и яснее.

Смелый путник уже испытывал страх, но с этим страхом боролась безумная тяга к необыкновенному и чудесному. Поддержанный ею, он поднялся с могилы, на которой сидел, наклонился над пропастью, где мчался поток среди скал, низвергаясь с непрестанным устрашающим грохотом, — и волосы его встали дыбом от ужаса.

Полуприкрытые лохмотьями одежд, с опущенными капюшонами, из-под которых виднелись белые зубы обнаженных челюстей и темные глазные впадины, предстали ему скелеты монахов, сброшенных из храма в эту пропасть. Они подымались из глубины вод и, цепляясь длинными костяными пальцами за неровности скал, карабкались наверх, повторяя глухим, замогильным голосом с потрясающей душу скорбью первый стих Давидова псалма.

Достигнув колоннады, призраки стали в два ряда, вступили в храм, преклонили колена в главном приделе и продолжали еще громче и торжественней пение псалма. Музыка вторила их голосам. То были затихающие раскаты грома, удалявшегося после бури; то были завывания ветра, стонавшего в расселинах скал; то был монотонный шум водопада, низвергавшегося на утесы, и капли сочившейся воды, и крик невидимой совы, и шелест встревоженных змей. Все это звучало в музыке и, кроме того, еще что-то, чего невозможно ни объяснить, ни представить себе, что-то такое, что казалось эхом оргáна, сопровождавшего строфы покаянного гимна царя-псалмопевца столь же величественными звуками, сколь ужасны его слова.

Церемония продолжалась; остолбеневшему, пораженному музыканту чудилось, что он уже не в этом мире, а в фантастической стране сновидений, где все предстает в странных, чудовищных формах.

Храм дрогнул; странник очнулся от оцепенения, которое сковало его. И душа тоже содрогнулась, зубы застучали, и холод проник до мозга костей.

В это мгновение монахи произносили страшные слова Miserere: «In iniquitatibus conceptus sum, et in peccatis concepit me mater mea».[67]

Когда прозвучал этот стих и отголоски его разнеслись от свода до свода, поднялся страшный, неистовый вопль, точно крик скорби, исторгнутый всем человечеством, осознавшим свои злодеяния; ужасающий крик, соединивший все жалобы, все стоны отчаяния, все богохульства, — чудовищный хор смертных, живущих в грехе и зачатых в беззаконии.

Пение продолжалось, то печальное и потрясающее, то подобное солнечному лучу, пронизывающему грозовую тучу, сменяя молнии ужаса молниями ликования, пока внезапно преображенная церковь не засияла небесным светом. Обнаженные скелеты монахов облеклись плотью; радужные ореолы заблистали над их головами; церковный купол разверзся, и сквозь него предстали небеса, подобные сияющему океану. Свет ослепил музыканта, сердце его забилось, в ушах зазвенело, и он, упав без чувств на землю, ничего более не слышал.

III
На другой день мирные монахи Фитероской обители, которым послушник рассказал о вчерашнем странном госте, увидели, что он переступает порог, бледный и как бы не в себе.

— Что же, услыхали вы наконец Miserere? — насмешливо спросил его послушник, переглянувшись украдкой со старшими монахами.

— Да, — отвечал музыкант.

— Ну, как оно вам понравилось?

— Я сейчас же его запишу. Приютите меня, — обратился он к настоятелю, — прокормите несколько месяцев, и я оставлю вам бессмертное творение — Miserere, которое обессмертит память обо мне, а с нею и память об аббатстве.

Монахи из любопытства посоветовали настоятелю согласиться на эту просьбу, а настоятель из сострадания решил ее исполнить, все еще считая музыканта сумасшедшим, и, поселившись в монастыре, незнакомец начал работу.

День и ночь трудился он с неутомимым усердием. Иногда вдруг останавливался и точно прислушивался к чему-то, что звучало в его воображении; глаза его расширялись, он вскакивал с места и восклицал: «Да, так, так, именно так… да!» — и продолжал писать ноты с лихорадочной поспешностью, которая часто удивляла тех, кто втайне наблюдал за ним.

Музыкант написал мелодию на первые строфы, потом на следующие, до половины псалма, но, когда дошел до последнего стиха, слышанного им в горах, уже не мог продолжать.

Одна, другая, сто, двести черновых мелодий — все напрасно. Музыка не передавала того, что запомнилось. Он потерял аппетит и сон, лихорадочный жар терзал его мозг, он сошел с ума и наконец умер, не окончив Miserere, которое монахи сберегли как редкость и до сих пор сохраняют в архивахаббатства.

Когда старичок окончил рассказ, глаза мои невольно устремились еще раз на старинную пыльную рукопись, лежавшую открытой на одном из столов.

«In peccatis concepit me mater mea…» Слова эти я увидел на странице, которая была у меня перед взором и словно смеялась надо мной всеми нотами, ключами и закорючками, непонятными для профанов.

Я отдал бы целый мир за то, чтобы прочесть их.

Кто знает, может, в них и не было безумия?

ЛУННЫЙ ЛУЧ (Сорийская легенда)

(перевод В. Литуса)
Право слово, не стану утверждать, что все было именно так. Кто знает, то ли это быль, похожая на вымысел, то ли досужий вымысел, похожий на действительную историю. По чести признаюсь, одна лишь мысль, что, быть может, я один из тех немногих, если не последний, кто домысливает происшедшее, дополняя картину буйным своим воображением, — одна лишь эта мысль наполняет душу мою тоской и горечью.

Окажись на моем месте ученый муж, миру явился бы целый том философских размышлений, быть может весьма сентиментальных, чувственных и слезливых, я же ограничиваюсь краткой записью легенды, без всяких притязаний на глубину, с надеждою разве немного развлечь читателя.

I
Жил некогда один благородный кавалер, потомок знатного рода, но никакие силы: ни гром походных барабанов, ни клич боевых горнов, ни звон славного оружия — не могли оторвать его от чтения тусклых пергаментов, запечатлевших последние творения трубадуров.

Бесплодными были поиски того, кто решился бы искать кавалера в просторном внутреннем дворе старинного замка; напрасный труд разыскивать его там, где слуги, грумы, укрощают необъезженных жеребцов, мальчики-пажи дрессируют соколов, а воины развлекаются, упражняясь в фехтовании шпагой перед неприступной каменной стеной.

— Где Манрике? Где ваш господин? — изредка останавливала их вопросом матушка хозяина замка.

— Мы и сами не знаем, — отвечали верные слуги. — Быть может, вновь коротает время в галерее монастыря де-ла-Пенья или устроился на краешке могильной плиты, весь обратился в слух, силясь расслышать голоса давно ушедших в мир иной. А может быть, стоит на переправе, неотрывно следя за речными волнами, что бегут одна за другой без остановки и скрываются под сводами моста. Или в горах, на краю бездонной пропасти, припав к скале, считает звезды в высоких небесах; не отрывая взора, следит за медленно плывущими облаками, в чреве которых вспыхивают и затухают чудесные огни, словно прозрачный туман, что, клубясь, растворяется и исчезает над гладью тихого озера. Бог ведает где он может быть, где угодно, но везде пред ним — весь мир, там только он и мир, и больше никого.

Итак, Манрике обожал одиночество и к нему стремился. Стремился так рьяно, что временами истово желал избавиться и от своей тени, поскольку тень не может достигнуть самых заповедных уголков, не может простираться повсюду.

Он обожал одиночество. Он сбрасывал узду и шоры со своего воображения, создавал собственный, причудливый мир, населенный удивительными существами, порождениями безумного бреда и поэтических фантазий. Жил, витал в этом мире, лишенном узилищ рассудка, но не в силах был почувствовать, ощутить явью свой чудный мир. И ни разу не удавалось ему сковать оковами слова порождения этого мира, скрупулезно описав их!

Он представлял себе, как среди пылающих углей в очаге мечутся тысячецветные духи огня. Представлял, как пробегают они по дереву, словно золотые мошки, пеленают искрами горящие поленья, извиваются языками пламени в дикой пляске. Так проводил он долгие часы, в безмолвии примостившись на краешке скамеечки, которую обычно подставляют под ноги сидящему у камина, вглядывался недвижным взором в дивное сияние.

Представлял себе: в речных глубинах, в родниках, бегущих средь мхов и камней, в призрачном тумане, поднимающемся над гладью озер, живут удивительные существа, чудесные женщины: феи, сильфиды, ундины;[68] они вздыхают и стонут или, напротив, поют и смеются, резвятся и плещутся в монотонном журчании воды. Вслушивался в этот звонкий плеск, звенящий в тиши, вслушивался, силясь отыскать и разобрать слова, обрывки фраз удивительных созданий.

В облаках, в дуновении ветра, в чаще лесной, в тесных расщелинах скал — повсюду чудились ему дивные звуки, невиданные существа, слова и фразы, не доступные ни слуху, ни пониманию.

Любить! Он рожден, чтобы грезить любовью. Нет, не чувствовать любовь, именно грезить. В женщин земных влюблялся мгновенно и лишь на единый миг. Одна воспламеняла его страсть белокурым локоном, другая — алыми губами, следующая — гибким станом, который чарующе извивается при каждом шаге, словно колышущийся на легком ветру озерный тростник.

Случалось ему провести целую ночь, неотрывно следя безумным взглядом за невидимым движением луны, дрожащей в серебряном тумане. Или сосредоточенно следил он за мириадами сияющих трепетным блеском далеких звезд, следил, будто банкир, завороженный россыпями драгоценных самоцветов. В бесконечном поэтическом бдении, в часы ночной бессонницы восклицал:

— Если все это правда, как о том мне поведал настоятель монастыря де-ла-Пенья, если только это возможно, чтобы светящиеся дивным блеском точки на ночном небосклоне оказались бы мирами, если бы только там, в перламутровых заоблачных высях, обитали бы люди, жили бы там прекрасные женщины; если бы все это оказалось правдой, то и тогда мне было бы не суждено ни увидеть, ни полюбить их, ни изведать их любви! Какова их красота?.. Какова их любовь?..

Нет, Манрике вовсе не был безумцем, что подчас свойственно молодым людям. Вовсе нет, его безумие ограничивалось лишь беседами вслух да, пожалуй, оживленной жестикуляцией наедине с самим собой. Впрочем, именно с этого все и началось.

II
Волны Дуэро[69] бьются о крепостные стены Сории, лижут источенные временем темные камни. Дорога из города через мост петляет, бежит к старинному монастырю тамплиеров,[70] чьи владения раскинулись на другом берегу реки.

К тому дню, с которого мы начали наш рассказ, рыцари ордена уже давно оставили свое пристанище. От некогда высоких башен и неприступных стен остались едва заметные сегодня руины, поросшие белыми колокольчиками и плющом. Еще угадываются в величественных развалинах тяжеловесные монастырские арки, длинные стрельчатые галереи оружейных дворов. Ныне, среди порушенных камней, с протяжным стоном веет ветер, колышет высокие стебли, шелестит травой.

В садах, где давно уже не ступала нога послушника, буйная поросль, предоставленная самой себе, раскинулась во всей красе, нимало не опасаясь произвола человеческих рук, что, по воле их хозяина, пытаются улучшить и облагородить ее.

Вьющаяся зелень цепко карабкается вверх по кряжистым стволам. Стройные ряды столетних тополей тянутся к небесам и там, переплетаясь ветвями, срастаются в единый купол. Тень покрывает лужайки под густыми кронами деревьев. Чертополох да крапива заполонили дорожки, наполовину занесенные песком. Среди груды камней, вот-вот готовых обрушиться, поднялся во весь рост репейник, его желтый венчик, словно конский хвост на шлеме, гордо реет на ветру. Белые и голубые колокольчики, будто на качелях, трепещут от дуновения лесного бриза, раскачиваются с радостным шелестом над руинами, празднуя победу над разрушением и смертью.

Мир окутала ночь, тихая, умиротворенная летняя ночь, полная кротких, едва ощутимых ароматов и звуков. В темно-синих прозрачных небесах светила бледная луна.

Необузданное поэтическое воображение влекло Манрике в ночную даль. Долго стоял он на мосту, вглядываясь в темный силуэт города, черная громадина которого отчетливо выступала на фоне белеющих во тьме, у горизонта, легких облаков. Незаметно для себя пересек он мост и вскоре очутился посреди развалин замка тамплиеров.

Пробило полночь, луна достигла высшей точки и замерла недвижно. Манрике шагал под сенью тополиных рощ, раскинувшихся у подножия монастырских стен, что некогда высились над берегом Дуэро. И вдруг — вскрикнул. Сдавленный крик его был полон удивления, ужаса и ликования.

В самой глубине тенистой тополиной рощи, в непроглядной мгле, метнулось нечто, блеснуло светлой искрой и пропало во тьме. Краешек платья! Женская фигурка скользнула по тропинке, пересекла ее и скрылась в густых зарослях. На краткий миг показалась она очарованному искателю химер, безумному охотнику на невероятных созданий, едва лишь вступил он в ночной сад.

— Незнакомка! Здесь и в этот час! Вот кого я искал всегда! Ее, и только ее! — воскликнул Манрике и бросился на поиски чудесной незнакомки, порывистый, словно пущенная в небо стрела.

III
Наконец он достиг того места, где появилась, а затем скрылась в непроходимых зарослях незнакомка. Исчезла без следа. Где она? Далеко, очень далеко. Манрике вглядывался в непроглядную тьму, силясь открыть в ночной мгле, под кронами спящих деревьев, светлую искорку, бледный лучик, сверкающий в ночи.

— Это она, она! Невесомая, словно парит на крыльях, неслышно скользит по тропинкам, как тень! — воскликнул он и ринулся на поиски незнакомки, раздвигая руками плотные, будто чудный ковер, заросли плюща, полог опутал, оплел могучие стволы, заполнил все свободное пространство.

С величайшим трудом продрался он сквозь вьющуюся стену и вышел на открытую полянку, сияющую в лунном блеске под ясными небесами…

Никого!

— Ах! Туда, туда! — воскликнул он. — Я слышу ее легкую походку, слышу, как шуршит сухая трава под ее ногами, слышу шорох складок ее платья, слышу, как краешек одежды задевает траву, и землю, и кусты!

Воскликнул и метнулся, будто безумец в бреду. Метался в поисках, но — увы! — напрасно, никого не отыскал, никого не встретил.

— Я слышу, слышу ее легкую походку, — шептал он беспрерывно, — я слышу: она что-то говорит, я слышу ее голос… Ветер, что шумит в ветвях; листва, что возносит тихие молитвы, они мешают мне расслышать ее голос, расслышать, что же она говорит, но, без сомнения, она не молчит, движется, уходит отсюда… и тихо-тихо говорит… что-то все время говорит… На каком языке?.. Он мне неведом, неизвестный иностранный…

И вновь бросился на поиски. Временами ему казалось, что он увидел ее, иногда — будто бы услышал ее. Вдруг качнутся ветки, словно кто-то коснулся их и скрылся меж ними. А то почудится чуть заметный ее след на песке. Или ночное трепетное дуновение ветерка донесет явственно осязаемый аромат, несомненно аромат женщины, которая словно бы дразнит его близким своим присутствием, дразнит, смеется над ним. Поманит и исчезнет в зарослях сорной травы. Напрасный труд!

Долгие часы провел он, пядь за пядью обследуя дикий сад, — то застынет недвижимо, весь обратившись в слух, то скользнет меж высоких трав, то вдруг метнется, бросится бежать сломя голову, в безумии и отчаянии.

Так пробирался он берегом реки сквозь ночные густые заросли одичавшего сада, пока наконец не достиг подножия скалы, на вершине которой располагался уединенный скит святого Сатурия.

— Быть может, поднявшись туда, с высоты смогу оглядеть окрестности, быть может, это поможет мне в моих поисках, поможет выбраться из заколдованного круга, из тяжкого, запутанного лабиринта! — воскликнул он, карабкаясь по скале, при каждом шаге опираясь на свою короткую шпагу.

Достиг вершины, оттуда открывался вид на город, что расположился у подножия горы, и на Дуэро, который струился змеей, петлял бурным потоком, стесняемый каменным ложем и неприступными берегами, бурлил, убегал и терялся в сумрачной дали. Манрике огляделся окрест. Огляделся и не смог сдержать святотатственного проклятия.

Внизу, оставляя за кормой мерцающий блеск лунного света, скользил по бурному потоку к противоположному берегу челн. В нем угадывалась бледная, белесая, грациозная фигурка, без сомнения женская. Конечно, это она, та, которую он повстречал в заброшенном саду у развалин замка тамплиеров. Женщина его мечты, воплощение его самых буйных фантазий, безумных чаяний. С проворством горной лани помчался он вниз, сорвал с головы шляпу с пером, бросил ее оземь. Длинный, пушистый плюмаж цеплялся о камни, силясь задержать хозяина. Скинул на бегу дорогой бархатный плащ. Молнией метнулся Манрике к мосту.

Единственное желание снедало его: скорее достичь стен города, прежде чем лодка коснется берега. Безумие! Когда, взмокший от быстрого бега, выбившийся из сил, оказался он подле входа, таинственные ночные путники, переправившись через Дуэро, уже достигли городских стен у башни Святого Сатурия, проникли в Сорию через потайную дверь у самой реки. Темные воды молчаливо отражали зубцы мрачных крепостных башен.

IV
Манрике потерял всякую надежду нагнать ночных странников. Единственное, что его поддерживало в пути, — догадка, где могли путники отыскать в столь поздний час стол и кров. Не упуская сей мысли, направил наш герой стопы свои в квартал Сан-Хуан. Там принялся он бродить по улочкам, всецело полагаясь на удачу.

В те времена, как, впрочем, и сегодня, улочки Сории были узкими, темными и кривыми. Недвижимая, немая тишина царила в ночном квартале, изредка нарушалось царствие ее далеким собачьим лаем или скрипом дверей, а то вдруг послышится лошадиное ржание, звякнет цепь, которой приковали животное к яслям в подвале.

Манрике, обратившись в слух, крался по кривым улочкам ночного города, вслушивался в едва различимые шорохи. Временами казалось ему, будто доносится до него шум легких шагов, будто кто-то только что скрылся за ближайшим поворотом, свернул за угол. Чудились людские голоса за спиной, чудилось: вот-вот появятся из тьмы ночные странники, столкнутся с ним лицом к лицу. Так и бродил он неприкаянной тенью, так и метался неудержимой стрелой в глухих лабиринтах улочек.

Наконец очутился он подле каменного особняка, старинного мрачного дома, и едва смог сдержать радостный крик, глаза его заблистали. Сквозь одно из высоких готических окон особняка пробивался мягкий, трепещущий лучик света. Свет лился сквозь легкую розовую шелковую штору и прыгал ярким бликом по стене дома напротив.

— Сомнений нет, здесь живет моя таинственная незнакомка, — прошептал юноша чуть слышно, ни на мгновение не упуская из виду узкое остроконечное окно, — она здесь. Она вошла в город через потайную дверь в крепостной стене у башни Святого Сатурия… Через потайную дверь она прошла и сюда… В дом, в котором какие-то люди проводят полночи, не сомкнув глаз… Не сомкнув глаз? Кто, кроме нее, отправляется в ночное странствие, возвращается затемно, чтобы провести остаток ночи в бдении?.. Никто, кроме нее! В этом доме только она и живет!

Юноша был твердо убежден, что он прав в своей догадке. Сонмы безумных и фантастичных порождений воспаленного воображения нахлынули на него. Остаток ночи, до самого рассвета, провел он под готическими высокими окнами, неотрывно следя за едва различимым лучиком света.

Пришел новый день. Тяжелые двери в арке, служившей входом в особняк, отворились, массивные несмазанные петли проскрежетали — резко, долго и сухо. Над аркой уже можно было различить высеченный в камне герб хозяина дома. На пороге появился слуга со связкой ключей в руке, протер глаза, зевнул во весь рот, обнажив ровный ряд огромных зубов. Его оскалу мог бы позавидовать и крокодил.

Едва завидев слугу, Манрике обратился к нему:

— Кто живет в этом доме? Как ее зовут? Откуда она? Зачем прибыла она в Сорию? Она замужем? Отвечай, ну же, отвечай, скотина! — так приветствовал наш герой бедного слугу, тряся его что было сил за руку и за плечо.

Тот от неожиданности лишился дара речи, наконец, придя в себя, срывающимся от удивления голосом ответил:

— В доме этом проживает почтенный сеньор дон Алонсо де Вальдекуэльос, главный егерь нашего короля, в жестокой битве с маврами получил он тяжелое ранение и прибыл в этот город, дабы поправить пошатнувшееся здоровье свое.

— А его дочь? — в нетерпении оборвал его юноша. — А его дочь? Или сестра? Или супруга? Или… кто она ему?

— Никого у него нет! Ни единой женщины.

— Никого нет? Быть того не может. А кто же тогда располагается вон там, в той комнате? Всю ночь напролет там горел светильник. Я заметил его свет.

— Там? Там спальня моего господина дона Алонсо. Он болен, потому не гасит лампы до рассвета.

Вспыхнул на мгновение лучик надежды и погас, оставив после себя лишь недоумение, порожденное в душе юноши словами верного слуги.

V
— Я должен отыскать ее, должен. Я более чем уверен, что я с ней уже знаком. Все в ней для меня знакомо… Как, почему?.. Это невозможно объяснить, но я знаю ее всю. Эхо ее шагов, или единое слово, сорвавшееся с ее уст, или краешек ее платья, едва различимый краешек, — подобных мелочей достаточно, чтобы постичь ее целиком. Дни и ночи напролет провожу я, созерцая проплывающие пред моим мысленным взором прозрачные белые складки платья. Дни и ночи напролет в глубине души, внутри меня, в моем сознании, в моей голове слышен шорох ее платья, звучит ее голос, внятно произносящий слова… Что она сказала? Что?.. Ах, если бы только мог я знать, о чем она говорит. Разве что… но, даже не понимая ни слова из ее речей, я встречу ее, я обязательно найду ее… я найду ее. Она отдаст мне свое сердце. Я знаю, уверен, мое сердце меня никогда не обманывало. Истинно говорю, я обошел все улицы Сории, долгие ночи провел в скромном ожидании на углу под стенами того или иного дома. Потратил более двадцати дублонов, звонкой монетой развязывая языки служанкам и оруженосцам. В храме Святого Николая поднес старухе святой воды, та была закутана в жалкие лохмотья и казалась древним идолом. Однажды оказался я в соборе перед ранней мессой, устремился к скамейке архидиакона, приняв широкую его мантию за платье моей таинственной незнакомки. Однако все это нисколько не важно… я должен отыскать ее, я должен встретить ее. Блаженство, которое сулит мне эта встреча, превзойдет все лишения и тяготы, что суждено мне испытать в надежде найти ее.

Какие у нее глаза? Они должны быть, несомненно, голубые и влажные, словно вечернее небо. Мне нравятся глаза подобного цвета. Они такие выразительные, полные меланхолии, задумчивости и тоски, такие… Да, конечно, без всякого сомнения: должны быть голубыми, только голубыми. А волосы? Волосы — черными, иссиня-черными, ниспадающие тугой волной… Мне кажется, я видел их однажды ночью. Тугая волна ниспадала на вьющиеся складки платья, локоны были иссиня-черными… Точно, я не ошибся, нет: иссиня-черными.

А как чудно посажены ее голубые глаза, огромные, широко раскрытые, томные, немного сонные глаза, а локоны — вьющиеся и темные, высокая, статная фигура… потому что… Да, естественно, она — высокая, статная, изящная, напоминающая ангелов, которых видел я на порталах наших базилик. Ангельские лики — овальные. Фигуры парят в таинственном сумраке гранитных сводов!

Голос? О, ее голос… я слышал его… он словно шелест ветра в тополиной листве, его движение рождает ритм, и ритм этот, плавный и величественный, подобен дивной музыке, волшебным каденциям.

О, эта женщина. Она прекрасна, прекраснее самых ярких грез отрочества. Она думает так же и о том же, как и о чем думаю я, ей нравится то, что нравится мне. Она ненавидит то, что ненавижу я. Она — человеческая душа, моя душа, часть моей души, она — часть меня. Неужель душа ее не содрогнется от восторга, встретив меня? Неужель не полюбит она меня так, как я люблю ее, как я уже ее люблю, всей жизнью, всей моей душой?

В путь, скорее, скорее! Туда, где в первый и — увы! — единственный раз посчастливилось мне увидеть ее… Кто знает, быть может, она так же непредсказуема и прихотлива, как и я, быть может, ей, как и мне, по нраву одиночество и тайна, быть может, она тоже душа-мечтатель? Кто знает, быть может, именно сейчас она блаженствует, бродя среди руин, в безмолвии ночи?


Два месяца минуло с тех пор, как слуга дона Алонсо де Вальдекуэльос разбил мечты Манрике. Два месяца усердно строил юноша воздушные замки, которые, едва возникнув из небытия, в сей же час рушились от одного лишь дуновения ветра. Два месяца провел юноша в бесплодных поисках таинственной незнакомки, бессмысленная, нелепая, абсурдная любовь к которой росла и крепла в его душе, поддерживаемая такими же нелепыми, абсурдными фантазиями и выдумками. Минуло два месяца, прежде чем влюбленный юноша, поглощенный своими мыслями, однажды пересек мост по дороге к замку тамплиеров и заблудился среди извилистых дорожек одичавшего сада.

VI
Спустилась ночь, тихая и прекрасная. Полная луна ярко светила в зените. Ветер ласково и сладостно шелестел в листве.

Манрике достиг руин замка, кинул взгляд окрест, вгляделся в массивные колонны аркады… Никого.

Покинув замок, направился к тополиной роще, что протянулась от развалин к берегу Дуэро. Однако не успел он вступить под сень лесную, как сорвался с его уст ликующий возглас.

На одно лишь мгновение показался ему, скользнул перед взором и исчез краешек белого платья, белого платья женщины его грез и мечтаний, женщины, которую любил он, словно безумец.

И тогда бросился он, бросился на поиски. Достиг заветного места и обнаружил, что она исчезла бесследно. Застыл как вкопанный, будто окаменел, вперил взгляд свой испуганный туда, где привиделась ему фигурка. Вдруг почувствовал он дрожь во всем теле, легкую, нервную дрожь. Трепетание это росло постепенно, пока не достигло высшей точки. Тогда содрогнулся он, словно забился в конвульсиях, и наконец разразился взрывом хохота, взрывом звонким, оглушительным, пронзительным и ужасающим.

Нечто белое, невесомое, парящее снова вспыхнуло перед его взором. Вспыхнуло на краткий миг, на одно лишь мгновение.

Это был лунный луч. Луч, который время от времени проникал сквозь своды крон, когда ветер касался, шевелил и раскачивал ветви деревьев.


Прошли годы. В собственном замке, перед высоким готическим камином, восседал в кресле Манрике, устремив пустой, безучастный взгляд, словно идиот, в одну точку, едва откликаясь на нежные слова матери своей, на участливую заботу слуг.

— Ты молод, не дурен собой, — частенько сетовала матушка. — Отчего ты коротаешь жизнь свою в одиночестве? Отчего не ищешь ты женщины, которую смог бы полюбить и которая, полюбив, могла бы и тебя осчастливить?

— Что любовь? Любовь — всего лишь лунный луч, — шептал юноша.

— Отчего не стряхнете с себя эту проклятую летаргию? — сетовал его оруженосец. — Облачитесь в доспехи, прикажите поднять штандарты, пусть гордо реет знамя благородного рыцаря, отправимся же на войну, в битве суждено будет нам снискать славу.

— Что слава? Слава — всего лишь лунный луч.

— Быть может, вы пожелаете услышать кантигу, последнее сочинение маэстро Арнальдо, провансальского трубадура?

— Нет! Нет! — восклицал в сердцах юноша, вдруг, в мгновение ока, становясь злобным, раздражительным и вспыльчивым. — Ничего я не хочу… Единственное, чего я ищу, единственно, чего я желаю, — остаться в одиночестве… Кантиги… женщины… слава… счастье… все это пустые фантазии, которые мы сами порождаем в воображении, по прихоти своей облекаем плотью, влюбляемся в них, бросаемся на их поиски, гоняемся за ними. Для чего? Для чего все это? Для того чтобы рано или поздно убедиться, что все это лишь лунный луч.

Манрике повредился рассудком, обезумел, по крайней мере так решили все. Что до меня, то мне, напротив, кажется: все происшедшее с юношей пошло ему явно на пользу.

Эмилия ПАРДО БАСАН

ПОТРОШИТЕЛЬ ИЗ БЫЛЫХ ВРЕМЕН

(перевод Г. Коган)
Предание о «потрошителе» — убийце, слывущем одновременно мудрецом и чернокнижником, — известно в наших краях с незапамятных времен. Я услышала его в раннем детстве: то шепотом, то нараспев мне пересказывали леденящие кровь истории; должно быть, я слышала их от старой няни у изголовья моей детской кроватки, а может статься, на кухне нашего деревенского дома, где после ужина батраки, сумрачно усмехаясь или вздрагивая от ужаса, толковали о них. Это предание, словно волшебное творение Гофмана,[71] снова ожило передо мной на тенистых и извилистых улочках городка, сохранявшего до недавнего времени аромат Средневековья, будто еще странствовали по свету пилигримы, а под сводами храма еще звучал древний гимн. Позже газетная шумиха, панический ужас невежественной толпы вновь воскресили в моем мозгу эту повесть, трагическую и смешную, как Квазимодо,[72] обезображенный всеми своими горбами, которым слепой Страх и постыдное Суеверие придают еще больше безобразия. Сейчас я расскажу вам ее. Смело углубитесь со мной в темные тайники человеческой души.

I
Художник-пейзажист остался бы в восхищении, если бы увидел мельницу в деревне Торнелос. Она приютилась на склоне невысокого холма, в действие ее приводила вода, вытекавшая из живописного естественного пруда, перекрытого плотиной; берега его причудливо поросли тростником и луговыми злаками, а сам он, словно ручное зеркальце, был брошен на зеленый косогор, на бархат луга, где росли золотистые лютики, а осенью раскрывали свои венчики темно-лиловые стройные ирисы. По другую сторону плотины была тропинка, ее проторили нога человека и копыта ослов, проходивших туда и обратно с мешками на спине: туда — с кукурузой, пшеницей и рожью, оттуда — с желтоватой, белой и серой мукой. А как хорошо смотрелся, господствуя над сельской мельницей и убогой лачугой ее владельца, огромный каштан с развесистыми ветвями и густой кроной, усыпанной летом белыми пушистыми цветами, а в октябре колючими, готовыми вот-вот раскрыться плодами! Как изящно и величественно вырисовывался этот каштан на фоне голубеющего горного хребта, наполовину скрытого серой завесой дыма, поднимавшегося не из трубы — ибо тогда в доме мельника не было трубы, как, впрочем, ее нет и по сей день во многих домах галисийских крестьян, — а выходившего отовсюду: из дверей, окон, щелей на крыше, из трещин обветшавших стен!

Дополнением ко всему — примечательным, пронизанным поэзией, достойным того, чтобы его запечатлел гениальный мастер на какой-нибудь буколической картине, — была девочка лет тринадцати-четырнадцати, выгонявшая корову пастись на эти пологие склоны, утопавшие в цветах и сочной траве круглый год, даже в разгар лета, когда животные слабеют от нехватки корма. Миния воплощала в себе тип пастушки, она была под стать всему тому, что ее окружало. В деревне девочку звали Соломинка, имея в виду ее волосы цвета льна, который ей случалось прясть, — бледно-золотистые, блеклые, они размытым световым ореолом обрамляли слегка вытянутое бледное личико, чуть тронутое загаром, на котором лишь глаза светились небесной голубизной, той голубизной, что изредка проглядывает сквозь просветы в густом горном тумане. На Минии была цветастая юбка, вылинявшая от старости, грубая рубаха из рядна прикрывала ее едва намечавшуюся грудь; она ходила босиком, а в ее спутанных и взлохмаченных волосах иногда попадались — без намека на театральное кокетство Офелии[73] — соломинки или стебли травы, которую она косила для коровы на межах окрестных угодий. И при всем том она была прелестна, прелестна, как ангел или, лучше сказать, как покровительница ближайшего храма, на которую Миния, как гласила людская молва, была удивительно похожа.

Преславная покровительница, предмет ревностного почитания местных жителей, являла собой «святое тело», привезенное из Рима неким предприимчивым галисийцем, своего рода Жилем Бласом,[74] который, по прихоти судьбы, попал в услужение к римскому кардиналу и, закончив свои труды со смертью хозяина, попросил вместо вознаграждения за десять лет верной и беспорочной службы лишь стеклянный гроб да восковую фигуру, украшавшие молельню кардинала. Получив их, он не без торжественности доставил свой груз в родную деревню. На собственные скудные сбережения он с помощью архиепископа возвел скромную часовенку, которая через несколько лет после его смерти благодаря подаяниям верующих и набожности, внезапно пробудившейся на много лиг[75] окрест, превратилась в богатый храм с большой барочной церковью и удобным домом для церковного сторожа; его обязанности выполнял приходский священник, приехавший сюда, после того как этот затерянный в горах приход стал доходной бенефицией.[76] Нелегко было выяснить со строгой исторической достоверностью, опираясь на веские и неопровержимые документы, кому же принадлежала височная косточка человеческого черепа, искусно вправленная в восковую голову святой. Правда, на пожелтевшем листке бумаги, прикрепленном в глубине гроба, мелким разборчивым почерком удостоверялось, что это мощи блаженной Эрминии, благородной девственницы, принявшей мученическую смерть при Диоклетиане.[77] Бесполезно, видимо, искать в описаниях деяний мучеников сведения о том, какого рода смерть выпала на долю блаженной Эрминии. Да жители округи и не задавали себе подобного вопроса, у них не было никакого желания забираться в такие дебри. Святая для них была не просто восковой фигурой, а истинно нетленным телом; германское имя мученицы они переделали в благозвучное и близкое им — Миния, а чтобы еще больше сродниться с ним, прибавили к имени название прихода и нарекли ее святая Миния Торнелосская. Набожных горцев не слишком волновало, какую жизнь вела и когда жила их святая: в ее лице они чтили Чистоту и Мученичество, героизм слабости — нечто поистине прекрасное.

Девочку с мельницы в купели окрестили Минией, и ежегодно в день памяти своей заступницы девочка преклоняла колена перед гробом, настолько углубившись в созерцание святой, что даже не пыталась шевелить губами во время молитвы. Ее привораживала восковая фигура, ибо для нее она была настоящими останками, истинным телом. Дело в том, что святая была прекрасна, прекрасна и страшна одновременно. Она представляла собой восковую фигуру девушки лет пятнадцати, черты ее бледного лица были само совершенство. Ее веки смежила смерть, но сквозь узкие щелочки — результат предсмертной агонии — таинственно поблескивали стеклянные глаза. Во рту за слегка приоткрытыми синеватыми губами были видны белоснежные зубы. На голове, лежавшей на темно-красной шелковой подушечке, покрытой кружевом из уже выцветших золотых нитей, бросался в глаза серебряный венок из роз и белокурых волосах; а ее поза позволяла отчетливо видеть рану на горле, воспроизведенную с клинической точностью: перерезанные артерии, гортань, кровь, капельки которой чернели на шее. Поверх туники из тафты[78] цвета жженого сахара на святой была зеленая парчовая мантия, одеяние скорее театральное, нежели римское, богато отделанное узорами из блесток и золотых нитей. Ее изящно вылепленные бескровные руки, сложенные крест-накрест, прикрывали цветок невинности, принесший ей мученический венец. При свете восковых свечей, отражавшемся в стеклах гроба, покрытая пылью фигура и ее одежда, тронутая временем, начинали жить какой-то сверхъестественной жизнью. Поговаривали даже, что из раны и сейчас сочится кровь.

Девочка покидала церковь задумчивая, погруженная в себя. Она и всегда-то была неразговорчива, но даже спустя месяц после престольного праздника к ней с трудом возвращался дар речи, на ее губах нелегко было увидеть улыбку, разве если кто-нибудь из соседей скажет ей, что «она очень похожа на святую».

Сельские жители вовсе не мягкосердечны; напротив, сердце у них так же заскорузло и затвердело, как ладони рук, но, если не задеты их интересы, некое чувство справедливости, присущее им, побуждает их стать на сторону слабого, притесняемого сильным. Поэтому они смотрели на Минию с глубоким состраданием. Круглая сирота, девочка жила со своим дядей и его женой. Отец Минии был мельником и умер от перемежающейся лихорадки — болезни, часто сопутствующей его ремеслу; ее мать последовала за ним в могилу не в порыве отчаяния, что было бы диковинной смертью для крестьянки, а из-за сильного колотья в боку, которое она подхватила, когда потная вышла из дому испечь немного кукурузного хлеба. В возрасте полутора лет Миния осталась одна-одинешенька, и ее сразу же невзлюбили. Ее дядя Хуан-Рамон, с трудом зарабатывавший на пропитание каменщиком, ибо был противником хлебопашества, пришел на мельницу как в свой собственный дом и, найдя предприятие хорошо поставленным, с устоявшейся клиентурой, а дело интересным и выгодным, заделался мельником, что для деревни означает фигуру заметную. Он незамедлительно обзавелся супругой, бабенкой, с которой состоял в любовной связи и уже прижил двоих детей: эти плоды злонравия были мужского и женского пола. Миния и потомство мельника выросли вместе без сколько-нибудь заметной разницы в обращении, разве что ребятишки называли мельника и мельничиху papai и mamai,[79] а Миния, хотя ее никто этому не учил, обращалась к ним не иначе как «сеньор дяденька» и «сеньора тетенька».

Если повнимательнее приглядеться к семейным делам, можно было бы увидеть разницу более существенную. Миния жила низведенная до положения служанки или батрачки. Нельзя сказать, что ее двоюродные брат и сестра не трудились, поскольку в доме дела хватает всем, но самая грязная, самая тяжелая работа выпадала на долю Минии. Ее двоюродная сестра Мелия, которую мать прочила в белошвейки, что среди крестьян считается занятием аристократическим, сидела за иглой на стульчике и развлекалась, прислушиваясь к грубым ухаживаниям парней, их перебранке с девушками; те и другие приезжали на мельницу и проводили там ночи без сна за забавами на явную потребу дьявола и часто не без противозаконного приумножения рода человеческого. А Миния помогала загружать тележку дроком, она же задавала корм бычку, борову и курам, она же выгоняла корову на пастбище и, согнувшись под тяжестью, тащила вязанку дров с горы, или мешок каштанов из рощи, или здоровенную корзину травы с луга. Андрес, дюжий малый, не оказывал ей никакой помощи; жизнь его проходила на мельнице, где он помогал при помоле и расчетах за него, а также в гулянках с другими парнями и девушками, когда они горланили песни под аккомпанемент бубнов. В этой ранней школе разврата юнец учился зубоскальству, непотребным ругательствам, мерзким проделкам, которые порой донимали Минию, хотя она и сама не знала почему и не старалась понять этого.

За несколько лет мельница принесла довольно, чтобы обеспечить семье определенный достаток. Хуан-Рамон взялся за дело с жаром, всегда готов был дать отсрочку клиентам, был энергичен, вездесущ, аккуратен. Мало-помалу, по мере того как приятная и спокойная жизнь развращала его, в нем вновь пробуждалась тяга к праздности и довольству, пошли поблажки самому себе — ближайшие родственники разорения. Довольство! Для какого-нибудь хлебопашца оно заключается в немногом: чуть больше свиного сала и жира в похлебке, время от времени мясо, вволю хлеба, простокваша или молоко — все это отличает зажиточного земледельца от захудалого. Потом приходит пышность в одежде: хорошее платье из гладкого бархата, высокие простроченные гамаши, узорчатая рубаха, широкий пояс с вышитыми шелком цветами, красный жилет с серебряными пуговицами. Хуан-Рамон не мог существовать без этого, и все же ни пища, ни одежда не пробивали такую брешь в его бюджете, как порочная привычка, все более овладевавшая им: привычка пропустить стаканчик в таверне, сначала по воскресным дням, потом в те дни, когда надо было ходить к обедне, и, наконец, в те дни, когда святая матерь Церковь не налагает на верующих подобной заповеди. После возлияний мельник возвращался к себе на мельницу то чертовски веселым, то мрачным, проклиная свою судьбу и горя желанием отвесить кому-нибудь оплеуху. Мелия, увидев, что он возвращается в таком настроении, пряталась. Когда мельник впервые огрел Андреса дверным засовом, парень в остервенении набросился на отца, скрутил его и отбил у того охоту к новым наскокам. Пепона, мельничиха, была сильнее, жилистее, крепче, чем ее муж, она тоже была способна ответить на пощечину той же монетой, — оставалась лишь Миния: жертва привычная и терпеливая. Девочка стоически переносила побои и только иногда бледнела, почувствовав острую боль, — если, например, ей попадало по голени или по бедру носком деревянного башмака, — но не плакала никогда. Соседи знали, как обращаются с ней, и некоторые женщины очень сочувствовали Минии. В толпе на паперти после мессы, когда очищали початки кукурузы, во время престольного праздника, на ярмарках начинали шептаться о том, что мельник залез в долги, что мельница приходит в упадок, что при расчетах за помол безбожно грабят, что скоро ее жернова остановятся и альгвасилы[80] придут туда и наложат арест на все его имущество вплоть до последней рубахи.

Лишь один человек боролся с растущим расстройством этого скромного предприятия и бедного домашнего очага. То была Пепона, мельничиха, женщина жадная, завистливая, скаредная до крайности, упрямая, нрава порывистого и крутого. Встав до восхода солнца, она была неутомима; ее постоянно видели за работой: то, согнувшись в три погибели, она обрабатывала свой клочок земли, то на мельнице торговалась о плате за помол, то быстро шагала босиком по дороге в Сантьяго,[81] неся на голове корзинку, полную яиц, птицы и зелени, припасенных для продажи на рынке. Но что стоят хлопоты и старание, мелочная экономия одной женщины против порочности и нерадивости двух мужчин? За одно лишь утро Хуан-Рамон пропивал, а Андрес за одну разгульную ночь проматывал плоды недельных трудов Пепоны.

Дела в доме шли плохо, того хуже было настроение у мельничихи; положение еще более усложнилось, когда наступил страшный год, год нищеты и засухи; после того как погиб урожай кукурузы и пшеницы, люди стали питаться подгнившей фасолью, засохшими бобами, жалкими, чахоточными овощами, прошлогодней рожью, пораженной спорыньей и поеденной долгоносиком. Как бы вы ни затягивали пояс на животе, вам не представить себе, до какой степени сжимается желудок галисийского крестьянина и как пусто в его ссохшихся кишках в подобные годы. Болтушка с капустой, сдобренная кусочком прогорклой свиной кожи, и так день за днем: ни мяса, ни чего-нибудь иного, что приносит жизненные соки и придает силы телу, нет и в помине. Картошка — хлеб бедняков — тогда еще была малоизвестна, потому что, уж не помню, говорила ли я, то, о чем пойдет мой рассказ, случилось в первое десятилетие девятнадцатого века.

Вот и представьте себе, как шли дела на мельнице Хуана-Рамона в такое время. После того как погиб урожай, поневоле замерли жернова. Мельничное колесо, застывшее и безмолвное, навевало грусть: оно походило на руку паралитика. Крысы, осатаневшие от отсутствия зерна для пропитания, поголовно изголодавшиеся, бегали вокруг жерновов и пронзительно пищали. Андрес, заскучавший без привычной компании, все больше предавался танцам и любовным утехам и, как его отец, возвращался домой усталый и злой, и у него чесались руки вздуть кого-нибудь. Он приставал к Минии, и в этих приставаниях неотесанная галантность соседствовала с грубой жестокостью; он скалил зубы на мать, ибо его дневной стол был скуден и малосъедобен. Бродяга по духу, он шатался с ярмарки на ярмарку в поисках скандалов, драк, попоек. К счастью, весной он угодил в солдаты и был отправлен под ружье в город. Если говорить, сообразуясь с суровой истиной, следует признать, что наибольшее удовольствие, которое он смог доставить своей матери, состояло в том, чтобы исчезнуть с глаз долой: он не приносил в дом ни крохи хлеба, а дома умел лишь транжирить да ворчать, подтверждая пословицу «Голодному на ум веселье не идет».

Искупительной жертвой, той, кто расплачивался за все горести и обманутые надежды Пепоны, была… Кому же оставалось быть? Пепона всегда относилась к Минии с враждебной холодностью, а теперь с неистовой злобой безжалостной мачехи. Минии — лохмотья, Мелии — красные юбки; Минии — постель на жестком полу, Мелии — постель такая же, как у родителей. Минии кидали заплесневелую корку хлеба, тогда как остальные члены семьи лакомились своей похлебкой и компанго[82] из свинины. Миния никогда не жаловалась. Она чуть больше побледнела и была постоянно погружена в свои думы, а голова ее иногда немощно клонилась к плечу, усиливая в эти моменты ее сходство со святой. Молчаливая, внешне безучастная, девушка испытывала подспудное смертельное томление, необъяснимые приступы головокружения, желание дать выход слезам, загадочную боль, но больше всего ей постоянно хотелось умереть, чтоб отправиться отдохнуть на небеса… Если бы художник или поэт оказался возле мельницы и увидел ветвистый каштан, пруд со спящей водой и берегами, поросшими тростником, златовласую задумчивую пастушку, которая выпускала корову на межу, окаймленную цветами, с тем чтобы та на свободе утолила свой голод, — этот художник или поэт счел бы, что перед ним идиллия, и набросал бы безмятежный и чарующий портрет несчастной девушки, голодной и забитой, уже впадающей в слабоумие из-за враждебности окружающих и жестокого обращения.

II
Глубочайшее уныние поселилось в лачуге мельника. Пришел роковой для арендатора день: наступил срок арендной платы, и либо он расплачивался с владельцем за участок, либо его выгоняли оттуда и он оставался без крыши над головой, без клочка земли, где мог бы выращивать капусту для своей похлебки. И бездельник Хуан-Рамон, и хлопотунья Пепона в равной мере испытывали безрассудную любовь к этому наделу земли, любовь едва ли не большую, чем к собственному ребенку, родной кровинушке. Уйти отсюда казалось им хуже, чем сойти в могилу: это, в конце концов, должно было случиться с каждым смертным, а то, другое, случалось лишь по неожиданной прихоти злодейки-судьбы.

Где бы им найти денег? Наверное, во всей округе не было двух унций, которых стоила аренда участка. В этом году, году крайней бедности, прикинула Пепона, две унции могли быть лишь в кружке для пожертвований святой Минии. Конечно же, у священника были две унции и порядком сверх того; все это было или зашито в матрас, или закопано в огороде. Подобная возможность стала предметом беседы супружеской четы, лежавшей рядышком на ложе, представлявшем собой подобиесундука без крышки; внутри сундука лежали тюфяк, набитый кукурузными листьями, и потрепанное одеяло. Справедливости ради надо сказать, что Хуану-Рамону, повеселевшему от четырех рюмок, которые он пропустил вечерком, чтобы ублажить полупустой желудок, даже и в голову не пришла мысль об унциях священника, до тех пор пока ему об этом не нашептала, как истинная Ева, его супруга; следует также заметить, что он отвечал искусительнице весьма разумно, так, словно и не был под винными парами.

— Послушай-ка, Хуан-Рамон… У священника небось полно того, чего нам сейчас так не хватает… Не счесть деньжат у священника-то. Ты дрыхнешь, или меня слушаешь, или еще что?..

— Да ладно. Черт побери! Ну а если у него и есть… на кой ляд нам это знать. Дать-то он нам все равно не даст.

— Даст уж, известно: только… взаймы.

— Взаймы?! Да кто же тебе одолжит?..

— Я говорю, даст взаймы так, не совсем по своей охоте… Проклятые! Вы не мужики, в вас нет ничего от мужчин, только бы болтать… Если бы здесь был Андресиньо… как-нибудь… когда стемнеет…

— Ежели еще заикнешься об этом, пускай меня черти заберут, коли я зубы тебе не пересчитаю…

— Трусливые свиньи! Даже мы, женщины, и то храбрее вас…

— Заткнись, сука! Ты хочешь погубить меня… У священника ружье… а потом хочешь еще, чтоб святая Миния наслала на нас молнию и нас тоже в клочья разнесло бы…

— Не святая Миния, а страх тебя гложет…

— Вот тебе, стерва!

— У, пропойца, пьянчуга!

Миния валялась на клочке соломы неподалеку от своих дяди и тетки в той мешанине, свойственной галисийским лачугам, где разумные и бессловесные, взрослые и дети лежат вповалку и вперемешку. Окоченевшая от холода под своей одежонкой, которую она навалила на себя, чтобы укрыться, — ибо одеяла могла ждать разве что от Бога, — она неясно слышала отдельные сбивчивые фразы, возбуждавшие подозрения, глухие подговоры женщины, проклятия и грубые, подогретые вином слова мужчины. Говорили о святой… Но девочка не поняла ничего. И все-таки это звучало плохо, звучало оскорбительно, так, что если бы она представляла значение этого слова, то назвала бы это богохульством. Она шевельнула губами, чтобы прочесть единственную молитву, которую знала, и так за молитвой задремала. Едва она забылась сном, ей почудилось, что какой-то золотисто-голубоватый луч заполняет лачугу. В центре этого луча или даже образуя этот луч, похожий на тот, который пускала «огненная мадама», занимавшаяся фейерверком на престольном празднике, находилась святая, не лежа, а стоя; она размахивала рукой, будто потрясала грозным оружием. Минии казалось, что она отчетливо слышит слова: «Ты видишь? Я убиваю их». И, взглянув на постель дяди и тетки, она увидела трупы, черные, обуглившиеся, с перекошенными ртами и вывалившимися наружу языками… В это мгновение послышалось звонкое пение петуха, в хлеву замычала телка, требуя материнское вымя… Светало.

Если бы этим утром, открывшимся ее взору, девочка могла делать что-то по своей воле, она бы свернулась в комочек, зарывшись в солому. У нее страшно болели кости, всю ее ломило, очень хотелось пить. Но ее заставили встать, дернув за волосы и обозвав лентяйкой, а потом, как обычно, она должна была пасти скот. Со своей всегдашней безучастностью, она не стала перечить, взялась за веревку и отправилась на луг. Пепона, в свой черед, помыв сначала ноги, а потом лицо в луже, ближайшей к мельничной плотине, и надев праздничный фартук и шаль, да к тому же и ботинки — неслыханная роскошь, — положила в корзину чуть ли не две дюжины яблок, брусок масла, завернутый в капустный лист, несколько яиц и лучшую курицу-несушку и, водрузив корзину на голову, вышла из деревни и с решительным видом направилась по дороге в Сантьяго. Она шла умолять, просить о продлении срока, о какой-нибудь отсрочке, о переносе платы, о чем-нибудь, что позволило бы им пережить этот ужасный год, не покидая милого сердцу места, обильно удобренного их потом… Потому как две унции[83] за аренду… Ну уж нет! В кружке у святой Минии или в матрасе священника они наверняка хранятся, и все потому, что Хуан-Рамон размазня и Андресиньо нет дома… а она не носит вместо нижних юбок плохо скроенные штаны супруга.

Пепона не возлагала больших надежд на то, что ей удастся добиться хоть небольшой уступки, малейшей передышки. Об этом-то она и говорила своей соседке и куме Хакобе де Альберте, к которой присоединилась со всем своим добром, узнав, что та собирается предпринять в этот же самый день, ибо Хакоба должна была принести из города лекарство своему мужу, страдавшему от проклятой астмы, не дававшей ему лежать, а по утрам даже дышать. Обе соседки решили идти вместе, чтобы не так бояться волков или привидений, если на обратном пути их застанет ночь, и, моля о том, чтобы не пошел дождь, потому что за спиной у Пепоны было самое существенное из ее запасов, они потихоньку отправились в путь, оживленно беседуя.

— Беда моя в том, — сказала Пепона, — что я не смогу поговорить с самим сеньором маркизом, а перед управителем придется стать на колени. Знатные сеньоры всегда посочувствуют бедному человеку. Хуже всех те господа, что из низов да в тузы, вроде дона Маурисио, управляющего; у этих сердце как камень, и относятся они к тебе, будто ты шваль какая. Говорю вам, что иду туда, как бык на бойню.

Хакоба, маленькая бабенка с пушистыми ресницами, высохшим лицом и двумя кирпичного цвета скулами, ответила плачущим голосом:

— Ах кума! Я бы сто раз сходила туда, куда вы идете, и не хотела бы хоть раз идти туда, куда мне приходится. Да хранит нас святая Миния! Господь Бог хорошо знает, как я пекусь о здоровье мужа, потому как здоровье дороже всех богатств. Если бы не заботы о здоровье, разве посмела бы я зайти в аптеку дона Кустодио?

При звуке этого имени на лице Пепоны появилось напряженное выражение недоверчивого любопытства и проступили морщины на узеньком, приплюснутом лбу, на котором волосы росли почти от самых бровей.

— То-то и оно, кума!.. Я никогда туда не захожу. Мне даже мимо аптеки и проходить-то неохота. Говорят бог весть что, будто аптекарь готовит колдовское зелье.

— Это легко сказать: «Проходить неохота»; но когда на тебе забота о здоровье… Здоровье дороже всех благ на свете, а у бедного только и богатства что здоровье. Чего не сделаешь, чтобы поправить его. Я в ад готова пойти к самому дьяволу, лишь бы достать хорошую мазь для своего хозяина. Песо и двенадцать реалов оставили мы в этом году в аптеке, а все попусту; будто там родниковая водица; конечно, грешно проматывать деньги, когда корки лишней, чтоб пожевать, и то нет. А тут вот вчера вечером мой-то так кашлем зашелся — чуть не лопнул, и говорит он мне: «Послушай, Хакоба! Или ты сходишь к дону Кустодио и попросишь у него мази, или я подохну. Не беспокой лекаря, не беспокой попусту и Господа нашего Иисуса Христа, надо идти к дону Кустодио — уж ежели он захочет, вылечит меня двумя чайными ложками того снадобья, которое он умеет готовить. И не жмись, жена, с деньгами, коли не хочешь остаться вдовой». Тут дело такое… — Хакоба загадочно засунула руку за пазуху и вытащила какой-то маленький предмет, завернутый в бумажку. — Здесь у меня самое заветное из шкатулки… золотой дублончик… Черти у меня за ним гонятся; я припасла его одежку себе купить, ведь почти совсем голая хожу, да здоровье мужа, кума, важней… Вот и несу я мой дублон этому грабителю дону Кустодио. Прости меня Господь…

Пепона, ослепленная видом дублона, задумалась, испытывая такой приступ зависти, что почти задыхалась.

— Скажите-ка, кума, — истово пробормотала она, стиснув большие лошадиные зубы, а в ее широко раскрытых глазах сверкали молнии. — Скажите, как это дону Кустодио удается получать такие деньги? Знаете, что здесь толкуют? Будто в этом году он купил много угодий маркиза. Богатейших угодий. Говорят, он уже купил две тысячи феррад[84] земли, где растет пшеница, и сдает их в аренду.

— Еще бы, кума! Как же вы хотите, чтоб у этого человека, который лечит от всех недугов, что допустил Господь, да не было бы денег. Входить к нему страшно, но когда выходишь оттуда, а в руках у тебя здоровье для болящего… Послушайте-ка… Помните, как он избавил от ревматизмы преподобного из Морлана. Пять лет был тот парализованный, недвижимый… и вдруг в один прекрасный день встает здоровехонький и шагает себе, вот как вы или я. А все дело в чем? В той мази, что ему в колени втерли, и обошлась она ему у дона Кустодио в пол-унции. А дядюшка Горло, трактирщик из Сильеды? С ним тоже чудо произошло. Его уже соборовали, а тут привезли белой водички от дона Кустодио… и она его словно и воскресила.

— Какие только чудеса не творит Господь!

— Господь? — переспросила Хакоба. — Кто знает, Господь ли их творит или дьявол… Соседушка, уж я вас попрошу, сделайте милость, зайдите со мной в аптеку, когда я туда пойду…

— Ладно, зайду.

За подобной болтовней дорога показалась двум кумушкам не слишком утомительной. Они пришли в Сантьяго, как раз когда колокола собора и многочисленных церквей звонили к обедне, и зашли послушать ее в Анимас, храм, облюбованный окрестными крестьянами и потому заплеванный, грязный и зловонный. Выйдя оттуда, они пересекли площадь, прозываемую Хлебной, заполненную торговцами, продававшими свежий хлеб и глиняные горшки, запруженную крестьянами и вьючными животными, и оказались под аркой, своды которой опирались на колонны византийского ордера, и наконец подошли ко вселявшему страх логову дона Кустодио.

Туда следовало спуститься на две ступеньки вниз, и из-за этого, и еще потому, что колоннада затеняет свет, аптека всегда была погружена в полумрак, чему также способствовали зеленые, ярко-красные и голубые стекла в окнах — последняя, тогда только появившаяся новинка. На полках еще красовались те живописные аптекарские банки, каждая из которых сегодня ценится как произведение искусства, а на них наклейки, где готическим шрифтом было написано нечто, похожее на зловещие формулы алхимии, и другие надписи не менее зловещего вида. На кресле, обтянутом кожей, уже блестевшей от долгого употребления, за столом, где на раскрытом пюпитре лежала объемистая книга, сидел аптекарь и читал; когда обе крестьянки вошли, он встал. Ему можно было дать лет сорок с лишним; у него было худое лицо, глубоко посаженные глаза, ввалившиеся щеки и остроконечная седоватая бородка; уже проглядывала начинающаяся лысина, вокруг которой росли длинные нечесаные волосы, тронутые сединой, — это была аскетическая и привлекательная голова святого, кающегося в грехах, или же немецкого доктора,[85] замуровавшего себя в стенах своей лаборатории. Когда он встал перед двумя женщинами, на его лицо упал голубой отблеск от одного из стекол, и это лицо можно было в самом деле принять за скульптурный портрет. Он не произнес ни слова, довольствуясь тем, что внимательно смотрел на крестьянок. Хакоба дрожала, словно в ее венах текла ртуть, а Пепона, будучи посмелее, рассказала все про астму, про мазь, про больного кума и про дублон. Дон Кустодио одобрил ее рассказ степенным наклоном головы и отсутствовал три минуты, скрывшись за красной саржевой занавеской, закрывавшей вход в комнату за аптекой; он вернулся с пузырьком, тщательно запечатанным сургучом, взял дублон, смахнул его в ящик стола и, дав Хакобе песо сдачи, ограничился словами:

— Натирайте ему этим грудь утром и вечером. — И, не произнеся больше ничего, вновь погрузился в чтение.

Кумушки переглянулись и поспешно выбрались из аптеки; очутившись на улице, Хакоба перекрестилась.

Было около трех часов дня, когда они снова встретились в таверне у выезда из города; там они съели по ломтю хлеба и корку черствого сыра и, чтобы ублаготворить себя, пропустили по две маленьких, с наперсток, рюмки водки. Затем пустились в обратную дорогу. Хакоба возвращалась довольная жизнью: она достала лекарство для мужа, удачно продала полферрады бобов,[86] а от дорогого ее душеньке дублона осталось благодаря сердобольному дону Кустодио еще целое песо. У Пепоны, напротив, дрожал голос, и глаза ее покраснели, ее густые брови были насуплены как никогда, громоздкое и неуклюжее туловище сгибалось при ходьбе так, словно кто-то задал ей здоровенную трепку. Едва они вышли на дорогу, Пепона стала изливать свои невзгоды, горько причитая; этот разбойник, дон Маурисио, был, видно, глух от рождения, мучитель всех горемычных.

— «Деньги за аренду или съезжайте с хутора». Кума! Я так плакала, вопила, на коленях ползала, волосы на себе рвала, взывала к памяти его покойной матушки и всей усопшей родни… А он так вот непреклонно: «Деньги за аренду или съезжайте с хутора… У вас задержка с уплатой не оттого, что год такой, нечего на неурожай сваливать… Ваш муж пьет, а сынок ваш тоже лихо пляшет… Сеньор маркиз сказал бы вам то же самое… С вами разоришься… Маркиз не любит пьяниц среди своих арендаторов». Я сказала ему: «Сеньор, ну продадим мы быков и коровушку, а с чем останемся потом? Себя, что ли, в кабалу продадим?..» — «Я вам говорю: деньги за аренду… а нет, немедленно убирайтесь…» И, так вот распаляясь, распаляясь… выставил меня за дверь. Ах, как хорошо вы делаете, сеньора Хакоба, что заботитесь о своем муже… О непьющем муже! А мне до самой могилы суждено возиться с этим пропойцей… Если ему и купишь для исцеления снадобье, он не вылечится.

Такими разговорами обе кумушки скрашивали себе дорогу. Зимой темнеет быстро, и они решили идти кратчайшим путем, углубившись в густой сосновый лес на склоне горы. Было слышно, как на какой-то дальней колокольне пробили Angelus,[87] и туман, поднявшийся с реки, начал обволакивать и скрадывать предметы. Сосны и заросли ежевики таяли в этой белесой призрачной мгле. Крестьянкам было все труднее находить тропинку.

— Кума, — вдруг обратилась обеспокоенная Хакоба, — прошу вас, бога ради, не говорите в деревне о мази…

— Не бойтесь, кума… У меня рот на замке…

— Потому как ежели об этом узнает его преподобие, он может во время службы отлучить нас от Церкви…

— А ему-то какое дело?

— Да ведь говорят, будто эта мазь «сама по себе…»

— Чего?

— Господь с вами, кума, — пробормотала Хакоба, останавливаясь и понижая голос, словно сосны могли услышать ее и выдать кому-нибудь. — Вы в самом деле ничего не знаете? Диву на вас даюсь. Да сегодня на рынке все женщины только об этом и говорили, а девушки лучше дали бы разорвать себя на куски, чем отправились бы под колоннаду. Я ведь вошла туда, потому как давно из девок вышла; а хоть старая и все такое, ноги моей не было бы в аптеке, если бы вы не пошли со мной. Да хранит нас преславная святая Миния!

— Честное слово, кума, я ничегошеньки не знаю… Расскажите мне, кума, ну пожалуйста… Я буду молчать, точно жизни решилась…

— Ладно, сеньора, что тут и говорить! И господи боже мой! Эти чудодейственные снадобья, что мертвых воскрешают, дон Кустодио делает из девичьего бальзама.

— Девичьего бальзама?..

— Ну да, незамужней девушки, светловолосой, которая уже на выданье. Он вырезает у нее ножом жир, идет и перетапливает его, потом готовит свои лекарства. У него были две девушки, служанки, и неизвестно, что с ними сталось, а только точно сквозь землю провалились, исчезли, и никто их больше никогда не видел. Говорят, ни одна живая душа не заходила к нему в комнатку позади аптеки; там у него западня, и девушка только войдет, ступит на доску — и… хлоп! падает в глубокий-глубокий колодец, такой глубокий, что и дна не видать… и там-то аптекарь достает из нее все, чтобы приготовить бальзам.

Следовало бы воспользоваться случаем и поинтересоваться у Хакобы, на глубине скольких саженей под землей располагалась лаборатория потрошителя; однако аналитические способности Пепоны были не столь глубоки, сколь колодец, и единственное, что она спросила с плохо скрываемым беспокойством:

— А для этого подходит только девичий бальзам?

— Только. Мы, старые, уже не годимся даже на то, чтобы из нас вытапливали жир.

Пепона хранила молчание. Туман был влажным: здесь, в горах, он превращался в сплошную пелену, и едва ощутимая мельчайшая изморось опускалась на обеих путниц, окоченевших и напуганных темнотой. Едва они вышли на безлесную, поросшую кустарником низину, которая лежит перед небольшой красивой долиной, где расположен Торнелос и откуда можно различить колокольню, Хакоба спросила приглушенным голосом:

— Кума! Уж не волк ли бежит там?

— Волк? — повторила Пепона, задрожав.

— Вон там… за теми камнями… говорят, за эти дни они уже сожрали много народу. От одного парня из Морлана остались только сапоги да голова. Господи помилуй! Святый Боже!

Прежде чем соседки различили наконец вдали деревню, им еще несколько раз привиделся волк, и душа уходила у них в пятки. Однако страхи не подтвердились, ни один волк не набросился на них. У двери лачуги Хакобы они распрощались, и Пепона одна вошла в свое жалкое жилище. На пороге дома она первым делом наткнулась на мертвецки пьяного Хуана-Рамона, которого пришлось взвалить на себя и, проклиная и ругаясь, перетащить эту тушу на постель. Приблизительно к полуночи пьяный чуточку отошел и заплетающимся языком принялся выспрашивать у своей жены, как у них обстоят дела с арендной платой. Вслед за этим вопросом и неутешительным ответом последовали упреки, угрозы и ругательства, странное, жаркое, исступленное шушуканье. Миния, пристроившись на соломе, вслушивалась; у нее сильно билось сердце, щемило в груди, было трудно дышать; однако наступил момент, когда Пепона, приподнявшись с постели, приказала ей перейти в другой конец лачуги, туда, где лежала скотина. Миния захватила свою охапку соломы и свернулась клубочком, дрожа от холода и страха. В этот день она очень устала: из-за того что Пепоны не было дома, Минии пришлось взять на себя заботу обо всем: варить похлебку, собирать траву, стирать, да мало ли дел и хлопот по хозяйству… Она была сломлена усталостью, измучена обычным недомоганием, той тревогой, что снедала ее, невыразимым беспокойством; но сон не мог смежить ее веки, а душа успокоиться. Она машинально помолилась, подумала о святой и сказала про себя, не шевельнув губами: «Дорогая святая Миния, возьми меня скорей на небо, скорей, скорей…» В конце концов она погрузилась если не в сон, то по крайней мере в то состояние, когда видения, откровения, ранящие душу, и даже физические потрясения мешаются меж собой. Тогда, как и предыдущей ночью, ей привиделось, что перед ней мученица, вот только — что за диво! — это была не святая, а она сама, бедная девочка, беззащитная сирота, лежала там в стеклянном гробу, в церкви, а вокруг горели свечи. На ней был венок из роз, зеленая парчовая мантия покрывала ее плечи, ее бледные холодные руки прикрывали цветок невинности; кровавая рана открылась у нее на шее, и вместе с крохотными капельками крови, которые вытекали из раны, ее покидала жизнь, медленно, едва уловимо, оставляя девочку безмятежной, восторженной, счастливой… Глубокий вздох вырвался из ее груди, у нее закатились глаза, она вздрогнула… и замерла, недвижима. Последнее, что неясно привиделось ей: она вместе со своей заступницей — уже на небесах.

III
В той самой комнате позади аптеки, куда, по авторитетному свидетельству Хакобы де Альберте, не заходила ни одна душа, поздними вечерами дону Кустодио обычно составлял компанию каноник архиепископского собора, школьный товарищ аптекаря, человек уже в летах, высохший, как трут, весельчак и большой охотник до табака. Таков был этот старинный друг и ближайший поверенный дона Кустодио, и, будь правдой ужасные преступления, которые простой люд приписывал аптекарю, ни один человек не счел бы более уместным хранить в секрете подобные мерзостные деяния, нежели каноник дон Лукас Льоренте, являвший собой воплощение таинственности и неумения общаться с простонародьем. Молчаливость, абсолютная сдержанность приняли у Льоренте маниакальный характер. Он не хотел, чтобы стало известно хоть что-нибудь о его жизни и поступках, даже самых невинных и незначительных. Девизом каноника было: «Пусть никто ничегошеньки не знает о тебе». И еще он добавлял (в дружеской обстановке комнаты за аптекой): «Все, что люди разузнают насчет того, что мы делаем или о чем мы думаем, обращается во вредоносное, смертельное оружие. Пусть лучше выдумывают и строят домыслы, чем мы сами дадим им материал для этого».

Благодаря такому образу жизни каноника и давней дружбе с ним дон Кустодио полностью доверял ему, и только с ним говорил об определенных важных делах, и только с ним советовался в трудных либо опасных случаях. Однажды вечером, когда, конечно же, дождь лил как из ведра, громыхал гром и временами сверкала молния, Льоренте нашел аптекаря взволнованным, нервным, его всего прямо передергивало. Едва Льоренте вошел, аптекарь бросился к нему, схватил за руки и повлек вглубь комнаты позади аптеки, где вместо разных страшных штуковин и бездонного колодца стояли шкафы, полки, диван и прочие столь же безобидные предметы домашнего обихода, и сказал канонику голосом, полным тревоги:

— Ах мой друг Льоренте! Как я жалею, что все время слушался ваших советов и тем самым дал пищу для пересудов всяких глупцов! Говоря по совести, я должен был сразу же опровергнуть бредовые россказни и рассеять дурацкие слухи… Вы мне посоветовали ничего, абсолютно ничего не предпринимать, чтобы изменить мнение, сложившееся обо мне у простонародья из-за моего замкнутого образа жизни, из-за поездок за границу, чтобы изучить все лучшее в моем деле, из-за того, что я холост, и из-за этого злосчастного совпадения… — при этом аптекарь на мгновение запнулся, — когда две служанки… совсем молоденькие… должны были тайком покинуть дом, никому ничего не сказав о причинах своего отъезда… потому что… какой дурьей башке среди простого люда было дело до этих причин, скажите мне на милость? Вы всегда повторяли мне: «Дружище Кустодио, пусть события идут своим чередом, никогда не старайтесь раскрыть глаза дуракам, потому что глаза у них так и не раскроются, а сами они дурно истолкуют ваши усилия, потраченные на то, чтобы рассеять их заблуждения. Пусть они думают, что вы делаете свои мази из жира покойника, и платят за это дороже, так-то; оставьте их, оставьте, пусть талдычат свое. Продавайте им хорошие лекарства, новинки современной фармакологии, — вы же сами утверждаете, что она самая лучшая там, в тех странах, где вы побывали. Лечите болезни, а дурачье пусть думает, что все это происходит чудесным образом. Самая большая глупость из тех, что сейчас выдумывают и распространяют эти чертовы либералы, эта, насчет „просвещения народа“. Ничего себе просвещение! Разве можно просветить народ. Он есть и всегда будет стадом глупцов, вереницей ослов. Если вы показываете ему нечто настоящее и разумное, он не верит этому. Он вожделеет к странному, необычному, чудесному и невозможному. Чем нелепее вымысел, тем скорее ему верят. В конце концов, дружище Кустодио, пусть процессия идет себе, а вы, если можете, завладейте хоругвью… Тут кто лучше спляшет…»

— Конечно, — перебил каноник, доставая свою табакерку и растирая табак кончиками пальцев, — так я и должен был говорить; а что, разве вам повредили мои советы? Я думаю, сундук в аптеке чуть не лопается от денег, а недавно вы купили превосходные угодья в Валейро.

— Купить-то купил, да теперь жалею! — воскликнул аптекарь. — Если я вам расскажу, что произошло со мной сегодня! Подумайте, шутка ли сказать. Что, вы полагаете, со мной случилось? Сколько бы вы ни ломали голову, чтоб представить себе большую нелепицу, чем эта… не угадать ни вам, ни десятку таких, как вы.

— Что же случилось?

— Сейчас, сейчас! В этом-то суть. Входит сегодня в аптеку, когда там ни одной души не было, крестьянка; она уже приходила на днях со своей соседкой за лекарством от астмы, рослая такая, с грубым лицом, сросшимися бровями, выступающей челюстью, узким лбом, а глаза, как два угля, горят… Впечатляющая особа, поверьте мне. И говорит она, что хочет поговорить со мной по секрету; только мы остались с ней наедине в укромном местечке, выясняется… Тут-то начинается самое главное. Выясняется, что она пришла предложить мне внутренний жир девушки, своей племянницы, девственницы, на выданье, белокурой, — словом, подходящей по всем статьям, чтобы этот жир годился для тех мазей, что я обычно приготовляю… Что вы на это скажете, каноник? До чего мы дошли. Оказывается, самое заурядное дело, что я потрошу девушек и из жира, который вытапливаю из них, готовлю эти чудодейственные лекарства, способные, прах их возьми, даже покойников воскрешать. Женщина выложила мне все это. Видывали вы этакое? Понимаете, какое пятно легло на меня? Я — пугало деревень, гроза девушек, самое отвратительное и подлое существо, какое можно себе представить.

Далекий и глухой раскат грома сопроводил последние слова аптекаря. Каноник смеялся, потирая свои сухонькие ручки и весело поводя головой. Казалось, он добился большого и желанного успеха.

— Ну, что я говорю. Теперь-то вы видите, дружище? Вы видите, что они в еще большей степени скоты, неучи, кретины и дурни, чем я сам предполагал? Видите, что им в башку всегда лезет самая большая нелепица, глупость величайших размеров, грубейший вздор? Достаточно того, что вы самый бесхитростный, добродушный и спокойный человек на свете, достаточно того, что у вас такое мягкое сердце, что вас заботят чужие горести, даже если это касается чепухи, что вы не способны мухи обидеть и думаете только о своих книгах, занятиях и опытах, чтобы эти невежественные дикари сочли вас ужасным чудовищем, убийцей, виновником всех преступлений и гнусностей.

— Но кто же придумал эту напраслину, Льоренте?

— Кто? Повальная глупость… сдобренная к тому же повсеместной извращенностью. Апокалипсический зверь… вот что такое чернь, поверьте мне, хотя у святого Иоанна и не слишком ясно говорится об этом.

— Хорошо! Пусть так. Но впредь я не допущу, чтобы на меня возводили напраслину. Не желаю, нет, сеньор! Подумайте, какое несчастье! Чуточку недоглядишь, и у тебя на совести мертвая девочка! Эта тварь готова убить ее. Представьте себе, будто я повторил: «Я отправляю ее на тот свет, оставляю в горах и говорю, что ее сожрали волки. В это время года много их рыщет в тех местах, и, будьте уверены, на следующий день им будет чем поживиться». Ох, каноник! Если бы вы видели, скольких трудов мне стоило внушить этой кобыле, что я ни из кого не вытапливаю жир и не помышлял об этом! Сколько я ни твердил ей: «Это чушь, которую городят, гнусность, нелепица, галиматья, враки; узнаю только, кто их распускает, и того уж я распотрошу», эта баба, как столб, ни с места, и все свое: «Сеньор, всего лишь две унции… и все шито-крыто… За две унции у вас будет жир. Другой, такого хорошего качества, вам никогда не сыскать». Ну что за гадина! У фурий в аду должны быть такие же рожи. Говорю вам, мне стоило больших трудов убедить ее. Она не хотела уходить. Я едва не выставил ее палкой.

— Если бы вы ее убедили! — произнес внезапно посерьезневший и разволновавшийся каноник, вертя табакерку в руке. — Я боюсь, что вы потерпели неудачу. Ах Кустодио, вы ошиблись в этой женщине. Теперь-то я поклясться готов, вы ошиблись в ней.

— Что вы несете, приятель, каноник вы или дьявол? — вскричал аптекарь, вскочив со своего места в страшной тревоге.

— Что вы в ней ошиблись. Ничего, кроме того, что вы совершили ужасную глупость, вообразив себе, как всегда, что в этом дурачье есть хоть капля здравого смысла и что, если вы скажете им правду и станете приводить доводы в ее защиту, озарив их светом разума, это будет резонно и приведет к чему-нибудь путному. В эти минуты девочке скорее всего так же хорошо на том свете, как и моей бабушке. Завтра утром или позже вам принесут жир, завернутый в тряпицу… Вот увидите!

— Замолчите, замолчите… Я не могу слышать этого. Это не укладывается в голове… Что я должен был сделать? Бога ради, не сводите меня с ума!

— Что вы должны были сделать? Конечно же, нечто противоположное целесообразному, противоположное тому, что вы бы сделали со мной или с любым другим человеком, способным хранить тайну, будь он, пожалуй, таким же скверным, как простолюдин, но чуточку менее невежественным… Надо было согласиться, сказать, что вы берете жир за две унции, за три или за сто…

— Но ведь…

— Погодите, дайте мне договорить… Сказать, что жир, который они достают, ни для чего не годится. Что вы должны собственноручно сделать операцию, и, стало быть, пусть вам приведут девушку живой и невредимой, и, когда она была бы у вас в безопасности, мы помогли бы правосудию задержать и покарать злоумышленников… Разве вам не ясно, что эта девушка — существо, от которого жаждут избавиться, которое им мешает, то ли потому, что это лишний рот, то ли потому, что после ее смерти можно получить наследство? Вам не приходило в голову, что на подобное злодеяние не решаются единым духом, оно зачастую вынашивается и зреет в мозгу долгие годы? Девочка обречена на смерть. Ничего другого. Поверьте, сейчас…

И каноник, размахнувшись табакеркой, выразительно изобразил удар по затылку.

— Каноник, вы убиваете меня! Кто же спит в такую ночь? Я сейчас же седлаю кобылу и отправляюсь в Торнелос…

Оглушительный удар грома совсем рядом подтвердил, что решение аптекаря невыполнимо. Ветер ревел, а дождь яростно хлестал и барабанил в стекла.

— И вы утверждаете, — спросил дон Кустодио в изнеможении, — что они будут способны на подобное злодейство?

— На любое. Они способны придумать такие, что и вовсе неизвестны. Невежество непобедимо, это — родная сестра преступления.

— Ну вы-то, — заключил аптекарь, — всегда говорите, что невежество вечно.

— Ах друг мой, — ответствовал обскурант. — Невежество — зло. Но зло необходимое и вечное на этом свете, в этом подлом мире! Мы никогда не сумеем избавиться ни от зла, ни от смерти.

Ну и ночь провел честный аптекарь, который в представлении простого люда был ужасным чудовищем и два века назад был бы, скорее всего, осужден по обвинению в колдовстве!

На рассвете он оседлал белую кобылу, на которой ездил верхом по округе, и направился в Торнелос. Мельница должна была служить ему ориентиром, чтобы быстрее найти то, что он искал.

Солнце только-только появилось на небе, которое после бури было безоблачным и чистым особой светящейся чистотой. Дождевая влага, покрывавшая траву, уже испарялась, и небесные слезы, пролившиеся ночью на заросли ежевики, должны были высохнуть. Не слишком холодный, прозрачный чистый воздух постепенно пропитывался слабым ароматом, которым веяло от мокрых сосен. Черно-белая сорока прыгнула почти под ноги коню дона Кустодио. Заяц выскочил из-за кустов и с перепугу вприпрыжку промчался мимо аптекаря.

Все предвещало один из тех прекрасных зимних дней, которые случаются в Галисии после ненастной ночи и полны несравненной прелести; аптекарю, проникшемуся этой радостью бытия, стало казаться, что все происходившее накануне было бредом, трагическим кошмаром или одной из сумасбродных выходок его друга. Как это кто-то может убить кого-то, да еще таким варварским, бесчеловечным способом? Безумие, нелепость, фантазии каноника. Полноте! На мельнице, верно, сейчас готовятся к помолу зерна. Из храма Святой Минии легкий ветерок доносил серебряный звон колокола, сзывавшего к ранней мессе. Все вокруг являло собой мир, любовь, безмятежный покой…

Дон Кустодио почувствовал себя счастливым и веселым, как мальчишка, и мысли его изменили свой ход. Если девушка, из которой хотели добыть жир, миловидна и скромна… он заберет ее с собой, к себе в дом, избавив ее от печальной неволи, от той опасности и бесприютности, которые преследовали ее… А если она окажется доброй, честной, простодушной, стыдливой, не то что эти две шалые: одна из них сбежала в Самору[88] с сержантом, а другая спуталась со студентом, и в конце концов случилось то, что должно было случиться, и она была вынуждена исчезнуть… Если маленькая мельничиха не такова, а, напротив, олицетворяет тот нежный образ, о котором иногда мечтал закоренелый холостяк… тогда… кто знает, Кустодио? Ты еще не так стар…

Погруженный в эти приятные размышления, он отпустил поводья… и не заметил, как потихоньку все дальше и дальше углублялся в лес, оказавшись в глухой дремучей чаще. Он обнаружил это, когда проехал уже значительный отрезок пути… Всадник повернул обратно, чтобы возвратиться той же дорогой, но ему не повезло, так как он снова сбился с пути и оказался в диком скалистом месте. Неизвестно почему, у него сжалось сердце в приступе необъяснимой тоски.

Внезапно тут же, под лучами солнца, сияющего, чудесного, примиряющего человека с собой и с самим существованием, он увидел вдали какой-то неясный предмет, мертвое тело, тело девушки… Ее голова была склонена набок, и взору открывалась ужасная рана на шее. Грубый «фартук» покрывал груду изувеченных, расчлененных и очищенных от жира внутренностей; кругом кровь, слегка смытая дождем, истоптанные трава и бурьян, а окрест величавая тишина горных вершин и укрытых от глаз сосновых лесов…

IV
Пепону повесили в Ла-Корунье.[89] Хуан-Рамон был приговорен к каторжным работам. А вмешательство аптекаря в эту судебную драму привело лишь к тому, что простой люд сильнее, чем прежде, поверил в то, что аптекарь — потрошитель, да еще потрошитель, умеющий устроить так, чтобы за грешников расплачивались праведники, поскольку он всех и вся обвиняет в своих собственных прегрешениях. К счастью, в то время в Сантьяго не было никакого народного гулянья, не то аптекарю пустили бы красного петуха, а это бы дало повод канонику Льоренте потирать руки, ибо он увидел бы в этом подтверждение своих мыслей относительно всеобщей неискоренимой глупости.

ОДЕРЖИМОСТЬ

(перевод С. Николаевой)
Доминиканский монах, облеченный тяжким долгом наставить на путь истинный одержимую бесом, дабы не взошла она на костер без покаяния, хоть и привык к скорбным сценам, все же почувствовал жалость, когда при слабом свете, проникавшем в подземелье через зарешеченное, затянутое паутиной оконце, с трудом разглядел преступницу.

Изможденная, в грязных лохмотьях, склоненная над тощим тюфяком, своим жалким ложем, и опирающаяся локтем на деревянную скамейку, бесноватая, которая прежде называлась Доротея де Гусман и была гордостью достойного дворянского рода, отрадой семьи, лучшим украшением празднеств, показалась ему призраком или одной из тех нищенок, что протягивают глиняную плошку, ожидая жалкого подаяния у монастырских врат. Она была так истощена, что, хотя сквозь прорехи изодранной рубахи проглядывало тело, монах-доминиканец, обычно боровшийся с жестокими соблазнами, не почувствовал ни смущения, ни стыда, а только сострадание; глубокое, святое сострадание побудило его предложить Доротее широкий тканый платок и кротко сказать:

— Прикройся, сестра моя.

Нищета и приниженность Доротеи укрепили монаха в стремлении убедить ее сбросить ярмо властителя, который так худо платит своим верным слугам. Одержимая вперяла в монаха огромные, серые, как дым, глаза, и в них вспыхивали фосфорические искры, — а он говорил и говорил, мягко, благоговейно, прославляя всеобъемлющую любовь Христа, всегда готового принять грешника в свои объятия, вечное заступничество Пресвятой Матери Божьей, бесконечное милосердие Создателя, который просит нас лишь раскаяться, дабы отпустить все наши грехи. Но очень скоро доминиканец заметил, что осужденная слушала его с языческой бесчувственностью, а в глубине души ее назревало глухое раздражение; и тогда он подумал, что ему, чтобы найти отзвук в ее душе, попавшей во власть сатаны, следовало бы поговорить с ней как-то иначе, найти единственно нужные слова, которые пробудили бы грешницу, заставили бы ее вступить в спор, и тогда бы доминиканец победил.

— Доротея, — сказал он порывисто и раздраженно, обращаясь на «ты», — послушай, ведь очень скоро ты предстанешь пред судом Господа, и Он спросит тебя обо всем, что ты делала здесь, на земле, и следом за преходящими страданиями этой жизни наступит другая, полная вечных мук. Один шаг, одно мгновение — и переход к вечности, а вечность эта — огонь, и не такой, как здесь, что приносит смерть и вместе с нею покой, а нескончаемый, ужасный, постоянный, который сам же восстанавливает плоть, чтобы снова пожрать ее, возрождает кости и сжигает их снова и снова. Заблудшая овца, ты пошла за смрадным, мерзким козлом: и ты знаешь, что тебя ждет. Не стыдно ли тебе быть рабой беса? Разве ты, по крайней мере, не оплакиваешь свое рабство?

Бесноватая по-прежнему враждебно молчала, но вдруг она вздрогнула. У доминиканца, растроганного собственными словами, выступили на глазах слезы; и женщина, видимо против воли тронутая этим явным знаком сострадания, мрачно сказала:

— Я не могу плакать. Сатана, мой хозяин и господин, первым делом лишил меня слез очей моих и тепла моих членов. Дотронься — и увидишь.

И, протянув руку, она сама коснулась руки монаха, который отпрянул, испуганный ледяным, смертельным холодом ее руки, ведь, по его представлениям, она должна была бы гореть как в лихорадке.

— Не жалей меня, — добавила она гордо. — Чувствительность и жар укрылись в моем сердце, ставшем костром, где бушует бешеное пламя.

— Так же бывает у святых, — прошептал доминиканец с горьким участием. — Да не угаснет огонь этот, но посвяти его Иисусу Христу, и ты очистишься.

— Нет, — решительно ответила одержимая, лицо ее передернулось, а глаза, в которых угасли отблески сокрытого огня, стали вдруг страшно косить.

— Но почему, несчастная сестра моя? Назови мне причины, ну хотя бы одну. Скольких приговоренных выпало мне на долю наставить на путь истинный, и только ты молчала, не богохульствовала, не проклинала. Уж лучше бы ты проклинала… Я знаю, что бесполезны были все просьбы, мольбы, кропила, молитвы, святые мощи; знаю, что бес не покинул тебя, потому что ты не захотела этого, и, так как Бог, который не по твоей воле создал тебя, не может спасти тебя вопреки твоему желанию, нечистый дух все еще пребывает в лоне твоем. Не было у меня намерения принуждать тебя, я лишь прошу, я умоляю, если хочешь — на коленях, объясни мне твою слепоту. Ты была красива, а сейчас ты страшна; ты была знатной и богатой, а сейчас ты хуже уличной; ты была доброй и честной, а стала позором и стыдом всех женщин… Какой монетой платит тебе проклятый? Какое постыдное счастье дает он тебе взамен того, чем ты жертвуешь ему?

Искривив рот и хрипло застонав, ответила одержимая бесом:

— Раз уж ты так хочешь узнать, я скажу тебе. Не думай, что в эти мгновения во мне сидит тот, кого ты называешь злым духом. От заклинаний и святых мощей он очень страдал и отлетел от меня. Но я знаю, что он вернется, я знаю, что, когда меня сожгут, мы соединимся навеки.

— Какой ужас! — крестясь, воскликнул монах.

— Слушай, — продолжала бесноватая. — Тебе небезызвестно, что в свете я была первой дамой, все превозносили меня за красоту, почитали за благородство, страстно желали из-за богатства и восхваляли за скромность. Все эти сокровища приписывали мне кавалеры и поклонники, но ни один из них не сумел заставить меня оценить его достоинства. Они толклись под моими балконами или у меня дома, а я их презирала, потому что моя душа, воспарившая высоко, жаждала втайне кого-то куда более значительного, принца, монарха, необычного существа, неведомого и самого прекрасного. Случилось так, что одна моя двоюродная сестра, которая только что облачилась в грубую одежду кармелиток и которую я навещала, стоя обычно у оконной решетки, как-то восторженно рассказала мне о предстоящем обручении ее с Иисусом, о том, как обмирает она в объятиях своего Небесного Супруга, о небывалом экстазе, о ничтожности всех земных любовных чувств и переживаний в сравнении с этим. Ее рассказы все перевернули во мне, и я стала набожной и предалась умерщвлению плоти, и это заставило поверить всех, и первую меня, будто я испытываю твердую, непреодолимую склонность к монашеству. Между тем душа моя разрывалась от тоски, беспокойства и отвращения, и однажды, в порыве откровенности, я сказала своей сестре-монахине: «Я уже не завидую тебе. Я слишком горда, чтобы желать Супруга, которого нужно делить с несчетным количеством жен. Именно сейчас в сотнях монастырей и в тысячах келий твой Нареченный пребывает с другими женщинами. Я презираю все то, что принадлежит не мне».

— Дьявольская гордыня! — застонал монах. — Искуситель внушил тебе эти безумные слова!

— Той ночью, — продолжала Доротея, — когда я собиралась лечь почивать и снимала с волос сеточку, вот тут-то и является мне…

— Страшное чудище?

— Юноша бледный и печальный, но красивый, очень красивый.

— Он явился в облаке зловонной серы? Он был козлоногий?

— Нет, он явился в нимбе красноватого света над вьющимися белокурыми волосами.

— Пресвятая Дева! Несомненно, это был инкуб.

— Инкуб? — повторила, удивившись, Доротея.

— Так мы называем дьявола, когда он принимает облик мужчины, дабы осквернить женщину и насмеяться над несчастной, подобной тебе.

— Ни о каком осквернении и насмешке и речи быть не может, ведь мы всю ночь провели в целомудренных разговорах. Он поведал мне свою жизнь день за днем; я узнала, что он наследный принц, изгнанный из царства своего отца из-за минутного непослушания, и что, в то время как отца его все славят, с обожанием произнося его имя, сына-мятежника ненавидят и осыпают проклятиями. Когда я узнала, что его никто не любит, когда я прониклась его безмерным несчастьем, я почувствовала, что люблю его, и возмечтала о том, чтобы моя любовь восполнила все утраченное им, даже царство славы. На рассвете он ушел, но вернулся следующей ночью, захватив с собой флакончик с благовониями, которыми он натер ступни мои и ладони, и я вылетела через окошко. Мы пересекли обширные пространства и, опустившись на землю, вошли в очень глубокие, разверзшиеся в лоне высоких гор пещеры, своды которых казались усыпанными алмазами. Там теснилась огромная толпа, признававшая власть моего господина, и у подножия его трона толпилось множество прекрасных женщин, куртизанок, королев и богинь, от златокудрой Венеры и смуглой Клеопатры до ненасытной Мессалины и самоубийцы Лукреции.[90] Я словно бы почувствовала в своем сердце уколы ревности, но тут я увидела, что он равнодушно, ни на кого не глядя, отстранил всех, и услышала: «Не бойся, я не похож наДругого, я не создан для всех… Я принадлежу тебе, Доротея, но и ты принадлежишь мне в жизни и в смерти». Каждую ночь, когда било двенадцать, я ждала его, и шла за ним, и была счастлива.

— Не называй счастьем гнусности, которыми тебя развращает враг Божий! — гневно возразил доминиканец.

— Но я не совершила ничего гнусного! — высокомерно ответила Доротея. — Первое, о чем мы договорились — он и я, — это о том, что любовь наша будет любовью наших душ, и мы сдержали договор. Мой господин мог бы удержать меня цепями материи, но его гордостью было обладание моей душой, только моей душой, и с моего согласия. Тысячу раз я повторяла себе, что благодаря мне он может торжествовать победу, которая, казалось, доступна только Богу: быть любимым духовно, без тени вожделения. Зато я знаю, что у меня нет соперниц и что я единственное сокровище своего господина. И ничего не значат для меня ни позор, ни пытка, на которые вы меня обрекли. Я хочу смерти. Чем раньше зажгут для меня костер, тем скорее я соединюсь с Ним.

И, повернувшись к монаху спиной, одержимая уткнулась лицом в угол, твердо решив не говорить более ни слова.

Когда доминиканец вышел из темницы закоренелой грешницы, он зарыдал, целуя распятие, висевшее на его тяжелых четках:

— Зачем Ты только позволяешь, Иисусе, чтобы сатана, смеясь, принимал Твой облик!

БУРГУНДОЧКА

(перевод В. Михайлова)
В тот день, когда я обнаружила эту легенду в старинной францисканской хронике, пожелтевшие страницы которой оставляли на моих любопытных пальцах тончайшую пыльцу — свидетельство неустанной работы моли, я на мгновение задумалась, прикидывая в уме, не покажется ли подобная история, поучительная для наших простодушных прапрадедов, скандальной в наш век. Ибо на каждом шагу я убеждаюсь, что, если в мире и не прибавилось зла, недоброжелательности в людях стало больше и что никогда писатель не нуждался в такой осмотрительности, как в наши дни, чтобы, упаси бог, не переиначили его слова, не истолковали превратно его намерения и не нашли бы в его невинных писаниях чего-нибудь такого, чего у него и в помыслах не было. Так что мы шагу боимся ступить и, да простят мне это не совсем удачное сравнение, держим ухо востро, боясь написать что-нибудь неприличное или впасть в какую-нибудь ересь.

Но так уж мы устроены, что стоит какой-то мысли понравиться нам, задеть нас за живое, она уже так легко не выходит у нас из головы, шевелится и ворочается там, как зародыш в материнской утробе, стремясь вырваться на волю из своего тесного узилища и увидеть свет. Вот и я, с тех пор как прочитала эту чудесную историю, которую — сомнения прочь — я сейчас расскажу вам, кое-что опустив, а кое-что добавив, постоянно пребывала в обществе моей героини, и ее приключения представлялись мне как бы рядом виньеток из требника, отороченных золотой каймой и причудливо раскрашенных, или чем-то вроде витражей готического собора, где фигуры одеты в темно-синие, пурпурные и амарантовые одежды.[91] О, как хотела бы я обладать искренностью и наивной простотой старого хрониста, чтобы начать словами: «Во имя Отца и Сына!»

1
Было это много-много лет, а точнее сказать, столетий назад. В те дни, когда Франциск Ассизский,[92] обойдя перед тем многие земли Европы, проповедуя бедность и покаяние, разослал во все концы света своих учеников, дабы они продолжали нести людям слово Божье.

На улицах самых маленьких городков и деревушек Италии и Франции часто можно было увидеть тогда босоногого странствующего проповедника в короткой рясе, который прямиком направлялся на главную площадь и, взобравшись на камень или на кучу мусора, произносил горячие проповеди, обличая пороки и укоряя слушателей за слабость их любви к Господу. Когда проповедник спускался с возвышения, временно послужившего ему амвоном, поселяне с жаром оспаривали друг у друга честь предложить ему пристанище, очаг и ужин.

Между тем существовал, однако, в окрестностях Дижона уединенный хуторок, в ворота которого ни разу не стучала рука ни божьего странника, ни наставника в вере. Так удален он был от всех дорог, что лишь торговые люди из Дижона[93] изредка наведывались туда, когда приспевала пора купить славного винца, ибо надо сказать, что хозяином хутора был известный в округе богатей-винодел и подвалы его были полны бочек, а амбары зерна. Был он колоном[94] могущественного аббатства, вот уже много лет арендовал у своих сюзеренов кусок доходной землицы, и, как поговаривали, ветер у него в карманах не гулял. Сам он это всячески отрицал; был скуп, прижимист, не очень-то щедр на харчи и жалованье для своих поденщиков, никогда не давал никому и полушки даром, и единственная расточительность, которую он позволял себе, — это привезти иногда из города новый чепчик или золотую брошку для своей единственной дочери.

Хроника умалчивает, каково было настоящее имя девушки; с одинаковой вероятностью она могла зваться Бертой, Алисьей, Маргаритой или как-нибудь в этом роде, но до нас дошло ее прозвище — Бургундочка. Нам доподлинно известно также, что дочка винодела была девушкой молоденькой и хорошенькой, как цветок, и характер имела отзывчивый, ласковый и добрый настолько, насколько отец ее был человеком тяжелым и себе на уме. Окрестные парни уж так и эдак примерялись, как бы изловчиться и нащупать дорожку к сердцу девушки, а заодно и к кубышке старика, где, ясное дело, он успел припрятать немало звонких да сияющих золотых в приданое своей дочке; но ни разу от грубоватых их заигрываний не зарделись краской ее щеки, не забилось учащенно сердце. Равнодушно выслушивала она их признания, иногда вышучивая особенно рьяные изъявления чувств и слишком неуклюжие любезности.

Однажды зимним вечером, на закате солнца, сидела Бургундочка на каменной скамейке у ворот дома и сучила пряжу. Веретено быстро-быстро крутилось в ее пальцах, кудель медленно распутывалась, и тонкая нить золотой струйкой проворно стекала с прялки на танцующее веретено. Не прерывая этого машинального занятия, Бургундочка предавалась в то же время своим невеселым мыслям. Пресвятая Дева, в каком глухом месте они живут! Каким заброшенным и ветхим выглядит их хутор! Никогда не слышно здесь ни песен, ни смеха, здесь трудятся молчком — сажают виноград, мотыжат землю, подстригают саженцы, собирают урожай, давят вино, разливают его в бочки и не видят даже, как алой пенящейся струей льется оно из кувшинов в чаши за праздничным веселым столом.

«И зачем так убиваться день-деньской? — размышляла девушка. — Отец вечно хмур и озабочен, продает вино, пересчитывает выручку глубокой ночью; я — то пряду, то стираю, то чищу кастрюли, то замешиваю тесто на завтра… Ах, будь я дочерью бедного дижонского ремесленника или крепостного с епископских земель, я и то была бы счастливей!»

Погруженная в такие мысли, Бургундочка не заметила, что по узкой тропинке, вьющейся среди виноградников, к хутору медленно приближается путник. Совсем близко уже подошел он, когда стук посоха по камням заставил девушку поднять голову с любопытством, перешедшим в изумление, как только она рассмотрела незнакомца, которому на вид можно было бы дать лет около двадцати пяти, если бы его исхудалое лицо и скорбный и изможденный облик не скрывали его молодости. Грубая серая ряса, состоявшая чуть ли не из одних заплат, едва прикрывала его от холода; он был перепоясан толстой веревкой; голова его была обнажена, ноги босы и изранены о камни, а в руках он держал сучковатую палку. Бургундочка вмиг сообразила, что перед ней не какой-нибудь бродяга, а божий человек, и, когда подошедший, представившись, подтвердил ее догадку, с ласковыми словами и почтительными поклонами взяла его за руку, провела на кухню и усадила у огня. Опрометью бросилась она в хлев и надоила кринку парного молока от лучшей коровы. Отрезав от каравая добрый ломоть хлеба, накрошила его в молоко и, склонившись в поклоне, всячески выказывая свое уважение и расположение, подала его гостю.

Он коротко поблагодарил за оказанные ему знаки внимания и, немного подкрепив силы, на звучный итальянский манер выговаривая слова, начал рассказывать такие чудеса, что поверг в изумление и очаровал Бургундочку. Он повел речь об Италии, где небо такое голубое, а воздух такой нежный, и в особенности об Умбрии[95] — стране неописуемой красоты долин, окруженных со всех сторон суровыми горами. Затем назвал он город Ассизу и поведал о чудесах, которые творил брат Франциск, серафим в человеческом образе, за которым, увлеченные его проповедью, толпами устремлялись целые народы. Упомянул он и некую Клару,[96] девушку необыкновенной красоты и знатного происхождения, почитаемую за ее святость не только людьми, но и свирепыми лесными волками. Он прибавил, что брат Франциск, дабы прославить имя Господне и выразить свою небесную любовь, сложил чарующие душу гимны; а так как Бургундочка пожелала услышать их, странник тотчас спел некоторые; и хотя плохо понимала она слова чужого языка, но само их звучание, а также манера исполнения чужестранца так тронули девушку, что слезы увлажнили ее глаза. Странник сидел потупя взор, не смея взглянуть на лицо девушки, как он догадывался, свежее, ласковое и юное. Она же, напротив, плененная благородными и выразительными чертами юноши, не отрывала глаз от его лица, бледного от длительного покаяния и поста.

Когда же сгустились сумерки, стали собираться на кухне парни и девушки, вернувшиеся с виноградника, зажгли свечи и смоляные факелы, подбросили в огонь принесенных с собой сухих виноградных побегов и уселись скоротать вечер: девушки за пряжей, парни — обстругивая и заостряя колья, которыми подпирают виноградные лозы. Все они с любопытством поглядывали на чужестранца, молча сидевшего у очага все в той же смиренной позе и даже не протянувшего к ласковым языкам пламени своих окоченевших ладоней. Сдержанный шумок пробежал и стих, когда вошел хозяин дома: всем было интересно узнать, как отнесется старый скряга к присутствию гостя.

Бургундочка, поднявшись навстречу отцу, в почтительных выражениях объяснила ему, что это она позволила себе пригласить в дом этого божьего человека, чтобы не пришлось ему провести ночь под открытым небом где-нибудь на виноградниках. Старик не выказал никакого неудовольствия, лишь пожал плечами и уселся на свое обычное место у огня. Начало вечера прошло мирно.

Внезапно чужестранец, пребывавший до этого в глубоком забытьи, поднял голову и, словно в первый раз обнаружив, что он сидит рядом с весело потрескивающим камельком, начал рассуждать вполголоса о красоте огня и о том, что люди должны быть благодарны Богу за столь великий дар. Бургундочка тронула за локоть соседку, та передала ее знак следующей, и в мгновение ока смолкли разговоры на кухне, и все стали слушать, что говорит странник. Он же, увлекаемый собственным красноречием, все повышал и повышал голос, пока речь его не зазвучала воодушевленно и в полную силу.

От похвалы огню он перешел к прославлению других благ, которые ниспосланы нам Божественной любовью и которыми мы обязаны делиться с ближними своими, подавая милостыню нуждающимся братьям. Именно обязаны, ибо все, чем владеем мы в этой жизни, дано нам лишь во временное пользование. Много ли проку, например, от сокровищ, запертых в сундуках скупца? От обильных злаков в закромах жестокосердого богача? Или они думают, что Господь столь щедро одарил их, чтобы они прятали свои богатства под замком, а не пользовались ими для облегчения страданий ближнего? Увы! В день Страшного суда золото это ляжет тяжким грузом на чашу весов и увлечет их в адское пламя! Тщетно будут они стараться тогда избавиться от того, над чем так дрожали всю свою жизнь: на спинах своих понесут они губительный груз богатства и вместе с ними погрузится оно в геенну!

Пока странник произносил эти назидательные слова, взоры слушателей его обращались к виноделу, ерзавшему на скамье, не зная ни как лучше сесть, ни куда глаза деть. Странник же, все более воодушевляясь, уже почти выкрикивал слова голосом звучным и проникновенным. Внезапно, понизив голос, он стал превозносить радость подаяния, и несказанную сладость, коей наполняется душа жертвующего бренными благами, дарованными ему милостью Божьей. Его вкрадчивая речь текла словно мед, глаза были влажными и отрешенными. Слушательницы, глубоко потрясенные и растроганные его проповедью, не могли сдержать слез, и в то время как одни вытирали платочками глаза, другие окружили странника и, отталкивая друг друга, тянулись к нему, стремясь поцеловать край его одежд. Бургундочка стояла, молитвенно сложив руки, и, казалось, пребывала в исступлении.

Хозяин, не подававший до этого видимых признаков недовольства, не мог более выносить подобную сцену и, бормоча что-то себе под нос, вытолкал всех прочь с кухни, положив таким образом конец вечерним посиделкам. Когда смолк стук тяжелых башмаков удалившихся работников, он коротко распорядился, чтобы подавали ужинать. По обычаям страны, Бургундочка прислуживала за столом отцу и чужестранцу. Последний был молчалив и смирен, как прежде, и, едва почтив вниманием незатейливое угощение, попросил соизволения удалиться. Бургундочка проводила его в просторную комнату в нижнем этаже, где уже была постелена свежая солома, и, тотчас вернувшись, села ужинать сама.

Кусок застревал у нее в горле; ее желудок отказывался принимать пищу, и, хотя она видела, что отец ее сидит насупленный и сердитый, она все же решилась спросить у него, что он думает по поводу речей странника, в особенности по поводу того, что было им сказано о необходимости делиться с ближним.

— Сдается мне, батюшка, — добавила она, — что, ежели прав любезный проповедник, мы с тобой попадем прямехонько в адское пламя — ведь в доме у нас в достатке и золота, и хлеба, и вина, а мы никогда не подаем милостыни.

Говоря это, девушка улыбалась ласково, чтобы смягчить резкость своих слов и не обидеть старика. Но тот вскочил с места в страшном гневе, ударил с силой по столу оловянной чашей, проклиная дочь, приведшую в дом этого сумасшедшего бродягу и оборванца, который на самом деле, может быть, переодетый разбойник, и пригрозил, что сейчас же возьмет его за шиворот и выставит вон; после чего девушка, испуганная и расстроенная, удалилась к себе в спальню.

Всю ночь не могла она сомкнуть глаз. Проповедь странника не выходила у нее из головы; она слышала его страстный голос, его веские слова, видела перед собой его лицо, преображенное благоговением и проповедническим пылом. Ложе Бургундочки было словно усеяно раскаленными угольями или колючками; она чувствовала укоры совести, как будто была преступницей; под утро она на мгновение забылась сном и увидела, как рогатые черти волокут куда-то ее отца, подгоняя его мешками, набитыми золотом. Едва только бледный свет зари возвестил утро, вскочила Бургундочка с постели и, полуодетая, с распущенными волосами, кинулась в комнату, где ночевал странник.

Дверь к нему была не заперта; он молился, стоя на коленях и прижимая к груди скрещенные руки. Он так был захвачен молитвой, что девушке показалось, будто он парит в воздухе. Заслышав шаги, чужестранец вскочил на ноги, и Бургундочка заметила, что лицо его увлажнено слезами и в то же время сияет небесной радостью; но, как только он увидел перед собой девушку, выражение его лица тотчас изменилось. Было такое впечатление, словно оно затворилось изнутри на ключ. Потупив взор и смиренно сложив руки, он осведомился у девушки, чего она желает. Бургундочка стремительно пала к его ногам и, обняв его колени, взволнованным голосом принялась объяснять, что дом этот полон скверны богатства, не приносящего пользы, сокровищ, упрятанных под спудом, которые навлекут погибель на душу их хозяина; что никогда здесь не подавали бедняку и горсти пшеничных зерен, прежде чем потом труда своего он не пополнит хозяйских сундуков; что она полна раскаяния и решимости, во имя спасения своей души и души своего отца, пойти по свету босой, прося милостыню и творя покаяние, и что она умоляет чужестранца благословить ее на этот подвиг, взять ее с собой, научить следовать уставу блаженного брата Франциска — смирению и совершенной бедности — и нести людям его учение.

Проповедник стоял неподвижно и молчал. Между тем ее речь, должно быть, возымела на него некое странное действие, потому что Бургундочка почувствовала, как содрогнулись его колени, и увидела, как судорожно исказилось его лицо и как сжались его пальцы, словно впиваясь ногтями в грудь. Девушка, подумав, что так она скорее убедит странника, простерла к нему руки и зарылась лицом в его рясу, орошая ее горючими слезами. Постепенно руки странника ослабевали, и наконец он, склоняясь к девушке, открыл ей свои объятия. Но вдруг, весь затрепетав, отпрянул в сторону и оттолкнул ее от себя с такой силой, что она чуть не покатилась по полу. Голова Бургундочки ударилась о каменные плиты, а странник, осенив себя крестным знамением и воскликнув: «Защити меня, брат Франциск!» — выскочил в окно и в мгновение ока исчез из виду. Когда Бургундочка поднялась с полу, потирая ушибленную голову, единственное, что напоминало о страннике, была смятая соломенная подстилка.

2
Весь день провела Бургундочка за шитьем, мастеря себе рясу из мешковины — той ткани, в какую обычно одевались крестьяне и батраки на виноградниках. Под вечер вышла она за ворота и вырезала себе из боярышника палку для посоха; сходила на кухню и из кучи веревок выбрала самую толстую; потом снова поднялась к себе и начала медленно раздеваться, аккуратно складывая на кровати различные принадлежности своей одежды.

В XIII веке мало кто носил льняные рубашки. Это было роскошью, которую могли себе позволить разве только члены королевской семьи. На Бургундочке был домотканый лиф, надетый прямо на тело, и нижняя юбка из еще более грубой ткани. Сняв лиф, она распустила волосы, обычно скрываемые под чепчиком, и они золотистым потоком упали на ее белые хрупкие плечи. Взмахнув ножницами, всегда висевшими у нее на поясе, она безжалостно вонзила их в эту буйную поросль, и легкие пряди стали плавно опадать вокруг, как опадают с куста цветы под порывом ветра. Ощупав голову и убедившись, что она подстриглась достаточно коротко, Бургундочка подровняла то там, то здесь торчащие прядки; затем разулась; распустив пояс юбки, стала надевать рясу, поддерживая юбку зубами, чтобы не оставаться совсем голой; скинула с себя наконец и этот последний предмет женского туалета, подпоясалась веревкой, завязав ее на три узла, как это было у странника, и взяла в руки посох. Но тут ей в голову внезапно пришла новая мысль, и, подобрав с пола раскиданные повсюду пряди волос, она перевязала их своей самой красивой лентой и повесила в изголовье кровати у ног грубоватой свинцовой статуэтки Божьей Матери. Подождав, пока совсем не стемнеет, она вышла на цыпочках из своей комнаты, на ощупь спустилась по ветхой лестнице, вошла в комнату, где ночевал странник, открыла окно и выпрыгнула наружу. Она припустила с такой прытью, что, когда начало светать, была уже в трех лигах[97] от хутора на дижонской дороге возле овчарен.

Утомленная, едва дождавшись, когда выведут стадо, бросилась она в стойло и, вытянувшись на овечьей подстилке, еще хранившей тепло, проспала до полудня. Проснувшись, она решила обойти стороной Дижон, где кто-нибудь из постоянных покупателей отца мог ее опознать.

Так и повелось с этого дня, что она старалась выбирать уединенные деревни, глухие хуторки, где просила Христа ради подать ей охапку соломы на ночь и корку хлеба на ужин. По дороге она творила про себя молитву, а когда останавливалась на отдых, опускалась на колени и молилась вслух, сложив руки так же, как это делал странник. Память о нем ни на мгновение не покидала ее, и она непроизвольно подражала во всем его действиям, добавляя другие по своему разумению.

Половину хлеба, который ей подавали, она всегда прятала, а на следующий день отдавала какому-нибудь бедняку, встреченному ею по дороге. Если ей давали деньги, она спешила раздать их нуждающимся, ибо помнила, что, как рассказывал странник, блаженный Франциск Ассизский не дозволял своим братьям иметь при себе отчеканенную монету.

Постепенно Бургундочка свыклась с такой жизнью, и в ней развился необыкновенный дар красноречия. Она могла толковать о Господе, об ангелах, о Небесах, о милосердии и Божественной любви, говоря при этом такое, что и сама удивлялась, откуда она все это знает, и люди, собравшиеся вокруг, слушали ее восхищенно и растроганно. Куда бы ни приходила она, повсюду ее обступали женщины, дети хватались за края ее хитона, а мужчины носили ее на руках. Следует заметить, что все принимали ее за хорошенького мальчика, — никому и в голову не приходило, чтобы девушка могла так мужественно противостоять ненастью и разнообразным опасностям, которые подстерегают путника в пустынной местности. Короткие волосы, темный цвет лица, загоревшего на солнце, ноги, огрубевшие от хождения босиком, делали ее похожей на паренька, а грубая мешковина скрывала округлость ее форм.

Благодаря переодеванию она чувствовала себя в безопасности, даже если ей на пути попадались буйные толпы солдатни или же шайки разбойников; разве что ее раз-другой вытянут ремнем — род шутки, в которой не могли себе отказать солдаты. Многие сочувствовали этому смиренному отроку, угощали его вином и давали деньги; другие смеялись, но ни разу никто не посягнул на ее свободу и жизнь.

Как-то в лесу Фонтенбло[98] довелось Бургундочке пережить ужасную ночь, когда она расположилась на ночлег под деревом, не заметив, какой страшный плод раскачивается на его ветвях, пока ноги повешенного не коснулись ее лица. Тогда, сделав над собой нечеловеческое усилие, вырыла она яму с помощью одного лишь посоха и собственных ногтей. Сняла с дерева труп с вывалившимся языком и вылезшими из орбит глазами, уже исклеванный воронами и сойками, и, как могла, собрав все силы, предала его земле. В ту ночь она видела во сне странника, который благословлял ее.

Но испытания, выпавшие на ее долю, длительный пост, жестокое умерщвление плоти, суровая и непривычная жизнь подорвали силы Бургундочки, и ее здоровье начало ослабевать, когда однажды она подошла к большому городу, который, как она узнала, расспросив крестьян, работавших в поле, оказался Парижем.

И она решила идти в Париж, надеясь, что, может быть, здесь живет ее странник и что она, может быть, случайно встретит его и ей удастся его упросить предоставить ей убежище, подобное тому, которое Клара дала своим дочерям, — монастырскую келью, где она могла бы завершить покаяние и со спокойной душой умереть. Рассудив таким образом, углубилась она в тот лабиринт изогнутых, грязных и узких улочек, каким был в те времена Париж.

Необыкновенная растерянность охватила Бургундочку. В этом огромном многолюдном городе, где на каждом шагу ей попадались лавочники, менялы, ростовщики, суровые священнослужители, проходившие мимо нее, даже не повернув головы, ни у кого не осмеливалась она попросить пристанища на ночь и куска хлеба, чтобы утолить голод. Высокие дома, островерхие крыши, шумные площади — все внушало ей страх.

Весь день бродила она, как неприкаянная, по улицам, заходила в церкви помолиться, затягивала потуже веревку на поясе, чтобы не так чувствовался голод, а на заходе солнца, когда ударил колокол, возвещавший вечернюю зарю, у нее словно что-то оборвалось в груди, и, почувствовав необыкновенную тоску, она принялась тихонько всхлипывать, в первый, быть может, раз помянув добром свой хуторок, где у нее всегда было вдосталь хлеба, а на ночь покойная постель. Едва лишь эти грустные мысли промелькнули в ее голове, она заметила приближающуюся к ней старушонку с крючковатым носом и злыми глазками, которая, подошедши к ней, осведомилась вкрадчивым голосом, как случилось, что такой хорошенький мальчик в столь поздний час оказался один на улице, и не нуждается ли он, как ей это сдается, в ночлеге.

— Матушка, — отвечала Бургундочка, — если бы ты предоставила его мне, ты оказала бы мне величайшую милость, потому что я действительно не знаю, где мне переночевать сегодня, и, кроме того, у меня не было во рту ни крошки уже целые сутки.

Старушонка запричитала жалостливо и, предложив следовать за собой, долго вела ее по каким-то унылым, жалким и подозрительным улочкам, пока не подошли они к неказистому домишке, дверь которого старуха отперла заржавленным ключом.

Весь дом был погружен во тьму; но старуха зажгла свечу и, освещая путь, повела Бургундочку по лестнице наверх.

Пламя весело пылало в камине. Бургундочка увидела перед собой пышную постель, мягкие кресла и накрытый стол, уставленный начищенными до блеска оловянными блюдами и серебряными кувшинами для вина и воды; всевозможная снедь была разложена по тарелкам и блюдам: румяные хлебы, булочки с пряностями, пирог из птицы и дичи, поджаристая корка которого была наполовину снята.

Все это источало благоухающий, тонкий аромат, и, хотя походило на чудо, если принять во внимание внешность старушонки и неказистый вид самого домика, у Бургундочки, чувствовавшей сильнейший голод, так потекли изо рта слюнки при виде этого обилия яств, что она не дала себе труда выказать удивления.

Она сразу же вознамерилась сесть за стол и отведать пирога, но старуха остановила ее. Она сказала, что надобно дождаться хозяина этого жилища, благородного и весьма достойного юноши-студента, который не замедлит явиться и, будучи человеком общительным, не сочтет, конечно, за неудобство разделить ужин с гостем.

И действительно, в скором времени раздались уверенные шаги и в комнату вошел молодой кавалер в черном плаще и пышном берете, украшенном пером серой цапли.

При виде его Бургундочка замерла от удивления, и тому были причины, ибо этот нарядный кавалер лицом и фигурой как две капли воды был похож на ее странника. Она узнала эти большие черные глаза, эти благородные черты. Только выражение лица было другое. В этом преобладала брызжущая веселость и чувственная энергия. Он снял берет, обнажив длинные вьющиеся волосы, скинул с себя плащ и ответил взрывом смеха, когда старуха принялась извиняться, что привела этого бездомного бедняжку, который, если он не будет возражать, разделит с ним ужин и комнату на одну ночь. Весело уселся он за стол, заявив, что, хотя его будущий товарищ, похоже, парень не очень-то жизнерадостный, пусть остается, потому что вдвоем все равно веселее. Слова эти он произнес тем самым звучным голосом, который был так хорошо знаком Бургундочке.

Старуха удалилась, и Бургундочка села за стол, смущенная и растерянная, глядя на своего сотрапезника и боясь поверить своим глазам и ушам. Пока она утоляла голод аппетитным пирогом, она не отрывала взора от юноши, который ел и пил за четверых и с шутками и прибаутками подливал ей вина и накладывал новые куски, и продолжала сравнивать странника с сидящим перед ней студентом.

Да, это были те же самые глаза, только прежде они не горели таким живым и смелым огнем и не было видно блеска темных зрачков, потому что они всегда были опущены вниз. Да, это был тот же самый рот, но прежде он был сух и сурово стиснут и не было видно этих сочных алых губ, белоснежных зубов, открывающихся, когда он улыбается, тонких усиков, придающих лицу задорное и мужественное выражение. Да, это был тот же ясный белый лоб, только волосы не торчали теперь над ним клочками. Вся фигура была прежней, но осанка стала более свободной и гордой.

Так постепенно, пытаясь удостовериться, что странник и юный дворянин в самом деле одно лицо, девушка заметила, что ей доставляет особое удовольствие отмечать в облике юноши выгодно отличающие его черты, и уже начало ей казаться, что, если это и вправду был ее странник, он много выиграл в изяществе и благородстве.

Кавалер с веселым видом все подливал и подливал вина, и Бургундочка рассеянно пила. Вино было темным, как топаз, благоухающим ароматами пряностей и нежным на вкус, но стоило сделать глоток — и словно жидкое пламя растекалось по всем жилам.

С каждым глотком Бургундочка находила своего сотрапезника все более остроумным и предупредительным. Когда его рука, передавая бокал, случайно касалась ее руки, сладостная дрожь пронзала ее от кончиков ногтей до шеи, нежнейший трепет пробегал по всем ее членам. Ум ее мутился, комната шла кругами, блеск свечей, освещавших пиршественный стол, дробился на тысячи блесток. И вот тогда юноша, сделав последний глоток, поднялся из-за стола и воскликнул, что пусть разразит его гром, если теперь не самое время для всякого порядочного школяра отправиться на боковую и подкрепить добрый ужин хорошим сном.

Эти слова слегка пробудили затуманившееся сознание Бургундочки. Она вспомнила, что в комнате была только одна постель, и, тоже встав из-за стола, смиренно пробормотала, что принятый ею обет обязует ее спать на полу и она так и намерена поступить, так что пусть господин студент не беспокоится. Но тот с великодушной настойчивостью запротестовал и, расстелив на полу плащ, заявил, что ляжет здесь, если юный пилигрим не согласится уступить ему часть ложа, где они оба преспокойно устроились бы.

Девушка отвергла это предложение, повергшее ее в ужас, и тогда студент с проворством и силой поднял ее на руки и понес к постели. Почувствовав вновь, что воля покидает ее, девушка закрыла глаза и, испытывая при этом необычайное наслаждение, подчинилась ему, склонив голову на плечо кавалера и ощутив щекой прикосновение его нежных надушенных кудрей.

Студент раскрыл постель, уложил Бургундочку, поправил вышитый шелковый полог и ласковым голосом, каким уговаривают детей, спросил, не будет ли ему позволено, по крайней мере, расположиться в ногах отрока, где ему будет все-таки мягче, чем на голом полу. Бургундочка не нашла обоснованных доводов, чтобы отказать ему в этом, и юный кавалер, завернувшись в плащ и подложив под голову подушечку, рухнул на постель, и через некоторое время, как бы в доказательство, что он уже спит, послышалось его ровное дыхание.

Бургундочка, напротив, беспокойно ворочалась, не находя себе места. Тщетно пыталась она вспомнить подобающие этому часу молитвы. Она не могла сосредоточиться; ее бросало то в жар, то в холод; студент и странник слились в ее воображении в единое существо, прекрасное и совершенное, ради которого она готова была выдержать любые пытки, не проронив и стона. Мягкое ложе разнежило ее тело, поощряя и усиливая игру воображения; в ночной тиши ей приходили на ум самые крайние и безумные решения: разбудить юношу, признаться ему, что она девушка, что она потеряла голову от любви к нему и готова быть его женой или рабыней, лишь бы жить и умереть рядом с ним.

Но разве пряди волос, повешенные ею к ногам святой Мадонны, не были залогом торжественного обета? От этих переживаний кровь прилила у нее к голове, сердце учащенно билось, а в ушах стоял такой звон, что спокойное дыхание студента отдавалось в них, как шум гигантских кузнечных мехов. О, искушение… искушение!

Она присела на кровати и при свете догоравших в камине углей взглянула на спящего; ей показалось, что никогда в жизни не видела она лица прекраснее и милее. В упоении склонилась она над ним так низко, что уста ее ощутили его дыхание.

Внезапно спящий приподнялся с ложа, словно вовсе и не спал, и со странной улыбкой на лице раскрыл ей свои объятия. Девушка отпрянула в ужасе и выкрикнула, вспомнив странника:

— Защити меня, брат Франциск!

В тот же миг вскочила она с постели и как безумная выбежала из комнаты.

Перепрыгивая через несколько ступенек, она сбежала по лестнице, толкнула незапертую дверь, и, оказавшись на улице, бросилась бежать, и, только достигнув большой площади, где возвышалось какое-то невзрачное, сумрачное здание, остановилась и принялась размышлять над тем, что с нею произошло.

Она с трудом могла собраться с мыслями; ей казалось, что происшедшее с ней этой ночью случилось во сне, и как бы подтверждением этой мысли было то, что, как она ни напрягала память, она никак не могла вспомнить лица студента. Последнее, что она помнила, — это гримаса гнева, исказившая его черты, дьявольская ярость в глазах и выступившая на губах пена.

Из дома, рядом с которым она стояла, вышли четверо мужчин, одетых в серые рясы, подпоясанные веревкой; на плечах они несли гроб. Бургундочка приблизилась к ним, и они взглянули на нее с удивлением, потому что она была одета в такое же платье, что и они. Подталкиваемая любопытством, девушка наклонилась к открытому гробу и там, на подстилке из пепла, — так ясно, что в этом не могло возникнуть никаких сомнений, — увидела тело своего странника.

— Когда скончался этот подвижник? — спросила она, трепеща всем телом.

— На закате, когда колокол ударил вечернюю зарю.

— Он жил здесь? Что это за дом?

— Здесь обитаем мы, следующие уставу святого Франциска Ассизского, минориты, братья твои, — отвечал ей суровый голос, и они удалились, унося на плечах свою скорбную ношу.

Бургундочка постучалась в ворота обители.

Никто так и не догадался, какого пола был новый послушник, и, лишь когда он скончался после долгого тяжкого покаяния, тайна эта открылась братьям, пришедшим обрядить тело в саван. Они осенили себя крестным знамением, прикрыли тело девушки толстым одеялом и отнесли похоронить на кладбище сестер-минориток, или, иначе, клариссинок, которое уже существовало тогда в Париже.

Рамон дель ВАЛЬЕ-ИНКЛАН

СТРАХ

(перевод А. Косс)
Лишь раз в жизни довелось мне изведать этот неодолимый и мучительный озноб, озноб, порожденный страхом и словно возвещающий о смертном часе. То было много лет назад, в старое доброе время, когда еще существовала система майоратов[99] и военная карьера была открыта лишь тем, кто мог доказать свое благородное происхождение. Я только что удостоился звания кадета.[100] Будь моя воля, я поступил бы в лейб-гвардию, но матушка моя тому воспротивилась, и, следуя семейному обычаю, я стал гренадером Королевского полка. Не припомню в точности, сколько лет минуло с тех пор, но тогда на щеках моих едва пробивался первый пух, а сейчас я стою у самого порога немощной старости. Перед моим отъездом в полк матушка пожелала благословить меня. Добрая сеньора жила уединенно в глухой деревеньке, где был наш родовой замок, и я поспешил туда со всей покорностью любящего сына. Я прибыл под вечер, и матушка тотчас послала за приором Брандесо, дабы он исповедовал меня в часовне замка. Сестры мои, Мария-Исабель и Мария-Фернанда, в ту пору едва достигшие отрочества, нарезали роз в нашем саду, и розами этими матушка наполнила приалтарные сосуды. Затем она негромко подозвала меня, вручила свой молитвенник и велела собраться с мыслями и приготовиться душою к исповеди.

— Ступай на галерею, сынок. Там тебе будет покойнее…

Галерея для семьи владельца замка находилась по левую руку от алтаря и сообщалась с библиотекой. Часовня была старая, сумрачная, гулкая. На подножии алтаря иссечен был герб, грамотами Католических королей[101] пожалованный сеньору де Брадомину, по имени Педро Агьяр де Тор,[102] по прозванию Козел, он же Старик. Кабальеро этот был погребен по правую руку от алтаря. На надгробии стояло изваяние молящегося воина. Лампадка денно и нощно теплилась перед алтарем искусной работы, затейливым, словно драгоценность из королевской сокровищницы. Позлащенные гроздья, отягчавшие лозы евангельского виноградника, ласкали взгляд. Святым покровителем часовни был один из царей-волхвов, благочестивый восточный владыка, что сложил мирру к стопам Младенца Иисуса. Златотканая парча его риз блистала пышностью и благолепием восточного чуда. Лампадка подвешена была на серебряных цепочках, свет ее подрагивал робкой дрожью птицы, перебирающей крыльями в клетке, лампадка словно жаждала вспорхнуть и полететь к святому. В тот вечер матушке моей угодно было собственноручно расставить сосуды с розами у ног волхва в знак благоговейной своей преданности. Затем вместе с моими сестрами она преклонила колена пред алтарем. На галерее мне слышен был только шелест ее голоса, почти беззвучно выводившего Ave Maria, но, когда в свой черед вступали девочки, я различал все слова святой латыни. День угасал, голоса молящихся звучали в сумеречной тишине часовни, глубокие, скорбные и торжественные, словно напоминание о страстях Христовых. Я задремал. Сестры мои присели на ступеньках алтаря. Платья их были непорочно-белы, словно лен литургических облачений. Перед алтарем под лампадкой оставалась лишь одна фигура, застывшая в молитвенной позе; то была матушка, она держала в руках раскрытую книгу и читала, наклонив голову. Время от времени ветер шевелил занавес на высоком окне. Тогда я видел в потемневшем небе лик луны, бледный и нездешний, подобный лику богини,[103] чьи алтари — средь рощ и на озерах…

Матушка со вздохом закрыла молитвенник и вновь подозвала девочек. Я видел, как две белые фигурки скользнули к алтарю, затем, насколько я мог разглядеть, сестры преклонили колена рядом с матушкой. Матушка снова раскрыла молитвенник, на руках ее дрожали бледные отсветы лампадки. Голос звучал в тишине, неспешный, исполненный благочестия. Сестры слушали, мне смутно виделись их головки, обе были причесаны одинаково, волосы ниспадали на непорочную белизну платья, гладкие, траурные, долгие, как у назареян. Я задремал было, как вдруг крики сестер разбудили меня. Я глянул вниз и увидел их посреди часовни, обе прильнули к матушке. Отчаянный испуг был в их голосе. Матушка схватила девочек за руки и вместе с ними выбежала из часовни. Я поспешно спустился и хотел было последовать за ними, но ужас приковал меня к месту. Из усыпальницы воина доносился лязг костей. Волосы у меня на голове зашевелились. Мертвая тишина стояла в часовне, и явственно слышно было, как гулко грохочет череп, перекатываясь по каменному изголовью. Я познал страх, какого не знал дотоле. Но мне не хотелось явить себя трусом в глазах матушки и сестер, и я замер перед алтарем, вперив взгляд в приотворенную дверь. Свет лампадки подрагивал. На высоком окне колыхался занавес, тучи проползали, заслоняя луну, звезды загорались и угасали, как жизни человеческие.

Внезапно издали послышались веселый лай собак и перезвон бубенцов. Суровый голос клирика звал:

— Ко мне, Карабель! Ко мне, Капитан!

То был приор Брандесо, он пришел исповедать меня. Затем я узнал голос матушки, испуганный и трепещущий, и явственно расслышал резвый бег собак. Суровый голос клирика звучал все ближе, неспешный, словно григорианское песнопение:[104]

— Посмотрим, посмотрим, что там такое… Только не гость с того света, могу поручиться… Ко мне, Карабель! Ко мне, Капитан!

Две борзые остановились у порога часовни, за ними в дверях показался приор Брандесо.

— Что здесь происходит, сеньор королевский гренадер?

Я отвечал сдавленным голосом:

— Сеньор приор, я слышал лязг костей в гробнице!..

Приор медленно прошел по часовне. Был он статен и держался очень прямо. В пору молодости он также служил в Королевском гренадерском полку. Его длинная белоснежная сутана волочилась по полу. Приор подошел ко мне, опустил тяжелую руку мне на плечо и, глядя в мое бескровное лицо, проговорил сурово:

— Да не скажет вовеки приор Брандесо, что у него на глазах дрожал от страха королевский гренадер!..

Его рука лежала на моем плече, мы стояли не двигаясь и безмолвно смотрели друг на друга. В наступившей тишине мы услышали, как гремит череп воина, перекатываясь в гробнице. Рука приора не дрогнула. Рядом с нами борзые наставили уши, вздыбили загривки. Снова мы услышали, как гремит череп, перекатываясь по каменному изголовью. Приор встряхнул меня за плечи:

— Сеньор королевский гренадер, а ну-ка взглянем, что там за нечисть!..

И он подошел к надгробию и ухватился обеими руками за бронзовые кольца, вделанные в одну из плит, ту, на которой была высечена эпитафия. Я тоже подошел к надгробию, дрожь все не унималась. Приор глядел на меня, не разжимая губ. Я положил руку поверх его руки на бронзовое кольцо и потянул. Каменная плита тяжело подалась. Перед нами зияла пустота, черная, дышащая холодом. Я увидел, что череп, желтоватый и блестящий, еще шевелится. Приор опустил руку в усыпальницу и взял череп. Затем, все с тем же выражением лица, все так же молча, он протянул череп мне. Содрогнувшись, я принял его. Я стоял у самого алтаря, свет лампадки падал мне на руки. Опустив глаза, я увидел меж своих ладоней змеиное гнездо. В ужасе я отшвырнул череп. Змеи с шипением расползлись, череп покатился по ступенькам алтаря, легкий и гулкий. Приор взглянул на меня, его глаза воителя сверкали из-под капюшона, словно из-под забрала шлема.

— Сеньор королевский гренадер, не получит ваша милость отпущения… Я не даю отпущения трусам!

И он вышел, прямой и суровый, длинная белоснежная сутана волочилась по полу. Слова его еще долго звучали в моих ушах, звучат и поныне. Быть может, словам приора Брандесо и обязан я тем, что впоследствии умел улыбаться смерти, точно женщине!..

МОЯ СЕСТРА АНТОНИЯ

(перевод С. Николаевой)
I
Город Сантьяго[105] в Галисии всегда был одним из святилищ мира сего, и души людские там все еще ждут чудес, открывающихся пристальному взгляду…

II
Как-то раз моя сестра Антония взяла меня за руку и повела в собор. Антония была гораздо старше меня. Высокая и бледная, с черными глазами и немного грустной улыбкой. Она умерла, когда я был еще маленьким. Но как помню я ее голос, и ее улыбку, и лед руки ее, сжимавшей мою по дороге в собор!.. Лучше всего помню ее глаза и светлое и трагическое пламя ее взгляда, обращенного на одного студента, который гулял по галерее, закутавшись в синий плащ. Я боялся этого студента. Он был высокий и тощий, лицо мертвеца и глаза тигра, жуткие глаза под тонкими и жесткими бровями. Как бы для того, чтобы еще усилить это сходство с мертвецом, у него при ходьбе хрустели коленки. Моя матушка ненавидела его и, не желая видеть, всегда держала закрытыми ставни на окнах,которые выходили на Галерею золотых дел мастеров. В тот день, помнится, он гулял, закутанный, как обычно, в синий плащ. Он настиг нас перед вратами собора и, выпростав из-под плаща свою иссохшую, как у мумии, руку, омочил пальцы в святой воде и предложил ее моей перепуганной сестре. Антония обратила на него умоляющий взгляд, и он, улыбаясь, прошептал:

— Я в отчаянии!

III
Мы вошли в часовню, где несколько старух молились, читая вечерние молитвы. Часовня эта темная и большая, деревянный настил там всегда скрипит, а скрип еще усиливается высокими романскими сводами. В детстве часовня вызывала во мне ощущение деревенской тишины и покоя. Я наслаждался в ее тени, как под кроной старого каштана, как под сенью виноградной лозы, вьющейся над каким-нибудь крыльцом, как в прохладе пещеры отшельника где-нибудь в горах. Вечерами там всегда собирались старухи, читавшие молитвы. Их голоса, слитые в исступленный шепот, отражались от сводов и, казалось, освещали розы витражей, подобно заходящему солнцу. Под сводами ее всегда слышались гнусавая и торжественная разноголосица молитв, глухое шарканье по настилу, позвякивание серебряного колокольчика в руках у мальчика-служки, когда он поднимает зажженную свечу над плечом капеллана, читающего по складам в требнике страсти Господни.

О кортисельская часовня, когда же душа моя, постаревшая и усталая, вновь погрузится в твою врачующую сень!

IV
Моросило и уже смеркалось, когда мы проходили по галерее собора, возвращаясь домой. В сагуане,[106] просторном и темном, мою сестру, должно быть, охватил страх, потому что по лестнице она поднималась бегом, не выпуская моей руки. Войдя в дом, мы увидели нашу матушку: она прошла через прихожую и исчезла в одной из дверей. Полный любопытства и тревожного предчувствия, причину которого я сам не понимал, я поднял глаза на сестру, и она, не говоря ни слова, наклонилась и поцеловала меня! При совершенном незнании жизни, я угадал секрет своей сестры Антонии. Он навалился на меня, подобно смертному греху, когда мы проходили по этой прихожей, где коптила керосиновая лампа с разбитым стеклом. Два языка пламени напомнили мне о рогах дьявола. Я лег спать, и в темноте этот образ вырастал передо мной, не давая уснуть, и как кошмар вновь являлся мне в другие ночи.

V
Наступили дождливые дни. Студент гулял по галерее собора, когда развиднялось, но сестра моя не ходила в собор. Я же иногда, пока учил уроки в гостиной, полной аромата увядающих роз, приоткрывал окно, чтобы видеть его. Он гулял один, судорожно улыбался, и с наступлением сумерек его сходство с покойником настолько усиливалось, что страшно было глядеть. Дрожа, я отходил от окна, но все смотрел на студента, не в силах доучить уроки. В большой гостиной, темной и гулкой, мне слышались его шаги, хруст берцовых костей и коленных чашечек… Мяукал кот за дверями, и мне казалось, что его мяуканье походило на имя студента:

Максимо Бреталь!

VI
Бреталь — деревушка в горах, недалеко от Сантьяго. Старики носят остроконечные шапки и куртки из домотканой шерсти, старухи прядут на скотных дворах, потому что там гораздо теплее, чем в домах, а пономарь устроил школу в прилегающей к церкви галерее. Не без помощи его линейки дети постигают ту особую грамоту, которая нужна алькальдам[107] и писцам, читая нараспев феодальные уложения одного дворянского рода, владевшего прежде майоратом,[108] ныне пришедшим в упадок. Максимо Бреталь был из этого дома. Он приехал в Сантьяго для изучения теологии, и в первое время какая-то старуха, торговавшая медом, привозила ему из деревни кукурузный хлеб на неделю и свиное сало. Он жил вместе с другими учениками на постоялом дворе, где платили только за ночлег. Максимо Бреталь уже получил младший церковный сан, когда вошел в наш дом, чтобы стать моим репетитором по латинской грамматике. Мою матушку попросил принять его с благотворительной целью священник из Бреталя. Пришла какая-то старуха в чепчике поблагодарить ее и принесла в подарок корзину с ранетными яблоками. Одно из этих яблок — говорили потом — было, по всей вероятности, заколдовано и околдовало мою сестру Антонию.

VII
Наша матушка была очень набожна и не верила ни в предсказания, ни в колдовство, но делала вид, что верит этому объяснению, лишь бы извинить страсть, снедавшую ее дочь. Антония в те времена уже стала похожа на существо потустороннего мира, как и студент из Бреталя. Она всегда вспоминается мне сидящей в глубине гостиной за вышиванием и такой призрачной, как если бы я видел ее отраженной в зеркале; движения ее медлительны, словно бы она движется в ритмах иного мира, голос угасает, улыбка так далеко от нас. Она, вся в белом, вся печальная, как бы парит в тайне сумерек и так бледна, что от нее, как от луны, словно исходит сияние. А матушка раздвигает портьеры, смотрит на нее и снова бесшумно уходит.

VIII
Вернулись солнечные дни с их нежным золотым светом, и моя сестра, как и раньше, стала брать меня молиться со старухами в кортисельскую часовню. Я трясся от страха, как бы снова не появился студент и не протянул бы нам свою призрачную руку, с которой капала святая вода. В испуге я смотрел на сестру и видел, как дрожат у нее губы. Максимо Бреталь, который все дни проводил в галерее, исчезал, едва мы приближались, и потом, проходя по нефам собора, мы видели, как он появляется под тенью сводов. Мы входили в часовню, а он становился на колени у входа, целуя плиты ступеней, по которым только что прошла моя сестра Антония. Он преклонял колена и стоял там как надгробный памятник, накинув плащ на плечи и молитвенно сложив руки. Однажды, когда мы выходили, я увидел, как его рука тенью скользнула передо мной и он сжал пальцами край платья Антонии.

— Я в отчаянии!.. Ты должна выслушать меня, ты должна знать, как я страдаю… Ты не хочешь смотреть на меня?..

Антония прошептала, белая, как цветок:

— Оставьте меня, дон Максимо!

— Я не оставлю тебя. Ты — моя, твоя душа принадлежит мне. Тела мне не надо, за ним придет смерть. Погляди на меня, пусть глаза твои исповедаются моим глазам. Погляди на меня!

И восковая рука так потянула юбку сестры, что разорвала ее. Но невинные глаза исповедались глазам светлым и ужасным. Вспоминая об этом, я плакал всю ночь в темноте, как если бы моя сестра убежала из нашего дома.

IX
Я по-прежнему занимался латынью в той же гостиной, полной аромата увядающих роз. В иные дни тенью входила в нее матушка, пропадала, утонув в подушках огромного дивана, обтянутого красным дамасским шелком. Я слышал, как она вздыхала, различал стук перебираемых четок. Моя матушка была очень красивая, белокожая и светловолосая, всегда одетая в шелка, с черной перчаткой на одной руке, так как на ней не хватало двух пальцев; другая же, белая, как камелия,[109] вся была унизана кольцами с драгоценными каменьями. Эту руку мы всегда целовали, и этой рукой она ласкала нас. Другую же, в черной перчатке, она обычно скрывала под кружевной накидкой, и, только когда она крестилась, можно было видеть эту руку, такую скорбную и мрачную на белизне ее лба, на розовых лепестках ее губ, на ее груди Мадонны Литты.[110] Моя матушка молилась, сидя на диване в гостиной, а я, чтобы воспользоваться лучом света, который проникал со стороны приоткрытого балкона, учил латынь в другом углу, и грамматика лежала открытой на одном из старинных ночных столиков с шахматной доской. Мы едва различали друг друга в этой огромной, темной и гулкой, внушавшей почтение гостиной. Иногда матушка, прерывая молитву, приказывала мне шире раскрыть балкон. Я молча повиновался и пользовался этим разрешением, чтобы взглянуть на галерею, где в тумане сумерек все еще гулял студент. В тот вечер я тоже посматривал на него, и вдруг он исчез. Я снова стал было зубрить латынь, но в дверь гостиной постучали. То был один францисканский монах, недавно прибывший из Святой земли.

X
Отец Бернардо когда-то был духовником моей матушки и, вернувшись из странствований по святым местам, не забыл принести ей четки из косточек маслин с Масличной горы. Он был старый, малорослый, большеголовый и лысый и походил на те романские изваяния святых, которые стоят у входа в собор. В тот вечер он во второй раз посетил нас с тех пор, как вернулся в свой монастырь в Сантьяго. Увидев его в дверях, я оставил грамматику и бросился поцеловать ему руку. Я преклонил колена и глядел на него в ожидании благословения, и тут мне показалось, что он делает рожки. Я закрыл глаза, напуганный этой дьявольской шуткой! Задрожав, я понял, что это одна из его ловушек, подобная тем, о которых рассказывалось в историях о святых: с недавних пор я читал их вслух матушке и Антонии. Ловушка, нужная ему, чтобы ввести меня в грех, и она напомнила мне ту, о которой повествуется в житиях святого Антония Падуанского.[111] Отец Бернардо, которого моя бабушка назвала бы святым, сошедшим на землю, не заметил меня, потому что приветствовал свою прежнюю агницу, и забыл осенить пасторским благословением мою унылую голову с оттопыренными, словно крылья, ушами. Голову мальчика, которого гнетут скорбные цепи детства: каждый день — латынь, каждую ночь — боязнь мертвецов. Тихим голосом монах заговорил с матушкой, и матушка подняла руку в черной перчатке:

— Ступай, дитя мое!

XI
Басилиса Пригожая, старуха, которая была кормилицей моей матушки, притаилась за дверью. Я увидел ее, и она удержала меня за платье, закрыв мне рот морщинистой рукою:

— Не кричи, плутишка.

Я пристально посмотрел на нее, потому что считал ее странно похожей на химер водостоков нашего собора. Спустя мгновение она мягко оттолкнула меня:

— Иди, детка!

Я повел плечом, чтобы стряхнуть ее руку, которая вся была в черных, словно сажа, морщинках, и остался рядом с ней. Послышался голос францисканца:

— Речь идет о спасении этой души…

Басилиса снова подтолкнула меня:

— Уходи, тебе не следует это слышать…

И, согнувшись в три погибели, она припала к замочной скважине. Я съежился рядом с нею. Она больше не гнала меня, сказала только:

— Никогда не вспоминай того, что услышишь, плутишка!

Я засмеялся. Уж очень она была похожа на химер[112] водостоков. Только я не знал, на собаку ли, на кошку или на волка. Но удивительным было ее сходство с теми каменными фигурами, которые выступали над галереей, свисая с карнизов собора.

XII
Из гостиной доносились голоса. Сначала голос францисканца, довольно долго:

— Сегодня утром к нам в монастырь пришел юноша, искушаемый дьяволом. Он рассказал мне, что имел несчастье влюбиться и с отчаяния пожелал заняться черной магией. Однажды в полночь он попал во власть сатаны. Злой дух явился ему в просторах зыбучих пепельных песков, среди страшного шума ветра, поднятого его крыльями, подобными крыльям летучей мыши, когда он метался под звездами.

Послышался вздох матушки:

— О боже!

Монах продолжал:

— Сатана сказал юноше, чтобы тот подписал договор, и тогда он сделает его счастливым в любви. Юношу охватили сомнения, ибо был он окроплен святою водою крещения, и он отогнал сатану, сотворив крестное знамение. Этим утром, на рассвете, он пришел к нам в монастырь и в тайне исповедальни покаялся мне. Я сказал ему, чтобы он перестал заниматься этой дьявольщиной, но он отказался. Моих советов было мало, чтобы убедить его. Эта душа обречет себя на вечные муки!

Снова простонала матушка:

— Пусть лучше умрет моя дочь!

А голос монаха, таинственный до ужаса, продолжал:

— Если бы она умерла, он, возможно, и восторжествовал бы над адом. Если останется жить, погибнут оба. Недостанет сил у слабой женщины, подобной тебе, побороть могущество черной магии!

Зарыдала матушка:

— С нами милость Божья!

Последовало долгое молчание. Монах, должно быть, молился, размышляя об ответе. Басилиса Пригожая все прижимала меня к своей груди. Послышалось шлепанье сандалий монаха, и старуха разжала было руки, чтобы подняться и убежать. Но осталась недвижной, удерживаемая голосом, который зазвучал снова:

— Милость Божья не всегда с нами, дочь моя. То бьет ключом, то высыхает, подобно ему. Есть души, которые думают только о своем спасении, никогда не чувствуют любви к другим существам. Это — высохшие источники. Скажи мне: чувствовала ли ты в сердце своем тревогу, желание помочь какому-нибудь христианину, когда знала, что он рискует погибнуть? Что делаешь ты, чтобы избежать этого черного соглашения с силами ада? Отказываешь ему, а он получит ее из рук сатаны.

Матушка закричала:

— Иисус, Сын Божий, сильнее сатаны!

Монах ответил, и месть слышалась в его голосе:

— Любовь должна быть равной ко всем христианам. Любить отца, сына или мужа — все равно что любить глиняных идолов. Не ведая того, ты своей черной рукой тоже бичуешь крест, как и студент из Бреталя.

Он, должно быть, простер руки к матушке. Затем послышался какой-то шум, — видимо, он удалялся. Басилиса спряталась вместе со мной, и мы увидели, как мимо нас, совсем рядом, прошел черный кот. Как вышел падре Бернардо, никто не видел. Басилиса пошла тем вечером в монастырь и потом рассказывала, что он читал проповедь за много лиг[113] отсюда.

XIII
Как хлестал дождь по стеклам и каким печальным был вечерний свет во всех комнатах!

Антония вышивает около балкона, а наша матушка, откинувшись на диване, пристально смотрит на нее зачарованным взглядом, какой бывает у людей, изображенных на картинах, у которых глаза словно стеклянные. Наши души погружены в молчание, только слышно, как качается маятник. Антония вдруг задумалась с высоко поднятой иглой. Высоко на диване вздохнула матушка, а у сестры задрожали веки, словно бы она проснулась. И тогда во многих церквах зазвонили колокола. Басилиса вошла со свечами; заглянув за все двери, поставила их на подоконник. Антония снова погрузилась в мечты, склонившись над вышиванием. Матушка поманила меня рукой и удержала подле себя. Басилиса принесла прялку и уселась на полу у дивана. Я чувствовал, что у матушки зубы выбивают дробь, словно кастаньеты. Басилиса встала на колени, пристально глядя на нее, и матушка застонала:

— Выгони кота, он царапается под диваном.

Басилиса наклонилась:

— Где кот? Не вижу.

— И не слышишь?

Старуха ответила, стуча прялкой:

— Не слышу.

Матушка закричала:

— Антония! Антония!

— Да, сеньора?

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем, сеньора!

— Ты слышишь, как царапается кот?

Антония прислушалась на мгновение:

— Он уже не царапается!

Матушка вся задрожала:

— Царапается возле ног моих, но я тоже не вижу его.

Пальцы ее впились мне в плечо. Басилиса хотела посветить под диваном, но сильный порыв ветра, от которого захлопали все двери, погасил свечу у нее в руках, и, пока наша матушка кричала, ухватив сестру за волосы, старуха, взяв оливковую ветвь, кропила святою водой углы.

XIV
Матушка удалилась в свою спальню, зазвенел колокольчик, и Басилиса кинулась ей помочь. Потом Антония открыла балкон и посмотрела на площадь глазами сомнамбулы. Отошла, пятясь, и затем исчезла. Я остался один, прижавшись лбом к стеклам балкона, за которыми угасал свет дня. Мне показалось, что я услышал крики в доме, но не осмелился пошевелиться, смутно ощущая, что я не должен слышать эти крики, потому что я еще маленький. Я неподвижно стоял в проеме балконной двери, распутывая клубок наивных, боязливых мыслей, в смятении от неясных воспоминаний о внезапных упреках и о заточении в темной гостиной. Душа моя словно окутана была этой памятью, болезненной памятью рано повзрослевших детей, которые с широко раскрытыми глазами слушают разговоры старших и, чтобы лучше слышать их, оставляют свои игры. Мало-помалу крики прекратились, и, когда дом погрузился в молчание, я убежал из гостиной. В дверях я столкнулся с Пригожей.

— Не путайся под ногами, плутишка!

На цыпочках я подошел к матушкиной спальне. Дверь была приоткрыта, и оттуда доносились горестный шепот и сильный запах уксуса. Я бесшумно вошел в комнату, не задев двери. Матушка лежала, голова ее была повязана множеством платков. На белизне простыни резко обозначилась рука в черной перчатке. Глаза были открыты, и, когда я вошел, она, не поворачивая головы, поглядела на дверь:

— Сыночек, спугни кота, он сидит у меня в ногах!

Я подошел — на пол спрыгнул черный кот и стремглав выбежал из спальни. Басилиса Пригожая, которая стояла в дверях, тоже увидела кота и сказала, что мне удалось спугнуть его, потому что я невинное дитя.

XV
Помню один долгий день и матушку в печальном свете комнаты, в которой прикрыты ставни и куда не проникает солнце. Она неподвижно сидит в кресле со скрещенными руками, голова повязана множеством платков, а лицо совсем белое. Она не разговаривает, но обращает взгляд свой на тех, кто говорит, и смотрит пристально, призывая к молчанию. День тот не измерить часами, весь он во мраке сумерек. И кончается этот день внезапно, когда в спальню вдруг вносят свечи. Матушка кричит:

— Опять кот! Снова кот! Уберите его, он уже сидит у меня на спине!

Басилиса Пригожая подошла ко мне, с таинственным видом подтолкнула к матушке. Она наклонилась и дрожащим голосом проговорила мне на ухо, причем волоски ее родинок коснулись моего лица:

— Скрести руки!

Я скрестил руки, и Басилиса сказала, чтобы я возложил их на спину матушки. Тихим голосом она торопила меня:

— Что ты чувствуешь, детка?

Испуганный, я ответил тем же тоном, что и старуха:

— Ничего!.. Я ничего не чувствую, Басилиса.

— Не видишь ли ты, как что-то поблескивает?

— Ничего не вижу, Басилиса.

— Не чувствуешь ли ты кошачью шерсть?

— Ничего не чувствую.

И я зарыдал, напуганный криками матушки. Басилиса взяла меня на руки и вынесла в коридор:

— Ах, озорник, согрешил ты, наверное, вот и не можем напугать врага рода человеческого!

Она вернулась в спальню. Я остался в коридоре, полный тоски и страха, гадая о своих детских грехах. Крики в спальне все продолжались, а по всему дому стали ходить со свечами.

XVI
После этого долгого дня наступила такая же долгая ночь: перед образами горели лампады и все говорили шепотом, останавливаясь в проеме дверей, которые распахивались и скрипели. Я уселся в коридоре у стола, на котором стоял подсвечник с двумя свечами, и принялся думать про великана Голиафа.[114] Антония, которая прошла мимо, вытирая платком глаза, спросила меня угасшим голосом:

— Что ты делаешь здесь?

— Ничего.

— Почему не учишь уроки?

Я посмотрел на нее в удивлении — как может она спрашивать, почему я не занимаюсь, когда матушка больна. Антония ушла по коридору, а я снова стал размышлять об истории этого великана-язычника, который взял да и умер от удара камнем. В те времена ничто меня так не восхищало, как та ловкость, с какой юный Давид метал камни пращой. Я ставил себе целью обучиться этому, когда выйду погулять на берег реки. У меня было смутное и романическое желание нацелить свою пращу прямо в бледный лоб студента из Бреталя. Снова прошла Антония с жаровней, которая источала аромат лаванды.

— Что ты не ложишься, малыш?

И опять торопливо пошла по коридору. Я не лег, но уснул, положив голову на стол.

XVII
Не знаю, была ли это одна ночь, или их было много, потому что в доме всегда было темно и горели светильники перед образами. Помню, что когда я не спал, то слышал крики матушки, таинственные разговоры слуг, скрип дверей и звук колокольчика на улице. Басилиса Пригожая приходила за подсвечником, уносила его на минуту и приносила с двумя новыми свечами, которые едва теплились. Однажды, приподняв голову от стола, я увидел какого-то мужчину без пиджака, который сидел напротив меня и шил. Он был очень мал ростом, со лба лыс и одет в красный жилет. Улыбаясь, он поздоровался со мной:

— Вы спали, прилежный puer?[115]

Басилиса сняла нагар со свечей.

— Разве ты не помнишь моего брата, плутишка?

Сквозь сонное оцепенение я вспомнил сеньора Хуана де Альберте. Бывало, я видал его, когда старушка водила меня по вечерам на колокольню собора. Брат Басилисы штопал сутаны под сводами церкви. Вздохнула Пригожая:

— Он здесь для того, чтобы готовить елей в Кортиселе.

Я заплакал, и старики стали просить меня не шуметь. Слышался голос матушки:

— Прогоните от меня кота! Прогоните этого кота!

Басилиса Пригожая входит в ту спальню, что рядом с лестницей, ведущей на чердак, и выходит, неся крест черного дерева. Она бормочет что-то невнятное и осеняет меня крестом спереди, сзади, с боков. Затем передает мне крест, сама же берет ножницы своего брата, эти портняжные ножницы, большие и ржавые, которые, раздвигаясь, издают железный звук.

— Нужно освободить ее, она просит…

Взяв за руку, она провела меня в спальню матушки, которая все кричала:

— Прогоните кота! Прогоните кота!

На пороге старуха шепотом дала мне наказ:

— Ступай потихоньку и положи крест на подушку… Я здесь остаюсь, в дверях.

Я вошел в спальню. Матушка приподнялась, волосы ее были растрепаны, руки протянуты вперед, а пальцы судорожно скрючены. Одна рука была черной, а другая — белой. Антония смотрела на нее, бледная и умоляющая. Я обошел ее и, оказавшись напротив, увидел глаза сестры — черные, глубокие, сухие. Я бесшумно поднялся к кровати и положил крест на подушки. А в дверях, на пороге, вся сжавшись, стояла Басилиса Пригожая. Только на миг я увидел ее, когда карабкался на кровать, потому что, едва я возложил крест на подушки, матушка изогнулась и черный кот выскочил из-под покрывала и бросился к дверям. Я зажмурился и, стоя с закрытыми глазами, услышал, как лязгнули ножницы Василисы. Потом старуха подошла к постели, где корчилась матушка, и вынесла меня из спальни. В коридоре возле стола, позади которого обозначилась карликовая тень портного, при свете свечей, она показала черные кровоточащие обрезки, перепачкавшие ей руки, и сказала, что это котиные уши. Старик накинул плащ и пошел готовить мирру.

XVIII
Дом наполнился запахом воска и молитвами людей, читающих их смутным шепотом… Вошел священник в облачении и устремился вперед, приложив ладонь ребром к губам. Он шел в сопровождении Хуана де Альберте. Портной, крепкий карлик, семенит, повернув голову, тащит плащ за собой и, держа двумя пальцами за козырек шапку, очень изящно помахивает ею, как делают во время процессий мастеровые. Позади медленно движется темная группа людей, они тихими голосами читают молитвы. Проходят комнаты посредине, от двери к двери, не растягиваясь. В коридоре несколько фигур опустились на колени и стали бить поклоны. Образовалась сплошная цепь до открытых дверей матушкиной спальни. А там, в накидках и со свечой в руке, на коленях стояли Антония и Басилиса. Меня подталкивали вперед чьи-то руки, на мгновение высовывавшиеся из-под темных накидок и вновь соединявшиеся на кресте. То были старушечьи руки, похожие на плети, старухи молились в коридоре, выстроившись в шеренгу вдоль стены, темные профили клонились к груди. В спальне матушки одна плачущая сеньора, у которой был надушен платок и которая в своих длинных назарейских одеждах казалась мне лиловой, словно далия,[116] взяла меня за руку и опустилась вместе со мной на колени, помогая держать свечу. Священник обошел ложе матушки, шепотом читая латинские тексты молитв. Затем приподняли покрывала, и обнажились ступни матушки, окоченелые и пожелтевшие. Я понял, что она мертва, и, полный ужаса, в молчании, замер в объятиях той сеньоры, такой прекрасной и белой в ее лиловом облачении. Я чувствовал до боли, что кричать нельзя, чувствовал ледяную осторожность, тонкую хрупкость, соблазнительную застенчивость, находясь в объятиях этой белой дамы в лиловых одеждах, которая прижимала меня к своей груди, и я видел ее профиль у своей щеки, когда она наклонялась, чтобы помочь мне удержать погребальную свечу.

XIX
Пришла Пригожая, вызволила меня из объятий этой сеньоры и подвела к краю постели, где застыла матушка, вся желтая, руки скрыты скомканными простынями. Басилиса приподняла меня, чтобы я видел как следует это восковое лицо.

— Попрощайся, маленький. Скажи ей: «Прощай, матушка, больше я тебя не увижу».

Старуха опустила меня на пол, потому что устала, а передохнув, снова подняла, сунув плети рук мне под мышки.

— Посмотри на нее хорошенько! Запомни на всю жизнь… Поцелуй ее, детка.

Она наклонила меня к лицу умершей. Почти касаясь этих недвижных век, я закричал, забился в руках у Пригожей. Сразу же по другую сторону постели появилась Антония, волосы ее были распущены. Она забрала меня у старой служанки и прижала к груди, захлебываясь от рыданий. От поцелуев сестры, в которых чувствовалось страдание, от взгляда ее покрасневших глаз я испытал величайшее отчаяние. Антония словно окаменела, а лицо выражало нескончаемую, безысходную боль. Уже в другой комнате она снова целует меня, рыдая, а затем, теребя мою руку, смеется, смеется, смеется… Одна сеньора обмахивает ее платочком, другая, в глазах у которой застыл ужас, открывает флакон, третья входит в комнату со стаканом воды, и он дрожит на металлическом подносе.

XX
Я забился в угол, охваченный какой-то смутной болью, от которой сжимало виски, как при морской болезни. Временами я плакал, а иногда отвлекался, слыша рыдания других. Должно быть, около полуночи открыли настежь одну из дверей, и в глубине дрогнуло пламя четырех зажженных свечей. Матушка, окутанная саваном, лежала в черном гробу. Я бесшумно вошел в спальню и уселся на подоконник. У гроба бодрствовали всю ночь три женщины и брат Басилисы. Время от времени портной вставал и снимал нагар со свечей, поплевывая на пальцы. Этот портной, крошечный и стройный, в кроваво-красном жилете, удивительно ловко, как циркач, снимал нагар и дул себе на пальцы, шутовски раздувая щеки.

Мало-помалу я перестал плакать, слушая рассказы женщин. То были истории о привидениях и о заживо погребенных.

XXI
Когда забрезжил рассвет, в спальню вошла очень высокая сеньора, седая и черноглазая. Эта сеньора без слез поцеловала матушку в плохо прикрытые глаза, не боясь холода смерти. Потом она опустилась на колени между двумя большими свечами и, обмакнув оливковую ветвь в святую воду, окропила ею покойницу. Вошла Басилиса, поискала меня взглядом и, подняв руку, подозвала меня:

— Вот твоя бабушка, плутишка!

Это была бабушка! Она приехала на муле с гор, где в семи лигах от Сантьяго находился ее дом. Я услышал в это мгновение стук подковы на плитах сагуана: там был привязан мул. Стук этот, казалось, отдавался по всему дому, опустевшему, полному рыданий. Меня позвала с порога сестра Антония:

— Малыш! Малыш!

Я пошел очень медленно, как велела старая служанка. Антония взяла меня за руку и отвела в уголок.

— Эта сеньора — наша бабушка! Теперь мы будем жить с нею.

Я вздохнул:

— А почему она меня не поцелует?

Антония задумалась на мгновение, пока вытирала глаза.

— Какой ты глупый! Сперва она должна помолиться за нашу маму.

Она очень долго молилась. Наконец, поднявшись, она спросила о нас, и Антония потащила меня за руку. Бабушка уже надела траурный платок на вьющиеся, совсем серебряные волосы, которые, казалось, подчеркивали черный огонь ее глаз. Пальцами она слегка коснулась моей щеки, и я все еще помню ощущение от прикосновения этой сухой жесткой руки жительницы горного селения. Она говорила с нами на диалекте.[117]

— Умерла ваша матушка, и теперь матерью вам стану я… Другой защиты нет у вас в этом мире… Я беру вас с собою, потому что дом этот заперт… Завтра, после службы, мы отправимся в путь.

На следующий день бабушка закрыла дом и мы тронулись в путь на Сан-Клементе-де-Брандесо. Я был уже на улице и восседал на муле одного горца, который устроил меня в седле перед собою, когда услышал, как в доме хлопают дверями и кричат, разыскивая мою сестру Антонию. Ее никак не могли найти, и с огорченными лицами выходили на балконы, и снова возвращались в дом, и метались по опустевшим комнатам, где гулял ветер, хлопая дверями, и где слышались голоса, зовущие сестру. Ее увидела с паперти одна богомолка: сестра лежала без чувств на крыше. Мы ее окликнули, она открыла глаза под лучами утреннего солнца, испуганная, словно пробудилась от кошмарного сна. Чтобы помочь ей спуститься с крыши, пономарь в рубашке и сутане принес длинную лестницу. И когда мы отъезжали, на галерее появился в развевающемся плаще студент из Бреталя. На голове у него была черная повязка, а под ней я увидел, как мне показалось, кровоточащие остатки срезанных до основания ушей.

XXIII
В галисийском городе Сантьяго, одном из святилищ мира сего, души людские все еще хранят веру в чудеса, которые открываются внимательному взору…

О ТАИНСТВЕННОМ

(перевод С. Николаевой)
Да, свой демон есть в каждой семье. Помнится мне, что, когда я был ребенком, дом моей бабушки каждый вечер посещала одна старуха, которая сама была причастна к таинственному — страшному и пугающему. Это была сеньора знатная и набожная, и жила она одна в большом доме на улице Платерос. Я помню, что она все время вязала чулки за стеклами своего балкона, а на коленях у нее дремал кот. Донья Соледад Амаранте была высокой, изможденной, волосы у нее все еще были темные, хотя несколько широких прядей уже белело в них, а щеки у нее совсем ввалились, эти щеки, в которых есть что-то скорбное, — ведь они не знали ни поцелуев, ни ласки. Сеньора внушала мне какой-то смутный ужас, потому что рассказывала, будто в молчании поздней ночи она слышит полет оставляющих землю душ и может вызывать в глубине зеркал восковые лица, глядящие предсмертным взглядом. Нет, никогда мне не забыть того впечатления, какое она производила на меня, когда приходила к нам по вечерам и садилась на диван в гостиной рядом с моей бабушкой. Донья Соледад на мгновение протягивала плети своих рук над жаровней, затем доставала чулок из сумки красного бархата и начинала вязать. Время от времени она обычно жалобно вздыхала:

— Господи Иисусе!

Как-то вечером она пришла к нам снова. Я дремал на коленях у матери и тем не менее почувствовал магнетическую тяжесть ее взгляда, который она устремила на меня. Моя мать тоже, должно быть, заметила колдовскую силу этих глаз, отливавших ядовитым цветом бирюзы, потому что она еще крепче сжала меня в объятиях. Донья Соледад уселась на диван и тихим голосом заговорила с бабушкой. Я чувствовал учащенное дыхание матушки, которая не сводила с нее глаз, пытаясь угадать ее слова. Часы пробили семь. Бабушка поднесла платок к глазам и как-то не очень решительно сказала матушке:

— Почему ты не уложишь ребенка?

Матушка поднялась и поднесла меня к дивану, чтобы я поцеловал обеих сеньор. Никогда еще я не испытывал такого живого страха перед доньей Соледад. Рукой, иссохшей, как у мумии, она погладила меня по лицу и сказала:

— Как ты похож на него!

А бабушка, поцеловав меня, прошептала:

— Молись за него, сынок!

Они говорили о моем отце, заключенном в тюрьму в Сантьяго[118] за то, что он был на стороне легитимистов.[119] Я с испугу уткнулся лицом в плечо матери, которая в тревоге крепче прижала меня к себе:

— Бедные мы с тобой, сыночек!

Потом она стала жадно целовать меня, и я видел над собой широко раскрытые глаза, эти прекрасные глаза матери, трагические и безумные.

— Сыночек, сердце мое, нам снова грозит несчастье!

Донья Соледад на мгновение оставила чулок и пробормотала далеким голосом сивиллы:[120]

— Никакого несчастья не случилось с твоим мужем.

А бабушка вздохнула:

— Уложи спать ребенка.

Я заплакал, крепко ухватившись за шею матушки:

— Не хочу в постель! Боюсь один! Не хочу в постель!..

Матушка ласкала меня дрожащей рукой, почти причиняя мне боль, а потом, повернувшись к обеим сеньорам, рыдая, стала умолять:

— Не терзайте меня! Скажите мне, что случилось с мужем. У меня хватит сил выдержать все.

Донья Соледад подняла на нас свои колдовские бирюзовые глаза и заговорила таинственным голосом, в то время как спицы мелькали в пальцах, иссохших, как у мумии:

— О Иисусе! С твоим мужем ничего не случилось. У него есть свой демон-хранитель. Но он пролил кровь…

Матушка моя повторила голосом тихим и монотонным, словно неживая:

— Пролил кровь?

— Этой ночью он убил тюремщика и бежал из тюрьмы. Я это видела во сне.

Матушка подавила крик и села, чтобы не упасть наземь. Она побледнела, но в глазах у нее появился огонь трагической надежды. Сжав руки, она спросила:

— Он спасся?

— Не знаю.

— А не могли бы вы узнать?

— Могу попытаться.

Наступило долгое молчание. Я дрожал на коленях у матушки, а испуганные глаза были устремлены на донью Соледад. Гостиная почти погрузилась во мрак. На улице играл на скрипке слепой, а колокольчик у монахинь заливался, извещая о вечерней мессе. Донья Соледад поднялась с софы и бесшумно направилась в глубину залы, где ее тень, как мы увидели, почти растворилась. Едва можно было различить ее темную фигуру и белизну недвижно воздетых рук. Вскоре она слабо застонала, как во сне. Охваченный ужасом, я тихо плакал, а матушка, зажимая мне рот, говорила хрипло и взволнованно:

— Молчи, ведь скоро мы узнаем, что с твоим отцом.

Я вытирал слезы, чтобы рассмотреть в темноте фигуру доньи Соледад. Матушка спросила тревожно, но решительно:

— Вы видите его?

— Да… он торопится, дорога очень опасная, нет, сейчас здесь безлюдно. Он совсем один. Никто за ним не гонится. Остановился на берегу какой-то реки, но не решается перебраться на тот берег. Река эта подобна морю…

— Пресвятая Дева, хоть бы он не переплывал ее!

— На другом берегу стая белых голубок.

— Он в безопасности?

— Да… С ним демон-покровитель. Тень убиенного ничего не может поделать с ним. Я вижу, как кровь, пролитая его рукой, по капле падает на чью-то невинную голову.

Где-то далеко хлопнула дверь. Мы все почувствовали, что кто-то входит в залу. Волосы мои встали дыбом. Чье-то дыхание я почувствовал на своем лице, и невидимые руки призрака попытались оторвать меня от груди матушки. Я приподнялся в ужасе, не в силах кричать, и в глубине потускневшего зеркала я увидел глаза смерти, и постепенно проступавшую матовую бледность лица, и какую-то фигуру в саване, и кинжал в кровоточащем горле. Видя, что я весь дрожу, перепуганная матушка все прижимала меня к груди. Я показал ей на зеркало, но она ничего не увидела. Донья Соледад уронила руки, до того недвижно воздетые вверх, и с другого конца залы, выйдя из мрака, словно просыпаясь от сна, она направилась к нам. Ее голос сивиллы тоже, казалось, пришел издалека:

— О Иисусе! Только глаза ребенка увидели его. Капля по капле падает кровь на голову невинного. Вокруг него бродит жаждущая мести тень убиенного. Всю жизнь она будет идти за ним. Грешником он был, когда оставил сей мир, и это — призрак ада. Он не прощает. Однажды он вырвет кинжал из горла и ранит невинного.

Пока я был ребенком, в глазах моих долго стоял этот ужас, все, что я увидел тогда, а в ушах снова и снова звучали шаги призрака, появлявшегося рядом со мной, неумолимого и гибельного призрака, который не позволял душе моей, полной тоски, склонной то к мрачным, опустошительным страстям, то к чистейшим порывам, выйти из башни, где она, пленница, грезит уже тридцать лет. Вот и сейчас я слышу бесшумные шаги Тюремщика!

МИЛОН ИЗ АРНОЙИ

(перевод С. Николаевой)
Однажды, когда уже поспел виноград, возле нашей усадьбы появилась высокая худая девушка с почернелым лицом; волосы у нее были тусклые, а запавшие глаза, обведенные темными кругами, лихорадочно горели. Она дико вопила, умоляя нас:

— Будьте милосердны, защитите меня от короля мавров, я пленница его, Иуда похитил меня!

Она уселась в тени распряженной повозки и принялась собирать в узел растрепавшиеся волосы. Потом подошла к лохани, из которой поили скот, и промыла рану на виске. Серенин де Бреталь, старик, который давил виноград в большом глиняном кувшине, остановился, вытирая пот красной от сусла рукой:

— Что мы, бедные, можем! Если тебе нужна защита, обратись к правосудию! Чем мы можем помочь тебе здесь? Что мы, бедные, можем?..

Женщина умоляла:

— Глядите, адское пламя меня уже лижет! Неужто нет ни единой христианской души, чтоб произнести надо мной святые слова и освободить от врага человеческого?

Одна старуха спросила:

— Из наших ли мест ты?

Зарыдала девушка с почернелым лицом:

— Я живу за Сантьяго, в четырех лигах оттуда.[121] Пришла в эти места наняться в услужение, и, когда искала хозяина, душа моя попала в плен к сатане. Угостили меня ранетным яблоком и приворожили. Я живу во грехе с парнем, он за косы меня по земле волочит, в плену меня держит, а я его никогда не любила и одного ему желаю — смерти. Он с сатаной спознался и меня держит в плену.

Женщины и старики перекрестились благочестиво, зашептали молитву, а парни заблеяли бородатыми козлами, подпрыгивая в кувшинах на повозках, красные от сусла, обнаженные и крепкие. Закричал Педро эль Арнело из Лугар-де-Кондес:

— О-го-го! Не давай себя тискать да щекотать и увидишь, каким с тобой будет враг человеческий.

Раздался смех — веселый и варварский. Девушки, слегка зардевшись, опустили головы и покусывали узелок платка. Парни снова запрыгали, заплясали на повозках, давя виноград. И вдруг праздник закончился. Моя бабушка только еще показалась во дворике, волоча подагрическую ногу и опираясь на руку Микаэлы Пригожей. То была моя бабушка с материнской стороны, донья Долорес Сако, сеньора милостивая и горделивая, высокая, сухощавая и верная обычаям старины. Девушка с почернелым лицом повернулась к сеньоре, воздев руки:

— Не откажите мне в защите, благородная сеньора!

У бабушки дрожал подбородок. Властным голосом она спросила:

— О какой защите ты просишь, девушка?

— Защитите меня от короля мавров![122] Я убежала из пещеры, где он держит меня в плену.

Микаэла Пригожая прошептала на ухо моей бабушке:

— Кажется, она не в своем уме, мисия[123] Долорес!

Бабушка поднесла к глазам очки в черепаховой оправе и снова спросила, глядя на девушку:

— Кто такой король мавров?

— Кто же он, как не король мавров, моя сеньора!

— Не кричи так.

Застонала девушка с почернелым лицом:

— Он спознался с дьяволом и держит меня в плену.

В разговор вступил старый Серенин де Бреталь:

— Сеньора хочет узнать, как зовут парня, что держит тебя под своей властью, и откуда он родом.

Девушка с почернелым лицом все воздевала руки и наконец проговорила дрожащим и охрипшим голосом:

— Милон из Арнойи. Вы никогда не слышали о нем? Милон из Арнойи.

Милон из Арнойи был исполинской силы мужик, которого преследовал закон, и он прятался в горах, совершая налеты на огороды и поля и угоняя скот. В доме моей бабушки, когда слуги собирались по вечерам лущить кукурузу, всегда заходила речь о Милоне из Арнойи. То его видели где-нибудь на ярмарке, то на дороге, а иногда он, как лис, бродил ночами вокруг деревни. И Серенин де Бреталь, у которого была отара овец, вечно рассказывал, как тот ворует ягнят в низине Барбанса. При имени этого бездельника, преследуемого законом, на все лица набежала тень. Только бабушка презрительно улыбалась:

— Этот злодей, если и придет за тобой, не сможет увести тебя отсюда. Ты под защитой моего дома, девушка!

Вокруг раздались голоса, восхваляющие мою бабушку. Девушка с почернелым лицом поблагодарила ее смиренно и уселась у ограды дворика, покрыв голову. Вдали звучали голоса сборщиков винограда. Длинная вереница повозок тянулась по дороге. Босоногие, раскрасневшиеся девушки шли впереди, погоняя золотистых волов. Другие же ехали, стоя в кувшинах, губы их, красные от виноградного сока, смеялись и пели. Повозки медленно въезжали в усадьбу. Вслед за последней повозкой во двор вошел какой-то нищий, весь в лохмотьях. Он был крепкого сложения, с волосатой грудью. Девушка с почернелым лицом, прикрывшая голову юбкой, вскочила, словно угадав его появление. Она вся дрожала, лицо побледнело, помертвело.

— Проклятый еретик, нечистая сила привела тебя к этому порогу! Перестаньте смеяться, уста сатаны!

Мужчина неподвижно стоял в воротах. Украдкой он окинул взглядом все вокруг и, вновь уставившись в землю, взмолился:

— Подайте воды испить бедному путнику!

Девушка закричала:

— Вот он, Милон из Арнойи, он с вами и говорит. Вот он, перед вами! Чтоб тебе околеть от жажды, пес бешеный, Милон из Арнойи!

Все вокруг замолчали. Женщины смотрели на нищего, разбираемые тревожным любопытством, а мужчины подозрительно. Иные схватились за стрекала.[124] На крыльце моя бабушка, оставив руку Микаэлы, на которую она опиралась, выпрямилась, сухая и решительная, подбородок ее все дрожал. Послышался ее властный голос:

— Дайте ему напиться, и пусть уходит.

Милон из Арнойи чуть приподнял свою упрямую голову:

— Мисия Долорес, эта женщина — моя погибель. Она не может сказать обо мне худого слова. Расскажи всю правду, Гайтана.

Девушка с почернелым лицом заломила руки:

— Будь проклят ты, искуситель! Будь проклят!

Глубоко сидящие и потухшие глаза бабушки зажглись пламенем гнева.

— Эй, слуги, вышвырните этого злодея за порог моего дома!

Ремихио из Беало и Педро эль Арнело направились было к калитке, но нищий остановил их, заговорив плаксиво и зловеще:

— Погодите, я и сам уйду! Волки меж собой живут как братья, а люди как звери.

Он ушел. А девушка с почернелым лицом, упав, извивалась на земле. Пена проступила у нее на губах, и сборщицы винограда окружили ее и удерживали ее руки, чтобы она не разорвала на себе одежды. Серенин де Бреталь принес из колодца воды. Уже Микаэла Пригожая подошла к ней с четками, и в это самое мгновение со стороны дороги послышался истошный вопль Милона из Арнойи. Вопль, напоминавший вой дикого зверя, и девушка с почернелым лицом, услышавего, вскочила на ноги, прежде чем до нее дотронулись освященными четками. На губах ее запеклась пена, сквозь лохмотья проглядывало сведенное судорогами тело, и, громко взвыв, она проскользнула между повозок и исчезла. Все поспешили к калитке и увидели, как она подбегает к Милону из Арнойи. Рассказывали потом, что беглый, схватив ее за косы, дотащил до пещеры в горах, а некоторые говорили, что почувствовали тогда в воздухе крылья сатаны. Я же, когда стемнело и взошла луна, увидел только, что на нашем кипарисе сидит филин.

Антонио МАЧАДО

ДОН НИКТО В СТОЛИЧНОМ ГРАДЕ (Набросок комедии в трех действиях, созданный Хуаном де Майреной)[125]

(перевод В. Андреева)
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Сцена единственная
Важный сеньор. Клаудио, его слуга.

В. С.: Скажи, Клаудио, кто приходил сегодня утром?

К.: Некто, кто спрашивал вас.

В. С.: Но кто он?

К.: Некто.

В. С.: Он не сказал, как его зовут?

К.: Вот ведь девичья память! Он оставил визитку.

В. С. (читает): «Хосе Мариа Никто. Торговец». (К Клаудио.) Если придет еще раз — впусти.

Занавес
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Сцена единственная
Важный сеньор. Клаудио.

В. С.: Дон Хосе Мариа Никто не приходил?

К.: Нет, уверяю вас.

В. С.: И никто меня не спрашивал?

К.: Никто.

В. С.: Никто?

К.: Никто.

Занавес
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Сцена единственная
Важный сеньор. Клаудио. Туалетное зеркало; оно ведет себя так, как и описано в диалоге.

В. С.: Скажи, Клаудио, что это с зеркалом?

К.: А что с ним?

В. С.: Как только я подхожу посмотреться в него, оно начинает медленно поворачиваться ко мне своей деревянной изнанкой, видишь?

К.: И верно. Вот так фокус!

В. С.: А затем, взгляни, оно возвращается в обычное положение, но ведь никто к нему даже не прикасается. Попробуй-ка ты посмотреть в него.

К.: Оно неподвижно. Я смотрю, сеньор, в него, и оно не вертится. Теперь посмотрите в него опять вы.

В. С.: Стой неподвижно! Вот — снова! (Раздраженно.) Черт знает что такое!

К.: Да, ничего себе!

В. С.: Проклятие! (Охрипшим голосом.) Клаудио, кто приходил сегодня утром?

К.: Сегодня приходил дон Хосе Мариа Никто. Он ушел, не дождавшись вас, и сказал, что больше уже никогда не придет.

Занавес

ПРИМЕЧАНИЯ

Густаво Адольфо БЕККЕР
(1836–1870)
Поэт, прозаик, эссеист. Родом из Севильи. Одна из главных фигур испанского романтизма. При жизни Беккера его произведения печатались только в газетах и журналах. Через год после смерти литератора, благодаря стараниям друзей, был издан стихотворный сборник «Рифмы», сделавший его имя знаменитым сначала в испаноязычном мире, а затем и в других странах. В книге «Хуан де Майрена» Антонио Мачадо писал: «Поэзия Беккера — слово во времени, в необратимом времени Души, в котором нет ни причин, ни следствий… Кто-то очень верно сказал: „Беккер — это аккордеон, на котором играет ангел“. Согласен — ангел подлинной поэзии».

Сборник прозы «Легенды» тоже вышел год спустя после смерти автора.

СИМФОНИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО
Перевод публикуется впервые.

ГОЛОС В ТИШИ
Перевод публикуется впервые.

МАЭСТРО ПЕРЕС, ОРГАНИСТ
Перевод публикуется впервые.

ЗЕЛЕНЫЕ ГЛАЗА
Текст печатается по изданию: Беккер Г. А. Избранные произведения. М., 1985.

ЗОЛОТОЙ БРАСЛЕТ
Перевод публикуется впервые.

ЧЕРТОВ КРЕСТ
Текст печатается по изданию: Беккер Г. А. Избранные произведения. М., 1985.

ХРИСТОС НАД ЧЕРЕПОМ
Перевод публикуется впервые.

БЕЛАЯ ЛАНЬ
Текст печатается по изданию: Беккер Г. А. Избранные произведения. М., 1985.

ВЕРЬТЕ В БОГА
Перевод публикуется впервые.

ОБЕЩАНИЕ
Текст печатается по изданию: Беккер Г. А. Избранные произведения. М., 1985.

ГОРА ПРИЗРАКОВ
Перевод публикуется впервые.

MISERERE
Текст печатается по изданию: Беккер Г. А. Избранные произведения. М., 1985.

ЛУННЫЙ ЛУЧ
Перевод публикуется впервые.

Эмилия ПАРДО БАСАН
(1852–1921)
Писательница, общественный деятель. Родом из Галисии (северо-запад Испании). Еще при жизни Эмилии Пардо Басан многие из ее произведений были переведены на русский язык. В 1887 году она опубликовала книгу «Революция и роман в России», открывшую для испанского читателя творчество великих русских романистов — И. Тургенева, Ф. Достоевского и Л. Толстого.

Все публикуемые новеллы Эмилии Пардо Басан печатаются по изданию: Пардо Басан Э. Родовая усадьба Ульоа. Л., 1985.

Рамон дель ВАЛЬЕ-ИНКЛАН
(1869–1936)
Прозаик, драматург, поэт, эссеист. Представитель «Поколения 1898 года». Родом из Галисии. Валье-Инклан — один из наиболее ярких и своеобразных писателей Испании XX века. Его избранные произведения на русском языке издавались неоднократно.

Все публикуемые в данной книге рассказы Валье-Инклана входят в его сборник «Тенистый сад» (1903) и печатаются по изданию: Валье-Инклан Р. дель. Избранное. Л., 1978.

Антонио МАЧАДО
(1875–1939)
Поэт, прозаик, драматург (пьесы писал вместе со старшим братом — Мануэлем Мачадо; 1874–1947). Представитель «Поколения 1898 года». Автор поэтических сборников «Одиночества, галереи и другие стихотворения» (1907), «Поля Кастилии» (1912), «Новые песни» (1924), «Война» (1937). В 1936 году опубликовал прозаическую книгу «Хуан де Майрена. Изречения, шутки, замечания и воспоминания апокрифического профессора» — одно из наиболее оригинальных произведений испанской литературы XX века. На русском языке книги Антонио Мачадо выходили неоднократно.

ДОН НИКТО В СТОЛИЧНОМ ГРАДЕ
Перевод публикуется впервые.

Своеобразным комментарием к этому произведению могут служить слова самого Антонио Мачадо — из книги «Хуан де Майрена»: «Никогда, ничто, никто. Три ужасных слова, особенно последнее. (Никто — персонификация ничто.) Дон Никто! Дон Хосе Мариа Никто! Ваше сиятельство дон Никто!»

В. Андреев

Примечания

1

Кортасар X. Чудесные занятия. СПб., 2001. С. 11.

(обратно)

2

Мачадо А. Полное собрание стихотворений (1936). СПб., 2007. С. 445.

(обратно)

3

Реконкиста — отвоевание испанцами своих исконных земель у мавров в VIII–XV вв.

(обратно)

4

Беккер Г. А. Избранные произведения. М., 1985. С. 15.

(обратно)

5

Первые переводы стихотворений Беккера появились в нашей стране позже, в самом начале XX в. Среди его переводчиков той поры — Мария Ватсон, Петр Вейнберг, Владимир Мазуркевич.

(обратно)

6

Первый золотой век испанской литературы — это эпоха Ренессанса и барокко (XVI и первая половина XVII вв.).

(обратно)

7

Галисийские сказы легли также в основу большинства стихотворений Р. дель Валье-Инклана из сборника «Благоухание легенды» (1907). Стихи этого сборника написаны по-испански, но их концовки — по-галисийски.

(обратно)

8

Тертерян И. А. Испытание историей: Очерки испанской литературы XX века. М., 1973. С. 137–138.

(обратно)

9

Тертерян И. А. Испытание историей. С. 150.

(обратно)

10

Fiat lux! (Да будет свет!) — Быт. 1:3.

(обратно)

11

мрачную поэму. — Речь идет о «Божественной комедии».

(обратно)

12

Дон Хуан — Дон Жуан.

(обратно)

13

Ван Дейк Антонис (1599–1641) — фламандский живописец, один из наиболее значительных художников эпохи барокко.

(обратно)

14

Толедо. — В городе Толедо Беккер бывал неоднократно. В 1868 году он вместе с братом Валериано, известным в Испании художником, несколько месяцев прожил в Толедо. Ныне улица, на которой они жили, носит имя братьев Беккер.

(обратно)

15

Севилья — в этом городе Густаво Адольфо Беккер родился (17 февраля 1836 года).

(обратно)

16

Мотет — жанр многоголосной вокальной музыки; хоровое произведение на религиозные мотивы.

(обратно)

17

Индия — так в Испании традиционно называют Америку.

(обратно)

18

Филипп — здесь: Филипп II (1527–1598), король Испании с 1556 года. В правление Филиппа II в морском сражении при Лепанто испанцы разгромили турок (в этом сражении Сервантес был ранен в левую руку, навеки оставшуюся парализованной, как он говорил, «к вящей славе правой руки»).

(обратно)

19

«Кавалеры двадцати четырех» — так называли членов городского совета в городах Андалусии. Как указывает наименование, их было двадцать четыре.

(обратно)

20

господа из «зеленого креста»… — Имеются в виду служители инквизиции. Зеленый крест был изображен на гербе инквизиции.

(обратно)

21

Атриум — помещение при входе в храм.

(обратно)

22

Вильянсико — испанская рождественская песня.

(обратно)

23

Гарда — круглый металлический щиток на рукоятке шпаги, предохраняющий кисть руки.

(обратно)

24

Альгвасил — полицейский; судебный исполнитель.

(обратно)

25

Олень. — Со времен поэзии трубадуров олень в испанской классической литературе — символ страстной любви.

(обратно)

26

Сория — провинция (и главный город этой провинции) в северо-восточной части Кастилии. Беккер бывал в Сории неоднократно.

(обратно)

27

Монкайо — горная гряда на границе провинций Сория (Кастилия) и Сарагоса (Арагон); главная вершина этой гряды.

(обратно)

28

За один взгляд, за один взгляд этих глаз!.. — Ср. со стихотворной строкой Беккера из сборника «Рифмы»: «За один только взгляд — мирозданье!»

(обратно)

29

Тахо — самая большая река Пиренейского полуострова; впадает в Атлантический океан на территории Португалии. Толедо, построенный первоначально как крепость, расположен в излучине Тахо, на скалистом берегу, и с трех сторон омывается водой.

(обратно)

30

Собор — Толедский кафедральный собор; построен в XIII–XV веках.

(обратно)

31

Сегре — река в провинции Лерида (Каталония); берет начало в Пиренейских горах.

(обратно)

32

Урхель — средневековое графство в Каталонии (на территории нынешней провинции Лерида).

(обратно)

33

Мавры. — В 711 году мавры (так в Испании называют арабов) пересекли Гибралтарский пролив и к 718 году захватили почти весь, кроме северных районов, Пиренейский полуостров. Реконкиста (отвоевание испанцами своей земли у мавров) длилась более семи веков и завершилась только в 1492 году с падением Гранадского халифата. С событиями мавританского владычества связаны многочисленные испанские предания и романсы. См. в данном сборнике новеллы Беккера «Обещание» и «Пещера мавританки».

(обратно)

34

Король Кастилии… тихих улиц Толедо… — В 1085 году город Толедо был отвоеван у мавров и стал столицей Кастилии, затем с 1479 года по 1561 год был столицей объединенной Испании.

(обратно)

35

Хуглар — бродячий певец и музыкант, трубадур.

(обратно)

36

Святой Иаков (исп. Santiago) — покровитель Испании. В эпоху Реконкисты святой Иаков воодушевлял христиан-испанцев на борьбу с неверными (маврами). По преданию, мощи апостола Иакова хранятся в кафедральном соборе столицы Галисии (северо-запад Испании) — Сантьяго-де-Компостела. Со Средних веков город Сантьяго-де-Компостела является центром паломничества католиков Западной Европы.

(обратно)

37

Цветочные игры — традиционные поэтические состязания, которые впервые состоялись в Провансе в 1324 году.

(обратно)

38

в небольшом арагонском селении… — Арагон — историческая область в северо-восточной части Испании. В XI–XV веках — самостоятельное королевство.

(обратно)

39

против неверных… — То есть против мавров.

(обратно)

40

Альбинос — человек, у которого отсутствует частично или полностью пигментация.

(обратно)

41

Мастиковые деревца — деревья рода фисташка.

(обратно)

42

Лига — мера длины, равная 5572 м.

звали Монкайской Лилией… — О Монкайо см. прим. 27.

(обратно)

43

Губерт (Юбер; 655–727) — французский религиозный деятель. Католической церковью был признан как святой покровитель охотников.

(обратно)

44

Падуб — вечнозеленый кустарник либо небольшое дерево семейства падубовых.

(обратно)

45

Кантика — религиозный гимн.

(обратно)

46

Вара — испанская мера длины, равная 83,59 см.

(обратно)

47

Дева Мария де Монсеррат — покровительница Каталонии. Ее скульптурный образ находится в бенедиктинском монастыре, построенном в XI веке на горе Монсеррат (провинция Барселона).

(обратно)

48

Фернандо — здесь: Фернандо III (1201–1252), король Кастилии с 1217 года. Одержал многочисленные победы над маврами.

выручать Севилью из рук неверных. — Войсками короля Фернандо III Севилья была отвоевана у мавров в 1248 году.

(обратно)

49

Кордова — город на реке Гвадалквивир (Гуадалкивир; от Севильи — выше по течению). С 756 года — столица Кордовского эмирата, впоследствии — халифата. Кордова была отвоевана у мавров в 1236 году.

(обратно)

50

осады Трианского замка… — Триана — предместье Севильи, на правом берегу Гвадалквивира.

(обратно)

51

Святой Иаков — см. прим. 36.

(обратно)

52

Сория — см. прим. 26.

(обратно)

53

перед Днем поминовения всех усопших… — День поминовения отмечается 2 ноября.

Сория — см. прим. 26.

(обратно)

54

«Эль Контемпоранео» («Современник») — газета, в которой Беккер печатался неоднократно.

(обратно)

55

День Всех Святых — 1 ноября.

(обратно)

56

Монкайо — см. прим. 27.

(обратно)

57

молитва тамплиеров… — Орден тамплиеров — один из самых могущественных духовно-рыцарских орденов средневековой Европы. Создан в начале XII века, упразднен папой Климентом V в 1312 году.

(обратно)

58

Когда Сорию отвоевали у мавров… — Это произошло в начале XII века. См. также прим. 33.

(обратно)

59

Монастырь Святого Иоанна (Сан-Хуан-дель-Дуэро) — основан рыцарями-госпитальерами святого Иоанна Иерусалимского в XII–XIII веках, расположен на левом берегу Дуэро.

(обратно)

60

Фитеро — город в провинции Наварра (северо-восток Испании). В Фитеро — термальные лечебницы и монастырь (основан в XII веке).

(обратно)

61

Реконкиста — см. прим. 33.

(обратно)

62

Miserere — пятидесятый псалом католического псалтыря. Музыку к нему создавали многие композиторы разных эпох.

(обратно)

63

Фитероское аббатство — см. прим. 60.

(обратно)

64

Конец (лат.)

(обратно)

65

Торжественно, быстро, замедляя, более живо, по усмотрению (ит.).

(обратно)

66

Лига — см. прим. 42.

(обратно)

67

Ибо в беззакониях зачат я и во грехе родила меня мать моя (лат.).

(обратно)

68

Сильфиды — в кельтской и германской мифологии существа в образе женщины, являющиеся олицетворением воздуха.

Ундины — русалки в немецких народных сказаниях.

(обратно)

69

Дуэро — одна из крупнейших рек Пиренейского полуострова. Берет начало в горах Урбион (северо-восточная часть Испании). Впадает в Атлантический океан в Португалии. Город Сория находится в верховьях реки Дуэро.

(обратно)

70

Тамплиеры — см. прим. 57.

(обратно)

71

Гофман Эрнст Теодор Амадей (1776–1822) — немецкий писатель, композитор, художник. Творчество Гофмана оказало большое влияние на многих испанских романтиков (в том числе на Беккера).

(обратно)

72

Квазимодо — герой романа Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери».

(обратно)

73

Офелия — героиня трагедии Уильяма Шекспира «Гамлет».

(обратно)

74

Жиль Блас — главный герой романа французского писателя Алена Рене Лесажа (1668–1747) «Похождения Жиль Бласа из Сантильяны», плут и авантюрист.

(обратно)

75

Лига — см. прим. 42.

(обратно)

76

Бенефиция — здесь: земельное владение, принадлежащее Церкви.

(обратно)

77

Диоклетиан Гай Аврелий Валерий (245–316) — римский император в 284–305 годах.

(обратно)

78

Тафта — гладкая, тонкая шелковая ткань с поперечными рубчиками.

(обратно)

79

Papai, mamai — галисийские формы слов «папа», «мама».

(обратно)

80

Альгвасил — см. прим. 24.

(обратно)

81

Сантьяго (Сантьяго-де-Компостела) — см. прим. 36.

(обратно)

82

Компанго — холодная мясная закуска.

(обратно)

83

Унция — старинная золотая монета.

(обратно)

84

Феррада (феррадо) — мера площади, используемая в Галисии в сельском хозяйстве. Равняется — в разных районах Галисии — от 400 до 600 м2.

(обратно)

85

немецкого доктора… — Имеется в виду доктор Фауст.

(обратно)

86

полферрады бобов… — Здесь: феррада — галисийская мера веса (около 15 кг).

(обратно)

87

Angelus — молитва, начинающаяся с этого слова. Часто так называют колокольный звон, призывающий к вечерней молитве «Angelus».

(обратно)

88

Самора — провинция в Кастилии, граничащая с Галисией; главный город этой провинции.

(обратно)

89

Ла-Корунья — город в северо-западной части Галисии, административный центр одноименной провинции.

(обратно)

90

Мессалина (25–48) — жена римского императора Клавдия, отличавшаяся крайней развращенностью. Имя Мессалина стало нарицательным для обозначения распутной женщины.

Лукреция (VI в. до н. э.) — жена римского консула Луция Тарквиния Коллатина. Изнасилованная сыном римского царя Луция Тарквиния Гордого, она покончила жизнь самоубийством. Имя Лукреция стало символом целомудрия и супружеской верности.

(обратно)

91

амарантовые одежды — Здесь: одежды багряного цвета. (Амарант — растение с темно-красными соцветиями.)

(обратно)

92

Франциск Ассизский (1182–1226) — итальянский религиозный деятель. Основатель ордена миноритов (францисканцев). Канонизирован в 1228 году.

(обратно)

93

Дижон — город в центральной части Франции.

(обратно)

94

Колон — арендатор.

(обратно)

95

Умбрия — область в Центральной Италии, в которой находится город Ассизи.

(обратно)

96

Клара (святая Клара; 1194–1253) — последовательница Франциска Ассизского. Основала религиозный орден клариссинок. Канонизирована в 1255 году.

(обратно)

97

Лига — см. прим. 42.

(обратно)

98

Фонтенбло — город, расположенный к югу от Парижа.

(обратно)

99

Майорат — порядок наследования, при котором земельное владение переходит к старшему сыну или к старшему в роде; само земельное владение, на которое распространяется такое право наследования.

(обратно)

100

Кадет. — В Испании XIX века слово «кадет» обозначало воинское звание для юношей дворянского происхождения, предшествовало первому офицерскому чину.

(обратно)

101

Католические короли — принятое в Испании именование короля Фердинанда II (Фернандо II; 1452–1516) и королевы Изабеллы I (1451–1504). Их бракосочетание, состоявшееся в 1469 году, стало основой объединения Испании.

(обратно)

102

сеньору де Брадомину, по имени Педро Агьяр де Тор… — Представитель этого рода — маркиз де Брадомин — стал главным героем книги Валье-Инклана «Сонаты» (1905), получившей в Испании широкую известность.

(обратно)

103

лик луныподобный лику богини… — Здесь: богиня — Диана (олицетворение луны).

(обратно)

104

Григорианское песнопение — традиционное литургическое пение. Термин «григорианское песнопение» происходит от имени Григория I (540–604), папы римского с 590 года, которому в Средние века приписывалось авторство большинства песнопений римской литургии.

(обратно)

105

Сантьяго — см. прим. 36.

(обратно)

106

Сагуан — прихожая, передняя, сени.

(обратно)

107

Алькальд — городской либо сельский голова, председатель муниципального совета, мэр.

(обратно)

108

Майорат — см. прим. 99.

(обратно)

109

Камелия — в данном случае: белый цветок одноименного растения семейства чайных.

(обратно)

110

Мадонна Литта — одно из наиболее прославленных и совершенных творений Леонардо да Винчи; создано в 1490–1491 годах. Находится в Эрмитаже.

(обратно)

111

Антоний Падуанский (1195–1231) — итальянский религиозный деятель, францисканец. Канонизирован в 1232 году.

(обратно)

112

Химера — здесь: скульптурное готическое изображение фантастического чудовища.

(обратно)

113

Лига — см. прим. 42.

(обратно)

114

Голиаф, Давид — библейские персонажи. См.: 1 Цар. 17.

(обратно)

115

Мальчик (лат.)

(обратно)

116

Далия — георгин. Название было дано в честь шведского ботаника второй половины XVIII века Андреаса Даля.

(обратно)

117

говорила с нами на диалекте. — То есть на галисийском языке.

(обратно)

118

Сантьяго (Сантьяго-де-Компостела) — см. прим. 36.

(обратно)

119

Легитимисты — здесь: сторонники Карла VII (1848–1909), законного (легитимного), по мнению карлистов, короля Испании. Сторонники Карла VII, претендовавшего на испанский престол, начали в 1872 году гражданскую (карлистскую) войну. Она продлилась до 1876 года и закончилась поражением карлистов. Событиям этой войны посвящены многие произведения Валье-Инклана; о ней говорится и в романе Мигеля де Унамуно (1864–1936) «Мир среди войны» (название — сознательная авторская отсылка к эпопее Льва Толстого).

(обратно)

120

Сивилла — в греческой мифологии прорицательница, предрекающая, как правило, несчастья.

(обратно)

121

Лига — см. прим. 42.

(обратно)

122

Мавры — см. прим. 33.

(обратно)

123

Мисия — просторечное от слов «моя сеньора».

(обратно)

124

Стрекало — заостренная палка, которой погоняют скот.

(обратно)

125

Хуан де Майрена. — Антонио Мачадо неоднократно придумывал «апокрифических» авторов. В последнее десятилетие жизни Мачадо его alter ego стал Хуан де Майрена. От имени этого персонажа он писал и прозу, и стихи («Апокрифический песенник Хуана де Майрены»; 1928–1936).

(обратно)

Оглавление

  • Истории — столь же истинные, сколь и необычные
  • Густаво Адольфо БЕККЕР
  •   СИМФОНИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО
  •   ГОЛОС В ТИШИ (Толедская легенда)
  •   МАЭСТРО ПЕРЕС, ОРГАНИСТ (Севильская легенда)
  •   ЗЕЛЕНЫЕ ГЛАЗА (Сорийская легенда)
  •   ЗОЛОТОЙ БРАСЛЕТ (Толедская легенда)
  •   ЧЕРТОВ КРЕСТ (Каталонская легенда)
  •   ХРИСТОС НАД ЧЕРЕПОМ (Толедская легенда)
  •   БЕЛАЯ ЛАНЬ (Арагонская легенда)
  •   ВЕРЬТЕ В БОГА (Провансальская кантика)[45]
  •   ОБЕЩАНИЕ (Кастильская легенда)
  •   ГОРА ПРИЗРАКОВ (Сорийская легенда)
  •   ПЕЩЕРА МАВРИТАНКИ (Наваррская легенда)
  •   MISERERE[62] (Наваррская легенда)
  •   ЛУННЫЙ ЛУЧ (Сорийская легенда)
  • Эмилия ПАРДО БАСАН
  •   ПОТРОШИТЕЛЬ ИЗ БЫЛЫХ ВРЕМЕН
  •   ОДЕРЖИМОСТЬ
  •   БУРГУНДОЧКА
  • Рамон дель ВАЛЬЕ-ИНКЛАН
  •   СТРАХ
  •   МОЯ СЕСТРА АНТОНИЯ
  •   О ТАИНСТВЕННОМ
  •   МИЛОН ИЗ АРНОЙИ
  • Антонио МАЧАДО
  •   ДОН НИКТО В СТОЛИЧНОМ ГРАДЕ (Набросок комедии в трех действиях, созданный Хуаном де Майреной)[125]
  • ПРИМЕЧАНИЯ
  • *** Примечания ***