Сборник "Великая слава Руси". Компиляция. книги 1-7 [Борис Васильевич Дедюхин] (fb2) читать онлайн

Борис Дедюхин ВАСИЛИЙ I Книга первая. Свеча негасимая

Из энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона т. X СПб., 1898

АСИЛИЙ ДИМИТРИЕВИЧ — великий князь владимирский и московский (1389–1425). Хотя Василий Димитриевич, сын Димитрия Донского, и возведен был на великокняжеский престол послом хана; но с его княжения великое княжество сделалось окончательно достоянием московских князей. Перевес его над другими князьями и над старыми родовыми притязаниями сказался в самый год его вступления на престол.

Князь Владимир Андреевич, его дядя, поссорился с Василием, но должен был, однако, уступить племяннику. Он признал последнего главнее себя, обязался ходить на войну, сидеть в осаде, где Василий прикажет. Великий князь находил сильную опору в боярстве.

Боярские роды начали оседать в Московском княжестве со времен второго сына Калиты, Ивана Ивановича. Эта оседлость дружины породила связь осевших боярских родов с домом Калиты, вследствие которой им невыгодно было, чтобы Московским княжеством завладела какая-либо другая линия дома св. Владимира; точно так же в выгодах боярства была передача престола от отца к сыну, при которой им было удобнее проводить свою наследственную политику. Возвышая значение московского князя над другими князьями, московское боярство возвысило себя над боярством других княжеств. Боярство в других княжествах, видя усиление Москвы, стремилось служить сильному и богатому московскому князю.

Таким положением дел и настроением боярства объясняется легкое падение Нижегородско-Суздальского княжества. Василий Димитриевич, зная настроение нижегородского боярства, купил в Орде ярлык на Нижний Новгород и Суздаль. Борис, князь нижегородский, созвав своих бояр, сказал им: «Господа мои и братия, милая дружина! Вспомните крестное целование, не выдайте меня врагам моим». Бояре клялись, и во главе их клялся боярин Румянец, который, между тем, уже давно завел переговоры с Москвою. Когда в Нижний Новгород явились московские бояре с татарскими послами, то тот же боярин Румянец сказал Борису: «Господин князь! Не надейся на нас (на бояр), мы уже теперь не твои и не с тобою, а на тебя».

Борис был схвачен с женою и детьми; его немногие доброхоты разосланы по разным городам. Василий таким образом приобрел, кроме Нижнего Новгорода, Городец, Мещеру, Муром, Тарусу, а через несколько лет и Суздаль.

В 1345 г. Восточной России грозила страшная беда. Тамерлан, победив Тохтамыша, перешёл Волгу и овладел Ельцом. Москва была в ужасе; но еще живы были сподвижники Димитрия Донского на Куликовом поле. Московские бояре не пришли в отчаяние, собрали полки и уговорили Василия стать во главе ополчения, чтобы с оружием в руках встретить грозного врага. Но Тамерлан, простояв недели две в земле Рязанской и опустошив страну в верховьях Дона, отступил. Причину отступления восточные историки приписывают приближению осени (отступление начато 26 августа). Благочестивое предание повествует, что отступление Тамерлана произошло в тот день, когда в Москву принесли икону Богоматери из Владимира. Костомаров весьма метко указал значение этого перенесения: Василий приказал перенести икону, которую Андрей Боголюбский тайком увез из Киева в свой любимый город Владимир; теперь эта икона служила освящением первенства и величия Москвы над другими русскими городами. Но подчинить вполне своей воле Великий Новгород, к чему стремились великие князья со времен Андрея Боголюбского, Василию не удалось, хотя и ему, как и его преемникам, весьма много облегчал борьбу раздор Новгорода с бывшим его пригородом, Псковом. Василий Димитриевич в борьбе со старым вечником оперся на митрополита, с выгодами которого уже его предшественники, начиная с Калиты, умели соединить судьбу Москвы и своего дома. В 1392 г. в Новгород прибыл митрополит Киприан; он требовал, чтобы новгородцы по-старому относились к нему в делах судных, ибо незадолго до этого новгородское вече постановило на суд к митрополиту не ездить. Вечевым приговором митрополиту было отказано. Великий князь вступился за митрополита, новгородцы отказали и ему. Дело дошло до кровавых расправ. В 1393 г. в Торжке убили московского доброхота: великий князь, захватив Торжок, приказал разыскать виновных, и 70 человек преданы были в Москве мучительной казни четвертования. Новгородцы, опасаясь за свою двинскую торговлю, уступили и прислали митрополиту судную грамоту.

В 1396 г. враждебные действия возобновились. Великий князь хотел захватить Двинскую землю; сначала он успел в том, но в 1398 г. должен был отказаться от Двинской земли, Вологды и других новгородских владений. В 1404 г. опять возникли неприязненные отношения. Новгородский архиепископ Иоанн три года содержался в Москве в заточении, но великий князь, помирившись с Новгородом, освободил Иоанна и захваченных в этом году новгородских бояр.

Ускорению примирения содействовало опасение замыслов Витовта, великого князя литовского, который, захватив Смоленск, явно стремился к захвату и Пскова с Новгородом. Витовт, несмотря на родство с Василием, который был женат на его дочери, Софье Витовтовне, был грозный враг. Владея Смоленском и юго-западными русскими княжествами, он недаром носил титул великого князя литовского и русского; на восток его владения простирались до Оки. Родственные отношения смягчали борьбу; но Витовт был не из тех людей, которые всему предпочитают родственные связи. Псковичи и новгородцы просили помощи у великого князя московского. Три раза сходились тесть и зять и ни разу битвы не было, каждый раз дело кончалось свиданием и миром: в 1406 г. близ Крапивны, в 1407 г. у Вязьмы и в 1408 г. на берегах р. Угры.

После мира на р. Угре не было больше столкновения у Василия с Витовтом. Для Василия было великим счастием, что в Орде, после нашествия Тамерлана, двенадцать лет царствовала неурядица, которая давала Москве возможность свободно действовать по отношению к Литве. В это время казна великого князя московского чрезвычайно обогатилась: он в Орду и сам не ездил и никого не посылал; на требование денег отвечал, что у него денег нет, а между тем постоянно собирал деньги на ордынский выход. Все эти деньги оставались в казне великокняжеской.

Но в Орде все изменилось, когда власть перешла в руки мурзы Эдигея, который, подобно Мамаю, стал распоряжаться и ханами, и ордою. Эдигей хотел заставить Василия повиноваться, но не решился открыто напасть на Москву и прибегнул к хитрости. В 1408 г. он дал знать Василию, что идет на Литву, а сам повернул к Москве.

Василий бежал в Кострому, оставив своего дядю Владимира Андреевича защищать столицу. Эдигей не мог взять Москвы, но отдельные татарские отряды опустошили Переяславль, Ростов, Дмитров, Серпухов, Верею, Нижний Новгород, Городец, Клин. Эдигей, получив известие, что в Орде неспокойно, отступил, разорив на обратном пути Рязань.

Но нашествие Эдигея нисколько не поколебало значения Москвы. В 1412 г. Василий Димитриевич ездил в Орду на поклон к Джела-Ледину (Зелени-Султан наших летописей), по поводу дарования им ярлыка изгнанным нижегородским князьям. В 1399 г. умер тверской великий князь Михаил, давши клятву за детей, внуков и племянников не Искать ни Москвы, ни Новгорода. Великий князь рязанский обязался чтить Василия как старейшего брата. Братья Василия дали такие же записи, кроме Юрия.

В княжение Василия случилось важное событие в истории церкви, которое имело политическое значение: по смерти Киприана, в 1406 г., митрополитом поставлен был грек Фотий, ничего не понимавший в русских отношениях. Его надменное отношение к Витовту дало последнему предлог исполнить давнишний замысел: он созвал всех русских епископов, которые в 1425 г. поста-, вили в киевские митрополиты болгарина Григория Цамблака. Влияние Москвы на южную Россию было ослаблено. В княжение Василия Россию посетило и грозное бедствие — мор и трехгодичный голод.

О главном действующем элементе в Москве, то есть о боярстве, в княжение Василия Димитриевича сохранилось показание в письме к нему Эдигея, в котором указывается на смену старого поколения бояр поколением новым; первое слушалось татар, второе было враждебно им. Первое, конечно, восхваляется Эдигеем. Из боярских родов на первом месте стоял род боярина Феодора Кошки и его сыновей, предков Романовых: потом род Ивана Родионовича Квашни, род Вельяминовых, Челядниных, Всеволожских, Плещеевых, племянников митрополита Алексея, Жеребцовых.

Глава I. Есть на земле три страны света

Кто не восхвалит и не прославит великих чудес и благ, устроенных на этом свете?

Из «Поучения» Владимира Монамаха

1

раздников бывало много — то свадьба, то братчина, то престольный день, то крестины, то именины; гуляли на них всегда весело и долго. Как уже успел заметить за шесть лет своей жизни княжич Василий, одни торжества были общими, для всех людей одинаково радостными, но выпадали такие, что устраивались ради одного-единственного человека.

Старший сын великого московского князя Дмитрия Ивановича родился в канун первого января — в Васильев вечер, оттого и имя такое получил. Недавно совсем отпраздновали его именины. В честь наследника был устроен в кремле почестен пир для сродственников, свестников, комовьев да ближников. Пришли также и вельможи знатные, бояре высокоумные да воеводы храбрые — все те, кому разрешалось называть Дмитрия Ивановича по имени-отчеству, а не княжеским величанием. И все не с пустыми руками пришли — с приношениями и гостинцами. Дядя двоюродный Владимир Андреевич Серпуховской, тот целое беремя подарков нес. Главным был деревянный конь. Хорош конь — золотисто-красный, вырубленный из березового охлупня, был он крепок на своих из корня точенных ногах, можно было запрыгивать на него безбоязненно, что княжич сразу и сделал.

Отец недовольно покосился:

— Опять все бирюльки да балаболки…

— Нет, княже, то конь крепкий, хороший корень юродивый Татыга помог найти.

— Хоть бы сам игумен Сергий! Ваське хватит уж берендейки строгать, не малое дите уж.

— Вот и я к тому, — загадочно ухмыльнулся в русую бороду Владимир Андреевич, а что он имел в виду, разъяснилось вскорости, когда принес свои дары Дмитрий Михайлович Боброк.

У Боброка было и еще одно прозвище — Волынский. Он не просто родственником приходился (недавно женился на сестре великого князя Анне) и не просто как знатный и храбрый воевода известность имел, но и слыл еще ведуном, колдуном, знахарем — многие загадки обьяснить умел, моры и недороды хлебные предсказывал, один умудрялся темной ночью в лесу не сбиться с пути, язык небесных светил понимал, кровь из раны останавливал. Его подарки были завернуты в голубой атлас, и трудно было отгадать, что он принес. Дмитрий Михайлович неторопливо положил сверток на расписной, серебром и золотом изузоренный сундук, что привезли в прошлое лето в дар великому князю узкоглазые баскаки из неведомой и устрашающей Орды. Разворачивать не торопился, смотрел вопросительно, чуть подергивая правым глазом, который пересечен наискось шрамом. Шрам этот с брови на щеку получил Боброк в прошлом году во время похода на Волжскую Булгарию. Он еще сам не привык к этому титлу от меча, как привык к десяткам других, которыми был отитлован в разные времена на ратях, то и дело трогал рассеченную бровь рукой.

Отец, в хорошем расположении духа по случаю праздника, сказал с любезностью:

— Ты у нас, известно, книжен, учен, велеречив… Небось «Александрию» либо «Библию», писанные ртутью киноварной да золотом, с мудреными заставками добыл?

— Не угадал, княже, не угадал. — Боброк откинул концы шуршащей материи, покатил к сундуку деревянного коня-солнце, накинул на него узду, украшенную драгоценными каменьями, а Василию протянул искусно свитую тугую плеть с рукоятью, выделанной черненым серебром, и с шелковым белым шнурком.

— Оседлан конь и осбруен, за всадником лишь дело…

Дмитрий Иванович с усмешкой перевел взгляд с Боброка на двоюродника Владимира:

— Сговорились?

Никто из двоих не ответил, оба стояли с лицами постными и скромными: дескать, о чем это ты, княже? Но, конечно, лукавили оба, только никому не известно было, как расценит это великий князь, скорый на гнев и своеволие, не любящий по чужим подсказкам поступать, даже если ему и дело предлагали. Вот и теперь он насупил брови, стянув их в широкую черную тесьму, — напускал на себя суровость. Разрядил обстановку Владимир Андреевич, всегда находчивый на вежливое, покорное слово:

— Верно ты сказал, Дмитрий Иванович, что уж не малое дите… А я, бестолковая башка, охлупенного коня ему…

— Так я и поверил тебе — «бестолковая», — по-прежнему насупившись, но с неистинной уж гневливостью проворчал отец. — Ладно, пусть по-вашему будет. Хватит ему в козны да в рюху с холопьими детьми баловаться. Да и то правда: давно пора ему мужеское ремесло постигать. Вот отгуляем Евдокию-плющиху, а на Василия выверни оглобли проведем постриг и посажение.

Василий кинулся на шею отцу, уткнулся в мягкую его льняную бороду лицом, тут же скользнул из его медвежьих объятий, помчался было во двор — не терпелось всем растрезвонить, что скоро станет он взрослым. Пусть еще не богатырем, но уже витязем, ратником, рыцарем. Братец Юрик останется по-старому в женской половине, в хоромах матери, а его, Василия, передадут на руки дядьке-воспитателю, кормильцу, который уж не деревянного коня будет подводить — живого, с седлом, уздой, удилами, стременами, путами, шпорами… Юрик трехлетний все будет слушать сказки со счастливым концом, а он, наследный великий князь Василий, готов уж к тому, чтобы самолично в бронях, со щитом, с копьем и мечом биться со всеми врагами земли родной!.. Вот ужо, на Василия выверни оглобли…

— Погоди, Васятко, — положил отец на его костлявое плечо свою лапищу. — Должен ты знать, что падает тебе жеребий первому на Руси стать наследным великим князем единственно волей отца своего, без спросу у поганого ордынца. И впредь должен будешь ты передавать сам по наследству отчину и дедину.

— Да, пора нам на ханский ярлык положить наш двоеострый меч, — согласился Владимир Андреевич.

Боброк-Волынский тоже одобрительно кивал: видно, давно уж они об этом между собой поговаривали. Но Василий, хоть и впервые слышал о таком решении государственных мужей, не взволновался вовсе, не понимал он еще всей значительности и важности отцовского намерения, — ему сейчас надо было еще пережить детскую радость давно чаемого пострига и посажения, когда его, опоясанного мечом и вооруженного колчаном стрел, торжественно водрузят на осбруенного и убранного в боевые доспехи коня.

2

Василий выверни оглобли — это двенадцатое апреля. Считалось, что в этот день наступала пора оставлять сани и снаряжать телегу. А Евдокия-плющиха — первого марта, когда сосульки под крышами начинают капать, течь, плющать. И байбак в этот день просыпается в норе, вылезает из сурчины и начинает свистать. Через три дня после этого грачи прилетают, еще через пять — жаворонки, а еще через шесть лед на реках такой делается, что его щука хвостом пробивает. А там уж пошло-поехало: ласточки тепло с собой с юга несут, сверчки пробуждаются, медведь из берлоги на солнышко греться вылезает… А все начинается с плющины, потому-то первое марта считалось издревле у славян началом нового года. Это был праздник всеобщий, на весь мир, а в великокняжеской семье еще и личный: день рождения Васильевой матери Евдокии Дмитриевны. Отмечался он куда как пышнее, чем именины Василия; на почестей пир съезжались именитые гости со всех удельных княжеств, являлись с дарами иноземные послы. И подношения были — не Васильевым под стать: золотые фряжские серьги, сирийские тельные бусы, бокалы из цветного венецианского стекла, самшитовые гребни, аксамиты и множество всякой дорогой материи, камней многоценных, серебра и золота.

И праздновали ее именины не в Москве, а в Переяславле-Залесском: очень любил отец этот город — то ли за красоту его сказочную, то ли за удачное местоположение на перепутье к Ростову Великому, Угличу, Ярославлю, а может, потому этот вставший за лесами Ополья городок был люб Дмитрию Ивановичу, что здесь все помнило Александра Невского, святого и незабвенного пращура, здесь сейчас жили потомки тех, кто под знаменем своего великого князя бил шведов и ливонцев.

Санный поезд из Москвы в Переяславль был так велик, что из передних, крытых от непогоды и устланных внутри коврами саней нельзя было разглядеть замыкавшие товары, груженные готовизной, винами да хмельными медами розвальни и верховых отроков, ведших в поводу сменные тройки лошадей. На крутых поворотах возницы соскакивали с коней, бежали рядом, придерживая руками коробья, глиняные запечатанные кувшины и кади, чтобы те не улетели под откос. Когда дорога пробивалась через густолесье, воздух напоен был родниковым холодом, но стоило выскочить на опушечный взлобок, как окатывало душистым вешним теплом. Полозья саней временами тяжко оседали в разрыхлившийся снег, лошади сбивались с размеренной рыси, часто и натужно били ногами, и тогда на медвежий полог вместе со снежной ископытью летели брызги буроватой талой воды.

Но вот уж проскочили Ополье, и, хотя Переяславль еще не был виден, его приближение угадывалось по участившимся пожням и погостам, по одиноким, покорно уступающим путь мужицким возам с дровами и сеном.

— Гляди, Успенье! — прокричал, захлебываясь встречным ветром, отец с восторженным удивлением, будто впервые видел эти золотые шеломчики над белыми башнями. Прикрылся отворотом бобрового воротника, сказал сыновьям уж спокойно: — Горицкий монастырь этот дед мой, а ваш прадед Иван Калита основал.

Монастырь, поставленный на отвесной круче Плещеева озера, царственно возвышался над раскинувшимся в низине Переяславлем-Залесским. От быстрой скачи лошадей земля на горизонте вращалась, одинокие стога и деревья убегали назад, а за ними еще скорее, обгоняя их, мчался по направлению к Москве огромадным сказочным ковчегом монастырский ладный городок, опоясанный невысокой и мирной стеной — без крепостных бойниц и дозорных вышек, без щетины частокола, отточенного до острия копья.

Под стать монастырю и сам городок, и барские усадьбы с обширными хоромами за городьбой, й лепившиеся к ним холопьи постройки — все было кондовое, из боровой мелкослойной сосны воздвигнуто, не на одно поколение рассчитано, на многие века.

Но, само собой, двор великого князя и здесь, как и в Московском кремле, смотрелся среди прочих, ровно знатный гость на пиру в его честь. Причудливо вырезанные крыльца с точеными балясинами, разноцветные — красные, зеленые, синие — чешуйчатые. Из дубового дранья кровли, узорчатые позолоченные наличники нескупо, широко прорубленных слюдяных и стеклянных окон, богатое подворье с конюшнями, псарнями и амбарами — все было таким, с чем никто соперничать не мог и не смел.

Сразу же, словно только и поджидали, когда явится княжеский поезд, стали съезжаться и гости, которых встречал, размещал в богатых покоях, а потом представлял Дмитрию Ивановичу и великой княгине Евдокии Дмитриевне окольничий Тимофей Васильевич Вельяминов — приближенный к семье человек, постоянно находившийся под рукой, около.

В непривычных, не наших нарядах явились литовские да немецкие послы, вовсе уж дико одетыми казались Василию посланники кочевых ханов и волжских булгар: у одних на головах чудом лепились высокие черные шляпы, на перевернутые вверх донцем лоханки и кади похожие, у других шапки были розовые и пузатые, с какими-то петушиными гребнями наверху.

Во всем церковном блеске явился митрополит Киприан: белый клобук на голове, безрукавная мантия, расшитая золотыми картинками из Ветхого и Нового заветов, усыпанная алмазами панагия, пермонатка и драгоценный посох. Дмитрий Иванович мельком скользнул по всему его обличью недобро потемневшими глазами. Василий заметил это.

Две недели назад в Москве почил митрополит Алексий, о котором отец сильно горевал. Теперь появление нового владыки, наверное, напомнило о том печальном дне и расстроило…

Правильно княжич догадывался, только в догадке его заключалась не вся еще правда. Дело обстояло и сложнее, и опаснее.

3

Боброк-Волынский слыл колдуном и пророком, а первого марта подтвердил это лишний раз, сказав:

— Весна нынче будет холодной, затяжной и пасмурной.

Гости разочарованно, недовольно зашумели, а Юрик плаксиво попросил:

— Не надо, не делай холодной, пускай лучше солнце будет!

Боброк рассмеялся виновато:

— Я бы рад, да не во мне, грешнике, суть. Давно народ приметил: каков выдастся на Евдокию-плющиху день, такова и вся весна будет.

То ли от пророчества нехорошего, то ли из-за хмурости дня праздник не получился таким радостным, каким бывал прежде.

Как и прежде, улицы полнились народом, одетым по-новогоднему нарядно и пестро. Как и всегда в этот первый весенний день, шумно, с ликованием жгли соломенное чучело богини зимы и смерти Морены, пели и хороводились. И скоморохов меньше не стало, и веселили они как могли — от души. Все было так и не так, какая-то недетская тревога вдруг поселилась в сердчишке Василия. Скоро он понял причину смутного своего настроения: отец не такой, как всегда, все вокруг по-старому, только он один вдруг почему-то стал иным — задумчивым, гневливым и торопливым в решениях.

Конюшие поймали и привели к князю на суд конокрада. Лучших лошадей пытался похитить дерзкий тать. Был он силен и ловок. Вывел лошадей бесшумно в темноте, а к рассвету ух умудрился наложить на них свои клейма. Поймали его в лесу, он отбивался от четверых дюжих мужиков, не сладил с ними все же и утром предстал перед грозными очами великого князя весьма даже жалким, в кровоподтеках и ссадинах, только глаза глядели зло и непокорно.

— Кто такой? — спросил Дмитрий Иванович.

Конокрад не стал лгать, ответил:

— Фома Кацюгей, беглый холоп.

— Почто на моих коней позарился?

— Твои самые гожие, зачем же другие мне?

— Почему похитником стал, спрашиваю?

— Не хочу на боярина хребет гнуть, решил отбояриться. Лучше таиться, чем в черном теле жить.

Разговор с татями обычно был коротким. И по «Русской правде», и по законам, пришедшим к нам из Византии с христианством, татя разрешалось убить на месте воровства, и за это убийство не наказывали, как за убийство собаки. Если этого не делалось у амбара или на каком другом-, месте татьбы, то потом судили судом жестоким, и немедля приводили приговор в исполнение, и жалости не ведали, говоря: «Поделом татю мука». Все думали, что; и Фому Кацюгея сырой поруб, цепи с последующим истомлением ждут, мечники крепко держали его под руки, готовые по первому княжескому знаку отвести его в железа, но Дмитрий Иванович вдруг инак рассудил, обратился к Киприану:

— Как мыслишь, преосвященный, не получится ли из Фомы святой наподобие Никиты?

История святого угодника Никиты хорошо была известна в Переяславле и старому, и малому. Это был некогда сборщик налогов здесь. Человек образованный и деловой, но развратник, пьяница, растратчик и мздоимец. С властелинами города он умел ладить, не боялся ни доносов, ни наказаний за непотребные свои действия и постепенно нажил огромное состояние. Но все же чувствовал Никита, что время расплаты скоро может наступить, что не избежать ему княжеского и народного суда. Однажды взошел он в церковь и услышал проповедь пророка, которая поразила его: по евангельскому завету Христа, приход одного раскаявшегося грешника приятнее прихода девяноста девяти праведных. Целую ночь после этого провел Никита без сна, неправда лежала, как камень, на совести его. Наутро вышел он к крестьянам и, чтобы развлечься, пригласил их к себе на вечер. Накупив нужное для угощения, приказал жене готовить. Но та, когда стала варить, увидела сперва кровь поверх воды, потом то голову, то другую часть человеческого тела. В ужасе сказала она о том мужу. Тот пришел и увидел то же. «Горе мне, много согрешившему!» — сказал Никита и, не говоря более ни слова, вышел из дома. Игумен монастыря, куда пришел Никита, назначил ему стоять три дня у ворот обители. Никита сделал более: он пошел и сел нагой в топкое место, рои комаров и мошек осыпали его и покрыли кровью тело его. Взятый в обитель, Никита наложил на себя весьма тяжелые вериги и затворился в столпе. Там молился он о грехах своих, открытый морозу и зною. Несколько лет провел в таком подвиге, и душа его исполнилась благодати, удостоена была дара исцеления. Стал бывший лихоимец вскоре личностью особо почитаемой, суздальский князь полностью простил казнокрада. Однако народ не забыл его притеснений, и однажды ворвавшаяся в монастырь толпа забила его насмерть. После этого церковь сразу же и провозгласила Никиту святым. Киприан осудил действия церковников, и не без умысла задал ему сейчас вопрос Дмитрий Иванович.

Киприан подобрался, сказал спокойно:

— На сатану ладан, на татей поруб.

— А если грешник раскаялся? — поджигал владыку князь.

— Прежде чем раскаяться, надо восхотеть этого, а Фома твой…

— А ты погоди за Фому-то решать, — перебил Дмитрий Иванович. — Давай-ка его самого спросим. Ну, отвечай, конокрад, хочешь ли душу спасти?

К самому страшному готовил себя Фома, опешил от неожиданности, однако вымолвил, стараясь глядеть открыто и честно:

— Страсть как хочу, прямо до смерти хочу! — и коснулся рукой пола в размашистом поклоне. Помешкал чуток — и повалился на колени, лбом бухнулся.

— Вот видишь! — победно повернулся Дмитрий Иванович к Киприану. И распорядился: — Вериги поувесистее — и в Горицкий монастырь.

Киприан был раздосадован, но ничем не выдал своего настроения.

Вскоре после этого прорвался к великому князю и бил челом крестьянин из Авнежской волости, что на реке Лежа: жаловался он на монаха Дмитрия Прилуцкого, который построил церковь на огнищанских, очищенных пожаром для пахоты землях, мешает вольным хлеборобством заниматься. А главное, как записал со слов крестьянина великокняжеский дьяк, — «помыслиша бо в себе, яко аще сей великий старец близ нас жити будет и по мале времени совладает нами и селы нашими».

В великокняжеской семье все знали Прилуцкого, переяславца родом, выходца из купеческого дома. Несколько лет назад постригся он в монахи, основал Никольскую обитель на берегу озера, где его часто навещал преподобный Сергий Радонежский. Будучи чрезвычайно красивым внешне, но строгим хранителем целомудрия, Прилуцкий ходил с закрытым лицом и избегал встреч с женщинами. Раз нецеломудренная дерзнула искушать его и впала в расслабленность. Однако Прилуцкий исцелил ее. Одежда его была и зимой и летом одна — овчинный жесткий тулуп, в котором в мороз приходилось терпеть стужу, а летом быть мокрым от зноя и тяжести. Дмитрий Иванович пригласил Прилуцкого быть воспреемником от купели сына его Юрия, но преподобный Дмитрий отказался от этой высокой чести, сказал, что избегает мирской славы, и удалился из Переяславля в вологодские леса.

И вот жалобщик на него — не старый вовсе, но густо заросший кудельной бородой крестьянин. Повалился князю в ноги со словами:

— Оборони, великий князь, защити от притеснения неправедного.

Дмитрий Иванович велел ему встать. Мужик поднялся, стоял сгорбившись, говорил почтительно, но с достоинством. Он был совершенно убежден, что все, куда только его топор, коса и соха ходили, принадлежит исключительно ему на правах трудовой заимки. И убежден еще, что великий князь беспременно защитит его и от вельмож, и от монахов.

— Кличут как? — строго вопросил Дмитрий Иванович.

— Некрасом. — Мужик держал в одной руке овчинную шапку, в другой — берестяную торбу, переступал с ноги на ногу, с беспокойством поглядывая на блестящий, выстланный дубовой плашкой и натертый воском пол, где копилась лужицей стекавшая с его тупоносых лаптей вода. Он совсем заробел, когда заметил, что и великий князь взглянул на эту мутную лужицу, сказал скоро, будто боялся, что его перебьют: — Сам седьмой в дому, отец на рати погиб, с Ольгердом литовским бился.

Дмитрий Иванович подобрел при этих словах, сказал мужику, что Русь велика, земли хватит на всех, а уж для церквей и подавно, нет никакой нужды мужика-хлебороба притеснять.

Некрас слушал князя, согнувшись в поклоне чуть ли не ниже столешницы.

— А сам на рать пойдешь, если кликну? — спросил испытующе Дмитрий Иванович. — Против Литвы ли поганой, против татаров ли?

Некрас разогнулся, и сразу стало видно, какой он высокий и широкоплечий. Взял в левую руку вместе с торбой и надоевшую ему кудлатую шапку, а правой, сложив два пальца, перекрестился истово, заверил:

— Вот те крест, великий князь, по первому зову под твой стяг встану.

Дмитрий Иванович подобрел вовсе, велел поднести Некрасу хмельную чашу. Служки взялись было за стоявший на краю стола деревянный ковш, вырезанный в виде плывущей птицы.

— Браги? — спросил Дмитрий Иванович, а когда Некрас в ответ смущенно улыбнулся, понял: — Меду, значит?

Служки ухватились за другой многоведерный ковш, тоже деревянный и резной, но только наподобие ладьи.

Некрас осмелел, положил возле ног, прямо на лужицу, торбу и шапку, бережно, обеими руками взял поднесенную ему ендову, приладил к волосатому рту и выпил со вкусом, не торопясь. Слизнул с усов и бороды капли душистого вишневого меда, сказал:

— Благодарствую. Ну и крепок же медок из княжеских медуш. — Вытер усы и бороду рукавом сермяги, добавил с озорной ухмылкой, словно бы охмелев сразу: — А слово княжеское такое ли крепкое?

Дмитрий Иванович не осерчал за дерзость, а велел позвать дьяка, которому продиктовал грамотку к преподобному Дмитрию Прилуцкому: наказывал не забижать крестьян, удалиться с реки Лежи в леса поближе к Вологде, не чинить помех трудовому люду и впредь.

Некрас, кланяясь, пятился к двери, и порог переступил, и двери за собой притворил, не спуская благодарных глаз с великого князя.

Василий видел через чисто промытую слюду окна, как легко сбежал с красного крыльца Некрас, как одушевленно начал пересказывать свой разговор с князем поджидавшим его возле темно-зеленой старой ели товарищам, одетым, как и он, в сермяги, обутым в такие же тяжелые, как колоды, лапти. Некрас то и дело оборачивался лицом на княжеский терем, размахивал руками, вздымал их к небу. Василий не слышал слов, но предполагал, что Некрас хвалит его отца, говорит, что вся надежда мужику в великом князе, вся правда в нем, а бояре и попы все норовят обмануть. Сердце у Василия полнилось радостью и гордостью, словно не отец, а он сам так умно обошелся с Некрасом, словно бы не в отце, а в нем видят мужики свою правду. Но был он изумлен, услышав слова митрополита Киприана, все это время молча сидевшего в углу под иконами, с которых в отблесках негасимой лампады строго смотрели и слушали лики святых.

— Не по-божески решаешь, князь. — Киприан вышел к столу, неторопливым жестом правой руки поправил на голове камилавку, потрогал сзади — не сбились ли? — концы вскрылий. Дмитрий Иванович пронаблюдал за этим молча, в спокойном ожидании, и Киприан продолжал: — Сергий Радонежский и иже с ним суть русские исихасты, что в переложении с греческого значит покоиться, безмолвствовать, молчать, и им одним дана способность вступать в личное общение с Божеством. Дело земных царей споспешествовать монашеству, а ты почто смердам предпочтение отдал, преподобного Дмитрия в глушь лесную погнал?

«Да, за что? — подумал вдруг с тревогой и Василий. — За то, наверное, что не захотел Дмитрий Прилуцкий воспреемником Юрастика быть?»

Его размышления прервал сердитый голос отца:

— Что же ты, ученый греческий муж…

— Не грек я суть, а болгарин из Тырнова.

— А мне говорили — серб? Но все едино — ты Византией сюда подослан. Так что же ты, говорю, вельми учен и книжен, а сам себе противник: молчать, чтобы с Богом сообщаться, сподручнее же в глухомани? А они моих крестьян грабить пристрастились.

Киприан, помолчав, ответил многозначительно:

— Монастыри — это средоточие сугубого, не отвлекаемого личными попечениями и заботами молитвенного служения миру, в них совершается непрестанная молитва о каждом человеке и о всем мире, это светильники веры и разума, а чем больше светильников…

Отец не дослушал митрополита, вышел из горницы, так хрястнув дверью, что она едва не вылетела из подпятников.

Киприан, нимало не смутясь, обернулся к иконам, вперил глаза в Спасов лик. Золотые волосы, самоцветы в одежде, выгнутый подковкой вниз небольшой жесткий рот под тоненькими черными усиками делали Спаса недосягаемо величественным, надменным и горделивым, но во взгляде умных проницательных глаз виделись спокойствие, благородство и скорбь.

— Владыко небесный, Спас премилосердный, направь на путь истинный его! — попросил Киприан. Спас смотрел с деревянного ковчега внимательно и задумчиво.

Для Василия было слишком явно размирье отца с духовным владыкой, и, не понимая причин его, он сейчас постарался сделать вид, будто не видел и не слышал ничего, будто тем только и занимался, что переписывал на церу — залитую воском, складывающуюся, как книга, дощечку — «Поучение чадам» Владимира Мономаха, знатного своего пращура, который, по собственному признанию, «много поту утер за Русскую землю», а поучения детям написал уже «на санех сидя», значит, готовясь уж в свой последний земной путь. Когда подошел к нему Киприан, Василий заканчивал неровным полууставом: «На войне не доверяйтесь воеводам. Сами назначайте стражу и ночью, не разместив стражи, не ложитесь. Ложась, оружие с себя не снимайте».

Киприан встал возле, прочитал. Погладил мягкой, изнеженной ладонью русые, вьющиеся мелкими кольцами волосы Василия, сказал с удивлением:

— Отец твой смугл, словно ворон, а ты в матушку уродился, и глаза у тебя васильковые. Что учение постигаешь — молодец. Еще Нестор-летописец говаривал: если поищешь в писаниях мудрости внимательно, то найдешь большую пользу для души своей. Отец твой мужествен и разумен, но книгам не зело научен, а знания порой сильнее меча. Тебе надо быть просвещенным государем, ибо есть во вселенной три страны света — Европа, Азия и Африка[1], и в каждой знают имя русское, но пройдет немного времени, и, помяни мое слово, княжич, станет Москва твердыней православия.

Василий не знал, как отнестись к словам духовного владыки: он видел, что отец сердит на митрополита, и сам хотел бы на него разгневаться, но душа была странно покойна, в голосе Киприана не улавливал он фальши, были в нем лишь доброта да истинное соучастие.

4

К вечеру гульба разошлась по всему княжескому двору. Великая княгиня на своей половине на радостях одаривала служанок серебряными гривнами, шитым бисером, бусами, башмаками. В разных пристройках бражничали разные сходбища — либо по старой дружбе, либо соответственно занимаемому на нынешний день месту возле великого князя, но везде одинаково лилась рекой медовуша, слышались хмельные голоса и пение. А шумнее всего было там, где. бражничали слуги: чара за чарой, здравица за здравицей, и вот — кто-то уж из корчаги стал дуть броженый мед, а кто крепок на ногах, в пляс пустился.

Дмитрий Иванович любил слушать потешную музыку, созвал в свои палаты скоморохов — игрецов, свирецов и плясцов, велел им петь да гудеть посмехотворнее. Одни бренчали на гуслях, другие били в бубны, третьи гремели в органы, четвертые свистели в трубы, сурны, волынки, рожки, сопелки.

В разгар веселья вошел Киприан, согбенный и опечаленный. Сутулость и усталость глаз выдали его возраст — видно стало ясно, что много старше он двадцативосьмилетнего великого князя. Но Дмитрий Иванович в девять лет еще занял Владимирский стол, слишком привык повелевать всеми, чтобы обращать внимание на такой пустяк, как возраст. Все было в его власти, зависело единственно от его желания. Сейчас он счел возможным угостить хмельным митрополита и протянул ему братину, наполненную взрезь малиновым медом.

Киприан отвел ковш с зельем жестом величественным и указующим, так что сразу же гневом опять стал наливаться княжеский взор. Скоморохи, уловив перемену настроения у князя, смолкли и завели совсем другую музыку, а три певца слаженно запели песню со словами таинственными и страшными:

— Воистину так: «Проклятьице великое!» — неожиданно возгласил Киприан голосом до того зычным и властным, что один из скоморохов уронил с колен гусли. Они ударились о пол железными колками, одна струна сорвалась с приструнка и зазвенела тоненько, жалобно. Киприан покосился на нее, дождался, пока растворится ее звук, повернулся к великому князю: — Игрища эти бесовские, пустошество да суету непотребно слушать государю земли христианской!

Дмитрий Иванович, хоть и был слегка хмелен, не желал, видно, открытой ссоры, но и согласиться с митрополичьим запретом не хотел, переборол себя и возразил с натянутой усмешкой:

— Лирой, однако же, и пророки не гнушались, царь Давид поигрывал на ней, что скажешь на это, преосвященный, как мыслишь?

— Мыслю я, как церковь Божия учит, другого перста указующего не приемлю. — Киприан говорил с вызовом, он не скрывал раздражения, больше того — он желал его непременно высказать. Помедлил, повернулся к образам, наложил на себя крест. — Во зле живут люди, не по Божьему завещанию, не по учению апостолов наших. Дурно живут, а того дурнее, что знать не желают, как надо жить, не желают слушать словес Божественных. Стоит плясцам да гудцам игрище идольское затеять, все на него с превеликой радостью устремляются, а позови их в церковь — позевывать, почесываться да потягиваться начинают, говорят, что дождит, либо морозит, либо еще что удумают. В храме крыша и заветрие дивное, а они на позорище стынут, лишь бы не послушать поучения. Гоже ли, великий князь, я в церкви слово Божие несу, а ты в ту пору с чертовщиной знаешься. Что за ересь — новый год начинать первого марта? Ведомо, должно быть, тебе, князь, что по византийскому календарю принят годовой круг индиктовый — сентябрьский…

Знал ли Киприан, какую бурю вызовет своими словами у великого князя? Знал, наверное, очень хорошо ему было ведомо, что Дмитрий Иванович не приемлет его митрополитом и только ищет повода выпроводить из Руси. Раз ищет, то рано или поздно найдет.

Дмитрий Иванович поднялся во весь свой великотелесный рост, повелительным жестом выпроводил из горницы скоморохов и потешников. Василий было потянулся за ними, но отец остановил:

— Сиди, Васятко, слушай и запоминай. Может, прямо завтра тебе надо будет государством править, привыкай загодя бояр себе подчинять, владыке церковному не давать подмять себя, повелевать толпой, что бывает переменчива и грозна для княжьей власти. — Князь повернулся к Киприану, долго издевательски рассматривал его, подыскивая слова, потом махнул рукой: — Э-э, да что тут волынку тянуть, вот что, преосвященный, отправляйся-ка ты отсюда в свою Литву!

Киприан будто ждал этих слов, вроде даже обрадовался им, возразил спокойно:

— Но вселенский собор меня митрополитом всея Руси определил, не только Малой и Литовской, но и Великой…

— Знаю, — уверенно перебил Дмитрий Иванович, — византийским лисам ведомо, что в наших, и ни в чьих больше, руках ключи от судеб всех христианских народов. А тебя они лукавством да обманом определили сюда! Как смел ты при живом владыке Алексии согласиться принять митрополию?

— Но Алексий только считался митрополитом всея Руси, а управлял одной Великой Русью, да и то не всей — Московской лишь. Да и зело много он в мирские дела вникал в потраву делам церковным, за это его сам патриарх Константинопольский винил и мне в науку указывал. До Малой и Литовской Руси было Алексию не дотянуться, и в Киев не проникнуть, а я…

— А ты двуличен, Киприан! — грубо оборвал его великий князь. — И не бывать тебе митрополитом всея Руси. Не своим, а Ольгердовым языком лопочешь… Литве обидно, что Алексий знаться с ней не хотел, Москву за столицу православия почитать стал.

— Не почитал, а тебя, великий князь, во всем слушался. Я хочу единой Руси, а не трех разных.

— И я хочу того же. Только не византийским крестом я их соединю, а мечом великорусским. Не объединить Русь, доколе ярмо поганого Мамая будет на нашей шее.

— Не сбросить ярма, князь, доколе не объединится вся Русь.

Казалось, Киприан взял в споре верх, нечего было возразить Дмитрию Ивановичу, однако он упорствовал:

— Так твой византийский Филофей считает, потому-то он тебя — не великоруса и даже не малоруса — а нерусь прислал к нам. А нам тут виднее.

— Пусть виднее, но без ведома Царьграда ты не поставишь себе угодного митрополита.

— Ништо! — отмахнулся Дмитрий Иванович. — Вот пошлю я туда своего Митяя, пускай утверждают его вместо тебя.

Митяем звали коломенского попа, который имел раньше, в миру, имя Михаила. Дмитрий Иванович познакомился и подружился с ним в знаменательный день своей жизни — в день свадьбы, 18 января 1366 года, когда он венчался в дворцовой белокаменной церкви Воскресения с княжной из Суздаля Евдокией. Был Митяй плечист и рожаист, но не только красотой своей внешней выделялся он в церковной свите, но был также умен и образован. Тогда и решил Дмитрий Иванович сделать его своим самым близким человеком — доверил ему хранение великокняжеской печати и провозгласил своим духовным отцом. А два года назад, сразу же, как только Дмитрий Иванович узнал о том, что Византия прочит на русскую митрополию Киприана, его Митяй был пострижен в монахи и в тот же день возведен в архимандриты московского Спасского монастыря. Об этом и напомнил сейчас не без язвительности Киприан:

— Как же, все дивились тогда: до обеда белец и мирянин, а по обеде монахам начальник, и старцам старейшина, и наставник, и учитель, и вождь, и пастух… — Поймав свирепый взгляд великого князя, Киприан деланно перепугался, но продолжал свое: — Пускай Митяй учен, книжен, однако же новоук в чернечестве, как смеет он прямо из белого духовенства на митрополичий стол запрыгнуть? Алексий два десятка лет в пострижении пробыл, а этот не иначе как великокняжеским хотением пробился. Может ли слепой водить слепого, не оба ли упадут в яму?

— Да, новоук Митяй в монашестве, но не слеп он в делах государственных. А от твоей зрячности мне проку нет. И путь тебе в Литву чист. Таково мое последнее слово.

Обиду от князя Киприан выслушал, умело скрывая гнев. Был он человеком высокой культуры и отличного светского воспитания, а главное, слишком хорошо знал свою цель в жизни и пути ее достижения, верил в правоту и историческую необходимость своей миссии духовного объединителя всея Руси, и он не мог позволить себе опуститься до брани, не хотел и жечь за собой мостов.

— Я уеду, как велишь, в Литву, — неожиданно кротко сказал он, — и сердца на тебя держать не стану. Против тебя, Дмитрий Иванович, не выйдет из уст моих ни слова, а во время соборных служб буду велеть везде — и в Киеве, и в Вильне пети многая лета первому тебе, князю московскому, кормчему русскому, а потом уж иным великим князьям — русским, литовским, татарским.

— Верить ли… Ну да ладно, все равно благодарствую, — помедлив, нехотя ответил Дмитрий Иванович. — И я не стану держать зла на сердце, ибо знаю: оборачивается зло злом же.

Василий, затаившись в углу, со страхом слушал перепалку отца с Киприаном. Украдкой оглядывая всех, кто безмолвно присутствовал в гостиной палате — мать, Владимира Андреевича, Боброка, окольничего Вельяминова, деда Дмитрия, — он видел в их глазах одобрение словам отца и осуждение Киприана. Значит, Василию одному жаль опального владыку?.. Чтобы скрыть свое смущение, опять взялся Василий за «Поучение», стал выводить на грифельной доске: «Да не застанет вас солнце в постели. Узрев солнце, прославьте Бога и садитесь думать с дружиною, или судить людей, или поезжайте на охоту».

Отец, как давеча Киприан, подошел сзади, прочитал писание, тронул голову сына, только длань у него не то что Киприанова — жесткая, будто из дерева точенная.

— «На охоту», значит? Пожалуй. Пора тебе, сын, учиться держать порядок во всем, быть сведущим и в конях, и в соколах с ястребами. Да и землю отчину и дедину окинуть хозяйским глазом пришла тебе пора.

И сразу забыл княжич про свои сомнения, про жалость к Киприану, с обожанием смотрел на отца, стараясь угадать в нем самого себя и свою будущую судьбу.

Глава II. …Чтоб свеча не угасла

О светло светлая и украсно украшенная земля Руськая! И многими красотами дивишь ты: озерами многими, дивишь ты реками и кладезьми месточестимыми, горами крутыми, холмами высокими, дубравами частыми, полями дивными, зверьми разноличными, птицами бесчисленными, городами великими, селами дивными, садами монастырскими, домами церковными и князьями грозными, боярами честными, вельможами многими — всего ты исполнена, земля Руськая…

Слово о погибели Руськой земли

1

Василий читал перебеленные на пергамент писцами Чудова монастыря строки вековой давности и все пытался представить себе человека, первым произнесшего эти слова, высекающие из сердца огонь. От них так же полнилось восторгом его сердце, как при виде колеблющегося на воде озера, словно огонек свечи, отражения храма Покрова-на-Нерли, построенного Андреем Боголюбским, безутешно переживавшим когда-то здесь смерть своего сына, как при входе в Успенский собор во Владимире, такой величественный и богатый. В Москве у них храм Успения был беден, невзрачен, хотя и велись в нем главные службы для самого великого князя: с владимирского собора дикари облупили золото, а для московских храмов драгоценного металла уж и взять было негде — обобрали, ограбили вовсе Русь азиатские варвары.

Василию шел седьмой год, но еще ни разу не укорачивали на его голове волосы. Правда, коня он мог оседлать без помощи стремянного и гонять его мог по-всякому. Отец то ли забыл, то ли в заботах некогда ему было, то ли> тяжко переживая смерть первенца Данилы, умышленно затянул постриг и посажение, но вот наконец под давлением Владимира Андреевича и Боброка-Волынского было это сделано, и отныне Василий стал участвовать уже почти во всех дальних и ближних, мирных и кровавых походах отца.

Редкостного жеребца подарили ему в праздник пострига — голубой масти: болгарские купцы променяли за него двух игреневых и трех караковых лошадей да в придачу еще дали сорок сороков соболей. Масть даже и не просто редкая — невиданная. Только на иконе «Чудо Георгия о змие» нарисован конь такого окраса. Василий, вспоминая огневолосого темноликого Георгия, властно вздыбившего голуб-коня, со страшной силой поражающего копьем извивающегося под копытами змея, представлял себя этим всадником — в таком же алом одеянии, с нимбом золотых в лучах закатного солнца волос, с таким же мужественным и открытым взглядом, и ему грезились шум жаркой сечи, свист татарских стрел над головой и, под конец, ликующий крик русских ратников над поверженным навсегда ползучим гадом. Так и будет, а пока оседлать коня и красно проехаться верхом в золоченой броне, на седле, усыпанном драгоценными каменьями, — этим в открытую гордился Василий перед сверстниками, детьми бояр и дворян московских как делом исключительно княжеским. И уже зазорным для себя стал считать пеши ходить, разве что в Спаса-на-бору Церковь, что при княжеском дворе была на стрелке при слиянии рек Москвы и Неглинной. Да и как же иначе, это уж искони на Руси повелось, само слово «князь» — конь-язь — «имеющий коня» значит.

Кроме голуб-коня в распоряжении Василия была целая конюшня объезженных скакунов самых разных пород и мастей. Кони издревле считались на Руси символом мужества и силы. Когда хотели сказать, что человек болен, так выражались: он не может даже на коня всести. Под угол строящегося дома непременно клали череп коня, а самый гребень крыши коньком называли.

Легких верховых лошадей в южных степях разводили некогда половцы. Это были очень подвижные и поворотливые лошади, и не зря именовали их на Руси половецкими скоками. Во время нашествия азиатских орд эти половецкие, а также похожие на них башкирские, монгольские и кипчакские лошади нахлынули в южнорусские степи, проникали и в северо-восточную Русь. Но в конюшнях князей и бояр по-прежнему отбиралась и выращивалась своя — степенная и статная лошадь, под стать боярской пышности и медлительности. С ненавистью относясь к агарянской суетливости и пристрастию к резвой скачке (все, что пришло с поработителями, казалось дурным), русские с предубеждением относились к легким степным скакунам, отдавали предпочтение лошадям крупным, тучным, сильным. Ездили бояре исключительно шагом, лошадей запрягали и зимой и летом в сани, во время пышных выездов вели в поводу лошадей пешие отроки-слуги. Отец Василия великий князь Дмитрий Иванович первый из русских правителей понял, что ордынских поработителей надо бить их же оружием, только еще более сильным. И он за несколько лет создал конницу по примеру степняков, в княжеских и боярских конюшнях появилось много коней легконогих. Но, конечно, тягаться с кочевниками было нелегко. У азиатов лошадь шла под седло и вьюк, в арбу и в колесницу, для забоя на мясо и делания кумыса — на все нужды хватало им лошадей, потому что не было нехватки в пастбищах. Не то на Руси, сплошь покрытой раменным, первозданным лесом: не от хорошей жизни принят был закон, запрещающий забивать молодых лошадей и употреблять их вкусное мясо в пищу.

2

Конюшие вдвоем подняли Василия в седло, с двух сторон придерживали стремена.

— Выходи на Кунью волость, там встретимся, — услышал он из темного проема конюшни голос отца.

Василий поправил притороченные сбоку лук и кожаный колчан, отвел назад, чтобы нечаянно не поломать оперенные концы червленых стрел, потрогал витую, украшенную яхонтами, сердоликом и бирюзой рукоятку харалужного клинка, только вчера еще откованного на его глазах лучшим московским оружейником. Закаленный в воздушной струе на полном скаку лошади клинок — надежный и острый, от прикосновения к нему сразу прибавилось сил и решительности. Однако спросил все же, сдерживая нетерпеливо приплясывающего на месте скакуна:

— Одному ехать?

— Иль забоялся? — вопросом ответил отец.

Конечно, пробираться одному через глухой, малознакомый лес, да еще в темноте, было страшно, но только страшнее было признаться в этом. Василий ослабил поводья, понужнул стременами коня, который взял сразу с места в карьер, и понесся через кремлевскую площадь, затем мимо жавшихся друг к другу строений, мимо цветущих яблоневых садов, спустился к Фроло-Лавровским воротам. Возле глухой монастырской ограды чуть придержал коня, оглянулся, будто невзначай, прислушался. Убедился, не зная, радоваться или тревожиться, — не слышно стука копыт, никто не сопровождает, хотя и Боброк и Вельяминов стояли на подворье с оседланными конями. Резко послал лошадь, чтобы не думать ни о чем, кроме скачки. Миновал кремлевские ворота и очутился среди беспорядочно стоявших домов: одни липнут друг к другу, другие спрятаны за высокими заборами, третьи выдвинулись прямо на дорогу. Перемешаны без разбору боярские дворы и бедняцкие избы, каменные храмы и деревянные часовни, яблоневые сады и заросшие чертополохом пустыри.

Заорал было петух, но тут же смолк, испуганный перестуком копыт. Но его услыхали кочеты в других дворах, сначала ближних, затем дальше и дальше, пока не очнулись ото сна и самые окраинные. По петушиным голосам судя, город бесконечно огромен, и не зря Посад назывался великим.

Голубой предутренний холодок стлался над еще не проснувшейся Москвой. Кое-где, видно, уже затопили печи, и ветерок доносил порывами аромат печеного хлеба, перебивавший летучий дух цветущих яблонь.

Кончились плетни и частоколы Посада. Зло и вразнобой загавкали собаки расположенной на берегу Яузы псарни, но их голоса подавлял шум падавшей с мельничной плотины воды. Но вскоре все звуки остались где-то позади. Василий явственно слышал, как цокали подковы его лошади по гулким бревнам моста.

После выезда на кулишки, грязи да гнилища Голубь сам перешел на шаг — вяз по венчик в маристой почве: пошли потные места, мокрые весной и во время долгого ненастья. Но на ополье дорога снова стала твердой, снова княжич пришпорил коня и, замирая от сладкого ужаса, решительно врезался в белый вязкий туман, стоявший стеной перед лесной чащобой.

Конь натыкался на кусты, испуганно прядал ушами. Василий успокаивал его, поглаживал по влажной шее, шептал ласковые слова, успокаиваясь и сам. Он ничего не видел в темноте, но лес казался зрячим.

Отец наказывал по пути на охоту посмотреть, как теребится путь в бору на Глухарином болоте — рубится лес, прокладываются по топким местам гати, мостятся мосты. Почему именно Василий должен был смотреть? Отец ответил, что надо сохранить в секрете этот новый путь, чтобы о нем не прознали как-нибудь враги — литовцы ли с запада, татары ли с юго-востока. Это, конечно, верно, но только мало разве у отца близких бояр и воевод, которым он во всем доверяется?

В бору было влажно и прохладно. Солнце уже зазолотилось на верхушках самых высоких сосен, но земля под ногами лошади по-прежнему не различалась. Василий внимательно осматривался по сторонам, отыскивая зарубки и приметы, памятуя: дорогу в лесу надо вверху искать.

Он много раз бывал в темном бору, но всегда не один, с кем-нибудь, а это, оказывается, совсем-совсем иное дело. И откуда берется столько звуков, непонятных, а потому настораживающих и пугающих: кто-то постоянно вскрикивает, рычит, свистит, хрюкает… Нешто это злые духи, лешие? Это лешие как раз свистят по-соловьиному, кричат по-звериному, шипят по-змеиному, так что уплетаются травушки-муравы, а цветочки лазоревые осыпаются. Где они там, не разглядишь их в дремучем лесу… Одни из них высокие, в рост деревьев, другие — вровень с кустами, но не видно ни тех, ни других. И те и Другие с рогами и хвостами, пока им нечего делать, они проигрывают друг другу в шашки зайцев, а увидят человека — обрадуются и давай его запугивать, запутывать, обходить, а потом от радости станут хохотать, бить в ладоши и петь песни без слов… Верно говорят, что ходить в лесу — видеть смерть на носу.

— Щур меня, чур-чур! Храни меня пращур!

Но может, это и не лешие, может, невинные зверушки, сами испугавшиеся всхрапывающего и ломающего сушняк коня? Подумал так — и страх отлетел совсем. И рассвет словно заторопился, в лесу развиднелось настолько, что стали различимы устилающие сплошным ковром лес сухие хвойные иглы. Боброк говорил, что они не гниют и глушат землю, не дают расти даже грибам, но зато надежно сохраняют влагу, потому-то здесь родятся болота и берут начало многие реки.

Трудно одному в лесу ночью, но и при свете дня не легче: деревья похожи одно на другое, как похожи капли росы, и нет будто бы двух разных. Можно поверить, что в этих лесах в летнее время целые рати блукали и, идя друг против друга, расходились в разные стороны и не могли встретиться. Так именно случилось однажды в начале июня между Москвой и Владимиром во время княжеской усобицы в 1176 году. Князь Михалко Юрьевич шел из Москвы полком к Владимиру, а противник его Ярополк тем же путем ехал на Москву. Но кровопролитие не произошло, так как обе рати Божиим промыслом минустася в лесах. Да, очень даже можно в это поверить. Если бы не пометины на деревьях — вон ветка заломленная, а вон затекший смоляной рубец от топора, — то и Василий наверняка бы минустася, не Божиим, так лешиим промыслом.

Кончается лес красный, начинается черный, лиственный. Здесь земля уже не мертвым ковром покрыта, здесь и под ногами жизнь — повсюду в мелком папоротнике и под гнилыми листьями мостятся грибы. Через кудрявые шапки осин, лип, берез едва пробиваются солнечные лучи, все-таки тут не так страшно — и отметин больше, и отыскать их легче. Кроме путейных знаков встречаются знамена — отметины бортников на дельных деревьях, таких, значит, где есть борти — дупла для пчел. Знамена свежие — бортники уже провели весенний обход своих ухожей, тех участков лесов, которые закреплены за ними княжеским указом, осмотрели и очистили борти, удалили заплесневевшую сушь и очистили дупла от вымерших за зиму пчелиных семей. Первого августа поступит в княжескую братьяницу первый сладкий урожай липца — соты с зеленым медом. Все лето будут трудиться пчелки, а у бортников одна забота — охранять дупло от медведей, которые ладно бы просто мед ведали, а то как жадные и безумные люди поступают — выгребают борть начисто, ничего не оставляя для корма пчелам на зиму.

Бортнические знамена все чаще и чаще — значит, начался Васильцев стан. Тут должно быть еще и множество дуплянок из обрубков старых деревьев — гоголиные ловы: яйца птиц промышляют здешние крестьяне, два мальчика недавно отсюда привели в Москву по реке лодку, доверху наполненную яйцами уток, гусей, лебедей, журавлей, гоголей и других птиц. Верно, чуть не на каждом дереве гоголиные домики. Сейчас пойдет осиновый перелесок, а за ним путь протеребленный, про который наказывал отец. Вот они, осины: ветра нет, а они все равно как в лихорадке… Это потому, что крест, на котором распяли Спасителя, был из осины сделан, и в наказание за это Бог обрек это дерево на вечную дрожь… Наконец-то — новенькая, замощенная краснолесьем дорога! Хороша — сухая и гладкая, так и донесем великому князю! Подстегнул ретивого коня, а Голубь и сам, обрадовавшись хорошему пути, припустился в веселой скачи, обгоняя лесное эхо, рожденное стуком копыт.

Затем пошла старая, наезженная, перебитая корнями дорога, которая вывела к неширокой речке. «Воря, — догадался Василий. — До Куньей волости меньше двух перелетов стрелы».

Река была мелкой, конь перебрел ее так, что Василий даже не вынимал из стремян ног и не замочил их.

Волость называлась Куньей, хотя куницы здесь отродясь не промышляли. Было тут любимое место великокняжеских прохлад. Главная потеха состояла в соколиной охоте на птицу, а осенью — в облавах на медведей, вепрей и лосей (в иную пору зверей этих били только ради кожи).

Сразу же за рекой Василий увидел на многоцветном лугу лесной опушки всадника. Лошадь его шла шагом, поводья свободно провисли. Вгляделся — Боброк! Вот так леший… И значит, никакое это не эхо слышалось в лесу — другая лошадь вела обочь галопный перестук…

«Я так и знал, — хотел с упреком сказать Василий, но смолчал, подумав: — Не поверит, откуда, скажет, ты мог знать?»

А Боброк был серьезен, торопил:

— Солнце высоко уже, а нам с тобой надо до начала потехи клепцы да силы на тетеревниках проверить, на перевесища заглянуть.

Он пустил свою неутомленную, не вспотевшую даже лошадь в галоп. Василий едва поспевал за ним, любовался его изумительной посадкой в седле, не шелохнувшись, будто одно с конем, и успокоил себя: «Ничего, я тоже когда-нибудь буду таким!»

Боброк вдруг остановился перед въездом в глубокую балку, дождался Василия и поймал его коня за оголовье:

— Слушай, княжич! Почин… дробь… лешева дудка… отточка… Зимой живет соловей в жаркой Африке и чирикает, словно простой воробышек, а прилетит к нам, сядет на сухую ветку у мутного вешнего ручья и ну поет-заливается.

— А почему?

— Родина тут его, радуется.

Соловей замолк, прислушался, покосился черной бусинкой на остановившихся всадников, но не встревожился, не меняя позы, снова закинул вверх головку, защелкал, широко раскрывая белый треугольник клюва и раздувая нежное, серым пухом покрытое горлышко.

— Увидишь поющего соловья — жди хабару и счастье. — сказал Боброк.

И хотя, может быть, это вовсе и не верная примета, на сердце у обоих сразу стало веселее. Они проехали до опушки стремя в стремя, а там пустили лошадей настильной скачью.

3

Из клепцов — хитроумных ловушек, сделанных из. конского волоса, на глухариных и тетеревиных токах вынули больше десятка крупных краснобровых птиц. Боброк набожно перекрестился, произнес торопливо:

— Избави меня, Господи, от нищеты, аки птицу от клепиц, и исторгни мя от скудости моей, яко серну от тенета. — Посмотрел смущенно на Василия, покрутил головой, добавил смеясь: — Кому охота в такие силки попадать!

На перевесища он раздумал ехать, сказал, что дичи уже хватит, но Василий попросил завернуть все же в просеку, где стояли перевесы, о которых он много раз слышал и с которых привозили на княжеский двор много уток, гусей и лебедей.

— Тогда возьми несколько косачей, приторочь к седлу, — согласился Боброк и протянул четыре черных с вороным отливом птицы.

Василий подвесил их к луке седла на ременных петлях, стараясь не поломать щегольских, на лиру похожих хвостов. Тушки птиц были тяжеленькие и плотные — словно литые, перо на них нежное, но столь прочное и густое, что под ним с трудом прощупывалось теплое еще тельце, — можно поверить, что в таком одеянии в любую стужу зимой косачи преспокойно ночуют в сугробах, нырнув в них с высоких веток берез. У птиц еще не остыли рубиново-красные надбровные дуги, и не хотелось думать, что глаза под ними, затянутые белесыми пленками, мертвы. А видя, как беспомощно и безвольно замотались в сыромятных тороках головки косачей, Василий вдруг пережил острый укол жалости, которая, однако, исчезла сразу же, как только вернулся азарт охоты при виде перевесов — простых тонких сетей, перегораживающих всю просеку, через которую летят на озеро птицы. Княжеские охотники сидели в скрадках с веревками в руках, Подкарауливали дичь. Василию самому захотелось испытать удачу. Боброк неохотно, но согласился подождать его.

Не слезая с коня, Василий притаился в чащобе, приняв из рук молодого, чуть старше княжича, охотника пеньковый конец ловушки. С тяжелым ритмичным посвистом маховых крыльев пронеслись над головой, минуя перевесы, три кряковые — впереди скромная уточка, за ней два соперничающих сизоголовых с яркими манишками на груди и кольцами на шее селезня. Провожая их взглядом, Василий чуть не прозевал большую стаю разнопородных уток — чирков, шилохвостей, серок.

— Чё же ты спишь? — грубо крикнул молодой охотник.

Василий вздрогнул, дернул веревку, пропущенную на вершине дерева через векшу — деревянный блок. Гладкий длинный шест обрушился вниз, сетью накрыло часть стаи, а спасшиеся утки панически взмыли вверх и сразу же нырнули за лесную гриву.

Утьвы была прорва, особенно кряковой. Василий решил взять несколько собственноручно пойманных селезней, ярких в своих брачных нарядах, и тут обнаружил с похолодевшим сердцем, что в азарте охоты потерял тех четырех косачей, что дал ему Боброк: видно, оборвались они, только окровавленная и с побитыми перышками головка одного из них уцелела в тороке. От других остался лишь прилипший к влажным ремешкам пушок. Как же так? Растяпа! Слезы сами собой брызнули из глаз. Сквозь влажную пелену он увидел, что Боброк и молодой охотник смеются, сразу же представил себя со стороны — разодетого и вооруженного, будто настоящий рыцарь, верхом на невиданно дорогом коне — и устыдился. Протер глаза, попросил:

— Дмитрий Михайлович, не говори никому, а то засмеют.

— Могила, княжич! — заверил Боброк, а молодому охотнику погрозил плеткой, на что тот сделал вид, будто и не видит ничего, и не слышит — занят исключительно своими ловецкими заботами.

А на потешном лугу в государевом займище охота была в самом разгаре. Еще издали заметили Василий и Боброк делающих ставки — взлеты на верхи — княжеских и боярских соколов.

На выезде из леса встретил всадников Дмитрий Иванович. Он был на своем любимом светло-сером коне. Седло под великим князем обито чистым золотом, стрелы все позолочены и с узорами. Золотая тесьма, свитая кружевами, украшала накинутый на его плечи кожух. Малинового цвета сафьяновые сапоги вдеты в массивные серебряные стремена. Василий залюбовался отцом, и опять сладко кольнуло сердце: «И я когда-нибудь буду таким!» А отец, видно, беспокоился, больше посматривал на дорогу, чем занимался охотой, и Владимир Андреевич Серпуховской обогнал его по числу добытых лебедей, гусей и уток. Это сразу ревниво заметил Василий, попросил отца:

— Дай Крапчатого!

Поразительный по стройности своего сложения и высоте полета кречет был привезен с далекого Севера. Помытчик — княжеский ловец, освобожденный за исключительность своего занятия от всех податей и налогов, — долго скитался в неведомых краях, прежде чем сумел добыть невиданную птицу. Вез с превеликими осторожностями в особом коробе, обитом изнутри мехом, чтобы сокол не повредил крыльев, которые имели у него в размахе два аршина с тремя вершками — больше, чем раскинутые руки Василия. Дмитрий Иванович отдал за него помытчику две избы и корову, да и то потому лишь, что великий князь, — со всех иных за Крапчатого побольше бы пришлось.

У Серпуховского были неплохие соколы — балабаны, дербники, черные сапсаны. Иные были пойманы птенцами, вскормлены и обучены, но много было птиц, отловленных уже взрослыми, — эти были особенно сильны и беспощадны, а на обучение их на охоте уходил год и больше, потому что поначалу они, гордые и свободолюбивые, даже и мяса из рук не желали брать. Особенно гордился Владимир Андреевич одним таким, в мытях находившимся — возмужавшим, перелинявшим и приобретшим твердое оперение соколом, которому одному из всех дано было имя, — Промышляем звали его. Отважный и ловкий, это был сокол с полетом быстрым и изящным, охотился лихо — он играл с добычей, делал несколько ставок, крутых и высоких, таких, что порой еле виделся в небе небольшой точкой, а затем стремительно падал вниз и бил добычу насмерть с одного удара. Хотя однажды позволил себе и поиграться. Поймал чирка-свистунка, принес его в когтях хозяину, но на земле чирок вырвался, взлетел. Промышляй отпустил его, зорко наблюдая, как наблюдает кошка за придавленной ею мышью, отпустил порядочно далеко, а затем решительно и беспощадно схватил уж накрепко и принес Владимиру Андреевичу прямо в руки.

Дмитрий Иванович не хотел нынче пускать крапчатого кречета, берег для охоты на журавля да на зайца с лисой, но, раззадоренный удачами брата и просьбой сына, передумал, спросил подсокольничего:

— Крапчатого вчера кормили?

— Нет, на всякий случай я его держу во вспыле.

— Тогда давай!

Подсокольничий принес из возка короб. Тем временем сокольничий одел персчатую рукавицу из замши для защиты от птичьих когтей. Крапчатый в опутенках — ременных кольцах с ремешком, с клобучком на голове, закрывавшим ему глаза, уселся сокольничему на руку, нетерпеливо взмахивая тяжелыми крыльями. Помощники сокольничего — поддатни начали оглушительно хлопать кнутами в зарослях камыша и рогоза, выпугивая дичь.

Сокольничий снял с головки Крапчатого клобучок, сдернул ремешком кольца. Кречет сорвался, как ветром сбитый, взлетел с таким шумом, что все мелкие ловецкие хищники порснули по сторонам, уступая добычу, только избалованный успехами Промышляй продолжал две версты преследовать утку. Он не замечал или презирал опасность и поплатился за это жизнью: крапчатый кречет настиг высоко в воздухе Промышляя и утку, двумя сокрушительными ударами подсек их на лету. Сделав над ними победный круг и дождавшись, пока и последние перышки осядут на траву, вернулся к охотникам.

Владимир Андреевич, на глазах которого был убит его любимый мытный сокол, в ярости замахнулся на Крапчатого, который усаживался на золотую колодку сокольничего. Василий бездумно и мгновенно выхватил из ножен свой голубой харалужный клинок, выкрикнул голосом срывающимся, но решительным, с молодой и яростной силой:

— Не смей!

Владимир Андреевич обернулся, схватил левой рукой и сжал Василию тонкое запястье до боли так, что клинок едва не выпал из его ладони.

— Это ты на меня с ножом насмелился, щенок? — сказав это прямо в лицо Василию, Владимир Андреевич тут же и опамятовался, но, чтобы все же как-то излить гнев, ударил Васильева коня плеткой по крупу. Голубь махнул навыпередки так, что княжич едва не вылетел из седла.

К месту происшествия уже скакали великий князь и Боброк с сокольничим Вельяминовым.

Дмитрий Иванович осадил коня перед двоюродным братом, спросил негромко и угрожающе:

— Ты что, паче великого князя хочешь быть?

Владимир Андреевич подавленно молчал — не винился и не супротивничал. Это, видно, еще сильнее разъярило великого князя:

— В Переяславле поведешь в поводу лошадь, которая будет под седлом моего Василия.

Серпуховской вздрогнул, словно от удара, покачнулся в седле и, опершись рукой о переднюю луку, воскликнул, словно взрыдал:

— Светлый князь, брат!..

Василий заметил, как болезненно дернулся шрам на лице Дмитрия Михайловича Боброка, как потупился окольничий. Доброта ли детского сердца побудила, инстинктивное ли предчувствие возможной непоправимой беды подтолкнуло, Василий выкрикнул:

— Не надо, отец! — Помолчал, нашел объяснение: — Я тоже повинен… А он уж одумался, и я его прощаю! — Взял из руки сокольничего черный колпачок и накрыл им голову Крапчатому, словно объявил этим о закрытии охоты.

— Ого! — не сдержался, сказал с довольной улыбкой Боброк. — А княжич-то у нас в мытях, высоко может летать!

Владимир Андреевич раздумчиво и неузнавающе смотрел на малолетнего племянника. Понужнул своего коня, близко-близко подъехал к Василию, произнес, бледнея:

— Винюсь, очи застило… Но и я тебя прощаю, мой старший брат!

Они обнялись и тут же развернули лошадей по сторонам.

Солнце разыгралось вовсю, заглядывало в каждую лужицу, слепя отражением и превращая каждую каплю в самоцветный камешек. Навстречу теплым лучам лезли на Божий свет из подземного царства травинки, в норах и берлогах просыпались звери, вся природа ликовала, громко объявляя о своей радости. Вчера Боброк показал на расшалившихся возле лужицы талой воды задорных воробьев, посмеялся: «Зимой чирикает «еле жив!», а сейчас, слышишь, разорался — «Семь жен прокормлю!»

Василий ехал с опущенной головой, подавленный не пережитой еще ошибкой с двоюродным дядей. Покосился на Боброка, тот угадал его настроение, неторопливо заговорил, будто сам с собой размышляя:

— Его, Владимира Андреевича, сынок-первенец, Иван-то, почти ровесник твой, а на княжеской потехе нет его… Обидно, поди, Серпуховскому… Да и то, оба они с Дмитрием Ивановичем — родные внуки Калиты, одинаково державные братья. Но так уж угодно было Богу, что отцу твоему две трети Москвы досталось, а Владимиру Андреевичу — одна. И несет он свой жребий без ослушания, безропотно идет на ту рать, на какую пошлет его великий князь, и бьется с врагом не щадя живота.

Василий понимал, зачем говорит все это Боброк. Знал он наизусть завещание деда своего Симеона Гордого: «По отца нашего благословению, что приказал нам жить заодин, также и я вам приказываю, своей братье, жить заодин; лихих людей не слушайте, которые станут вас ссорить; слушайте отца нашего, владыки Алексия да старых бояр, которые отцу нашему и нам добра хотели. Пишу вам это слово для того, чтобы не перестала память родителей наших и наша, чтоб свеча не угасла».

Великий князь тоже был огорчен короткой, но горячей перепалкой сына с Серпуховским, ехал в одиночестве, молчаливый и задумчивый. Уж перед самым Переяславлем вдруг приструнил коня, развернул так, что перегородил дорогу. Все остановились.

— Брат, — обратился Дмитрий Иванович к Серпуховскому, — покажи-ка ты Васятке рыбацкий промысел, покорегорь с ним да и с острогой научи управляться.

Владимир Андреевич, любитель всяких охот, даже и с удой, случалось, посиживал в летние зори на берегу, предложению Дмитрия Ивановича обрадовался, широко и добро улыбнулся:

— Вот ужо, как поснедаем да отдохнем!

В самом ли деле считал Дмитрий Иванович нужным обучать сына управляться с острогой да коре-годом — рыболовной сетью наподобие невода, но с одним крылом — или какие-то тайные цели преследовал? На челне и с корегодом, и с острогой Владимиру Андреевичу надо будет находиться вдвоем с Василием, а обязанности поневоле будут распределены так, что сложные и тяжкие достанутся Серпуховскому, а почетные и верховодные — княжичу.

Плещееве озеро переполнено рыбой. За одну тоню они зачерпнули ряпушки столь много, что бывшему с ними третьему рыбаку, который находился на подхвате (он во время вываживания крыла невода шестил — мутил воду особой жердью с трехвершковым кружком на конце), пришлось идти за подводой для улова.

Тем временем на озеро легли сумерки. Острожить с лучом можно было на разлившейся в лугах Нерли, которая соединяла Плещеево озеро с Волгой. Дрожь, вызванная то ли озерным холодком, то ли волнением ожидания, пока прокрадывались бороздой на вертлявой долбленке по мелководью да через ржавчину ряски, сразу прошла, как только Владимир Андреевич зажег смолистый факел и передал его лежавшему на носу лодки Василию.

— Следи: как станет догорать, прижигай от него другой, — сказал шепотом и взялся за многозубую, словно гребень, острогу.

Воздев над головой дымный, стреляющий искрами факел, Василий вглядывался в толщу воды. Вот пошла вперевалку икряная щука, здоровенная, как бревно-топляк, за ней молочники, мелкие и проворные.

— Бей первую! — командовал Василий, захлебываясь от восторга. А когда Серпуховской сильно вонзал острогу и выбрасывал на днище лодки двухаршинную щуку, чувствовал себя Василий настоящим героем, себе приписывал весь успех. И думал, ликуя: «Вот я и взрослый, не то что Юрик, которого мамки пасут, как теленка».

Владимир Андреевич не промахнулся ни разу: острый у него глаз, твердая рука.

Возвращались они в непроглядной темноте — крались осторожно вдоль берега, боясь прозевать урев — место слияния двух ручьев. Было тихо и таинственно, только где-то далеко за лесом кто-то играл на жалейке громко, но неумело — видно, учился еще.

Вышедший их встретить Дмитрий Иванович с удовольствием слышал взволнованный разговор: Василий никак не хотел согласиться, что тоже когда-нибудь сможет так хорошо бить острогой, и делал это очень искренне, понимая теперь, сколь малозначительно было его участие в рыбалке и сколь долго ему еще расти, прежде чем станет он взрослым, как отец, как Серпуховской, а Владимир Андреевич уверял его, что произойдет это непременно и очень скоро.

4

Старые люди утверждали, да и в монашеских писаниях много тому подтверждений, что сто лет назад была на Руси совсем другая погода — ровная, мягкая, без засух и суровых зим, без наводнений и бурь. Ныне же то и дело какое-нибудь бедствие — грозы, ливни, половодья, ранние морозы, сырые зимы, к ним вдобавок — налеты саранчи, бабочки-поденки, набеги грызунов, а в результате — голодухи: один раз в восемь лет русские села целиком превращались в кладбища, пустели города. Говорят в народе, что это все злые татарове с собой принесли, что будто бы вернется на Русь прежняя хорошая погода, как только проклятое иго будет сброшено.

Вот и нынешняя зима была на редкость суровой — вo многих озерах и реках вода промерзла до дна, на полях у крестьян из-за бесснежья погибли зеленя. Слышал Василий от бахарей, что на зиму все покойники улетают в рай, с ними и основатель рода — чур, помогающий своим живым родичам спасаться от напастей. Без помощи предков оставаться в зиму тяжело, холодно и голодно живется[2].

Людей в деревнях перемерло тогда большое множество, но Василий только сейчас услышал и узнал об этом — невдомек ему было, что пока в самые-то бедственные дни он сидел себе в теплых хоромах, яства сладкие откушивал, Александром Македонским воображал себя, книжку разрисованную листая, в это время в курных избах, задыхаясь от дыма, не могли согреться такие, как он, мальчишки и к Васильеву вечеру погибли все от холода и голода. Уцелела из всей деревни одна лишь девочка Янга, сумела добраться до Переяславля, христарадничала, добрые люди подавали что могли — кто хлеба ломоть, кто кусок пирога с грибами, кто вареное яйцо, и вот она выжила.

Василий нечаянно увидел ее на улице: шел себе вдоль порядка, а она навстречу ему бежала, запуталась в полах длинного, явно с чужого плеча охабня и о землю бы непременно грохнулась, не окажись на ее пути княжич. Она не заметила его потому, что оглядывалась на бегу назад, на своих обидчиков — двое мальчишек преследовали ее, кричали:

— Янга, нищенка синеногая!

Увидев перед собой богато разодетого княжича, девочка сначала оробела, но тут же построжала лицом, сказала нарочито грубо:

— А ну пусти!

Не скажи она этого, Василий и не подумал бы ее задерживать, а тут нарочно взял за руки, спросил:

— Почему они тебя так дразнят?

Девчонка встряхнула маленькими, на колоски ржи похожими косичками, ответила с вызовом:

— Не дразнят, правду говорят. Янга — имя мое, нищенка — потому что кусошничаю, по миру хожу, синеногая — тоже правда: у меня одна нога обморожена и потому синяя. Я у них попросила поесть чего-нибудь, а они — камнями.

— Неужели ты есть хочешь? — удивляясь, не веря, что такое может быть, спросил Василий.

— С третевнешнего дни маковой росинки во рту не было. — Глаза ее остались прежними, детски-суровыми, но бледные сухие губки жалобно дрогнули, обтянутое голодом личико сделалось просительным, ожидающим.

И тогда, не раздумывая, Василий позвал ее в свой дом, нетерпеливо велел слугам подать разной еды. Нищенка не набросилась на остатки княжеских пиршеств, осторожно брала прозрачными пальчиками куски вчерашнего пирога с вязигой, жевала долго, отсутствующим взглядом уставясь в окно, вдумчиво посасывая крупинки вязиги во рту и лишь изредка обращая огромные глаза на Василия, шептала хрипловато, невнятно: «Сла-адкие какие…»

Быстро посинело за окнами, от зеленых печных изразцов шло тепло, толстые ковры на полу глушили шаги слуги, внесшего свечу в серебряном тяжелом подсвечнике. Василий сидел и смотрел, как растрепанная тень Янги движется по стене, жует, дергает аккуратным носиком. Лента, через лоб повязанная, — серая от ветхости, края обмахрились, густые светлые волосы стоят на голове клочьями.

— Сла-адкие какие, — повторила нищенка, будто сама с собой.

Василий засмеялся.

Порозовевшее от еды лицо с темными подглазьями тихо повернулось к нему:

— Что, княжич?

Тут он и узнал всю печальную историю ее: голодали долго, ели все подряд — мякину, падаль, мох, древесную пыль из гнили. Отец добыл где-то кадку старых, покрывшихся плесенью и высохших соленых грибов, старший брат с голодухи навалился на них, объелся, через день пришлось на погост его везти.

— На красных санках, — доверчиво прибавила Янга, деловито вытирая рот и сметая упавшие на стол крошки в ладонь.

У других братьев животы раздуло от хлеба из молотой сосновой коры, и уж никому не верилось, что когда-нибудь можно будет взять в руки краюшку настоящего ржаного хлеба. А самый младший братец только по рассказам старших и знал, что бывает такой вкусный, с поджаристой теплой корочкой хлеб, вкуснее которого нет ничего на свете.

— Так и не пришлось попробовать, — спокойно сказала она, только глаза страшно заблестели в голодных черных провалах.

Всех братцев одного за другим закопали в мерзлую землю в деревянных тулупчиках. И мать с отцом неможаями стали. Отец пошел в мир — в большую чужую деревню помощи искать и не вернулся. Наверное, уж выклевали вороны его ясные очи, а белые кости мороз схватил — так мать говорила, а сама пошла с веником березовым в баню, чтоб недуг из себя выгнать, — и тоже сгинула. Несколько дней сидела Янга в пустой нетопленой избе, повторяла молитвы «Отче наш» да «Богородицу», а когда чуть потеплело на дворе, сумела добрести до Переяславля.

Василий был ее рассказом так потрясен, что, не посоветовавшись ни с отцом, ни с думными боярами, распорядился самолично:

— Будешь жить в нашем дворе, в Москве.

Янга не удивилась — всему уж была покорна: и беде, и счастью.

Дмитрий Иванович обрадован самостоятельным решением сына не был, но недовольства не выказал и решил съездить в ту деревню, где жила Янга, — хозяйским глазом осмотреть, что происходит в его владениях. Хотели посадить Янгу на переднюю лошадь, чтоб указывала дорогу, но когда узнали, что деревня за Синим камнем, надобность в проводнике отпала, потому что в Переяславле Синий камень известен и старому и малому.

Вблизи Плещеева озера со дня сотворения мира лежит этот темно-сизый огромный валун. Ему поклонялись моряне-язычники, чтили как бога и приносили жертвы. И славяне, уже принявши христианство, почитали этот удивительный камень.

— Киприан, — отец произнес имя опального митрополита почти с брезгливостью, — наезжал ко мне в Переяславль. Было это в праздник великих верховных апостолов Петра и Павла. Проезжал мимо камня и увидел, что переяславские люди — мужи и жены и их дети — украсили камень цветами и лентами, водят вокруг негр хоровод. Примчался ко мне во двор и, из повозки не вылезая, верещит: «Демон мечты вселился в подданных твоих, великий князь, христианские язычники они суть…»

Лошади шли по дороге попарно, во главе — голуб-конь Василия и статный, высокий отцовский Серый.

Василию хотелось спросить о Киприане уж давно, но он все боялся рассердить отца упоминанием этого имени. Но коли тот сам начал, то, значит… И он спросил:

— Это правда, что ты Киприана ночью заточил нагого и голодного в клетку? И будто бы монашескую свиту его велел отослать, отобрав коней, а слуг ограбить, раздеть до сорочки и, выведя за город, на; клячах без седел отпустить?

— Откуда тебе это ведомо? — сердито спросил отец. — Я в секрете велел держать.

— Федор Симоновский говорил… мне одному…

— Племянник Сергиев? Значит, и сам преподобный Сергий, игумен Радонежский, знает? Когда так, завернем к нему в обитель, а уж потом до Москвы.

— Так правду святой отец Федор говорил?

Дмитрий Иванович молча кивнул.

— А «кивер» — это что такое?

— Шапка особенная, вроде колпака. И про это тебе отец Федор поведал: будто мои слуги Киприановых слуг «до ногавиц, и сапогов, и киверов» ограбили? Это лжа. Слуг я не велел трогать, только владыку одного из Москвы выпроводить.

— А зачем? — не отставал Василий.

— Чтобы он, много потеряв, ничего не достиг и отступился.

Василий снова не понял:

— Так почему же ты его прогнал?

— Говорю, чтоб отступился, чтоб впредь ему было неповадно без моего зова в Русь идти. При тебе я выпроводил его из Москвы, помнишь? А он смотри какой! Гонишь в дверь, он в окно — собрал процессию из сорока пяти всадников и грядет на меня! Он рассчитывал, что Сергий с племянником, духовенство, анахореты-молчальники, братия монашеская, старцы, их послушники, почитатели, обыватели устроят ему встречу с крестным ходом. Тогда бы мне поневоле пришлось смириться, а Митяя убрать.

— А почему ты все-таки не хочешь Киприана, он же говорит, что тоже за великую Русь стоит, рознь прекратить хочет, все наши земли объединить?

— Да… и это тебе надо все знать. Слушай. — Отец обдумывал, как понятнее и точнее объяснить этот ключевой вопрос, какие подыскать слова, простые и убедительные. Кони шли с опущенными поводьями шагом, размахивая головами. По сторонам захлебывались в песне жаворонки, над лесом тянулась белая цепочка лебедей. — Видишь ли, сын, есть большая разница в собирании русской земли нами, князьями московскими, и желанием литовских князей заниматься этим. Для нас это священный долг, завет предков наших: собрать воедино наследив святого Владимира, православный русский народ. Разобщил его гибельный порядок владения землей. Князья же литовские, и Киприан тут им споспешник, хотят собрать то, что им никогда не принадлежало, они хищники, они чужды народу русскому и православию. И не случайно они с такой легкостью меняют при надобности веру — и на латинство, и на язычество.

Дмитрий Иванович придержал коня. Остановилась и вся вереница всадников. Впереди возвышался горой Синий камень.

Голос великого князя был грустен и полон сдержанной силы:

— Семь лет назад, когда ты родился, на Русь напали литовские войска в союзе с тверским князем Михаилом. Тверичане взяли город Дмитров, литовская же рать подошла вот сюда… посад около города, и церкви, и села пожгла, жито потравила, много бед моимкрестьянам принесла… Как можно забыть все это?

В версте от Синего камня стояли печища — следы былого очага. Три пустые избы с клетями и дворищами для живности.

Возле одной из этих изб Дмитрий Иванович остановил своего коня, то же сделали Василий и ближние бояре. Подождали, пока подтянутся лошади слуг, с которыми ехала и Янга. Как видно, она первый раз в жизни сидела верхом на лошади. И слезать с нее боялась, вцепилась в гриву, так что слугам пришлось силой разжимать ей пальцы. Оказавшись на земле, она обернулась к княжичу:

— Можно мне туда сходить?

Василий вопросительно взглянул на отца, тот согласно кивнул головой.

Янга медленно побрела к своей избе, ей не мешали печалиться, не отговаривали и не утешали. Молча пошел за ней следом и Василий.

Такая судьба нередка была у русских деревень. Приходили в леса крестьяне и поначалу занимались лесными промыслами. Иные из мужиков на всю жизнь оставались звероловами, бортниками, бобровниками, смолокурами, лыкодерами, но у других была охота выращивать хлебушко. Но чтобы приготовить землю к новине, в первый год обдирали с деревьев кору, затем в зимнюю пору подсекали и рубили лес. Но с одним топором, как бы остер он ни был, вековой лес не иссечешь — мало одной лишь человеческой силы, нужна еще сила огня. Но и эта сила не сразу и не вдруг верх брала — три, а то и четыре года уходило на то, чтобы потеснить лес, выкорчевать пни и распахать огнище. После этого починали рубить себе избы, селиться деревнями, которые и назывались починками. Ну, а почин, известно, — половина дела. Вырубали вокруг лес, вспахивали землю, косили сено в округе, куда только рука махнет. Починок — основа постоянного селения, из которого потом вырастали деревни и села, — искажали пустыню. Пахали землю сохой, именовали себя людьми земскими или черносошными. В разных местах Руси осевших на земле людей называли по-разному. Были люди, сироты, изорники, смерды, а больше— хрестьяне (крестьяне). На початом месте надо было отсидеть урочный срок (три-четыре года), а уж после этого становились крестьяне людьми тутошными, а затем и старожильцами. И век бы вечный до старости жить им тут и радоваться, но вдруг — моровая чума или голод, засуха или мороз, вымирали поголовно, даже и хоронить некому было. И вот вымерли все тутошные старожильц ы, стала деревня печищем.

Некому было встречать князя ни с радостью, ни с жалобой, все сильнее мрачнело чело Дмитрия Ивановича.

Изба у Янги имела вид нежилой — венец покрошился, балясина крыльца скривилась, одно окошко заткнуто ветошью, в другом прорванный бычий пузырь, а третье вовсе сквозное — вставлена в него была зимой пластина изо льда, а теперь истаяла. И хоть, видно, никогда изба не была богатой — четырехстенная, срублена из чернолесья, с холодными сенями, крыта дранкой, — однако ставили ее когда-то все же с любовью: сохранились вырезанные фигурки зверей и птиц на карнизах и причелинах, следы росписи на наличниках.

Василий вошел внутрь избы вслед за Янгой. Две лавки и сколоченный из досок длинный стол, на нем — ни братьяницы, ни чашницы, ни медной, ни деревянной посуды, лишь две синюшки — простые, без полива чашки из светлой глины. На щелястом полу валялись осколки липовых ложек и глиняных мисок, драный рогожный мешок, изношенные, без подметок уже, сапоги, разное ветхое тряпье. Янга уверенно прошла в чулан, где остро пахло мышами и пылью, и там в тайнике — под второй от стены короткой половицей — достала связанную из мочала куклу, деревянную миску с писанными по ободу конями и обрубок дерева.

— А это что? — кивнул княжич на деревяшку.

— Ничего больше от братцев не осталось, а они много чего из дерева делали. Если бы не померли, так бутыль бы из этого чурбачка выточили, видишь, вон уже начали долбить внутри.

Она склонила голову, с серьезным выражением пошептала над бедным памятованьем своего разоренного дома:

— Чур меня! Чур меня!

Василий сосредоточенно внимал ей, повторяя про себя древние слова с глубокой верой в их темный спасительный смысл.

Дети печально постояли молча. Многое вмещалось для них в этом кратком заклинании: и обращение к домашнему очагу, к предкам, к пращуру с просьбой о помощи, и предостережение нечистой силе — не касайся, не трогай меня.

Вошел в избу один из отроков с большим узлом в рутах. Опустил его на лавку, сказал с полупоклоном:

— Это великий князь велел поднести, — и выскользнул из избы.

Янга пугливо смотрела со стороны, замерев, не смея приблизиться. Василий развязал тонкие концы, и в полутемной холодной избе полыхнуло узорочье никогда не бывалых здесь нарядов. По подолу белого сарафана шла широкая кайма красной шерстяной вышивки: зубчики и башенки, обведенные еще кое-где черненьким для резкости. Шелковый платок — не поймешь даже из какой страны: сам синий, как река под ветром, а павлины хвостатые с золотыми и малиновыми перьями. А сафьяновые сапожки Василий и разглядеть не успел — только блеснула, мерцая, отделка из серебряных кружев. Янга цопнула сапожки, прижала к груди, прихватила костлявой ручонкой сарафан с платком — только павлины и мелькнули! — унесла все в чулан, будто не могла поверить, что это все принадлежит ей теперь навсегда. Медленно-медленно, скрипя, приотворилась через некоторое время дверь чулана, и милое тонкое личико в богатой оправе платка, повязанного домиком, показалось Василию, но не лукавство, не удовольствие играло в глазах Янги — вернулась разряженная, а выглядела все равно такой несчастной и жалкой, словно подраненная птичка. Нешто догадалась она, что вся эта одежда, пожалованная ей, — уже ношеная, оставшаяся после смерти сестренки Василия?

Когда спускались с крыльца, сгнившая доска провалилась под ногой Василия. Он не сразу поднялся, выпрастывая ногу из трухлявых обломков. Вскинул глаза на Янгу и увидел на ее лице испуг. А еще — участие, готовность помочь, пожалеть. Ему ничуть не было больно, но словно бы слезы подступили и хотелось, чтобы она и вправду его пожалела. Но она не посмела ни спросить ничего, ни руки подать.

Вышли во двор. За полуразвалившимся тыном стояли оседланные лошади: отцовский белый аравийский конь — сказочное диво и вовсе будто с иконы спрыгнувший — Голубь. Увидев их, Янга замерла на крыльце как завороженная.

— И мне можно с вами?.. Это правда? — еле слышно прошептала она, только сейчас поняв, что произошло с ней.

Один из слуг протянул ей руку, помог взобраться на коня, посадил перед собой.

Предстоял долгий путь к обители Сергия Радонежского. Много починок да селищ, пустошей да печищ встретится. Это все крестьянских рук дело, это все черные земли — великокняжеские; собственно великому князю ли принадлежащие либо же тяглые, волостные или становые — в разной степени подчинения московскому великому князю. Эти земли находятся как бы в вечном пользовании крестьян, живущих на них, за это они платят князю дань и несут в его пользу разные повинности. В сознании крестьян великокняжеская земля резко выделяется среди земель боярских или монастырских. И Селения свои они называют слободами, потому что считают себя свободными от власти и суда княжеских наместников, одному лишь князю подчиняются. И когда Некрас с Товарищами пришел с челобитной из вологодских земель, он знал про себя: «земля великокняжеская — это наша, крестьянская земля». Вот почему он и его товарищи так верили в силу и правду князя, так желали его суда, искали в нем своего заступника.

Вера в доброго князя и в его правду была полной и безоговорочной. Василий, странствуя с отцом, все отчетливее это понимал и готовил себя к поступкам только добрым, милосердным, справедливым.

Глава III. Злых лютых зелий мешок

Всякий исторический деятель, в известной степени, есть произведение своего века, и значение его деятельности определяется тем, как он содействовал решению задач своего времени относительно своего народа и относительно других народов, в обществе которых его народ живет, ибо эти две стороны неразрывно связаны.

С. Соловьев

1

Не сумев убедить великого князя в своей ему необходимости, не овладев затем Москвой приступом, Киприан первым на Руси взялся за новое оружие, одновременно и слабое, и опасное, — за перо: он обратился с посланием к Сергию Радонежскому и Федору Симоновскому в надежде, что через них его сочинение станет известно многим русским людям, а прежде всего Дмитрию Ивановичу. Расчет был безошибочным.

Узнав, что о недавнем задержании и высылке Киприана из Москвы пошла людская молва, Дмитрий Иванович решил заехать к преподобному Сергию в Маковец.

Некогда олицетворением сильной личности на Руси были богатыри, сейчас, хотя время оставалось по-прежнему богатырским еще, представление о сильных людях определялось не столько их телесными данными, сколько нравственными добродетелями, носителями которых были монахи — свято живущие подвижники. Игумен Сергий ранее всех и более всех благочестивых пустынножителей снискал уважение русского народа, получил в его глазах Значение покровителя церкви и великокняжеской власти, он стал отцом множества обителей, основанных его учениками и подвижниками.

Троицкий монастырь лежал как раз на полпути между Переяславлем и Москвой, так что многочисленная свита князя, не посвященная в его тайные мысли, могла расценить заезд сюда как самую удобную возможность для отдыха и трапезы.

Монастырь хоронился в чащобе леса, с дороги можно заметить лишь поблескивающую маковку островерхой церкви. Из-за этой видной издалека позолоченной маковки и принято говорить было, что монастырь сам на Маковце — на вершине будто бы, на горе, на самом же деле местечко, где некогда сел Сергий на пустынножительство, сотворив первоначальную одну одрину хижину, находилось в низине, во впадине, на реке Консере[3]. Над бревенчатым тыном, потемневшим от солнца и дождя, выглядывали покрытые цветами ветки рай-дерева, из чего просто было сделать вывод, что монастырь этот уже давнишний — поживший и обустроившийся на своем месте насельник.

Банные ворота были открыты, на подворье стояли две распряженные лошади. Из окна монастырской застольной доносилось стройное негромкое пение: Василий не разобрал слов, но понял, что монахи сотворили возношение Святой Троице — значит, заканчивали трапезу.

Великий князь еще и не спешился, как к нему приблизился, семеня мелкими шажками, один из иеромонахов и сказал, что пастырь поутру отбыл к Федору Симоновскому.

Это сообщение еще более укрепило Дмитрия Ивановича в необходимости непременно объясниться с влиятельными монахами о будущем руководителе русской митрополии, и он решил не мешкая посетить Симонов монастырь, хотя это было уже и не мимоездно — надо сворачивать с главной дороги на юг и спускаться по берегу Москвы-реки.

Выезжая из ворот, Дмитрий Иванович оглянулся — все монахи высыпали из дверей затрапезной и, одинаково черные, как стая, галок, почтительно провожали взглядами великокняжескую свиту. У стен поварни и пекарни, возле огородных тынов жались нищие, странники, калики — дети монастырского страннолюбия и нищелюбия.

Совсем недавно была здесь одна лишь неприметная келья. В двадцатилетием возрасте после смерти родителей — бояр ростовских, отказавшись от наследства и всей мирской суеты, Сергий (это имя получил он в монашестве, а до пострижения был Варфоломеем) поселился в непроходимом лесу. Больше года прожил в совершенном одиночестве, подвергаясь лишениям и риску быть растерзанным зверьем, преодолевая скорби, тяжкие труды, искушения. Один он знает, что за муки, неизбежные при таком уединении, довелось ему вынести, пока стало известно: в таком-то глухом месте спасает душу великий труженик. Он был крепок и ловок от рождения — «силен быв телом, могый за два человека», как напишет о нем потом его ученик и сподвижник Епифаний, особенно любил плотничать и столярить. Своими руками построил он келью и храм во имя Животворной Троицы. И потянулись к нему монахи один за одним, начали строить возле него свои кельи. Надо думать, Сергий был рад приходу сотоварищей. Не только потому, что, как сказано в Святом Писании, «двоим лучше, нежели одному, потому что у них есть добрые вознаграждения в труде их, ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего; но горе одному, когда упадет, и другого нет, который поднял бы его». Страшнее была опасность духовная, потому что пустынник, исполняя одну заповедь — любовь к Богу, невольно нарушает другую — необходимость проявлять любовь к ближнему.

Их набралось вместе с Сергием двенадцать, по числу Христовых апостолов. Каждый сам заботился о своем пропитании, но непременно старался помочь и ближнему. Сергий щедрее всех раздавал свои припасы нуждающимся и обычно первым оставался без запасов еды. Епифаний донес до потомков рассказ о том, что однажды Сергий не ел ничего три дня кряду, а наутро четвертого дня пришел к брату Даниилу и сказал: «Я тебе построю сени в келье, которых у тебя нет, а ты, когда кончу работу, дай мне решето заплесневевшего хлеба, который у тебя есть». Даниил стал угощать хлебом задаром, но Сергий как сказал, так и сделал, не захотел получать подаяния, соглашался брать только заработанное. Целый день он плотничал, не разгибая спины, к вечеру сени были готовы. Получив заработанные сухари, он возблагодарил Бога, помолился, а уж затем приступил нежадно к своей скромной трапезе, размачивая заплесневевшие сухари в родниковой водичке.

Вскоре монахи упросили Сергия принять игуменство над ними, он согласился, но по-прежнему продолжал собственноручно печь хлебы, шить обувь, носить воду, рубить дрова для братии, служил им, как «купленый раб», по выражению Епифания же, не предавался праздности ни на минуту, а питался хлебом, даже и не присаливая его[4], и водой. Все у него было худостно, все нищетно, все сиротинско.

Пример Сергия многих увлек на монашеский путь. Обители в подмосковных лесах стали расти, как грибы после дождя. В царстве черных лесов, болот, непроходимых мшанников и чащоб селились люди, жаждавшие духовного подвига, смирения, терпения, безмолвия, уединения от человека. Но это не было бегством от мира, напротив — это был шаг к свободе своего духа, к освобождению от мелочных житейских расчетов, связанных с жаждой богатств и накоплений, к освобождению от унизительного страха смерти. Ведомо было им, человек всякий состоит из души и тела. Душа, известно, — творение Божье, а тело создано дьяволом, потому-то грешно и слабо. Всю жизнь борется в человеке чистый дух, заключенный в нечистую плоть, и если в этой борьбе плоть одержит верх, то душа после смерти человека поступит во власть дьявола. Но если же восторжествует в борьбе душа, то не только в будущей, загробной жизни, но уже и здесь, в земной, человек обретет столь блаженное состояние, что войдет в непосредственное общение с самим Господом. А для этого нужна жизнь созерцательная, связанная с лишениями, аскетизмом, умными молитвами, самоуглублением и отрешением от грешного мира. Вот и жили в дупле векового дерева, в похожей на нору землянке, в еле стороженной из пней и жердей, покрытой дерном кельице; питались травой, кореньями, сосновой корой, липовым лыком и редко, по праздникам, сушеными пескариками; ходили и зиму и летом босиком, одетые в лохмотья, возложив на тело свое вериги — железные цепи и кресты весом во много фунтов, и головы покрывали шапками, выкованными из железа. А когда собиралось таких подвижников вместе несколько, образовывался монастырь. Уходили в него иноками молодые и старые, больные и здоровые, свято веря, что человек может угодить Богу лишь добровольными лишениями, удручением плоти, отречением от всяких земных благ, страданиями и отчуждением себя от себе подобных, что Богу надобны от человека скорбь, печаль, слезы, а веселье и спокойное житье ведут к погибели, ибо это угождение дьяволу. Вот почему так взбунтовался Киприан первого марта, обвинив великого князя в непочтении к монашеству. Однако знал же ведь он, что Дмитрий Иванович, напротив, поощрял строительство монастырей. Правда, великий князь видел в них прежде всего оборонительные укрепления Москвы, а уж потом богоугодные заведения. А добровольного сидения в затворниках — в тесных кельях, пещерах, на столбе, в дупле, в скитах, заимках, в лесах, в колибах — Дмитрий Иванович не принимал: из питавшихся грубой пищей и принявших на себя обет молчания при истязаниях своего и без того немощного тела железными веригами людей не могло выйти бесстрашных и сильных ратников; из не желавших заниматься подсечным, огневым земледелием, а норовивших все брать готовеньким — мед в бортях, рыбку в вершах, зверей и птиц в перевесах, — не выйдет людей, которые могли бы полнить княжескую казну, сделать богатым Московское государство. Сила и богатство — вот что решало сейчас судьбы народа. Так считал Дмитрий Иванович. Он не прозревал тогда, что монастырям с их уставами и благочестием будет суждено стать средоточием духовной жизни народа, очагами знаний и просвещения, но не мог не считаться с их уже тогда действенной силой и потому вынужден был вести себя с монашеством столь неопределенно, с неполной искренностью.

Когда монахам Симонова монастыря приглянулся своей пустынностью берег Медвежьего озера, что в двадцати верстах от Московского кремля, Дмитрий Иванович охотно променял этот находившийся на Болвановской дороге со стороны татарского прихода участок земли с бортями, лесом, с болотами, перевесами и с деревнями чернецу Савве на всячину в Переяславском уезде. За один год монахи возвели здесь церковь Преображения Спаса, обнесли монастырь дубовым частоколом, утыканным сверху железными пиками. Вспомнив об этом своем обмене, Дмитрий Иванович подумал, что именно в этой новой обители могут встречаться преподобный Сергий и Федор Симоновский, и очень вовремя вспомнил — ехавшие во главе процессии всадники еще не свернули на Симонов монастырь.

Дмитрий Иванович на своем Сером и Василий на Голубе обошли обочиной повозки, верховых слуг и сокольничих, поравнялись с Боброком и Вельяминовым.

— Чую, Киприановы приспешники в новых кельях кости мои перемывают, — сказал великий князь вроде бы с насмешкой, но кто хорошо знал его, мог почувствовать в голосе и скрытую тревогу.

Ворота монастыря были замкнуты. Один из чернецов, приглядевшись сквозь тайное оконце и признав Дмитрия Ивановича, торопливо развел высокие кованые створы, так что вся свита заехала, почти не сдерживая коней.

Из открытой двери Спасо-Преображенской церкви доносилось пение:

— Да исполнятся уста наши хваления Твоего, Господи, яко да поем славу Твою… аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!

Был конец службы. На паперти появился первым игумен Сергий, за ним тянулись смиренно иеромонахи и дьяконы. Сергию только что исполнилось шестьдесят, был он умом свеж, взглядом тверд, в речах внятен. В светло-голубых глазах его под седыми кустиками бровей вспыхнула радость при виде Дмитрия Ивановича — он словно бы ждал его. Да так оно и было. Старец сказал, принимая повод у спешившегося великого князя:

— Государь светлый, а я к тебе на Москву хотел идти. Нужда есть великая.

Вошли в трапезную. Монахи уже сотворили молитву и сейчас, подбирая рясы, торопливо вылезали из-за столов.

— Красным гостям — красное место! — Игумен Сергий был непривычно радушным, видно, действительно великую нужду имел к князю. Служки проворно принесли кувшины с водой и глиняные тазы для умывания, на столах стали появляться деревянные ставцы с хлебом, а на серебряных блюдах яства такие, каких простой братии не подавалось, — рябчики в сметане, жареная баранина. В глиняных расписных братинах да деревянных утицах-ковшах — медок монастырский, не зело хмельной, с укропчиком.

— Господи, благослови, помолимся, — возглашал старший трапезарь, а молодой священник, испуганно переводя взгляд с великого князя и игумена на иконы, не старательно, торопясь, пропел:

— Христе Боже, молитвами отец наших благослови брашно и питие наше ныне и присно-о…

Кутник расставлял на столе пузатые дымящиеся горшки, двуухие чаши, братины и ендовы, игумен осенил все яства и пития крестным знамением. Послышался дружный стук серебряных и деревянных ложек.

Трапеза была недолгой. Дмитрий Иванович нетерпеливо взглядывал на Сергия, пытаясь угадать, что за нужда у того великая. Игумен воздел очи горе, сотворил над столом крест:

— Христе Боже наш, исполни избытки раб своих, а нас помилуй, яко Свят еси, и ныне, и присно-о…

— Аминь! — разноголосо разнеслось по трапезной.

— Под всем благодарим Отца и Сына и Святаго Духа и ныне, и присно-о…

— Аминь!

Наконец игумен Сергий торжественно сообщил:

— Митрополит всея Руси Киприан в защиту священных и божественных правил блаженных отцев наших послание шлет.

Гостей провели в отдельные покои. В правом переднем углу возле божницы был приделан деревянный шкаф. Открыв дверцу, Сергий выложил на стол свечи, книги, ручную кадильницу, два своих служебника — кожаный и берестяной, наконец, добрался до пергаментного свитка.

— Тебе ли одному, отче, шлет или братии вашей всей? — спросил Дмитрий Иванович, стараясь сохранять спокойствие.

— Пишет, что для всех, кто с ним единомудрен, однако сжечь грамотку сию после прочтения либо же схоронить куда не велит, дабы не навлечь на себя его, митрополичьего, проклятия. — В светлых глазах Сергия великий князь рассмотрел веселые искорки и ободрился, сообразив, что игумен не во всем, очевидно, заодно с Киприаном.

Гуляла в народе молва о том, какие беды обрушились на одного литовского хозяина, попавшего в немилость к Киприану, — враз пропало у него все хозяйство и дом. Будто бы и другие проклятия монаха-мистика свершались. Но Сергий еще раз повторил с неудовольствием, прежде чем принялся за чтение грамотки:

— Дабы не навлечь!..

Киприан в начале послания старался разжалобить тех, кто будет его читать, рассказом о своих переживаниях и несчастиях, перенесенных в Москве, жаловался на мучителя, проклятого Никифора, подосланного великим князем, подчеркивал, что получил простуду, хотя и происходило дело в жаркую погоду. Затем объяснил, что рвался в Москву не корысти ради, единственно из желания добра московскому князю: ехал благословить его и княгиню, и детей его, и бояр его, и всю вотчину его. И еще надеялся он, что с его приездом утишится злоба между Москвой и Литвой. А потом Киприан подходил к самому больному для него месту — к незаконности, по его разумению, назначения митрополитом Митяя. Здесь не поскупился он на язвительные и одновременно на жалостливые слова, чтобы пронять великого князя (Дмитрий Иванович понял теперь, что послание обращено именно к нему в первую очередь, — просто не насмелился Киприан послать самому великому князю, направил монахам). Обвинения Митяю предъявлялись те же, что высказывал Киприан весной в Переяславле: дескать, чернец-новоук надел святительскую мантию и клобук, и перемонатку святительскую, и посох взял в руки единственно по воле князя, а не по закону. Зная очень хорошо об отношении Дмитрия Ивановича к покойному Алексию, счел нужным подчеркнуть Киприан его заслуги и то, что он, в отличие от Митяя, так греческий язык знал, что собственноручно сделал перевод на славянский Нового Завета. А заканчивал мятежный монах свое послание очень даже воинственно: да будут отлучены от церкви и не благословлены от него, Киприана, и прокляты по правилам святых отцов и Митяй-временщик, и великий князь со своими боярами!

Вязкая тишина настоялась в просторном, пахнувшем свежей сосной доме, все сидели неподвижно, глаза боясь поднять на великого князя. А тот понимал, как ждут его слова. Повременил, спросил Сергия так буднично, будто о пустяке речь вел:

— Что, отче, ведь блаженной памяти митрополит Алексий тебя своим преемником видеть жаждал? Так, может, сейчас хоть?..

Сергий не удивился вопросу, сразу же, без раздумий и колебаний повел в знак отрицания головой, промолвил словно бы даже просительно:

— Отвечал я владыке на это, что если не хочет он нищету моей души отринуть от своей святыни, пусть не говорит о таком тяжком бремени моему недостоинству, не говори и ты, княже!..

Дмитрий Иванович согласно качнул головой: уж если раньше отказывался игумен от лестного предложения Алексия, то теперь, когда патриарх принял решение о назначении Киприана, изменить свое намерение значило бы для святого старца отягчить свою совесть и обречь себя на пожизненные, треволнения.

— Однако епископство-то, отче, почему бы тебе не принять?

— Еще раз прости меня, государь, но от юности моей не носил я золота, в старости же наипаче хочу пребыть в нищете.

Для Дмитрия Ивановича, видно, и этот ответ не был неожиданностью, он не стал настаивать, заключил:

— Ну, тогда… — Встал, положив длань на увенчанную крупным византийским рубином рукоять меча.

И Сергий поднялся из-за стола, сказал, ни к кому не обращаясь:

— Однако не увидеть Митяю Царьграда.

Дмитрий Иванович не понял смысла этих слов, а скорее всего, не пожелал понять. Его любимец и духовник Митяй-Михаил, такой же, как он сам, высокий, плечистый, пригожий собой и громкоголосый, в тот же день получил наказ готовиться к поездке в Царьград для утверждения на вселенском соборе митрополитом Великой и всея Руси.

Однако поездку пришлось отложить на год с лишком, потому что захлестнули тут Русь новые грозные события.

2

Еще не успели выехать с монастырского погоста, как увидели перед лесом пыльное облако. Оно приближалось быстро, и вскоре можно уж было рассмотреть двух всадников, гнавших лошадей во весь опор и не жалеючи. Это были московские гонцы. По тому, как настегивали они коней, а также по их красным щитам, дающим право беспрепятственного проезда по любым мостам и переправам, можно было понять, что это военные вестники, несущие великому князю срочное сообщение.

Дмитрий Иванович нетерпеливо развернул грамоту, прочитал и сказал окружавшим его княжеским и монастырским людям:

— Великий воевода Вельяминов пишет, что Орда опять идет воевать Русь. И будто бы хан Бегич ведет кипчаков столько, что и сосчитать неможно. И все они будто бы одвуконь, вборзе идут, изгоном.

Чтобы сократить путь, решили ехать потайной дорогой через лес, но, едва головные всадники зашли в чащу, с дороги донесся звук рожка. Прискакал гонец великой княгини — был он без брони и оружия, только с берестяной дудкой да тяжелой палкой, чтобы отбиваться ею от собак. Евдокия Дмитриевна сообщала: с дальней сторожи на Оке дозорные доставили весть о том, что через Волгу переправился отряд вооруженных басурман, которые грозятся устроить еще один пир, как на Пьяне.

Про речку Пьяну Василий слышал много раз, но не знал толком, что на ней произошло, почему так часто поминают ее. Саму речку он видел, даже ловил на ней раков — так себе, невзрачная речушка саженей десять шириной[5]. Правда, красива она: один берег луговой, второй высокий и крутой, иногда почти отвесный, как стена, а главное — на удивление разноцветный: слой розовой земли, потом голубой, снова розовой, желтой, белой… Да еще, пожалуй, тем забавна она, что петляет, словно пьяный человек, и, может, это потому пересмешничают: «За рекой Пьяной люди пьяны»?[6] И вот сейчас, когда продирались сквозь тесные заросли, Боброк рассказал ему, как было дело.

Узнал Василий, что пьяны были в то лето нижегородцы перед битвой с царевичем Синей Орды Араб-Шахом, которого в Нижнем Новгороде презрительно именовали Арапшой. Был Араб-Шах большим воителем, очень свирепым, и хоть очень ростом мал, но мужеством велик. А нижегородцы помнили только, что он ростом мал, похваляться стали: «Каждый из нас может один на сто таких, как Арапша, татаринов ехать, нет против нас силы!» Получив весть, что Араб-Шах где-то далеко, на реке Волчьи Воды (это приток Донца), воеводы и ратники обрадовались, сложили на телеги свои доспехи, рогатины, сулицы и копья, ездили, «порты свои с плеч спустя», прохлаждались в одних охабнях да сарафанах[7]. Иных, разоболокавшихся и упившихся, в тенечек — под телеги да под кусты оттаскивали. И князья с боярами да воеводами вели себя не как на войне, а как на потешной охоте. Араб-Шах налетел коршуном, разделив своих на пять полков, перебил все русское войско.

Дмитрий Иванович тоже слушал рассказ, а когда Боброк замолк, бросил обиженно:

— Про Пьяну поминают, а о Булгарах забыли.

— Как забыть! Радость такая была, какой и в светлое Христово Воскресенье не бывает, — понял настроение великого князя Боброк и добавил со значением: — Лиха беда почин, есть дыра, будет и прореха.

Дмитрий Иванович давно — и это видели все приближенные к нему бояре и воеводы — рвался на открытый бой с Ордой. Добрый десяток лет он тихо, но настойчиво укреплял южные границы княжества, и не зря участок от Коломны до Серпухова стали называть «поясом Богородицы». Еще пять лет назад готов он был пойти на вооруженную схватку с Мамаем, вышел на берег— южную границу своего княжества, но ордынская рать, разорив рязанскую землю, поспешно ушла восвояси. Через два года снова был готов он ударить объединенной русской мощью по кипчакской степи, однако пришлось бросить все силы на север, на предательницу Тверь, и опять вместо рати с погаными была усобная брань, не на вертлявых черномазых азиатов опускались мечи, а в родные русы бороды нацеливались. А в прошлом году Дмитрий Иванович собрал первый со времен прихода ордынцев на Русь поход на вассальный Мамаю волжский город Булгар. Пусть небольшой это был поход, но он был победным: ордынские ставленники Мамат-Салтан и Асан сдались и заплатили откуп — пять тысяч рублей. Это была большая сумма: столько дани в год платила Орде в худшие времена вся Русь. Вдобавок Дмитрий Иванович посадил в Казани таможенников, а значит, подчинил своей власти и Булгарскую территорию с Казанью, и Волжский торговый путь. Было это событие неслыханное: мало того, что московский князь своего не хотел отдавать — чужое стал брать, Мамаево! Среди богатых трофеев были потешавшие московский люд животные — верблюды, которых мужики звали более понятным словом «вельблуды». В прошлом году русским впервые за полтора века удалось преодолеть страх перед азиатскими завоевателями и отважиться на вооруженное выступление. Иван Калита и Симеон Гордый готовили освобождение от ига умом, а не силою. Дмитрий Иванович первым обнажил меч. А руководил этим, по его указу, Боброк-Волынский. Хотя проводился тот поход в очень неподходящую для передвижения ратей пору — в мартовскую ростепель, хоть защитники крепости пытались застращать верблюдами и пальбой из пушек, русские не испугались ни беспутья весеннего, ни рева разъяренных, уродливых, о двух горбах и со змеиной головой животных, ни грома и молний в безгрозовую погоду — овладели городом, почти не понеся потерь. Было Дмитрию Ивановичу, конечно, приятно вспоминать о том победном выступлении против Орды, и хотелось ему, конечно, повторить успех. Он уже рвался в бой, спросил:

— Государь, опять так силы распределим?

Дмитрий Иванович успел обдумать план выступления, ответил с уверенностью:

— Нет, я сам встану в чело, а на крыл ах будут окольничий Тимофей и князь Данила Пронский.

Чело — это большой полк в центре, крыл — фланговые полки. Такое боевое построение русских войск было еще у Александра Невского, его ввел и Дмитрий Иванович. Боброк ехал рядом молча, но великий князь понимал, что любимый его и славнейший воевода озадачен.

— А ты, Дмитрий, — продолжал князь, — останься в кремле, стереги Москву. Время лихое, если что не по-нашему выйдет, то кто, кроме тебя, сможет Василия, продолжателя моего дела, правильно надоумить? А то ведь помнишь, небось… — и он скорбно умолк.

Молчал и Боброк. А Василий вспомнил, что в год успешного похода на Булгары умер его старший брат Даниил, и после этого и стал Василий наследником, «продолжателем» отцовского дела.

Боброк никак не отозвался: подозревать великого князя в ревности к его ратной славе не осмелился, а обижаться тоже нет причины, потому что уберегать и пестовать наследника великокняжеского стола — и честь немалая, и ответственность чрезвычайная. Но, с другой стороны, Москву стеречь мог бы кто-нибудь и помоложе, вон хоть боярин Данила Бяконтов: стены каменные, ворота железные. Киприан говорил, что возгордился московский великий князь перед всеми другими князьями, решив каменные укрепления сооружать, что будто честолюбие и самовластие Дмитрий Иванович обнаружил, требуя ото всех других князей беспрекословного себе повиновения, а тем кремлем Доверие у них подорвал…

Княжич Василий, слыша это, не понял, просил Боброка объяснить, а тот и сам не мог рассудить, чем дурно это — крепость каменную иметь? До этого только в Новгородской и Псковской землях каменные стены строились. Тверь до сей поры обходится деревянной стеной, обмазанной глиной. Гордятся тверичи, что у них собор каменный с мраморным полом да дорогими медными дверями — пускай их тешатся, а Дмитрий Иванович инак рассудил, о защите города пекся. Семнадцатый год ему шел, когда умыслил такое сделать. А как умыслил, так и сотворил: одиннадцать лет везут и везут белый камень из села Мячкова, что при впадении Пахры в Москву-реку стоит, — по реке везут и зимой, и летом. Да, нескоро Москва строится, это не деревянные церкви ставить, которые и называются обыденными, потому что за день их один и строят, и освящают — обыденкой. А на кладке стен работало по две тысячи каменщиков, на подвозку белых пиленых брусков наряжалось четыре с половиной тысячи саней, а все медленно дело шло. Но зато уж такая крепость, что княжич, небось, и один бы оборонил ее от врагов[8].

Так размышлял, раскачиваясь в седле, старый воин, на теле которого от ран нет уж и живого места, и он сам теперь не смог бы вспомнить, какие зарубки на нем остались от кривых татарских сабель, а какие от нижегородских широких мечей, где вонзилась стрела булгарская, а где кипчакская, как заживала язва от укола литовской сулицы, а как от черемисского рожна.

Задумчивы и тихи были все — так, случается, замирает на миг природа, когда ни ветерок не венет, ни единый листок на деревьях не ворохнется, а между тем что-то тревожное и опасное в воздухе копится, и все живое чувствует это. Справа и слева на супящемся, наливающемся чернотой небе начинают спокойно и могуче полыхать молнии — без грома пока, так далеки. Но с каждой минутой все ближе, все неотвратимее. И стоило донестись одиночному раскату, как с неистовством вырвался откуда-то, словно бы из заточения, ветер, все вздыбил, поволок, завертел, тут же и небо обвалилось водопадом дождя.

3

Доколе будет жить русский человек на земле, дотоле не иссякнет память о том коротком, но сладком миге первой победы над азиатскими завоевателями. Это понимал уже тогда и Дмитрий Иванович, попросивший игумена Сергия основать в честь того события монастырь в волости Стромынь, верстах в пятидесяти к северо-западу от Москвы. Главный храм великий князь просил посвятить Успенью Богоматери, чтобы напоминал он не только о победе, но служил памятником погибшим ратникам. Сергий рад был тому, что великий князь все больше печется о монастырском строительстве, самолично освятил храм.

Если Киприан говорил, что Дмитрий Иванович «загордился», построив каменный кремль и окружая Москву монастырями-крепостями, то темник Мамай, умный и хитрый, понимал, что тот, кто строит каменные крепости, не чувствует себя ни покоренным, ни побежденным. И в том был уверен Мамай, что держать теперь в повиновении Русь, натравливая, как прежде, на Москву Тверь, Великий Новгород, Вильну, уже не удастся. Надо покорить ее силой, как и в Батыевы времена. И он послал с князем Бегичем рать тьматысячную и с большим обозом — дальний поход, стало быть, намерился совершить, может быть, до самой Москвы. Но Дмитрий Иванович не стал ждать прихода захватчиков, встретил их вечером одиннадцатого августа на берегу реки Вожи, впадающей в Оку, и разбил наголову. Впервые русские увидели своего заклятого и непобедимого до сего дня врага битым и бегущим.

Победителей встречали в Москве ликующими криками и колокольным звоном — враз ударили в церквах и монастырях большие праздничные колокола и подбольшие, к ним подключились и все простодневные, гудел набат оглушительно, весело.

Дмитрий Иванович спустился со стремян, бросил повод на руки встречавшего его конюшего, а сам, придерживая у бедра тяжелый меч, в несколько прыжков одолел высокое крыльцо, ведшее в златоверхий терем Евдокии, прижал к сердцу ее, Василия и Юрика, потом склонился над люлькой и пощекотал коротко стриженой бородой несмышленого Семку.

Великая княгиня, счастливая, а оттого еще более красивая, нежели всегда, не могла погасить на лице улыбку, и ямочки у нее на щеках не пропадали все то время, пока супруг ее выпил зараз, без роздыху, ковш пива, пока снимал с себя золоченые доспехи. Она посерьезнела только, когда он начал возбужденно рассказывать:

— Отец твой, Дмитрий Константинович, как увидел, что нельзя отстоять Нижний Новгород, послал окуп… да жив, жив он!.. Татары не взяли окупа, сожгли город, повоевали весь уезд и Березовое поле — после них только дым, земля да пепел. Я решил не ждать их на границе, чтобы не получилось так, как пять лет назад, чтобы не дать им сбежать в степь. — Тут Дмитрий Иванович остановил свою речь, пораженный и гордый только пришедшей мыслью: а ну-ка, был ли еще на Руси князь, который мог похвалиться, что сам искал встречи с проклятыми агарянами. — Я решил найти их и встретился в рязанской земле на Воже. И азиаты — нет, не побежали от нас, напротив — обрадовались, нас завидя, кинулись со страшным криком. Только мы не испугались, не дрогнули. По одну руку был у меня Тимофей, по другую — князь Даниил Пронский, а я сам ударил на них в лице. Встречь шла конница — железная стена: скрежет, лязг копий, сабель, щитов. Я в забывчивости двуручный меч одной правой поднял, машу им и вдруг вижу — стена-то рушится; попервоначалу виделось мне, как иные агаряне трясли своими красными бороденками, гневливо так трясли — пугали меня, а тут гляжу — то вдруг вниз падет бороденка, то в сторону Сиганет, тут же и бунчуки — знамена ихние из крашеных конских хвостов (тоже, как и бороденки, крашены хной персидской) — валятся, как трава сорная. Глаза мне пыль забила, пот льет. Шлем раскалился на солнце, кольчуга грудь режет. Остановился я, отер пот со лба, гляжу — передо мной одни лишь конские хвосты, иные тоже крашеные (у сотецких да у тысяцких), но в основном разномастные — черные, рыжие, белые, помчались татарове прочь без памяти, дали нам плечи. И тут подмечаю я, что и спины у них броней защищены — раньше ведь чванились, только грудь защищали: незачем-де, ордынцы не убегают. Ан нет, по-другому мы научили их теперь думать. И вот бегут, бегут, как зайцы! И тут уж, не остерегаясь, начали мы рубить их. Загнали в реку. А река там твердо текуща, бережиста. Кто не утонул, тот без оглядки удирал в свою Орду. Мы гнались за ними, пока не пала ночь. А когда ночная мгла рассеялась, продолжили преследование. Только, оказалось, татары так испугались, что всю ночь бежали без памяти, мы находили лишь следы их лагеря — поверженные дворы, шатры, юртовища, телеги, пометанный товар. Вот и все!

Но, конечно, это было не все. Василий и Юрик, да и великая княгиня, о многом еще выспрашивали, и Дмитрий Иванович, румяный и потный, с прилипшими на лбу прядками волос, охотно и весело рассказывал, шутил и смеялся и был похож сейчас на разыгравшегося мальчишку, а не на государя.

Рад был Дмитрий Иванович, что и Андрей Ольгердович полоцкий со своим отрядом дрался на Воже. Андрей бежал из Литвы сначала в Псков, а затем сложил крестное целование псковичам и через Новгород пробрался в Москву. Кое-кто из бояр подозревал в нем не просто перебежчика, но тайного врага, но великий князь принял его, поверил ему и вот — не ошибся! Опечалился великий князь, когда вспомнил, что погибли на Воже славные русские воеводы Дмитрий Монастырев и Назар Данилов Кусков, снова велел напомнить игумену Сергию о закладке монастыря на Стромыни.

Пришел окольничий Тимофей Васильевич, сказал:

— Княже, привели того попа. При нем злых лютых зелий мешок.

Дмитрий Иванович, видно, ждал этого сообщения, так посерьезнел, что Василия сразу охватило чувство тревоги и неведомой опасности.

Поп держался надменно, смотрел на великого князя безбоязненно.

— Зачем зелье нес? — спросил его Дмитрий Иванович.

— Яды опасны, если вкупе они, а по малой толике — это лекарство суть, — отвечал поп таким голосом, что, казалось, не поверить в его искренность невозможно. Однако Дмитрий Иванович не поверил, но и допрос вести счел бесполезным, распорядился:

— В гости к боярину Беклемишеву его!

Двор Никиты Беклемишева был за крепостной стеной на Подоле и тем славился, что были у него крепкие каменные подвалы, в которые по распоряжению князя заключали опасных преступников. Этому и подвергли пленного попа, который пришел с татарами из Сарая. Хотя поначалу держался он в гостях весьма самовластно, на расправу, однако, оказался жидким: побоявшись принять истому, признался, что яды нес по поручению московского беглеца Ивана Вельяминова, чтобы ими отравить великого князя.

Недолгой была радость от победы. Дмитрий Иванович слишком хорошо понимал, как разъярил он Мамая, впереди была открытая, не на живот, а на смерть, борьба. Козни Ивана Васильевича Вельяминова, переметнувшегося несколько лет назад из Москвы в Тверь, а оттуда в Орду, тоже были опасны: дело даже не в самом этом переветнике, а в смуте, которую он может посеять в умах горожан. И понимал великий князь, что от него требуются действия решительные и безотлагательные.

4

После пострига Василий редко видел свою мать. Она то с младшими детьми занималась, то уезжала куда-нибудь с отцом или с другими княгинями да боярынями — на свадьбу или поминки, на крестины или похороны, к родителям в Нижний Новгород или на богомолье. Но когда в княжеском дворе появилась Янга, к которой мать сразу привязалась (она все хотела иметь дочь, а у нее были одни мальчишки), Василий стал иногда заходить в терем, чтобы поиграть с пугливой девочкой, которая хотя особенно-то никого не боялась, однако с полным доверием относилась к одному только княжичу, почитая его, очевидно, своим избавителем и спасителем. И Василию все больше нравилось проводить с ней время — былаона ласковая, кроткая и послушная.

— Янга, — только-то еще и скажет Василий, а она уж улыбается.

Троюродный брат Василия Серпуховской Иван звал ее не по имени, а по прозвищу — Синеногой, но она ничуть не обижалась, ей словно бы это даже И нравилось, и даже на вопрос, как ее кличут, отвечала без стеснения:

— Янга Синеногая.

Василий обучал ее азбуке по вырезанному на маленькой дощечке алфавиту, читал вслух букварь, патерик или псалтырь. Она оказалась умненькой девочкой, быстро научилась грамоте, даже счету с дробями, хотя писать сама не умела и полтрети путала с полвтора, спрашивала в отчаянии:

— Если мы берем три кусочка одного целого, разве же это полтора? А шестая частичка одного — почему же половина трети? — Долго не могла понять, как надо складывать числа. Считает орехи в одной кучке, в другой, а когда Василий обе кучки вместе сгрудит, начинает все сызнова считать, не беря в толк, как это можно сразу узнать. Возьмет Василий из общей кучки несколько орехов, а она опять по новой начинает счет. Но все же одолела премудрость — и сложение, и вычитание постигла, но долго еще удивлялась, как чуду.

И в шахматах научилась она быстро любую фигурку передвигать, даже поставила нечаянно Юрикову кесарю шах и смерть.

И в этот день они втроем сидели на рундуке (Юрик с Янгой играли, Василий наблюдал и, если Юрик не очень расстраивался, подсказывал правильный ход Янге), когда за окном послышались крики глашатаев и зазвонили колокола.

Ребята выбежали на Соборную площадь, которая была уже заполнена встревоженными людьми.

— Иван, сын Васильев…

— Последнего тысяцкого отпрыск…

Василий еще не мог понять, что происходит, а толпа гудела все сильнее.

— Смертью казнить приговорил великий князь…

Теперь Василию стало все ясно. Он схватил за руки Янгу и Юрика, почти силком потащил их в княжеский терем, усадил на рундук, велел:

— Сидите, играйте, я скоро. — Рывком отстегнул на горле золотую пряжку, сбросил плащ из дорогого алого бархата, снял с длинных кудрявых волос шитое жемчугом оголовье и бросился стремглав вон.

Выбирая самый короткий путь, пролезая иногда через щели заборов или перепрыгивая через частоколы, что тянулись на задах великокняжеского и митрополичьего дворов, вдоль реки Неглинной, через сады и огороды, он что было сил мчался к Никольским воротам. Но они оказались запертыми… Неужели опоздал? Обогнул Чудов и Вознесенский монастыри, еще издали увидел: Фролово-Лавровские ворота открыты, к ним бежали со всего кремля княжеская и боярская челядь, а также посадские и зареченские люди.

Василий замешался в толпе, присутулив плечи, втянув простоволосую голову. Никто из стражи не признал в нем княжича. Теперь до Кучкова поля[9] можно было пробираться не таясь.

От Василия скрывали, но он подслушал разговор отца с приближенными боярами о том, что удалось заманить в Серпухов и там схватить Ивана Вельяминова, ордынского прихвостня, изменившего Москве после того, как умер его отец — тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов. Эта должность была высока (почиталась второй после великокняжеской) и, хотя на нее избирался знатный человек всем городским людом, передавалась по наследству от отца к сыну. Понятно, что Иван рассчитывал ее занять, но великий князь вдруг возьми и отмени эту должность вообще, сказав, что он сам вместе со своим окольничим заботы тысяцкого исполнит. Раздосадованный Иван бежал во время масленого праздника три года назад сначала в Тверь, потом — в Орду, везде его, принадлежавшего к высокой знати Москвы, приняли с распростертыми объятиями. Ну, а в Москве на нем крест поставили: боярин, хоть бы и очень знатный, вправе переметнуться со всеми своими людьми — дружиной и челядью — к любому полюбившемуся ему хозяину, хоть и к Александру Тверскому, однако не раньше чем сняв с себя при очевидцах крестоцелованный обет, а тайный уход — иудова измена, подлее которой нет ничего на свете. Четыре года мутил он воду, тайные зложелательные поступки совершал — даже попа своего со смертельными ядами подослал, но вот попался.

Вчера Дмитрий Иванович на последнем совете спросил Николая Васильевича Вельяминова, который приходился великому князю свояком — был женат на старшей сестре Евдокии Дмитриевны.

— Что, Микула, скажешь о родном брате своем?

— Кажнивати смертью.

— А второй Вельяминов корень, окольничий дорогой? — повернулся великий князь к любимчику своему воеводе Тимофею Васильевичу.

Тот глухо, но твердо произнес:

— Смерть.

Великий князь обвел тяжелым взглядом всех сидевших в думной палате, но не спросил больше никого — уверен был, что иначе мыслящих нет, сказал:

— Не просто смертью кажнивати, но кажнивати принародно! Завтра до обеда в четыре часа дня на Кучковом поле.

Все сидели, опустив очи долу. Кажнивати принародно… Такого еще Москва не знала.

Ворохнулся на лавке тучный Митяй, облаченный в митрополичью мантию. Поправил дареный белый клобук неловкими движениями, от волнения ли, от непривычки ли носить на голове такой не по чину ему еще убор, спросил приглушенным басом:

— Светлый князь, право на жизнь даровано Господом Богом, и отнять это благо у человека возможно единожды волей Творца, так гоже ли будет усмотрением слабым нашим свершить это?

— Гоже, святитель, гоже! — сразу же осадил его Дмитрий Иванович. — Господь не единую жизнь даровал нам, но премногие благодати, а мы распоряжаемся ими без ведома Творца. В сруб татя, убивца или переветника заключить, свободу и волю его взять — не то же ли?

Митяй слыл священником речистым, книгам и грамоте гораздым, имел что сказать и сейчас:

— Однако, светлый князь, черту переступившие раскаянием перед Господом искупить свои вины могут, потому Христос в своем учении не смерти, но исправления грешника требует. А отнимая жизнь, не лишаем ли мы Ивана возможности на путь праведный вернуться?

Дмитрий Иванович смотрел на своего печатника и духовника строго, но без вражды: ему более по сердцу были дерзостные, но прямодушные речи Митяя, нежели хитроумно сокрытые в пустых словесах опасные намеки Киприана, которому он и возражать-то обычно не умел потому только, что не мог в точности угадать истинных намерений византийского ставленника. А Митяю он сейчас ответил решительно, не боясь ни возражений, ни недовольства:

— Ивану я еще третевдни объявил, что жизни решу. И еще у него одна ночь и один день имеются, чтобы душу свою очистить и спасти, с творцом примириться. — И, не позволяя Митяю выдвинуть еще какие-то новые возражения, поднялся во весь рост, что означало, и это было всем ведомо, окончание княжеского совета. Объявил жестко: — Недостойного Ивана я мог бы просто убить и тем наказать по справедливости и отомстить за его преступления. Мне этого мало. Я задам урок всем, кто покусится впредь предать дело Русской земли.

Митяй, однако, своеволие проявил, спросил еще:

— А с попом Ивановым как порешил быть?

— Попа, что яды для меня нес, я на Лаче-озеро сослал. Он зло не по своей воле творил.

Митяй обставил дело так, словно бы верх за ним остался, неторопливо расправил на груди длинную плоскую бороду так, чтобы видна была митрополичья панагия, с очень довольным видом поклонился князю, а вернее — кивнул лишь, пошел к порогу» полный достоинства. Следом за ним вышли и все остальные.

В палате остался один Василий, с ногами забравшийся на сундук, что стоял возле двери. Не замечая, видно, его, Дмитрий Иванович опустился на колени перед иконой Спасителя, лик которого был грозен и торжественно суров.

— Господи, когда Ты в ярости, не обличай меня, а когда Ты в гневе, не наказывай меня, — донесся до Василия негромкий голос отца. — Ведь и так Твои стрелы вонзились в меня, ведь и так всегда я чувствую над собой руку Твою, — Отец касался челом пола в глубоком поклоне, размашисто накладывал на себя крест, продолжал просительно: — Остался я среди желающих мне зла и смерти, кричащих о гибели моей и жаждущих погубить меня… Господи, Ты услышишь, я надеюсь на Тебя… И я сказал себе: не восторжествуют враги мои, величающиеся надо мною, чуть дрогнет нога моя… Господи, не покинь меня, не удаляйся от меня, спеши на помощь мне, Спаситель мой!

Окончив молитву, отец выпрямился, наложил на себя крест в остатний раз, а после этого сел на скамью в задумчивости с искаженным печалью лицом.

— А как ты его казнишь — мечом? — негромко спросил Василий. Отец вздрогнул и резко повернулся, не сразу смог найтись с ответом.

— Вот что, сын… — Он замолк, подыскивая слова. — Многое ты знаешь, а понять тебе еще не все дано. Мне и то трудно все уразуметь, так что ты уже повремени и пока забудь о том, что слышал здесь.

Из этих слов отца Василий понял, что на Кучково поле его не возьмут, и вот теперь тайком пробирался в то подгородное урочище, что недалеко от Владимирской дороги. Случайно ли отец выбрал для казни это место, примыкавшее к кремлевской горе и покрытое пашнями? В самом названии его таилось что-то ужасное, жестокое и роковое: много россказней про него слышал Василий, но толком так и не мог понять, то ли тут князь Юрий Долгорукий казнил боярина Кучку, то ли Кучковичи убили его сына Андрея Боголюбского, и убийство само будто произошло из-за какой-то любовной истории (когда рассказывал о ней Василию троюродник Иван, то снизил голос до шепота и оглянулся по сторонам — не подслушивает ли кто из взрослых?), — словом, была тут пролита кровь при каких-то исключительных обстоятельствах. И вот еще должна пролиться…

К месту казни, где стояли на помосте обшитое тонкими листами золота кресло великого князя и покрытые дорогими коврами переметные скамьи для бояр, Василий пробиться не смог — много уж скопилось народа со всех сторон большого квадрата, образованного стражниками в кольчугах, с копьями при щитах. И голоса тиуна, объявлявшего решение великого князя, не слышал, а о том, как был приведен в исполнение приговор, мог судить лишь по возбужденному говору и выкрикам наблюдавших казнь людей.

— Пригож собой-то… Жалко.

— Иуда тоже был пригожим!

— Отец-то его радетельный был.

— Знать, великому князю не по нутру.

— А казнитель-то… Мешок ему на голову.

— Остер меч, ну остер!

И вдруг толпа ахнула, многие зарыдали в голос. И это больше всего поразило Василия. Он не думал, конечно, что люди будут радоваться и ликовать, но и что великого князя осуждать да казненного оплакивать станут, никак не ждал.

Народ как-то враз, одной волной отхлынул от лобного места, Василия, как щепку, потащило людским водоворотом, и он сумел остановиться уж только возле рва с водой, что начинался от берега Неглинной. И тут увидел Юрика с Янгой. Бросился к ним, закричал сердито:

— Я же вам велел… — И осекся: Янга встретила его остановившимися, твердыми и блестящими глазами, словно мокрые кремневые камешки. — Ты что смотришь, как дикая?

— Ты плохой! И отец твой плохой! Все вы, князья, убивцы! — выкрикнула она в ответ и даже топнула ногой.

Василий, не раздумывая, тут же ударил ее резко и без замаха по лицу. Янга покачнулась, но не упала. Глаза ее сразу стали испуганными и жалкими, она боялась, что он ударит еще, будет избивать больно и жестоко. Но он так же непроизвольно, как ударил, положил ей руку на костлявое плечико, выступавшее из-под белой узкой проймы сарафана, попросил:

— Не надо, Янга, айда домой.

Она болезненно дернулась, отступила на шаг и тут же разрыдалась, встряхивая головой. Мокрое лицо ее сморщилось, она стала похожа на маленькую несчастную старушку.

— Янга, Янга, ударь его тоже! — с плачем кинулся к ней Юрик.

А она еще сильней замотала головой, заревела в голос и еще раз топнула своей обмороженной, в рубцах и шрамах ногой.

Она ничего не хотела слышать, ничего не хотела понимать, плакала, пока не обессилела, один раз даже упала, осаднив до крови коленку. Василий смог наконец повести ее домой, держа под руку, а Юрик шел сзади и нес желтую ленту, которая выпала из короткой растрепавшейся косички Янги.

5

Сергий Радонежский еще при жизни своей прослыл великим чудотворцем. Рассказывали самовидцы, как он наложением святого креста усмирял разъяренного медведя в лесу, и тот, будто ласковый теленок, брал из его рук горбушку хлеба. А как радовались монахи, когда по молитве Сергия ударил близ обители в овраге родник — не надо им было теперь носить на коромыслах в тяжелых деревянных ведрах воду издалека, а библейский рассказ о том, как извел воду Моисей во время бегства евреев из Египта, обрел для них полнейшую истинность и правдоподобность. Немало приходило в монастырь людей хворых, убогих, наслышанных о чудодейственном врачевании Сергия. Скольким несчастным заговорил он кровь, скольким занедужившим их болезни рукой снял! А однажды пришел в обитель бесноватый вельможа, которому, подобно одержимому легионом бесов человеку в стране Гадаринской, никто не мог помочь. И подобно самому Спасителю, словом исцелявшему бесноватых, и Сергий с помощью креста и молитвы изгнал нечистый дух из вельможи, и тот ушел из монастыря совершенно здоровым.

Много и других дивных вещей творил игумен, и свидетели его деяний убеждались снова и снова в святости и богоносности старца. Не иначе как чудом, озарением свыше объясняли они и его пророческие слова о судьбе Митяя.

Был Митяй личностью незаурядной: при необыкновенной наружной сановитости и красоте, при таком голосе, который делал ею незаменимым певцом и чтецом, он был умен и образован, был назидателен в духовной беседе, равно как в светской или мирской, был прекрасным помощником великому князю в серьезных делах и обладал теми качествами, которые могли бы снискать ему всеобщую любовь. Невозможно заподозрить Сергия Радонежского, являвшегося нравственным образцом для каждого русского человека, в ревности к Митяю, и можно только предположить, что противна ему была страсть Митяя к пышности, к роскоши, щегольству, стремление превосходить всех вельмож и епископов одеждами и количеством слуг и отроков. И то, наверное, не нравилось еще Сергию, что уж очень решителен был Митяй: поначалу он даже вознамеривался выйти из повиновения вселенского собора, решать вопрос о русском митрополите без константинопольского патриарха, единственно волей своих епископов. А когда нашелся противник этому — епископ суздальский Дионисий, который, возможно, сам мечтал стать духовным владыкой, да еще поддержал его и Сергий Радонежский, вовсе всякую мерку потерял Митяй — пригрозил уничтожить Сергиев монастырь, а с Дионисия скрижали спороть, сказав ему: «Ты меня назвал попом, но подожди немного, вот я приду из Константинополя от патриарха и тогда сделаю из тебя меньше чем попа».

Благочестивому Сергию и поступки, и речи такие могли не просто не понравиться, но позволили совершенно точно предсказать, что может ждать этого человека в будущем. Да и самого Митяя вряд ли могло оставить в душевном равновесии и спокойствии тяжкое пророчество чудотворца, и надо думать, не раз вспоминал он слова, сказанные с несокрушимой убежденностью:

— Однако не увидеть Митяю Царьграда.

Поначалу казалось, что все хорошо у Митяя складывается; Отправляли его в Византию очень торжественно: до Оки, где граница между Московским и Рязанским княжествами проходит, его свиту из шести митрополичьих бояр, трех архимандритов, дворовых людей, двух толмачей-переводчиков с греческого да татарского, одного печатника, множества игуменов, попов, дьяков, монахов и слуг провожали князья и бояре. Дмитрий Иванович дал Митяю по его очень даже нескромной, если не сказать дерзкой, просьбе харатии — чистые бумаги с печатями, сказал:

— Будет оскудение какое или нужда, что хочешь, то и напиши на них. Можешь занять тысячу рублей серебром, на то есть тут моя кабала с печатью. — Но и добавил с ухмылкой: — Не про тебя ли, Митяй, молвлено, что жнешь ты, где не сеял, собираешь, где не рассыпал?

Быстро двигался Митяй к цели. И Мамай его не задержал, и корабли его в Крыму ждали, и погода в Босфоре хорошая была, так что в морской дымке уже вроде бы и Царьград, вопреки пророчеству радонежского старца, угадывался, как вдруг возьми и помри неизвестно от чего Митяй. Нашел себе могилу на чужбине, в колонии итальянских купцов, духовный отец и духовный слуга великого князя московского, первый в русской истории кандидат в митрополиты, выдвинутый самим князем.

Когда пришла в кремль весть о смерти, Василий, хотя и чувствовал от этого неловкость, обрадовался, спросил отца:

— Значит, Киприан будет?

Дмитрий Иванович нахмурился, ничего не ответил. Только через несколько дней решил:

— Пимин у нас еще есть. Скудоумен, плох собой, да зато свой.

— Так он же ведь и вовсе новоук в чернечестве? — возразил Василий, помнивший недавнюю перепалку отца с Киприаном.

— Ништо! «Много званых, да мало избранных». Не продолжительностью добрых дел заслуги человека измеряются, но готовностью делать их.

А выплыло имя Пимина совершенно случайно. Когда внезапно умер Митяй, спутникам его многочисленным надлежало возвратиться в Москву ни с чем. Но инак рассудили: решили выдвинуть нового митрополита из своей среды. Желающими получить этот высокий сан оказались три архимандрита: Пимин переяславского Горицкого монастыря, Иоанн московского Петровского монастыря и Мартыниан из коломенского монастыря. Посольская рада отдала предпочтение Пи-мину, после чего два его соперника-неудачника начали, как водится, громко вопить, что послы творят неправду перед Богом и перед великим князем. А Пимин вышел на патриарший собор, который и решил передать ему Великорусскую митрополию, Киприана же оставить пастырем лишь Малой Руси и Литвы.

Харатии, что были доверены Митяю, не все назад вернулись: часть из них Пимин заполнил для купцов заморских, у которых взял в долг огромную сумму денег — двадцать тысяч рублей серебром[10]. Если учесть, что кроме этого была полностью растрачена и богатая наличная казна, ясно станет, какому чудовищному грабежу подвергся великий московский князь. Оставив разбирательство того, кто больше хапнул — алчные греки или жуликоватые церковные прислужники Митяя, — на неопределенное будущее, ибо много в ту пору навалилось забот, Дмитрий Иванович в качестве первой меры решил завести новую печать: вместо изображения сокольничего с кречетом, сидящим на колодке, появился рисунок покровителя русского воинства Георгия Победоносца — первая печать Московского государства с патронованным всадником.

В княжестве Дмитрия Ивановича многое впервые в истории Руси происходило. Первая русская серебряная монета отбита — хоть на арабском языке и с ханским именем на одной стороне, однако со славянской вязью на обороте[11], первый каменный кремль возведен, первое завещание о единонаследии великокняжеского стола написано, первая победа над Ордой одержана, первая принародная казнь совершена…

А после той казни словно развязался мешок со злыми зельями! Митяй принял загадочную смерть в пути, и ходили слухи, что то ли задушили его спящего, то ли морской водой уморили, а разобраться, как на самом деле все произошло, так и не удалось. Враги в отместку за поражение на Воже разорили ни в чем не повинную Рязань. Умер младший брат Василия Семен: утром проснулся веселый, поел, поозоровал, но в обед вдруг слег, а вечером уж под образами покоился — почитай, и не видел жизни-то Семка. В Коломне рухнула совсем уж готовая, под купол подведенная церковь — ни с того ни с сего… Искали причину столь многих бед, думали: оттого, что в одну из ночей луна быстро погибла — затмилась, и мрак на землю опустился, зловещим знамением казалось, что два великих праздника — Христово Воскресение и Благовещение — на один день пришлись. Но все толки были забыты и беды показались малыми бедками, когда надвинулась на Русь истинная беда в лето от сотворения мира шесть тысяч восемьсот восемьдесят восьмое[12].

Глава IV. Братие, потягнем вкупе!

Битва эта по Четырнадцатому веку досталась русскому телу и русскому духу дороже, чем Бородино по Девятнадцатому. Таких битв не на одних нас, а на всю Европу в полтысячи лет выпадала одна. Эта битва была не княжеств, не государственных армий — битва материков.

А. Солженицын

1

Грозовая туча нашла от берегов Волги нежданно и негаданно — было в Москве на Ильин день безоблачно, весело: Тимофей Васильевич Вельяминов давал пир. Окольничий великого князя честью и богатством превосходил всех московских бояр. Из кремля на пристанище и в торговый посад дорога вела через нижние ворота, которые назывались Тимофеевскими — потому только, что поблизости великий воевода Тимофей Васильевич, по прозвщцу Волуй Окатьевич, изволил проживать. Хоромы у него были большие и светлые — многосрубные, с широкими окнами, украшенными резными косяками. Прислуживало на пиру много стольников и отроков в одеждах таких, какие иным боярам не зазорно на плечи накинуть. Кушанья подавались обильные и дорогие, питье подносилось благовонное — вина фряжские, заморские.

Приглашены были все лучшие, большие люди Москвы — бояре, воеводы, купцы. Княжич Василий сидел в центре стола, а в чашу ему отроки подливали квасы разных сортов — медовые, малиновые, клюквенные. На самом почетном месте в прямом массивном кресле с широкими подлокотниками сидел великий князь. А рядом с ним простой рукомесленный человек по имени Федор, фамилии еще не имевший, а отчества не знавший, потому что остался круглым сиротой во время моровой язвы, что случилась на Руси в княжение Семена Гордого. С той поры жил он во дворе Вельяминовых, научился кровельному ремеслу и такого искусства в своем деле достиг, что Тимофей похвалялся им наравне со своими лучшими соколами и кречетами, конюшнями и псарнями.

Сидят на пиру псковские послы: прибыли они с просьбой дать им мастеров московских, чтобы обить крыши новых церквей свинцом. В самом Пскове нет таких умельцев, не нашли их и в Новгороде. Посылали в город Юрьев, но немцы не дали своих ремесленников. Вот и бьют псковичи челом.

— Поезжай, Федор, — весело, хмельно говорил Дмитрий Иванович знатному кровельщику, гордясь, что Псков да Великий Новгород не стыдятся шапку перед Москвой ломать. — Научи ихних мастеров отливать свинцовые доски.

Федор знал себе цену, держался с достоинством. Поковырялся в ковше — заметил прилипшую к стенке ножку пчелы, выскреб ее, прежде чем выпить поднесенный мед. А уж после этого только к великому князю оборотился:

— Не знаю токмо, секрет раскрывать ли?

— Раскрой, Федор, чего там! Дед мой Иван Калита в Новгород мастера Бориску посылал лить великий колокол для Софии, теперь твой черед. Чего скрытничать, земля-то все одно наша, русская; покамест бунтует непослушный холоп, да ничего, когда-нибудь заедино с Московией будет.

При этих словах псковские знатные послы слегка покоробились, но обиды выказать не посмели.

Отроки снова, в который ух раз нынче, начали наполнять ковши и кубки гостей квасами, брагой, пивом, винами — у кого что душа желала, только пригубить больше не пришлось.

По Ордынской дороге, что прямо против Тимофеева двора пролегала, примчался один из сторожевых ратников — Андрей Попов сын Семенов. Видно, он очень спешил. Его вороной конь был так взмылен, что казался чалым или посеревшим вдруг от ушей до венчиков копыт, остановился, тяжело вздымая бока, и тут же зашатался, жалобно заржал и упал, как подсеченный, прямо возле вытянувшихся в ряд пиршеских столов. Андрей, не обращая ни малого внимания на замертво павшего любимого коня своего, выскочил из стремян, выкрикнул одним дыханием:

— Государь, Мамай идет, осени требует!

Дмитрий Иванович спокойно принял весть, она не была для него неожиданностью: еще в мае купцы сообщали, что Мамай двинулся по степи на север, а в июне доброхоты — свои люди, жившие в ордынских владениях, донесли, что ханское войско копится на правом берегу Волги. Но Дмитрий Иванович не верил, что Мамай рискнет идти на Русь, и сейчас, еще не чувствуя всей опасности, он с недоверием и снисходительной улыбкой посмотрел на гонца, не меняя позы:

— Про осеннюю дань вспомнил? И много ли хочет?

Андрей снял шапку. От браги отказался, попросил квасу со льда:

— Не до браги да медов сейчас, государь земли Русской! Сведали мы, что большая беда надвигается. Царь Мамай со всеми силами ордынскими идет, а ныне он близ реки Воронеж остановился, в урочище Кузьминой гати, что возле Ельца многострадального, несчетно раз ордынцами дотла зоримого. Силу Мамая мы объезжали двенадцать дней, но нас подстерегала в скрытом овраге ханская стража, поймали меня. И спросил меня царь татарский: «Знает ли мой слуга, а ваш государь Митька, что я иду к нему гостить со многими силами, а силы моей — двенадцать орд и три царства, а князей со мной семьдесят три, помимо главных, еще степных тридцать один князь, а силы моей четыреста пятьдесят три тысячи. И после исчисления моего войска прибыли два алпаута великих с двумя своими отрядами, а числа их я и сам не знаю. Может ли слуга мой, а ваш государь Митька нас всех накормить и одарить?»

Как всегда в порыве гнева, Дмитрий Иванович резко поднялся. Золотая его чаша с фряжским виноградным вином опрокинулась, по дубовому столу растеклась густо-кровавая лужа.

— «Слугу… Митьку»… Погоди, ужо будет тебе, Мамайка поганый! — сорвав зло такими словами, Дмитрий Иванович затем позвал бояр к себе в думную палату держать совет.

Пир прервался. Вельяминов, Боброк, Серпуховской, Кошка поднялись следом за Дмитрием Ивановичем по крутым деревянным ступеням лестницы, ведшей с Подола, где располагалась усадьба окольничего, в кремль. Княжеский двор был пуст, лишь один стряпчий встретил бояр и проводил в харатийную палату, где хранились договорные грамоты, посольские документы, книги. Дмитрий Иванович с Василием поднялись сперва в терем к Евдокии Дмитриевне.

— Будем биться с Ордой многоглавой. — Слова отца были решительными, но что-то насторожило Василия, уловил он в тоне отца некую тревожность, даже и сам голос заметно изменился, стал каким-то надтреснутым — подумалось Василию вовсе некстати, что такой звук получается, когда щепят лучину от сухого березового полена, туг же и устыдился своего несерьезного хода мыслей, но отогнать их не мог.

— Митенька! — припала мать на грудь к отцу. — Может, обойдется? Худой мир лучше доброй брани.

— Нет, Овдотьюшка, славная брань нам нужнее худого мира сейчас. Кто вам добр, того любите, а злых казните — это отцами и дедами нам завещано, искони вечный устав всей Руси.

— А другие князья и бояре как?

— Сейчас вот и спросим. — Недовольство ли простое, раздражение ли в его голосе… А может — опаска, может, боится отец?

Василий вышел из терема за ним следом.

В харатийной палате отца словно подменили. Голос его обрел прежнюю твердость и спокойствие. Он сказал, что надо попытаться все сделать, чтобы избежать рати, для чего послать к Мамаю для переговоров посла Захара Тютчева. Для выяснения истинных сил Мамая (в сообщение Андрея Попова поверить было невозможно, и все бояре склонялись думать, что Мамай брех, пугает только — у степняков издавна это заведено: чтобы застращать противника, распускают слухи о силе своей несметной, на то идут, что сажают жен и детей на заводных, запасных коней и верблюдов, велят им где-нибудь на виду у противника табуниться, пыль взбивая до неба, будто бы от ярости и нетерпения кинуться в схватку) в степь надо немедленно направить сторожу — надежных оружников: Родиона Ржевского, Василия Волосатого да Василия Тупика, — они должны порезвее добраться до реки Тихая Сосна и все разведать. Великому воеводе Тимофею Васильевичу Вельяминову Дмитрий Иванович велел туг же приступать к сбору московской рати. Писцам и бирючам приказано было читать повсюду в городе призыв великого князя к походу против захватчиков.

Дмитрий Иванович послал гонцов во все русские княжества. 4 апреля 1147 года — «в день пяток на похвалу Святой Богородицы» пращур его Юрий Долгорукий позвал северского князя Святослава Ольговича, отца героя «Слова о полку Игореве», на пир по случаю удачного похода — «Приди ко мне, брате, в Москов», а сейчас к себе в Москву призвал Дмитрий Иванович всех князей не на обед силен, а на кровавый пир, прийти на который надо было со своим красным вином.

Василий все время крутился рядом с отцом, улучив момент, спросил:

— А ты видел Мамая?

— Да, два раза. Пировали мы с ним, шапками менялись.

— А чья шапка лучше была?

— Одинаковые.

— Зачем же тогда — так на так?

— Обменявшись шапками, мы как бы заверили друг друга, что одинаково мыслить будем.

— Ну вот, ты поверил ему, а он воевать нас идет…

— Ни я ему не поверил, ни он мне, и оба мы знали, что не верим друг другу.

— А как же — «не обмани»?

— В Святом Писании-то?.. Да ведь там говорится, что обманывать нельзя своего ближнего. Простодушные русичи много дрались раньше между собой, жестоко, случалось, бивали друг друга, но никогда не прибегали к коварству, шли на вы. Даже после того, как Батый Рязань разорил, поверили ему владимирцы… И Мамай — тоже лукавец, душа у него кривая, как лук его татарский…

— И у тебя, значит…

— И у меня, значит, — рассмеялся Дмитрий Иванович, — крива и лукава, как… вон эти излучины Москвы-реки. Однако, — Дмитрий Иванович построжал голосом и опечалился, — были русские князья, не желавшие лукавить, прямодушно говорившие в Орде… Все головы свои сложили, да ладно бы только свои — на весь народ потом обрушивал хан свою месть.

— Хан Мамай страшный?

— По обличью, что ли?

— Да, из себя.

— Нет, куда там… Ростом с тебя, а телом — как Янга… Кривобокий, мозглявый… Бородка козлиная, а глазенки маленькие и хитрые.

— Так чего же ты его боишься? — Василий по-детски, в упор и требовательно, смотрел на отца.

Тот понял, что не отмахнуться от вопроса, опять посерьезнел:

— Вот что, сын. Ко всему готовься. Кабы мне один на один с Мамаем в чистом поле встретиться, да-а… А так, не получилось бы, как с Александром Михайловичем тверским…

— Сам же говорил, что нынче другие времена?

— Верно. Давай не будем раньше времени умирать. — Отец улыбнулся, но это была невеселая улыбка.

Василий очень хорошо знал, что имел в виду отец. В длинные ненастные вечера часто в великокняжеских хоромах читались вслух летописи — старые и новые, только что написанные писцами Чудова и Воскресенского монастырей кремля. Сколько ни было летописей, в каждой обязательно, хоть немного и по-разному, рассказывалось, как в 1327 году на берегах Волги загудел набат, призывавший к мщению. Жители Твери во главе с князем Александром Михайловичем побили ханского наместника Чолхана и его свиту. Победа воодушевила князя, он решил, что пора поднять общерусское восстание, и бросил клич: «Встанем за святую Русь!» Известно, как любили русские князья свою землю, как дрались они за нее с врагом, шли на верную смерть, но не хотели примириться с поражением. Однако на призыв Александра Михайловича не откликнулся никто, ни один князь!.. Почему? Не было тогда у русских людей горячего сердца друг к другу, были холод, ревность да недоверие. Не время было клич бросать. Да, но поди знай — сейчас-то время ли?

Дмитрий Иванович считал, что — да, сейчас самое время. И не только потому, что свою силу чувствовал, но и знал положение в Орде. Летописец заносил каждый год на пергамент такие слова: «и бысть в Орде замятия велика», «того же лета замятия в Орде не преставаше, но паче возвызавшеся». Дмитрий Иванович зорко следил за тем, что происходит в Орде, и не о силе ее, а о слабости говорило то, что Сарай-Берке вот уже пятнадцать лет переходил из рук в руки. После смены ханов: Бердибека, Кульпы, Хизра (Кидыря), Темир-Ходжи — на сарайском престоле утвердился Абдула и сидел на нем исключительно благодаря поддержке Мамая, который не был чингисидом, а потому не имел права занимать ханский престол. Однако стал вот полноправным хозяином. По своей прихоти заменил Абдулу новым ханом — Макат-Салтыком, а кроме того, были в Орде и другие «правители» — ханы Булат-Темир, Амурат (Мюрид), Джанибек Второй и еще кто-то, о ком в летописи говорится: «не владяше ничем же и не смеяше ничто же сотворити пред Мамаем».

В том, что вступать сейчас в открытый смертельный бой необходимо, Дмитрий Иванович не сомневался, но как действовать — ждать прихода Мамая в каменном кремле или выступить в поле навстречу?

Этот вопрос, видно, и точил Дмитрия Ивановича денно и нощно. Делал он, как на совете с боярами и воеводами порешили, а про себя все думал, все прикидывал — последнее слово ведь будет за ним одним.

2

Много потребовалось великому князю московскому гонцов, чтобы разослать свои грамоты всем русским князьям, во все города и веси.

Великое Владимирское княжество, раздробившееся сначала на семь русских земель — ростовскую, переяславскую, юрьевскую, стародубскую, суздальско-нижегородскую, галицко-дмитровскую и костромскую, затем и на еще более мелкие уделы разделилось: из ростовской земли стало три — ярославская, угличская, белозерская и из переяславской две — московская да тверская. И смоленская земля поделилась на княжеские уделы — можайский, вяземский, ржевский. Муромо-рязанское княжество поделилось на муромское да рязанское, а между ними и еще одно со своей властью — мещерское. Вместо одного черниговского — три: козельское, тарусское, новосильское. И Псков отдельно от Новгорода пошел. Масса князей и князьков распоряжалась русскими землями, многие из них хотели бы первенствовать и верховодить, но ярлык на великое княжение был только лишь у московского князя.

И по-разному отозвались великие и удельные князья на призыв Дмитрия Ивановича. Иные не желали и боялись пойти на открытый бой с Мамаем, а иные ревниво задавались вопросом: по какому это праву Москва под свои знамена зовет?

В самом деле, мало ли на Руси городов, чья слава древнее и громче, нежели слава Москвы, только-только еще заявившей о себе как о столице княжества? Юрий Долгорукий ставил Москву как передовую сторожевую крепость со стороны смоленских, литовских да новгородских неприятелей для защиты нового стольного города Владимира суздальского. Побаивались тогда пришествия нежданных гостей и с юга, а вот с востока беды не ждали. А когда пришла она, легла непосильным ярмом, заставив многие поколения жить, мешая пополам любовь с ненавистью, радость с тоской, прямодушие с лукавством, гордость с раболепием, древность происхождения и знатность рода мало что стали значить — сила и богатство решали судьбы людей и городов. И тут Москва, которую стольный город Суздаль, славный Владимир, великий Ростов рассматривали некогда как постоялый двор свой, оказалась в очень выгодном положении и постепенно сама собой сделалась новой столицей княжества. А тут еще И митрополиты русские предпочли всем прочим городам Москву, которая, несмотря на отдаленность от Византийской империи, связана была с Константинополем лучше всех. А вообще-то у Залесской земли было как бы одно знамя, и — вопрос заключался лишь в том, в чьих руках оно. И хотя смирились вроде бы великие князья с тем, что руки московского князя покрепче да понадежнее, однако застарелая ревность нет-нет да и давала о себе знать.

Суздальско-нижегородский князь Дмитрий Константинович, отдавший дочь свою за Дмитрия Ивановича и молчаливо признавший вроде бы его старшинство, сейчас, получив призыв московского князя, задумался, посылать ли свою рать.

А тверичи и вовсе не желали под чужой стяг становиться — они давно и настойчиво пытались взять себе право вести за собой Русь… Пять лет назад, после того, как Дмитрий Иванович возглавил победный поход против Твери, была заключена «докончальная грамота», в которой тверской Михаил признал себя «младшим» князем и в которой оговорено было: «А пойдут на нас татарова или на тебе… битися нам и тобе с одиного всем противу их». И все-таки, видно, никак не хочется князю Михаилу Александровичу признать, что московские князья и умнее, и изворотливее, и словно забыл он ту «докончальную грамоту», не хочет поддержать Дмитрия Ивановича даже в такой решительный момент.

Как и Тверь, упорно не желала подчиниться Москве и Рязань, хотя она о первенстве не мечтала.

Она, как и Нижний Новгород, помышляла лишь о собственной безопасности. С подозрением и недоверием относясь к Москве, безуспешно стараясь найти опору у варварской и враждебной Орды, несчастная рязанская земля полтора столетия находилась между молотом и наковальней. Но и воинственны рязанцы — только-только оклемаются после очередного ордынского или русского разорения, глядишь — опять мечами гремят, силу свою показать желают.

Однако сейчас, чувствуя грозную незаурядность надвигающегося побоища, рязанский князь Олег и на призыв великого князя московского не отозвался, и с Мамаем соединиться не рискнул. Надеялся Дмитрий Иванович, что Олег, как и уговаривались с ним тайно, не будет действовать во вред Руси.

И господин Великий Новгород глух был к призыву Москвы: «Братие, потягнем вкупе!» Не желал он никаких изменений в своей жизни, ему нравилось то положение, в котором он находился: благополучный, вольный, равный среди равных. Но еще летом 1367 года Дмитрию Ивановичу удалось заключить союзный договор с Новгородом Великим, в силу которого на Волхов были посланы московские наместники. Теперь был он уже связан узами родства с Москвой, не мог не считаться с молодой и дерзкой своей сестрой.

На особицу жил и Смоленск. Он решал свои задачи: более, нежели кочевники — хазары, печенеги, торки, берендеи, черные клобуки, половцы, татаро-монголы — беспокоили его западные недруги — литовцы, немцы.

А сама Литва — особая статья: трудные, запутанные отношения сложились с ней.

В то время как Москва утверждала себя в качестве общего русского центра, литовские князья Гедимин и Ольгерд сумели объединить в своей державе русские западные и южные земли и пытались передвинуть свои границы подальше на восток, опять же за счет русских земель. Князь Ольгерд дважды под предлогом защиты своего шурина тверского Михаила Александровича подходил к Москве, сжигал се пригороды. Решив, что не пришло еще время покорить Москву, предпочел войне союз, скрепив его браком своей дочери и Владимира Андреевича Серпуховского. Но после смерти Ольгерда великим князем стал Ягайло, сын тверянки, второй жены Ольгерда, и для него родственные связи с Тверью значили сто крат больше, нежели с Москвой. Так что рассчитывать на помощь русских земель, находящихся под державой Литвы, не приходилось — дай Бог, чтобы хоть открытой вражды не иметь. Но и то уж хорошо, и великий князь очень верил в невмешательство Литвы, о чем у него было тайное соглашение с Кейстутом.

Кроме крупных княжеств, было окрест московской земли большое число мелких. С этими проще: не умея сохранить самостоятельность, они либо охотно и добровольно примкнули к Москве, либо после недолгого сопротивления покорились все же ее силе. В этих княжествах Дмитрий Иванович был совершенно уверен, да только велику ли они могут выставить рать!.. Непосильно дорого содержать постоянно княжеские дружины, да и для одного похода снарядить подготовленных воинов накладно для казны[13]. Видно, не обойтись без разруба — только всеобщий набор ополчения из ремесленников и даже крестьян позволит хотя бы примерно уравнять силы с Мамаевыми. И как жаль, что мало на Руси верховых лошадей, не все князья еще понимают, что от пешцев в битве мало проку, в Орде и в Европе воин — значит всадник, а пехота для охраны обоза существует[14]. Правда, по слухам, у Мамая, кроме всадников, и пехота есть — «синие кафтаны», фряги генуэзские. Это отчаянные вояки, нанимающиеся за золото убивать — кого, им безразлично. А русичи знают, за что будут драться да и в ратном деле толк ведают, обучены: вот выйдем один на один в чистом поле — посмотрим, что потяжелее тянет — алчность или бескорыстная любовь к отчизне… Конечно, всенародное ополчение — дело неслыханное, да ведь все когда-то делается в первый раз.

Во все концы раздробленной Руси скакали московские гонцы. Троицкие, Боровицкие и Фроловские ворота кремля были день и ночь распахнуты настежь: «Буди ко мне, брате, на Москву!»

3

В одном из пергаментов прочитал Василий, будто бы Мамай назвал Дмитрия Ивановича «строптивым владыкой». Вряд ли ордынскому царю принадлежали эти слова, кто-то из своих находил московского князя таковым — кто-то из бояр ли, из купцов или монахов, а может, из черных людей, Бог весть! Великий князь московский был твердым в своих взглядах, своевольным в желаниях, последовательным в поступках, однако не был упрямым, умел проявлять гибкость и не боялся уронить честь признанием своих ошибок.

В прошлое лето приближенные к государеву двору бояре пережили немалое изумление, когда узнали вдруг, что в пятидесяти верстах к северо-востоку от Москвы на реке Дебенке на Стромыни по повелению великого князя игумен Сергий поставил церковь во имя Успенья Богородицы, украсил ее иконами и книгами, там же и монастырь возвел, оградив кельи частоколом. Гадали-рядили, с чего это вдруг Дмитрий Иванович лицом к церковному и монастырскому строительству обернулся после столь долгого увлечения строительством лишь военным. Усматривали причину в смерти сына Семена — князь очень сильно переживал это горе. И о том поговаривали, будто раскаивается государь в принародной казни Ивана Вельяминова, гpex этот хочет замолить. Может, и то и другое не пустым домыслом было, однако суть-то заключалась не просто в строительстве монастырской церкви, а в том, что вел его Сергий Радонежский, противник Митяя… и что бы это значило? А уж вовсе дивно, что Дмитрий Иванович в новые духовники взял себе второго киприановского сторонника — Федора Симоновского. Были и другие признаки того, что совсем иначе стал вдруг относиться великий князь к монахам-молчальникам.

Слыша предположения и кривотолки, не найдя ответа ни у матери, ни у Боброка, Василий решился спросить у отца самого:

— Значит, ты Киприана позовешь?

— С чего это ты взял? «Значит»… — ответил отец ворчливо, но не очень уверенно. — Вовсе и не «значит», кто тебе такое в уши надул? — Сказал и задумался.

Нет, он не жалел, что выпроводил из Москвы Киприана. Koгда сказал ему, помнится, что смертельной схватки с Ордой не избежать, Киприан начал велеречивоотговаривать: «Господин мой возлюбленный, Божиим попущением за наши согрешения неверные идут пленить нашу землю, а вам, православным князьям, следует этих нечестивых утолять дарами четверицею сугубо, чтобы они пришли в тихость, и кротость, и смирение. Повелел Господь христианам поступать по евангельскому слову: будьте мудри яко змеи, а цели яко голубие. Змеиная мудрость в том состоит, что если случится, что ее начнут бить, то змея отдает тело на язвы и побои, а голову укрывает что есть силы. Вот так и христианин, если случится, что его станут гнать и мучить, должен все отдавать — и серебро, и золото, и имущество, и честь, и славу, а голову свою укрывать; а голова — Христос и вера христианская. Требуют от вас имущества и злата и серебра — давайте все, что есть; чести и славы хотят — давайте; а когда веру хотят у вас отнять — стойте за нее крепко. Так и ты, господин, сын мой, сколько можешь собрать золота и серебра, пошли к нему, и исправься перед ним, и укроти его ярость».

— Нет, мы не так укротим! — запоздало возразил вслух митрополиту Дмитрий Иванович, смущенно взглянул на Василия, добавил, снизив голос, как бы по секрету говоря: — Но как же мне не хватает Митяя!.. Да что мне, Руси он необходим!

Вот так получилось, что в самый ответственный момент своей истории Русь оказалась без официального духовного наставника, и роль его выполнить довелось простому старцу из Радонежа. Однако знал Дмитрий Иванович очень хорошо, какое великое значение в русской земле и какую силу святости имел Сергий. Тихими и простыми словами, неторопливо льющимися из тонких уст, заросших рыжеватыми с проседью усами, мог он действовать на самые загрубелые и ожесточенные сердца, в до срока облысевшей его с высоким челом голове рождались такие помыслы и решения, которые могли примирить враждовавших, казалось бы, смертельно князей. Очень хорошо помнил Дмитрий Иванович, что именно этот старец сумел убедить ростовского, нижегородского, рязанского князей подчиниться Москве.

Митяй, будь он жив, мог бы сейчас оттолкнуть от Дмитрия Ивановича многих князей. Как бы повел себя Киприан — неизвестно, начал бы, поди, миротворством заниматься… А всеми почитаемый Сергий без замедления прислал свое благословение, увещевая как можно скорее идти на Орду. Он предрек Дмитрию Ивановичу победу и спасение от смерти. И прислал двух иноков своих — Александра Пересвета и Андрея Ослябю; известны они оба были как великие наездники в ратные времена, Андрей один сотню врагов гнал, а Александр двести гнал, когда сражались. Так ли, нет ли, но собой оба были богатыри, во всем свете о славянах прошла молва как о народе рослом, но Александр с Андреем даже и среди столбовых ратников выделяются, глядя на них, непременно в победу над любым врагом уверуешь. И Василий с радостью видел, как меняется настроение у отца: прошли былые опасения, он тверд, решителен, непреклонен. То ли благословение Сергия помогло, то ли увидел Дмитрий Иванович, собирая воедино сведения доброхотов-разведчиков, живших под видом ловцов рыбы да бортников в ордынских пределах и на порубежье, что положение вовсе не гиблое, — Мамай собрал со всего света вассальных и наемных ратников (бессерменов, фряз, черкасов, буртасов, ясов)[15], однако же боится на Москву идти, ждет еще подмоги от союзников. А те не торопятся — Олег рязанский вряд ли и отважится, до последнего будет хитрить да выжидать, а Ягайлу надо упредить, не дать ему соединиться с Мамаем.

4

По давно заведенному порядку ранним утром в кремль съезжались бояре, думные, стольники, стряпчие, разные служивые люди. Приезжали верхом на лошадях, сдавали их на руки своим слугам, а сами расходились по делам и надобностям. Слуги привязывали коней к пряслам, пасли их возле кремлевских стен, а иные вертелись на вымощенной булыжником площади или прямо возле папертей Архангельского и Успенского храмов, безбоязненно располагались на рундуках-помостах, по которым князь и его близкие переходили из собора в собор.

Нынче более, нежели обычно, было шуму, брани, криков и кулачных стычек — всем передавалась военно-лихорадочная обстановка кремля.

То и дело врывались на бешеной скачи гонцы. Дмитрий Иванович радовался: почти все князья откликнулись на его зов, сообщали о количестве рати и сроках прибытия в Москву. Первыми пришли со своими дружинами князья Белозерские — Федор Семенович и Семен Михайлович, за ними северные князья рода Белозерских, Глеб Каргопольский, князь устюжский, а также князь ярославский Андрей, князь ростовский Димитрий, князь Прозоровский Роман, князь серпейский Лев.

Время было страдное. Только-только закончили сенокос, еще не все и соскирдовали. Точили серпы, готовились рожь жать. Бояре уже и оси тележные дегтем густо смазали, чтобы ехать по вотчинам собирать оброки да платежи, проследить хозяйским оком за жнитвом. Ратный сбор разрушил все мирные планы. Намного раньше наступало в этот год бабье лето, да и подлиннее оказалось оно: не малые клинья дожать и огородные борозды перекопать в ведренные сентябрьские дни, а стоящий стеной хлеб убирать надо женам и матерям тех, кто отложил косы и цепы, а взялся за рогатины, копья, топоры. Но и радость была в том сборе, возбужденно переговаривались мужики, собираясь под княжеские стяги:

— Пробил час!

— Силы у Мамая поболе, чем у Батыги.

— Не трог, у нас еще боле.

— И мы все — не агаряне какие-то, а все, как един, люди хрещеные!

— За русскую веру головы положим!

— И то: по дважды не мрут, а однова не миновать.

— С нами Бог и правое дело!

Немало было ополченцев — трудового люда.

— Как на Воже, устроим татарюгам пир! — говорил, поигрывая в воздухе мечом, плотник, чьи руки больше привычны были играть топором, теслом да стругом.

— За все отплатим! — соглашался бондарь, только что передавший все свои начатые или почти готовые ушаты, бочки, кади жене и малолетнему сыну.

— И как только деды и прадеды наши столь постыдно терпели? — удивлялся молодой каменщик, беспрестанно натачивая о камень свой подсапожный кривой нож и пробуя его остроту о палец.

— Пришла наша пора! — пробасил ему в ответ сивобородый кузнец, подбирая себе копье по силам, а сила его рассчитана была на то, чтобы гнуть кочерги и ухваты, ковать топоры, серпы и косы.

Стекались в Москву княжеские дружины и ополченцы из Брянска, Смоленска, Пскова, Тарусы, Кашина, Холма, Ростова Великого, Владимира, Переяславля-Залесского, Дмитрова, Можайска, Серпухова, Звенигорода, Боровска, Углича, Суздаля, Полоцка, Ярославля, Ельца, Каргополя, Белоозерска, Устюга. Русь будто от глубокого сна очнулась, и будто под действием неведомой волшебной силы родилась бесстрашная решимость не щадя живота своего встать на защиту отчей земли. Только не вдруг и не по волшебству произошло это. Со времен Ивана Калиты, сумевшего утвердить новый порядок выплаты дани, не знала Москва разорительных набегов Орды, два поколения русских людей выросло, не ведая страха перед татарским именем, — легко им было сейчас удивляться долготерпению дедов и прадедов, переживших ужас азиатского смерча.

Шли ратники, шло ополчение. Объединились в сотни и тысячи огородники — умельцы городить заборы и частоколы, ремественники — досужие горшки из глины лепить, ложки из липовых чурок резать, выделывать юфть для сапог, женские украшения из серебра отливать или потешные детские игрушки мастерить. Немало оратаев, привыкших иметь дело с сохой да лукошком, с житом, по своей воле явились. И монахи, тихие и послушные, вслед за Пересветом и Ослябей рясы свои поменяли на непривычные для их телес, куяки — кожаные без рукавов рубахи, на которые крепились железные чешуйки, но то могло им служить утешением, что в точно такие куяки облечены на иконах святые воители Георгий Победоносец да Дмитрий Солунский.

Пики, мечи, сабли, топоры, стрелы, ядра на ремнях, булавы и шестоперы. За плечами — тощенькие сидора, в которых пара запасных лаптей да чистое исподнее белье, чтобы было во что обрядить, если, не дай Бог, суждено будет сложить голову в жаркой сече. Но и то правда, что иные и одной пары лаптей не имели, босыми шли. А вместо кольчуг на мужиках домотканые холщовые рубахи с подолом до колен. Иные, стесняясь показать свою старую броню, прятали битые щитки под одеждой, иные сделали себе латы из невыделанных кабаньих шкур, а иные имели дощатую бронь. Кому и воевать нечем было — обыкновенные топоры к киям прилаживали. Но хотя топоры и, верно, обыкновенными, плотницкими были, однако у иных это была самая большая ценность в дому — на всю жизнь, а то и в расчете на детей и внуков делали: лезвие голубое, на опушке затейливая вязь, на щечках рисунки зверушек либо птиц.

Ни днем ни ночью не потухали горны в кузницах, вздыхали мехи, звенькали молотки — бронники и оружейники ковали латы, кольчуги, шлемы и пики.

Но ни один крестьянин не заказал себе орала, хотя близилось время поднимать зябь. Даже и гвоздей не ковали — каждым куском металла дорожили.

Среди московских ополченцев были и старики, шестой или даже седьмой десяток лет разменявшие, и подростки четырнадцати-пятнадцати лет, однако все это были люди, готовые воевать: занимаясь мирным трудом, все они с трехлетнего возраста обучались ратному делу.

Сформировавшиеся в сотни и тысячи, они занимались зажитием — собирали продовольствие на долгий поход, острили мечи и копья, чинили седла и колчаны.

Всех знахарей и лекарей-рудометов созвал Дмитрий Иванович — день и ночь укладывали они в торбы засушенные травы: белокудренник черный, лягушечник, браслину, змей-траву, могильник, горлюху. Больше всего брали зубника — от крови, жабника и заячьей капустки — от ран, волчьего лыка — от яда змеиного, что на жалах татарских стрел может быть. Состоявший при великокняжеском дворе латинский лекарь собрал отроков и учил их врачевать телесные язвы медом да прокипяченным маслом, перевязывать раны кровоточащие — быстро чтобы и целительно. А один знахарь пришел с березовым туеском, наполненным банной плесенью, которой, по его словам, можно залечить любую гнойную рану. Латинский лекарь с сомнением выслушал его, но прогонять не стал — авось и правда пригодится[16].

Возле церкви Ивана Предтечи устроился колдун — человек с внешностью такой, что, приснись он, непременно испугаешься и поймешь, что с нечистой силой он дело имеет: одна нога деревянная, оба глаза кривые, рот словно кровавая рана. Но к нему уже привыкли москвитяне, перед каждой бранью он объявляется. Молодые воины просили его предсказать судьбу похода, просили дать таких трав и снадобий, чтобы ни меч, ни стрела поганых не взяли бы. Колдун всем давал ладанки, в которых содержались маковые зернышки. Точно такие черные крошечки раздавал он два года назад. Не всех тогда спасли они, иные пали на берегу Вожи, но вера, что оружие нехристей бессильно против ладанок и заговоров колдуна и что павшие непременно воскреснут для новых битв против азиатских варваров, была столь сильна, что ратники уходили от чародея совершенно бесстрашными, готовыми на все, даже и на смерть.

Появился в кремле и еще один странный человек по имени Аверьян. Он называл себя «Сыном Божиим», «Новым Христом». На вопрос, сколько лет ему, отвечал: «По плоти мне тридцать три, а сколько духовных лет, то не ведаю — может, сто, может, вся тысяча, а может, и тысяча триста восемьдесят». Поп Герасим хотел сначала заточить Аверьян а в поруб как богохульника и еретика, но за него вступились его «апостолы» — двенадцать его приверженцев, которые все, как и он, изготовились для рати, прибыли в Москву при полном вооружении и одвуконь, чтобы стать под стяг великого князя Московского. Сам Аверьян сказал без большой печали и очень убежденно, что провидит свою смерть на поле брани, но прежде чем падет от ран кровавых, порубит мечом своим несчетное множество неверных агарян. После этих слов Герасим оставил его в покое, но сказал: «Падешь, нет ли на поле боя, все одно — в Москву не возвращайся, не смущай правоверных».

Пришедшие из других княжеств сотни, тысячи, десятки тысяч воинов и ополченцев располагались в ожидании похода по берегам Неглинной и в излучине Москвы-реки на Самсоновом лугу, в Лужникове — вплоть до стоявшего на горе села Воробьева. Тысячи костров разводились под многоведерными котлами, от которых тянулись над городом вкусные запахи стерляжьей ухи, охотничьего шулюма, гречневых да тленных каш. И отовсюду доносились песни и смех — в каждом полку были свои скоморохи, певцы и плясцы. Но не просто потешали они ополченцев — помочь и ободрить старались, заклинали:

От сторожи с Тихой Сосны не было ни слуха ни духа. Решив, что храбрые юноши побиты, великий князь выслал новую разведку — крепких тоже оружников Климента Поленина, Ивана Святослава и Григория Судока, наказав им действовать проворнее, не томить Москву незнанием. Но на следующий день выяснилось, что первая сторожа вовсе не закоснела — явился ведомец Василий Тупик с языком[17]. Пленник, безбородый, но с отвислыми крашеными усами, в военных доспехах ордынского темника, сначала дерзил и норов непокорный выказывал, врал безбожно, будто воинов с Мамаем пришло чуть ли не миллион, однако вскоре признался под допросом, что никакого миллиона нет в помине, а раз в десять поменьше и что поэтому хан не спешит идти на Русь, ждет осени, чтобы соединиться с литовским Ягайлой и рязанским Олегом. И о намерениях Ягайлы и Олега известно было вельможному пленнику, он воспроизвел по памяти — правду ли говорил или отсебятины много добавил — тексты посланий Олега литовскому князю и хану.

«Восточному вольному великому царю царям, Мамаю, посаженный твой и присяжник Олег, князь рязанский, много молит тебя. Я услышал, господин, что ты хочешь идти и грозишься на твоего служебника Дмитрия, князя московского; теперь, пресветлый царь, приспело время злата и многих богатств. Князь Дмитрий, как только услышит имя ярости твоей, убежит в далекие места, или в Великий Новгород, или на Двину, а богатство московское будет в руке у тебя; а меня, Олега рязанского, раба твоего, сподоби своей милости. Мы оба твои рабы, но я служу тебе со смирением и покорством, а он к тебе с гордостью и непокорством. Я мною великих обид принял от твоего улусника Дмитрия. А когда я погрозил ему твоим именем, он не посмотрел на это, а еще заграбил город мой Коломну. Молю тебя, царя, и бью тебе челом: накажи его, чтобы он чужого не похищал» — так отписал будто бы Олег поганому Мамаю, послав к нему своего сына. А вот что, по словам ханского темника, сообщил он одновременно Ягайле: «Ты давно хотел прогнать московского князя и овладеть Москвою, теперь пришло время; Мамай идет на него, соединимся с ним; посылай своих послов к нему с дарами. Сам лучше меня знаешь, как поступить».

Ягайло — враг сильный, Олег менее могуществен, но зловреден и коварен — жестокосердный с юности, взращенный на ненависти к Москве, с годами (был он ровесником Дмитрия Ивановича и даже некогда сватался, говорят, к Евдокии Дмитриевне, да получил отказ) стал лукавым, хитрым. Вполне можно бы поверить пленнику, но Дмитрий Иванович раздумывал. Много ведь и доброго было в их отношениях. Когда, например, заключали двенадцать лет назад с великим князем тверским Михаилом Александровичем договор, то в посредники, в «третейские судьи» взяли именно его, Олега, записали так: «А что учинится между нами, князьями, каково дело, ино съедутся на рубеж да меж нас поговорят, а не уговорятся, ино едут на третьего на великого князя Олега: на кого помолвит — виноватый перед правым поклонится, а взятое отдаст». Несколько дней назад Олег прислал Дмитрию Ивановичу свой свиток, запечатанный воском и оттиском печати: «Мамай со всем царством идет в землю Рязанскую против меня и тебя. Ягайло тоже. Но еще рука наша высока, бодрствуй и мужайся!» Что это — добрососедское предостережение или обдуманное стремление скрыть свою измену русскому делу? Так или инак, но действия рязанского князя были возмутительны.

— О-о, новый Святополк! — в страшном гневе воскликнул Дмитрий Иванович. Увидев, как испуганно притихли дети и великая княгиня, добавил спокойнее: — Он думает, что мы не примем бой, убежим… Но узнает, что за сила у нас, одумается. А пока мы вот что сделаем: пошлем ему вестника, будто верим ему. — И Дмитрий Иванович продиктовал дьяку грамоту для Олега рязанского, в которой сообщал, что в Москве собралась рать числом в двести тысяч и что поэтому Рязани нечего опасаться.

— Не поверит, что двести, — усомнился Василий, — знает, что столько со всей Руси не набрать так скоро.

— Пускай, зато хоть Мамая настращает. Да на то еще надежду я чаю, что одумается он, чаю, помнит он наш давний тайный уговор, помнит, что ведь русский он, и уразумеет, что настал такой час, когда нельзя уж больше нам личными обидами верстаться.

И с Мамаем вел Дмитрий Иванович через Захария Тютчева переговоры: заверил, что желает мира, готов платить умеренную дань, как урядились докончанием девять лет назад, а больше дать не может, нету таких огромадных денег, да и грешно в угоду корыстолюбивому тирану зорить налогами православных христиан. Такой ответ показался Мамаю не только дерзким, но и оскорбительным, он был в ярости и нетерпении, воскликнул: «Казним рабов строптивых! Да будут пеплом грады их, веси и церкви христианские!» И верные его нукеры, видя, как лошади под корень состригают чахлую в засуху степную траву, предвкушая сладостный грабеж русских земель, все нетерпеливее хватались за рукоятки своих кривых сабель, требовали скорой и большой крови.

Подобно тому, как Дмитрий Иванович прикидывал все свои возможности, оценивал положение, и Мамай со своими советниками учитывал и обстановку в Орде, и отношения Москвы с Литвой, Рязанью, Тверью, Великим Новгородом и другими русскими княжествами, и у него также были расчеты еще и тайные. Оба оценивали соотношение сил в свою пользу, оба были уверены в своей победе. Чьи расчеты были вернее, должна была показать готовящаяся схватка не на жизнь, а на смерть. А что эта схватка неизбежна, было слишком ясно и великому князю московскому, и темнику ордынскому, потому она равно была необходима как русским, так и татарам.

5

Москва была погружена в послеобеденный сон, который еще со времен Мономаха был обязательным на Руси и стал одним из ее обычаев. Все дела заканчивались до обеда, после этого закрывались мастерские и рынки, ремесленные и торговые люди шли в кружала, а кто не хотел харчевенного зелья и закусок, отправлялся обедать домой. Обед был везде одинаково неторопливым и обильным, после него и затворялись везде ставни, а живность запиралась в хлевах, клетях, конурах. Движение прекращалось повсеместно, и становилось одинаково тихо в кремле и на Подоле, в Посаде, в Загородье, в Заречье. И вот в этот как раз неурочный час примчался из Владимира, загнав две упряжки резвых лошадей, инок-пономарь. На расспросы Бренка и Боброка отвечать не пожелал, требовал допустить его до великого князя.

Дмитрий Иванович вышел из почивальни спросонья, но не сердитый, — привык к частым вестникам, бирючам и гонцам. Пономарь бухнулся на колени, затараторил сбивчиво:

— На паперти спал… Вижу, свеча в церкви сама собой возгорелась. А тут два старца от святого алтаря отходят. Становятся возле гроба блаженного Александра и говорят: «О господин, встань и пойди на помощь правнуку своему великому князю Дмитрию, который бьется с иноплеменниками». И в тот же миг святой великий Александр поднялся из гроба и вместе со старцами исчез.

Дмитрий Иванович серьезно выслушал пономаря, придал большое значение его рассказу. Поверил ли великий князь всему услышанному, понимал ли преотлично, что церковному привратнику передалось общее беспокойство и возбуждение и он вне себя, в забвении ума бредя, вообразил примстившееся видение за правду, но отправился Дмитрий Иванович, не мешкая, вместе с коломенским епископом Герасимом и ближними боярами в прежнюю столицу княжества Владимир.

На следующее утро у гроба Александра Невского в Рождественском монастыре Дмитрий Иванович преклонил колена перед мощами своего пращура, попросил его помочь одолеть поганого Мамая. Затем он распорядился перевезти на время в свою столицу икону Владимирской Божьей Матери, писанную собственноручно святым евангелистом Лукою. Некогда была привезена она из Царьграда сначала в Вышгород, находилась в женском монастыре. Андрей Боголюбский перевез самовольно, без отцовского благословения, икону в полюбившуюся ему суздальскую землю, решив получить право на княжение здесь самое высшее — от самой Святой Богородицы. Рассказывали о ней много чудес. Говорили, например, что, будучи поставленной у стены, она ночью сама отходила от нее и становилась посреди церкви, показывая этим, что желает уйти в другое место. Андрей и нашел ей это место — Суздаль, но икона проявила якобы своеволие — за десять верст от Владимира кони под нею вдруг встали. Запрягли других, посильнее, но и они не смогли сдвинуть повозку с места. Андрей понял это как указание Божьего перста, послушался его и основал на этом месте село Боголюбское. А святую икону поместил во владимирский Успенский собор. Для чудотворной иконы сделал Андрей оклад из пятнадцати фунтов золота, украсил многими жемчугами, драгоценными каменьями и серебром. И после этого, говорят, немало совершила икона чудес, помогала даже и неверных булгар побивать, и в память одной такой победы, в день первого августа, решено было считать сей день праздником этой иконы, получившей новое название — Владимирской Богоматери. Вершила ли икона чудеса, приписывали ли их ей только, но вера, даже если она не основана на действительных фактах чудес, в трудную минуту может послужить немалым подспорьем, вот почему великий князь Дмитрий Иванович решил поместить икону хотя бы временно в Москве, где шли сборы на великую брань.

Икону установили в Успенском соборе кремля. Василий с Юриком и великая княгиня первыми подошли к ней, низко поклонились, моля о помощи и заступничестве Дмитрию Ивановичу и его воинству. Василий с большой верой приложился к иконе губами, ощутив чувство единения с теми, кто уже прикасался к ней раньше, — с братьями по духу, по вере, по крови. Страх и отчаяние, надежда и вера — эти чувства, спекшиеся в один кровоподтек, жили в сердце Василия все эти дни постоянно, были неотвязчивы, как болезнь, ими нельзя ни с кем, даже с родными, поделиться, так трепетны и сокровенны были они, но вот оказалось возможным одним прикосновением к великому ковчегу разделить их со всеми сразу и в восторженном этом единении со всеми осознать вдруг, одним проблеском молнии, что это не отец один вдет на смерть, это весь народ русский поднялся, даже предки великие — Владимир Мономах и Александр Невский незримо встали рядом.

Великий князь Дмитрий Иванович с братом Владимиром Андреевичем опустились на колени перед великой Заступницей, сдержанно-величественной и всемогущей. Василий чутко слушал отца и повторял за ним его слова:

— О чудотворная Заступница всей твари человеческой, не дай городов наших на разорение поганым татарам, да не осквернят святые Твои церкви и веры христианской. Умоли, Госпожа Царица, сына Твоего Христа, Бога нашего, чтобы Он укротил сердца врагов наших, да не будет их рука высока. И ты, Пресвятая Богородица, пошли нам помощь Свою и покрой нас нетленною Своею ризою, да не будем мы бояться ран и смерти, на Тебя ведь надеемся…

Потом перешли через площадь — в церковь небесного воеводы архистратига Михаила. Поклонившись святому образу его, опустились на колени перед гробницами князей — прародителей своих. И опять Василий повторял за отцом:

— Истинные хранители, русские князья, поборники православной веры христианской, родители наши! Помолитесь Господу о нашем унынии, о том великом испытании, что ныне выпало нам, чадам вашим. И ныне сами подвизайтесь с нами, помогите одолеть неверных.

На душе у Василия стало спокойнее. Пусть пришло на русскую землю опять сыроядцев так много, что никто их и не пытается сосчитать, как не сосчитать песчинки на берегу моря или звезды на небе, и пусть с Мамаем вместе нечестивый Ягайло и переветник Олег рязанский, сказано же пращуром: «Не в силе Бог, а в правде». А обращение к силам небесным да к теням своих великих предков не родит ли уверенность в силах собственных?..

6

Дмитрий Иванович сидел на украшенном резьбой и позолотой троне, рядом с ним находился и Серпуховской, уже собравшийся уходить после долгого разговора. Решили князья, что самым верным будет не в Москве врага ждать, а выйти ему навстречу, предупредить соединение войск литовскою князя Ягайлы с ордами Мамая. В этом случае можно будет разбить их поодиночке, использовав момент внезапности.

— Значит, порешили? — спросил напоследок Серпуховской, чуть приподнявшись с сиденья и присутулившись из боязни коснуться головой шатрового покрытия. Дмитрий Иванович подтвердил молчаливым кивком головы, и Владимир Андреевич нетерпеливо поправил свой изумрудно-зеленый плащ, накинутый поверх красных одежд, дал рукой знак одному из своих бояр, чтобы подавали коня. Получив приказание, боярин, стоявший поодаль простоволосым, воздел было руку, намереваясь водрузить на голову круглую бархатную шапку, но тут же опамятовался и, по-прежнему держа шапку у бедра, торопливо выскользнул из палаты.

Навстречу ему в дверном проеме появился схимонах. Завидев великого князя, согнулся в глубоком поклоне, а когда распрямился, то оказался столь большого роста, что Василию подумалось некстати: такой богатырь даже и сесть на отцов трон не смог бы — выше шатра был бы, даже если бы и снял с головы свой островерхий из темно-синей крашенины с вышитой голгофой куколь.

— A-а, Пересвет! — обрадовался Дмитрий Иванович. — Один?

— Нет, государь, и Андрей Ослябя с сыном своим Яковом. И не только…

— Славно, вот как славно! — продолжал радоваться Дмитрий Иванович. — Оба вы знатные ратники, воинскому делу смышленые, уряжению боевых полков гораздые.

А Пересвет, как видно, не разделял радости великого князя. Сухощавый, жилистый, с ниспадавшими до плеч русыми волосами, он стоял в позе печальника, взгляд темных, глубоко посаженных глаз его был строг и раздумчив.

— Я говорю, государь, — не только!

Дмитрий Иванович понял, что на душе у монаха тяжесть какая-то либо сомнение, тоже посерьезнел, велел:

— Говори дальше.

— Да, не только! Преподобный Сергий разрешил нам двоим вместо креста взять в руки меч, стать твоими извольниками, но у всей братии нашей ведь одно сердце и душа одна, все иноки, молодые и старые, следом за нами рясы снимают и кольчуги примеривают, гоже ли?

— То, я думаю, ведомо было Сергию, когда решился он вас двоих благословить. Мамай ведь на веру нашу посягнул, сказал своим вельможам: «Возьму русскую, землю, разорю христианские церкви, их веру на свою переложу и велю кланяться Магомету; где были у них церкви, там поставлю мечети, посажу баскаков по всем городам русским». Преподобный Сергий, зная про эту страшную беду, над нами нависшую, и разрешил взять вам меч вместо креста. И, разрешая вам двоим, он тем и другим разрешил! Или не веришь ты во всеведение первоигумена нашего?

Пересвет внимательно выслушал, помешкал какое-то время, прежде чем решился ответить:

— Блажен отец Сергий, он николи не был рабом своих страстей, сохранил непорочность детства в юности и от юности взял крест, чтобы идти за Господом. И иже с ним молчальники сплошь все суть избранники благодати, сподоблены они благодати покоя бесстрастия за свою детскую простоту, за чистоту сердец своих, не знакомых с грязью порока. Не то я — недавний мирянин и грешник, запершийся в келью не столь по влечению чистой любви к Господу, сколь оттого, что сердце мое искало врачевания. Николи не помышлял я о подвиге выше меры своей, только познать жаждал, зачем послал меня Господь на многогрешную землю, что за жеребий уготован мне…

Дмитрий Иванович сидел в раздумье. Наслышан он был, что пришел Пересвет в Сергиеву обитель, обиженный отказом полюбившейся ему княжны. И о том судачили, что будто бы женские голоса можно было слышать в келье бывшего мирянина. Однако наветом злоречных людей это оказалось, игумен Сергий самолично проверил. Был Сергий смирения безмерного, тих и кроток так, что ему совсем чужды были гнев и ярость, жестокость и лютость, однако же и тверд был в своей вере. Будучи исполненным любви нелицемерной и нелицеприятной ко всем людям, он не тотчас же постригал в монахи всех желающих, но прежде подвергал их испытанию: сначала одевал в долгую одежду из черного сукна и в ней заставлял навыкать всему его монастырскому чину, потом постригал в малый монашеский образ с облачением в мантию и уж только совершенных чернецов сподоблял принятия святой схимы. Но и тут не выпускал паству из виду. Для наблюдения за жизнью монахов он обходил по вечерам кельи и смотрел в окна, узнавал, кто чем занимается. Если видел, что брат упражняется в рукоделии, творит молитву или читает книгу, воздавал за него благодарение Богу. Если же видел в какой келье сошедшихся двух или трех монахов, проводящих время в праздных беседах, то ударял в дверь кельи или стучал в окно, давая тем знать собеседникам, что видел их неподобающие занятия, а на следующий день призывал к себе виновных и кроткими обличениями старался довести до сознания предосудительность их поведения. К Пересвету с Ослябей был он особенно требователен. Жизнь в его обители была устроена не так, чтобы представлять одинаковую для всех прохладу, а так, чтобы представлять одинаковую для всех всякую скорбь и тесноту, одинаковую скудость в одежде, одинаковый для всех тяжелый труд, одинаковую продолжительность церковных молитв и бдений. До введения Сергием Монастырского общежития, что было делом для самих греков невиданным, изобретением чисто русским, каждый брат заботился о всем необходимом для жизни, а потому каждый имел свою собственность. И Пересвет, и Ослябя, богатые в миру бояре брянские, принесли с собой средства для жизни. Такой порядок открывал путь зависти, любостяжанию и превозношению одних перед другими. Чтобы устранить поводы к усилению в среде братии таких пороков, Сергий и решил ввести в обители общежитие, когда не стало там ни сундуков, ни замков и даже иголки с нитками были общими. Кому такая жизнь показалась трудной, те ушли. Пересвет и Ослябя остались, все превозмогли, и души их возгорелись неизъяснимою жаждой подвига, при которой кажется все возможным, всякий труд легким, всякое лишение ничтожным. Так отчего же сомнения вдруг одолели примерного послушника?

Дмитрий Иванович поднялся с трона, сделал шаг к Пересвету, спросил требовательно:

— Что наказывал Сергий, отправляя ко мне?

— Преподобный благословил меня на подвиг, сказал, что иду я не на простую брань, когда два воинства силою померяются, но что станет поле брани судным местом, где произойдет Суд меры и правды Бога над человеком.

— Не потому ли сказано Иисусом Христом: «Не мир я принес, но меч».

Как только великий князь назвал имя Спасителя, схимонах вздрогнул и резко воздел руки к божнице:

— Силу непобедимую, Христе, Матери Твоей мольбами перепоясай князя нашего, помоги ему поганых одолеть; ибо Ты один державен в бранях!.. А меня, многогрешного, прости, Господи! Прости, Господи, за шатания мои, да ведь Тобой же молвлено в тяжкий предсмертный час: «Если возможно, да минует меня чаша сия!»

Дмитрий Иванович тоже обратил взор на икону Спасителя, добавил вполголоса:

— «…Впрочем, не как Я хочу, но как Ты».

И опять вздрогнул всем своим крупным телом Пересвет, повернул голову к великому князю, и Василий увидел, что глаза его в свете падавшего через узкое верхнее окно предвечернего света не темные, но светло-серые, ясные, а взгляд их мягкий и добрый. Дмитрий Иванович воздел над головой десницу и возложил ее на плечо Пересвету, а левой рукой указал в сторону Ордынской дороги:

— Я не поведу тебя туда, Александр, прежде чем не заглянешь ты во мрак души своей и не увидишь в ней искры того огня, которым горел ты и будучи воином, и будучи сподвижником Сергия, печальника земли Русской. Трудами и подвигами живя в дне нынешнем, Сергий духом устремлен в день завтрашний. И, созерцая этот завтрашний день, понимает он лучше других, что счастлив его народ может быть не прежде, чем обретет свободу духа. А это — цель, плата за которую не может быть чрезмерной. Вот почему дал он благословение.

— Ты думаешь, государь, — вдруг воспламенел и воодушевился Пересвет, — что не только нам с тобой, но и всем заскорбевшим инокам, всем людям русским передал преподобный Сергий высоту своего духа, не только в наших с тобой сердцах, но в сердцах всех пробудил веру в себя, в свои силы?

— И думаю, и знаю, и верую! Иди, Александр! Ночь остатнюю лучше всего провести тебе в келье Чудова монастыря, наедине со Всевышним, да укрепит Он тебя духом и разумением!

Оставшись в палате вдвоем с отцом, Василий отважился на вопрос:

— Но как же, скажи, мог игумен Сергий передать свою веру сразу всему народу?

Отец долго обдумывал ответ, подбирая слова, доступные девятилетнему отроку, и так молвил:

— Важно, сын, самому верить в народ, а тогда и народ в тебя поверит. Сергий первым на нашей земле понял это. — И отец рассказал Василию случившуюся не так давно памятную историю.

Когда Борис нижегородский возомнил себя первокнязем Руси и выкупил у хана ярлык, Сергий явился в тот волжский город, ставший на время русской столицей, и от имени Москвы позакрывал все церкви. Многим рисковал он, непросто на такой шаг было решиться. Но он верил, что народ его поймет, и не ошибся. В городе поднялся бунт, и, испугавшись народного гнева, Борис добровольно отказался от ханского ярлыка, пришел на поклон к малолетнему Дмитрию Ивановичу. С тех пор никто не смел больше покуситься уж на власть московского князя из боязни вызвать народное недовольство. И чем больше проходило с того дня времени, тем яснее сознавал Дмитрий Иванович свое место и свою роль в непростой, со многими труднопостижимыми взаимосвязями и неожиданными противоречиями жизни раздробленной, униженной, но уже предугадывавшей свое великое предназначение Руси и центра ее — Москвы.

Сейчас ясно видел и сознавал великий князь, что все города, села, деревни не просто откликнулись на его призыв, но встали под московский стяг с великой гордостью, ибо вполне сознавали важность своего участия в общерусском деле, и это сознание враз отодвинуло в сторону старое соперничество, сделало его ненужным, заставило биться сердца всех русских заодин.

7

На следующее утро, как только затрубили карнаи на кремлевских башнях — звериный рык этих воинских труб враз разбудил Москву и всю округу на несколько верст окрест, объявляя о начале похода, — великая княгиня опять начала плакать и обмирать, надрывая сердца детям своим отчаянием.

Боярыни и воеводши, не спуская глаз с мужей и не сдерживая собственных слез, бестолково утешали великую княгиню, несли какую-то безлепицу. Только княгиня Мария, мать находившегося сейчас в Серпухове Владимира Андреевича, сохраняла самообладание. Она была с великой княгиней безотлучно, давала ей лекарские отвары и настои.

Чуть успокоившись, Евдокия Дмитриевна начинала жалостливо причитать:

— Господи, Боже мой, высший Творец, взгляни на мое смирение, сподоби меня, Господи, снова увидеть государя моего. Дай ему крепкой Своей рукой помощь, чтобы победить вражеских поганых татар. Воззрись на потомков его, князей-отроков беззащитных. Припечет их солнце с юга или ветер повеет на запад, не смогут еще вытерпеть. Что тогда я, грешная, сделаю? Верни им, Господи Боже мой, здоровым отца их, великого князя, тем и земля их спасется, и они царствуют вовеки…

Отец был занят сборами, но находил время и для Василия. Утром, когда еще только-только зазолотились шелом и кованый лев на сторожевой Тайницкой башне, а во дворе еще держались утренние сумерки, он позвал сына на Боровицкий мыс. Течение Москвы-реки образует в этом месте прихотливый перверт, и в излучине остался нынче нестравленный, нескошенный огромный луг, а за ним меж трех гор — ополья и пашни. Доведется ли увидеть осенью здесь стога и скирды?..

— Преподобный Сергий сказал ведь, что ты обязательно победишь и жив останешься, — тихо и серьезно произнес Василий.

Отец сжал ему своей жесткой и сухой рукой плечо, отозвался негромко же и с большой верой:

— А если, сын, и суждено смерти приключиться, то не простая это будет, чувствую, смерть, но жизнь вечная.

Возле Чудова монастыря повстречался им Пересвет. Василий едва узнал его: с пододетой под схиму кольчугой выглядел он еще более могутно, нежели был, шагал поступью тяжелой, уверенной, а глаза (они оказались при солнечном свете не темными и даже не серыми, но васильково-голубыми) смотрели по-детски ясно, спокойно и доверчиво. Он поклонился князю и княжичу, хотел что-то сказать, но, похоже, не осмелился. Дмитрий Иванович, однако, понял его;

— Что, Александр, наступает время купли нашей?

Застенчивая согласная улыбка родилась на бледном лице Пересвета — он слишком хорошо понимал, о какой купле идет речь, открылась ему великая тайна жизни и смерти: быстротечной земной жизни и такой смерти, какой выкупается бессмертие. И он сам теперь считал себя вправе ободрить великого князя:

— Мужайся, государь! Не всуе сказано евангелистом Иоанном и припомнено в судный день пращуром твоим, святым Александром Невским: «Больше любви никто же не имеет, аще тот, кто душу положит за друга своя».

Солнце вдруг вырвалось из-за гребня дальнего горного леса, разбежалось слепящей глаза дорожкой по реке, заиграло тысячью зайчиков в окнах домов, на маковках церквей и колоколах звонниц. И само утро врежется в память Василию на всю жизнь, как сплошное слепящее солнце — словно вода бегучая на латах и щитах тысяч ратников, на окладах вынесенных из храмов икон, на хоругвях и на концах воздетых над головами пик, словно полыхающие огненные язычки, еловцы на блестящих желтых шлемах. Василию застили глаза дробившие свет на тысячи солнц слезы, он не стыдился их, даже и не замечал, он только боялся упустить что-то, не заметить и не отрывал взгляда от облитого золотом с головы до ног отца. Видел, как двое стадных конюхов подвели ему белого, рослого, сильного, но тонконогого коня, лучшего коня во всем княжестве. Был он горяч, дерзок, но учен. Терпеливо перенес, пока стремянные проверяли пряжки подпруга, расправляли шитую золотом камку, и только когда в седло грузно водрузился Дмитрий Иванович, он прянул ушами и нервно заплясал, перебирая ногами.

Василий видел, как пошла неверными шагами к коню мать. Отец собрался, видно, склониться с коня к ней для конечного целования, как это делали бояре и воеводы, блеснули уж на его плечах пластины, через огонь золоченные, но тут же он снова распрямился, сказал только на прощание:

— Жена, раз Бог за нас, то кто посмеет против нас? — И тут же резко развернул коня в сторону Константино-Еленинских ворот кремля[18]. Следом за ним двинулась его свита, на копьях всех дружинников вились на ветру однохоботные красные и зеленые знамена, а великокняжеский червленый из темно-красного бархата стяг вздымал над головой любимый отцом боярин Бренок.

И еще через двое ворот — Фроловские[19] и Никольские, подчиняясь зову своего сердца и воле великого князя, надеясь на свою силу и на заступу Бога, пошли сплошными потоками на восток русские рати.

На выходе из всех ворот стояли с чашами и кропилами в руках священники, окропляли святой водой воинов, напутствовали с большой верой и спокойствием:

— Помогай вам Бог!

И каждый, с радостью подставляя лицо свое под капель святой воды, с благодарностью кланялся затем провожающим, в сердце каждого крепла надежда, что дойдет напутствие до Всевышнего, каждому верилось в победу и славное возвращение.

То ржание коней заглушало военную музыку, то все перекрывал бой варганов и рев ратных берестяных, медных и серебряных труб, а колокола гудели непрерывно, ровно, умиротворенно.

Полки шли встречь солнцу, и чем дальше удалялись, тем все более блеклым становился золотой отсвет доспехов и оружия, а скоро уж и золотые кресты на алых стягах различать стало невозможно, а сами эти стяги сливались заодно с ярко-красными щитами, переброшенными всадниками по-походному за спины.

Глава V. Запала князю ума Дону великого отведать

Каков бы ни был Дмитрий в иных положениях, здесь, перед Куликовым полем, он как будто ощущал полет свой, все вперед, неудержимо. В эти дни — он гений молодой России. Старшие опытные воеводы предлагали: здесь повременить. Мамай силен, с ним Литва и князь Олег рязанский. Дмитрий, вопреки советам, перешел через Дон. Назад путь был отрезан, все вперед, победа или смерть.

Б. Зайцев

1

Через трое ворот выходили из кремля полки и дальше двигались по трем разным путям. Брата Владимира Андреевича великий князь направил на Коломну через Брашевскую волость, князья белозерские пошли Болвановской дорогой мимо Симонова монастыря, а сам Дмитрий Иванович повел основную часть войска на юг в направлении Серпухова. Неспроста Дмитрий Иванович местом сбора выбрал Коломну. Как не случайно и свадьбу свою играл именно в этом сплошь тогда деревянном городке, а не в Москве или Нижнем, откуда брал себе в жены Евдокию Дмитриевну, подчеркивая принадлежность к своей отчине этого бывшего рязанского местечка, так и сейчас с расчетом делал: общий сбор напомнит всем перед битвой, что именно здесь нашел свою смерть в сражении с русскими последний, младший сын Чингисхана Кюлькан.

Великая княгиня Евдокия Дмитриевна поднялась с детьми в Набережные сени дворца, что выходили на Москву-реку. Солнце слепило глаза, но она, сев на рундук и приставив ладошку козырьком, неотрывно смотрела вслед уходившему в неизвестность супругу. Новот на дороге не видно стало даже и пыли, взбиваемой тысячами ног, — полки перешли через ручей Котел и спустились в низину.

И Федор Андреевич Ко былин, по прозванию Кошка, поднялся в златоверхий терем. Утром странно было видеть его: среди вооруженных, в доспехах, бояр он был один не в ратном одеянии — в коричневом кафтане с беличьей вспушкой. Его оставил великий князь блюсти Москву. Дмитрий Иванович не ошибся в выборе человека, на попечение которого можно было бы оставить семью: Федор Андреевич, один из самых знатных и крупных московских бояр, отличался большим природным умом, спокойствием и ласковостью обращения.

Он принес княжичам загодя припасенные забавы: Василию — настоящий воинский лук и колчан с оперенными стрелами, Юрику — разноцветные деревянные квадратики, кубики, треугольнички и кружочки, из которых можно было построить сказочный дворец. Василий не захотел стрелять просто так, в никуда, и Федор Андреевич сделал чучело Мамая. И великой княгине нашел занятие: привел к ней мастериц для шитья дорогих пелен и воздухов. На один из покровов для церковного сосуда он предложил нашить образ нерукотворного Спаса, и сам помог это сделать, потому что был великим искусником во многих тонких ремеслах.

Федор Андреевич улыбчив, нетороплив, и никому в голову не могло прийти, как озабочен он той ответственностью, какую возложил на его плечи великий князь. Легко сказать — блюсти Москву, ведь у нее столько врагов и столько вокруг угроз! Идет Ягайло к Мамаю, а ну как завернут по пути к белокаменной, по стопам батюшки своего Ольгерда, что дважды пытался разорить Москву? И внутреннего постоянного врага опасайся — пожара: стены и шесть храмов — каменные, а сам-то город, включая и великокняжеский дворец, из кондового дерева и уж не раз за свою историю выгорал дотла. Да и мало ли других забот: Федор Андреевич один на всю столицу — сам себе великий князь, окольничий и воевода в одном лице.

По Москве-реке легко шла подгоняемая северным ветром широкобедрая ладья, на обеих мачтах вздувались пузырями новенькие белые паруса.

— Никак купцы, — удивился Федор Андреевич, — вот принесла их нелегкая!

На ладье начали уж опускать один парус, кормчий вел ее уверенно, бывало — к городскому пристанищу.

Кажется, вся земля должна была бы прознать о том, что великая сеча готовится, но нет — многие и в неведении: с северных подвинских земель пришли утром торговцы с собольими и куньими мехами (простонародных мехов, вроде медвежьего да лисьего, не везли, хватало и своих вотчинных), за ними следом доставили соль из двух рассольных мест — Старой Русы и Подвинья. А это вот, судя по обличью, прибыли купцы иноземные.

Федор Андреевич вышел из терема, взобрался на стоявшего у прясла оседланного коня и поехал небыстрой рысью встречать гостей.

2

Янга расшалилась, как маленькая. Только-только Юрик с превеликими стараниями заканчивал возведение игрушечного дворца, начинал из треугольников класть завершив, как она, будто нечаянно, выбивала внизу один из кубиков, и все с грохотом рушилось. Юрик сердился, а Янга громко смеялась. Даже можно сказать, чересчур громко. И при этом искоса посматривала на Василия.

Непонятная она все же девчонка, шальная какая-то. С Юриковым дворцом — это, положим, простое озорство, но вот с Василием что за игру она ведет? Да и игру ли? С того дня, когда после казни Вельяминова на Кучковом поле он со зла ударил ее, она каждый раз при встрече делает вид, будто боится, что он опять ее стукнет, сжимается, сторонится, показывает, будто ей и сейчас еще больно. Василий по-всякому пытался помириться с ней, но она в ответ только страдальчески улыбалась и поскорее старалась уйти с глаз.

Один раз он предложил ей:

— Ударь меня как хочешь сильно.

Она подумала, впервые не отмолчалась:

— Ладно… Только не нынче… В другой раз.

В последующие дни Василий спрашивал:

— Ударишь, а?

Она молча мотала головой.

Тогда он уж и спрашивать перестал, просто смотрел вопросительно в ее синие глаза и видел в них немой отказ. И так уж больше месяца.

Кроме чучела Мамая, Василий решил сделать еще для мишеней и глиняных Ягайлу с Олегом. Возле ворот лежали куча свечей, свежая, влажная еще глина, которую привезли для кладки новой печи в одной из палат дворца.

Из дверей выскочила Янга. И остановилась в замешательстве — не ждала, что на Василия наткнется.

— Помоги мне чучела Ягайлы и Олега слепить, — попросил Василий. — Как подсохнут, я их буду разбивать стрелами, тебе дам стрельнуть.

Как обычно, она повела головой из стороны в сторону, однако этот жест означал не простое отрицание, она пояснила:

— Не надо Олега, он ведь русский.

— Хорошо, не надо, тогда давай сыроядцев налепим?

Янга никак не отозвалась, стояла в задумчивости. Наконец решилась, встряхнула беленькими косичками, поглядела с вызовом прямо в глаза Василию:

— Княжич, когда станет темно и в монастыре ко всенощной в первый раз ударят, приходи к кремневому дереву. Я тебе что-то покажу.

Василий от неожиданности не нашелся с ответом. Она потупилась, нетерпеливо поковыряла большим пальцем ноги землю, снова вскинула на него ставшие сразу дерзкими и злыми глаза:

— Ну, придешь?

— Да, да, приду. — И он даже рукой зачем-то показал в сторону кремлевого дерева. Но тут же поправился, подстегнутый нетерпением: — А зачем, когда ко всенощной? Покажи сейчас.

Она приготовилась состроить привычную, как бы болезненную рожицу, но передумала и удержалась, сказала просяще:

— Сейчас нельзя, княжич Василий. Надо, когда совсем темно-темно станет. — И она ушла, не дожидаясь ответа, так что Василий даже и не понял, надо ли ему теперь приходить.

От неясности стало почему-то на душе тревожно, и ожидание вечера вдруг заслонило собой все: и отцов поход на Мамая, и необходимость на правах старшего мужчины заботиться о матери и Юрике, и, уж конечно, стрельбу из настоящего лука по ненастоящим врагам.

Чтобы скоротать время, Василий решил погулять по кремлю. Вышел с подворья и встал на дощатых мостках в изумлении: Москва как Москва; все привычно и знакомо вроде бы, но что-то в городе произошло, что-то сильно изменилось. Даже чуть страшно стало — как перед ураганом или грозой… Закрыты железные двери соборов… Не слышно детских криков ни со стороны двора дяди Владимира Андреевича, ни с Подола, где ребятня постоянно гоняет клёк или гремит костяными бабками… Пустынно — ни конь не проскачет, ни человек не пройдет — даже и возле Остожья, где начинаются многолюдные дворы великокняжеских оброчников, купленных людей, холопов-страдников, конюхов и сокольников, рыболовов и свободных крестьян-издельщиков… Не горят в кузнях горны, не стучат молотки… Закрыты лавки, тишина во дворах ремесленников и торговцев…

А ведь время послеобеденного сна еще не наступило, в чем же дело?

Провожая сегодня отца в поход, Василий думал только о том, как скоро тот победит Мамая и вернется. Что отец может не победить и не вернуться — этого он и в мыслях не допускал. Пожалуй, другие князья, бояре и воеводы могут сложить головы, но чтобы отец, великий князь, в алой бархатной мантии, в высоком золоченом шлеме, на белом, самом лучшем коне, под большим червленым знаменем с вышитым на нем золотом ликом Спасителя — нет, этого быть не может! Он вернется и будет рассказывать опять, как два года назад, после битвы на Воже.

И тут подумал впервые Василий, что тогда, два года назад, не все, как отец, вернулись, не в каждом доме была радость, два боярина — Дмитрий Монастырев и Назар Кусаков — погибли… И пожалуй, под каждой тесовой крышей притихших московских домов непременно хоть раз да побывало горе — у кого отец или брат из похода не вернулся, у кого голод и мор отняли, как у Янги, близких. И к кому беда еще скоро заглянет?

После проводов ратников и ополченцев в поход разошлись все по домам — в каждом есть иконы, в каждом есть за кого молиться.

Василий вернулся домой. Во дворце было тихо, но из посольской палаты доносились мужские голоса.

— А вот и княжич! — распахнув дверь, весело воскликнул Федор Андреевич. — Заходи, слушай, что гости наши говорят.

Оказалось, что заморские купцы, прослышав о готовящемся походе, поспешили, но чуть опоздали с доставкой дорогого, но нужного оружия — сирийских кинжалов, польских кордов, колгарей[20], немецких су-лиц, черкасских шлемов. Федор Андреевич радовался, говорил, что это очень кстати, и так обставил дело, будто решение закупить все привезенное оружие и намерение отправить его в Коломну, где намечен сбор полков, принял не он, а княжич Василий.

— Щитов брать не стали, знаем, московские оружейники лучше всех умеют выковывать — и треугольные, и миндалевидные, и круглые, и парацины, — говорил с акцентом, но внятно веселоглазый молодой купец, обращаясь к одному Василию, — но вот кольчугу и колонтарь для твоего отца я взял, сковали их, как я велел. Смотри, княжич, на троих хватило бы!

Купец расстелил на столешнице колонтарь — доспех из металлических пластин, прикрывающих спину и грудь, с кольчужной сеткой от пояса до колен. Сколько пластин ушло на доспех — тьма? Пусть даже — полтьмы, но каждую из полутысячи пластин надо было проковать, отполировать, прозолотить через огонь, а потом еще все их умело состарить, для чего на каждой пластине проделать прежде по четыре соединительных отверстия. Поверх колонтаря купец набросил и кольчугу. Тоже доспех дивный! Василий знал, как сложно изготовить ее, лучшие московские мастера тратили на это по полгода, а то и больше времени: надо сначала протащить раскаленную добела железную проволоку через волочильную доску, нарубить колец с маленькими дырочками по краям; соединить их все уже вхолодную крохотными заклепочками[21].

Заморский купец сам залюбовался кольчугой, радостно было видеть ему, что угодил он своим подарком, объяснил:

— По двести тысяч колец для богатырской кольчуги надо, а тут я велел соединить больше трехсот тысяч. Я-то знаю, что у Дмитрия московского плечи — косая сажень! — Купец захохотал и поднял руку вверх.

Василий смерил взглядом расстояние до пола, тоже довольно засмеялся, ответил:

— Не-е, не косая, обыкновенная сажень, — И развел руки в стороны.

Не мешкая, отправились на пристанище перегружать оружие из ладьи на подводы, которые уже выстраивались у реки. Василий бежал с легким сердцем, думал: да, любой человек голову сложить может, а его отец будет только побеждать — вон даже и за морями наслышаны, какую кольчугу ему надо ковать. Только потом, много позже узнал Василий, что немецкие купцы намеревались продать свой товар Мамаю, рассчитывая встретить его в Москве, а убедившись в своей промашке, сделали вид, будто все для Дмитрия Ивановича приготовили.

3

Кто не знает про кремлевое дерево — говорят, оно старше самой Москвы. Кремль (а еще его называли кремником и кремлевником) был поставлен здесь, на мысу, при впадении Неглинной в Москву-реку, на месте росшего некогда кремля — заветного бора из крупного строевого хвойного леса. И сейчас еще кое-где в кремле росли отдельные сосны и ели, были даже в Москве небольшие старые рощи, но самое могучее дерево уцелело на высокой обрывистой круче берега Неглинной — росло оно на просторе, привольно и одиноко. И потому, что было оно очень высоким (даже выше недалеко от него расположенной белой толстой церкви Спаса-на-Бору), а еще потому, что находилось точно на западе от княжеского дворца, его видно было до наступления полной темноты.

Василий слышал, как на площади отбил время городной часовой колокол, а рассмотреть колокольницы, на которой он висел, уже не мог. Повернулся в сторону дерева — его маковка еще отпечатывалась на слегка подсвеченном закатной зарей небе.

Василий шел по пустому тихому редколесью неуверенно, раздумывая, не озорства ли ради позвала его Янга. Пробрался вдоль стен Спасского монастыря и затаился в кустах: вдруг она тоже где-то спряталась, чтобы посмеяться над ним? В неустоявшихся сумерках метались меж кустов птицы, иногда сразу канув в листве, иногда белесо обозначаясь исподом крыльев. Дерево стояло совершенно одиноко, но сейчас возле него словно бы небольшая березка?.. Да нет же, это Янга, ее белое платье! Василий почувствовал, с каким ликованием вздрогнуло его сердце, но из-за чего бы — причина ли для этого появление Янги Синеногой?

Он не спеша выбрался из кустов, спросил грубовато:

— Пришла?

— Ой, быстрее, быстрее!

Она схватила его за руку и поволокла к речной круче. Обрыв там был больше пятнадцати саженей — неприступный для врага, но и сам, если сорвешься, костей не соберешь.

Василий слегка упирался сначала, но, поймав себя на не мужском ходе мыслей, решительно, даже с вызовом зашагал следом.

Не доходя до кручи, Янга остановилась, опустилась на корточки:

— Смотри!

В низком кустарнике под наклонно росшим осокорем мерцал зеленоватый огонек.

— Что это?

Василий чуть сильнее сжал ее ладонь.

— Не бойся, это светлячок!

Она счастливо засмеялась.

— Его, наверное, с собой можно взять?

Василий достал укладной ножичек, разложил невидимое в ночи лезвие.

— Что ты, княжич, он же ведь живой! Всякое дыхание да хвалит Господа! Пускай тут всегда будет, а мы станем к нему в гости приходить.

Свечение, такое неожиданно яркое, с ни на что не похожим изумрудным оттенком, было прерывистым — оно то ослабевало, словно бы сжимаясь, то усиливалось, как бы приближаясь или увеличиваясь в размерах. Оно привораживало, трудно было оторвать глаза, и Василий с Янгой, замерев, смотрели жадно, боясь потерять хоть мгновение. И казалось, можно смотреть бесконечно, только светлячок вдруг погас.

— Что с ним? — спросил Василий шепотом, но с решимостью что-то немедленно предпринять, вступить в борьбу с кем-то неведомым и злым, защитить Янгу и ее огонек.

— Ничего, он спрятался или улетел… Он ведь — жучок с крыльями, я его видела близко.

— Он вернется? — Василий подумал, что Янга позвала его сюда только ради светлячка, а раз он исчез, то придется уходить. Но уходить так скоро ему не хотелось, испытывал он чувство ожидания чего-то неизведанного, манящего и сбыточного.

Янга помолчала в задумчивости, ответила неуверенно:

— Вернется, должен вернуться, только не надо ничего тут трогать, ни ломать, ни разрушать. Давай пока посадим возле кремлевого дерева еще и дуб? — Она поднесла ему близко к лицу разжатую ладошку. Он рассмотрел в сумерках, что это был крупный в шапочке желудь.

Василий снова достал из кармана укладной нож. Под сухим дерном земля была холодной и влажной. Положил желудь, притрушил землей.

— Не скучно будет сосне одной, — мечтательно сказала Янга.

— Это еще не скоро, когда-когда дуб вырастет.

— Ничего, мы подождем.

— И светлячка сейчас подождем?

— Ага, тоже подождем. — И она первая села на теплую, не остывшую еще после жаркого дня траву, подвернув под себя одну ногу и оттого свалившись чуть набок. Василий поддержал ее, она прикоснулась своим худеньким плечиком к его плечу и замерла. Василию приятно было сознавать, что он сильный, что поддерживает Янгу, он боялся пошевелиться и спугнуть ее. А она, такая странная все же, сказала:

— Знаешь, я очень боюсь за великого князя, за Дмитрия Ивановича. Сегодня, как только останусь одна, все плачу и плачу…

Василий был одновременно и растроган и обижен: это ведь все-таки его, а не ее отец, а потом — чего же за него бояться?

— У меня отец очень сильный, он побьет Мамая и всех сыроядцев.

— Да. Я не только за него, я за всех боюсь. Почему их сыроядцами зовут?

— Отец два раза в Орде был, говорит, что в походах они мясо сырым едят — разрезают на тонкие кусочки, вешают на солнце и на ветер, а потом едят, без хлеба и без соли. И вообще, они едят все, что только можно разжевать.

— И человечье мясо тоже?

— Тоже, если очень кушать захотят.

Василий говорил со слов Боброка, но самому было очень сомнительно: неужели даже и человечье мясо? Он видел живых татар в Москве — послов и баскаков. Их называли все нехристями и сыроядцами, все их ненавидели, говорили о них плохо и зло, а мамка, воспитывавшая Василия и затем Юрика, часто говаривала: «Не плачь, не плачь, а то придет Бабай-ага и в татары тебя унесет…» Наверное, всем русским детям с пеленок внушались тогда ужас и отвращение к страшному (такому, что уж и нет на свете ничего страшнее!) — Бабай-аге Костяной ноге, относившей детей в ад, подземное царство тартар.

И Янга тоже вспомнила сказку о Бабай-аге, но они были вдвоем, и им не было страшно.

— Ведра будут, — сказала Янга и показала на серпик нарождающегося месяца.

Василий согласно кивнул головой. И это все русские дети знали: если остроконечный месяц так на небе стоит, что за кончик его можно было бы ведро за дужку подвесить, значит, теплую, ведренную погоду жди.

4

Купцов, что привезли оружие, называли суконниками — они торговали со странами Западной Европы через Новгород и Ливонию. А были еще гости-сурожане — купцы, торговавшие в Крыму через город Сурож (Судак). Вот этих-то как раз сурожан и захватил с собой в поход Дмитрий Иванович — больше десятка наиболее знатных купцов пошли на встречу с Мамаем. Как все купцы, были они вооружены, все умели обращаться с мечом не хуже, чем с безменом да аршином, но однако не воевать же они потащились? Тогда зачем? Василий не успел спросить об этом у отца. Сейчас хотел узнать у Кобылина, но тот пожал плечами, ответил неуверенно:

— Провожатыми великий князь их взял, я думаю. Никто больше этих купцов не ездит, все пути-дороги им знакомы: и в Орде бывали, и в Кафе, и в других разных далеких краях. Все чужие обычаи знают, речь разную понимают, а у Мамая ведь тьмы многоязыкие, опять выходит, пользу могут принести. Так я мыслю.

— А я мыслю, великий боярин, что затем их отец с собой повел, чтобы они потом во всех странах света о нашей победе рассказывали как самовидцы, — возразил Василий, и, к удивлению его, Федор Андреевич не стал перечить, даже и поддержал:

— И это может быть. Так или инак, но Дмитрий Иванович понимает, что побоище будет жестокое, какого еще свет не видывал. Ты спал утром, когда гонец от великого князя прибыл.

— Что же ты меня не разбудил! — гневно и со слезами в голосе одновременно воскликнул княжич, но Федор Андреевич добродушно погладил его по кудрявой русой голове, объяснил с полной серьезностью:

— Гонец прибыл так рано, что в Москве еще ни одна изба не топилась. Но все равно: если бы донос был важным, я бы разбудил тебя, а так, по пустякам, зачем же…

— Что за пустяк?

— Сущая несущность… Что силы у Мамая многое бесчисленное множество и что сказал он своим войскам, как Батый: «Да не пашет ни един из вас хлеба, будьте готовы на русские хлебы». Грозится Мамайка, что станет теперь он на Русь «всеми четырьмя копытами» и что великого князя Московского заставит «пить у меня вода мутная». А Дмитрий Иванович подошел к Коломне, остановился в нескольких верстах, где в Москву-реку впадает речка Северка, а двадцать восьмого августа на Девичьем поле у монастыря близ сада Памфила смотр войскам устроил, сосчитал рать.

Эка, сказал… Может быть, для старого боярина это и «сущая несущность», а у Василия уйма вопросов возникла.

— Что значит многое бесчисленное множество, больше, чем у нас?

— Нет, столько же, — уверенно ответил Федор Андреевич. — А может, чуток больше у них получится, если ненароком Лягайло или Олег подоспеют.

— Как же так? — растерялся Василий. — Тогда кто же победит?

— Когда ни одно войско числом не уступает другому, побеждает тот, кто храбрее и кто одолеет искусством.

— Значит, мы победим?

— Бодрости и неустрашимости нам не занимать.

Боярин явно увиливал от прямого ответа, но Василий сделал заход с другой стороны:

— А почему Мамай не велит своим землю пахать, а велит есть русские хлебы?

Тут Кобылин ответил словоохотливее:

— Он вспомнил Батыев клич для того, чтобы понужнуть своих ратников, которым все же страшновато в бой вступать.

— А вдруг Мамай победит?

Вопрос этот у Василия как-то нечаянно вырвался, потому что он и в мыслях не допускал такого исхода, сам испугался предположения и похолодел от этого.

А Федор Андреевич, не удивившись, ответил рассудительно:

— Если Мамай победит, нам надо будет ковать новое оружие. С новым оружием пойдешь ты, или твои дети, или даже внуки… Все равно мы когда-нибудь сбросим с рук татарские оковы.

Уходя в поход, Дмитрий Иванович сказал, что будет слать гонцов и бирючей каждый день. Притихшая Москва жила теперь от вести до вести, каждое сообщение долго обсуждалось и в боярских домах, и на папертях церквей, и во дворах черных людей.

С тревогой ждали, не соединится ли с Мамаем Ягайло, радовались, что Дмитрий Иванович повел свои полки чуть правее, к Лопасне и к Иван-озеру, через городок Березуй, чтобы отсечь литовцев. А вовсе ликование началось, когда получили весть, что родные братья Ягайловы, Андрей и Дмитрий Ольгердовичи, пришли под русский стяг. Андрей еще в сражении на Воже отличился. Дмитрий пришел в прошлом году. Великий князь принял его с превеликой честью, дал ему в удел город Переяславль со всеми его пошлинами. Братья не просто сам-друг пришли, но с кованой ратью — с дружинниками в железных рубашках.

— Господи, Владыко человеколюбивый, Ты встречные нам ветры делаешь тихими, — молился епископ Герасим в соборе. А великая княгиня Евдокия Дмитриевна на радостях больше, чем обычно, раздавала милостыню нищим, дарила разные вещи детям и женщинам из семей ополченцев.

С каждым днем сведения становились все короче, все тревожнее.

…В церковный Новый год первого сентября переправились через Оку возле Лопасни, где Сенькин брод.

..А Мамай, «яко лев ревый, яко медведь пыхая и яко демон гордясь», вдет неложно — остановился на Дону, на Кузьминой Гати, ожидая Олега и Ягайлу, все его воины в черных кафтанах и с черными щитами.

…За два дня до Рождества Богородицы русские подошли к Дону — они все с красными щитами, а одеты нарядно и пестро.

…Игумен Сергий с братией на Маковце, стоя перед иконами Спасителя и Матери Божией, молят «за князя и за воя его в сретение ратных».

… Ночью боярин и воевода, руководивший третьей сторожей, прибежал к Дмитрию Ивановичу, еле спасшийся от татар, и принес весть, что татары «сутре будут на Непрядве-реке».

…А от преподобного Сергия прибыл к Дмитрию Ивановичу борзоходец с грамотой: «Без всякого сомнения, государь, иди против них и, не предаваясь страху, твердо надейся, что поможет тебе Господь». А вместе с грамотой прислал Сергий Богородичный хлеб — освященную просфору для причастия перед боем.

И наконец:

…Повелел мостить мосты через Дон и искать броды в канунную ночь с седьмого на восьмое сентября.

…После переправы велел Дмитрий Иванович мосты разобрать, дабы удержать робких от бегства.

…В пятницу восьмого сентября, в день Рождества Пресвятой Богородицы, исполчились для боя на поле Куликовом. Мамай в семи верстах.

5

Как только ушли все за Дон, вести поступать перестали. Возвращавшиеся мимо тех мест из стран Востока и с Нижней Волги купцы нового ничего не рассказывали, только говорили об одном и том же каждый по-разному, по-своему. Одни толковали, что поле называется Куликовым из-за превеликого множества на нем куликов, а другие утверждали, что куликов там вовсе нет, а просто это место далеко очень — у черта на куличках.

Но эта мелочь не волновала Василия — эка важность, пусть хоть Бекасиное, хоть Чертово поле, не все ли равно? Недолго беспокоил его и вопрос, зачем отец через Дон решил переправляться, зачем ступил на чужую землю — кажется, чего проще: стать за Доном, ждать, когда свирепый нетерпеливый враг кинется, как кинулся два года назад через Вожу? Федор Андреевич и ему, и великой княгине со всей челядью объяснил:

— Миновали времена безмолвного повиновения и ожидания врага. Великий князь в силах бить чванливую Орду в ее же владениях. Лягайло с Олегом по эту сторону реки остались, стало быть, надо драться один на один — хорошо! И то отменно, что не миновать басурманам этого поля, выманил их на себя Дмитрий Иванович. Он ведь те места как свою ладонь знает. Как раз через них ехал девять лет назад к Мамаю в степную его ставку в устье Дона. Там речка Дубяк в Непрядву впадает, Смолка в Дон свои воды несет, овраги да балки — им несть числа, а стало быть, не сможет татарская конница вся враз на нас кинуться. Они ведь наладились с флангов бить, а теперь не выйдет, теперь с открытым забралом надо идти, лоб в лоб.

Федор Андреевич хорошо знал те места и сам, без купцов, рисовал кончиком кинжала на вощаной дощечке, где какие реки, овраги и дубравы есть на Куликовом поле, как будет сеча идти, и всяко выходило, что наши непременно победят. И речка, на которой русские стали, вон как славно называется: Не-пряд-ва — не прядает она, ровно и прямо течет.

Да, это здорово придумал отец — через Дон перейти… Да только отец ли?.. Тверской поп, что с купцами приволокся, говорит, что Дмитрия Ивановича заставил перейти через Дон его брат Владимир Андреевич… Что за ересь: кто может заставить его отца, великого князя? А торговец-суконник, что собирался из Москвы везти несколько подвод воска, меда, рыбы, мехов и льна в город Вильно, уверяет, что своими ушами слышал, как братья Ольгердовичи уговаривали великого князя, находившегося в нерешительности: «Если хочешь крепкого войска, то повели переправиться через Дон, и да не будет ни у кого ни единого помышления об отступлении. А о великой силе татар не думай, потому что не в силе Бог, а в правде: Ярослав перебрался через реку и Святополка победил, прадед твой великий князь Александр перешел через Неву-реку и короля победил, так и тебе, помянув Бога, подобает делать. И если победим, то все спасемся, если же умрем, то все общую смерть примем, от князей до простых людей. Тебе же, государю, великому князю, не подобает больше говорить о смерти, а говорить буйными словами и теми словами укреплять войско твое».

Этот рассказ Василий слушал в негодовании и успокоился, когда Федор Андреевич резко сказал:

— Ты, купчишка, много видел, много слышал, да мало разумеешь. Пращур Дмитрия Ивановича великий Александр Неву не переходил, а переходил Ижору-реку. И коли в малом ты лжешь, то и во всем можешь статься брехом.

Хорошо отповедал бреха великий боярин, но все равно было смутно на душе у Василия: ведь если кто-то лжет, значит, желает плохого отцу, не любит его или не верит ему? А значит, это непременно человек скверный, неумный и злой. В сознании Василия отец его был самым (если даже не единственным на свете) безгрешным человеком, самым сильным и самым справедливым. Он не мог допустить ни ошибки, ни слабости, а если что-то происходило не так, как он хотел (например, поражение на Пьяне-реке), виноваты в этом были только другие люди, которых Василий воспринимал сразу же как и своих кровных врагов. И этого бреха надо запомнить… Как его зовут — Жадок? По купчишке и прозвище, видно, поделом такая кличка ему присмолилась! И обличьем не пригож: молодой, а все лицо в шерсти…

Четыре долгих дня минуло после праздника Пресвятой Богородицы. Нынче уже был день памяти Федоры Александрийской, а от великого князя не пришло больше ни одного гонца… Мать целыми днями молилась в церкви. Янга развлекала захворавшего Юрика. Василий ходил хвостиком за Федором Андреевичем. Тот и сам томился и печалился от неизвестности, искал Василию и себе заодно занятия, которые отвлекли бы от мрачных мыслей.

Зашли они в Чудов монастырь, где один мирянин, в кознях калиграфических искусный, переписывал книгу по заказу великого князя.

— Что, раб Божий Олексей, готов пергамент?

— Девяносто восемь листиков.

Федор Андреевич заглянул в конец фолианта, нахмурился.

— Это еще что такое?.. «Да рука то моя люба лиха, а ты так не умеешь написать, и ты не писец…» Кто тебе велел этакую отсебятину добавлять?

Олексей не испугался грозного вопроса. Повертел в руках писало, изготовленное из кипарисового дерева, сказал с достоинством:

— Я русским уставом пишу, почерком красивым и четким. Не только это отсебятина, я и в строчках по-своему творил.

— Зачем это?

— Чтобы понятно было. — И он развернул наугад книгу перед Федором Андреевичем и Василием, погладил жесткий пергамент любовно, осторожно и сказал мечтательно, будто к живому существу обращаясь: — Вся добра, возлюбленная моя, и порока несть в тебе! Чти, княжич.

Василий всмотрелся в непривычные, как бы устремлявшиеся вверх буквы, начал вслух разбираться в них:

«А сядем, братья, на своих борзых коней, поглядим на синий Дон!.. Запала князю дума Дона великого отведать и знамение небесное ему заслонила… Хочу, — сказал, — копье переломить у стены половецкой с вами, русичи! Хочу голову свою сложить либо испить шеломом из Дону». — Василий вскинул счастливые глаза на Федора Андреевича — Это про отца?

Переписчик опередил боярина:

— Нет, это про князя Северского, про Игоря слово, извечно ведь воюет Русь со Степью, дивной красоты словесное творение. А про великого князя Дмитрия Ивановича наказали игумну Лаврентию да рязанскому попу Ефонию все пересказывать со слов самовидцев. Третьего дня купцы приходили, как раз про Дон великий рассказывали…

— Ну и велеречив же ты, раб Божий Олексей! Кем это, интересно, «велено»?

— Отцом Сергием… И митрополит всея Руси Киприан наказывал келейникам вести это летописание, когда из Москвы убегал не по своей воле. Велел монахам свечей накатать побольше, чтобы ни днем, ни ночью Ефоний да Лаврентий писало из рук не выпускали, и золота твореного, и киновари распорядился им дать, а для мелкого письма чиненые пестренькие перья лесного кулика, которого посол немецкий вальшнепом называет.

— Будет! Все-то ты знаешь!.. Некогда нам, давай книгу, я ее для Дмитрия Ивановича в серебряный оклад наряжу.

Федор Андреевич Кошка слыл большим мастером ювелирного дела. Пристрастил к этому занятию и Василия. Нынче он начал лицевую серебряную доску для книги отчеканивать, а Василий подавал инструмент, наблюдал, учился.

— А сам я смогу сделать… ну, например, перстень? — спросил Василий будто невзначай и ни за чем.

— Перстень? И какой же перстень ты хочешь смастерить? — не удивился Федор Андреевич.

— Золотой, с каким-нибудь многоценным камнем, яхонтом или изумрудом. Или вот этим камешком — «соколиным глазом». — И вытащил из кармана опять же будто невзначай небольшую круглую бусинку. — Да, лучше с этим…

— Почему же это «лучше»? — равнодушно поинтересовался Федор Андреевич, а Василий вспомнил опять — в который уж раз! — ту соколиную потеху весной, когда Крапчатый сбил в воздухе любимого мытаря дяди Владимира Андреевича…

Его сокол пал на землю смертельно раненным. Серпуховской держал на руках умирающую птицу, сердце которой, видно, вовсе не знало, что такое страх. Сокол, будто понимая все и понимая, что не жить уж ему, не охотиться на белых лебедей, не сидеть на золотых колодах, смотрел на Василия спокойным и мудрым взором, без смертельной тоски, без бессильной ярости, без выражения боли. Он, казалось, знал нечто такое, чего не знал Василий, и ждал смерть спокойно, не боясь ее.

— Так чего же хорошего ты в нем нашел? — не отрываясь от дела, допытывался Кошка.

— Да ведь говорят, что это колдовской камень.

— A-а, тогда ладно. Только к нему лучше пойдет серебряная оправа.

— А из серебра легче, чем из золота делать?

— Все едино… Кому перстень-то? Сам будешь носить?

— Нет, это я хочу Янге подарить. Я ее один раз-ударил…

— Янгу ударил? И сильно? — все так ж$ не отрываясь от серебряного листа, спрашивал Федор Андреевич.

— Сильно. По лицу.

— Тогда одного перстня может оказаться мало…

— Так я ей еще что-нибудь подарю! — пообещал Василий, не уловив грустно-простодушной усмешки в голосе Кошки, рад был, что оказалось вполне возможным осуществить то, что задумал он еще в тот вечер, когда Янга показала ему светлячка.

Они стучали вразнобой маленькими молоточками, выбивая пунзелями и пунсонами — стальными зубильцами — тонкие узоры, рассматривали свою работу через увеличивающие стекла и так увлеклись, что не сразу услышали медный гул главного кремлевского колокола. А услышав, отбросили в сторону свое рукомесло, не став, как обычно, укладывать драгоценности и инструмент в шкатулку, заторопились во дворец: прибыл долгожданный вестник.

6

Утром проснулся Василий от страшного шума за окном. Спрыгнул с постели, распахнул раму и высунулся наружу. Возле красного крыльца стояли боярыни и сонные девицы и голосили, заламывая руки:

— О-о-о!

— Хо-хо-хо!..

Василий решил, что какая-то ужасная беда стряслась, но Кошка весело крикнул:

— Победа!

Первое известие о ней было коротким: великий князь жив, и он победил, степняки разбиты наголову и, в свою Орду рознобегоша неготовыми дорогами, несли русских на плечах сорок верст до реки Красивая Меча, и весь этот день до темноты (а день восьмого сентября был равен ночи) избивали русские ненавистных ворогов, чтобы навсегда зареклись они ходить на Русь.

Гонца, принесшего столь славную весть, девки зацеловали, а он, счастливый и потерянный, одно твердословил:

— Неверных всех посекли, потоптали, река Непрядва черная от крови нехристей… Ну и наша тоже кровушка…

А затем гонцы стали прибывать в Москву один за другим. И хотя великий князь со своими богатырями был где-то за тридевять земель еще, Москва узнавала все больше и больше подробностей о произошедшей невиданной доселе битве.

… Починальником был благословленный Сергием Радонежским инок Пересвет. В ратном деле это обязательный обычай — начинать бой поединком самых сильных богатырей, а пока не закончится он, полки стоят супротив в нерешительности. И на Куликовом поле, по рассказам, так было. И никто будто бы не победил — наш богатырь Александр Пересвет и поганый, из верблюжьих костей сложенный Челубей, у которого голова, как пивной котел, а меж глаз мерная стрела помещается, — оба пали: инок пронзил копьем печенега в тот момент, как опустилась на его прикрытую одним лишь монашеским куколем голову вражеская палица. Ни у одной стороны не оказалось преимущества, пошла уж рать на рать, пролилась, как дождевая туча, кровь.

…Три часа шел кровавый пир — с шести до девяти[22], пока не утомилась смерть. А потом до потух-зари русские гнали и били безотпорно поверженного врага.

…Дмитрий Иванович сначала в передовом, потом в большом полках — на первом суйме — как простой ратник бился, а свою одежду, коня и червленое знамя доверил любезному неразлучнику и постельнику князю Михаилу Бренку, которому недолго довелось побыть в великокняжеском обличье: зарубили его ордынцы. И тут стало особенно понятно, почему Дмитрий Иванович решил не находиться под великокняжеским стягом: когда падает главное знамя, поднимается в войске паника, а тут все знали, что великий князь среди сражающихся, жив, борется! И верно: не только не побежали владимирские, суздальские и брянские дружины большого полка, но под командованием Тимофея Вельяминова и Глеба Брянского сумели выправить положение, даже и потеснить татар.

…Успех битвы решил засадный полк, который из дубравы ударил зарвавшимся врагам в тыл с яростью и ревностью. В этот полк великий князь отрядил одну треть всего своего войска — неслыханно много! А подчинялась эта треть Боброку и Серпуховскому. Удар их был так силен и так неожидан, что ордынцы и сопротивления не оказали, а Мамай даже и запасную личную тысячу не сообразил в дело пустить, бросил не только обоз, но и собственную казну, побежал сам-девят, как босый волк, к Лукоморью[23], скрежеща зубами и лопоча своим нечестивым языком: «Увы нам, Русь мудрая!»

…Дмитрий Иванович был тяжело ранен, после боя его нашел под срубленною березой костромич Федор Сабуров[24].

…Олег рязанский так и хоронился все это время где-то в своих тайных лесных лежбищах, ни на Мамая не кинувшись, ни с Ягайлой не соединившись. А сам Ягайло, который в день битвы был возле города Одоева, в тридцати верстах от Мамая, узнав об исходе сражения, пришел в ужас и помышлял только о том, чтобы побыстрее скрыться, развернулся на запад и бежал столь прытко, что его не могла догнать и легкая русская конница.

…Восемь дней стояли русские на костях — хоронили христиан павших в скудельницах[25]. Трупы нечестивцев погребать было некому, пришлось бросить их зверям и птицам на расхищение. Тела двенадцати князей и четырехсот восьмидесяти трех бояр русских велел великий князь привезти на захоронение в Москву в вырубленных из дубовых колод домовинах. Самый большой дуб был срублен для Александра Пересвета. И понял Василий, почему голосили бабы возле красного крыльца, когда дошла весть о победе: все до этого надеялись, что рати, может быть, не будет, что минует опасность их мужей, отцов, братьев, а раз победа — значит, была битва, значит — много смертей, значит — кто-то сиротой останется, не дождется милого. И поди знай еще, чего больше в победе — радости или слез.

…В праздник Воздвижения Честного Животворящего Креста велел Дмитрий Иванович перевозиться на эту сторону Дона и следовать домой по рязанской земле. При этом известии многие подумали, что решил великий князь наказать поделом переветника Олега, разорить землю рязанскую. Уж так оно повелось, все войны — междоусобные или с иноземными захватчиками — суровы и ожесточенны были: воевать— значило грабить и жечь, и чем свирепее был победитель, тем более доблестным он считался. Но изменил этому обычаю великий князь московский Дмитрий Иванович, отдал приказ: «Кто поедет по рязанской земле, то пусть волоса не коснется чьего-либо, ржаного колоса, на ниве оброненного, не поднимет». Почему так поступил он? Из милосердия? В благодарность, что не предал-таки Олег русского дела в день Рождения Пресвятой Богородицы? Или просто сил уж больше не оставалось на справедливую кару?.. Тогда что же это за победа? Не на все вопросы могли ответить гонцы великого князя, надо было ждать его возвращения.

Федор Андреевич был целыми днями занят: принимал послов, вел переговоры с купцами, встречал и отправлял гонцов, готовил Москву к встрече героев. Кто-кто, но Кошка слишком хорошо понимал, какое великое событие свершилось. Многострадальная русская земля много повидала захватчиков, только если прежде степные хищники появлялись и исчезали, оставив после себя лишь слабое воспоминание в речениях потомков, вроде — изгибоша яко Обри, то ордынское нашествие было похоже на налет саранчи, что черным пологом накрывает хлебное поле и подчистую сжирает его. Под сокрушительными ударами Орды рухнула, словно колосс на глиняных ногах, великая небесная китайская империя, не устояли Тангутово царство, Хорезм, Армения, Грузия. И уж полчища полумира, разноязыкие и разноплеменные, обрушились на Русь, и она, доселе никем никогда не побеждаемая в ратном поле, тут вынуждена была преклонить голову в рабской зависимости. Но вот одной битвой, тремя часами кровавого пира, она купила себе волю, избавление от почти стопятидесятилетнего порабощения. И как бы дорого ни было за это заплачено, и какие бы новые тяжкие испытания ни посылало на христиан небо, победа на Дону запечатлеется навеки в русском духе и будет всегда поддерживать его в тяжкую годину. И всякому-каждому, даже и злому недругу, ясно сейчас, что Русь вот-вот не только сотрет с земли кровавый след, оставленный завоевателями, но и сама покорит их.

Василий уже один доводил дело с задуманным перстнем, хотя и не очень искусно у него это получалось. Кошке было не до ювелирных дел[26].

Колечко пришлось Янге впору на средний палец. Она посмотрела через него на солнце и сказала — всерьез ли, пошутила ли:

— Это ты мне за то, что тогда ударил?

Василий сбивчиво объяснил ей, что значит камень, а самому хотелось еще раз хлестнуть вредную девчонку. А она продолжала:

— Завтра Покров Богородицы.

— Ну и что?

— Битва-то с Мамаем была на Рождество Богородицы, а завтра, значит, и вернется в Москву Дмитрий Иванович.

Чудная девчонка! Почему это «значит»? Ничего это не значит. Но не стал пререкаться, возразил мягко:

— Это я не знаю, а вот что на Покров снег на землю выпадает, сам Боброк говорил.

По словам Боброка-Волынского, Покров произошел так. Однажды, а дело было очень давно еще, когда Святая Богородица ходила по земле, попала Она в деревню, где жили сплошь одни грешные люди. Попросилась Она на ночлег, а Ей говорят: «Нет, мы никого из странников ночевать не пускаем». Богородица подумала-подумала и решила дальше идти, но святой Илья рассердился на жителей, устроил гром и молнию, стал пускать градины с голову величиной — хотел утопить все село дождем, разгромить градом. Но Святая Богородица была очень милостивой и не дала этого сделать. Она развернула свое богатое платье, покрыла им жителей, и они стали с тех пор добрыми и гостеприимными, а Пресвятую Богородицу стали писать на образе, что Она одеждой покрывает жителей. Было это как раз первого октября, с тех лор будто бы на всей земле каждый год отмечают это событие как праздник.

Янга все выслушала очень серьезно, во все будто бы верила, а когда Василий кончил рассказ, засмеялась, сняла с себя вязаный зеленый платок, накинула княжичу на голову.

— Вот и я тебя, великого грешника, спасаю! — Закрыла платком глаза ему, поцеловала в щеку и тут же убежала.

Василий сбросил мягкий и теплый платок, еще пахнущий ее волосами, хотел бежать вдогонку, однако, заприметив Ивана Серпуховского, который притаился за церковной оградой и смотрел с большим любопытством, передумал: ловким движением спрятал платок в карман и пошел независимой походкой домой.

Глава VI. …Доколе существует Русь

Сойдемся, братья и друзья, сыновья русские, составим слово к слову и возвеличим землю Русскую… провозгласим над поганым Мамаем победу…

Уже ведь по Русской земле распространилось веселье и отвага, и вознеслась слава русская над позором поганых.

Задонщина

1

Снег падал неторопливо и основательно — с раннего утра. Было первое октября — праздник Покрова Святой Богородицы.

Кончилась заутреня, люди расходились из церквей, как вдруг снова ударили в колокол. И был это уже не благовест, некосные редкие удары донеслись, был это звон особый, редко случающийся, перебор. Он начинался ударами в кандию, а после маленького этого звона уже и вне церкви ударили камбаны и великие било — пошел, пошел, нарастая, трезвон во вся, во все язычные колокола, одно слово — перебор!

Василий выскочил на соборную площадь.

— Иду-у-ут! — единым вздохом катилось по всей Москве.

Мать накинула теплый платок и бросилась к Фроловским воротам. Василий едва поспевал за ней, стараясь ступать в следы, оставляемые на мягком снегу ее беленькими валенками, изузоренными красными и зелеными нитками.

Фроловские ворота почитались кремлевской святыней, называли их еще иногда и Спасскими. Проходя через них, надо снимать шапку. Тех, кто не сделает этого, заставляют класть перед образом Спасителя пятьдесят поклонов. Но сейчас об этом все забыли, все мчались стремглав из кремля, кто еще в посконной рубахе до колен, а кто уже успев празднично вырядиться и захватить загодя подготовленные для встречи победителей связки соболей и круглые хлебы. Бесперечь трезвонили все до единого колокола, а небо, словно бы по заказу, вдруг прояснилось, снег перестал идти.

Миновав ворота, старики, дети, женщины в ярких платках и сарафанах замедлили бег, всматриваясь встречь слепившему глаза солнцу. Идут, идут!..

Воины, стосковавшиеся по дому, шли напрямик по полю, через запорошенные снегом суслоны и крестцы хлебных снопов, роняя их и не замечая этого. Гремели трубы, реяли хоругви.

Пока была одна только радость. У одних она усиливалась — кто-то уже успел встретить родного человека, кто-то рассмотрел милое лицо вдали, кто-то еще надеялся… Было это сретенье одновременно счастливым и скорбным. Многие уже узнали, что им некого ждать, и был жутким плач ярко наряженных женщин на покрытом белым саваном неубранном ржаном поле. Одинаковыми голосами плакали, выли бабы — одно горе сразило их. Солнце, отражаясь от снега, резало глаза до боли, но счастливые люди ее не чувствовали, их слезы были слезами торжества и веселья, любви и благодарности.

Конные воины подзадержались за леском, пропустили вперед пеших, а когда те стали заходить в кремль, вылетели на белое поле бешеным, несдерживаемым наметом — споро, но и тяжело шли кони, богатырскую ископыть выворачивали, так что после них стало поле словно бы перепаханным, лишь кое-где остались снежные огрехи.

Боброк-Волынский ехал на коне в одиночестве — некому встречать его. Овдовев и не имея детей, вековал он век бобылем. Радуясь чужой радостью, он поднялся за великим князем следом во дворец и поставил на дубовый крашеный стол дивной красоты золотой кубок. Он взял его в шатре без памяти бежавшего Мамая.

Василий прочитал вслух вычеканенные на кубке славянской вязью слова: «Се чаша князя великого Галицкого Мстислава Романовича. А кто ее пьет, тому во здравие, врагу на погибель».

— Это Мстислав Удалой? — спросил Василий.

Боброк опустился на широкую скамью, устало облокотился на столешницу.

— Поверил он лживым словам татарских темников. Презренный Субудай взял его в плен, бросил вместе с товарищами на пол своей юрты, накрыл досками и на том помосте устроил пир. Пил из этого кубка. Дети тех русских богатырей стали дедами, родились их внуки, которые тоже стали дедами, — и вот чаша вернулась[27].

И все так вернем! — Дмитрий Иванович сиял лицом благоуветливо. Счастье переполняло его. Не мог сидеть на месте, возбужденно ходил по горнице.

Крепко сложенный, с широкой грудью и сильными руками, он выделялся даже и среди тех, кого именовали богатырями. Рядом с ним стоял знакомый Василию мужик, тот самый Фома Кацюгей, что в Переяславле пытался украсть коней, чуть поодаль находился и Некрас, жаловавшийся на монаха Прилуцкого — оба они за ратные подвиги на Куликовом поле и верность великому князю пожалованы в стряпчие. Один теперь был определен на работу в конюшенном дворе, второй в сытенном ведал медовыми погребами.

Вошел епископ Герасим, возгласил с ликованием:

— Истинно сказано в Писании: «Отступило время от них. Господь же с нами!»

В четвертом часу дня[28] началась обедня. После нее служили молебен о победе над врагом. Протопопы и священники пели голосами негромкими, но с таким чувством и торжественностью, что немногие в храме смогли удержать слезы умиления.

Дмитрий Иванович с великокняжеской, обвитой золотыми кольцами шапкой в руках сошел, неслышно ступая по ковру мягкими, без каблуков сапогами из многоцветного сафьяна, со своего царского места, встал у столпа возле верных своих соратников Владимира Андреевича Серпуховского, Дмитрия Михайловича Боброка-Волынского, Федора Андреевича Кобылина, Тимофея Васильевича Вельяминова, Ивана Родионовича Квашни — это почти все оставшиеся в живых из его совсем недавно такой большой свиты.

Ломали руки в рыданиях и мольбах жены пожатых смертью бояр и воевод, горько оплакивали их смерть и свою вдовью судьбу, не хотели верить в непоправимость случившегося.

— Дон ты, Дон, река славная и быстрая, прорыла ты горы каменные, течешь, Дон, в землю половецкую, так прилей ко мне моего государя! — причитала Мария, родная сестра великой княгини Евдокии, вдова Микулы Вельяминова, который смертью искупил позор своего брата Ивана.

Оплакивали безутешно утрату государей своих и жена Дмитрия Всеволжского — тоже Мария, а с ней Феодосья, вдова Тимофея Валуевича, и еще одна Мария — вдова Андрея Серкизовича, и Михайлова Ксения… А всего больше было жаль Дмитрию Ивановичу жену погибшего постельника Михаила Андреевича Бренка — Анисью, словно личная вина была тут Дмитрия Ивановича, отдавшего Бренку свои великокняжеские одежды, словно бы вместо него, молодого[29] и сильного, оставшегося жить, сложил голову Михаил Андреевич… На поди знай, кому жребий выведет, ведь донесла сторожа, что наказывал Мамай перед битвой: «В Митю-улусника стрел не пускайте, он нужен мне живым!»… Видно, не до ханского наказа стало басурманам, пал Бренок в обличье великого князя, вместо него… Да полно, а разве тысячи русских, павших на поле Куликовом, не за него отдали жизни — он ведь повел их на смерть?.. И нет, то слабое утешение, что Сергий благословил его — разрешил, вина вся перед осиротевшими, перед потомками неродившимися — вся на нем одном, на великом князе, и до смертного часа казниться ему этой виной.

Быстрее стрелы разлетелось по городам и весям сообщение о славной победе, оглушительнее набата медных колоколов расходилась по всей русской земле весть о тяжких потерях, и еще много дней предстоит исходить женам слезами по своим семеюшкам, долго будут безутешно причитать матери об ушедших раньше их из жизни дорогих чадушках, новые и новые горестные плачи будут вспыхивать в дальних селищах суздальской и ростовской, вологодской и псковской, белозерской, смоленской и владимирской, серпуховской и угличской земель. Единственным слабым утешением может им служить сознание, что отцы, мужья, сыновья и братья их в самый последний свой миг вспоминали о них, шептали холодеющими губами их дорогие имена, просили у них прощения за то, что оставляют их одинокими я скорбящими раньше срока.

После молебна великий князь сказал, прослезившись:

— О, крепкая и твердая дерзость мужества! Да незабвенно будет сие в памяти внуков я правнуков наших! В знак признательности к милым сподвижникам, убиенным на Дону, станем отныне по благословению первоигумена Руси Сергия праздновать вечную их память в субботу Дмитровскую ежегодно, доколе существует Русь![30] И заложим в память павших на поле Куликовом храм Божий.

В этом же году на Кулишках — островках, которые и в самую высокую полую воду в низине Москвы-реки не затопляются, была возведена деревянная церковь Всех Святых[31].

2

И все-таки Дмитрий Иванович был откровенно счастлив. И разве только он один? Всем казалось, что удалось Руси единым ударом разбить оковы.

Победа на Куликовом поле виделась столь решительной, что уж и сомнений не оставалось в вечном теперь благоденствии, славе и силе Отечества. Не верилось, что Орда может еще подняться, мнилось, что на Дону в последний раз пролилась христианская кровь.

Второго Александра Невского видела Русь в Дмитрии Ивановиче и дала ему бессмертное прозвание Донского.

Мамай бежал, бросив весь свой обоз из семидесяти тысяч арб и телег (на них рассчитывал увезти в Орду награбленное на Руси) и триста тысяч подседельных лошадей, у многих из которых хвосты были выкрашены в красный цвет. Много дней за Москвой-рекой на Ногайском дворе и на Арбате велось их пятнание тавром с указанием примет. И других добыч было привезено много. Окольничий Тимофей Васильевич вел учет поступивших в княжескую казну золотых да серебряных денег, драгоценных каменьев, богатой утвари, разного оружия.

Дмитрий Иванович разослал во все концы земли гонцов: созывал в любимый свой Переяславль на съезд князей. А раз Съезд, да еще по случаю победы, затмившей собой все, ранее русскими одержанные, даже и Невскую, — значит, пир! И Тимофей Васильевич не скупо, но бережно диктовал казначею своему Кириллу перечень продуктов для кормстола:

— Четыре осетра просольных, три осетра свежих, пять пудов свежих щук (тридцать щук), двадцать судаков, сорок три язя, сорок три леща, пуд семги, пятьдесят пучков вязиги, двадцать паровых стерлядей, два пуда и пять фунтов зернистой икры, три четверика снетков да во все эти рыбные кушанья луку пол-осьмины, два фунта перцу, десять фунтов хрену, ведро уксусу, ну, и ушной рыбы — девяносто судаков, двести пятьдесят плотвиц… Теперь мясо и птицу…

Из княжеских житниц и братьяниц переносились на конные подводы сладости, меды, вина. Василий и Янга наблюдали за веселой работой отроков блестящими от оживления глазами. Им и самим было отчего-то весело, звонко щелкали на зубах ядреные орешки, губы слипались от утащенных тайком пряников на патоке.

Но Янга вдруг померкла взглядом, и орешки покатились у нее из раскрывшейся ладони:

— Батюшка мой покойный был сапожником и на всю зиму кожи для обуви заготавливал. Зимой стало нечего нам есть, мамушка эти кожи на куски резала, шерсть опаливала, а потом варила… Долго варила… весь день дымно было в избе, а вечером ставили на стол целый котел киселя из кож… Тоже вкусно… Только потом не из чего было батюшке сапоги шить, чеботы, черевья…

Потухшими, неживыми глазами она смотрела в сторону леса, за которым лежало ее печище — останки деревни, в которой забилось ее сердце и в которой прожила она десять лет.

Василий и раньше знал, что лицо у нее красивее, чем у любой другой на княжеских, митрополичьем и боярских дворах: пряменький носик, глубоко посаженные, опечаленные глаза, бровки светлые, шелковые, будто крылышко у птенчика малого… Таких ликов в жизни и не бывает. Такие только на иконах пишут… Смущенно и бережно он погладил одним пальцем ее бровь, спросил тихо:

— Ты святая, да?

Она не сразу откликнулась, лицо ее оставалось задумчивым, на губах пятнышко коричневое от патоки засохло.

— Н-не знаю… Разве живые люди святыми бывают?.. Говорят, надо же чудо совершить, чтоб святым стать… Вот твой отец…

— Ты думаешь, мой отец… — воспламенел всем веснушчатым лицом княжич, — как пращур Александр Ярославович, прозванный Невским, свят?

— Все так говорят сейчас.

— Все? Да? Я спрошу у ведуна, у Дмитрия Михайловича Боброка, он-то знает!

С задрыгавшим отчего-то сердцем Василий побежал на конюшню, и скоро вернулся на своем любимом голубом коне, держась в седле особенно прямо и гордо.

В это же время к красному крыльцу двора подъехал на полном скаку всадник. Стремянный Ждан, который подавал коня Василию, спросил:

— Откуда гонец?

— От князя Владимира Андреевича Донского! — выкрикнул всадник, с трудом удерживая на месте беснующегося, совеем не запаленного низкорослого и мохнатого конька.

— Какого это «Донского»? — развернул своего Голубя Василий. — Донской — это мой отец!

— Ну да, — согласился гонец, нимало не смущенный, и потрепал густую рыжую гриву усмирившегося наконец конька. — У татар обменял, выносливый — страсть! От Серпухова без передыху гнал, а он даже и не взопрел. Таких и Дмитрий Иванович разводит, батюшка твой, который тоже Донским прозывается, потому как он великий князь, голова всему. А наш Владимир Андреевич кличется Донским за то, что первым на татаровей за Дон кинулся, а потом гнал их сорок верст, рубил и весь путь до Красивой Мечи трупами неверных устелил. А твой батя незнамо где в это время был, чуть живого его нашли, говорят, под березкой срубленной лежал.

Все помутилось в глазах у княжича. В бессильном гневе он стегнул плеткой ни в чем не повинного Голубя, тот взвился на дыбки и махнул с места в карьер.

Боброк-Волынский уже уехал в Переяславль. Василий вернулся на конюшенный двор. Ждан не встретил его, был занят купанием великокняжеского коня. Василий сам отвел Голубя в денник, а когда вернулся, то обратил внимание, что отцов конь не просто грязный, но как бы ржавчиной покрыт, особенно много красно-рыжих подпалин на ногах, в пахах, на животе.

— Ждан, — обратился к стремянному Василий голосом беспечным, как ему самому думалось, а на самом деле взволнованным до того, что срывался на писклявый дискант, — скажи, Ждан, ты ведь бился на Куликовом поле?

— Вместе с батюшкой твоим зачал бой на первом суйме.

Василий не ждал такого хорошего для себя ответа, возликовал, но, чтобы не сглазить удачу, решил повременить с главным вопросом.

— Страшно было, Ждан?

— У-у, страшнее, чем умереть!.. Теснотища!.. Поле-то не так уж велико. В двадцать с лишком рядов мы выстроились, и они не менее. Поначалу диковинно казалось: мужики ихние все сплошь безбородые — так, несколько волосенок мотается. Лезут, а глазки узкие, быстрые, так и зыркают, как бы половчее в тебя копье всадить. — Ждан рассказывал охотно, складно, видно, уж не в первый раз. — И вот встали грудь в грудь, так, что подсайдашным ножом кой-когда не замахнуться, не то что мечом. Только засапожником. Отведешь руку, а бить, нет ли, — не знаешь: стоит человек навроде живого, а сам покойник. Упасть не может, некуда. Или глядишь, корежится, а сам без головы уже…

Стремянный умолк, полагая по опыту прежних своих слушателей, что Василий будет не верить, побледнеет, ахнет, станет переспрашивать. Но княжич, кажется, либо это уже слышал, либо другое хотел услышать, только отозвался как-то странно:

— Да это уж завсегда так… А вот самое главное скажи: кто первый придумал за Дон перейти?

Ждан был несколько разочарован — зря старался, но ответил с прежней охотливостью:

— Известное дело кто — великий князь Дмитрий Иванович!

Крепясь, стараясь не выказать радости, княжич уточнил с равнодушным видом:

— А другие князья и воеводы что?

— Да по-разному все. Ольгердовичи, колдун Дмитрий Михайлович, Серпуховской толковали всякое — про Мамая да про Олега с Лягайлом, а Дмитрий Иванович выслушал всех, на этом вот коне сидючи, и молвил: «Любезные други и братья мои! — Ждан произнес эти слова с большим чувством, даже, кажется, и голосом, похожим на отцовский. Умен да сметлив Ждан, не зря великий князь доверил ему заведование всеми своими лошадьми. — Ведайте, братья, что пришел я на Дон не реку эту стеречь, не Олега с Лягайлой разыскивать, но чтобы Русскую землю на веки вечные избавить от пленения и разорения либо же голову свою за всех положить, ибо говорили наши пращуры, что мертвые сраму не имут. Лучше бы мне уж и вовсе не ходить на Дон, чем прийти и, ничего не сотворив, восвояси воротиться. Ныне же пойдем за Дон и там либо победим и все от гибели сохраним, либо головы свои сложим». Так сказал Дмитрий Иванович, и все распри кончились, начали мы мосты мостить да броды в реке искать.

Княжич ликовал — прочь все сомнения и наветы!

— А где этот гонец серпуховской?

— Великий князь велел ему обратно скакать что есть духа, Владимира Андреевича в Переяславль требовать.

— А что, Ждан, — продолжал с наигранной наивностью расспрашивать Василий, — Владимир Андреевич один из всех князей и воевод гнал со своим полком татар до Красивой Мечи?

— Нет, не один, с Дмитрием Михайловичем Боброком. «Время приспело! — крикнул Дмитрий Михайлович. — Сыны русские, братья и друзья мои, дерзайте!» Как выскочили они из засады на агарян, точно соколы на журавлиную стаю, как погнали Мамайку! Пока ночь не пала, гнали и гнали, до далекой реки Красивая Меча, у них ведь у всех кони-то свежие были.

Эх, и чуток еще, видимо, был Ждан! Покосился краем глаза на исказившееся обидой и разочарованием полудетское лицо княжича, прибавил с затаенной улыбкой:

— Тут чего было не гнать, тут бы вон Янга с Юриком сумели — Мамай без оглядки удирал… Тяжело было на первом суйме — тут великий князь все на себя принял, а Серпуховского и Боброка в дубраву отправил. Владимир-то Андреевич, когда вернулся из своей лихой погони на Куликово поле, взывать начал: «Где брат мой и перво-начальник нашей славы?»

— Ну и?.. — затаил дух Василий.

— Ну и стали искать. Искали-искали, искали, искали, насилку отыскали: под деревом весь в ранах лежал Дмитрий Иванович. Верные самовидцы: сапожник Юрка, черные люди — Васька Сухобрец, Сенька Быков, Гридня Хрулец — порассказали, как дрался Дмитрий Иванович мечом двуручным да ножом, много поганых положил, а на него все по трое да по четверо наваливались, особенно яро генуэзцы дрались — они ведь за деньги к Мамаю пришли. И шлем, и латы батюшки твоего были иссечены и кровью неверных обагрены. Многие тяжелые язвы на теле были, а главное, сильно ошеломлен он был, небось видел, как помят его шелом. Принесли его из рощи Фома Кацюгей с Некрасом, привел его лекарь в чувство, а тут Владимир Андреевич подъехал, кричит: «Государь, ты победил!»

Василий вспоминал и не мог вспомнить, какие язвы есть на теле у отца, подумал, что они, очевидно, зажили, пока возвращался он больше двух недель с Дона в Москву. А шелом-то, правда, сильно покорежен… Вспомнил еще, что княжеский лекарь готовил отцу несколько дней подряд снадобья: намешивал в чаше лихорадничик, мяту и дягиль, добавлял кошачьего корня, потом заливал все это крошево водой и долго кипятил. Другой знахарь натирал отцу грудь и спину медвежьим и барсучьим жиром… Да, конечно, и сейчас еще хвор отец, только на людях не показывает этого. А что сильно ошеломлен он был, и Боброк говорил. Рассказывал, что признали великого князя лишь по золоченому мощевику, на котором лик мученика Александра и который завещан отцу дедом Василия Иваном Ивановичем Красным. Хорошо, отец вместе со всей одеждой не передал Бренку мощевик!.. Ну, а раз без него и не узнать было великого князя, значит, и верно, что ошеломлен и кровью залит он был.

Ждан принес ведро с теплой водой, стал протирать тряпкой ноги коню, приговаривая:

— Такая сеча была, что даже кони зверели, меж собой начинали драться — дыбились, кричали страшным ржанием, рвали друг друга зубами. А уж человечьей-то кровушки повидали сколько?

— Это кровь на нем? — только сейчас понял происхождение приметных ржавых пятен Василий. — Чья, человеческая? Отцовская?

— Нет, Бренка. Дмитрий Иванович ведь отдал и коня, и одежду великокняжескую постельнику своему, любимчику Дмитрию Бренку, а сам как простой ратник бился. Татары видели знамя со Спасителем, рвались к нему, все силы на это бросили — иссекли древко, и знамя, и Бренка тоже, думая, что это великий князь. Но мы-то все знали, что наш государь жив, где-то промеж нас находится! А конь обезумел и убежал, я его на третий день сыскал, возле речки под названием Девица изловил.

Василий растерянно теребил рыжеватую шерсть коня:

— Значит, Бренка кровь…

Проницательный Ждан, казалось, догадывался, какие сомнения одолевают к» яжяча и что настойчивыми своими расспросами он хочет рассеять их. Поэтому стремянный продолжал:

— Мы говорили Дмитрию Ивановичу, что долг князя смотреть на битву сверху, с холма, видеть подвиги воевод и награждать достойных. А он отвечал: «Нет, где вы, там и я!» Как траву, направо и налево косил поганых! Сначала расплющил об их головы свою палицу, отбросил ее и взял в одну руку меч булатный, во другую — топор пудовый…

Василию в голову не приходило, когда же стремянный имел время все это в таких подробностях наблюдать, если битва была столь горячая…

— Значит, Бренка это была кровь? — все повторял он.

— Не только… всякая… На десяти верстах лилась три дня. Тела человеческие, как сенные стога, лежали. Даже этот вот высокий конь не мог скакать в тесноте смертной. И кровь великого князя с кровью христиан и антихристов смешалась, поди разбери чья. — Ждан с силой снова стал тереть скребницей коня. — Бояре говорили великому князю: «Мы все готовы на смерть, а ты, государь любимый, живи и передай нашу память временам будущим». А Дмитрий Иванович им в ответ: «Скрываясь позади, могу ли я сказать вам: «Братья? Умрем за Отечество!»? Слово мое да будет делом. Я, вождь и начальник, стану впереди и хочу голову свою положить в пример другим».

Складно пересказывал стремянный, ловко, подробно. Княжич глядел на него внимательно и молча. Потом повернулся и ушел в пустую по дневной поре конюшню, открыл решетчатую дверь в стойло Голубя. Конь узнал хозяина, решил, что тот опять принес пряничка на патоке, потянулся теплой бархатной губой к руке. Василий уткнулся ему в расчесанную гриву лицом и беззвучно зарыдал, сам не зная отчего и почему. Угнездилась в сердце и стала постоянно когтить его какая-то неясная, необъяснимая жалость — к себе, к отцу, к Янге, ко всему миру людей — несчастному, непонятному и жестокому.

3

Не только усомниться — просто задуматься над каким-либо поступком отца не мог позволить себе Василий. Не мог и не хотел этого делать, веря совершенно в его безгрешность и верховную справедливость. Но не век, видно, птенцу сидеть в гнезде с раскрытым клювом, ожидая, что туда положат, что внушат старшие. Жизнь все более властно и безжалостно затягивала княжича в свою пучину, надо и своим, не отцовским лишь умом принимать мысленные решения, выносить внутренние приговоры.

Иные действия отца он решительно не знал как расценивать, но и уйти от оценки не мог.

Когда великий князь выгонял из княжества Киприана, Василию было очевидно: нужен нам иной, русский владыка. Год назад, когда умер Митяй, отец колебался — никого не хотел. А нынче вот не просто пригласил в Москву Киприана, послав за ним в Киев своего отца духовного Федора, игумена Симоновского, но даже устроил в его честь пир, еще более пышный, чем после победного возвращения с поля Куликова. Правда, приезд Киприана в Москву пришелся на шестую неделю Пасхи, на праздник Вознесения, да еще и совпал с рождением у великого князя сына Андрея, так что все молебны, колокольный звон, народные гулянья не в честь митрополита вовсе были, а по случаю Воскресения Господня, рождения и крестин младшего брата Василия., а получалось, будто ради Киприана торжество. Или это он, хитрец, нарочно так подгадал с выездом в Москву? И Сергий Радонежский сам пришел встречать Киприана, с которым той же весной освящал каменный храм Высоцкого монастыря в Серпухове.

— Теперь, когда мы сделали великий шаг, мне нужен митрополит Всея, а не только Великой Руси, — сказал отец, но яснее после этих слов Василию не стало.

На пиру отец сидел не за общим столом, как раньше, а чуть сбоку, в царском кресле. В ногах у него лежал пардус — этот пестрый и красивый мех барса прислал ему в числе других своих подарков новый волжский царь Тохтамыш. Он по достоинству оценил победу русских: сам давно косился на Мамая, да не решался встретиться с ним в чистом поле, не уверен в силе своей Синей Орды был. И потому еще, вопреки обыкновению, первым прислал своему улуснику послов с дарами, а не стал ждать знаков признания его, власти, что в душе сомневался: а ну как после великой своей победы осмелится строптивый князь Дмитрий сделать вид, будто и не замечает смены власти в Орде — на весь мир опозорит!.. Но конечно же, и не забудет Тохтамыш этого своего унижения, не преминет по возможности отомстить. Это понимали и Дмитрий Иванович, и все его ближайшее окружение. Да и всем, и московским простолюдинам по душе было, как повел себя великий князь. Не раз доводилось подслушивать Василию на Соборной площади похвальные речи об отце:

— Князь в масть, одно слово!

— Чистопородный мономашыч, рюрикович!

И тем неожиданнее для Василия прозвучали на пиру слова двоюродного дяди.

— Я говорил тебе тогда, великий князь, что надо было гнать нам Мамая до окиян-моря, разорить все вражье гнездо, — сказал Владимир Андреевич, пригубил чашу с вином, убедившись, что вкусно оно, опрокинул всю чашу в свой круглый, как у рыбы, рот, а затем продолжал предерзостно — Тогда можно было сделать, а ты побоялся. Теперь новый у них хан, с ним будет труднее справиться, все как бы заново началось. Нет, нет, зря ты тогда испугался, брат!

Когда первый раз сказал он, что Дмитрий Иванович испугался, великий князь промолчал, только чуть дрогнула черная тесьма сдвинутых бровей, а когда Владимир Андреевич еще раз на трусость намекнул, Донской повернулся к нему Всем телом, бросил жестко:

— Великого князя судит один только Господь! Ведомо ли тебе это, брат?

Василию приятно было, что отец так осадил зарвавшегося или охмелевшего двоюродника, но вместе с тем ведь и верно — хорошо было бы тогда навечно с Ордой покончить. И неужто вправду отец испугался? За этого барса, что в ногах у отца, да за сковородку с золоченой рукояткой и эмалью, что у матери в горнице, воя сколько послали Тохтамышу ответных подарков — соколов самых лучших, лошадей, не говоря уж о всяких мехах, драгоценностях, тканях да воске с медом. А разорили бы дотла вражье гнездо — сколько богатства бы досталось: себе можно было бы накупить в Европе разного оружия, храмы сплошь каменные, а не деревянные ставить, даже и дворец княжеский из белого камня сложить, а то в пожары горит, ровно простая изба.

Отец будто прочитал мысли княжича, сказал:

— Мы одолели Мамая, а не Орду… Но отныне не должно больше быть у нас междоусобицы, земской вражды, княжеского разновластия — вот наша главная победа. Велика Русь, но бредет врозь — сами по себе бредут князья великие и удельные, каждый на своей обочине, каждый в своей деревне землепашец, а нынче вот всякий должен понять, что он — со всеми заодин. А о покорении степи нам рано мечтать, пока нам нужны лишь крепкие границы, чтобы упреждать ордынцев, встречать их на лесных увалах, на сторожевых заставах. Ну и потом — так знать, как знать…

Гости дружными возгласами поддержали великого князя, здравили его, охотно воздевая над столом наполненные медами и винами кубки.

Василий, сам не зная почему, тяготился застольем. Ему казалось, что отец лишнего бодрится, словно бы успокаивает и других и себя, а сам прячет в душе глубокую тревогу. И другие князья, и Владимир Андреевич первый, очень хорошо это видят, однако почему-то молчат, что-то себе на уме держат. Смутно было на душе у княжича от непонимания мира окружавших его взрослых и от сознания своего бессилия, невозможности все выяснить и поправить. И он был даже рад, когда мать вызвала его из-за стола, хотя и удивился тому, что она сказала:

— Иди-ка Янгу проводи. Она переехала жить к Фоме Кацюгею.

— Почему, пусть у нас живет!

— Иди, говорю. Она сама так хочет. — И у матери в голосе появились непонятные, неизвестные Василию доселе нотки…

Янга сидела на крыльце с узелочком. Завидев Василия, улыбнулась — невесело, зимним солнышком, спросила жалко:

— Великая княгиня сказала, что ты меня проводишь, это правда?

— Конечно, только зачем ты уходишь?

Янга потупилась, пожала остренькими плечиками, промямлила:

— Может, потому, что у вас маленький появился… А у Фомы и жены его Фовро-Февроньи детей нет, им скучно, вот они и зовут меня… Они обещают меня любить…

Что-то Янга не договаривала. На душе у Василия стало и вовсе одиноко и пасмурно.

Глава VII. Мало сказать и тысяча тысяч…

Был дотоле Москва-град велик град чуден, град многолюден, кипел богатством и славою, превзошел все города Русской Земли, и что же: в один день или в полдня мгновенно изменилась вся доброта его, и слава его исчезла, повсюду пусто, одна горела земля, дым и пепел да лежат во множестве трупы мертвых.

Никоновская летопись

1

На Посаде вспыхнул среди ночи пожар. Огонь пошел берегом Варваровского оврага, слизнул шесть дворов. Один из них — Фомы Кацюгея. Собственно, от него первого и пошел огонь-дым.

Пожары в Москве были грозным внутренним врагом, а потому каждым из них великий князь занимался самолично. И сейчас он прибыл верхом на пегом спокойном коне вместе с окольничим Тимофеем. И Василий увязался с ними.

Так же, как кожевенники селились вместе на самом берегу Яузы — им много воды требовалось для обработки шкур, — возле воды же и поодаль от других построек велел великий князь селиться кузнецам, чтобы огонь из их горнов не мог учинить всеобщего пожара.

— Фома пожар вздул! — донес один из стражников, а Фома и не запирался, признался великому князю:

— Все так делал, как купец учил. Шесть мерок селитренного порошка, одна толченого угля и одна серного зелья. Полыхнул — бочку ажник разорвало!

— Так сильно полыхнуло? — обрадовался даже Дмитрий Иванович. — А ну-ка, сотвори еще зелья да побольше.

Зельем — порохом — заряжали бочку — орудие, склепанное кузнечным способом из полос железа, которые были стянуты обручами наподобие обыкновенной кадки. На великокняжеском дворе имелась заморская пушка, сваренная из семи железных труб, которые шли внахлест, сужаясь к концу, а с казенной стороны имелось донце с запальным отверстием. Кованую эту пушку еще прошлым летом привезли в Москву ганзейские купцы, а к ней подъемное приспособление, разные принадлежности и две телеги каменных ядер, каждое с человечью голову — почти сорок лошадей были в упряжке. При купцах пушка сделала один раз гром и молнию, полыхнула живым огнем, ас тех пор валялась в бездействии из-за отсутствия запасов пороха. Фома сам взялся изготавливать его, а испытывал в собственноручно склепанной бочке.

Пока Фома колдовал над огненным зельем, Дмитрий Иванович велел поднять и укрепить бронзовую пушку на Тайницкой башне кремля — самой крепкой и увенчанной кованным из железа позолоченным львом.

Всем погорельцам на Варварке стали возводить новые дома за счет истиника и сбора[32]. Улица отстраивалась враз, но по строгому плану, предписанному в «Кормчей книге»: строго соблюдалось правило призора, по которому запрещалось заслонять соседям виды на реку, на лес, на улицу; запрещалось также ставить в домах печи у стен соседей, выпускать дымовые оконца в сторону соседей. И надо было так строить, чтобы дом на дом не был похож, хотя основой каждого была клеть — связь бревен на четыре угла. Летняя клеть холодная, но если в ней поставить печь с выпуском дыма в центре потолка или в стене, то станет она отапливаться и благодаря своей истопке станет истьбой. Такие избы и строят русские люди испокон века в Залесской земле, как в простонародном крестьянском быту, так точно и в боярском, и в княжеском.

Фоме строили пятистенок с сенями, подклетом, крыльцом, навесами — прямо-таки хоромы боярские, хотя сам он на вопрос, что ему за изба надобна, отмахнулся:

— Обыкновенная. Изба да клеть, да между ними сени.

Участия в строительстве Фома не принимал, ни бревнышка не обтесал, занимался исключительно лишь зельем, только присматривал иногда за тем, как княжеские плотники и столяры возводили избу. Убедился, что лошадиные черепа под все четыре угла положены, что кряжи на сваи поставлены обожженные, обугленные, чтобы не гнили, и ушел в каменную кремлевскую башню к своей адской смеси. Снова появился, на строительстве, избы, когда поперек возведенного уже сруба матицу положили. И тут, может, не. явился бы, да жена принудила. Наварила она горшок каши, который, как водится, повесила на матицу, один из столяров, обошел верхом венец, посыпая избу хмелем и хлебным зерном на счастье, потом вылез на матицу и перерубил веревку — горшок вниз свалился, началось маточное угощение.

— Серебро-то клала ли? — спохватился Фома.

Фовро-Февроиья, баба под стать ему крепкая, рослая, ответила грубовато, но очень всем довольная:

— И серебро для богачества, и ладан для святости, и шерстку овечью для тепла, и лошадиный череп для удачи — все под передний венец положила, не дождалась тебя.

— Ну-ну, — сделал острастку рачительный хозяин. — Стропила поставят — меня позови. Дом без крыши — что баба простоволосая, а с плохой кровлей — что плешивая.

Но когда через день жена позвала его класть тесовые доски на кровлю, он не пошел, так увлечен был взвешиванием, растиранием, перемешиванием селитры, угля и серы. И уж избяной шелом с изузоренным гребнем вознесся над кровлей, и резные полотенца под карнизом навешены, и уж встала в углу мать родная — печь, из глины битая, Фовро-Февронья несколько раз посылала Янгу за Фомой, а он все отнекивался, говорил, что шибко занят. А сам, вытирая со лба пот, примчался на великокняжеский двор, сообщил осипшим голосом:

— Государь, готово, однако!

Дмитрий Донской, окольничий и княжич Василий сели ка коней и со стороны Боровицких ворот наблюдали, как Фома заряжал пушку: сыпал в ствол из берестяного короба порох, закатывал обтесанный гладкий камень, а затем высекал кресалом искру.

Запалил льняной фитиль, зажег от него просмоленную паклю, намотанную на железный прут. Протянул факел к жгуту, который загодя был у него заправлен с тыльной стороны пушки. После этого Фома проворно соскочил с башни на стену, пригнулся. Жгут горел мирным пламенем, и тем неожиданнее были вызванные им неимоверный грохот и треск. Со всех церквей и кремлевских башен поднялись вверх насмерть перепуганные голуби и галки, конь под седлом Василия сначала присел на все четыре ноги, а потом попятился и больно саданулся крупом о железную решетку ворот.

Когда дым рассеялся, все увидали Фому целого и невредимого, даже и улыбающегося, но черного, как сапог. Стали выяснять, где же каменное «яро. Оказалось, что оно улетело много дальше, чем летит стрела из лука. Угодило в колодезный сруб, свалив его вместе с воротом, а затем отскочило и насмерть прибило свинью, мирно щипавшую траву.

Дмитрий Донской пожаловал Фоме сорок сороков соболей и позолоченный широкий пояс — стал бывший конокрад вельможей.

— Теперь зови на новоселье.

Дом и вправду был совершенно готов: липовые полы настланы, подволок накатан, вдоль стен, украшенных красиво сплетенными рогожами, набиты лавки для сидения, а иные из них на ножках и выдвигаются, из подпечья торчат черены ухватов да сковородников.

Янга встретила гостей возле ворот, расставила руки меж воротных столбов, верещала, смеясь:

— Нельзя, нельзя! Самого главного нет — домового дедушки!..

Пока Дмитрий Донской, княжич и окольничий спешивались, привязывали лошадей к свежеструганым пряслам, явилась и Фовро-Февронья. Она несла на вытянутых руках горшок с красными, подернутыми сединой углями. Янга подхватила в сенях загодя приготовленное полотенце, каравай хлеба с белесой хрусткой корочкой и деревянную солонку, поклонилась в пояс, приговаривая радостно:

— Милости просим, дедушка, на новое жилье к нам!

Фовро-Февронья вошла в дом, поставила горшок на загнетку, обошла все углы дома со скатеркой, приговаривая:

— Милости просим, дедушка, хлеб да соль!

Уголья, принесенные из старой печки, она высыпала на гладко выложенный и чуть еще сыроватый под новой печи, закрыла заслонкой. Янга положила каравай на узкий, но длинный, аршина в четыре, стол, украшенный резьбой.

Все, и Дмитрий Донской в том числе; отломили по кусочку, съели, посыпая мякиш солью.

Кажется, непременно должно было поселиться счастье в этом доме.

Но и тараканы с клопами не успели еще в нем завестись, не затрещал в подпечье сверчок, как обрушилось на дом Фомы горе новое и страшное. И ладно бы, если только на один его дом…

2

По мнению много повидавших на свете купцов, Москва была если еще и не Европа, то уж и не Азия. Во всяком случае, для приехавших с Запада Русь была последней культурной страной перед варварской Степью, а те, кто путешествовал с востока на запад и оказывался наконец в Москве, облегченно вздыхали: все, теперь жизни и богатству ничто не угрожает. И потому в кремле всегда было причудливое смешение европейских и азиатских костюмов, слышалась всегда разноязыкая речь.

Но вдруг заволновались все — греки и болгары, сербы и итальянцы, армяне, литовцы, поляки, немцы, даже и татары в беспокойство пришли от внезапной вести, которую принесли в Москву русские доброхоты: грядет на Русь второй Мамай, злобой дышащий хан Тохтамыш, один из прямых потомков Чингисхановых.

Бегство из Москвы иноземцев никого не задевало, но, когда все чаще мимо стражников через ворота стали выскальзывать бояре, сначала беспутные (те, что не имели права получать пошлины за проезд по определенным путям-дорогам и, стало быть, не очень дорожившие жительством в Москве), а затем и некоторые путные, в народе возникло роптание. Оно дошло до великого князя, и он созвал бояр и воевод своих. Послал и за митрополитом.

Киприан, уже вполне освоившийся в Москве, занявший со своей челядью митрополичий двор, много времени уделял княжичу Василию — зазывал к себе и показывал диковинные рукописи и книги, давал переписывать переводы с греческого.

Нынче Киприан показывал Василию свой собственный чертеж русских городов, объясняя:

— Великий князь Дмитрий Иванович считает, что в Куликовской битве участвовала половина княжеств и городов Руси. Я же думаю, что против Мамая не шло и одной пятой нашей силы. Я составил карту, смотри — наверху Хвалынское и Сурожское моря, в них снизу текут Волга и Дон[33]. Я обозначил кружочками и точками большие и малые города. Попробуй-ка сосчитай, больше трехсот их. И надо напомнить всем русским людям от Немана до Дона и от Дуная до Устюга, что это все — единое целое, тут живет один народ, с одним и тем же языком, с одними и теми же привычками. Чтобы объединить всех, нужен не только меч, но государственный ум.

Киприан значительно посмотрел в глаза княжичу, как бы раздумывая, поверять ему тайну или нет. Решил, видно, что сделать это можно, добавил негромко, но твердо:

— У тебя такой ум… будет.

Василий не знал, как отнестись к этим странным словам митрополита. Можно было подумать, что Киприан отказывает отцу в государственном уме, а можно было посчитать и так, что он Василия более достойным князем признает… И Василий, не привыкший и не умевший сдерживать своих чувств, дерзко посмотрел в агатовые, без зрачков, глаза церковного владыки, спросил, не тая неудовольствия:

— Что ты хочешь сказать этим, преосвященный?

Киприан сразу все отгадал, по лицу его пробежала хитренькая усмешка, он поудобнее устроился, облокотился о стол, для чего прежде раздвинул в стороны тяжелые, в кожаных переплетах с серебряными застежками книги.

— Я хочу сказать, что ты не по годам разумен, книжности, не в пример пращурам твоим, обучен, а к тому времени, когда великим князем станешь, в еще большую силу взойдешь.

— Это ведь когда стану…

— Да-да-да-да-а-а… — огорченно, даже скорбно протянул Киприан. — Сейчас о единстве Руси говорить рано. Объединить все эти русские земли, — митрополит сделал рукой жест, как бы обнимая чертеж, — можно будет лет через двадцать-тридцать, не раньше. Но думать об этом надо сейчас. И тебе, Василий, в первую голову, потому что, как знать, может, именно тебе все это предстоит совершить, как предстояло Дмитрию Ивановичу первому выйти из повиновения у Орды.

Василию было с Киприаном интересно и чуть жутковато — холодком веяло от него, потайной смысл угадывался за словами его, будто бы ясными и бесхитростными.

Разговор Киприан оборвал неожиданно:

— Да, княжич, я и забыл… Нас же Дмитрий Иванович на совет звал…

Пока они шли через Соборную площадь мимо Успенского собора, Василий недоумевал: «Как же можно было забыть?»

Вошли в великокняжескую думную палату. Отец недовольно покосился на Киприана, загородил тыльной стороной ладони глаза от солнечного света, что вдруг пробился через западное окошко, бросил насмешливо:

— А я уж, грешным делом, подумал, не бежал ли наш владыка духовный в Литву? Уж извини, не дождались, без тебя молитву сотворили и с Божьей помощью начали совет. Скажи нам, преосвященный, что делать? Разнество и распря меж князей, не хотят они рать поднимать, оскудела, говорят, Русская земля после Мамаева побоища и воеводами, и ратниками.

Киприан сел в отведенное ему почетное кресло, громко шурша расшитой серебром ризой, поправил на груди большой золотой крест так, что отсвет закатного солнца полоснул по глазам великого князя, и молча, словно бы пригорюнившись в задумчивости, уставился взглядом на лампадный огонек киота.

— Ну, — понужнул его Дмитрий Иванович грубовато, так что у Василия беспокойно екнуло сердце.

— У тебя, великий князь Донской, я слышал в Киеве еще, был с Тохтамышем вечный мир. Кто же его порушил — ты или хан? — вкрадчиво спросил Киприан, не отводя остановившегося, немигающего взгляда от слабенького огонька лампадки, после чего Василий уж вовсе тревожно себя почувствовал и подумал, что опять, как тогда в Переяславле, дело добром не кончится.

Дмитрий Иванович замер в тягостном молчании. Он сам-то слишком хорошо знал, что так называемый вечный мир — не более чем пустой звук, нарушали его и литовцы, и тверяне, и рязанцы, не говоря уж о нехристях, но хотелось ему понять: не знает этого Киприан или знает, но только вид такой делает, а может, хочет он взять на себя роль третейского судьи, встать над великим князем московским и ордынским ханом?..

Молчал и Киприан.

Дмитрий Михайлович Боброк-Волынский нарушил опасную тишину, обратился к митрополиту:

— Черносотенцы, а также и купцы суконной сотни, ремесленники и весь московский люд требуют сесть в осаду. Великий князь считает, что надо собирать дружины, чтобы встретиться с Тохтамышем в поле. А как ты думаешь, преосвященный?

— Хватит ли силенок на открытый бой? Долго ли осаду можем держать? — опять неуступчиво, вопросами на вопрос ответил Киприан, но после некоторогомолчания добавил: — Мира надо искать.

Дмитрий Донской сидел в задумчивости, не меняя позы. Не ждал он совета от Киприана, сам мучительно искал решение. В прежние времена Орда налетала на Русь один раз в несколько десятков лет: после Батыя была Неврюева рать, через сорок лет — Дедюнева, через тридцать — Ахмылова рать, еще через шестьдесят Мамай грозил, а вот и двух годов не минуло… Потому насмелился Тохтамыш, что Литва опять свою вражду Москве выказала — пришел опять к власти проклятый Ягайло, сверг Кейстута, с которым Дмитрий Иванович сговор имел, сначала тайный, а затем и явный. В большой ярости хан волжский идет на Москву так поспешно и в такой тайне, что против ордынского обыкновения не велит войскам грабить и жечь встречные села и города — силы бережет, отвлекаться от главного не хочет. И в чистом поле после Вожской да Куликовской битв вряд ли захочет повстречаться, хитрить будет, больше обычного лукавствовать и вероломствовать. Раньше у русских князей при приближении азиатских орд был выбор — умереть или смириться, а третьего им не дано было. Так, впрочем, иным князьям и ныне еще можно — Олег рязанский опять раболепствует перед Ордой, и тесть дорогой, нижегородский Дмитрий Константинович, сыновей своих Василия и Семена к Тохтамышу выслал, да и некоторые другие князья, как видно, отсидеться надеются. Но Дмитрию Ивановичу Донскому надеяться не на что, у него выбора нет: ему нужна только победа, как Тохтамышу ничего не надо, кроме крови и пепла.

За окнами сгустились сумерки, на небе повисла одинокая сережка луны. Бесшумно вошел отрок с горящей лучиной, зажег от ее огня восковые свечи в серебряных ставцах и так же бесшумно, как тень, удалился. Все продолжали молчать — ждали, что же решит великий князь.

Дмитрий Донской резко поднялся, так что пламя свечей затрепыхалось, и тень князя, увеличенно легшая на завешенную богатым ордынским ковром стену, нервно заходила из стороны в сторону. Но великий князь стоял твердо, решительно:

— Нечего бисер словесный пересыпать, действовать надо. Поступим так. Москва за каменными стенами, с полными житницами и большим запасом оружия, может продержаться долго. Пусть поганые осаждают ее, пусть понемногу тают их силы. Тем временем мы исполчим большую рать: я пойду собирать дружины на север, брат Владимир — в Волок-Ламский. Москве нужен сейчас не столько воевода, сколько миротворец — черные сотни взбунтовались, смута и замятня идут, давно власть церковного владыки не чувствуют, вот и надо тебе, преосвященный, в осаде остаться. И пусть видят все и знают: Русь едина, ты ведь митрополит всея Руси, в Литве все православные епископии — под твоей рукой.

В тот же вечер великий князь покинул кремль. Выехал он не на любимом своем белом коне, а на гнедом, не столь резвом и сильном, но выносливом… На хребет ему велел накинуть не писанное золотом шемаханское седло, а обыкновенное, московскими шорниками для суровых испытаний сработанное. С семьей попрощался коротко и сдержанно, был в мыслях где-то далеко.

3

Московский воздух слыл на Руси свободным: здесь чувствовал себя человек в безопасности, даже и беглые холопы не подвергались гонениям и не подлежали обязательному возврату своим владельцам. В крепостное состояние могли быть возвращены лишь некоторые беглецы, искавшие убежища в Москве, да и то лишь после долгого и нелегкого расследования. При этом, если человек имел в руках хорошее дело — был огородником, маляром, плотником, — он переходил на положение лично зависимого ремесленника и становился свободным тягловым гражданином. Благодаря такой политике великого князя и стал город за короткий срок многолюдным да богатым. Но правда, и довольно пестрый народец из-за этого подбирался тут, чаще, чем где-либо, возникали в Москве смуты, доходило нередко до того дело, что рабы лукавые руку подымали на господ.

И о каменных белых стенах кремлевских наслышаны были по всей округе очень даже хорошо. Вот почему Москва оказалась переполненной людьми сразу же, как только стало известно о нашествии Тохтамыша. Сбеги из деревень, сел, погостов и монастырей шли сюда семьями, захватив драгоценности и домашний скарб, а больше всего было свезено рукописей и книг — ими забили многие церкви до самых сводов, так что уж и молиться нельзя.

После отъезда великого князя брожение в Москве усилилось. Чернь искала защиту в стенах кремля, а знатные вельможи, не веря в силы народа, в возможность отстоять город, бросились вон, словно крысы с днища прохудившейся ладьи, смутились умом и те некоторые, кто в храбрецах ходили. И вот туг, видя это безобразие, вспомнили люди о былом своем свободном волеизъявлении, когда им принадлежала вся верховная власть, — о вече, и ударили в набат, загудел кремль растревоженной бортью. Некогда вече и князя самого могло очень просто из города выгнать, сказав ему: «Приветствуем тебя, княже!» — и тот безропотно подчинялся. Нынче на это, конечно, уж не взойти, великий князь силен и державен, но судьба перетрусивших бояр вполне подвластна.

Собрались на площадь люди черных и обеленных дворов, представители податного населения и слуги боярские, ремесленники кожевнических, кузнецких, мясницких слобод и сотен, княжьи люди — бортники, садовники, псари, бобровники и люди купленые, челядь — повара, мельники, рыболовники. И тут первый и последний, может быть, раз в жизни безымянные и бесфамильные, а только с прозвищами — Колено, Возверни-губа, Косой, Жмых — холопы, смевшие доселе лишь на своих чад и домочадцев голос повысить, и даже попрошатаи — нищие, обитавшие у стен монастырей да на городских торгах, даже и они заявили о себе, о своей воле, своем решении. Глас народа был таким:

— Из кремля никого не выпускать. Кто из богатых и брюхатых будет бежать, тех бить без жалости каменьями. Всем садиться в осаду, вооружаться.

Каждый в Москве, гончар или калаш-бондарь, плотник или суконник, котельник или печатник, резавший печати, иконник или огородник — мастер городить заборы, как шатерные мастера, так и басманники, оклады на иконы кладшие, решительно каждый умел держать в руках не только ремесленный инструмент, но и ратное оружие. Возле Спаса-на-Бору, старой белой церкви, ворохами лежали мечи, копья, секиры, свезенные в Москву еще с поля Куликова.

Горожане и посадские люди — все, вставшие на защиту белокаменной Москвы, выбирали себе оружие сподручнее. Выдернув, словно из груды хвороста, меч, прикидывали на руке, размахивали над головой и уничтожали одним махом воображаемого врага. Подумав, решали, что полезнее будет копье, его находили, придирчиво осматривали рожон, уходили с довольными улыбками, может быть, последними в своей жизни улыбками.

А набат все гудел.

Возбужденные люди подбадривали себя:

— Кипчаки бьют только богатых.

— Знамо дело, с бедного клок волос возьмешь.

В мастерских и кузницах ковалось оружие.

Набирали камней, запасались баграми, волокли на стены котлы и чаны с водой или смолой, разжигали под ними огонь.

— Поливать будем, если полезут!

— Да, кипяточком, как тараканов.

— И смолкой ошпарим.

— А можно и из заходов, из нужников кое-что…

— Небось не любо будет, как дерьмецом польем!

Как водится, юродивые и кликуши пророчествовали:

— Антихрист грядет…

— Пришествие зверя апокалипсического новую беду на землю русскую навело…

Прямо против низменной, подольной части кремля, где стояла церковь Константина и Елены и где устроено было издавна торговое пристанище для своих и иноземных кораблей, подходила к берегу реки Москвы большая дорога, ведшая в Орду. На ней-то и появились в нежаркий августовский вечер первые отряды азиатов.

Раньше Василий видел ордынских послов, баскаков, купцов, перебежчиков, но впервые перед ним были ордынцы-враги. Их было немного, все верхом — иные на низкорослых мохнатых лошадках, иные на тонконогих и стройных, с луками за плечами, с пучками стрел у поясов. Многие лошади были защищены металлическими налобниками и попонами из грубо выделанной кожи, а их всадники — латами из мелких, как рыбья чешуя, кожаных или жестяных кружочков, с медными и серебряными пряжками и бляхами. Шли цепью, слышен был бой барабанов, свист дудок, над головами развевалось знамя с нарисованным на нем полумесяцем и бунчуки — насаженные на пики крашеные конские хвосты.

— Лазутчики, все разведать хотят.

— Пушка Фомы осталась, да пускать ядра из нее нечем, пороховой мякоти, зелья нет.

— Да, жалко, что Фома с великим князем ушел, а то бы ахнуть в них разок адским огнем, небось до Сарая смазывали пятки.

— А может, и не в диковину им это, они весь мир обскакали, хищный народишко.

— Хищный и дикий.

Люди переговаривались, наблюдая через стрельницы и забралы, сжимали в руках оружие.

Основная масса басурман расположилась станом на расстоянии двух-трех полетов стрелы, но несколько десятков всадников приблизилось к стенам. Они рассматривали рвы, утыканные чесноком, приступы, забралы, грозили кривыми саблями осажденным и, искажая яростью лица, делали резкие взмахи, показывая, как они будут рубить головы.

Один молодой ордынец, улыбчивый и белозубый, особенно картинно и лихо гарцевал на своем коне: не останавливая его, на полном скаку выпускал из лука стрелы вперед по движению, назад, в сторону — не прицельно бил, просто хвастал своим мастерством и удальством. Кто-то из находившихся на стене швырнул в него в сердцах булыжник — сильно, далеко метнул, но все равно не докинул, камень даже и по земле не докатился до копыт мохноногого коня. Всадник оценивающе посмотрел на предназначавшийся для его головы булыжник, осерчал и, бросив поводья, пустил в кремль целую тучу стрел, быстро пустил — словно колчан вытряхнул. Притих, скособочив голову, слушал, видно, не раздадутся ли за стеной крики и стоны пораженных стрелами. Но в ответ ему тоже полетели стрелы — березовые, перенные и с острыми наконечниками. Слов нет, хорошие стрелки кипчаки, на скаку лошади в бегущего суслика попадают, но и русские лучники, особенно из северных охотников, не лыком шиты. Одна стрела сбила ордынцу мохнатую, мехом наружу шапку, вторая прошила кожаный щит и впилась в грудь. Ордынец заорал, ощерив белые зубы, выдернул из себя стрелу, но в этот же миг еще одна смертельно ударила его в глаз, он, не вскрикнув, ткнулся в гриву коня, который бешено закрутился, почувствовав кровь и желая сбросить пугающий груз. Когда мертвый всадник наконец выпал из седла, одна нога его запуталась в стремени, конь обезумел вовсе и понесся к наполненному рву. Почувствовав воду, испугано встал на дыбы, круто развернулся, наступив копытом на бывшего своего хозяина. Седло съехало лошади на живот, но нога мертвого всадника из стремени не выпутывалась, и он продолжал волочиться, высоко подскакивал на неровностях и глухо бился о сухую, жесткую землю.

Ордынцы сразу же снялись, взбив огромное облако пыли, скрылись.

— Теперь все. Утром сам Тохтамыш придет, обложит город грозовой тучей, огнем и мечам станет карать, — растерянно сказал Киприан. — Ну, зачем великий князь меня оставил тут, я же не умею рядить полки, я владыка духовный!.. Сам убежал, а меня оставил.

Тут сообщили Киприану, на счастье, что в Москву прибыл литовский князь Остей: то ли Дмитрий Донской его прислал организовать оборону кремля, то ли от Владимира Андреевича он, то ли сам по себе, но весь в бронях и хочет воевать. Киприан, возложив на себя белый клобук, мантию и крест с нарядной парамандою поверх подрясника, не сумел, однако, сохранить достоинства, сказал великой княгине Евдокии Дмитриевне с паническими нотками в голосе:

— Надо выбираться подобру-поздорову. — Поймал, видно, себя на излишней суетливости и трусости, исправился, добавив не без важности. — Не могу я твою к княжичей твоих жизни, опасности подвергать.

Мать согласилась без раздумья и стала поспешно собираться. Василий побежал за Янгой.

Он застал ее за работой: вместе с Фовро-Февроньей она выносила из избы скарб — горшки, куски холстин, подшитые и новые валенки, коробья с зерном, необмолоченные снопы ржи. Все это она носила в огород и прятала в зарослях репейника.

— Что ты делаешь? Зачем? — удивился княжич.

Янга рассудительно объяснила:

— Вам, князям, хорошо, у вас всего много. А у нас, если избу сожгут, ни есть нечего будет, ни одеться не во что.

— Ты сыроядцев-то видела?

— Видела. Страх какие все рогастые, а гляделки чуть прорезаны— Век бы их не видеть.

— Так пойдем с нами из кремля!

— Что ты, как можно! Пособи лучше.

Василий помог ей дотащить мешок с репой и деревянное ведро с соленой осетриной. Снова позвал, но она упорно отказывалась. Еще раз сходил он с ней в избу. Вернулись с вонючими овчинными шкурами. Вдруг она стрельнула глазками:

— Лучше ты оставайся.

— А что? — задумался Василий… Но тут прискакали двое верховых с оседланным Голубем. Стремянный Ждан властно крикнул:

— Княжич, в седло! Живо!

Не будь тут Янги, наверное, Василий послушался бы безоговорочно, но сейчас напустил на себя важность:

— Киприан уезжает, что ли?

— Да, — с усмешкой ответил Ждан. — Если на реке шум, карасю лучше не интересоваться, что происходит.

— Значит, и я карась? — Василий схватился за рукоять харалужного своего меча.

— Что ты, княжич, Господь с тобой! Тебе такой жребий тяжелый выпал, не позавидуешь: оборонить великую княгиню и брата малого… И меч этот булатный может тебе пригодиться. Однако живее, живее, княжич!

Уж не раздумывая больше, Василий вскочил на коня и уехал от Янги, не оглянувшись, растравляя и оправдывая себя: «Так ей и надо! Будет знать!»

На Соборной площади гудело вече: решив, что митрополита и княжескую семью можно выпустить, обсуждали теперь, как быть с Остеем. Хорошо, что литовский князь желает за Москву постоять, однако и подумать есть над чем. Остей ведь — внук поседевшего в битвах против русских Ольгерда, который дважды в ярости приходил к стенам Московского кремля и с той же яростью восвояси возвращался — не мог взять города, а в отместку оставлял за собой выжженное пепелище и убитых, не уступая в жестокости самим татарам. Но, с другой стороны, два родных сына Ольгерда славно дрались на Куликовом поле против Мамая… И московское вече доверилось Остею.

Проезжая мимо княжеских хозяйственных построек, Василий заметил, как несколько бродяг, которых он видел раньше возле кружал неизменно пьяными, выносили меды в дорогих серебряных и стеклянных посудах, иные отхлебывали на ходу, а иные уж и опьянели заметно.

— Защитнички… Упьются господскими медами и дрыхнуть станут, утром опохмеляться начнут, — брезгливо сказал Киприан.

— Нет, — заступился Ждан. — Это они для храбрости, ведь без браги нету отваги.

— Боком эта храбрость обойдется. Не всуе сказано Иоанном Златоустом, что пьянство — демон самозваный, недуг, не имеющий прощения, падение, лишенное оправдания, общий позор рода нашего.

— Нет, — неуступчиво возразил Ждан, — бражничество водят люди не нашего рода, это пришлые людишки. Эти, верно, уж с десяток корчаг[34] браги да несколько берковцев[35] меду выдули — дорвались. Но мы их сейчас протрезвим. Наши, московские, все как один к осаде готовятся.

— Пропьют они Москву, — гнул свое Киприан мстительно, даже с удовлетворением, будто заранее оправдывая свое бегство.

4

В пол-обеда в понедельник двадцать третьего августа Ждан придержал возле Фроловских ворот лошадь, сказал Василию:

— Дорога потайная тебе, княжич, известна. Так через лес до Переяславля и держись. Если будет нужда — дальше, до Ростова, до Костромы. А я останусь Москву оборонять.

Два крытых расписных возка — митрополита и великой княгини — в окружении верховых конюших, с которыми был на голубом коне и Василий, покатили через превращенный в болонь Посад, обезлюдевший и выжженный горожанами для того, чтобы ордынцы не могли тайно подобраться к кремлю и устроить примет огненный, — ни деревца, ни тына не осталось. Среди выжженных черных холмов долго еще был виден белоснежный кремль…

Едва миновали неубранные огороды и поля, на первой же росстани дорог митрополит велел остановиться, подозвал к окошку возка Василия.

— Вот что, княжич, — каким-то неожиданно сварливым и обиженным голосом заговорил Киприан, — Мне сейчас с твоим отцом не с руки встречаться, я пока — сюда.

Он указал на сворачивающую влево тверскую дорогу, которая была так хорошо накатана, что отражала тусклый лунный свет.

Василий ничего не имел против, но его другое обеспокоило:

— Почему ты сказал, что отец бежал? — требовательно спросил он. — Ведь если бы это было правдой, он бы и меня с мамой и братом захватил?

— Эк тебя взяло! — раздраженно отмахнулся Киприан. — Ну, не бежал, так уехал, пусть так будет изречено. А вот на Куликовом поле в самый страшный момент он, отец твой, говорят, отошел от сечи в лес. Говорят так самовидцы, сам я не знаю, а ты видел ли на теле его язвы и раны такие, чтобы на ногах не дали стоять? Ни шрама, ни рубца, говорят, ни капли крови, говорят, не пролил он… Я не хочу плохого тебе про отца сказать, надеждой тщусь лишь, что ты сам лучше всех во всем разберешься и будешь более мудрым государем, чем те, которых до тебя Господь на Русь посылал. — Киприан осенил Василия крестом, крикнул вознице: — Трогай!

Возок митрополита свернул леворучь, покатил на Тверь. Василий велел оставшимся следовать в Переяславль, но не по главному тракту, где могли подстеречь ордынцы, а через Кунью волость, куда ездил он с отцом на соколиную охоту.

Глубокой ночью подъехали к воротам своего переяславского дома. Челядь, испуганная неурочным прибытием хозяев, не сразу отозвалась на стук. А когда разобрались, что к чему, в палатах, ложницах, светлицах, сенях и закутках большущего, разросшегося во все стороны многочисленными пристройками княжеского дома поднялась бестолковая беготня, которая усилилась после того, как великая княгиня приказала не зажигать свечей, а принести светец и лучины.

Переяславский княжеский дом был очень старым, строился постепенно, разрастаясь с каждым годом. Это был целый муравейник покоев, покойцев, светлиц, горниц, сеней и переходов, в них и днем можно было заблудиться. Евдокия Дмитриевна распорядилась подготовить женскую половину, которая располагалась на втором этаже и называлась теремом.

С перепугу да потрясений и спать не ложились, сидели молча, изредка лишь перебрасывались малозначащими словами. Жгли лучины, и это было единственным развлечением. Мать, правда, часто подходила к образам, стоявшим в киотах и помещавшимся в переднем правом углу покоев. Образа были наряжены богатыми золотыми и серебряными, с каменьями и жемчугами, ризами чеканной или сканной работы. Мать раззанавесила их, сдвинув на стороны застенок, но спускавшейся вниз от киота пелены с нашитым на ней из парчового позумента восьмиконечным крестом не тронула, а убрусец отдернула лишь с одной иконы Пресвятой Богородицы, которой и молилась она беспрестанно и истово.

В ночном лесу, сразу же за княжескими огородами, скулили волки, доносились еще какие-то непонятные, а оттого еще более пугающие звуки. Неожиданно на небе в той стороне, откуда они только что приехали, вспыхнул зарев.

— Вот и утро! — обрадовался Юрик.

Его никто не стал разубеждать, только Василий посмотрел в противоположное окно, выходившее туда, где по утрам всходило солнце. Окно было слюдяным, но нарядным и искусно сделанным: разноцветные куски карельской слюды были вставлены в узорчатую свинцовую раму так, что через них хорошо видно все происходящее во дворе, а что делается в покоях, снаружи рассмотреть невозможно. Но сейчас непроглядная темень стояла во дворе, а зарев освещал окно, выходившее в сторону Москвы.

Что же это вспыхнуло? Занеглименье, Заречье, а может, сам кремль?

Мать завесила окно.

— Спи, Юрик, на дворе когда еще обутрится.

Лучину, ущемлявшуюся в железный светец, надо было то и дело менять, вставлять новую. На огонь можно было смотреть бесконечно, потому что каждая лучина горела по-своему: одна пылала ровно и ярко, другая долго тлела, дымила и вдруг разом вспыхивала, третья горела весело и скоро, треща и постреливая искрами, четвертая истлевала медленно и чадно, словно на нее брызнули водой. И сгорали лучины по-разному: иные так и оставались огромным длинным углем, другие сгибались в дугу, третьи рассыпались на части, четвертые постепенно испепелялись, а пятые, обглоданные огнем и похожие на пики, падали с шипением в белый липовый ушат с водой.

Вот и в Москве церкви да дома горят, наверное, сейчас, как эти березовые да сосновые лучины…

Забелели наконец окна. Мать, не окрепшая еще после родов и болезни, слабенькая, словно огонек лучины, беспокойно смотрела в окна, ни на что не могла решиться, а когда в зыбке горласто заорал Андрей, распорядилась:

— Немедля закладывать лошадей и ехать в Ростов, в Кострому или куда-то еще, только подальше от Москвы.

Но запоздала она с этим решением — прибежала насмерть перепуганная Юрикова мамка, крича:

— Татары! По монастырям скачут, великого князя ищут!

От этой новости все оцепенели, и только десятилетний княжич Василий не поддался общей растерянности. Сознание, что он сейчас старший и главный, сделало его спокойным, сообразительным и находчивым. Очень вовремя вспомнил он, как корегорил с Владимиром Андреевичем Серпуховским на озере, какие скрытые камышами протоки и заводимы на этом озере есть.

— Собирайтесь! — велел он и добавил с особой грозностью для Юрика: — Да живой ногой!

Он вывел мать, державшую на руках двухнедельного Андрея, и Юрика на берег огромного озера, такого, что дальний берег еле угадывался в утреннем тумане, отцепил от вбитого в тину кола лодку, подвел ее к мосткам, помог матери и Юрику перешагнуть через борт. Они сели на деревянные поперечные скамейки, судорожно вцепившись в них руками и опасливо озираясь по сторонам. Василий оттолкнул вертлявую долбленку и вскочил в нее, махнув с мостков на среднее сиденье. Тут Юрик с матерью ахнули и приготовились к самому страшному. Но ничего страшного не произошло. Лодка успокоилась, Василий ухватился за весельные вальки.

Все было сделано в самое время. Едва отплыли они от берега, как возле тына их дома появились всадники, внешний вид которых обличал азиатов. Один из них, заметив беглецов, завел коня по брюхо в воду и достал лук.

Первая стрела булькнула рядом с лодкой, вторая воткнулась в бортовую доску. Юрик переводил взгляд с мелко дрожащего оперения стрелы на всадника, снова поднявшего заряженный лук, закричал вдруг на старшего брата грозней, чем тот сам на него давеча:

— Скорее верти мешалками-то! Не видишь, что ли?

От волнения Юрик забыл даже, как называются весла.

Василий понял, что татарин уже не может достать стрелой до лодки, и ему стало смешно от беспокойства и решительности Юриковых распоряжений:

— Меша-алками! — передразнил он брата, работая однако веслами шибче, изо всех сил, — Говорить-то научись сперва!

Ордынец между тем упорно наструнивал лук, целился и выпускал стрелы теперь уж заведомо мимо цели до тех пор, пока не опустошил колчан.

— Какой глупый! — сказала успокоенно мать, качая на руках кукольного Андрея. — Не понимает, что уж не до править до нас стрелы.

С озера очень хорошо было видно, как вражеские всадники метались по городу, очевидно, занимались разбоем. А затем тут и там стали вспыхивать огнем дома. Жаркие головешки выстреливали высоко в небо, иные с шипением ныряли в озеро, другие падали на соломенные и тесовые кровли строений, и скоро весь Переяславль занялся одним пожарищем. То ли от гулко полыхавшего на берегу огня, то ли из-за налетевшего вдруг со стороны леса буйного ветра, на озере вмиг разгулялась буря так, что Василий еле успел загнать вертлявую долбленку в узкую протоку, в которой они когда-то с Серпуховским били острогой рыбу. Василий вспомнил ту азартную охоту и подумал, как верно называлось это озеро раньше — Клещиным: вечно оно неспокойно, клескает волны даже и не при сильном ветре. Ну и Плещеево — тоже верно, вон как плещутся волны у заросших ветлами берегов… Вспоминал о разных пустяках княжич, развлекал мать и Юрика рассказами, те делали вид, что ничем больше не интересуются, как подробностями Васькиной рыбной ловли на этом озере, даже смеялись иногда и вопросы задавали, какой длины были щуки и что это за корегод такой, а также отличается ли, интересно знать, по вкусу только что пойманная ряпушка от той, которая была выважена из воды вчера… Но даже и Юрик понимал, что все это игра, невеселая и опасная: страшно представить себе, что произошло в Москве, рачья клешня сжимала сердце от мысли, не случилось ли что с отцом, и непереносимо боязно было загадывать, что же произойдет с ними самими — завтра, сегодня вечером, прямо сейчас?..

5

В случившемся можно было упрекать многих. И Дмитрия Ивановича с Владимиром Андреевичем, которые долго не могли собрать дружину и прийти на помощь осажденной Москве, и Киприана, самовольно бежавшего из кремля, и шурьев Дмитрия Донского, родных братьев великой княгини — Василия и Семена Дмитриевичей, которые вероломно обманули москвичей, заверив их под клятвенной присягой, что царь Тохтамыш желает только полюбоваться на Москву. И доверчивых граждан, внявших коварным словам и открывших ворота, которые были неприступны для врагов в течение трех дней и могли бы оставаться таковыми хоть до глубокой зимы.

А теперь Москва лежала в руинах.

Уцелели те, кто сумел сбежать в леса, заходить в которые степняки боялись.

Ждан выжил чудом — его нашли под грудой мертвых порубленных тел.

После Вожи и Куликова поля ордынцы утратили свою воинскую неустрашимость, но сохранили варварскую свирепость. Как ни были тогда жестоки законы войны, Тохтамышево нашествие вызвало содрогание в сердцах его самовидцев. Какой-то басурманин, видно, для того, чтобы хвалиться потом своим удальством, отрубал у поверженных по одному уху и складывал их в кожаный мешок, притороченный к седлу. Свалив конем Ждана и решив, что он мертв, отрубил и у него правое ухо.

Ворвавшись в город в восьмом часу дня[36] двадцать шестого августа, они уничтожали жителей до той поры, пока у них не обессилели руки и не притупились сабли, с живых людей сдирали кожу, плачущих младенцев бросали в костры, весело осклабясь, развлечения ради, ссекали с убегавших людей головы, а уцелевших и склонившихся перед неумолимым роком (преимущественно женщин, оставшихся после Куликовской битвы вдовиц и неневестных девок) погнали, как скот, на арканах в Сарай для продажи их в качестве рабынь и наложниц на рынках Востока и Средиземноморья. Не щадили и малых детей: по ордынскому закону истреблению подлежали все мальчики, доросшие до тележной чеки.

Дочиста облупили все церкви, а набитые в них до стропил книги и рукописи сожгли. Захватили княжескую казну, расхитили имущество бояр и купцов. Драгоценностей и денег согребли мало сказать и тысяча тысяч, делили меж собой на глазок, ведрами, но словно бы чувствуя, что в остатний раз уже, может, удалось дорваться до московских богатств, хватали напоследок и тяжелый товар — железо и медь, не знали, как и управиться с награбленным.

Василий пошел искать Янгу. На месте нового дома Фомы Кацюгея лежала груда пепла и углей, а сам Фома — человек богатырского сложения, бывший отчаянный конокрад и доблестный ратник — сидел на седой земле и плакал, не. стесняясь слез, которые стекали на его опаленную бороду. На вопрос, где Янга, он не ответил — ничего, похоже, не видел и не слышал.

Возле пепелища Чудова монастыря Василий нашел умирающего переписчика Олексея. У него были отрублены кисти обеих рук, грубые холщовые повязки на них стали рыжими, проступила кровь даже и через черный, с вышитой на нем серебряной нитью молитвой пояс, которым притянули ему к телу обе руки, чтобы он от боли не вскидывал их и не бередил страшные язвы. Лицо его в черных волосах было смертельно бледным. Прикрыв глаза веками и еле шевеля обескровленными губами, он бредил…

— Рука-то моя любо лиха… а ты не писец… Я русским уставом пишу, начерком красивым и четким… А сядем, братья, на своих борзых коней, поглядим на синий Дон!.. Все сожгли… Колокола и то плавились, и мое пергаментное рукописание…. Хуже Батыева злодейство… Отец Кирилл, стогодовый старец, всякого на своем веку повидал, так и то ужасался…

— Олексей, а ты Янгу не видел? — Василий опустился на колени, вытирал нескончаемые слезы с глаз, стараясь по движениям тонких сухих губ Олексея угадывать слова. А тот вдруг раскрыл глаза, и они оказались у него прозрачно-голубыми, словно бы обесцвеченными. Минутное озарение мелькнуло в них, но тут же он опять смежил веки, прошептал:

— Знаю, ты великий князь.

— Нет, Олексей, я княжич, Василий я!

— Знаю. Яблоко от яблони недалеко падает… Сказано евангелистом Иоанном: «Сын ничего не может творить сам от себя, если не увидит Отца Творящего, ибо что творит Он, то и Сын творит также…» Я Янгу видел, да. Февронья в огонь ее толкнула… Потом сама туда же… Кто от меча бежал, от огня гибнул, спасался от огня — под мечом умирал, в реке тонул…

— Почему толкнула, как это толкнула, ты чего говоришь? — кричал, заливаясь слезами, княжич Олексею на ухо.

Тот, видно, услышал его, силился ответить:

— От поганых спасались… От плена… Огонь лучше… Мне бы тоже лучше… А вы, князья, в адовом огне гореть будете.

Олексей прожил еще два дня, но был все время без сознания. Его мать, очень ветхая старуха, обмыла сына, обрядила в белую рубаху, потом все ходила по монастырскому пепелищу, отыскивала калиги, никак не могла найти нужных иноческих башмаков, в которых можно было бы схоронить сына: то непарные попадались, то очень маленькие, то велики слишком. Пока искала — делом занята была, крепилась, но стоило взглянуть ей на босые ноги Олексея, как снова текли из глаз ее безутешные слезы. Василий попробовал узнать у нее о Янге, но она вопроса не понимала, смотрела в упор, по-детски, и начинала опять обиженно и тихо плакать.

Не стихал тягучий гул Борискиного колокола, не убирались щи да кутья со столов, наскоро сколоченных и врытых в землю, но некому было и поминный дармовой обед вкушать — ни калик перехожих, ни убогих странников, каких всегда бывало в Москве многие сотни. Не было и митрополита, обязанности его опять исполнял безотказный коломенский епископ Герасим, молился сам день и ночь и другим внушал, что молитва за умерших есть одна из первейших обязанностей христианина, его великий долг любви, ибо если Господь дал нам способность творить добро живому, то неужели он же отнимает ее у нас в отношении того, кто умер и, может быть, еще более нуждается в нашей деятельной помощи, нежели при жизни.

Великий князь, слишком поздно собравший рать на подмогу осажденной Москве, не в силах был скрывать слез ярости и душевной боли, делал то единственное, что ему оставалось сейчас делать, — хоронил мертвых (нечестивцы своих убитых сразу же сожгли на кострах). С трудом находились люди в похоронщики. За погребение восьми-десяти трупов великий князь платил один рубль. Всего он потратил на это сто пятьдесят рублей[37]¹.

А сколько людей сгорело, утонуло, угнано в Степь? Ответы на эти вопросы мог бы дать один Тохтамыш, но он, совершив вероломный налет и опасаясь мести, поспешно возвращался восвояси. По пути завернул к Олегу рязанскому, пожег и пограбил всю его землю. Почему поступил он так? И на этот вопрос мог бы ответить один лишь Тохтамыш — просто это жестокость и коварство или обдуманная и непрощающая месть Олегу Ивановичу за то, что он два года назад в самый решающий момент не ударил в спину великому князю московскому, предав своих случайных и ненавистных союзников во имя благоденствия родной русской земли?

Глава VIII. Доброписца Олексея полуустав

В те времена сын наследовал в глазах современников честь или бесчестие своего отца. Каков был отец, таким заранее готовы были считать сына. Этим определялось нравственное значение князя при вступлении его в деятельность. От него всегда ожидали продолжения отцовских дел, и только дальнейшая судьба зависела от его собственных поступков.

Н.Костомаров

1

Из предсмертного бессвязного рассказа монаха-доброписца Олексея можно было понять, что Янга погибла в огне. Но Ждан сказал, что видел ее в толпе пленниц, которых уводили татары. Правда, Ждан добавил, что он мог ошибиться, потому что сам был еле можаху, в глазах все мутилось.

Василий загадал: если светлячок подле кремлевого дерева уцелел, то и Янга жива.

Когда зажглась на небе чигирная звезда[38], он пошел на Боровицкий мыс и почувствовал, сам удивившись, то же самое волнение, какое пережил, когда шел по зову самой Янги. Миновал некогда белую, а теперь закопченную и с обвалившейся звонницей церковь Спаса-на-Бору, прокрался зачем-то тайком — чтобы было, как тогда! — через поредевший и с оборванной листвой кустарник. Вот здесь, возле кремлевого дерева, они закопали желудь… Нет, не взошел еще дубок, засох, наверное… А тут должен быть светлячок… Темно, не видно Неужели и его сгубили? Значит…

И только отчаялся Василий, как он и вспыхнул! Прямо перед глазами — бледный светящийся изумруд, однако живой, пульсирующий, дышащий! Боясь спугнуть, потревожить его, Василий стал отступать, не сводя зачарованного взгляда со светлячка, который не становился тусклее, только уменьшался в размере. И когда он совсем растворился в темноте, Василий повернулся к нему спиной и тут же в ужасе замер: перед ним возникла огромная бородатая фигура человека, который тоже пятился задом наперед, взбивая лаптями пыль. Увидев, что Василий остановился, человек тоже встал на мгновение, но тут же бухнулся на колени, заговорил так быстро, будто опаздывал куда или боялся, что его перебьют:

— Княжич, милостивец, заставь вечно Бога молить, помоги бедным людям! Прикажи стражникам в кремль нас пропустить.

Василий с трудом понял, что хочет от него мужик. Оказывается, приехали крестьяне с севера торговать, а с них такую пошлину затребовали, что впору оглобли заворачивать да в другой город ехать, хоть в ту же Тверь. Зная, что отец всегда поддерживал крестьян и торговцев, что у него они всегда искали и находили княжескую правду, защиту от притеснений бояр и монахов, Василий решил свершить скорый суд и по-хозяйски направился к Боровицким воротам. Мужик, согнувшись, чтоб поскромнее да пообиженнее выглядеть, семенил следом маленькими шажками и причитал:

— Виданное ли дело — за приезд, за отъезд, за проезд, за проход, за товар, за торговлю, за лодки, за дугу… за все мыт плати, уж совсем мы измытарились, помоги, заступник, великий князь.

— А раньше что же, разве не платили? — поинтересовался Василий, смущенный и польщенный тем, что величают его князем великим, почитают заступником.

Мужик несколько смутился было, замялся, но тут же опять осмелел:

— Платили, да не по стольку же… Виданное ли дело: с дуги — по две деньги, с меха — по два алтына, за соль — с рубля по пять денег, а с пуда соли — по одной деньге, за кипу хмеля — как за кадь ржи…

Василий слушал не вникая. Велел стражникам отворить ворота, те послушно сделали это, только мытный тиун сказал неуверенно:

— Однако, княжич, ведь сорок две подводы с товаром — ячменем, рожью, рыбой, солью, мехом… И все мимо казны княжеской…

Некоторое беспокойство овладело Василием, подумалось, что, может, напрасно столь скоропалительно решил, но сразу успокоил себя: отец точно так же поступил бы, а стража, наверное, самовольно мыт увеличила. Да и вообще, событие столь маленькое, что никто о нем и не узнает никогда.

Но княжич ошибся. Пока он шел от ворот до дома, какой-то доброхот уже опередил его и наябедничал великому князю.

Отец встретил его сердито, даже зло:

— Вот когда я сдохну, а ты сделаешься государем, тогда и самовольничай, а доколе я жив — не смей!

Гнев отца был непонятен, грубость обращения обидна.

И Василий вспылил:

— Ты чего-то там творишь своей волей, а с меня за это спрашивают! Про все и за все твое спрашивают, а я сам ничего не знаю. Из-за тебя… — Василий оборвал на полуслове, не решаясь и не умея сказать, что беспокоило его уже давно.

А отец очень хорошо почувствовал это, сдержал раздражение, сказал миролюбиво, приглушенным голосом:

— Видишь ли, сын, оскудели мы сейчас и добром, и людьми. А денег требуется много, больше, чем раньше. Так что надо пока всем потуже подтянуть кушаки. А тебе… — Отец тоже не договорил, что хотел, закончил так: — Ладно, об этом мы с тобой потом как-нибудь. И — один на один.

При этих словах отца Василий повернул голову и увидел, что в горнице в переднем сумеречном углу сидят окольничий Тимофей Васильевич, дядя Владимир Андреевич, Боброк с Кошкой, епископ Герасим и несколько чернецов. Отец подождал, пока отроки зажгли сальные свечи, и, усаживаясь в свое кресло, велел Герасиму:

— Ну давай, святой отец, чти свою грамоту!

— Не моя она, великий князь, не моя… Не ведаю, по чьему наущению начертал ее Олексей, — царство ему небесное! — и для кого предназначал ее, тоже не ведаю.

— Проведаем, чти!

Отец приготовился слушать, подманил Василия и посадил его справа от себя на широкий подлокотник кресла.

Герасим развернул свиток, встал так, чтобы побольше света попадало на него.

Когда сказал отец: «Оскудели мы», — Василий задумался, в чем же это оскудение, а вот сейчас, видя, как горят толстые сальные свечи — тускло, с копотью и так быстро, что скрученные нитяные светильники не успевают истлевать и безобразно выступают из пламени черными скелетами, понял: плохо дело, раз даже у великого князя нет больше привычных разноцветных свечечек, скатанных из воска чистого, душистого, какие жгли в доме всегда, сколько помнит себя Василий. И даже по размеру они были одинаковыми, так что по ним время узнавать можно было. Но кроме Василия, никто не удивлялся, что свечи не восковые, а сальные, и отроки уж к ним привыкли — стояли все время наготове со щипцами нагар снимать, стараясь находиться постоянно в тени и не мешать своим присутствием великому князю и его высокоумным боярам.

Герасим начал читать бесстрастным голосом. Василий вслушивался, понимал, о чем идет речь, и все пытался постигнуть, что же раздражало тут отца, почему получилось у них с епископом нечто вроде распри и перебранки.

Сначала шла похвала покойному митрополиту Алексию. Василий покосился краешком глаза на отца: тот доволен, нравится ему слушать про Алексия. Но вот рассказ подошел к Митяю — отец ворохнулся. Олексей писал всем известное, что Митяй новоук в чернечестве и дерзостный самозванец. Отец чуть слышно хлопнул ладонью о подлокотник. Митяй не назывался прямо злодеем, но говорилось, что и монах-то он не настоящий, и самонадеянный чрезмерно, когда грозит собственными руками с Дионисия суздальского скрижали спороть после победного возвращения из Царьграда, и нахален очень, когда просит у великого князя чистых харатий.

— Ну, а про Киприана-то что? — выказал отец нетерпение.

— Про митрополита всея Руси вот ниже: «И пришла весть великому князю такая: «Митяй твой умер, Пимин стал в митрополиты». Князь великий не захотел Пимина принять, сказал: «Не посылал я Пимина в митрополиты, а посылал его как одного из служащих Митяя…» Князь же великий захотел принять Киприана митрополитом…»

— «Захотел принять Киприана митрополитом…» — насмешливо повторил Дмитрий Иванович. — А о том ничего не писано, как Киприан этот лез в Москву при живом Алексии?.. Ладно, чти дальше.

— «Князь же великий захотел…»

— Дальше, дальше чти!

— «Захотел принять Киприана…»

— Слышали, — сердился Дмитрий Иванович, — чти дальше, тебе говорят!

— Так, так… — Герасим заволновался, бегал глазами по строчкам, выискивая нужную, чтобы уж больше не гневить великого князя, а левой рукой разворачивал свиток. — «Послал за ним игумена Федора Симоновского, отца своего духовного, в Киев, звать его к себе в Москву…»

— Это ладно, это верно, это пусть так… — сказал Дмитрий Иванович несколько даже растерянно и разочарованно. — Дальше!

— «И прииде преосвященный Киприан…»

— Ишь ты, Митяй — так неук дерзостный, а Киприан — преосвященный! — опять перебил отец. Но Василий не понял, зачем. — Чти!

— «Киприан из Киева в Москву в свою митрополию…»

— Вот брех! «В свою»! Чти!

— «…В четверг к шестой неделе по Пасхе в самый праздник Вознесения Господня. И много звону было во все колокола, и много народу собралось на сретение его, будто весь город двинулся. Князь же великий Дмитрий Иванович принял его с великой честью и со многой верой и любовью…»

— А ну, подай свиток, его, Киприана рука!

— Нет, великий князь, то доброписца Олексея полуустав.

— Знаю, перебеливал Олексей, а сочинял все Киприан, лиса хитрая. — Отец поднялся с кресла. Василий пересел на лавку. — Нерусь он, а чужеземцу что до нашей Москвы? — бросил ее, сам же — в Тверь. Что он тебе тогда сказал, Василий, чем трусость свою оправдал?

Василий слишком хорошо помнил, что сказал ему ночью двадцать третьего августа на росстани дорог Киприан, но произнести те слова про себя боялся. А тем более повторить их вслух да еще при всех, сейчас… Можно сказать, но не все, только то, что Киприан признавался в своем неумении рядить полки и сидеть в осаде. Но сознательное умолчание не есть ли тоже ложь? Василий не знал, на что решиться.

Отец понял его состояние:

— Ладно, об этом мы с тобой потом… — Он не добавил слов один на один, но они подразумевались, так, во всяком случае, понял Василий отца и внутренне сжался от ожидания чего-то опасного и неминуемого.

2

Осень была поздняя. За глухариными болотами на озере по утрам надрывно кричали журавли — словно плакали в голос обиженные женщины и дети. Отчего они так рыдали — не хотели лететь в чужие края? А может быть, кто-то зорил их гнездовья — ведь в брашнях обильного стола эти птицы за свой вкус почитались третьими после тетеревей и гусей, превыше лебедей и уток?

Журавлей этих долго будет помнить Василий.

— Возьми, возьми его, улю-лю-лю-лю! — катился по лесу крик.

Собаки гнали зайца, но Дмитрия Ивановича и Василия, сидевших в седлах своих любимых коней, не волновали ни азартные крики охотников, ни яростный лай гончих: истинно княжеская охота была впереди — на матерых волкови лис.

Дмитрий Иванович любовался своими борзыми. Они имели разный окрас — белый, палевый, красно-палевый, серый, было несколько пегих в разном соединении цветов, но все были одинаково стройны и статны. Каждую собаку знал Дмитрий Иванович во всех ее достоинствах и особенностях: кто из них нагл, а кто просто резв, кто пылок, а кто тягуч. Собак, скачущих по охоте, а тем более тупиц еще в прошлые потехи псари выявили и убрали, чтобы они не портили благородного княжеского стада.

— Пусть в остатний разок покажут свои доскачки и броски, — грустно сказал Дмитрий Иванович.

Василий удивленно вскинул глаза — отец объяснил хмуро и нехотя, глядя в сторону:

— Да, в остатний разок! Всех отправлю в подарок ненавистной Орде… С псарями и выжлятниками в придачу. И только бы эта была придача!.. Подчистую казну выгребем за ярлык.

— Но, отец, ты же говорил, что мы будем владеть великокняжеским столом вечно, без угождения и задаривания?

— Говорил и буду опять говорить скоро, но пока… Конечно, горька власть, из рук ворога полученная, тяжела плата за нее, велика дань, но… Слушай меня внимательно, сын. — Василий понял по тону, что наступил тот самый момент один на один. Он ждал его и боялся. Как видно, и отцу не просто было подойти к этому, даже выражение глаз у него все время менялось: то доверчивое, то подозрительное, а то вроде бы и заискивающее, словно бы он поддержку и защиту обрести в сыне надеялся.

Они проехали шагом вдоль лесной опушки, рядышком, стремя в стремя, остановились на взгорке, с которого хорошо просматривалось ровное и чистое, без пней и кустов, поле — самое место для травли борзыми.

— Видишь сам небось, не маленький уж, что вокруг происходит. Русские князья порознь и тайком от меня поволоклись к Тохтамышу на поклон. Тесть дорогой, дед твой, Дмитрий Константинович, прямо-таки на пузе туда приполз. И городецкий князь Борис Константинович на что-то надеется, а великий князь тверской Михаил Александрович, не один — с сыном, не прямицами, но околицами, в обход Москвы за ярлыком на великокняжеский престол побежал. Великий Новгород после моей победы над Мамаем построил на берегу Волхова церковь святого Дмитрия, а ныне сразу же из-под нашего влияния вышел и принял князем-наместником Патрике я Наримантовича литовского. Олег Рязанский вообще грозит пойти на нас войной. Думают они: все, крышка Москве. Но нет! Москва, она, — как феникс-птица!

Тут Дмитрий Иванович несколько приободрился: видно, сравнение Москвы с возрождающейся из пепла сказочной птицей понравилось ему самому. Но тут же и снова опечалился он, заколебался — посмотрит на сына и отвернется, бросит летучий жалеющий взгляд — и тут же в землю твердыми, как речная галька, глазами упрется. Наконец решился!

— Ты поедешь в Орду ярлыка добиваться!

Василий просто дара речи лишился. Поле, и горизонт с далекими лесами, и небо в редких облаках — все покачнулось перед ним. И дыхание занялось, будто в глотку кол воткнули. Ему показалось, что он ослышался, что отец шутит. Но сердце, забухавшее в груди больно и тревожно, говорило ему: правда это, правда, поверить невозможно, но — правда! Но почему именно он?.. Не сам отец, не какой-нибудь боярин знатный, умом быстрый, извивы жизни, все излучины ее прознавший, в мысль чужую, лукавую глубоко и быстро проникающий, замыслы вражеские упреждающий. А что он там, Василий, в Орде поделает? Аки агнец, на заклание брошенный… «Если только можно, Отче, пронеси чашу сию мимо меня…» Вот когда он мгновенно прочувствовал смысл этой горькой тихой просьбы Спасителя нашего!.. Уж если Он устрашился!.. Если Его слабость — не Божеская, но человеческая — объяла! Если Ему тяжко было ступить на путь крестный, мученический!.. «Впрочем, пусть будет воля Твоя, а не Моя!» — пронеслись в мыслях Василия кроткие слова Утешителя и Защитника всех труждающихся. «Приидите и успокою вас…»

Чтобы быть повыше, Василий стоял на стременах, но от отцовских слов ноги его подкосились в коленях, и он шлепнулся на седло. Стремена отскочили, ударили Голубя по бокам. Жеребец решил, что его пришпоривают, махнул скоком. Василий едва удержался на нем, уцепившись за гриву, и лишь потом натянул удила.

Отец подъехал сзади, пошутил грубовато:

— Куда ж ты торопишься? Вот замерзнут реки, снова вскроются, за это время и снарядим тебя, а?

— Да как же, я ведь маленький! — растерянно прошептал Василий. Знал, не то сказал, что, может быть, ждал от него отец, но — само сказалось.

И тем пронзительней была ласковость, какая слышалась в насмешливых вроде бы отцовских словах:

— Вот так маленький — двенадцать лет!

— Одиннадцать! — слабо возразил Василий опять шепотом.

— К тому времени уж тринадцатый пойдет. А я на княжение сел в девять лет. Это, думаешь, проще?

Но, несмотря на утешения отца, чувство обиды и отринутости охватило Василия помимо его воли. «Милостивец, знающий нужды, и скорби, и бремена всех сирых, воззрись на меня, пошли мне хоть малый лучик благостыни Твоей неизреченной, спаси и сохрани, и укрой», — молча попросил он, поднимая лицо к небу, чтобы не пролились внезапно вскипевшие на глазах слезы.

Сразу ненужной и неинтересной показалась Василию предстоящая потеха. Крики погонщиков, взлаивания нетерпеливых борзых, звуки охотничьего рога доносились как сквозь воду. Внутри него все сжалось, охолодело. Щеки свело мурашками, губы прыгали, он прикусывал их до боли.

Ветер с запада гнал тучи. Их растрепанные космы провисали где-то над полями полосками мелкого дождя, а на востоке, как злобно ожидающий азиатский глаз, светилась узкая щель в разрыве осенней наволочи.

Василий поежился в своем кожушке.

— Почему ты сам не хочешь поехать в Орду? — Растерянность сменилась в нем отчаянной решимостью. Будто в воду бухнулся, прямо посмотрел в глаза отцу: — Боишься?

— Боюсь, — не отводя взгляда, коротко согласился тот.

Так просто признался? Как же так? Может, Киприан-то правду говорил?

Голос Василия стал дерзким:

— Чего же ты боишься?

— Отказа боюсь. Если откажут тебе, это еще не все. Можно тогда и мне попытаться.

Дмитрий Иванович казался спокойным. Только скулы ходили желваками.

Василий почти не слышал, что он говорил. Оглушило признание отца: «Боюсь». Раз сейчас он боится, значит… Уж не просто желание знать правду, а незнакомый до того гнев руководил им, когда он требовательно, почти враждебно сказал:

— Отец, ты и на Дону боялся? И когда Тохтамыш подошел — тоже?

— Да, — опять обезоруживающе согласился отец. — Страшно всегда, когда не за себя лишь одного в ответе.

Василий вконец потерялся. Казалось, сама земля всколебнулась, ушла из-под ног коня:

— Тогда что же? Как же это тогда?.. Значит, правду говорят о твоей трусости?

— Что-о-о? — Отец угрожающе схватился за меч. — Кто-о-о говорит?

Василий не на шутку испугался: никогда он еще не видел отца в такой ярости. С перепугу княжич невольно тоже уцепился за рукоять меча и развернул коня боком. Отец же, видя это, понужнул своего коня назад и принялся хохотать. Это было так неожиданно и непонятно!.. Перемена в отце подействовала на Василия странным образом: он опять ощутил свою слабость и беспомощность. Глотая слезы, пожаловался:

— Но вот ты же трусишь сам ехать в Орду, а меня отсылаешь?

Отец подъехал к нему вплотную, обнял примирительно за плечи:

— Ладно, сынок. Многое тебе еще будут говорить всякого обо мне. Каждый свою цель выцеливает, на тебя влиять зараньше хочет. Чтобы потом, когда великим князем станешь, выгоды через это произошли немалые доброхотам лукавым нынешним. Знай, что всю правду тебе обязан поведать только я. Не все хотелось бы и говорить, не все хотелось бы делать. Но есть у нас с тобой господин наибольший после Господа — долг наш княжеский. Ему мы на службу судьбой и Богом постановлены и исполнять должны, не о себе печалясь в первую очередь. А сперва пекгись должно о благе земли родной. Станут тебе красно брехать, а ты сейчас в ум возьми: об чем человек пекгись хочет? Об государстве али о себе самом? Тут ловко узлы вяжут. Та-акие мастера есть! И всегда, думаю, так будет. Потому — природа человеческая изворотлива, себялюбива, похотлива. Не токмо князя, но самого себя: иной обманывать рад, перед собственной совестью, значит, извивается, чтоб грехи свои в почести оборотить… Да, я боюсь окончательно потерять все, что с таким трудом удалось добиться моим пращурам и мне. Наша с тобой цель стать душой русской земли, чтобы около великого князя вращались все события. Тохтамыш унизил меня, разорив Москву, но я буду уничтожен, если получу отказ в ярлыке. Русь скажет: ни мечом, как Александр Ярославович, ни денежной калитой, как внук его Иван, не смог… загасил свечу…

Василий чувствовал, как в душе его отпускается готовая было уж вот-вот лопнуть натянутая до предела тетива, словно из дурного сна он выходил и верил, почти наверное знал, что может безбоязненно задать сейчас отцу давно свербившие его вопросы — потому безбоязненно, что не может быть на них иных ответов, кроме ясных, правдивых и все в жизни проясняющих. Он хотел спросить и о том, кто же все-таки первым решил через Дон идти, и о том, кто придумал в дубраве засадный полк устроить, о том, зачем Бренка в великокняжескую одежду перерядил, и почему Киприан на отца наговаривает, и отчего отец решил вину за разорение Москвы на нератного человека Киприана свалить, и другие вопросы теснились в голове, но отец вдруг сам спросил:

— Ты что, веры ко мне не имеешь?

— Имею… — потупился Василий. — Олексей-переписчик перед смертью сказал: «Яблочко от яблони недалеко падает». Сказал, что во всем князья, мы, значит, с тобой, виноваты. Я хочу знать, какой ты. Таким и я, выходит, буду?.. Какой я?..

Дмитрий Иванович улыбнулся. Сын нравился ему разумностью суждений и стойкостью характера, значит, не ошибся, решив послать его в Орду.

— Сказано в Святом Писании: «Древо доброе и добр плод приносит» — это ведомо было Олексею… Обличьем ты в мать удался, но душа-то у тебя моя. Такой же вскидчивый и нетерпеливый. Помню, перед началом битвы бояре и воеводы уговаривали меня остаться в безопасном месте, под прикрытием войсковых полков, но я сказал, что хочу быть впереди, если же кто опасается, что войско, не видя меня под моим знаменем, усомнится и дрогнет, то пусть кто-нибудь другой в мою одежду обрядится. Позвал я Бренка, любимого своего боярина, говорю: «Ты всегда тверд и спокоен, я же горяч. Ты, пожалуй, лучше меня сумеешь распорядиться, когда пойдет свалка. А кто будет спрашивать, где князь, отвечай — бьется в первом суйме в железных латах, и покуда будет в живых перед басурманами хоть один русский ратник, всем говори, что это я. А раз жив и продолжает биться великий князь, значит, ничего еще не потеряно». Понимаешь ли?

— Понимаю, — раздумчиво согласился Василий.

— Однако не до конца, видно. Спрашивай, что тебя беспокоит.

Василий не сразу собрался с мыслями, сидел в седле, поникнув головой, стараясь не выдать опять подступивших непрошеных слез. Сквозь подернувшую глаза предательскую влагу видел только, как ветер перебирает прядки голубой конской гривы, и чувствовал устремленный на него сбоку испытующий, выжидающий взгляд отца. Сглотнув слезы, Василий выговорил:

— Когда кончилась битва, когда Мамай бежал, тебя что, под срубленной березой нашли, так?

— Так, сын.

— Выходит, что же, ты ошеломлен был?

— Да, и по шелому мне не сосчитать сколько раз удары приходились, и кольчугу мне подрали, а главное — сдавили так, что я уж думал, что и дух вон! Ведь теснотища была такая, если кто упал, встать уже не мог, а мертвые между живых мотались, упасть не могли. Так сдавили меня, будто что-то внутри у меня порвалось, до сих пор чувствую… Хотелось бы подольше по земле походить, но уж сколько Господь отмерит…

Вдруг стегнула Василия по сердцу жалость к отцу, и оказалась она даже больней и горше, чем жалость к самому себе, недавно пережитая.

— Да ну тебя, не говори так, — пробормотал он невнятно, боясь поднять глаза от конской гривы и только туже сжимая обветренные сухие губы.

— Матери слов моих не передавай, — голос отца был по-прежнему ровен, — я только тебе это сказал. Овдотьюшка и так уж заподозрила: проснусь иной раз ночью, смотрю, она плачет, чует словно чего-то. — Он улыбнулся странной искривленной улыбкой.

Помолчали. Ветер посвистывал над полями, играл волосами всадников. И по-прежнему сеяли вдалеке полосами дожди.

— Отец, скажи правду, как битва шла. Никогда ты про это не рассказывал. Все я от других узнаю.

— Не рассказывал, потому что сомневался, поймешь ли. И сейчас еще не уверен. Ну, ладно, потом когда-нибудь вспомнишь наш разговор, поймешь, может быть, до конца… Еще с Коломны, двадцатого августа был я постоянно в беспокойстве, сна и покоя лишился. То ли переходить Оку и тайным путем нашей сторожи идти через рязанскую землю навстречу Мамаю, то ли иной путь поискать. Решил пойти чуть вспять к Лопасне и там переправиться через реку. Думал, что таким образом и Олега Рязанского смогу в нерешительности оставить, и Ягайлу литовского упредить. Решил, а сомнение-то свербит: может, зря, может, надо бы скорее, самым кратким путем на Мамайку кинуться? А к Дону подошли, и вовсе я сна лишился: то ли в половецкую степь вступать, то ли занять оборону на своем берегу? Ну, стали мы возле речки Себенки, разведчики языка привезли — знатного татарина. Тот показал, что Мамай в трех переходах от нас стоит, союзников ждет. Решился я: победить или погибнуть, открыто самому выступить. — Голос у Дмитрия Ивановича слегка дрогнул — видно, заново переживал он трудный, может быть, самый трудный в своей жизни миг, удивляясь и радуясь одновременно, что все так именно произошло. — Решился, да только после этого глаз ни разу сомкнуть не сумел, ни в одну ночь.

Он сощурился — то ли от резкого холодного ветра, то ли от брызнувшего вдруг в промоину меж облаками солнечного луча. А может быть, воспоминания тяжелили веки…

— Не ел ничего вдобавок, ни крошки хлебной в рот не взял, не знаю, право, чем жив был. Господь помогал, я все псалом про себя повторял: «Бог нам прибежище и сила, скорый Помощник в бедах. Посему не убоимся, хотя бы поколебалась земля и горы двинулись в сердце морей…» Особенно последняя ночь, перед битвой, длинной была — туман густой, рассвет все никак не мог наступить. Еще полутьма, а уже начались мелкие стычки на ничейной полосе, с боков. Но грудь на грудь все никак не могли соступиться. А как солнце взнялось, и началось побоище. Все сразу стало другим. И откуда силы взялись? И тревогу свою позабыл. Даже рад был, что началось. Ожидание тяжелее самой беды. Так поначалу кинулись, что я индо копье сломал в каком-то басурманине. Три коня подо мной пали, два с лишним часа меча двуручного не опускал, оба плеча отмахал, а нечистые все жмут и жмут. У нас ополченцы — небывальцы в боях, не искусные в ратном деле мужики, а наемные генуэзцы ничего и делать больше не умеют, как только воевать. Вот и стали они нас ломить. Думаю, неужели конец, неужели, думаю, и засадный полк мой порублен?..

Дмитрий Иванович поник головою, будто недавние кровавые видения застлали его взор. Василий сам не замечал, как повторяет губами, бровями, прищуром глаз каждое движение на лице отца.

Тот неожиданно усмехнулся, вскинув голову:

— Вертится промеж врагов прямо передо мной один из наших. Как гляну, что такое? Рубаха на спине промокла, индо дымится. Кровь, думаю, что ли? А это он… взопрел так, потом изошел. Не знай, кто такой, как звать и откуда? Помню, лохматый. И рубаха промеж лопаток прилипла… Сгинул, видно, среди живых я его потом не нашел.

— Ну, а полк-то, в засаде который? — торопил Василий, ерзая в седле.

— Только, значит, подумал я, не порублен ли мой потаенный полк, вдруг вижу, выскакивают из засады, из дубравы брат Владимир с Боброком… Разглядыватъ-то больно некогда. Гляди знай, чтоб голову не снесли, тесно бились. На слух определял, по гулу, по стону, что на поле… Ударил засадный полк в тыл татарам. Мамая с Красного холма будто вихрем унесло. А то сидел, чванился, саблю кривую поганую из ножен не обнажил! Увидел я это и сказал сам себе: «Все! Ты победил!» Тут же и поднажали с двух сторон, уж не разберешь — наши ли, татарове ли, кони взбесились… Чувствую только, что закрываются глаза, нет больше сил разомкнуть их. Как провалился… Пока русичи сорок верст татар рубили и гнали до Красной Мечи, пока обратно, уж не спеша, с добычей возвращались, я совсем бдительность потерял, ошеломлен ли, в омраке ли…

Василий слушал, чувствуя, что натянутая в душе тетива сейчас либо лопнет, и он разразится рыданиями, либо эта тетива выпустит со страшной силой отравленную стрелу: «Отец, как обидно мне узнать, что ты не был в засадном полку, не ты гнал татар до Мечи!» Но тетива лопнула: детская обида уступила новому приливу жалости, и Василий старался только, чтобы не выдать ее, не оскорбить ею отца.

Странно, глухо звучал его голос:

— Я думаю, сын, ты не понимаешь всего до конца, рано тебе… Но как знать, может, больше никогда и не удастся нам поговорить вот так, один на один. Можешь пока мне верить, просто знай и помни.

Оба сидели в седлах не шелохнувшись, и умные кони под ними стояли недвижимо, только слегка вздрагивали на ветру их хорошо промытые и расчесанные гривы.

— Буду знать, буду помнить… — Комок слез опять подкатил к горлу, и, чтобы справиться с ним, княжич выхватил из ножен меч и ударил им плашмя по крупу коня, тут же резко натянул повод, заставив Голубя взвиться на дыбки. Он не просто встал на задние ноги, но прошелся на них, едва не сбросив всадника.

Отец железной рукой схватил Голубя под уздцы, осадил его на землю. Похвалил, любуясь:

— Ну что ж, удал конь, удал и молодец! Приедешь в ордынскую столицу Сарай-Берке, сразу все увидят: славянская кровь — статен, высок, упрут, не чета кипчакам низкорослым да кривоногим. Поедешь — постоянно помни: вся Русь на тебя смотрит!

Похвалы отца дивным образом подействовали на Василия: он сразу и совершенно успокоился, честолюбиво возмечтав, как победно привезет на своем голубом коне вожделенный ярлык и отец снова станет великим и сильным. И сейчас он крикнул отцу почти что покровительственно:

— А кто же за тебя будет веселье устраивать, зверей травить кто станет, я, что ли?

— Да, ты уже не маленький, — пристально посмотрел на него отец.

Они развернули коней, заехали на ту полянку, где оставили собак.

— Улю-лю-лю-лю! — снова понеслось по лесу.

Охота продолжалась недолго: солнце только-только начало просвечивать ощетинившиеся верхушки елового леса, а за глухариными болотами по-прежнему, как и на рассвете, рыдали журавли.

Решили возвращаться во Владимир, где временно поселилась семья великого князя после сожжения Тохтамышем Москвы и Переяславля. По пути заехали в Кидекшу, отслужили молебен в церкви Бориса и Глеба, помянули добрым словом милых русских страстотерпцев и недобрым — брата их окаянного Свято-полка. У боярина кидекшского Шибана выпили по чаше березовицы — перебродившего за лето в ледяном погребе березового сока — и погнали лошадей неторопливой метью по берегу Нерли.

3

Зима пролетела в сборах и приготовлениях к дальнему и пугающему отъезду княжича в Орду.

На Клязьме строились ладьи самых больших размеров, какие когда-либо приходилось рубить московским корабелам. Путь предстоял по Оке и Волге, которые известны своим многоводьем и капризами погоды. Ну и, конечно, ладьи должны были вместить весь немалый груз — продукты и одежду про запас, а также подарки ордынским повелителям — царю и царицам. Да и свита у Василия предполагалась немалая.

Москва мало-помалу обустраивалась, приходила в себя после Тохтамышева испепеления. Уж не раз случалось, что после пожаров или нашествий превращался город в отчаянную пустоту, но неизменно возрождался из пепла. Притягательную силу имели для русских людей каменные стены кремля — мудро поступил в свое время юный Дмитрий Иванович. Удобные речные дороги вели к городу со всех сторон света. Однако не только выгодным его географическим положением да каменными стенами объяснялось быстрое воскрешение (ведь и прежняя матерь русских городов Киев расположен дивно хорошо, но зачах и захирел после Батыева разорения). Дело еще в том заключалось, что Москва стала не просто городом, но Москвой — народом, той созидательной силой, которая помогла все выдюжить и создать несокрушимое Московское государство.

Иноземные купцы, приезжавшие покупать мягкую рухлядь — меха, изумлялись:

— Надо же, какая стужа! Даже реки замерзают, подумать только! А в домах — неслыханное дело! — печки для тепла топят.

А в Москве самая-то жизнь начиналась, когда морозы заковывали в лед реки: с октября и всю зиму тянулись по ним обозы с хлебом, мясом, свиными тушами, дровами, сеном, огородными овощами, садовыми фруктами для бояр-вотчинников и для продажи на рынках. Чтобы не уходить далеко от речной дороги, лавки устраивались прямо на льду Москвы-реки. Да и без лавок обходились: на задних ногах, воткнутые в снег, всю зиму стояли туши коров, свиней, овец, ободранные и застывшие на морозе. Мяса зимой привозили так много, что продавали даже не на вес, а по глазомеру. Когда начался Великий пост, мясо исчезло, но вся Москва-река была заполнена торговцами-грибниками: в изобилии было сушеных боровиков, соленых груздей и рыжиков. И хлеб в Москве в ту зиму был дешев — во всяком случае, оков зерна стоил гривну, самое большое пять алтын, а в Нижнем Новгороде за такую же бочку хлеба надо было платить рубль, а то и дороже. В три-четыре раза выше была стоимость продуктов в Суздале, в Костроме, в Рязани.

Великий князь самолично следил за тем, как шла в городе торговля, старался собирать у купцов в свою казну наиболее ценные и редкие товары до того, как они поступали в продажу. По опыту Дмитрий Иванович знал, что Орда падка на подарки, надо Тохтамыша и его цариц поразить такими вещами, каких не купишь на рынке ни за какие деньги. Только так сможет Василий одолеть соперников — тверского, нижегородского, рязанского, Городецкого и иных князей, возмечтавших сесть на великорусский стол. Вот почему рассердился он на сына за то, что тот самовольно распорядился пропустить через Боровицкие ворота кремля подводы без предварительного досмотра и оценки привезенных товаров.

Постепенно скопились в особых сундуках дорогие одежды: червленые — красные — собольи и другие кожухи, бугаи, меховые шубы — зеленая, багряная, рудо-желтая, белая, а также шуба рысья русская, шуба соболья русская, шуба соболья татарская. Немало собралось дорогой посуды, украшений, денег — русских серебряных и татарских, а также специально отчеканенных для Орды. Ничего этого не жаль было Василию, но просил он не отправлять только лошадей да охотничьих собак и соколов.

Отец был неумолим:

— Я обещал послам заранее, с осени, хан уже ждет.

На Евдокию-плющиху было пасмурно, но оттепели не было. Когда предсказывал погоду Боброк прошлый раз, Василий забыл проверить, сбудется ли, а сейчас запомнил, каждое утро просыпался и сразу же бежал к окошку: как там на дворе? Было неизменно хмуро, холодно, солнце появлялось на небе редко. Даже и на Благовещение шел снег, который потом лежал еще четыре недели. Почти каждый день года имеет какое-нибудь человеческое имя. И иные дни — тезки: несколько Иванов, Николаев и Василиев, например, есть. Но, имея одно имя, они обязательно отличаются друг от друга — как люди. Василий не знал всех, но за своими одноименниками следил. Отметил, что на Василия-капельника крыши остались в крепких снежных шубах, на Василия Парийского землю не парило, и на Василия выверни оглобли ничего не произошло: до конца апреля люди ездили в санях. Выпадали иной раз дни морозные, как на Крещение, и некоторые усматривали в этом дурное предзнаменование.

— Киприан говорил мне, что ни звезды хвостатые, ни столбы солнечные, ни даже гибель солнца или луны, ни трус земной — ничто о жизни людей и стран не могут предопределить, — по-своему успокоил мать Василий, а она сама искала, видно, слова утешения себе и ему.

— Бог с ним, с Киприаном… Помню вот, незадолго до твоего рождения Митя в Орду ездил, уж как я боялась, как боялась за него! Когда был он в Сарае, вдруг явление стало, предвещавшее народное бедствие. В солнце видны были черные дыры, наподобие гвоздей, и долговременная засуха произвела туманы столь густые, что днем в двух саженях нельзя было разглядеть лица человеческого. Птицы, не смея летать, ходили пешком по земле. Люди беды неминучей ждали, а я-то больше всех. Но Митя вернулся невредимым. А когда раньше еще, двенадцатилетним ездил он в Орду, то тоже Бог миловал. Там замятия началась, убили хана Кидыря. Князья, кои замешкались, пострадали, кто как. Константина ростовского ограбили донага, так что он в исподнем белье домой пешком пришел. Василий Михайлович тверской всех денег лишился. Андрей Константинович нижегородский чуть не погиб, а Митя вовремя успел отъехать. Так что и ты смотри там, думай, соображай.

Василий ждал наступления весны с таким нетерпением и трепетом, что, казалось, не только видел, но чувствовал и сопереживал все, происходящее в природе.

Однажды проснулся чуть свет, испытывая странное беспокойство. Накинул поверх исподней длинной, ниже колен, рубахи легкий кафтан, отороченный горностаевым мехом, сунул ноги в легкие, без каблуков, башмаки и выскочил во двор. Так и есть! Небо и не припомнишь когда было таким — чисто, глубоко, скаты сугроба слепят подталенным стеклом, а крыши плачут веселыми слезами, капель самоотверженно крошится в радужные брызги — без малого сожаления, даже и ликующе! И с этого мгновения, что бы ни делал Василий, даже, казалось ему, и когда спал, он жил ощущением своего полного личного участия в том чуде, что совершалось вокруг.

Некоторое время спустя на рассвете, еще лежа в постели, он услышал, как на тополях Девичьего монастыря, что на берегу речки Лыбеди, заиграли грачи, подумал удовлетворенно: «Все, верно, прилетели и делят гнезда и удобные сучья». Проходя задами дворов в конюшню, заметил, что крыша очистилась от снега, и порадовался, словно в этом была его заслуга. Но иногда его охватывало чувство смятения.

Вдруг забилась в стеклянном переплете рамы огромная сизая муха. Разве настолько уж тепло, что она проснулась?

— Тирлилирлирли-рлююю-тирлили, — звенела стеклянная нить за садовым тыном в бесцветном воздухе.

Жаворонок! Как же это так, как же это опять без его, Василия, участия произошло… Этак ведь и Клязьма может вдруг нечаянно вскрыться!..

Но лед на Клязьме стоял долго. Тронулся лишь в канун Пасхи.

— Лед! Лед идет! — кричали люди, словно бы впервые видели, как вскрывается река.

И Василий не мог оторвать зачарованного взгляда от знакомого, но каждый год вроде бы совершенно нового зрелища. Низко над рекой тянули, тяжело взмахивая крыльями, серые журавли. Трубные клики их казались грустными. Растущая с каждым днем внутри Василия тревога стала заслонять для него все.

Возле ворот почти каждого дома раскладывались костры, в которых жгли сметь, сметенный, значит, мусор — был Великий четверг. В этот день люди расставались с прошлым, исповедовались и причащались. Принял из рук Пимина Святые Дары и Василий, печально подумавший при этом: «Уж не в остатний ли разик?»

4

Хоть и пришла княжеская семья в Успенский собор почти к самой пасхальной заутрене, протеснившись вперед, к амвону, сквозь расступающийся люд, показалось Василию ожидание долгим. Непонятно и скучно бормотали дьяки, тонкая свечка грелась в ладони, искривлялась, княжич незаметно выпрямил ее, обминая пальцами. От голода сосало в животе, голова временами кружилась. В Страстную субботу полагалось не есть до разговенья, «пост очищает и укрепляет душу»; но душа Василия сникала все более, тяжесть и темь наваливались на нее. Он робко оглядывался на истово молящихся бояр, ремесленников, мужиков, слышал тяжкие вздохи сочувствия страстям Господним, а думал о себе, об ожидающей его судьбе, ощущая себя одиноким и потерянным. Отъезд был назначен вот-вот, но и отец, и мать стоят, не взглянут на чадо-то, лица суровые, о крестной муке Спасителя, поди, думают, а собственный сын на какое смятение и опасность осужден?

Василий рассеянно скользил глазами по тяжелым окладам икон, тускло мерцающим в скупом свете одиноких лампад. На сводах, расчерченных ромбами и треугольниками, смутно угадывались лица апостолов и ангелов. С непонятным выражением глядели они из своего потустороннего горнего мира, как сквозь переплет окошек, на скорбь копившихся внизу, на каменном полу, человеков. Увеличенные, искаженные тени голов бродили по стенам, еще усиливая общую мрачность. Огромное серебряное паникадило, наполненное множеством незажженных свечей, спускалось на кованых цепях из неразличимого вверху соборного купола. Принесенные во храм ради праздника первые одуванчики, цветы мать-и-мачехи, подснежники привяли, пахло сыростью земли, кладбищем. То ли шепот молящихся, то ли густеющий от многого дыхания и клубов ладана воздух колебал тонкие, богато расшитые пелены. Отец любил этот владимирский собор, где венчались великие князья на престол, приказывал украшать его с тщанием, но никакие старания не могли покрыть и истребить следов бедственного разрушения и разорения более чем столетней давности. Вон под хорами так и сейчас остались столбы обугленные, и своды там, и фрески на них жестоко опалены огнем. Батыевы поганые разбойники, наволочивши рубленого леса, разложили тут костер, чтоб уничтожить княжескую семью, искавшую убежища на хорах собора. На западную стену, где изображен был Страшный Суд, Василий и оглядываться не захотел. Ему ли легче в краесветной чужбине, в Орде треклятой будет? Злее зла честь татарская. «В чем наслаждение, в чем блаженство монгола? Оно в том, чтобы наступить пятою на горло возмутившихся и непокорных, заставить течь слезы по лицу и носу их», — говорится в чингисхановой «Ясе», имеющей силу государственного закона. «Сгинешь там без чести, без славы, как овца жертвенная, и несть избавляющего. И храма на память о тебе не воздвигнут, и слова не сложат. Изяслав погиб, отец его Покров-на-Нерли поставил, чтоб печаловались о княжиче «юности его ради». Но Изяслав в бою погиб как воин, а тут проткнут, может, как чучело, сонного, и часовенки никакой захудалой дома не поставят, не за что, скажут», — растравлял себя Василий.

Задумавшись, он и не заметил, что настал час заутрени. Мощный удар соборного колокола заставил его вздрогнуть. Митрополит, все духовенство, певчие и прислужники, все прихожане, в том числе великий князь с приближенными, заслоняя рукой от сквозняка свечи, двинулись к выходу.

Начинался Крестный ход. «Можно я останусь?» — жалобно спросил Василий отца глазами. Тот молча, с застывшим выражением наклонил голову. Свет несомой свечи искажал его черты, резко оттенив глубокие морщины, идущие вниз от крыльев носа.

После осенней охоты не говорено было больше об отъезде ни слова, хотя приготовления шли последнее время самые спешные. Странное отчуждение чудилось в отце Василию. Неведомо ему было, какими усилиями сдерживал великий князь в сердце родительские чувства: жалость, печаль и беспокойство за юного своего заложника. Гневен был князь всю весну, переменчив в решениях. Киприана опять послал в изгнание, а Пимина, который без разрешения князя долгов множество наделал в Византии, из чухломского заточения вызволил, и он теперь — митрополитом. Никак не мог забыть Василий Киприана, слов его один на один сказанных. Их немного было, этих слов, но все они запомнились.

Храм опустел. Оставшиеся прислужники медленно затворяли широкие, обитые узорным железом двери, и Василий сумел уловить, что на паперти пели пасхальную стихиру. В этот час пришли жены-мироносицы ко гробу Христа, принесли миро благовонное умастить Его раны, а Его — нет. Жены испугались, заплакали, пошли Его искать. Вот и сейчас Крестный ход — это как бы те самые жены-мироносицы идут со свечами, Усопшего ищут, а Он уже воскрес, и ангелы об этом знают, а они еще как будто не знают. Впервые за всю свою жизнь Василий подумал, что это не похоже на игру. И вокруг Дмитриевского собора, что через площадь отсюда, тоже бродят в поисках, и в Боголюбове вокруг Покрова-на-Нерли ходят, ищут, и вокруг Георгиевского храма в Юрьев-Польском, и по всей Руси!..

Представил себе это Василий — и нечаянно усмехнулся, тут же устыдившись и устрашившись грешных своих мыслей.

Молодой монашек, тоже почему-то не ушедший со всеми, светло и открыто ответил на улыбку княжича. Легкая, почти бесшумная суета поднялась между тем в соборе. Служки-мальчики, ровесники Василия, похожие в своих белых стихирах на ангелов, проворно зажигали все лампады на иконостасе, приставляя к стенам лестницы, дотягивались до высоко висящих образов, затепляя и под ними свечи, иные, укрепив свечу на длинной палке, делали то же самое. Теплый золотистый свет разливался по всем притворам, и будто ветер ходил волнами от развевающихся на бегу белых одежд. Полусумрак рассеивался, и Василий заметил, что он не один тут из княжеской семьи. У Владимирской Божьей Матери молилась великая княгиня, истаявшая от поста и тяжких тайных воздыханий. В разгорающемся блеске свечей Василия поразили ее исступленные глаза, ее голос, полный сдерживаемых рыданий: «Милосердия двери отверзи нам, Благословенная Богородица, надеющиеся на Тя да не погибнем, но да избавимся Тобою от бед: Ты бо еси спасение рода христианского». Василия будто что в грудь толкнуло. Переводя взгляд с матери на икону, он вдруг понял, за кого просит мать Богородицу-Заступницу, какой смысл вложил святой евангелист Лука в свое нетленное творение: Богородица-то Сына тоже на муки должна отдать, они с Младенцем тоже на разлуку обречены! Как жалостливо повернута пяточкой наружу Его голенькая зябнущая ножка, как Мать держит Его невесомо и трепетно и к груди приклоняет, а Сама на Него тоже не смотрит, Она внутрь Себя смотрит, в свою муку материнскую вслушивается. И покорна уже, смирилась — отдаст Она Сына на казнь людскую…

Василий подошел, опустился на колени рядом с матерью. Прижав его к себе левой рукой, правой она крепко, с силой клала исхудалыми пальцами крестное знамение на лоб, на грудь, на плечи, повторяя: «Все упования моя на Тя возлагаю», — глядя с неистовой верой на Марию.

Как ни рано волею обстоятельств и положения своего приходилось взрослеть Василию, все-таки был он отрок мал, и близкое присутствие матери, светлеющее постепенно обширное пространство храма, деловитая возня улыбчивых служек, радующихся возможности побегать, пошевелиться после долгого строгого стояния, настраивали — его уже на иной лад. Внимание его начало отвлекаться, все интересней делался ему шустрый худощавый монашек с редко пробивающимся пухом на щеках, который внимательно, пользуясь хорошим освещением, разглядывал настенную роспись, видную между иконами. Василий подошел к монашку.

— Смотри, — провел тот пальцем по веточке вербы с пухлыми сережками, — как славно писано, тепло, будто дышит. А вот мать-и-мачеха топорщится. Славно, а? — Монашек засмеялся от удовольствия. — На святых досках чувства высокие, и премудрости многия, и чудеса, — а тут промеж них травка Божия, простенькая тоже глядит: а вот, мол, и я. Правда, княжич? Будто глазки детские: сами коричневые, а реснички золотистые. А тон почему такой, знаешь? — все сильнее воодушевлялся монашек. — Так мыслю, солнечный день это, оттого такая ровность, спокойствие в красках и прозрачность. Это как бы самый воздух, солнцем пропитанный. Можно было и на зеленом писать, как на лугу, иль на голубце, будто небо это, а мастер выбрал самое лучшее — свет солнечный, и верно-то как! Ведь когда цветок этот появляется, луга-то, княжич, что?

— Голы, — подсказал Василий.

— Вот мастер каков был! — ликовал уже монашек, — Все взял в пример и в соображение.

Василий заметил, что на руке его, легко касавшейся стены, ногти обведены въевшейся киноварью, подумал, что, видно, он сам к письму красками склонность имеет и потому охотно показал ему свое любимое изображение. В кого-то оно вселяло, может быть, ужас, а Василию — благоговейность.

Выкатив белые круглые белки с почти безумными, гневно суженными точками зрачков, Спас глядел грозно, непримиримо, не прощающе. «Мне отмщение, и аз воздам», — казалось, говорил этот взгляд, горячий, почти нестерпимый. Так и сто с лишним лет назад глядел он, наверное, на Батыево кострище, устроенное в храме, когда изъдохшася от великого зноя вся сущая ту люди. «Воздаждь ми радость спасения Твоего и духом владычным утверди мя, — скоро, смущенно попросил Василий в душе, — избави мя от кровей и погибели, Боже спасения моего, возрадуется язык мой правде Твоей».

— Если вернусь здрав и стану князем, велю храм сей поправить на радость и величание, — сказал он вслух звонко срывающимся, полным надежды голосом.

— Помыслы твои благочестивы, Богу и людям приятны, — кротко одобрил молодой монашек, а у самого глаза вспыхнули от непонятного волнения. — Давно собор нуждается в этом. Доколе следы беды нашей будут душу ранить? — Он повел взором на следы кострища под хорами, потом с ласковым лукавством опять оборотился к княжичу: — Не забудешь? Я свидетель на земле твоему обещанию. Бог даст, настанут времена — приду тебе напомнить разговор нынешний.

«Вот верит ведь, что я вернусь, — с облегчением подумал Василий.

— Как звать тебя? — спросил он монашка.

— Андреем, — ответил тот, по-прежнему улыбаясь.

— Здешний? Московский?

— Московский, — вздохнул монашек. — От разорения притекоша. А того прежде у Сергия преподобного служил. Искусству писания святых ликов обучен Феофаном Греком.

Вдруг какое-то замешательство, суета и даже громкий неприличествующий смех возникли посередине храма. Один из прислужников, возжигавший со стремянки паникадило, поторопился сойти, запутался в полах одежды и упал со ступенек. Дети-служки хохотали, зажимая рты, но все равно веселье их громко разносилось в помещении, где каждый возглас предназначен быть усиленным и услышанным в самом отдаленном углу. Глядя на них, и Василий с монашком не удержались от смеха. А в это время уже отворялись торжественно двери с паперти, впуская в настоявшуюся духоту свежесть весенней ночи, и ходившие Крестным ходом стали вливаться нестройной радостной толпой обратно. Возбуждение и просветление читались на их лицах.

«И сущим во гробех живот даровав», — звучали слова пасхального тропаря.

Пасха всегда была праздником праздников, но только нынешней ночью начал постигать Василий ее истинное величие и сокровенность. Ведь страдания, смерть, Воскресение и затем Вознесение Иисуса Христа не просто события из Его жизни, но — Его призвание, весь смысл краткого пребывания на земле, ибо через них Он завершил спасение всех людей. Он пострадал и умер по Своей воле, никем не понуждаемый — ведь Он мог, будучи Богом, вызвать на защиту себе легион ангелов, а будучи безгрешным, Он и не подвластен был аду дьявола. И Христос не просто взял на Себя грехи всех людей — Он пережил весь ужас и мрак греха, оставшись непричастным ему. Он был неповинным, но вольно принял на Себя и перенес все тяжкие последствия этого греха — поношение, крестные муки и смерть. «Так говорит Господь иудеям: люди Мои, что Я сделал вам? чем обидел? Слепцам вашим дал прозрение, прокаженных очистил, расслабленного от одра воздвиг… И чем вы Меня возблагодарили? За манну — желчь, за воду — уксус, а вместо того, чтобы возлюбить Меня, ко кресту пригвоздили». Ужас Голгофских страданий был невыносим, если бы крест Господень не был явлением Божественной любви: в нем открылась любовь Бога Отца распинающая, любовь Бога Сына распинаемая и любовь Бога Духа Святого торжествующая крестной силой — возлюбив мир, Бог отдал единородного Сына Своего, чтобы спасти всех. Первым из людей, понявших это, был благоразумный разбойник, который увидел в поруганном, израненном и умирающем Иисусе не грешного человека, но Бога, возлюбившего мир совершенной любовью, и ему первому открылся рай.

Множеством внесенных свечей сумрачный храм внезапно озарился ярче. Лучистый, сияющий отблеск шел снизу, рассеивая тьму в пространстве купола. Свет текучим колеблющимся потоком заливал дальние притворы, ризы священства, бронзовые завитки, украшавшие иконостас. Василий видел перед собой на белой скатерти престола большой восьмиконечный крест, сосуды для святых даров, алтарную ограду, мерцающую отражениями огней, за ней — оплаченные в золотые и серебряные оклады с многоцветными каменьями иконы и лики святых, оглядывался на родные бородатые лица, наполнявшие храм, вон и Боброк тут, и Данила Бяконтов, на разверстые счастливо волосатые уста, ревевшие: «Христос воскресе из мертвых», — и хорошо ему сделалось, будто сердце в нем подпрыгнуло. «Да не пропаду же я там? — подумалось. — Иль я не русский, или они не русичи? Отобьют, чай, в случае чего. Иль я не их княжич? И я им буду когда-нибудь защитой».

Пимин в позолоченной фелони (явно с чужого плеча, наспех выбранной), спускающейся колоколом до полу, трогая на шее туговатый ему расшитый канителью омофор, трижды на все стороны провозгласил пасхальное приветствие. Толпа отвечала ему охотно, растроганно, дружно. Хор быстро и радостно, не переставая, возвещал высокими голосами, что смерть попрана, что жизнь вечная дарована всем. Сильно пахли согревшиеся ветки можжевельника и елок, укрепленные меж подсвечников, откуда-то уже стал проникать сдобный сладкий дух свежеиспеченных куличей, принесенных для свячения. Наступил момент христосования, заполнила своды многоголосо возглашенная стихира: «И друг друга обымем и тако возопием…»

Сохраняя на лице выражение бесстрастия и достоинства, Дмитрий Иванович вежливо облобызал своего нового ставленника. После этого Пимин, нарочито обходя бояр, подошел христосоваться к нищему, умиленно глядевшему, не закрывая рта, на митрополита. Настроение у нищего было сегодня прекрасное: подаяние в такой праздник обещало быть щедрым, вкусным, ну кто ж откажет в этакий-то день! А тут еще сам митрополит грядет, раскрывая навстречу душистые шуршащие объятия. Дрожащими от восторга руками нищий обхватил плечи Пимина, облитые алой, золотом протканной парчой. Пимин трижды поцеловал его, показывая, что перед лицом великого Воскресения для церкви все равны — и князь, и нищий — в общей радости и ликовании. После этого перешел к боярам. Василию показалось, что на лицах некоторых из них сквозили беглые усмешки, пока они почтительно прикладывались щеками к щекам Пимина, но и эти наблюдения уже ничего не могли изменить в его новом душевном состоянии.

— ХристосВоскресе, княжич! — негромко сказал монашек, опять оказавшийся радом. Они застенчиво обнялись. — Храни тебя Бог! — прошептал монашек в самое ухо. — Мил ты мне.

— Аще кто благочестив и боголюбив, да насладится сего добраго и светлаго торжества! Если раб благоразумен, да разделит он радость Господа своего. Кто потрудился, постясь, пусть примет ныне динарий. Кто с перваго часа потрудился, пусть примет сегодня праведный долг, — рокотал густым басом Пимин.

Все внимали ему жадно и умиротворенно. Началось чтение «Огласительного слова» Иоанна Златоуста. Утреня оканчивалась.

— А кто лишился и девятого часа, да приступит, ничтоже сумняся, ничтоже бояся. Кто же достигнет точию лишь в десятый час, да не устрашится замедления, ибо любочестив Святый Владыка: приемлет последняго так же, как и перваго, успокаивает в десятый час пришедшего так же, как делавшаго с перваго часа, и последняго милует, и первому угрожает, и тому дает, и этому дарствует.

— Сколько милосердия! — все шелестел монашек над ухом Василия. — И надежда, княжич, надежда! Ею укрепляйся — и здрав останешься, и невредим в стране лютых.

Василий поднял глаза, незаметно оглядел сбоку лицо говорившего: прямой нос, худая щека в румянце волнения, темно-русые пышные волосы. Много лиц прошло и еще пройдет перед княжичем, многие он позабудет, но это останется в его памяти, даже не само лицо — выражение чистоты, серьезности, просветления и длинная низкая бровь до виска.

— Где твое, о смерть, жало? Где твоя, аде, победа? — вопрошал Пимин от царских врат алтаря. И гулко отдавалось в высоких сводах — Пусть никто не оплакивает своих прегрешений. Прощение от гроба воссияло, никто да не страшится смерти, ибо жизнь жительствует.

…Светало, когда стали расходиться. Василий остановился на паперти, жадно вдыхая ознобную свежесть, доносившуюся с Клязьмы, по которой еще плыли редкие льдины. Белокаменное узорочье Дмитриевского собора, будто сон, будто божественное видение, высилось неподалеку. Огни свечей и железных фонариков, с которыми расходились люди, побледнели, но еще видны были явственно. Белые узелки с куличами и крашеными яйцами мелькали в руках. Светлые точки испятнали улицы, убегавшие вниз от холма, где стоял Василий, вглядываясь в последний раз в знакомые очертания города, шеломы церквей, светлую излучину реки, где тоже отражались огни: лодки перевозчиков отправляли богомольцев в соседние посады и деревни. Пахло сырыми ракитами, и снегом, и чуть слышно смолистым ладаном из дверей храма.

Мать приблизилась сзади. Ее вздрагивающая рука нащупала под воротником шею сына, сжала легонько. И вдруг отец тоже обнял сзади, поцеловал теплыми губами нахолодавшую макушку Василия. Уже отвык он от такой ласки, замер, не в силах выговорить ничего.

А вверху по закрасневшему краю неба опять тянули журавли. Не испытывал княжич больше прежней тоски перед дальней дорогой в неведомый Сарай, повторял про себя упорно: «Жизнь жительствует!»

Лаской руки материнской, игрой огней над тихими водами, стаями журавлей в рассветном небе прощалась Русь с Василием…

На следующий день, тридцатого апреля, Василий отправился в путь. С ним его советники и опекуны: Дмитрий Михайлович Боброк-Волынский, Федор Андреевич Кобылин-Кошка, племянник покойного митрополита Алексия Данила Феофанович Бяконтов, брат погибшего на Куликовом поле воеводы сторожевого полка Дмитрия Минича боярин Александр Минич. Несколько тиунов — переводчиков с татарского, арабского, латинского, греческого, два лекаря и один священник, путь до Сарая больше тысячи верст, вдруг кто занедужит, лечить или, не дай Бог, отпевать придется; и праздники в пути будут — раньше Троицы вряд ли до Сарая доберешься. Среди слуг были Ждан, сыновья погибшего при осаде Москвы Некраса — Судислав, Судомир и Судила Некрасовы, все трое одинаково конопатые и рыжие, как подсолнухи. В последний момент сам попросился Фома Кацюгей: верилось ему еще, что жива его Фовро-Февронья, что отыщет он ее в проклятом Сарае.

От Владимира до Волги пробирались обычно сухопутьем напрямик под Городец, минуя леса и болота нижнего течения Клязьмы и Оки. Водный путь по Клязьме в Оку и по ней дальше до слияния с Волгой у Нижнего Новгорода был длиннее, но спокойнее. По. нему-то и пошли полтора десятка ладей, насадов[39], стругов и лодок княжича Василия.

Глава IX. Ходите, пока есть свет…

…Эта страна — из самых больших земель, обилующих водой и пастбищами, дающих богатый урожай, когда сеется в ней… До покорения ее татарами она была повсюду возделана, теперь же в ней только остатки этой возделанности.

Ал-Омари, арабский историк XIV века, писавший со слов бывшего здесь купца Бедраддина Хусана ар-Руми

1

Судьбы городов сходны с судьбами людей — неодинаковы они, иногда даже причудливы, развиваются по законам разным и не всегда понятным. Основал Юрий Всеволодович враз два города на понравившихся ему местах: тот, что поплоше, Нижним Нове Градом назвал, а любезному его сердцу месту имя свое подарил — нарек Юрьевцем. Но в безвестии прозябает Юрьевец, а Нижний Новгород окреп столь быстро, что в него даже и столица Суздальского княжества перенесена. Великим князем в нем Дмитрий Константинович, родной дед Василия, да вот бывает, оказывается, такая родня, что хуже недругов: не только погостить к нему не заехали, но так подгадали, чтобы из Оки в Волгу перескочить глубокой ночью.

Ярко светила луна, расстилая по тихой воде тревожную дорогу. Как ни старались не шуметь да не скрипеть веслами гребцы, а все нет-нет да и пускал кто-нибудь леща или, навалившись излишне усердно на валек, бухал лопастью по звонкому борту. Готовы были к самому плохому, даже и к вооруженной битве исполчились.

Однако никто из стражников на берегу даже и не поинтересовался, что за караван идет так скоро и потаенно: то ли крепко спали нижегородцы, то ли сами трусили — доставалось в последние годы городу сильно от Орды, и от новгородских ушкуйников, и от ближних соседей.

Готовясь к поездке по Волге, Василий в длинные зимние вечера усердно читал-перечитывал старые пергаменты, особенно залистал те страницы, где рассказывалось, как плыл по Волге на ладьях четыреста лет назад русский князь Святослав. Ни булгар, ни буртасов, ни хазар он не боялся. Спустился вниз по течению и стер с лица земли подлую Хазарию, которая столько горя нашему народу принесла. А теперь на место Хазарии уселась Орда… И должен же найтись новый Святослав?.. Найдется, да, конечно, найдется, но пока собственного родного деда приходится бояться и ничего, кроме смертных страхов, от всей поездки не ждать.

Василий стал припоминать, что слышал об отчине своего деда, насчитал, что только за его двенадцатилетний жизненный срок Нижний Новгород подвергался разорению не меньше десяти раз, и почти каждый раз великий князь бросал город на произвол судьбы, бежал в какое-нибудь соседнее княжество. Тут же почему-то вспомнилось, что и Олег рязанский при первой опасности спасается бегством в Литву или на русский Север, но — странное дело! — никто же не называет его трусом? Олег даже слывет князем храбрым и мужественным… так почему же про отца сразу плохо подумали?..

Когда Дятловы горы, на которых примостился Нижний Новгород, растворились в темноте, справа потянулся высвеченный луной крутой глинистый срез, а левый берег был невидим, даже и не угадывался, сливался заодно с водой и небом. Василий много слышал о Волге как о реке очень большой, но и представить себе не мог, что она так велика, переживал сейчас если не страх, то кроткую робость и смирение. Вспомнил, что в одном из летописных свитков рассказывалось о том, как поражен был величием и мощью Волги пришедший на Русь хан Батый. Когда увидел он ее в первый раз, то назвал воспетые в любимой песне Чингисхана голубой Керулен и золотой Онон ручейками, которые образовали помочившиеся верблюды… И даже такая фантазия в голову Батыю пришла: «Если перегородить Волгу плотиной, то вода враз поднимется до самого неба».

Насад, в котором располагался княжич с Дмитрием Михайловичем Боброком со слугами, кормчим и осначем, был самым большим, с тесовым навесом, поверх которого были положены запасные паруса. Их края свисали и образовывали нечто вроде стен, так что под навесом было всегда тепло и тихо. Поверх еланей расстелена кошма, но Василий иногда просовывал руку, касался смоляного днища и ощущал даже через толстые доски беспокойный холод воды, словно к телу живого существа прикасался, загадывал, какая же тут глубина — небось с головкой и с ручками?

Ночную тишину нарушало лопотание мелких ручейков, рожденных весенней подснежкой. Изредка слышался все заглушавший грохот воды в невидимых глубоких оврагах. В невидимых же лесных купавах захлебывались от счастья соловьи. Иногда легкий ветерок доносил нежный настой цветущей черемухи.

Василий откинулся навзничь на полубу[40]. Под ним таинственно журчала вода, билась ровно, негневливо в высокие скулы насада, иногда забрасывая горстку брызг и через борт. Василий ловил их губами, слизывал с рук и снова ждал этих дождинок, всматриваясь в густо усеянное звездами небо. В таком ожидании и уснул.

Очнулся, когда уж совсем рассвело. Близко — только руку протянуть — под летучим покровом белесого тумана шевелилась в омутках, вздрагивала длинными мускулами стремнин тяжелая вода — она была словно просыпающийся и нежащийся под теплым одеялом большой и сильный человек. С берега по-прежнему доносились россыпи и лешевы свирели — видно, соловьи так всю ночь и не сомкнули глаз.

При солнечном свете Волга не стала меньше, но уж не пугала так, была понятнее, доступнее. Странно необитаемыми казались ее берега — ни рыбака с наметкой, ни стреноженной лошади, ни пасущихся коров или овец. Хоть бы лодка была брошенная, хоть бы стог сена где! Клязьма была вся, как ожерелье, — в селеньях, в деревеньках, в монастырях. Ока поугрюмее, подиковатее, но и там часто встречались высокосрубные, из краснолесья дома, смотревшие на реку слюдяными да из бычьего пузыря глазницами смело, даже как-то самовластно. А на волжских взгорках лишь изредка виднелись черные, истлевшие кровли домов согбенных, скособочившихся, вросших в землю, они похожи были на дряхлых старушек, ждущих лишь срока, когда приберет их Господь. И ни зеленой, ни свежей пахоты окрест.

Когда пошли глухие, раменные леса, признаков жизни стало, не в пример местам обжитым, больше: несколько раз высовывался любопытствующий медведь, сигали серые и пегие, запоздавшие с линькой зайчишки, по песчаному приплеску семенила бурая встрепанная лисица в рассуждении, не зазевается ли ковыряющийся в иле куличок, не опростоволосится ли в азарте рыбалки чайка, а может и такое счастье подвалить, что кряковая утка вылезет на берег со всем своим выводком пушистых комочков. Стояли на взлобках с царственным спокойствием горбоносые лоси, а один с лосихой и лосенком вздумал пересечь Волгу вплавь перед самым караваном лодок — сделала это звериная семья без всякой опаски, словно было им не впервой.

Когда миновали Кстовскую клюку, Боброк предложил сделать остановку: Волга делала здесь колено, и на изгибе было много отмелей, ручьев и озер — самое место подзапастись мясом да свежей рыбкой, как-никак десять суток в пути. Да и не опасно здесь, судя по всему, видно, обходят эти берега стороной татары и прочие тати.

Слуги стали грести размашистее, резво и круто выгибали спины, покрытые темными от пота холщовыми рубахами.

Вечером причалили к огромному песчаному острову под названием Середыш[41]. Во все четыре стороны уходили немереные просторы Волги — маревом закатного солнца, голубой дымкой затопленных ивовых зарослей, уходящими за прибрежные дубовые гривы плесами она напоминала сейчас подмосковные просторы лугов, полей и перелесков. За узкой протокой, отделявшей остров от правого, курчавым лесом покрытого берега, доносило терпкий запах таволги, слышно было, как пробует свой похожий на звук деревянной свирели голос только, может, сегодня еще прилетевшая из жарких стран иволга. Помнится, Янга удивлялась и радовалась созвучию этих слов, а теперь вот нашлось им и третье: таволга — иволга — Волга… А может, Янга сейчас тоже где-нибудь на волжском v берегу стоит, разминает в пальцах душистую белую кашку таволги, любуется таинственной черно-желтой иволгой, удивляется дух захватывающим просторам Волги и вспоминает Василия?

— Прибыли, княжич! — крикнул Фома Кацюгей.

Василий оглянулся на его голос, а Фома продолжал словно бы для себя одного:

— Жалко время попусту тут терять, поскорее бы в Орду! — и он сжал кулаки, похожие на копыта взрослого жеребца.

Силушка так и гудела в ручищах Фомы: без особой на то нужды он подхватил нос ладьи, изукрашенный резьбой и увенчанный вырезанной из дерева головой коня, подтянул на песчаную отмель, так что ладья сразу потеряла устойчивость, заколыхалась на остром киле. Фома поправил положение тем, что притащил два заброшенных на берег высокой водой вырванных с корнями дерева и уложил их вдоль ладьи. Чтобы княжич смог посуху, не замочив сапог, сойти на берег, Фома перекинул за борт обломок сухого, отставшего от ствола дерева корья. Проследил, как идет по горбатой сходне Василий, готов был при первой необходимости кинуться на помощь.

Василий шел медленно не потому, что опасался или так неловок был: вдруг с тревогой подумал он опять о конечной цели путешествия. Что ждет его в басурманском Сарае? Вся надежда на святого Николу — ту иконку с двойным ковчегом, которую брал отец из Угрешского монастыря, когда шел в поход на Мамая, а теперь передал Василию на счастье. Надежный и добрый покровитель русских путников святой Николай — это так, но уж путь-то больно страшен да неизведан. И Фома с его ручищами не на беду ль увязался? Отец не хотел его пускать, пока он не поклялся на кресте, что ничего не сделает без ведома и добра на то княжича. И Василий напомнил сейчас:

— Не забыл, на чем крест целовал?

— Как можно! — ответил Фома с готовностью, но невесело. Добавил мягко, просительно: — А не грех ли забывать, княжич, про Москву оскверненную, про Февроньюшку мою?

«Про Янгу!» — чуть не вырвалось у княжича. Он слишком хорошо понимал настроение Фомы, а оттого тревога еще прочнее угнездилась в его сердце, и он решил для себя, что надо обо всем поговорить, посоветоваться до прибытия в Сарай с Боброком — не зря же слывет он ведуном и чародеем.

2

Дмитрий Михайлович Боброк прозывался Волынским потому, что пришел служить московскому князю из Волыни. Легенды рассказывали о его ратных подвигах в битвах с рязанцами, булгарами, литовцами, татарами. Известно было, что он так же силен телесно, как и премудр, книжен и учителен. И о том всем известно было, что знался он на Волыни с волхвами, способность имел видеть многое вперед и в делах, и в сердцах людских. Одно было неясно: сколько же лет ему отроду — он выглядел бы стариком из-за морщин, глубоких, словно на ликах святых угодников с икон византийского письма, если бы не по-молодому весела была его белозубая улыбка, если бы не был он непревзойденным всадником, способным укротить любого бешеного неука. Был Дмитрий Михайлович очень притягателен для сердца Василия, рад был княжич безмерно, когда узнал о его согласии ехать в Орду, и на него больше, чем на самого себя да на святого угодника Николая, возлагал он надежды на благополучный исход опасного путешествия. Правда, несколько и побаивался его Василий, не решался докучать вопросами: помнил, что во время охоты в Куньей волости в Москве, когда отец на Вожу уходил, Боброка неизменно сердили вопросы о его колдовских способностях, и однажды он ответил загадочно:

— Сказано в Святом Писании: «Ходите, пока есть свет, чтобы не объяла вас тьма, а ходящий во тьме не знает, куда идет».

Василий не понял:

— А как же ты во тьме полки по глухим лесам водишь? Кроме тебя, никто этого не умеет.

Дмитрий Михайлович вовсе раздосадовался:

— И днем можно быть незрячим, а человек знающий да ученый и во тьме прозревает, понимаешь ли это?

Понять-то Василий вроде бы понял, но не поверил: не может быть, что дело только в уме да в учености, а не в тайных силах, не в способности управлять событиями, предвидеть и угадывать их будущее течение. Ведь предсказал же, например, Боброк наперед, как сложится Куликовская битва! Все об этом очень хорошо знают… Ночь на восьмое сентября, равная по продолжительности истлевшему в туманной вечерней заре дню, была тихая. Хоть тепло еще было, как бывает всегда в эту пору бабьего лета, но на траве уж росные заморозки появились. И сказал Боброк великому князю: «Хочу испытать свою примету». В глухую полночь были они с Отцом вдвоем на поле Куликовом, стали промеж обоих войск — нашего и ордынского. Повернулся Боброк в сторону степи и услышал великий стук, клик и вопль, а позади ордынского войска — грозный волчий вой, на реке же Непрядве гуси и лебеди плескали крыльями, возвещая необычную грозу. И спросил Боброк: «Слышишь, государь, гроза великая?» Но отец ничего не слышал… Боброк тогда оборотился в русскую сторону и сказал: «Слышишь, государь, какая великая тихость? Радуйся, доброе это предзнаменование!» Но отец слышал только, как наши ратники мечи и топоры точили, как переступали ногами да ржали кони…

А Боброк продолжал: «И другую еще попробую испытать примету». Сошел с коня, приник к земле правым ухом на долгое время. Поднялся и поник головой. Отец уж и не пытался сам что-то услышать, Боброка спрашивает: в чем там дело? А тот молчит, вздыхает только. После многих понуждений князя признался все же Боброк, что сообщила ему мать-земля: «Слышал я землю плачущую надвое-горько зело и страшно. Одна сторона, как некая жена, горестно плакала о своих детях по-татарски, другая же сторона, как некая девица, возопила плачевным голосом, точно в какую свирель, очень жалостливо… Значит, много, государь, твоего воинства падет. Но одержишь ты победу над татарами. Твоя слава будет!»

И ведь так оно все и было, как предрек Дмитрий Михайлович.

А еще, говорят, и Фоме Кацюгею тогда видение было… Фому княжич не боялся и решил спросить у него напрямую, выбрав для этого подходящий момент.

Когда остановились на острове, первым делом поставили шатры для ночлега и разложили кострища, повесив над ними котлы.

Достали хлеб и другую еду, вымыли в речной воде посуду — деревянные чашки, ложки, кружки.

Сходили на изгибавшуюся подковой мелководную воложку. Непуганые утки подпускали вплотную. И даже когда запели в воздухе стрелы, многих кряковых поражая навылет, на воде оставалось кормиться беспечно птицы бессчетное количество. Здесь же, покрыв берег метелицей из пуха и перьев, потрошили птиц и укладывали их тушки чистыми и чуть подсоленными в кади про запас. А на ужин решили поймать рыбы.

На двух лодках завели бредень вдоль песчаной косы, нацедили полную мотню остроносой колючей стерляди. Прилов — лещей, судаков, окуней — обратно в воду пустили, а за отборной стерлядкой (иная была в двадцать пять вершков) еще несколько раз забредали, так что и ее в запас начерпали и запустили в прорезь — одну из крытых лодок с нарочно проделанными в бортах дырами.

Волжская уха была вкусна, все ее непременно похваливали после первой же зачерпнутой ложки и все признавались, что раньше такой едать не доводилось. Может быть, это и правда так было, а может, показалось просто: уха, в рыбацком артельном котле сваренная, всегда сладость необычайную имеет, особенно если чуть задымлена она.

Опустились сумерки, земля подернулась холодным пеплом, из леса потянуло сыростью. Ждан устроил один общий костер — в два человеческих роста взметнулся он, ревел, гудел, стрелял искрами, пока не опал умиротворенно и, жаркий, сильный и бесчадный, прогрел воздух возле себя, все сели вокруг, радуясь теплу и благодати.

Фома расстелил для княжича кошму, но Василий сдвинулся на край, выделил рядом с собой место для Фомы:

— Садись да расскажи, что за видение тебе явилось в ночь перед Донской битвой.

Фома просьбе не удивился, скрытничать не стал, даже, кажется, обрадовался возможности рассказать еще раз дивную историю, с ним приключившуюся:

— В ночь на Рождество Пресвятой Богородицы то было, но светоносный этот праздник не праздник был нам, а смертное испытание. К страшной сече с погаными приготовились мы. Великий князь Дмитрий Иванович, окончив молитву и сев на своего борзого коня, начал по полкам ездить с князьями и воеводами и каждому полку говорил своими устами: «Братья, князья и воеводы, и молодые люди, сыновья христианские, от мала до велика! Уже, братья, сегодня день уходит, а ночь приблизилась, бодрствуйте и молитесь в эту ночь, крепитесь и мужайтесь, каждый из вас, утром ведь вас невозможно будет приготовить к бою. Уже ведь, братья, гости наши близко от нас, на реке Непрядве, утром ведь, братья, все будем от них пить чашу общую…» Я вот так же, как сейчас, у костра сидел да о землю топор свой до блеска чистил, как позвал меня великий князь Дмитрий Иванович и велел становиться для крепкой стражи от поганых. Великий князь поставил меня на реке Чуре на Михайлове да еще Семена Антонова. Стоим мы и просим Матерь Пресвятую дать нам сил и мужества, молитву повторяем: «Рождество Твое, Богородице Дево, радость возвести всей вселенной, из Тебе бо воссияло солнце праведное — Христос Бог наш…» И сошла Мать наша Богородица на грешную землю, не я один — многие видели, коснулась чела моего и снова растворилась в тумане, а в сердце у меня сразу крепость стала. Сжал посильнее я кий, к которому у меня топор был прилажен, думаю сам себе: «Хоть сколько бы поганых ни было, не сойду с места, рубиться буду за Русскую землю, за нашу веру, за великого князя, пока силы в руках будут. Иссякнут силы — голову сложу, а вспять не побегу». И только укрепился я на этом, вижу великое облако, идущее с востока, а на нем точно как бы некие полки огромные. А с южной стороны тут выходят два юноши, одетые в светлые одежды, с острыми мечами в руках. И говорят они полковникам татарским: «Кто вам позволил губить отчину нашу, Русскую землю, которую даровал нам Господь?» И начали юноши их убивать, и ни один из них не спасся. Исчезло небесное видение, я еще больше укрепился в вере, что утром одолеем мы поганых. А как только начало развидняться, побежал я к великому князю, сказал ему так, чтобы никто не слышал, даже вот и от Дмитрия Михайловича утаился. Выслушал меня великий князь и сказал: «Не говори, брат, никому об этом, премудрая это вещь и страшная, если так произойдет». Тут понял я, что те два юноши Борисом и Глебом были: я ведь как раз перед походом в Кидекше в храме обет этим святым дал, что никогда татьбой заниматься больше не буду…

Все сидели возле костра задумавшись. Только один из слуг бросил с насмешкой вопрос:

— И что, отучился с тех пор воровать коней княжеских?

Но никто не засмеялся на этот вопрос, и сам хулитель с выражением неловкости на лице отступил в темноту. Здесь сидели все бывшие ратники, каждому припомнилось, как тревожно было в ту ночь перед битвой, когда каждый знал, что дороги назад уже нет и нет выбора, только — победить или умереть. Уснуть в ту ночь мог разве что тот, у кого жилы из лучной тетивы свиты, все сидели на начавшей рано покрываться росой холодноватой траве, коротали время, отвлекались мелкими заботами: кто-то чинил кольчугу, у кого не было ее вовсе, прилаживал на кафтан колонтари — медные пластинки на лопатки и на плечи — да подзоры на подолы, и все острили топоры, пики и наконечники стрел. А когда все уже было наточено так, что пальцем опасно прикоснуться, начали светлить оружие, натирая сталь землей, песком, ветошью. Каждый был погружен в свои думы, воспоминания, мечты, у каждого была своя последняя молитва. А кому-то, кто, как Фома, находился в сосредоточенном одиночестве и повторял про себя: «Рождество Твое, Богородице Дево…» — являлись в багряном отсвете зари мученики русские Борис с Глебом, чтобы закалить сердца ратников мужеством, и Мать Пресвятая Богородица бесшумно и скорбно спускалась с серебряного облака на сияющую землю, которой наутро суждено было пропитаться христианской и антихристовой кровью.

Нарушил молчание сам Фома, оборотясь к Боброку:

— Тебя, Михайлович, волховидцем все почитают, говорят, что ты все ведаешь… Когда так, скажи, почему это именно мне видение было?

— Сам же сказал, что святым страстотерпцам русским, Борису и Глебу, зарок давал, вера у тебя была.

— Так у всех же вера!

— Не у всех, выходит.

— А Богородица многим ли явилась?

— Всем, в нее верующим. — Дмитрий Михайлович отвечал скупо, видно, был погружен в тяжкие воспоминания.

А Василий вдруг придумал, как задать давно мучивший его вопрос:

— А кто, какой святой подсказал тебе, что надо Дон переходить и засадный полк устраивать?

Василий сжался от страха, уж и раскаялся, что отважился на этот вопрос, слишком много значил для него ответ Боброка.

А тот, не замечая смятения княжича, даже и головы в его сторону не повернув, обронил коротко:

— Великий князь, кто же? Он еще до того, как мы стали переправы через Дон мостить, придумал, как на поле Куликовом наши шесть полков установить. Собрал князей, бояр и воевод, нарисовал мечом на земле крест, в виде которого все наше войско стать должно: ядро креста — большой полк, перед ним два щита — полки сторожевой и передовой, слева и справа — полки левой и правой руки, они уперлись в Нижний Дубик и Смолку, ну а последний, шестой полк — чуть сзади, в засаде. Я сравнил с крестом, а можно сказать, что это так богатырь встал, руки в стороны на пять верст раскинул, чтобы захватчика на родную землю не пропустить. Дмитрий Иванович велел нам с Владимиром Андреевичем идти вверх по течению в лес. Тут кстати мгла опустилась, пособила нам, не видели ордынцы хитрого нашего обхода.

Василий не столько обрадовался услышанному, сколько поругал себя с запоздалым сожалением за то, что раньше не спросил об этом и напрасно мучился сомнениями. Тут же и решил для себя твердо, что и другие опасные вопросы задаст, как только будет с Боброком один на один. А бывшие ратники сидели по-прежнему недвижно у костра, смотрели немигающими взглядами привороженно на огонь, с не преходящим с годами ужасом вспоминали кровавую Куликовскую сечу. До конца дней будут слышать они звон затупившихся о вражеские тела мечей, хруст под копытами коней то ли чьих-то голов, то ли шлемов, стоны тех, кто — раненый или живой — упал на землю и уж не мог подняться и только хватался цепенеющими пальцами за ноги стоявших, умолял помочь, да невозможно было помочь беднягам, своя жизнь висела на волоске, а сеча в такой накал вошла, что уж пришлось побросать мечи и пики, недруг недруга убивал уж только коротким засапожным ножом, а хватавшие за ноги не чуяли этого, молили: «Братцы, ради Христа помогите!» Казалось, молила это сама матушка-земля.

И опять Фома нарушил молчание — был он беспокойнее и нетерпеливее всех, встал, повернувшись к княжичу, а сказал для всех:

— Время позднее, а с утра пораньше небось надо за весла.

Все молча и согласно стали подниматься с земли — не от простого послушания, привыкли с малолетства в это время ложиться, как и вставать чуть свет, к заутрене.

Располагались для спанья кто в шалаше, кто просто на земле, нарубив в подстилку лапника — еловых до сосновых веток. Четверо дозорных, которых сменили товарищи, запоздало сели к котлу с ухой, ели торопливо и бесшумно при свете угасающего костра.

3

Ложась спать, загадал: завтра днем, когда все заняты либо с парусами, либо сидят на веслах, можно и подгадать время, чтобы остаться под навесом на носу ладьи вдвоем с Боброком.

Но загад не сбылся: довелось назавтра Василию и всем, кто впервые по Волге плыл, узнать эту реку еще с одной стороны и еще одному ее качеству изумиться — так она разбушевалась, что и самая большая, княжичева ладья металась, как деревянная ложка в кипящем артельном котле.

Еще с вечера, перед тем как улечься спать, Боброк сказал с неудовольствием:

— Не нравится мне, что звезды сильно мерцают да и свет-то у них то красный, то с синевой.

— А какой же он должен быть? — спросил Василий, не задумывавшийся раньше никогда, что за свет у ночных звезд.

— Когда погода хорошая, свет у них зеленоватый, а мерцают они слабо, чуть-чуть, как жучок-светлячок, — сказал, не догадываясь, как полоснул новой болью по сердцу княжича: Янга, что же с ней? И Василий даже забыл о своем намерении возразить, сказать, что хоть нехорошо мерцают звезды, но погода-то куда уж лучше — тихо, безоблачно, тепло.

И утром Боброк недовольно крутил носом, словно бы обнюхивал со всех сторон небо. С дальнего правого берега реки донесся хруст валежника, видно было, как ломится, пробираясь на водопой, сохатый.

— Чем дальше видно и слышно, тем ближе дождь, — сказал Дмитрий Михайлович, но никто всерьез его слова не принял, голубое и высокое небо было словно бы протерто насухо и до блеска, какой уж тут дождь!

С веселыми криками сталкивали с песчаной отмели лодки, поплыли прежним, еще с Владимира установленным строем. Полая сильная вода несла быстро, отдохнувшие гребцы резкими толчками помогали ей.

Потянул ветерок — обрадовались: бросили весла, вздернули прямые холщовые паруса. Только недолго радовались.

Налетел вдруг из-за поворота крутого правого берега ветер прямо встречь тому, который дул только что. Решительно пробежался по воде, оскаливая ее барашками волн, затем с удалым гиканьем навалился на караван. Надавил на паруса так, что они едва устояли и накренили лодки, положили их на борт — иные даже черпанули воды, а паруса двух легли на воду, и пришлось рубить мачты топором, чтобы откренить и выправить лодки. Поднялась беготня на ладье княжича, которая хоть и уверенно держалась на киле, но все чаше и ниже кланялась ветру.

— Руби мачту! — заорал Фома. — За весла, начались! Еще, еще наддай! Ходи, весла! Расступись, Волга!

Из-за того же поворота, словно из гигантской адовой трубы, повалил клубами дым, черные тучи обгоняли друг друга, кувыркались, сталкивались. Волга сразу почувствовала их приближение, насупилась, ощетинилась тысячью встрепанных, рвущихся на ветру в клочья гребешков волн. И тут же словно Микула Селянинович с богатырской сохой своей прошелся, располосовал реку такими бороздами, что княжичева ладья провалилась между волн, будто божья коровка меж человеческих ладоней. И как божью коровку ладони, волны подержали на весу ладью и без всяких усилий подбросили вверх — лети на небо, там твои детки!.. Ни неба, ни воды — кромешная толчея. Навес уже не укрывал ни от дождя, ни от ветра, потому что ладья падала то на один, то на другой бок, и можно было только удивляться, что она все еще не переворачивается и не идет ко дну. Гребцы по команде Фомы то делали мощный гребок вперед, то табанили веслами, стараясь не подставить ладью боком к волне, старались встречать ее острым и высоко поднятым носом судна.

Василий уцепился онемевшими пальцами за шею вырезанного из березового охлупня коня и с удивлением наблюдал, как часть гребцов умудряется в этом чертогоне все же вертеть своими мешалками, а часть во главе с Фомой — вычерпывать с днища воду. Василий устыдился, начал тоже пробираться по кружащимся еланям в центр ладьи. Все кожаные ветра и деревянные лоханки были разобраны, ему подвернулся под руку метавшийся от борта к борту берестяной короб. Каких-нибудь два-три раза зачерпнул выступавшую поверх еланей воду и вылил за борт, расплескивая по пути добрую половину, и тут Волга отвалила насаду такую затрещину, что ничего уж и никого вокруг не стало, кроме воды. Без опоры, без поддержки оказался вдруг Василий, словно груда тяжелых булыжников просыпалась на него, сшибла и повлекла в бездну. Это длилось, может быть, миг, а может быть, целую вечность. О многом успел подумать Василий, кажется, о всем решительно, что только было значительного в жизни, а последняя мысль была совершенно нелепой: вот бы сейчас заснуть, как отец на Куликовской битве!.. Скорее всего, это продолжалось все-таки лишь миг: и дыхание не успело у него перехватить, как поток воды стал уж шумно сходить, в глаза брызнул свет — солнечный, яркий и веселый свет!

Черных облаков на небе уже не было. Василий не успел этому удивиться, потому что тут же с ужасом увидел прямо перед глазами белый ствол дерева, на которое волокло водой его, распластанного и беспомощного. И тут же, словно забавляясь своей силушкой, Волга опустила Василия мягко, бережно возле ствола и озорства ради шлепнула ниже спины: смотри у меня, не балуй!

Под ногами была твердая земля. Он обнял ствол березы, прижавшись щекой к шершавой и теплой нежно-белой ее кожице. Рядом стояла еще стайка молодых берез, они словно бы выскочили из леса сюда и, забежав в воду по колено, удивленно остановились, оробев перед стихией. Насад, из которого вылетел Василий, раскачиваясь и поблескивая на солнце лоснящимися, высмоленными бортами, неуправляемо подплывал к березкам, ударился об одну, вторую, третью, и деревья, чуть вздрогнув, взмахнули своими длинными распущенными волосами, стряхнули дождевую воду.

Осмотревшись, Василий увидел вдоль всего берега беспорядочно выброшенные лодки и струги, у иных пробиты днища, поломаны кокоры[42], — наверное, так выглядит поле после побоища. Судислав, Судимир и Судила Некрасовы проворно, как белки, вскарабкались на дерево и, умостившись на сучках, с перепугу крестили беспрестанно свои лбы.

— Слава те, Господи, пронесло! — промолвил совсем рядом Боброк.

Василий удивленно вскинул глаза: как это — пронесло? Разве могло не пронести? Дмитрий Михайлович понял его взгляд, подтвердил:

— В такое светопреставление недолго было всем на корм ракам пойти.

И только тут испытал Василий испуг, представил себе таинственную и жуткую речную глубину, те недавно виденные омута и уямы — дьявольские притоны, откуда, говорят, по ночам доносятся стоны утопленников, а днем, при ярком солнце, тянутся со дна скрюченными руками коряги затопленных мертвых деревьев.

Стали выводить лодки — вброд й на веслах — к выступавшему впереди, саженях в двухстах, мыску. Все лодки были взрезь наполнены водой, отяжелели так, что отрокам приходилось каждую тащить чуть ли не всем вместе. Быстро выбились из сил, но пришла неожиданная помощь — появились на берегу люди в белых балахонах.

Это были местные жители, прятавшаяся в лесу мордва. Один из парней вполне внятно изъяснялся по-русски:

— Думали сперва, что татарва тонет, радовались. Потом глядим — соседи наши по несчастью, русичи, хотим подсобить вот.

Василий слышал, что есть такой народ — мордва, знал, что степняки принуждают их воевать против русских, а потому представлял их себе по внешности примерно такими, как татары. Оказалось, что они точно, как владимирские или вологодские мужики, рыжеватые и русые, с глазами светлыми, синими и серыми.

Вытащить лодки на отмель — это было полбеды. Главное, не случилось ли чего с деньгами, с драгоценностями и мехами, что на подарки ханам, их женам да ханским приспешникам приготовлены? Да и пропитание не испортилось ли?

Все сундуки с подарками оказались на месте, но раскрывать их не решились до места уж. Своя одежда — как на смех: зимняя сухая, а летняя до нитки промокла, сверху лежала. Благовония, что во флаконах были, сохранились, а мыло раскисло. Корчаги с вином и медом уцелели, ничего не случилось со свиными и медвежьими копчеными окороками, вареньями, соленьями, маслом, и лук с чесноком и укропом в сохранности, однако хлебы, ковриги, пряники размокли.

Запалили огромный костер, встали возле него по окружью. Кто подол рубахи задирал спереди, потом — повернувшись задом, а кто порты и вовсе снял, держа их перед собой, чтобы быстрее на жару провяли. Иные, увлекшись или Перестаравшись, вдруг спохватывались, подпрыгивали, ровно ужаленные, и растирали, ойкая и морщась, припаленное место.

Мордвы, глядя на это, умирали со смеху, подавали наперебой советы, которых никто не понимал, а толмач ихний молодой смущенно фыркал и крутил головой, стесняясь переводить соленые шутки соплеменников:

— Говорят, если что пропечено хорошо, то уж не отвалится.

Путешественники, радуясь, что беда минула, тоже шутили, смеялись, рассказывали разные байки.

— Я вот на Крещение по воду на Москву-реку пошел да в прорубь и ухнулся! Бегом-бегом домой, прибег, хвать — лапти снаружи льдом поросли, а внутри сухонькие, так что и портянки сушить не надо было.

Верят, нет ли, но сердца полны благодушия, соглашаются да еще и поддерживают.

— Эт-то бывает…

— Да еще как бывает-то! Он, лапоть-то русский, воду не пропускает, хоть как окунай его.

— А наш взять мордовский лапоть, — вставил толмач и надолго замолчал в размышлении. Все с удивлением глядели на него. — Еще лучше, — закончил он с глубокой убежденностью и остался очень доволен.

Его не оспаривали. Только искали, что бы еще такое свое похвалить. Хотя мордвы, в свою очередь, тоже ничего не понимали, но слушали с большим интересом. Такое опасное приключение, к тому же благополучно закончившееся, сильно их развлекло.

— А угодник наш святой Никола ходит по морю, абы мы посуху, без лаптей идет, а ноги не замочит.

— Сбыточное дело.

— Не только Никола, и простые смертные ходили…

— Бывает!

— Всякое бывает! — подтвердил и молодой мордвин, поддерживая тем самым приятную беседу.

— А я слышал, будто Спаситель наш Христос самолично на поле Куликовом был? И поганый татарин зарубил его будто бы… Правда, нет ли?

Вопрос всех озадачил. Установилась тишина. Ее нарушил располагавшийся чуть в сторонке под кустами шиповника боярин Александр Минич:

— Я тоже об этом слышал, однако то был не Христос, а человек Божий Аверьян. И с ним двенадцать «апостолов».

— И я знал Аверьяна. Никакой он не Христос, а обманщик и вертун, царствие ему небесное.

— Нет, нет, он все-таки будущее прозревал, победу над Мамаем предрек. И смерть свою провидел, когда мы в Москве собирались в поход.

— Верно! И еще говорят, что душа Аверьяна сейчас в других Христов воплотилась, они ходят по Руси, может, и среди нас вот есть…

— Среди нас нет. Их сразу видать: руками плещут, бьют себя да приговаривают: «Хлыщу, хлыщу, Христа ищу. Сниде к нам, Христе, со седьмого небесе, походи с нами, Христе, во святом кругу, сокати с небес, сударь Дух Святый!

— И в Нижнем есть, я видел, такие христовщики[43].

Волжский берег стал похож на базар — разложили да развесили барахло свое и с себя все поснимали. Строгий Федор Андреевич Кошка велел отрокам отдельно, в сторонке, вешать на кустах да поваленных деревьях свои мокрые порты и рубахи, лапти и портянки.

Стоянку разбили основательную — не шалаши на скорую руку рубили, а землянки обустраивали теплые и от зверья хоронящие.

У котлов со вкусно дымящимся варевом рассаживались молча, усталость и досада постепенно уходили совсем, уступая место отдохновению — слава Богу, все обошлось благополучно. Пригласили трапезовать и мордву, а у тех уж и ложки наготове — выдергивают из-под онуч, обтирают заскорузлыми пальцами и дуют, чтобы уж вовсе чистыми были. Но и сами они явились не с пустыми руками — угощали лесными орехами, сушеной малиной, сотовым медом.

Умевший говорить по-русски молодяк пожаловался, что Орда обдирает их, как жадный и неумный мужик липку, дочиста:

— Чтобы каждый взрослый и маленький давал им одну шкуру медведя, одну шкуру черного соболя, одну шкуру черного бобра, одну шкуру лисы. А всякий, кто не даст, должен быть отведен в Орду и обращен в их раба. — Узнав, что русские держат путь В Сарай, попросил: — Братца моего не встретите ли, если что? Кличут его Кавтусем, а из себя рыженький, вот как эти, ну прямо точь-в-точь как они, — И показал на братьев Некрасовых.

Василий обещал поискать Кавтуся, а у самого опять заклешнило сердце, подумал малодушно: «Хоть бы подольше не добраться до него, проклятого этого Сарая».

4

Бушевала Волга в том месте, где впадала в нее Кама.

Никак не может Кама смириться с тем, что ее притоком называют, а не главной рекой, бунтует и не хочет признавать, что дальше к Каспию ведет ее Волга, а не она Волгу. И такой тут получается у рек сильный спор, такая сшибка, что после этого обе они даже и направление меняют и, слившись, текут, не смешивая вод: слева идет желтая вода Камы, справа вдоль гористого берега — исконно волжская голубая. Но через два дня совместного пути, длиной в двести с лишним верст, покоряется Кама, идет в обнимку с сестрой, а еще через три дня признает ее старшей и послушно идет следом: узкие каменные ворота на пути, не протиснуться сразу двоим.

На правом берегу высились два утеса со стесанными вершинами, а затем горы пошли сплошной массой, и лишь изредка их прерывали узкие буераки. Ни деревни, ни отдельной хижины — мертвые берега. Только гудят на утесах верхушки меднотелых сосен. Посматривают иногда с любопытством на длинный караван медведи, мелкие до того, что Судислав Некрасов, успевший в свои двадцать лет поднять на рогатину больше десятка подмосковных бурых зверюг, сказал, что здешних следует считать двух за одного и что на охоту можно идти и без рогатины, ножика достаточно. Замирали на ветках от любопытства белки — не рыжие, как в северных лесах, а именно белые. Мелькали порой волки, лисы, зайцы — много было здесь зверья.

Горы так сжали Волгу, так сбили ее многоводье, что она изогнулась дугой и, не умея спрямить путь, желая наверстать упущенное из-за этого петляния меж утесов, устремлялась с удвоенной силой. И днем кормчим много забот, а в темноте и вовсе страшно о камни разбиться — решили ночи проводить на берегу.

Данила Феофанович Бяконтов говорил, что есть тут в одном месте на левом берегу небольшое поселение русских людей. Когда-то ехал в Орду его дядя митрополит Алексий, остановку сделал, а из чащи дремучего леса вышел человек, сказал, что он из ордынского плена бежал да и поселился тут. Алексий подарил благочестивому отшельнику Самару — чашу свою личную, благословил на подвиг и пререк, что со временем здесь станет город, в коем просияет благочестие, и оный никакому разорению подвержен быть не может. Там и хотелось Даниле устроить ночлег, да не подгадали засветло, пришлось остановиться меж крутых неприступных гор, крепких и молчаливых, стоящих здесь, как видно, со дня сотворения мира. Свидетелями многих, очевидно, событий довелось им быть, во многие тайны посвященыони, а сколько им еще предстоит увидеть и узнать!.. И есть ли где-то еще горы более высокие и более крепкие? Наверное, есть: Киприан рассказывал про Кавказские горы, которые простираются через всю Азию от Индийского океана до Таврии[44]. Там такие хребты и вершины, что о них облака спотыкаются.

А эти Волжские горы видели митрополита Алексия, значит… Василий помнил, как хоронили его морозным февральским днем, как безутешен был отец. Алексий был столь высокочтим народом, а великий князь любил его столь сильно, что больше никого не надеялся найти в замену. И может, потому только он с Киприаном так несправедливо обходится?

Лодки заводили в заливчики и расщелины, учаливали прямо за камни или прибрежные полузатопленные деревья. А спать решили в пещере.

С воды — небольшая расселина, можно даже и не заметить. Лезть в нее пришлось согнувшись. Но внутри оказалось просторно, даже Боброк не доставал рукой до потолка. Голоса отдавались гулко, как в храме.

Запалили факел — пещере конца не видно было, а посредине озеро, возле которого вход в новое подземелье, еще более глубокое. Стены бледно-синерозового цвета, волнистая их поверхность отражает огонь факела миллионами звездочек. Кажется, что эти сказочные недра земли еще более древни и загадочны, чем выросшие над ними горы.

Из второй пещеры был выход на сухой высокий берег. Это место и стали обживать.

На противоположном берегу высился, все вокруг подавляя, величественный, словно храм, и, как храм, белокаменный курган.

— Батый, когда пошел на нашу землю, то велел своим воинам высыпать на этом месте по шапке земли. Вон сколько, значит, их было! — бросил небрежно Ждан, удивив всех: каждый сразу стал прикидывать, сколько же шапок надо.

— Но это не вся земля, что была насыпана. На возвратном пути Батый приказал взять по одной шапке земли. Мало, стало быть, возвращалось с Руси, вон только маленько верхушку срезали да бока ощипали, — также между делом, ломая сухостой для костра, добавил Фома.

Василий с сомнением смотрел на крепкие, могучие скалы: как их ощиплешь, как это шапкой наковырять можно, шеломами нешто?

Боброк словно угадал его мысли:

— Это сказка хорошая, а вот я побывальщину скажу про этот курган… Земля эта испокон века была русская. Подползли к ней орды Чингиса, раскинули шатер на горе. Это была самая большая гора, а Чингисхан мнил себя самым великим на земле и не терпел, чтобы кто-то был еще величественнее, чем он. Весь мир он хотел завоевать. Напился черного молока — кумыса — и хвалится, а гора ему и говорит: «Если ты такой сильный, перебрось меня через Волгу к братьям, видишь, я тут, на левом берегу, одна, скучно мне». Хан согласился, созвал всю свою орду, велел рыть гору и переносить на другой берег. Налетели татарове, как саранча, облепили всю гору, каждый выступ. Недели, месяцы проходят, с неба белые мухи летят, хану холодно в шатре, кругом могилы, кладбище огромное тех, кто с кручи сорвался. Все копья и мечи поломали, всех своих верблюдов, которые им заместо лошадей и коров служили, съели, потом и за лошадей своих принялись. Хан от злости желтее воска на личность сделался. Вон видите, чуть только бока и поцарапали, а Русь-гора как стояла, так и стоит, и стоять будет.

— Так и это небось не побывальщина, а баснословие одно, — сказал Кошка.

Дмитрий Михайлович озадачил их своим ответом:

— Что побывальщина, что баснословие, все равно это правда. Даже если кто-то и придумал все это, оно живет в памяти людей, а значит, стало уже былью.

Василий долго не решался спросить Боброка, все крутился возле, пока тот сам обратился:

— О чем, княжич, тужишь?

— Да вот сказал ты, что и выдумка может быть правдой. Вздор это.

— Нет, княжич, не вздор.

— Как же не вздор! Вот возьмет кто-то и насочиняет небылиц про тебя или про меня. Или… про отца моего…

И опять все понял проницательный Боброк, обнял Василия за плечи, прошелся с ним к обрыву. Под ногами внизу с тихим шелестом накатывались на отлогий каменистый берег волны, отливали назад, оголяя галечный приплесок, и, собравшись с силами, снова осаждали неприступный утес.

— Если кто-то придумает похвальную сказку про меня или, наоборот, пустит наветное слово, ядом напитанное, про меня же, про тебя или… самого великого князя, то в людской молве или монастырском свитке будет жить правда обо мне, о тебе, о твоем отце, а еще о том, кто эту сказку или клевету сочинил и другим передал, это будет правда о времени. И эта правда важнее, особенно для тебя, — тут Боброк сильный, с большим значением нажим сделал, — чем то, как было на самом деле. Помыслы человеческие надо учиться понимать и предугадывать.

— Но чтобы предугадывать помыслы, надо знать, как все истинно, непридуманно было, — возразил Василий.

Боброк и так-то был серьезен, а сейчас даже озадачился. Внимательно всматривался в глаза Василию, ответил как-то рассеянно:

— Молодец, княжич… Сколько тебе, двенадцать-тринадцатый? Верно, что ум да смелость не ждут, пока борода вырастет. Молодец. Это верно, это так: лучше всего и то и другое знать. Хотя бы стараться узнать.

С этого вечера, заметил Василий, радуясь и не смея верить своему наблюдению, Боброк стал так же относиться к нему, как относился четыре года назад, когда они были вдвоем на охоте и когда отец уходил на Вожу, — как к равному, как к другу и почти как к родному. Тогда, четыре года назад, Василий чувствовал себя бесконечно счастливым, и сейчас вдруг пришло к нему успокоение, исчезло грызшее всю дорогу беспокойство, хотя чужеземная, враждебная страна уже началась, уже пришлось однажды и раскошелиться, чтобы откупиться от ордынских стражников Увекской заставы, а до ордынской столицы оставалось всего шесть-семь суток плавания.

Глава X. О, злее зла честь татарская!

…Мы въехали в страну Монгалов, именуемых нами Татарами[45]… Они гораздо более лживы, чей другие люди, и в них не обретается никакой почти правды; вначале, правда, они льстивы, а под конец жалят, как скорпион. Они коварны и обманщики, если могут, обходят всех хитростью. Это грязные люди… Убийство других людей считается у них ни за что. И, говоря кратко, все дурные нравы их по своей распространенности не могут быть изображены в описании.

Плано Карпини, итальянский путешественник XIII в.

1

О многих ужасах наслышан был Василий до поездки в Орду, не ждал ничего хорошего, не знал, едет в басурманское аллахово царство на смерть или на жизнь. Тот, кто побывал уже здесь хоть раз и вернулся невредимым домой, почитал себя счастливчиком, чудом восставшим из мертвых. Но и то говорили некоторые вернувшиеся из Орды русичи, что вовсе уж не звери какие-то эти самые татары, что будто и у них есть понятия о чести, о верности, о дружбе. Только Василию трудно в это верилось, знал он и помнил, что русские князья всегда должны были являться в Орду по первому зову, а уклонение рассматривалось как государственная измена, что при этом великие князья русские обязаны были исполнять унизительный обряд — кланяться в землю хану, стоять перед ним на коленях.

Едва лодки приткнулись к берегу в одном из рукавов Волги, где располагалась ордынская столица Сарай-Берке[46], как понял Василий, что рассказы самовидцев не были преувеличенными, что прибыл он в страну чужую и опасную, мир неведомый и страшный. Это была истинно варварская земля — без намека на порядок, законность, справедливость.

Только ступили на берег, как попали в кольцо вооруженных ордынских всадников. Они не торопились расспрашивать или что-то предпринимать, а продолжали свой прежний какой-то спор. Размахивали саблями и плетками то в одну сторону, то совсем в противоположную. Казались они все на одно лицо, все одинаково узкоглазы, одинаково гневно трясли скудными бороденками, скалили зубы, вертелись на конях, словно порываясь куда-то вскачь, потом осаживали коней, съезжались и продолжали одинаковыми гортанными голосами спорить. Но следили и за окруженными ими людьми. Василий попытался подняться на сыпучий бархан, с которого ветер сметал тоненькой струйкой и забрасывал в глаза песок, но и двух шагов не сделал — один из всадников властно махнул плеткой: назад? Наконец они кончили пререкаться и занялись вновь прибывшими.

Первый вопрос был: откуда? Второй: приезжали или нет сюда раньше? Ответы на оба вопроса они выслушали вполуха и стали требовать вина и подарков.

И Боброк, и Кошка, да и Василий тоже, знали, что ордынцы крайне не любят, когда к ним приходят с пустыми руками, воспринимают это как личное оскорбление, дали каждому всаднику по серебряному дирхему[47]. Те приняли деньги без намека на благодарность, с подозрением терли пальцами, нюхали монетки — не поддельны ли они, не из меди ли? Затем потребовали вина. Боброк велел достать им один на всех запечатанный глазурованный кувшин. Стражники быстро его опорожнили и потребовали второй. Боброк было заскупился, но один из ордынцев выдернул саблю и нехорошо улыбнулся — лениво и презрительно. Сомневаться в его намерениях было невозможно — рубанет, не боясь последствий и не колеблясь.

Поодаль стоял и орал по-дурному осел. Его не били, не гнали, не обижали, никто его не раздражал, а он стоял и орал. Глядя на него, хотелось заплакать от отчаяния и безысходности, но ордынцы вовсе не замечали осла, привыкли, видно, к нему, пили поднесенную им Кошкой брагу жадно и неопрятно, так что без гадливости и смотреть на них было нельзя.

Только налакавшись досыта и слегка захмелев, ордынцы стали интересоваться, зачем и к кому приехали русские. Ответ, что приехал не кто-нибудь, а наследник московского великого князя, и притом к самому Тохтамышу, не произвел, казалось, на них ни малейшего впечатления. Они все так же хищно и нагло поблескивали узко прочерченными глазами, велели перечислить, какие именно подарки привезли хану.

Василий, хоть и помнил предостережения отца и бояр, знавших ордынские нравы, не сдержался все-таки, вспылил: велел толмачу передать, что сообщит об этом лично Тохтамышу.

И опять никакого впечатления. По-прежнему крутятся на своих конях и будто прицеливаются вприщур: а не порубить ли этих смешных незагорелых людей? Осмотрели, не слезая с коней, лодки. Все мелочи, что случайно оказались на виду, — укладные ножи и кинжалы, металлическая посуда, рукавицы, расписные ремни, пояса — очень им понравились, жестами и словами они выражали желание их иметь. Нет, силком не отнимали, но вымогали с неслыханным бесстыдством.

Подлатавшись таким образом, всадники враз утратили к прибывшим интерес и направились вдоль берега к стоявшим у причала черным, смоляным новгородским ушкуям — ладьям с изображением медвежьих голов на носу — и венецианским расписным галям, у которых над носовой оконечностью высились металлические орлы. Возле суденышка толкались люди в серых и ярких одеждах — кафтанах, халатах, епанчах. Очевидно, не из одного места прибыли они, и прибыли уж давно — вид у всех изнуренный и испуганный.

Вдоль вившейся по взгорью пыльной дороги в город лепились строения — склады, сараи, жалкие хижины, гостиные дворы. Боброк позвал с собой толмача и хотел пойти в город разузнать все. И тут стало ясно, что охранники вовсе не забыли о них. Один из всадников пришпорил лошадь и вернул Боброка к воде. Объяснил, что скоро за ними придут повозки волов и лошадей, что хан об их приезде уведомлен и ждет их. Сказав это, стражник заторопился к товарищам, очевидно, опасаясь опоздать к дележу добычи.

Однако, как выяснилось, там для них ни съестного, ни блестящего не нашлось: у купцов этих ничего не было при себе, так как суда с товарами находились еще в плавании. Стражники усматривали в этом коварство и намерение обидеть их подарками, а потому морили жадных купцов голодом, не пуская их ни в город, ни назад, на встречу груженым судам. Так что выходило, Василию с его спутниками встреча была оказана, можно считать, по высшему счету.

Пришли в самом деле, хоть и очень нескоро, повозки, запряженные волами и лошадьми. Слуги перегружали с лодок часть имущества, запертые деревянные и кожаные с пряжками сундуки, в которых лежали подарки царю и его царицам. Охранники уже больше не наблюдали за русскими, вымогали подарки у других приезжающих — и лодки, и струги подходили часто кисадам, даже чаще, чем к московскому пристанищу.

Город был более пестрым, более шумным и разноязыким, чем Москва, и по размерам своим он, пожалуй, превосходил столицу Руси: с Тайницкой башни кремля Москву можно было видеть всю окрест, а тут, когда поднялись на высокий курган, Сарай с его на восковые свечи похожими мечетями и минаретами, рассеченными прямыми, как стрелы, улицами, уходил в белесую даль за окоем, и окраинные его строения, колебавшиеся в знойной дымке, сошли бы за степной мираж, не будь они густо населены и оживлены, о чем сообщали тут и там взвивавшиеся в небо столбы пыли. Но нигде не было ни укреплений, ни стен с бойницами, ни рвов, утыканных чесноком, — непривычно это было и странно: что за город, если нет городьбы? Да и жутковато было видеть незащищенный город, словно бы объявлявший своим внешним видом, что он никого не боится, что не ждет ниоткуда нападения.

Сто пятьдесят лет назад, закончив завоевания, Батый оседлал Волгу в узком степном отрезке ее, поставил на ней кибиточный город. Ордынцы, как и их многочисленные предшественники — гунны, ававры, хозары, печенеги, половцы и другие дикие народы, копившиеся в недрах азиатского вулкана, а затем выплескивавшиеся раскаленной лавой через узкое урало-каспийское степное жерло в стремлении вкусить плоды европейской цивилизации, — жизнь свою проводили в седлах резвых аргамаков и не имели ни каменщиков, ни плотников, как не имели своих землепашцев и садоводов. Однако вот он, город с каменными дворцами, с рубленными и в обло, и в лапу хоромами, с садами и огородами. Дело рук это пленных каменотесов Хорезма, Бухары да Самарканда, умельцев-столяров из Нижнего Новгорода, Твери да Суздаля.

Город, расположившийся между рекой и песками, столь же велик, сколь и красив, даже поверить трудно, что принадлежит он варварам, а не благородным людям. В сени садов, с мощеными улицами, с дворцами и загородными дачами, с пестрыми — русскими, персидскими, египетскими, сирийскими, венецианскими, черкесскими и другими разноликими и многоязыкими поселениями, со множеством базаров, каждый из которых тоже на свой лад. Много людей из ведомых и неведомых чужедальних стран, но больше всего, конечно, жителей местных — татар в стеганых халатах, опоясанных кушаками, и татарок в нарядных одеждах, преимущественно в красных. И не зря в свое время Владимир Святославович Киевский дивился тому, что в Орде не только знатные, но и простолюдины все до единого обуты в кожаные сапоги — это так и есть. А женщины все до единой множеством монет увешаны.

Среди тех, кто встречал и сопровождал Василия с его спутниками, были и знакомые русские, в их числе окольничий Тимофей Васильевич Вельяминов, прибывшие сухопутно за несколько дней с кречетами, охотничьими собаками и лошадьми, предназначавшимися в подарок хану. А еще раньше Вельяминова прибыли сюда уведомительными послами Дмитрия Донского киличеи — Иван Федорович Толбуга и Мокшия, прозвание которого заключало в одном этом неизвестного происхождения слове сразу и фамилию, и имя с отчеством.

2

Прежде чем идти в сопровождении двух именитых мурз к хану, решили помолиться. Православной церкви в Сарае не было, и епископ сарайский, назначавшийся русским митрополитом, справлял службы в убогой двускатной часовне, расположенной на окраине города, возле оврага. Не было даже колокола, вместо него висели железная доска — била да деревянная — клепала, по которым пономарь бил молотком. В часовне не было привычной соборной тишины, голоса людские не уходили ввысь, а мешались в один гвалт, как на базаре. И пахло не ладаном, а степной полынью. И епископ Савва — не епископ, а попишко затрапезный, никакой в нем важности, редкие рыжие волосики нечистыми прядями разбросались на плечах, и крест мотается на гайтане медный, со следами былой позолоты.

Встретил Савва княжича и его свиту у входа, проводил к паперти, кланяясь так, что его жесткая, как щитовая медь, расшитая поддельным золотом риза с хрустом переламывалась на сгибах. Ставленник нового митрополита Пимина сам был здесь недавно, боялся всего и всех, а потому излишне суетился.

— Благочестивому и великому княжичу московскому Василию, — скороговоркой запел он, — подаждь, Господи, мир, здравие и благоденствие на многая лета!..

Церковный причт трижды пропел многая лета, затем Савва осенил Василия крестом, пророкотал уж неторопливо и приглушенным голосом:

— Будь благословен, отрок, во имя Отца и Сына… Благословляю тебя на праведный путь, да будет родина твоя свободна от проклятого ига, пусть воспрянет под княжеским знаменем народ русский в величии былом да веселости… Да пособит Господь великому князю нашему и покорит к ногам его всякого врага и супостата, дабы нам жить было спокойно и благоугодно.

Княжич поклонился епископу и, покидая часовню, подумал, что не забыть бы по возвращении в Москву попросить отца и митрополита позаботиться о Савве и его приходе — хоть тут и чужая страна, но епархия важная.

Мурза привел Василия к одному из богатых каменных зданий в центре города. Напротив возвышался златоверхий дворец хана. Он увенчан был огромным золотым новолунием.

Двери перед княжичем и его боярами открыли не сразу — стражник долго и лениво выспрашивал у толмача, кто и зачем пришел. Долго не мог уяснить, что ему сообщалось, понял только после того, как Кошка сыпанул ему в ладонь серебра. Тот ловко спрятал деньги в складки парчового пояса, однако остался все же недовольным, ждал, видно, золотых динаров — удалился в глубь двора на добрых полчаса. Впрочем, может быть, это хан свою власть показывал, решил потомить русских под знойным солнцем.

Как потом выяснилось, принимал их не сам хан, а какой-то царек, бойкий и спесивый, говоривший от имени Тохтамыша, но вместе с тем желавший подчеркнуть и свою собственную значимость.

Ордынцы показали себя за время знакомства с ними людьми свирепыми ко всему, что сопротивлялось им, они требовали рабского поклонения. Это не было особенностью одного или нескольких характеров, но общим свойством всего татаро-монгольского сборища. Зная это, а также и то, что княжич Василий по молодости лет дерзок да скор на руку и на слово, Кошка долго увещевал его вести себя скромнее и покорнее. В назидание напомнил грустную историю, случившуюся здесь с князем Михаилом Всеволодовичем. Ему, как и всякому русскому, все здесь претило. Скрепя сердце прошел он между двух очистительных огней, чтобы убедить басурман в своих мирных намерениях. Затем следовало поклониться на полдень Чингисхану, ибо, по преданию, этот великий хан родился от луча солнца, который упал на лоно его матери. Ересь эта была Михаилу Всеволодовичу невыносимо противна, и он сказал, что охотнее поклонится Батыю, нежели мертвому человеку. Тогда один из ханских телохранителей стал бить его пяткой в живот против сердца, пока он не скончался. Убит был и воевода Федор, который ободрял князя, призывал к стойкости во имя веры. Им обоим отрезали головы ножом. А всего было убито в Орде за строптивость не меньше десяти русских князей, и Кошка Христом Богом просил не увеличивать это число. Княжич обещал, но тем не менее Федор Андреевич с Боброком были при нем неотлучно и каждый миг были готовы прийти на выручку.

Василий оделся, сначала по-великокняжески: в плаще и круглой шапке из зеленого шелка, отороченной мехом соболя, в зеленых же изузоренных сафьяновых сапогах, на шитом золотом поясе — харалужный меч, вложенный в ножны, усыпанные многоцветными каменьями. Вельяминов, увидев его в таком наряде, ужаснулся, окольничего поддержали и другие бояре, убедили, что одеться надо скромно и без оружия. Василий нехотя повиновался им, досадуя про себя: сколько раз в детстве мечтал и во сне видел, как врывался в этот проклятый Сарай на коне с мечом в руках, карал врагов и изничтожал с корнем само гнездо басурманское, и вот вместо сладких грез — суровая необходимость держаться покоренно и приниженно.

Принимавший их царек имел ничтожную, как у всех ордынцев, но крашенную в яркий красный цвет бороденку, восседал на широкой, словно бы из чистого золота отлитой, а на самом деле лишь позолоченной деревянной лавке.

— Не Тохтамыш… Того я знаю, — успел шепнуть Кошка.

Василий сразу же изменил свое намерение: не преклонил, как обещал, даже и одного колена, просто воспитанно поприветствовал хозяина, произнес с отвращением заученные слова:

— Бьем челом восточному вольному великому хану над ханами… С великими дарами, и моленьями, и челобитьем.

Царек не выразил ни удовольствия, ни раздражения от величания его ханом над ханами, взирал бесстрастно. Наконец разжал тонкие серые губы. Толмач перевел:

— Что хочет отрок нашего улусника Дмитрия?

— Отрок улусника Дмитрия, — с тайной насмешкой повторил эти слова Василий, — хочет получить ярлык на великое княжение.

— Тягаться с великим князем Твери Михаилом хочет?

— Не только тягаться, но — перетягать!

Это рассмешило царька:

— И чем же вы хотите его перетягать? Подмоченными в Волге шкурками? Это уж не соболи и не горностаи теперь, а крысы и суслики… А может, сворой голодных собак?.. Уж не лошадьми ли пере тягаете, которых за бесценок на любом базаре купить можно? Великий хан просил одного голуб-коня прислать, а улусник Дмитрий десять кляч пригнал. Где голуб-конь?

— Голубь не может жить здесь, — ответил Василий, радуясь, что нашелся с ответом. — У вас ведь нет сена, а он не умеет копытами из-под снега еду добывать. А эти десять — умеют.

— «Умеют»? — зло сощурил и без того узкие глаза царек. — Кто их научил? Уж не из тех ли они сорока тысяч лошадей, что продали мы Руси? Или не знаете вы, что в Сарае лошадь стоит четыре динара, а на Востоке за нее платят уж по сто да по двести. Четыре тысячи коней мы отправили в Персию только что, а вы нам — десять! Глупые русские! Они хотят тягаться, — мстительно рассмеялся царек. — Скорее Волга потечет из Орды в Русию, а голуб-конь станет пегим, чем получишь ты ярлык. Великий хан жаловал им тверского Михаила.

После такого сообщения можно было бы считать, что прием закончен и говорить больше не о чем. Однако царек хлопнул в ладоши — подозвал одного своего чиновника, что-то сказал ему, тот сходил в другую палату и вернулся со свитком и крапчатым кречетом на золотой колодке. Царек продолжал через толмача:

— А ведь у Москвы есть что подарить великому хану, там много таких соколов. — Царек прошелся перед Василием, посадив на одну руку крапчатого, а второй придерживая кончик ремня, висевшего на шее птицы, — Вот что подарил великому хану египетский султан, — Царек развернул свиток, передал его толмачу, и тот стал монотонно перечислять:

— Коран священный в золотом окладе, подушки и ковры для молитвы, венецианские материи и левантские платья, ковры из кож с навесами и из шкур, мечи калдужурские с насечками, позолоченные булавы, франкские шлемы и позолоченные латы, крытые фонари, шандалы, механизмы с футлярами, светильники двойные с лакированными подставками, седла хорезмские, коврики для свершения намаза, уздечки с инкрустацией из золота и серебра, луки с кольцами, луки для метания ядер и луки для метания нефти, копья камышовые и дротики, стрелы в ящиках, котлы из змеевика, позолоченные лампады на серебряных позолоченных цепочках, черных служителей и прислужниц-поварих, быстроногих арабских коней и нубийских верблюдов, ходких вьючных животных, обезьян, попугаев и разные другие предметы. А еще слон, жираф, ослы египетские, китайская посуда и одежды александрийские… Вот дары, достойные великого хана! — заключил царек. — А вы мокрые шкуры привезли.

— Дорогие то шубы, не чета левантским платьям, и лошади — не ослы египетские, десять наших лошадей больше стоят, чем сорок тысяч непородистых, малорослых да с отвислыми брюхами… Кречет один вот этот крапчатый подороже слона вместе с жирафом, — возразил Василий с обидой, а сам раздумывал: говорить ли, что в ладьях осталось не выгруженными несколько сундуков с дорогими вещами и что, кроме всего прочего, имеется восемь тысяч рублей серебром, которые отец наказывал посулить лишь в самом крайнем случае и в расчете на полный успех.

А царек, видно, и сам об этом откуда-то знал. Остановился перед Василием, поигрывая с кречетом, сказал медовым голосом:

— Если имеет отрок московского улусника еще дары и восемь тысяч серебром, хан отберет ярлык у Михаила тверского…

Василий возликовал в душе: все! Успех, победа и конец делу! Но Кошка пребольно наступил ему на ногу, княжич резко обернулся к нему. Федор Андреевич сделал вид, что получил указание княжича, кивнул в знак согласия головой и велел толмачу перевести:

— Наследник русского великокняжеского престола Василий Дмитриевич обдумает лестное предложение и даст ответ завтра о сю пору.

Царек дернул рукой так, что кречет резко нырнул головой вниз, словно бы перед тем, как броситься на добычу. Но бросаться было некуда, кречет чуть взмахнул крыльями, с трудом удержавшись на колодке. И царек, словно хищная птица перед броском, изготовился, глаза блеснули тонким стальным лезвием.

— Хорошо, пусть думает, чтобы послезавтра о сю пору было еще чем думать. — И царек криво ухмыльнулся собственной шутке.

Василий решительно не понимал происходящего. Почему Кошка вмешался, зачем отложил на завтра, чем обижен царек? Надеялся получить ответ сразу же, как выйдут от царька, но не сумел задать ни одного из своих вопросов: едва они вышли на улицу, как события стали разворачиваться уж вовсе непонятно и страшно.

3

В ожидании княжича и сопровождавших его бояр не допущенные во внутренние покои, оставшиеся за воротами слуги кормили лошадей ячменем и травой, разнуздав их и отстегнув подпруги седел. Опустившись на корточки возле забора, переговаривались о том о сем, как обычно это делается, когда хотят скоротать время. Ждан поинтересовался, из чистого ли золота изготовлен зарождающийся месяц на верхушке дворца, были среди слуг разные суждения, решили выяснить у стражников. Один из них сказал обиженно, что нынче в Волжском царстве иначе и быть не может, это не какая-нибудь нищая Русь. Ждана задело это за живое, он сказал в ответ, что в его родном селе Боголюбове есть церковь Рождества Богородицы, «поражающая ум изумлением и удивляющая умного больше глупца». Сделана она словно бы руками не смертных, но ангелов Божьих, так благолепно, что «булгары и жиды, и всякая погань, видевши славу Божью и украшение церкви, крестились». Басурмане облупили храм и крест золотой уволокли, а он потяжелее этого полумесяца был.

Стражник согласился, что прошлогодний поход на Москву успешным был, каждый пеший воин возвратился конником, но в то, что крест тяжелее полумесяца, поверить не хотел. На вопрос, сколько же весит полумесяц, ответил, что два египетских кантыря, однако в фунты либо в пуды перевести не умел, так что спор кончился ничем.

А вскоре и княжич с боярами вышел. Слуги поправили сбрую на лошадях, повели их на чембурах за собой. Но никто не успел сунуть и ноги в стремя, как из ворот вышел знакомый уж чиновник царька и, гадко улыбаясь, ткнул пальцем в Ждана, спросил:

— Темник великого хана интересуется, где этот раб потерял ухо?

«Значит, этот царек всего-навсего темник, один из полковников, предводителей тьмы», — разочарованно подумал Василий, а посланный десятитысячником чиновник продолжал уж вовсе издевательски и угрожающе:

— Раб интересуется, сколько весит наше златоглавие. Пусть знает — оно весит столько же, сколько потянет мертвое тело этого раба без второго уха.

Тем временем вокруг собиралось все больше басурманских рож. Все были вооружены, весело склабились и ждали только повода, чтобы выхватить из-за поясов кривые сабли. Намерение их было слишком очевидно для безоружных русских, которым ничего не оставалось, как только махнуть в седла и ускакать от греха подальше.

Выехали к окраине города на рысях, там пошли цепочкой вдоль буерака, за которым было отведено место для поселения русских. Не слышали, как настигли сзади ордынские всадники. Первый из них на полном скаку опустил саблю на Ждана, но промахнулся и только разрубил морду его лошади, но второй рубанул сзади, рассек Ждана от плеча едва не до седла. И тут же все скрылись в пыли раньше, чем слуги успели подхватить падающее бездыханное тело старшего стремянного великого князя. Голова Ждана безжизненно легла на шею игреневого коня, и было не понять, на мертвых ли его русых волосах или на прядках белой конской гривы зависли капли крови, крупные, весело и чисто дрожавшие на солнце.

И Ждана было до жгучих слез жаль, но во сто крат тяжелее было от сознания своей униженности, невозможности не только отомстить, но хотя бы высказать проклятие, чудилась теперь смертельная опасность отовсюду, из-за каждого забора, из-за каждого угла или куста.

— Да как же это?.. Разве же так можно? — вопрошал подавленно и горестно княжич, но никто не отвечал ему. — И татарам за это ничего не будет?.. Скажи же, Боброк, ты чего молчишь?

Дмитрий Михайлович приобнял князя, они поехали рядышком, стремя в стремя. Василий не повторял вопроса, не настаивал, но по самой его позе, по нетерпеливым жестам Боброк понимал, что ему не отмолчаться. Но, видно, и сказать было нечего, и он признался в этом с тяжким вздохом:

— Не знаю… Слышал, что за убийство мусульманина здесь откупаются сорока золотыми монетами, за убийство китайца можно рассчитаться одним ослом… А за голову русского что положено, не знаю… И кто будет цену эту определять, тоже не знаю… Может быть, великий князь Дмитрий Иванович, а может быть, ты, это тоже очень может быть, так что крепись, набирайся сил и мудрости, княжич Василий, долгая дорога впереди.

Надо бы, по древнему русскому обычаю, предать тело Ждана земле на следующий день, но кто знает, что ждет завтра, а потому Савва торопливо соборовал покойного, и уже к вечеру над свежей могилой горестно раскинул руки грубо оструганный белый крест.

Судила открыл ладанку — в ней земля…

— С Боровицкого мыса, — объяснил он. Взял щепотку московской земли, сделал из нее на жесткой глинистой могиле черный крестик. Василий про себя посожалел: «А я не догадался чернозема родного захватить с собой».

Последним ушел от могилы весь день тягостно молчавший Фома Кацюгей. Сумерки сгустились быстро, совсем не так, как дома, без закатного зарева и высокой синевы неба, а ночь была непроглядной и душной.

4

Сколь хозяйственным и тароватым слыл окольничий Вельяминов, а Боброк — храбрым да всевидящим, столь Федор Андреевич Кошка известен был мудрым политиком. Будучи лишь пятым сыном боярина Андрея Ивановича Кобылы, он благодаря своему уму и преданности великому князю выдвинулся в число первых бояр, и не случайно послал его с сыном Дмитрий Донской в столь ответственное и трудное путешествие.

Как только царек назвал точную сумму — восемь тысяч серебром, Кошка почуял неладное. А ночью он позвал к княжичу нескольких здешних доброхотов, среди которых были не только русские, но и степные люди, им легче было незаметно выведать важные для Москвы сведения в ханской ставке.

К удивлению и радости Василия, среди доброхотов оказался мордвин Кавтусь, чей брат помогал на Волге вытаскивать на берег лодки после бури. Василию подумалось, что раз Кавтусь нашелся так легко и быстро, то и Янгу можно будет отыскать…

Кавтусь очень трусил, боялся, не выследил ли кто-нибудь, когда он пробирался к русским.

С тех пор как увели его с берегов Волги в плен, он провел два года в далеком Ханбалыке[48], а затем стал рабом в ханском дворце в Сарае. От непосильной работы все его товарищи уже умерли, а он сам чудом остался жив: кормят так скудно, что кушать хочется постоянно, — утром дают полгорсти пшена, а вечером бараньи ребра. Когда было от голода уж вовсе невтерпеж, он шел побираться к русским, среди которых жило в относительном достатке несколько семей строителей и ремесленников — кто ломоть хлеба даст, кто кусок пирога с луком, кто вареное яйцо.

Кошке важно было выяснить у Кавтуся, какая у хана жена сейчас главная и любимая. Кавтусь это знал: имя главной царицы — Тувлуйбека. А еще Кавтусь слышал от ханских слуг, что Тохтамыш имеет много личных врагов — иных уж он казнил, но еще больше их тайных.

Пришли и еще два доброхота. Кошка выведывал у них, что интересовало его, а Василий вышел проводить Кавтуся. Рассказал ему о встрече с его братом, подарил на память серебряную гривну, потом спросил про Янгу. Кавтусь морщил лоб, шевелил обветренными губами:

— Янга, Янга… Волосы беленькие?.. Нет, не видел, княжич, не видел.

Кавтусь ушел, сразу исчез в густой темноте, но двигался, похоже, медленно. Василий долго слышал, как он заунывно напевал:

Когда над Волгой повисла на небосклоне ущербная, как на султанском дворце, луна, Кошка собрал тайный совет, позвав на него Василия, Вельяминова, Боброка, Минича и Бяконтова. Удалось ему узнать, что тверской князь Михаил Александрович весь день сегодня славил купцов, просил деньги взаймы. Значит, темник, который ведет себя как царек, соврал, будто ярлык уже отдан Твери, значит, только обещан он, а раз так… Решение надо было принять слишком ответственное: идти к выступающему от имени Тохтамыша темнику с дарами и восемью тысячами серебра, чтобы перетягать Михаила Тверского, или — и это предлагал хитроумный Кошка — в обход темника прорваться к самому хану.

— Темник ведь может нас всех, как Ждана… — осторожно возразил Александр Минич.

Остальные промолчали, не знали, на что решиться.

— За тобой последнее слово, княжич.

Когда произнес это Кошка, Василий увидел обращенные на него серьезные и строгие глаза верных, преданных бояр, не боящихся довериться ему, двенадцатилетнему отроку, осознал вдруг, что не себе этим обязан — отцу Дмитрию Донскому, сказал:

— Великий князь посылал меня к хану Тохтамышу, а не к его темнику.

Все молча поднялись и пошли укладываться на ночлег.

Кошка что-то забыл, вернулся, поискал глазами по углам, вспомнил:

— Я же ее, шапку-то, в изголовье оставил… Вот завертелся, память отшибло. — Поколебался, помялся, не решаясь ни сказать, ни уйти.

— Ну, говори! — понял княжич.

Да понимаешь, Василий Дмитриевич… Десять лет, нет, одиннадцать лет назад этот Михаил Тверской так же вот сумел заполучить ярлык на великое княжение. Батюшка твой приехал самолично в Орду к Мамаю, убедил и царя, и цариц, и князей, что он — самый достойный, и был пожалован великой почестью. И даже заодно выкупил Михайлова сына Ивана и привез в Москву как товар… Очень умно вея. себя здесь тогда Дмитрий Иванович.

— Что значит умно? Трусливо?

— Побойся Бога, княжич. Никогда великий князь в трусости замечен не был. — Хорошо сказал, уверенно, да вдруг добавил — Никогда, ни на поле Куликовом, ни в Тохтамышево разорение…

Зачем, почему он это добавил? Но Василий не спросил, слишком много значил бы для него ответ Кошки, коротко бросил:

— Так что же, не пойму?

— И дед твой двоюродный Семен, хоть и имел прозвание Гордый, однако же пять раз в Орду на поклон ездил…

— Ну так что? — уже сердиться и обижаться начал Василий, потому что чудилось ему в окольных словах боярина обидное недоверие.

— Христом Богом тебя заклинаю, княжич, будь завтра умнее… Умнее хана Тохтамыша будь… Вспомни пращура своего Данилу Романовича, что у Батыя был здесь. Много требовала от него черная вера монголов, куда больше, чем нынче от тебя, а он через все прошел, и оказал ему хан знаки высшего внимания. «О, злее зла честь татарская!»… Великий князь Русский, владевший Киевом, Владимиром, Галичем и иными землями, он ведь чувствовал не хуже нас с тобой, какому неслыханному унижению подвергался.

5

Ранним утром, когда солнце только-только появилось над ковыльной степью и мулла с вершины тон кого минарета начал призывать правоверных мусульман к намазу во славу Аллаха, братья Некрасовы, одетые в одинаковые василькового цвета шелковые рубахи, сменив лапти на сапоги, грубовато стачанные из свиной кожи, но новенькие и поблескивающие, под началом боярина Данилы Феофановича Бяконтова привезли на подворье к ханскому дворцу кованый серебром и запертый на позолоченные замки в форме лошадиных головок сундук. Отдельно в берестяном коробе доставили бокку — головной убор монгольской женщины, имевший весьма сложное устройство.

— Навроде клобука архиерейского, — сказал Судимир, а Судила подхихикнул:

— Абы помойный ушат донышком вверх.

Данила Бяконтов цыкнул на неразумных братьев.

Чувствуя ответственность и риск возложенного на него поручения, вел себя, когда требовал пропустить к ханскому эмиру, несколько беспокойно, теряя внутренний душевный лад, но нукеры приняли это за каприз и нетерпимость важной персоны, открыли ворота дворца, не затребовав вопреки обыкновению денег и даров. Данила Бяконтов и дальше вел свое дело с блеском.

— Великий князь московский нижайше шлет свои знаки внимания солнцеподобной супруге хана над ханами царице Тувлуйбеке.

Сказав это, Данила от волнения даже потерял на миг голос: а ну как ошибся Кавтусь или хан нынче уж какую-нибудь другую из своих двух десятков жен сделал главной? Но ханский эмир благосклонно кивнул обритой, с косицей наискось головой, и Данила воспрянул духом. Величественным жестом он приказал братьям Некрасовым сгрузить сундук и удалился.

Некогда в ордынской столице порядки были строго определенные: все прибывавшие русские и иные послы начинали вручение подарков с ханских хату-ней, после чего одаривали главную жену и самого хана. Но в последние годы все резко изменилось, потому что ханы чередовались часто, а ханши и хатуньи тем более. Это и учел хитроумный Кошка, и расчет его оказался безошибочным: собранные в один сундук все драгоценности, которые только Дмитрий Иванович Донской смог наскрести в разоренной Москве, с прикупленной к ним здесь уже, в Сарае, у венецианского купца, украшенной драгоценностями боккой непременно должны были бы поразить роскошью и щедростью любого самого избалованного подарками человека. Как знать, может быть, Тувлуйбека совсем недавно и недолго в первых ханских женах, и, вполне возможно, ей еще и не доводилось получать таких даров. А женщины в Орде, и это тоже учел Кошка, занимают почти равное с мужчиной положение на верхах общества, участвуют с мужьями во всех делах. Впрочем, не только на верхах общества. Татарские воины восхищали всех своей удалой верховой ездой да стрельбой из лука. Но чему тут удивляться, если это и есть их единственная жизненная забота и цель, ничего они делать больше не умеют, все выполняют за них женщины: шьют шубы, тачают сапоги, готовят кумыс, чинят юрты и повозки, вьючат лошадей и верблюдов, а иные при этом и из лука стреляют не хуже мужчин. Да, наверное, и во все времена и везде женщины оказывались достойнее мужчин, потому что они живут больше по движениям не разума, а сердца. Когда вели Христа на Голгофу, то те мужчины, которые еще вчера приветствовали его осанной, тянулись к нему, преклонялись перед ним, величали его; увидев поверженным, стали топтать ногами. И только женщины одни протестовали против совершавшейся несправедливости громкими воплями. Вспомнил Кошка евангельскую историю, ища ободрения: нелегко ему было рискнуть — а ну как впустую стравишь драгоценности и сядешь на мель?..

Но Тувлуйбека оценила дар русского князя: в тот же день Тохтамыш пригласил к себе княжича с двумя советниками.

Василий выбрал Кошку и Боброка. Заметив огорчение и неудовольствие Вельяминова, почитавшего себя старшим среди бояр, объяснил:

— Фамилия твоя, Тимофей Васильевич, слишком здесь известна, еще подумают что не так.

— Я за брата не ответчик, — мрачно возразил окольничий, но и некая виноватость в глазах проскользнула: не ответчик, да, но и забыться предательство не может.

— А за отца ты ответчик? — спросил Василий, вкладывая в вопрос свои сомнения и раздумья об отношениях с отцом.

Но Вельяминов понял по-своему: было подозрение, что его отец на свадьбе Дмитрия Ивановича с Евдокией Дмитриевной в Коломне подменил великому князю золотой пояс — подложил свой поплоше, а дорогой забрал и подарил сыну Михаилу. Так это или нет, теперь уж не узнаешь: отец умер, брат на Куликовом поле дал, однако подозрение живет, что пояс хранится сейчас у сына павшего, Микулы. И Вельяминов ответил:

— И за отца я не отвечаю, только за себя.

— Ладно бы, если так, — с сомнением произнес княжич, опять же имея в виду свое.

Гонцы, получив в подарок по меховой шапке и корчагу переброженного меду, терпеливо ждали во дворе.

— Будь уступчив, княжич, не сгуби дела, все хорошо идет, — увещевал Кошка.

— Но не будь излишне доверчивым, — добавил Боброк. — Помни, что они хитры и вероломны. Ведь сколько раз случалось такое. Придут ордынцы к стенам города, говорят, улыбаясь: «Выйдите, чтобы мы могли вас пересчитать, такой у нас обычай». Или: «Откройте ворота, мы только полюбуемся на ваши дивные храмы». Ворвутся и оставят после себя голое место. Так и в прошлое лето было, этот Тохтамыш, к которому идем, не силой, но обманом Москвой овладел. Просто удивительное дело, как вы, русские, доверчивы, учат-учат вас, а вы все как малые дети… Конечно, это от силы и уверенности в себе, но нельзя же повторять ошибок.

— Почему ты говоришь: «вы русские? Разве ты…

— Да, — не дал Василию закончить вопрос Боброк. — Я русским себя считаю, а по рождению, кажется, литовец.

— Но ведь ворота Москвы открыл литовский князь Остей, — вмешался Вельяминов, довольный, что может уязвить Боброка.

Тот нахмурился, ответил почти зло:

— Его заставило вече, народное самоуправство. А если бы вы, великиебояре, не поразбежались, если бы укрепили великого князя в его решимости защищать город, не было бы и бунта черни. Не было бы и Тохтамыша в Москве, и мы, может быть, не унижались бы перед ним вот так, как нам придется сейчас это делать.

— И все-таки, княжич, главное — уступчивость и терпимость, — стоял на своем Кошка.

— Ты хочешь, чтобы мы прощали и забывали врагам обиды? — подзадорил Вельяминов, но Кошка даже не рассердился.

— Нет, не прощать, не забывать, но уметь с достоинством снести их, когда это необходимо, надо. Если мы заполучим сейчас ярлык на великокняжеский стол, вместе с ним мы получим и возможность отомстить за свои обиды.

Кошка не зря старался. Отправляясь во дворец Тохтамыша, Василий твердо решил для себя: не считать никакое унижение от царя басурман чрезмерным, но ничего не забыть и за все потом отплатить.

6

Дворец хана Тохтамыша утопал в зелени яблоневых и абрикосовых садов, которые огораживались высокими каменными стенами. Стражник угодливо осклабился, спросил, не желает ли княжич дать дары. Василий ответил, что даже очень желает, и Кошка отсыпал привратнику горсть медных монет.

Чиновник, который повел дальше княжича с боярами через двор, поинтересовался, что за цель у русских. Василий ответил:

— Идем поклониться хану.

— А мне чем поклонитесь? — деловито осведомился чиновник.

Кошка раскошелился еще раз, теперь более щедро. Все время, пока находились они в Сарае, раздавали деньги сюду и сюду, и поминальников да даров сосчитать и упомнить невозможно — кому и сколько дадено, но и то не всех еще, конечно, утолили и не уставали удивляться жадности и ненасытности татар.

Во дворе было много цветов. Розы были посажены от ворот до дворца, по сторонам журчали арыки, в наполненных водой глубоких каменных бассейнах плавали таинственные золотые рыбки, которых кормил чернокожий невольник, очевидно, привезенный вместе с этими рыбками из Африки старый негр. Но внимание Василия привлек стоявший в конце двора конь голубой масти. Поначалу княжич подумал, что это его Голубь, взволновался так, что даже шаг замедлил, но тут же и понял, что это не его Голубь: этот был помассивнее, погрузней — очевидно, стар. В длинной до ног гриве заплетены полосы материи — это была, видимо, лошадь, посвященная императору: онгон морин. На посвященной онгону лошади не только нельзя ездить, но и сесть на нее хоть раз никто не дерзнет под страхом смерти. Медленно, с опаской и робостью ступая запыленными сандалиями по дорогому белому мрамору подъезда, Василий размышлял, что, может быть, требование прислать в дар голуб-коня каким-то образом связано с этим онгон морином. Тут же Василий и решил про себя, что у него хватит сил расстаться с Голубем, если это потребуется. И ему даже захотелось похвалиться своим решением перед Кошкой, но сделать этого он не успел — они вошли во дворец.

Тохтамыш принимал их в просторной, отделанной пестрыми изразцами комнате. Сам он восседал на искусно вырезанном из слоновой кости троне, возможно, том самом, который изготовил здесь русский золотых дел мастер Козьма. И вот он какой, злобный Тохтамыш, разоривший без жалости и сострадания Москву: непроницаемая маска на лице, сильно выдающиеся на скулах щеки расставлены едва не вдвое шире, чем у обыкновенных людей, на лбу коротко стриженная челка, за ушами две косицы, на верхней губе черные тараканьи усики, под нижней губой хилая, крашенная хной метелочка бороды.

Слева от хана сидела на богато убранном коврами помосте госпожа. Василий слышал, что красивыми женщинами у татар почитаются те, у кого маленький нос, и чем меньше он, тем красивее считается женщина. Царица Тувлуйбека, надо думать, считалась красавицей писаной, верхом совершенства, потому что у нее вовсе носа не было, а лишь две дырки на его месте.

И царь, и царица были одеты в одинаковые кафтаны из драгоценной ткани красно-фиолетового цвета. У Тохтамыша на голове круглая, похожая на шелом русского дружинника шапка с белым камнем на макушке, а у Тувлуйбеки возвышалось нечто громоздкое и высокое, увенчанное золотым пером, — та самая бокка, которую прикупил Кошка. Это было добрым предзнаменованием.

Василий, не переживая нимало унижения, даже радуясь возможности удачного исхода дела, преклонил одно колено перед ханом и хотел произнести заученное приветствие, но проводивший их чиновник строго повел взглядом на вторую ногу, тень неудовольствия омрачила и бесстрастное доселе лицо Тохтамыша.

«Э-э, была не была, встану на колени и буду про себя молиться Матери Пресвятой Богородице», — решил княжич. И Богородица услышала его, помогла: Тохтамыш сделал величественный жест, разрешив подняться, у Василия появилась совершенная уверенность, что все обойдется хорошо, и он стал говорить легко, будто даже и весело, только что не улыбался.

— Прими, великий хан над ханами, дары наши, и они не последние, много их будет, коли в мире жить будем, кровь ни русскую, ни кипчакскую проливать не будем…

Хан сказал что-то своему главному помощнику. Василий забеспокоился, но напрасно: оказалось, у Тохтамыша такое обыкновение — говорить с гостями и послами не прямо, а через посредника. Тот повторил за Тохтамышем все слово в слово, а уж после этого толмач переложил на русский язык. Хан поинтересовался:

— Приятно ли было путешествие из Руси в Орду по великой кипчакской реке Волге?

Василий повернулся к Кошке и Боброку: такой вопрос не ожидался. Хитроумный Кошка сумел сделать вид, будто никакой заминки нет, будто он просто понял взгляд своего княжича и по примеру, доданному ханом, он будет теперь посредником в разговоре, сказал толмачу:

— Мы очень сожалеем, что прогневали Бога и Он наказал нас бурей. Темник великого хана недоволен, что подмокли шубы из соболей и горностаев, но мы уже сообщили в Москву, чтобы привезли новые и еще больше, чем было.

Василий подыграл Кошке, сказал, а тот повторил, добавив кое-что от себя:

— Голуб-конь, если он нужен здесь, будет доставлен незамедлительно, ибо земли великого хана обширны и найдется московскому коню и сено, и ячмень. А восемь тысяч рублей серебром мы готовы выплатить, только удивлены, откуда стало ведомо это темнику и почему так натянулась тетива его гнева. А также тому удивляемся, как мог заполучить ярлык тверской князь, когда по договору еще с Дженибек-ханом должен владеть им князь московский.

Тохтамыш выслушал сообщение и нахмурился. Помощник сказал ему что-то, чего толмач не перевел. Хан тоже разжал зубы, и тут же второй его помощник удалился из палаты. Только после этого толмач сообщил:

— Темник — человек, преисполненный злобы и коварства. Он будет без головы раньше, чем княжич покинет гостеприимный дворец хана. Что касается голубого коня, то о сене и ячмене русские пусть не беспокоятся, потому что земли у нас немереные — от Дуная до восхода солнца. Данник московский Дмитрий получит ярлык на великое княжение, но выход будет платить такой, какой был при Дженибеке, десятина во всем: в князях, в людях, в конях — десятое в белых, десятое в вороных, десятое в бурых, десятое в рыжих, десятое в пегих. Восемь тысяч серебром — деньги хорошие, но долг за Дмитрием еще больше. Кроме того, нам полагается получить по половине гривны с дыма. Может ли княжич обещать, что дань будет выплачена?

Василий растерянно обернулся к боярам. Ни Кошка, ни Боброк не хотели сказать что-либо определенное, полагая, что не имеют права принимать столь серьезное решение. Хан был этой заминкой заметно недоволен и нетерпеливо понужнул:

— Ваш христианский пророк назвал похитителями и ворами тех, кто отказался платить Богу десятину…

— Богу — это значит на бедных, а вы нешто бедны? — страшась собственной смелости, возразил Василий.

Хан усмехнулся нехорошо, опасно:

— Сказывали мне, что ваш Сергий Радонежский, напутствуя Дмитрия, поучал: «Разумейте, змея грядет, а змееныши прытче ползут впереди». Не змееныш ли ты, княжич Василий? Рассказывают, приезжал сюда твой одноименник, хилый отрок, в чем душа держится, но крепкой души[49].

Это звучало прямой угрозой. Василий решил, что медлить нельзя.

— Русская земля оскудела сейчас, после… многих неурожаев, моров, болезней. Но она заплатит по полтине с дыма, как этого желает великий хан над ханами.

После недолгого колебания Тохтамыш вынес приговор:

— Пусть будет так. Но пока Русь не заплатит этот выход, княжич Василий останется в Орде заложником.

Тут вмешалась ханша, сказала что-то, хан, согласно кивнув, добавил:

— Да, жить он будет не как пленник, а как почетный гость, прислугу пусть оставляет, какую пожелает.

В знак своего расположения хан подарил княжичу, Кошке и Боброку по лисьей шубе, которая была шерстью наружу и подбита изнутри ватой, а также по штуке тонкого дорогого полотна букарана для летних одежд. Шубы доставлены были в полной сохранности, но штуки сократились вдвое, и оставалось только удивляться ловкости рук везших их ханских стражников, сумевших своровать полотно прямо на глазах у русских слуг.

7

Наверное, все бы кончилось более-менее счастливо и благополучно, если бы не выходка Фомы Кацюгея.

Вельяминов, Кошка, Александр Минич и с ними большая часть слуг готовились к поездке домой. Кроме Тохтамышева ярлыка, подтверждавшего силою вечного неба право Дмитрия Донского на Русь, ордынского пропуска домой — золотой дощечки с непонятными, как и на ярлыке, словами — пайцзы, они везли с собой и ханские подарки: жемчуг цейлонский, а также и из Персидского залива — великой княгине Евдокии, двух скакунов — для Дмитрия Донского, а кроме того, для нужд всей великокняжеской семьи — ожерелья, кушаки, краски, ревень, сахар, грецкие орехи, миндаль, ладан, камфару, шафран, гвоздику, имбирь, перец и много поливной керамической посуды, изготовленной гончарами Сарая.

Василия и оставшихся при нем Боброка и Данилу Бяконтова с толмачами и слугами разместили в лучшем русском доме, так что и здесь, в неволе, подчеркивалось преимущество московского князя над всеми остальными.

Пол во всех комнатах был застлан мягкими керманшахскими коврами. И на стенах висели нарядные ковры. Епископ Савва собственноручно окадил ладаном все углы нового жилья Василия, поставил икону-складень.

— Но помни, княжич, — предостерег хорошо знавший здешние нравы Кошка, — у каждого ковра уши имеются.

— Как это? — не понял Василий.

— Много будет возле тебя ханских ябедников и соглядатаев.

Тогда Василий не придал особого значения словам Кошки, но позже убедился, что предостережение его не было лишним.

Михаил тверской, прознав, что Тохтамыш казнил темника, обещавшего ему ярлык, перестал искать денег и бежал домой, оставив заложником своего сына Александра.

Как Александру тверскому, получившему прозвище Ордынца, так и другим заложникам — сыновьям великого князя суздальского Дмитрия Константиновича — Семену и Василию (его, чтобы не путать с одноименником Василием московским, звали Кирдяпой), сыну Бориса Константиновича нижегородского — Ивану и сыну Олега рязанского — Родославу — были выделены одинаковые глинобитные избы, словно бы они были чернью, а не наследниками великих князей.

Но недолго Василий томился оказанной ему честью. Не прошло и одной седмицы, как большая беда постигла его.

Прибежал утром Бяконтов, расхристанный и нечесаный. Побелевшие губы его прыгали, когда он вымолвил:

— Добра не жди, княжич! Большую дерзость твой слуга учинил. Хан не простит.

Фома Кацюгей, убедившись что Фовро-Февронья его, видно, убита в Москве, решил отомстить за свое вдовство. Задумал подкупить стражников, чтобы проникнуть во дворец Тохтамыша, захватить силой и увезти всех ханских жен, в их числе и Тувлуйбеку. Но дерзкому его плану не суждено было сбыться. Стражники и евнухи гарема не дали ему даже и переступить порога ханского дворца. Только одну из ханских жен удалось ему с помощью особенно алчного стражника подкараулить в саду. Но другие охранники тут же схватили всех троих — Фому, предателя — стражника и ни в чем не повинную молодую ханскую жену — и всех троих в тот же день Тохтамыш предал казни: они были завернуты в войлок и утоплены в Волге.

Василия в этот же день грубо заставили покинуть большой и богатый дом, в котором он жил, перейти в глинобитную полуземлянку, которая была даже хуже, чем у Кирдяпы и Ордынца. Потянулись бесконечно длинные и тягостные, все на среды и пятницы похожие дни.

Жилище Василия выходило единственным своим незастекленным оконцем на длинное озеро. Сначала он этому обрадовался, побежал купаться. Нырнул головой вниз, как, бывало, в Плещеево озеро в Переяславле, но неведомая сила вытолкнула его из воды, и он оказался на поверхности, словно бы деревянная ложка… Вкус у воды был горький, сама она такая клейкая, что волосы сразу стали слипаться перьями, как у мокрого петуха. А на теле выступили, словно изморозь, белые кристаллики соли. Тут только обратил внимание, что все травинки на берегу будто в инее, а одна бедная утка так обросла солью, что не могла взлететь, только подпрыгивала на воде и скользила будто по льду. Было это соленое озеро и страшным, и непонятным, и противным. А у ордынцев оно, как узнал позже Василий, святым почиталось. Боброк рассказал, что некогда ордынский хан решил взять в жены себе русскую девушку, но она говорила, что не хочет в варварскую страну ехать, не может с родной Волгой расстаться. Тогда велел хан своему войску новое русло рыть, чтобы увести Волгу, как верблюдицу, в Татарию. Копали-копали, только маленькую речку, рукав Волги, выкопали. Видит хан, что не по его силам Волгу увести, взял девушку силой, поселил в шатре на берегу этого рукава, а сам в поход на Русь пошел, чтобы жениха ее убить. Девушка сидела на берегу, плакала дни и ночи. Вернулся хан, видит — озеро появилось, обрадовался, хотел искупаться. Но озеро вытолкнуло его прочь, такое соленое было, потому что образовалось оно из слез пленной девушки. А где сама она — никто не знает, говорят, что в слезах собственных утонула.

Василий слушал легенду, а сам горестно думал о Янге: где же все-таки она, жива ли? Купил на базаре камешек «соколиный глаз» и сделал себе перстенек точно такой же, какой сковал в Москве, когда шла битва на Куликовом поле. Пусть будет память на чужбине о той поре!..

Глава XI. По незнаемым местам, по неведомым землям

…Нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищие, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем.

Из Второго Послания к коринфянам Святого апостола Павла

1

Братья Некрасовы, рано оставшиеся сиротами и принужденные с малых лет кормить себя своим трудом, не умели сидеть без дела. Как только выдается время, когда нет никаких княжеских распоряжений, они сразу же находили себе занятие. Пришел к ним Василий, они почтительно поприветствовали его, а сами продолжали свои немудрящие дела: Судислав точил засапожный нож, то и дело пробуя остроту его большим пальцем левой руки, Судимир крутил в запас лучную тетиву из шести жил, Судила шил из сыромятной кожи сандалии.

Братья были погодками, а средний из них — годком Василия. Общими у них были игры, разговоры, забавы. Было Василию с ними интересно и легко, а обществом русских княжичей, находившихся, как и он, в плену здесь, тяготился.

Несносны были братья Семен и Василий-Кирдяпа: оба они приходились ему дядьями, но это они, клятвопреступники, переметнулись вместе со своим отцом на сторону ордынцев, когда Тохтамыш подошел к Москве. Не мог Василий забыть им того предательства и не хотел считать их своими родственниками. И княжича Ивана нижегородского родственником не хотел признавать, а уж Александра тверского, сына Михаила Александровича, главного своего соперника, и вовсе за врага считал. Ну и Родославу рязанскому доверия не могло быть: сколько раз отец его Олег Дмитриевич изменял Москве — при первом же удобном случае. И хотя, находясь сейчас в несчастье и унижении, все они охотно признавали волю младшего по возрасту Василия московского, он не жаловал их, избегал с ними знаться. Больше всего времени проводил он с Боброком, подружился с Данилой Феофановичем Бяконтовым, но всего охотнее бывал в землянке братьев Некрасовых.

Сегодня он пришел к ним после стычки с Иваном нижегородским. Судислав вскинул глаза на Василия, сразу перестал ширкать лезвием ножа о камень, удивился:

— Ба, ба, ба! Что это с тобой, княжич?

— А что? — спросил, сжимаясь внутренне, уже предчувствуя недоброе, Василий.

Судимир с Судилой тоже от дела оторвались, глядели странно. Судислав протянул бронзовое круглое зеркальце. Василий повернул его к свету, убедился: огромный синячище расцвел под левым глазом.

— Кто это тебя?

— Иван.

— Да-а? Ну, мы ему сейчас загнем салазки! — Судислав отложил нож с камнем, снял с вешалки кафтан.

— Не надо, — остановил Василий. — Я его и сам хорошо разукрасил.

Неохотно, стыдясь, Василий рассказал, как было дело. Он не любил драться, но когда приходилось прибегать к кулакам, умел это делать: еще в раннем детстве Боброк преподал ему несколько уроков кулачного боя, запомнил он, как уклоняться от чужих ударов и как наносить их самому.

Иван утром вышел на улицу и вместо приветствия брякнул:

— Кизяк ты верблюжий.

Василий не обиделся, потому что понял, в чем дело. Иван жил в избе, которая отапливалась горячим воздухом, шедшим из печей по деревянным, обмазанным глиной трубам. Василий же после случая с Фомой Кацюгеем помещался в глинобитной землянке, которая обогревалась жаровнями — топить приходилось хворостом, камышом, мусором, прошлогодними стеблями репейника, а чаще всего кизяком из верблюжьего навоза. Но Василия это вовсе не задевало, он всегда помнил: ярлык-то на великое княжение все-таки он один сумел заполучить для отца, а остальные тут ни за будь здоров томятся, так пусть они хоть во дворцах эмиров живут! И он ответил спокойно, но не без яда:

— Кизяк не ярлык, завидовать не стоит.

Иван не ждал такой оплеухи. Помолчал оторопело, нашел отмщение:

— Известно, московитяне все в калиту тянут.

— Отчего это? — миролюбиво поинтересовался Василий.

— Не знаю, порода такая! — начал уже откровенно дерзить и нарываться Иван, но Василий еще пытался уклониться от ссоры.

— Почему это ты так решил?

— Это не я решил, это пословица у нас в Нижнем Новгороде такая. А уж пословица даром не молвится.

— Я тоже знаю одну пословицу, только думал, что она напрасно молвится. Значит, нет…

— Ну? Какая пословица? — не унимался Иван.

— Вот какая: нижегородец — либо вор, либо мот, либо пьяница, либо жена у него гулявица.

Не чаял Василий, что Иван в драку кинется, понял это, когда вдруг померк свет и во тьме брызнули из глаз искры. Сильно врезал Иван, но только один раз и сумел это сделать. Василий устоял на ногах и стал, дубасить наследника нижегородского великого князя с двух рук. У того сразу же закапала из ноздрей кровь, но Василий продолжал до тех пор бить его и по носу, и по зубам, пока Иван не лег на землю и не запросил пощады:

— Винюсь!

А когда Василий пошел прочь по глубокому песку, мокрому от выпавшего ночью и уже растаявшего снега, Иван отскочил на безопасное расстояние и загрозился:

— Вот погоди, скажу двоюродникам, они тебе покажут!

Настроение у Василия испортилось вовсе: почему это Семен и Василий должны заступаться за своего двоюродного брата, а не за сыновца — родного племянника? И вообще, зачем родственникам враждовать, почему бы не жить заодно? Вот как братья Некрасовы: они всегда друг за дружку, всегда не-разлей-вода.

Шел к ним Василий в скверном расположении духа и знал, что, как только увидит три любезных сердцу, рыжих, словно цветущие подсолнухи, головы, так и отскочат прочь все печали. И не ошибся. Братья очень внимательно выслушали рассказ, убедились, что их участие не требуется, заулыбались обрадованно и восхищенно, а затем по какому-то врожденному чувству душевного приличия постарались увести разговор на другое.

— Ивану бы надо за Степью жить, — уже с шуткой в голосе сказал Судислав, — там, правда, нет ли, говорят, чудовища обитают, обличьем словно люди, а лица как бы собачьи, и по две головы торчат. Кои без глаз, а у некоторых глаза не на лице, а вот тут, — задрав подол рубахи, он показал коричневые пуговки сосков на груди. — Как думаешь, княжич, брешут про такое иль правда?

Василий видел у одного купца картинку, на итальянской бумаге углем нарисованную: как раз все чудища там песьеголовые да еще и пострашнее, поэтому он важно и убежденно подтвердил:

— Да, это правда. Фряжский купец ехал из Каракорума и собственными глазами видел за Хорезмским[50] морем таких уродов. А про Ивана-то почему говоришь?

— Так у него же уши ослиные, во-о какие! Дли-инные!.. Скажи, княжич, это верно, что за морем есть страна Индия, а в ней люди многорукие?

— Верно, — не колеблясь, подтвердил Василий, вспомнив картинку, какую видел в одной из книжек у Киприана, — О восьми руках там люди, буддами прозываются.

Слово за слово, перешли к более знакомому и близкому — о Залесской земле вспомнили, о Москве. Правда, сначала, коротая время, тешили друг друга незатейливыми выдумками, всякие истории вспоминали, которые с ними будто бы происходили, когда они еще жили дома. Но всё правдивее становились эти истории, все серьезнее лица ребят. Первым Василий не выдержал:

— Эх, очутиться бы сейчас вдруг в кремле!

— Да на ледянках бы! — поддержал сразу Судила. — От кремлевого дерева вниз к Москве-реке!

И все, бросив взгляд в окошко на голую сырую землю, со щемящим чувством представили себе, каково сейчас в Москве… Все запушено инеем, у прохожих на усах и бородах сосульки… Ребятишки, кто в желтом, только что дубленном полушубке, кто в зипуне, прыгают-греются, небольно тузят друг друга, сталкиваются плечами. Кто-то изловчится, свалит друга, словно бы невзначай, в сугроб, падает сверху с притворным огорчением, делает вид, что не может подняться никак, а сам при этом норовит погуще извалять друга в снегу, подольше подержать его в пушистом сугробе. Поверженный не обижается, выжидает своего часа, верит, что и его верх будет. А уж катанье на ледянках — это занятие и вовсе славное! Из разных старых хозяйственных вещей можно ее сделать. А лучше всех годится невысокая и круглая корзинка или обечайка от вышедшего из употребления решета или сита. Дно надо крепко переплести лыком или мочалом, туго набить соломой. Затем наляпать два-три вершка свежего, парного коровьего навоза. Как только он застынет, несколько раз полить его водой. С ледянкой не могут сравниться никакие, самые хоть бы и хорошие сани: на ней, случалось, удавалось от Московского кремля уехать по накатанной горке и речному льду аж до самого пешего рынка, на котором торгуют в пост грибами!.. И вдобавок ко всему на ледянке можно не просто быстро мчаться, но при этом еще и вращаться волчком — это уж двойное удовольствие. Самое главное условие этой забавы — постоянный крепкий мороз, если чуть оттепель, ледянка не скользит, а то и вовсе раскисает. Здесь, в Сарае, ее и на день хотя бы сделать невозможно. Зима тут сырая, знобкая, а если ударит мороз, то все почему-то без снега, и ветер сечет лицо колючим песком. Какая уж тут ледянка…

— А можно в гналу! — придумал Судила, самый младший Некрасов. — Против нижегородцев, а?

И каждый уж мысленно погнал вдоль улицы круглый шар, каждый уж изловчился в воображении и перекинул его клюшкой через границу нижегородцев… И не хотелось никак признаться, что в этом постылом Сарае и березового корневища не найдешь, чтобы шар вырезать, и дубовых клюшек не вырубишь. А рассудительный Судислав заключил:

— Нет, тут в гналу нельзя. Еще угодишь шаром куда-нибудь не туда — зарубят.

— Зарубят, — со вздохом согласился Судимир. — А в Москве, я один раз так по шару треснул, что он ударил в окошко кузнецу Шабану, расколол резьбу наличника и стекло кокнул!

И каждый внутренне сразу устыдился своей пустой мечтательности и сник: какая уж тут гнала, просто пробежаться по улице и то боязно — того и гляди какой-нибудь басурманин схватит да на невольничий рынок отведет. Эх, лучше бы не вспоминать про ледянку и гналу, не бередить понапрасну сердце…

Судила достал из сундука маленькую медную ладанку, открыл ее:

— Смотри, княжич, это земля Московии, я взял ее с Боровицкого мыса, копнул палочкой… Зачем я ее взял, сам не знаю, взял и. все, — говорил Судила с простодушным видом, однако же не мог скрыть, что рад и горд этой своей предусмотрительностью. — Смотри, сколько пролежала, а прямо как живая!

Василий глаз не мог оторвать от черных ссохшихся комочков, которые казались ему сейчас более прекрасными, чем фиолетовые аметисты и красноватые с алмазным блеском гиацинты, которыми был украшен его пояс.

— Дай ее мне! — горячо попросил Василий.

— На, владей, княжич! — торжественно протянул ему ладанку Судила, вполне осознавая, что делает истинно царский подарок.

Первые дни после отъезда Вельяминова, Кошки, Минича, священника, толмачей и слуг Василий каждое утро просыпался с надеждой: сегодня приедет отец и заберет его. Но отец и сам не ехал, и людей своих не присылал. И даже неизвестно, что там, в Москве, происходит, как живут его мать с отцом, Юрик и Андрей-несмышленыш, все родные и близкие? Было, правда, письмо от матери, но в нем только лишь жалостливые слова, от которых еще пуще плакать хочется: «Мой разлюбезный Васенька, не видишь ты лица моего плачевного, не слышишь моего рыдания слезного, не чуешь, как болит мое сердце о тебе, чадонюшка, как душа моя о тебе сокрушается. Пропиши про сиротство свое хоть един глагол. Отчего не хочешь отвеселить, родненький, ненаглядный, ненасмотренный, сердце мое сокрушенное, или забыл ты в чужом краю меня, что на ум тебе не взойду, или не нужна тебе ласка моя, или забыл ты мои рыдания и слезы, как убивалась я, на чужую сторону отправляючи тебя? Так не забудь же скромного прошения моего, утеха души моей и радость сердцу моему, Васенька, осчастливь меня, отпиши ко мне, как живешь, утешь меня, безутешную. Да будет на тебя милость Божия».

Шли дни, недели, месяцы — однообразно, тоскливо и безнадежно.

Боброк наколдовал: до лета вряд ли что-нибудь изменится.

Ну что же, ладно. Долго ждать лета, но хоть какая-то ясность появилась.

2

И вот наступило лето. Весны почти не было: в Москве обычно долго каплет с крыш, булькают и звенят ручьи, образуются огромные лужи воды, которые по ночам замерзают так крепко, что по ним можно ходить и кататься на валенках, а тут за несколько дней жаркое солнце все высушило в пыль, так радовавшие глаз зеленые стебли травы, боязливо пробившейся сквозь прошлогодние бустылья, прожили всего несколько дней и пожухли, установился прямо-таки июльский зной, а на дворе было лишь начало мая.

Боброк, как всегда, предсказал верно. Утром девятого мая примчался запыхавшийся Кавтусь и сказал:

— Сегодня ваш главный колдун приезжает.

Оказалось, что Дмитрий Иванович Донской направил в Царьград для нового утверждения митрополитом Пимина вместо опального, жившего в Литве Киприана. По пути из Москвы Пимин со своей свитой должен был заехать в Сарай, чтобы выказать свое почтение хану Тохтамышу.

Вышли встречать его на берег волжского рукава Ахтубы. Здесь еще были признаки весны: полая вода переполняла берега, утопила все крутояры и песчаные отмели, а местами растеклась по степи, и было странно видеть над подернутой рябью водной поверхностью раскрывшиеся навстречу теплу многоцветные венчики тюльпанов и пригнувшиеся нежнозеленые метелки ковыля.

На пристанище не было свободного места, так много скопилось судов. И плес реки был постоянно встревожен — не успевала вода успокоиться после стремительно прошедшей под свежим ветром остроносой парусной ладьи, как нагоняли на берег волну тяжело осевшие торговые учаны, плоскодонные струги да рыбацкие челны.

Василий неотрывно всматривался в даль реки, откуда должны были появиться русские суда. Глаза стало резать от солнечных бликов, но даже когда убеждался, что спускались по течению не те ладьи, которых он ждет, все же провожал их обнадеженным взглядом, словно бы они хранили отсвет его родины, они ведь шли из верховьев Волги, из Руси.

Стоит чуть смежить глаза и — сразу окажешься дома, в кремле, на берегу Москвы-реки… Но дохнет степь сухим и горьковатым воздухом — словно кнутом обожжет, очнешься от забытья, и сердце снова клешнит тоска: под ногами вместо муравчатого ласкового берега — голая и ненадежная, осыпающаяся круча, подмывают которую не небесно-голубые, в мускулистые жгуты свивающиеся родниковые струи, а вода желто-взмученная, нечистая, словно прокисший квас. Оглянешься окрест — все чужое, все неласковое, угловато-резкое и изломанное, как орнамент на богатых и пыльных домах Сарая.

По разъезженной глиняной дороге плетутся запряженные в арбы ослы и верблюды, бритоголовые возницы в тюбетейках и толстых стеганых халатах, опоясанных кушаками, резко щелкают жильными кнутами, орут друг на друга, требуя уступить путь.

Ни один не сворачивает, двое слезают с облучков, глаза налиты кровью — драться, видно, собрались. Да не просто драться — хлестаться кнутами. Разделись до пояса, встали через дорогу, вокруг собрались зеваки и посредники, кто-то уже отмеряет шагами расстояние — началось… Вжжик! — вскрикнул один. Щ-щелк! — подпрыгнул второй, и у обоих рубцы на плечах вздулись. У первого кнут подлиннее да поприкладистее — как вдарит, так и обовьет противника, волосяной кончик иной раз его по лицу приходится. Уж и кожа у обоих кое-где лопнула, закровянилась. Сдался тот, у кого кнут был поплоше, упал лицом в ископыченную землю. Победитель ожег его напоследок по спине и горделиво свернул кнут в колесо.

Братья Некрасовы и тут время зря не вели, мельком взглянули на дерущихся, ухмыльнулись — «ровно два банных веника схлестнулись!» — и вновь за дело: полощут в реке холщовые порты и рубахи.

Боброк на встречу не пошел. Он вместе с епископом Саввой занят постройкой обыденной церкви — к приезду митрополита решили за один день возвести. Надо бы давно уж ее построить, негде было православным людям, попавшим волей случая в Сарай, в минуту горести или успокоения предаться тайной, мысленной молитве, помогающей восхождению духа к видению неизреченных и непостижимых для ума Божественных тайн. Когда-то, лет сто назад, было здесь, говорят, несколько православных храмов, а нынче одна малая часовня. Многие русские тем обходились, что рисовали на земле круг, шеломчик на нем с восточной стороны, крестик либо нательную иконку медную подставляли — вот и храм!

У Василия была икона Николы Чудотворца — свидетельница русской славы на поле Куликовом. Охранник смеялся: «Глупый русский, поклоняется доске, на которой баба с титешным дитем намалевана». Боброк ему объяснил: «Не доске мы поклоняемся, однако нарисованные на ней лики Господа и Пречистой Матери-Богородицы помогают нам представить их себе как бы живых и в мыслях поговорить и посоветоваться с ними». Охранник покрутил бритой головой, видно, понял, не бестолочью был, уважительно помолчал. Подумал, еще спросил: «Ну, а храм-то зачем?» И на это Боброк ему ответил: «Когда один помолишься — лишь свои думы и чаяния Господу поверяешь. А когда с единоверцами, то как бы в сговоре со всеми состоишь и всех братьями принимаешь». И опять татарин понял, видно, не простого все же стражника к наследнику великого московского князя определили, так заключил: «Значит, нельзя вам разрешать храмы строить, а то вместе-то вы надумаете что-нибудь дурное против нас». Может быть, из-за этого опасения так долго и не разрешали ханские эмиры строить в Сарае православную церковь. Вот только что удалось Савве выпросить местечко в центре, возле базара. Материалы были загодя припасены, а плотников и столяров русских нашлось много — должны управиться к вечеру, чтобы было где митрополита встретить.

Строительство церкви сразу объединило всех заложников из других русских княжеств, правда, на встречу Пимина они не пошли. Только Иван нижегородский вдруг среди дня явился. Подошел к Василию как ни в чем не бывало, видно, примирения искал, заулыбался, сообщил заговорщически:

— Со мной сюда Родослав увязывался, а я его не взял. Этот блинохват рязанский не чета нам, правда, Вася? Какая он нам родня!

— Не знаю, — холодно ответил Василий, — случается, что и родня хуже чужаков.

Иван озадаченно помолчал, не стал вникать глубоко, не терпелось ему главную новость вывалить.

— Знаешь, Вася, — уже не растягивая слов, а скороговоркой зачастил он, — этот блинохват надумал тайно сбежать, а? И Сашку тверского на это подбивает, а-а?.. А тверичи ведь что ржевцы, известное дело, родного отца на кобеля променяют.

Глаза у Ивана были какие-то кошачьи, зеленые, со взглядом холодным и словно бы постоянно обиженным. Василий не верил этому взгляду и потому постарался ничем не выдать волнения, которое вызвало у него сообщение Ивана. Он и сам уже втайне подумывал о побеге, только боялся делиться этим с кем-либо. А Иван ловил ускользающий взгляд Василия, пытался отгадать его мысли. Да, кошачьи у него глаза, подкарауливающие.

— А ты, Вася, не думаешь бежать?

— Да если бы и думал, тебе не сказал бы, — нарочито грубо ответил Василий, а Иван и глазом не сморгнул. Да, да, кошачьи у него глаза, не боятся они дыма.

— Не-е, про тебя я бы ни одной душе не сказал, тебя я ни в жизнь не выдам, ни в жизнь!.. Ты не то, что Родослав-блинохват, тот, как и отец его, перебежчик и перескок.

Кажется, чуть пересластил Иван.

— Родослав тоже ведь не в тени родился, чем это я от него отличаюсь? — поджег Василий.

— А всем! — не долго думая, ответил Иван, — Ты сильный, с тобой никто из княжичей сбороться не сможет. Если, конечно, по-честному, на опоясках, без крюка и подножки. Ты любого на лопатки положишь.

Определенно пересластил Иван. И что-то нехорошее он держит на уме, наверняка в сговор со своими двоюродниками Семеном и Васькой-Кирдяпой вошел.

— Тебя небось дядья мои подослали? — спросил Василий и сразу почувствовал, какую сильную оплеуху отвесил Ивану: улыбочка с его лица не исчезла, но как-то враз слиняла, обесцветилась и жила на лице сама по себе, явно лишняя. И стало видно, что никакие не кошачьи глаза у Ивана, заметался он взглядом туда и сюда, ни на чем не останавливая его, желая бы уйти прочь, да не в силах сделать это.

Василий отвернулся и отошел к мосткам, где братья Некрасовы сушили свои простиранные порты и рубахи. От разговора с Иваном стало на душе его еще горше и тоскливее: все враги кругом, даже и свои, русские, как можно терпеть все это? Но и бежать — невозможно. Тохтамыш так разозлится, что может снова на Москву кинуться. Другое дело — попросить Пимина взять с собой, он ведь все же митрополит, поганые уважают русских священников, даже боятся их!..

Митрополит Алексий, которого так любил отец и замену которому так и не удается найти, тоже бывал здесь, в Сарае. Жена хана Тайдула три года болела глазами, и никто не мог исцелить ее. Хан написал московскому князю: «Слышал я, что у вас в Москве есть такой служитель Божий, который о чем Бога ни попросит, Бог все дает ему. Отпусти его ко мне, и если он исцелит любимую жену мою, то будет у меня с вами мир, если же не отпустишь, приду войной». Святой Алексий смутился, сказал: «Дело это превыше сил моих». Но выхода не было: помолился он Богу и отправился в Орду. Ханша ждала его с нетерпением, и, когда Алексий был уже в пути, привиделся ей во сне какой-то святой мух в одежде русского священника. Она запомнила, что это за одежда, и велела ее изготовить из самых дорогих материалов. Алексий приехал, стал посещать больную. Лечил ее своими травами, молился Богу и кропил святой водой. И вскоре ханская жена прозрела, с благодарностью отдала Алексию изготовленные ею загодя богатые ризы и перстень[51].

Пимин, ясное дело, не Алексий, но и к нему с уважением хан отнесется, не откажет в его просьбе, отпустит с ним Василия! Мысль эта представлялась ему совершенно сбыточной. Он даже улыбался, думая о возможном отъезде, и только одного ждал — приезда Пимина.

Василий побежал вдоль берега встречь течению желтой полой воды, поднялся на крутой взлобок, лег навзничь и закрыл глаза.

Воздух с Волги был прохладен, даже чуточку влажен, настоян на запахах трав. Нет, это, конечно, опять все лишь пригрезилось, но какой-то очень знакомый, родной запах все же есть… Какой же? Василий повернулся на бок, открыл глаза. Перед ним раскачивался на ветру скелетик серебристой бустылинки — полынь! Даже она здесь не такая, как дома: жалкая, приниженная, высохшая уже в момент своего появления на Божий свет.

Василий резко вскочил на ноги, словно бы вспомнив что-то очень важное и неотложное. Приложив ладонь козырьком к глазам, всмотрелся в речной окоем: там обозначилось несколько белых точек, словно бы стайка лебедей плыла. Это, конечно, он, Пимин! Скорей, скорей! Там, откуда плывут лебеди, — Москва, Суздаль, Владимир, Нижний, Тверь…

Знать, в славное богатырское время родились они — так звонко и открыто названы, каждый город, словно благовест: Мос-ква, Суз-даль…

И конечно же, Пимин заберет его с собой, не может не забрать!

3

Когда ладьи, на которых прибыл Пимин со своей свитой, причаливались к притопленным водой мосткам, из города прискакал один из постоянных, приставленных к Василию охранников. Неизвестно, с какой целью и по чьему заданию примчался он, однако сделал вид, будто ради того только торопился, чтобы сообщить:

— Люди, которые делают избы одним топором, — он плохо знал русский язык и забыл, очевидно, слова «плотник» и «столяр», — закончили вашинскую мечеть (и слова «церковь» в памяти не удержал).

В отличие от того татарина, что интересовался смыслом икон и храмов, этот, с лицом, поклеванным оспой, был глупый и злой. Если не мог придраться ни к кому из окружающих его людей, ругал свою лошадь — либо за то, что она много ест, либо за то, что не хочет есть; если и лошадь вела себя безукоризненно, он клял погоду — было ему либо жарко, либо холодно. Василий давно уже, по совету Боброка, приучился держать себя с ним осторожно, не говорить ничего лишнего и сейчас заподозрил неладное, не поверил, что охранник доброхот такой — ради лишь приятного сообщения лошадь наметом гнал. И не ошибся, в чем убедился в этот же день.

Пимин сошел на берег походкой величественной, царской, на груди нес митрополичий крест — с драгоценными каменьями и на золотой цепи — и оделся очень пышно, однако на лике его не было небесного отсвета, какой был у Алексия, Сергия Радонежского, Киприана. Было у Пимина лицо обыкновенного мужика с печатью мирских грехов. И взор был не светел — мутный, стоячий взгляд.

Василий сразу же отказался от мысли просить его взять с собой, решил обратиться к бывшему в митрополичьей свите ростовскому игумену Авраамию, который казался ему добрым, милосердным.

Отстояли обедню в новой, пахнувшей еще стружками церкви. Не часовня — церковь все же, храм Божий, но обыденка и есть обыденка, какой с нее спрос: основой служила клеть — обыкновенная русская изба, только холодная, без печи, с востока прирублена апсида алтаря, с запада — сруб трапезы, вся церковь поставлена на подклеть и обнесена террасой. Протодьякон невнятно бубнил молитву, Василий не вслушивался в слова, думал о своем. Когда пропели многая лета, то епископ Савва первым помянул не московского великого князя, как повелел в свое время Киприан, а царя ордынского, и Пимин не сделал Савве замечания, значит, согласен был с таким порядком, а может быть, даже и сам его установил. Помнится, отца упрекали за то, что сослал Пимина в Чухлому, а всех его думцев и советников — виновников его незаконного поставления в митрополиты — велел развести по разным местам и посажать в железа, говорили, что это ошибка великого князя. Что ж, если ошибся отец тогда, то еще большую ошибку совершил, когда выпустил Пимина из заточения, — Василий с трудом уж мог скрывать свою неприязнь к Пимину и решил про себя, что лучше век будет сидеть в Сарае, чем обратится за помощью к этому самозваному митрополиту, а если — Бог даст! — Василий станет когда-нибудь великим князем… Тут, поймав себя на том, что слишком далеко в чаяниях убрел, Василий смущенно кашлянул, оглянулся, словно бы опасался быть подслушанным в тайных своих мыслях, и увидел в проходе своего охранника. Странное дело: на лице его — впервые за все время! — была улыбка, он даже подмигнул Василию заговорщически, вроде бы поманил из церкви.

Василий осторожно сделал несколько шагов назад и так, отступая задом наперед, незаметно выбрался из храма. Охранник перешел уже в это время через дорогу и, остановившись возле торгового лотка, ждал его. Василий медленно, раздумывая и колеблясь, направился к нему.

Охранник опять — да, может, это и не он, а лишь похожий на него? — осклабился в доброжелательной улыбке. А когда Василий был уже в двух-трех шагах от него, сказал быстро и на очень хорошем русском языке:

— Ваш главный колдун завтра пойдет на прием к Тохтамышу. Тем временем тебе, великий княжич, надобно встретиться с послом великого хана всей империи Аксак-Тимура. Он ждет тебя в юрте, что стоит в двух верстах от Солодовской слободы на берегу Подстенного ерика. Ночью я буду сторожить тебя, а утром отведу к послу, у которого очень важное к тебе дело, очень важное.

Он подчеркнул эти два слова повторением их и особым нажимом голоса, в третий раз за один нынешний день показал в улыбке свои белые ровные зубы и, легко вспорхнув на коня, помчался через базарную площадь. Пахнуло конским потом, политой мочой землей, кислой овчиной и нечистотой никогда не мытого человеческого тела — басурманин он и есть басурманин.

Василий встал болваном на росстани: куда двинуться?

Мимо два ордынских стражника волокли какого-то преступника. Тот отчаянно упирался, предчувствуя, видно, суровую кару.

Василий уж привык к тому, что татары, не доверяя самим себе, отдают человеческие судьбы на пути провидения: либо каленым железом испытывают — сильно ли у обвиняемого кожа будет палиться, либо бросают в глубокий водоем и смотрят, утащат ли грехи на дно.

Понимая слишком хорошо, что ему самому надлежит принять решение, Василий тем не менее тоже не нашел в себе сил сделать это и возложил свою участь на волю жребия: если Пимин согласитсявзять с собой — завтра никуда не ходить; откажется митрополит вызволить из плена — встретиться с таинственным послом Аксак-Тимура, как бы ни было страшно отважиться на это.

Кончилось богослужение, епископ повел всех к себе домой на торжественную трапезу. Василий набрался духу, остановил митрополита:

— Святитель Пимин! Скажи завтра Тохтамышу, что я еду с тобой.

Пимин округлил в ужасе глаза, наложил на Василия святой крест двуперстно сложенной благословляющей десницей:

— Господь с тобой, княжич! Весной родился у тебя братец, Петром нарекли. Дмитрий Иванович и Евдокия Дмитриевна слезы горючие денно и нощно по тебе льют, но ничего поделать не могут. Великий князь послал бояр своих верных Свиблу, Ивана Уду, Александра Белеута в землю новгородскую за черным побором, ибо обнищали деревни в княжестве московском, не могут по полтине с дыма дать, как того великий хан требует. Вот соберет Дмитрий Иванович сколько надо денег, расплатится с Ордой, тебя выкупит. А пока будь смиренен, ибо смирение паче гордости, поборет смирение гордыню, аки Давид Голиафа.

— Нет никакого терпения нашего, святитель Пимин! Вон Фома Кацюгей…

— Знаю, наслышан о сем прискорбии, — сердито перебил Пимин. — Оставил, знать, Господь его, не дал сил величие духа в терпении проявить.

— Да нешто можно это терпеть! — в отчаянии воскликнул Василий.

— Можно и должно, — строго урезонил его Пимин. — Вспомни, когда отставной иерарх-чужеземец, александрийский еврей, заушил Христа мерзким ударом в святую ланиту, он спокойно перенес оскорбление, а вот апостол Павел такого обращения не вынес, ответил жестоким укором: «Бог будет бить тебя, стена подбеленная». Потому велик Христос, а не Павел. Золото искушается огнем, а человек напастями.

Василий смиренно выслушал, даже покачал головой, расстроившись за апостола Павла, как делают лукавые ученики, желая обмануть учителя и не гневить его своим непослушанием, но все равно продолжал канючить свое:

— Ну, хоть до Царьграда возьми меня с собой.

Игумен Авраамий оказался не только недобрым и немилостивым, но вредным, как злое насекомое. Когда вскинул на него с мольбой глаза Василий, он не только не посочувствовал, но даже укусил:

— Чай, ты, княжич, не титешное дите, чай, тебе пятнадцатый годок пошел.

Не дожидаясь, как отнесется к такой дерзости Василий, игумен двинулся следом за митрополитом и епископом. Все трое шли важно и степенно, задрав головы, как гуси.

Все, жребий брошен! Теперь надо ехать на тайную и страшную встречу. Может, прямо на смерть.

4

Ночью Василий не мог сомкнуть глаз ни на минуту. Все думал о своем ужасном положении, о неизвестности, которая ждала его наутро, о том, как неверна и коварна половецкая степь — в раменном ночном лесу и то не так тревожно.

Дома бывало много разных страхов: русалка в воду заманивала, леший в чащу заводил, домовой на печку залезал и душил во сне — немало жутких минут было пережито, но все это шло от нечистой силы… А тут надо бояться людей, которые во сто крат страшнее самого страшного лешего из Куньей волости. Один охранник чего стоит! Год косноязычным злыднем был и вдруг в один миг преобразился, улыбается во все лицо, весельчаком стал, а по-русски тешет лучше игумена ростовского. Вот так оборотень!

На рассвете подошел к нему Боброк.

— Не спишь, княжич? Я хочу сказать тебе, что идти к послу необходимо.

— Как это. ты проведал?

— Без лукавого: охранник сказал. Ты обратил внимание, что глаза у него голубые? Зовут его Тебризом. Он считается татарином, а на самом деле — неведомо кто. Прадед его пятилетним мальчиком был привезен Батыем сюда, в Орду, то ли из Рязани, то ли из Суздаля. Когда подрос, женился на девушке-хозарке. Их сын, значит, дед Тебриза, взял себе в жены черкешенку, а родившаяся у них дочь и стала матерью Тебриза.

— А отец его?

— Это Тебриз почему-то скрывает, сказал только, что не татарин. Ну, все равно семья татарской считается, все у него в доме по-татарски лопочут, Аллаху поклоняются.

От того, что рассказал Боброк, путаницы в голове только больше стало: хозарка, черкешенка, еще Бог весть кто…

— А при чем здесь какой-то посол? И почему Тебриз с ним знается?

— Это и мне неведомо. Однако слышал я, что Аксак-Тимур был другом Тохтамыша, а теперь стал очень грозным и опасным врагом. Вот и думай, смотри, решай.

— Ты говоришь, идти к послу необходимо?

— Необходимо. Иначе никак нельзя. — И Боброк объяснил, как мог, почему нельзя.

Никто не знает истинную силу кочевых послов, считал он. Аксак-Тимур, он же Тимур-Аксак, он же Тимучин и Тамерлан, прозванный за свою хромоту и свирепый норов «Железным хромцом», — это завоеватель не менее знаменитый и такой же ненасытный, как Чингисхан, от которого Аксак-Тимур и происходит по женской линии. Был он мелким монгольским князьком, в юные годы перенес многие тяжкие невзгоды и испытания, но дух его так закалился, что созрели в его голове дерзкие замыслы о повторении времен Чингисхановых. Тридцать лет назад все достояние Тимура, укрывавшегося от врагов в пустыне, заключалось в тощем коне и дряхлом верблюде, а сейчас благодаря своим удивительным военным и государственным способностям и дарованиям, соединенным с бесчеловечной кровожадностью, он стал повелителем двадцати держав во всех трех частях света — Азии, Европе и Африке. В числе подвластных ему держав (сам он пребывает в Самарканде) и вот эта волжская Орда находится, и именно благодаря покровительству Аксак-Тимура и Тохтамыш смог занять после Мамая престол здесь. Но Тохтамыш строптивым очень оказался, и Аксак-Тимур разгневался на него, а чем дело кончится, трудно предугадать. Вот в этом-то и загадка.

— Нам надо выведать все, ужиться с ними обоими, — заключил Боброк.

Оттого что Боброк был так убежден и так настаивал, получалось, что как бы он сам брал на себя ответственность. От сознания этого Василию сразу стало легче, даже подумал: может, к лучшему, что Пимин не захотел его взять с собой.

— Я тоже пойду к послу, вместе пойдем, — окончательно успокоил его Боброк и добавил с несвойственным ему смущением: — Тоже, как ты, ночь не спал, все думал, что они предложат нам?

— Как это предложат?

— Так ведь не для гостевания они нас зазывают, пользу-выгоду для себя хотят извлечь.

Едва занялся рассвет, пришел Тебриз. Говорил полушепотом, таинственно и доверительно, как человек совершенно свой. По нажитой привычке ворчать обругал солнце, которое так рано взошло, словно оно могло бы сегодня взойти и в другое время.

Оседлали коней и поехали втроем поперек города — надо было пересечь его с севера на юг.

Тебриз оказался в самом деле большим весельчаком. Подпрыгивая в седле шедшей рысью лошади, он напевал по-татарски, а потом переводил слова песни: «Душенька! Твои волосы очень черны, не мазала ли ты их гвоздичным маслом? Душенька! Твой рост очень статен, — когда ты росла, не питалась ли ты только яблоками садовыми?»

— А теперь я вам вот что спою: «С блеском восходит солнце, когда девицы заплетают свои косы. Радуется все существо мое, увидев лицо твое, подобное луне». — И Тебриз запел, кажется, опять на тот же мотив, однообразный, укачивающий.

Лошадь Василия рысила за Тебризовым конем, копыта легко и звонко цокали по каменной мостовой, по обочинам которой текли с родниковым журчанием по глиняным трубам и деревянным желобам водяные стоки.

Утром, в промытом свежем воздухе, Сарай смотрелся городом сказочным, волшебным. В центре — пруд, на нем белые и черные лебеди. На берегу мраморные бани, вокруг раззолоченные дворцы, мечети и медресе, островерхие и с кружевной резьбой по белому камню жилые дома эмиров, ханских чиновников и вельмож с бирюзовыми, желтыми, розовыми изразцами. Нежные тона города сливаются заодно с золотисто-алыми красками утреннего неба. Да, богомерзка, но красива и роскошна ордынская столица! А ведь ее хозяева ни топора в руках держать не умели, ни каменотесного молотка — все чужими силами, чужим мастерством, чужим богатством, награбленным в основном на Руси, грабеж других у ордынцев в законе. И то еще дико, к чему привыкнуть невозможно, хоть век живи тут, что басурмане не строят в своем Сарае заходов, справляют без всякого стеснения И большую, и малую нужду прямо на улицах, площадях и базарах — тьфу!.. И велик же Сарай — пока выбрались на южную окраину, где располагались малолюдные, даже казавшиеся нежилыми бедняцкие дырявые юрты и покосившиеся глинобитные хижины, солнце поднялось уж высоко над песчаными барханами, время шло к полудню.

Неожиданно открылась взгляду большая вода: Волга разлилась так, что ее правого берега даже и не видно, затоплена вся пойма, и Ахтуба находилась теперь где-то на дне разлива. И даже едва струящиеся летом протоки и ерики сейчас выглядели вполне полноводными реками. Такой рекой был и Подстенный ерик, на высоком зеленом берегу которого располагался кочевой городок. Тут и там виднелись верблюды, запряженные в двухколесные арбы, стояли войлочные и плетенные из прутьев юрты, а посредине, в окружении легкой деревянной изгороди, возвышался шатер из белой и пурпурной ткани. Именно на него указал Тебриз:

— В эту орду нам, в золотую.

Василий знал, что орда — значит «середина», и у кочевых татаро-монголов так назывался главный двор или шатер, вокруг которого располагалась обслуга. Но почему — золотая? Василий вспомнил, что, когда Киприан показывал ему свой чертеж русских городов, сбоку за синей жилкой, обозначавшей Волгу, он рассмотрел надпись: «Золотая Орда»[52].

5

Прежде чем впустить Василия и Боброка в шатер, два охранника жестами велели снять с поясов оружие и положить его слева от входа. Сдав мечи и ножи, Василий и Боброк осторожно переступили порог, который так же, как и дверные косяки, был обернут листовым золотом, — вот почему Тебриз называл орду золотой.

Внутри шатер был обтянут шелковыми материями, расцвечен драгоценными каменьями, жемчугом.

Посол Тимура был немолод, но крепок телесно. Он был обут в мягкие атласные чедыги, ходил по ковру неслышными шагами, походкой пружинистой и упругой. Продетое в мочку уха золотое кольцо с ценным камнем раскачивалось при ходьбе. Одет он был в шелковый кафтан, подпоясанный золотым поясом с дорогими самородками на тонкой красной коже. По всему видно было, что он ждал русских с нетерпением, не мог скрыть на лице радости или торжества. Рядом с ним стояли визирь и толмач.

— Хочет ли великий русский князь выпить черного молока? — Посол улыбнулся во все свое широкое лицо, большое и желтое.

Как понимать этот вкрадчивый вопрос? Почему он назвал княжича великим князем, он же не может не знать, что Василий лишь наследник, совершенно бесправный да еще и во вражеском плену находящийся? И почему он именно черным молоком решил угостить — испытывает? Он знает, что в прежние времена кобылий кумыс вызывал отвращение у русских и считался греховным напитком, так что выпить его — означало даже отказаться от христианской веры.

Василий не раз уж пил кумыс. Вкус для русского человека непривычно-острый, чуть пощипывает язык, потом ударяет в голову, не очень крепкая брага, но вообще-то он показался Василию даже вкусным, и так оно, очевидно, и было — хороший напиток. Он без колебания и с благодарностью принял чашу с кумысом.

Послу это понравилось, он снова — то ли гостеприимства ради, то ли искренне так считал — назвал княжича великим князем, очень лестно высказался:

— Мы во многих землях со многими царями в бранях бывали, но таких удальцов и резвецов, как русы, не встречали, и отцы наши не рассказывали нам. Это люди крылатые, не знающие смерти, так мужественно и крепко они сражаются, что один бьется с тысячью, двое — с десятью тысячами.

И к восточному словообильному красноречию привык уже Василий за минувшие полтора года, сейчас не преувеличению удивился, но общему дружелюбному тону — чего ради? Посол словно угадал, о чем размышляет княжич:

— С таким народом мы хотим жить в дружбе, чтобы вдвоем править миром, как повелевает небо.

— Но хан Тохтамыш, — легко включился в разговор Василий, — сказал, что небо повелевает ему одному править, а Русь — лишь улус его.

Посол гневно тряхнул бритой головой, так что узкая косица перескочила от одного уха к другому, на котором болталось тяжелое золотое кольцо.

— Тохтамыш называет себя ханом, а славу героя купил кровью множества убитых, пеплом мирных русских городов. Великий эмир Тимурленг сделает из его черепа чашу, как сделал это из голов всех своих врагов.

Глаза посла впервые вспыхнули злом отчетливо и резко, как дурной запах.

Но Василий не оробел, знал, что слова о черепах врагов не были угрозой, чтобы произвести впечатление, но чистой правдой: это было у монголов в обычае. Например, Чингисхан череп своего покоренного врага Онгхана обделал в золото и этой чашей пользовался на пирах. Василий начал понимать, в чем дело, зачем искал с ним встречи посол знаменитого Тимурленга.

В последние годы в Орде царила кровавая междоусобица. Чтобы овладеть престолом, брат убивал брата, дяди — племянников, сыновья — отцов. Был более-менее милостивым хан Чанибек (это по его приглашению ездил митрополит Алексий и исцелил от болезни его жену), но Чанибек был убит своим сыном Бердибеком, который заодно убил и всех своих двенадцать братьев. За время, которое княжил в Москве Дмитрий Донской, здесь сменилось пятнадцать ханов, а теперь, стало быть, намечался шестнадцатый?..

И опять проницательный посол угадал ход мыслей княжича:

— Чингисхан был сыном солнца, и ханом может быть только лицо из его рода. Презренный Тохтамыш именует себя ханом, не имея на то права, как не имел его и презренный, разбитый вами Мамай. А вот великий Тимурленг владеет большей половиной мира, почти всем миром, но не желает сам принимать этого титула, именует себя эмиром и тем уже горд, что называют его чурганом, по-русски «зятем», так как он женился на вдове Хусейна, дочери убитого хана Казана, который был из рода Чингиса, так высоко у нас почитание бессмертного вседержителя вселенной. И вот великий эмир Тимурленг, который скоро придет сюда и накажет самозваного Тохтамыша, поручил мне завязать дружеские узы с вами, русскими, потому что враги наших врагов — наши друзья.

— Каким же образом думает сделать это великий эмир Тимурленг? — впервые подал голос, видя замешательство княжича, Боброк.

Посол словно бы ждал этого вопроса, ответил без раздумий и колебаний:

— Он предлагает великому князю московскому Василию Дмитриевичу вступить в брак со своей племянницей — красавицей Кюрюльтей, что значит по-вашему «желание»! Вот от княжича и требуется желание — ничего больше!

Видя, что Василий несколько напуган его словами, ни да, ни нет не может произнести, посол принялся убеждать его, что женитьба Василия не только в его интересах, но и всей Руси. Некогда ярославский и смоленский князь Федор Ростиславович Черный женился на ханской дочери, крестившейся под именем Анны. Хан осыпал его милостями, подарил пятнадцать городов, в их числе Булгары, построил ему дворец, сажал в юрте против себя, принимал чашу из его рук! И Глеб Васильевич ростовский, и Константин Борисович, также князь ростовский, и ростовский же князь Федор женились на ближних родственницах хана. А московский Юрий Данилович взял в жены сестру хана Узбека. Во всех случаях ордынки крестились, и сейчас будет сделано так же, благо в Сарае митрополит Пимин находится, а христианское имя для невесты князь может выбрать по своему вкусу.

Посол говорил как-то очень весело, разговор похож был на игру, и Василий включился в нее, спросил вдруг неожиданно для себя самого:

— А Янгой можно назвать?

— Хорошее имя! — воскликнул посол-сват, но не объяснил, чем же оно так хорошо.

И тут Василий понял, что это не игра, побледнел от волнения и больше слова уж не мог вымолвить, только покачал стриженой головой и украдкой посмотрел на перстень с «соколиным глазом», который был у него на мизинце левой руки. От посла не укрылось это, но понял он по-своему:

— Очевидно, у князя есть на родине невеста… Понимаю, русские женщины — лучшие женщины на свете, в большой цене и в Азии, и в Европе. Я знаю русских женщин… О-о, что я скажу о подобных пери?.. Как будто розы, укутанные в снег! И в Крыму, и на Кавказе, и в Венеции, и в Хорезме самый дорогой товар. И в Египте тоже. В Италии, во Флоренции, русская семнадцатилетняя девушка была продана за две тысячи девяносто три лиры, после русских ценятся еще черкешенки, а татарки идут за сто тридцать шесть — сто тридцать девять лир. Хотя татарки самые выносливые в работе, черкешенки отличаются здоровьем и силой, но русские выделяются все до одной красотой и сложением.

Мы их называем белыми татарками. У меня есть Катерина, Мария, Марфа. — Тут он спохватился, этот знаток женщин, понял, что слишком далеко в сторону от главного убрел, построжал голосом: — Но одно дело рабыни и наложницы, другое — супруга.

Многоречивость Тимурова свата, увлеченные рассуждения женолюбца дали Василию возможность овладеть собой и найти уловку:

— Я годами млад, без тятьки не могу решать.

— Но-но, этак ловко отмолвиться ты хочешь, хитрец, — с улыбкой, незло возразил посол. — Ты, верно, молод, но и богатырь бывает младенцем. Ты скоро станешь великаном, как и твоя Русь. Она тоже молода, но еще покажет себя. Я про ваших женщин говорил, но то же и про мужей сказать можно. Не мной — арабским мудрецом изречено было: «Никогда я не видел людей с более совершенным сложением, чем русы! Стройностью они превосходят пальму. У них цветущие и румяные лица». И ты, хоть и млад, но право же — такой вот и есть!

Василий не дал усыпить себя льстивыми словами, свое гнул:

— Это хорошо, это правильно, только вот обвенчаюсь я, а отец рассердится и перепишет завещание, не мне передаст великокняжеский стол, а Юрику или Петру, братьям моим.

Посол продолжал было хитренько ухмыляться: мол, меня не проведешь, однако довод, связанный с завещанием, подействовал на него. Он стал раздумывать, неслышно расхаживая по устилавшему пол шатра ковру. Наконец придумал:

— В Сарай тебе так или иначе нельзя возвращаться. Ты можешь проговориться о нашем разговоре, хотя бы во сне. А это должно быть в секрете — пока. Так что беги в Москву и говори с отцом. Я тебе дам кочевую кибитку, проберешься в ней до берега, через семь лун отпустишь назад. Слуг возьми своих.

Не дожидаясь ответа, посол отвернулся с очень занятым и озабоченным видом и скрылся за задним полотнищем шатра, которое распахнулось, а затем сомкнулось словно бы само собой.

Василий и Боброк вышли из юрты. У входа их ждал Тебриз.

Вот как неожиданно и счастливо все обернулось: берег! Так называется южная граница Руси, рубеж с полем. Только бы добраться до сторожевых постов — это, считай, дома. Василий, размечтавшись, вдруг представил себе: русские наблюдатели на вышках, заметив ордынскую кибитку и решив, что готовится набег, поднимут тревогу — начнут пускать стрелы с горящей паклей в бочку смолы, которая стоит на особой вышке, тотчас же зажжет свою бочку соседний пост, за ним — следующий, а одновременно помчатся на самых резвых, загодя оседланных скакунах гонцы к великому князю…

— Решайся, княжич, дело слишком рискованное, — вывел Василия из забытья Боброк.

Василий поднял глаза и только сейчас впервые увидел, как седа у Дмитрия Михайловича борода — черных волос осталось совсем мало, и они кажутся даже серыми, и брови тоже белесые с редкими смоляными прожилками, и взгляд у Боброка усталый, глаза в густой сеточке морщин.

— Да что же тут решать? — удивился Василий. — Бежать, бежать, бежать, только бежать, как можно скорее, айда скорее!

— «Айда»? Ты уж по-татарски начал балакать… Ну что же, айда так айда! — согласился Боброк.

Чтобы не подвергаться риску, решили в Сарай не заезжать, обойти его стороной, а на переправе через Волгу встретиться с Данилой Бяконтовым и братьями Некрасовыми, оповестить которых охотно вызвался Тебриз. Он был оживлен, радостен, словно это он, а не Василий готовился к встрече с родиной. Прежде чем оставить Боброка и Василия, он заверил их, что сделает все как самый лучший друг, и обещал потом научить их петь по-татарски песню:

— «Сизый голубь воркует, треплет свой пух, — кто будет собирать его пух? Точно так же, если умрем на чужбине, кто нас похоронит?» Это я один пропою, — пояснил Тебриз, — а потом мы все вместе: «Разделим яблоко на пять частей. Умрем друг за друга!»

6

Тебриз сказал, что переправляться через Волгу днем опасно: может заметить ордынская береговая охрана. Решили дождаться ночи. А пока устроили стоянку на левом степном берегу. Уладили кочевую юрту, пустили пастись овец, лошадей и двугорбых косматых верблюдов. Со стороны смотреть — бедный кипчакский пастух в поисках пастбища кочует. Во всяком случае, за всю седмицу никто даже и не поинтересовался, что за процессия движется вдоль берега против течения Волги. И лошади все саврасые[53].

Все эти дни питались захваченными в запас продуктами, которые сохраняли от порчи в больших выдолбленных тыквах. Но вот и кебаб доели, и все косточки жареных фазанов обглодали. Осталось немного вареной лапши да початый окорок копченой конины. Тебриз сказал, что это не еда для таких батыров, как они, да еще перед трудной дорогой, взялся добыть степного дудака.

Сначала крался, согнувшись, между песчаными барханами, потом пополз через заросли серебристого ковыля, скрылся из глаз.

Вернулся довольно скоро, сгибаясь под тяжестью огромной, больше индюка, птицы.

— Что-то у тебя стрел в колчане поубавилось?

Так плохо стрелял? — спросил с подозрением Боброк. — Даже и свистунами лукал?

Обветренные губы Тебриза чуть дрогнули, черные красивые, вразлет, брови сошлись на переносице, но было его замешательство столь-мимолетным, что никто на него особого внимания не обратил. Тебриз тут же овладел собой, стер со лба пот, улыбнулся во все лицо.

— Да-а, сторожкая птица… Свистуны лукал нарочно, чтобы остановить их: удивились дудаки — что это за звук? Тут-то я одного и пронзил насквозь железной стрелой.

Тебриз передал добычу братьям Некрасовым. Те ловко ощипали, опалили и выпотрошили птицу, разожгли большой огонь под котлом. Медный китайский котел о трех ножках был еще совсем новым, блестящим — его купил Данила на базаре, когда готовились к побегу. Верблюжий сухой помет горел жарко, и скоро языки пламени стали пятнать круглые бока котла черными полосами сажи.

Василий, Боброк и Бяконтов решили перед едой искупаться в Волге. С ними увязался и Тебриз, сказавший, что в воду не полезет, ибо, по понятиям татар, это грех, но посидит на берегу, почистит песочком шлем.

Вода была уже достаточно теплой — в Москве-реке теплее вообще не бывает за все лето. Но Боброк не сразу полез в воду, а, сняв рубаху, остывал на ветру. Тебриз удивленно и уважительно осмотрел бесчисленные рубцы и шрамы на его теле:

— Кто это тебя так обтесал?

— Разные есть зарубки, — неохотно и задумчиво протянул Боброк.

— И наши тоже?

— И ваши, и литовские, и русские…

Тебриз чистил влажным песком свой медный шлем, сказал словно бы между прочим, не поднимая головы:

— Да, ты храбрый воин, не то что ваш князь Дмитрий. Верно ли говорят, что у него на теле нет шрамов?

— Ну и что? — ершисто спросил Василий.

— Да то, что на Куликовом поле он упал как бы от ран, а если их нет…

— Мой отец может взять тебя, Тебриз, одной рукой и швырнуть в Волгу, как рукавицу, такой он сильный. И кольчуга, и латы у него вдвое крепче, чем у других, и меч на полпуда… — Василий говорил с видимым спокойствием, а на сердце опять заскребли кошки: значит, об отце и здесь, в Орде, пересуды идут, и здесь кто-то его трусом считает…

Боброк резко сменил разговор, спросил Тебриза грубовато:

— Не пойму я, что ты за человек?

Тебриз продолжал начищать шлем, который блестел у него так, что им можно было пользоваться как зеркалом, ответил загадочно:

— Татарин либо насквозь плох, либо насквозь хорош.

— Так ты же ведь не татарин, Бог знает кто?

— Я татарином себя считаю.

— И, видно, насквозь ты плохой.

Тебриз не обиделся, только метнул косой взгляд на Василия:

— А княжич тоже так думает?

Василий отвел душу:

— После смерти ты прямо в ад попадешь!

— Какой такой ад? После смерти попаду в другой мир, где будет еще больше стад, питья, еды и золота. — Тебриз сокрушенно покачал головой, добавил задумчиво: — Раньше, говорят, русские были лучше, добрее, доверчивее… Из-за степняков, что ли, жестокими стали?

Ни Боброк, ни Василий ему не ответили — не потому, что не хотели, а не успели — к ним с двух сторон мчались, вздымая пыль, вооруженные всадники.

Сопротивляться было бесполезно.

Оказалось, что одна группа всадников — это посольская свита, едущая по заданию Тохтамыша к великому князю московскому Дмитрию Ивановичу, вторая — посланные ханом воины для пленения и водворения беглецов в Сарай.

— Вот, значит, в каких дудаков ты свистун стрелы пускал! — догадался Боброк.

Тебриз промолчал.

Посол взял с собой братьев Некрасовых, которые должны будут в Москве подтвердить, что княжич пытался совершить побег, а Василию теперь запрещено будет иметь русских слуг, будет он под усиленной ордынской охраной — все было заранее Тохтамышем предрешено…

Так бесславно закончилась попытка обрести свободу. Родная земля осталась по-прежнему где-то за окоемом.

В Сарай возвращались поспешно, лошадей не щадили, загнанных бросали в степи и пересаживались на новых, которых охранники гнали в поводу в большом количестве.

Уже на следующее утро Василия, Боброка и Бяконтова доставили к Тохтамышу. Хан не был рассержен, даже казался довольным.

— Долго же вы были в бегах, — сказал весело и посмотрел на песочные часы, словно бы по ним засекал время отсутствия Василия в Сарае. — Надо бы тебе по законам нашим за побег тавро на лбу выжечь, да уж ладно… Ведь вы виноваты только тем, что так доверчивы. Вы же не знали, что Тимур — всего-навсего великоречивый болтун. Вот, например, что он пишет.

Тохтамыш протянул одному из своих чиновников свиток и велел прочитать.

Толмач переводил: «Ты безумный матрос, корабль твоей безмерной гордости носится в пучине твоего самолюбия; подбери же паруса своей дерзости и брось якорь раскаяния в пристани искренности, да буря нашей мести не погубит тебя в море наказания».

Тохтамыш резко поднялся с кресла, зло сверкнул глазами:

— Я сделаю чашу из черепа этого хромого зазнайки, возомнившего себя бесподобным полководцем, вторым Чингисханом. Я разгромлю его, как ваш Дмитрий разгромил Мамайку! — И тут хан внезапно снова пришел в хорошее расположение духа. — Дмитрий московский, улусник наш, хоть и много извел наших воинов, всегда был и есть любим и почитаем в Орде.

Василий слушал настороженно, ожидая подвоха и очередного коварства. А Тохтамыш продолжал с бесхитростным видом, насколько позволяло ему иметь такой вид малоподвижное жестко-желтое лицо:

— В тот день, когда на Дону русские бились с Мамаем, по всем заморским городам была великая, необычайная гроза. Мне рассказывал царьградский царь, что восьмого сентября, по вашему христианскому календарю, он был в страхе великом и недоумении, что такое случилось. И сказал ему колдун его: «Видел я, царь, видение за семь дней до этого страха. Пришли страшные звери многие на овечьи стада и поели их, и мало осталось овец. Но оставшиеся овцы устремились на львов и съели этих злых зверей до последнего зверя. И я помыслил, царь, по поводу этого видения, что это такое, и стал думать, что начинается великая гроза — побоище на земле, но не знаю, где оно будет». Славное то было побоище. Мамайка бежал, новую рать собрал, но стадо львов, предводительствуемое бараном, слабее стада овец, которых ведет вперед лев. Я встретил его и разбил вовсе, значит, мы с Дмитрием заодно, мы восстановили старый порядок, который был на Руси со времен Батыя, так нам и надо жить впредь.

Теперь стало ясно, чего хочет Тохтамыш: он чувствует свое бессилие, он не способен уже силой заставить покоряться Русь, но хочет возвращения к старым временам, стараясь сделать вид, будто ничего не изменилось — просто выскочку Мамайку совместно покарали. Дальнейшие его слова подтвердили верность этой догадки:

— Мне нужно много рабов. Египетский султан просит у меня две тысячи невольников, дает много денег, но я не пойду на Дмитрия, я хочу только, чтобы Русь давала Орде одну десятую от всего. Ведь ваша земля так богата и обильна! Но Дмитрий, видно, забыл, что сын его в залоге находится. Как ты думаешь, княжич Василий?

Василий никак не думал, промолчал.

— Я считаю, — продолжал увещевать Тохтамыш, — что твой отец заслуживает наказания и даже смерти. Я считаю также, что новый великий князь Василий будет благоразумнее своего отца. Но пока подождем, какие вести принесет из Москвы посол наш. А ты будь рассудлив, не вздумай снова бежать, дабы не покарали тебя наши кривые сабли правды и копье нашего гнева.

На этом он закончил свое выступление и сделал знак рукой, по которому к нему приблизился с полупоклоном Тебриз.

Хан поднял перед собой растопыренную пятерню, осмотрел унизанные перстнями пальцы. Покрутил один, второй, оставил их в покое и снял самый маленький, но с большим рубином, протянул Тебризу, тут же отвернулся и пошел прочь.

Тебриз в приливе чувств благодарности и преданности упал ниц, делая вид, что целует прах, попираемый ногой хана.

Когда вышли из дворца, Боброк сказал Василию, но так, чтобы слышал Тебриз:

— Хорошо, однако, жалуют они переветников.

Тебриз как ни в чем не бывало стал сокрушаться:

— Вот беда, сорвалось дело… Сами виноваты. — И он стал объяснять, как получилось, что ордынская стража настигла их и захватила. Первая ошибка — кибитку поставили выходом на запад, как все равно что в христианской церкви, а надо, по татарскому обыкновению, на юг отворять ворота. Вторая промашка — шибко быстро двигались, кипчакские пастухи перемещаются со скоростью неторопливого шага быка или гуляющего ягненка. Третья ошибка — пили воду из ручья, а татары пить такую воду остерегаются. Опять же — купались и мыли платье в реке, сушили его на кустах, от этого Бог гневается, татары никогда этого делать не станут, как не станут ни за что и рыбу в реке ловить, и костер водой заливать, и грибы собирать… — Так что, — закончил Тебриз, — в другой раз, если захотите сойти в степи за своих, все это надо соблюдать.

Василий велел Бяконтову отсыпать Тебризу горсть серебряных дирхемов. Боброк одобрил это молчаливым кивком.

7

Вернулся из Москвы Тохтамышев посол и сказал, что Дмитрий Иванович бранился, узнав о необдуманном поступке сына. Прослышав про неудачный побег наследника великого князя, новгородцы отказались платить черный бор, и, таким образом, положение Василия стало еще более тяжелым и безнадежным.

И еще одну, третью по счету весну встречал он в Орде. Третий раз летели мимо, на родину птицы. Раньше, когда был маленьким, Василий верил, будто птицы не в теплые страны улетают, а на луну, будто кукушка на зиму превращается в ястреба, а ласточки зарываются в ил… И лучше, если бы так и было на самом деле, не растравлялась бы сейчас душа.

Василий провожал взглядом пролетных птиц и, казалось ему, узнавал их… Эти грачи, наверно, вьют гнезда на ветлах, что растут на плотинах, перегораживающих Неглинную, Яузу, Восходню, Рузу, Руссу… А эти утки селятся в зарослях рогоза и осоки на озерах под Переяславлем и Ростовом… Скворцы прямо в кремль мчатся, соловьи — в Кунью волость… И никто не хочет остановиться здесь на житье, все мимо и мимо летят — прочь от басурман!

На рассвете пришли порыбачить на уду с песчаной отмели Василий, Боброк и Бяконтов. Рыба брала жадно, за час наполнили корзину судаками и белью. Утро обещало быть ярким и теплым, небо было безоблачно, но вдруг нахмурилось, будто сумерки пали на землю.

Все трое вскинули головы: нет, не туча — пролетали птицы, много птиц, тысячи, много тысяч птиц!.. Большие и маленькие, они летели на разной высоте, но одинаково целеустремленно и быстро. Веером рассыпались над самыми кустарниками стаи скворцов, еще ниже их с резкими криками проскакивали открытые места сойки. Грачи летели высоко рыхлыми и беспорядочными стаями. Узкими клиньями шли гагары и утки, разорванными, полыхающими на ветру лентами тянулись чайки.

— Я думал, солнце погибло, — восхищенно выдохнул Данила.

— Нет, солнце погибнет в этом году на Успенье Пресвятой Богородицы, двадцать третьего сентября, в один час дня, — сказал Боброк.

— Как это ты спознал? — не поверил Василий. — Или ты и взаправду колдун?

— Нет, — признался Боброк, — никакой я не колдун, но один арабский ученый муж, приезжавший недавно в Сарай, сказал мне об этом.

Удивительный все же этот человек — Боброк: со всеми находит общий язык — и с белым, и с желтым, и с красным, и даже с черным негром-эфиопом. И сразу угадывает в точности, кто перед ним: хорезмиец или тебризец, перс или армянин, грек или генуэзец, еврей или араб. Вот с каким-то ученым арабом сумел потолковать, про гибель солнца узнать.

Василий изумлялся и с завистью думал, что он, наверное, никогда не сможет быть таким мудрым, как Дмитрий Михайлович…

Солнце поднялось над горизонтом, небо на недолгое время осветилось, но скоро снова застили его, словно бегущие рваные облака, стаи птиц — летели, наполняя воздух тончайшим звоном, зяблики, чижи, корольки, юрки… В сумятице мелких птиц не спеша кружили хищники. Изредка они молниями прошивали воздух, сбивая зазевавшихся или ослабевших птиц.

— Наверное, где-нибудь непогода надолго задержала, а сейчас они прорвались и устремились все враз вперед, — предположил Боброк.

Василий с Бяконтовым не отозвались на его слова, только молча переглянулись.

— Знаю, о чем молчите, — продолжал Боброк. — В темную сырую яму с тарантулами захотели? Княжич рязанский после своего побега неудачного отсидел в ней три дня. Спрашивают его: «Еще побежишь?» — «Н-н-н…» — только и отвечает. Так заикаться стал, что и единого слова вымолвить не в силах. И телом немощен стал, видно, не жилец уже на свете.

Василий с Бяконтовым снова значительно переглянулись. И опять их понял Боброк.

— Но он зря побежал прямо. Надо кружным путем, через южные степи, через Волынь, Подолию, Литву…

— По чужим странам, по незнаемым местам, по неведомым землям, — неопределенно сказал, то ли поддерживая, то ли сомневаясь, Бяконтов, а Василий заключил:

— Лучше уж в яму с тарантулами, лучше заикой стать, чем по-рабски-то молчать… И ведь мы все, что отец наказывал, сделали, можем бежать.

Сразу заторопились все трое, схватили рыбацкие снасти и улов, Боброк еще раз предупредил:

— Хорошо надо готовиться, все делать с умом. Необходимы лошади, оружие, запасы еды, еще многое что. Ну, а великий князь Дмитрий Иванович, верно, не должен осудить нас, может, радешенек даже будет…

Василий слушал и не слушал Боброка — впервые в жизни, кажется, так полно ощутил он пробуждение природы, майский перезвон: он смотрел на летящих птиц, и ему казалось, что все они сейчас в заговоре с ним. Он почти как они все чувствовал: печали и радости прибрежных ветел, тихих, оголенных еще, но готовых в любой миг брызнуть изумрудной радостью жизни. Ему казалось, что он слышит, как солнце лучами своими перебирает с легким шелестом высокие слюдяные облака, чувствует, как эти лучи, спустившись вниз, бережно ворошат его волосы, неслышно и нежно касаются его губ. Он боялся, что Боброк и Бяконтов услышат, как нестерпимо громко бьется его сердце, словно вырваться из груди хочет. И вдруг, будто чье-то разрешение свыше получив, он перестал таиться, не остерегаясь и не раздумывая, бросился на землю и стал целовать чистую, нежную траву, перевернулся навзничь, раскинув руки, и через пелену счастливых слез видел лишь размытые очертания больших и малых птиц, на разной высоте летевших в одном направлении — на север, в Русь.

8

Сохранить подготовку к побегу в тайне было непросто, и хитроумный Боброк нашел такой ход:

— Попроси, княжич, у хана разрешения на охоту. Мол, мы у себя на Руси жизни без охоты не мыслим, хотим на вепря, за птицей ходить.

Как глупо самолюбив он был раньше, боясь унизиться перед чванливым азиатским ханом!.. В одно из посещений дворца увидел Василий знакомую вещь — сковородку с золоченой рукоятью и финифтью. Ее подарил великой княгине Евдокии ордынский посол от имени хана, а Тохтамыш, значит, когда разорил Москву, украл ее?.. Воспоминание о матери сначала сжало тоской сердце, но потом вдруг стало легко от мысли: грозный Тохтамыш просто смешон — украл в Москве сковородку! Так что пусть его тешится своим величием — Василий с легким сердцем, даже весело обратился к Тохтамышу:

— Смиренно обращаемся к солнцу милости и правосудия великому хану над ханами Тохтамышу дозволить нам привычные русскому сердцу потехи… — А про себя добавил: «Отдай мамину сковородку!»

Тохтамыш милостиво разрешил участвовать в охотах и прислал в помощь знатца по волчьим облавам — буролажника.

Каждый день стали теперь ходить по базарам, подкупать нужные вещи. А купить на сарайских базарах можно было решительно все. На грубо сколоченных и врытых в землю длинных столах лежали кипы шелка-сырца из Китая, хлопка из Средней Азии, русское полотно, сурожские ткани, афганские ковры. В другом ряду торгуют жемчугом и амброй, привезенной с Востока, моржовой костью (рыбьим зубом) и мехами, что привезли по Волге русские купцы. Прилавки с фонарями и шандалами, медной и глиняной посудой… А вот и то, что надо: седла, ножи, лучные стрелы. Обдумав побег, решили, что у каждого из троих должно быть с собой по три лука и три больших (на тридцать стрел) колчана, по одному топору, по волосяной веревке и по кожаному мешку, чтобы на нем плавиться через реки. Ну, и всякие мелочи — иголки с нитками, шило с дратвой, кресало с кремнем, чашка для питья и ситечко для процеживания воды. Все можно было бы купить зараз, но следом тенью — Тебриз. Решили больше не доверяться ему, но, однако, делать вид такой, будто своим сообщником считают.

Все было продумано. Василий и Данила стрелы подбирают — перенные боевые, с коваными наконечниками и сигнальные — свистящие в полете, как флейты, с серебряными головками. Тебриз помогал советами, а Боброк тем временем обо всем договорился с купцом Андреем Шиховым, сыном Ивана Шиха, который был в числе десяти именитых купцов-сурожан взят Дмитрием Донским на Куликовскую битву.

Андрей Шихов должен был ночью доставить все, что заказал ему Боброк. Даниле Бяконтову поручено было встретить купца за оврагом. Боброк, затаившись на берегу соленого озера, имел возможность видеть их, а убедившись, что все идет по плану, дать сигнал Василию, который в полной походной готовности будет ждать в землянке.

— Смотри в оба, княжич, — попросил приглушенным голосом Боброк перед уходом, и Василий по этому голосу вдруг с пронзительной остротой понял, сколь ответственно и страшно то, что они затеяли.

— Конечно, в оба! — отозвался он и спросил полушепотом: — А скажи, Дмитрий Михайлович, верно, что перед битвой на Куликовом поле явились Фоме святые Борис и Глеб, а другим, и моему отцу тоже, — Пресвятая Мать Богородица?

— Верно, княжич, верно. Если чего-то очень хочешь, то непременно это и будет… Внимательно зри, я знак дам. Встану — шабаш, сорвалось дело, кресалом искру высеку — мало годя вставай и тихо крадись ко мне. К лошадям уж пойдем вместе. Да не засни!

— Ну что ты! — обиделся Василий.

Боброк растворился в темноте, но Василий хорошо знал путь, по которому он пробирался, а соленое озеро и ночью светилось тусклым, словно бельмо, отражением.

Ночь, как всегда здесь, была непроглядной, однако Василию казалось, что он угадывает не только все движения Боброка, но и Данилу различает в сутеми, хотя умом понимал, что это невозможно: таившегося за оврагом в двух полетах стрелы Данилу, пожалуй, и днем бы отсюда не разглядеть. Низко ползли облака, порывы ветра были сильными, сдували песок, и Василий щурился, заслонял ладонью глаза. Неизвестные звуки — словно надрывный плач ребенка больного. Рыбный филин, что ли? Совсем некстати вспомнилось пророчество Киприана, что в сумраке ночей искони творятся лишь дела нечестивые, и чем позорнее дела, тем мрачнее выбирается ночь, — это закон духа тьмы.

Послышался глухой и тревожный стук лошадиных копыт — наверное, Андрей Шихов… Хотя нет — уговаривались копыта коней обернуть тряпками. Потом, как только удастся выехать из Сарая, тряпки надо будет сбросить, чтобы кони могли мчаться с предельной резвостью. Удастся ли, что задумано?

— Пресвятая Богородица, Матушка Заступница! Помоги и спаси от лихоманки, от дурного глаза, от злого татарина! Помоги избавиться от плена, не оставь милостью Своею меня, раба Божия Василия!

Кому еще мог он молиться, как не Защитнице сирых и правых, Ей, предчувствовавшей будущие страдания Сына Своего и заранее скорбевшей о Нем.

И до десяти не успел Василий сосчитать, как рассмотрел в темноте быстрые росчерки молнии, затем затрепетал, словно лампадка на божнице, огонек… Так это же Боброк!.. Помогла Богородица!

Перед самым отъездом Василия из Москвы художник Грек писал икону, на которой Пречистая в синем плаще и ярко-красных туфельках молитвенно склоняла голову перед престолом Своего Сына. Яркий синий цвет был непривычен, обычно на иконах преобладали красный и желтый тона. Красный — тело человека с его плотью, кровью, страстью, а желтый — свет, солнце, воля, царственность. Были еще на старинных иконах черные и белые тона, от смешения их — серые, а от смешения синей и желтой — зеленые, как цвет растительного царства. Но не зря же Грек сделал икону такой синей?.. Это, наверное, цвет ночного синего неба, каким оно виделось отцу на Куликовом поле, в таком обличье явилась тогда Богородица, такой привиделась сейчас и Василию.

— Княжич, очнись!.. Вставай, княжич! — нежно теребила Она его. Василий открыл глаза и вздрогнул: не Богородица — доброе волосатое лицо Боброка склонялось над ним, — Что же ты не видел моего сигнала? Я даже огарок свечи прилепил на седло.

— Видел, видел я…

— Чего же не шел, заробел?

— Нет, заснул вдруг.

— Да-а? Ну и шутник ты!.. Скорее, княжич!.. Чу, тише! Сторожись, княжич! — голос у Боброка был взволнован, неузнаваем. Крепкой рукой уверенно повел старик в темноте Василия по тайной тропинке.

Данила ждал их с уже оседланными тремя конями, а ещедевять имели на уздечках длинные чем-буры, чтобы бежать сзади в поводу.

Василий, еще не окончательно очнувшийся со сна, забирался на лошадь без обычной ловкости, звякнул стременем.

— Легче ты! — встревожено цыкнул Боброк и оглянулся по сторонам. Но вокруг стояла безмолвная темнота.

Крадучись, ведя осбруенных и оседланных лошадей в поводу, обогнули бедняцкие кварталы Сарая и вышли на берег Ахтубы с южной стороны города. Остановились в тени цветущей белой акации, что росла сплошной стеной.

Данила снял с копыт всех лошадей тряпье.

— Все! Теперь что есть духу! Вскачь! Бог помочь! — прошептал прерывисто Боброк. Чуть передохнув, подбодрил себя и других шуткой: — Да смотри опять не засни, княжич!

И тут только дошло до Василия: ведь заснул-то он в самый решающий момент, которого ждал так долго и с таким трепетом! Что же это такое случается с людьми?

— В седле на полном скаку мудрено спать, — пришел на выручку княжичу Данила.

Василий, не проронивший доселе ни слова, в ответ счастливо рассмеялся:

— Теперь не до сна! Какой теперь сон! Мы — на воле!

— Погоди, не торопись, до воли стрелой еще не достанешь, — урезонил Боброк.

Но Василия было не унять:

— На воле! На воле!

Счастье распирало его, он первым стегнул по крупу своего коня, помчался настильной скачью вдоль волжского берега — в противоположную от Москвы сторону, однако с неистребимой уверенностью, что прямым путем — домой.

Кони были хороши. Степь гудела под их свинцовыми копытами. Василий настегивал своего скакуна что есть силы. Была еще глубокая ночь, когда он почувствовал, как резко бьет в ноздри жаркий лошадиный пот, потом услышал, как тяжело, с хрипом дышит лошадь. Осаживая ее, чтобы поставить на короткий галоп и дать ей передохнуть, почувствовал пяткой левой ноги, как бешено бьется в ее груди готовое вырваться вон сердце. Только хотел сообщить об этом Боброку, как увидел: лошадь под самим Дмитрием Михайловичем, вдруг обезножив, пошла дробной рысью и тут же тяжело грохнулась на землю. Всадник, готовый, как видно, к этому, в тот же миг соскочил с седла, отпрыгнул в сторону.

Все трое сменили лошадей. С загнанных сняли седла с притороченным к ним имуществом — оружием, едой и кожаными мешками, свернутыми трубкой. И новые были отменно резвы — спасибо великое Андрею Шихову! И подкованы на совесть. Василий замечал, что на каменистой дороге лошади Боброка и Данилы высекали копытами длинные белые искры — словно по горящей земле неслись беглецы!

Еще раз поменяли лошадей перед рассветом, снова понеслись, как птицы, разрезая тугой надежный воздух свободы. А на самом восходе багряного солнца под Василием пала бездыханной третья лошадь, некрупная, но выносливая караковая кобыла.

Выпростав ноги из стремян и соскочив на землю, Василий увидел, что лошади под седлами Боброка и Бяконтова идут, не снижая скачи. Со стыдом подумал, что он плохой, значит, еще всадник, раз так быстро загнал коня. Но тут же и Боброк развернулся: взмыленная, покрытая пеной лошадь его не могла идти даже и шагом, заржала жалобно, предсмертно. И лошадь Данилы, окутанная клубами пара, была так умаяна, что по ногам ее струилась дрожь.

Хоть и ласкала, лелеяла пока удача, бросать задохнувшихся лошадей было не так-то легко. Жалко их было очень. Василий старался не глядеть на их оскаленные морды, потускнелые, остановившиеся глаза и мокрые запавшие бока… А голуб-конь, любимец и гордость хозяина, остался в Орде. Сначала Василий мучился виной перед ним, выходило, что он как бы предал Голубя, — и долго напоследок гладил его шелковистую холку, прижимался лицом к его костистым щекам, шептал чуть не плача: «Прости меня, Голубочек. Прощай». Конь дул на Василия из горячих ноздрей приятным чистым дыхом, щупал бархатными губами ухо Василия, будто и сам хотел сказать ему что-нибудь напоследок секретное. «Оставайся, Голубочек. Прощай. Вряд ли уж теперь когда встретимся. Но хоть жив-здоров останешься…» Обречь Голубя на смертную гоньбу было выше сил. Пусть навсегда видится в памяти живой, легкий, веселый!

— Все! Быстро к воде! — велел Боброк.

Тут и пригодились кожаные мешки: набили их подобранными на волжском приплеске щепками и чурками, туго затянули, сверху приторочили седла и одежду.

Вода была холодная, мутная и очень быстрая.

Первым плыл, направляя своего коня, Данила.

— Плывешь? — спрашивал он время от времени, не оглядываясь и полушепотом, но голос его, разносясь по воде, хорошо был слышен.

— Плыву, плыву! — отзывался Василий, уцепившись за хвост лошади одной рукой, а второй подталкивая мешок.

Даже если бы и уцелел Голубь после скачки ночной и после переправы, нельзя было бы продолжать на нем изнурительный долгий путь с длинными переходами под седлом — месяц, два, до осени… Боброк сказал: «Вряд ли до морозов проберемся к Москве». Что же будет с этим голубым чудом, сокровищем, красавцем? Если не останется падалью лежать в степи на разживу хищным птицам, волкам и лисам, то привести в поводу в Москву клячу измученную? Да ни за что! Нельзя это. Живи, Голубь, в Орде и будь там счастлив своей лошадиной судьбой. Василий хоть и гордился немножко своим великодушием по отношению к верному другу, но знал заранее, что такого коня ему вряд ли уж удастся еще заиметь.

Замыкал переправу Боброк. Казалось, лошади с трудом удерживаются на воде, преодолевая омуты, заверти да вод окрути. И верно, лошадь Бяконтова вдруг нырнула в гибельную пучину, зачерпнула ушами воду и тут же легла на бок, вытянув ноги по течению. Данила оттолкнулся от выступавшего над водой ребрами лошадиного брюха, поплыл дальше один.

Лошади Василия и Боброка благополучно достигли крутого правого берега. Вылезли на глинистый срез, лоснящийся от воды, тяжко вздымая бока, оступаясь и жадно, с храпом хватая раздувающимися ноздрями воздух. Данила выкарабкался торопливо, обрадованно заулыбался, оглянувшись назад. И Василий с Боброком посмотрели на покинутый левый берег. Не увидели той ветлы, от которой начали переправу, — верст на пять снесло течением.

Боброк открыл коробочку, что висела у него на поясе, остался доволен: трут был сухим.

Данила, которому труднее всего пришлось плавиться, не скрывал ликования:

— Ого!.. Хитры азиаты, но и мы, славяне, с глупой рожей в рогоже, а себе на уме тоже!

Когда сторожко пробирались сквозь заросли тальника, чтобы схорониться в нем до темноты, Василий заметил на склоненных к воде ветвях ветлы домик крохотной птички ремеза: сплетенное удивительно искусно, мягкое и плотное, словно носок детского нового валенка, жилище птахи было очень надежным, однако на всякий случай имело два выхода. А здесь, на правом берегу, возле отвесной кручи, с сухим поскрипом крыльев крутились в бесконечном хороводе ласточки — сотни гнезд устроили они в глубоко прорытых на глинистом срезе норах. Не все, значит, птицы летят на север, кому-то и здесь нравится. Конечно, и здесь можно жить, была бы воля!

Глава XII. Подобно стреле на излете

Татары из-за Руси, сильно им противостоявшей, не могли продвинуться дальше: имели неоднократное столкновение с русскими и много крови было пролито, однако они были сдерживаемы русскими. Вследствие чего, направившись от них в другую сторону, все северные области окружили войною.

Фома, хронист города Сплита на Адриатике

1

Впереди ждала неизвестность. Но позади осталось самое страшное, что могло с ними произойти, — смерть или вечное пленение.

Путь бегства проходил по земле ненашенской, чужой — по степи, продуваемой насквозь душным ветром, бескрайней и ровной, как столешница, под небом, блеклым и жестким от жары. Человеку, знающему, что есть на свете Русь, трудно было бы поверить, что на этой покрытой испепеленным полынком и без единой животворной кровиночки ковылем земле возможна вообще какая-то жизнь, если бы не приходилось натыкаться на обустроившиеся ордынские станы да. беспечально кочующие таборы пастухов.

Только сейчас понял Василий, как прав был отец, когда после победы на Куликовом поле не стал преследовать Мамая. И странно, неужели Владимир Андреевич Серпуховской, попрекнувший на пиру отца трусостью, сам не знал, каково здесь, в этой степи? Разве не известно было ему, что каждый воин Мамая имел при себе продовольствия на год, — гнал для этого скот, за которым ухаживали жены? Каждый воин имел при себе постоянно не меньше тридцати деревянных стрел, колчан и щит, на двух человек имелась одна запасная лошадь, на каждых десятерых — палатка, две лопаты, кирка, серп, пила, топор, секира, сто иголок, веревка, котел. А у Ждана, например, был всего-навсего привязанный к древку топор, а за плечами тощий сидор с запасной парой лаптей. Идти тогда на татарских плечах сюда — значило бы обречь остатки московского ополчения на верную гибель. Разве мог не знать того Серпуховской?

Василий задал этот вопрос Боброку. Тот не сразу собрался с ответом, раздумывал, а тут еще и Бяконтов почему-то встрепенулся, отвел разговор в сторону:

— Хорошо, что хоть идолов наставили в степи, а то бы вовсе никакого спасу от жары не было.

Они хоронились в тени невысокого кургана, на котором стояла каменная баба, прижимавшая к животу кувшин. В лучах солнца грубое изваяние из серого дикого камня выглядело особенно мрачно.

— Я слыхал, будто слепоглазых девок этих больше всего на краю степи. А, Дмитрий Михайлович? — продолжал Бяконтов, но Боброк опять отмолчался, полулежал на земле не ворохнувшись.

Василий покосился на него, впервые отметил, что у Боброка голова уж сильно оплешивела, круглая лысина оторочена белыми волосами, словно воротником. Дмитрий Михайлович неторопливо повернулся, оперся о землю другим локтем. Василий увидел, что и глаза у него тоже старческие, словно бы выцветшие, и покрытые кровяными жилками.

— Ты правильно, княжич, размышляешь. И хорошо, что своим умом дошел, а не по наушничеству недругов дяди твоего, а они и у него есть, не только у Дмитрия Ивановича.

— А кто у отца недруги?

— Доколе в силе Дмитрий Иванович, недруги его молчать будут, как эти вот изваяния. И ты, Данила, тоже правильно судишь: до края степи нам не больше трех переходов осталось.

Скуповат на слова стал Боброк — нешто тоже от старости? Все намеками, загадками, притчами объясняет, слова лишнего из него не вытянешь.

Бяконтов вынул из переметной сумы немудреную снедь — птичьи яйца, испеченные в степном песке на полуденном солнце, ржаные лепешки, ветряную рыбу, сухую, как щепа. Запивали еду водичкой, каждый из своей лядунки — металлической плоской бутылки, обтянутой разноцветной материей.

— Эх, хорошо бы в Пятигорье перебраться, — размечтался Боброк. — Там баней много, ключей горячих, серой пахнущих… И дома там разные: есть летние, а есть истопки, с печами. Но опасно туда соваться, там хан со своими нукерами любит нежиться, сил на зиму набирается… Жаль.

Сожаление Дмитрия Михайловича было странным, даже будто ребяческим, и Василий снова подумал, что уж как-то очень незаметно, враз сдал лихой воевода: нет, он еще не старик, но уже — подстарок.

Закончив скромную трапезу, растянулись на теплой земле, набираясь сил для нового перехода.

Еще и не пала ночь, а в желтом небе повисла полная луна, оловянный отсвет ее окатил степь тоской и холодом. И сразу же завыли в несколько голосов шакалы, им отозвался яростным ревом верблюд.

— Отчего это звери воют по ночам, от голода нетто? — спросил Данила не столько из любопытства, сколько для того, чтобы развеять чувство неприютности и страха. И Боброк понял его, отозвался сразу же и многословно:

— Тут надвое думать можно. Помню, когда стояли мы на Куликовом поле на костях, хоронили павших братьев, много вокруг зверья собралось. Волки, шакалы, орлы, вороны так обжирались мертвечиной, что и отбежать далеко не могли, тут же и ложились, а все равно по ночам дико выли.

Василий поежился от омерзения ли, от ужаса ли, когда представил себе обожравшихся человечиной зверей и птиц, спросил торопливо:

— А скажи, Дмитрий Михайлович, страшно человека убивать?

— Страшно.

— Жалко, да?

— Как тебе сказать… Не по себе. Как почувствуешь, что с меча кровь его тебе в рукав потекла, так — не по себе… И меч весь в крови засохшей — невольно от него глаз отводишь… И рукоятка меча долго от крови липкая. — Боброк непроизвольно потер правую ладонь о подол рубахи, спохватившись, воздел руку к звездному небу, сотворил торопливо крестное знамение и сказал, построжав голосом: — Однако застряпались мы, пора! Идти надо борзо, но глядючи, чтобы не нарваться на засаду.

С тех пор как переправились они через Волгу и вышли в открытую степь, обязательным правилом для них стало днем укрываться от чужих глаз и отдыхать, а ночью двигаться на запад. Направление определяли по Прикол-звезде[54]. Она одна навечно к небосводу приколота, а другие — Луна, Зевс, Солнце, Афродита, Ермес, все до одного светила — вокруг нее хороводятся, всех их по одним и тем же кругам невидимые оку простого смертного духи водят, ровно стремянные коней на чембуре после сильной скачи.

Боброк ни разу не сбился с пути, он, думалось Бяконтову и Василию, вообще никогда ни в чем не ошибался, только оказалось это не так: утверждал, что до края степи не больше трех переходов осталось, но уже в эту ночь, еще до рассвета, они ощутили под ногами столь долгожданную ласковость пойменной травы, а затем и крутая излучина реки в лунном свете вывернулась. И когда даже невидимая пелена облаков скрыла луну и звезды, небо не стало темным, и его ночное мерное дыхание, незримо проникая сквозь эту пелену, доносило Предрассветный холодок, который смешивался с запахами речной воды, луговой травы, влажной глины и речного песка. Нетерпеливо бросились к воде, зачерпывали ее пригоршнями, обливаясь, захлебываясь.

Но Боброк не удивился своей ошибке, только обрадовался, выдохнув:

— Украина[55]…— обнял своих друзей, добавил растроганно: — Родина моя. Теперь и умереть не страшно.

Рады были, что прошли постылую степь, но понимали, что опасностей их подстерегает и на родной земле не меньше, чем на ордынской: и тут повсюду надо бояться всяческих доносчиков, лазутчиков да соглядатаев.

Переправившись через речку, решили и дальше идти утайкой — в стороне от городов и сел, по лощинам, по глухим лесам, по неизведанным бродам. Да сказал еще Боброк, что пораньше теперь даже придется ночной путь оканчивать: пока не пала роса, чтобы следов не оставлять, а если сухой выдастся ночь, все равно — чтобы до дневного света успела примятая ногами трава распрямиться.

Так и порешили, но у всех троих горестно сжалось сердце: на родной земле как на чужбине — доколе?

2

Наколдовал ли Дмитрий Михайлович сам себе, предчувствовал ли свою скорую кончину, сказав: «Теперь и умереть не страшно»? Или так много сил он отдал во время перехода по пустынной и коварной степи? В чем-то резко изменился он, а в чем — не уловить.

— Ежевика! Ежевика! — закричал в светлом восторге Василий, когда устроились они на дневку в глубоком овраге. И, словно боясь, что ему не поверят, поднял босую ногу, которую обвила тонкая, цепкая плеть такого знакомого с детства растения, и даже разжевал несколько сиреневых, еще жестких и горьковатых ягодок.

— А вон смотрите, смотрите — стрекава, как у нас во дворе в Москве! — отозвался счастливо, по-детски Данила, а сам бросился ниц, крапива ожгла его зеленым пламенем, но он не только не ощутил боли, а даже стал блаженно потирать и поглаживать вскочившие на лице и руках волдыри.

Дмитрий Михайлович смотрел на них, добродушно улыбаясь в пышную седую бороду. Он разделял их радость, но понимал слишком хорошо, что впереди путь еще более долгий, чем уже пройденный, и, может, не менее опасный. Боброк решил идти к Горбам[56], к Петру-воеводе, у которого можно разжиться и деньгами, и одеждой, и провиантом. Но для этого надо пробираться берегом Русского моря[57] опять через открытую степь, пересекаемую время от времени лесистыми балками, узкими дубравами, мелкими речками, заросшим тальником. В этих животворных оазисах надо и хорониться днями, но и в них небезопасно: местные жители и ордынские сторожевые посты тоже устраивались под сенью деревьев на берегах водоемов.

Такого варного лета, какое выпало в 1386 году, не мог припомнить никто: ни Василий, ни Данила, бывший чуть не вдвое старше княжича, ни все ведающий и долгий век проживший Боброк-Волынский.

С самого раннего утра солнце начинало печь немилосердно. После долгого бездождья земля потрескалась, озера и болота усохли, даже в лесных купавах постоянно держались гарь и дым. В чадной мгле задыхались звери и птицы. И того страшнее были почти ежедневные грозы: без капли воды с неба обрушивался адский грохот, словно рушились и валились наземь сухие черные тучи, а с ними огромные разветвления молний. И снова — тишина, безветрие. Расколотые глыбы туч сами собой, без какого-либо дуновения воздуха исчезали с неба, и снова еще яростнее начинало палить солнце. И ночь не приносила облегчения. Душно было до утра.

— На Иоанна Крестителя можно будет и днем идти, — сказал накануне двадцать второго сентября Боброк. — Утречком отдохнем, потрапезуем, а в полдень снова в путь: гибель солнца настанет, не до нас будет всем.

Он все правильно предугадал, да только…

Когда после полудня солнце стало вдруг похожим на ржаной каравай, подгоревший в печи, когда обвалилась на землю тьма тьмущая, жителям окрестных деревенек, верно, стало не до каких-то странников. Люди начали кричать, рвать на себе одежды, бросаться друг другу в объятия со слезами и стенаниями, иные принялись истово и страстно молиться, каяться в грехах, полагая, что пришел конец света. Глядя на людей, пришли в беспокойство и животные, стали дико мычать и орать. Небольшой табунок лошадей примчался откуда-то из степи и прибился под покров белоствольных вековых тополей, нимало не опасаясь находившихся здесь людей и даже словно бы ища поддержки у них: одна кобыла с жеребенком-стригунком подошла прямо к Василию, близко и доверчиво уставилась мордой ему в лицо. Все лошади были одной, саврасой, масти: окрас песочно-золотистый, а на спине черный ремешок. «Монгольские, — отметил про себя Василий. — И, как видно, все неуки, необъезженные, одичали, наверно».

Не раз уж и раньше поедались на глазах у Василия луна или солнце, и Бяконтову не в удивление было сотрясение дневного светила, а Боброк так даже и предсказал, что именно нынче солнце должно погибнуть и изгореть, но никому не доводилось видеть, чтобы враз еще и гроза бездождная безумствовала. Раскаты грома и извивы молний не были сильнее, чем в прежние дни, но происходили они во тьме, а тьма была в полдень. Да еще и сушь такая, земля мечется, словно больной в горячке. Когда небесные громовержцы раздирают руками облака с треском и в прорехи сразу же проваливаются высеченные облаком об облако, как кресалом о камень, молнии и следом же проливается дождь — это привычно, все ясно и понятно даже маленькому, но чтобы так… Разъяренная природа казалась страшнее всех леших Куньей волости, опаснее кровожадных басурман с их кривыми саблями — она была непонятна, ни причин ярости, ни конечной цели было не отгадать, и оттого смертный страх сковал Василия, стали чужими ноги, спина словно бы зачесалась. Увидев, что краешек солнца стал чуть высвечиваться, превращаться в серпик нарождающегося месяца, испытал облегчение, но тут же разглядел в раскаленном небе еще и луну — она была яркой, молчаливой и льдисто-холодной. Снова по спине прошелся озноб — снизу вверх, дошел до затылка и подернул резко кожу, так что даже волосы зашевелились. Огненные стрелы летели беспрерывно, словно из перевернутого колчана, страшной силы порыв ветра пригнул к земле не только кусты, но и молодые деревья.

Не думая, не прикидывая, не сознавая, что делает, Василий судорожно схватился руками за густую черную гриву доверчиво подошедшей лошади, вскочил ей на хребет и ударил пятками по ее ребристым бокам. Она помчалась через кустарник, не разбирая дороги и неуправляемая. Василий не слышал, что кричали ему Боброк и Бяконтов, он не видел, как долго не мог поймать себе коня Данила, как непривычно тяжело взверзивался на необузданную лошадь Дмитрий Михайлович.

Неслыханно страшный удар обрушился на землю, расколол ее надвое… А Василий мчался на коне по голой раскаленной степи, не ощущая ни ветра, ни запахов, ни красок, — бесцветная степь, пронзительно-прозрачный воздух… И лошадь под ним бесцветна и бестелесна, и не скачет она — летит сквозь бесцветную же пустоту, летит без усилий, без всхрапываний, без ударов копыт о землю — тихо… Но так быстро летит!.. Вот уж бесцветная пустота пронеслась, пошла густая и вязкая синева, а впереди что-то желтое и жаркое, как костер…

— Княжич, жив? Ну, слава Тебе, Господи! — услышал Василий, открыл глаза: перед ним дорогое, обеспокоенное и мокрое от дождя лицо — столь долго копившаяся где-то там, на небе, влага вдруг обрушилась водопадом. Земля не успевала впитывать ее, и уже забулькали, зажурчали вокруг мутные от взбитой пыли ручьи, воздух насытился свежим запахом.

Василий узнал место — всего-то несколько саженей успел промчаться на лошади… Те же осокори и тополя… Вот только странный белый кол торчит — высокий, остроочиненный и окруженный зелеными рыхлыми валами. Тут только опамятовался, понял: никуда он не мчался, лошадь-неук сбросила его в тот момент, как только почувствовала на своей спине всадника.

— Молния вдарила, — объяснил Данила. — Айда Дмитрия Михайловича искать.

Поодаль, откинувшись навзничь, лежал Боброк. Из его груди торчала белая, как кость, длинная щепа. Большие и маленькие щепки разбитого тополя валялись повсюду на земле. Одной из них был убит наповал саврасый жеребенок той кобылы, на которую вскочил Василий.

Данила разорвал на полосы свою холщовую рубаху, выдернул глубоко засевшую между ребер щепу, стал перевязывать стонущего, но не потерявшего сознание Боброка.

— А я кровь заговорю! — воскликнул Василий. — Ты же меня учил!

Дмитрий Михайлович слабо улыбнулся.

— Тело — медно, кровь — железна. Тело — деревянно, кровь — оловянна. Аминь. Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных. — Василий трижды с большой верой повторил заговор, а Данила тем временем крепко стянул рану, из которой сочилась алая липкая кровь.

— На поле Куликовом озерцо было, — прикрыв глаза, обессиленным, но отчетливым голосом сказал Боброк, — в нем вода цвета карего с запахом дурным, но целительная. Мы в ней раны свои промывали, и Дмитрию Ивановичу той живой воды я приносил.

— Мы тебе тоже найдем живую воду, — успокаивал Данила Боброка дрожащим голосом, а сам торопливо вырубал две длинные жерди. Василию он велел нарезать побольше тальниковых веток. Затем проворно и ловко, словно бы не впервой занимался этим, переплел жерди гибким красноталом. Получились носилки. На них они вдвоем оттащили Дмитрия Михайловича в укромное место — спустились, осторожно шагая по скользкой глинистой земле, в ложбинку, где смешались в густых зарослях шиповник, ежевика, бересклет, волчье лыко. Дождевые потоки скопились в низине, образовав целое озеро. Ливень прекратился. Небо очистилось от туч совершенно, и солнце сияло в промытом небе ослепительно и спокойно.

Добрые глаза Дмитрия Михайловича под седыми густыми бровями то затухали, то снова высвечивались жизнью. Василию вспомнилась охота в Куньей волости, взгляд мытного сокола, умиравшего на руках у Серпуховского. И в глазах Боброка не было ни отчаяния, ни страха. Только вдруг слеза, крупная, отчетливая, соскользнула с ресниц на щеку. Сам Дмитрий Михайлович не заметил ее, глубоко и трудно попытался вздохнуть.

— Все-таки вас двое будет. Одна головня на шестке гаснет, а две и в поле курятся.

— Да что ты, полно тебе, Дмитрий Михайлович! — взмолился Бяконтов, едва сдерживая слезы.

— Княжич, сорви-ка мне ежевики, — прошептал Боброк изменившимся тающим голосом.

В пустыне нашей жизни, перед бездной смерти все, кажется, знает человек, все видит, а между тем сладка ему и минутная радость…

Василий шарил руками по переплетению влажных трав, нащупывая ягоду и не видя ничего от слез.

Лицо Боброка стало наливаться чернотой, на изборожденном глубокими морщинами лбу выступила испарина. Он прощально взглянул на скорбно сникших товарищей своих, из последних сил вымолвил:

— Помните, мертвеца не хоронить по захождении солнца, а стараться погрести, когда оно еще высоко на небоскате, ибо тогда он видит последнее солнце до общего воскресения. — Отвел слабеющий взгляд, оборотил его к бездонному небу, прошелестел затухающим голосом: — Сохрани младенца души моей и в кончине живота моего.

Могилу копали мечами молча и скоро, торопясь успеть, пока солнце еще высоко на небоскате.

Ратный меч Боброка, служивший ему верой и правдой и не раз оберегавший его от преждевременного сошествия в могилу, глубоко воткнули в землю в ногах покойного: и по грубым комьям земли, не лопатой копанным, и по стальному кресту этому всякий прохожий поймет, что похоронен здесь без домовины, без отпущения грехов и без вечного летья не простой мирянин — воин.

— Если бы я не вскочил сдуру на лошадь, если бы…

— Полно, княжич. Все живые люди всегда чувствуют себя виноватыми перед мертвыми только потому лишь, что они-то остались живы.

Солнце, умаявшееся за день, устало скатывалось за окоем, прощально оглядывая землю воспаленным оком.

3

Весь дальнейший путь, все свои надежды на добрый исход рискованного побега Василий с Данилой возлагали теперь на Петра-воеводу, которого надеялись отыскать в Подольской земле. По словам Боброка, этот воевода, известный ратными делами во имя русской земли и за это чтимый Дмитрием Донским, имел постоянные тайные сношения с Москвой и сообщал великому князю все, происходящее на западной границе и на временно отторгнутой от Руси земле, терзаемой недругами со всех сторон — татарами и венграми, поляками и литовцами. Некогда здесь, по Днестру до Дуная и по Южному Бугу вплоть до моря, жили славянские племена уличи и тиверцы, греки называли эту страну Великой Скуфью. История этих земель являла собой печальную картину постоянных войн и разоров, редкий год выдавался таким, чтобы правдивый летописец не отметил: «Бысть сеча зла». Русской крови проливалось больше или меньше, но не обходилось без нее, и лишь в считанные годы летописец с облегчением замечал: «В лето ничего не бысть». Кочевники постепенно теснили славян на запад и северо-запад, а Батый по возвращении из Венгрии миновал Подолию, и порабощение этой земли ордынцы стали проводить мирным путем. В то время как азиатские пришельцы водворялись в южной степной полосе, с запада надвигался другой хищник — Литва. Великий князь Ольгерд нанес кипчакам сильное поражение на Синих водах, однако степная часть Подолии осталась в руках Орды, и с той поры и литовцы, и татары стали величать себя владетелями этой исконно славянской земли.

Но все-таки это была своя страна, это была Русь. Когда поскитаешься по чужим землям, по-другому начинаешь постигать Родину.

— Неужели удалось? — все повторял вслух и про себя, все не мог поверить Василий, когда обошли они последний степной ордынский стан и углубились в лес.

Даже и воздух здесь иной, вызывающий восторг, медово-душистый. После мелкого и теплого ночного дождика лес, дубовый и вязовый, липовый, ольховый, с белыми, как в храме, столпами берез, в немом блаженстве пил каждым листочком синь неба и парную влагу предрассветного воздуха. Дятел в яркой красной шапочке тюкнул клювом, с дерева сорвался с легким хрустом осенний лист, и сразу весь лес стал оживать. Дятел повернул победно голову: дескать, здорово я долбанул! За первым листом снялся и еще один, на гусиную лапу похожий алый листик, и еще один, еще — весь лес начал полниться шорохом, сдержанным гулом. Дятел уж не хвастливо, но растерянно вертел головкой: неужто это все из-за меня?

Василий с Данилой закончили ночной переход и отдыхали на лесной опушке. Впереди на взгорке угадывались какие-то строения, а когда солнце высветило щербинки частокола и шеломчик низкой одноглавой церкви, поняли, что это монастырь: башня, рубленная в шесть углов, кельи, житницы, двое ворот. Обитель примостилась на скате горы в окружении могучих дубов. Служки затопили печь, и ветер принес вместе с негорьким дымом духмяный запах свежеиспеченного хлеба. Изредка слышался тонкий звон колокольцев — монастырские коровы вышли на пастбище. Кротость и благодать чувствовались во всем, казалось, здесь уж не может больше повстречаться человек недобрый.

Боброк упоминал про этот монастырек — как раз за ним, через речку, и дом Петра-воеводы должен находиться.

К счастью, так и оказалось. И первым человеком, который им встретился на другом берегу мелководной речки, оказался сам Петр. Он стоял в одиночестве на берегу, задумчиво зачесывая снизу вверх свою коротко остриженную бороду. Увидев незнакомых странников, не удивился и даже, кажется, не заинтересовался, стоя по-прежнему вполоборота к подходившим к нему с робостью и опаской Василию и Даниле.

Бяконтов спросил, где найти Петра-воеводу. Ответ получил неласковый и неясный:

— Лубян город, отрепьин город, а в том городе воевода нем.

Данила оторопело молчал. Петр потомил немного неизвестностью, растолковал:

— Вот и я, как тот младенец в зыбке, ни силы, ни голоса у меня. Водил когда-то крепкие рати, ныне постоялый двор содержу. Да и тут искуделился вовсе — меды у меня нынче кислые, а мясо старое, жилистое, и хлеб с мякиной пополам.

— Да нам и это годится, — осмелел Данила. — Мы вот с наследным княжичем московским семь на десять ден горе мыкаем.

Петр перестал холить бороду, вгляделся в Василия:

— Неужто Дмитрия Ивановича старшой? Слышал, из Орды без спросу сбег? И как вам это удалось? Туда ведь, как в волчье логово, много следов ведет, а обратных нет.

— Случается, зерно из-под жернова целехоньким выскакивает, — вовсе повеселел Данила.

— А Дмитрий Михайлович где же? Не упреждающим ли путем пошел? Это мудро: шибко серчает московский князь, сразу-то, под горячую руку страшно ему на глаза показываться. Хотя… — Петр осекся, явно не договаривая что-то.

Бяконтов поведал печальную историю.

Помолчали, словно бы память Боброка почтив.

Петр насупился, стал опять зачесывать вверх бороду.

— А ведь дело-то слишком серьезное, — проговорил он с беспокойством. — Объявляться вам нельзя: соглядатаи в моем доме кишмя кишат. Под вечер приходите, ровно калики странствующие, в смирении и убожестве. Передохнете ночь, а поутру отправитесь дальше. Лошадей дам. К великому князю гонца верного пошлю, чтобы Дмитрий Иванович сердцем помягчел.

Петр повернулся и пошел к окруженному многочисленными хозяйственными постройками и огороженному крепким тыном дому, который был непомерно длинен, растянут, но явно не богат — рублен в лапу из потемневших от времени и непогоды чернолесных бревен, без резьбы на наличниках, без подзора, без конька. Шел Петр ссутулясь, с трудом переставляя ноги, портки еле держались на его узких бедрах — верно, что искуделился бывший славный воевода.

Схоронились на день в лесу. Блаженно лежали в густых зарослях папоротника, вспоминали псалмы, с пением которых намеревались заявиться вечером на постоялый двор, чтобы никто не усомнился, что истинно калики перехожие они, по обету или вследствие недуга принужденные снискивать себе пропитание. Сначала наметили Лазаря петь, но потом Данила вспомнил про Голубиную книгу, называемую еще и Глубинной по глубине премудрости, в ней заключенной. Знает эту книгу на Руси стар и млад, всякий любознательный и грамотный, и ни аза, ни буки не ведающий, всяк находит в ней ответы на самые важные вопросы устройства вселенной, а также и на любопытственные загадки, встречающиеся на земле: и отчего зачался у нас белый свет, отчего зачалось солнце красное, и отчего у нас на земле цари пошли, отчего зачались князья-бояре.

Хорошо подготовились, только зря старались, как выяснилось: вошли они во двор Петра беспрепятственно, ни одной живой души не встретив. Только торкнулись в калитку, а Петр уж ждет их.

Не остерегаясь ничего, он провел их сразу на свою, хозяйскую половину дома.

Две его дочери занимались тканьем да вышиванием, сидели среди готовых и начатых убрусов, навоев, холстов. И видно, знали они, что за молодые люди пожаловали, украдкой постреливали глазками, не отрываясь от дела, а более искушенный Данила даже догадался, что они к их приходу натерли себе щеки свеклой.

Петр грубовато велел дочерям бросить рукоделие и подать на стол. Те послушно поднялись и вскоре вернулись с едой: одна несла на ухвате пузатый горшок, вторая шла в обнимку с большими ендовами. Поставив все на стол, девки намеревались было сесть на свои прежние места, но Петр цыкнул на них, как пастух на шкодливых козочек, и они тут же ушли прытко и бесшумно.

Пока Василий с Данилой жадно уписывали тушеное мясо, Петр объяснил им, что утром они найдут у прясла двух оседланных игреневых. К седлам будет приторочено по переметной суме со снедью и одеждой, которую надо им надеть, ух достаточно далеко отъехав в сторону Волыни.

— Там найдете моего брага, передадите грамотку.

Петр достал из горшка с кипятком полоску бересты, которая от долгого кипения превратилась из белой в бурую, начертал на ней что-то шилом.

— Вот, кладу в калигу. Здесь, кроме денег, еще камешки многоцветные, сгодятся, может, если вдруг в литовскую или в немецкую землю ненароком забредете, где наша монета в расчет не идет.

Петр затянул бечеву на матерчатом мешочке, подбросил его на руке, словно прикидывая, достаточно ли положил в него ценностей, передал Даниле, добавил строго:

— Все! Я вас не видел, вы меня не знаете. Спать идите на сеновал.

— Что это мы спать в такую рань завалимся? — недовольно пробубнил Бяконтов и попросил: — Чай, можно нам в кружале до сна посидеть, медов твоих кислых отведать, денег-то вон теперь сколько у нас? А, дядя Петр?

— Вольному воля, однако я вас не видел, вы меня не знаете, — повторил Петр.

— Не боись, мы, чай, знаем, почем она, воля-то, — заверил Данила и для вящей убедительности осенился крестным знамением.

Василий недоволен был решением Данилы пображничать перед сном, но не стал возражать. Он еще в Сарае замечал иной раз, что Данила не упускает случая выпить хмельного, а если можно, то и напиться допьяна.

В кружале было душно, бедно и мрачно. Горящие лучины вставлены прямо в щели столешницы, по грубо тесанной бревенчатой стене проворно, без опаски, бегали усатые тараканы, пол липкий от пролитых на него хмельных зелий.

Петр, верный своим словам, делал вид, что незнаком с новыми двумя постояльцами, однако все же выделил их среди остальных: не лучину им зажег, а принес чашку с деревянным маслом, в котором плавал горящий фитилек. И бочку новую откупорил, очевидно, не случайно — упругая струя меда так ударила в донышко братины, что Данила чуть в руках ее удержал. Нет, не кислый медок — сладок и зело хмелен, с перчиком.

Выпили. Василию не стало веселее. Еще по чаше приняли, хмель забирал, но беспокойство из сердца не уходило.

Раздался вдруг гортанный, с подвизгиванием голос — знакомый, татарский! Верно — худобородый, а лицо желтое и мосластое.

— Муэдзин это, — бросил, проходя мимо, Петр, — при темнике ордынском находится, магометанство проповедует. Навроде как у нас псаломщик или дьяк. Но к зелью хмельному пристрастен, сюда приходит, чтобы верующие не видели его в непотребном обличье. Сейчас и наш дьячок монастырский приволокется, станут спорить, чья вера истинная.

В самом деле, скоро вошел, воровато озираясь, длинноволосый, одетый в белый, но не чистый стихарь тщедушный, мозглявый совсем человечек, тот самый, видно, дьячок. Заприметив муэдзина, сразу направился к нему, на ходу засучивая широкие рукава.

Гусляр, сидевший в углу, пел похабные песни. Данила слушал и весело смеялся. Василий ничего сметного не находил и все звал Данилу уйти. Тот вскидывал осоловелые глаза, жалостливо просил:

— Ну, княжич, в кои-то веки разговелись… А впереди еще Бог весть что ждет.

Василий перестал сопротивляться, но сам больше уж не пил, слушал, о чем говорят дьячок с муэдзином, голоса которых после каждой выпитой чары становились все громче и все задиристее.

О том, что ордынцы не только не трогали, но даже и задабривали служителей всех вер, Василий раньше много был наслышен. Говоря, что никого не боятся, кроме Аллаха, они лукавили, так как боялись всех служителей культа наравне с волхвами, кудесниками и шаманами: а вдруг сглазят, болезнь нашлют иль порчу какую? Не потому ли они и после принятия ислама оставались терпимыми к другим верам?

Таким вопросом и поджигал сейчас своего питуха-приятеля муэдзина подвыпивший веселый дьячок.

— Есть единый для всех народов Бог, — отвечал на плохом русском языке муэдзин, — но подобно тому, как на руке много пальцев, так много и разных путей спасения.

— Э-э, нет, не то говоришь, — тоже коверкая русский язык, полагая, что с нарочитым акцентом будет понятнее, возражал дьячок. — Можешь ты ли исследованием найти Бога? Можешь ли совершенно постигнуть Вседержителя? Он превыше небес — что можешь сделать? Глубже преисподней — что можешь узнать?

— Ничего не можешь, — тупо отвечал мусульманский пономарь, норовя опрокинуть внеочередную чару.

Но дьячок был начеку, не давал себя облапошить и тоже приладил к волосатому рту деревянную корчажку. Утерев усы и бороду пальцами, дьячок пошел в наступление:

— Вы неусердные магометане, вы поставили выше Корана Чингисову Ясу.

— Верно, — пьяно соглашался проповедник ислама. — Яса — это ясак, запрет, значит.

— Вот-вот, — победно продолжал дьячок, не забывая подливать в свою корчажку. — Безумец Чингисхан о покорении всего мира возмечтал, вы вот завязли в Руси нашей, остановились, подобно стреле на излете, а все верите его Ясе. А знаешь почему?

— Знаю, — твердо заверил муэдзин.

Но это ничуть не смутило настырного дьячка:

— Нет, ты этого знать не можешь. Вы терпимы были раньше ко всем верам от своей силы, а теперь уж от слабости. Мы люди коренные, тутошние, а вы — ветром придутые. Вот ужо ветер переменится…

Дьячок, кажется, грань дозволенного переходил в азарте спора, но муэдзин опьянел и плохо его слушал.

Дьячок опорожнил подряд еще две корчажки меду, но на ногах был устойчив, даже помог своему приятелю подняться с лавки и выбраться из кружала. Как видно, были они питухи издавна уже дружные — пели согласно песню каждый на своем языке. Впрочем, может быть, пел один лишь муэдзин, а дьячок лишь переводил:

— Должен я бросить пить? Но ведь дождь все льет и льет, и капли его повисли на кустах, ветка от радости пляшет, как мошкара, а роза то свертывает свои лепестки, то снова их раскрывает…

Василий вспомнил опять Боброка. Как-то в отчаянии княжич сказал о Сарае: «Где уж нам с Ордой сладить, вон какая сила!» Боброк ответил: «Верно, против силы и конь не прядет. Только сила силе рознь. Вот — смотри, степное растение — синеголовник. Сильное? Да, помогучее пшеничных или ржаных колосьев. Однако без корней. Толкни — и понесет его с попутным ветром, потому и название у него перекати-поле. Как скифы, печенеги, хозары, половцы, так и эти — без корней, до сильного ветра земные соки сосут».

Василий забыл о Даниле, а когда повернулся к нему, увидел, что тот вовсе хмелен, голову на залитую пивом столешницу уронил. Василий попытался поднять его под мышки, но Данила оказался очень грузным.

Оглянулся на Петра, но тот, раздосадованный чем-то, вполголоса матерился и не замечал бедственного положения княжича.

За дальним столом сидели два мужичка и с ними ярко разряженная молодая баба. Василий прошел к ним, с брезгливостью замечая, что там, где бражничали отправители религиозного культа, неряшливо разбросаны объедки, наплевано на полу, опрокинуты братины и ендовы. Мужички были хмельны в меру и помогли оттащить Данилу на сеновал.

4

С похмелья Данила был мрачен. Они пробирались верхом на лошадях по трудной, узкой и скользкой после дождя лесной дороге. Первым ехал Данила — молчаливо, утупившись взглядом в переднюю луку седла. Василий держался сзади, тоже молчал, вспоминая вчерашний вечер. Запомнился пьяный дьячок бойкими и дерзкими своими словами: подобно стреле на излете. Не раз слышал Василий разговор взрослых — отца и его бояр о том, какая роль выпала на долю Руси, оборонившей от Орды другие народы, но ни разу не задумался об этом по-настоящему, потому что главным всегда представлялось свое собственное положение: где уж, дескать, нам о других думать, когда за собственную жизнь приходится постоянно дрожать. Слышанные некогда в думной палате Московского кремля слова государственных мужей и послов иноземных вспомнились сейчас и совсем иное звучание обрели. Не так уж, наверное, это и смешно, как тогда показалось, что жители Британии, известные своей приверженностью к жизни размеренной, не изменяющие своим привычкам ни при каких условиях, при известии о нашествии Орды на Русь так струсили, что временно прекратили лов селедки у берегов своих островов. И король Франции святой Людовик IX, и государь государей, наместник Господа на земле папа римский замерли в трепете и покорности, ожидая, когда взлетит над их головой азиатский аркан. А он ведь так и не вознесся! И нет — не на излете, на русский щит налетела стрела! Пусть и сейчас еще Русь лежит поруганной, но тем уж она может гордиться, что других от варваров заслонила. От прояснившейся мысли этой княжичу стало радостно, он понужнул коня и рысью догнал по обочине Бяконтова, воскликнул, уверенный, что Данила разделит его восторги и тоже ободрится:

— Не па излете, как дьячок сказал, а на русский щит стрела ордынская налетела!

Данила вышел из задумчивости, ответил вяло:

— А что Петр-воевода сказал, забыл? Он сказал, что лес дремучий, по которому едем мы с тобой, вырос на месте огромного города, который Батуха разорил. Богатый и славный город был, а нынче зубры тут развелись. Вот тебе и щит — по всем швам трещит.

— Пусть так, но раз мы и себя, и других защитили, значит, и победить врага сумеем.

Данила ничего не ответил, ехал по-прежнему ссутуленным, погруженным в свои мрачные какие-то мысли. Видя, что княжич раздосадован его молчанием, улыбнулся скупо,сентябрем:

— Мы с тобой сами, как стрела на излете. Едем — куда, сами не ведаем. — Спохватился, посмотрел испытующе и встревоженно, добавил, отводя взгляд — Хотя ладно, поглядим еще…

Василий придержал коня, недоумевая, что с Данилой.

Ехали неторопко, то рысью, то шагом, на ночь останавливались в придорожных постоялых дворах. По утрам, оставляя хозяевам в плату монетки, Данила тяжко вздыхал, словно не медяки отдавал, а с сокровищем расставался.

— Лихо мне княжич, — признался как-то.

— Ты все еще хвораешь?

— Да, но не только… — Хотел что-то еще добавить, но раздумал, только рукой горестно махнул.

Данила молчал, пребывая в сосредоточенном раздумье весь этот день. И вечером, когда разложили в лесу костер, подвесили котелок с варевом, все молчал. Сидел на земле, уставившись взглядом в огонь, глаза его блестели отраженным светом. На что-то решившись, встал возле костра, показался рядом с залегающим огнем выше ростом, однако в опущенных плечах были усталость и сумрачность. Взглянул искоса на Василия, произнес со вздохом:

— Хорошо быть княжичем!

— Чем же хорошо-то? Такой же человек, как все.

— Такой, да не такой.

— Почему же «не такой»?

— А потому… Тебя, скажи, в детстве-то хоть раз лупцевал отец?

— За что?

— Мало ли за что можно дитя выпороть…

— Тебя нешто пороли?

— А то нет! Сколько раз! — признался Данила как-то уж очень охотно, только что без веселья. — Один раз так отделал, что я есть мог только стоя, а спал на животе.

— За что же тебя так?

— За то, что я икру съел.

— Быть не может!

— Может! Еще как может-то! — с необычайной горячностью заверил Данила. — Было такое дело. У нас стояла в кладовке небольшая кадь с черной икрой, на зиму заготовленной. В Великий пост голодно было, я и навадился — зачерпну ложки три или четыре, проглочу живьем, не жуя и без хлеба, сыт покуда. И так все семь седмиц, до самого Светлого Воскресения.

— А как же не хватились-то, — живо начал переживать Василий. — Два ведь раза — на Благовещенье и в Вербное воскресенье — можно было икру и рыбу есть?

— Это я промыслил загодя, — не хвастливо, но грустно пояснил Данила. — Икра была еще в берестяном коробе, я его поставил с краешку. А кадку в угол задвинул, еще и прялку старую сверху привалил. И вот, значит, незаметно так всю кадку и опростал. Отец взял вожжи ременные…

— Что же, это ему икру было жалко?

— Нет.

— Значит, за то, что ты в пост оскоромился?

— Не только… — Туг Данила сильно опечалился и смутился, продолжал надломленным голосом: — За то он лупил меня, что я не сознавался. Правильно делал. Ох и лупил! Ей-право, тебе первому говорю, как на духу…

Василий удивился:

— Зачем ты вспомнил об этом, зачем признался?

Данила только этого вопроса и ждал:

— А затем, княжич милый, что опять боюсь отвечать, как тогда. Опять обратил я лицо мое ко Господу Богу с молитвою и молением, в посте и пепле, молюсь и исповедываюсь: «Молю Тебя, Господи Божественный! Согрешил аз беззаконно, нечестиво».

— И что же ты такое беззаконно и нечестиво согрешил?

И признался несчастный Данила, что после того, как отведал он у Петра-воеводы медку кислого, то так разохотился, что уж не было сил остановиться — как в детстве с икрой в Великий пост. И сам не знает, как это все произошло с ним, никогда в жизни третьей чары не переступал, а тут забражничал без удержу и почитай все денежки извел.

— Как же это так? Мы же вместе спать легли? А камни многоценные?

При этих словах Данила в такую застенчивость пришел, что встал на колени, как перед иконой, уронил на грудь повинную голову:

— Тут-то и грех главный… У Петра-воеводы, не помнишь ли, в кружале баба разряженная сидела?.. Не простая она баба — лиходельница. Прокралась ко мне ночью на сеновал и говорит: «Не хочешь ли, красавец писаный, колечко у меня купить?» Ну, я, конечно, того, это самое… Да-а… А она: «Для колечка камни нужны многоценные…» Э-э, да что там баить! Убить меня мало!.. Выехали мы с тобой поутру, я хвать — в калите медных монет малая горсточка, а каменьев вовсе нету, и берестяной грамотки тоже — видно, она, лиходельница-то, в нее камешки завернула для удобия.

— Для удобия!.. Красавец… — Василий от гнева слов не находил. Плетью бы его выходить, жеребца стоялого!

Больше всего досадовал Василий, что утеряна грамотка Петра, однако Данила успокоил:

— Имя его брата я помню. Вампил, дядя Петр говорил, что византийское то имя значит — «кругом засада». Весь город облазаю, а найду. А про что написано на той скрученной бересте, вот тут у меня. — Данила постучал костяшкой согнутого пальца себе по лбу гулко и, наверное, пребольно.

Горячо заверял Данила, но на душе у княжича было смутно, и сомнение брало: что имя византийское — «кругом засада», это так, может быть, но не Вампил, однако, помнится, что вроде бы как-то на «хий» кончается…

5

Заехали на городское торжище, нашли укромное местечко. Данила отправился на поиски, а Василий остался при лошадях. Привязал их в тенечке недалеко от базарных ворот. Рвал на лугу траву и относил ее лошадям на корм. Яблок с одичавшего, росшего возле дороги дерева набрал. Покислился сам, лошадей угостил, опять вспомнил Голубя своего: любил он яблочки, только надо было их резать на половинки — целое круглое яблоко Голубь не мог укусить, гонял его языком, пока не уронит на землю. Делил Василий яблоки пополам — себе и Голубю. И сейчас резал укладным ножом, сразу обеих лошадей угощал.

Данилы все не было. Скучая, Василий начал рассматривать базарную толпу, товары на прилавках.

Лицевой ряд — самый богатый: тут торгуют церковной утварью, образками, золотой канителью, позументами с бусами. Второй и третий ряды — ветошный и продовольственный. Отдельно тянутся прилавки — лапотный, сбруйный, кузнечный. Поодаль возы с громоздкими товарами, а всякой мелочью — нитками, румянами, белилами, кольцами и прочим — торгуют прямо с рук. Стоит ровный, умиротворенный гул, но иногда вдруг вспыхивают то там, то туг резкие крики, поднимаются спор и брань. Поначалу Василию подумалось, не случился ли пожар. Много было людей праздношатающихся, иные просто для того толклись, чтобы других посмотреть и себя показать, нищие тянули «Лазаря», юродивые пророчествовали о каких-то знамениях, и им благоговейно внимали старухи и калеки. Вообще поглазеть на посадской площади было на что, Василий не скучал, хотя Данила явно задерживался где-то.

— А ну, осторонь! — ворчливо прикрикнул на Василия какой-то старикан и жестом показал, что хочет сесть в тенечке каменной стены. Василий подернул лошадей, укоротил им поводья.

Старикан, ветходневный, но благообразный — белые седые кудри его ниспадали на плечи, но лицо было чисто, до синевы выбрито, без усов, без бороды, опустился на корточки и положил на землю перед собою раскрашенную квадратную доску. Затем вытащил из кармана две небольшие костяшки с белыми и черными сторонами, кинул их на доску, воззвал:

— Чет-нечет, подходи, кто удачу поймать хочет?

Желающих поймать удачу находилось немало.

Разные подходили люди — торговцы, ремесленники, крестьяне, продавшие товар. Каждый вынимал из кармана заветную денежку, клал на доску с тайной надеждой и верой получить взамен ее две. Кто крестился при этом, кто колдовские силы призывал, но итог у всех оказывался один: старикан выбрасывал кости, и они ложились совершенно не так, как пытались предугадать азартные игроки. Не везло решительно никому, и это даже заинтересовало Василия. В Москве он не раз наблюдал за такой игрой на торжище и на исадах — пристанищах, помнится, тогда хоть кто-нибудь да снимал кон, не один только хозяин зерни. Особенно горячился и тужил о своих проигрышах здоровенный детина, имевший какой-то удивительно неопрятный вид: кафтан на нем новый, но явно с чужого плеча, сапоги так густо смазаны дегтем, что рядом с ним никто не хотел стоять; детина широко разевал гнилозубый рот, борода давно немытая и нечесаная, с застрявшими в волосах остатками еды.

— От нечистый дух, опять нечет! — Детина сильно опечалился, заколебался, играть ли еще, подкинул на ладони серебряную монетку, даже поцеловал ее на прощание, прежде чем бросить в кон. — Давай: одну кость белую, вторую черную!

Хозяин зерни сидел в позе ожидания и покорности, переспросил погрустневшим отчего-то голосом:

— Одну белую, вторую черную?.. Ох-хо-хо!.. делать нечего, однако. — Он разжал свою узкую холеную ладонь, костяшки вывалились обе белыми сторонами вверх.

Детина в отчаянии схватился за патлатую голову, а благообразный старикан, повидавший на своем веку уж много людского горя и отчаяния, восторга и счастья, бесстрастно сгрудил выигранные деньги в одну кучу.

Опасные мыслишки зашевелились в голове Василия. Он выхватил из кармана единственную оставшуюся у него старинную гривну, не замечая, какие вожделенные взгляды бросают на его тусклый серебряный слиток игроки, и решительно шагнул к разноцветной доске с двумя костяшками.

— Сначала брошу я, потом ты. Повторишь — твоя взяла, по-другому они лягут — весь кон мой.

— Эдак не пойдет, эдак каждый захочет, — запротестовал один из продувшихся.

И сам хозяин зерни возразил с вежливой улыбочкой на тонких губах:

— Что же это — в чужой монастырь со своим уставом? Негоже.

— Гоже! — взревел вдруг проигравший неприятный детина, со стороны которого Василий никак не ожидал поддержки.

— Однако уже есть правила, — начал было благообразный старикан, но детина наступил ему надегтяренным сапогом на игральную доску и пригрозил:

— Ты вот что, келявый! Сейчас как дам — из портков вылетишь!

Келявый обиженно поджал свои очень подвижные, отнюдь не стариковские губы, оглядел подернувшимися пеплом печали глазами окруживших игроков, словно бы приглашая их присутствовать и возмутиться неслыханным произволом.

Василий верил в удачу беспредельно. Схватил потной от волнения рукой кости, швырнул их на доску.

— Нечет! — выкрикнул ликующе, хотя радоваться пока еще было нечему.

Старикан обреченно сгреб костяшки, высыпал их из ладони совсем без надежды. Но ему повезло: костяшки повторили комбинацию. Несказанно обрадованный, он вознамерился было свернуть игру, стал складывать деньги и с ними только что выигранную гривну в кожаный мешочек, но новый Васильев доброхот-детина свершить такое беззаконие не позволил:

— Не имеешь права с выигрышем бечь!

— Имею, однако…

— Нет, счас как дам — из портков… Хотя, — вдруг озабоченно спохватился доброхот и повернулся к Василию: — Ты, может, и сам-то не желаешь?

— Желаю! — выкрикнул бездумно Василий.

— Во-о, видишь, келявый! Играй, а то из портков вылетишь!

— Игреня ставлю! На кон! — задыхаясь, словно в чаду, объявил Василий, указывая рукой на одну из своих лошадей. Бросил кости: — Опять нечет.

Келявому передался азарт игры, он алчно схватил кости, погремел ими в сложенных коробочкой ладонях, рассыпал: белая и черная — нечет!

— Второго коня ставлю! — прокричал сквозь шум общего изумления Василий, опасаясь, как бы старикан опять не отказался зернить.

Тут же с тревогой подумал, что не могут уж никак кости в третий раз подряд выпасть совершенно одинаково у обоих.

— Мечи! — И, делая вид, будто не решается, что заказать, повернул голову в раздумчивости, увидел, не успев сообразить, на каком основании его доброхот-верзила отвязывает одного коня, словно бы своего.

А тот, нимало не обращая внимания на Василия, смотрел на келявого и нетерпеливо бил плеткой по голенищу надегтяренного своего сапога.

— Так что же угодно? — гремя костяшками, спрашивал старик.

— Нечет!

Привычно легли белая и черная косточки, Василий не сразу опомнился, когда увидел, что благообразный игрок вовсе и не стар: проворно вскочил с земли, побежал к коню. Вместе с недавним Васильевым доброхотом они заскочили в седла и тут же умчались прочь, оставив в воротах торжища серое облако пыли. Разбрелись по сторонам все игроки и зеваки, Василий остался один. Он еще пытался убедить себя, что есть какая-то необъяснимая связь черной и белой косточек с желаниями и страстями игроков, что зернь — это некая судьба, умеющая отличать Добродетель от порока, однако все яснее сознавал, что оказался просто-напросто обманутым самым бессовестным образом двумя плутами, а сознание этого было сто крат обиднее и горше любой несправедливости судьбы или прихоти слепого случая.

6

Заночевали в лесной пустой избушке. Натаскали сена для постелей, поужинали ягодами малины и торна — голод не утолили, а рот свело от кислоты, так что вроде бы и расхотелось есть.

— Утро вечера мудренее, — успокоил Бяконтов. — «Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял, да будет имя Господне благословенно!»

Подперли дверь изнутри колом, чтобы не забрел какой-нибудь дикий зверь, и легли в разных углах. Ночью Василий несколько раз просыпался от холода, сжимался калачиком и натрушивал сверху на себя сухое сено, но все равно встать пришлось затемно.

Бяконтов не упрекал и не смеялся, а даже, кажется, доволен происшедшим был: теперь стали они вроде как бы квиты — он пропился, а княжич пробился. Отыскать «окруженного засадой» Вампила он не терял надежды, но считал, что сначала надо найти способ как-то подкрепиться. Вчера они, поняв всю отчаянность своего положения, побратались: поменялись нательными крестами — Василий отдал крестик на узорной серебряной цепочке, а Данила снял свой на шелковом, прошитом золотом гайтане, перекрестились, обнялись и дали клятву, что ни один никогда не упрекнет ничем другого, какие бы лишения ни ждали впереди. Но Бяконтов сейчас, видно, забыл о той клятве, посетовал:

— И как же это ты, княжич? Что делать будем? Ты есть хочешь? У меня прямо брюхо рассохлось. Но не боись: вот видишь, какую я дудочку смастерил? Айда на базар, христарадничать станем.

— Да ты рехнулся! Чтобы я… Чтобы ты, боярин знатный…

— Стой-погоди! Мы только для виду будем милостыню ради Христа собирать — ты собирать станешь, а я на сопелке играть, я хорошо умею дудеть… Хотя ладно, ты посиди в сторонке, я один.

— Все равно, хоть и один!

— Да постой, тебе говорят! Для вида, чтобы все разведать и узнать, где Вампил находится, понял? А то я вчера кого ни спрошу, меня с подозрением, как татя все равно какого, осматривают. А так мы будем ходить и слушать, у всяких нищих и калик расспрашивать. Да и кроме Вампила… Сам знаешь, что великий князь Дмитрий Иванович повсюду имеет своих доброхотов — бортников, ловцов рыбы, купцов, ремесленников. Они все затаились, трудно их распознать, но вдруг нам повезет.

До города добрели к полудню, ветками колючими исхлестанные, истомленные, вконец отощавшие от голода.

Бяконтов, времени не теряя, сел на пыльную дорогу, положил рядом с собой картуз и начал дудеть на сопелке. Ему подавали милостыню, но скуповато. Василий делал вид, будто вовсе не знаком с этим нищим, независимо разгуливал по базару среди наряженных в яркие кафтаны и рубахи торговцев и прикидывал, что бы он, будь у него сейчас деньги, купил в первую очередь. Нравилось многое, главным образом съестное. С особой завистью и как на вещи, совершенно уж недоступные, смотрел на товары купца-сластенщика: каленые орехи, инжир, патоку, медовые пряники, сваренные в меду дынные рожки, финики, изюм, леденцы и разноцветные сахара.

Данила разыскал его между рядов и, счастливо сияя всем своим потным и запыленным лицом, показал горсть меди.

Для начала купили два колобка — круглых небольших хлебца, которые хозяйки пекут обычно своим детям из остатков теста, добавляя туда масла для сдобы и смазывая сметаной. Две укрути теплого ржаного хлеба и два пирога с аминем — без начинки, но защипанные, Данила завернул в холстану: «Потом поснедаем, сразу много нельзя, брюхо станет пучить…»

— Ну да, как после кружала у Петра-воеводы, — отозвался повеселевший Василий.

Данила не остался в долгу:

— Ага, или как после битья об заклад с келявым, перхотным.

На остатки медяков купили по паре лаптей.

На косоплетные с подковкой не взошли, купили самые дешевые — шептуны прямого плетения, их больше чем на две седмицы не хватит, но за это время ай-ай куда можно убечь!

Спрятались от людских глаз в заросли лопуха — не знали, как управляться с лаптями, боялись насмешек.

— Ведомо мне лишь, — разглядывая со всех сторон лапоть, произнес Данила, — что нельзя обувать левую ногу раньше правой, а то зубы болеть станут.

Все же изловчились намотать онучи вполне ловко, новые лапоточки сидели хорошо на ногах.

Так подлатавшись, чувствовали они себя уж почти что счастливо, а тут новая удача: увидели они своих игреневых, которые стояли возле ворот совсем без охраны, словно бы брошенные. Не сговариваясь, ринулись к ним.

Данила успел вскочить в седло, а Василий замешкался, поправляя потник и седельную переметную суму. Но тут же и схватили их обоих. Келявый и ликом похабный верзила, а с ними несколько игроков в зернь пребольно скрутили назад руки, начали было попутно и избивать, но подошли воротные мечники, не допустили самосуда. Из толпы долетали злорадные крики:

— Татей поймали!

— В поруб ведут!

Василий и Данила ничем не смогли доказать, что не крали лошадей, а взяли своих собственных. Хуже того, они не решались даже и открыться, назвать себя — отовсюду виделась опасность.

Глава XIII. Выдбай, Боже!

Европа в отношении России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна.

А. Пушкин

1

Опальный митрополит Киприан эти годы хил то в Литве, то в Константинополе все в той хе активной жажде утвердиться духовным владыкой всея Руси. Киприан лучше, чем кто-либо, видел, что как неотвратимо приближается к своему закату некогда величественная Византийская империя, так неудержимо продолжается возмужание Русского государства; прозревал Киприан, что на смену Второму Риму неминуемо придет Третий, и им может оказаться как раз Москва.

Много событий грозных и значительных вершилось во всех трех странах света.

Закабалял Византию султан — тень Бога на земле, уже сплелись в смертельной схватке два ордынских хищника: Тохтамыш и Тимур, красные повязки в Китае ухе почти двадцать лет продолжают восстание против ордынских завоевателей, Франция и Англия ведут свою Столетнюю войну, но в тазах Киприана все эти события были малозначительными по сравнению с тем, что происходило на Руси — Великой, Малой и Белой.

Ни кровожадные ордынские ханы в заволжских степях, ни английские герцоги, ни французские принцы не могли бы заинтересовать Киприана — так пристально и с таким волнением следил он за судьбой двух безвестных изгоев.

А они не могли того знать, что по всем городам и весям следуют неотлучно за ними Киприановы лазутчики, отлично осведомленные, что один из бродяг — наследник великого князя Дмитрия Донского, а второй — знатный боярин.

Но след их часто все же прерывался. Киприан в нетерпении каждодневно готов был и сам кинуться в погоню, только выбирал верный момент.

А когда такой момент наступил наконец, Киприан отправился в путь с превеликими предосторожностями: объявил в Константинополе, что едет в Москву по своим митрополичьим заботам. И чтобы никто не заподозрил его в обмане, в самом деле первую половину пути проделал с византийскими купцами: плыл на корабле вдоль северных берегов Малой Азии до Синопа, отсюда направился прямо на север, пересекая Черное море, к Судаку, а пройдя Азовское море, приплыл в устье Дона, где пересел на речное судно и поднялся вверх до города Дубок. Купцы дальше пошли до Москвы и до Рязани, а Киприан в своем крытом возке свернул резко на запад.

2

Еще вчера казалось, что голод стал чувством постоянным, навсегда вселившимся, а сегодня они равнодушно сидели за столом, ломившимся от яств: жареные лебеди, лососина, икра, мясо, не куском сваренное — сдобренное чабером, перцем, укропом, пироги — один руками не обхватишь!.. И само собой — ендовы с медами, винами, квасами.

Данила блаженно вытянул под столом ноги, обутые в чулки из собольей пушнины, покосился глазом на стоявшие у порога свои сапоги из оленьих шкур мехом наружу, усмехнулся тайным мыслям: «Привык, боярский сын, среди татей да головников обитать!»

Восковые свечи в бронзовых шандалах мягко теплились в центре стола. Желтый густой свет от них растекался по столешнице, переливался через край на широкую лавку и столь же широкие половицы. Василий смотрел с детским изумлением на лавку и пол, удивляясь мощи досок, из которых они выструганы, пытался угадать, сколько же — сто или все двести — лет было соснам, из которых напилены эти аршинные доски, вспомнил, что в Сарае таких не встречал, там щепки одни.

— А скажи, святитель, — обратился Василий к сидевшему напротив в митрополичьем одеянии Киприану, — то верно, что ордынцы из-за Руси лишь не смогли Чингисханов завет исполнить — до последнего моря дойти, все вечерние страны под копыта положить?

Киприан не сразу ответил — рот его был набит едой. Под взглядами Василия, Данилы и князя Родомысла Изяславовича — хозяина дома — Киприан несколько оконфузился, застигнутый врасплох: хоть был на дворе нестрогий пост, однако семужную икру ложкой хлебать, словно кашу гречишную, не больно гоже для владыки. Киприан обмахнул усы и бороду, оправдался скороговоркой:

— Икорка добывается из холоднокровных тварей Божиих, и сие не гpex.

— Да, грех не в уста, а из уст, — ободрил его разомлевший Данила.

Тем временем Киприан прожевал остатки икры, тщательно осмоктал уста, окинул всех настороженным взглядом, ни насмешки, ни осуждения не заметил, ответствовал уже уверенно, без суеты, сознавая свою значительность:

— Тебе, княжич, есть чем гордиться, во всех трех странах света знаемо имя русское. Еще римляне в научном трактате писали: «Славяне и анты любят свободу, не склонны к рабству. Сами же взятых в плен не обращают в рабство». Чтимо было славянское имя и древними греками — отец Александра Македонского Филипп был русом по крови, а мать — сербская княжна. А что вечерние страны — Западную Европу защитила Русь своей грудью, не дала Орде провести кровавую черту до конца вселенной, ныне каждый честный человек признает, Великая роль отведена Руси в истории мира.

Князь Родомысл Изяславович, потчевавший гостей, поначалу покоен был, слушал и не слушал — на лице его с белой апостольской бородкой были отрешенность и важная печаль, однако при последних словах Киприана он в некое беспокойство пришел, поднялся с лавки и тяжело прошагал к порогу, словно бы протест свой выражая. Киприан так его и понял, обернулся к нему:

— Отчего закручинился, великий князь?

Слова митрополита словно кнутом ожгли князя — резко поворотился он, хотел ответить что-то, но удержался. Нарочито медленно шагая по одной широкой половице, вернулся на прежнее место. В желании казаться совершенно спокойным, кажется, даже излишне задержался с ответом, отхлебнул прежде несколько глотков меду и разжевал засахаренное ореховое ядрышко. После этого лишь, обращаясь не к Киприану, а к Василию, сказал:

— По старой обычке князем великим меня величают, а я уж давно князь удельный. Давно уж название одно, что князь, и не у меня одного, повсеместно — уделы тут у нас измельчали до крайности, владельцы их забыли о том достоинстве, с каким жили отцы и деды, они мало чем от бояр и даже простых земледельцев отличаются, а иные и вовсе обнищали, того и гляди поступят на службу к какому-нибудь богатому князю, вот хоть к тебе, княжич Василий, собак ведать, бумаги стряпать. Вот она, Русь-то, во что превратилась… Грудью, говоришь, закрыла? То-то, что изрешечена вся грудь стрелами кипчакскими, взгляни хоть на Киев. Через какие ворота въезжали вы сюда?.. Верно, через Жидовские. Потому что Золотые ворота разрушены и завалены, а в Святой Софии звери дикие поселились. Ты, митрополит, все в Москву ладишься, а мы что же, так и останемся воронам да шакалам на растерзание?

Киприану не хотелось, чтобы первая хе встреча с княжичем была омрачена хоть в самой малой малости, никаких огорчительных разговоров он не хотел ни вести, ни слышать — это все потом, потом, настанет еще момент! Он постарался успокоить расходившегося князя Родомысла:

— О храбрости и непокорности россов много в древних фолиантах сказано, и у Иродота, и у Плиния читал я. Но вот что ученый араб Масуди говорил: «Славяне — народ столь могущественный… что если бы не делились на множество разветвлений, недружно меж собой живущих, то не померялся бы с ними ни один народ в мире». И вот понял же ты, великий князь Родомысл Изяславович, что немыслимо уж делиться на множество разветвлений? А другой великий князь, московский Дмитрий Иванович Донской, уже на поле Куликовом, на устье Непрядвы-реки померялся силой с полумиром: привел нечестивый Мамай, кроме своих степняков, наемников, и подневольных, и все разноверны — мусульмане, караимы, католики, иудаисты, язычники. Были, правда, и у Дмитрия Ивановича сторонники — литовцы, еще кое-кто со стороны, однако не невольники и не наемные, а те лишь, кто сердцем к земле русской приклонился. И для меня земля эта родной стала. Вот я и лажусь в Москву, она одна сейчас может собрать и сохранить в целостности славянские духовные корни, ведь корни и монашество николи не покорялись басурманам.

— Э-э, постой, святитель, — снова поднялся с лавки Родомысл, но на этот раз уж не печаль была в его глубоко посаженных глазах, а дерзостный вызов, — радует душу каждого русского воспоминание о славном том пире на Дону, наслышаны мы, что инок Пересвет был починальником нашим, — вечная ему память! — только били-то агарян князья да бояре…

— Да Фома Кацюгей, Юрка Сапожник, Васюк Сухоборец… Да еще и Гридя Хрулец, Степан Новосельцев да Федор Зов с Федором Холоповым, что отца в язвах от ран под березой отыскали! — весело, ликующе вставил княжич.

Родомысл сначала озадаченно умолк, но тут же угадал тайную мысль Василия:

— Да, весь народ русский, хранящий свои духовные корни, силой померялся, а не церковь и монашество, однако!

Киприан понял, что разговор так просто не может закончиться. Подмывало его сказать об обидах своих да о несправедливостях, своеволием московского великого князя творящихся на земле русской, но опять он сдержал себя, слишком хорошо осознавая всю важность его возобновившейся дружбы с княжичем Василием.

— В день Рождества Богородицы в лето шесть тысяч восемьсот восемьдесят восьмое от сотворения мира[58] воссияла русскому народу заря освобождения. Но нечестивцы еще поганят землю, снова разорена стольная Москва — оплот государственности и православия, а мы не смогли уберечь и спасти ее. — Киприан говорил ровным голосом, но все же выдал себя, бросил искоса взгляд на Василия, чувствовал, значит, какую-то свою вину за Тохтамышево разорение. — Тяжело больна наша земля, тяжко болен и народ русский, а душевные его болезни должна врачевать та мера любви и покаяния — любви к Господу и покаяния за свои прегрешения, раздор и междоусобие. Постоянною мыслию народа должна быть та, что он — народ православный, а жестокие владыки — существа неверные и ненавистные Богу, а значит, в основе жизни нашей должка быть мысль высокая — вера в превосходство православия над безверием и ересью. Эта мысль ободряет народ, когда скорби доходят до глубины души его, и она же заставляет дорожить тем, что внушает ему православие.

— Так, святитель, так, — согласно кивнул Родомысл Изяславович, но голос у него был ершистым. — Однако не только вера ведь одна? Русские остались с прежнею любовью к родине, к земле, не приняли ордынской дикости хищной. Спасала и будет спасать твердость в характере народа, стойкость в своих правилах.

— Да, потому что дух христианский благодатно проник в душу и дал высшее направление ее силам, — гнул свое Киприан.

— Русский народ не боится подвигов самых суровых, трудов самых тяжких! — решительно вступил в разговор и Данила Бяконтов.

Киприан ждал от племянника митрополита Алексия других слов, но не смутился, опять возразил:

— Не боится, да. Но это от благоговения к вере, к имени Христову. Мало-помалу искореняется дух вражды среди князей, уступая место кротости, все яснее понимают князья, что братья они.

Василию все время хотелось вмешаться в разговор, пример Данилы подбодрил его, и он решился. Но не спорить и увещевать, как Бяконтов и даже как Родомысл Изяславович, он стал, а переняв вдруг совершенно безотчетно поведение отца, который, когда хотел закончить разговор, поднимался во весь рост, привстал за столом, чуть отодвинул от края братину (он сделал это, чтобы не опрокинуть ее нечаянно, но Киприан воспринял это как знак оканчивать трапезу — тоже, видно, помнил великокняжеские привычки), произнес голосом, который тоже стал теперь удивительно похожим на отцовский:

— Отец мой, как ты сам знаешь, святитель, человек добросердечный и Бога чтит. Помню, часто повторял он слова пращура Мономаха: «Не убивайте виновного, жизнь христианина священна». Однако пришлось ему ввести смертную казнь, и впредь должно быть так — изменникам русскому делу и переветникам никакой пощады. И нет, не от воли Божией, а от меча своего ожидаем мы, отец и бояре его, славы. Мы силой, а не кротостью должны искоренять дух вражды.

Василий уж было повернулся, чтобы выйти из-за стола, как увидел на стене свою тень. Сразу вспомнил, что, когда говорил, стоя, отец, его тень ложилась на завешенную ковром стену увеличенно тяжело и непоколебимо. Здесь стена из белых с обтесанными горбами бревен не была закрыта ничем, и тень получилась иззубренная, искаженная и согбенная. Да и свечи, видно, стояли как-то иначе: смотрелся Василий на тени не только не увеличенно, но, пожалуй, даже мозгляво и ничтожно. Он почувствовал себя пристыженно, будто застигнут был старшими за непозволительным занятием. Но и стыд отлетел, уступив место страху: «Да имею ли я право-то от имени отца говорить? Может, он меня и наследия лишит за бегство из Сарая?..»

Он возвратился на место, сел, пряча растерянность, бесцельно двигая по столу братину.

Киприан же, как ни в чем не бывало, покивал мелко головой, показывая кроткое согласие, заговорил неожиданно о другом, ласково-властно, как наставник милостивый и заботливый, прощающий юную горячность княжича и тонко, очень тонко намекающий на его не вполне еще зрелое разумение, недостаточные пока знания, а потому и недостаточно продуманные суждения:

— Надобно бы тебе, княжич, вернуться к занятиям подобающим и учености прибавляющим. Языки древние не токмо память упражняют, но также дух возвышают золотыми речениями, мысль углубляют и логике обучают… Батюшка твой не одолел сию премудрость, однако сейчас сам понял, сколь важно это: повстречал я в Константинополе основателя Симоновской обители игумена Федора, прислал его туда великий князь на три года для постижения греческого языка. Похвально это, мудро поступает Дмитрий Иванович, государственная голова у него.

Киприан плел тонкую сеть, обволакивал ею Василия, что тот чувствовал и по вкрадчивому тону, и по счастливому мерцанию орехово-золотистых глаз митрополита.

Василию подумалось, что он снова попал в плен; нет, он не лишен воли, не подвергается смертельной опасности, однако полностью порабощен Киприаном, имеет самостоятельности меньше, нежели когда был во власти Тохгамыша.

Ему правильно подумалось, но только положение его было, к сожалению, даже более сложным, чем он предполагал, — зависела дальнейшая судьба его не от одного лишь Киприана, и не один лишь Киприан был заинтересован в том, чтобы иметь власть над наследником московского великого князя.

3

Да, не Киприановы только лазутчики держали след Василия и его спутника. Появление на западной границе Руси московского княжича взволновало многих.

А больше всего, пожалуй, Витовта.

Этот неустрашимый и грозный для своих врагов литовский князь, как и Киприан, имел судьбу драматическую и мятежную. Как и Киприан, он видел сейчас в дружбе и союзе с Москвой возможность для полного своего утверждения.

Имя Витовта окружено было легендами, можно сказать, прямо с его колыбели, даже с момента рождения. Слышал Василий, будто великий князь трокский и жмудский, поседевший в битвах Кейстут, возвращаясь однажды с войском из Пруссии, увидел в Полонге, что на берегу Балтийского моря, красавицу по имени Бирута и влюбился в нее. Однако Бирута была вайделоткой, стерегшей священный огонь в храме Прауримы, и дала своим идолам обет вечно сохранять девство, за что прослыла в народе богинею.

Она не захотела стать женой даже и славного Кейстута, и тогда тот сочетался с ней браком насильно. Так появился на свет Божий Витовт, унаследовавший от отца отчаянную храбрость, а от матери — нежность и миловидность. Витовт долгие годы был верным другом я соратником двоюродного брата своего — сына Ольгерда Ягайлы, пока тот не предал его самым вероломным образом.

Ягайло, вошедший в сговор с Мамаем и опоздавший на Куликовскую битву на один день, после Мамаева побоища Панически бежал к себе в Литву и больше уж не помышлял о том, чтобы скрестить оружие с Дмитрием Донским, занялся внутренними делами. Изменническим образом умертвил своего престарелого Дядю Кейстута и сыну его Витовту уготовил такую судьбу, заключив в тот же замок, где был задушен Кейстут. Витовта спасла находчивость его жены, смоленской княжны Анны, и ее служанки Елены. Им обеим было разрешено свидание в замке с Витовтом, и они им хорошо воспользовались. Елена заняла место Витовта в каземате, а он в ее платье, невысокого роста и с женоподобным лицом, вместе с супругой прошел неразоблаченным мимо стражи. Обман был раскрыт лишь через три дня. Елена поплатилась за верность князю своей жизнью.

Однако последовавшая после этого борьба Витовта против Ягайлы, которая прерывалась несколько раз и возобновлялась снова после очередного вероломства Ягайлы, не была простой местью — Витовт отстаивал самостоятельность Литовского княжества против включения его в состав Польского королевства, и ему крайне важно было сейчас в этой борьбе заполучить поддержку Москвы. Ради этой цели он не посчитал зазорным для себя держаться с княжичем Василием, бесправным беглецом, которого еще неизвестно какая кара ждет впереди, не просто уважительно, на равных, но даже и с заискиванием. Залучив с помощью Киприана в свой дворец Василия, он дал в его честь знатный пир.

Василий очень скоро понял, что и Киприан, и Витовт не из простого благорасположения так внимательны к нему. Киприан, считавшийся митрополитом всея Руси, но не признанный Дмитрием Донским, вынужден был довольствоваться Малой и Белой Русью, однако и тут не мог укрепиться, так как земли эти попали под сильное влияние языческой Литвы и католической Польши. В равной мере нужно ему было признание Москвы и авторитет в Литве.

На пиру, обращаясь к Витовту и Василию, он скорбно причитал:

— Творится по нерадению бесчиние дикое; упиваются без меры в святые пречистые дни постные, не дотерпев и до Пасхи; праздник языческий, нечестивый и безнравственный, в вечер субботы под воскресенье творят; кулачные бои и вожение невест к воде устраивают. И устраивают в божественные праздники некие бесовские позорища со свистаньем и с кличем, созывая воплями скаредных пьяных, и бьются дрекольем до самой смерти, варварство и дикость!

Киприан говорил о тех русских областях, которые попали под власть языческой Литвы. Витовт понял это, мягко возразил:

— Всегда на русской земле бывали даже и братоубийства, а вот носы резать, ослеплять — это в варварскую Русь принесли византийская образованность да степняцкая дикость. Вспомни, святитель, когда во время крещения Руси главное божество славян — повелитель водной стихии, грозы и земледелия Перун сброшен был в Днепр и поплыл по течению, то новообращенные христиане со стенанием и плачем бежали по берегу реки и кричали ему, своему златоусому деревянному болвану: «Выдыбай, Боже!» Низвергнуть идола — не значит и веру в него убить, разом не отсечешь того, что глубокие корни имеет.

— До корней ли тут, — со скоростью и по-прежнему непримиримо произнес Киприан, — когда веру православную меняют на латинскую, а потом корысти ради опять к православию припадают, так что иного знатного человека и величать каким именем не знаешь.

Эти слова били Витовта уже не в бровь, а прямо в глаз: именно он, враждуя с Ягайлой, сначала при крещении нарекся Александром, потом, обратившись за помощью к немецкому ордену, перешел из православия в католичество и снова Витовтом стал, а когда нашел общий язык с коварным двоюродным братом и разорвал религиозные связи с орденом, снова вернулся в правую святую веру, но надолго ли — никому не известно, может, завтра же опять в объятия католиков бросится.

Но Витовт-Александр не рассердился на митрополита, взглянул в его карие, бесстрастные и терпеливые глаза, ухмыльнулся:

— Я хоть десять раз могу в вере перевернуться, я могу зараз одной рукой Богу молиться, а другой черта за хвост держать, а вот как с дочерью моей Софьей быть — перейдет ли она в православие?

При этих словах и у Киприана на лице морщинки собрались в довольной улыбке. Василий переводил взгляд с Витовта на Киприана и обратно на Витовта, чувствовал какой-то подвох, но не мог понять, какой именно. Те недолго томили, Киприан сказал о деле совершенно решенном:

— У Руси и у Литвы одни общие враги. А раз так, должно государям этих держав соединиться родственными узами. Софья — единственная дочь князя Витовта… Обручение можно провести здесь, а сам обряд — венчание и свадьбу — в Москве.

Василий вспомнил княжну Софью Витовтовну, которую представили ему еще несколько лет назад, но предположить в которой свою невесту он никак бы не мог.

Она вошла с куклой на руках. Запеленала ее покрепче — показалось, видно, ей, что от окна тянет сквознячок. Витовт свел вместе тонкие светлые брови, девочка сразу поняла, что это значит, густо покраснела и положила куклу на лавку, но сделала это бережно, словно бы живого ребеночка нянчила. Она и сама выглядела ребенком. От волнения облизывала губы языком, в глазах не было даже и любопытства — только страх. На груди, где полагается выступать персям, нашиты на шелковой зеленой ферязи золототканые кружочки с крупными жемчугами. И вообще, она показалась Василию похожей на огурец — явно, конечно, недоспелая невеста, какое тут обручение!..

Как тогда в Орде, когда предлагали Василию жениться на племяннице Тимура, он сейчас воздел руку и посмотрел на перстень с «соколиным глазом», чуть прижмурив глаза от его искристого и переливчатого отсвета. И как тогда же Тимуров посол, сейчас и Витовт сразу обо всем догадался, сказал слова очень похожие:

— Да, конечно, русские женщины и девушки тоже прекрасны, слов нет. И родину свою они очень любят. Рассказывал мне один ордынский темник, что после боя с русскими стали они ночью трупы обыскивать, ценные вещи собирать. Сняли кольчугу с одного русского ратника, видят — не мужик, а баба это[59]. Только, Василий Дмитриевич, князю надо уметь державные интересы ставить превыше всего.

Василий собрался было ответить так же, как некогда Тимурову послу, — дескать, млад я и без тятьки не могу такое решение принять, но выразился иначе, поосторожнее и полувопросом:

— Может, не нынче, может, лучше на другое лето?

А Витовта ответ вполне устроил, он охотно согласился:

— Другое лето — так другое! Куда спешить.

Все трое остались довольны разговором, и только чуть спустя Василий понял, что хитрость его не дала ему никаких выгод. Оттягивая решение, он думал, что за год сможет в Москву пробраться да с отцом посоветоваться, однако оказался Витовт не таким добрячком и простаком, каким казался, — он поместил московского княжича в каменной крепости в старинном, основанном еще Ярославом Киевским селении Троки. Василий жил здесь на положении не совсем ему понятном — то ли гостя, то ли пленника: ни в чем ему не отказывали, однако какой-либо связи с внешним миром он не имел. Чувствовал себя обманутым — как тогда на базаре келявым и его подручным. И даже с Данилой его разлучили — жил тот в каком-то маленьком монастыре на берегу моря.

Время от времени Витовт навещал Василия, каждый раз в глазах его читался вопрос: «Ну как, не одумался?» Василий отводил взгляд в сторону либо начинал растерянно поигрывать «соколиным глазом».

4

Прежде чем Василий прочно и надолго обосновался в Трокайской крепости, что находилась на расстоянии двух десятков поприщ[60] от Вильны, Витовт несколько раз перемещал его по своей угрюмой, в лесах и болотах, с постоянно пасмурным небом земле. То на побережье огромного залива оказывался княжич, где на песчаном приплеске можно было подбирать выброшенные волнами кусочки янтаря («Это море плакало», — серьезно объяснил приставленный к Василию слуга), то в Богом забытом монастыре, где все, даже надпись на воротах по-латыни («Когда заходит солнце, вспомни о себе»), настойчиво внушало горестную мысль о быстротечности и суетности жизни. И в селении Чертов Камень в долине Райгардаса, ровной, как застывшее соленое озеро в Сарае, пожил Василий. Тоскливо было здесь, как на ордынской земле, хотя вокруг росли леса и кустарники, а неподалеку высилась гора и лежал огромный валун, похожий на переяславский камень (слуга рассказал, что эту гору сложили черти, чтобы, поднявшись на нее, стащить с неба луну, однако не успели — когда нечистый нес последний, этот вот самый валун, пропел петух, черт уронил камень, с тех пор он и покоится здесь). Несколько ужасных ночей провел Василий на пустынном островке, где некогда были пыточные камеры. От них осталось три полуразрушенных каменных строения с позорным столбом посредине — сучкастым ободранным деревом, на котором на уровне человеческого плеча висели проржавевшие кандалы, которыми приковывали узников.

Неустроенность и неопределенность своей жизни Василий объяснял кознями Витовта, опасавшегося бегства московского княжича, однако оказалось это не так: Витовт сам был все время в бегах и Василия негласно оберегал от посягательств и Ягайлы, и меченосцев, и ордынцев — потому перемещал его, путал следы. Он сам объяснил все это, когда приехал за Василием в небольшой островной замок.

— Будешь, Василий, отныне жить в моей столице Трокае. Я ведь понимаю, что воздух родины человеку необходим, как соленыйветер морской птице.

Что хотел он этим сказать? Что Литва станет второй родиной Василия? Или что Трокай скорее напомнит княжичу его милую Русь? Василию думалось, что второе предположение вернее, во всяком случае, на новом месте он впервые почувствовал себя в безопасности и не столь стесненным в своих действиях, хотя и вынужден был жить по-прежнему на положении пленника, не смея покидать стен замка.

— Трокай — значит «вырубка в лесу» по-русски, — объяснял в пути Витовт. — Его основал великий Гедиминас в начале века. Я мечтаю продолжить его дело, хочу быть, как он. Гедиминас был родственен с вами, у него была русская жена. Он бился с крестоносцами, отбивался от Орды. Он был силен, и сила его — в родстве с русскими.

Уносился мыслями Василий в Москву, мечтал, какой станет его родина. Много у него было свободного времени, предоставлен он был несколько месяцев лишь сам себе. Правда, глаз Витовта он на себе чувствовал постоянно: то, выходя из палаты, вдруг сталкивался с каким-нибудь слугой, очевидно подслушивавшим и подглядывавшим за ним, то заставал любопытствующего, что читает и пишет Василий, веселого и перепачканного, как негр, трубочиста, который спускался в палату прямо через дымоход, всегда неожиданно и очень часто, хотя нужды в этом, наверное, и не было. Но Василия это соглядатайство и не обижало, и не беспокоило. Ему даже нравилось частое общение с простыми людьми, которых много было в предзамке — крепостном дворе, где располагались конюшни, кузницы, мастерские.

Нравились ему лица литовцев — обветренные и бесстрастные: в этом бесстрастии не восточное лукавство и коварство, как у ханских слуг, крылось, но замкнутость и сосредоточенность. И говор их нравился — сплошь у всех литовцев мелодичный и прицокивающий: «Црокай» вместо «Трокай» говорили они, «Вицовц» вместо «Витовт», «Гедзиминас» вместо «Гедиминас». И даже их некоторая скуповатость была по душе: это не была сарайская жадность, но — бережливость, рачительность. Маканые сальные свечи получал Василий прямо из рук мастеров, которые на его глазах брали скрученный из хлопка или мха фитилек, обмакивали в растопленное говяжье или баранье сало, вынимали, охлаждали и снова, снова окунали, пока не нарастал вокруг фитиля достаточно толстый слой. А вот какой это — «достаточный»? Приходилось постоянно Василию пререкаться, просить сделать шестериковые свечи, а мастерам жалко было отпускать шесть фунтов сала, больше чем на четвериковые никак не хотели взойти, уверяли, что и эти слишком ярко светят.

Но и то надо признать, что свечей Василий изводил сверх меры. Башенка на втором этаже, в которой он помещался, имела одно узенькое окно-бойницу, было в ней сумеречно даже днем. А Василий пристрастился к чтению, благо было в крепости много книг и на греческом, и на русском. Литовцы все, что особенно радовало сердце, знали русский язык, как свой родной, а грамоты и договоры писались исключительно только на русском.

Да и просто так, бесцельно, любил Василий смотреть на горящую свечу. Случалось, за стеной ревет страшнейшая буря, плещутся огромные, в рост человека и выше, волны, а свеча горит ровно, мирно, покойно. Между прочим, и сами литовцы удивительно спокойно относятся к бурям и проливным дождям: в Сарае, помнится, чуть какая непогода, все бегут в суматохе по домам, а тут будто и не замечают ничего, никакого гнева природы — преспокойно делами своими занимаются, даже и одежды не меняют.

Язычок горящей свечи лучше всего напоминал о доме. И слова двоюродного деда Симеона Гордого вспоминались не раз: «По отца нашего благословению, что приказал нам жить заодин, также и я вам приказываю, своей братье, жить заодин; лихих людей не слушайте, которые станут вас ссорить; слушайте отца нашего, владыки Алексия, да старых бояр, которые отцу нашему и нам добра хотели. Пишу вам это слово для того, чтобы не перестала память родителей наших и наша, чтоб свеча не угасла».

Удивительна она, свеча: как человек, не может жить она без воздуха — чуть накрой пламя колпачком, сразу гаснет. А сияние пламени завораживает, глаз от него не оторвать. Вон блестит золото на шапке, вон ярко отсвечивает яхонт черевчатый на поясе, но куда им до сияния и великолепия трепетного огонька! Яхонты и рубины переливаются в чужих лучах света, любой драгоценнейший камень без отблеска пламени — ничто, а свеча сама по себе чудо и красота.

Случалось, свеча незаметно догорала до донышка и тогда словно бы умирала, оставив после себя в воздухе струйку смрадного дыма. Случалось и так, что встающее солнце заставало Василия склонившимся над книгой при горящей свече. И снова чудо — пламя словно бы обесцвечивалось, становилось совершено белым, а на столешницу ложилась его собственная тень, которая чуть вздрагивала, повторяя все движения почти невидимого в лучах солнца пламени, и было словно бы живое, так что и тронуть его боязно, словно это могло помешать ему или загасить. И даже некую суеверную тревогу испытывал Василий, когда ему приходилось собственным дыханием сбивать пламя — он старался как можно реже это делать, всегда радовался, когда мог поступить так, чтобы свеча не угасла.

Милые литовские мастера свечного дела не знали, конечно, что Василий так любит сидеть при горящей свече, удивлялись, почему он их так много переводит, однако не сердились и, давая каждый раз четырехфунтовые свечи, негневливо, распевно говаривали:

— Нец, нец, шесцерик — эцо дзюже дзорого.

Трокай был крепостью совершенно неприступной, жил в ней Василий в полной безопасности, однако все чаще и чаще поднимался на донжон: с главной, почти сорокасаженной башни далеко было видно окрест, верилось, что золоченые шеломчики московских соборов даже можно рассмотреть, будь когда погода посолнечнее да поустойчивее. Но погода почти всегда была пасмурной, часы яркого солнцестояния были редки и быстротечны.

5

Через несколько месяцев Витовт небольшую поблажку дал: перевел к Василию в крепость Данилу и подарил им обоим по объезженной верховой лошади. Особенно хорош был рыжий жеребец Василия. В лучах солнца шерсть его брызгала золотыми искрами, на лбу была звездочка с тонкой проточиной — словно капнули ему молочко, которое чуть стекло к носу и затерялось в шерстке, как ручеек в песке. Был жеребец горяч и вынослив, и резок — под атласной кожей играли мускулы на шее, бугрились на плечах, а ноги так и гудели силой. Василий любовно и старательно подседлывал его, посылал с места в карьер, останавливал на полном скаку. И само общение с конем доставляло много радости, а еще потому, наверное, столь много и охотно проводил время Василий на конюшне и верховых прогулках, что помогал высококровный рыжий переносить разлуку с незабвенным и несравненным Голубем.

Под Бяконтовым конь был поплоше, хотя тоже нарядный — караковый. Когда они выезжали на прогулки в окрестности монастыря, рыжий косил взглядом на бяконтовского коня — сначала вопросительно (мол, что же отстаешь, мол, айда скорее!), а потом уж, очевидно, с презрением, замечая, как трудно дышит караковый его попутчик, как натужно мотает головой.

Данила сорвал кустик полынка, протянул Василию:

— Положи под мышку, подвяжи, чтобы не потерять.

— А что, Иван Купала нынче? — понял Василий и охотно пристроил душистую и мягкую кисточку полынка под рубахой: известное дело, она предохраняет от всяких чар и колдовстве.

Данила тоже обезопасил свою судьбу полынком, ехал сзади Василия и напевал:

Оба они уже знали, что здесь, в Литве, люди верят, будто в ночь перед Иваном Купалой ведьмы высасывают молоко у коров; чтобы избавиться от этой напасти, втыкают в углы хлева веточки ласточьего зелья, над дверями вешают убитую сороку и прибивают крест-накрест кусочки восковой свечки. А в Переяславле, помнится, в этот день всегда бежали купаться в чистое озеро Плещеево, рыбаки начинали в Ивановскую ночь — с двадцать третьего на двадцать четвертое июня — ловить известную всему свету нежнейшим вкусом своим переяславскую селедку.

Все чаще вспоминался дом. Василий снова подумывал о побеге, но с Данилой заговорить об этом не решался.

В Сарае Тебриз сказал как-то: «У нас тут степь, открыто, все видно, хорошо и красиво. А у вас на Руси леса, в них темно и страшно». Но нет, вовсе не так! Это в голой степи страшно, а в лесу от любого ворога схорониться можно, все такое знакомое и родное — ложбины, перелески, оврага, березка и ель, петлявые речушки, заросшие рогозом озера…

Объявился снова Киприан — заехал, как он сам объяснил, проститься перед дальней дорогой в Византию. О том о сем речь вел, ненароком будто бы обмолвился, что дядя княжича Владимир Андреевич Серпуховской на дочери Ольгерда женат. Василий сделал вид, что не понимает намека. Киприан в открытую пошел:

— Не только Витовту родство с Москвою нужно, но и тебе в равной мере. А Софья-то такая справная девка стала, увидишь — не узнаешь ее.

— Но она же ведь нерусь!

— Эк, научился чему от батюшки своего! Апостол Павел учил нас, что несть ни иудея, ни эллина.

— А Спаситель наш Иисус Христос? Он чему учил? Блаженный отец Сергий говорил…

— Значит, не от батюшки своего, а от игумена перенял ты словеса, истинный смысл которых не каждому дано постигнуть. Да, только в единой вере христианской смогут все народы жить в мире и братстве. Ныне гимны о мире не встречают сочувствия в опустошенных людских сердцах, но в глубинах жизни народной, переполненных страданиями и печалями, нет места ненависти и вражде даже к иноплеменникам. Не народы враждуют, но цари. В сердце народном таится стремление к правде и свету, помочь ему в этом стремлении — долг каждого правителя, большого и малого, и твой тоже долг, княжич, будущий великий государь!

— Вот когда буду государем, тогда и поговорим! — закончил разговор Василий и думал, что расплевался навсегда с Киприаном, но тот слишком терпелив и проницателен был, чтобы дать сердцу возобладать над разумом.

— Верно, верно, Василий Дмитриевич, давно уж понял я, что державным умом своим ты дальше предков своих пойдешь. — Добавил с лукавством: — Хоть в Царьград я отбываю, однако все одно под рукой у тебя буду. Понадоблюсь вдруг — дай знать.

Понадобился Киприан княжичу даже раньше, чем можно было предполагать: еще и Киев не успел проехать митрополит, как вернули его в Литву гонцы Витовта.

Витовт пригласил на охоту. Излишне говорить, сколь рады были этому Василий и Данила.

Охота — радость государей. Владимир Мономах полагал, что обилие зверей и птиц дано Руси на снедь и на веселье. Сам он представлял собой идеал русского князя-охотника с безграничной отвагой, покоящейся на убеждении, что смерть не приходит раньше, нежели в урочный час, и с выносливостью, не признающей усталости, пока не справлено дело. Даниил Романович Галицкий, провожая свое войско до Грубешова, собственноручно убил рогатиной трех кабанов. И московские князья Иван Калита, Симеон Гордый и Дмитрий Донской ревниво оберегали свои сокольничьи и ловчие пути. Василий всегда удивлялся, что отец его помнит всех своих борзых и гончих псов не только по кличкам, но по шерстям и статям, знает, какой собаке сколько осеней и на что каждая способна. И даже хан в Орде почитал себя охотником, хотя его веселье дико было наблюдать: молодые воины окружали участок степи в несколько десятков верст площадью и гнали все живое в центр круга, гон длился несколько дней, а когда дичь была наконец согнана в кипящий клубок, изволил приезжать и сам хан, после чего начиналось избиение.

Витовт прослыл охотником искусным и мужественным. Он никогда на охоте и в походах не пил вина, был вынослив, осторожен и в лесу мог так пройти, что под ногой у него ни одна ветка не хрустнет. Из всех утех он больше всего ценил облаву на вепря. Зная слишком хорошо, сколь опасен для человека дикий этот зверь, особенно если он подранен или защищает свою семью, Витовт тем не менее нарочито осложнял охоту, исключая не только использование пастей и ям, но отказываясь даже от подседельных лошадей. Эти условия. он считал обязательными и для своих спутников, сказал Василию с Данилой:

— Доблесть в том только заключается, чтобы добыть вепря лучной стрелой, но не с седла лошади на ходу стреляя и не с возвышенного трона, а честно на земле стоя.

Он вооружил Василия таким луком, какого тому не то что в руках держать — и видеть-то нигде не приходилось. Стрелял он раньше из московских и кипчакских луков, согнутых правильным полумесяцем, подручных и прикладистых. Этот, из двух смолистых корней лиственницы, обложенных для упругости пластинками китового уса, соединенных украшенным резьбой прямым перехватом и стянутых двухаршинной тетивой из воловьих жил, ни в какое сравнение не шел даже с самыми лучшими боевыми луками, которые видел Василий в Сарае у ханских темников. И стрелы оружию под стать: длинные, с гладкими наконечниками — для дальней стрельбы, короткие с зазубринами — бить в упор, и все одинаково тщательно, в четыре ряда, оснащены в основании прочными, пегой раскраски перьями — из хвоста глухаря. Даже и у самого Витовта лук был поплоше, а у Данилы вовсе рядовой.

Витовта окружала многочисленная свита рыцарей и бояр, а он первые знаки внимания оказывал скромному доезжачему — низкорослому, светлоглазому и юному Чудаку, который попал в Литву откуда-то с севера Руси и которого Витовт приблизил к себе за необыкновенные его охотничьи способности.

— Он языкам всяким разным разумеет, — сказал Витовт.

— И по-татарски лопочет?

— Нет, он язык птиц да зверей понимает.

Чудаком звали его потому, что принадлежал он к неведомому племени чудь, а истинного имени своего не знал, ибо родители его и вообще все одноплеменники, не желая попасть в плен к врагу, превратились в белые березки, когда пришли на их землю захватчики; так, во всяком случае, думал он сам. Вырос Чудак среди русских охотников и познал повадки всех зверей и птиц, столь искусно, подражал их голосам, что они доверчиво подходили к нему почти вплотную. Вабил он так правдоподобно, что волки и шакалы дружно отзывались ему по ночам со всей округи; лисицы сбегались, когда он начинал пищать по-мышиному или кричать голосом раненого зайчика. Он и сейчас, потехи ради, снял с головы мохнатую шапку и, подбрасывая ее вверх, застрекотал по-сорочьи. Тотчас же кинулись к нему со всех сторон и закувыркались в воздухе воронобелые птицы, а когда Чудак весело рассмеялся и замахал на них рукавицами, разлетелись обиженно и осуждающе.

— Что ты им сказал? — спросил Витовт.

— Я сказал, будто я — маленький сорочонок, попавший в беду.

На нынешней охоте Чудаку предстояло найти по следам кабанов, организовать облаву и выгнать зверей из леса на стрелков, которыми по давнему неписаному праву бывали всегда гости Витовта и он сам.

Пока ехали на место облавы через покрытые хрустким первым льдом болота и луговые трясины, по гулкой глинистой земле, усеянной, словно черепами, белыми валунами, Витовт рассказывал, что неделю назад охота на вепря получилась неудачной, упустили зверя:

— Вышло два стада диких свиней на стоявших в засаде лучников — моих гостей иноземных, магистра ордена Ливонского Бургера, принца датского Лерсона да легата папского Авессалома, и у всех троих сердчишки робкие оказались, все пропустили кабанов с миром, ни единой стрелы не выпустив. Один говорит, что промазал, второй — не успел будто бы выстрелить, а третий даже и не видел никого…

Ехавший рядом Чудак улыбнулся, и Василию подумалось, что похож он на Янгу: так же широко отставлена одна от другой брови, такой же тоненький и пряменький носик, а главное — постоянная мягкая и добрая улыбка. Он, казалось, вообще никогда и ничего не говорит, не улыбаясь при этом. И сейчас защитил гостей:

— По первому разу всякому страшно. Да еще бывалые охотники запугивают, говорят: «Идешь на медведя — соломки захвати, на дика пошел — домовину долби».

— Верно, верно, Чудак-человек, да только с гостями теми не пойду я и на медведя даже, такие могут и на соломе не улежать, свалятся со страху с лабаза, сердце у них дрожкой дрожит еще до выезда на охоту.

Витовт говорил с усмешкой и как бы жалуясь, словно бы совершенно уверенный в том, что у Василия и Данилы сердца дрожкой дрожать не могут. Однако, когда загонщики с гиканьем и посвистом стали окружать чащобный лес, Витовт, прежде чем занять свою засадную позицию, подошел к Василию, обронил небрежно:

— Этот дик— такая дурная зверюга, что может вдруг изменить направление и на человека кинуться. Медведь, сохатый, олень — все бегут прочь, а этот в ярость приходит. На меня не однажды кидались, но я перед самым их носом отскакивал в сторону — для нового нападения они уже не разворачиваются почему-то.

Так, вроде бы ни за чем сказал, но Василий чувством благодарности сразу проникся — и за совет дельный, и за участие само по себе.

Витовт надел Василию на левую руку возле сгиба кисти, где пробивается пульс, металлический щиток, а на большой палец костяной наперсток для предохранения от удара отрыгнувшейся тетивы.

— У тебя слишком мощный лук. — Поправив колчан, он перехватил свой лук навскидку и добавил, уходя: — Лучше всего бить в глаз, под ухо или под лопатку. Ни пуха ни пера!

Это уж завсегда так — ни пуха ни пера! Надо обмануть злых духов, чтобы они не помешали охоте: мол, нам вовсе ничего и не надо — ни зверя, ни птицы…

Оставшись один под прикрытием разлапистого тернового куста, Василий повторил движение Витовта — поудобнее перевесил легкий, из оленьей шкурки скроенный колчан, несколько раз вырвал из кожаного налучья тяжелый лук, вскидывая его перед собой, словно бы завидя приближающегося зверя.

Крики и посвисты загонщиков доносились по ветру очень далеко, особенно пронзительным и переливчатым был голос Чудака.

Первым выскочил из леса какой-то странный заяц. Он еще не вылинял полностью, на спине было бурое продолговатое пятно, похожее на седло, уши и вовсе были черными, а изо рта торчала длинная бустылина, с которой ему, видно, было жаль расстаться. Заяц подпрыгал к Василию почти вплотную и изумленно осел на куцый хвост. Выплюнул или выронил бустылину изо рта, сердито спросил взглядом: «Чего ты тут торчишь? Да еще с таким луком!» Тут же, видать, испугался до смерти своей собственной дерзости, прижал уши и неуверенно скакнул несколько раз в сторону. Убедившись, что Василий не собирается в него стрелять, приободрился, запрыгал резвее, а затем и вовсе взвился в веселой скачи.

Еще два зайца оглашенно промчались мимо, нырнула в кусты, сверкнув своим зеркальцем крестца, косуля, но кабанов либо не было в чащобе, либо таились они в логовищах, не желая показываться на открытых опушках и в перелесках. И уж завозилась в голове Василия мыслишка: «Может, и нет тут вепрей, а если есть, так, может, они на Данилу или на Витовта выйдут… Хотя, конечно, лучше, если бы на меня… Да нет, наверное, сейчас уж отбой будут трубить, все ближе голоса загонщиков. Но хорошо бы, конечно, если бы выскочил на меня здоровенный секач-единец, а я бы его с одной стрелы в глаз или под лопатку!»

Только возмечтал по-мальчишески легкомысленно и праздно, как увидел враз расширившимися от изумления глазами: из белого, закуржавелого, такого тихого и мирного леса вылетел черно-бурой махиной, трепеща от негодования ли, от страха ли, сокрушая на своем пути мелкие кривые березки и раздирая покрытый снежной опокой кустарник краснотала, тог самый единец!..

Скованная морозом, захолодевшая земля гудела под его ногами, словно литой колокол, после каждого громадного прыжка на высоком горбу вепря вскидывалась черная грива, и был бы он похож на гнедую лошадь, не будь в его движениях столько необузданной уверенности в том, что на его пути нет и не может быть преград. Очевидно, он заметил боковым зрением Василия, чуть сменил направление и без видимых усилий, не снижая скачи, продрался сквозь небольшой колок, где сваленные сгнившие стволы деревьев были переплетены кустарником ежевики и шиповника. Сбитая с ветвей куржа еще трепетала в воздухе густым и ослепительным в лучах солнца снегопадом. А кабан уже перемахнул через открытую перемычку, несколько прыжков отделяло его от нового спасительного колка.

«Далеко, шагов пятьдесят, — метнулось в мозгу, — не попаду. А если попаду, то лишь подраню… И зря встал я здесь, в этом терновнике, в случае чего и не спасешься. Надо бы вон там, под старой березой, на которой трут, на конское копыто похожий гpиб, вырос… От березы до кабана близко было бы, а так… Эта береза ведь может на домовину пойти… И значит, что же?.. Значит, пропустить?.. Да, а Витовт скажет: сердчишки робкие оказались… Были тут у меня магистр ливонский, принц датский, легат папский и еще княжич из великой Руси… Вот как он скажет с насмешкой над всеми нами…»

Что все эти рассуждения в такой последовательности и с такой четкостью прошли в его мозгу, что он все трезво взвесил и оценил, Василий потом не сомневался, но в те несколько мгновений сомнения и решимость одним жгучим кровоподтеком спеклись в нем и выдохнулись в морозный воздух единственным словом:

— Бить!

И вепрь словно бы услышал это слово и чуть осел на задние ноги… Но нет, это первая стрела вонзилась в него. И как второй раз отрыгнулась тетива, не чувствовал Василий, только увидел, обомлев, что рухнул, всю землю, кажется, сотрясая, могучий секач. И тут же скрылся за черным густым кустарником.

«Ушел?.. Или в купаве залег? Может, на меня собирается кинуться?.. Однако уйти с места нельзя — загонка не кончилась, могут другие кабаны пойти…»

Василий метнул глазами в сторону леса и в тот же почти миг увидел, как по другую сторону кустарника беспомощно пытается уйти, ускрестись поверженный, смертельно раненный зверь. Он передвигался на одних лишь передних ногах, волоча по земле зад, делал отчаянные попытки подняться, хотя, наверное, и сам уже чувствовал, что сделать этого не сможет. Смотреть на него было и страшно, и жалко одновременно. Василий трясущимися пальцами наструнил лук. Стрела сшибла с закоченевшего стебля сухую заиндевелую головку курослепа, а затем чиркнула по земле рядом с пресмыкающимся кабаном, пустив веер пыли, смешанной со снегом.

«Выше надо, как бы над ним стреляя… Теперь ведь саженей на десять дальше…»

Следующая стрела впилась кабану в позвоночник, зверь тяжко покачнулся, но не рухнул. Василий, уж в каком-то исступлении, пустил одну за другой еще три стрелы — все они попали в цель. Боров грузно повалился на бок и задел хребтиной тонкий ствол ольхи, с которой сорвались вместе с инеем и завертелись в воздухе узкие зеленые листочки.

«А вереск и клюква вовсе листву не роняют… Неужели убил?.. Я один?.. Такого секача!.. И брусника вечнозеленой, в летнем наряде под снег уходит…»

Облава кончилась. На окраине леса появились загонщики. Чудак затрубил на высокой ноте в рог отбой:

— Ти-и-ту-у, ти-и-ту-у!

Можно было уже не таиться. Василий вышел из куста, закричал срывающимся голосом:

— Есть! Готово!

Первым подошел Витовт. Неторопливо, вглядываясь внимательно под ноги, прошелся по следу.

— Я думал, ты ему зад отбил, но крови нет… какие, однако, прыжки, как у третьяка, даже побольше… Не всякий трехлетний жеребец на такие настильные махи горазд, — Витовт подошел к мохнатой черно-рыжей туше, задумчиво, словно бы не веряще посмотрел на Василия. Прикинул расстояние от тернового куста, снова к княжичу повернулся, теперь уж с лицом откровенно и искренне восхищенным — Молодец, Василий Дмитриевич, такой выстрел любому рыцарю сделает честь!

Василий смутился:

— Да вот зря, наверное, еще-то стрелял? Смотрю, ползет…

— Не зря. Раз ползет — надо стрелять.

Подошел Бяконтов. Прослушав похвалу Витовта, слегка закоробился, однако признался:

— Завидую. Это ничего, что ты прошлый раз — помнишь, в Орде еще? — по лисе промазал. Я тогда убил, а ты промахнулся…

— И тогда не промазал я, просто ушла она.

— Ну да, но это неважно — ушла ведь, а я с лисой домой вернулся, помнишь? Зато вон как ты сейчас выстрелил! Завидую!

— Ти-у-у, ти-у-у! — запел рог, созывая охотников.

Витовт пригласил Василия и Данилу к себе в гости, чтобы отметить удачу хорошим ужином.

Подъехали две повозки, с верхом нагруженные тушами оленей и кабанов, которых добыли из ловчих ям и пастей. На одну из повозок положили и добычу Василия — пытались сначала вчетвером поднять, не осилили, еще двое охотников подошли на помощь.

— Матерый секач. Ай да княжич! — снова похвалил Витовт, сломил еловую веточку и приткнул ее за отворот Васильевой меховой шапки — так принято венчать победителя на охоте.

Василий смотрел, как удаляется повозка, как вихляет у нее заднее колесо, готовое вот-вот отвалиться, но державшееся на оси каким-то чудом, а сам думал с вдруг нахлынувшим потрясением: «Как же это я сумел убить такого страшного зверя? Не говоря уж о Витовте, даже и Данила стреляет лучше, но оба не могут скрыть восхищения и зависти. Даже и великий охотник Чудак улыбнулся скромной и застенчивой, как у Янги, улыбкой, словно бы поблагодарил и поощрил княжича… А может, так оно и должно быть? — посетила вдруг странная догадка, — Ведь я же все-таки не им чета, я же настольник великой Руси, и быть всегда первым — это мне свыше предопределено! — Поймав себя на этих нескромных мыслях, он поискал им оправдание: — У меня был самый хороший лук, и мне повезло, а это добрый знак, теперь пойдет во всем удача, это уж так водится, что как беда не одна, а с победками, так и талант да хабара не единственным желанным случаем приходят, но и влекут за собой всеобщее поспешение и счастливый исход дела!»

Еле сдерживая охватившее его ликование, Василий повернулся к Даниле, выговорил залубевшими на морозе губами:

— Хабара — брага, неудача — квас, верно, Данила?

— О-о, княжич! — только и вымолвил Бяконтов, добавил очень искренне: — Завидую, ох и завидую!

Пока ехали неспешно до дворца, Витовт передал Василию грамотку:

— Мой гонец для тебя из Москвы принес, от матушки твоей. Еще прислала великая княгиня денег изрядно, чтобы был у тебя путь домой безбедным.

Василий придержал коня, остался в одиночестве.

Писала мать слова нежные, ненаглядным дитяткой и ясным солнышком называла, заговаривала тоску свою лютую над чашей брачною, над свежей водою, над платом венчальным, над свечою обручальною. Не замечая слез своих, читал-перечитывал княжич начертанные ровным полууставом слова: «Будь ты, мое дитятко ненаглядное, светлее солнышка ясного, белее ярого воска, крепче камня горючего. Отвожу я от тебя черта страшного, отгоняю вихоря бурного, отдаляю от лешего одноглазого, от чужого домового, от злого водяного, отмахиваю от ворона вещего, заслоняю от заговорного кудесника, от ярого волхва, от слепого знахаря… А будь ты, мое дитятко, моим словом крепким — в нощи и в полунощи, в часу и в получасье, в пути и в дороженьке, во сне и наяву — укрыт от силы вражьей, от нечистых духов, сбережен от смерти напрасной, от горя, от беды, сохранен на воде от потопления, укрыт в огне от сгорания… А кто вздумает моего дитятку обморочить и узорочить, тому скрыться в бездны преисподние, В смолу кипучую, в жар палючий…»

Василий запрятал глубоко за пазуху пергаментную грамотку, пустил коня во весь опор, радуясь встречному тугому ветру, уверенный уж совершенно, что впереди его ждут только талант и хабара.

6

Софью, верно, не узнать было: из «щепы щепой», как отозвался о ней год назад Бяконтов, превратилась она в «круглый пшенишный каравашек» (опять же по выражению Данилы). Глазки кругленькие и внимательные, не испугом уж, а лукавством светились. Лоб выпуклый, по-прежнему как у ребенка, но над ним высокая прическа из тяжелых золотистых волос. Носик короткий капелькой, но с ноздрями тонкими и подвижными, как у высококровной лошади. Ротик круглый, и ушки тоже круглые, и личико все круглое, и плечи не костлявые, как в прошлую осень, но округло-покатые. И шелковая ферязь на ней без золоченых вышивок и жемчугов, но с глубоким вырезом на груди, так что виден был целиком и нательный золотой крестик, подвешенный на золотой же цепочке.

— Вот она, моя ненаглядная, единственная, — добродушно улыбаясь, представила Софью ее мать княгиня Анна. — Как слезка, солнечным светом напоенная.

— Как капелька янтаря, — поддакнула молодая, чуть старше княжны девица, а сама стрельнула своим бедовым взглядом зеленых глаз в сторону Данилы.

«Просто рыжая», — подумал про себя Василий, но подумал беззлобно, даже весело, а вслух сказал:

— У нас вот Данила толк смыслит в камнях многоцветных, также и в кольцах искушен вельми.

Бяконтов бросил упрекающий и просительный одновременно взгляд, попробовал отквитаться:

— А княжич собственноручно перстень сковал, даже не один.

— О-о-о! — восхитилась княжна.

— Да неужели? — поддержала княгиня Анна.

— Быть того не может! — не смолчала и зеленоглазая (постельничная боярыня Софьи Витовтовны, как потом выяснилось) и опять обожгла взглядом Данилу.

А тот продолжал:

— Верно, верно, и оба с «соколиным глазом», колдовским камнем. — Тут Бяконтов ликующе заглянул в глаза Василию, нашел в них полное понимание и, отмщенный, закончил уже как истинный друг: — Он тонкому рукомеслу у боярина Кошки научился, а тот сам признавался, что княжич взошел даже выше его самого.

— Как интересно! — завороженно прошептала Софья Витовтовна, и Василий увидел, как по ее личику пробежала светлая улыбка, застыла в двух ямочках на щеках и на пухлых, словно спелые черешенки, губах. А еще увидел он, какие ровные и мелкие зубки у нее — такие аккуратненькие и такие белые, что только зубками и можно их назвать.

И Василий, сам дивясь своей смелости, произнес очень легко, раскованно:

— У тебя зубки ровно жемчуг бесценный, — смутился и ее смутил. И уж вовсе очертя голову бросился, совсем бездумно поступил, о чем, впрочем, потом никогда не сожалел: — А если тебе этот «соколиный глаз» нравится, то я дарю его навсегда!

Он снял перстень и протянул княжне. Тут уж вконец оба потерялись: он хотел было сам надеть ей перстень, и она уже вытянула перед собой пальчики левой руки, но он чего-то испугался, замешкался, его колебание сразу передалось и ей — она сжала пальцы в кулачок.

— А меня зовут Нямуной, я главная боярыня у княжны, — услышал Василий.

Данила повернулся боком к Василию, весь поглощенный разговором с зеленоглазой.

Василий решил-таки взять в свою руку холодные пальчики Софьи, ласкающими движениями надел ей перстень.

— Слышала, какого я дика на охоте взял? — не удержался, хвастнул Василий. — Хотя тебе это не понять, это мужское дело, — прибавил он для важности.

— Почему же? — вдруг не согласилась Софья, — Могу это понять. Отец брал меня на охоту по уткам и гусям. Он стрелял, а меня охватывала дрожь нетерпения, и я даже сама бросалась в воду и доставала дичь, — И она опять просияла ямочками на щеках, — Даже платье намочила и чулки совсем были мокрые… А если подранки — неприятно, правда? Я их добивала головками о борт лодки, не хотела, чтоб мучились.

Василий как бы поперхнулся, несколько странно это ему показалось: нежненькая такая девочка — и головками о борт?.. Впрочем, как судить? — поспешил он оправдать свою возможную будущую невесту. Всяк по-своему чувствует. В Москве не каждая дворовая девка курице голову открутит, в Сарае не всякая татарка станет мясо разделывать — иные только в котле его уже и видят, а эта холодная воспитанная северянка не боится подранков в руки брать и даже добивать их. Василий с любопытством задержал в руках суховатые пальчики, чуть расплюснутые на концах, с коротко подровненными ногтями. Глаза Софьи глядели прямо и приветливо, ничего в них такого не переливалось, не зажигалось, не промелькивало, как когда-то — у кого?.. Так таинственно, в полутьме у кремлевого дерева… Но Янги, может быть, и на свете больше нет. Наверное, нет… Глаза Софьи глядели прямо, светло и приветливо. Не больше. Впервые так смело и приветливо глядели на Василия девичьи глаза. И ничего в этом не было зазорного. Равная глядела на равного, с детства приученная к будущей судьбе: княжеское замужество или монастырь. Может быть, оттого спокойны были почти прозрачные глаза? Рассудка в них было больше, чем души. Но Василию в данном случае не помогала его обычная наблюдательность: спелые, чуть надменные губы Софьи дрогнули, приоткрылись и так остались, показывая в атласной розовой глубине два остреньких передних зубочка. Как будто шум хвойного леса, сухой и гулкий, прозвучал в голове у Василия. Хотелось ему и боль Софье причинить, и прощения у нее за что-то попросить, и вообще сделать с ней что-нибудь такое… такое… страшное… сладкое… стыдное…

И тут подошел Витовт, очень довольный выражением лица Василия, которое он внимательно наблюдал издалека, беседуя с гостями. У княжича пятна на скулах, пересохший рот — ах, молодость, ты — прозрачный родник! Отважная, сильная, даже рано мудрая, но ты — прозрачный пламень купальских костров! Сквозь плавкий жар видна твоя беззащитность перед предусмотрительным опытом зрелости… Впрочем, главное богатство Софьи пока еще при ней. Высокородна, невинна, разумна. И возраст — ягода, которая завтра брызнет соком. Витовт внутренне усмехнулся. Глаза же его глядели тоже прямо и приветливо. И голос был спокойный, вежливый.

— Гость наш из Дании, принц Лерсон, — представил он Василию нарядно разодетого юношу.

Датский принц туг же сообщил через своего переводчика, что много слышал о Гердарикии[61], откуда вывозятся такие меха, которых европейцы жаждут так же, как царствия небесного. Витовт заметил с показным неудовольствием, что в Гердарикии не только меха есть, но и многое такое, что иностранцам неизвестно. Поняв настроение Витовта, Василий спросил, заговорщически подмигнув:

— Это он кабанов пропустил?

— Да, я его потому и не взял сегодня на охоту.

Софья тонко улыбнулась, перевела взгляд на дареный перстень. Витовт проследил ее взгляд, увидел перстень, но сделал вид, что ничего не замечает: мало ли у его дочери украшений! Славная девочка. Уже получила залог… так это называется?.. да, любви! У настоящей благородной княжны чистота и невинность — лучшие из достоинств. И конечно, покорность родительской воле! Хорошая дочь — хорошая жена, московитянин!

Голос Витовта оставался безразличным и по-прежнему ровным:

— Таким охотникам, как принц, лучше сидеть дома, восхищая девиц вкусом и изысканностью своих одежд, не правда ли?

Василий совершенно согласился в душе с этим предположением.

— Но девушки любят лишь тех, кто смел и решителен. Разве нет, Софья?

Она вспыхнула так, что глаза ее подернулись влагой, затрепетало нежное горло в вырезе платья.

Лерсон вопросительно переводил глаза с Витовта на Софью и Василия, не мог понять, о чем идет речь, а переводчик, видимо, пощадил его самолюбие, как-то иначе переложил суть разговора, а потом сказал Василию:

— Принц приносит тебе свои поздравления. И еще он спрашивает, верно ли пишут немцы, что между русскими и агарянами произошло страшное сражение, которое только было на памяти людей?

— Так не только немцы, так во всех странах света говорят[62],— возразил Витовт. Ему, видно, датский принц изрядно надоел. Не опасаясь обидеть гостя и нимало не смущаясь его присутствием, он сказал Василию: — Все они, европейцы, что немцы, что датчане, что шведы, прокудливы, как кошки, а робки, как зайцы.

— Но ведь говорят, что заяц вовсе не трус, просто себя бережет? — Василий знал, что Лерсон не понимает их речь, но все равно испытывал некоторую неловкость, старался смягчить разговор.

Софья глядела невинно, непроницаемо, будто тоже ничего не понимала по-русски, приложила руку с перстнем к щеке, как бы случайно, тронула лепестками губ «соколиный глаз»… Беглый, скользящий взгляд — на Василия, снова внимательный и спокойный — на отца.

Княжича от детского ее лукавства пронизала непонятная дрожь. Странное чувство охватило его на мгновение: будто Софья с ее круглым личиком, тонким станом, закованным в панцирь платья, тяжелыми, отливающими при свете свечей в золотистую прозелень волосами — уже его собственность, взыскующая его защиты, любования, милости и жалости.

— И таракан, говорят, не трус, да вот беда, ножки у него кропки. Также же вот хрупкие да слабенькие ножки и у европейцев: им бы крестовый поход на Орду устроить, а они на Литву да на Эстонию, на Русь, что их грудью защитила, кидаются, — гнул свое Витовт.

— Один дьяк в Подолии сказал, — воодушевился и тоже отбросил тонкости Василий, — что агаряне завязли в Руси, обессилели и остановились на границе с Европой, как стрела на излете.

— Правильно молвил дьяк, — Витовт стал говорить уж нарочито громко, явно заботясь, чтобы слышали его все гости: герцоги, магистры, принцы, легаты. — Свей и сумь, тевтонцы и меченосцы, датчане и немцы — вся кованая громоблистающая рать Европы, оглушительная и ослепительная, не ка Орду, не на Сарай да Каракорум бросилась, а на бедную Русь, думая, что повержена она вовсе и можно даже на тараканьих кропких ножках завоевать ее. Меч твоего пращура Александра Невского несколько протрезвил их, однако и сейчас не унимаются, пялят жадные глазищи на Русь. — Витовт взял Василия под локоть и повлек в сторону, говоря уж одному ему лишь и желая подчеркнуть, что он решительно выделяет московского княжича среди всех своих гостей. — Ордынское нашествие оторвало Великую Русь от Руси Малой и Белой, окончательно размежевало с Литвой. Связующие нас цепи, княжич, надо восстанавливать. Когда станешь ты сам государем, увидишь, что надо тебе самому решать вопросы войны и мира, как и другие жизненно важные дела, то поймешь, что и родственные отношения с соседями не личные лишь, но державные интересы преследуют.

— Да, это так, это я знаю, — соглашался Василий, а сам о чем-то другом думал, на что-то решался. Наконец спросил, волнуясь: — В Трокае, в крепости твоей, видел я дюжину тюфяков…

— A-а, бомбас? Пушки? — сразу понял Витовт.

— У нас была одна в Москве, да расплавилась в пожар. Фома Кацюгей сам клепал бочки, но разрывает их.

Витовт хитро прищурился, и не понять было — всерьез говорит или шутит:

— Все пушки я приготовил в приданое дочери.

— И без этого приданого твоя дочь что жар-птица, — в тон ему отвечал Василий.

— Я рад, что ты так рассуждаешь, — Витовт посерьезнел. — Согласен, значит?

— Согласен, великий князь!

— Пока еще нет, не великий, пока просто князь литовский, — Витовт чуть сжал сильными пальцами локоть княжича, повлек его в соседнюю комнату, — но в союзе с тобой добьюсь такого титла. — Прикрывая за собой дверь, взглядом ли, жестом ли дал понять супруге, чтобы тут же следом вошла в комнату с дочерью.

Они оказались вчетвером. Василий смущенно Тупил взгляд, но все же заметил, как вздрагивали тоненькие белые пальчики Софьиных рук, которыми она оперлась о стоявший перед ней столик, выложенный перламутром.

Витовт что-то негромко сказал ей по-литовски, она повернулась и стала прилежно слушать отца. Вот чуть приметно кивнула — Василий догадался об этом по тому, как качнулись на ее розовых ушках золотые дутые серьги.

Князь с княгиней вышли из комнаты. Василий и Софья молча посмотрели на стоявшую возле перламутрового столика короткую лавку, обитую рытым черным бархатом, и, правильно поняв друг друга, одновременно сели. Василий нечаянно задел рукой за ее круглое, обтянутое шелком колено и вздрогнул от этого прикосновения. Склонив голову, увидел, что на ногах у нее чулочки нежно-розового цвета и пурпурные туфли на высоких точеных каблуках.

Она первая преодолела смущение — коснулась тонкими перстами склоненной его головы, поиграла белыми кудряшками волос, засмеялась по-детски:

— Смотри-кa, какие тугие колечки, никак не хотят развиваться!

Василий поднял голову, посмотрел близко в лицо ей. От ее одежды, волос, рук веяло благовониями.

Она испугалась его взгляда, улыбка замерла на ее губках-черешенках, застыла в ямочках щек. Преодолевая страх и стыд, Василий решился поцеловать Софью, губы её оказались мягкими, теплыми и солоновато-сладкими.

7

Всполошился вдруг городок от превеликого гула медных колоколов. Было раннее утро, базар на посадской площади еще только-только разворачивался. И туг решили мужики, что степняки либо другой какой ворог налетел, начали бросать на телеги свой непроданный товар и, поживее подбирая вожжи, шали лошадей от греха подальше. Крики потерявшихся женок и детей, переклички односельчан, отыскивавших друг друга в общей суматохе, ржание испуганных лошадей и грохот колес по мощеной площади разбудили весь город, и Витовта с Василием в том числе. Тут-то выяснилось, что никакой опасности нет, — это Киприан с превеликим шумом заявился.

— Тьфу, баламут! Знал бы — не звал, — осерчал Витовт, пригласивший митрополита на торжественный обряд обручения.

Киприан был радешенек, что свершилось-таки замысленное им, но виду старался не подавать, ворчал:

— Введу, введу дочь твою в лоно православия, которое чисто и небесно, кротко, как дух Евангелия, но вот крещение у вас тут неверно ведется — через обливание, а надобно троекратное погружение в купель. Миропомазания Софья твоя не знает, потому пока не может считаться дочерью церкви. И вельми озабочен я устройством в Руси Малой и Белой церковного правления, чтобы не было подобных скорбей.

Чувствовал Киприан, что близок, как никогда, стал он к своей цели, понимал, что нужен Витовту и московскому княжичу, а потому хотелось ему продлить праздник души своей — потому-то излишне поучителен и чрезмерно строг был. Милостиво разрешив Софье не повторять обряд крещения, он потребовал, однако, чтобы она семь дней ходила в церковь, и совершал над ней четыре молитвы, повторяя каждую по десять раз, не разрешал ей все это время есть ни молока, ни мяса. На восьмой день велел надеть христианские ризы и венец, помазал святым м и р р о м чело, ноздри, уста, уши, «сердце» и ладони рук: облачение в белые одежды было знаком новой чистой жизни, венец из цветов — нимбом солнечных лучей, а помазание мирром дало право ей взять в руку возжженную свечу, которая преображает свет, с которым войдет Софья во сретенье жениху.

Киприан определенно перестарался, нарочно затягивал обряд обручения, так что Витовт уж стал выказывать признаки неудовольствия.

— Вот только грехи еще с души сниму.

— Что за грехи вдвенадцать лет?

— Двенадцать лет — возраст духовного совершенствования. — И Киприан ударился в длинное объяснение того, что каждый из младенцев, становясь отроком, постепенно загрязняет свою ангельскую душу. С его уст срывается первое лживое слово, краска стыда заливает его, когда он в первый раз солжет, он начинает узнавать, что такое зависть и ревность, испорченная среда начинает толкать его и на другие пороки.

Сначала душа покрывается как бы сеткой греха, едва видимой для духовного глаза, а потом, когда человек привыкает к греху, целыми пластами своей грязи грех этот начинает прилипать к бессмертной душе.

— Какие такие пласты? — уже еле сдерживал возмущение Витовт. — Заканчивай живее.

Киприан больше не возражал, заставил только Софью повторить за ним:

— Возьми от меня бремя тяжкое, греховное… Пощади создание свое, спаси меня, падшую. Помилуй меня, Боже, помилуй меня.

Наконец приуготовлена была Софья Витовтовна к сговору и помолвке. Обряд обручения искони жил как В русском, так и в литовском народах, сопровождался рукобитием, литками: торжественное соглашение скреплялось пожатием рук и затем отмечалось пиром. Но Киприан и тут на своем настоял: требовал, чтобы всему торжеству предшествовало церковное благословение. Дьякон пропел особое молитвословие, а Киприан встал между Василием и Софьей, соединил им руки — обручил. И еще обручи надел обоим: Василию железный перстень в знак силы мужа, а Софье — золотой в знак ее нежности и непорочности. Не упустил случая и проповедь прочесть:

— Обручение не просто обряд, то есть нечто внешнее, это один из величайших актов духовных, освящающих человека, подобно крещению, покаянию, святому причащению и прочим таинствам, это именно таинство. Сказано в Библии: «Нехорошо быть человеку одному, сотворим ему помощника, соответственного ему». Во всем сияющем первозданном мире не было у Адама существа роднее и ближе Евы. Она, одухотворенная, подобно ему самому, часть его существа, была наделена даром духа для того, чтобы помогать Адаму в его трудах. Смысл брака — в общем духовном пути. Брак не угашает горения духа в человеке, если супруги правильно к нему подходят… — И добавил очень строго по-житейски, что обручение обязывает отныне Василия и Софью к верности друг другу: жених получает теперь право на иск об обиде своей невесты посторонними лицами, а невеста за нарушение целомудрия наказывается так же, как жена за прелюбодеяние…

Со вздохом облегчения покинули оба храм. Во дворце Софья ушла к себе, чтобы смотреть наряды и подготовиться к пиру.

Витовт торжественно приблизился к Василию, смахнул мнимую слезу, сказал, не скрывая удовлетворения:

— Будем теперь мы с Дмитрием Донским сватами, а ты придешься мне зятем. Добрым пиром следует отметить наше родство.

Скоро и Софья вышла с женской половины разодетая, облитая золотом. Шелест прошелся среди гостей.

— Ну ты скажи, не идет, а парит, — произнесла то ли искренне, то ли для Василия нарочно одна из боярынь, а вторая поддакнула:

— Да, и не касается пола следочками-то своими!

— Уж такая раскрасавица, прямо из сказки!

— Ненаглядная краса, ну просто-таки ненаглядная!

Василий догадывался, что такие слова непременно говорятся в подобных случаях, однако все равно приятно было ему их слышать. Он любовался своей невестой, охотно двинулся ей навстречу. Софья склонила голову, едва не касаясь волос Василия расшитым жемчугом высоким налобничком, безвольно протянула ему маленькую холодную руку.

Данила вертелся возле, вел себя так заинтересованный сват, хотя вовсе этого уж и не требовалось:

— Ехали мы лихо, въехали тихо, купцы — честны молодцы. Есть у нас соболь красный, а еще нужна ему куница — красная девица! — тараторил он, а обращался к одной лишь зеленоглазой боярыне, и всем понятно было, что это за соболь красный и на какую куницу он. свой глаз положил.

Столы были составлены покоем. Василий и Софья с родителями заняли места на перекладине буквы «П», а остальные гости — по сторонам. По правой косине восседали важные сановники и бояре, за левым боковым столом — жены сановников и бояр в том же порядке знатности, как и государи их: чем сановитей, тем ближе к Витовту с Анной и молодым.

Все подняли кубки, чаши, стопы, а Василию поднес его будущий тесть большой рог, оправленный в золото. Вина были и французские, и грузинские, и рейнские, и бургундские. Виноградные красные и белые, из местной ягоды смородины сваренные, также полынная и гвоздичная настойки.

Жаренные целиком лебеди и гуси, даже и перьями разукрашенные, рыба разнородная, а самая знатная закуска — русская икра: осетровая и щучья, стерляжья и линевая. Все яства разложены на серебряных, хрустальных, фарфоровых блюдах, ножи и серебряные двузубые вилки — византийский прибор.

Начался пир благопристойно, но скоро боярин-виночерпий один уж и не справлялся с делом, ему на помощь еще двое пришли, без устали наряжали винные кубки и чаши.

Датский принц Лерсон изрядно захмелел и, расплескивая вино, сказал Василию с упреком:

— Это из-за вас, русских… Это вы нас научили пить вино, не разбавляя его водой.

Василий знал, что датский принц приехал в Литву искать руки Софьи, но вынужден теперь будет возвращаться восвояси ни с чем. И Василию было даже несколько жаль своего неудачливого соперника, но и торжества своего не хотелось скрывать, в душе все пело и ликовало в предчувствии скорой счастливой судьбы, и он ответил, смеясь:

— По плечу надо дерево рубить.

Витовт, тоже уж изрядно захмелевший, оглушительно захохотал и провозгласил здравицу наследнику великого князя московского. Гости шумно поддержали тост. Воздел над столом чашу, опять расплескивая густое красное вино, и датский принц.

А Данила время зря не вел и явно преуспевал в своих ухаживаниях за зеленоглазой боярыней: оба сидели в сторонке рядышком, касаясь плечами друг друга, разгоряченные вином и беседой. Когда подошел к ним Василий, они даже и не заметили его.

Нямуна, похохатывая, слушала, а Данила вдохновенно врал:

— В Сарае живут татаре — такие обжоры, жуть. Эх, и жрут! Веришь ли, кажный татарин берет полную лохань щей и зараз вылакивает!.. Да ты что! Я николи не вру, с детства не приучен. А хлеба, знаешь, кажный по три, мало — по четыре каравая за день уплетает и ведром черного молока — кумыса запивает, ей-ей!

— А у вас в Москве? — охорашиваясь, спрашивала Нямуна.

— Вот поедешь со мной — узнаешь, как у нас…

Василий, не сказавшись, отошел, чтобы не мешать другу-приятелю, верному боярину в прилуке его сердца.

Глава XIV. Посреди родной Руси

Сам я постоянно ругаю русских. Даже почти только и делаю, что ругаю их… Но почему я ненавижу всякого, кто тоже их ругает? И даже почти только и ненавижу тех, кто русских ненавидит и особенно презирает.

В. Розанов

1

Путь домой лежал через Киев, из которого в Москву можно той дорогой идти, по которой Андрей Боголюбский увозил икону Владимирской Богоматери, а можно по Десне, Болве и Жиздрою на Оку или по Десне и Угре переволоком в Москву-реку. И северо-западным путем через Новгород не одна дорога: Серегерская через Осташково к Зубцову и Вышневолоцкая мимо Твери и Ламою на Ламский Волок. Но какой путь ни выбирай, всяко выходит, что займет он никак не меньше двух-трех месяцев, начнется тележной колеей, а кончится санным полозом. Вот почему предотъездные сборы все затягивались, откладывались со дня на день. Да, по правде говоря, оттого еще не торопились, что ждали гонца из Москвы.

Киприан готовился сам отслужить напутственный молебен, благословить Василия и был неприятно удивлен, когда Бяконтов вдруг сообщил ему на ходу, словно бы между прочим:

— Завтра поутру мы отправляемся в путь-дорогу.

— Завтра негоже, — закочевряжился, не сумев скрыть досаду, святитель. — Сказал же Иисус Христос: «Кто не дверью входит во двор овчий, но перелазит инуде, тот вор и разбойник, а входящий дверью есть пастырь овцам».

— Мало ли что Иисус Христос сказал… А князь Витовт и княжич Василий решили, и все! — легкомысленно отмахнулся Данила, чем привел Киприана в неистовство.

— Этакая скверна смердит из уст племянника святого Алексия! — воскликнул он и с не приличествующей его сану и одеянию резвостью побежал к Василию. Не скрывая гнева своего, обратился, ни княжьим званием не титулуя, ни по отчеству не величая: — Василий! Если виноват я в чем перед тобой, согрешил если, прощай!

— Что случилось, святитель? Чем прогневал я тебя, митрополит всея Руси?

— Ерничаешь к тому же, митрополитом всея Руси называя…

— Истинно так думаю! — заверил Василий и повернулся к образам с зажженными лампадами, перекрестился.

— А коли истинно, зачем решил завтра в путь идти, моего благословения не спросив?

— Вот, наверное, почему тебя отец мой невзлюбил: во все-то ты, владыко, нос свой суешь, туда даже, где дела мирские, Господу неподвластные, — резко сказал Василий, явно желая раздразнить Ккприана и вызвать на полное прямодушие.

А Киприан впервые обратил внимание, что в глазах у княжича не детская тоска, а взгляд жесткий и тяжелый. «Как бы покруче батьки своего не обернулся», — ворохнулась тревожная догадка.

— Отнюдь, княжич Василий Дмитриевич, — сразу и о титле, и о величании вспомнил митрополит, — это отец твой слишком много себе присвоил и мало воле Господа оставил! — Киприан снова вознесся в праведном негодовании, глаза его замерцали победным светом.

— И от хана Тохтамыша я слышал, и от многих мужей европейских, что имя отца моего принадлежит истории, а что дурное про него молвится, то это клеветы врагов и завистников. — Василий говорил, не отрывая взгляда от янтарных, отвердевших глаз Киприана, и возликовал, заметив, как потухло в них победное мерцание, как тень замешательства пробежала по его лицу. Нервными движениями обеих рук Киприан пригладил только что дерзко топорщившиеся в стороны усы и затеребил узкую, черную с проседью бороду. Он тянул время, раздумывал, как половчее ответить. Разжал наконец пепельно-серые губы:

— То верно, что был Иисус кроток сердцем и смирен был, как сказал один из пророков, таким, который тростника надломленного не переломит и льна курящегося не угасит, а однако же причтен к злодеям был.

— Ну и склизкий ты, владыко, прямо линь!

Киприан окончательно понял всю серьезность момента и те последствия, которые этот разговор может иметь, повел себя осмотрительнее и согласнее.

— Видишь ли, княжич, — выдохнул и тут же наложил перст на уста, словно бы испугавшись слов и мыслей своих. — Видишь ли, — говорил он далее уж с какой-то отчаянной решимостью, словно был уж не властен над собой, но и с великомудростью такой, будто сама истина его устами вещала: — Личность отца твоего, великого князя Дмитрия Ивановича Донского, представляется мне неясною. Я изучал бытие его земное и житие в Боге, в глаза мне бросились повсюду глубокие противоречия. Я видел смешение отваги с нерешительностью, храбрости с трусостью, ума с бестактностью, прямодушия с коварством. То казался он мне человеком малоспособным, то с головой Божьей милостью. Но что имя его истории принадлежит, кто же спорить станет! До Дмитрия Донского русские князья управляли своими уделами и были погружены в заботы о том, как бы примыслить к своим владениям тот или иной соседний удел, как бы увеличить доходность своей земли. Дмитрий Иванович поставил во главу уж не бренные хозяйственные заботы, не о своем лишь благополучии пекся, а счел своим призванием охрану своей страны от иноплеменников — ордынцев, литовцев, поляков, и в этом его заслуга, в этом его слава. А тебе предстоит еще дальше отца своего пойти — не ограничиваться только заботами об одной обороне, но решать великую задачу возвращения в общую семью русских земель тех городов и весей, что были расхищены ворогами во времена удельной бестолковщины, ты должен объявить своей отчиной все земли, где слышится русская речь и исповедуется православие. Помнишь, княжич, ты еще был ребенком, я показывал тебе свой чертеж русских городов? Я подсчитал: почти триста пятьдесят городов от Дуная до Устюга, от Немана до Дона, от Лукоморья до Студеного моря[63] некогда составляли одно русское целое. И должны составлять! И будут! А я тебе буду в этом святом деле первым помощником. — Произнеся все это с большим чувством, митрополит склонил голову, так что раздваивавшиеся надо лбом и ниспадавшие на плечи сивые, посеченные сединой волосы обрамили лицо его, и таким он запомнится Василию навсегда, и именно эта склоненная голова, а не слова и поступки Киприана определят окончательно отношение к нему московского княжича. Неосознанно еще, просто почувствовав внутреннюю необходимость закрепить свою власть над строптивым митрополитом, Василий объявил:

— Завтра поутру я выезжаю в Москву.

Киприан согласно кивнул, и на пробор расчесанные его волосы снова посыпались с плеч.

— Завтра так завтра, только знаешь, княжич, может быть, нам налегке, без обоза до Киева добраться, чтобы успеть ко дню убиения Глеба, князя русского? Не думаешь ли, что до отъезда домой следует тебе Печерскую лавру посетить, святым мощам пращуров Бориса и Глеба поклониться, молить их за русскую землю? А когда обоз твой подоспеет, закончим все приготовления к дальней дороге, молебен отслужить приличнее в русском городе, а не здесь. — Кротко, даже просительно сказал это Киприан, но Василий понял потайной смысл его речи: следует, конечно, посетить лавру, но на это уйдет несколько дней, и, таким образом, все вроде бы по-киприановски выйдет — отложится окончательный отъезд. Но не стал перечить, решил расстаться с незадачливым владыкой посогласнее.

Налегке — это, разумеется, на верховых лошадях, но, когда все уж было решено, Киприан опасливо посмотрел на оседланных ярых, застоявшихся жеребцов и отказался:

— Я конем управлять невежда.

Пришлось закладывать для митрополита крытый возок, куда он распорядился перенести маленький ларец для книг, медный складень и походное, из ремней сделанное кресло.

Василий в красной однорядке с деревянными застежками, в поярковой красноверхой шапке был уже в седле, нетерпеливо стегал себя по голенищу сапога плетью. Конь под ним выученный — слушался одного легкого касания ног, а сейчас стоял недвижимо, только чуть прядал ушами при каждом щелчке плети.

2

Встретили их с хлебом-солью, с хоругвями и церковным пением, но впечатление от посещения Киева осталось грустное.

Эта матерь русских городов, о чьей красе и величии была наслышана вся Европа, год от году приходила во все более безнадежный разор. Следы Батыева опустошения словно бы на веки вечные отпечатались на всей южной и восточной Руси. Не могли русичи залечить раны потому, что безжалостно продолжали зорить их жизнь не только ордынские, но и западные хищники — римляне, немцы, поляки, литовцы.

Опустошения следовали в страшных размерах от внешних врагов и внутренних усобиц, а к ним присоединялись и другие бедствия: страдала Русь, наравне со всею Европою, от чумных зараз и моров. Собирались по пути в Москву посетить также и древний город Смоленск, названный так в девятом веке потому, что славянское племя кривичей гнало тут в большом количестве смолу; именно вблизи этого города на реке Смядыни был убит, брошен в пустыне под колодою князь Глеб. Но гонец Витовта сообщил: такая язва свирепствовала в Смоленске, что остались в живых лишь пять человек, которые вышли и затворили ворота города, наполненного трупами.

Витовт придержал свою лошадь, перевел жеребца на шаг и Василий.

— С надеждой глядим мы, княжич, в ту сторону, куда путь твой лежит. Там, на северо-востоке, встал русский человек прочно, сумел соблюсти дедину и отчину, не дал прийти земле в запустение, хотя ведь и на нее те же, не меньшие, беды обрушились. Но пашет там по-прежнему русский человек землю, строит кремли и храмы. Он не только умеет перетерпеть, но знает, как слагать славное будущее своей отчизны. Я рад, что породнился через тебя с русскими, их постоянное желание помогать другим трогательно и удивительно, их доброта идет от широты души и помыслов, высоко их небо!

Василий до рези в глазах всматривался в дальний западный окоем, и уж было запершило в горле у него, но не ослезился голосом от таких речей будущего своего тестя, нашел слова твердые, державные:

— Да. Пусть какой-то другой народ будет жестоким и коварным, а мой пусть будет всегда народом отзывчивым, добрым, живущим на радость не только себе, но- и другим. Если зло необходимо, пусть оно гнездится в сердцах каких-то других людей, не на русской земле.

Хорошим, добрым и многообещающим было прощание. Василий преподнес своей невесте подарок щедрый, истинно княжеский: серебряную шкатулку с жемчугом, гребень из слоновой кости, отделанный золотом, штуку китайского шелка, а самое громкое одобрение гостей и родни вызвала золоченая и изукрашенная многоценными каменьями детская колыбелька — основательные, стало быть, намерения у княжича!

Витовт подарил ему только что купленные у заморских купцов золотые с сердоликом запоны, собственноручно пристегнул их Василию на запястьях, напутствовал с доброй улыбкой:

— Ну, дорога колесом вам!

На городской заставе поднялась, как колодезный журавель, жердь, распахнулись ворота, выпуская длинный обоз княжича.

3

Велика Русь — глазом не осмотришь, рукой до Москвы не дотянешься! Выехали в погоду ведренную, благодарную, было тепло, словно летом. На святого Дмитрия, покровителя скота, с утра до вечера тянулись на юг аисты, весь день выдался поголу, а значит, как сказал когда-то Боброк, Пасху надо теперь ждать теплую. А уж на следующий день посыпался с неба сначала ситничек, затем обрушился ливневый дождь, который скоро перешел в обложной — он так обло, со всех сторон света подступил, что казалось, не вырваться никогда из его кольца. Земля насытилась водой, уж не впитывала, а отдавала влагу. Когда наконец весь дождь пролился и выглянуло на небе тихое солнце, воздух стал парить — сочно и вкусно, словно сок брызнул из надкушенного яблока. Несколько дней стояло безоблачных, но все равно телеги проваливались в грязь по ступицу. И не зря зовут октябрь грязником, такой месяц, что не угадать, на чем выезжать — на колесах ли, на санном ли полозе.

Упряжные лошади еле плелись. С утра возницы чмокали губами да посвистывали, к обеду начинали понукать вожжами, а к вечеру, осерчав и утомившись, огуливали лошадей кнутами. Но когда замечали, что лошади вовсе выбиваются из сил, а это происходило через каждый час пути, спрыгивали с облучка на землю, давали коням отдохнуть, а тем временем счищали навертевшуюся на колесах жирную грязь кнутовищем, сбивали тупым, приплюснутым носом лаптя. Тяжело приходилось даже и верховым всадникам — брызги из-под копыт долетали до лица, а тяжелые мокрые травы цеплялись за стремена, сапоги промокли насквозь.

Казалось, ничего не может быть хуже этой стихии, ан может: пока ночевали на постоялом дворе, ударил мороз, кожаные персчатые рукавицы, оставленные в холодных сенях, звенели, точно из железа кованные, залубянилась и одежда, и сыромятные ремни уздечек, инеем и льдом все было схвачено так, что даже и пешком, ведя лошадей в поводу, трудно было идти, кони сразу засекли в кровь ноги, спотыкались и останавливались при всякой возможности, понуро уткнувшись озябшими носами в стволы деревьев либо в стены строений, даже вороны и галки так озябли, что никак не могли угнездиться на родных своих ветлах, покрытых коркой льда.

Но первый снег, павший на мерзлую землю, как водится, долго не лежал. Скоро снова все раскисло, так что пришлось на несколько дней задержаться в повстречавшемся заброшенном монастыре.

Наконец погода установилась. Пришла настоящая зима. Снег припорошил отжившую, пожухлую и сникшую траву, а еще вчера черные поля выбелились и словно бы разгладились — можно было смело менять тележные колеса на санные полозья.

К Москве подъезжали на зимнего Николу. Снег был, уже глубок, так что ехали гусевой запряжкой. Впереди шли розвальни — приминали путь, а за ними тянулись крытые кожаные возки, подбитые изнутри войлоком и коврами, которыми снабдил предусмотрительный Витовт. Чем ближе к дому, тем веселее шли лошади, словно чуя конец пути, яро косили оком, изловчившись, хватали жарко дышащим ртом свежего снежку. Все заливистее и несмолкаемее бился золоченый колокол под дугой, ему вторил круглый бубенец с серебряной горошиной внутри. Позади оставались полозницы, до того гладкие да блестящие, что в них, как в зеркало, смотреться можно, а впереди — Москва, белокаменная, золотая, многоцветная…

— Вот теперь взаправду дома мы! — ликовал Данила, сдирая с бороды и усов сосульки.

Василий узнавал и не узнавал родину.

Еще когда перешли прошлым летом степь и впервые увидели хлебное поле, он почувствовал себя на родной земле, хотя была это далекая Волынь.

Воздух над ячменным полем колыхался, как полая вода, и казался зеленым. Василий ничком бросился наземь, сразу ощутив телом и теплую влагу, что хранила еще с весны земля, и ласковое полуденное томление наливающихся силой колосьев. Вот она какая, родная земля, нет в ней рек из меда и молока, но есть зато беспредельное поле хлеба, нет шумящих водопадов, но зато звенят острые, подсыхающие усики колосьев…

В черноземной степи крестьяне выращивали пшеницу да ячмень, а рожь сажали лишь для кваса, который изготавливали в огромном количестве. Квас не переводился круглый год, стоял постоянно в каждой избе — в деревянных жбанах, глиняных корчагах.

Но вот началось скоро и аржаное царство — родная Залесская земля! Рожь более терпелива к холодам, стойка к засухам, неприхотлива и урожайна, родится даже там, где снег укрывает землю на семь месяцев в году, и почти на всяких почвах — тяжелых глинистых и легких песчаных, суглинистых и разделанных из-под торфяников, притом в отличие от пшеницы не убожит, не истощает то есть, почву. И как было крестьянам не оценить и не приветить такое растение! Рожь утвердила себя в Залесской земле давно: ржаной хлеб упоминается в самых древних русских пергаментах. Но за неприхотливость свою, способность рожать в любых условиях, и обречена, как видно, рожь оставаться порой бесплодной: пойдут во время цветения затяжные дожди — все, пропадет пыльца, подуют сильные ветры — опять беда, но и полное безветрие ничем не лучше — и в этом случае не произойдет опыления.

Василию довелось увидеть цветущую рожь. Было это на рассвете, как только тронулись в путь после очередной ночевки.

«Как море!» — восхитился Данила. Василий моря никогда не видел, показалась ему рожь похожей на степной пожар.

Невидимая и невесомая пыльца из нежно-розовых цветочков срывается от слабого дуновения ветерка и сбивается в сплошное облако. Невидима пыльца, невидимо крохотны и росинки на ней, а под упругими и сильными лучами солнца вспыхивает тьма-тьмущая крохотных радуг. Многоцветное сияющее облачко плывет, движется — растения шлют друг другу животворное душистое семя, и кажется, что колосья колышутся не от ветра уж, а от воздействия этого живого радужного облачка. Оно движется, но не спешит, словно бы наслаждается великим праздником любви, обходит все поле от края и до края… И начинает казаться, что над полем властвует не только свет, но и звук: может, это шепот колышущихся в счастливой истоме цветиков колоса, шорох его чутких ресниц-остей, говор листьев и стеблей, подсыхающих, сделавших свое дело — доведших до зрелости детей многочисленных; скоро нальются силушкой зерна, заживут самостоятельной жизнью, продолжат и дальше славный и бессмертный род ярицы.

А вот уж поле и со спелым хлебом — пошла в трубку рожь, колосья побурели, налились тяжестью.

Жнецы — дети да старики, жницы — девки да бабы. Жалуются, что опять мор на землю пришел, а урожай — и не слыхали о таком, как теперь совладать с ним не знай — всего серпов пятьдесят на такое поле, да девки одни, а с ними много ли нажнешь… «Бог на помощь!» — «Благодарствуем!.. Однако не успеем убраться до ненастья…» — охотно разговаривают с путниками в тайной надежде, что два крепких парня наймутся к ним и помогут. Но нет, никак нельзя, вперед, вперед! По отаве ли колкой идешь, мягкую ли пожню пересекаешь — все одинаково хорошо, все свое, родная земля!

Малехонькая речка, простоволосая ива на ней… Но как невинна и чиста голубая вода речки, как доверчиво и благородно клонятся к ней ветви! И только тот, наверное, кто побывал в степной неволе, может обрадоваться до детского счастливого смеха, увидев на огороде сизые кочаны капусты, почувствовав запах огурцов и укропа с грядок.

И это тоже до боли знакомо: ядреные бабы, розовощекие и крепкие, расстилают по лугам лен, моют его, мнут и треплют пеньку крупными, сильными своими руками. А в избах жужжат веретена, ил нарядно одетые девки сучат лен, склонившись над прялками…

Зарев-август: заламывают соты, защипывают горох, сеют озимь, очищают гумна…

При виде курившейся на задах баньки очень хотелось поскорее разнагишаться и — на застланный соломой полок с дубовым или березовым веником!..

Да что тут толковать, маленькую сопливую девчонку увидишь с набиркой в руках, по грибы или по ягоды ходившую, такой негой сердце окатывает, словно бы родня тебе девчонка эта, а корзинка ее, из ивняка плетенная, — невидаль будто заморская!

А мальчишки на речках? Кажется, бросил бы все ради того, чтобы с ними рыбку половить — нахлыстом ли с берега, с наплавком ли, с лодки ли крючок на щуку поволочить, покорегорить ли, мережи ли выдирать.

Но не всегда и не во всем узнавал Василий свою родину, многое было, оказывается, скрыто от него за семью замками.

Увидел однажды, как парни волокли из избы на поле совсем дряхлого и изжитого старца.

— Куда вы его?

— Озими сеять.

— Какой же он сеятель?

Парни не ответили, только улыбались застенчиво. Лысая стариковская голова безвольно моталась на тонкой шее, отчего длинная, но редкая, словно исхлестанный веник, бороденка трепыхалась, будто жила отдельно от хозяина. Посконную, заплатанную многажды рубаху распирали в разные стороны острые мослы, и казалось, только одной рубахой они и удерживаются от рассыпания. Было тепло и влажно, а старик разобут в ветхие, как он сам, чиненые-перечиненые, в кожаных союзках и заплатках валенки. Ноги он переставлял, разворачиваясь всем телом; а руки так залубенели в морщинах, что и не корчились, зерна просыпались сквозь его пальцы, которые он не мог ни в кулак собрать, ни ковшичком согнуть. Один парень сыпал из берестяного короба зерна, второй поддерживал старика, а третий тряс его корявую и немощную длань, приговаривая:

— Посей ты, дедушка, первую горсточку на твое пращурово счастье, на наше бездолье!

— Ох нам! Чур меня! — добавляли другие.

Знал, конечно, Василий, что хлеб на Руси всему голова, что посев и жатва — основа счастья и самой жизни русской, на матушку-рожь да на батюшку-овес вся надежда, а бед и напастей на них столько, что не перечесть всех и никак не избежать. Может хлебушко от ранних морозов позябнуть на корню, от лютого холода вымерзнуть в малоснежную зиму, может осенью дождь намочить землю, да вдруг сорвется сухой бесснежный мороз, зерно покроется ледком да и сопреет. Может сгнить хлеб на корню, залившись дождем, а может подняться и вызреть золотым зерном, да вдруг исколотит его град, может напасть летучая мошка, подобраться ползучий червь — поедят они хлеб в зерне и наливах. Вот и суши мозги, мужичок, думай, как оборонить свой урожай. Помнил Василий, что в деревнях русские крестьяне, веря в приметы, хватаясь за свой обычай, клали в сусек, где хранился старый хлеб, благовещенскую просфору, чтобы нового больше прибыло, что бабы в день сева не вздували нового огня, но вот чтобы мужики принуждали баб своих на зеленях валяться — об этом не слыхивал, а когда увидел, возмутился, велел схватить мужика-изверга да кнута ему всыпать. Баба сама взмолилась:

— Не загуби, князь, ради самого истинного Бога, не дай голодной смертью всем нам хизнуть.

И тут узнал с изумлением княжич, что поваляется баба на жниве и отдаст ей силу на пест, на молотило, на кривое веретено.

И то было дивно не только Василию, но и Даниле тоже, как бабы и девки коровью смерть опахиванием изгоняли. Совершенно случайно глухой ночью, отойдя далеко от места ночлега обоза, княжич с боярином оказались тайными свидетелями этого древнего действа. Шли три нагие молодки, укрытые только распущенными волосами, с зажженной восковой свечой и ручной кадильницей, курившейся ладаном, и пели громко с большой верой в колдовскую силу слов, которые хранит народная память с незапамятных времен:

Следом бабы шли: одна соху везла, вторая держала за рогачки, третья верхом на помеле ехала, а прочие несли за ними заслон печной, кочергу, чапельник-сковородник, косу, серп и кнут — стучали, хлопали, чтоб коровью смерть изгнать.

Странно это было, даже страшновато: от наготы женских тел, смутно белеющих в темноте, от неверных пляшущих огоньков и подсвеченного ими клубящегося дыма из кадильницы, от резких горловых голосов, заклинающих неведомую черную силу. Василий впервые в жизни увидел женскую голизну, но не испытал ни стыда, ни волнения. Что-то невнятно говорило ему только о необходимости никак ничем не выдать своего присутствия, потому что вступали эти обнаженные девушки в связь с таинственным миром, скрытным, но могущественным, вольным миловать или карать, который надо уговорить, склонить на свою сторону, и всякое появление тут постороннего кощунственно, даже опасно.

— Неужто помогает? — дивился Василий шепотом, неслышно отводя в сторону мешающие ему ветки тальника.

— Должно, так… А то чего бы они? — неуверенно, так же шепотом отозвался Данила и добавил после некоторого раздумья — Видно, нам с тобой чужая степь понятнее стала, чем отчая нива.

Сам не подозревал Бяконтов, какую верную догадку нечаянно высказал. В последние два года после побега из Сарая не раз захлестывали Василия воспоминания о дивной реке Волге, о безбрежной степи, над которой так и хочется взлететь. Чудились иногда степные запахи, будто наносило издалека поджаренным на открытом огне хлебом, плыла голубая марь раскаленных полдней и беззвучно налетал тугой горячий ветер, принося с собой душный полынный вкус, жажду безумной скачи на край света, туда, где плавится в солнечном золоте никогда не достижимый, но всегда влекущий окоем. После долгих странствований по незнаемым землям с особой остротой наслаждался Василий родной природой, однако и поле начал воспринимать уже как свое.

И еще приходило одно совсем уж непонятное ощущение, будто где-то там, в золотых росплесках степного солнца, среди выгоревших за лето холмов, под немигающими частыми звездами, осталась живая ненайденная Янга. Она не погибла — просто Василий ее не нашел, не встретил. Изредка возникающее это видение не тревожило, не причиняло боли, напротив, успокоение приносила эта ни на нем не основанная уверенность: где-то ходит там по глинистым тропкам, поскальзываясь на осыпях рваными лапоточками, маленькая девочка с льняной косицей, в кубовом выцветшем сарафане. Сам Василий вырос, стал женихом, а она осталась маленькой, с перстеньком на запачканном пальце. Она не упрекала, не звала, только смотрела, смотрела… И ветер шевелил волосы у нее на висках, развевал колокол длинного сарафана. И этот придуманный образ как-то уже примирял Василия в памяти с дальним краем, откуда он так рвался когда-то.

Извечно полюя, ведя войну со степью, покоряя и осваивая ее, Русь постепенно привыкала к ней, начинала любить ее, приучалась смотреть на нее как на часть своей родины…

4

Попервоначалу думалось Василию, что никак это невозможно — полюбить степь или хотя бы примириться с жизнью на ее раскаленных, дышащих жаром, как печи, равнинах. Помнится, когда только что приехали по Волге и высадились на берег, горячий ветер швырнул в лицо целую пригоршню песка, так что Василий долго тер и мыл водой слезящиеся глаза. А потом хоть и научился остерегаться песчаных бурь, так и не смог к ним привыкнуть. В Москве когда снег сечет — это не страшно, даже и весело бывало, но вот когда начинает стегать тебя колкий песок — в зной, а того страшнее, в зимнюю стужу, — это и больно, и страшно. Мельчайшая пыль забивает глаза, нос, рот, трудно дышать. Начинаешь задыхаться, покрываешься потом. Временами ветер залегает, обманчивая тишина убаюкивает, снова раскроешь широко глаза, а ветер как подхватится с новой силой — само солнце умудряется засыпать песком, лишь белесый холодный круг стоит над головой. И на шевелящиеся на ветру гребни барханов страшно смотреть — так и чудится, будто живые то существа.

В тихую пору можно посчитать степь сонной, пустынной — глазу не за что зацепиться, только ковыль да полынь, полынь да ковыль.

Но узнал Василий, что бывает степь и другой, помнил, что есть дни весной — майские дни предлетья, — когда степь укрывается нарядным ковром тюльпанов, а на берегах напоенных подснежкой речушек благоухают бело-кипенные цветы степной вишни, ракитника. Прекрасна в этот час своей жизни степь, но и это лишь поверхностное впечатление о ней. Пожив в ней не один год, научишься видеть не только полынь-ковыль в знойную пору и не одни только тюльпаны «майскую благодать: есть в степи затаенная красота в любое время года, надо только увидеть ее. Хоть нестерпимым кажется зной, хоть и выжигает, кажется, все дотла немилосердное солнце, однако стоит лишь присмотреться, и заметишь — подрумянились на солнце стебли тамариска, тянутся вверх, жить собираясь долго, коровяк фиолетовый, степной лабазник, подмаренник, а еще морковник, зопник колючий, кермек широколистый или перекати-поле — много трав, все они в расцвете сил, в каждой угадывается страстная жажда жизни. И когда видишь это, кажется не такой уж неверной мысль, что не у камня, а у цветов и трав должен учиться человек бессмертию.

Степь живет по своим древним законам: здесь несчетное количество дорог, идущих вдоль и поперек, и они появляются все новые, стоит только пройти каравану купцов или кочевников-скотоводов. Но неизменно на одном и том же месте, хоть бы и в двух-трех шагах от набитой копытами животных тропы, выкладывает бесстрашно, открыто себе степной орел гнездо из сухих прутьев, будыльев. Для подстилки приносит пучки овечьей, конской, верблюжьей шерсти, может притащить истлевший чем-бур от уздечки или оперение стрелы лука. Не раз удивлялся Василий, разглядывая открытое всем врагам и всякой непогоде гнездо хозяина степи, царя птиц, вопрошал себя: «Неужели из этих белых пушистых комочков вырастут степные орлы?» А сами владельцы гнезд сидели в отдалении на кургане с гордой осанкой и без всякой тревоги взирали на явившегося в их владения неизвестного человека.

Да, только неискушенному человеку древняя степь может показаться пустынной, скучной и враждебной.

Во время побега мудрый Боброк вел окольными путями, но все равно нет-нет да наталкивались на следы только что прошедших кочевников — черные пятна от костров, катыши конского помета.

Сколько их — азиатских орд — пронеслось по этой степи, наверное, легион? Как бесов, про которых говорится в Священном Писании… Знал наследный княжич московский и по преданиям старожильцев, и по свиткам летописания, что в четвертом веке от Рождества Христова кочевали тут гунны, в шестом сменили их авары, в восьмом хазары, в девятом угры. В десятом веке начали хозяйничать тут печенеги и огузы (торки, они же берендеи и черные клобуки), два столетия проживали на землях между Волгой и Дунаем, пока их не разгромили татаро-монголы. Все кочевники промышляли набегами на оседлую Русь, в которой про них даже и поговорка молвлена: «Степняк что лук, снег сошел — он тут». Вот и Батый, и затем Мамай побывали тут.

Их кровавые приходы долго будут вспоминать русские люди, однако чаще все же тех, кто не дал им осесть на Руси. Из рода в род передаются рассказы о князе Черниговском Михаиле Всеволодовиче, который был в Золотой Орде с боярином своим Федором и юным внуком Борисом Ростовским. Не захотел он ни через огонь пройти, ни на юг — могиле Чингисхана поклониться, как ни умоляли его внук и верный боярин. Сбросил с плеч княжескую шубу и воскликнул: «Не погублю души моей, прочь слава мира сего тленного, не хочу ее!» Погиб мученической смертью, но вечно будет жить в памяти потомков[64]. Такие же рассказы будут передаваться — и уже передаются! — и об отце Василия, первом победителе татар. Помнить будут всегда и тех, кто сложил свои головы в степи между Доном и Непрядвой. Как Михаила Черниговского, будут поминать и оплакивать павших на Куликовом поле героев: князя Андрея Полотского и Дмитрия Ольгердовича, а также князя Ивана Дмитриевича Кыдыра, князя Андрея пасынка Дмитриева, князя Ивана Евлашковича, князя Ивана Борисовича Киевского, князя Глеба Святославича Смоленского, князя Льва Корьядовича, князя Михайло Васильевича, брата его Семена, князя Михайло Подберезьского, брата его князя Александра, князя Михайло Даниловича, брата его князя Дмитрия, князя Федора Патрикевича Велыньского, князя Ямонта Толунтовича, князя Ивана Юрьевича Бельскы, князя Вуспытко Краковского. И не только про лепших людей — князей, воевод, бояр, но и про людей мизинных всегда помнить будет христианская Русь, и, как предначертано в Священном Писании, многие из спящих в прахе земли пробудятся, одни для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление, и разумные будут сиять, как светила на тверди, и обратившие многих к правде — как звезды, во веки, навсегда.

Об одном сожалел Василий: во многих незнаемых краях довелось побывать ему за эти годы, а поле русской славы осталось где-то в стороне.

5

Во время встречи в Сарае с ехавшим в Константинополь тягаться за митрополичий престол Пимином Василий рассержен был, что тот не захотел взять его с собой, но разговор с ним запомнил, не раз вспоминал. Пимин сказал, что добирался до Сарая не по Волге, а сухопутным путем:

— От города Дубок, что на высоком левом берегу Дона, поднялся до речки Красивая Меча, а там рукой подать до поля Куликова.

— И что же там? — загорелся Василий.

— Бе поле чисто и велико зело… Полное безлюдье — ни городов, ни сел, точно в пустыне. А зверей множество: коз, лосей, волков, лисиц, выдр, медведей, бобров, птиц — орлов, гусей, лебедей, журавлей и прочих.

— А люди где же?

— Поганые за сто верст обходят поле, на котором батюшка твой им страшный суд учинил.

— Но…

— Да-да, верно, Орда той битвой не обескровлена, — с полуслова понял ловкий Пимин, — только она уже навек теперь обесславлена и обесчещена великим Дмитрием Донским, никто уж после той битвы не называет Орду непобедимой. Теперь даже рыцари тевтонские и литовцы расхрабрились, о походе на Орду поговаривают.

С непроходящей жадностью расспрашивал Василий все эти годы всех, кто мог хоть что-то добавить своим рассказом о битве, прошедшей на безвестном до того поле — то ли одними куликами лишь заселенном, то ли находившемся у черта на куличках. Он уж и к тому привык, что начали и небылицы всякие выдумывать, передавать вместе с верными подробностями и заведомо ложные.

Встретился им с Данилой на Волыни чернец. Снял с головы старую скуфью, потрогал на боку полотняную сумку, сказал важно: «Сии безгласые вещицы от брата во Христе ко мне перешли — сошел в могилу он от язв, на поле Куликовом полученных. Верно сказано пророком Даниилом: «От этого видения внутренности мои повернулись во мне, и не стало во мне силы». Затем со слов брата во Христе чернец рассказал, как шел поединок Пересвета с Челубеем: «Съехались два сильных могучих богатыря на чистом поле на Куликовом в бою-драке переведаться. Палицами ударились — палицы по чивья поломались; копьями соткнулись. — копия извернулись; саблями махнулись — сабли исщербились; скакали они с добрых коней и бились рукопашным боем, и бились они три дня, три ночи, три часа не пиваючи, бились не едаючи, на четвертый день оба тут и упокоились». Как ни пытался тогда Василий убедить рассказчика, что вся-то битва в несколько часов в день Пресвятой Богородицы уложилась, чернец уверял и божился, что дело было именно так, как он знает.

Слушая разные, непохожие и даже противоречивые пересказы одних и тех же подробностей битвы, Василий не сердился уж — знал, что ни искажения, ни приукрашивания не могут уменьшить или увеличить важность самого события, понимал все отчетливее, что событие это стало поворотным во всей истории Руси, а каждое свидетельство тому принимал с негаснущим волнением души.

Говорили ему о донской победе отец, Ждан, Некрас, Боброк, Фома, Серпуховской — многие. И не все одинаково, иные совсем по-разному даже… кто прав?

Как видно, все правы: разделяя одну судьбу с тысячами людей, каждый человек видел эту судьбу своими собственными глазами, оценивал своим, отличным от всех других, единственным в мире умом, пропускал через свои неповторимые больше во все белом свете душу и сердце. На поле Куликовом произошла величайшая в истории людей битва, затмившая все известные доселе сражения числом погубленных за несколько часов жизней, и для ее оставшихся в живых участников она существует только в одном восприятии — «Я и Мамаево побоище». Но другие люди — Василий ли, Пимин ли, все, кто живет сейчас и кто потом придет, — должны сердцем почувствовать и умом понять, что значило то побоище и в их личной судьбе. Пимин, видимо, к тем людям принадлежал, которые свою причастность к тому великому событию ощущали остро и могли не просто воздать должное доблести русских ратников и ополченцев, полководческому дару и мудрости Дмитрия Ивановича, но и видеть в этом залог счастливого будущего своей отчизны.

Пимин тогда в Сарае очень хорошо понял, чем может завоевать впечатлительную юную душу, повествовал вдохновенно:

— Господь редко посылает нам государей высокоумных — одного в сто лет: был Владимир Святославович, через век — Владимир Мономах, еще через сто лет — Александр Ярославович, а в нашу пору — Дмитрий Иванович. Счастлив я тем одним, что сподобился собственными очами зреть в овраге Рыбий Верх большой камень, на котором отпечатлелась ступня святого Александра Ярославовича, больше ста лет прошло, но вот пришел он в Госпожин день на помощь твоемубатюшке. Прохлаждался я в сени Зеленой Дубравы, что за одну ночь выросла на берегу Смолки и укрыла собой потаенный полк. А на берегу Красивой Мечи окаменевший татарский всадник есть: переплыл он через речку, оглянулся — видит, никого больше в живых нет, всех «урусы» изничтожили, ну и окаменел от ужаса. И на том месте, где Дмитрия Ивановича после скончания битвы израненного, в шеломе побитом, в кольчуге иссеченной отыскали, со скорбью постоял я…

— А где это место?

— В трех верстах от Красного Холма, в березовой рощице у оврага, который тоже называется Березовым и в Смолку справа впадает. — То ли правду говорил, то ли с чужих слов чьих-то пересказывал лжемитрополит, но Василий каждому его слову внимал, доверием и симпатией проникался к нему[65].

А Киприан — темна вода во облацех воздушных… Помнится, он все попрекал отца каменным кремлем, а нынче и младенцу ясно, сколь мудр и дальновиден был великий князь московский. Деревянный кремль прадеда Ивана Калиты как бы ни был крепок, все равно был податлив, а от примета вовсе не имел спасения: приметут враги к стене крепостной Кучу сухого хвороста, запалят фитиль, бросят его издали — и ничем уж не зальешь, не задуешь. А об отцовский каменный литовский князь Ольгерд три раза копье свое поломал с досады.

Когда впервые Василий вместе с Киприаном прибыл к Витовту, то митрополит рассказал историю последнего похода Ольгерда на Москву в совершенно неверном, умышленно искаженном виде. После того как гусляры (не случайно, надо думать, а по велению Витовта, желавшего сделать приятное московскому княжичу) слаженно пропели песню, в которой были и таковы слова: «Ай не дам я вам теперь прощеньица, ай не дам я вам да благословеньица, это ехать вам да на святую Русь; еще же кто езжал да на святую Русь, ай счастлив с Руси да не выезживал», — Киприан то ли по оплошности, то ли свои какие-то тайные цели преследуя, возразил: «Не совсем это так… А правильнее, вовсе не так — что «не выезживал»… Когда Дмитрий Иванович московский, надменный успехами своего оружия, хотел отнять у Литвы Витебск, Полоцк и Киев, то прислал Ольгерду кремень, огниво, саблю и велел объявить, что россияне намерены в Святую неделю похристосоваться с ним в Вильне огнем и железом. Ольгерд же тотчас выступил со своей кованой ратью в середине Великого поста, вел Дмитриевых послов до Можайска, там отпустил их и, давши им зажженный фитиль, сказал: «Отвезите его к вашему князю. Ему не нужно искать меня в Вильне, ибо я буду в Москве с красным яйцом прежде, нежели этот фитиль угаснет». Как вздумал, так и сделал. Послы уведомили Дмитрия Ивановича о решении Ольгерда в день Пасхи, когда он шел к заутрене. А восходящее солнце озарило уж на Поклонной горе литовский стан. Дмитрий Иванович пришел в великий испуг и изумление, запросил мир. Ольгерд согласился на это, но взял с россиян много серебра и все их владения до реки Угры. Ольгерд вошел со своими боярами в кремль, ударил копьем в стену на память Москве и вручил красное яйцо Дмитрию.

«Это лжа! — вспыхнул Василий. — Николи не ступала нога Ольгерда в московский кремль. Трижды приходил он на Русь и трижды уходил ни с чем, отец мог бы его гнать до самой Вильны!»

«Верно княжич говорит, — поддержал Витовт. — Верно, что николи не ступала нога Ольгерда, как и наследника его Ягайлы (да и моя тоже), в Московский Кремль и никто еще счастливо из Руси не выезживал, не зря в песне молвится. А ты, святитель, путаешь что-то, ведь и Угра-река николи не была границей между Ольгердовым и Дмитриевым государствами».

Василий с благодарным восторгом смотрел на Витовта, все больше нравился ему этот нестарый еще, красивый человек со спокойным и добрым взглядом глубоко посаженных серых глаз, с речью неторопливой и разумной. Радуясь возможности выйти из душевного плена, в котором он почувствовал себя тогда после встречи с Киприаном, Василий сказал дерзко, с вызовом: «Я думаю, преосвященный, ты иначе ту историю с моим отцом и Ольгердом излагать должон. Так, как я слышал, как оно и было. А было так. Бежал из Руси Ольгерд без памяти. В одной из встречных русских деревень рябая крестьянская курица выскочила на улицу и со страху, увидев кованую рать, снесла яйцо прямо на пыльной дороге. Ольгерд не велел никому трогать того яйца, дабы гнев отца моего не вызвать. Обыкновенное то было яйцо, не красное…»

Было ли так на самом деле, придумано ли так складно — не суть: важно, что каменные стены, которыми Киприан попрекал отца, навсегда отбили у Ольгерда охоту ходить на Русь.

Хитр и пролазчив Киприан — это да, но и в том мог убедиться княжич, что верит митрополит в высокое предназначение Руси, в ее великое будущее, потому-то так жаждет утверждения на митрополичьей кафедре всея Руси, а не одной лишь Малой Украйны. Перед расставанием спросил его Василий:

— В Сарае я слышал от многих важных татар, что отец мой не должен был никак победить Мамая, а победил, что будто бы Мамай много сильнее был?

— Верно. Много сильнее была Орда московского воинства.

— Как же так? Почему же отец победил?

— Потому что за Дмитрием Ивановичем стояла святая Русь, вера православная, она — как свет, как закваска, хранит не только свой народ, но и всю вселенную, потому что угодники Божии, как преподобный игумен Сергий, благословивший твоего батюшку на рать, молитвенники русские ходатайствуют за мир, и мир стоит их святыми молитвами. Вспомни-ка древние времена, Гоморру и Содом. Там было великое нечестие, страшный грех творили жители этих городов, о грехе этом ни языком говорить, ни ушами слышать. И когда Господь пришел к Аврааму, тот стал просить: «Господи, а если пятьдесят праведников будет в Гоморре и Содоме, пожжешь Ты огнем города или нет?» И сказал Господь: «Нет, ради этих праведников Я буду терпеть беззакония жителей». Тогда Авраам стал уменьшать число молитвенников: «А если сорок пять?» — «Потерплю», — сказал Господь. «А если сорок… тридцать… двадцать?» — «Потерплю». — «А если десять?» — «И если десять праведников будет в Гоморре и Содоме, — говорил Господь, — Я не предам огню, не сожгу эти города». Вот как велики пред Господом молитвенники за народ. Ради них Господь терпит беззакония многих грешников. Но там не оказалось и десяти праведников, и поэтому города Гоморра и Содом сожжены огнем. И кто бывал там, видел, что крутом нет растительности, там Мертвое море, очень соленое, ни одна рыба там не живет. Это море всем напоминает о смерти, о наказании, о том, что беззаконники так же все погибнут, как жители Гоморры и Содома. А вот на Руси есть праведники, многие молитвенники, люди ангельской жизни, и потому Господь хранит веру православную, хранит церкви и монастыри, хранит Русь.

Глава XV. Юность не отойдет от нас

Историческое значение каждого русского человека измеряется его заслугами родине, его человеческое достоинство — силою его патриотизма.

Н. Чернышевский

1

Василий ждал отца в думной палате. Не узнал он заново отстроенной после Тохтамышева нашествия Москвы, незнакомо ему было расположение палат и теремов в великокняжеском новом дворце, удивился он и войдя в думную: никогда не было у отца такой вивлеофики — книги занимали целую стену. Выходит, правильные сведения были у Киприана, сказавшего, что отец не одну только силу меча стал ценить, но к книжности и учености оборотился.

Провожая Василия во дворец, окольничий Тимофей Вельяминов сказал с плохо скрываемым беспокойством:

— Отца с сыном и сам Господь Бог не рассудит.

И тишина во дворце — словно бы не утренний ранний час, а сон послеобеденный.

Но вот шаги, тяжелые и неспешные, так только великий князь ходит.

Первое, что бросилось Василию в глаза, когда увидел он отца, — усталость. Она заметна была и в незнакомо-жестких складках губ, и во взгляде, всегда таком открытом и жадном до жизни, а ныне потускневшем и безучастливом: ни удивления, ни радости, ни простого даже, кажется, любопытства в глазах под близко сведенными бровями, словно бы не было пятилетней разлуки отца с сыном, словно бы лишь на минуту вышел великий князь из палаты и снова вернулся к княжичу для продолжения привычного, пошлого разговора.

Обнялись суховато, сдержанно. Василий почувствовал под руками выступающие через одежду бугры мускулов, и отец будто невзначай ощупал сыну плечи и, видно, доволен остался, произнес вполголоса, словно бы для себя одного:

— Ишь ты, как выматерел.

Сели на одну скамью рядом, но не глядя друг на друга.

— Ну говори, — предложил отец.

— О чем сперва говорить-то?

— Обскажи, как там, в Сарае, — велел отец, однако явно не это его интересовало.

И Василий не этого ждал, стоило ему трудов вспомнить, как там, ведь уж больше двух лет прошло.

— Там не так, как я сначала думал. Поперву мне было стыдно на поклон ходить, а потом гляжу — не только русские, но и немцы, и арабы, и венецианцы, и французы, и греки, и итальянцы шлют Тохтамышу караваны с подарками… Из Африки ему слонов, жирафов, страусов да обезьян везут… Из Китая — шелка…

— Да, это уж так. Я тоже, когда к Мамайке ездил, удивился, что весь мир на Орду работает. Ну, а к нам каково там отношение? — спрашивал отец, а сам по-прежнему что-то иное на уме держал.

— Обженить меня хотели там, — бухнул, словно в холодную воду нырнул, Василий, — на татарке, племяннице Тимура.

— И что же ты? — спросил отец уже несколько вкрадчиво, вроде бы уже с интересом ожидая ответа.

— Сказал, что млад годами и без тятькиного разрешения не могу.

Отец резко повернулся, близко и строго взглянул в глаза:

— Это четыре налетия назад. А нынче, стало быть, ты решил, что и сам с усам, без тятьки можешь обойтись? — Тут уж, кажется, нараспашку стала душа отца, тут был главный нерв разговора.

— Но, отец, Софья Витовтовна высокого рождения, знатна… К тому же она литовка, а не татарка…

— Что высокого рождения — хорошо, но не понял разве ты сам, что с Литвой мы не год, не два во вражде. — Отец говорил уж как-то вяло, вроде бы сник, словно бы надеялся, что слухи о женитьбе сына на литовской княжне наветом окажутся, а получив сейчас подтверждение от самого Василия, утратил к разговору интерес. Однако это было не так.

Василий рассказывал, при каких непростых обстоятельствах дал согласие на обручение, и подмечал, что отец слушает теперь внимательно.

— А потом… Я долго ведь раздумывал… Союз с Витовтом против Ягайлы поможет нам вызволить из полона исконные русские земли. Ты зачем вон дочь свою, сестру мою Софью, отдал за сына иудина Олега Рязанского, не ради того же ли?..

При этих словах Дмитрий Донской бросил искоса взгляд, в котором Василий уловил не просто грусть и раздумчивость, но и пробившийся сквозь них лучик ободрения. Так случается в знобкий поздний осенний день, когда ждешь, что вот-вот с лениво ворочающихся на небе темных с подбеленным брюхом туч сорвется холодный снег, однако вместо него вдруг падет с высоты слабый бесцветный луч солнца — не согреет, но высветит перед глазами луговую полянку ли, одинокую ли березку, бросившую под ноги себе желтый коврик, скользнет по свинцовой ребристой поверхности реки или пробежится по переполненной водой маристой излучине — и затронет этот случайный луч в душе такие струны, что обостренно почувствуешь напрасность своей печали, поймешь с пронзительной ясностью, что с приходом зимы не только не остановится жизнь, но обнадежит новыми, скрытыми до поры радостями. И Василий стал говорить, не оправдываясь больше, о мытарствах своих: рассказал о Петре-воеводе, о встрече с иностранцами в Литве, о Киприане, дела которого стали совсем плохи после того, как Ягайло женился на польской королеве и принял католичество, о Витовте, который получил от Ягайлы лишь часть своего наследства, доставшегося от отца его Кейстута…

Дмитрий Иванович слушал не перебивая, но взгляд у него не был уж усталым, как в момент встречи, вернулась к нему прежняя живость, и жесткие складки рта разгладились, губы хоть и хранили еще печать строгости, однако были готовы уж раскрыться в улыбке:

— Ну что же, сын, об Олеге Рязанском ты не суди по вздорным словам недругов наших, он жизнь провел в походах и сраженьях за Русь, из тела его было вынуто тридцать семь стрел, а к Мамаю он тогда не случайно не притек — преподобный Сергий послал к нему ученика своего Никона с увещеванием не поднимать меча против православных воинов. И Олег послушался. А ты поскитался — повзрослел, поумнел, здраво судишь… Говорят, не будет золото золотом, не побывав под молотом. Может, правильно говорят. Это я о тебе. А о Софье Витовтовне… Может, это и к добру. Впрочем, потом еще потолкуем. Иди-ка в терем, извелась по тебе матушка.

Если отец за эти годы изменился мало, то мать Василий едва узнал: она очень низкого росточка оказалась. А когда ткнулась ему в плечо, шепча нежные слова, как бывало в детстве, понял Василий, что не она изменилась — он вырос так сильно.

И Юрик больше матери стал, а тот, кого Василий посчитал сначала за Юрика, оказался Петькой, новым младшим братом. Был он в ярко-синих суконных штанишках на одной косой пройме, однако же при оружии: с саблей деревянной, но хорошо выструганной и выкрашенной серебряной краской, отчего блестела она, как правдошная. И еще какой-то карапуз стоял в дверях. Петька пояснил:

— Это мой луконосец.

Василий позавидовал: ишь, до чего домакушился— луконосца себе назначить из боярских детей! А Петька — такой прокудливый малец! — уж новое дело удумал:

— Пойдем к нам, расскажешь про что-нибудь страшное!

Василий не удивился просьбе: знал, как это сладко слушать в темной, без окон палате о страшном. Бывало, сожмешься в комочек, привалишься к кому-нибудь плечом, зажмуришься, сердце гулко колотится, по телу дрожь проходит, и боязно даже и пошевелиться — только сидишь и со сладким ужасом впитываешь в себя каждое слово рассказчика.

2

Странная жизнь началась у Василия: опять он стал ребенком, которому надо перед сном, как издревле заведено, заходить на половину отца и в покои матери, получать их благословение и спокойной ночи им желать. И от того давно отвык, что вокруг полно отроков-бояр, расторопных и умелых: первый одеяние подает, второй доспехи держит, еще двое враз с двух сторон становятся, облачаться подсобляют, и каждый отрок знает и помнит свое место — кому справа, кому слева стоять, кому впереди с серебряным зеркалом да гребнем наготове.

Отец хоть и неласково встретил, а ведь ждал сына! А то как же! Купил нового голубого коня, знал, как любил своего прежнего Голубя сын. Такие же стати у нового коня, а сбруя еще богаче: узда в серебряных кованцах, под шеей золотой науз — кисть из пряденого золота, на круп накинут бархатный плат, голубой хвост забран тонкой сеточкой из золототканых нитей.

Судислав держит в одной руке снятую из почтения шапку, а другой поправляет стремя, чтобы княжичу ловчее было просунуть в него носок левой ноги.

Снег брызнул из-под копыт Голубя, и там, где он наступал, оставались зеленовато-черные круглые следы. Выскочив на мощеную улицу, Василий пришпорил коня, тот перешел в галоп. Из-за угла неожиданно вышла девушка в ярком платке — пригожая вроде бы девушка, вроде бы она улыбнулась, увидев княжича на голубом коне. А Голубь, заметив ее, отпрянул, девушка, испуганно охнув, прижалась к стене дома. Василию показалось ее лицо уж не просто пригожим, но знакомым, однако всмотреться и узнать, кто это, не успел, проскочил мимо.

Вернулся к конюшне. Возле коновязи стояли в дремотной задумчивости лошади. Когда хлопнула дверь, крайняя из них беспокойно повела ушами, с которых слетел иней.

Да, необыкновенно пригожа собой — ни в Сарае, ни в Литве таких не встречал…

Василий рассеянно пересек двор, зацепил ногой за конские катыши — они отвердели на морозе и сейчас со звоном раскатились во все стороны.

«В самом деле, очень знакомое лицо…»

Василий присел на широкую полозную головку саней, запряженных парой серых в яблоках лошадей, которые беспокойно крутили головами, не понимая, готовиться ли им в дорогу или можно еще подремать и помечтать.

«Так это же Янга!.. Неужели она?!»

Когда прижалась она в испуге к стене дома, то была до того бледна, что голубые, как утреннее небо, глаза казались словно бы нарисованными..

«Она, она, Янга!»

Не раз порывался Василий спросить у кого-нибудь из братьев Некрасовых о Янге Синеногой, да не решался. Сам выходил на поиски, надеясь и боясь как-нибудь случайно столкнуться с ней на улице, на торжище, в храме, но так и не встретившись с ней, с облегчением стал подумывать, что, верно, обознался тогда — мало ли пригожих девок в Москве.

И уж минула зима, готовился город к Пасхе, как Юрик вдруг в самый день Благовещенья — нарочно, что ли, подгадал? — спрашивает с видом вовсе невинным:

— А ты чего же Янгу-то не проведаешь?

— Какую Янгу, окстись! — взволновался Василий. — Она же погибла? Или в Орду ее угнали?

— A-а?.. Ну да, лучше бы погибла, — с незнакомыми, почти враждебными глазами ответил Юрик и вздохнул.

— Ты чего это?

— Чего — «чего»?

— Чего вздыхаешь-то?

— Просто лишний воздух из нутра выпустил. — Юрик посмотрел на брата, как на чужого, однако признался: — Чего уж там… Она сказала, что никогда не сможет полюбить меня, потому как молод я для нее и к тому же княжич…

Значит, она жива?.. Отчего это так больно торкнулось в груди сердце? К добру, к худу ли? Значит, жива? Вроде бы смирился, отвык, не вспоминал почти… Василий хотел улыбнуться независимо и покровительственно, а губы свело. Никогда он еще не знал такой терпкой печали.

— Где она живет?

— Где и жила — на Варварке.

— Она знает, что я в Москве? — Вопросы его были отрывисты, взгляд требовательно-нетерпелив.

— А как же? Об этом в первый же день мальчишки по всему городу растрезвонили да и глашатаи объявляли.

Василий, не дослушав, накинул кожух, выскочил во двор.

Дом Янги он нашел легко: на том же самом месте, где жил до Тохтамышева нашествия Фома Кацюгей. Видно, не из нового леса он был срублен, а сложен из бревен старой какой-то четырехстенной избы: покосился, осев одним венцом, тесовая крыша иструхлявилась и покрылась густым мохом. «Точно кабанья шерсть», — подумал Василий, сразу вспомнив охоту в Литве и все, что за ней последовало, невольно приостановил шаг. Но тут же отогнал сомнения, толкнул дверь рукой, а когда она не поддалась, приналег плечом, стал силой отчинять ее, тяжелую, скособочившуюся и набухшую влагой.

На пороге наткнулся на незнакомую старуху, которая сыпала с заслонки в деревянную кадку золу — на щелок, видно. Облако морозного пара ворвалось в тепло натопленную избу и тут же исчезло, но от него часть золы взвилась вверх, старуха отклонилась недовольно, взмахнула костлявой рукой и хотела, очевидно, отчитать вошедшего, но сразу узнала, что за важный гость пожаловал, смешалась, собрала в улыбке личико сплошь из морщинок, опустила заслонку вниз и сама посторонилась. И как только встала она к стенке, он увидел Янгу посреди избы с веником в руках. Она растерялась поначалу, хотела было спрятать веник в подпечье, да вдруг раздумала, вызывающе вскинула голову, а голик убрала за спину, поигрывая им.

Некоторое время они стояли друг против друга, будто онемев, будто целиком превратившись в зрение, и не могли от волнения разглядеть друг друга как следует, словно бы им дымом застило глаза.

— Зачем же ты работаешь, ведь нынче Благовещенье — самый большой праздник на небесах и на земле, кукушка гнезда не вьет, девка косы не плетет? — нашелся он.

— А ты бы не ждал его, приходил бы с благой вестью раньше.

Она хотела, как видно, озорно повести глазами, но это не получилось у нее: взгляд ее был ласков и матово-влажен.

— Я ведь не знал, допустишь ли ты меня?

Он улыбался, но как-то через силу. Он даже и радости не испытывал — только ошеломление. В висках у него стучало, и кровь гудела по всему телу.

— Не зна-ал… поднапер на дверь, все тепло из избы выветрил.

Она говорила грубовато, но с таким счастливым придыханием, так не вязался смысл ее слов с выражением голоса, что Василий почувствовал себя, как на речном крутом обрыве: то ль отступить, то ль головой вниз лететь.

— Когда так, уйду! — сказал он, выказывая обиду, хотя ее не было.

— Иди. Провожу.

Небо на подворье было серым, неприютным, шел снег с дождем. Яркий платок Янги сразу намок и потемнел, только прозрачные росинки дрожали на волосах и на бровях. Василий остановился возле сугроба, обледенелого за зиму от вылитых на него помоев. Янга зябко ежила плечи под платком, упорно смотрела на этот сугроб.

— Благовещенье, а на дворе стужа.

— То ли дождик, то ли снег — то ли любит, то ли нет? — Он подошел к ней близко, любуясь, рассматривая светлые брови высокими полукружьями, молочно-белое лицо с румянцем и прямой гордый носик. Та же и не та. Какое-то новое лицо проступало из-за знакомых черт, и сердце Василия странно сжалось от этого неузнавания, от выражения силы и вызова, сквозившего сквозь обычную девическую стеснительность. — Ты жива, значит? — как во сне спросил он, а сам впитывал жадно, запоминающе и тонкую жилку на нежном виске, и бледные веснушки в подглазьях, и невинный, еще детский очерк маленького рта. — Ты жива?..

Она вдруг потерянно заметалась взглядом, глотнула трудно и жалко, хотела что-то ответить, но не смогла. Ни слова не говоря, повернулась и убежала в избу. Но тут же снова чуть приотворила тяжелую дверь:

— На Светлое Воскресенье приходи к кремлевому дереву.

— Когда темно станет, как тогда?

— Нет-нет-нет! — забормотала она потерянно.

— Когда же?

— Нет, лучше приходи на семик! — передумала она и скрылась.

Он подождал, не отчинится ли еще раз тяжелая, обросшая внизу сосульками дверь, но тщетно, только шелохнулась в окне холщовая занавеска — кто-то подсматривал за ним.

«Ты жива, Янга?.. Но где же ты была все эти годы?..»

Семик — это очень нескоро, это седьмой четверг после Пасхи… Но делать уж нечего — только ждать.

И снова он ждал весны с нетерпением и тревогой, как когда-то в детстве, перед отъездом в Сарай. Только радостной была теперь тревога: казалось, это она, а не солнце подмывает ноздреватые сугробы, уносит их туманами за реку, она торопит, зовет острые пики травяной рати из земли, звучит птичьими голосами, нетерпеливо разворачивает первый клейкий лист, все ярче синит небо, дрожью, мурашками бежит по плечам, по груди.

…Отзвенела малиновым звоном колоколов Пасха, отплясала свадьбы Красная горка, пришла семицкая неделя, русалочья, зеленая, с клечанием — завиванием венков, украшением церквей и домов ветвями, цветами. Запахло повсюду привялой мятой и богородской травкой, томно куковала зегзица, дни стояли теплые, благорастворенные, тихие. На осокорях, росших вдоль реки Неглинной, целыми днями важно и деловито шумели грачи.

Василий шел на свидание, с виду независимый и равнодушный, но имея в душе волнение, с которым желал справиться и не мог. Он старался подавить в себе чувство смутной вины и непонятного запретного счастья, а губы сами складывались в улыбку, которую надо было прятать от встречных. Он пытался отвлечься, считал годы, какие обещал ему гулко-чистый голос зегзицы, но сбивался — опять глядели на него, путая счет, голубые, играющие влажным светом, глаза, озорно поблескивали зубы, жарко тлело монисто из сухих рябиновых ягод. Никак не удавалось представить себе, увидеть ее всю сразу — то душегрея стеганая с козьей оторочкой, то твердый тонкий подбородок, то щека в сердитом румянце, — было во всем этом что-то пугающее и влекущее, и ни с одной черточкой он не хотел бы расстаться, потерять ее из памяти.

Он миновал боярские подворья с высокими тесовыми заборами, верхушки теремов едва выглядывали среди зелени, золоченые затейливые петухи, поворотясь на восток, чуть поскрипывали. А вот и дом корзинщика, большого чудака и искусника, представился резными буквами на подзоре — ФЕДОРЪ, из раскрытых ворот несло винным духом ивовых прутьев, стоявших в мочиле — плоской яме с проточной водой, тут же валялись щемялки, чтобы снимать кору, струганые шины, сушился белый товар — бельевые, булочные корзины сквозного плетения и плотного, с крышками и без них. Много чего умел затейник Федор: подставку для цветов матери Евдокии Дмитриевны сплел — извивы и узоры, золоченые по клею, саночки игрушечные — младшим княжичам на забаву, даже беседку в княжеском саду из ивовых прутьев изладил с луковкой сквозной наверху.

Василий нарочно замедлял шаг, хотя нетерпение гнало его и торопило. В горле пересохло, как после долгой скачи. Он не отдавал себе отчета — к чему стремился сейчас и чего хотел?..

И вдруг, перебивая крепкий дух вымокшего тальника и кисловатый от сохнущих корзин, нанесло, успокаивая, и тревожа, и расслабляя, сладким запахом черемухи — неведомо откуда гуляющим ветерком нанесло, опахнуло, кружа голову, Василий обернулся, отыскивая глазами — где же она? Невесомо плыло над землей цветущее облако, сквозисто-белое и ровно гудящее от пчел и шмелей. Тонкая и бледная листва была почти невидима между душистых кистей, она лишь оттеняла вспененную белизну. «Как же я раньше-то не замечал всего этого? — спросил себя Василий. — Вот она, северная-то наша красота! Не колдовство, не чара — будто молитва, незнамо кем сложенная, никто ее не читал, не разучивал, как родился, так она тут в душе и была всегда».

Девушки в венках шли в поле заламывать березку. Проходя мимо кремлевого дерева и завидев притаившегося под его сенью княжича, девки прихорашивались, игриво поводили глазами, а потом, будто вовсе и не замечая никого, стали играть песню про воробья:

— Ох, как болела! — Одна из самых бойких девок схватилась руками за голову и качала ею, морщась, изображая страдания воробья.

— Ох, как щемило! — подхватив себя под высокой грудью, девка постаралась изобразить и сердечный недуг. — Так щемило, вот так щемило, этак щемило!

— Так болела, вот так болела, этак болела! — девки спускались к реке, и до Василия еще долго долетали их звонкие веселые голоса:

Залюбовавшись нарядным хороводом, Василий и не заметил, как подошла Янга. Он даже вздрогнул, когда услышал за спиной ее голос:

— А ты, княжич, не воробушек ведь, ты не хочешь перемены?

Он не нашелся, что ответить, да и не захотел, о другом заговорил. О том, что связывало их в детстве, легче было говорить, проще.

— Смотри, Янга, ведь это наш дубок вылез! Помнишь, мы с тобой желудь посадили? Два года…

— Нет, три.

— Да-а? Три года в земле пролежал и не сгнил, проклюнулся все-таки.

— И жить долго собрался — уж листья вон какие! — тихо добавила она. — Вот бы люди такими были… Хотя ведь ты не три… тебя целых пять лет не было!

Она потупилась и стала возить красной шагреневой туфелькой по траве. «Как у Софьи башмаки, — некстати подумал Василий, — и волосы… похожие».

— Где же ты была? — сказал он вслух. — Ведь я искал тебя.

— Искал? — Глаза ее счастливо, недоверчиво вспыхнули и тут же погасли.

— Столько искал! — повторил он. — Даже в Сарае. Думал, угнали тебя татары вместе с другими.

— Ты меня искал? — переспросила она с каким-то даже упреком. — Что ж тогда не нашел? — В голосе ее неожиданно послышались близкие слезы, — Может, ты плохо искал, княжич? — Она опять трудно глотнула, почти со стоном, глядела исподлобья потемневшими синими глазами, изломав светлые брови, ждала еще каких-то слов и заранее не верила ему.

— Я искал! — тупо повторил он, не понимая, чего она хочет, почему так ведет себя. — Ты как будто не рада, что мы здесь снова? Зачем звала тогда?

— Я тебя не звала! — быстро проговорила она неправду, — Что ты мне!

— Да как же? — удивился он, совсем сбитый с толку. — Какая ты…

— Какая?

Глаза ее поднялись на него, будто два солнышка взошли, ласковые, прежние.

— Пригожая, — прошептал он, забывшись. — Даже глядеть больно.

— Ну нашел бы ты меня раньше, и что? Сказал бы: пойди за меня, а? Может, ты бы этак сказал, княжич?

Она вдруг дерзко засмеялась, и лицо ее засверкало от гнева. Она протянула к нему руку с дареным перстнем:

— Мне Судила рассказывал, ты в Орде такое же точно выковал. А теперь оно где у тебя?

Василий непроизвольно сжал кулак, чтобы спрятать железное обручальное кольцо, но напрасно: Янга уже приметила его.

— Ты «соколиный глаз» невесте подарил своей, да? — Она опять смотрела улыбчиво и тихо, но в глазах полыхал дьявольский огонек. — Литвинка красивая? — вкрадчиво допрашивала она мягким угрожающим голосом. — А зачем ты здесь тогда? Зачем празднословишь? Ты мне и не нужен вовсе! — добавила она с досадой. — Зачем только ждала тебя?..

— Не волен я сам над собой, — тихо сказал он. — Не мог я иначе.

— Да кто ж тебя осудит, княжич? — воскликнула она. — И правильно. Знамо дело: сноп без перевясла — солома. — Голос ее надтреснуто задрожал.

— Не то говоришь, Янга. Софья знатна, высоких кровей, нам положено на ровнях жениться в интересах державы…

Слова прыгали с губ сами собой, чужие, зряшные. Не те слова тут к месту и случаю. И не тех слов она ждала. Но что делать-то? Кто присоветует? Тут и сам Боброк совет бы не подал, как с такой девкой своенравной говорить. Схватила за сердце и мучает, то жмет его, то тешит. И сама то плачет, то улыбается.

Он смотрел беспомощно на стройную шею в белом шитом вороте, на круглые плечи и грудь под густыми сборками рубахи. Нежная впадина у горла тяжело и часто билась, тугая льняная коса пахла ромашкой, солнцем. Душно стало Василию, стыдно, безвыходно.

Длинные ленты от ее венчика, головной вышитой повязки, по временам взвеивал ветер, и они разноцветными атласными змеями летали у нее за спиной вокруг плеч. И все так же томительно пахло черемухой, и зегзица сулила долгую жизнь.

— Бог всех нас одарил свободою, — наконец тихо и устало сказала Янга. — Достоинство человека не только в происхождении его.

— Не всех, значит, Янга, раз один знатен, а другой — в рабстве… — Он не договорил, увидев, как пламенем занялось ее лицо и тут же выбелилось снежно.

— В рабстве? — переспросила она помертвевшими губами. — Да, да, конечно, каждый судьбе и Богу покорен быть должен. А если я не хочу в рабстве?

«А у Софьи губы пухлые, темно-алые, надменные», — некстати пронеслось в мыслях.

— Помоги мне, княжич! — слабо, надломленно попросила Янга.

— Как я помогу?.. Знаешь ведь, княжеское слово — что крестное целование.

— Целование?.. Это уж так. Это уж завсегда, коли женятся…

— Да не то говоришь, не то! — воскликнул он почти с отчаянием.

— То самое, как же! Молчи, молчи! — Она протестующе мотала головой, и солнце играло на ее чисто вымытых волосах. Заставив его молчать, притихла и сама, прислонилась спиной к сосне, притенила глаза ресницами. Наконец решилась, сказала в прищур с вымученной деланной улыбкой: — Так поможешь?..

— Но чем?.. Чем?..

— Я боярыней хочу стать, — шепотом, как тайну, сказала она.

— Да? — доверчиво и радостно отозвался он с облегчением. — Это в нашей власти.

— Ага, боярыней, — продолжала она загадочно голосом уже крепнущим, возвышающимся, язвительным, — постельничной и бельевой боярыней у твоей Софьюшки-государыни.

Он от удивления не знал, что сказать.

— А помнишь, княжич, ты все просил, чтобы я ударила тебя за обиду как могу сильно? Помнишь?

— Да, — растерянно прошептал он.

— А я говорила, что потом как-нибудь? Вот потом это — сейчас! — Она размахнулась и припечатала жесткую ладонь к его щеке как могла сильно. И сразу же, словно бы обессилев, поникла всем телом, вымолвила задыхаясь: — Вот и квиты, княжич!

Василий стоял неподвижно, чувствуя, как наливается жаром, вспухает щека, и молчал, подавленный ее бурным, без надежды и утешения горем.

— Я знала, что так будет, — говорила между тем Янга, словно бы сама с собой бормотала, — я знала… Еще утром рано… У меня каша из горшка вылезла — плохая примета, если каша вылезет. Ну да ничего… Прощай, княжич!

Она еще раз вскинула на него серо-синие глаза с последним вопросом, помедлила мгновение и, не дождавшись в ответ ни слова, пошла медленно прочь. Разноцветные ленты по-прежнему взвеивал ветер над ее спиной, но их яркое мельтешение в утренней, еще не нарушенной суетой жизни неподвижности казалось чуждым и случайным. Так ни разу не оглянувшись, она скрылась за псарнями — бревенчатыми и глинобитными сараями, беленными известью.

«Прощай, княжич!» — такими же были последние слова и Софьи Витовтовны, только произнесены они были с милым лукавством, как «здравствуй!». Он вспомнил очень явственно, как она в шляпке, украшенной перьями каких-то заморских птиц, сидела прямо, без напряжения на женском седле, свесив обе ноги на сторону. Под ней был караковый, с ореховыми подпалинами на брюхе и в пахах, усмиренный и обученный конь. Василий поймал его под уздцы, удержал и небрежно бросил повод расторопному стремянному, а сам призывно протянул руку Софье. Она оперлась о его плечо удивительно легко, невесомо, соскочила на землю, чуть встряхнув золотистыми пышными кудрями, ниспадавшими из-под перьев шляпы ей на плечи. «Прощай, княжич!» — прошептала она, и ее дыхание обожгло ему губы. Он потянулся к ней, но глаза ее, матово-карие, словно намоченные дождем спелые орешки лещины, смотрели в упор — и насмешливо, и дразняще, и обещающе, звали и не пускали его, и в них, как и в голосе, торжествовало: «прощай-здравствуй!».

А Янга простилась навсегда.

3

У отца были не руки — ручищи: через свое обручальное кольцо он, забавляясь, без труда продергивал веверицу — беличью шкурку и даже куну, которая ходила совсем еще недавно вместо денег, пока он не заменил ее битой — монеткой с изображением всадника и надписью: «Великий князь Дмитрий». И здоровье у отца было таким, которое называют железным: и блеск густых черных волос, и живость светлых глаз, и порывистость движений — все говорило о внутренней его крепости, все обещало долголетие. Подумать не посмел бы никто, что и до сорока лет не дотянет великий князь, преставится в самое средовечие. И сам он не чуял близкой кончины, когда третевдни занедужил вдруг.

— Здесь что-то неладно у меня, — сказал-, прижав руку к сердцу, и виновато улыбнулся. — Ну да ничего, и раньше такое не раз бывало. Помню, на поле Куликовом, как повернулась битва в нашу сторону, занемог я внезапу: сон ли, омрак ли, сердце стукотит. И потом случалось, только не признавался я, да и зачем — каждый день миловал Бог, и сейчас пронесет. — Отец повернул голову к иконостасу, где теплились негасимые лампады, и в их отблесках лики святых смотрели строго и неподкупно.

Латинский придворный лекарь отворил ему жилу, кинул руду, чтобы избежать мозгового удара. После кровопускания Дмитрию Ивановичу полегчало. Всем и ему самому поверилось в скорое выздоровление.

Он сидел за массивным, накрытым зеленым сукном столом, на обоих концах которого в бронзовых свешниках ярко горели шестерики. Оплавлялись они неравномерно, иные вдруг роняли пламя, и тогда бесшумно, но проворно двигавшийся отрок либо заставлял встать пламя, защемляя щипцами исказивший огонек нагар, либо менял свечу вовсе, делал то и другое столь ловко, что ни на единый миг не пала на чело великого князя ни малая тень от щипцов или от рук.

Бесшумно вошел Сергий Радонежский. Отец, не поднимая головы, не оборачиваясь к вставшему под божницей игумену, велел кликнуть дьяка. А тот словно за дверями ждал. И словно знал, зачем позвали его, сразу же перекинул с плеча себе на грудь скорописную доску и уж левую руку протянул к пробке чернильного пузырька, а правой вытянул из связки писало, чиненное из махового гусиного пера. Проделал все это он не глядя, следил за выражением лица великого князя, каждосекундно ожидая его распоряжения.

Отец велел выйти из палаты Василию и отроку, следившему за свечами. Василий не столько обижен, сколько озадачен был решением отца — николи такого не случалось, самые важные слова говорил отец при нем да еще и нарочито наструнивал внимание княжича, чтобы вникал тот во все государственные дела.

Василий вышел в набережные сени, встал коленями на обшитую бордовым сукном лавку и ткнулся лицом в окно. Не поверил глазам, увидев прилепившиеся с той стороны карельских стекол снежинки, — это в мае-то, травенем рекомом? И трава уж высоко вытянулась, и деревья оделись — даже и дубы в листе. Но снег шел так деловито и так непрерывно, что могло показаться, будто он и не летел вниз, а стоял, если бы не было переливчатого его свечения.

Вышел, бесшумно притворив за собой дверь, Сергий. Прочитав немой вопрос в глазах княжича, сказал без утайки:

— Великий князь переписал завещание, а меня попросил скрепить его.

— Как? За что? — выдал себя Василий. — За то, что обручился с Литвой? И кому же завещан стол?

— Да нет, ты по-прежнему настольник, однако на случай, если Бог отымет вдруг тебя, то уж не к детям твоим кормило державное перейдет, а к братьям.

— Зачем так? Не было ведь этакого николи!

— Все делается когда-то в первый раз… У Дмитрия Ивановича голова Божьей милостью, в недуге находясь, мыслит здраво: дети твои внуками Витовту придутся, долго ли до беды.

Отрок, державший в одной руке свешные щипцы, а второй взявшийся уж за дверную скобу, осклабился:

— Говорят, чей бы бычок ни прыгал, а теленочек наш будет… — Боясь гнева за свою дерзость, открыл поскорее дверь и юркнул в палату к великому князю, но тут же и выскочил обратно, хотел сказать что то, но не мог, онемев, лишь бессмысленно тыкая пальцем в дверь.

Отец снова впал в беспамятство. Врачеватель кинул ему из вены на этот раз столь много крови, что набралась большая серебряная чаша. Выпив почти полную склянку снадобья, от которого палата вся наполнилась запахом валерьянового корня, отец открыл глаза. В изголовье ему положили много пуховых подушек, так что он полулежал лицом к двери и мог видеть всех входивших к нему. Когда на пороге появилась бледная и слабая после родов супруга, прекрасное лицо Донского озарилось радостью. Евдокия Дмитриевна доверчиво бросилась на широкую, надежную грудь мужа, но тут же чуть отпрянула, ощутив вдруг вселившуюся в его тело немощь, чутким сердцем уловив незримый и неотвратимый уход его жизни. И сам он это все понял, уронил голову, сник, даже плечи, которые только что еще выступали буграми через одежду, обмякли, словно бы уменьшились. Но все же преодолел слабость, вскинул голову, сказал бодро и внятно:

— Подойди, Василий.

Княжич опустился на колени рядом с матерью. Донской раздумчиво говорил:

— Кто я был? Кто я теперь? И чем буду? Ни я не знаю, ни тот, кто обильнее меня мудростью. О том лишь сожалею, что мало сознавал, какой бесценный дар жизнь, какое это счастье и такое благо.

При этих словах стоявший скорбно Сергий Радонежский чуть ворохнулся, добавил:

— Да, великий князь, наша жизнь — бесценное счастье и бесценный дар потому, что мы дети небесного Отца, от дня рождения до последнего вздоха окружены Его любовью и заботами.

Донской терпеливо выслушал, даже кивнул, соглашаясь с первоигуменом Руси, помолчав, заговорил о другом:

— Единая рука должна править Русью, и верю, сын, что не хилая рука возьмет бразды. Помни всегда, что Москва — наш военный стан, у которого должен быть хороший тыл на севере, чтобы отражать врагов с юга, с запада и с востока. Про то, что с Литвой роднишься, надвое надо думать. Витовта остерегайся, постоянно устремление свое обращай на запад, равно как восток, а Софью люби, как я любил Овдотью. — При этих словах родилось на его лице выражение почти девичьей стыдливости — был мужественный князь всю жизнь целомудренным в удовольствиях законной любви супружеской, блюдя тело в чистоте и безмерно любя чад своих. Заботой родительской были проникнуты и последние его наставления Василию: — Любящий свою жену любит самого себя. А что должна жена убояться мужа своего, то ведь не страх грешника или преступника это, но трепет любви, боящейся даже нечаянно оскорбить любимого.

Завидев в дверном проеме ближних бояр своих, которых велел он позвать, Дмитрий Иванович умолк, ожидая, когда все они переступят порог. Встали полукругом перед великим князем Тимофей Васильевич, Иван Родионович, Дмитрий Константинович, Семен Иванович, Иван Федорович, Никита Федорович, Федор Андреевич и еще один Иван Федорович — Квашнин.

— Чада мои! — обратился к ним Донской. — Вам, свидетелям моего рождения и младенчества, известна внутренность души моей. С вами я царствовал и побеждал врагов для счастья Руси; с вами веселился в благоденствии и скорбел в злополучиях; любил вас искренно и награждал по достоинству; не касался ни чести, ни собственности вашей, боясь досадить вам одним грубым словом; вы были не боярами, но князьями земли русской. Теперь вспомните, что мне всегда говорили: «Умрем за тебя и детей твоих». Так служите же верно моей супруге и юным сыновьям, делите с ними радости и бедствия…

Двери в палату уж не закрывались. Василий видел, как вошли согбенные, в черных одеждах игумен Дмитрий Прилуцкий, епископ Герасим, дьякон, пономарь, просвирни, и понял, что не по зову отца пришли они, что Сергий Радонежский готовит обряд пострижения отца в монашество. Исповедь, причащение и принятие схимы — это предсмертный обряд, обязательный для государей. Все русские князья постригались в последний час свой в этом мире, уходя на тот свет как бы новыми людьми, даже и с новыми именами[66]. Это приуготовление к жизни в потустороннем мире поможет скорее очиститься от земных грехов и получить право жить в царствии небесном. Принятие схимы было всенепременным и торжественным. И уже схима сама — монашеская черная мантия и черный наголовник-куколь с восьмиконечным крестом — была выложена, и епископ Герасим приготовился к речи о тленности и суетности жизни на этом свете, к пастырскомуувещеванию раба Божия Димитрия, как вдруг — гром среди ясного неба! — заговорил сам Донской:

— Я думаю, государю пристойнее умереть на троне, нежели в келье.

…Сначала некий шелест прошелся по палате, а затем установилась такая тишина, что слышно было, как потрескивает огонек негасимой лампадки на божнице. Не сразу нашел слова для ответа сам премудрый Сергий Радонежский, долго молчал, прежде чем выговорил:

— Что же, великий князь, грехов никаких не знаешь за собой?

Долго молчал и великий князь. Взгляд его стал отстраненным, запредельным. Далек был Дмитрий Иванович думой ото всех. Что видел он внутренним взором, о чем размышлял?..

— Естество человека сложно, — сказал он наконец через силу, — и благий человек бывает зол, и злой может быть благим. А полных праведников не бывает, потому что борется в душе правда с неправдой, и не все ведающие истину творят ее.

Сергий подождал, не добавит ли Дмитрий Донской еще каких-то более определенных слов, а не дождавшись, заговорил увещевательно и вполне веря еще в силу проповеди своей:

— Бывает, нелегко осознать свои собственные грехи и в них принести раскаяние перед лицом Божиим. Мы, грешники, как-то привыкли делить грехи на большие, или тяжелые, и грехи, которые мы хотим назвать малыми. И если тяжких грехов — убийств людей безвинных, прелюбодеяния, татьбы — нет на совести нашей, мы, грешные, готовы думать, что малые повседневные грехи и без раскаяния нашего простит Господь. Мы ошибаемся. Каждый грех одинаково противен в очах Божиих, и трудно представить границу между малым грехом и большим, ибо пуд маленьких камешков весит не менее одного пудового камня…

— Все так, — спокойно ответил Сергию великий князь, — только думаю я, что несколько дней или часов пребывания в монашестве перед кончиною не могут спасти души, грешившей долгую жизнь.

Сергий со скорбию выслушал кощунственные слова и, очевидно теряя самообладание, спросил надтреснутым голосом:

— Хотя никто из потомков Ярослава Великого, кроме Мономаха и Александра Ярославовича, не был столь любим народом и боярами, как ты, Дмитрий Иванович, хоть не было ни в древние, ни в новые времена победы славнее Донской, неужто дерзнешь ты вознестись гордынею превыше всех своих пращуров, умиравших всегда иноками?

Дмитрий Иванович безучастно безмолвствовал.

Священник в изголовье умирающего начал читать отходную:

— Князя достославного и благочестивого Дмитрия Ивановича означил Господь перстом Своим для дела скорбного и огромадного, отрекая от мира надежду и защиту земли…

Василий слушал и не слышал слов, его душили слезы. Чтобы не разрыдаться в голос, он потихоньку вышел из палаты, встал в теплых сенях, как давеча, возле окошка, которое оставалось по-прежнему белесым, хотя уже и шел второй час ночи. Василий не смахивал переполнявших глаза слез, смотрел через подернутое изморозью стекло, видел тускло блестевшие балясины крыльца, заиндевелые жерди коновязи. Снег уж больше не пуржил, и небо очистилось от туч, звезды в непостижимой вышине тоже, казалось, выбелились от снега, посвечивали матовым светом. «Эта краткая и многообразная жизнь есть колесо, вертящееся на неподвижной оси, и хотя представляется чем-то неподвижным, однако же не стоит на месте… Посему ни с чем лучше нельзя сравнить жизнь, как с дымом, или сновидением, или полевым цветком».

Скоро отец опять впал в беспамятство. Латинский врачеватель и с ним несколько других приглашенных лекарей, иноземных и своих, суетились возле него.

В ногах у него убивалась, заходилась в рыданиях Евдокия Дмитриевна:

— Куда уходишь, сокровище жизни моей, почто не примолвил слова мне?.. Почто я прежде тебя не умерла!..

Василий вышел во двор, не замечая произошедших за ночь перемен и не удивляясь тому, что деревья покрылись зимней крупой, которая лежала на листьях и ветках так надежно и покойно, будто долгую зиму росла и будто было нынче Рождество или Крещение, а не девятнадцатое мая.

Устланная снегом земля казалась в отсветах заревых алых полос фиолетовой, такими же были и невысокие заструги возле конюшни. Полосы на небе ширились, все выше пластали нестойкие и не справляющиеся с неотвратимо встающим солнцем продольные серые облака, снежный покров подернулся сначала сизоватым налетом, потом стал синеть, высветляться до тусклого блеска чищеного серебра, а как только солнце вырвалось неохватным пламенем, обагрило бронзовые тела сосен, снег замерцал голубыми и розовыми огнями — и словно только этого и ждала природа, наступила такая тишина, что от нее больно зазвенело в ушах. Василий видел примчавшегося к крыльцу всадника, но не слышал ни стука копыт, ни звякания удил и стремян. И вороны каркали беззвучно, и игумен Дмитрий Прилуцкий, подошедший вплотную, близко открывал по-рыбьи свой заросший волосатый рот, но что хотел сказать, было не разобрать. Его слова Василий сначала почувствовал — от затылка по спине прошелся холодок и застыл, сковав все тело, наконец стали долетать отрывочные звуки, сложившиеся в слова:

— Мы продолжаем строить земные, тленные дела, а благоверный великий князь Дмитрий уже не печется о суетной жизни…

И окольничий Вельяминов, крестясь, говорил:

— Долго жить приказал… Жила сердечная лопнула, знахарь говорит, не выдержала многотрудных забот. Ты теперь, Василий Дмитриевич, наш великий князь.

Из распахнутых дверей вырвался горестный, сердце разрывающий плач матери:

— Свет мой светлый… Вкупе жила я с тобою, вкупе умру с тобою, юность не отойдет от нас, а старость не постигнет нас…

Василий пересек неверной походкой двор, зашел в конюшню. Вздыхали в стойлах лошади, изредка били копытом в стену. Пахло ржаной соломой и чистым конским потом. Великий князь дал волю слезам.

Глава XVI. Белый русак на зеленой траве

А дети мои, молодшие братья княже Васильевы, чтите и слушайте брата своего старейшего Василья, в мое место своего отца; а сын мой князь Василий держит своего брата князя Юрья и свою братью молодшую в братстве без обиды.

Из завещания Дмитрия Донского

1

Василий стоял за спиной склонившегося над рукописью дьяка, наблюдая, как тот выводил на хрустком негнущемся пергаменте русским полууставом: «Того же лета преставился князь великий Дмитрий Иванович, внук Иванов, правнук Данилов, праправнук Александров, препраправнук Юрьев, препрапращур Володимиров Всеволодовича Ярославича Владимировича, великого нового Константина, крестившего Русскую землю, сродник новых чудотворцев Бориса и Глеба…»

Дьяк лишь перебеливал чужой текст, был он молод годами «и аза не видел в глаза», как сказал о нем Василию составитель нового летописного свода архимандрит Серапион. Сам Серапион прожил на Божьем свете девяносто семь лет, значит, родился в прошлом веке, был в правление Ивана Калиты самовидцем многих происшествий, а о многих других еще слышал от верного своего сподвижника, блаженного игумена Ионы, почившего прошлым летом в еще более глубокой, чем Серапион, старости: помнил Иона, как в бурю мужика вместе с лошадью и телегой на другой берег Волги перекинуло, а по селам все дубье подрало[67].

Дьяк вдруг прервал свое занятие, повернулся к Василию, на бледном и худом лице его обозначилась виноватая улыбка:

— Заругает меня владыка Серапион, опять я про зачало и возглавную буквицу забыл… — Дьяк оборотился к тяблу, с которого на него осуждающе и скорбно смотрели темные лики икон, начал торопливо креститься: — Господи, помоги рабу Своему Куземке, дай, Боже, ему силы списать книгу благословением архимандричьим Серапионовым!

Успокоившись, Кузьма снова сел за стол, открыл корчажку с киноварью, взял вместо остро очиненного лебединого пера широкое кипарисовое писало, начал обводить ярко-алой краской зачало[68]: «Того же лета…»

— Не-е, не заругает тебя владыка, ишь как баско уряжаешь! — одобрил Василий перебельщика.

Тот принял похвалу как должное:

— А то-о-о… Чать, не зря я под Близнецами родился[69].

Василий отошел к узкому, как бойница, окну кельи, сдвинул в сторону остекленную ставню[70]. Окно выходило на хозяйственную часть великокняжеского дома, где между Ризоположенскими и Боровицкими воротами кремля располагались хлебный, житный, кормовой, сытный и конюшенный дворы. Теперь, после отца, это были его, Василия, личные владения: хлебни, пекарни, естовые поварни, где изготавливали вкусные яства, сытные избы, в которых варят пиво, меды, курят вина про княжеский обиход, все клети на подклетях, житницы и амбары с запасами муки и не молотого еще зерна, сушила с висящими на них окороками и всяческой рыбой, погреба с ледниками, где про запас заготовлена капуста, яблоки, масло, сметана, все скотные и птичьи дворы, конюшни с сенницами наверху, лесовые и дровяные запасы — все лишь ему одному, Василию, принадлежит! И все те люди, которые ведут смотрение великокняжеского хозяйственного уклада: Константин Дмитриевич Шея, сын Дмитрия Александровича Зерна, внук его Четов, отец и сын Всеволожи, Иван Уда, Александр Поле, Селиваны — один внук незабвенного Дмитрия Михайловича Волынского и второй — Селиван Глебович Кутузов, — это все его, Василия, люди. И не только они — и знатные бояре, и воеводы: Тимофей Васильевич Вельяминов, Иван Родионович Квашня, Федор Андреевич Кобылин, по прозванию Кошка, и сын его, Иван Федорович Кобылин, — все они сейчас под его, Василия, рукой. Да что там, вся Московия, вся дедова и отцова отчина, все города с пригородками и все села с приселками в его, Василия, великокняжеской власти. И до всего теперь Василию есть дело. И у всех теперь есть дело до него — у послов и купцов, таможенников, сборщиков податей, сокольников, стряпчих, лодочников, мостовщиков, огородников, всех ремесленников, всех крестьян, всего базарного и всего монастырского люда: испокон века на Руси ведется, что князь за всех и за все в ответе. Василий и раньше знал это, а сейчас почувствовал всем существом своим, что лично отвечает за народ и за благоденствие отчей земли. Способен ли он на это? Он не задавал себе такого вопроса, он знал, что обязан исполнять то, что от него требуется. А страх ответственности и слава великого отца стали дополнительной силой, помогавшей обрести уверенность в себе и в своем праве.

Все это так, да, так все и есть, и не только бояре свои величают его великим князем, но и удельные князья русские и послы иноземные кланяются Василию очень уважительно, однако шапки не ломают, как должно!.. А все из-за того, что хоть и завещал отец ему великокняжеский стол, но словно бы и недействительно завещание, покуда не будет освящено оно верховной властью ордынского хана: мало оказалось Божьего позволения и отца благословения, не стало, как думалось, княжество впервые в истории Руси наследной отчиной, по-прежнему ярлык татарский надобен!.. И доколе терпеть такое? Видно, нужно еще одно Мамаево побоище?.. Нужно-то нужно, да достанет ли на то сил, разума, мужества у Василия? Да и о том ли думать-то сейчас надо?..

Всю тяжесть и опасности, легаше на его плечи, почувствовал Василий сразу же: еще не развеялся в покоях ладанный дым, не стихли поминальные плачи, еще у кремлевской стены стояли на столах помины для убогих, бедных и калик перехожих, и не закрыта еще отцовская рака[71], поставленная рядом с гробницами Ивана Калиты, Симеона Гордого, Ивана Красного в церкви архангела Михаила, еще бояре ходят в траурных, панихидных одеждах — черных, темно-вишневых или багровых, и горе живо в самом Василии, а вокруг вчерашнего княжича, ныне великого князя, не только скорбь и сочувствие, но крутятся людишки разные, без сердоболия, замыслившие что-то свое, может, и дурное. И поди знай, у кого что на уме, разгадай, кто служит без любви, прислуживает без уважения. Чтобы понять, с кем дело имеешь, дождаться надо события важного, какое человека вполне явит. Беда, что знание это может оказаться запоздалым. Знать надобно заранее, сейчас, немедленно, и знать точно: кто — враг, кто — друг.

Уже три месяца минуло со дня смерти отца. Василий старался держаться степенно, чтоб выглядеть старше своих лет, думалось, все видят его неуверенность, острое желание проникнуть в тайные мысли окружающих. Он чувствовал, что его настороженность порождает в сердцах напрасные подозрения, опаску, холодность, даже скрытую ненависть и, может быть, отложенное до поры предательство — и все это под видом преданности и почтения. Что говорить о людях малознаемых — даже со стороны двоюродного дяди Владимира Андреевича Серпуховского и брата родного Юрика не видел Василий ни сердечной дружбы, ни доверия. Он терялся, сознавая это, хотелось разрыдаться и пожаловаться кому-то, но слез выказать он права не имел и излить жалобы свои не знал кому. И тогда он уходил в Спасов монастырек, где в надежно запертой келье держал свою тайну: занимался делом не великокняжеским — рукомеслом ювелирным, к которому пристрастил его Федор Андреевич Кошка еще в те дни, когда отец Василия ходил походом на Мамая.

Дьяк-перебельщик справился с красной строкой, поднял голову над рукописью с довольной улыбкой:

— Эх, и много лопаток бараньих да телячьих для пергамента надобно будет, чтобы всю жизнь батюшки твоего прописать! Ну да ведь у великого князя московского стада тучные не считаны.

— Большое, говоришь, житие? — Василий отстранил Кузьму, занял его место за столом. Склонившись над стопой потертых пергаментов, скользил взглядом по начальным строкам свода, рассказывающим, «откуда пошла Русская земля и как стала быть», перевернул несколько тяжелых листов, начал читать медленно и вполголоса: «Кому уподоблю великого сего князя Дмитрия Ивановича, царя Русскиа земли и настольника великому княжению, и собирателя Русскиа области христианского? Приидите любимицы, церковные друзи, к похвалению словесы, по достоянию похвалити держателя земли Русскиа. Ангела ли тя нареку? Но в плоти суща ангельска и пожил еси; человека ли? но выше человеческого существа дело совершил еси…»

Дьяк, желая угодить, стал подсказывать, где какое разделение слов надо делать, какое с прописной буквицы начинать[72].

Помощь грамотного и знающего переписчика не была лишней, однако по лицу великого князя скользнула досада, и Кузьма притих у края стола, только бросал иногда взгляд на написанное, словно сверяясь, правильно ли прочтено: «…яко отец миру есть и око слепым, нога хромым, столп и страж, и мерило известно к свету… высокопарный орел, огнь попаляа нечестие, баня моющимся от скверны, гумно чистоте, ветр плевелы развевая, одрь трудившимся по Бозе, труба спящим, воевода мирный, венец победе, плавающим пристанище, корабль богатству, оружие на врага, меч ярости, стена нерушима, зломыслящим сеть, степень непоколебима, зерцало жития, с Богом се творя и по Бозе побаряа, высокий ум, смиренный смысл, ветром тишина, пучина разума, князя Русскыя в области своей крепляаще, вельможам своим тихоуветлив в наряде…»

Василий в задумчивости потеребил лист, потом перевернул его, сохраняя в лице бесстрастие. Спросить, есть ли в своде что-нибудь про него самого, не решился — вдруг да и нет!.. Да вот, одна всего строчка:

«Toe же зимы великому князю Дмитрию Ивановичу родился сын Василий». И все? Все… «Мгла великая была, яко за едину сажень пред собою не видати; и мнози человеци лицем ударяхуся, разшедшеся, в лице друг друга…» Неужто так могло быть?.. «А птицы по воздуху не видяху летати, но падоху с воздуха на землю, овии о главы человеком ударяхося…» И того страшнее: «Тако же и звери, не видяше, по селам ходяху и по градам, смешающеся с человеки, медведи, волци, лисицы и прочие звери…» А про то, что у великого князя сын родился, будущий тоже великий князь, про то — одну строчку!

Тот, кто начинает свою жизнь, чувствует себя удачливее того, кто эту жизнь оканчивает, но поди знай, чья судьба в итоге будет счастливой и значительной! А быть или не быть потомкам похожими на своих предков — зависит единственно от вмешательства небесного промысла. Отмечают летописцы даты смерти, но не рождения: неведомо им ведь, что за человек явился на землю, прославит ли имя свое какими-то деяниями и поступками, стоит ли загодя говорить о нем, телячьи да бараньи лопатки на него изводить. А если видят, что память переживет его, то напишут уж и о рождении, хотя бы и задним числом. И не стань Василий «Божьим позволением и отца своего благословением» великим князем Руси, не узнал бы никто никогда, что в тот год, когда звери во мраке «смешающеся с человеки», народился на свет Божий в канун Васильева вечера человек, которого в залог его первой связи с вечностью и нарекли именем святого, долженствовавшего с той поры всю жизнь покровительствовать ему. Так что и за одну строчку спасибо надо сказать. А такую вот строку — «се слышаще, цари и князи научитеся тако творити» — не каждому дано заслужить. В этой строке — гул истории, и у Василия пусть будет крохотный, но собственный путь в ней, вот ужо утвердится он на великом столе!..

2

Зря возлагал Василий надежды на ханское благоволение. Что с тога, что ордынский посол Шиахмат объявил о воле и желании хана Тохтамыша видеть на великом княжении Руси старшего сына Дмитрия Донского — это и без него ведомо было!.. От чужаков ли, насильников ожидать торжеств соответственно чину и обряду, таким предки справляли восшествие на стол отчичей и дедичей!

Чтя традиции, Василий приурочил это событие к одному из главных Богородичных праздников — Успенью[73].

Торжество и веселье было во Владимире и в Москве — в Кремле и на Великом посаде, в Занеглименье и Заречье: ханский посол наблюдал это с великим удовольствием, полагая, что народ таким образом одобряет ханское решение.

Да, столь чаемое посажение на злат отчий стол не облегчило участь Василия, а скорее даже, наоборот, усугубило шаткость его великокняжеского положения.

Старейшие бояре — те, которые на Куликовом поле с отцом плечом к плечу стояли, обижены были, что русский государь опять получает державу из рук алчного, грязного, жестокого и ненавистного агарянина. Знаменитый и любимый отцов боярин Федор Андреевич Свибл даже и не скрывал раздражения:

— Кто он такой — Шиахмат? Тьфу, плюнуть да сапогом растереть, однако смотри, какую власть на Москве взял, по правую руку от великого князя посажен, первее всех послов и князей. А Дмитрий Иванович, помню, так Мамайкиного посла отповедал: «Довольно, наслушались мы тебя, лезь вон!»

— Нет, Дмитрий Иванович инак сказал: «Тебе, посол, путь чист!» — возразил родной брат Свибла Михаил Андреевич Челядня[74].

— Все одно, был Дмитрий Иванович орел высокородный!

— А Василий Дмитриевич не по годам рассудлив и добр…

— Да, рассудлив и добр безмерно, только жаль, что не Донской!

Знал бы, что в тот же день слухачи донесут эти слова до ушей великого князя, то поостерегся бы Федор Андреевич, а кабы мог предвидеть, что в скором будущем окажется в опале и Василий отнимет у него на себя все его многочисленные села вместе с холопами, то, наверное, и не согласился бы с рассуждением о безмерной доброте сына Донского.

Федор Свибл сделался крупным землевладельцем, разбогател при Дмитрии Ивановиче, села его находились и близ Москвы — на реке Яузе, и поодаль — возле Вологды, в Ростовском княжестве, в Отводной волости, на реке Ваче, на Кубенском озере. Но не только за свое богачество был он всегда в чести у великого князя — ценил отец Василия в этом боярине сметку и рачительность, поощрял прямоту и разумность его суждений. И тем досаднее было узнать Василию о заглазном злословии Свибла.

В тот же день бил челом один малознатный боярин, по прозванию Трава. Бухнулся к ногам, раболепно припал к подножию трона и громко, внятно произнес слова, загодя обмысленные:

— Тебе, Василий Дмитриевич, предстоит славы и державности достигнуть большей, чем всем пращурам твоим…

Василий покосился на склоненную ниц голову боярина, с неприязнью отметал, что тот, видно, веретенным скоромным маслом смазал свои волосы — блестят они и не рассыпаются на пряди. Он, конечно, ничтожество, этот Трава, лесть его труба и неумна, но некоторое удовлетворение и торжество Василий все же испытал, спросил, деланно хмурясь:

— Чего домогаешься?

— О том молвь долгая… и непростая.

— Сядь! — Василий указал на пристенную скамейку.

— Долгая, долгая молвь, — повторил боярин, а присел на краешек лавки как-то бочком, словно бы на миг единый. Как видно, труслив был и робок, а если учесть, что эти качества его приправлены еще и телесной немощью, то понять можно, почему Травой наречен.

Василий ворохнулся в кресле, нетерпеливо пристукнул рукой по золоченому подлокотнику, уже досадуя, что позволил мозглявому мужичишке сесть, как ровне своей.

Трава вскинул на великого князя глаза (они у него зелеными оказались, из-за них, может статься, прозвание получил), заговорил смело, даже дерзко:

— Ты мал был, княже, когда приключилось то… Десять лет тому, на память мученика Феликса, во вторник, как днесь помню, бысть потят мечом на Кучковом поле Иван Вельяминов… Он в Тверь да Орду…

— Все то ведомо мне!

— Ведомо, ведомо, как же инак… — Трава запнулся, но лишь самую малость. — Однако того ведать не можешь, какую сугубую тайну мне Иван доверил перед тем, как стал мертвым смертью напрасной…

— Зачем же ты с перевегником знался?

— Это, государь, он со мной знался.

— Зачем согласился слушать его?

— О-о, это тоже сугубая тайна была… Ведь Ивана-то кто в Серпухов заманил, чтобы схватить? Вот он — я!.. Дядя твой Владимир Андреевич с согласия самого Дмитрия Ивановича сулил за это меня тысяцким на Москве исделать заместо Ивана Вельяминова.

— Иван не был тысяцким николи.

— Ну да, отец его покойный последним правил эту должность, а Иван-то и вознамерился наследовать, всклепал на себя достоинства, коими на самом деле не владел.

— А ты, значит, владел?

Не уловив насмешки, боярин поднялся с лавки, распрямился, и тут стало явно, что он вовсе и не немощен телесно, но, напротив, даже высок, плечист, ухватист. Он снова с размаху бухнулся на колени, гулко ударил лбом о дубовые плашки пола.

— Встань! — велел Василий. — Должность тысяцкого упразднил мой отец, и я не намерен наинак поступать.

— Погодь, государь, погодь, я же не поведал еще про сугубую тайну Вельяминовых, о которой Иван мне проговорился… Истинно, истинно, про сугубую тайну Вельяминовых! — на последних словах Трава сильное ударение сделал.

Василий насторожился, впервые заподозрив в челобитье боярина что-то недоброе и опасное для себя. Род Вельяминовых был не просто знатен и почитаем — он был всегда приближен к великокняжеской семье, как никакой иной. Тимофей Васильевич Вельяминов был окольничим, находился всегда около, славился как великий воевода, на него оставлял отец Москву и всю свою семью, когда уходил в походы, и в духовной великого князя имя его значится самым первым. Василий Васильевич — сын тысяцкого и сам последний тысяцкий Москвы — был любимцем отца. Иван — да. Оказался переветником, но его младшему брату Микуле отец доверил на Куликовом поле предводительствовать Коломенским полком, который был по значению во всем русском воинстве вторым после Большого Московского. Вдова Василия Васильевича была восприемницей одного из сыновей великого князя — крестила Константина, самого младшего из Донских. А в довершение всего этого: Микула Вельяминов — двоюродный дядя Василию по отцу, Василий Вельяминов — дядя родной, а вдова Микулы, погибшего на поле Куликовом, Мария Дмитриевна, — родная сестра матери Василия…

Трава с удивительной точностью угадал ход мыслей великого князя:

— Знаю, что славный Микула Вельяминов тебе дважды сродник, знаю… Голову свою сам кладу на плаху… — Теперь говорил Трава голосом приглушенным, со скорбью и жалостью к своей судьбе, казалось, что боярин сейчас снова бухнется на пол, но тот еще шире плечи расправил, укрепился на ногах, а руки — нет, ручищи! — сжал в кулаки под густой черной, с серебряными нитями бородой; Василий снова удивился своей ошибке, приняв попервоначалу Траву за тщедушного, мозглявого мужичишку. Не знал он, чего стоит боярину стоять перед ним вот так, смело и будто бы даже вызывающе: при каждом взгляде или вопросе великого князя жуткий холод проникал в сердце Травы, и дух так захватывало, будто бы он подходил к краю пропасти, ему легче было бы пасть на колени, но страх сковал его, говорил он, сам не слыша своих слов: — Славной смертью погиб Микула, унес в могилу тайну ту… И не зная, что она и мне тоже ведома…

Василий еще острее почувствовал всю нешуточность разговора, не сомневался уж, что услышит какую-то ужасную новость, невольно попытался оттянуть докончание:

— А кроме тебя кому еще?

Боярин по-прежнему стоял столбом, вперясь в великого князя своими зелеными, расширившимися от страха глазами, но отвечал прямо и неуклончиво;

— Еще ведомо это Свиблу, а больше никому во всем свете Божьем.

Не оценив в полной мере важность новости, а лишь испытав легкую досаду оттого, что второй раз на дню недобро поминается ближний боярин отца, Василий спросил с напускным безразличием:

— Откуда же Федор Андреевич проведал, от тебя?

— Истинно, истинно! И как проницаешь ты, государь?.. Вот и говорю, что предстоит тебе…

— Зачем же ты сугубую тайну другому выказывал?

— На расспросе, по принуждению. Федор Андреевич засадил меня в поруб, глубокий, с крысами. А я ничего не боюсь, только крыс вострозубых…

— Довольно! Где сугубая тайна?

Боярин облегченно вздохнул, переступил с ноги на ногу — видно, все же готовился к этой решающей минуте и больше всего страшился именно ее, — стал отвечать скороговоркой, словно опасаясь, что великий князь перебьет его, прогонит вон:

— В Коломне батюшка твой, Дмитрий Иванович, царство ему небесное, свадьбу играл. Был он тогда молодше, чем ты сейчас… А Евдокия Дмитриевна, матушка твоя, и вовсе юной отроковицей. Оба были неприглядчивыми, доверчивыми. Вельми неприглядчивыми, вельми доверчивыми, и оттого отважился скорыстничать ближник Дмитрия Ивановича, тысяцкий его… Он все свадебные подарки новобрачным собирал для сохранения… И вот польстился на дорогой пояс, который подарил Дмитрию Ивановичу его тесть Дмитрий Константинович нижегородский и суздальский: нашел Вельяминов в своем ларе пояс, похожий и тоже не надеванный, только утлый, малоценный, и подсунул его вместо дареного в великокняжескую скарбницу. Дмитрий Иванович не успел подарок-то рассмотреть, а потому и не заподозрил мошенства. А тысяцкий же, Вельяминов Василий Васильевич…

При этих словах Василий, который сидел откинувшись на высокую спинку кресла, резко подался вперед и взмахнул рукой так, будто вознамерился заткнуть боярину рот. Сдерживая гнев, спросил угрожающе:

— И не боишься за дерзость свою попасть в поруб… с крысами?

Трава преданно и безобманно таращил свои зеленые глаза, отвечал надтреснутым, кажется, даже и ослезившимся голосом, всячески желая уверить великого князя в своем полном прямодушии:

— Я боялся много лет, все хотел, да робел перед Дмитрием Ивановичем открыться, неверия и гнева его страшился. И тебя, государь, ой как боюсь, одначе вот бросился очертя голову, должен ты быть правителем всезнающим…

— Лжу мне знать не надобно!

— Нет, то не лжа! Я ведь, государь, не с ветра говорю, а точно знаю от самого Ивана…

— Мало ли кто наязычит поганым языком! За Иваном и ниспоследуешь на лобное место, коли поклеп на Вельяминова возвел.

Василий сказал это с нужной строгостью, однако не думая об исполнении угрозы, а из безотчетного желания как-то оградиться от ужасной тайны, смутно надеясь, что Трава сам опровергнет себя.

Но тот продолжал неостановимо, хотя начал и еще больше трусить, нежели прежде, что явно отразилось на помутневшем лице его:

— Подарил Василий Васильевич тот пояс своему сыну Микуле, когда тот женился на другой дочери Дмитрия Константиновича, на родной сестре твоей матери, а Ивану обидно стало, он ведь старшим был. Потому и открылся передо мной.

Василий пережил минутное облегчение, подумав, что на том и конец сугубой тайне: пал Микула Вельяминов геройской смертью. Искупил вину и брата своею Ивана, и отца, если даже и был Василий Васильевич в самом деле виновен. Но тут же ожгла другая догадка: а вдруг этот Трава скажет сейчас, что этот пояс хранится у вдовы Микулы — родной тетки Василия, у Марии Дмитриевны?

Трава сказал иное:

— Микула пояс этот зятю своему отказал, Ивану Всеволжскому.

— Значит, у него теперь этот пояс?

— Этого не вем.

— А в сохранности ли он?

— Тоже не вем, но, если повелишь, сведаю, хотя препон и помешек этому много может отыскаться.

Василий раздумывал: «Как бы отец на моем месте поступил?»

— Не считаешь ли ты, что Микула Васильевич знал о подлоге?

— Раз Ивану ведомо было, то уж…

Василий рывком поднялся с кресла, долго сдерживаемый гнев выплеснулся в единый миг, и, поняв это, Трава повалился на пол, ухватил руками ногу великого князя. Василий пнул его носком сапога в плечо, выкрикнул в бешенстве:

— Изыди! — Только-то и выкрикнул, еще не зная силы слов своих, не полагая еще, что это одно слово может стать и судом, и казнью для боярина. И если жизнь Травы не кончилась в тот же день, то лишь благодаря заступе Федора Андреевича Кошки.

Когда Трава, затрепетав от гнева юного великого князя, попятился назад, кланяясь, униженно улыбаясь и нашаривая сзади себя растопыренными пальцами входную дверь, за порогом его ждали молодцы все понимающего Данилы — сразу же подхватили Траву под белы руки.

А многомудрый Кошка стал убеждать Василия, что Трава — муж разумный, о пользе князевой радеющий. И все предки его славно потрудились на благо Руси. Еще при Иване Калите младший сын великого смоленского князя Юрия Константин березуйский и фоминский перешел на службу в Москву и привел с собой трех сыновей, которых звали одинаково Федорами: одного за красоту лица величали Красным, второго за низкорослость и младость — Меньшим, а третьего неизвестно почему — Слепым. Сын Федора Красного Иван, по прозванию Собака, при Дмитрии Донском тем свое имя прославил, что трудился много на возведении кремлевских белокаменных стен. А его сын Семен Иванович, но не Собака уж, а Трава, исправно тоже службу нес, разные непростые поручения великого князя исполнил. Boт уж и два его сына — Григорий и Иван Травины подрастают в расторопных дворян, немало полезны могут оказаться великому князю.

Василий не мог не внять словам Кошки, однако они не только не успокоили, но усилили его досаду и неуверенность.

3

И с удельными русскими князьями, приехавшими на торжество посажения, нескладными получались разговоры и отношения.

Александр тверской, прозванный в Сарае Ордынцем, почтительное лицо кроит, а из уст его — речи отнюдь не приличествующие:

— То, что делали наши отцы, нам с тобой не указ, мы по-своему править будем, да?

— Как это? — без особого интереса спросил Василий, потому что был слишком развлечен другими заботами, которые надо было исполнить немедля, прямо сейчас.

— А так… Зачем членить Русь? Ведь язык у нас один и вера одна. На сбережение, а не на разор завещали нам предки землю.

— Верно, все мы одного пращура внуки, все мы — Мономаховичи, — согласился Василий, не понимая еще, куда клонит Ордынец.

— Пусть будет у нас всегда единое сердце, как говорил твой покойный отец, но будем блюсти мы каждый свою отчину: ты — Москву, я — Тверь. Я ведь тоже великий князь…

— Великий, великий, кто же говорит, что не великий, однако ты помни, что ханский посол ко мне приехал, а не к тебе!

Ордынец чуть смутился, однако продолжал, тая на уме собственную выгоду и искательность:

— Но все же мне невместно быть ниже своего звания: Тверь большая, и я ее буду блюсти…

— А мы с отцом свою Рязань будем блюсти, — подключился Родослав.

— Но, конечно, при старшинстве Москвы, добавил Иван нижегородский, а сам коробится, словно береста на огне. Добавил подобострастно: — Москва наш щит и стяг, мы без нее ни шагу.

Василий опять никак не отозвался, смотрел выжидающе на стоявшего поодаль Владимира Андреевича Серпуховского. Тот, некогда удалой и молодцеватый князь, а ныне поседевший, сановитый и толстобрюхий, повернулся с неожиданным проворством, сказал мстительно и внятно, хотя и заикаясь по обыкновению:

— Т-тьмою п-покрыты помыслы ваши… Однако не в-в-выговаривали бы вы, — он бросил злой взгляд на гостей, — а мы с Василием Дмитриевичем не слышали бы х-худоумия сего нынче, кабы покойный Дмитрий Иванович не чи-чинился с вами, был по-по-порешительнее.

При словах двоюродного дяди Василий непроизвольно положил руку на крестовину меча, Серпуховской заметил это, чуть осекся голосом, но все же продолжал с отчаянной решимостью высказаться до конца:

— Твой отец был п-п-первым победителем О-о-орды, это так, но он дал затем р-разорить Тохтамышу Москву и… не присоединил к своему княжеству Рязани и Т-твери, а надо было заступить им с-своевольность, был не один случай у-учинить это.

Владимир Андреевич ждал, что юный и горячий великий князь, как некогда во время потехи в Куньей волости, выхватит из ножен свой харалужный меч и тем выкажет слабость свою, и увидят все, что никакой он еще не государь. Не чаял Владимир Андреевич, что получит рану поязвительнее, нежели от меча.

— Вот, значит, откуда клеветы[75] идут, — тихо и с неотвратимой угрозой произнес Василий, — не от одного лишь Киприана. Может, и такую еще оплошность допустил отец, что завещал венецианскую шапку с жемчугом мне, а не тебе?

Владимир Андреевич, хоть и носил уж прозвание Храброго, не посмел найти ответ или не захотел в силу присущей ему осмотрительности. В тот же час вскочил на коня, уехал с сыном Иваном и всеми боярами в свой удел: сначала в загородный дом с церковью Тригоры, что близ Ваганькова[76], а потом и вовсе затворился в родовом наследственном городе Серпухове.

Василию не совсем были понятны мотивы поступков дяди: старая ли это рана разбередилась у него, вновь ли гнев и унижение почувствовал он после ханского благословения на, великий стол малолетнего племянника, а не его — и более родовитого, и, безусловно, заслужившего перед народом своим и отечеством право быть первым в государстве?

Как и Дмитрий Донской, серпуховской и боровский князь Владимир Андреевич — тоже внук Ивана Калиты, в княжество которого и сложилось как раз третное управление Москвой: Калита завещал Москву трем своим сыновьям — Симеону, Ивану и Андрею. Каждый из них владел третью Москвы, то есть обладал правом суда и сбора торговых пошлин в одной из третей города. Так сталось, что после смерти Симеона Гордого и Ивана Красного стал Дмитрий Иванович владеть уже двумя третями Москвы, а оставшаяся часть принадлежала наследнику младшего сына Калиты — Владимиру Андреевичу. Оба они были малы, когда заняли княжеские столы, и отношения двоюродных братьев установили бояре и митрополит: по специальному договору Владимир стал младшим братом Дмитрию, то есть признал его верховенство. Владимир Андреевич добросовестно выполнял условия договора — в столкновениях Дмитрия Ивановича с князьями суздальским и галицким, в отражении литовцев, в обороне Москвы от набегов своего будущего тестя Ольгерда, в защите Пскова от ливонских рыцарей и, конечно же, во всей изнурительной борьбе с Ордой. Всегда и везде участвовал он рука об руку с Дмитрием Ивановичем, получил прозвание Храброго (да и Донским тоже величали!), но и в старости остался младшим братом не только Дмитрию Ивановичу, но теперь вот и малолетнему сыну его Василию. Да, в согласии, рука об руку шел он всегда, но поди знай, какие страсти бушевали в его мужественном сердце, когда он однажды не сдержался, вспылил, и было у него с Дмитрием Ивановичем размирье. Многие склонны были усматривать в этом его притязания на великокняжеский стол, полагая, что возносил он себя выше Дмитрия Донского. А великий князь до того рассердился, что отобрал у Владимира Андреевича старинные его уделы Галич и Дмитров. Всех старейших бояр его развел по разным приставам Москвы, посадил в узилища, и были они в нетях, пока на следующий год Серпуховской не смирил свою гордынность и не получил от великого князя «мир, и прощение, и любовь». Было это на Благовещение, меньше чем за два месяца до кончины Дмитрия Ивановича, и, видно, не забыл Серпуховской все же о своем праве на великое княжение, опять вот не сдержался, наговорил вздорных словес.

В гневе и огорчении уехал Владимир Андреевич из Москвы, на этот раз предусмотрительно забрав всю челядь, и было это похоже на объявление войны. Конечно, Василий мог только предполагать, но не знал наверное всех доподлинных причин враждебного поведения двоюродного дяди.

4

Ночью Василию приснился отец. Молодой, веселый, сильный, Дмитрий Иванович возбужденно рассказывал, как татары дали ему плеча и бежали от Куликова поля аж до реки Красивая Меча. Василий слушал, а сам удивлялся множеству отражений своего безусого лица на золотых пластинках отцовского зерцала, одетого поверх легкой стальной кольчуги…

Это и весь сон, хотя показалось, что был он длинным.

Очнувшись, Василий продолжал лежать в постели, вспоминая подробности и пытаясь понять: почему возникло у него чувство неудовольствия и даже досады?.. Почему так много оказалось отражений его лица? Да и могли ли они вообще быть: отец носил простое, стальное зерцало, и только ожерелье доспехов состояло из позолоченных продолговатых пластин, узких и тусклых, в которых никаких отражений рассмотреть было нельзя… Впрочем, все это вздор, тщета… Но что же тогда вызывает досаду? Отец вернулся после Мамаева побоища больным, победе радовался, но весел не был, нет… Иван Серпуховской похвалялся, что его отец гнал татар с Куликова поля в то время, как отец Василия лежал без чувств под ветками срубленной березы…

Мать часто говорила, что, если увидишь во сне кого-то из родных покойников, будет в этот день ненастье — дождик или снег.

Василий опустил ноги на устланный китайским ковром пол (подарок от Тохтамыша), прошел к застекленному мелкими разноцветными звеньями окну и распахнул створку рамы — ворвался упругий и слепящий своей яркостью солнечный свет… Значит, неверно мать говорит?

Слышался глухой лай собак, скрип тяжелых железных ворот. Донесся невнятный гомон шедших с посольского подворья чужестранцев. Вновь проскрипели ворота.

Все звуки перекрыл перезвон перечасья малого колокольца Ивана Лествичника.

Василий насторожил слух, начал считать удары. Звук, отражаясь от каменной стены стоявшего напротив княжеского Спасского монастыря, удваивался, так что выходило, будто бы сейчас не четыре часа, а все восемь[77].

Был Василий все утро раздражен и несправедлив, бояре видели это и старались пореже попадаться ему на глаза. А в пол-обеда стало ясно, что примета матери все-таки верна: как-то вдруг, внезапно стали грузиться грязно-серые тучи, небо сделалось сумеречным, непроглядным, и пошел снег. Мокрые его хлопья падали невесомо, задумчиво, гибли в жидкой грязи, едва долетев до земли.

Снег шел двое суток беспрерывно — день и ночь, густо и торопливо, словно бы стараясь убедить всех в том, что ложится на землю нешуточно, что наступает зима. Глупые гуси поверили в это, забыв о своей важности и спесивости, перебежками потянулись с реки в укрытия. Но табун кобыл с жеребятами продолжал беспечно разгуливать по убранному великокняжескому лугу за Москвой-рекой, где весной бывают широкие разливы и после Петрова дня вырастают стога сена. И люди все, конечно же, понимали, что До зимы далеко еще — на дворе стоял канун Покрова.

Сновали по Кремлю люди разного рода и звания — тиуны и монахи, ключники и дворяне, при княжеском дворе состоящие, гости всякие — свои и иноземные. От Боровицких ворот доносилось цоканье копыт по дубовым плахам мостовой, скрип тележных колес — все шли и шли в Москву подводы с житом, мукой, солониной, репой, капустой, морковью.

Василий смотрел в окно на падающий снег, и чувство тоски и одиночества все сильнее сжимало его сердце.

Снег занавесил мощеную Соборную площадь, крепостной вал за кремлевской стеной, Боровицкий мыс, где Янга показывала светлячка и где они вместе закопали дубовый желудь, даже и рытвины с ухабами, слякоть и грязь на мытном переезде через Неглинную — даже их было жалко — как странно!..

Василий бесцельно бродил по палатам, подошел к окну, выходившему на хозяйственный двор, который был в этот час безлюдным. Не разбирая дороги, пробежала свинья, задумчиво похрюкивая, неторопливо, деловито. Из конуры выглянул цепной кобель, но лишь досадливо гавкнул один раз, поленившись вылезать наружу под мокрый снег.

Этот снег, конечно же, — зазимок. Он растает, не улежит, но взамен ему упадет другой, через сорок дней и настоящая зима установится… Вот оно в чем дело: в неизбежности! Никакими силами невозможно вернуть лето и осень, невозможно вернуть к жизни отца… Как умолял Василий Всевышнего сделать это, а тот не захотел!..

Есть, видишь ли ты, неминуемое, неизбежное, и стоит только вдуматься в это, как душа холодеет от ужаса. Он даже изумился про себя: сколько прожил на свете и ни разу не задумался, что это ведь в самом деле ужас — неизбежность!

Что такое счастье, он знал, это — свобода. Еще в раннем детстве, помнится, когда просишься у дядьки или мамки идти на гульбище играть с посадскими детьми в чиха или лату, а они все не пускают и не пускают — то ли грязь, то ли снег, то ли гость скоро важный прибудет, то ли чтением Псалтири да счетом надо заниматься — причин для запретов не сосчитать, а потом вдруг вещают: «Ну ладно, иди!» — и ты перенной стрелой вылетаешь из терема, все в груди поет и ликует, свобода: «Ну ладно, иди!» А потом это ощущение бывало не раз. И когда благополучно вырвались ночью из Сарай-Берке, переплыли Волгу, оглянулись — все, нет погони, и когда по степи мчались втроем на конях, и когда Витовт выпустил наконец из Трокая под честное слово, и когда впервые за годы неволи Василий увидел родные пашни, пажити, перелески: «Ну ладно, иди!»

Воспоминания о счастливых мгновениях, пережитых в далеком детстве и толькочто кончившейся, как видно, безвозвратно, юности, развеяли гнетущее чувство одиночества и тоски. Будущее было неясно, как падающий снег, но и сулило, как он, что-то новое, трепетное, неизведанное. И Василий даже обратился к снегу, словно к живому:

— Ну ладно, иди!

Находившийся в палате Данила Бяконтов понял слова великого князя как обращенные к нему:

— Куда мне идти, княже?

Василий недолго раздумывал:

— Знаешь… Иди-ка собирайся на охоту. Видишь, снег — к утру все застелет.

— На узерку? — обрадовался Данила.

— Ну конечно же, заяц-то не ждал такого — серый да бурый еще. Позови всех князей удельных, кои не уехали из Москвы. И Осею передай, чтобы готовился.

— Передам, княже, сейчас и передам. Мы с Осеем все для потехи к утру приготовим.

«Мы с Осеем…» Много у великого князя бояр, знатных да высокоумных, но постельничий Данила и кормиличич Осей дороже и ближе всех, им больше всего доверяет Василий, не зная по неискушенности, как сердит этим бояр старейших, которые больше, чем кто-либо, имеют право на внимание и ласку великого князя.

Встречаясь с Иваном Дмитриевичем Всеволжским, сразу же вспоминал Василий рассказ Травы об отцовом поясе. И хотелось спросить впрямую: «Дарил ли тебе, Иван, драгоценный пояс тесть твой, а мой сродник ближний Николай-Микула?» Не решался: не верил, не хотел верить, что было так, как Трава клепал, да и как обидеть ни в чем не повинного, не ведающего ни о какой подмене Ивана, славнейшего боярина из древнего рода[78].

Тут же припоминалось, что ведь и презренный боярин Трава хоть и не из лепших, но знаемых тоже людей. Взгляд невольно обращался к кремлевским стенам и башням: Иван Собака, отец Травы, большое радение приложил, чтобы стояли нерушимо сложенные им из белого камня укрепления города. Своим существованием белокаменный Кремль подтверждал прошедшее, и стоять ему многие годы еще, вечно стоять. Так же нетленна и память о тех, кто возводил его, о людях не только знаемых, но и мизинных тоже. Голоса, говор пращуров, дыхание самой истории запечатлелись в названиях кремлевских ворот и башен: Чешковы ворота, Свиблова стрельница, Тимофеевские проездные мостки, Боровицкие, Богородицкие, Константино-Еленинские, Никольские… Сознавая это, испытывал Василий смешанное чувство гордости за своих пращуров и неуверенности в том, что он сумеет быть достойным их памяти.

5

Намеченную на завтра потеху пришлось отменить, потому что вечером прибыл гонец из Константинополя с дурной вестью: «В день памяти преподобной Феодоры Александрийской преставился Пимин, митрополит Русский, во Цареграде, тамо и положен бысть». В одно время с гонцом пришел в Москву из своей обители Сергий Радонежский по важному делу к великому князю.

Весть о смерти в далеком Константинополе митрополита Пимина дошла до затерянной в лесах Сергиевой обители скорее, нежели до Кремля, и Василий терялся в догадках: как и почему такое могло произойти.

Известно, отличалась обитель с церковью во имя Животворящей Троицы страннолюбием и нищелюбием, со всех концов тянулись туда нищие, странники, калики, и не диво, что многое может быть ведомо Сергию от них, но как они раньше великокняжеского гонца поспели? Да и не затем, чтобы вести доставлять, тянутся к преподобному люди, в убогих кельях его обители не умолкает славословие Господу, и в тишине пустынной смиренные иноки неустанно трудятся над очищением своего сердца от страстей, стараясь вовсе позабыть о том, что там, за пределами их заветной пустыни, есть другой мир, который шумит и волнуется, как море непостоянное, погружая людей в мутные волны житейской суеты. Правда, в нужное время и в обители этой смиренной обнаружились люди, отнюдь не отрешенные от мира: ведомые всем ратники великие и богатыри крепкие, люди зело смысленные к воинскому делу и наряду — не только Александр Пересвет да Иродион Ослябя с сыном Яковом, и другие монахи Сергиевой обители в шлемах нетленных, схимах святых вышли на Куликово поле, чтобы сокрушить врага или сложить за Русь головы. Повелел им взять оружие в руки сам Сергий, и многие, в их числе и старший брат его Стефан, неодобрительно отнеслись к этому. Но людская молва не касалась преподобного, он смело и решительно вмешивался не раз в мирские дела, и сам Дмитрий Донской кротко выслушивал его. И другие великие князья не смели ни в чем перечить великому старцу.

Дважды бывал Василий вместе с отцом в Сергиевой обители, и запомнилось ему, что все-то там худостно, все нищетно, сиротински. Сергий сам неизменно был в посконной, латаной-перелатаной, без карманов, как у всех праведников, рубахе, подпоясанной вервием, согбенный и изнуренный от неустанных трудов и неусыпных бдений. И сейчас в таком облике ждал его увидеть Василий, но ошибся.

В думную палату вошел человек старый, однако с походкой легкой, взглядом быстрым, речью внятной. Поначалу, правда, показался он Василию не просто даже старым, но совершенно древним: на щеках и на лбу его столь большое множество морщин и глубоких складок, что в них словно бы западают и становятся невидимыми близко посаженные и кажущиеся неодинаковыми глаза Сергия. Но когда он улыбнулся великому князю улыбкой друга близкого или даже родственника, прекрасные его глаза васильково засветились, кожа в предглазьях и на щеках разгладилась, сквозь седые редкие усы и бороду проглянули не стариковские совсем, не обесцвеченные губы и ряд крепких белых зубов, все лицо его во внутреннем своем озарении стало детски-доверчивым, чистым, ясным. Но сразу же и построжало оно, как только повернулся Сергий к киоту, где выделялась в золотом с многоценными каменьями окладе икона Богородицы, произнес неторопливо, воздев обе руки к горним силам:

— Пречистая Мать Христа нашего, Ходатайница и Заступница, крепкая Помощница роду человеческому! Будь и нам, недостойным, Ходатайницей, присно молящейся к Сыну Своему и Богу нашему!

Сергий облачен был в священническую ризу, Василия благословил кипарисовым крестом, обернув руку концом холостяной домотканой епитрахили. Были во всем его облике скромность, простота и достоинство. Показалось Василию, что принес с собой Сергий живительный смоляной запах елового бора.

Как и догадывался Василий, важным делам, приведшим великого старца в Кремль, был вопрос о митрополите всея Руси. Первоигумен никого иного не желал видеть в святительском сане, кроме Киприана — того самого византийского пришельца, которого дважды выпроводил из Москвы отец и с которым отношения у Василия складывались не простые и не всегда понятные.

6

Сказать по правде, Василий давно ждал встречи с Сергием, ждал и боялся ее. Вскоре после того как умер отец, епископы и игумены московских храмов и монастырей ненароком будто бы интересовались: а кого же пожелает великий князь видеть в митрополитах? У всех было в памяти дерзкое решение Дмитрия Ивановича Донского, решившего наперекор не только старцу Сергию, но и самому константинопольскому патриарху Филофею поставить в митрополиты вчерашнего попа, духовника своего и благоприятеля Михаила-Митяя. Почему бы и новому великому князю не выбрать духовного владыку из русских священнослужителей? Но Василий не спешил принимать решение. Сергий знал об этом и, по сообщениям великокняжеских послухов, сильно серчал на молодого русского государя. Как и в Мамаево нашествие, опять в очень важный момент своей истории Русь оказалась без духовного наставника: Киприан в изгоне, а Пимин, дважды низложенный патриаршим собором за скандальные проделки, уехал тягаться (опять с большим запасом денег) в Константинополь за месяц до кончины Дмитрия Донского.

Сергий Радонежский был старцем прозорливым, и душа Василия была для него книгой открытой. Он не выказывал своей досады, очень мягко и без поспешности старался склонить великого князя к тому, чтобы пригласить в Москву опального Киприана. Василий нимало не сомневался в правоте Сергия, ибо верил, что славный старец этот, вдохновитель Донской победы, вполне постиг Бога, знал Его помыслы и предначертания и был призван на землю, чтобы осуществить Его намерения. Однако почему-то всегда сердцу Василия был ближе бесшабашный разудалый Пимин, нежели Киприан, который самого дьявола лукавством может обойти, — на словах прямодушен, а на деле скрытен и пролазчив. Но вот бедный Пимин, как и Митяй в свое время, вдруг отдал Богу душу свою многогрешную уже на самом подходе к Константинополю — в Халкиндоне, что на противоположной стороне устья Босфора.

Василий продолжал колебаться и раздумывать, чем все больше гневил первоигумена Руси. Сергий не понимал причин его колебаний, усматривал простое упрямство, покоящееся на слепой вере в непогрешимость действий отца, который все последние годы перед смертью и слышать не желал о Киприане.

Сколь настойчив, столь же и многотерпелив был Сергий. Он вдруг вовсе оставил разговор о митрополите и предложил Василию наведаться в монастырь Николы Старого, что близ Кремля, напротив Никольских ворот. Там, сказал Сергий, есть у игумена для великого князя московского весьма даже важная харатия.

Василий знал, что в греческом монастыре Николы Старого всегда обретались Киприановы сторонники, а потому шел туда без охоты, просто не желая огорчать Сергия ослушанием.

Их приметили издали, а может, и ждали, упрежденные заранее об их явлении. В ответ на сотворенную Сергием Иисусову молитву привратники громче, чем надобно, отдали «аминь», излишне усердно же и калитку толкнули, так что большое железное кольцо на ней, служившее ручкой, подскочило вверх несколько раз и с глухим стуком ударило по выщербленной доске. Василий покосился на кованое массивное кольцо, на выемку, сделанную им в дереве, подумал: это сколько же раз должно было оно ударить по дубовому полотну, чтобы так изъязвить его? Тут же и одернул себя: приличествует ли великому князю столь недостойными заботами обременяться, не дай Бог угадает первоигумен его ребячливость. Василий нахмурился, степенно шагнул вслед за Сергием, но опять, отвлекся, слушая, как долго и жалобно скрипит на железных запятках старая калитка. С облегчением заметал, что и сам старец Сергий не одними только высокими стяжаниями озабочен, но и к мирским малостям имеет интерес: спросил у сопровождающего монаха, отчего это у них приворотная собака не на привязи сидит. Монах ответил, что собака хоть лохмата и страшна с виду, однако незлобива, ибо зело стара — все зубы сточила, даже и мосол разгрызть не в силах. В подтверждение своих слов монах пнул остроносой кожаной сандалией добела обглоданную кость, что валялась возле конуры на грязной соломенной подстилке, погрозил для острастки собаке, но та даже и на ноги не поднялась, только чуть повела рыжим неопрятным хвостом.

А Сергий словно бы по своему собственному подворью шел, во все вникал: и почему до сих пор навоз и зола в кучах лежат, не свезены на огороды, и много ли поленниц дров заготовлено дам ото па и для лучин, и зачем не выдрали растущие вдоль забора сорняки — лопушник, чернобыль, крапиву…

В глубь монастырского двора вела торная, набитая дорожка, обсаженная молодыми березками. По ней навстречу прибывшим гостям шел шумен — крупный старик с совершенно седой головой и такой же серебристо-белой узкой бородкой, с глазками подслеповатыми, но выразительными и подвижными.

— Милости просим светлейших особ! — радушно говорил он, — Не изволите ли сначала в трапезную пройти? Нынче хоть и не скоромный день, но только что доставили семужку, икорку — все первого багрения…

— Среда, как и пятница, день сугубо постный, — строго ответил Сергий. — Моя братия в эти дни даже и репу с капустой не вкушает, только хлеб овсяной, невеяный.

Игумен согласно кивал белокочанной головой, без уничижительности, но с высоким почтением держался, как, впрочем, и весь сопровождающий его церковный причт. Всенародной известностью и любовью пользовался Сергий, но священнослужители и чернецы чтили его особенно — ведомо им, что все смертные взывают: «Бо, Господи, явися нам!» — однако не ко всем молящим Его снисходит Господь, а только к избранным, редким праведникам, и Сергий Радонежский как раз из их числа.

Зашли в святительскую церковь. Дьякон, завидев вошедших, громко и весело зарокотал осанну:

— За все за это благодарим Тебя и Духа Твоего Святого, за все известные и неизвестные, за все явленные и неявленные благодеяния к нам…

Василий стоял возле распахнутой двери, рассеянно слушал дьякона, а снаружи доносился до его слуха скрип входной калитки. И невольно опять предался Василий праздным размышлениям, снова его несчастная калитка озаботила: вот, думал он, скрипит она, словно жалуется, что уж много-много лет не дают ей покоя и все толкают, пинают ногами, наваливаются плечами, а запятники, на кои дверь навешана, проржавели, поизносились, пора бы и им на покой вместе с калиткой, которая все скрипит и скрипит, с рабской покорностью услужая людям, и никто не внемлет ее жалобам, никто не слышит ее стенаний, не замечает, до чего трудно ей, — только тогда заметят, когда рухнет она вовсе, как рухнули в Переяславле, помнится, въездные ворота — не просто рухнули, но придавили собой до смерти малую дщерь боярина Федора Андреевича Свибла, и с той поры этот Свибл… Тут поймал себя Василий опять на недозволенной суетности мыслей, несообразных обстановке, опустился на колени, обратив взор и молитву свою к святому Николаю Угоднику, смотревшему на прихожан из нижнего правого угла иконостаса открыто и благожелательно.

И опять успокоил себя Василий тем, что и сам Сергий не столь уж истово отдается молению — отбил два поклона и встал, сделав знак рукой игумену: пошли, мол. На паперти он что-то сказал, чего Василий не слышал, но видел, как после этого игумен, чуть поддернув черную рясу, проворно засеменил по деревянным источенным ступенькам, ведшим в его покои.

7

Важной харатией оказался присланный Киприаном из Константинополя папирус в белой обертке из хорошо выделанной свиной кожи — как видно, дорожил им митрополит, высоко ценил и берег свою рукопись. Игумен осторожно развернул негнущееся и издающее сухой треск полотно свитка, разложил на покрытом рядниной высоком сундуке. Уважительно и призывно показал на него сразу обеими руками, приглашая Сергия и Василия самим вчитаться в слова, написанные сразу на двух языках — сначала на греческом, затем на церковно-славянском.

В начале харатии значилось: «А се имена градом Русскым далним и ближним».

Василий решил, что это перечень городов в помощь путешествующим священникам или купцам, но увидел, что перечисляются названия невпопад — соседствуют такие города, которые отстоят друг от друга больше поприщ на разных совсем путях и перепутьях; правда, объединены они общими узами: «А се грады Волынские…», «А се грады Литовские…», «А се грады Рязанские…», «А се грады Смоленские…», «А се грады Залесские…». Поименованы также были города и Подольские, и Киевские, и находящиеся на Дунае, на Днепре, на Пруте, на Сурожском море[79]. Большинство названий Василию было знакомо, но встречались такие города, о каких он никогда и не слышал, а также и такие еще, которые были когда-то, да исчезли. Значились очень древние, как Тмутаракань, а попадались и совсем молодые, как в год возвращения Василия из плена поставленный каменный град Порхов.

Были названия вовсе незнакомые, но иные известные — Углич, Рославль, Перемышль на Моче — не упомянуты. Во всех сих поименованных трехстах пятидесяти восьми городах, на пятидесяти одной русской реке стоящих, говорилось в харатии дальше, живут люди хрещеные, православные, но нехристями чужедальними да язычниками погаными оскорбляемые. А в заключение утверждалось, что все земли от моря Варяжского до Хвалынском в вечном пользовании российских государей находятся с той поры, как отписал их «златопернатыми буквами» Александр Великий[80].

Василию подумалось, что он догадался, к чему клонит хитроумный Киприан: митрополит этот и раньше все тщился завладеть титулом всея Р у — с и, но получал от Дмитрия Донского укорот, теперь, после смены в Москве великого князя, решил еще одну попытку предпринять. Василий вслух выразил свою догадку:

— Киприану лестно иметь одну епархию на три державы! Выше всех хочет быть, судьей третейским…

— Этого и Пимин хотел, да Бог пресек смертью его хотение, — вставил игумен.

Сергий кротко выслушал обоих, подождал, не скажут ли они еще что-нибудь, а когда увидел, что игумен с Василием его слова ждут, сказал:

— Судья третейский всегда нужен, чтобы не допустить самосуда спорящих сторон. При Дмитрии Ивановиче многое впервые вершилось на Руси, и первый договор о судье третейском им был скреплен.

Василий удивленно вскинул глаза.

— Не помнишь, княже? — Сергий потомил молчанием, спрятал улыбку. — За десять лет до твоего появления на свет то было. В договоре с Владимиром Андреевичем… Да, Василий Дмитриевич, забыл я тебя попросить, чтобы поскорее ты кончал свое нелюбье с князем Серпуховским, обласкай старика, будь великодушен, на то тебе дал Господь власть и силу… И ведь еще в договоре Дмитрия Ивановича с великим князем тверским Михаилом Александровичем было записано, помнится мне, вот как: «А что учинится между нами, князьями, каково дело, ино съедутся на рубеж да меж нас поговорят, а не уговорятся, ино едут на третьего на великого князя Олега; на кого помолвят — виноватый перед правым поклонится, а взятое отдаст».

— Это какой же Олег? Рязанский, что ли? — еще больше удивился Василий.

— Он, он, разве не знаешь ты про тот договор? — Сергий говорил с огорчением и упреком. — А Киприан вот знает, пишет мне, что надобно в межкняжеских договорах обязательно по примеру Дмитрия Ивановича третейских судей записывать, чтобы ни распри, ни которы, ни свары, ни рати не было промеж русских.

— Так что же, он — пришлый гречанин — будет нас, русских, судить? — Василий спросил голосом ровным, но с явным вызовом. Он был уязвлен упреком Сергия, но оправдываться, объяснять причины, по которым ему оказались не известны тонкости великокняжеских отношений, посчитал для себя унизительным, а потому в дерзости решил найти спасение. А Сергий понял это слишком хорошо и не осудил нимало, помня юность и неискушенность великого князя, так ответил:

— Киприан не грек, но славянин, и славянин без родины. Харатию его доставил из Константинополя купец наш Игнатий, с ним же и весть мы получили о том, что на Косовом поле безбожный султан Мурат одолел славян, установил турецкое иго. Но ты, Василий Дмитриевич, ошибаешься еще и в другом. Киприан не хочет быть судьей третейским, а если бы и захотел, мы бы с тобой ему это не позволили. Он хочет помочь тебе одному стать великим князем всея Руси, а то что-то очень уж много охотников титуловаться так: ладно бы нижегородцы да тверяне, эти хоть свои, а то и Витовт вознамерился вспрыгнуть на державный наш стол.

— Отче святый, — взмолился Василий в страшном изумлении, — Витовт жаждет того лишь, чтобы великим князем литовским прозываться, он сам мне это говорил, когда я обручился с его дочерью.

— Э-э, Василий Дмитриевич… Когда это было! Нынче он большую дружбу заводит с Тохтамышем помимо Москвы, мне это доподлинно ведомо.

Василий чувствовал себя совершенно подавленным. Какой же он великий князь, если живущий в лесных дебрях старец больше знает, вернее, разумеет? И опять Сергий все угадал, опять молвил свое слово:

— Тебе, Василий Дмитриевич, легко было взять державу в руки — и годами ты вышел, и свет повидал, а Дмитрий Иванович управлять Русью стал в одиннадцать лет, говорили все, что митрополит Алексий направлял его стопы, вкладывал слова в его уста. Не совсем то справедливо: святитель был большим радетелем русского дела, однако светская власть единственно в руках княжеских удерживалась, и тут нам Византия не указ. Мудр был святитель годами своими прожитыми, и я удостоен Божьей благодати, давно библейские семь по семь прошел, нынче уж седьмой десяток в доходе. Но ни благочестивый Алексий, ни аз грешный не были умудрены в юности. В тяготах и трудах крепнет тело, в страдании и плаче открывается душа, в тревогах и муке острится ум.

Сергий ронял слова голосом тихим, но внятным, время от времени умолкая и прислушиваясь к чуждым звукам, долетавшим снаружи через открытые узкие окошки. Подошел к одному из них и молчаливым кивком подозвал Василия: смотри, мол, что делается. Шум создавали приехавшие с великим князем челядины и холопы, остановившиеся возле въездных ворот. Монастырская братия и коням их корм задала, и их самих попотчевала, вот они теперь и томились в бездельном ожидании. Нарядно одетые, избалованные сознанием своей причастности к великокняжеской власти, они вели себя не приличествующе монастырской благостности и кротости. Иные стояли, прислонясь к бревенчатой стене, другие опустились на корточки. Обменивались какими-то байками, весело скалили зубы, гоготали. И лошади были им под стать: гладкие, в яблоках, от избытка сил копытили землю, грузили воротные столбы, временами ржали долго и протяжно.

Василий сразу все понял, усовестился, дал знак Даниле. Тот выскочил из палаты, задев плечом за дверной косяк.

Никто никогда не видел Сергия в гневе и ярости. Он, случалось, бывал строг, настойчив, тверд, но всегда незлобив и безмерно терпелив. С кроткой улыбкой прислушивался он к тому, как Бяконтов распекал слуг, затем продолжал, обращаясь к Василию:

— Всемилостивейший Господь создал человека для того, чтобы он праведно шел по своему трудовому дню, и если достанет в сердце твоем любви на весь этот путь, если мысль твоя всегда будет в искании и работе, то никогда не замкнешься ты на самом себе лишь, не будешь считать себя святым и исключительным, но — лишь слабым звеном в блистающей цепи нашего познания Господа. Не жди слишком много ни от себя, ни от учителей своих, верь, великий князь, что в твоем начавшемся пути нет ни тайн, ни чудес, ни недосягаемых вершин — есть лишь ступени постижения, по которым надо подниматься с великим самообладанием, не суетясь, не борзясь и не досадуя. И тогда то, что сегодня таится во мраке неизвестности, завтра станет тебе буднично ясным и доступным, и ты удивишься, что считал раньше кого-то святым и всеведающим.

Василий слушал, опустив взгляд на столешницу, покрытую, словно бы старыми монетами, желтыми пятнами застывшего воска, и чувствовал, что со словами старца в душе его поселяется все больше и больше доверчивости и покоя, он все понял и все принял из сказанного, только в последних словах позволил себе усомниться. Вскинул глаза — верно, все-таки свят и всевидящ Сергий, не обыкновенный это, не земной человек: в больших немигающих глазах, несмотря на их детскую голубизну, — скорбь, тихая раздумчивость и отрешенность, как у великомучеников на иконах византийского письма, во всем облике кротость, но и неумолимая строгость вместе.

Сергий будто прочитал эти мысли, глаза у него васильково залучились, он рассмеялся тихо, необидно:

— Видишь вот, ходят послушники, словно ангелы небесные, а ведь кто это? Да те же плотники, токари, швецы, холщевщики, епанечники, скорные мастера — все такие, как мы с тобой, человеки земные… Такие же, как и твоя знать, что ждет тебя там, — он кивнул на открытое волоковое окно.

— Нешто такие же? — не поверил Василий.

Сергий повернулся к игумену:

— Скажи-ка, много ли среди братии таких, у кого смертный грех на душе есть?

— Почитай, каждый второй после Донского похода постригся, а иные еще и по иным случаям, — уклончиво отмолвил игумен.

Сергий не стал настаивать на более точном ответе, смиренно попросил:

— Не покажешь ли мне и великому князю, как тут у тебя летописание ведется? А еще как отпрыски незрелые к многотрудному жизненному пути готовятся.

Игумен повел гостей по лестничным переходам. Показал сначала монастырскую школу, где дети духовных лиц учились грамоте, Закону Божьему и цифири.

— Святейший Киприан прислал нам азы, Псалтири, Четьи-Минеи, собственноручно им переложенные с греческого на удобопонятный нам язык. Вот, смотри: «О восьми частях слова». — Игумен раскрыл переплетенную в пергамент книгу, спросил одного из сидевших за длинным столом отроков: — О чем сие поучение?

— О причастии, о местоимении, о предлоге… — ответил громко, радуясь своему знанию, школьник, а соученик его добавил:

— И о наречии тож…

— Ишь, какие вежи! — похвалил Сергий.

— А невежд у нас нет, — не без гордости вставил игумен.

Василий с завистью подумал, что такую же школу надо бы иметь и в Кремле. Еще того большего стяжания оказалось достойным то, как перебеливались тут книги. Не один пугливый дьяк, как в княжьем Спасском монастыре, а несколько зрелых мужей-чернецов под надзором горбоносого старца-летописца усердно гнули спины над пергаментными листами.

Сергий подошел к горбоносому старцу, спросил его как давнего своего знакомого о разных предметах, опять удивив Василия негаснущим интересом к житейским ничтожностям: хотел знать первоигумен Руси и о том, много ли телячьих шкур натянуто на подрамниках для пергамента, где берут они пемзу для разглаживания и выбеливания шкур и хороши ли чернила получаются из дубовых желудей. Получая ответы от летописца или от игумена, Сергий вопросительно вскидывал глаза на великого князя, словно бы желая сказать этим: «Видишь, как ловко все? Учись, перенимай!»

Василий понял, что не одной лишь харатии Киприановой ради привел его сюда великий старец.

8

Зазимок продержался всего одну ночь, а когда собрались наконец на охоту, то лишь малые клочки снега лежали серыми заплатками в долах и на крутых косогорах. Ветер растрепал обрызганные осенним солнцем осокори и осины, и они превратились в черные промокшие скелеты. Никакой узерки теперь уж не получится. Решили по птице пройтись — по глухариным да тетеревиным выводкам. Готовились поохотиться также еще на стон да на реву — по лосю и по оленю, у которых начался осенний гон.

Данила сказал, что все удельные князья с превеликой радостью едут на первую великокняжескую охоту нового московского государя, никто из них даже и поинтересоваться не осмелился, почему и на какой срок была отложена охота. Также и послы всех стран — восходных, закатных и полуденных — ждут, когда охотничий рог затрубит. Данила сообщал все это весело, с удовольствием. Василий в ответ деланно хмурился, не зная, верить ли полностью словам любимого и преданного своего боярина.

Когда выехали из Кремля по дороге на Сокольники, Василий окинул взглядом участвующих в великокняжеской потехе гостей, подозвал Данилу:

— А что же дядя-то?

— Я вабил его тоже, всячески звал и манил на потеху…

— Отказался? — с угрозой понизил голос Василий.

Данила потупился молча. Потом смело взглянул князю в глаза:

— Сказал, что не поедет по немоглости своей.

— Так и сказал — заболел? Или не хочет притягнуть к нашей братчине?

Василий неспроста допытывался. Скуп на слова Владимир Андреевич, потому в каждое слово отказа его проникнуть надо: правду молвит иль дерзость это перед молодым правителем.

Данила помялся:

— Он ведь гугнив языком с самого Мамаева побоища. Осерчает — долго со спотыкой мается… И тут… Покоснился-покоснился и рукой стал тыкать себе ниже спины — прострел, вишь, у него опять. Поехал к лекарям-травникам в Торжок.

— Что же это он к новгородцам подался, мало ли ему своего удела нешто?

— Чего не ведаю, того не ведаю, княже, а брехать не буду. Допроси об этом великого воеводу: перед тем, как из Кремля отъехать, дядя твой сильно собачился с Тимофеем Васильевичем, хоть и заикался, но много злых слов наговорил ему.

— Так. А еще кто какие слова молвит?

— Разные, княже. Слышал я, как литвин, посол Витовтов, польскому послу сказал: «Преемник Донского — человек наш, да жаль молод и неразумен» — так, княже, и сказал: не-ра-зу-мен.

— Ладно, хорошо, а поляк на это что сказал?

— Сказал: «Яблоко от яблони недалеко падает». Литвин на это в насмешку: «Яблоко от яблони, а от елки — шишка». Тогда поляк строго уж отповедал: «Нет доброго дерева, которое приносило бы худой плод, и нет худого дерева, которое приносило бы плод добрый, ибо всякое дерево познается по плоду своему». После этого и литовский посол инак заговорил, что, мол, у великого князя московского не только власть в руках, но и сила. Успех и храбрость. А больше никто ничего ни худого, ни доброго…

— Довольно, Данила, — остановил боярина Василий, — езжай к послам, а ко мне пришли Осея: все ли он там для трапезы заготовил?

Данила слишком хорошо понимал, что не за тем, чтобы об окороках да медах с винами поговорить, зовет великий князь своего кормиличича, — более важные сведения надеется получить от него, однако же не только не приревновал Осея, но порадовался даже: он был предан Василию беззаветно и во встречной его приязни был уверен. И он, конечно, верно догадался. Василий спросил подскакавшего к нему и вставшего у стремени Осея:

— Кто из гостей ведет себя искательно?

— Домогается до тебя посол польский Август. Еще старший боярин нижегородский Василий Румянцев молит допустить пред очи великого князя. Оба втае хотят.

— Хорошо, устрой им отай — сначала шляхтичу, потом боярину. Еще что?

— Да все, пожалуй… — Осей примолк, не решаясь сказать что-то.

— Ну, говори!

— От верных людей знаю, что игумен Сергий допрежь того, как в Кремль явиться, свиделся с Владимиром Андреевичем, а потом еще и в Звенигород заехал к брату твоему Юрию Дмитриевичу. О чем у них беседы шли, буду знать вскорости.

Василий дал коню шпоры и поскакал в одиночестве легким наметом. Осей понял это как окончание разговора, поехал шагом сзади, держа свою пегую лошадь ухо в ухо с Даниловым караковым жеребцом.

Василий пересек Ярилину поляну, выскочил на Субботний луг, что начинался сразу же за Зачарованным лесом, — места все знакомые по прежним, еще при отце, потехам. Луг этот, укрытый лесом от холодных ветров и имеющий скос в полуденную сторону, словно бы переживал вторую весну: укрылся ярким зеленым ковром. Конечно, ни буйности, ни силы у молодой позднеосенней зелени, робко стелется низкорослая трава-мурава, однако свежо, радостно. Василию даже захотелось потрогать, погладить рукой ее, такую мягкую, бархатистую. Он придержал коня, спрыгнул на землю. В это же время из леса выскочил заяц, почти наткнулся на Василия и сел, уставившись красными выпуклыми глазами, пытаясь постигнуть: живое существо перед ним или тень? Василий безотчетно выхватил лук, перебросил под удобную руку колчан со стрелами. Заяц понял наконец, что ему готовится, но не сиганул обратно в лес, а попрыгал неторопливо и как-то беспечно прямо через открытый зеленый луг.

Василий спустил тетиву не прицельно — стрела, растворясь в воздухе, пролетела над заячьими ушами и стала снова видимой, когда вонзилась в землю. Зверек не перетрусил, не ускорил бег, лишь свернул чуть в сторону. Василий выпустил — опять же навскидку — еще четыре стрелы, и они все воткнулись, как и первая, в зеленую траву.

Заяц, нелепый в своей преждевременно появившейся на нем белой одежке, видно, не чуял, как он сейчас заметен и уязвим, скакал по-прежнему беззаботно и неторопливо, пою. не скрылся наконец за низкими кустами возле леса.

Василий осмотрел лук: не в нем ли причина промахов? Но нет, лук разрывчатый: тугой, монгольский, из черных рогов горного козла.

И стрелы все одна к одной, лучшими оружейниками выкованы. И лучником Василий считал себя хорошим: в сарайском плену научился стрелять по-монгольски — не тетиву потягивать, а левую руку вперед выбрасывать, держа десную у подбородка, а как только тетива коснется десного уха, надо отпустить ее, выстрел получится и сильным, и точным. Но вот пять раз промазал, просто удивительно!..

Досада на себя, однако, была недолгой. Ай да косарик — убежал! Хоть и перелинял до поры, беззащитный на зеленой траве, ровно малолетний князь на троне, но не струсил, не пустился в скачи, а шел по себе, будто верил, что уцелеет на этот раз. Зря зовут зайца косым, не иначе, из зависти: он и вперед, и в стороны видит, и назад. Головой не вертит, а все вокруг озирает, все примечает. Не баловства ради, верно, сигал то вправо, то влево — от стрел уклонялся!

Василий проворно собрал стрелы, стряхнул с каленых наконечников влажную землю, пахнущую грибами, прелым корьем. Оглянулся — никого, никто не видал его позора: так быстро все произошло, что и Данила с Осеем не успели еще на луг выехать.

И как же справедливо это молвится: веселит охота сердце радостное, утешает сердце печальное — разговор с Осеем поверг было Василия в уныние, но оно сразу развеялось при виде изумрудного предзимнего луга, а встреча с глупым зайцем породила вдруг уверенность, что невзгоды теперь позади, ждут впереди только удачи и победы. И это зря говорят, что встреча с зайцем сулит несчастье, что будто бы он бежит всегда впереди черта как его посыльный… Э-э, мало ли чего говорят!.. Говорят, что и сороку не Бог, а черт создал, и потому она ему вместо лошади служит, оттого у нее хвост такой длинный, однако же в Литве, помнится, именно благодаря сороке Василий заметил мгновенно вепря и, предупрежденный ее стрекотанием, успел изготовиться к меткой стрельбе.

Неторопливой метью подъехал польский посол Август Краковяк. Осадил коня, расстегнул высокий, до подбородка, ворот мехового жупана, готовясь говорить, с достоинством держался, без всякой искательности. Одерживая лошадь, скользившую копытами по мокрой дубовой листве, сказал спокойно, тихо, как равному другу:

— Пришло время признаться, князь, был я двоедушен и лукав с твоим отцом. Был послом, творил плутовства немалые, как служба велела, и Дмитрий Иванович знал, а что не знал, в подозрении держал. На то мы и послы…

Он усмехнулся с горделивостью тонкими губами, в расстегнутом вороте алело сукно кафтана, обшитого камкой, с серебряными витыми схватцами на груди. И рыжий конь красно, отчетливо рисовался на зеленом полотне луга.

Князь глядел исподлобья, не мигая, стиснув мальчишеский рот под светлыми негустыми усиками. Мелкие желваки запохаживали возле рта и на скулах. Но поляк не сробел, будто не замечал. Только улыбка стала чуть простодушней, чуть искренней.

— Епископ краковский Матфей назвал русских народом бесчисленным, как звезды. Это так, но ведь и мы горды, князь. Что поделаешь! То врождено нам судьбой. Гордое сердце замкнуто, мы не говорим про свои обиды. То ниже нас. А у послов особый жребий. Любо служить тому, кто счет ведет правильно, счет по чину и славе. Ты понял, княже?

— Не понял. Какой счет имеешь к отшедшему? Что тебе еще недоплачено?

Поляк продолжительно замолчал, глядя, как рвет ветер листья с дубовой опушки и несет встречь низом. Кони под всадниками чутко стригли ушами, подергивали кожей на лопатках. Шерсть их покрылась моросью, в воздухе было влажно. Нос у посла медленно порозовел, прозрачная капля выступила на кончике, качалась, раздумывая, упасть иль погодить.

Василий хотел усмехнуться, но сдержал себя:

— Так в чем же недоплата обозначена?

— Без чести посадил меня на съезде князей в Переяславле-Залесском. На пиру край стола мне дал сзади датчанина. А мне вместно быть рядом с литовским посланником, поелику теперь, когда уния Краковская свершилась, эти страны заодин являются миру.

Василий понял скрытый намек в словах Краковяка: тот желает, чтобы Москва признала включение в Польское королевство Литвы. «Не было у зайца хвоста и не будет», — так хотелось бы ответить Василию на вызывающую речь, но он вместо этого вполне согласно улыбнулся и пообещал впредь на всех званых обедах, пирах и сборищах не рознить послов польских и литовских. Краковяк, конечно же, понял истинную цену слов великого князя, в умных карих глазах его мелькнуло нечто даже вроде почтительного одобрения и восхищения, но он сделал вид, что совершеннейше поверил в искренность Василия, и велеречиво заверил его, что он никогда не будет с великим князем Москвы криводушным и даже попыток никогда не предпримет к тому, чтобы водить его за нос, говорить напраслину, держать злой умысел.

Василий посчитал разговор оконченным, но для Августа Краковяка это было, оказывается, лишь началом. Он оглянулся по сторонам, убедился, что никто не может их подслушать, и сказал, глядя великому князю в глаза взглядом преданным и правдивым:

— Я имею честь быть приближенным князя литовского Свидригайло, младшего сына Ольгерда Гедиминовича и Юлиании Александровны, княжны тверской. Он был крещен по православному обряду и получил имя Льва, но три года назад брат его Ягайло принудил принять в Кракове католичество, и стал после этого Свидригайло не Львом, а Болеславом. Женился он на дочери тверского, русского, князя Бориса.

— Все это ведомо мне, — жестко перебил Василий, но посол ничуть не смутился, продолжал с прежней уверенностью в своем праве говорить:

— Знаю, но вот что Свидригайло всем сердцем своим предан русской народности и делу русскому — сие, полагаю, неведомо великому князю московскому.

— А королю польскому и князьям литовским…

— Им тоже… — опередил вопрос посол и добавил значительно и заговорщически: — К счастью и удаче большой московского государя! А вот будет ли истинным другом Витовт, который, как говорят повсюду, скоро станет тестем…

— Смотри-ка! — резко перебил посла Василий и показал хлыстом в сторону усыпанного ягодой боярыней куста.

— Не вижу что, великий князь?

Василий повернул коня к боярышнику, отвел хлыстом гибкие колючие ветки. Тут же и Осей с Данилой подскочили, за ним другие бояре и гости, словно бы кто-то знак им дал, словно бы Василий звал их.

— Эх ты!

Неясно даже, кто именно это воскликнул, оно как бы у всех разом вырвалось: под кустом на прошитой зелеными иглами ветоши опавших листьев и засохшего мха лежали останки — выбеленные косточки да широко раскиданные перья — крупной птицы. Судя по черным загнутым перьям хвоста, это был матерый тетеревиный самец.

— Ястреб расклевал, — понял польский посол и выжидающе посмотрел на великого князя.

Василий промолчал, вместо него Осей отозвался:

— Допрежь того охотничья стрела пронзила… Вон, поржавела уж… А метко бит, влет!

— Да-а, прытче зайца нет, а и того ловят, — пошутил Василий и заметил, как дрогнула изборожденная глубокими морщинами щека польского посла. Взгляд его был по-прежнему умным, но уж без надменности — понятливость и согласие мерцали в глазах Августа Краковяка. Он, не придерживая коня, бросив повод, двумя руками бережно сломил кустик боярышника с кистями алой ягоды и сказал раздумчиво, словно бы самому себе только, но громко и внятно:

— Подобно тому, как плоды увенчивают жизнь растения, точно так же славянские обычаи служат законом для нашей жизни. Они суть наследие многих веков, они возникли из глубокой народной мысли, которую истинный разум заповедует хранить и развивать, а не подавлять и не пренебрегать ею…

Посол замолк на полуслове, потому что князь и вся свита вдруг отворотились от него в сторону Зачарованного леса, на звуки, несшиеся из чащи. Оттуда, из лесной гущины, долетал низкий, угрожающий рев оленей, треск сучьев, изредка слышался костяной стук рогов — начали мериться силами соперники-самцы.

Наступила пора охоты по реву: сейчас кто-нибудь из доезжачих начнет вабить — по-оленьи реветь, как бы вызывая на бой соперника. Рогач в приступе яростной ревности кинется на этот рев, окажется на расстоянии, достаточном для удара его копьем… Древняя и возбуждающая дух охота! В иную пору Василий бы кинулся на нее опрометью, но сейчас даже не понужнул коня.

— Живее туда! — и он жестом разрешил боярам и гостям ехать на место рева, оставшись на лугу опять в одиночестве.

Этот польский посол, оказывается, очень непрост, а говорить любит загадками. Василий вспомнил, что на последнем пиру Август рассказывал о том, что из древнеславянского племени лехитов, или ляхов, на севере от Чехии, между Эльбой и Вислой, образовался польский народ и как появилось у него первое государственное правление. Согласно рассказу, получилось некогда так, что князь Попель и простой землепашец Пяст одновременно праздновали пострижение своих сыновей. В это время пришли на их землю два пилигрима. Попель прогнал со двора чужеземных паломников, а Пяст радушно принял их. В благодарность странствующие богомольцы совершили чудо — размножили яства и питье в таком количестве, что бедный Пяст смог пригласить к себе на праздник князя Попеля и его гостей. Сына своего при пострижении Пяст назвал Земовитом, что значит — «покоряющий землю» (от «земо» — земля и «вит» — витязь). Вскоре после этого народ, недовольный Попелем, изгнал его со своей земли, он бежал на остров, где его съели мыши. А князем был избран сын Пяста. А затем верховная власть в польском государстве принадлежала его внуку Лешеку, потом правнуку Земомыслу… И таким образом, выводил из всего сказанного Август, польский народ, как и русский, исконный землепашец, лишенный всяческих хищнических устремлений, а потому уж кому-кому, но полякам и русичам жить надо в добрососедстве и нелицеприятной дружбе…

А до Августа слышал Василий и другое еще рассуждение о родстве и схожести судеб этих двух славянских народов: ни одно из западноевропейских государств не вело сколь-нибудь продолжительной борьбы в столь неблагоприятных условиях, как приходилось делать Руси и Польше — обе страны равнинные, открытые для нашествия…

Размышления Василия прервал голос незнакомого человека, подъехавшего на коне к нему шагом, обнажив голову, и с видом очень почтительным.

— Дозволь, государь, слово молвить. Василий Румянцев я.

— A-а, старейший боярин нижегородский, рад тебе. — Василий в самом деле обрадовался нечаянной встрече. Оглядел тезку быстрым и внимательным взглядом, пошутил: — Что это ты, боярин, прозываешься Румянцевым, а сам ровно из трех лучин обугленных сложен?

Боярин охотно ответил:

— Батюшка у меня был рожаист, прозвали его Румянцем, а я в матушку удался, но раз сын Румянца, вот и стал Румянцевым. Да ведь и ты, великий князь, обличьем в матушку, рус вон…

Сравнение показалось Василию дерзким, но он не успел обидеться, боярин продолжал, торопясь, пользуясь возможностью поговорить наедине:

— Но не обличье определяет поступки наши, государь, а помыслы и вера. Я твоему батюшке предан был, хотя числюсь старейшим боярином князя нижегородского Бориса Константиновича. Никто, кроме нас с тобой, об этом не ведает…

И тут словновздрогнул весь лес, доселе беспечно дремавший. Лай собак, зов трубы, крики загонщиков, шорох вспугнутых птиц, отчего с деревьев тут и там стала срываться отмершая осенняя листва, обламываться тонкие сухие ветки. Выскочила из леса и припустила через луг почуявшая неладное лисица. Шум охоты все ближе и ближе накатывался на Василия, он невольно пришел в возбуждение и азарт.

— Жди знак, позову. — Василий поднял хлыст, чтобы послать коня вперед, но боярин успел еще шепнуть:

— Я к княжичу Ивану приставлен, он нынче домой собирался, готовить все велел…

— Жди знака, говорю! — Василий развернул коня и помчался на дальнюю отрожину оврага к охотникам, среди которых выделялся своей ярко-желтой безрукавной епанчой нижегородский княжич Иван. Был он счастлив без меры, что в охоте на стон посетила его удача:

— Слышу «у-оо-х, у-оо-х» — будто стон и вздох такой глубокий… Ну, думаю, на токовище сохатого навел меня твой доезжачий (я ему за это харалужный нож пожаловал!), и верно — только он один раз застонал, так сохатый кинулся прямо на меня, а я не растерялся, вот, смотри… Ну, конечно, доезжачий твой помог, в шею ему, видишь… Потому как обязательно надо заколоть, обя-за-тельно, а то ровно душегубство[81].

Василий посмотрел на поверженного лося. Зверь был мертв, но шерсть его еще не поблекла, отливала бронзой в холодных лучах закатного солнца. Кровь пролилась с шеи на белую паховую подпалину, видна была и на ноге, потом терялась в черном чулке перед роговым венчиком копыта. Это, конечно, не секач, не вепрь-единец, которого сразил Василий из лука в Литве, но тоже добыча почетная, особенно для Ивана…

Василий вспомнил, как Витовт увенчал его тогда хвойной веточкой как «победителя» и хвалил очень громко. Василий удивлялся великодушию хозяина, подозревая, что тот завидует его знатному успеху, но искусно скрывает это. Сейчас понял, что литовского князя радовала иная, более крупная удача — так же, как сейчас Василия. Снисходительно улыбался он в ответ на хвастовство нижегородского княжича, отломил ветку елочки, обмакнул кончик в лосиную кровь и заткнул ее за соболиную оторочку на шапке Ивана. Без тени зависти, от души поздравил его с полем, по праву старшего назидание сделал:

— А вот нож жаловать неосмотрительно, вражду можно накликать, обрезаться можно.

Но Иван оказался не лыком шит:

— А то я не знаю! Вот, смотри, я в обмен его железный с березовой рукоятью взял…

— Удалец! — еще раз, теперь уж за рассудливость и оглядчивость похвалил Василий. — Даю пир силен в честь победчиков охоты. Оставайся еще у меня гостевать.

— Остаюсь, остаюсь! — бормотал Иван, хмельной и чадный от радости.

И польского посла Августа Краковяка удача не обошла, и тоже не без умелой помощи великокняжеских доезжачих.

— Иван на стон, а ты на реву взял зверя! — Василий похвалил Августа и воткнул еловую веточку ему в петлю жупана. — И ты — победоносец!

Великодушию Василия не было границ. Он слишком хорошо понимал настроение своих гостей. И то дикарское, не подвластное человеку потрясение, которое испытывает каждый охотник при виде крови поверженной им дичи, и то запоздалое обсуждение происшедшего, когда одним спекшимся комком в груди соединены азарт, жадность, радость, жажда превознестись самому и услышать признание других. Понимал своих гостей Василий, однако никому не завидовал. Сколько бы у него впереди ни было охотничьих удач, уж никогда не забудется тот звездный миг, когда от его стрел рухнул секач-единец. Сразу же тогда пошла молва из Литвы в Польшу, в Пруссию, в Данию, оттуда кружным путем — через Францию в Византию — до Руси докатилась: наследный княжич московский, что из ордынского плена сбежал, в гостях у Витовта на охоте убил вепря весом в четырнадцать пудов!..

Василий прощально взглянул на яркий, умытый растаявшим снегом Субботний луг, подумал: «Если мне так радостно видеть молодую траву, то как, должно быть, счастлив при виде живой зелени заяц!»

Вспомнив зайца, мысленно похвалил его, как только что хвалил вслух нижегородского княжича и польского посла: «Удалец! От пяти каленых стрел ушел! От таких моих стрел в Литве единец пал, а русак вот упрыгал. Просто удалец!» И еще подумал Василий, что это редкая удача — увидеть на зеленом лугу зайца: летом их словно бы и нет тут вовсе, но стоит выпасть снегу, как смелеют они сразу, белые на белом снегу.

9

Утром доложили Василию, что в Кремль прибыли три знатных выходца из Орды, из ханской свиты, просят принять их по делу, не терпящему отлагательства, которое они желают изложить непосредственно самому князю.

Не без любопытства и волнения вошел он в посольскую палату, чтобы, заняв великокняжеское кресло, выслушать тех, кто столь недавно властвовал его жизнью, честью и благополучием. В палате было душновато, бояре толпились в тяжелых нарядных одеждах, через верхние цветные стекла косо падали синие, желтые, малиновые лучи, еще усиливая пестроту нарядного шитья и драгоценных каменьев на боярах.

Распахнув кафтан, Василий поднялся упругим шагом на возвышение, сел на краешек кресла и сделал знак, чтобы ввели ожидавших приема. Он не обратил внимания, как недовольно переступил с ноги на ногу кое-кто из старших бояр: не соблюдает, дескать, князь неторопливого приличествующего чина, сел не грузно, каменно, как подобает, не потомил ордынцев важной неспешностью, кивнул небрежно — к делу, мол. Зато Юрик все приметил зорко, округлил серые глаза, самолюбиво дернул плечом. Не дано ему было понять, что не мстительность и не злоба торопили Василия — после вчерашней потехи молодая уверенная сила зажила в нем: он на своей земле и ведет себя как хочет.

Он не смог скрыть удивления, когда из боковых дубовых дверей бесшумной кошачьей походкой вышли не трое посланников, а один. Тупя взор, он быстро пересек палату, не подымая глаз, упал на колено перед троном, гибко согнулся в поклоне, словно бы пряча лицо. Только уголки темных губ, казалось, подрагивали в лукавой усмешке. Знакомо повеяло запахом никогда не мытого тела… Эти исклеванные оспой впалые щеки, сросшиеся брови — конечно же, он, Тебриз! Тот самый татарин, который тогда в Сарае предал его во время первого побега… Василий сразу узнал его, но, справившись с собой, сидел прямо, бесстрастно, глядел непроницаемо поверх темноволосого затылка, на котором металась, кружа, залетевшая в открытое окно бледно-желтая бабочка, которую, очевидно, разбудило неожиданное осеннее тепло.

— Честь князю! Почет и величание русскому царю! — приглушенно, хрипловато выговорил Тебриз.

Не отвечая, Василий неторопливо прошелся по полузастегнутым пуговицам ферязи под кафтаном. Он сразу почувствовал, что чем дольше он промолчит, тем правильнее это будет. Теперь Тебриз с удивлением следил за равнодушным жестом князя, стараясь поймать его холодный взгляд. Некоторая растерянность промелькнула на хищном лице перебежчика.

— Ищу милости и защиты. Готов служить великому московскому князю, — поправился он, — жизнью ручаюсь за верность и тщание.

— Где твой яхонт черевчатый? — ровно сказал Василий.

— Какой, государь? — с нагловатым простодушием спросил Тебриз, поднимаясь с колена.

— Малиновый с синевой — цвета крови голубиной… Тот самый, что ты от Тохтамыша получил в награду за предательство княжича московского. Или запамятовал, как дрофу в степи искал, а нашел стражников ханских?

Среди бояр произошло шевеление. Нетерпеливый Юрик гневно топнул ногой. Василий и глазом не повел в его сторону, сидел спокойно, даже задумчиво.

— Проел, государь. — Тебриз уронил к ногам малахай из волчьего меха, который держал до этого в руках, показал все десять пальцев: — Нет, видишь… Затощал от бессытицы, обносился… Вовсе я обнищал, смуты ордынские разорили вконец.

Василий усмехнулся, едва разжав губы:

— За московской милостыней прибежал?

Тебриз охотно оскалил зубы в широкой улыбке, давая понять, что принимает обидный вопрос за шутку:

— Зачем милостыня? Служить буду. Верным буду. Я не виноват, что первый побег сорвался. Зато второй удался. И может, кто тихо помогал, не знаешь? Кто татар отвел, по другому следу направил? — Лиловые глаза смотрели на князя бесстыже и преданно. — А рубин назад отняли, как ты исчез.

Врал и не моргал. Только улыбка была вспугнутая, готовая исчезнуть, или стать еще шире, или превратиться в злобную и жалкую складку.

Тогда Василий по-настоящему усмехнулся:

— Чего здесь ищешь?

— Дела, великий князь. Возьмешь на службу — не прогадаешь. Мои стрелы редко летают мимо. Сейчас толмачом я при татарах. К тебе просятся, креститься хотят, готовы веру переменить. Очень знатные, очень жирные… Царевы постельники… A-а, государь?

— Тебриз заговорщически сощурился, — Мне открылись, не побоялись. И ведь сюда я их привел, а не хану выдал. Тохтамыш велит всем разглашать, на весь мир разносить, что если кто-то осмелится выйти из его повиновения, то он спустит с тетивы стрелу своего гнева… Но кто говорит так, тот не силен. Сила — здесь. Страшно стало в Орде, все трое Русь больше почитают, сильному станут службу править.

Рука Василия неприметно, непроизвольно сжала подлокотник кресла и опять легла спокойно — сухая юношеская рука, в которой были огромная власть и право. Несколько мгновений Тебриз, не отрываясь, смотрел на нее, потом рысьим неуловимым движением рванулся вперед, припал к кисти губами.

— Поверь, великий князь! — пробормотал он. — Решился я. Совсем. Буду вечно у твоего стремени. Головой и копьем служить буду. Да и какой я татарин? Смотри, татары ведь кудрявыми не бывают!

Он уронил голову. Был он темноволос и желт лицом, как настоящий монгол. Но кудри и узкие скулы выдавали в нем человека иной национальности.

Алый луч из окна упал на Тебриза, окровавив полосой шею.

Василий резко встал:

— Потом ответ будет. — И отер руку о полу кафтана.

Явись Тебриз несколькими днями раньше, Василий, наверное, без раздумий велел был засадить его в поруб как врага и обидчика. Но после тайных разговоров с польским послом и нижегородским старейшим боярином понял он, что великий князь не вправе давать волю свои чувствам, как делает это, например, Юрик, что иными, высшими, государственными соображениями должен он теперь руководствоваться. Он и раньше, конечно, знал, что не из одних только пиров, охотничьих потех да воинских походов-жизнь его должна складываться, прозревал многотрудность положения государя, понимал, что всякое распоряжение великого князя должно быть ясно и прямо, как русский меч, но, оказывается, может оно быть и обоюдоостро, как меч же, не знал он о существовании столь жгучих тайн, которые потому и называются тайнами, что втае от всех вершатся, единственно лишь великому князю ведомы. И слова «власть» и «князь» одно и то же означают, с той только разницей, что «власть» — слово русское, а «князь» — то ли скифское, то ли татарское[82].

Многое узнал Василий за первые дни правления, еще больше предстояло ему постигнуть.

10

Иван нижегородский, как видно, неверно понял причины, по которым задержал его в Москве Василий, — сразу зазнался, стал чванливым и наянливым.

— Мы в Нижнем деньгу свою отбили! — похвалился он вдруг, совсем забыв, что ему перед отъездом Борис Константинович строго-настрого наказал не проболтаться об этой сугубой тайне.

Увидев, что сообщение его произвело на Василия очень сильное действие, вовсе потерял меру:

— Вы тут со своим отцом, с Донским, били монету о двух сторонах — одну русскую, вторую ордынскую, а мы хану не кланяемся!

— Как это? — Василий даже в лице переменился, к вящей радости Ивана, который тут же в подтверждение своим словам развязал калиту и протянул на ладони три блестящие серебряные деньги неправильной формы.

Василий придирчиво осмотрел, прочитал обе легенды, и круговую, и строчную, убедился, что нет на нижегородской деньге унизительной надписи, которая делается по-арабски на всех московских монетах: «Султан Тохтамыш — да продлится его царствие».

— Удальцы нижегородцы! — сказал Василий угрожающе и издевательски, спрятал деньги в карман. — Я вот скоро в гости к Тохтамышу поеду, захвачу от вас подарочек.

Иван понял, какую промашку допустил, протянул просительно руку, желая обратно заполучить деньги, но Василий даже и взглядом его не удостоил, резко повернулся и ушел.

После этого Иван стал хвостом таскаться за великим князем, попадался на глаза ему кстати и некстати, гундел, как старец, мешая лесть с попреками. Вдруг вспомнил зачем-то, как детьми в Сарае подрались:

— Помнишь, когда в плену были… Видишь вот, двух зубов недостает у меня после нашей той рукопашной сшибки, — говорил Иван обидчиво, но, впрочем, почти радуясь, что имеет полное право обиду свою открыто высказывать и такую-то пользу-выгоду для себя из этого извлечь. Всмотревшись в лицо Василия и с огорчением отметив, что ни малого впечатления его слова на великого князя не произвели, промямлил: — А теперь и вовсе ты бы заборол меня, вон какой здоровый стал!

Был Иван мал ростом и сух, а прозвище Тугой Лук получил в Сарае за то, что норовил стрелять из монгольского тугого лука с натягом от ноги — усилий надо было приложить меньше, а стрела летела шибче, хотя и не так метко. Будь этот разговор несколько дней назад, Василий, пожалуй что, не удержался бы от мальчишеской похвальбы своей силой, но сейчас сумел быть великодушным и неподступным:

— Не уповай, что снова мы с тобой зуботычинами обмениваться будем.

— Избави Бог… Не ровен час… Кто старое помянет, тому глаз вон!

— Известно, у меня их всего два, а старого-то многовато за вами, нижегородцами, накопилось… И не только глаза… Ведай сам и передай двоюродникам своим, кои в тяжкую пору Москву предали, на Тохтамышево разорение отдали, что не только глаза, но и волосы на головах ваших все сосчитаны, что недолго уж Нижнему взбунтовавшимся холопом оставаться, вы первые из всех под руку Москвы станете. Но, — Василий чуть смягчил голос, чтобы ободрить повесившего голову Ивана, — я не хочу, чтобы присоединение вашей земли обошлось Руси дороже того, чем эта земля стоит.

Зачем и почему добавил эти слова Василий? Иван не мог знать, что в княжеской думной палате незадолго до его прихода побывал старейший боярин нижегородский Василий Румянцев, с которым состоялся у великого князя тайный разговор. В разговоре этом понял великий князь, что имеет дело не с переветником, корысти ради перескакнувшим от князя нижегородского к московскому, а с истинным радетелем Русской земли.

Нижегородские горожане и купцы страдали от набегов и новгородских ушкуйников и татарских полчищ до такой степени, что порой вынуждены были покидать город, прятаться в лесах. Василий Румянцев первым понял, что защитить Нижний от ордынской опасности в силах лишь победитель Мамая — великий князь московский. Будучи старейшим боярином князя нижегородского Бориса Константиновича, Румянцев очень хорошо знал настроения торгово-ремесленного населения города, считал, что присоединение Нижегородского княжества к Москве может обойтись если не вовсе бескровно, то хоть «малой ратью». Вот почему Василий Дмитриевич позволил себе сказать княжичу Ивану многозначительные слова, что не хочет, чтобы присоединение нижегородской земли обошлось дороже того, чем эта земля стоит. Сказав это, Василий и пожалел сначала, опасаясь, не заподозрит ли что-нибудь Иван, а Румянцева спросил:

— Княжич нижегородский о помыслах твоих не догадывался?

— Нимало. Сказал мне, что Борис Константинович собирается отправиться из Нижнего по Волге в Сарай за ярлыком, меня торопит. Так что и с дороги, и из Сарая я тебя буду обо всем извещать.

— Через кого?

— В посланиях письменных на бумаге или на бересте, а доставлять будут разные гонцы.

— А ну как прочитает кто, кому не надобно?

— Э-э, великий князь… Значит, Дмитрий Иванович крепко нашу тайну берег, раз даже тебе, наследнику, не раскрыл ее. Письмена мои не простые, я давно уж хитро измыслил: буквы меняю местами — каждую первую на каждую третью. Не шибко хитрое, но надежное писание, никто еще не сообразил правильно прочитать.

Иван, верно, ничего не мог заподозрить, но не мог не заметить нового, более уверенного и решительного поведения Василия. Раздосадованный уезжал он в Нижний Новгород.

Впрочем, с таким же настроением уехали тремя днями раньше и другие князья: поняли все, что повлиять на нового московскою властителя не удается — с приходом Василия Дмитриевича рука Кремля легче для них, видно, не станет. Но невзирая на досаду такую, все крепче связывали они помыслы свои с Москвой, узнавая в ней самих себя и все отчетливее видя в ней заступницу от внешних врагов. А отчетливее всего понимал это сам великий князь: ясно ему стало, какое наследство он принял — кроме великого княжества и великого народа, спасшего человечество от чингисово-батыева порабощения, он наследовал от пращуров необходимость дальнейшей борьбы с кочевым Востоком и постоянную настороженность к Западу, готовому кинуться на Русь в любой подходящий момент.

Польский посол Август Краковяк тоже побывал в думной палате наедине с великим князем. Василию удалось быстро понять, что посол излишне лаком до денег, и он сумел без труда употребить эту слабость себе на пользу: узнал о том, что под видом торговца птицами в Москве время от времени появляется Ягайлов соглядатай. Это немец[83] по кличке Цайсиг, что значит по-русски «чиж», он ловит в Сокольниках и других подмосковных лесах «цайсигов» и «штиглицов» (щеглов), продает их в германских землях, но главные награды получает от польского короля Ягайлы, который сам еще не знает, кого ему больше бояться — русских или германцев. И то еще было большей новостью для Василия, что Петр-воевода, который помог им с Бяконтовым во время побега, был не кто иной, как «молдавский господарь» Петр Мушата. Он объявил себя во Львове вассалом короля Ягайлы, однако, по уверению Августа, присягу от него принимал сам митрополит Киприан. Из этого можно было заключить, что Петр постоянно находился и находится в тайном сговоре с Витовтом.

И с Тебризом конечный разговор получился вполне складным, хотя поначалу Василий и сомневался, что от него можно ожидать поступков и слов чистосердечных. Впрочем, он не выказал перебежчику своего доверия, так сказал ему:

— Благорасположение твое достойно оценено и вознаграждено будет при том, однако, обстоятельстве, что благорасположение это будет впредь не только продолжаться, но и увеличиваться, иначе всякой дружбе нашей конец. А за старое (ты говоришь, что споспешествовал моему побегу из Сарая, — пусть так, верю) награды тебе не будет, как не будет и за то, что трех знатных татар привез. Будет награда за старое, только когда преданность подтвердишь.

— Прими, государь, в руку свою рукоять моей сабли, убедись в остроте лезвия ее и в верности раба твоего Тебриза! Если только нарушу клятву, пусть переломится сабля моя и не защитит меня пусть кольчуга.

Василий недоверчиво смотрел, словно бы спросить хотел: а где эта самая сабля острая и где кольчуга, был Тебриз безоружным и в нагольном полушубке. Тот понял взгляд, добавил с виноватой улыбкой:

— У татар научился клятвам таким… Да пусть буду я презренным рабом и на этом свете, и в загробном мире.

— Митяй скорой смертью умер в Константинополе, и то тайна для всех.

— Пока.

— А может, и навеки.

— Вечных тайн нет. Все будет явно, государь.

— И Пимин внезапно земное поприще свое окончил… Нет ли и тут злоумышления чьего-нибудь?

— Дознаюсь, великий князь, доложу, чьих рук дело!

Тебриз заверил очень уж охотно, без раздумья, в глазах при этом хищный огонек блеснул, и Василию подумалось, что он уже знает что-то, потому с такой готовностью берется, однако не стал допытываться, решил про себя: пусть это будет числиться за Тебризом уже не как старое, но дополнительного вознаграждения достойное. И усложнил свое задание:

— Сведай, не встречался ли Митяй по пути в Константинополь с Иваном Вельяминовым? Где-нибудь в степи? Иль разминулись они — это тоже дело сбыточное, но знать надо наверное. Как только услышишь, что я собираюсь ехать в ханскую ставку, поедешь в Кафу и дождешься меня, а что делать в Крыму, будет тебе указано особо.

Как видно, решение великого князя о поездке в ставку Тохтамыша было большой и приятной новостью для Тебриза. Когда собрался он покинуть думную палату, в глазах его Василий увидел безобманность и признательность. И уж вовсе как ближний доброхот спросил он:

— А тот, кто породниться хотел с тобой втайне от Тохтамыша, не заботит разве тебя нынче?

— Хромой Тимур далеко.

— Тимур хром на правую ногу, и далеко он, верно, но и то верно, что ходит он быстро.

— Ты не успеешь за ним угнаться? — насмешливо прищурился Василий.

— Где валяется конь, остается шерсть, а мою голову не покинут волосы ума, пока я на службе у великого государя Руси.

Велеречивость Тебриза ничуть не обманывала Василия, который имел более чем достаточно оснований не доверяться слепо закоренелому переветнику. Но и отказываться от его добровольного служения оснований не было. В Сарае еще со времени пребывания там Василия жил его доброхот — пленный мордвин Кавтусь, с которым все эти годы поддерживалась тайная связь. Через него рассчитывал Василий проверить Тебриза, которому дал задания, исполнение которых само по себе мало что давало московскому князю, хотя и могло в будущем пригодиться. Василий еще при жизни отца понял, что доброхоты и соглядатаи, слухачи и самовидцы — это не просто доносчики, но те железные удила, с помощью которых можно держать в повиновении своенравного коня великокняжеского окружения.

11

Хотя Василий продолжал беспокоиться о том, что не в состоянии безошибочно распознать своих сторонников и согласников, супротивников и переветников, он, однако, уже начал чувствовать себя за пределами неожиданных бед, напастей и собственной неуверенности, мог безбоязненно взяться за любое, даже бы и таящее в себе какой-то риск дело.

Он принял про себя несколько важных решений и уже озабочен тем был, как повыигрышнее о них объявить. И снова — в который уж раз убедился он в многомудрости Федора Андреевича Кошки, который вскоре после посажения Василия на великое княжение сказал с некоторой печалью в голосе, но уверенно: «Каждый правитель начинает с того, что делает все иначе, чем делал его предшественник, — меняет бояр и челядь, заводит новые порядки. И ты, Василий Дмитриевич, не минуешь этого». Василий горячо возразил, сказав, что ничего не будет делать наинак, все только, как отец, и о том лишь заботиться будет, «чтобы свеча не угасла». Кошка тогда усмехнулся — не согласился — и оказался прав.

Василий устранил из великокняжеского окружения и послал наместниками в подвластные земли Свибла с Всеволжским, еще несколько бояр, к которым не испытывал доверия.

Само собой будто бы пришло и решение того, как обойтись с Травой. Без гнева и раздражения уж, а с пугающим спокойствием спросил он его, призвав к себе в покои:

— Не ведаешь ли, Семен Иванович, какой из этих восьми отцовских поясов подложный?

— Не вем.

— Если проговорился ты кому-нибудь…

Трава протестующе замахал руками, поторопился заверить великого князя:

— Вечными муками и вечным спасением клянусь…

— И если впредь…

— Ни на дыбе, ни на расспросе, ни в порубе, полном вострозубых крыс, — с еще большей горячностью и обнадеженностью упредил великого князя Трава, ясно предчувствуя, что может вновь стать простью[84].

— Не излишне ли борзо ты ответ держишь?

— Сеченый конь догадлив.

— Ладно, Семен Иванович… Как сведаешь, кто владеет тем поясом отцовским, оповестишь меня. И о том, кому ведома сия сугубая тайна. Тоже только меня оповестишь, но не Свибла!

Трава прочувствованно ударился лбом. Василий нимало не сомневался ни в преданности его, ни в догадливости.

А самым неожиданным его решением была замена великокняжеской печати, которой скреплялись грамоты, межгосударственные договоры, послания.

Явившийся по его вызову резчик печатей взялся к следующему же утру изготовить жуковину[85], только знать хотел совершенно точно: не надо ли на этом серебряном с позолотой перстне изменить изображение, как то собирался сделать Дмитрий Иванович?

— А что хотел иметь на жуковине отец? — настороженно и с недоверием даже спросил Василий.

— Да вот, как Андрей-иконник на дощечках пишет. Он по праздникам берет много медных денег и раздает их всем нищим, а для детей вот такие дощечки загодя готовит: травка зеленая, а на ней всадник на коне. Он говорит, что дети больше всего любят зеленый цвет да еше милый[86].

— Так что же, он голуб-коня рисует, какого с меня в Сарае ханские мурзы требовали?

— Да, голубой масти конь, но главное, княже, смотри, какой всадник: голова в шлеме, а нимба божественного нет, видишь?

— Это какой же Андрей-иконник, не монашек ли? — не решаясь ни на что, раздумчиво спрашивал Василий, а когда резчик подтвердил, что это инок Андронникова монастыря, вспомнил того худенького отрока, с которым разговорился в Успенском соборе во Владимире в ту Святую ночь, когда готовил себя к поездке в Орду. Семь лет минуло, а узнал бы, кажется, того монашка, уж очень славно он тогда сказал в напутствие: «Помыслы твои благочестивы, Богу и людям приятны…»

Ссылка резчика печатей на Андрея-иконника странным образом подействовала на Василия, он уж не сомневался, что именно так надо вырезать новую великокняжескую печать — вместо мученика Дмитрия Солунского должен сидеть на коне простой воин, однако все же изобразил для видимости шаткое колебание:

— Отец, говоришь, так хотел?

— Так, так. Сначала сразу после Мамаева побоища, потом напомнил еще, когда Киприан уехал, однако приказа конечного не успел отдать…

— Значит, получай мой взамен его!

Отцовские жуковины он переплавлять не велел, хотя в княжестве и очень тяжело с серебром.

Немного личных вещей осталось Василию от отца по наследству: одна икона, побывавшая на Куликовом поле 8 сентября 1380 года, восемь поясов[87], одна золотая цепь, бармы, вотола саженная, снасть, наплечники, сабля золотая[88], алам, два ковша[89], большое двуколечное блюдо и шапка золотая[90].

Василий сошел в великокняжескую скаредницу. Взял золотые литые наплечники, которые надевал отец, когда шел на рать, пристегнул самый дорогой пояс, примерил золотую шапку и замер, зачарованный странным, сладостным ощущением: если раньше вещи эти вызывали у него одно лишь смутное беспокойство да еще боязнь уронить честь отца и пращуров его, то сейчас ощутил он в тяжести семейных ценностей спокойствие силы, крепость десницы, от них исходил, казалось, будоражащий и щекочущий запах власти, и от соприкосновения с ними он почувствовал свою личную причастность к тайне княжеского права и воли, почувствовал в большей степени, чем в тот момент, когда был торжественно объявлен русским царем, когда отдавал боярам свои первые приказания, совершенно уверенный, что они будут точно исполнены, хотя бы и были не верны и даже вздорны.

Наутро Василий, не испытывая ни тени сомнений, продиктовал дьяку Алексею Стромилову грамоты, которые затем понесли гонцы в разные стороны света. Одна — в Орду Тохтамышу, вторая — в Литву Витовту, третья — в Константинополь Киприану, четвертая — в Серпухов Владимиру Андреевичу. Сообщая всем им, что принял законную свою отчину по наследству от предков, владеет скипетром и державой земли Русской по данной от Бога благодати и будет владеть по чести же и славе — достойным будет народа своего, земли христианской, Василий призвал Тохтамыша жить добрососедски в вечном мире, приглашал Софью Витовтовну прибыть в Москву и стать великой княгиней, звал Киприана занять митрополичий стол, а дяде своему строптивому, любо это ему или не любо, предлагал заканчивать размирье, обещая держать его в братстве и в чести без обиды, быть всегда его печальником. Все свитки Василий скрепил собственноручно восковыми печатями, оттиснув на них свою жуковину и оставляя получателям самим догадываться, почему на гербе нового великого князя московского изображен не патронованный всадник, а простой воин, силой земной, а не небесной уничтожающий копьем ползучего гада.

В то же утро повелел он сменить и ветрило на маковице великокняжеского терема. Не святой Георгий, а простой верхоконный ратник будет отныне указывать длинным копьем в сторону, в которую дует ветер.

Русскому государю Василию Первому было в ту пору семнадцать лет.

Конец первой книги

Борис Дедюхин ВАСИЛИЙ I Книга вторая. В братстве без обиды

Глава I. Вправду, без всякой хитрости

Спасен будет тот, кто спасает.

Вл. Соловьев

1

ногое множество всяческих забот и обязанностей у великого князя, но самым сложным было для Василия определить личные отношения с людьми — близкими, малознаемыми, вовсе незнакомыми. Один пришел и верит, что ты поможешь восстановить попранную кем-то справедливость и что это тебе ничего не стоит — только слово молвить. Второй хочет заручиться советом и подсказкой, словно бы Василий не юный князь, а царь израильский Соломон. А третий пришел с желанием убедить и разубедить, великого князя, доказать ему какую-то истину на деле и во благе, однако видит Василий, что тот сам себя еще не убедил, что у него у самого где-то в глубине души таится ощущение собственной вины и собственной неправоты А этот знатный боярин пришел из одного каприза — он говорит, чтобы полюбоваться самим собой, этому и говорить нечего и незачем, он все равно останется в убеждении, что ему и сам великий князь помочь не в силах.

Много у Василия гребты и беспокойства, а тут еще братья и сестры лезут со своими докуками. И нельзя, как некогда, отмахнуться от них: для Юрика, пяти других братьев и четырех сестер Василий стал теперь в отца место. Это легко сказать, а каково на деле быть им всем отцом[91], если слишком жива память об отце истинном — прославленном, могущественном, всесильном? И бессмертным он казался — Василий никак не мог согласиться с мыслью, что его больше нет на свете. Да так же, наверное, и другие братья и сестры, и для них отец незримо присутствует в семье и после своей смерти, а Василий всего лишь, как и прежде, брат.

Для самого младшего — Константина, появившегося на Божий свет за три дня до смерти отца, шестнадцатого мая, Василий был крестным отцом, этот несмышленыш еще, ничего не может еще сказать на птичьем своем языке; Иван болезным оказался, не жилец видно; Петр родился, когда Василий был на чужбине, застал его по возвращении уже трехлетним человеком, принял сначала за Андрея, которого запомнил, уезжая в Сарай, запеленатым и млекососущим. Для этих четверых старшинство Василия было безоговорочным, но вот для Юрика… Не в том даже дело, что он моложе всего на три года и они оба росли вместе, играли в одни игры, имели одни тайны, когда украдкой таскали в пост сладости или скрывали от родителей полученные на игрищах синяки и ссадины, в том дело, что Юрик всегда был заносчив, неуступчив, ни в чем не хотел отставать от старшего брата и даже норовил порой верховодить. Помнится, он первым придумал шевелить ушами, вызывая у всех зависть и восхищение. Василий после долгих стараний тоже научился этому — хоть правым, хоть левым ухом, хоть обоими враз умел двигать, не изображая при этом на лице никакой гримасы. А Юрик дальше пошел, наловчился шевелить по заказу любым одним пальцем любой ноги! Повторить такие фигли Василий, как ни бился, никак не умел; Юрик остался единственным среди всей ребятни штукарем. Ясно, что это пустое, вздор — любым пальцем любой ноги уметь шевелить, наверное, просто с такими уж ненормальными конечностями Юрик уродился, но он сам иначе считал, нос задирал и всякий раз, когда Василий метче из лука стрелял или ловчее козны выбивал, говорил: «Подумаешь… А я зато любым пальцем любой ноги шевелить могу!» Да, конечно, это сущий вздор, но вздор лишь для взрослых, измеряющих и оценивающих жизнь количеством повторений тех явлений и ощущений, которые давно уж знакомы им, а в детском мире каждый пустяк встает во всей остроте новизны и громадности. Взрослому человеку кажется, что двигать ушами и шевелить любым пальцем любой ноги — лишь игра, пустая забава, а ведь тогда — Василий помнит, очень хорошо помнит! — это была самая настоящая, неподдельная и серьезная суть его тогдашнего существования, это была его жизнь с уязвленным самолюбием и унижением, гордостью и торжеством, ревностью и завистью. А когда Янга позвала его, девятилетнего Василия, вечером к кремлевому дереву и показала светлячка, это был ведь не просто жучок, но истинное чудо, потому что ожидание его было ярче самого чуда, и ожидание это продолжалось несколько мгновений, но составляло словно бы целую законченную жизнь, в которой не было ничего ни привычного, ни повторяющегося и в которой невозможно разграничить произошедшее на самом деле от пригрезившегося, рожденного в мечтах и сожженного потом в едином клубке прожитого. А когда на Покров Богородицы перед возвращением отца с Куликова поля Янга накрыла Василия платком — кто, кроме них двоих, знает, что это ведь тоже не игра была, не-ет?.. И кто знает, какие тайны хранят в себе сердца семилетнего Андрея и четырехгодовалого Петра, не говоря уж о Юрике, — о-о, Василий слишком хорошо понимал, сколь наполнена, сосредоточена, а порой и трагична жизнь ребенка в их незаметных глазу взрослого переживаниях. Волей судьбы Василий стал самостоятельным до времени, не переступив еще и отроческого порога, когда оказался в двенадцать лет на чужбине. И взрослым стал в одночасье, не пережив зоревой поры юности. Одно только детство вкусил он полной мерой, потому, наверное, так оно было дорого ему и внятно. Он слишком хорошо помнил и знал, что детства счастливее, чем у него, нет и быть не может; знал точно так же, что детство это невозвратно, но оно и не отодвинулось для него еще в фантастические, немыслимо далекие времена, когда начинает восприниматься уж отдельной и словно бы и не им самим прожитой жизнью. Грань между жизнью и игрой, мечтой и действительностью обозначилась для Василия вполне отчетливо, но он еще помнил, что, подобно тому как в представлении каждого человека жизнь его состоит нераздельно из земной и загробной, у детей бессознательно смешаны воедино впечатления бытия и наивные грезы, а что из них острее и ближе к сердцу принимается — это еще вопрос. И вот почему, наверное, сумел Василий правильно разгадать ход мыслей Юрика, когда тот будто ненароком завел речь о Янге.

2

Поначалу, правда, Василий вовсе даже и неверно понимал братца, потому что слушал с высокомерием старшего — он же ведь в отца мест о! Да и Юрик поначалу излишне многомудрый вид делал — будто он все успел в жизни познать и изведать.

Он вспомнил историю, которая совершилась будто бы в небольшом приокском городке и которую Василий и сам давно знал, но как-то не задумывался над заложенным в ней рассказчиками смыслом. Удивился поначалу и тому, что Юрик ею заинтересовался, а тот настаивал:

— Так помнишь, чем кончилось у Давида с Ефросиньей? — И, не дожидаясь ответа, торопливо и сбивчиво, без многих подробностей рассказал о событиях, случившихся там, где родился и рос, копил в себе силы богатырь Илья.

Князь муромский блаженный Давид подвергнут был вдруг тяжкой болезни — тело его покрылось ужасными струпьями, и никто не знал, как выпользовать его. Взялась за это дочь бортника-древолазца Ефросинья. Она сумела вылечить больного мазью, а спасенный князь дал слово жениться на ней. Но хоть Ефросинья не только умела лечить тяжкие недуги, но славилась еще красотой и умом, Давид нашел неприличным для себя супружество с девицей простого рода, дочерью лесного пчеловода. Между тем болезнь его снова Возобновилась, и снова Ефросинья исцелила его. На этот раз князь выполнил обещание — сочетался с нею браком. Когда же он наследовал княжение после брата, муромская знать объявила ему: «Или отпусти жену, которая своим происхождением оскорбляет знатных боярынь, или оставь Муром». Князь, верный долгу христианина, согласился лучше отказаться от власти княжеской, нежели разлучиться с супругою. Он остался после того с весьма скудными средствами к жизни и нередко скорбел о том. Но умная княгиня говорила ему «Не печалься, князь, Бог милосерд и не оставит нас в бедности» В Муроме скоро открылись раздоры и кровопролития, князь Давид, по усердной просьбе бояр, возвратился с княгинею на свое княжение, что было справедливо и всем на радость.

Василий слушал брата с раздражением, виделся ему грубый намек на него самого, и он хотел даже сказать резко: «Меня Янга от тяжелых недугов не излечивала». Не сказал этого потому только, что в последний миг устыдился: «Получится, будто я от Янги отрекаюсь, а она-то не виновата». И решил поделиться с Юриком как с равным, как с братом, могущим понять его, — рассказать о своем конечном объяснении с Янгой.

А произошло оно почти год назад, вскоре как Василий из плена в Москву заявился. Когда во время свидания, назначенного ею на семик, ударила она его по щеке, как могла сильно, и простилась с ним навсегда, думал он, что и правда это так. Но на следующий день они, не сговариваясь, снова встретились на Боровицком мысу возле своего молодого дуба. Янга была приветлива, ясноглаза, но веяло от нее холодком, как бывает утром при ранних сентябрьских заморозках. «Ты думаешь, я почему тебя вчера ударила? Потому, что ты забыл меня и с литвинкой обвенчался? Нет… Знаешь, когда вдруг пронесся слух по Москве: «Княжич приехал! Сын Дмитрия Ивановича из плена бежал!», все высыпали на улицы посмотреть на тебя, ты верхом мчался, шибко скоро ты мчался, задавил белую собачонку и не заметил и не слышал, как она скулит… И я выскочила из избы посмотреть… как все. И ты не заметил меня, как всех!.. А я-то, дура, мнила себе, будто я не как все, я мечтала, что, как заедешь в Москву, первым делом — ко мне… Вот дура так дура!.. А когда поняла все, стало мне стыдно и обидно… Из-за этого стыда я и ударила тебя, грех-то какой взяла, теперь ни постом, ни молитвами…» Василий верил и не верил тому, что она говорила, искал потайной смысл в ее словах. И снова стал, только еще горячее, чем вчера, объяснять ей, что не мог он тогда поступить иначе, а сейчас не может нарушить данного литовскому князю Витовту слова жениться на его Софье «Понимаешь, Янга, как бы я того ни хотел сделать, я не могу, не мо-гу!» Янга молча слушала, с болезненного бледного лица смотрели на него вдумчивые и требовательные глаза, и по взгляду ее Василий понял: она, конечно же, верит, что он не может, вериг, но только какое ей дело до этого — ей надо, чтобы он смог!

Вспомнив все подробности того конечного объяснения с Янгой, увидев, как въяве, ее большие и грустные глаза, Василий почувствовал вдруг, что не может, не имеет права рассказывать об этом даже брату. И он промолвил лишь.

— Понимаешь, Юрик, меня же принудил Витовт, разве бы я по собственной воле стал венчаться…

— Да при чем тут ты! — вскинулся по-мальчишески нетерпеливо Юрик, но тут же и осекся, вспыхнул всем своим конопатым лицом. Василий не мог этого не заметить, Юрик и сам понял, что скрытничать напрасно, не поверит уж брат притворству, признался с разоружающим простодушием: — Да, да, люба мне Янга, давно еще, и ты сам об этом небось догадывался… — И добавил с коротким смешком, в котором можно было слышать горечь и безнадежность: — Но ты, конечно же, не дашь мне благословения, нет, не да-а-ашь…

Юрик набычился, умолк, Василий подумал, что брат ищет возможность закончить разговор безболезненно для своего самолюбия, даже хотел ему помочь в этом, сменить как-то тему, но он ошибся.

Преодолев минутное замешательство, Юрик вскинул голову, во взгляде его были вызов, прямота и строгость:

— А знаешь ли ты, как Янга смогла живой остаться?.. Тогда, в Тохтамышево разграбление Москвы?

Василий даже чуть растерялся.

— Нет, но я не думал, мало ли как — в лесу хоронилась, в плену была, может статься.

— Вот это так сказанул «В плену». И тебе, значит, все равно, где она была?

— Не все равно, однако, — Василий сам не заметил, как перешел на оправдывающийся тон, — а ты что, знаешь точно?

— Никто не знает, а она скрывает Тут какая-то тайна. Но я розыск проведу, я не я буду! — И чтобы пресечь возможные вопросы и уточнения, сам резко сменил разговор. — Поговаривают знатные бояре, не поспешил ли ты призвать на кафедру московскую митрополита Киприана?

— Нет, не поспешил, нет.

— Но знаешь ведь, отец его не жаловал.

— А я жалую! — В голосе Василия появились властные нотки, — Хватит смуты церковной, тринадцать лет уж идет она…

Три-над-цать? Неужели так долго? А я и не думал, я и не знал — Юрик признавался с такой трогательной растерянностью и покорностью, что показался Василию на миг тем маленьким братишкой, который когда-то нечаянно сломал его боевой лук и вот так же покаянно склонил голову, готов был принять любое наказание. Но только один миг это и было, потому что в следующий Василий заметил, как еле уловимая усмешка скользнула по тонким губам Юрика. — Хотя каждому свое… На то ты и великий князь, чтобы смутами заниматься. Не забывай только Божьи слова о том, что кому много дано, с того много, и взыщется.

Василий никак не отозвался на это, он узнавал и не узнавал брата, пытался вспомнить, каким сам был в четырнадцать лет, и всяко выходило, что был иным, и тут же и причину обозначил: Юрик в отца пошел, а Василий больше материнских качеств унаследовал. Вспомнив о матери, ощутил в сердце еще более острое беспокойство, но Юрику говорить о нем не стал млад еще, не поймет как надо…

3

В том самом монастыре, в который водил Василия отец Сергий, в стенах Николы Старогозародился — случайно или злонамеренно — слушок, чернивший великую княгиню. Сначала Василию донесли о нем его видки и послухи. Судачили меж собой монастырские чернецы, что испокон века так велось, что вдовы великих князей — Ульяна, супруга Ивана Калиты, и Марья, рано овдовевшая жена Симеона Гордого, постригались в обитель, а Евдокия Дмитриевна не захотела этого сделать, в миру осталась[92]. Осуждали, что носит одежды светлые, украшенные бисером, является везде с лицом веселым неприличествующим вдове.

Василий знал, как занята сейчас мать строительством храма в память о Куликовской битве, как много заботится о воспитании детей своих малолетних, и не осуждал ее нежелания переходить из великокняжеского терема в тихую келью, понимая, что мать поступает по негласному завету супруга своего, не принявшего перед смертью схимы.

Хлопнула входная дверь. Мать, возвращавшаяся из храма после вечерней службы, прошла через сенцы в свою опочивальню. На ней поверх шелкового летника, застегнутого до горла, с рукавами, украшенными у запястий шитьем золота и жемчуга, была накинута отороченная соболем душегрея, голова прикрыта яркой шалью, на ногах ладно сидели сафьяновые сапожки, расписанные жар-птицами.

Только побледнела за последнее время княгиня, осунулась лицом. Василий поспешил было за ней, но остановился. Сердце тяжело повернулось у него в груди. Опять вопила великая княгиня, тонкий голос вился бесконечной жалобой, слезной неизбывной печалью «Звери земные на ложа свои идут, и птицы небесные к гнездам летят, ты же, государь, от дома своего не красно отходишь. Кому уподоблюсь аз уединенная? Вдовья ведь беда горчее горечи всех людей».

Стиснув зубы, Василий толкнул дверь в палату матери.

Он давно уж не бывал здесь Смотрел, как внове, на огромный персидский ковер, которым была отгорожена пазуха — углубление в стене, где стояла кровать, на большую, во весь правый угол божницу с иконами византийского и суздальского письма, выложенными жемчугом, золотой и серебряной кузнью, с ризами, вышитыми собственноручно великой княгиней. Возле двери стояла широкая турецкая софа с прислоном и подушками из рытого бархата, с подножием из рысьей шкуры. В середине палаты расстилалась еще одна шкура, медвежья, — эту Василий помнил с детства, даже все крючковатые когти на распластанных лапах не раз пересчитывал и с безобидной медвежьей головой играл, пытаясь представить себе, каким был этот зверь, когда убил его отец на охоте вскоре после своей свадьбы в Коломне. Сейчас подивился только: как берегла, стало быть, этот подарок мать, раз уцелела шкура после стольких пожаров и разоров!

Княгиня окинула сына сухим летучим взглядом, позвонила в серебряный колоколец, висевший сбоку от пазухи, сказала вошедшей постельничной боярыне:

— Запри дверь из сеней и сама стой там, пока я тебя не позову.

Боярыня поклонилась и исчезла так же бесшумно, как и появилась в палате.

Мать молча и скорбно глядела на старшего. Пригож собой и строг характером, Бог даст, будет справедлив и умен у правила княжеского. Будет ли счастлив?.. Как хотелось бы! Уже в младых летах многое вынес, но ведь не на счастье, а на терпение и труды приходим мы в этот мир. Многое видел и узнал в странствиях своих бесприютных, значит, будет тверд в решениях и неспешен в суждениях, как подобает мужу, а не отроку. Княгиня потянулась погладить огрубевшие, обострившиеся черты сына. Он сам склонился к ней, давнее, детское выражение мелькнуло в его лице, — и отпрянул, точно как отец отпрянул при прощании, уходя в поход на Мамая. Княгиня сглотнула горячий комок в горле Сын увидел багрово-черный шрам, пронятый железной цепью, на которой держалась ее власяница. Вот оно что! Мать втайне истязает себя… Евдокия Дмитриевна свела на горле ворот накинутого на плечи мехового шушуна, улыбнулась через силу:

— Только после моей смерти раскроется эта тайна, а я буду освобождена от бремени злоречия. Не монахиню, но великую княгиню, дело мужа продолжающую, должны видеть во мне все люди, и знатные и мизинные, ведь наказал мой государь в духовной своей: «Живите заодин и мать слушайтесь во всем, не выступайте из воли ее ни в чем».

— Пожалей себя, — попросил он несмело, — Не убивайся так. Не должно.

— Нет, должно! Мы все — Донские и не вправе свою гордость хоть чем унизить! Дмитрий Иванович и при жизни не боялся людских клевет и суда потомков не устрашился, отказавшись принять схиму. Надо уметь быть достойными великого и памяти его.

— Но в греческом монастыре… — осторожно начал Василий, однако мать оборвала его:

— Не трог их, какой они мерой меряют, такой и им будет отмеряно. — Она с трудом передохнула, опустилась на лавку. — В длительности бытия не человек гонит случаи и события, но время. А человеку надо успевать за временем, постигать его. Ты млад, но ты — великий князь всея Руси: моим словам внемли, а время всякой вещи сам распознавай. Сила государя — не только рать и меч, но и мысль мудрая, в тишине продуманная и всякой хитростью измечтанная. Отче Сергий приезжал утром, не застал тебя. Сказал, что в Симонов монастырь поедет, там будет до Крещения. Тебя звал к себе, увещевал мир взять с Владимиром Андреевичем… Очень кручинился первоигумен из-за вашего нелюбья. Ну, иди с миром. — Она перекрестила его. — Господь да хранит тебя в любви своей!

На скользком, заледенелом крыльце его перехватил Юрик. Как-то говорил Василий матери, что брат в последние дни сильно повзрослел и поумнел. Тот слышал разговор, сразу стал вести себя самоувереннее и тщеславнее. А после разговора о Янге вовсе зачванился, обо всем стал свое суждение иметь, лез то и дело с советами к Василию. И сейчас вид очень самовластный напустил на себя, объявил:

— Дурная молва в свете о нашей матери идет.

Василий вспыхнул:

— Ты, Юрик, шныришь везде, лезешь в дела, кои ведать-то тебе негоже. Немудрен еще ты, сквозная пустота еще в голове у тебя. Погодил бы малость…

— Я и так уж годил-годил! — Юрик ослезился голосом. — Будет годить.

— Нет, погодишь, — твердо поправил Василий, — погодишь, когда велят. — Они стояли совсем близко друг от друга, так что дыхания их смешивались на морозном воздухе. Василий разогнал голичкой белесый пар, добавил грозно и тихо: — Вижу я, что назола ты, княжич. Ты, вижу, слов добром не понимаешь. Тогда я тебе волю свою объявлю! — возвысил он голос. — Все, что тут ты мне наязычил, ты из головы своей выложи, а взамен вложи вот что… Тебе отписаны отцом Звенигород, Галич и Руза-городок. Вот и отправляйся, нимало не медля, в свой удел, сиди там до поры, покуда я не покличу. — И наступил брату на ногу. Боль или досада исказили лицо Юрика, однако он и попытки не сделал высвободиться, давая этим молчаливую клятву никогда не своевольничать, не выходить из повиновения отца своего.

Он ушел, наверное тайно умывшись слезами, а уединившись, может быть, рыдал в голос, бурно страдал, как делал это с досады или злости в раннем детстве, бросаясь лицом в песок, стуча кулаками по земле, — всегда был Юрик вспыльчив, горяч, он и не мог быть иным, потому что, по словам матери, появился на свет как раз в ту ночь, как народился молодой месяц[93]. Василий по первоначалу испытал даже и жалость к брату, однако все маячило перед ним лицо Юрика с раздраженным взглядом круглых глаз, с выбившимися на лоб прядями темных волос и тонкими язвительными губами, впервые в жизни оно показалось почти что ненавистным, так что даже испугала эта мысль. И странным образом соединились в одном опасном ряду вместе: Юрик — Владимир Андреевич — отец Сергий… Почему?

Сергий самолично воспринимал Юрика от святой купели, крестный отец его… Троицкая обитель на Маковце лежит во владениях Владимира Андреевича: его отец Андрей Иванович, боярин из Радонежа, во времена Калиты еще дал Сергию дозволения сесть для пустынножительства на его землях, а сейчас городок этот с волостью в руках дяди как раз… В стольном городе дядина уезда Серпухове частым гостем бывал Сергий — по просьбе Владимира Андреевича закладывал там церковь Зачатия Богородицы с монастырем, затем освящал собор Святой Троицы. И не потому ли Сергий так кручинится, не потому ли в монастырь родного племянника Федора Симоновского зазывает… Но тут же и отбросил прочь Василий свои сомнения, нашел их даже и кощунственными и еще и за это рассердился — на себя уж. Игумен Сергий не может таить внутри себя разлад, двоедушие, не может, разрываясь надвое, проявлять вовне якобы совершенное спокойствие и этим лицемерным самообладанием помогать Василию и Владимиру Андреевичу переносить их которы и распри. Нет, нет, Сергий ведет себя истинно мудро, его внутриубежденное спокойное состояние как раз и помогает сейчас Василию, как помогло Дмитрию Ивановичу в его самый трудный и ответственный момент жизни, когда решал он идти на решающую схватку с Мамаем Сергий вносит покой одним только своим появлением, одной встречей, одним лишь присутствием своим — такова живительная сила истинной мудрости и благочестия.

Сергий, и только он один сейчас, может поднять силы Василия к героическому напряжению.

Последние сомнения оставили Василия, когда получил он сообщение от серпуховского гонца. «Преставися княгиня Марья, княже Андреева жена Ивановича, мати княже Владимира Андреевича». Сразу вспомнил ту княгиню Марью, хоть и видел ее всего один раз в жизни, — она успокаивала и утешала обмиравшую мать Василия в день выхода из Кремля московской рати навстречу Мамаю. И вот призвал Господь в небесные обители кроткую и боголюбивую душу праведницы. Непременно надобно бы поклониться покойнице, да что-то зело не борзо поспешал гонец — на третий день лишь доставил скорбную весть… Может, не нарочно так вышло, а может, и загодя измыслил это Владимир Андреевич, не желая видеться с племянником до примирения, не уверенный, что великий князь такого примирения ищет. И боль, и нежность, и стыд, и раскаяние пережил Василий, получив сообщение о кончине княгини Марьи. Не мешкая уж, не колеблясь и не рассуждая, послал в Симонов монастырь скорохода с вестью, что прибудет туда на другой день крещенской недели. Об этом же уведомил и Владимира Андреевича через его гонца.

4

Он приезжал в этот монастырь с отцом в год, когда случилась рать на Воже, и хорошо запомнил, что Симонов стоит со стороны татарского прихода — прямо у большой Болвановской дороги на левом берегу реки Москвы[94]. Но оказалось, что еще десять лет назад Федор Симоновский, родной племянник и любимый ученик Сергия, уклоняясь от шума, перешел несколько далее, в тихое и лесное место, где поставил себе келью и подвизался безмолвно и одиноко в окружении лишь зверей да пернатых. Вскоре, однако, потянулись к нему иноки, и игумен с помощью боярина Григория Ховрина возвел церковь Успенья Богородицы, кельи для братии. Так возникла на Руси еще одна обитель пустынножительства.

Новый Симонов — один из многих монастырей, родившихся уже в бытность Василия. Их обитатели смотрели на свое затворничество не как на уход от жизни, но, напротив, как на подвиг. На смену гордящемуся своей физической силой, дающему волю страстям своим богатырю, у которого «сила по жилочкам живчиком переливалась, которому было грузно от силушки, как от тяжелого бремени», пришел в облике Божьего послушника богатырь иного покроя — вооруженный силой и величием нравственного подвига, торжеством духа над плотью. И уже люди мирские, настороженно относившиеся, как относился поначалу и Дмитрий Иванович, к уходу в скиты и обители, сейчас понимали, что иноческий подвиг и выше, и труднее подвига человека, ополченного одной вещественной силой, и не случайно же на Куликовом поле закованный в железо чудовищной силы богатырь Челубей не смог одолеть схимонаха Пересвета…

Возле Старого Симонова, ставшего теперь монастырской усыпальницей, дорога резко поворачивала направо в лес. Снег тут лежал столь глубокий, что ехать по узким проселкам можно было только в одну лошадь. Пришлось остановиться и перепрягать троечные сани гуськом — вереницей, как летят дикие гуси. Коренник остался в оглоблях, а пристяжных конюший поставил на длинных постромках впереди, одну перед другой.

Крытые возки покатили резво, без остановок, не сваливаясь и не зарываясь. Впереди шел угонный санник — конь, приученный возить и зимой и летом сани на полозьях. Боясь завязить ноги в сувоях снега и управляемый вершником[95], он строго держался бой-ной дороги, не давая свернуть в сторону и следующим за ним лошадям. А чтобы возок нечаянно не опрокинулся где-нибудь на косогоре или крутом повороте, сторожко следили стоявшие на приделанных к коням широких отводах конюший Некрас и ухабничий Федор, сын покойного Захара Тютчева, оба они были людьми искусными в своем деле, их любил и жаловал еще и Дмитрий Иванович[96].

В ровно катившем возке было тепло, Данила молча притулился в ногах князя, а Василий пытался воскресить в памяти облик игумена Федора, но не мог этого сделать, что и понятно: он видел его, когда был семилетним отроком. Однако слышал о нем постоянно, знал, что Федор в тринадцать лет постригся в монашество и взрастал в чистоте и святости, недоступный соблазнам грешного мира, в пустыне своего дяди Сергия Радонежского. Удостоившись священства, с благословения первоигумена и с разрешения святителя Алексия он сам стал основателем обители. Отличаясь привлекательной наружностью, а главное — иноческими добродетелями и обширным умом, новый игумен быстро приобрел всеобщее уважение. Великий князь, отец Василия, избрал его после смерти Митяя своим духовником и часто поручал ему церковные дела. Помнится, вскоре после битвы на поле Куликовом отец послал его в Киев к митрополиту Киприану, а в год отъезда Василия в Орду ездил Федор в Царьград к патриарху Нилу. И в прошлом году он путешествовал в византийскую столицу с поручением великого князя, и, помнится, отец говорил, что человек этот вполне достоин занимать святительскую кафедру. Такими, как Федор, людьми и были тогда сильны монастыри, являвшиеся твердынями для нравственной охраны общества, от них исходили голоса, напоминавшие о высших, духовных началах, которыми должно спасаться всем людям. Дмитрий Иванович изменил отношение к ним потому, что понял: от них исходит проповедь не только словом, но и делом, и обитатели монастырей, казавшиеся умершими для мира, на самом деле были столь живы, что острее других чувствовали зло и порок, не могли оставаться равнодушными к несправедливости — именно поэтому же был столь деятелен Сергий Радонежский, не сидел в затворе, но знал обо всем творящемся в свете, настойчиво вмешивался в мирские дела. Василий долго колебался — ехать ли ему для заключения мира с дядей в Симонов монастырь или настоять на том, чтобы он явился в Кремль, а отправившись все-таки в дорогу, оправдывал свое решение рассуждением о роли монастырей в государственном правлении. Конечно, приятно было и то, что отец по-особому к Федору и его обители относился, обстоятельство это тоже способствовало тому, что отправился великий князь Василий Дмитриевич в дорогу, невзирая на крещенский мороз и глубокие снега. Не откажется, конечно же, и Владимир Андреевич Серпуховской, небось уж там, хотя ему и много дальше ехать…

Перед самым монастырем проселочная дорога перешла снова в большую, многопроезжую, лошади стали сбиваться на стороны. Пришлось сделать еще одну остановку, чтобы перейти с гуськовой на обыкновенную упряжь.

Конюший и стремянные, согревая дыханием коченеющие руки, стали вынимать из ноздрей лошадей сосульки, развязывать сыромятные, задубевшие на морозе ремни конской сбруи. Дело у них продвигалось не споро, и Василий вылез из повозки, пошел по направлению к монастырю, прислонившемуся к сосновому бору частоколом своих белых и мохнатых от снега и инея стен.

Навстречу Василию шел по дороге, зябко ежась и поджимая по-гусиному то одну, то другую ногу, странного вида путник. По рваным, постольным, гнутым из сырой кожи опоркам, по одежде, которая состояла вся из обернутых вокруг пояса лохмотьев и потертой куцей шкуры молодого черного медведя, можно было бы узнать в нем нищего, а по кованой цепи на шее — взявшего на себя тяжелый обет монаха. Но не был он, похоже, ни тем, ни другим: распущенные грязные волосы, дикий взгляд словно бы выкатившихся из черных впадин и немигающих глаз выдавали в нем безумца. То же и речь его свидетельствовала:

— Если, великий князь, съешь волка-пса, так и выгалкнешь.

— Выгалкну?

— Да, выгалкнешь, выблюешь.

— Кто ты?

— Человек Божий, обтянутый кожей.

— Далеко ли путь держишь?

— В Иерусалим схожу, Господу Богу помолюсь, в Иордан-речке искупаюсь, на кипарисном деревце посушусь и, приложившись ко Господнему гробу, в возвратный путь пойду в меженный день по дороге из камня семицветного, в лапоточках из семи шелков.

Василий подал несчастному монету.

— Блаженнее давать, нежели принимать, — поблагодарил тот и бросил на Василия взгляд человека вполне уж нормального, даже очень разумный взгляд. Показалось Василию, что где-то и когда-то он видел этого человека, может быть, даже и знал довольно коротко. И тот, видно, понял по взгляду великого князя, что может оказаться опознанным, опять вытаращил в безумии глаза и затараторил что-то громко, но совершенно невнятно.

Василий вернулся в повозку. Пока ехали до монастыря, все пытался постигнуть: кто бы это мог быть — странный безумец с просветленным взором; а когда вышел во дворе Симоновой обители, то первым, кого он там увидел, был этот же нищий-юродивый — то ли бегом он мчался следом, то ли прицепился на задках одной из повозок княжеского поезда.

Великого князя встречали, кроме Федора Симоновского, которого Василий сразу же узнал по дивно близко посаженным глазам, еще Сергий Радонежский и Стефан Пермский. Вышли они к въездным воротам, как видно, загодя: спасаясь от стужи, они все были в низко надвинутых, отороченных волчьим мехом клобуках, в плотно застегнутых волчьих же шубах, под которые были подоткнуты полы черных на беличьем меху ряс, отчего выглядели они почти как светские люди, если бы не наперсные кресты поверх одежд.

— Дядя мой прикатил? — спросил нарочито грубовато и небрежно Василий. И, как сердце его учуяло, Сергий ответил:

— Ждем, беспременно будет. Время, видишь, по гадливое.

— Да, мороз железо рвет, птицу на лету бьет! — добавил игумен Федор.

— Кто это? — спросил Василий про нищего, который и сейчас продолжал безумствовать, выкрикивая что-то и размахивая тяжелым посохом.

— У него такое прозвание, что с морозу не выговоришь. Милости прошу в трапезную! — Федор пропустил вперед себя великого князя и Сергия, а сам сделал, видно, какой-то грозный знак нищему. А тот не только не послушался игумена, но взвизгнул диким голосом и махнул напересек, едва не сбив с ног Сергия.

Федор виновато развел руками:

— Это Кирилл. Усердный и прилежный был инок, но вдруг стал чинить всякие непотребства и бесовства. Бесчинствовал в храме, в пятницу ел колбасу, а то стал на паперти плясать с лиходельницей — падшей, безносой женщиной, скаредные песни пел, соромщину всякую нес.

— Отчего же он в расстройство впал? Горе какое или тяжкую утрату перенес?

— Нет, в гордынности занесся. Отче Сергий выделял Кирилла среди братии, говорил, что он станет продолжателем его дела.

— И сейчас говорю, — спокойно вставил Сергий, и в это время, громко хлопнув дверью, в трапезную ворвался Кирилл, раздетый почти донага. Что он собирался сказать или сделать, осталось невыясненным, потому что игумен Федор упредил его приказом:

— На хлеб и на воду сорок дней!

Два узколицых бледных инока подхватили Кирилла под руки и повели, употребляя силу, хотя тот не только не оказывал противодействия, но громко радовался тому, что сможет теперь поститься не по своей воле.

— Вот, отче, смотри… Самым суровым наказанием подвергаю, а дух гордыни все гнездится в его сердце. Девять лет был строгим молчальником, строгим постником, строгим веришносителем — и вот, знать, всуе трудился. Великое зло, когда кто впадает в самомнение и думает, что знает, когда не знает, или что имеет, когда не имеет: ибо, думая, что знает или что имеет, не старается уже познать и приобрести, но остается ни с чем.

Сергий никак не отозвался на слова игумена, смотрел в задумчивости вслед Кириллу, непотребно выглядевшему в наготе своей.

5

Молчание и неловкость, настоявшиеся в трапезной после позорного изгнания Кирилла, нарушил Стефан Пермский. Он приехал из далеких краев за новыми книгами для новообращенных зырянских христиан, а также и для решения разных своих пастырских попечительств и гребтаний.

— «Юрод» — значит «необычный»… Это, значит, так нарочито ведет себя человек… Был у нас в великом и славном граде Устюге юродивый Прокопий, прозванный потом Устюжским. Почитали его все за божевольного дурачка, отроду сумасшедшего, никто не видел, что безрассудства и неразумие лишь личина его, не истинное, но накладное, ложное лицо. Однажды Прокопий вошел в церковь и возвестил о Божьем гневе на град Устюг. «За беззаконные, неподобные дела зле погибнут огнем и водосо», — объявил. Но никто из прихожан не слушал его призывов к покаянию, и он один плакал целыми днями на паперти. Только когда страшная туча нашла на город и начался трус[97] земной, все побежали в церковь. Молитвы перед иконой Богородицы отвратили Божий гнев, и каменный град разразился в двадцати верстах от Устюга. Там и поныне еще все сплошь поваленные да пьяные леса.

— А потом что с ним стало? — спросил Василий не потому, что его судьба юродивого волновала, а отгоняя этим вопросом зарождающийся в сердце гнев на дядю Владимира Андреевича, который позволял себе прибыть позже великого князя.

Стефан, видно, угадывал состояние молодого государя, нарочито медленно и многословно повел рассказ, обращаясь взглядом к одному лишь Василию, словно бы никого больше и не было в палате.

— Так и вел он житие жестокое, такое жестокое, что с ним не могли сравняться самые суровые монашеские подвиги: не имел он крова над головой, спал на гноище нагой, а по ночам молился, прося пользу городу и людям его. Питался подаяниями, но принимал милостыню только у богобоязненных людей и никогда ничего у богатых.

— А что же, люди-то разве не жалели его за то, что он город спас?

— Юродство его навлекало от людей по-прежнему досаду и укорение, биение и пхание. — Тут Стефан словно бы смутился, краска прихлынула к лицу, проступила даже через седину негустых волос, что видно стало, когда он потупился, склонил голову.

Федор добавил шутливо-уличающе:

— Нет, однако же, нет… Были у Прокопия в Устюге и друзья. В страшный мороз, какого не запомнят устюжане, когда замерзали люди и скот, блаженный не выдержал пребывания на паперти в своей разорванной ризе и пошел просить приюта у клирошанина Симеона. Прокопий предсказал тогда Симеону и жене его Марфе, что родится у них зело благочестивый сын. И верно предсказал, вот он, тот сын — Стефан, гость наш бесценный!

Сколько помнит Василий, о Стефане Пермском всегда говорилось с умилением, все его неустанно славили за необыкновенные дела и подвиги на северных землях, везде ему были рады, зазывали в гости, когда он приезжал в Москву. Стефан, конечно же, не мог не чувствовать особого к себе отношения и тяготился этим, приходил в смущение, от которого всегда старался избавиться каким-нибудь отвлекающим внимание предметом беседы. И сейчас он поспешил вернуть разговор в прежнюю стезю:

— И монах из Кирилла вышел примерный, и надзирателем слуг был он у Вельяминова исправным, когда звался в миру еще Кузьмой…

И тут Василий постиг, что не зря ему лицо юродивого еще за стенами монастыря показалось знакомым, — он очень хорошо знал расторопного, сметливого и ловкого управляющего в доме окольничего Тимофея Васильевича. Кузьма умел, как никто иной, все организовать на пирах так, что ни один из гостей не оказывался обижен, обделен или забыт вниманием слуг. И притом сам Кузьма оставался незаметным — без шума, без суеты все делал, и, помнится, отец хотел его переманить к себе на великокняжеский двор, и будто бы сговор сладился, Тимофей Васильевич согласился, да только вдруг Кузьма в воду канул..

Федор велел кутникам подавать на стол яства и питья, а сам стал неторопливо рассказывать историю Кузьмы-Кирилла, испросив на то предварительно согласие и пожелание великого князя. А Василий усугубил внимание неложно, без малой досады: мирно и покойно стало ему со святыми старцами да и захотелось доподлинно узнать, как мог превратиться в юродивого — в урода, значит, — красивый, сильный и веселый юноша.

6

Родился он в знатной семье, бывшей в родстве с родом бояр Вельяминовых. Рано осиротев, он нашел приют у великокняжеского окольничего, в доме у которого скоро завоевал всеобщее уважение и доверие своим умом и природным дарованием. Сам же он, однако, покончив с хозяйственными заботами, выходил на берег реки и мечтательно глядел на синеву далекого, заокоемного бора; там, в заборье, в безмятежных пустынях, молятся — знал он — праведники, ведя жизнь столь же чистую, сколь и таинственную. Вскоре благодаря многим талантам стал Кузьма главным управляющим своего опекуна, однако сам все чаще и чаще поглядывал на замоскворецкий глухой лес, где можно поставить келейку для безмолвного жития в одиночестве ли, в существующей ли обители. Дума его все росла и все ширилась, и он уже скоро не мыслил своей жизни без того, чтобы не уйти из мира в тихое пристанище. Вельяминов, принадлежа к самому высшему боярству, постоянно бывший около великого князя, находился в особой милости при дворе и пользовался таким влиянием, что Кузьма, стремившийся к монашеской жизни, долго не мог найти игумена, который бы согласился его постричь: все боялись гнева его великого покровителя. Наконец один из друзей преподобного Сергия Стефан решился принять на себя неминучий гнев окольничего, облек Кузьму в монашескую рясу и нарек Кириллом, однако и он не посмел все же дать ему постриг. Затем, оставив молодого человека у себя в монастыре, Стефан сам отправился к боярину. Увидев игумена, Вельяминов поспешил навстречу и попросил благословения. Стефан благословил и добавил: «А раб Божий Кирилл, твой богомолец, тоже тебя благословляет». — «Кто такой Кирилл?» — спросил окольничий. «Прежний твой родич, а ныне инок, раб Божий и молитвенник за нас всех», — ответил Стефан. Велик был гнев Тимофея Васильевича, несмотря на свое уважение к святому игумену, он позволил себе наговорить немало грубостей. Стефан выслушал и в ответ привел евангельский текст: «В какой бы город или селение ни вошли вы… там оставайтесь, пока не выйдете… А если кто не примет вас… то, выходя из дома… отрясите прах от ног своих». Сказав это, он ушел из дома боярина. Тогда-то вмешалась жена Вельяминова Ирина. Испуганная строгими словами Спасителя, обращенными теперь на ее дом, она стала умолять своего мужа как можно скорее помириться с игуменом и согласиться на монашеское призвание Кузьмы-Кирилла. Боярин уступил, послал за игуменом, попросил у него прощения и разрешил Кириллу поступать по своей воле — уйти в тот монастырь, который он сам себе облюбует. Раздав свое имущество бедным, Кирилл выбрал московскую Симонову обитель. Этот монастырь придерживался строгого киновийского устава. Здесь каждый послушник поступал в подчинение к опытному монаху, которому обязан был слепо повиноваться. Своему наставнику он должен был не только давать отчет во всех своих внешних действиях, но и открываться в малейших движениях своей души, безоговорочно принимать от него указания и советы. Кирилл с рвением и радостью исполнял все требования своего наставника. Он работал то на кухне, то в пекарне, проводил целые дни перед раскаленной печью, все время повторяя самому себе: «Терпи этот огонь, Кирилл, дабы избежать огня вечного». Он строго постился, много молился и предавался суровой аскезе. Зимой одевался как летом, спал только сидя, и при первом ударе колокола его уже видели спешащим в церковь. Бесы пытались искушать его страхованием, но обращались в бегство, не вынося имени Исусова, которое юный отрок повторял беспрерывно. В первые же годы монашеской жизни он стал встречаться с преподобным Сергием, когда тот приезжал навестить своего племянника Федора. Сергий скоро разгадал душевное богатство Кирилла и привязался к юноше всем сердцем. Когда он бывал в Симоновом, известно всем было, что легче всего его найти на пекарне, беседующего с Кириллом на духовные темы. Благосклонность преподобного Сергия и образцовая жизнь, которую вел монах, скоро создали ему немалую похвальную молву среди братии, а Кирилл этого испугался, боясь впасть в тщеславие, и стал думать о том, как найти занятие в полном одиночестве и навсегда затвориться в келье. В монастыре больше поста и молитвы требовалось послушание, поэтому он сам не мог просить игумена такой решительной перемены его образа занятий и лишь молча поверял свои мысли Божьей Матери, к которой имел обыкновение обращаться при всех трудных обстоятельствах жизни. Но Федор был прозорливым и чутким игуменом, он сам уловил настроение и помыслы Кирилла, призвал его к себе и объявил, что освобождает от работы на кухне и поручает ему работать переписчиком книг в келье. Казалось бы, осуществилась мечта Кирилла, но, к своему удивлению, он заметил вскоре, что, несмотря на одиночество, в котором он теперь находился, молитва его стала менее глубокой и давала ему меньше утешения, чем прежде, узда страстей показалась излишне легкой, и он впал в юродство.

7

Судьба Кирилла была отнюдь не безразлична игумену Федору Который во время своего рассказа не оставался на месте, но неторопливо мерил шаги по широким половицам палаты. Возле божницы, на которой потрескивал фитилек лампады, он непременно останавливался, на миг вскидывал обе руки вверх, и тогда через черное полотно рясы очерчивалось его тонкое и гибкое, сильное тело, не изнуренное в бдениях, но укрепленное в ежедневной деятельности на пределе. И очень высоко, видно, ставил игумен нравственные доблести Кирилла, в продолжение всего рассказа на сухом лице Федора сохранялось выражение сосредоточенности и напряженности, которое свойственно людям, привыкшим к самоограничению и удержанию страстей во имя правильного пути.

Сергий стоял спиной ко всем, смотрел на дорогу. «Тоже ждет Владимира Андреевича и тоже сердится», — решил Василий, и ему даже жаль стало согбенного чужими заботами да печалями старца.

— «Человек оправдывается верой», сказал святой Павел, — задумчиво обронил Стефан Пермский, желая оправдать Кирилла, но игумен возразил:

— «Человек оправдывается делами», сказал апостол Иаков.

Нарушил молчание и Сергий:

— Кирилла страшила мысль, что он может делать добро не ради добра самого, а ради похвалы, почета, внешних знаков почестей. Самохвальства и суесловия он испугался, — сказал он, отходя от окна. — Но не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Отправь его, Федор, снова к печи, монах он опрятный и радетельный, а весной рукоположим его в священники и пошлем в какую-нибудь вдовствующую епархию.

— В священники — юродивого?. — не сдержал изумления Василий.

— Да, великий князь, юродивый — это человек Божий. Нарочито отказывается он от своего достоинства, ни во что себя не ставит — так велико его смирение перед Господом. Вспомни святого Андрея, который во Влахернском храме в Константинополе, во время литургии, имел видение Божьей Матери, покрывающей мир в знак своего покровительства омофором, — в память об этом и установлен праздник Покрова первого октября…

Василий вспомнил, как на Покров возвращался отец с войском и как в тот день Янга накрыла его платком и Поцеловала… Этот любимый русскими христианский праздник, наверное, будет у Василия всегда теперь вызывать одни и те же воспоминания, не становящиеся с годами менее дорогими и волнующими. Он почувствовал, что подкатывается к горлу мягкий, теплый комок, подумал, что не к лицу будет великому князю ослезиться перед святыми отцами хотя бы и голосом, вспомнил, что и Владимир Андреевич возвращался тогда с Куликова поля, держась близ отцовского стремени, покорный и согласный, а сейчас вот позволяет себе не считаться с великим князем!.. На смену умилению пришел снова гнев, но и его Василий не выказал — игумен шумно пригласил садиться за стол, где уж поставлены были расторопными и бесшумными кутниками глиняные корчаги и корчажки, от которых исходил подстрекающий обоняние и вкус парок.

Пока рассаживались, игумен ловко с просьбой к великому князю подступился. Растет в монастыре число братии, пропитания все больше требуется, рыбки много надо. В Ржевском уезде хорошие ловы есть, да только земли-то там черные, княжеские… Василию жаль было тех мест, но и отказать игумену он не посмел — сразу же дал разрешение монастырю собирать оброк рыбою в слободках Всетукой и Кличеснской волостей, вылавливая в год по четыреста костоголов а щук, карасей и лещей без счета.

8

Снедали неторопливо и долго, молясь, благодаря Господа.

Владимира Андреевича все не было.

Сдерживал гнев и обиду Василий, молчал погруженный в сомнения Сергий, неловко чувствовал себя хозяин — созвавший гостей игумен Федор. Только Стефан один был тут словно бы ненароком и словно бы ни во что не был посвящен, а потому и сокрушаться ни о чем не имел причин. Обращаясь опять к одному лишь великому князю, рассказал историю из подвижнической своей жизни, когда пришлось ему в неимоверно тяжких условиях обучать крещенных им зырян по созданной им самим специально для них азбуке.

Кудесник и начальник местных волхвов Пам, которого зыряне чтили больше всех своих чародеев, называл Стефана «московским бродягой» и призывал одноплеменников жестоко расправиться с христианским проповедником. Однако новообращенные зыряне уже успели полюбить Стефана, потому что, обходя свою паству, святитель вместе с догматами истинной веры проповедовал правила семейной и гражданской жизни, миролюбиво решал споры, помогал бедным. Жители платили ему ответной любовью. Например, однажды в селе Тулине, в двадцати пяти верстах ниже Ярянска, одна женщина, видя худую обувь проповедника, дала ему новую, и святитель, благословляя простосердечную благотворительность, повелел сделать это место торговым, и там по сей день собираются ежегодные ярмарки. И никто не поддавался злонамеренным призывам Пама. Тогда языческий кудесник решился на крайнюю меру: предложил Стефану в оправдание своей веры. пройти сквозь огонь и воду. «Я не повелеваю стихиями, — отвечал смиренный Христов проповедник Стефан, — но Бог христианский велик, и я иду с тобой». Стефан велел собравшимся людям зажечь избу, стоявшую особо, и, когда пламя охватило ее, он, призвав на помощь Бога, взял волхва за одежду и принуждал его идти в огонь вместе. Но Пам упал к ногам человека Божьего и молил избавить его от верной смерти. Он отказался также и от испытания водой. Народ хотел убить обманщика, но блаженный Стефан сказал: «Христос послал меня учить, а не убивать людей. Когда Пам не хочет спасительной веры Христовой, пусть Бог накажет его, а не я». Пам был выгнан из пермской земли и удалился со своими сообщниками на берега реки Оби — там, между Березовскими Остяками, он основал селение Алтым.

— Да ведь не только языческий кудесник, — вставил Федор, — но и большие люди из христиан противились твоему желанию посвятить жизнь свою просвещению диких народов Севера.

— Верно. Так. Когда за год до побоища Мамаева благословили меня на святое и великое дело великий князь Дмитрий Иванович да вот преподобный Сергий, сам митрополит Киприан удивлялся: «До конца света всего-то сто лет осталось, а ты лесным людям азбуку измысливаешь, зачем? Ни у финнов, ни у венгров, ни у литвинов — у многих народов нет своего письма, а зырянам оно к чему?» Я отвечал ему. «Пусть хоть на Страшный Суд явятся с Христом в душе». Сначала сделал переложение с греческого на зырянский лишь двух священных книг, но народ этот столь любознательным и даровитым оказался, что понадобилось мне не единожды в Москву да в Ростов наведываться за новыми писаниями. Зато ныне все священники мои служат обедни на пермском языке, поют вечерню и заутреню пермской же речью, и канонархи мои возглашают по пермским книгам, и певцы всякое пение совершают по-пермски.

Василий уж начал свыкаться с тем, что всякий новый человек, о чем бы он ни говорил, заканчивал непременно какой-нибудь просьбой. Стефан Пермский не был исключением:

— Бью челом тебе, великий князь! Когда десять лет назад снаряжали меня на апостольский подвиг, то отец Сергий снабдил меня антиминсами да святым миром, а батюшка твой дал охранную грамоту. Божественная ткань для престола да святое масло для миропомазания в достатке у меня, а вот грамоту охранную поновить надо, поелику новый же теперь государь у нас.

Василий, конечно же, пообещал немедленно справить требующуюся грамоту, но у Стефана оказались и другие еще нужды, исполнение которых было намного сложнее. В пермском крае холодная земля, плохо она злак родит — овес еще поспевает, рожь кое-когда, а о пшеничке или грече и мечтать нечего. Кормятся пермяки от леса да от речек, а хлеба своего хватает даже в урожайные годы ладно если до Великого поста. А два последних лета выдались такими, что, какую страду ни прилагай к неродной земле, больше чем сам-один ржи не соберешь. Начинается голод, и надо спешно привезти из Устюга и Вологды хлеба, сколько можно гужом, а затем на ладьях, как вскроются реки. Тут не обойтись без слова и заступы великого князя, который ведь от пермяков не в убытке: они и мягкую рухлядь поставляют — меха куньи, беличьи, соболиные, бобровые; и смолу с дегтем садят; и лесные поделки самые разные — посуду точат, гребни, веретена, донцы мастерят; всякий щепной обиход работают — лоханки, ушаты, коробья да и мало ли чего!.. Не зря туда тати повадились ходить. И вот здесь особая нужда в заступе великого князя. Надо Стефанову паству от притеснений и насилия тиунов и бояр оградить — это одно, а другое — обуздать своеволие и наглость новгородской вольницы, которая производит грабежи в Перми, по Каме и Волге, опустошает население по Вычегде. Святитель Перми обращался уж к новгородскому вече, чтобы оно уняло своих ушкуйников, но те продолжают забижать Стефанову паству, и беспременно надобно воздействовать на них силою.

Василий испытывал затруднения с ответом он не мог бездумно обещать свою помощь, понимая, что отношения с Господином Великим Новгородом сложились слишком сложные и трудные, не в одних тут ушкуйниках дело. Несмотря на то что московский князь, как издавно ведется, являлся одновременно и князем новгородским, на деле он слабо мог воздействовать на его внутреннюю жизнь. Хотя, конечно, заставить, принудить имел право. Дмитрий Иванович вынужден был этим правом пользоваться, а последнее время сложились у Москвы с Новгородом почти враждебные отношения. А тут еще и дядя Владимир Андреевич что-то непонятное вытворяет: уехал после размирья в новгородский Торжок.

— Помоги пермякам, великий князь! — замолвил словцо за Стефана преподобный Сергий.

Василий в раздумчивости посмотрел на великого старца, и вспомнился ему дерзкий вопрос, который задавал себе он не раз, но не находил ответа:

— Отче святый, вот благословлял ты иноков на рать с Мамаем, сейчас ходатайствуешь за силу оружия. А как же Божья заповедь «Не убий!», ведь всяк сущий искуплен кровью Христовой, и, проливая кровь человека, разве же не проливаем мы кровь Спасителя нашего?

Сергий ответил сразу же, без малого размышления:

— Эта заповедь для тебя, великий князь, значит вот что: ты не должен носить такого помысла в душе своей, не должен начинать кровопролития. В борьбе с темными силами, которые ищут твоей смерти, ты не должен озлобиться, обуяться жаждой мщения, иначе и сам станешь темной силой. Гада можно и должно убить, но так, чтобы свою душу сохранить, не убить в себе Божьего человека. Поразить врага — не доблесть и не радость, — это долг, ибо силу зла в любой форме должно уничтожать. Первая заповедь не только государя, но всякого смертного, внимание к человеку, который к тебе обратился. Это главное дело, ради которого надо сразу отбросить все остальные. Святитель Стефан не станет запрашивать лишнего, если обратился он, значит, дело богоугодное и праведное.

За окнами раздалось многоголосое дребезжание поддужных колокольчиков:

— Вот и князь Владимир Андреевич прибыл, — сказал, поднимаясь из-за стола, Сергий.

Василию послышалось в его голосе облегчение, и он с вновь вспыхнувшей ревностью подумал: «А не лишнего ли позволяет себе Серпуховской, и не с благословения ли первоигумена?»

Сергий между тем добавил негромко, сам для себя:

— Все-таки залучил я вас обоих…

Прибытие нового княжеского поезда наделало много шума. Всполошились все монастырские галки, заметались над медью золоченным шеломом Успенской церкви, оглашая двор своими надтреснутыми, картавыми голосами. Монахи в черных рясах высыпали из келий на снег, словно белоголовые галки. В небе ярко светило солнце, белое и холодное.

9

Оказалось, что сердился он на своего дядю зря: Владимир Андреевич не приехал — его привезли, разбитого недугом. А когда стал вылезать из саней, то на первом же шагу споткнулся, запутался в длинных полах тулупа черной дубки и едва не упал, и упал бы, не поддержи его верные бояре, которые подхватили князя на руки, умело и привычно отнесли на том же черном тулупе в жарко натопленную избу.

— Зачем же ты приехал? — с сочувствием и сокрушением спросил Василий, совершенно забыв о своих недавних подозрениях и обидах.

Владимир Андреевич бросил из-под насупленных мохнатых бровей усталый, изможденный страданиями взгляд, сказал очень просто и разоружающее.

— Я слово отцу Сергию дал, он подумал бы, что я почестью побрезговал. Да и ты зело вскидчив…

— Владимир Андреевич знал, куда едет, — весело говорил игумен Федор, — знал, что лучше моего лекаря-травника не найти, любую хворь рукой отводит. И я знал, что за скорбь у него, баенку приготовил, со вчерашнего утра немец ее топит: скорее чем за сутки баенку в такую пору не прогреешь.

— Что за немец, не Штиглиц ли? — испугался Василий, вспомнив разговор с польским послом Августом, нотут упрекнул себя за неосторожность. Правда, никто о Ягайловом лазутчике, как видно, наслышан не был, никому щеглиная кличка не показалась достойной внимания и интереса. А Федор объяснил…

— Кобеллом кличут… Наемным воем был он когда-то еще у Ольгерда, в плен наши новгородцы заарканили его. Хотели вместе с другими вражинами в Крым на невольничий рынок отправить, а оттуда одна дорога — в галерники константинопольские либо венецианские. Вели всех горе-вояк мимо нашего монастыря, этот вот Кобелл сильно занемог, взяли мы его к себе, травник наш выпользовал его, в баенку сводил, попарил. И так Кобеллю наша баенка понравилась, что он взмолился — просить стал, чтобы окрестили его в православие и взяли в обитель. Вот ведь: ради баенки от веры своей отрекся. Взяли мы его, второй год у меня истопником, банщик исправный да услужливый.

— Что же это за баенка у тебя такая, мыльня, что ли? — спросил Владимир Андреевич, который полулежал на широкой лавке и, как видно, отогревшись и обнадежившись словами Федора, повеселел — страдальческая гримаса сошла с его лица.

— Мыльня и есть, обыкновенная русская баенка, в которой сгорает и гнев, и вражда. А Кобелл не видал такой отродясь, у них в Германии, говорит, мужик моется три раза за всю свою жизнь: когда родится, перед свадьбой и когда умрет. А я, говорит, всего только один раз и помыт — при крещении, да и то не помню, потому что еще титешным был.

Василий, когда был в плену у Витовта, удивлялся тому, что в Литве нет мылен, но думал, что это объясняется язычеством, в котором закоснел народ. Потом узнал, что все мыльни были там уничтожены после Краковской унии, в связи с принятием католичества[98]. Для каждого русского с незапамятных времен стало потребностью еженедельное горячее мытье, и обычай этот изумлял иноземцев, даже и сам Андрей Первозванный, по словам летописца Нестора, дивился тому, что русские люди секут сами себя в пару вениками — «творят не мытву себе, но мучение». И потом каждый иностранный путешественник считал непременным поразить своих соотечественников сообщением об удивительном обычае русских. В той же «Повести временных лет», написанной триста лет назад и служившей все это время постоянным чтением в княжеских и боярских семьях, в монастырских и светских школах, говорилось об одном таком изумленном страннике: «И рече им: «Дивно видех землю словенску. Идущу ми семо видех бани древяны. И пережгуть и румяно и идуть ню, изволокутся и будут нази. И облиются квасом кислым и возьмуть на ся прутие младое и бьются сами!»

Изумление — это ладно, много всегда в чужедальной стране найдешь необыкновенных вещей, но ведь не могли же приезжие европейцы не понимать, что еженедельное мытье с парением не просто дивный обычай и услада чудаковатых русских людей, а залог их богатырского здоровья: то и дело холера, чума, брюшной тиф, обшарив все закоулки европейских королевств и скосив многие тысячи людей, останавливалась на границах русских княжеств. Эпидемии не поражали Русь столь часто, как Европу, только потому, что существовали бани, охранявшие здоровье народа.

Если до приезда Владимира Андреевича игумен Федор и с ним заодно Сергий со Стефаном чувствовали какую-то вину перед великим князем, которого, получалось, зря зазвали в монастырь в крещенский мороз, то теперь, когда все так счастливо выяснилось, сам Василий. пришел в беспокойство, год назад отец взял «мир и прощение и любовь с князем Владимиром Андреевичем», а как теперь он сумеет это сделать, чтобы и дядю не унизить, и себя не уронить. И как только что Стефан Пермский, стал Василий сейчас многоречив. Все старцы и ближние бояре чутко и бережно поддерживали беседу, хотя касалась она предмета вполне низменного, малоинтересного. Правда, вскоре разговор от мыльни перекинулся на темы более серьезные.

— Не мудрено, что Кобеллу вашему так полюбилась русская баня, — сказал Василий, обращаясь к Федору, — другое тут чудно: Тебриз вон говорит, что грязь с тела смывать — душу счастья лишать. Но со степняка какой спрос, Тебриз ведь агарянин, а вот немцы и французы, итальянцы и британцы, болгары и испанцы не понимают нешто тоже, что баня — не просто для чистоты, что горячее мытье — это для силы и крепости телесной надобно? И как же церковь пошла на это, и не только латинянская, я слышал?

Игумен растерянно посмотрел на Сергия, вот-де великий князь второй раз с еретическими вопросами — то в евангельской заповеди усомнился, то опять каверзу противосвященническую нашел… Сергий, однако, и к такому вопросу был готов: обширные знания были у старца Радонежского, многое постиг он и превзошел. Ухмыльнулся в серебряную бороду, попросил отца Федора:

— Дай-ка сочинение отца церкви нашей Иоанна Златоуста, кое тебе Киприан прислал.

Игумен достал из настенного шкафа книгу с медными застежками и в досках — в деревянном переплете, обтянутом коричневым сафьяном. Она была, по обыкновению, толста, однако Федор уж очень безнатужно, одной рукой держал ее. Оказалось, что листы у нее не пергаментные, а из лощеной бумаги. И Сергий столь же легко принял ее, держа на весу, открыл на нужном месте.

— Прочти-ка, Федор, ты греческим бойчее моего владеешь.

Игумен, верно, владел греческим изрядно, читать начал сразу же в переложении на всем понятное наречие:

— Закрыл парь городские бани и не позволил никому мыться, и никто не осмелился преступить закон, ни жаловаться на такое распоряжение, ни ссылаться на привычку; но хотя находящиеся в болезни, и мужчины, и женщины, и дети, и старцы, и многие едва освободившиеся от болезней рождения жены — все часто нуждаются в этом врачестве, однако, волею и неволею, покоряются повелению и не ссылаются ни на немощь тела, ни на силу привычки, ни на то, что наказываются за чужую вину, ни на другое что-либо подобное, но охотно несут это наказание, потому что ожидали большего бедствия, и молятся каждый день, чтобы на этом остановился царский гнев…

Василий вслушивался в текст, и подмывало его новый кощунственный вопрос задать: «Хоть прозван Иоанн за свое красное речение Златоустом, хоть и один из «отцов церкви» он, однако же, словно бы оправдывается и словно бы желает побранить царя, да боится, лукавыми словесами обходится…»

Игумен хотел было уж закрыть книгу, но, бросив короткий взгляд на очень внимательно и вдумчиво слушавшего его великого князя, продолжал излагать проповедь:

— Видишь, что, где страх, там привычка легко бросается, хотя б она была весьма долговременная и сильная! Не мыться ведь тяжело: как ни любомудрствуй, тело выказывает немощь свою, когда от любомудрия душевного не получает никакой пользы для свое здоровья. А не клясться — дело весьма легкое, и не причинит никакого вреда ни телам, ни душам, но доставит много пользы, великую безопасность, обильное богатство. Как же не странно: по повелению царя переносить самую тяжелую вещь, а когда Бог заповедует не тяжкое и не трудное дело, но совершенно легкое и удобное, показывать небрежность и презорство и ссылаться на привычку?..

«А ведь я тоже царь! — озарило вдруг Василия. — Так титулуют меня все иноземные послы. Чего же я робею!» — И он вскинул голову, еще не зная, что скажет, как поступит, на уже исполненный решимости и готовности к любому исходу. А Сергий снова удивил его своим всевидением:

— Хочешь знать, Василий Дмитриевич, как стать могло, что люди царя слушаются покорнее, нежели Господа самого?.. Однако же такое ведь случается не всегда и не везде. Вот хоть с этими банями. Латинянство своим дыханием смрадным не только в верноподданных странах, но по всей Великой Римской империи уничтожило их, при этом еще и иные православные народы невинно пострадали. А Русь наша Христа в душе своей несет, потому особо хранит ее Бог для подвигов вселенских. Потому не может у нас быть тако. Не было при прежних царях, не будет при новых. Государю надлежит быть мудрым и мужественным, но должен быть он и человеком со всеми слабостями, должен чувствовать усталость и голод, болезнь и бедность, чтобы понимать своих подданных — людей и мизинных, и самых лепших.

Василий с благоговением смотрел на старца, сами собой сложились слова, которые произнес он про себя: «Господи, прости меня, грешного! Преподобный Сергий, помоги мне заступою твоею!»

Сергий услышал мольбу великого князя.

10

Владимир Андреевич в продолжение всего разговора не нарушал безмолвия; по напряженному взгляду, по скованности и скупости жестов, по беспомощности того положения, в котором он находился, видно было, что чувствует он себя скверно, перемогается. Даже и не верилось, что так жалко и немощно выглядит лихой князь, прозванный не всуе Храбрым! Сергий подошел к нему согбенно-скорбный, спросил с лаской и сочувствием:

— Как же это приключилось с тобою, светлый князь?

Превозмогая недуг и заикаясь сильнее, нежели обычно, Серпуховской ответил с отчаянной решимостью:

— За злобу, за ндрав мой покарал меня Всевышний… Повздорил тогда в Кремле с Василием Дмитриевичем, видно, неправым был, занесся в гордынности… Потом скакал долго, менял взмокших лошадей, а сам-то так потный и летел через лес. Спешился в Торжке — совсем немоглый, шага ступить не умел, ровно стрелой каленой мне чересла пронзило.

— Крепость мужа в чреслах, — отозвался Федор, призвавший уже в покои монаха Пантелеюшку, известного своим умением изгонять любую хворь из тела настоями и мазями из лесных да полевых трав. — Потрудись, помоги Владимиру Андреевичу, милость твоя ведь на всех людей распространяется, таким уж именем наречен ты[99].

Пантелеюшка взялся за дело без промедления. Для начала велел своему послушнику принести прострел-траву. Одиннадцатилетний отрок, без роду и без племени, круглый сирота, нашедший спасение в обители, был исполнителен и старателен, но не искушен и потому бестолков. Принес сначала связанные мочалом пучки засушенного зверобоя. Пантелеюшка, не сердясь, объяснил, что у прострел-травы цветочки не желтые, но лиловенькие. И опять послушник ошибся — душицу притащил. Пришлось Пантелеюшке самому идти на вешала.

— Так это же сон-трава! — оправдывался послушник, а Пантелеюшка опять не рассердился на неразумные слова, с улыбкой стал сшелушивать в березовый туесок сухие длинные листья и сморщенные цветочки, а оставшиеся бустылья отдавал отроку, который почтительно держал их на вытянутых руках, не зная, то ли они понадобятся еще и следует их беречь, то ли можно уже выкинуть в лохань.

Владимир Андреевич с опаской подкашивал взгляд на сморщенные похрустывающие и рассыпающиеся в пальцах лекаря листья и цветки, которые ни на что не были похожи, казались незнакомыми вовсе, хотя Пантелеюшка и сказал, что растут они повсеместно — на заливных и суходольных лугах, по окраинам болот, на полях и залежах.

— Травка это чародейная, — внушал Пантелеюшка. — Когда Сатана был еще светлым ангелом и в гордыне своей восстал на Творца, то Михаил Архангел согнал его с неба высокого на сыру. землю. Сатана со своими ангелами вот за эту траву спрятался, но Михаил Архангел кинул в него громову стрелу, прострелила стрела ту траву сверху донизу. От того прострела разбежались все демоны, а трава стала называться прострел-травой. От нее сейчас все твои, князь, болезни поразбегутся.

И тут вдруг вмешался кроткий отрок, сказал твердо, даже с обидой в голосе:

— Нет, Пантелеюшка, не так, не верно ты сказал! Я от блаженного Кирилла слыхал, что инак дело сотворилась с травой этой. Не потому листья у нее такие, что Михаил Архангел прострелил. Нет, это вот как было: Христос спрятался под листьями от врагов, а они давай его колоть копьями, вот и продрали да истыкали все листья-то…

Пантелеюшка был, как видно, существом совершенно незлобивым, живущим со всеми в согласии. Он внимательно выслушал запальчивую речь послушника:

— Ну, значит, так и была… Главное, брат, нам с тобой надо князя от прострела выпользовать. Тащи туес этот в предбанник, а я схожу за жиром, медвежьим да барсучьим. — Посмотрел на Серпуховского, словно бы желая сказать, что никакой тайны из своего лекарства он не делает и ни к каким колдовским средствам не прибегает.

Святые отцы пожелали князьям легкого пару, Сергий обронил, будто бы между прочим:

— В баенке сгорают гнев и которы.

Владимир Андреевич взял с собою двух самых близких бояр, и Василий пошел в баню не один — с Данилой и Осеем.

— Не знаю, как тебе, а мне шибко сильная парная невмоготу, я так — погреюсь только с тобою, — обронил Серпуховской.

— Я тоже не до смерти, тоже только погреюсь, — ответил Василий, жалея запечалившегося дядю своего и не желая выхваляться перед ним своим здоровьем.

Серпуховской выслушал словно бы с недоверием к словно бы что-то хотел сказать, да раздумал — так показалось Василию, когда шли они меж сугробов снега вслед за Пантелеюшкой. А тот почасту оглядывался, желая знать: поспевают ли за ним князья с боярами. На одном повороте, после которого дорожка шла широко расчищенная, вовсе приостановился, справился, не надобно ли Владимиру Андреевичу салазочек. Тот отказался.

11

Баенка была срублена из кондовых, сосновых бревен и впущена в землю более чем на половину, так что слюдяные в свинцовых рамах оконца оказались занесенными снегом, который банщик Кобелл не стал расчищать весь, но лишь вырубил лопатой ложбины в нем, чтобы свет попадал через слюду внутрь. Баня была хорошо протоплена, вымыта, а после этого еще и выстоялась достаточно долго — Василий понял это сразу же по тому сухому жару, который мягко окатил его с ног до головы, и по насыщенному смешанному аромату сгоревших березовых дров и вишенника, смолы сосновых стен, распаренных в липовых кадках веников, до звона прогретого полока из широких кипарисовых досок, истлевших на каменке смородиновых листьев.

Хотя и топилась курная баня по-черному целый день и целую ночь, копоти и сажи нигде не было, чисто и светло было даже в верхних углах, где, как известно, таятся обычно кикиморы, недотыкомки и всяческая другая нечистая сила. Липовый пол выскоблен до восковой желтизны, Василий с наслаждением прошелся по нему босыми ногами — мягкий и гладкий, без единой занозы, затем растянулся на нем в обнимку с большим скользким ушатом, наполненным холодной водой, — после того как Данила с Осеем умело пропарили его на полке: и ячное пиво, и настои разные в малых ушатцах плескали на спорник — дикий раскаленный камень, от которого с ревом долетал в ответ душистый жар, и вениками березовыми, то и дело окуная их в кадку с ледяным квасом, хлестали великого князя со всего плеча, да еще и с потягом. Василий не слез, но, можно сказать, свалился с полка — в такой истоме был. Окунул лицо в снеговую воду и лег у порога, подложив под голову два сладко пахнущих, распаренных веника — березовый да дубовый.

А на другой полок взгромоздился с помощью своих бояр Владимир Андреевич. Лежал он без движения, возвышаясь глыбой.

— Породист, князь, породист, — приговаривал Пантелеюшка, не желая, видимо, обидеть более точным словом — «брюхат». Два боярина и послушник были у Пантелеюшки на подхвате, он велел то одно подать, то другое принести, а сам трудился столь усердно, что скоро холщовая его рубаха промокла до нитки и плотно облепила его костлявую фигуру от плечей до колен.

Трудился он явно не зря. Владимир Андреевич стал подавать признаки жизни.

— Парко! — сказал не без удовольствия. Малое время спустя вовсе разговорчивым стал: — Эк, тело-то от жару как затомилось.

— От жару, от жару! — покорно соглашался Пантелеюшка, продолжая наюлачивать его чресла своими снадобьями.

Василий собирался еще раз слазить на полок, но раздумал, увидев, что дядя, своими силами лишь обходясь, спустился вниз и встал возле бочки с водой, придерживаясь для устойчивости за ее мокрый, скользкий край. Убедившись, что надежно ноги держат, улыбнулся:

— Однако словно санный воз меня по череслам переехал, перепоясан словно я тугим кушаком… Да, жене дано лоно, а мужу чересла… — Совсем разговорчивым стал Владимир Андреевич, многословно изъясняется и почти без заикания.

Пантелеюшка, ни слова не говоря и не ожидая слов благодарности, тихо выскользнул из бани, следом за ним юркнул и его послушник.

— Шубу мою кунью Пантелеюшке отдать! — велел Серпуховской своим боярам, и они тоже вышли из парной.

— Небось сейчас выйдут и объявят громкогласно: «Князь Владимир Андреевич Донской жалует…» — Василий не успел закончить свою язвительную фразу, Владимир Андреевич хрипло и натужно рассмеялся:

— Помню, помню, великий князь, обиду твою, когда был ты еще девятилетним отроком. И, смотри-ка ты, не забыл… Я же не виноват, княже… Однако повелю всем, чтобы впредь никто не смел именовать меня не принадлежащим мне званием и достоинством.

— Так, хорошо, так… — мялся Василий, ибо не это его главным-то образом заботило. Решился, спросил напрямую: — Не могу я вдомек взять, отчего ты в гнев пришел такой, что прострел тебя хватил?

— Да ведь сказал уж я тебе, что неправый гнев мой, но, однако, и вчуже обидно мне терпеть стеснение: твои бояре старейшие после смерти Дмитрия Ивановича большую волю забрали, а ты потворствуешь, укороту не даешь им.

— Чем я потворствую? — искренне не понимал Василий.

— Стеснен я в своих правах оказался, от управления Русью отринут, не у дел стал… — Серпуховской хотел казаться совершенно спокойным, но желваки на его скулах дергались помимо его воли.

— А если я тебя в поход пошлю?

— Я всегда был ревностным стражем отечества, — не совсем определенно ответил Владимир Андреевич, и Василий по-прежнему не понимал, как же умилостивить дядю, как выразить ему свое благорасположение, не уронив и своего достоинства. Решил повременить и пригласил его подняться вместе на полок.

— Дай-ка мне березовый веничек, — попросил Серпуховской и добавил с каким-то скрытым смыслом: — Да такой выбирай, где листочки на длинных ножках сидят…

Василий осмотрел висевшие на сухом жару возле входной двери дубовые и березовые веники, вытащил из кадок и распаренные.

Вспомнилось читанное у летописца Сильвестра, что славянские племена, облагая побежденных данью, включали в нее и березовые веники намовь.

— Дань хочешь с меня взять? — пошутил Василий, да прямо в кой попал. Владимир Андреевич потупился, укладываясь на шуршащих смородиновых листьях, которые густо насыпали на полок его бояре, процедил сквозь густую заросль усов и бороды:

— С в-вас в-возьмешь дань, на вас, Донских, где сядешь, там и слезешь, глади, как бы остатнего не лишиться… Были у меня раньше Галич да Дмитров, а Дмитрий Иванович, царство ему небесное, понял их на себя. А в Дмитрове-то тогда как раз родился у меня сын Ярослав.

— Помню. Как раз после рождения Ярослава было у вас с отцом размирье… На Крещение… А на Благовещение он ведь повинился перед тобой?

Серпуховской ответил уклончиво:

— Жить — грехи наживать…

— Стало быть, не простил ты его, обманно помирился?

— Что т-ты, Б-бог с тобой, Василий Дмитриевич, разве мог я быть с братом своим двоедушным?.. Нет, истинно закончили мы тогда размирье, однако… Галич-то с Дмитровом так и остались при Москве… А у меня вот-вот сын родится, Ф-федором назову, как игумена высокочтимого нашего, вот только княжить ему будет негде: отчина-то моя, как овчинка ношеная, не разделить ее больше.

Наконец-то понял Василий: недоволен Серпуховской своим жребием, рассчитывал, что после смерти Дмитрия Ивановича какие-то земли будут к его княжеству прирезаны… Ну уж нет, дядя, пусть твой Федя поколе без приданого поживет, так и Ярослав без Дмитрова обходится. Так подумал, а сказал шуткой:

— А ну как дщерь родится?

— Нет, сын, я чую, — стоял на своем Серпуховской, и Василию ясно стало окончательно, что просит дядя расширить его владения вне зависимости от того, кто родится и вообще родится ли…

— Но ведь не можешь ты не знать, что у меня из двух жеребиев отцовских лишь один остался, второй поделен между братьями. Так что мы с тобой одинаково по одной трети Москвы володеем.

— Вестимо, одиначеством мир силен… Веника вот не сломишь, а прутья, поодиночке, все переломаешь…

Не понять было, то ли соглашается, то ли возражает Владимир Андреевич, и Василий снова попытался на шутку свести разговор:

— Я ведь тоже не меск легченый. Знаешь, поди, что обручен я с литовской княжной…

Серпуховской никак на это не отозвался, только завозился неуступчиво на полке, шурша смородиновыми сухими листьями. Протянув вниз наугад руку, достал из липового извара-ушатца распаренные пучки душистых трав и можжевельника, подоткнул их под бока и затих. И в самом молчании его чудились Василию протест, вызов.

Данила плеснул ковш разбавленной медом воды на каменку. Пар оттуда вырвался с громким шипением, и боярин сказал Василию на ухо, так что Владимир Андреевич и не видел этого в облаке пара, и не слышал:

— Гонец верхоконный тебя дожидается во дворе.

Василий для виду еще малое время помахал на себя веником и направился, минуя мыленку, в предбанник. Холода не чувствовал, а под ногами была расстелена белая овечья кошма. Нагим и наружу вышел. Забухшая дверь отчинилась со скрежетом и гулом. Стоявшая возле бани лошадь вздрогнула, переступила ногами, и с ее ушей слетел иней. Поблизости, прижимаясь к стене бани и зябко кутаясь в бараний нагольный полушубок, ждал терпеливо гонец. Когда он убрал рукавицу, которой прикрывал красное от мороза лицо, Василий узнал его: это был тот самый холоп, что приезжал с Василием Румянцевым в Москву на посажение.

По-прежнему не чувствуя холода, Василий шел босыми ногами по снегу, как по кошме: «Вот бы меня сейчас иноземцы увидели, дивно было бы им: мужик в тулупе, лицо от холода прикрыл голичкой, а рядом великой князь московский в чем мать родила», — весело подумал, уже догадываясь, что в свернутой трубочкой грамоте содержится известие непременно желательное.

Вернулся в предбанник, сел за стол, сдерживая нетерпение, хватил через край корчаги кисловатого медку, затем только развернул тонкую бересту. «Хотматпшыдор…» Что за бестолковщина?.. A-а, хитро измысленное писание! Василий поменял буквы местами, каждую первую на каждую третью, и прочитал: «Тохтамыш продержал при себе Бориса Константиновича как пленника тридцать дней во время похода в Персию на Тимур-Аксака, потом отпустил, обещая жалованную грамоту. Поспешай, бо по заячьему следу волка не выследить».

Снова вышел на снег, печатая на нем следы босых ног, безмолвно, лишь взмахом руки отпустил гонца. Тот сразу понял, что ответа ждать не надобно, удовлетворенно похлопал кожаными рукавицами, надвинул на брови шапку, сбил иней с крыльев седла, перестал обсвистывать лошадь и сунул левую ногу в стремя. Сильно, видно, закоченел, потому что не сумел сразу взлететь на седло, долго прыгал на одной ноге.

Продолжая удивляться, что не чувствует холода вне бани, Василий подумал, что погода потеплела, но, когда, остановившись босиком на жестком укатанном снегу дорожки, провел рукой по затылку, понял — мороз на дворе по-прежнему крещенский, мягкие пряди волос обросли ледком.

12

Владимир Андреевич возлежал на полке, окутанный паром.

Василий надел кожаные перстчатые рукавички, взял два новых веника. Прошелся богатыми листвой, на Троицу вязанными веничками по дяде с ног до головы, а потом взмахнул высоко, захватив горячего верхнего пару, припечатал оба к животу дядиному, выдохнул одновременно:

— Волоком и Ржевом хочешь володеть?

— О-о-ой! — завыл то ли от ожога, то ли от давно чаемых слов Серпуховской, вскочил по-молодому и по-здоровому, сбежал вниз на прохладный липовый пол: — Волок и Ржева с волостями?

— Да, Волок со всеми переволоками и Ржеву со всеми ржавыми болотами и полями ржи, — шутил Василий, но дяде не до шуток было, он говорил озабоченно и пространно:

— Не моги меня корить, но не откажусь. Ржев давно по праву мой, еще ты на свет не народился, когда воевал я его ратью у взбунтовавшейся Твери, а Волок давно надо отнять у новгородцев, он исконно наш… Дело же такое надо крестным целованием да договором скрепить. Допрежь только попариться надобно. — И он дал знак своим боярам, находившимся в мыленке.

Помня предупреждение дяди, что ему невмоготу шибкое парение, Василий считал банное купание оконченным, а сейчас понял, что для Владимира Андреевича оно только начиналось.

Два дюжих боярина, хорошо, видно, знавшие привычки своего князя, настелили на полок душистого сена, накрыв его сверху холстиной. Владимир Андреевич улегся на спину, прикрыл одной рукой лицо, второй соромное место. Бояре взяли по два веника и начали охаживать Серпуховского, который лежал молча, без единого движения. Василий, сидя внизу на полу, наблюдал с растущим удивлением, даже и обеспокоился, как бы дяде дурно не стало. И бояре, видно, уж притомились, явно через силу усердствовали. А когда, казалось бы, дело к докончанию шло, Владимир Андреевич вдруг закричал сердито:

— Чего заснули!.. Поддайте и лупите!

Бояре, вздрогнув, торопливо зачерпнули из ушатцев медными лужеными ковшами ячного пива, плеснули на спорник, сменили оббитые веники на свежие, заработали с удвоенной силой, а когда наконец Серпуховской жестом руки отпустил их, поплелись из парной медленно, шатаясь и стеная.

Владимир Андреевич, малиново-красный, окутанный паром, побежал на двор столь по-молодому, что немыслимо было представить, что он уж четвертый десяток лет доживает и что только что был разбит недугом. С видимым удовольствием купался он в высоком пушистом сугробе снега, вскрикивая и взлягивая, как третьяк… Ну и здоров дядя! Василий чувствовал себя обманутым, но не сердился, даже и еще большим уважением к Владимиру Андреевичу проникся. Удивился снова, как это можно верстаться с ним обидами: лучистые глаза, милая улыбка, короткие и по-детски вьющиеся волосы, и сам, как ребенок, весел, непосредствен…

13

Межкняжескую договорную грамоту решили составить в Москве, а при совершении крестного целования обратиться к посредничеству игумена Федора.

Когда шли после банной услады, Василий обронил:

— А если я найду себе Муром, Тарусу, Городец, другие какие места, не будешь ли ты опять обижаться на свой жеребий?

Владимир Андреевич не мог не догадываться о притязаниях великого князя на Нижний Новгород, понимал, что не случайно тот надумал найти города, принадлежащие Борису Константиновичу и его удельным князьям, но виду не подал, ответил в согласии:

— Все, что примыслишь себе, все — твое, но я не участвую в твоих издержках.

— Вестимо… Как и то вестимо же, что из огородников[100] да мастеров, коих мы, князья, себе вымем и кои перейдут к нам как тяглые люди под нашу руку, мне, князю великому с братьями, два жеребья, а тебе одну треть…

— Зело крепко усвоил ты отцовские повадки? — такими словами высказал свое согласие Владимир Андреевич и счел нужным добавить: — Ни крестьян, ни холопов не закреплять за собой.

— Вестимо, вестимо! — Василий рад был, что примирение происходит не только по-человечески согласно, но и с державной радетельностью.

В покоях отца Федора, куда зашли пахнувшие баней и распаренным веником Василий и Владимир Андреевич, весь левый угол уставлен богато украшенным иконостасом в три тябла. Под нижним поставцом висят парчовые, золотом шитые и жемчугом низанные пелены. Перед иконами — негасимые лампады, внизу на аналое — священные книги в серебряных окладах, золотой крест с распятием. Богатый киот у отца Федора, но это и вое его богатство. Пол перед аналоем истерт: много тысяч поклонов отбито, бессчетное число теплых молитв пролито к Господу, к Богородице, ко святым апостолам…

— Ты, великий князь, ты — царь, а мне, князю удельному, ты — отец! — Бледно-серые, влажные, словно бы слезящиеся, глаза Владимира Андреевича смотрели открыто, в словах его была приятная уверенность и спокойствие, внушавшие доверие и уважение. И Василий ответил примиряюще:

— То царство временное, а в царстве вечном будем мы с тобой братьями равными.

Несмотря, однако, на столь благодушное начало разговора, не обошлось до того, как поцеловали они крест, и без пререканий и взаимных огорчений. Василий выговорил себе право посылать дядю в поход; и тот должен садиться на коня без ослушания, но при этом пояснил:

— Если я сам сяду в осаде в Москве, а тебя пошлю из города, то ты должен оставить при мне свою княгиню, своих детей и своих бояр.

— Это что же, Василий Дмитриевич, не доверяешь ты мне?

— Как можно! Нет, просто хочу я, чтобы никогда не повторилось прискорбное разорение, какое через два года после славных побед Куликова свершилось.

Серпуховской согласно кивнул головой:

— Мудро, зело мудро мыслишь! — И добавил: — А если же меня оставишь в Москве, а сам поедешь прочь, то оставишь при мне свою мать, своих братьев младших и бояр.

Василий не мог не согласиться с этим, а про себя опять подумал: «Да, такого волка-пса обязательно выгалкнешь… Напророчил юродивый. Но только, дорогой дядя, это еще не все…» И Василий последнее жесткое условие поставил:

— В случае если призовет меня Господь до времени в царство вечное, великим князем должен ты признать будущего сына моего, его будешь считать отцом своим. И если будет сын мой на моем месте и сядет на коня, то и тебе с ним вместе садиться на коня. Если же сын, мой сам не сядет на коня, то можешь ты тоже не садиться, но послать детей своих, им непременно садиться на коня без ослушания… А на сем на всем, князь Владимир Андреевич, целуй ко мне крест, к великому князю, целуй вправду, без всякой хитрости.

— Мал крест, но сила его велика, — произнес отец Федор, подкашивая взгляд на Владимира Андреевича. Видя, что тот медлит, продолжал: — Если смерть Господа нашего Исуса Христа есть искупление всех, если смертью его разрушается средостение преграды и совершается призвание народов, то как бы он призвал нас, если бы не был распят? Ибо на одном кресте претерпевается смерть с распростертыми руками. И потому Господу нужно было претерпеть смерть такого рода, распростереть руки свои, чтобы одной рукой привлечь древний народ, а другой — язычников, и обоих собрать воедино. Ибо сам он, показывая, какой смертью искупит всех, предсказал: «И когда Я вознесен буду от земли, всех привлеку к себе!» Как четыре конца креста связываются и соединяются в центре, так Божией силой содержится и высота, и глубина, и долгота, и широта, то есть вся видимая и невидимая тварь.

Владимир Андреевич покорно склонил свою седую голову. Почитал он отцом своим Дмитрия Донского, который был лишь на два года старше, затем им стал двоюродный племянник Василий Дмитриевич, а теперь вот согласился называть отцом и не родившегося еще двоюродного внука своего… Но что же поделаешь — таков выпал жребий. Да и понимать надо, что не тот отец, кто породить дитя сумел, но кто продолжателя дела своего взрастил. И сыном может называться только тот, кто сумеет продолжить дело отца. Есть Бог-отец Саваоф, мир за шесть дней сотворивший, однако же несовершенный мир, грешный, и люди поклоняются сыну его Христу, в нем одном видят и надежду свою, и воплощение отцовской, Божьей мечты.

Так утешил себя Владимир Андреевич Храбрый, на том целовали они с Василием Дмитриевичем запотевший на морозе от их дыхания золотой наперсный крест.

Глава II. Куда движется Русь?

Само собой разумеется, что при каждом завоевании более варварским народом ход экономического развития нарушается и уничтожается целая масса производительных сил. Но в огромном большинстве случаев при прочных завоеваниях дикий победитель принужден приноравливаться к тому высшему «экономическому положению», какое он находит в завоеванной стране; покоренный им народ ассимилирует его себе и часто заставляет даже принять свой язык.

Ф. Энгельс

1

Василия знобило: плохо спал ночью накануне. Утро после дождя было свежим, ясным. С реки потягивало пронизывающей влажностью. Князь кутался в широкий охабень красного сукна, зябко поеживался. На берегу реки Москвы собралось много народу — и горожане, и приезжие купцы: пристанище было недалеко — из разных концов Руси торговцы и иноземные любопытствовали. Пришли люди из Кремля, Занеглименья, Заречья, Заяузья, из сел Хвостовского, Дорогомилова, Сущева, Семчинского, Воронцова, Ваганькова. Ваганьковские все пересмеивались, рты до ушей, недаром их так прозвали: «ваганить» значит «шутить, играть». Василий вглядывался в вереницу лиц: замкнутые — боярские, иные, впрочем, зевают, но иные мрачны; востроглазые лица ремесленников, посадских людей; надменные — у послов; недоверчивые — у сельских. Не было только равнодушных, всех привлекало редкостное зрелище.

Трое ордынцев в белых балахонах, босиком, растерянно топтались на рогожке, брошенной на берегу, чтобы не грязнили ноги. Василий усмехнулся про себя: пожелали принять православие? Младенцев в церкви в купель погружают, а этих куда погрузишь? Приходится прямо в реку.

Возле воды установили столик-аналой, на нем — маленькое походное Евангелие в серебряном окладе, крест, горящая свеча. Возле крещаемых слева — восприемники, крестные отцы и матери, у каждого в руках тоже по свечечке с бледными, почти невидимыми в свете дня огоньками.

Крестить взялся сам Киприан, ему помогали два священника. Один из них, в белой одежде и нарукавниках, взяв кадильницу, покропил душистым дымом на реку и окрест, дьякон весело зарокотал ектению:

— Еже очиститься воде сей силою, и действием, и наитием Святого Духа… от всякого навета видимых и невидимых врагов…

— Знавали мы врагов видимых, знавали, как с ними управиться. Теперь приобретаем и пригреваем врагов невидимых, — тихо и злобно гудел над ухом князя Данила Бяконтов, пристально глядя на изжелта-посинелых ордынцев. Те беспокойно и беспомощно озирались по сторонам: незнакомая речь, холодно в балахонах этих, и толмач далеко, возле пламенеющего в толпе княжеского плаща трется.

— Ах, красиво! — восхищался Тебриз, склоняясь к другому уху Василия, — Великолепно и торжественно. Хорошая вера. Хорошо моим маханникам будет.

— Насмехается, иуда немаканая, — усиливался шипом Данила. — Над своими же насмехается, змей. Ползучей твари руби голову, пока ластится, а то укусит. Ты что, великий князь, забыл, что ли, все?

— Не боясь, возьми тварь в руку и обороти жало ее против метящих в тебя, — негромко сказал Василий, тоже рассматривая ордынцев, — Станут они теперь «маканцами», а «маханину», мясо конское, есть перестанут… В Орде отступления от веры им не простят, ходу назад не будет.

Помолившись про себя, пока возглашал дьякон, вступил велегласно Киприан:

— Тебе трепещут умныя вся силы, тебе поет солнце, тебе славит луна, тебе слушает свет, тебе трепещут бездны…

— Какие из них православные? — гнул свое Данила. — Они же ни слова не понимают, стоят, как овцы, кучей бессмысленной. Эх, великий князь, — горько помотал он головой, — скор ты на прощение. Издевались над нами, измывались, а ты их крестить.

— А не прищемить ли тебе язык, Данила Феофанович? — добродушно спросил Василий. — Помнится, очень нужные денежки ты промотал, камешки драгоценные, что нам воевода Петр дал, спустил, грамотку его потерял, и по твоей милости княжича московского за татя приняли, в крепости под стражей держали, а теперь все дерзишь и дерзишь, а я тебе прощаю да прощаю, а?

Бяконтов смолк, только сопел гневно.

— Не дыши мне в ухо! — с досадой одернул его Василий.

Все обдумал великий князь, ночью принял самовластно решение. Пусть глядят иноземцы — купцы да посланники королевств. Хорошее представление. Пусть разнесут по свету, как притекают ордынцы — заклятые враги — под руку московскую. Приятный пример.

— …И главы тамо гнездящихся сокрушил, еси змиев, — заключил между тем Киприан.

— А языку они научатся, боярин, — утешил Василий Бяконтова.

— Дмитрий Иванович доверил Переяславский полк в Куликовской битве воеводе Андрею Серкизову, крещеному татарину, — тихо напомнила стоявшая сзади Евдокия Дмитриевна.

Василий благодарно оглянулся на ее родные грустные глаза. Белолична княгиня от притираний и снадобий, какие наносит печальными перстами каждое утро. Но кожа все равно суха, и зримо покрывает ее тонкая сеть морщин-трещинок, как покрывает она со временем старый глянец писаных ликов. От белого убруса и жемчужного ожерелья с наплечниками мать казалась еще бледнее, а высокие сафьяновые каблуки делали ее выше ростом, неподступнее. Она стояла прямо, неподвижно, но он-то чувствовал в ней что-то надломленное. Так дерево срубленное держится последнее мгновение в гордом и болезненном трепете всей кроной, но еще один лишь толчок — и узкая полоса его коры оборвется, и оно рухнет с прощальным шумом.

2

Священник, трижды перекрестив реку, погрузил в нее пальцы и, дунув на воду, возгласил:

— Да сокрушатся под знаменем образа креста Твоего вся супротивныя силы.

— Помрачение помыслов и мятеж мыслей, по-моему, наводит все это на крещаемых, — сказал, подошед, Вельяминов. — Будет ли духа обновление? — И оборвал смешок, наткнувшись на взгляд князя.

Священник макнул в поднесенную чашу елея два пальца и намазал нечестивцам крестики на лбу, на груди против сердца, на ушах и руках, потом, очень изумив крещаемых, нагнулся и помазал им ступни, знаком показав идти в воду. Ордынцы переглянулись, снова испуганно поискали глазами Тебриза.

Может быть, легче им было принять решение о перемене веры, отправиться к недавнему недругу было проще, чем теперь без оружия, без коней, без набитых легкой щепой плавучих кожаных мешков впервые в жизни идти в воду, путаясь в балахонах, которые полоскал вокруг ног ветер. Зашли, однако, глубже пояса:

— Крещается раб божий Ананий, — глаголил второй попик, ежась от воды, тоже объявшей его. Фелонь на нем подплыла, вздулась парчовым куполом. — Во имя Отца… — ухватил Бахтыхозю за волосы, притопил его с головой. — …И Сына… — Вынырнул Бахтыхозя-Ананий, фонтанчиком выплюнул воду. На берегу раздался неуместный смех собравшихся. Дьякон, забывшись, тоже смеялся в пышные усы. — …И Святого Духа… — торопился поп, снова топя новокрещеного Анания, — Аминь.

Таким же образом и Кыдырхозя обратился в Азария.

С Маматхозей вышла заминка. Уже цопнув его за волосы, поп вдруг проворно повел его вон из воды. Оказалось, в спешке забыли снять серьгу полумесяцем, какую носил щеголь Маматхозя, а на крещаемом не должно быть никакого металла. Дьякон ловко освободил его от серьги. Маматхозя глядел с нескрываемым сожалением: единоверцы, можно сказать, а грабят. Золотой полумесяц одиноко поблескивал, брошенный на аналое, пока Маматхозя, дрожащий, с вытаращенными глазами, не вынырнул уже Мисаилом. Когда двое других выжимали на себе балахоны и трясли полами, стараясь обсушиться, он, весь облипший, торопливо, дрожащими от холода руками вдел свое украшение обратно. И тут вдруг короткий и болезненный женский вскрик раздался в передних рядах. Василий оглянулся — Янга. С высокого седла ему хорошо было видно, как безжизненно повалилась она вдруг на руки своих подружек. Юрик тоже видел это, он находился от нее неподалеку, сделал знак рукой лекарю, что пришел на крещение. Итальянский врачеватель прошел через расступившуюся толпу к Янге, поднес к ее лицу откупоренный пузыречек с белой жидкостью. Янга сразу же пришла в себя, словно от сна очнулась, стала оглядываться и, все поняв, юркнула в народ, исчезла.

Юрик подавленно молчал, помутнев лицом, раздумывал и бросал искоса взгляды на старшего брата, сердитые, раздосадованные и обвиняющие.

Все случилось так быстро и мимолетно, что мало кто и заметил, среди собравшихся на берегу не прекращалось веселье: забавно и жалко выглядели мокрые вельможи-татары. Сердясь и конфузясь, митрополит Киприан собственноручно надел новообращенным нательные крестики, повел вокруг аналоя. Крестные отцы и матери, держа истомленные вялые свечечки, двинулись следом.

3

Василий отстегнул на горле фибулу, задумчиво покрутил в руке фигурную золотую застежку, решил сбросить вовсе с плеч опашень. Бяконтов ловко подхватил на руки ярко-красный с индигово-синей подкладкой плащ великого князя.

Солнце вовсю сияло над Кремлевской горой. Успенский и Архангельский соборы, Спас Преображения на Бору, Иван Лествичник под колоколами теснились близко друг с другом. Их главы — русские луковички, символизирующие пламень горящей свечи, и византийские воинственные шеломы — высоко вздымались над каменными белыми стенами и постройками живописным, сказочным сочетанием вышек, башен, резных затейливых коньков. Среди густой зелени садов и рощиц блестели золоченые кресты и свинцовые кровли, омытые ночным дождем.

— Боголюбивый город, — тонко, желая сделать приятное, заметил литовский посланник, дружески, по-свойски взяв князя под локоть. — Софье Витовтовне в нем будет славно жить.

— Еще краше стольный город Руси станет, — нечаянно хвастнул Василий.

— Что, великий князь, не забыл обещание? — Из теснившейся вокруг толпы глядели на него светло и дружелюбно знакомые глаза из-под длинных, до висков, бровей. Только вместо пуха на щеках — густая ровная бородка. А руки, как и прежде, неотмыты от белил и киновари.

— Андрей, монашек?

— Я, великий князь. Узнал?

— Помню, как прощались мы с тобой… И вот вернулся я… — Василий приобнять его был готов, почему-то очень рад был.

— Я чаял, великий князь. Будь здрав. «Жизнь жительствует», а?

— Жительствует, Андрей. Все хорошо. И Русь жительствует.

— Да. И несть красоте конца ни смерти.

И оба они оборотились глядеть за реку на Великий луг, где спелые, тучные сенокосы перемежались огородами с ровными строчками насыпных грядок, полями и вспольями с пересекавшими их малыми речками и ручьями, пастбищами, на которых бродили княжеские табуны.

— Что, Андрей, хороша наша отчина? — Василием овладело приподнятое настроение, какое-то возбуждение, будто только сейчас до конца осознал он, что все окрест — его, великого князя, отчина.

— Куда краше, великий князь! Все в согласии, каждый пригорок и долина, каждое прясло и каждая мельница с ручьем, а всяк на свой голос поет. Так бы и людям найти единение в душах своих и смысле жизненном. И смотри, как Бог поделал: не дробно, великий князь, не мозаикой, а все в строе. Почему — сказать? Свет солнечный, в воздухе растворенный, он всему совершенство дает, все собой проникает и радостьюоблекает, он для природы, как душа для человека.

— А ты красиво говорить мастер стал, — заметил Василий, любуясь монашком. — Все пишешь по-прежнему?

— Уже и лики могу, — со сдержанной гордостью признался тот, — Феофан и Прохор с Городца одобряют, многие работы одному дозволяют и хвалят, что по-своему делаю. — Он глянул сбоку застенчиво и ожидающе.

— Про собор во Владимире думаешь? — спросил Василий. — Помню. Будешь его расписывать. А допрежь того в Москве еще построим Благовещенский собор, каменный.

— В Кремле?

— Не просто в Кремле, а прямо в великокняжеском дворе. Хочешь, возьму тебя на фрески?

— Да. А еще — на иконостас, а? — Монашек застенчиво улыбнулся.

— Хорошо. И на иконостас тоже. Я разыщу тебя. Как прозвание твое?

— Рублев буду.

— Ну да, отец твой, Феофан сказывал, избы рубил знатно, оттого ты и Рублев…

Андрей не помнил своего отца. Может, верно, рубщиком был, а может, кожемякой, накатывал кожи рубелем — деревянной доской с поперечными желобами, потому получил прозвание Рубель, а сына уж Рублевым звать стали… И то может быть, что был отец хрестьянином, сено готовил на зиму, хлеб в снопах возил. И сено и хлеб нагружают возом на телегу либо сани, прижимают сверху жердью, которая тоже рубелем зовется и которая стягивается толстым вервием через концевые зарубки. Как-то ставили обыденкой, за один день, деревянную церковь в дотла сгоревшем селе возле Серпухова, Феофан Гречин и спроси: «Откуда у тебя, Андрюха, глазомер такой, умение и в угол рубить, и в крюк, и в обло, и в лапу?» — Андрей и скажи бездумно: «От батюшки родного все, откуда же еще?» Тогда и решили, что был его отец рубщиком изб и храмов. Андрей не возражал — пусть думают. И сейчас великому князю сказал только:

— В великий мор похоронили батюшку, несмышленышем тогда я был.

Василий прикинул про себя, когда был великий мор: значит, монашек лет на десять будет постарше… А тогда в Успенском соборе во Владимире показался почти ровесником. Василий искоса повел взглядом на опечаленное лицо Андрея, на складки черной рясы, под которой угадывалось сильное тело, привыкшее к труду и невзгодам. Сравнил с собой — да, помогутнее, покрупнее князя будет… Повторил на прощание твердо:

— Разыщу тебя, ожидай!

4

Обряд крещения меж тем продолжался споро, ловчее прежнего. Умывая руки, Киприан внушал одевавшимся ордынцам:

— Не будьте, яко конь или меск, им же несть разума.

Новокрещеные повеселели, сбрасывая липнущие балахоны, по-гусиному поджимали ноги, кивали, со всем соглашаясь, скорее бы только. Певчие стройно пели тропарь.

— Ризу мне подаждь светлу, одейяся светом, яко ризою, — подпевал мягко и верно монашек.

Киприан помазал миром очеса, и ноздри, и уста, и уши новокрещеным.

Дьякон бухал:

— Вонмем!

В городе звонили к заутрене, заскрипели по дороге телеги отъезжавших в села зевак, там и сям всхрапывали и коротко ржали оседланные лошади, из лугов им заливисто отвечали табунные кобылицы, повизгивали собаки, которым давили в толкотне лапы, перекликались соседи, кому надо было возвращаться вместе. Отпуст уж никто не слушал, все торопились по своим делам.

Тебриз покачивался в седле рядом с Василием, перед которым расступался простой люд и бояре, гундел себе под нос сарайскую песню:

— Сизый голубь воркует, треплет свой пух: кто будет собирать его пух?.. Разделим наше яблоко на пять частей…

— И я возьму твою, — неожиданно сказал великий князь по-татарски.

Тебриз блеснул зубами, прищуром потемневших глаз:

— Тут твоя воля. Я согласен. Снилось мне, что не одну еще часть прирежешь ты к своей земле. А у меня сны сбываются! — И захохотал, довольный своей дерзкой лестью и тем, что говорит с князем московским на не понятном для других языке, пусть думают, что отличает правитель Руси ордынского толмача.

Василий, однако, не ответил ему улыбкой, глядел непонятно поверх мелькавших в поклонах голов своих подданных. Тебриз тем не менее решил, что есть повод приосаниться. Подбоченившись, он небрежно поигрывал поводьями, усмешливо жмурясь на встречных: вчера на коленях руку целовал, сегодня свободно шутит с великим князем!

Перекинув полыхающее индигово-алым тяжелым цветом княжеское одеяние через руку, следовал за ними недовольный, нахмуренный Данила Бяконтов.

— А ну, посторонись, татарская морда! — раздался вызывающий, громкий и срывающийся на петуха голос Юрика.

Скосив глаза, Василий увидел, что атласная грудь братнина вороного теснит Тебризова коня.

По-мальчишески насупленный Юрик втискался между Тебризом и Василием. Направить коня в голову с великокняжеским, однако, не решился, держался на шею сзади. Не оборачиваясь, Василий сказал неторопливо, наставительно:

— Тот, кто едет рядом со мной и с кем я говорю, уже не «морда», и с ним надобно вести себя честливо.

— Вот еще! — фыркнул Юрик, перекладывая поводья и нагибаясь, будто возникла нужда поправить узду у коня.

— Ты дурак, брат? — кротко спросил Василий.

Юрик оторопел. Серые глаза налились обидой, полукружия редких бровей поползли вверх и встали домиком, похоже, княжич собрался зареветь, как бывало в детстве, если у брата лук оказывался лучше или бита метче. Но на этот раз скрепился, сведя губы гузкой. Бросил самолюбиво:

— Я бы таким почестникам головы рубил, как лозье!

— Охолонь пока мечом махать. Умысел допрежь изостри. Спешлив ты что-то больно стал. А я ведь долго править собираюсь.

Юрик понял, опустил глаза. Некоторое время ехал молча, набычившись.

«Своих-то налаживать не труднее ли будет, чем с чужими справляться? — думал Василий. — Это Андрею-иконнику хорошо рассуждать о единении человеческом: свет, мол, солнечный все заливает, всех примиряет. А тут что ни лоб — свой толк. Видно, наследством отцовым долго не продержишься. Я — Донской, но и Юрик — сын Дмитрия Донского, в завещании тоже упомянутый. Надо свое право не только по наследованию, но по уму и делам доказывать. И тому доказывать, — кинул он взгляд на Юрика, — с кем не так давно на лежанке в стеклышки играли, и Даниле, с кем столько лиха пополам разделили, и дяде Владимиру Андреевичу, прозванному Храбрым, и боярам, и Орде, и Витовту — всем. А то всяк, даже и переветник лукавый Тебриз, норовит великим князем по-своему вертеть».

— Что же, теперь и голос не подай, и слово не молви? — протянул Юрик с покорной уже досадой.

— Молви. Послушаю, — согласился Василий, похлопывая своего светло-серого коня по изогнутой шее.

— И молвлю! Что ты меня, как неука неезженого, все осаживаешь и губу уздой рвешь! — опять распалился Юрик, обманутый спокойствием брата. — Нельзя спуску давать исконно с нами враждующим. А ты, как на стол московский взлез, все наинак норовишь. С Литвой родниться издумал, татар на службу берешь, болгарина Киприана в святители принял, чему отец наш всегда противился. А уж поганых ворогов крестить — это только дьявол мог попустить… Ведь знаешь сам, что крещение все грехи, и первородные, и произвольные, уничтожает, человека в праведность и невинность возвращает. А зачем, можешь объяснить?

Лошади братьев шагом поднимались в гору, в тени садов было прохладно и тихо, свита почтительно отстала. Василий долго смотрел., как густеет от жары голубой просвет неба в конце тропы, думал, что обязательно прикажет замостить тут белым камнем широкий спуск, потом дал знак Юрику, что тот может подравняться.

— Объясню, — заговорил наконец Василий. — Но и сам думай. Как мыслишь, понравится Тохтамышу, что сегодня на реке было?

— Нет, — обрадовался Юрик, вообразив, как разозлится хан.

— Про Литву отчет давать тебе погожу. С Тебризом тоже не задирайся. Я понял, кто он. Это переветчик очень дорогой, цену себе знающий, оттого так вольно держится. У него ни родины, ни обычая. Это не только толмач со многими языками, но изветчик тайный, нужный. Его и в Европе, думаю, при любом дворе купят с охотой. Он этим всю жизнь занимается, ловкий, много чего знает и в Орде происходящего, но за все ему заплати. Служит только сильному и богатому. Я в Сарае слаб был, он меня предал. Ханы перегрызлись, могущество Орды закачалось, он сюда переметнулся. Это знамение подлое, но важное.

Юрик молча слушал, пораженный. Замыслы брата не во всем ему были понятны, но Тебриза решил впредь остерегаться.

5

У красного крыльца спешились. Наедине Юрик не мог не сознавать превосходство Василия, но едва оказались опять в окружении бояр, будто бес его толкал, взялся за прежнее (хотелось показать, что по важному делу советовались и он, Юрик, не уступил, свое взял), не удержался, попрекнул великого князя:

— Тебя здорово Орда переиначила. По их обычаю, тайностью действовать хочешь. На запад, на восток озираться — не от силы это. Мы не лоза под ветром. Не веришь мне, бояр старейших спроси. — Он остановил было сам себя, да поздно, увидел, как изменился Василий в лице.

— А ты уже спрашивал бояр? — с угрозой в голосе спросил Василий.

Юрик заметался взглядом, выдавил из себя, сразу вдруг осипнув:

— Нет, не спрашивал, однако…

— Вот и славно. А то я все думал, какую тебе свиту в дорогу определить, а теперь и думать нечего: верных своих бояр и возьмешь…

— Не понимаю… В какую дорогу?

— Поедешь, нимало не медля, в Орду. Надобно заполучить у Тохтамыша ярлык на земли Нижегородского княжества…

— Да разве он даст?

— Как просить будешь… Надо сначала умздить серебром да златом князей его, потом его самого.

Юрик понял всю нешуточность разговора, побелел, обескровленные губы стали мелко подрагивать, и он даже и не пытался скрыть своей растерянности перед братом. А тот сам все видел и понимал, но сказал неумолимо:

— Трусь не трусь, а року не миновать. Мне двенадцать было, когда отец меня туда направил. Сразу после разорения Москвы, вот было страшно!..

— Да-а… Ты ездил как прямой наследник великого князя, а я — как кто?

Лицо у старшего брата было жестко-насмешливое:

— Будто бы уж ни разу не держал в руках отцову духовную грамоту… Или скажешь, что не лазил в скаредницу? Нет, скажешь?

Юрик вскинул испуганные глаза:

— Нет, не скажу… Николи не врал тебе и впредь не собираюсь.

Василий прощающе приобнял брата.

Вдвоем поднялись на красное крыльцо, вдвоем же, без свидетелей, продолжали разговор. Тогда не выдержал, повинился Юрик, что не раз и не два забирался в великокняжескую сокровищницу, вынимал дрогнувшею рукою отцово завещание, писанное на пергаменте, скрепленное серебряной с позолотой печатью, читал-перечитывал духовную грамоту, пытаясь понять скрытый смысл ее. Кому из братьев что принадлежит, у кого какие жеребья, его мало интересовало, хотя и удивляло, почему это отец обидел своего пятого сына — Ивана, который получил по завещанию совсем ничтожную долю: две волости — «Раменское с бортями и что к нему потягло, да Зверьковское село с Сухоньским починком» и одно еще село Сохна. Правда, при этом отец зачем-то добавил: «А в том уделе волен сын мой князь Иван, который брат до него будет добр, тому даст», — значит, может свободно распоряжаться Ванька своим уделом, а вот другие, получившие большие города и многие веси, права такого не имеют, они все, в том числе и великий князь Василий Дмитриевич, находятся во власти матери, великой княгини Евдокии Дмитриевны. Зачем так решил отец? Но больше всего волновала Юрика в духовной Дмитрия Донского такая запись: «А по грехом отымет Бог сына моего князя Василья, а хто будет под тем сын мой, ино тому сыну моему княж Васильев удел, а того уделом поделит их моя княгини». Нет, не то чтобы Юрик мечтал стать поскорее великим князем — нет, нет, упаси Бог, он любил Василия и все будущее свое связывал с ним. Но хотелось понять: почему отец переписал за несколько дней до смерти духовную и предусмотрел, в случае если «отымет Бог сына», следующего брата его, а не сына, который у Василия родится? Значит ли это, что отец был против брака Василия с литовской княжной? И Юрик насмелился сейчас задать этот страшный вопрос брату впрямую.

— Так и есть! — ответил Василий с разоружающей открытостью. — А чтобы не терзался ты сомнениями, я тебе грамотку покажу, которую и ты скрепишь. Жуковина-то княжеская у тебя с собой? Да, вот и хорошо, что догадался захватить.

— Я не догадался, это Данила твой…

— Верно, верно, я ему наказывал. Пошли.

Городская казна хранилась в патронованной церкви — в Успенском соборе, а сокровища великого князя в домовом храме — Благовещения на сенях. Спустились вдвоем в ее подклеть. На рундуке, обитом снаружи золоченой кожей, лежали разные меха, дорогие ткани, серебряные и золотые сосуды. Над рундуком крепилась к стене наглухо сама казенка — ящик из толстых липовых досок. Василий отпахнул дверцу, достал пергамент и передал его брату.

Прежде чем начать читать, Юрик рассмотрел привешенные на лицевой стороне печати — одна черного воска, великокняжеская, с изображением ездеца, вторая желтовосковая, с серпуховским петухом.

— И еще одну, твою, сейчас подвесим, — весело говорил брату Василий. — Что у тебя на ней, воин с мечом и щитом? Хорошо. Чти.

— «На семь, брат молодший, князь Владимир Андреевич, — послушно начал Юрик чтение докончания великого князя Василия Дмитриевича с князем серпуховским и боровским Владимиром Андреевичем, — целуй ко мне крест, к своему брату старейшему, к великому князю Василию Дмитриевичу, и к моему брату молодшему, ко князю Юрию Дмитриевичу, и к моей братье молодшей. Иметь тебе меня, князя великого, братом старейшим, а брата моего, князя Юрья, братом, а братью мою молодшую братьями молодшими, — Юрик приостановился, еще прошелся глазами по строчкам, в которых он назван равным с Владимиром Андреевичем братом, продолжал с воодушевлением: — А добра ты нам должен хотеть во всем, в Орде и на Руси. А что ты слышев о нашем добре или о лисе[101] от крестьянина или от поганина, то ты нам поведаешь в правде, без примышления, по целованию, без хитрости. А держать тебе меня, князя великого, брата своего старейшего, честно. А нам тебя держать в братстве и в чести, без обиды. А кто будет нам друг, то и тебе друг. А кто будет нам недруг, то и тебе недруг. А тебе, брат, не кончивати[102] ни с кем без нашего ведома. А нам тако же без твоего ведания…» Знатно ты его взнуздал! — расплылся в улыбке Юрик.

Дальше продолжал чтение молча, изредка вставляя свои замечания по существу тех условий, которые Василий обговорил со своим дядей в Симоновском монастыре при Сергии и Федоре и которые без изменения вошли в текст докончания.

— А зачем ты пишешь: «Найдем Ржеву, будет Ржева твоя»?

— Видишь ли, как ты знаешь, роднюсь я с Литвой, чтобы с ее помощью бороться с Ордой. А дядя пусть мечом своим хранит наши западные рубежи. Для этого я ему и жалую Торжок и Ржев.

— Так они же не наши?

— Будут нашими.

— Ну, брат, ты и хитер! — искренне восхитился Юрик и снова уткнулся в пергамент. Самый конец докончания ему так понравился, что он его еще и вслух прочитал: — «А на сем на всем, брат младший, князь Владимир Андреевич, целуй ко мне крест, к своему брату старейшему, к великому князю Василию Дмитриевичу, и моему брату молодшему, ко князю Юрью Дмитриевичу, к моей братье молодшей вправду, без всякой хитрости». Знатно! — снова заключил Юрик и заверил искренне и очень пылко — Брат! Всегда буду при твоем стремени!

Через неделю в сопровождении многоумных ближних бояр московских и галицких Юрий отправился в Сарай самым кратким верхоконным путем.

6

Зря все-таки Владимир Андреевич обижался на великокняжеских бояр: не хотели, не думали они его стеснять. Он, очевидно, и сам понял это. Во всяком случае, на похоронах Ивана Родионовича Квашни, когда отпевали его в монастыре Святого Спаса на Всходне, он не сдержал слез, низким поклоном простился со славнейшим боярином, предводительствовавшим на Куликовом поле Костромским полком. И к другим боярам перестал он ревновать, разве что одного Данилу Бяконтова недолюбливал.

Решался важный вопрос: кого послать за невестой Василия, литовской княжной Софьей, в заморье, к немцам? Там, в чужедальней стороне, в каком-то Марьином городе обитался сейчас Витовт, гонимый судьбой; обиженный тем, что Ягайло назначил своим наместником в Литве не его, а Скиргайло, он вновь перешел из православия в католичество, чтобы заручиться поддержкой немецкого ордена в борьбе со своим вероломным двоюродным братом, нацепившим на голову польскую корону. Немецкие рыцари обещали ему содействие и дружбу, однако на всякий случай взяли в заложники двух его малолетних сыновей и брата Кондрата Софья тоже вынуждена была поехать с семьей в немецкие земли, хотя заложницей не являлась ввиду ее женского пола). Все эти сведения Василий получил от польского посла Августа Краковяка, причем получил своевременно, и последующие события подтвердили их достоверность. Так, Август сообщал, что весной Ягайло решил захватить Псков и Великий Новгород, и в мае войска Скиргайло и Семена Лугвеня уже стояли в Полоцке. Василий попросил Августа довести до сведения Скиргайло твердое решение московского великого князя породниться с Витовтом. Скиргайло немедленно остановил поход и помирился с Витовтом, который уже осенью встал на путь прямой борьбы против польского короля. А Август получил от Василия в подарок тяжелый серебряный слиток.

Владимир Андреевич согласился, что возглавить русскую посольскую свиту к Витовту должен Селиван Борисович, внук Боброка-Волынского! И против двух Александров — Белеута и Поля — не возражал, но вот посылку Данилы Бяконтова не одобрял.

Серпуховской знал Данилу давно, он помнил слишком хорошо дядю его — высокочтимого на Руси митрополита Алексия, сына бояр Федора и Марии Черниговских[103], На глазах Серпуховского рос митрополичий племянник, который тоже Бога возлюбил всей душой, заповеди его хранил в душе, это — да, это, наверное, так, однако не захотел же по примеру дяди постричься в иноческое житье, не захотел, как дядя, оставлять отца и мать, братьев и сестер, всех ближников и друзей, и игрища, и всякое другое мирское пристрастие — да, не захотел, а обязан был бы пойти по стопам дяди своего. Вообще, поведение Данилы постоянно настораживало Владимира Андреевича, недоволен он им был, а может, и излишне пристрастен, зная, что уж очень многое позволяет Даниле великий князь. По праву давней дружбы Бяконтов иной раз вместо князя великого, ничтоже сумняся, решение принимает, дерзок и непочтителен к людям нарочитым, в том числе и к Владимиру Андреевичу. Василий сам видел, что излишне постельничий его самоуверен и самонадеян, однако не считал это большим грехом, а в преданности его нимало не сомневался, потому-то послал Данилу сначала одного к Витовту, чтобы предупредить приезд других знатных бояр, все подготовить.

— Нельзя давать такому человеку произвол действия, — недовольно проворчал Владимир Андреевич. — Ему дашь волю, а он и две возьмет.

Как в воду смотрел Серпуховской…

7

Данила отправился на чужбину с большой готовностью, преисполненный усердия и прилежания, чтобы все исполнить, как угодно великому князю Василию Дмитриевичу.

Однако, видно, перестарался он: только-только отправились бояре из Москвы к литовской границе! а Данила уже назад заявился. Вид имел весьма прискорбный, хотя и пытался вначале держаться вполне самовластно, сказал великоречиво:

— Я не удивлюсь, княже, если ты не захочешь мне поверить, потому что и сам еще не могу пережить изумления.

Выяснилось, что Витовт с позором выпроводил Данилу из своей резиденции, да еще лишил его всей наличной казны, которая была у него немалой: Василий щедро снабдил в дорогу своего доверенного золотом и серебром.

— Как же это случилось? — спросил Василий.

Бяконтов потупился:

— Я человек мизинный, не моего толка дело сие — невесту князя сопровождать… Пусть уж твои бояре высокоумные…

— Что, опять небось с лиходельницей какой-нибудь по хмельному делу?

Тут Бяконтов не выдержал, повинился.

— Не в лиходельницах да питье суть… Хотя конечно, и не без этого, но главное — вот что… Тесть твой дорогой отчего-то стал всяких пришлых людишек привечать. Кишат у него при дворе, как мухи в назьме, хазары и иудеи, крымские татары и караимы — всякой твари по паре. А самым главным боярином при дворе Витовта — тот самый перхотный, что нас с тобой в Подолии околпачил, Келявым его называли. Помнишь, двух игреневых коней нас лишил?

Василий помнил, конечно, тот срамной случай, когда он бездумно сел играть на Каменецком базаре в зернь в отсутствие Данилы и продул все наличные деньги, а потом еще и обоих оседланных и осбруенных верховых коней. Сейчас благодарен был Даниле за то, что пощадил он великого князя, сказал «нас с тобой», словно и сам был виноват. Смутился Василий, даже краска стыда к лицу подступила. Деланно хмурясь, стараясь скрыть смущение, продолжал допрос Данилы:

— С Келявым давно покончено, ты-то что натворил?

— То-то и оно, что не покончено, говорю же, что у Витовта за главного он.

— Обознался ты!

— Никак не может того быть — перхотный все такой же, да и говорит так, словно сухая горошина у него во рту катается.

— Ну и что?

— А то, что я про тех коней Келявому припомнил, а он смеется, щерит свои гнилые зубы.

Василий, будто не слышал сказанного, ждал, что еще у Данилы есть.

— Я его под микитки, для острастки встряхнул, а у него пуговицы с камзола посыпались.

— Так! — жестко произнес Василий и словно один палец на руке загнул, ожидая, когда можно будет еще один загнуть. — Дальше что?

— Я велел сказать Витовту о моем прибытии, а он в ответ: «В субботу даже плевать в воздух нельзя, потому что это действие похоже на веяние неочищенной ржи». Разозлился я и вдругорядь по сопатке его дланью…

— Дрался, значит… Гоже… Еще что?

Данила сделал вид, что мучительно роется в своей памяти, что все уже перебрал и ему решительно не о чем больше рассказывать.

Василий безжалостно молчал.

— Надо же было мне что-то делать… Пробрался я тихонько к Нямуне… Ну, это постельничъя Софьи Витовтовны. А она в голос, весь Марьин город переполошила. А я же ничего такого, я же, чтобы до Софьи Витовтовны дойти… Вот и все.

Василий перестал смотреть на Данилу, отвернулся в огорчении и поверив, что больше его незадачливому послу не в чем каяться.

Киприан, настороженно молчавший все время, поднялся с лавки:

— Просвещенный это государь будет — князь Витовт, государственная у него голова Божьей милостью.

В лучах солнца жарко горел на верхнем конце креста крупный голубовато-фиолетовый аметист. Голос, кроткий, вразумляющий, переливался, подобно глубокому блеску дорогого камня на бархате.

— При Фридрихе Первом было разрешено убивать евреев, во Франции Людовик Святой определил цену еврею, равную цене дворовой собаки, король Ричард в Англии наложил на евреев такие подати, что многие не состоятельные евреи сами себя сжигали, великое множество их истреблено было в Испании. А вот Витовт Кейстутович понял лучше всех государей. — Взгляд митрополита добрый, обращен к великому князю с дружелюбием и мудростью. — В сердце не должно быть места вражде ни к каким иноплеменникам — ни к эллину, ни к иудею, ни к татарину, так Господь нас учил, записано о том у апостола Павла…

— А к русскому, стало быть, можно вражду иметь? — взметелился Данила, полагая себя прощенным.

И тут Киприан не возвысил голоса:

— Имя русское во всех трех частях света знаемо, а если бы чудо свершилось да и кроме Европы, Азии и Африки некая четвертая часть появилась, то и там русичи заняли бы место, им полагающееся. А вот положение сынов израилевых тягостно повсеместно, три столетия в Европе ценят их ниже последней собаки, без суда убивают, вешают, сожигают, закладывают и дарят, словно вещи. Гонят их отовсюду, и всюду изгоями чувствуют они себя, нуждаются в нашем заступе.

— Какая заступа нужна этому Келявому, он сам кого хошь… — начал было опять задиристо Данила, но Киприан осадил его на этот раз очень резко:

— Не трожь этого человека! Он, может быть, тогда не по своему дурному намерению коней у вас отобрал, а ради вас же это делал по чьему-то наущению.

— Твоему, что ли? — не унимался боярин. — Или Витовта?

— А что если так оно и есть?

Киприан повернулся, поигрывая драгоценным крестом, к Василию, подчеркнув тем, что будет теперь исключительно только с ним одним беседовать…

Данила прислонился к стене, в немалой досаде покусывал губы.

Два года назад при участии Киприана Витовт издал грамоту, по которой «за увечье и убийство жида христианин отвечает так же, как за увечье и убийство человека благородного звания; за оскорбление жидовской школы полагается тяжкая пеня; если же христианин разгонит жидовское собрание, то, кроме наказания по закону, все его имущество отбирается в казну. Наконец, если христианин обвинит жида в убийстве христианского младенца, то преступление должно быть засвидетельствовано тремя христианами и тремя жидами добрыми; если же свидетели объявят обвиненного жида невинным, то обвинитель сам должен потерпеть такое наказание, какое предстояло обвиняемому».

— Соответственно этой грамоте и поступлено у Витовта с твоим боярином…

Усмешка тронула морщины возле круглых глаз владыки, пробежала мимолетно по тонким губам в проседи усов. Сухая рука нервно перебирала четки на золотом набалдашнике тяжелого посоха.

Василий все видел. Молчал. Глаза уставил в бороду митрополита, пышно растекшуюся по груди. А все видел: и усмешку, и трепет пальцев в перстнях на четках и посохе. Многоумен его преосвященство, велеречив. Многодумен и многосмыслен. Всего много: знаний, опыта… а души? Но при чем — душа?.. В таких делах не ее повелением руководствоваться надлежит, но законами разума всеобъемлющего. Востри разум, слушай, думай, князь. Молчи. И молись про себя: «Господи, прости меня, грешного! Преподобный Сергий, помоги мне заступою твоею!»

— Много, говорят, было на Руси при Владимире Святом, при Андрее Боголюбском хазаров, иудеев, ляхов да берендеев, а как татары пришли, их ветром сдуло, сбегли, бросили нас в беде. За что же Витовт их привечает? Негоже он поступает, так скажу!

Это опять Данила не утерпел, встрял с возражением.

— Нет, боярин, гоже!

В голосе святителя появились грозные нотки. Он снова повернул в луче солнца крест с прозрачным граненым камнем. Аметист, виноградно-синий в тени, полыхнул, пролился багровым светом. Василий вдруг, вспомнил, что этот камень хранит от пьянства. Едва не засмеялся: зачем такой талисман священнослужителю? Робость перед митрополитом прошла.

— Однако, святитель, знаем мы, что до нашествия безбожного Востока Русь святая первейшая из всех держав Европы была, не имела равносильных супротивников. Не только была больше всех, крупнее даже, чем держава Карла Великого, но и по государственному устройству слыла наипервейшей. Когда мы с Данилой из Сарая шли, видели остатки русских застав и в Таврии, и в предгорьях Карпатских. Славна, богата и просвещенна была Русь.

— Верно говоришь, великий князь! Я рад, что чтишь и знаешь ты прошлое отчизны своей. Похвально это. Все русские князья в дотатарские времена оказывали любовь к просвещению необыкновенную. Еще вся Европа коснела в глубоком невежестве, а просвещенные князья читали по-гречески и на латыни, как и на староболгарском[104]. В то время, как в Европе повсеместно гнали и били евреев, наш Феодосий Печерский по ночам ходил из своего монастыря в Киев в еврейские кварталы, чтобы обратить неверных в православие, лаской и милосердием на них воздействовал. Так и мы. любым пришлым людям должны быть рады, как возрадовался ты, Василий Дмитриевич, трем ордынцам, крещенным нами, и впредь так должно поступать.

— Однако, — вставил Василий, к удовольствию Данилы, — пришлым людям не должны мы все же давать верховодить ни в мирском, ни в ратном, ни в ином каком важном для державы деле.

Киприан согласился:

— Истинно так. А инак поступать только в том случае, если они примут православие, и примут его нелицемерно. Этим мы и должны быть озабочены, а не тем, чтобы «дланью» — экое непотребство, а еще родный племянник святото Алексия!.. — Киприан метнул сердитый взгляд на Бяконтова. — И еще зело щадительно обошелся Витовт Кейстутович с твоим, великий князь, рабом худоумным; думаю, что и церковь православная кару на него свою наложит.

Это была прямая угроза, и Данила не посмел больше перечить. Василий попытался хоть как-то утешить его, сказал по-свойски, как некогда:

— Нам ли с тобой, Данила, поскитавшимся немало по чужим странам, по неведомым землям, не знать, что в каждом краю свой обычай и не приходит чужой закон в другой край, но каждый своего обычая закон держит.

Бяконтов печально мотнул патлатой, заросшей головой:

— Вот и я говорю, что мизинный я человек, нелепый. Однако думаю я своей худой головой, что ни на запад, ни на восток не надобно Руси нашей двигаться, поелику на западе рознь кровавая, а на востоке гнет дикий. — Данила поклонился низко, коснувшись кончиками пальцев навощенных дубовых плашек пола, и вышел из палаты шатким, неверным шагом.

Василий посмотрел на его усталую, узкую и рано ссутулившуюся спину, острая жалость кольнула сердце, хотелось ему остановить, задержать любимого боярина, но он не сделал этого, боясь рассердить митрополита, подумал: «Потом замирюсь».

8

Большая торговая дорога, ведшая из Твери в Москву, редко когда пустовала, часто возникали на ней даже и заторы от большого количества экипажей, повозок, телег. Плетущиеся со скрипом плохо смазанных колес крестьянские возы обгоняли лихие ямщицкие тройки, мимо тех и других ветром проносились верховые, но все покорно уступали дорогу, сходя на ее обочину, великокняжеским бирючам и герольдам. Они гудели в рожки, кричали: «Пади!», требуя освободить путь.

Важный шел поезд из-за моря от немцев. Шестерка цветных лошадей в богатой наборной упряжи везла с большим бережением каптан — крытый возок черной кожи, в котором находилась будущая великая княгиня московская Софья Витовтовна. Огромную ее свиту и верхоконную рынду в железных латах и при полном вооружении возглавлял близкий друг Витовта князь Иван Ольгимантович.

Путь литовской княжны к будущему супругу был небезопасным и нелегким: сначала по немецким землям гужевым способом из Марьина города до Гданьска, потом бурным чужим морем к берегам Ливонии и затем лишь — по Русской земле через Псков, Великий Новгород. Отдельно шел обоз из сорока пароконных телег: Витовт сдержал слово и прислал в подарок приглянувшиеся Василию в Трокайской крепости пушки — арматы и стрельба огненная.

Встречать литовскую княжну на подъезде к Москве, близ Городища, отправился целый сонм знатных князей и бояр во главе с Владимиром Андреевичем.

Жених, как должно по чину, сидел словно бы в неведении в Кремле, предавался размышлениям о ждущих его впереди испытаниях.

«Что есть жена? Сеть утворена прельщающи человека во властех, светлым лицем убо и высокими очима намизающи, ногама играющи, делы убивающи, многи бо уязвивши низложи, тем же в доброта женстей мнози прельщаются и от того любы яко огнь возгорается. Что есть жена? Свитым обложница, покоище змеино, дьяволов увет, без увета болезнь, поднечающая сковорода, спасаемым соблазн, безысцельная злоба, купница бесовская» — это ведь не каким-нибудь вздорным человеком сказано, это в многоумной книге черным по белому… Да-а, «купница бесовская»…

Был в Москве, наверное, лишь один человек, ждавший приезда Софьи Витовтовны с великой радостью и нетерпением, это — митрополит Киприан. Свершалось давно чаемое им и им самим измысленное дело: еще три года назад, залучив правдами и неправдами сначала в Киев, затем в Трокай бежавшего из ордынского плена Василия, он совместно с Витовтом развил бурную деятельность по сговору четырнадцатилетней Софьи и на год старше ее наследника московского престола. Помолвку удалось сладить, но не вдруг: упрямствовал, не понимая своей выгоды, Василий, а там и его отец, Дмитрий Иванович, обеспокоился, желая избежать рукобития, послал за сыном старейших бояр своих. Еле успели тогда упрятать от них будущего жениха, продержали в нетях еще почти год, пока тот не образумился наконец. Обручил молодых Киприан самолично, но все эти годы боялся, как бы по каким-нибудь причинам не расстроился брак, так нужный ему для достижения поставленных политических целей. И вот свершилось — едет!

Киприан вслед за Владимиром Андреевичем помчался на сретенье невесты со всем своим священническим чином — с архиепископами, архимандритами, игуменами, чтобы ни у кого уж — ни у наших людей, ни у иноземных — не было сомнений: то не просто женитьба князя, но событие огромного государственного значения.

Настырному Юрику, уже вернувшемуся из Орды, до всего было дело. Мотался по теремам среди бестолково-взволнованных бояр и испуганной, вспотевшей челяди:

— А что же отец невестин на свадьбу не пожаловал?

Как будто ему не жить без отца невестиного, будто бы без него чину должного, обычая не знают, не ведают кому положено, как соблюсти обряд радостный и важный.

Утомленный торжеством встречи и дорогой туда-сюда немалой, Киприан вечером в монастыре Николы Старого диктовал летописцу, опершись на руку, глядя пристально на яркий свет многочисленных свечей, озарявших пергамент, диктовал внятно, четко, как вдалбливая в головы несмысленных потомков:

— «…Бысть бо тогда Витовт в немецкой земле, бежал из Литвы в немцы по убиении отца своего Кестутья; восхоте бо отец его Кестутей Гедиминович княжения великого Литовского под Ягайлом Ольгердовичем, и бывшие собранию и бране велице, и тако убиен бысть Кестутей Гедиминович, и в той час того ради сын его Витовт побежал в немецкую землю и, много рати немецкие поднимая, воеваше Литву. И сице с великой радостью даде дщерь свою Софью за великого князя Василья, хотя воевати Литву с зятем своим».

9

В Кремле стало сразу заметно многолюднее, чем обычно, гостиные палаты гудели, как бортни в летнюю, медоносную пору. По княжеским сеням и палатам сновали люди разного рода и звания — князья и бояре, воеводы и священники, тиуны и монахи, ключники и дворяне, при княжеском дворе состоящие; и гости всякие — свои и иноземные, послы и посланники с толковинами. Иностранцев легко было выявить первым же взглядом: у иных бороды бриты и волосы коротко стрижены, на иных взамен исконно русского долгополого одеяния — платья богомерзкого беззаконного шитья, на иных — чудные, диковинные шапки с перьями, кафтаны с огромными блестящими пряжками.

Приехавший из Персии умелец рукознания[105] и шведский звездовещатель[106] предлагали услуги за немалую мзду сначала лишь лепшим людям — воеводам, боярам, нарочитой чади, но быстро и с огорчением увидели, что народ московский не очень о своей судьбе печется, словно бы сам знает слишком хорошо про свое будущее, и стали предсказывать завтрашний день всем уж желающим без отличия в чине и звании и за ничтожное вознаграждение, за полушку[107].

О предстоящем венчании великого князя московского оповещены были государи ближних и не очень ближних, дружественных и не очень, а то и вовсе даже недружественных, но скрывающих неприязненность и вражду свою стран; одним важным князьям и послам Василий радушно распахивал свои объятия, с другими обменивался рукопожатием, показывая воочию, что нет в его длани оружия, для третьих была у него заготовлена на лире вполне дружелюбная, но всякое истолкование могущая получить улыбка. Как с кем вести себя, загодя посоветовался Василий с Киприаном и подручными боярами.

Великий воевода Тимофей Васильевич Вельяминов следил, чтобы строгий порядок блюлся в великокняжеском дворе, чтобы не было суетни да бестолковщины.

Владимир Андреевич Серпуховской сидел на всех приемах по правую руку от Василия и одобрял кивком головы да ласковой улыбкой поведение великого князя.

Располагавшемуся слева от трона Юрику не все нравилось, однажды он даже осмелился спросить брата шепотом, зачем тот улыбается фряжскому посланнику, который — это известно точно! — на Куликовом поле был с Мамаем заодин, и получил ответ: «Подрастешь — узнаешь!» После этого Юрик нахохлился, как воробей в ненастье, надеясь выразить брату свое несогласие осуждающим молчанием. Василий, однако, слишком развлечен был гостевым многообразием и братнего порицания не замечал. Серпуховской с добродушной улыбкой наблюдал это, ухмылялся про себя: кошка дуется, а хозяйке и невдомек.

Подарки все везли и везли со всех краев, однако не вручали их, ждали венчания и свадьбы, так что Кремль скоро походил на хазарское торжище. Скопится теперь у великого князя еще больше всяких припасов, холстов, шелков да сукон, мехов простых и дорогоценных, шуб собольих да куньих. Только ведь и без этих подношений не гол московский князь: в далеких и ближних лесах ходят на звериное охотники, иные люди ведают бортные ухожаи, бобровники сидят на плотинах рек, где бобровые гоны; и на соляных зарницах работают на князя люди, и на полях да пашнях, и на рыбных тонях по большим и малым рекам; и в самой Москве не счесть принадлежащих великому князю дворов, садов и огородов, конюшен, амбаров и мастеровых слобод. Обо всем этом слишком хорошо знают и гости, этому богатству и кланяются, оттого-то и радуются чужой свадьбе, ровно бы своей собственной…

Софья, когда поднялась на маковицу[108] да вошла в жилые хоромы великокняжеского дома, не сдержала возгласа изумления:

— Никогда не видела такого!

— А что ты вообще-то видела? — самодовольно ухмыльнулся Юрик. — Москва наша — преславный и преименитый город для всей Руси.

— Лондон — тоже преименитый город.

— Нешто ты видела его?

— Видела. И Прагу с Флоренцией видела, и Париж.

— Ну и что, Москва знатнее и красивее всех?

— Нет, не знатнее… Но красивее… Красиво, что Кремль, дворец королевский, посередке города, а то ведь повсюду главным местом зовется торговая площадь — рынок да ратуша.

— А где же князья живут?

— Сеньоры свои замки строят вне города.

— Замки крепкие, надежные, — согласился Василий, — сидел в Трокае, знаю.

Софья смутилась, покраснела, но осталась по-прежнему такой же веселой, продолжала восхищаться городом:

— Славна Москва. И столь велика! В Париже, отец говорил, людей живет больше, но Москва зато как привольно раскинулась — глазом не окинешь.

Она повернулась к Занеглименью, где собственно городские строения мешались с окрестными селами, деревнями и слободами.

Конечно же, после каменных теснин Запада Софье Витовтовне не могло не нравиться в Москве, привольно строившейся среди садов, огородов, выгонов. И терема в княжеском дворе по душе были, высокие, с башнями и башенками, одетыми железом да медью, так что крыша — как бы доска шахматная, с расписными и резными наличниками окон и дверей, с великим множеством переходов, лестниц, крылец и одним большим, красным, крыльцом, на которое ей особенно нравилось выходить. И в опочивальне, ей отведенной, все ее радовало, а больше всего, что во всех паникадилах горело множество восковых свечей — жарко и щедро: надоело ей щуриться от копоти сальных — со светом неверным, мерцающим.

Удивили ее оконные стекла, белые и цветные.

— А где же «мусковит»? — спросила, и не сразу было понять, что ее интересует.

Оказывается, что слюду, которую вставляли в рамы вместо стекол, в Европе зовут «московской» (мусковит), и Софья считала, что это очень ценный и редкий материал. Объяснили ей, что богатые люди, и прежде всего великий князь, имеют возможность более роскошно закрывать свои окна — настоящим стеклом.

Но не такой уж простодушной да наивной оказалась Софья, приглядчивая, востроглазая: мало ли девок разных мечется по княжеским палатам да брусяным избам, связанным воедино сенями, крутыми переходами и гульбищами, широко раскинувшимися на отлете крыльцами, а она одну из всех выделила — ту, что прогуливалась с видом будто бы безразличным по коротеньким мосточкам между столовой избой и княжеской церковью Спаса.

— Кто это? — спросила вдруг будущая великая княгиня, а в глазах, водянистых, чуть выпуклых, не просто любопытство — недоверие. Вгляделась в лицо Василия и вспыхнула, подурнела. Он и сам понял, что скрывать напрасно, сказал, как в воду холодную прыгнул:

— Янга это.

Звоном оборванным имя это звучало, стоном, исчезнувшим в дали годов, в детстве колокольцем звенело, да кануло, стало угрозой, невидимой, кинжальной, холодной, как стальной клинок, имя — Янга.

Софья прищурилась. Не только, знать, приглядчива, но и памятлива. Улыбнулась через силу отвердевшими, непослушными губами:

— Та, что «соколиный глаз» тебе дарила в перстеньке?

Что ж, что литвинка знатная! Ревнива, как всякая девка молодая. Василий ждал даже и с любопытством: как будущая княгиня поведет себя, как с гордостью своей и обидой совладает, что в ней победит — подозрения женские, горячность сердца или достоинство и самолюбие будущей соправительницы своего супруга?

Лицо Янги, обращенное к ним снизу, с мостков, казалось меловым, брови тонкие, как соболиные росчерки. Накидная шубка на ней из московского сукна, кубовая, синяя, а глаза еще синей, гак море под крепким ветром, в черноту отдают. По шубке густые ряды оловянных пуговиц, рукава до пят свисают, руки, продетые в прорези, поддерживали полы шубки небрежно, забывчиво, а на среднем пальце — круглый и большой «соколиный глаз», в серебряной скани утопленный.

Все охватила в одном взгляде Софья Витовтовна, все до медных серег со множеством цветных стеклышек, называемых в Московии искрами. Выговорила голосом почужавшим, но уверенным:

— Красивая отроковица. Приблизить к себе хочу.

Василий, глазом не моргнув, выразил полное свое согласие назначить Янгу сверстной, то есть близкой, боярыней, должной на свадьбе идти для бережения за санями великокняжеской невесты.

Да, приглядчива и памятлива литовская княжна. И умна притом, и хитра, в отца, видно, пошла, только хорошо это или плохо — поди знай…

Янга повернулась к ним спиной и удалялась по мосткам, печатая на свежевыпавшем зазимке узкие черные следы, как ранки на белом полотне… Совсем, что ль, уходила из жизни Василия, ничего не забывшая, не простившая, недолюбленная, неразлюбленная… Усилиемволи он прогнал эти мысли. Кончено. Не было ничего. Не об том думать князю пристало. Что ему девка, простолюдинка недоступная! Захочет — полон терем таких будет, понаведут прямо из бани, розовых, горячих, березой, мятой пахнущих.

Льняная, золотая толстая коса лежала на прямой спине, на кубовой шубке, неподвижно, как примерзшая.

И не были щекотны мысли про березовых, голых, мятой паренных, про горячих, банных, с мокрыми волосами тяжелыми. Василий опустил глаза. Стыдно стало под прозрачным взглядом невестиным за этих впотай воображаемых женок, за то, что судорога шершавая в горле колола и заставляла князя морщиться, глядя вслед золотой косе на синей шубке, метущей снег рукавами.

Софья запахнула атласную стеганую телогрею с куньей опушкой, стиснула пальцами оторочку — мех жестким, как волчий, показался. Бусы из родного прибалтийского янтаря в несколько кругов — холодными.

10

Данила был отходчив сердцем, снова весел, как осенний щегол, охотно балагурил. С Нямуной встретился так, словно бы и не было у него огорчений из-за нее, щипнул под локоток, спросил:

— Как Софья-то, переживает?

— А то-о! С тем платьем, в котором венчалась, помнишь, в Трокае, не расстается.

— Ну и что? Ну и правильно!

— Правильно-то правильно, да ушивать пришлось: похудела княжна от долгого ожидания свадьбы.

Данила хохотнул:

— Напрасно! Скоро енота придется расставлять.

Нямуна стрельнула зелеными глазами, замахнулась в шутку:

— Ну тебя, охальник!

Но не легкомыслен, однако же, был Данила, не бездумен: Нямуна — одно, с ней можно позубоскалить и рукам волю дать, а при Янге он почему-то робел.

Летом еще, как раз в то время, когда пришло с гонцом известие, что «великого князя Василия Дмитриевича бояре приехаша в Новгород из Немец со княжною Софьею с Витовтовою дщерью», заприметил Данила через окно своих боярских покоев Янгу и показалось ему, что как-то странно она себя ведет.

Она шла вдоль речки Неглинной, словно бы просто гуляя, но была беспокойна, тайком озиралась на стороны, как бы боясь преследователей или соглядатаев. Даниле захотелось узнать, что она затеяла.

Чтобы остаться незамеченным, пошел кружным путем, через Остоженку. Весной полая вода подходит здесь прямо к кремлевским стенам, а когда спадает, то выстаиваются богатые заливные луга. Теперь уж скосили их, уложили в стога сладко пахнущее мятой, донником, клевером сено, Данила не удержался, выдернул клочок, поднес к лицу — июльское, с ягодкой!.. Вблизи стогов и крестьяне поселились, потому и называется место Остоженкой, рядом совсем княжеские конюшни, для которых как раз сено и припасено.

Перебегая от стога к стогу, Данила вышел на берег Неглинной в том месте, где с шумом и скрипом крутились колеса водяной мельницы, гремели в бревенчатом амбаре жернова. Поток воды, шедший из пруда по желобу, обрушивался в корытца огромного деревянного колеса верхнего боя, которое неустанно и мощно крутилось, заполняя ровным гулом все окрест.

Янга стояла возле воды на песчаной отмели под ветками низко склонившихся ветел, задумчиво смотрела на вспененную и крутящуюся воду, которая, вырвавшись из заточения и круговращения, сейчас успокаивалась, приходила в себя после только что пережитой смертельной опасности.

Данила пробрался через заросли жгучей крапивы и дикорастущей конопли, встал за стволом самой толстой ветлы совсем близко от Янги. Думал, как объявиться — напугать или подшутить как-нибудь? Не собирался, конечно же, долго подглядывать да подслушивать, но сделал это противовольно, как только донеслось до него:

— Встану я, раба Божия Янга, благословясь, умоюсь водою, росою, утрусь платком тканым, пойду, перекрестясь, из избы в дверь, из ворот в ворота, на восток…

Данила понял, по Янга прокралась на пустой берег, чтобы в одиночестве сделать заклятие или примолвку, хотел было потихоньку же и уйти и уже шагнул в крапиву, но ожег руку и оступился. Янга чуть вздрогнула, оглянулась. Ничего не заподозрила, снова уставилась на воду.

На соль, на мыло, на кости мертвецов, на вино, на острый меч знал Данила наговоры, слышал, что и к солнцу, месяцу, заре, ветру обращаются люди в трудную минуту с заповедными словами. Янга, видно, надеялась на благодетельную силу возмущенной воды, но что — хорошее или дурное — будет наговаривать она на кого-то и на кого именно? Данила затаился. По первым же словам Янги понял, что это был заговор от него.

говорила Янга воде страстно и истово, как молитву.

Даниле думалось, что он знает, от кого именно — от него — заговор, от какого искушения хочет освободиться эта странная худенькая отроковица с красотой неброской, но завораживающей, как голубой глазок льняного цветка.

Обжигая руки и лицо и не обращая на это внимания, он пролез ползком через крапиву, пробежал лугом к мельнице-мутовке и поднялся на плотину, а там уж пошел открыто. Казалось, и Янга была рада его видеть.

— Смотри-ка ты, избушка юрка, — показал он ей на висевшее у нее над головой на тонкой ивовой ветке гнездо, похожее на кошель. Ни один человек, видя домик юрка, не может удержаться от изумления: представить себе трудно, как эта махонькая ржаво-коричневая птичка с белым горлышком и серой уздечкой способна соорудить столь искусно и на редкость надежно жилище для своей семьи? Но Янга отозвалась почти равнодушно, с бледной, вымученной улыбкой:

— Не зря зовут ее первой пташкой у Бога.

Ему самому сказать бы ей что-нибудь ласковое, что сама, мол, она, как пташка Божия, невинная, но язык не ворочался, лежал во рту колодой распухшей. Данила и досадовал на себя, и умилялся, что делается с ним при виде этой девицы, не румяной, как красавице должно быть, не грудастой, не бокастой. Да и кому в ум вспадет похотно о ней подумать!

Белобрюхий дятел, держа в клюве еловую шишку, торопливо спускался задом по стволу. Данила обнял Янгу за плечи, молча показывая ей смешную птицу, коснулся пальцами подбородка, чтобы голову ей поворотить, и будто полетел на мгновение в черную яму, как в детстве, когда жеребец его в лоб саданул, мало не убил. Аж пот на висках проступил, рубаха на спине влажно прилипла, ровно пятерик муки Данила с мельницы на себе притащил.

Он, как ребенок, пал ей головой на плечо, чувствуя губами, как бьется теплая жилка у нее на шее, и, чтобы не впиться по-звериному в эту жилку, не заломить девку на руки к себе, как молодую березу, Данила, захрипев и слыша свой хрип, стал оседать на колени, на пятки, цепляя жадно бедра ее под скользким летником и пьянея от этого еще сильнее, тяжче.

— Данил ушка, что ты, голубчик мой, братец… — услышал он ее голос, печальный, увещевающий. — Не губи душу свою. Я жить не стану, если ты силой. И ты себе не простишь никогда. И Бог тебя не оправдает, когда придешь на суд к нему.

Данила мотал головой и задыхался, рвал пальцами молодой вязовый подрост, уйди, хотел сказать и не мог.

Прошелестело по кустам, будто ветер прошелся, и стихло. Данила открыл глаза — никого нет, будто во сне произошло с ним. Лишь на мокром песке — почти детские следы ее убегающих босых ножек с растопыренными пальцами.

Шум мутовинного колеса и грохот жерновов сюда не доносились. Стояла вязкая тишина. Не колыхнутся ветлы, и птицы затихли в тени листвы. Только гудят на цветах пчелы да стрекочут в траве кузнечики.

— Зной какой, — сказал Данила вслух. — Жарко…

Никто не отозвался ему.

С той поры, если встречались, всегда так (будто кого-то близкого похоронили), словно бы в сговоре были, словно бы имели общую тайну. А Данила — удивительное дело! — сам в ней словно бы какую-то опору стал видеть. Никому бы он не доверил того, что ей сказал — пожалился:

— Лихо мне, Янга, устал я, как лошадь… Вот здесь у меня болит, — он ткнул пальцем в грудь, где душа живет.

Они стояли вдвоем, нечаянно встретившись на подворье великокняжеского дворца. Хотя должны бы быть в эту пору трескучие морозы, вдруг упала оттепель, даже словно бы и дождик вместе со снегом вперемешку сыпался. Янга поймала губами холодные капли, прилетевшие с неба, засмеялась невесело:

— То ли дождик, то ли снег, то ли любит, то ли нет… — Тут же и посерьезнела: — Почему ты так говоришь — как лошадь? Если ты и конь, так ведь хорошо, весело скачешь, великий князь любит тебя…

— Я кнута боюсь, потому скачу.

— Неправда, Данила, наговариваешь ты на себя. — Голос ее был столь заботлив и участлив, что он и еще одну потайную дверцу души своей отомкнул:

— Знаешь, я только кажусь конем. Я даже и не лошадь, я — меск, ублюдок…

Янга метнула испуганный взгляд: слишком серьезными были услышанные слова, чтобы отнестись к ним шутя или хотя бы и с сочувствием, но не полным, что-то несказанное еще за ними крылось, и можно это несказанное узнать, только спроси — это чувствовала она своим женским сердцем, оно же и подсказало ей правильный выход.

— Данила, а скажи мне, верно ли княжеская челядь говорит, будто свадьба Василия Дмитриевича откладывается?

— Верно, — И увидел, как словно бы солнечный лучик упал на глаза ее. — Хотели на Рождество, но великий князь распорядился перенести на Крещение.

— Пе-ре-нес-ти? — Словно тучка набежала, померк солнечный лучик в голубеньких глазах ее.

— Да, на девятое января, на неделю[109], на память мученика святого Полиехта.

— А отчего же — «перенести»? — Снова чуть залучились ее глаза, удивительно: она еще на что-то надеется! Данила ответил жестко, почти мстительно, сам удивляясь своему раздражению:

— Осей, кормиличич Василия Дмитриевича, поколот в Коломне на игрищах — вот причина. Очень печалится Василий Дмитриевич. — Данила замолк, передохнул, подумал с раскаянием, что зря он так грубит, Янга же ни в чем не виновата! Но закончить на этом не мог, стал рассказывать о необязательных совсем подробностях, лишь бы не молчать и не видеть ее горестных глаз: — Удивительно, имел Осей силу нарочитую, бывалоча, вдарит кого кулаком — и все, вечную память надо тому петь… Ведь Осей знаешь когда великому князю приглянулся? На медвежьей травле — это, знаешь ли, забава такая, ее еще медвежьей потехой называют. Так вот, летошный год на Святки заявился в Коломну из Устюга ряженый окутник с бурым медведем-третьяком. Медведь в наморднике из ремешков, на когтях кожаные же рукавички. Народу на льду реки Оки собралось тогда видимо-невидимо, даже гости заморские пожаловали. Приехали вместе с государем нашим и все поближе к нему жались. Дмитрий Иванович, царствие ему небесное, посмеялся: «Душа в пятки ушла?» Посланник свейский не скрывал, сознался: «Я-я, в пятка…» А польский шляхтич спросил: «Не сорвется он с вервия?» И накаркал беду: верно — сорвался медведь с цепи, подмял под себя окутника, который с ним понарошке боролся, народ потешая, голову ему почисту снес — такая «потеха» вышла… А после этого на высокую ступень кинулся, где государь с семьей и важными гостями был. Вот тут и вышел Осей, простой тогда челядинин, осадил ярого медведя, будто котенка. Да, а нынче вот на ножик напоролся. Софья Витовтовна радешенька: значит, говорит, и на Руси есть рыцарские турниры для молодых витязей… Василий Дмитриевич самых знатных лекарей послал в Коломну, но они не смогли выпользовать, помер Осей. Привезли его вчера в Москву, я видел: лежит в розвальнях на соломе, мертвая голова, волосы мертвые, а в них — солома, мертвая же, и снег на зацепенелом лице не тает… Эх и жалко мне Осея, лучше бы меня покололи…

— Что ты, что ты, чур меня, чур! — И. она стряхнула своей белой с красными узорами варежкой снежинки с его плеча.

Данила потупил глаза, борясь со знакомой слабостью, настигавшей его от каждого такого ее прикосновения.

Но она не замечала ничего. Ту жалость, что плеснулась в ее глазах при известии о гибели Осея, заметно перебивала злость, такая, что белели края маленьких раздутых ноздрей.

— Рада, значит, Витовтовна, что русский витязь издох? Рада, пучеглазая, крапивы ей под юбку! Ах ты, государыня лягушачья, пупырчатая! А что, Данила, ноги-то у нее, поди, колючие, шипастые? Щупал ты ай нет ей ноги, допрежь чем князю ее положить?

Данила посмеялся в усы, чувствуя от таких откровенных разговоров охоту действительно помять, погладить пространственно бабьи ноги, ежели, конечно, они не колючие, желательно, чтоб не колючие… Гася озорной блеск в глазах, выговорил с напускной важностью:

— Не для таких делов мы Витовтовну привезли. Энто дело государственное. А уж каки ноги, как у петуха али шелковы, не наши заботы.

И они смеялись, как сообщники, глаза в глаза, блестя влажными зубами, уже как бы и примериваясь друг к другу для любовных игр. Как вдруг Янга, оборвав смех, сказала сердито и властно:

— А узнай-ко для меня, Данила, кто такой этот татарин важный, которого крестили на Духов день. Ну, который с серьгой в ухе! — И ушла, не дожидаясь согласия Данилы, уверенная, что знатный боярин все сделает, Как она велит. А он смотрел ей вслед и думал, что, видно, так уж ведется в жизни: кто умеет нас очаровывать, тот и право повелевать нами обретает. И интерес ее к татарину Маматхозе-Мисаилу нимало не удивил его…

Он обреченно вздохнул и направился на Арба-ат, где жил Тебриз. От Тебриза узнал, что Маматхозя поселился в Кожевниках, на правом берегу реки Москвы за Краснохолмским мостом, где жили ногайские татары, занимавшиеся с недавней поры продажей лошадей и выделкой кож.

И совсем не подумал Данила: откуда в Янге смелость такая взялась, слова такие про Витовтовну, кои более хмельному мужику приличествуют, нежели сироте-челядинке?

Простодушен, знать, был боярин.

Глава III. Злачные пажити

Я душевно люблю православный русский народ и почитаю за честь и славу быть ничтожной песчинкой в его массе; но моя любовь сознательная, а не слепая. Может быть, вследствие очень понятного чувства я не вижу пороков русского народа, но это нисколько не мешает мне видеть его странностей, и я не почитаю за грех пошутить под веселый час добродушно и незлобливо над его странностями, как всякий порядочный человек не почитает для себя за унижение посмеяться над собственными своими недостатками.

В. Белинский

1

Всякая свадьба — событие и радостное, и шумное, а женитьба государя — дело вовсе исключительное, имеющее великий и самый насущно-жизненный смысл для всего окружающего люда. Были у кормила власти Василий, сын Дмитрия Ивановича, матерая вдова Евдокия Дмитриевна и их преданные бояре. Теперь добавятся в среде близких к великому князю, его домашних новые правительственные люди — родственники по жене. Кто они такие — неведомо, но ведомо, однако, всякому, что отныне что-то да изменится непременно в управлении государева двора, надобно ждать изменений людям и наибольшим, и мизинным.

Уже в момент самой свадьбы какая-то неразбериха началась.

Данила, по чину постельничего, возглавлял бояр, определенных к подклету, где была постель новобрачных, однако атласы по пути к этим холодным сеням расстилали какие-то уж пришлые люди, незнакомые Бяконтову и другим приближенным великого князя. И новый, из пришлых литвинов, конюший появился, коему доверено было великим князем быть у государева коня и ездить весь стол и всю ночь вокруг подклети с мечом наголо…

И не только то досадно было, что новые, люди заезжали прежних бояр, а то, что много бестолковщины и ненужного шума создавалось. Выскочки норовили почаще на глаза новобрачным попадаться, услужали и любезничали, а как до серьезного дела что-нибудь доходило, их словно ветром сдувало. Так вот и с литьем звона получилось.

Потом уж и вспомнить никто не мог, кому первому пришла в голову эта причуда — в честь женитьбы великого князя московского отлить стопудовый церковный колокол, — валили бояре на Данилу, тот на литовского князя Ивана Олгимантовича ссылался. А получилось так.

На четвертый или пятый день свадебного пира появился в Кремле Авраам Армянин, живший на Кудринке, и с ним один из ганзейских гостей[110]. Не сами пришли — Иван Олгимантович указал на них, а Данила притащил едва ли не силком.

— Вот, княже, умельцы колокольного литья, в Италии да Византии навострились этому мастерству. А нам давно надобно. Своих звонов мало осталось, а от малых привозных не благовест, а дребезжание. Надобно, чтобы слыхать было верст за десять кругом.

Авраам не отпирался:

— Знаю, сколько меди и сколько олова класть, а наипаче — как без пузырей лить.

— А я учился у самого Бориски[111], — добавил итальянский гость, имевший вид важный, значительный благодаря своим очам нарочитым[112].

Василий посоветовался с Киприаном, тот ответил уклончиво:

— Епископ ноланский Павлин заслушался однажды шелестом полевых цветов и по их подобию повелел колокола изготавливать. С тех пор служат они гласом Божьим — и к женитьбе звон, и к соборованию…

Молодая княгиня Софья обрадовалась, как дитя:

— Когда счастье приходит, надо в колокола звонить!

Она сразу же и в палатах женских свой порядок завела — стала вызывать слуг не серебряной свистелкой, как раньше делала, а звоном колокольчика.

Юрик, сразу невзлюбивший золовку, буркнул:

— Чужой человек в доме — что колокол.

Однако против отливки большого звона он тоже ничего не имел.

И Евдокия Дмитриевна не возражала, и все бояре как один поддержали. Медного лома накопилось много, олово тоже имелось. И уж очень обидно было платить серебро да золото за колокола европейские — кургузые, с кольцом вместо ушей да китайские — суженные книзу. И те и другие плохи были на русский вкус: первые имели звук хоть сильный, но резкий и короткий, а вторые звучали некрасиво, глухо, а вдобавок и те и другие надо было раскачивать, вместо того, чтобы железным языком их бить, — не с руки, непривычно. Своих же, удобных для звона и имевших звук на диво продолжительный и чистый, осталось в Москве всего несколько.

Стали свозить и стаскивать металл и всякие приспособления к реке Неглинной в то место, где берег ее был наиболее высок и крут[113]. Авраам сказал, что тут всего удобнее литейную печь поставить и необходимой глины под рукой много, вопреки названию речки. Обнаружились люди среди москвичей, которые хотя сами никогда не были литцами, но слышали, как изготавливают колокола, от своих дедов да прадедов — немногое передалось в изустных рассказах, зато самое главное:

— Когда колокола льют, надо вести распускать по городу, чем невероятнее, тем звончее колокол получится.

Так появилась нужда в людях, умеющих суесловить и пустобаить, небывальщину за правду выдавать. Кажется, чего проще — вздор да облыгу врать, ан нет, тоже, как и звон отлить, надо быть этому способну, навык иметь. Помчался вгорячах новый кормиличич великого князя Судислав в подмосковное сельцо Семчинское, что лежит в излуке реки Москвы за Ленивым Вражком, велел вознице останавливать возок возле каждой избы, ботать в окна, бычьими пузырями затянутые. Неохотно вылезали на мороз мужики, но Судислав их согревал:

— Бегите, православные, в Кремль, да ковши и корчаги поболее волоките с собой: великий князь отчинил три бочки с медами стоялыми.

Мужики теребили бороды, не знали — верить, нет ли, но соблазн все же велик был — потянулись по льду реки Москвы и прямиком через ее притоки Сивку да Черторый, кто пешим, а кто подседлав клячонку.

И что же — оказалось, что не соврал ближний боярин, в самом деле, три беременные, тридцативедерные бочки откупорены, пей от пуза хоть обарной, хоть любой ставной — яблочный либо черемховый — хмельные медки.

Судислав чувствовал себя сконфуженным, не знал, что это Данила подшутил над ним — распорядился выкатить на берег бочки как раз к прибытию семчинских мужиков.

— Вот так пустослов! — потешались над ним боярские девки. — Разоврался так, что и не уймешь!

— А хотите, я вот эту медную железяку один на розвальни отнесу? — раззадорился осмеянный Судислав.

— Соври еще! — не унимались девки.

Судислав хватил ковш меду для храбрости, хотя и так уже довольно подхлестнут хмелем был, подошел к вываленному в снегу и земле тяжелому осколку старого колокола, который важили из амбара трое мужиков. Не с одного раза ухватил он его, но все же изловчился и рывком взвалил на плечо. Тут же и почувствовал, что будто что-то оборвалось в нем. Однако виду не подал, даже головой тряхнул победно, откинув назад белые свои кудри. И шел к запряженным двумя лошадьми саням надежно, не виляя, хотя по ногам его, он чувствовал, струилась не изведанная доселе, предательская дрожь. Все еще красуясь, опустил неподъемную плаху меди бережно, не уронив и не бросив, сани мягко осели полозьями в снег.

— Дюже здоров, знать, его в кузнице ковали, — сказал кто-то из толпы.

Девки восторженно ахали и визжали. Судислав слышал их голоса, но не видел, как у них блестят восторгом глаза и как норовят они выхвалиться перед ним своими красотами. Натужно улыбаясь, он, сколь мог беспечально, стряхнул с белого нагольного полушубка налипшие ошметки грязно-зеленой медной окиси и побрел в ближайшую людскую клеть, чтобы спрятаться с глаз долой, не выдать своей боли.

На этом и кончилась его верная служба великому князю: он в тот же день слег, выздоравливал потом долго и трудно, сохнуть стал, вся сила куда-то ушла, исчезли и бойкость его, и проворство.

Беда с Судиславом была на княжеской свадьбе не единственной.

Сколько было гостей, званых и незваных, никто не считал, но известно было Василию, что на обслуживание пира отряжено триста человек.

Свадьба началась, как искону водилось, пированьицем. Затем — почестен пир, постепенно пошедший на веселье. Стали пьяны-веселы и бояре думные, и послы важные, и воеводы храбрые, и купцы богатые. Конечно, и челядь многочисленная радовалась женитьбе государя. Да и то еще надобно учитывать, что не одна лишь великокняжеская свадьба была в Москве тогда, много новых семей зарождалось — не зря же все время от Рождества до мясопуста слывет на Руси свадебным[114]

Пиры шли повсеместно — в боярских хоромах и в мужицких избах, а то и прямо под открытым небом, — люди убогие, калики перехожие пировали за наскоро сколоченными на дворе и на берегу реки Москвы столами. Для тех же, кто по нездоровью своему не мог явиться к общим столам, развозили по городу хлеб, мясо, рыбу, овощи и меды разной крепости, так что ни един человек в Москве не был тогда обделен едой или обнесен хмельной чарой.

Столь много было в Москве торжества, столь много веселья, отмеченного всеми правдивыми летописцами, что уже к неделе многие веселящиеся занемогли. А после того как начались хлопоты по отливке стопудового звона и гульба пошла с новой силой, несколько знатных москвичей от чрезмерного количества выпитых медов да злачных вин с воткой[115] прямо с пира отправились в мир иной, в жизнь вековечную Василию Дмитриевичу о таком прискорбии не сообщали чтобы не омрачить ему высокого настроя. Однако и это были лишь малые победки, настоящая беда еще караулила Москву.

2

Радостна была Василию мысль об отливке большого, самого большого в Москве звона. Слово-то какое — ко-ло-кол, клокочущее, набатное, в нем самом уже слышится гул медноволновый, размашистый, мерный, чистый.

Многое при отце впервые было сделано, каменные стены Кремля возведены, первые серебряные монеты отбиты, первые огнеметные пушки скованы, первые конские заводы для разведения «половецких», легконогих скоков устроены, — многое сделано, однако еще большее предстоит. Вот и начало будет положено: ко-ло-кол — первый стопудовый после пришествия татар на Русь.

Великий князь самолично участвовал во всех подготовительных работах. По требованию Авраама и ганзейского купца, настоящее имя которого запомнить и выговорить было трудно и которого поэтому звали просто Гостем, были выделены все необходимые материалы, отряжено для производства работ сто человек из числа мастеров и ремесленников — каменщиков, кузнецов, плотников, формовщиков, подъемщиков, чернорабочих.

Вырыли яму на высоком берегу Неглинной — не простую яму сверху уже. чем внизу. Укрепили стены ее дубовым срубом, обложили камнем. И дно ямы замостили дубовыми сваями, на которых стали изготавливать болван из глины. Рядом с ямой Авраам с помощью московских кузнецов и каменщиков ладил литейную печь. Поставили соху — вышку десятисаженную, снабженную вешками и сложной системой веревок с противовесами, — «собаки грузовые, хвосты у них по полусажени». А кроме того, построили два ворота с длинными веретенами, мост и амбар для снастей. На все это ушло две седмицы, после чего и начались собственно литейные дела.

С вечера накануне разжига домницы, загруженной медью и оловом, служили всенощную в Успенском соборе. Присутствовала вся великокняжеская семья и знатные бояре. Правил службу сам Киприан.

Утром затопили литейную печь. Из Кремля каждый час прибегали посыльные узнать, как идет дело. Однако Авраам сказал, что ввиду мороза и снега металл начнет плавиться не ранее как завтра.

Он не ошибся: на следующий день часа в четыре пополудни медь стала подтапливаться снизу, осколки металла начали терять форму и оседать. Событие это казалось столь важным, что поднялось всеобщее ликование, словно бы уж и колокол сам был готов.

Авраам с Гостем сказали, что для лучшего звона хорошо бы добавить в колокольную медь малую толику серебра да золота. Уговаривать москвичей не пришлось: желание заиметь стопудовый колокол было столь острым, что они вмиг натащили лома драгоценных металлов, так что Василию Дмитриевичу и казну свою не пришлось трогать.

Явилась Янга, разодетая празднично, как и полагается боярыне введенной, богато: в торлопе, подбитом куньим мехом и крытом зеленым шелком с вышитыми по нему золотой поволокой цветами, в меховом нарядном контуре Ее сопровождал тоже разряженный в богатые одежды недавно крещенный щеголь Маматхозя-Мисаил.

Василий удивился и не сказать чтобы порадовался, увидев их вдвоем. Софья, царственно восседавшая в своих брачных выездных санях, обитых алтабасом, зеленым шелком, багровым с золотом бархатом, круглила глаза, смотрела неузнавающе. Янга же всячески старалась обратить на себя внимание павой плавала, головку держала, что лебедушка, гордо, подвесками височными позванивала, устами малиновыми, улыбчивыми поигрывала, взгляды молодых бояр да гостей приваживала. Возле домницы остановилась, сняла с пальца перстень. Поиграла им, полюбовалась напоказ, чтобы ни малого сомнения — тот самый, с «соколиным глазом».

Неловко, из-за головы как это делают все девки, размахнулась и швырнула княжеский подарок в закипающее золотое варево. Перстенек малое время подержался на поверхности, потом прощально сверкнул своим «глазом» и утонул.

Янга победно смотрела на Софью, но молодая княгиня оставалась совершенно беспристрастной, то ли не поняла, какую жертву принесла Янга, то ли не смогла оценить, сколь велика она была.

Одежды, усыпанные драгоценными каменьями, давили Софью. Душно ей было, тяжко и втайне скучно, не привыкла еще к чужим обычаям, к еде, запахам. К рукам мужа молодого, жестковатым и проворным, еще не привыкла. Не сильно ласковым молодой оказался — нетерпеливый да властный. Скорей образа, скажет, задерни и валит. Не поговорит, не приласкает, ничто. А днем, напогляд куда как гож. На щеках пушок курчавится, плечами плотен, взгляд вострый голубой из-под собольева околыша так и мечет, только все мимо и мимо супруги. Пожаловалась — от украшений стоять, мол, тяжело, пошутила, понятное дело, эту тяготу вытерпеть можно, кто бы на такую тяготу не согласился.

А он — разу не улыбнулся, как не слыхал, брови студеные сводит, о чем-то думает, бородку почесывает, рукавицы перстчатые мнет. Ветром шубу его незастегнутую, епанчу из верблюжьей шерсти, волоком подбитую, раздувает — не замечает. Коснулась пальцами серой волчьей шерсти, хорош подарок из Орды, хотела придержать разошедшиеся концы высокого ворота, но не решилась, только оглядела супруга заботливо и слова единого не вымолвила, сдержалась: ночь ее будет, найдется у нее время сказать. Да и надо ли с того жизнь начинать новую, чтобы с попреков да с печалей.

Софья приосанилась, плечи ноющие расправила. Дерзка боярыня сверстная, глаз не тупит, смотрит с вызовом. Да ведь боярыня не государыня. Улыбка тронула бледные губы Витовтовны. Решилась-таки коснуться незаметно руки мужа: нахолодавшая, безучастная.

Янга скользнула взглядом по жемчугам и яхонтам государыни, сказала торопливо что-то Маматхозе-Мисаилу. Тот согласно закивал головой, принялся поспешно вытаскивать из уха золотую серьгу полумесяцем. Снял наконец, протянул драгоценность Янге. На приплюснутом носу выступили капельки пота то ли от волнения, то ли от жара близкой печи. Переводил взгляд с серьги на Янгу, с нее на великого князя и Софью, чуя здесь какую-то связь, но не все, однако, понимая.

Янга взяла золотой полумесяц и с тем же неумелым замахом бросила его в раскаленную домницу.

На этот раз Софья не осталась безучастной, улыбнулась понимающе и благосклонно.

Василий смотрел на огонь в упор, но словно бы ничего не видел. Свист пламени и треск стреляющих искрами сосновых чурбаков покрывали надсадные крики воронья, растревоженного таким многолюдьем. Смолистый дух исходил из печного чрева, простирался далеко за Неглинную, пахло свежей соломой и конскими катухами, натерянными на дорогах.

Воробьи носились со многим шумом, радуясь разварным пшеничным зернам, какие выклевывали они из катухов, насоренным семенам подсолнечника, а кое-где, если повезет, можно было ухватить и кусочек разгрызенного ореха земляного заморского.

Снег вытаивал возле печи, и лица ближнестоящих порозовели от жара. Русые кудри князя спускались из-под шапки до самых бровей, взгляд повлажнел от горячего воздуха, был задумчив, неподвижен. Губы по-детски приоткрылись.

Глаза послов, гостей, новых литовских родственников да и своих бояр исподтишка обращались к лицу князя и сейчас же поспешно отводились, новым, незнакомым было выражение князево — уж ничего нельзя было прочитать на этом лице. Где бродил думами юный правитель, что чувствовал? Странен взгляд человека, глядящего на огонь. Словно бы здесь человек — и не здесь. Отрешен от всего, в себя удален, но не горние мысли его занимают — земные, ибо стихия пламени — стихия земная, природная, животворящая и очищающая. Сердце ей радуется, ужасаясь, и веселится в тревоге.

Металл в котле, все тускнея оттенками, все более делаясь белесоватым, колыхался тяжко и медленно, будто живой, будто ему и впрямь делалось все жарче, невмоготу, колыхался слитно от края к краю, потом вдруг вспухал в середине плотным одиноким пузырем, несколько секунд медлил, прорывался и, булькнув, воронкой уходил вниз. Новый копился, поднимался рядом, всплескивал и исчезал. И уже нельзя было разобрать, где медь, где олово, что серебро, а что настоящее золото Все перемешается, станет сплавом, слитным и звонкий, предназначенным рождать звук, к душе и сердцу обращенный, к Богу призывающий, единству человеческих помыслов и красоты мира, к единению народа в беде и гордости его, к памяти о том, что в кипящем сплаве колокольном вложена толица каждого — трудом, верою или деянием

3

Софья давно заприметила Янгу, а в дни свадьбы девка эта бельмом на глазу ей стала. Началось с подарков нововенчанным.

Поздравители со свадебными дарами шли не все враз, не бестолково. Вельяминов и Бяконтов всем свое время и место определили, согласно роду-званию, чину, княжескому расположению. Все терпеливо ждали своего череда в набережных теремных сенях, откуда по одному поднимались в горнюю надстройку дворца. Для Янги Данила сделал исключение — пропустил ее в княжескую горницу сразу же, как заявилась она, следом за иноземными послами и посланниками, впереди знатных бояр и купцов.

Гости с низкими поклонами складывали свои подношения на ковер к подножию трона, на котором восседали великий князь и княгиня. Когда дареных вещей накапливалось слишком много, служки под присмотром Данилы относили из горницы в дальнюю повалушу, стоявшую особняком от жилых хором и служившую великокняжеской семье летними покоями. Часть подарков, впрочем, оставалась в горнем помещении. Это были все негромоздкие вещи, которые могли уместиться в кассоне — резном, высоком и узком сундуке, привезенном в дар нововенчанным французским посланником.

В кассоне была положена митра, окруженная венцом, — подношение хитрого льстеца Киприана, пояснившего, что именно из архиерейской шапки да сияющей золотой короны состоит головной убор императора византийского, а ведь Москве, как ясно всем, предначертано свыше стать скоро Третьим Римом.

Посланник самого византийского царя вручил кубок прозрачного стекла, изготовленного таким образом, что обрел он способность предохранять его владельца от опьянения, а при необходимости и обнаруживать яд, подмешанный к питью.

Уместилась в сундуке и привезенная хорезмским вельможей детская колыбелька, вырезанная из арчи: ребенок, спящий в ней, будет расти непременно здоровым и крепким[116].

Рядом с этими дарами нашлось место еще только подношению, которое сделала Янга. Все сносилось в повалушу: серебряные шандалы из Шотландии, французский геральдический гобелен, китайская фарфоровая ваза, украшенная желтой и алой глазурью, бронзовая с позолотой дарохранительница шведской работы, не говоря уж о флорентийских стульях с резными в виде фазаньих хвостов спинками и многих других ценных вещах, а вот Янгин гостинец оказался столь бесценным, что Василий его при себе оставил. А был это всего-навсего витень — плетенный из ремней кнут с тремя хвостами и рукоятью из рыбьего зуба[117]. На рукояти высечено и для верности киноварной краской прорисовано: «Руби меня татарская сабля, не бей царская плеть!»

Церемония вручения подарков была Софье приятна в высшей степени. Видя, как подобострастно все ломают шапки, какие низкие поклоны отвешивают, сколь дорогие вещи дарят, она не переставала лучезарно улыбаться, стала вся пунцовая от государской радости, даже кожа на голове у нее зарозовела сквозь пробор белых волос. Но на Янгу смотрела уж без всякого умиления — строго, настойчиво, не скидывая глаз. Почему Василий плетку не выпустил из рук, не спросила, но вечером поняла сама.

Очень кстати, оказывается, пришелся Янгин дар: Василий сунул его за голенище левого сапога, спрятав в правый несколько древнерусских злотников.

Невеста в знак ее покорности повинна была первый раз жениха собственноручно разуть — так велось на Руси со времен Владимира Святого. Софья наслышана была об этом обычае, готовилась его безропотно исполнить, но то ли невольно гримаса неудовольствия или брезгливости скользнула по ее губам, то ли как-то неловко стянула она сапог с левой ноги, но Василий выхватил плеть и ударил ею молодую жену — небольно, но обидно и унизительно, под веселый гогот челяди. А того огорчительней ей было узнать, что Василий нарочно скрестил ноги, и не понять ей было, даже если бы она и старалась, где сапог левый с Янгиным гостинцем, а где правый с деньгами для невесты[118].

Но не долгим и не стойким было это огорчение, к тому же не всерьез вроде бы вся эта затея с плетью, вроде игры. А что тут как-то Янга оказалась странным образом примешанной — эка беда: Софья — княгиня в одежде замужней женщины, с кикою на голове, с собранными в подубрусник косами, а Янга — простоволосая девка, пусть хоть и очень пригожая. А еще радовало и вселяло беспечальную уверенность то, как счастливо выпала утром примета с венчальными свечами.

Митрополит Киприан возложил им на головы золотые венцы, внушая при этом:

— Аще Бог сочетал, человек да не разлучает…

Софья слушала святителя и следила с тревогой, как сгорают у них с Василием в руках тонкие желтые свечки: чья длиннее после венчания останется, тот дольше проживет и дольше царствовать будет.

— Супружество есть такое обстоятельство, которое роду человеческому и всем животным для размножения их рода в природе утверждено, и есть такое нужное и полезное обстоятельство, что Всевышний творец, как скоро мужа и жену сотворил, первое узаконение положил им умножить род свой сими словами: «Плодитеся и множитеся!» — рокотал с сугубым усердием Киприан, а Софья подкашивала взгляд на свечку жениха и осторожно, незаметно собирала оплавившийся воск, подлепливая его снизу своей свечи.

Это заметил Юрик, насупился, предостерег Василия, но тот легкодумно отмахнулся:

— Не трог, она на два почти года младше меня. Но я зато первым на плат наступил, значит, главным буду в доме.

— Еще бы не хватало, чтобы во дворце она главенствовала! Но и то еще неведомо… — продолжал неуступчиво бубнить Юрик.

4

Вопреки утверждению, что деверь непременно бывает другом золовке, Софья и Юрик сразу невзлюбили друг друга, и каждый затаил в душе настороженность и опаску. Но в дни свадьбы сердце Софьи было переполнено счастьем, и каждого — даже и деверя Юрия с капризно надутыми губами, и даже досаждавшую ей своими выходками Янгу, — решительно каждого готова была одарить она частичкой своего счастья, и потому-то хотелось ей быть все время на людях, все время в окружении гостей, родни, челяди.

Она сразу же поняла разницу в своем положении. Еще вчера жила вместе со своими боярынями в гостевых палатах, а нынче уж заняла огромные хоромы, развела челядь свою по комнатам: в одной — постельничная боярыня, в другой — стольница, в третьей — чашница.

А главная приятность — отношение московских бояр: еще вчера они смотрели холодно-вопросительно, а нынче готовы были лбы расшибить — низко кланяются, в рот глядят, чтобы кинуться по какому-нибудь поручению.

В храм пришла — место ей прямо возле золотых царских врат, Киприан первой ей восьмиконечный крест подносит!..

А на паперть выйдет — нищие на колени валятся, норовя схватить подол одежды для поцелуя.

Одно слово — княгиня!

А Юрику между тем задаваться-то и нечем — не солоно хлебавши вернулся он из Орды. Строго встретил его Василий, выслушивая ответ недоверчиво, вопрошал непрощающе:

— Зачем же ты уехал, почему не ждал хана в Сарае?

Юрик лепетал в оправдание, что боялся задавнеть и опоздать на свадьбу, что Тохтамыш только перед его приездом ушел за реку Яик походом на своего заклятого врага Аксак-Тимура и ждать его было не резон, ибо мог Тохтамыш не вернуться до самого лета, мог в свою зимнюю ставку, в Таврию уйти, а то еще, поговаривали мурзы, в Литву, к Витовту за помощью…

Последним предположением Юрик хотел уязвить брата, но только еще больший гнев на себя навлек:

— Не суесловь! Я посылал тебя не продажных привратников слушать, а внушить им нашу корысть. Как деньгами распорядился, кои выданы были тебе на подкуп?

— Купил луков скорострельных генуэзских и ножей харалужных[119].

Ответ Юрика успокоил Василия, даже и примирил его с ним: подумалось впервые, что коль скоро тяготеет брат к ратным делам, то на них и следует направить его настырность, неутомчивость и рвение.

Сам Юрик свою поездку в Орду отнюдь не считал бесполезной — посмотрел на лютых врагов в их логове, наладил кое-какие полезные связи, оружие привез. А еще удалось ему прознать кое-что о Янге, что он решил держать до поры в тайне от брата. Увидев ее вместе с Маматхозей-Мисаилом, он, в отличие от Василия, не удивился, а лишь уверился в неложности заполученных сведений.

Не только Янгин витень был с назидательной подписью, а на рукояти меча, поднесенного с угодливостью и подобострастием новгородским послом, начертано: «Не напрасно князь меч носит, но в месть злодеям, в похвалу же добродетелям». Чуют, видно, новгородцы, что вот-вот предъявит им великий князь московский жестокий счет за прегрешения последних лет, ждут. Готовятся. Принимая меч, Василий снова вспомнил о Юрике, решил: «Пошлю его на рать вместе с Серпуховским».

5

Почти одновременно с Юриком возвратился в Москву из поездки в Тверь и Киприан. После занятия им митрополичьей кафедры эта поездка была его первым правительственным делом.

Между тверским великим князем Михалом Александровичем и тамошним епископом Евфимием Висленем, поставленным в 1374 году еще Алексием, было нелюбие, дошедшее до такой степени, что князь не хотел терпеть епископа и принудил его удалиться в монастырь. Вот и поехал Киприан по зову Михаила Александровича судить епископа, взял с собой в сопровождение двух греческих митрополитов Матвея Андреанопольского и Никандра Ганского, а также двух русских епископов — Стефана Пермского и Михаила Смоленского.

— Славно встретил нас Михаил Александрович, — обронил потом в разговоре с Василием Киприан, намекая, очевидно, на то, что Москва в июне прошлого года встречала его недостаточно славно.

Василий полагал, что устроил прием вполне торжественный: он самолично со всем своим семейством, с боярами, с многими жителями города вышел на Серпуховскую дорогу и встретил Киприана на девятой от Москвы версте возле села Котлы. Но тверской великий князь куда более важную почесть оказал: за тридцать верст от Твери приветствовал Киприана внук великого князя, за двадцать верст — старший сын Михаила Александровича, а за пять верст от города на Починце вышел он сам. Целых три дня в честь митрополита и его спутников устраивались пиры, вручались им всем дары многие, а на четвертый день имел место суд над епископом. «Дело Висленя» Киприан сумел завершить с византийской ловкостью: отвергнув местного кандидата, он возвел на тверскую кафедру своего архидьякона Арсения, а низложенного Евфимия отправил в Москву в митрополичий Чудов монастырь.

То, что митрополит не поддался нажиму местной светской власти, нравилось Василию, но его не могло устроить, что Киприан решил дело без участия в нем также и московского великого князя.

— О чем же вы с Михаилом Александровичем разговор вели? Небось вспомнили, как он тебя от Тохтамыша спас? — спросил, нескрывая своего уязвления, Василий.

Искушенный в светских интригах и много натерпевшийся Киприан сразу понял опасность: отъезд его тогда в Тверь стоил ему митрополичьей кафедры, и Василий Дмитриевич сейчас, чего доброго, может поступить по примеру отца. И он горячо уверил Василия в своей полнейшей приверженности одной лишь Москве, а затем стал настойчиво и громкогласно, к месту и не к месту титуловать Василия государем всея Руси. Конечно, он и туг преследовал прок свой больше, нежели князя московского: давно и страстно жаждал он присовокупить к своему святительскому чину титло это — всея Руси. И хотя теперь и впрямь не одна лишь Малая да Белая, но вся христианская Русь была в его митрополии, нужно было ему и формальное признание от великого князя.

Пожалуй, даже сверх меры старался он в своем возвеличивании Василия. Хитроумный подарок преподнес — митру с венком, как у византийского императора.

Киприан часто и подолгу бывал в Константинополе, хорошо знал греческий тип высокого и великого сана, к которому доступ сопровождался изумительною для простых глаз торжественностью и обстановкою несказанного блеска и великолепия. Именно таким царем, самодержцем с ничем не ограниченной властью хотел видеть Василия митрополит, на это настраивал его. Но для Василия тип великого русского князя был резко, определенно очерчен обликом его отца, великого Дмитрия Ивановича Донского. А отец не зря назвал в предсмертном слове своих приближенных не боярами, но князьями: они в самом деле пользовались почти равною с великим князем самостоятельностью голоса, власти и действий. Нет, конечно, титуловали его и царем, и государем, и Божьим слугой, и главою земли, но сам Дмитрий Иванович мало им внимал, ему больше по душе было обращение — «княже», даже и без добавления «великий». И Василий желал иметь, по примеру отца, власть и звание главного судьи и воеводы, хранителя правды и ратного защитника отчей земли, но с постоянным ощущением нерасторжимой личной зависимости от той массы людей, что именуется народом: бояр и дружинников, дворян и ремесленников, священнослужителей и крестьян. Все они выступают участниками великого дела оберегания правды и защиты родной земли от врагов, а великий князь — лишь их вождь, лишь кормчий, отношения которого с земством непосредственны, просты, прямодушны. Конечно, никто в Московском княжестве не может сказать так, как говорит новгородское вече — «Мы тебе клянемся, княже, а по-твоему не хотим», никто не посмеет и думать так — «Ты себе, а мы себе», а тем более — «Тобе ся, княже, клянем», нет, это наивное и простодушное время отошло, но и братская связь великого князя и земства еще не прервалась окончательно, и Василий, когда приходилось ему обращаться к подданным своим, называл их не иначе как «Братья мои милые!»

Киприан увещевал:

— Все мы братья во Христе, но твой сан государя всея Руси обязывает тебя держать Русь в своей власти, и тебе, самодержцу, все — князья и холопы, бояре и смерды — поклоняться должны, яко самому Богу. Так было в Первом Риме, так было в Риме Втором — Константинополе, так должно быть в Риме Третьем — Москве.

Вон куда замахивался Киприан, мнил себя, возможно, уж и патриархом всего мира православного! Пусть тешится, думал Василий, намереваясь сам строго придерживаться порядка, заведенного на Руси пращурами.

Однако что-то все же изменилось в привычных связях великого князя с его окружением. Василий зорко всматривался и чувствовал: кто-то его боится, кто-то трепещет даже, кто-то не любит, а кто-то ненавидит, но все ловко скрывают свое отношение. Иные многие, впрочем, не только не скрывают, но даже и подчеркивают свою принадлежность великому князю. И к этому Василию надо было привыкать.

Когда Судислав Некрасов порвал становую жилу и стало ясно, что он уже не жилец, Василий задумался о новом кормиличиче и обронил между прочим:

— Помню, встречал меня расторопный отрок боярский, когда я из плена шел… Сказался он внуком Акинфы и племянником Михайлы Акинфовича, того, что на Куликовом поле пал…

И сам забыл об этих словах своих, а окольничий Вельяминов через три дня сообщил:

— Нашли Бутурлю.

— Какого Бутурлю? — не понял Василий.

— Правнук Акинфы, сын Иванов Григорий Бутурля.

А Киприан тут же и полную справку дал.

Прибыл в конце двенадцатого века в новгородские земли «муж честна по имени Ратша, выходец из седмиградской земли». Один из потомков его, обрусевший венгерец Ратша Гаврила Олексич, участвовал, по свидетельству летописца, в Невской битве 15 июля 1240 года рядом с Александром Ярославичем, «в числе мужей храбрых» преследовал военачальника шведов Биргера до самого корабля его, был сброшен в воду вместе с конем, но выплыл и погнался за другим шведским воеводой — Спиридоном, которого и убил. Вскоре после того он был пожалован в бояре. Сын его Акинф Гаврилович был уже видным московским боярином при Иване Калите, но потом бежал в Тверь к великому князю Михаилу Ярославичу, за что поплатился жизнью.

Один из правнуков этого Акинфа Михайло надел боярскую шапку при Дмитрии Ивановиче и, начальствуя над сторожевым полком, погиб от татарской стрелы в Куликовской битве. Сына другого его правнука, Ивана Андреевича, прозвали Бутурля, он был в Коломне великокняжеским приставом, исправно нес службу, а сейчас вот был затребован в Кремль.

Подивился Василий могущественной силе своего слова, но постарался удивления не выказать, за должное принял исполнительность окольничего.

— Бутурля, значит? — спросил отрока, имевшего рост без малого сажень. Тот ясноглазо улыбнулся в ответ:

— Так отец мой Иван прозывался, а меня кличут Гришкой Бутурлиным.

Так появился у Василия Дмитриевича, к вящему неудовольствию бояр старейших и знатнейших, новый молодой приближенный.

Показалось Василию попервоначалу, что Бутурлин дерзок и непочтителен — уж очень небрежно, резко управляется он в едальной палате: своротил стол, а когда стал удерживать и поправлять его, наступил великому князю на ногу, и при этом ни повинился, ни в смущение не пришел, будто так все л должно быть! Не сразу понял Василий- что саженный верзила просто-напросто робеет в присутствии великого князя и потому столь неуклюж и неловок.

И Авраам Армянин излишне засуетился, когда Василий спросил его, скоро ли закончится плавка колокольной меди в печи. А засуетившись, он слишком мелкий желоб выложил для слива металла из домницы в кожух и форму. И получился в результате большой срам: пол печи поднялся, медь — та самая, в которую Янга бросала «соколиный глаз» и Маматхозину золотую серьгу, — ушла в земляные «печуры».

Зародился слушок, что из-за этой серьги все и приключилось: не принял-де для святого дела предназначенный металл магометанский полумесяц, не допустил Всевышний противоестественного смешения. Сам ли Данила пустил этот слушок, не чая, что потом тысячеустая молва охотно его подхватит, или был лишь переносчиком его, но узнала о нем Янга именно от него. Он не без тайной радости увидел, как при этом помутнела она лицом, скорее по движению губ, чем по произношению, угадал сказанное ею:

— Истинно, истинно… Противоестественное смешение, богопротивное!

Данила ничем не мог ее утешить, сказал только, лишь бы не молчать:

— Заново сплав люди готовят.

Да, все пришлось начинать сначала. Василий не стал больше торопить, но предупредил, что если не удастся управиться до Великого поста, то лучше уж не начинать. Авраам заверил, что гости иноземные еще со свадьбы не разъедутся, как заблаговестит новый стопудовый звон. Но итальянский Гость был иначе настроен, не верил уж, видно, в успех и, поправляя на носу очи нарочитые, повторял:

— Тутто пердутто… Тутто пердутто[120]…

6

Широко и горячо гуляла Москва — душа нараспашку. А впереди еще была мясопустная неделя[121], когда русская разливанная гульба обретает дополни тельную силу. Больше объявилось на улицах озорников и бесчинников, копилось и копилось для решения на великокняжеском суде количество доносов, жалоб, челобитных, обвинений в татьбе, в бое, в бесчестии. И уж нельзя было отдалять и отсрочивать решения.

Тот день для Василия начался как обычно. Встал, по обыкновению, в три часа утра[122]. Данила с помощью двух спальников и двух стряпчих подавал великому князю одежду, помогал ему убраться.

Умывшись и причесавшись, Василий вышел из опочивальни в Крестовую палату, где его уже ждал поп Авдоким с дьяконом, чтобы помочь великому князю обрести в начале дня духовный настрой, родственный сердечному горению Божественных творцов.

Авдоким благословил Василия крестом, возлагая его на чело и ланиты, начал утреннюю молитву. Предначинительные «Отче наш» и «Царю небесный» сменились пробуждающими в душе глубокие религиозные чувства «Богородица Дево», «От сна восстав», а «Помилуй мя, Боже», «Верую», «Боже, очисти» должны были окончательно подготовить государя к заздравной ектении:

— Спаси, Господи, народ твой и благослови наследие Твое, даруя благоверному государю нашему Василию Дмитриевичу победы на врагов и сохраняя крестом Твоим Твое жительство.

Василий с верой и охотой отозвался, осеняя себя.

— Господи, помилуй!.. Подай, Господи!

Между тем дьякон уже поставил перед иконостасом на налое с пологой столешницей и на тонких резных ножках образ святого Василия Великого. Обратясь к нему, Василий Дмитриевич закончил свою утреннюю беседу со Всевышним:

— Ангел Божий, хранитель мой святой, данный мне от Господа с небеси для сохранения меня, прилежно молю Тебя, Ты меня сегодня просвети и от всякого зла сохрани, наставь на добрые дела и на путь спасения направь. Да будет так! — закончил он с низким поклоном, веря, что так оно и будет — сегодня как вчера.

Авдоким окропил Василия водой, освященной в Троицком монастыре Сергия, крестовый дьякон торопливо прочитал духовное слово из Златоструева сборника.

Расторопный Данила тем временем уже сходил с обсылкой Василия в хоромы Софьи, занятой утренним молением у крестов, через крайчую боярыню Нямуну справился о здоровье молодой великой княгини, о том, как она изволила почивать. Убедившись, что все в порядке, что сегодня все как вчера, Василий прошел в столовую, где встретился и поздоровался с супругой самолично уж.

После утренней трапезы — встреча с боярами, окольничим, думными и ближними дьяками. После поздней обедни, длящейся два часа, снова деловые разговоры с боярами и выслушивание челобитных, которые успел напринимать с красного крыльца Данила Бяконтов.

Думный дьяк докладывал челобитные, записывал княжеские решения, которые Данила потом объявлял тем, кто бил челом государю и трепетно ждал ответа на площади в тридцати саженях от красного крыльца.

Тем временем в столовой комнате хлопотал уж новый кормиличич Григорий Бутурлин со своим ключником: настилали скатерть и ставили судки — солоницу, горчичник, хреноватик. В соседней комнате накрывался кормовой поставец, на который ставились кушанья кормиличичем перед тем, как быть поданными великому князю. Каждый стольник и ключник знали свое место, порядок и обряд великокняжеского обеда были четкими и неизменными: сегодня как вчера и как будет завтра. И послеобеденный трехчасовой сон, и вечерняя служба, и предужинная живая беседа и книжное чтение — все было обычным, размеренным и незыблемым, и никто не посмел бы усомниться, что завтра может быть все иначе.

А назавтра между тем ожидалось важное событие: Авраам с Гостем сообщили, что все готово для заливки колокольной формы. Василий в сопровождении бояр поехал к литцам, не скрывая нетерпения и любопытства, во все вникая, обо всем спрашивая. Даже и в дымную кузницу зашел, где ковался железный язык для будущего стопудового колокола.

Три дюжих кузнеца — все с одинаковыми ремешками на лбу, прихватывающими сзади их длинные волосы, с одинаковыми кожаными передниками, в одинаковых козловых сапогах — хлопотали возле наковальни, укрепленной на толстом, обуглившемся, но еще крепком пне. Высыпали из рогожного мешка уголь в горн, сверху бросили пучок лучин. Один из кузнецов надавил рукоятку меха, из горна со свистом вырвался воздух, нижний слой углей стал малиновым, и от них вспыхнули пламенем лучины. Кузнец продолжал раздувать мехи, искры летели под крышу. Два его товарища, с такими же, как у него, коротко стриженными черными бородами, сняли со стены клещи, ухватили ими длинную, уже побывавшую в горне и на наковальне железную заготовку языка. Снова сунули ее в горн, удерживая клещами, пошевеливая и поворачивая в жарких углях. На наковальню язык вернулся жарким, словно пламя само, два молота согласно стали бухать по нему, разбрасывая по сторонам каленые брызги.

Рядом с кузницей полыхал, взметывая высоко в небо дым и языки пламени, огонь плавильной печи. Авраам, смуглый от роду, теперь совсем почернел, словно обуглился, только белки глаз да зубы блестели, как у эфиопа.

— Малость погодя пустим медь в форму, а уж утречком, помолясь… — Авраам был радостно-беспокоен, то улыбался великому князю, то хмурился и кричал на своих подручных.

Возле ямы плотники уже срубили козлы, на которые утром будет вытащен воротом новоотлитый колокол. Готовы и подпруги — ремни для привязи железного языка. Кузнецы — это были, оказывается, родные братья Ковалевы — вытащили закопченную, но не остывшую еще поковку наружу, бухнули ее на землю. Снега почти не было, и лишь мерзлая земля стала с шипением плавиться, капельки воды тотчас же превращались в пар.

Василий хотел дождаться момента, когда начнется выливка расплавленной меди, но подул из-за реки знобкий и сильный ветер, поднявший тучи снега и колючего песка. Бояре укрывали бородатые лица отворотами меховых воротников и вслух сетовали, что такая нынче выдалась сиротинская, бесснежная зима. Василию и самому было неприятно стоять на взлобке, где ветер рвал особенно свирепо, а взвихренный речной песок сек лицо и руки. Он велел подавать запряженные гусем великокняжеские золоченые сани. Сытые кони вмиг донесли его крупной рысью до Кремля.

Когда Москва погрузилась в раннюю зимнюю сутемь, в Успенском соборе устроен был молебен за успех завтрашнего богоугодного дела. Совершал чин сам митрополит. Протодьякон возглаголил ектению особо чувствительно:

— Миром Господу помолимся…

Служба шла, как обычно, торжественно и размеренно, но вдруг показалось Василию, что причт на клиросе возле правых, пономарских, врат ведет себя обеспокоенно и не столь слаженно и старательно поет, как клирошане слева.

— О еже подати ему благодать яко да все слышащии звенение его или во дни, или в нощи, возбудятся к славословию святого имени Божия, — возглашал прошение митрополит, однако клирошане не поддержали его, но с ужасом в глазах повернулись как один к распахнутой двери, через которую видно было огромное багровое зарево.

— Пожа-а-ар! — донесся с улицы панический крик.

— Москва горит!

Прихожане, вздыхая и торопливо крестясь, потянулись к выходу. Дьякон уронил со своего левого плеча орарь, длинная эта лента заплескалась на сквозняке, запуталась у него в ногах. Так и стоял он столбом, растерянно кадил одно и то же место, не зная, то ли продолжать ему свое священнодействие, то ли служба прекратиться должна, ждал сигнала от митрополита, а тот не потерял самообладания и перешел на другое молебное пение:

— Во гневе Твоем, Боже, помяни щедроты Твоя, прах бо и пепел есмы, дух ходяй и не обращайся, и не яростию Твоею обличи нас, да не погибнем до конца: но пощади души наши, яко Един милосерд…

«Ну вот, начал за здравие, кончил за упокой», — подумал Василий, как подумали многие, не представляя еще себе размеров бедствия, подкравшегося к Москве, как тать в нощи.

7

Никто не мог себе представить, что займется огнем и выгорит в одночасье, почитай, вся Москва, и монастырский дьяк Куземка занесет на пергамент дрожащей от горя рукой: «Бысть пожар на Москве на посаде, загореся от Авраама некоего Арменина и несколько тысящ дворов сгоре и много зла бысть Христианом. — Написав это, Куземка прошелся по келье, возле узкого окошка остановился в раздумье и, учуяв снова горький запах дыма, настоявшегося во всех палатах и кельях обители, вернулся к пергаменту и дописал, хотя и знал, что игумен заставит вымарать эту отсебятину: — Большие колокола в те поры в Москве не лили, а если лили, то вон что получалось».

А получилось вот что.

Авраам с Гостем выпускали расплавленный металл. Печь неожиданно изрыгнула из своей пасти с сильным взрывом смрад и пламя, от которого загорелся деревянный ворот, с помощью которого намеревались вытаскивать из ямы будущий колокол, загорелись сразу же свежеструганые козлы, на которые этот колокол должен был бы быть подвешен, а также и дощаная кровля литейного амбара. Ветер перекинул пламя на ближнюю церковь Святого Афонасия. Огонь взвился над шеломом купола, высветил жаркий крест и тут же поглотил его, словно расплавил.

Авраам, чувствуя себя виновником случившегося, кинулся с багром в руках к горящей церкви, которую обступили уж зеваки. Не то странно, что никто не пытался сбить огонь, — это было бы бесполезной попыткой, ясно каждому, но то, что установилась вдруг полная, глубокая тишина, только трещал огонь, и Аврааму было страшно видеть молчаливую, расступившуюся перед ним толпу.

— Тутто пердутто!.. Тутто пердутто! — повторял Гость, потерявший в суматохе свои очи нарочитые и близоруко озиравшийся по сторонам.

Но он не встречал ни сочувствия со стороны, ни осуждения — люди продолжали молчать, словно зачарованные, смотрели на огонь.

Оцепенение, впрочем, длилось недолго.

Когда выгорел и стал рушиться купол церкви, полетели вниз пылающие балки перекрытия, бревна, горящие доски стали коробиться, сгибаться и рассыпаться на огненные головешки. Ветер не давал им упасть наземь, подхватывал в воздухе и относил прочь, опуская их на тесовые кровли изб, на соломенные крыши скотных дворов и амбаров с житом.

Василий видел с высокого крыльца, как быстро отдельные языки огня вжигались в тесовые кровли домов и соединялись в один бушующий костер. Страшно, непредсказуемо вел себя пожар — он то свирепствовал в Занеглименье, а то вдруг перекидывался в другую сторону и начинал загребать к Великому посаду. И уже становилось непонятным: то ли ветер разбрасывает огненные головни и играет ревущим пламенем, то ли это огонь сам создает такое свирепое сотрясение воздуха. И как-то так еще случалось, что иная изба воспламенялась не с кровли или с наружной стены, а изнутри: распахивались темные ставни, а в избе бушевал огонь.

Безумно орал скот, лаяли собаки, крики людей были жалки: никто уж, видно, не верил, что можно совладать с огнем, потому что в то время, как заливали водой или засыпали песком огонь в одном месте, он зарождался в десятках новых пожарищ.

Разноголосили, скликая детей, бабы, мужики в рубахах и исподних портах выносили из изб рухлядь, выгоняли с подворья обезумевших коней, коров, овец. Но мало что успевали спасти: огонь пожирал все мгновенно, враз. Сокрушительная стихия властвовала над беззащитной деревянной Москвой, и словно некая злая разумная сила управляла ею: казалось, испепелив торговые ряды, огонь стал залегать, но вдруг, словно спохватившись, вспомнив, что много добра еще на москворецких пристанищах, взъярился с новой силой, охватил стоязыким пламенем и амбары, и запасенные на зиму сухие березовые да дубовые дрова, деловой кондовый лес. Сгорят пристанища — сидеть москвичам с пустым брюхом, в нетопленных избах.

Но только, похоже, и самих изб-то останется мало… Василий все отчетливее понимал, что усилия копошащихся в сполохах огня маленьких людей совершенно бесполезны, никак они не могли вмешаться в разгул всесильного огня. И Киприан опоздал с крестным ходом: только вышли из Успенского собора священнослужители в церковных облачениях с запрестольным крестом, хоругвями да иконами, как увидел Василий, что белая кремлевская стена вдруг высветилась и зарозовела. Оглянулся: огонь, пересчитав одну за другой поставленные на Неглинной мельницы-мутовки, махнул в Кремль, уж занялись полымем постройки Чудова и Воскресенского монастырей, шум близкого пожара сразу заглушил молебный канон, крестный ход сбился, священники и церковные служители, подобрав полы ряс, бросились к митрополичьему дому. Белые церковные голуби, дремавшие на крыше притвора, всполошились, стали бестолково кружить над папертью, затем переметнулись к Свибловой башне.

Василий безотчетно устремился навстречу огню, который разъяренным сильным зверем скакал по кремлевским кровлям, запускал когти и в великокняжеские повалуши и амбары вблизи Троицкой башни. Василий выбежал на хозяйственный двор и не мог понять, отчего так красен на нем снег — от сполохов огня или же от крови: здесь целую неделю перед свадьбой резали поросят, били птицу…

Огня было так много и был он так ярок, что, кроме него, ничего и не рассмотреть, ничего не увидеть: пропали, словно выгорели дотла, высокие строения Подола, которые совсем недавно еще четко виделись в темно-синей сутеми, даже Свибловой круглой стрельницы, что и в самую глухую ночь высится призраком, будто бы и нет сейчас, и даже самого неба со звездами, кажется, нет над пепелищем — мрак, адова темень. Но привольно ушкуйничавший в деревянных посадах Москвы огонь, забравшись в Кремль, оробел и скоро заплутался среди каменных построек, хотя и успел довольно поживиться и здесь.

Василий запрокинул голову: студеные звезды вновь высыпали на небесном пологе, перемигивались многознающе и холодно. Оглянулся на Замоскворечье: как прежде, сторожит излучину реки Москвы призрак Свибловой башни, над которой плавали, подобно белым хлопьям, церковные голуби, а вдали мерцали желтые огоньки фонарей, зажженные обеспокоенными крестьянами Воробьевских весей.

8

Софья рыдала утром столь безутешно и горестно, что Василий стал уговаривать ее и увещевать, пришел в великую досаду. Торопливо облачившись в ставшую привычной в эти дни брачную одежду — долгополый терлик и русскую шубу на соболях, он в сопровождении ближних бояр покинул Кремль, чтобы воочию убедиться в размерах постигшего Москву бедствия.

Ветер, бушевавший ночью, к утру залег, и лишь слабая поземка змеилась на открытых сквозняковых местах, перегоняя с места на место сухой черный снег, а с ним золу и пепел пожарищ.

Пристанище с амбарами и клетями сгорело до основания — лишь груды седых головней, и даже не угадать сейчас, где какие были склады. Осокори вдоль берега, обуглившиеся, без верхушек и тонких веток, походили на мертвые обрубки, лишь на одном дереве чудом уцелело старое грачиное гнездо.

На пепелище стоял на коленях, обращаясь с молитвой на едва обозначившийся синевой рассвета восток, согбенный человек в лисьей шубенке, накинутой прямо на голое тело. При виде великого князя он поднялся, и Василий узнал боярина Ивана Уду. Не знатный, худородный был боярин, однако же неустанными трудами и рвением сумел умножить то скудное наследие, что оставили ему дед и отец. Худощавый, узкобедрый, с длинной русой бородой, он выделялся всегда среди бояр второй руки, Василий давно заприметил его и подумывал о том, чтобы приблизить к себе. Сейчас Уда имел вид прискорбный, будто меньше ростом стал, будто в глубокой старости и немощи пребывал.

— Гостиный двор с кружалом у него сгорели, — сообщил Василию Данила. — И портновская с готовым товаром и сырьем. И скотный двор с припасами…

— Ничего не осталось, — подтвердил сам Уда. — Осталось только псалмы петь.

— И без тебя будет кому христарадничать, ты лучше приходи ко мне на службу. Ты ведь, помнится, с отцом на Куликово поле ходил?.. Ну вот и славно. Не последняя то рать была, беспокойно и нынче на порубежье.

— Эдак, эдак, — неопределенно отозвался Уда и воздел руку для молитвы. Оглянулся окрест, но все ближние церкви торчали черными головами без куполов и крестов, и он снова стал бить поклоны на восток, произнося истово и скорбно заупокойный псалом: — На руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею, на аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и дракона…

— Добро сгорело — это бы ладно, — говорил Данила, — дите малое погибло. — И он показал взглядом на сидевшую поодаль на обгорелых бревнах молодую бабу. Она держала на руках запеленутое тельце мертвого ребенка и причитала:

— Погорели у беднушки мои цветные все платьица, и жемчужно, ожерельице не видать мне боле, беднушке!..

— Разумком от горя тронулась, — пояснил Данила.

Василий подошел поближе, заглянул через плечо скорбно согнувшейся бабы. И отпрянул: жена Уды лелеяла на руках черную головню — вот чем завершилась коротенькая жизнь ни в чем не винного человечка.

— А как там? — Василий показал рукой в сторону Неглинной, где занялся вчера пожар.

— Все выгорело, остались на берегу железный язык да большущая медная лепешка, — сообщил Григорий Бутурлин. — Может, княже, из нее можно мельничный жернов изделать?

Василий не ответил, но и не рассердился на вздорное предложение молодого боярина, подавлен был той картиной, что с рассветом виделась все отчетливее и все безнадежнее.

— Хлеба у тебя сколько сгорело? — спрашивал один купец другого.

— Почитай, три тысячи коробей.

Тишина была в ответ на это признание — каждый подумал про себя: «Много! Три тысячи коробей — это ведь двадцать тысяч пудов!»

Простоволосый дед слезился красными глазками и жаловался, показывая на опаленную свою бороду. К ногам его жалась черная собачонка с обгоревшими усами и бровями, растерянно ощупывала себе морду сжатой в комок лапой.

— Данила, скажи ему, чтобы завтра пришел в Кремль, дадим вспоможение из основного истиника или из сбора[123].

Нуждавшиеся в помощи княжеской казны и общества объявлялись со всех сторон, и в несметном количестве.

Кожемяка повел показывать обгоревшие чаны с дубившимися и квасившимися в них шкурами.

Сапожник тащил на пепелище своего подворья, показывал, что удалось ему спасти от огня, — обгоревшие тюки овечьей шерсти и несколько начатых валкой, несоразмерно больших валенок.

Скорняк ходил с двумя покрытыми окалиной вислыми замками — все, что осталось от двух его амбаров с мягкой рухлядью и скорами.

Утлая старушка безмолвно тыкала перстом в кучу угля и золы, где была вчера ее избушка — пусть на курьих ножках, однако же дом родной, приют и упование…

Обезумевшие от горя люди — смерды и купцы, седельники, чеботари, златокузнецы, древоделы, лодейники, медники и иных дел мастера — лезли к великому князю со своими скорбями, рассчитывая на немедленное вспоможение. Данила терпеливо объяснял им порядок возмещения убытков от пожара, добавляя для острастки:.

— Не первый раз Москва горит, сами знать должны!

Сказал Данила громко, чтобы все слышали, и добился своего — даже утлая старушка воспрянула и разговорилась.

— Я-то думаю, чегой-то у меня в дому мыши пропали? Невдомек было, что перед пожаром, надо бы мне всю деревянную посуду да постелю на двор вынести… Не догадалась, а теперь вот какие убытки. Верно ли баишь, боярин, что князь все оплотит?..

— А мне и не надо ничего, у меня ничего не погорело, — выкрикнул одноглазый юродивый и заголил обезображенное язвами тело. — Мы с князем сочтемся на том свете горячими уголечками! Скоро уж, скоро архангел затрубит! — И юродивый припустил вприпрыжку к Кремлю, откуда долетел слабый благовест к заутрене.

Старые бояре утешали, как умели.

— Хорошо, свадьбу успели сыграть…

— А то бы что?

— Что?.. Помнишь, двадцать пять лет назад Москва также вот дотла выгорела?.. Дмитрию Ивановичу пришлось тогда свою свадьбу с Евдокией Дмитриевной на Коломне устраивать…

— Э-э, не потому Дмитрий Иванович в Коломне решил тогда гулять, это он назло Олегу Рязанскому делал, то была зело мудрая затея…

Василий вернулся во дворец. Софья была все в том же положении, в каком он ее оставил. От неутешного рева рот ее распух, она просто ревела без слов, но, увидев мужа, запричитала вполне внятно:

— Зачем было носить подарки в повалушу, когда столько много палат и комнат здесь… И кровать брачную зачем в холодные сени…

— Софьюшка, обычай таков, — пыталась утешить ее жена Владимира Андреевича Серпуховского Елена, тоже литвинка по происхождению, дочь великого князя Ольгерда Гедиминовича. — Молодоженам полагается первую ночь под холодным потолком провести, чтобы не очутились они под землей. Для тепла-то ведь на потолок землю насыпают[124].

— Глупый русский обычай! — И Софья снова зашлась в голос, вспомнив, видно, сгоревшую в неотапливаемых летних сенях широкую, мягкую постель с лебяжьими перинами, с одеялом, сшитым из кизылбашской золотой камки на соболях с горностаевой опушкой, с черевчатой сафьяновой кровлей — кровать брачную, привезенную ею в качестве приданого из Гданьска.

Данила пробурчал:

— «Лучше бы ми железло варити, нежели со злою женою быти», — как говаривал мой тезка[125].

А Василий вспомнил жену Ивана Уды с обуглившимся трупиком на руках, старика с опаленной бородой, схватил Янгин витень — вот чему не сгореть, не пропасть! — и уж замахнулся на глупую свою жену, но в последний миг сдержал руку, только щелкнул в воздухе всеми тремя волосяными хвостиками плети. Отошел кокну, повертел в раздумье кнутовище, скользнул взглядом по надписи: «Руби меня татарская сабля, не бей царская плеть»… Смутно подумалось, что свадьба хоть и пышно да громко прошла, но было в ней больше уставного обычая, нежели души, а Софья, может быть, тоже это чувствовала сердцем: не из-за дурацкой же крытой постели она убивается, в самом-то деле?.. А еще подумалось, что, может, кто-то сглазил Софью — ведь девкой-то она не такой была? Злое чародейство мало ли от кого могло проистекать, хоть от той же Янги… Известно по семейным преданиям, что великий князь Симеон Гордый по кончине первой жены своей сочетался в 1345 году браком с Евпраксией, дочерью одного из князей смоленских, но через несколько месяцев отослал ее к отцу, для того что «великую княгиню на свадьбе испортили: ляжет с великим князем, и она ему покажется мертвец». Может, и Софью…

Василий сдвинул в сторону желтое фряжское стекло окна, жадно хватил ртом морозного воздуха.

В Кремле продолжали благовестить к заутрене, в Замоскворечье орали поздние петухи. Жизнь жительствовала.

Глава IV. Черным по белому

Не хочу беспристрастия. Настоящий летописец Нестор, описывая свои войны, пожары, небесные явления, не удерживался от личных чувств и домыслов, давая всему и нелепое, и драгоценное для нас теперь толкование.

А. Пришвин

1

К утру ветер окончательно стих, непроносные грязно-серые тучи траурным саваном нависли над Москвой. Снег сыпал торопливо, густо, но не мог укрыть пепелищ, а смешивался с углем и сажей, сам уж казался черным. Вороны и галки метались в косом, неверном полете над остовами церквей без куполов и крестов, не узнавая Москвы, не находя привычных пристанищ, граяли мрачно, озлобленно. И даже благовест долетал с Ивана Лествичника робко и уныло, словно боясь напомнить людям, что беда произошла от церковного как раз колокола.

Киприан причины того, что произошло минувшей ночью, усматривал в другом.

— Это должно было произойти, это не могло не произойти, ибо непотребно так пьянственной напасти предаваться! — горячо, пожалуй даже излишне горячо, внушал он Василию. — Вот и Тохтамышево разорение Москвы по причине хмельного возлияния произошло. Не упейся тогда защитнички, не взять бы агарянам города. А Дмитрий Иванович всю вину на меня взвалил, выслал меня из Москвы на худой телеге. — Давняя обида не заживала в сердце Киприана, хотелось ему как-то обелить себя в глазах Василия.

В старании этом Киприан, как видно, переусердствовал: не только в изустных разговорах, а еще и в летописи под 6890-м со дня сотворения мира (1382-й от Рождества Христова) годом он повелел составителю свода в монастыре Николы Старого так изобразить пожар и разорение Москвы Тохтамышем, что во всем оказывался виноватым один лишь великий князь, который «отошел от Москвы в Кострому», бросив Город на произвол судьбы. Умудренный годами летописец, привезенный Киприаном из Византии грек, очень хорошо понял, какой свод желает видеть митрополит, и в свою очередь переусердствовал тоже — вместо «отошел» написал «убежал вборзе на Кострому», а события 1380 года изобразил таким образом, что выходило, будто на Куликовскую битву благословил Дмитрия Ивановича в Кремле не кто-нибудь, а самоперстно Киприан[126]. А ведь события-то те были свежи в памяти, и слишком хорошо было известно, что великий князь незадолго до начала грозных событий с позором, «на худой телеге» выпроводил из Москвы Киприана, который в те опасные и ответственные для Руси дни обретался то ли в Киеве, то ли в Константинополе. Но если переиначивание текста летописи, связанного с личностью Киприана, можно было если не простить, так хоть понять, то причины бесцеремонного вмешательства в рассказы о делах давно минувших скрывались завесами тайных помыслов митрополита. Данила не без злорадства наушничал Василию, что по велению Киприана при перебеливании летосказания Нестора в новом своде выпущено место о том, как при Владимире Мономахе съехались в Выдобиче русские князья и, обсудив жалобы купцов и ремесленников, вынесли такой закон. «Ныне из всея Руския земли всех жидов со всем их имением выслать и впредь не впусчать, а если тайно войдут, вольно их грабить и убивать». Василий напомнил Даниле его срам во время поездки к Витовту и Киприаново объяснение происшедшего тогда, высказал предположение, что, может быть, Киприану опять известно нечто большее, чем знал черноризец Феодосиева монастыря Печерского Нестор. Но про себя Василий решил, что непременно выскажет свое неудовольствие митрополиту, как только приточится для этого подходящий случай.

Такой притечей посчитал Василий как раз то раздражение, которое он испытывал, когда Киприан пытался объяснить страшный пожар города хмельным возлиянием москвичей. Получалось, что виноватым становился сам Василий, ибо началось общее пирование с его свадьбы.

— Не верна твоя притча, святитель! — Василий сказал это голосом ровным, однако со скрытым вызовом. Киприан его, как видно, не уловил, отозвался с прежней брюзгливой самоуверенностью.

— Говорил и говорить буду, не упивайтесь вином, в нем бо блуд есть!

— Говорить — говори, — неуступчиво продолжал Василий, — но зачем велишь дееписателю своему наинак историю Руси перелагать?

В карих глазах Киприана зародилось беспокойство, он уточнил осторожно:

— Что разумеешь, великий князь?

— То хотя бы, что во время принятия христианства Святой Владимир будто бы уверял послов, что веселие Руси есть пити и что будто бы никак не можем мы без хмельного жить.

Киприан с облегчением перевел дыхание, в глазах его опять появился дерзкий блеск.

— Так и есть, великий князь. Черным по белому написал самовидец, что Владимиру, когда прилежно выслушал он магометан, неприятно было обрезание и неядение свиных мяс, а о непитии вина и слышать не хотел, глаголя, яко в сих странах весьма сие неудобно, зане руссом есть в веселие и здравие от пития вина…

— Дальше?.. Следующие словеса какие? — настойчиво вопрошал Василий.

— Дальше?.. Дальше о другом вовсе..

— Нет, отче святый, не о другом. В летописи вот как, я читал, я помню: «…руссом есть в веселие и здравие от пития вина, с разумом пиемого». Зачем ты велел последние слова вымарать в своем своде? К Нестерову свитку уважительно относиться должно, он писал на родном русском языке, тогда как вся Европа, ты сам говорил, латынью одной пользовалась, а свое письмо вот только-только что заимела.

— Говорил, говорил!. Это верно, это так и есть! — В глазах Киприана родилась уж нешуточная тревога, он заметался взглядом, однако быстро нашелся: — Это, великий князь, значит, нерадивый перебельщик попался, добросовестность у него не занимает первого места, повелю наказать. А изъятые словеса повелю вернуть на место.

— Да, да, а еще повели изъять всю напраслину на отца моего, Дмитрия Ивановича Донского, возведенную, и под годом шесть тысяч восемьсот восемьдесят восьмым, когда игумен Сергий на рать с Мамаем его благословил, и под шесть тысяч восемьсот девяностым, когда ты ослушался приказа великого князя, самовольно Москву покинул, в Тверь побежал, — Василий Дмитриевич смотрел не мигая, голубые глаза его были жесткими и холодными. Киприан сразу вспомнил весь позор свой, перенесенный по воле Дмитрия Ивановича, подумалось, что и сынок его, пожалуй что, горазд тоже будет на бесчиние, да кабы еще не пожестче да не покруче оказался… И Киприан сказал с полным прямодушием, ни лукавства, ни дерзости не было в его карих терпеливых глазах, а только понимание и согласие:

— Да, да, повелю правду в летописании соблюсти, везде так написать, как было и как писано было сразу же. «Нача великий князь сбирать воя и совокупляти полки своа, и выеха из града Москвы, хотя ити против татар»… В том беда, Василий Дмитриевич, что пришлый я человек, обычаев всех не знал. Бросил я тогда Москву потому, что боялся за Евдокию Дмитриевну да за тебя с братцами, а того не ведал, что в отлучку великого князя обязан митрополит хранить город.

— Нет! — жестко перебил Василий. — Отец оставил именно тебя, потому что ты представлял всю Русь. Надо было, чтобы все видели: Русь едина, Литва тоже с ней заодно, а то ведь тогда там Ягайло власть взял…

— Да, да, — опять поспешно согласился Киприан. — Зело мудро сделал тогда Дмитрий Иванович. А мне невдомек было… Смягчается моя вина тем только, что не знал я исконно вечного русского обычая. Но поверь, великий князь, с той поры я блюл и буду блюсти все древнерусские правила доброго и честного поведения. Я нимало не хочу возносить церковную власть над светской, в чем корил меня Дмитрий Иванович, да простит меня тень сего великого человека, только тщусь по мере сил своих споспешествовать твоим земным делам. А дела ныне таковы, что нам с тобой не резон старые которы и распри вспоминать, оглянись-ка окрест: скорбь и уныние разлиты по Москве, подумай, как быть-жить христианам твоим.

Киприан намеренно сыпал соль на свежие раны — Василий, может быть, и разговор-то о летописях затеял только того ради, чтобы отвлечься от тяжких сиюминутных забот… Но прав митрополит нет сейчас ничего важнее, как эти заботы. Он велел сделать маленький, словно игрушечный, гробик для дочки Уды, дал вспоможение утлой старушке, но разве же этого лишь ждала от него Москва? Василий переживал некое оцепенение, нудное и тягучее, как тоска. Василий не мог решить, что делать ему, с чего начинать?

2

Два тиуна не успевали разбирать челобитные, а многие прошения требовали княжеского суда, но Василий отложил их на завтра, сославшись на многотрудность и хлопотность нынешнего дня. Да и то. с чего же все-таки начинать восстановление стольного города, как помочь погорельцам, где взять деньги и строительные материалы? Василий рассчитывал получить ответы на эти вопросы от своих высокоумных бояр и воевод, повелев Федору Андреевичу Кобылину, ведавшему делами посольскими и судебными, стоявшему во главе Боярской думы, собрать всех лепших и наибольших людей Москвы в четыре часа, после обеденного сна.

Кобылин оповещал всех правительственных лиц, подчеркивая серьезность и ответственность момента торжественными словами:

— Великий князь будет с вами добрую думу думать, коя пошла бы на добро Руси!

К вечерней службе в Успенском соборе должны прибыть по зову Сергия Радонежского все святые старцы — игумены подмосковных монастырских обителей, епископы и архимандриты.

И Владимир Андреевич Серпуховской чуть свет прискакал без зову, изъявляя всяческую готовность оказать подмогу столице великого княжества.

Вправе был рассчитывать Василий и на душевное участие брата своего Юрика, но тот озадачивающе себя повел: заявился утром с текстом докончальной грамоты — нашел время!.. И уж печать свою из черного воску навесил.

Василий скользнул глазами по тексту — обычные условия: не посылать приставов в чужой удел… дани не имати на братие уделе, сел не купити… Да, обычная докончальная с обычными положениями, заимствованными из прежних договорных грамот князей московского дома: быти… заодно и до живота, иметь общих друзей и недругов, держать великого князя во отца место, а тот в свою очередь обещает держати братию молодшую в братстве и в чести, без обиды… Впрочем, кажется, есть кое-что, есть…

Василий вчитался внимательнее. В грамоте, состряпанной Юриком, речь шла лишь о признании им, галицким князем, прав на великое княжение, на Москву и на Коломну одного только Василия, но не его детей…

Ай да Юрик!

Василий сделал вид, что не разглядел в докончании брата подвоха, стал читать грамоту вслух:

— «А в Москве нам жити по душевной грамоте отца нашего, а не обидети». Зачем сие написал? Боишься, что я инак поступлю?.. Все торопишься!

— Так ведь в отцовом завещании оговорено черным по белому: «…а отоимет Бог сына моего старейшего Василья, а хто будет под тем сын мой, и тому сыну моему стол Васильев, великое княжение».

— Наизусть задолбил?.. «Черным по белому», говоришь?.. Вот и святитель Киприан ладит… Ну, да разберемся после, кто и зачем черными чернилами чернит. Что тут еще у тебя? «На сем на всем целовали есми крест, по любви». М-да, прыток ты, брат. Но погоди, не на всем сем буду целовать я крест. Погляжу да подумаю. Проездил попусту ты, прикатил домой не солоно хлебавши, а тут умен и расторопен, своего не упустишь.

Юрик отлично понимал причины раздражения брата, потому-то так не вовремя явился — рассчитывал, что, озабоченный произошедшим пожаром, Василий бездумно подпишет грамоту и скрепит ее печатью да крестным целованием.

— Не до грамот сейчас, сам видишь. Потом вернемся к ней… может быть, — сказал ровным голосом Василий и добавил: — Сгорели многие ценные подарки свадебные, но кое-что осталось. Колыбелька вот… Говорят, в ней без сглазу дети растут. Родится у меня сын — твоим именем нареку.

Если это и могло служить утешением Юрику в его честолюбивых мечтаниях, то очень слабым. А скорее всего, такой оборот разговора его еще больше распалил:вместо того чтобы начать растолковывать смысл отцовского завещания, к чему Юрик был готов, старший брат вон какое колено выломал — «твоим именем»… Но он не выдал чувств своих, сумел сохранить появившуюся у него после поездки в Орду величавость во взгляде и в поступи.

Василий, с трудом сдерживая гнев и раздражение, ушел в Спасскую обитель, заперся в заветной келье наедине со своими беспокойными попечениями и гребтами. Здесь в тайном уединении предавался он отвлекавшему от горестных мыслей занятию — чеканкой, ювелирным рукомеслом. Но, конечно, никуда от мыслей заботных не деться, занимали они его целиком и полностью — просто наедине с самим собой побыть хотелось. Он открыл шкатулку, где заперты у него были золотые и серебряные заготовки, стальные пунзеля и пунсоны, увеличительное стекло, маленькие молоточки и молотки с заострением да шариками на другом конце, гвоздильня с множеством дырочек, подсека, наковаленка с двумя лапками по сторонам, пробойник, бородок, паяльник, ножницы и всякие приспособления для чеканных работ.

Вспоминал разговор с Юриком, думал, как же Москву отстраивать, а руки между тем привычно сгибали серебряную пластинку, ковали ее, пробивали фигурными зубильцами, а когда получилась почти готовая вещь, Василий сам удивился: перстенек, почти такой, какой он Янге дарил, какой она бросила в колокольную медь, только «соколиного глаза» не хватало… Вспомнил, что духовная грамота отца, на которую ссылается Юрик, скреплена печатью с великокняжеским титлом и словами пророка Давида: «Все ся минет». Зачем отец велел их написать, что хотел сказать ими? Перед смертью призвал отец Василия на путь старшинства, передал в руки его великое княжение — престол отца своего, и деда, и прадеда со всеми исконными правами, а братью молодшую наказал держать в чести и без обиды, а как исполнить это, не вразумил…

Не во всем и не всегда был Дмитрий Иванович понятен Василию при жизни, но и после смерти своей продолжал он загадывать загадки. Приходилось сыновьям их отгадывать и толковать каждому на свой лад, по собственному разумению.

3

Гарь, пепелища, пожарища… Пустошь на местах недавних пажитей злачных, и может показаться, что навсегда ушла отсюда живая жизнь. Но нет: там и сям уж возведены временные чертоги — сложены шалаши из обуглившихся досок, вырыты землянки в крутых берегах Неглинной, Москвы, Яузы. А на Варварке стучат топоры и тесла, визжат пилы — часть плотов по нерадению была оставлена в зиму в реке, вмерзла в лед, а сейчас кстати пришлась чья-то беззаботность, сбереглись от огня кондовые бревна.

— И Лондон наш, — говорил Василию с сочувствием британский посланник, — постоянно превращался также вот в пажу раскрытую, горел, как факел. Но когда последний раз при Иоанне Безземельном, брате Ричарда Львиное Сердце, пожар спалил вот так же почти весь город, научились англичане строить жилища из камня. И вам бы надо…

Василий слушал, соглашался. Да, как и стены Кремля, всю Москву надо сделать белокаменной. Есть вот Успенский храм, церковь во имя Ивана Лествичника[127], Архангельский собор, еще несколько построек из кирпича или природного камня. И не так уж это сложно: запасов белого камня в Мячкове хватит не на один город, мастера есть и в Москве, и в ближних уездах, а времени на строительство не особенно много требуется — Ивана Лествичника возвели, помнится, за одно лето, с мая по сентябрь, Архангельский собор — всего за пять месяцев…

— Отстроим и мы Москву белокаменную, — ответил Василий, но тут же и осекся, смолк: и деревянную-то не на что строить, совсем оскудела казна. Но не хотелось выглядеть жалким перед заморским гостем, добавил: — Однако ведь Лондон вы начали строить несгораемым не из-за того, что любите в каменных избах жить, а потому что весь лес на своих островах извели.

— Верно, великий князь, — скучно согласился посланник. — Под корень леса у нас вырублены, даже Темза вся голая, без раменья. Приходится из других государств бревна привозить — дороже камня обходятся. На Руси, ясно, не то, тут новую избу срубить ничего не стоит по дешевизне материала.

Британский посланник правильно мыслил, верно рассуждал. Основой русского жилища с самых древнейших времен была клеть — связь бревен на четыре угла, первобытная простота помогла ей уцелеть и по сей день. Летняя клеть холодна, но если в ней поставить печь с выпуском дыма в центре потолка, то станет она отапливаться и благодаря своей истопке станет истьбой. Такие избы и строят русские люди в Залесской земле как в простонародном крестьянском быту, так точно и в княжеском.

Великокняжеские хоромы в Кремле хоть и пострадали при пожаре, однако большинство связанных воедино хоромин, теремов, изб и клетей уцелело, даже и горница — горние, верхние покои над подклетями с красными, косящими (с колодами и рамами) окнами — лишь чуть закоптилась с набережной стороны. Сгорели сенницы, повалуши, крытые переходы, несколько погребов, медуш, скотниц и бретьяниц, но великий князь ввиду общего бедствия не считал себя погорельцем и молодой жене запретил выть и причитать. Надо было думать о том, как помочь несчастным подданным, к которым у Василия, по понятиям его пращуров, воспринятым им от отца как заданное и заповеданное свыше, отношение было совершенно отеческое; свои права и обязанности по отношению к подвластным ему крестьянам и ремесленникам, купцам и монастырским инокам понимал он как опекунство над меньшими, над малолетними. Но подданные подданным рознь: иных надо поддержать, а иных и приструнить. Каждый раз после сильных пожаров княжеским тиунам приходится разбирать множество спорных дел: власть и богатство имущие владельцы норовят поживиться за счет худородных своих соседей — отобрать у них землю и свои постройки да огороды расширить. Оттого-то и Москва имеет столь кривые и разной ширины улицы со множеством переулков и тупиков. Приходится частенько определять худородных бедолаг на новые места, благо в Москве еще много чистых полей: когда-то было городище и вокруг него семь сел — Кремлевское, Драчевское, Лыщиновское, Чертольское, Андреевское, Сетунское и Симоновское, затем все они стали Москвой, но поля между ними остались, тянутся вдоль главных улиц и дорог.

На Боярской думе решено было отрядить три тысячи подвод с плотничьими старостами в Брянские раменные леса по Оке, а также на Угру, Жиздру, чтобы успеть до весеннего вскрытия ближних подмосковных рек и речушек привезти по льду сколь можно больше строевой древесины. Подсчитано примерно, сколько требуется купить рыбьих пузырей для паюсных окон, а пока их будут доставлять с севера, решено ставить избы с окнами волоковыми — узкими щелями под потолком, через которые должен выходить дым и которые после топки печей задвигали, заволакивал и доской. Сколь ни скупо считали, но наличных денег у великого князя не хватало на строительство нужного числа даже поземных и черных, то есть курных, срубленных прямо на пошив изб. Решено было немедленно разослать данщиков и вирников по вотчинам и уделам для сбора ордынского выхода, который можно было пустить пока на внутренние нужды, а к весне восполнить его за счет городских доходов и оброков с крестьянских дворов.

Василий с особым пристрастием опросил всех своих путных бояр, самолично вник в хозяйство всех приказов, и не зря: и чашник, оказывается, давно уж не наведывался в леса на промыслы к бортникам за данью, и дворецкий, и казначей, и конюший, и стольник, и сокольничий с ловчим — все правительственные люди хоть в какой-нибудь, но могуте оказались, у каждого нашелся запасной оплот, прибереженный на судный день. Всем волостителям, наместникам и посадникам велено было увеличить мытные и весчевые пошлины, ужесточить поборы на рынках, на перевозках, на конском пятнении, а также на крестьянских дворах — с дыма, от плуга, от орала. Хоть тоненькими струйками, но потекли дополнительные деньги в княжескую казну.

Без зова пришли в Кремль монастырские старцы во главе с преподобным Сергием. Василий встретил их с подобающей честливостью и вежеством, однако нимало не обнадеживался на счет получения от монастырей какого-либо способления.

Разные достоинства служат мерой стоимости человеку. Если ты земледелец — как хорошо платишь оброк, как вооружаешь воина для рати. Купец ты — какими средствами владеешь. Ремесленник — каково мастерство твое. Разных людей объединяет дело, и цена отдельного человека определяется умением это дело исполнять. У святой братии личность ценится за нравственные качества. Киприан вон расстарался, а что проку — только и помощи от него, что обедни с молебнами да назидательные проповеди. Ну и утешает еще словами святителя: «Кто удостоится Божией помощи, тот и среди бед посмеется им и не поставит их ни во что, потому что Господь все творит для него и благоустрояет, во всем споспешествует ему и тяжкое делает легким». Так-то оно так, но тот же Иоанн Златоуст предостерегает: «Бог Своими дарами не предваряет наших желаний, но когда мы начнем, когда обнаружим желание, тогда и Он подает нам многие способы ко спасению». Значит, надо прежде начать, а как — этого Киприан не знает. А с сирых монахов и вовсе нечего взять. Так думал Василий, но он счастливо ошибся.

В ризницах иных обителей хранилось, оказывается, кое-какое серебришко, пожертвованное некогда мирянами, его сейчас и привезли монахи великому князю для чеканки монет.

4

Самый большой взнос — триста рублей — сделал настоятель Симонова монастыря Кирилл. Тот самый Кузьма-Кирилл, которого Василий знал сначала как расторопного управляющего при дворе окольничего, а потом в непотребном облике юродивого: был он, как то и предсказывал Сергий, рукоположен в священники. Подобно своему предшественнику Федору, назначенному ныне архиепископом в Ростов, и любимому наставнику Сергию Радонежскому, держал Кирилл монастырь по тому же киновийскому уставу, однако в нестяжательности пошел даже дальше своих учителей. Он не позволял монахам иметь в личном владении ничего — даже и корыто запрещал держать в келье, даже и воду для питья. И все дары князей и бояр отклонял, была обитель его нищенски бедна, пробавлялась милостыней да слабыми трудами иноков. А триста рублей — их Кирилл словно бы нашел нежданно-негаданно. Так получилось.

Утром, как обычно, у красного крыльца собрались бояре Василия, ждали его выхода. Как обычно, он пригласил их в сени, где дал разные поручения, согласно их путям хозяйственного управления, затем стал выслушивать жалобы и челобитные купцов, крестьян, мастеровых людей. Челобитчики излагали свои просьбы перед князем и его боярами. Василий опрашивал истцов и ответчиков с их свидетелями, послухами. Разобрав все прошения в совете и согласии с боярами, поставил свои решения. Дела и делишки разнообразными были, однако несложными, решались на месте и устно, так что оба дворовых дьяка без дела стояли. Но под конец объявилась тяжебная ябеда, разобраться в которой оказалось не просто.

Посельский боярин Васьян Лукин бил челом великому князю, утверждая, что крестьяне Кузьма и Семен Узкие поставили починок на его заполицах, и требовал починок сметать. Братья-землепашцы, однако, уверяли, что посадили свои дворы не на заполицах, не на залежных землях, а на месте, заново вычищенном из-под леса, что они землю сильно поорали, житом посеяли.

— Никакого почина, господине, они не сделали, — спокойно стоял на своем Васьян, — а сели на мою пустошь с пепелищами и дворищами.

— Не печищь, не дворищь! — горячились братья. — Не пашенной земли. Лес мы рассекли и сели ново, деревню свою назвали Новосильем — в знак того, что раньше тут никто не селился.

— Верно ли, что деревня зовется Новосильем? — спросил строго тиун у боярина. Тот несколько смутился вопроса, вынужден был согласиться, что деревня под таким именем известна, однако привел новые доводы в свою пользу.

— В сутокех, где две речки в одну сливаются, старый камень мой лежит.

Братья Узкие готовы были к этому, отповедали:

— В сутокех мы надумали плотину городить, мельницу ставить, камень этот сами привезли летошный год, а пособляли нам хрестьяне Гаврил Кожа да Карп Фалалейков. А еще то подтвердить может и Торопец Панафин, сын Заходов.

Казалось, крестьяне были близки к тому, чтобы выиграть тяжбу, но хитрый боярин достал из кожаной калиты, что была пристегнута у него на поясе, бумагу, положил ее на столешницу перед тиуном:

— А во се грамота, даденная мне игуменом Евфросином, что починок ихний поставлен у монастырских деревень на заполицах, где печища старые, и они те печища и пашут.

Крестьяне дружно пали на колени перед великим князем, Кузьма сумел приложиться к руке Василия, а брат его Семен Узкий стал горячо убеждать:

— А пожалуй, великий князь и ты, господин судья, обозрите той земли и заросли, были ли там печища, пустошь да дворища, да борозды загонные, да изгорода старая?.. И пахотные земли, и плужные, и сошные по той пожне и по зарослям есть ли?

Боярин выслушал это спокойно и еще один пергамент достал:

— А во се грамота боярина, который землями этими владел, а потом монастырю пожаловал.

Это был страшный удар по братьям: оказывались они кругом не правы, хотя поди знай, прав ли боярин со своими грамотами. Но боярин в своей волости полный господин, а смерд всегда смерд, холоп всегда и везде холоп. Всегда и везде вдет скрытая или явная борьба людей мизинных с людьми наибольшими, и всегда и везде побеждают наибольшие.

При тяжбе присутствовал Кирилл, который в числе иных монастырских старцев стоял в сторонке, молча слушал про боярина с братьями-земледельца-ми. Когда Васьян Лукин вынул вторую грамоту, Кирилл вышел вперед, заглянул в пергамент и отмолвил:

— А ведь это земли-то мои, моих покойных родителей. Есть ли у тебя, боярин, купчая?

Васьян сначала высокомерно посмотрел на Кирилла, одетого в разодранную и многошвейную рясу, но сразу понял, кто перед ним, засуетился:

— А во се… А во се…

— Купчую на триста рублей с пополонком должно иметь, — сурово уточнил Кирилл.

— А какой пополонок? Кажись, корова с телком?

— Видишь, значит, ведомо тебе и о добавке к деньгам, а твердишь свое «а во се»[128].

Васьян Лукин понял, что проиграл тяжбу, но расставаться с облюбованными землями, которые он уж привык считать своими, было ему жаль, и он выразил желание немедленно заплатить требуемую сумму имеющимися у него новгородскими серебряными гривнами.

Крестьянам он возместил, тоже серебром, их затраты на починок, на постройки клетей и хозяйственных дворов.

Братья Узкие в растерянности мяли в руках свои овчинные шапки: и радостно было, что жадоба-боярин наказан, однако ведь как бы и не их верх-то все же оказался… Но Кирилл еще раз выручил их.

Передав триста рублей в княжескую казну для возведения новой церкви в Москве, он объяснил, зачем пожаловал в Кремль. Узнал Василий, что Кирилл ничуть не увлекся своим новым положением игумена и остался таким, каким был прежде, смиренным и кротким с иноками, почитая старых, как братьев, и любя молодых, как детей. Вследствие почитания, которым он пользовался в Москве, в его келье всегда были люди. Все шли к нему со своими заботами, со своими делами, но и с бесконечной болтовней. Кирилл всех принимал, всех выслушивал, всем давал советы, однако смиренная его душа смущалась от шума и суеты. Хотя было ему уже шестьдесят лет, душа его жаждала новых аскетических подвигов. Много удивлялся Василий прошлой зимой, когда увидел Кирилла беснующимся юродивым. Хоть внятно говорили Сергий с Федором о причине такого перерождения кроткого монаха, однако не сразу понял Василий, что бывшим управляющим Кузьмой руководило сознание страшной виновности его перед Богом, что надобны огромные силы для борьбы с гордынностью души в ее самых тайных и скрытых проявлениях. Сумел Кирилл попрать тщеславие монашеской аскезы, нарочито отверг внешний образ добродетели и душевного покоя, и попервости даже игумен Федор не понял и не оценил его, прибегал к насилию над ним, только проницательный Сергий из Радонежа разглядел причины, по которым примерный монах добровольно принял на себя унижения и оскорбления: братия монастырская насмехалась над ним, мирские люди с презрением смотрели на юродивого, а он оттого чувствовал себя все более смиренным, кротким и благостным. Эта же причина, понял Василий, толкнула Кирилла сейчас уйти от игуменства, даже и вовсе с глаз людских скрыться.

Без удивления, с полным пониманием отнесся Василий к просьбе Кирилла дать ему охранную грамоту для беспрепятственного поселения на севере, где-нибудь возле Белого озера, он только поинтересовался: почему именно туда, а не куда-нибудь в иное глухое место? Кирилл не сразу ответил. Хотел сначала рассказать о том, что слышал он глас Пречистой Божьей Матери и видел идущий с севера свет, когда в минуту душевного согласия читал акафист «Отрешимся от мира, вознесем помышления к Небу». Но не стал своей тайной делиться, боясь опять же обвинений в гордынности или избранности, попросил кротким взглядом, чтобы великий князь не настаивал на вопросе. Получив молчаливое согласие, сказал с большой живостью, с душевным облегчением:

— А к тому же… — Тут он опять кротко и виновато взглянул в глаза Василию, чуть осекся голосом, повторил: — Да, к тому же вот брат Ферапонт послан был мной по делам монастырским в дальнее Заволжье и зело хвалит те места. Отмолви-ка сам, Фоня — слуга Божий[129].

Седой, кроткий видом инок вышел вперед:

— Земли там никем не заведомые — ничья княжеская нога не ступала, ничья христианская рука не махала. В лесу зверя видимо-невидимо — на каждом дереве соболь либо куница. А рыбы в реке — ковшом можно черпать, даже медведи ее с берега лапами гребут! Гребут и едят, прямо на бережке. Оттого, верно, мясо у тех медведей не вкусно, рыбой шибает, но и ягодников да мед ведающих косолапых пропасть. Всякой живности многое множество.

— А когда так, то крестьянам там место найдется? — спросил Кирилл и посмотрел на все еще в растерянной позе стоявших братьев Узких. — Там широко можно хозяйствовать.

Старший из братьев Кузьма первым нашелся:

— Куды как с добром! — Подумал чуток, взвешивая в уме неожиданный поворот дела и уже, видно, представляя себя сначала в дальней дороге, затем в новой насельнической жизни. Вдруг чело его омрачилось: — Вот грех какой: брательник у нас скуден телом, а в доме сам-пят. Надоть подсобить ему. Земличку житом он сам засадит, а вот подворье изжилось у него — анбар надо поновить, в скотном дворе какую малость, крышу на погребе перебрать..

— А Божьи-то люди небось тебя ждать станут! — поддержал понявший очень хорошо брата Семен. — Где уж нам самим дорогу в райскую землю отыскать…

— Мы погодим, — успокоил братьев Кирилл. — Не нынче и не завтра мы и сами отправляемся.

— А я вас снабжу жалованной грамоткой на огнищенское земледелие, — сказал Василий, и братья дружно стукнули лбами о пол.

— И нам с Ферапонтом, княже, — напомнил Кирилл. — Мы ведь уж с братцем твоим князем Андреем можайским межевую разъезжую грамотку скрепили по случаю развода его со старцами монастыря близ Судищного пути. Нам теперь охранная грамотка твоя надобна, поелику Андрей — князь удельный, под твоей державной рукой.

— Самолично Андрюшка грамотку скрепил? — усмехнулся Василий.

— Бояре его, но печать сам навесил — конь на ней скачущий, надпись: «Князь Андрей Дмитриевич».

— Удалец! Родился, помню, прямо перед самым приходом Тохтамыша в Москву… Конь, говоришь, скачущий?.. Ну что же, пора, прошел уж Андрюшка посажение, восьмой годик… — Василий говорил, а сам что-то на уме держал, решался на что-то Кирилл слушал с недоумением, ждал ответа на свою просьбу. Понял все, когда великий князь подозвал дьяков и велел одному из них писать для крестьян грамоту охранную, а другому для монахов — несудную, которая освобождала Кирилла в тяжбе с посторонними людьми от подсудности наместникам и волостителям и давала ему право судиться лишь прямо с самим великим князем. Хорошо знавшие свое дело Тимофей Ачкасов и Алексей Стромилов дружно заскрипели гусиными перьями.

Как всякие великокняжеские грамоты, эти две тоже засвидетельствовали два боярина — Иван Всеволож и брат Данилы Степан Плещеев, чтобы в случае какого недоразумения Кирилл и братья Узкие могли сослаться на этих бояр и их показаниями освидетельствовать, что грамоты истинные.

Великий князь знал, что делал. Знал он, что когда едут в новые края княжеские люди, то края эти оживают на глазах: расчищаются глухие дебри, пришлые люди селятся на новях, сеют хлеб на огнищах, основывают промыслы, и в результате в княжескую казну начинают течь новые доходы. И не мудрено, что начинает казаться князю, что все эти новины и починки — его личная заслуга, его рук дело, и уж во всяком случае — его личная собственность. Здесь у него не будет подданных, а для насельников не будет он государем, но будет хозяином, а они — его работниками, вольнонаемными слугами. А раз будут жить они на его земле, то будут ему и подчиняться, у него искать суда, ему жаловаться на обидчиков, ему платить дани и оброки, какие он будет назначать как признанный собственник земли. Если им не понравятся его порядки — вольному воля: не совершая никакой измены Василию, просто переходя к другому хозяину, могут они уйти хоть к тверскому, хоть к рязанскому, хоть к новгородскому князю, хоть к ярославскому или суздальскому — путь между княжествами чист, без рубежей. В чьем княжестве жил русский человек, тому князю и платил подати, у него и судился. Сами князья друг на друга не в обиде за это были: они одного рода, все люди русские, говорящие одним языком, исповедующие одну веру. На новые земли пусть пока едут крестьяне да монахи, а мало погодя, когда появятся виды на какие-то доходы, направит туда Василий и бояр своих — волостителей и наместников, которые станут управлять землею его именем, получая за это часть сборов — кормления, как и будет именоваться их служба. И уж что касалось бояр, то они не могут перекинуться к другому князю — это уж измена. Отъехать они могут только по истечении договорного срока, а до той поры, любо это им или нелюбо, должны блюсти интересы московского князя.

5

Василию было очевидно: главное, что сейчас ему необходимее всего, — это серебро. Много серебра — и на внутренние нужды, и на торговлю, и на ордынский выход, и на покупку ярлыка на Нижегородские земли (Василий Румянцев прислал новую тайную грамоту, в которой сообщал, что Борис Константинович всячески старается умаслить Тохтамыша). Серебро нужно было и в слитках, и в изделиях, и в монете.

Русь никогда не имела серебра собственного, зато владела такими товарами, которые ценились на вес этого металла и даже дороже: сколько шло в Европу мягкой рухляди — соболей, серых белок, горностаев, степных лисиц, куниц, бобров, крашеных зайцев, столько и серебра вывозилось с западных рынков. Потому и стала Русь богатейшей страной. Прочесть можно в старых книгах, что Владимир Мономах был в состоянии поднести своему отцу обеденный подарок в триста гривен серебра, а сын некоего Шимона, пожелав оковать гроб святого Феодосия, мог пожертвовать на это пятьсот русских фунтов серебра и пятьдесят фунтов золота[130]. Но пришли хищные степняки, и вот уж сто пятьдесят лет течет серебряная река ордынского выхода, даже и малой части его татаро-монголам хватило для того, чтобы организовать невиданно массовую для бедного на серебро Востока чеканку джучидских монет. Немудрено, что оскудела ныне Русь. Кое-что, конечно, сбережено: монахи и священники вот пожертвовали, у мирян тоже нашлось серебришко в тайных погребах — несут сейчас погорельцы, просят великого князя отчеканить монет хоть исполу. Но как бы ни много было этих погорельских половин, все это лишь крошки, из которых кучи не соберешь. А чтобы чеканку денег вести, много кадей металла надобно запасти, это знает Василий не понаслышке, а по той пробе битья русских копеек, которую начал отец десять с лишком лет тому назад.

Русская монета отбивалась во времена Владимира Святославовича и Святополка. После прихода татаро-монголов на рынках совершенно исчезли металлические деньги не только собственного чекана, но и иноземные. Роль их исполняли пушнина, кожаные «жеребья» и даже женские украшения, каменные и свинцовые пряслица. Русь была унижена, но не покорена: в истекшие полтора столетия она прошла путь от удельной раздробленности к созданию национального государства во главе с Москвой, от грабительского разорения татаро-монголами к решительной победе над ними на Куликовом поле, от разрушенного до основания хозяйства к возрождению на новом, более высоком уровне. И вот настал момент, когда Дмитрий Иванович решил, что можно перекрыть реку ордынского выхода и начать чеканку своей монеты, не боясь, что она из-за сырьевого голода быстро иссякнет, распылится по всей обширной территории Восточной Европы. Василий хорошо запомнил, что для этого отцу пришлось накопить загодя большие запасы серебряного лома.

Сейчас нужного количества серебра не было — Василий раздумывал, колебался, не решаясь приступить к чекану денег, хотя нужда в этом была острой.

Многомудрый боярин Кобылин посоветовал пошарить в сокровищницах купцов, которые одни только и могли копить и придерживать имеющий постоянную и повсеместную стоимость товар — серебро.

К гостям — купцам иноземным, живущим в Зарядье суконникам и сурожанам, можно было обратиться лишь за займом, посулив им большой барыш. Закабалять себя не очень хотелось, потому Василий решил начать с русских торговых людей. Они, конечно, не в пример гостям, были бедны и робки. В Киевской Руси торговля некогда процветала, но здесь, в земле Залесской, она так и не смогла по-настоящему развернуться, ибо некуда и нечего было возить на продажу. С полуденной стороны запирает Русь беспокойная степь, с закатной грозит враждебный и скорый на захват чужих земель Запад. И на две другие стороны света не подашься: на рассветной — хищные азиаты да непроходимые пустыни, на полуночной — вечная мерзлота тундры, льды Студеного моря. В смутное время торговля не обеспечена особенно, а оттого ведется лишь мелкая торговлишка. Порой из города выглянуть страшно: в каждом лесу разбойник ждет, в каждом овраге душегуб караулит. Далеко с караваном не отправишься: что успел одолеть за светлое время суток, не остался гол да нищ — и то слава Господу! Да еще в каждом городе свои порядки, свои мытники и тиуны, разоришься на одних поборах.

Конечно, хорошо, что есть на Руси множество рек и речек — это множество торговых путей и тропинок, однако как выбраться на широкую купеческую дорогу? Помочь сделать это им мог только великий князь, а за помощь надлежит благодарить… А чем, кроме серебра, может купец отблагодарить государя? Это и имел в виду старейший боярин Кобылин по прозвищу Кошка.

Василий начал с самого богатого и известного на Руси купца, давнего Киприанового знакомца Игнатия, того самого, что первым привез в Москву известие о страшном поражении южных славян на Косовом поле. Игнатий много лет ходил торговым путем через Сурож и Трапезунд в Персию, Малую Азию, на Константинополь. Когда он шел из Руси, его товаром были мягкая рухлядь, юфть, однорядки, шубы, холсты, воск, рыбий клей и рыбьи зубы, бобровая струя, амбра, мед, мечи, кольчуги, ножи, седла, стрелы, посуда, а также иногда и рабы. Обратно он вез ткани и вина, красители и благовония. Теперь, когда Балканы подпали под турецкое владычество, Игнатий решил больше не ходить южным торговым путем, а поискать новые — в западные страны. И оказалось, что в этом своем стремлении он руководствовался не одной лишь своей выгодой или простым желанием, но интересами Руси: серебро можно было заполучить только на рынках Европы. И был умен Игнатий, и умел мыслить по-государственному.

События на Косовом поле интересовали Василия, но особенно волновали они Киприана, который начинал свою службу в тех местах и бросил их, поменяв на Русь, после немалых колебаний. Теперь вот оказалось, что решение его было очень дальновидным: над Сербией вместо православного креста водружен магометанский полумесяц.

— Сербы, босняки, болгары, валахи, албанцы сражались с изумительным мужеством, — рассказывал очевидец битвы Игнатий, — однако потерпели страшное поражение. Они были сильны и, наверное, одержали бы победу, если бы не исконный славянский порок — разлад и несогласие среди воевод. В войске предводителя сербов князя Лазаря были добродетельный герой Милош Обилич и злой Вук Бранкович. Обоим им было суждено сыграть видную роль в Косовой битве. По чьему-то наговору князь Лазарь обвинил Милоша Обилича в будто бы задуманной им измене. Милош отразил обвинение и заявил, что измену задумал не он, а Вук Бранкович, а он же намерен во что бы то ни стало убить султана Мурада. Так и произошло. Сербы бились храбро и мужественно, но победа была не на их стороне. Пал старый Юг-Богдан со своими девятью сыновьями и со всем своим войском, погибли и Мрнявчевичи со своими дружинами. Такая же участь постигла и герцога Стефана. Но сам князь Лазарь еще оставался жив и мог бы еще победить, но проклятый Бранкович предался туркам, погибло все славное войско Лазаря, а сам он принял мученическую кончину. Когда султан Мурад осматривал покрытое бесчисленными трупами поле битвы, из груды убитых поднялся Милош Обилич. Он приблизился к Мураду как бы для Приветствия и ударил его кинжалом в живот. А имя Вука Бранковича вызвало во всех Балканских землях горькое проклятие. — Так закончил Игнатий рассказ о Косовой битве, да вдруг и спросил: — А верно ли, великий князь, говорят, что брат твой Юрий галицкий уже начал бить свою серебряную деньгу?

Для Василия это было неожиданностью. Правда, он говорил Юрику, что надо будет начать чеканку монет не только в Москве, но и во всех удельных княжествах, благо каждый князь имеет право делать это, даже и полуторагодовалый Константин, чье «государство» состоит из ничтожных братниных наделов — одного сельца с одноглавой церковью да двух крестьянских дворов. Юрик поторопился заиметь собственные деньги раньше самого великого князя — это само по себе не вызвало бы недовольства Василия, если бы он не догадался сразу же о причинах братниной поспешности.

Когда Василий объявил дяде Владимиру Андреевичу и братьям о своем решении начать чеканку монет, то сказал, что он сам, как великий князь, обязан на лицевой стороне деньги печатать имя Тохтамыша, а они все, князья удельные, имеют право свою зависимость от Орды не выражать, ибо зависимы лишь от великого князя московского и лишь через него могут сообщаться с татарским ханом. Тонкость эту не все знают, вот Юрик и решил выхвалиться: смотрите, какой я смелый — сам по себе князь!

Василий, однако, не выказал своей досады и слукавил перед Игнатием, ответив:

— Мне ведомо это. Серебряная копейка Юрика будет пока лишь в его уделе обращаться, пока мы не напечатаем денег в довольном обилии. А для этого надобен нам металл многоценный…

Игнатий понял все. Он, собственно, заранее знал, зачем зовет его великий князь, и даже обговорил уже свои намерения с другими русскими купцами, а сейчас поделился ими:

— Мы сдаем в казну свое серебро, а ты нам взамен перепечатаешь «кожаные деньги». — И он показал связку старых беличьих шкурок, на которых не было шерсти и которые решительно ни на что не годились. — Каждая скора должна иметь беличью головку и не меньше двух лапок, тогда она сойдет за «деньгу». Восемнадцать таких белок идут за алтын[131], если ты, великий князь, подвесишь сбоку на шкурке кусочек свинца со своей печатью. Конечно, в Риме или Париже даже за целую телегу таких «денег» не отпустят хотя бы и один пирожок с аминем или одну стеклянную бусинку, но в наших северных землях на них можно все покупать, за них можно все продавать. Мы отвезем зырянам хлеба, ремесленных поделок и этих «денег», а у них в обмен заберем накопившуюся мягкую рухлядь: давно там уж не было купцов.

— А пушнину повезете в Рим да Париж?

— Ну да, — весело улыбнулся Игнатий, — и вернем себе все серебро, которое сейчас тебе уступаем.

— А Стефан Пермский не оскорбится за своих прихожан? — вставил слово Киприан. — Они вам белок, а вы им гнилые шкурки…

— Нет, святитель, не просто это шкурки, но с царской печатью. А торгуют они только между собой — мясом, рыбой, хлебом, квасом, медом, — им и не надобно серебро.

— Однако Стефан в последний свой приезд в Москву попросил у меня несколько монеток, значит, надо им? допытывался митрополит.

— Да, да, — согласился Игнатий, — надо. Они монетами закрывают глаза убитому медведю, чтобы тот «не видел», как они будут есть его мясо, и не причинил бы им потом за это никоего вреда… Они-ведь, как дети, пермяки-комики-то… Я был там. — Игнатий, как все купцы, был словоохотлив, любил рассказывать о землях, в которых побывал, о людях и обычаях, с которыми познакомился.

Василий слушал его, а сам радовался неожиданно удачному обороту дела: подмога купцов может быть очень существенной.

А впереди великого князя ждали между тем и другие славные неожиданности. Предстояло ему воочию убедиться, что привычка жить заодин, всем в единстве, как один человек, составляет главную идею народа, объединенного словом: Москва. Привычка не искать опоры на стороне, а надеяться на себя, на собственные силы и возможности и выработала на Руси ту особую народную твердь, при которой жертвенность и единомыслие столь естественно проявляют себя сразу же, как того потребуют обстоятельства: в дни стихийных бедствий ли, в уплате ли проклятого ордынского выхода, когда надо лишать себя и собственных детей куска хлеба, чтобы наскрести полтину с дыма, в случае ли необходимости собраться всем от четырнадцатилетних отроков до шестидесятилетних старцев — всем, кто только способен держать в руках копье, и в едином душевном порыве выступить против Мамаева сброда… Нет, неспроста Дмитрий Иванович в грамотах своих духовных да договорных многозначные обмолвки допускал: «А если нас Бог избавит, освободит от Орды…», «А если отдалится от нас Орда», «А если переменит Бог Орду» — великий князь выражал чаяние не свое личное, но всенародное, он крепко стоял на своей русской земле и крепко верил в нее. Вера в народную твердь одномыслия и готовности быть всегда заодин впервые остро ощутилась Василием именно сейчас, когда он при виде несчастной Москвы начал было предаваться унынию и отчаянию, и часто повторяемый Киприаном и отвлеченно звучавший псалом «Основаяй землю на тверди ея» стал сейчас наполняться смыслом вполне определенным.

6

Не просто было Василию решиться на начало массовой чеканки монеты: дело новое, неведомое, а воспоминание о недавнем сраме с литьем колокола было слишком свежо. Он часто рассматривал отцовскую копейку, на лицевой стороне которой изображен святой Георгий с копьем, а на оборотной кудреватый вензель, очень похожий на решето, подбрасывал монетку в воздух и, зажав ее в ладонь, ворожил: «Копье аль решето?»

— А у нас, — говорил британский посланник, — когда предают себя в руки судьбе, загадывают: «Голова или хвост». — И протягивал Василию бронзовую денежку с изображением государя на одной стороне и льва с хвостом на другой. Увещевал: — Чеканка денег — дело не хитрое, любому ювелиру, даже и малоискусному, по силам.

И француз один, выдававший себя за бывшего главного гравера королевского двора, а ныне подвизавшийся по купеческой части, показывал золотого «ягненка» и хвастал.

— Моя работа… Хоть из золота, хоть из серебра могу. А надо, так и деньги для нищих — медные — отолью, только прикажи, государь.

Про умение отливать говорил и толмач ордынский.

Федор Андреевич Кобылин мрачно слушал всех, отговаривал Василия, прибегнув даже к грубоватой лести:

— Мы с тобой, княже, и сами в ювелирном рукомесле искусны. Ты вот и кованью, и кузнью володеешь, любую оборонную работу можешь исполнить, хоть прорезную, хоть чешуйчатую или ячейчатую… И грановитая у тебя идет, и дорожчатая получается, и ложчатая — всякая. А я еще при Дмитрии Ивановиче деньги бил — без всякого отлива, из проволоки.

Василий все это знал, однако колебался: «Копье аль решето?» И то понимал, что негоже играть в отгадыши, что никак не можно наобум такое дело пустить, все надобно хорошо размыслить да рассудить.

По настоянию Кобылина он решительно отказался от услуг иноземцев и, стало быть, от принятого на Западе и в Орде способа чеканки денег из заранее отлитых монетных кружочков. Стали искать по всей Москве серебряных дел мастеров, которые бы помнили, как отбивали монеты при Дмитрии Ивановиче. В числе отцовского наследства были золотые утвари «Макарова и Шапкина дела», однако ни этих мастеров, ни их потомков отыскать не удалось. Но нашлось, однако же, много таких людей, из которых Василий смог самолично отобрать будущих весцов и ливцов, плющильщиков и бойцов, плавильщиков и резчиков штемпелей, чеканщиков и подкладчиков пластинок, а также тех, кто будет заниматься проволакиванием серебряной проволоки, подбором с полудорогого copy — пленочек и брызг серебра вокруг наковальни бойца, колоды чеканщика.

Много требуется людей умелых, знающих и надежно честных. Все они поступали под руку Кобылина, который и занимался всей организацией дела над Набережным садом близ Боровицких ворот. Данила Бяконтов, как видно, чувствовал себя уязвленным, хотя и не хотел выказывать этого, старался вид такой сделать, словно бы Кобылиц и не заехал его, держался с показным высокомерием и позволил себе в присутствии Кобылина сказать:

— Василий Дмитриевич, хоть и надежны чужие люди, однако свое пасти надо.

Федор Андреевич отповедал добродушно:

— Что же ты колокольную медь-то не пас? По всей Москве разбежалась…

Василий примирил бояр:

— Будешь, Данила, казначеем, ты деньги-то считать зело борзо умеешь, помню, в Подолии…

Данила взмолился взглядом, и Василий не стал выдавать своего приближенного любимца, добавил строго, по-деловому:

— Деньги складывай в кади и опечатывай. Расчет с купцами и издольщиками ведите вдвоем, чтобы ни их, ни меня не обмануть.

Ордынский толмач вился возле Кобылина, как оса возле дыни, норовил в доверие войти, сообщал как словно бы великую тайну:

— В том году, когда вы Мамая разбили, хан Тохтамыш провел в Сарае монетное преобразование. Вместо тех денег, что при Узбеке и Джанибеке чеканились, он новые серебряные монеты ввел. А со старыми знаешь как поступил? О-о, мудрый Тохтамыш!.. Он старые дирхемы обрезывал в знак своей власти и пускал вторично в обращение. А срезанное серебро — в казну, для новых монет! Каково? Подскажи великому князю, пусть так с отцовскими деньгами поступит.

— У нас их мало осталось.

— Когда объявите народу, что необрезанные деньги недействительны, сразу много прибудет.

— Нет, казнь обрезания отцовых денег наш великий князь не допустит!.. Фряжский гость посоветовал ему тайно плавку серебра чем-то разбавить, но Василий Дмитриевич отповедал: «На подмесы мы не пойдем».

Ордынец опечалился — видно, очень хотелось ему на новый монетный двор проникнуть: выведал бы все, да, глядишь, притом какая-то толика серебра бы к рукам пристала.

Не только фряжский гость да ордынский толмач не видели ничего дурного ни в казни денег, ни в злом примесе, даже и митрополит Киприан посоветовал Василию не выдерживать очень уж строго монетную стопу. Сделал он это, по своему обыкновению, очень хитро, невзначай словно бы и преследуя свои более дальние цели.

7

Приступили к чеканке после торжественного молебна с крестным ходом, в котором участвовали великий князь с великой княгиней, все знатные бояре, митрополит с епископом и церковным причтом; со святыми иконами и хоругвями, мощами, кадилами, дароносицами, с пением толпы и молитвами священнослужителей и богомольцев явились все к Набережному саду.

Кобылин дал знак денежным мастерам, и работа пошла дружная, слаженная, быстрая — веселая работка! В плавильную печь загружали лом серебра — то, что было когда-то кубками, ковшами, чашами, блюдами, ожерельями, цепями, поясами, украшением конской сбруи. Расплавленный металл выпускался в глиняные опоки, где получались серебряные прутки. А дальше — самое интересное.

Серебряные прутки надо протянуть через волочильную плиту в проволоку, из которой потом нарубить чурок — монетных заготовок. Сначала пробовали делать это с помощью испытанного ворота, но то ли воспоминание о недавнем литье колокола угнетало, то ли что-то не рассчитали, но ворот то рвал проволоку, то вытягивал ее разной толщины, что никак не годилось, ибо ради одинаковости веса будущих монет вся затея с проволокой и была начата. Кобылин уж стал подумывать, не отказаться ли от проволоки да не начать ли литье монетных кружочков, но нашелся среди л и в — ц о в, как всегда находится в рабочей артели, человек бывалый, на выдумки гораздый. Присоветовал этот глуздырь волочильную плиту укрепить на двух низких деревянных пеньках так, чтобы работник мог садиться перед нею на подвешенные к высоким столбам качели, держа в руках клещи. которыми захватывал проволоку у самой плиты. Сам же этот глуздырь и работать вызвался, уцепив выглядывающий из волоки конец серебряного прутка, он что было мочи отталкивался ногами от столбов, улетал на качелях задом наперед и крепко держа клещами тянущуюся следом проволоку. Как только чувствовал, что качели больше не понесут его, а, напротив, свалятся вниз, отпускал клещи, мчался вновь к волочильной плите, где начинал все сызнова. А весцы, загружавшие лом серебра в печь, полученную проволоку рубили на одинаковые по длине, а значит, и равновесные куски. Полученные чурки предварительно взвешивали всей массой, чтобы можно было подсчитать и сообщить хозяевам серебра, сколько металла ушло на угар да в отбойные крохи. После этого к делу приступали бойцы. Они одним ударом ручника плющили чурки с помощью гладких чеканов. Получались пластинки неправильной, но одинаковой формы. Такими же потом и деньги в окончательном виде выходили. Пластинки шли сначала в отжиг ручным горном прогревали их для большей мягкости, но не плавили. И тут самая сладкая часть работы, которую выполняют чеканщик со своим помощником: подкладчик пластинок удерживает заготовку монеты на нижнем, закрепленном на верстаке штемпеле, а сам мастер наставляет вершник, бьет ручником по свободному штемпелю резко и сильно, только один раз, иначе либо непробьешь изображение, либо смажешь его.

Серебро и перед плавкой, и после него взвешивается на равноплечных коромысловых, с двумя чашами, весах и на безмене, с одной чашей, крючком и передвижной гирей. Взвешиваются и готовые монеты. У Василия Дмитриевича были складные весы, хранившиеся у него в кожаном футляре. Каждая вновь отбитая монета проходит через его руки, иные из них он на выборку взвешивал, а затем все их передавал Даниле, который ведет счет новым деньгам. Работенка ответственная и не простая: чтобы сложить в кадь один полуфунтовый рубль, надо отсчитать сто самых тяжелых монет или двести среднего веса, а полушек — тоненьких серебряных пленочек — аж целых четыреста!

Даже и под тусклым небом ослепительно блестят новые деньги, глаз не оторвать от их привораживающего дорогого отсвета. И тем загадочнее было поведение появившейся вдруг на монетном дворе Янги: она словно бы не замечала ни монет, ни безмерно озабоченных ими людей, смотрела лишь на великого князя да чуть скашивала порой мимолетный взгляд на сидевшую рядом с Василием в столь же богатом, обитом рытым бархатом кресле великую княгиню.

Янга пришла не одна — с Мисаилом-Маматхозей, который испуганно таращил глаза, словно бы ничего не видел и ничего не понимал. Янга разъяснила:

— Глашатаи твои, великий князь, зовут московлян всех вынимать какое ни на есть серебро из погребов, скрыней, бретьяниц, оглашают, что много тебе его надобно… Так ли?

— Так! — подтвердил Василий, глядя мимо боярыни и богача коновала Мисаила. Напрасно согласился ее при Софье оставить. Больно шустра и заметна. Странно, что все Время он чувствует себя с нею настороже, словно ожидая постоянно от нее чего-то недоброго, какой-то выходки последней.

— А красив, однако, этот крещеный татарин, — склонившись к мужу, ровно сказала Софья. — Смотри, какие яркие глаза, ямочка на щеке… От него и дети красивые пойдут.

— Не в обычае у нас женщинам красоты чужих мужиков обсуждать, — так же ровно, бровью не шевельнув, отозвался Василий.

Софья не смутилась, как было бы еще несколько недель назад, не поморщилась, что замечание ей муж сделал. Будто и не слыхала.

— Нос только… несколько в сторону глядит, так это от меча или стрелы титло. Так что дети все равно красивые пойдут, — повторила.

— Вот я и хочу тебе много серебра дать, чтобы ты денег набил и купил себе все, что захочешь. Нижний Новгород или Верхний вместе со всей Литвой… — Голос у Янги звенел и срывался, хотя говорила она уверенно, как бы даже высокомерно. Глаза ледяные, щеки пылающие. Хороша-то, хороша — по-недоброму, грозно.

Василий даже и не нашелся, что ответить, и Софья затаилась, ожидая каверзу от этой не в меру бойкой и дерзкой боярыни. И серебра хочется, и как бы неприличность какая не произошла, проще сказать, свара.

— Мы тебе дадим серебра столько, сколько во мне весу. Верно, Мисаил? — Прищурилась, покачала носком сапожка щегольского, сафьянового.

Мисаил-Маматхозя растерянно улыбался, но вопрос понял:

— Еще и такого человека, как я, можно из нашего серебра отлить. На трех конях приторочено было.

Разговор принимал какой-то шутейный оборот, денежные мастера прекратили работу, а Василий напряженно ждал, чем закончит Янга свою затею. А она не стала тянуть:

— Мисаил, когда был Маматхозей и когда приходил со своим Тохтамышем в Москву, много серебра… нашел, так много, что ни унести, ни увезти не мог… Да я ему еще тогда помешала… Тогда, в тот август, когда ты, великий князь, со святителем и матушкой своей из Москвы удалился, он ведь меня… заприметил, да… А серебро в землю зарыл. Где? Не ведаю. Он сам скажет и покажет, но при условии одном — что я тоже княгинею стану… Хочу тоже в короне быть, вот как она.

Василий не сразу понял, что хочет сказать Янга. Раньше это поняла Софья Витовтовна, спросила:

— Ну да, а князем будет он? — И показала на Мисаила.

Василий вздохнул с облегчением: у князей и крестьян, у бояр и смердов одинаково именуют жениха и невесту князем и княгинею, одевают невесте на голову пятилучевой венец, какой постоянно носит княгиня по званию и положению своему.

— Дозволь, великий князь! — И Янга с каким-то обморочным вскриком пала на колени, уронила голову на руки Василию.

— Благослови их! — резко и властно произнесла Софья.

Василий не мог выйти из оцепенения, смотрел растерянно на гладко причесанную голову Янги, чувствуя ее теплую тяжесть и шелковистость и прикосновение нежных губ, прижавшихся к его ладони.

Софья встала с кресла и помогла подняться Янге — грубовато, с несколько даже брезгливой гримасой на лице. Повторила:

— Благословляй, великий князь!

Слыша, как бухает в груди сердце, Василий заговорил невнятно, неуверенно:

— Свадебные-то месяцы прошли, Великий пост на дворе… Теперь до Семина дня…

— Да, конечно, — Янга подняла наполненные слезами глаза, улыбнулась зимним солнышком. — Мы подождем.

— Подождем! — эхом отозвался Мисаил.

Жена, она, конечно, жена, куда денешься!.. Но боярыню Янгу увидеть, в глаза ее посмотреть, будто выйти в сад на рассвете, на самой заре — знобко, роса и алое сияние неба над сонной еще листвой, теремами, дымной, в тумане, излучиной реки. Схватывает тебя всего, как в детстве, мурашками, то ли крикнуть чего-то хочется на весь мир, то ли руками замахать, как крыльями, и взлететь над рекой, над куполами, над островерхими шатрами крыш туда, где облако к облаку соседится: поплыли, мол, вместе?

Вот такое вот было мгновение, Василию привидевшееся и в глазах, в слезах у боярыни отразившееся со всеми куполами, облаками, златовершими от зари садами.

— До Семина дня далеко, через семь недель Светлое воскресение, а там Красная горка, — большие познания выказала неожиданно Софья, — А серебро сейчас, — то ли попросила, то ли приказала она.

Мисаил нахлобучил на голову лисий треух:

— Айда!

Оказалось, что зарыл свой клад Мисаил, «когда был Маматхозей», совсем рядом с Кремлем, под одним из амбаров пристанища Амбар сгорел, но Мисаил все равно безошибочно и сразу же указал место.

8

Похоже, что Маматхозя грабанул кого-то из богатых купцов, а может, и к великокняжеской казне или митрополичьей ризнице прикоснулся: закопанный им мешок из конской кожи набит был сплошь русскими денежными слитками — киевскими шестиугольными литами, новгородскими гривнами серебра, целыми и разрубленными на половинки, рублями. Было несколько клейменых полтин, два глиняных горшка с мелкими монетами.

Мисаил наблюдал, как грузится из ямы на запряженные парой лошадей сани его серебро, во взгляде карих его глаз читалось сокрушение и запоздалое сомнение, но недолгими они были: еще звякали заступы, ковыряя мерзлую землю, а он уж отвернулся от утраченного своего богатства, в глазах замерцали звездочки, когда увидел он Янгу. А к Василию обернулся уж с широкой улыбкой:

— Теперь моя Янга?.. Благослови, государь!

— Благословляй же! — подтолкнула супруга Софья.

Василий с недоумением посмотрел на ее сердитое лицо, потом на счастливое и ждущее Мисаила. Сказал словно бы в раздумье.

Я благословляю моих бояр, когда они, уже обвенчанные, на свадебном поезде ко мне приезжают Вот ужо на Семин день, когда осень в очи заглянет Сказал и метнул взгляд на Янгу И мгновенный ответ ее получил — вспыхнул блеск в заплаканных глазах и тут же затаился под скорбно изломанными тонкими бровями Этот обмен взглядами никем не был замечен, но только Софья поняла, сердцем почувствовала, что что-то решительное произошло между этими двумя людьми… И она снова вмешалась.

Свадебный поезд привозит государю свои подарочки, а ты загодя получил Да еще какой подарочек! Загодя и благословляй!

Василий смотрел на Янгу прямо и строго, и в безобманности слов его Софья не могла сомневаться. хотя и не совсем ими довольна осталась, — он сказал:

— Дозволяю тебе, Янга Синеногая, поступать так, как сердце повелит Вольна ты выбирать себе любой жеребий, любого супруга.

Янга поклонилась в пояс, скрывая лицо.

— А тебе, Мисаил, благодарение от Русской земли за то, что вернул ей у нее же нахватанное.

Мисаил слишком хорошо понял смысл последних слов, поторопился объяснить:

— На трех конях было приторочено. Один рязанский, второй — нижегородский, московский только один.

Кожаный мешок за почти десятилетнее время лежания в земле сопрел, рассыпался на куски, поэтому решили на всякий случай копнуть поглубже вдруг что-то из клада само по себе схоронилось. И правильно сделали, в мягкой, и сухой уже на саженной глубине глине, лопата звякнула — обнаружился сначала один тяжелый обод из серебра, затем второй, третий… Мисаил с изумлением смотрел на них, замотал головой.

— Это не мои… Это я не нахватывал, не клал.

Не трудно было догадаться, что кто-то еще раньше облюбовал приметный и скромный взлобок на берегу реки Москвы для своего клада, но кто именно и когда? Киприан внимательно рассмотрел арабские надписи на поясах и обручах, удивленно покачал головой.

— Однако раньше той поры, как Андрей Первозванный пришел на Русь с евангельским благовестием[132].

— Значит, когда еще и Москвы самой не было, раньше Юрия Долгие Руки? — Василий в нетерпении спрыгнул в яму.

Вслед за серебряными, искусно окованными изделиями стала обнаруживаться в еще более глубоко развороченном, песчаном уж нутре разная хозяйственная утварь — ножи, глиняные черепки, деревянные поделки.

— Была Москва — нет ли, однако люди жили. Такие, как мы, люди, — говорил Киприан, а Василий слушал его неверяще, не пережив изумления.

Думал он, что был тут со дня сотворения мира кондовый бор, из которого срубил пращур Юрий Владимирович первую городьбу Москвы, а Иван Калита затем и кремль первый, дубовый… А теперь что же выходит?.. Москва была тут всегда?. Люди в ней жили… И они тоже радовались, любили, тушили пожары, отстраивались, рожали детей, работали, пили-ели и били посуду — вон сколько черепков… Черепки эти ни к чему, а вот серебряные вещи кстати: можно из них отчеканить монеты. И может быть, когда-нибудь эти монеты станут единственным свидетельством того, что был тут стольный град Руси. Откопают когда-нибудь люди эти серебряные деньги, прочитают, как Киприан сейчас прочитал, скажут: «A-а, это Василий Дмитриевич сын Донского, извел арабские обручи на деньги для Орды…».

А Киприан между тем, утратив интерес к обручам, внимательно рассматривал новгородские гривны серебра. Что-то явно заинтересовало его в них, он заговорщически отозвал Василия в сторону, показал тусклый брусок:

— Смотри, сын, шов какой!

— Что же?

— Литье двойное… Слышал я, что были среди новгородцев безумные люди[133], правда, значит.

— Так что же? — все еще не понимал митрополита Василий. — Переплавим, олово и медь в угар перейдут, а серебро чистое останется.

— А зачем переплавлять? Вези их Тохтамышу так. Ты ведь не виноват, ты не в ответе за безумных новгородцев, а хан басурманский не поймет, да и поделом ему.

— Почему же не поймет? Ты ведь разглядел?

— Ненароком. Да и ведомо мне было, слышал я про тайну сию. Самая тяжелая часть из другого, низкопробного серебра, а доливка уж подлинная. А Тохтамыш рад будет им, ведь для крупных расчетов эти слитки удобнее всего.

— Все слитки такие?

— Нет, только те, что короткие и с горбатой спинкой…

— А гоже ли это, святитель, не подлог ли это?

— Говорю же тебе, сын мой: ты-то тут ни при чем! Ты и не знал будто…

— «Будто»?..

— Ну да! К тому же… — Киприан умолк, смотрел на Василия в раздумье, словно бы не решаясь выдать какую-то тайну. Решился-таки: — К тому же надо сказать тебе… Хотя лучше не сказать, а показать. Пойдем-ка в мою ризницу.

Киприан действительно тайну выдал да еще и такую оглушительную тайну. Василий на какой-то миг дар речи потерял — хотел удивиться, возмутиться, крикнуть, что это ложь, но язык не слушался его, губы словно морозом свело. Наконец выдавил из себя с сомнением и болью:

— Что же, святитель… Отец мой обманщиком был?

— Я этого не утверждаю, Василий Дмитриевич, — лисой вился Киприан, — смотри сам: вот монета, отбитая Дмитрием Ивановичем в шесть тысяч восемьсот восемьдесят втором году, вот та, что появилась через шесть лет, сразу после разгрома Мамая, все они одинакового веса, их в рубле двести штук, и рубль, из них составленный, вполне полновесный. А теперь возьмем монеты, которые Дмитрий Иванович отбил для Тохтамыша после погрома Москвы, их в рубле тоже двести, а весят они, смотри, много меньше полфунта, надо еще тридцать штук добавить, чтобы прежний рубль получился, каково?

— Но я ведь тоже такую монету чеканю! Значит, я тоже обманщик?

Киприан развел руками, прошелестев золотой парчой.

— Нет, я не хочу ни примеса, ни обвеса…

И опять Киприан ответил молчанием.

Первым побуждением Василия было немедленно прекратить чеканку монет, а уже готовые пустить в переплавку. С намерением сделать так он шел торопливо от митрополичьего двора через площадь к Боровицким воротам, а чем ближе подходил, тем больше замедлял шаг. Вовсе остановился, пораженный догадкой: «Если я прикажу увеличить вес новой деньги, значит, я признаю, что мой отец совершил подлог… Нет!»

9

Федор Андреевич Кобылин подтвердил, что вес монет был занижен по приказанию великого князя Дмитрия Ивановича и что было дано в свое время разъяснение причин этого, но вот каковы они, в чем заключались, старейший боярин то ли не понял, то ли запамятовал за давностью времени. Допускал Федор Андреевич предположение, что сделано это могло быть с целью получения прибыли, ибо с серебром было на Руси после нашествия Тохтамыша особенно трудно.

«Денга» — от татарского «тэнга», а это название заимствовано у индусов, которые завели у себя после прихода Александра Македонского монету «танка». На Руси назывались деньги еще и копейками, и мортками, но как ни называй, ее в рубле должно быть сто штук, а рубль известен как серебро высокопробное и полновесное на всех рынках мира, охотно имели с ним дело генуэзцы и фряги, немецкие и византийские торговые гости. И нет, не мог Дмитрий Донской пойти на подлог, что-то тут не так, но что?

Еще больше, чем количество отбитых денег и их вес, беспокоил Василия их внешний вид. Монеты — не просто мера стоимости, средство платежа, накопления и обращения, это еще и дело большой политики, внутренней и международной. Первую монету на Руси после прихода татар Дмитрий Иванович отбил в 1374 году, потом в 1380-м, мелкие партии чеканились и в другие годы и имели полноправное хождение на западе и на востоке, можно было ими расплачиваться на рынках Булгар, Сурожа, Карокорума. Были это все русские копейки, на которых изображался святой Георгий с копьем, но затем Тохтамыш, желая отомстить Дмитрию Ивановичу за унижение, потребовал после 1382 года чеканить монеты с именем хана. Копейки, или денги, стали носить полурусский, по-лутатарский характер: на лицевой стороне помещена надпись по-арабски: «Султан Тохтамыш-хан — да упрочится царствие твое», а на обороте печать великого князя Дмитрия Ивановича, изображающая петуха или человека с секирой. С сюзеренной арабской надписью и арабской легендой во славу султана Тохтамыша печатал сейчас монеты и Василий, лишь на одной стороне указывая свой великокняжеский титул. Что и говорить, унизительно для русского государя, но Василий сознательно пошел на это. Слитки хоть и тяжелы, но привычны и тусклы, как тускломертвенный блеск снулой озерной рыбы, другое дело — новенькие монетки с именем хана. Так повесомее должен выглядеть выход, который Василий собирался отвезти собственноручно. Мешки и кади, доверху наполненные блестящей монетой, не могут не произвести впечатления. Пусть порадуются ордынцы тому, какой у них на Руси улусник, покорный да признательный, пусть не врага, но друга — другого такого же, как он, ближнего и равного человека видит Тохтамыш в новом великом князе московском, пусть, пусть покуда… Не век же будет эта проклятая зависимость, ведь переменит же Бог Орду, не всуе слова эти пишутся во всех духовных русских князей последнего времени, скоро, скоро… Но покуда — терпение, благоразумие, рассудливость.

В чеканке денег самым ответственным и сложным делом оказалась подготовка штемпелей: вырезать их не всякий может, а служат они недолго. Ханский оборот монеты был неизменным, и штемпели для него резал один мастер. Русскую сторону Василий велел делать неодинаковой — с петухом, с четвероногим животным и скорпионом, с воином поколенно и по пояс, с человеческой большой головой. Но самой главной печатью, конечно же, был ездец, сам по себе уже служивший символическим изображением самого князя, но и с подписью же: «Князь великий Василий Дмитриевич».

Изображение ездца сделал для резчиков Андрей Рублев, нарисовал красками на гладкоструганых осиновых плашках, а мастера уж сводили их на железные штемпели.

Полюбившийся Василию с детских лет Андрей-монашек вызывал у него сейчас чувство неизбывного доверия, слова его, произносимые им спокойно, негромко и с безоглядной прямотой, воспринимались Василием как глас самой истины.

— Как думаешь, Андрей, мог отец мой сделать монеты нарочно легкими, чтобы прибыль получить? — спросил Василий после объяснения с Киприаном и услышал ответ чаемый и желанный:

— Нет Дмитрий Иванович был человек праведный Андрей ответил сразу же, без какого-либо раздумья ни тени сомнения у него не было. Василию даже и стыдно стало за свой вопрос, и он так оправдал себя в собственных глазах: «Я сам это знал, мне надо понять просто, зачем монеты сделаны легче». Перед Андреем своего смятения не выказал, отвел разговор:

— Так-таки не будешь ты храмы больше расписывать?

Вместо ответа Андрей, по обыкновению своему, потупился. Привычка ли такая, столь ли застенчив и робок он, но всегда вот так: чуть склонит набок голову, клинышек русой бороды его словно бы под мышкой правой руки спрячется, а глаза смотрят из-под бровей добро, кротко и всепонимающе. Но нередко бывал Андрей и разговорчив, словоохотлив, а так вот замыкался, видно, когда не хотел говорить или не знал, что сказать.

Он пришел в Москву вместе с другими изографами и зодчими Троицкого, Симоновского, Андроникова и других монастырей, чтобы отстроить и расписать в городе безвозмездно, в качестве помощи погорельцам несколько церквей. Андрей был в артели старца Прохора с Городца, однако через несколько дней пришел на княжеский двор и сказал Василию, что не хочет писать фрески в храме и иконостасы, но лучше будет в монастыре книги разрисовывать, штемпели и печати резать, а может еще и новые княжеские повал уши изукрасить изнутри рисунками забавными.

Василий поначалу не понял причин такого настроения известного уж на Руси изографа, однако обрадовался:

— А еще и крытые переходы в придворный храм распишешь? Как в Киевской Святой Софии?.. Видел я там на лестницах: красками писана княжеская охота, конские ристалища…

— То, княже, по сырой штукатурке писали византийские мастера… Вот будешь Благовещенский каменный храм ставить, как наметил, тогда, может…

— Почему «может»? Ты же обещал?

Андрей опять молчаливо потупился — не захотел отвечать. Василий попытался его разговорить:

— Ведь пишут и сейчас Прохор, Данила, Феофан и другие иконники по сырой извести, а ты почто не с ними? Тебя ведь много хвалили, я слышал?

Андрей пошевелил тонкими губами, словно бы желая воздуху побольше в себя забрать, с духом собраться для признания. В серых с голубыми искорками глазах его зародилось мимолетное смятение, совсем краткое, проблеском, тут же взгляд его снова стал прям, выражая покой души, полный и нелицемерный:

— Когда у Сергия на Маковце я был, мастера византийские пришли поновлять фрески в Троице. Мальцов привечали, дозволяли растирать разноцветные камешки на краски. Я изо всех сил старался, нравилось мне чудное их занятие. Мало-помалу научился и кистью владеть. Взяли меня в артель, был травником, потом доличником. Два года уж, как не только одежду и фон, но и лики мне стали доверять, а там работа тонкостная, мастерства доброго требующая. А Феофан Грек посмотрел на мое исполнение да и сказал: «Божья отмета есть на тебе, но большого мастера из тебя не получится, поелику оторопей ты очень, душа у тебя голубиная. А в нашем деле высокий, соколиный взлет надобен…»

— Ты обиделся, стало быть? — догадался Василий и сразу увидел, что неверно догадался: тонкое лицо Андрея исказилось болезненной гримасой досады, он даже вздохнул с большим сожалением: что же ты, мол, такой не сметливый, а еще великий князь!

— Како! Я обрадовался словам тем!.. Подумай-ка. «Большого»! Я не дерзаю большим быть, мне бы хоть малехоньким, но лишь бы мастером, ведь лики святых писать… — он запнулся, закончил с отчаянным чистосердечием, даже голос у него надтреснуто осекся, глаза обволоклись слезной блоной: — Неужто, княже, и впрямь сердце сокола надобно?

«Завида грызет, — решил про себя Василий, не знавший тогда еще, что перед ним стоял человек, по природе неспособный досадовать на чужую удачу, зариться на сторонний талант. — Жалеет, что сердце голубя у него, а не сокола». — И это заключение неправым было: не жалел, а сомневался и вопрошал Рублев, он пытался осмыслить то, к чему Василий и прикоснуться умом пока еще не мог, что было слишком далеко от его государственных забот. Но и что-то почувствовал он бессознательно, что подсказало ему бережные слова:

— Зело дивная работа у вас, эта ваша жи-во-пись… Я, как на чудо, смотрю и, как чудо же, не берусь постигнуть. Покажи мне, как Феофан твой работает, он сейчас, я слышал, иконостас богородичный пишет.

Андрей согласился с большой охотой: тянуло, видно, его к Феофану, хотя не было ни в Москве, ни в Новгороде ни одной иконы, ни одной фрески кисти великого Грека, которую бы не рассматривал долгими часами Андрей, пытаясь постигнуть нечеловеческую, неземную силу созданных художником образов.

10

Здание церкви только вчера было срублено, вчера же дружина художников и начала ее расписывать. Пахло стружкой, красками, олифой, разогретым клейстером. Изографы разбрелись, по обыкновению, по разным укромным углам — один трудился в притворе, второй за царскими вратами на амвоне, каждый работал, таясь от праздного глаза и священнодействуя: хоть и по готовым прорисям творили они живое письмо непостижимых, божественных ликов, однако же каждый чувствовал обостренным сердцем своим нерасторжимую связь с горним, высшим миром. И только один живописец-иконник работал прилюдно, не стесняясь присутствия зевак — толпа их была постоянной, хотя и изменчивой, ибо иные, постояв, поверхоглазив часок-другой, уходили восвояси по делам своим и заботам, им на смену являлись другие москвичи: чернецы и ремесленники, купцы и оратаи, кметы и бояре. Разный народ грудился — иные благоговейно ловили каждый жест, каждый удар кисти прославленного на весь Божий свет изографа, иные просто ротозеили бездумно. Даже и сами изографы из артели иногда отвлекались от работы.

Да ведь и было на что посмотреть!

Художник писал нижний, церковный ряд иконостаса — не одну какую-то икону, а сразу все пять, подбегая то к одной, то к другой, но чаще всего к заглавной, к «Преображению». Он не сидел и ни минуты не стоял на месте, был в непрестанном движении. Уходил к западной стене храма, бросал оттуда взгляд прищуренных глаз и, что-то высмотрев, что-то придумав или что-то важное решив для себя, устремлялся снова к иконостасу. Кисть он нес перед собой, словно боевое копье, в чуть вытянутой деснице, а в левой руке держал деревянный подносик. Не доходя двух-трех шагов, он чуть приостанавливался, цеплял на беличий острый кончик кисти нужной краски и, сделав резкий выпад, наносил на икону мазок — решительно, одним движением. После этого, словно бы утратив интерес к работе, неторопливо поворачивался к иконостасу спиной и уходил прочь размеренным шагом с видом как бы рассеянным, бездумно смотрел либо под ноги себе, либо в приотворенную дверь поверх голов входящих в храм новых зевак. На излюбленной, выбранной загодя точке останавливался, оглядывался на дело рук своих. Если только что положенный мазок ему почему-либо не нравился, он стремительно возвращался и замазывал его, однако чаще просто вглядывался, думал, прикидывая, оставляя свое окончательное решение на потом, так что зрители не всегда могли понять, удовлетворен мастер своим письмом или станет переделывать его.

Грудившиеся в боковых нефах справа и слева зрители с большим участием следили за возвращением художника к записанным большим доскам; пока шагал он к ним, они загадывали: к какой иконе именно подойдет, какую краску и куда положит.

Иных, впрочем, занимал другой вопрос, попроще и позабавнее. Перед началом работ художник, пробуя разные сочетания красок, растирал их прямо на некрашеных еще досках пола возле иконостаса, испятнал весь подход к алтарю, но удивительное дело — ни разу не наступил на эти разноцветные пятна, хотя под ноги себе и не смотрел. Наиболее проницательные зрители делали из этого вывод, что зело искусен и опытен художник, каждый шаг у него выверен. И еще более вздорные вопросы зарождались в праздных головах зевак: много ли верст надо ему исходить, пока хоть одну икону напишет, да сколько пар обуви истопчет он при этом? Но для всех без исключения загадкой было понять сам смысл непрестанного хождения. Наиболее нетерпеливые этот вопрос время от времени даже и вслух задавали:

— И чего ходит да ходит — побегушничает?

— Мыкается взад-вперед…

— Да-а. обмогается, сердешный.

Могло казаться, что художник, костистый, тощий и изнуренный, отрешен от всех и всего целиком и полностью поглощен своим занятием, но это было не так. Разговоры посторонних людей и его слуха достигали. И на этот раз он все расслышал, остановился на полпути и повернулся к вопрошавшим:

— А зачэм я толжэн торчат, как дроф?

В рядах зрителей произошло некоторое замешательство — не поняли:

— Как кто?.. Как — «дроф»?

— Ну да, — подтвердил художник, — как дрова, как этот самый пэнь, что ли, столп?

Дружный смех раздался в ответ ему. Он изобразил на лице огорчение и суровость, но сказал вполне добродушно:

— Лядно, смэйса… Ваш язык — труден язык. Но ты по-грэчески пробуй выружаться, это есть… будет очен смешна, я тоффольно посмэюс.

Заезжий греческий художник, ищущий на Руси применения своему труду и дарованию, сам по себе для москвичей не большое диво, многих приносило бедственными ветрами из этого последнего очага культуры, одиноко теплившегося в средневековой пустыне диких войн и варварства, а теперь шедшего к полному угасанию под сокрушительным шквалом турецкого вандализма. Не было недостатка в иконописцах на Руси в то время. Но Феофан Грек, он же Гречин, был среди многих пришельцев фигурой особенной, на редкость примечательной. Свыше сорока каменных церквей расписал он в Константинополе, Халкидоне, Галате, Кафе, пока не попал в Новгород Великий, граждане которого отличались вкусом, тонким пониманием в церковном строительстве и залучили к себе мастера всякими добротами. И может, по сей день украшал бы он там своей дивной стенописью храмы и терема, если бы новгородцы проявили в свое время побольше любви не только к своему гнезду, но и к другим городам и весям Руси и вместе бы вышли на Куликово поле. Они, однако, отстранились от совместного выступления русских против татар, и Дмитрий Донской не мог им этого простить. Круто он с ними обходился, безжалостно обкладывал черным бором, притеснял всячески, а незадолго перед смертью и знатного живописца забрал. Феофан не жалел об этом: в Москве его дарование развернулось особенно ярко.

Все прежние иконы греческого и русского письма непременно выражали величавое спокойствие, какую-то особую духовность облика, а вся опись человеческого тела выказывалась лишь в общих чертах, фигурам придавалось подобие мощей, нетленность, торжественность и строгость нездешнего мира, раскраска их была по большей части суха и темна. Но явился Феофан и нарушил столь же незыблемые, сколь и извечными казавшиеся каноны, написанные им лики праотцев и отшельников своей яркостью и необычностью производили ошеломляющее впечатление даже и на самих московских изографов.

«Завида взяла», — подумал великий князь об Андрее Рублеве, а когда сходил вместе с ним в храм и посмотрел Феофанову работу, утвердился в своей догадке. Андрей был немотен и бледен, когда смотрел остановившимся, зачарованным взором на сочные и столь непривычные для иконописного письма белые, голубовато-серые и красные блики поверх санкири, делающие знаемых святых и угодников не застывшими в вечности, а словно бы сейчас живущими, находящимися в постоянном движении под воздействием скрытой и мощной силы, которая угадывается даже по складкам одежды праведников, резко изломанным, с черно-белыми супротивностями света.

Дьякон Сергиева монастыря Епифаний пришел в Москву один, двое суток шагал без устали через лесные дебри для того только, чтобы воочию созерцать Феофаново деяние. С Андреем Рублевым встретился в храме как со старым приятелем — недавно еще они жили в соседних кельях на Маковце у Сергия Радонежского, только Андрей был неуком в монашестве, а Епифаний пришел в обитель в возрасте Христовом после долгих странствий по Востоку и за исключительные умственные качества и талант летописания получил прозвание Премудрого. Но поначалу и он отметил лишь странность, необычность поведения Феофана, сказав, что тот очима мечуще семо и овамо: что налево и направо взгляды бросает он не реже, чем на свою работу, сразу и всем видно, и всем удивительно. А Феофан еще и поговорить между делом горазд — острое словцо подбросить или вспомнить что-нибудь кстати о своей покинутой родине. И еще дивное диво — не пользуется Феофан прорисями!

— Когда он что изображает или пишет, — восторженно делился своими наблюдениями Епифаний Премудрый, — я не видел, и никто не видел, чтобы Гречин когда-либо взирал на образцы, как это делают все наши иконописцы, которые в недоумении постоянно всматриваются, глядя туда и сюда, и не столько пишут красками, сколько смотрят на прориси.

Эту особенность работы Феофана, конечно же, давно и сразу же отметил и Андрей, и другие изографы.

Все несказанно изумлялись, ибо с азов были приучены: иконы должно писать с древних образцов, от своего же мышления и по своим догадкам Божества не писать! На все даны изографу определенные правила: как приготовлять материал для живописи, как располагать композицию, какими изображать те или иные лица, даже какие цвета придавать их одеждам. Эти правила с мельчайшими подробностями изложены в книгах, называемых подлинниками и дающих иконописцу руководство день за днем, для святцев целого года, указание на то, в каком виде должно изображать каждого святого и каждый Господний или Богородичный праздник.

При таком способе исполнения, убивающем всякую особость у художника и допускающем совместное участие сразу нескольких рук в одной и той же работе, все иконы, и византийские, и русские, выходят схожими между собой, как будто писаны одним и тем же человеком. Так было и так есть: исполнитель священных изображений не может дерзнуть уклониться ни на шаг от предписаний и выразить свою личность в чем бы то ни было.

Но знаменитый Грек дерзает же!.. Дерзает и пишет так, как никто еще не писал и никто не слышал даже, что можно так писать, и не видели от сотворения мира столь божественного письма!

Не сразу, но все, один за другим, даже и признанные русские изографы покорно зачли себя в ученики Феофановы и стали стараться писать иконы и фрески так, чтобы на него походить… Андрей понимал их и не осуждал, но сам принять Феофанов стиль дерзкий все же не мог, ему больше по душе было тонкостное и мягкое письмо Даниила Черного.

— А ты-то не сумеешь, поди, так? — нечутко подтолкнул его Василий, а когда тот отмолчался, опять по-журавлиному склонив голову, подумал снова: «Завида…» И так был уверен в своем выводе, что с сожалением порассуждал про себя о том, что, видно, нет на свете людей безгрешных, идеальных. Иной раз думаешь, вот как с этим славным Андреем: вот человек, у которого нет ни одного порока, а есть одни только добродетели. Но как-то нечаянно обнаруживается и в этом человеке некая вовсе даже неприглядная черточка. Она не главная, не определяющая, но она же — есть! И так может получиться, что черточка эта постепенно перерастет в черту очень явную, такую даже, что перечеркнуть может и все достоинства. От зависти Андрей иконописание бросил — это для начала, а потом к чему может прийти?.. Написано же в умной книге: «Аще бо кто и многи творит добродетели, а будет завистлив, то горшии татя и разбойника».

Рублев чувствовал, что великий князь недоволен его молчанием, спросил, ни к кому не обращаясь, но так, чтобы слышал Феофан Грек:

— Если он не пользуется образцами, то, значит, дан ему неисповедимый промысл Божий собственными очесами горний мир лицезреть?

Удивительное дело: Феофан, так охотно, так беспременно откликающийся на каждый возглас зрителей, слова Андрея оставил без всякого внимания! Ответил Андрею Епифаний, не всуе прозванный Премудрым:

— Он, кажется, руками пишет роспись, ходит беспрестанно, беседует с приходящими, а сам умом обдумывает высокое и мудрое, чувственными же очами разумными разумную видит доброту.

Рублев подавленно умолк, но когда возвращались пешком в Кремль, спросил Василия:

— Ты тоже, великий князь, веришь, что Феофан чувственными очами разумными разумную видит доброту?

Василий не сразу отозвался, подумал, что, видно, не в зависти дело — в неверии, ответил вопросом:

— А ты, значит, сомневаешься все же, что дано ему собственными очесами горний мир лицезреть?

— В это-то я готов верить, другое повергает разум мой: неужто таков и есть он, Божий мир, каким его Грек пишет?

Василий не нашелся с ответом, решил про себя, что, значит, не зависть и не неверие руководят Андреем — сомнения господствуют над его душой. А тот между тем настойчиво повторил вопрос:

— Таков ли он, горний мир, а? Что скажешь, великий князь?

И великий князь вдруг с каким-то суеверным страхом подумал, что он совсем не понимает этого не столь, оказывается, простого монашка Андрея, что монашек этот мало того что не сомневается — он непоколебимо убежден, что он-то именно и знает, каков на самом деле мир Господа, Владыки нашего.

Глава V. О, тайна тайн!

Что такое человек, как подумаешь о нем? Как небо устроено, или как солнце, или как луна, или как звезды, и тьма, и свет?

Из «Поучения» Владимира Мономаха

1

Простодушный вопрос Андрея Рублева надолго смутил великого князя. Как-то само собой предполагалось, что знания о горнем мире передаются людям не как всякие прочие истины, а особенным, сверхъестественным способом, и, таким образом, истинность этих знаний доказывается не соответствием узнанного с требованиями разума и всей природы человека, а чудесностью самой передачи, и эта чудесность и служит непререкаемым доказательством истинности.

Что знал Василий о мире?

Знал, что живет он на Земле, которая похожа на огромный четырехугольный плот, плывущий по бурной реке к Океану. На Земле есть Африка, Европа и Азия, моря и реки малые. А за рекой-океаном лежит иная Земля — Рай, из которого Бог изгнал Еву и Адама. В проливе же (Василий собственными глазами видел это на греческой карте) перед земным Раем стоит ангел с трубой, чтобы дуть в нее, если кто осмелится попытаться плыть обратно в Рай через пролив. В Рай можно попасть не иначе как по Божьему повелению, ибо все в руце Божией.

Слышал Василий краем уха, когда в бегах пребывал и когда не до того ему было, что будто бы Земля не плот вовсе, а нечто круглое, выпуклое, словно бы яйцеобразное. Не понял да и не поверил в серьезность слов какого-то калики перехожего. А тот толковал еще, будто есть некий незыблемый закон, нарушить который не могут даже и никакие высшие существа. Но в это Василий не стал и вдумываться, остался с младенческой своей верой в присутствие в мире сверхъестественных сил, которые управляют жизнью вселенной и его, стало быть, жизнью тоже.

С младых ногтей известно ему было, например, что Бог сотворил Землю за шесть дней, говоря после каждого своего усилия, что «это хорошо». Закончив творение Земли, Бог помышлял затем лишь о мире, и его действия по управлению миром называются Промыслом Божиим. Знал Василий о том, что зараженных грехом Адама и Еву Бог изгнал из Рая за нарушение заповеди, которая дана владыке земных тварей — человеку: «От всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь, потому что в день, в который вкусишь от него, смертью умрешь». Затем — мятежная судьба братьев Каина и Авеля; всемирный потоп и Ноев ковчег с семью парами чистых и нечистых; Вавилон; содомский грех; борьба Давида с Голиафом; евреи, идущие из плена через чудесным образом расступившееся море; войны, гибель стран и народов, столпотворение вавилонское, но все это — мало что значившее по сравнению с чудовищным предательством Иуды сына Симона, из города Кариота… А сам всесильный Иисус, камни превращавший в хлебы, шедший по воде аки посуху, вдруг становится слабым духом, простым земным человеком, взмолившимся: «Да минует меня чаша сия!»… Духи бесплотные — светлые, а также и дьявольские, возмутившиеся; апостолы, святые угодники, праведники, люди Божии…

Все это знал Василий, и знал еще, что и поныне есть святые отцы церкви — люди, коим даны просветленные духовные очи: «Блаженны чистые сердцем, яко Бога узрят, и не только Бога, но в Боге и все сокровенное мира сего узрят». Таким благом высокой и особой степени духовного прозрения наделены Сергий Радонежский со Стефаном Пермским и Епифанием Премудрым, а также иже с ними вот как раз Андрей Рублев да Феофан Грек, другие изографы, способные созерцать то, что надлежит изобразить в иконе.

Андрей, однако, сказал, что изограф лишь ремесленник, владеющий кистью, хотя и подвижник благочестия. Икона — окно в мир, духовный, невещественный, не имеющий ни времени, ни пространства в простом человеческом понимании. А духовное видение, духовное прозрение, позволяющее заглянуть в это окно, является даром Божиим, подающимся за смирение и чистоту сердца. Сергий Радонежский — да, сподоблен этого дара, он способен видеть тайны сокровенные так же свободно, как простой смертный видит окружающий его мир внешним зрением.

Построенная на месте сгоревшей новая княжеская повалуша была превращена Андреем временно в художественную мастерскую: громоздились свежеструганые доски, на верстаках разбросаны в кажущемся постороннему глазу хаосе, а для Андрея в привычном и деловом порядке кисти, горшочки и крыни с разноцветными порошками, разные не растолченные еще камешки, ступки, терки. На полу по углам лежала яичная скорлупа, тут же стояли берестяные туеса, наполненные десятками куриных и утиных яиц для придания краскам яркости, блеска и крепости. Посреди повалуши стояла на листе жести жаровня, над которой художник время от времени грел зябнувшие руки.

— Вот смотри, княже, изображу я сейчас яблоко, — весело объяснял Андрей, мешая краски и бросая изредка взгляд на тот участок стены, который собирался расписывать. — Такое нарисую, чтобы не просто похоже было на настоящее, а чтобы тебе сразу съесть его захотелось… — Андрей тихо рассмеялся, довольный тем, что в силах его передать с помощью мертвых красок живую природу, передать даже соблазнительную сладость свежих фруктов. — А на дворе-то ведь февраль, не скоро яблокам созреть…

Василий прошел к окну, посмотрел через белую слюду во двор, прислушался к доносившимся извне звукам. Стучали топоры плотников, достраивавших повалушу, чирикали воробьи — радовались, видно: хорошо, будет новенькая стреха, мы в ней поселимся, отогреемся, а весной и детишек заведем.

— Что же ты не спросишь, княже, как я стану рисовать яблоко, не видя его?

— Ты же раньше видел много раз, запомнил, — ответил Василий, не поворачиваясь от окна, продолжая прислушиваться к тому, как гудит за окном ветер, то звякая будто бы листовым железом, то шаркая теслом по стропилам, то стегая бичами по широким доскам.

— Верно, так, — согласно подтвердил Андрей и сосредоточенно умолк, смешивая краски.

Василий по-прежнему стоял спиной к нему, продолжал смотреть в окно.

Зима пошла на убыль, мороз уж не такой хваткий, не такой каленый. Небо посинело, задымились сугробы, снежные вихри шершаво трутся о стены повалуши, снег залепляет окна… Пора готовиться в дальнюю и постылую дорогу — в Орду, и от Василия Румянцева, и от Тебриза, и от Кавтуся хоть и не с борзоходцами, а с попугностью, однако одинаковые сообщения пришли, из которых явствует, что самое сейчас время к Тохтамышу заявиться, имена всех жен хана, всех вельмож сарайских, равно как и их тайные желания, проведали доброхоты Васильевы, так, как он и велел им. Пока не вскрылись реки, надо бы с новгородцев серебро на ордынский выход стребовать да дождаться купцов из северных лесов со скорами и мягкой рухлядью. Тут Василий спохватился, что в сторону мыслями убрел, забыл про Андрея, резко повернулся. И не смог сдержать возгласа, изумленный видением: прямо из залепленного снегом окна просунулась со двора августовская ветка яблони, согнувшаяся от тяжелого плода с чуть трепещущими от слабого дуновения ветра листьями, — до обмана веществен был рисунок, столь легко и прозрачно наложил Андрей свои краски, и почти не рассмотреть было следов труда живописца. Так вот каково оно, живописное ремесло, вот как получается ощущение чуда, когда вдруг затрагиваются самые сокровенные струны души и человек не в силах сдерживать прихлынувшего восторга. Такое забытье самого себя, краткое и острое отрешение от всего, кроме того, что видят перед собой очи, испытывал Василий, когда смотрел на иконы тонкостного византийского письма. Но то ведь — иконы! То — не просто живописание, но зримое воплощение отвлеченных представлений о Божественном царстве, о горнем мире. А здесь, на стене повалуши — не храма, а временного земного пристанища, срубленного на выступах основного этажа, на повалах[134], — не Божественный лик, но всего-навсего-то яблоко боровинка, кажется даже уж и червем подточенное… Но что же роднит их?.. Магическое согласие рисунка? Невесомость и невещественность наложенных красок? Значит, одно мастерство, хитрость восторгает человеческую душу, возвышаетее до самозабвения?

Андрей, без сомнения, видел, сколь поражен великий князь его работой, попытался скрыть смущение, Однако все же выдал его тем, что без нужды снял скуфейку, запятнанную разного цвета красками. Добавив новые розоватые пятна и безуспешно попытавшись затереть их, водрузил некогда черную, а теперь нарядно-пеструю шапочку на голову, надвинул ее почти на глаза. Избавился от смущения, когда заговорил:

— Не всем дается способность проникать за внешность видимого, постигать, что обычному зрению не доступно. Но и это, великий князь, не самое главное… Самое главное… Как бы это?.. — Андрей перевел дыхание, помолчал, словно бы сомнение переживая. Продолжал трудно, с некоей даже болезненностью в голосе: — Ну, то, что я сказал, касается ведь только нашей земной жизни, нас окружающего вещественного мира. Но как быть с жизнью над мирной? С той жизнью, которая течет выше всего земного — колеблющегося, себялюбивого, страстного? Ведь именно тот мир должно нам отобразить в иконах, в церковной стенописи… Как же быть, великий князь?.. О, тайна тайн!

— Но, может, Феофан-то чист, смирен сердцем настолько, что дана ему способность Бога узреть?

Андрей не удивился вопросу, был готов к нему, но вдруг, словно бы ослаб телом или занемог, приклонился в бессилье на пристенную скамью. Сказал тихо, выверяя на слух свои слова:

— Человека, познающего Бога, можно уподобить стоящему ночью с малой свечой на краю безбрежного моря-окияна… Много ли, думаешь ты, великий князь, увидит этот человек из всего темного безбрежия воды? Ясно, что лишь малость некую или почти ничего. Но знает, что перед ним море, что море это безбрежно и что он не может его все объять взором даже и при самом ярком свете дня. Богопознание наше таково же… Так просто ошибиться, не то, не так увидеть… Ведь какой у Феофана на фреске в Новгороде Авель-то, знаешь ли ты?

Андрей тщательно вымыл руки, наклоняя над лоханкой висевший на косяке глиняный рукомойник с носиком в виде головы поросенка, сложил не спеша кисти и краски, достал из ларчика завернутый в тряпочку березовый уголек.

— Вот как он его изобразил!

Несколькими резкими движениями он набросал облик дерзкого и телесно сильного человека с прямо и гордо поднятой головой.

2

Прежние греческие иконописцы, работавшие в Древнем Киеве, а затем и в Залесской земле, оставили своим русским ученикам подробные руководства и образцы для писания святых икон, так называемые прориси, которые назывались также «подлинниками», «образниками», «персональниками». Из них иконописцы заимствовали не только размеры, типы лиц и костюмов, но даже цвет одежды, фон, подписи. А самое главное — были установлены особые, характерные черты для изображения Спасителя, Божьей Матери, апостолов, святых.

— Каждому лику дана своя опись и свой характер, — объяснял Андрей. — Например, Господу Саваофу — святолепное и строгое величие ветхого денми, Иисусу Христу — в крестных страданиях смирение и божественное истощение, Божьей Матери — умиление, святым — глубина смирения. Ну, а Авеля, которого брат Каин убил, как, думаешь, должно изображать?

Андрей нарочно повернулся к столу и начал с большим усердием мешать истолченную в порошок жженую кость, получая из нее аспидно-черную краску.

Василию казалось, что вопрос-то слишком простой, всякий ребенок знает на него ответ. Было у Адама и Евы два сына: Каин — старший, а Авель — его младший брат. Каин обрабатывал землю, Авель был пастырем овец. Вместе жили они, вместе и свершали жертву Богу, сжигая на алтарях продукты труда своего. Каин принес на жертвенник для всесожжения плоды земледелия, а смиренной жертвой Авеля были первенцы от пастушьих стад. И призрел Господь на Авеля и на дар его, а на Каина и на дар его не призрел — дым его жертвенника не полетел к небу, а стал стлаться по земле. Каин сильно огорчился, и поникло лицо его. И сказал Господь Каину: «Почему ты огорчился? И отчего поникло лице твое? Если делаешь доброе, то не поднимаешь ли лица? А если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; он влечет тебя к себе, но ты господствуй над ним». Но Каин не внял предостережению и, снедаемый завистью, зазвал благочестивого и доверчивого Авеля в поле, где коварно убил его дубинкой. И тогда Господь обратился к Каину: «Где Авель, брат твой?» А Каин ответил: «Не знаю, разве я сторож брату моему?» И сказал Господь: «Что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли; и ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей; когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на веки веков на земле».

— Не ясно разве, как должно изображать первого мученика на земле, названного в Священном писании праведным?

— Но все-таки, как? — лукаво настаивал Андрей.

— Конечно, кротким, в душевном сокрушении, со страхом в очах, может быть…

— Истинно так. Робким да скромным юношей был Авель.

Андрей поставил напротив слюдяного окна доску.

— А у Феофана он в церкви Спасо-Преображения на Ильине улице в Новгороде вот какой, смотри[135].

Он продолжал рисунок только что растертой черной краской: добавил густые пышные волосы, обозначил мощный, энергичный поворот сильной шеи, выписал широко раскрытые глаза, смотревшие уверенно, прямо, решительно. Это был лик доблестного героя, Василий рассматривал его со смущением.

— Стало быть, не верно Феофан изобразил?

— Если бы так…

— А как же?

— Многие не верно рисуют… А вдруг Феофан один из всех правильно увидел Авеля?

— Быть не может! В Священном же писании — в Свя-щен-ном! — истинно сказано, что был Авель безвинным страдальцем. А этот разве бы дал себя в обиду!

Андрей задумчиво поправлял рисунок легкими касаниями.

— Мы приносим сейчас на алтарь храма бескровные жертвы свои. А тогда были жертвы ветхозаветные: «…тогда возложат на алтарь твой тельцов».

— Но жертва же Каина была бескровной? Не потому ли Господь на него осерчал? — спросил Василий, удивляясь, как этот вопрос у него раньше никогда не возникал.

— Давид, царь израильский, в псалме своем говорит, что жертва Богу — дух сокрушенный, смиренный. Бог не оставит сердца, в коем сознание вины и греховности мучительно, яко огнь сожигающий.

— Так что же, значит, Каин своего брата родного на алтарь Господу принес? Это ты хочешь сказать?

— Нет, нет! — решительно возразил Андрей и даже сделал неверное движение рукой, отчего на лике Авеля возле губ образовалась горестная складка. — Авель кровавые жертвы приносил, а убийца его — бескровные, плоды земледелия, взлелеянные дождем и солнцем, не дивно ли?.. И скажи, великий князь, кто на кого первым ратью идет: земледелец ли на кочевника или же скотоводы кочующие на оседлых хрестьян?

Василий был ошеломлен вопросами изографа, даже головную боль почувствовал, словно бы его и впрямь тяжким мечом или дубинкой Каиновой по шелому ударили.

— Вот и я думаю все, прав ли Феофан? Может, он один на всем белом свете сумел проникнуть за тайную завесу, увидеть то, чего никому больше не дано? — Андрей продолжал машинально подправлять рисунок, затем, еще раз всмотревшись в лик Авеля, вдруг решительно замазал его, превратив в сплошной черный круг. Нет, не может того быть, не должно!

Василий опять не нашел, что сказать, спросил после продолжительного молчания:

— Это Авель, а как другие лики у Феофана?

Андрей очень хорошо понял суть вопроса, ответил со вздохом сокрушения:

— То-то и оно… Хоть немощна человеческая плоть у его отшельников, мучеников и праведников, однако великие страсти обуревают ими, в очах у них напряжение нечеловеческое, буйный, душу раздирающий порыв… И нет, не можно, не должно это!

Последние слова Андрей произнес хоть и не повышая голоса, но словно бы споря с невидимым собеседником, словно бы обличая самого Феофана.

— А хочешь по святым местам пойти, гроб Господен увидеть в Иерусалиме, церковь в Вифлееме с пещерою, в которой Спаситель родился, Назарет?

Андрей просиял лицом.

— Я и сам все тайно об этом мечтал… Сяду перед чистой доской, а работа на ум не идет, думаю: а как иконостас в Святой Софии в Константинополе, такой же, как мы снаряжаем?.. Опочивать в келье лягу, все чудится мне, что в Афонском монастыре я, а не в Андроникове на Москве… И в Риме хочется побывать, и в Афинах, да и Киев достославный надобно посетить, дабы лицезреть работу и греков, и первого русского художника — инока Алипия…

— Одна икона его письма у нас в Успенском соборе…

— Одна — что?.. Если одного только Авеля из всего Феофанова письма знать… Хотя… — Андрей опять опечалился.

— Поезжай, а вернешься, Благовещенский собор новый будем строить, да? — думал Василий ободрить и порадовать этими словами художника, но тот в еще большую задумчивость и грусть погрузился, ответил неохотно, вяло.

— Если вразумит Господь…

— Вразумит, вразумит! И знаешь, — увлекся опять Василий, — поедем вместе. Я вот к Тохтамышу собираюсь, наверное, он в Кафе будет, не в Сарае. А там ты дальше уж один.

— О да, княже, да! Феофан ведь и в Кафе работал, и в других местах Таврии! Благодарствую, великий князь! Пока сбираемся в дорогу, я повалушу и сени[136] изукрашивать закончу, а может, еще и Священное Евангелие разрисую, видел я в Чудовом, что писец-каллиграф для тебя переписывает а боярин Кошка басманную ковань по серебру делает — знатная работа. Ну, да и я бы не хуже заглавные буквицы да красные строки сделал, а-а, великий князь?

— Хорошо, Андрей, повелю Кошке все листы от переписчика брать и тебе приносить. Может, еще и несколько досок для моей молельной палаты напишешь, а то после пожара… — Василий не закончил речь увидев, как снова опечалился Андрей, как потупился он по-журавлиному и посмотрел взглядом жалким и умоляющим.

Взгляд этот долго преследовал Василия. Да и весь разговор очень хорошо помнился.

На великой крестопоклонной вечерне Василий творил вместе со всеми молитву, видел, как иерей выносил из алтаря украшенный живыми цветами святой крест, чтобы возложить его на аналой, на покрытое покровцом блюдо, повторял слова тропаря «Спаси, Господи, люди Твоя», а сам все пытался понять: случайно ли Андрей Рублев стал говорить об Авеле или же какую-то потайную цель преследовал? Как странно то, что история людей началась с братоубийства… И неужто так: весь род людской произошел от человекоубийцы?.. Потом Ромул брата-близнеца Рема убил… А наш Святополк Окаянный! И случайно ли, что на Руси вопреки протесту византийских митрополитов убиенные братья Борис и Глеб возведены в святые, хотя и не были мучениками за Христа, а пали жертвами в княжеской усобице, явив миру совершенно новый, чисто русский тип святых страстотерпцев — людей, претерпевших страсти.

После вечерни Василий обычно покидал храм через крытые переходы, ведшие в княжеский дворец, а нынче изменил обыкновению вышел со всеми молящимися на паперть.

Зимний день рано осмерк. Вьюга улеглась, залепленные снегом Благовещенский и Архангельский храмы были белы, как новокрещеные младенцы. Так же смотрелись в темноте и теремные башенки великокняжеского дворца.

Небо было в редкой наволочи туч, через которые пробиралась, спеша куда-то в полуденную часть света, полная луна. На желтом ее, словно бы насквозь просвечиваемом, круглом диске отчетливо видна была тень Каина, несущего вязанку хвороста.

3

На левом клиросе собора пели по-гречески, Феофан было и занял место в северном нефе, но затем раздумал стоять службу розно от Андрея и перешел в правое крылосо, где церковный причт вел литургию на русском языке.

Феофан всегда и везде — писал ли он фрески, просто ли шел по улице — обращал на себя внимание резкостью и размашистостью жестов, беспокойством поведения, таким он был и на богослужении — поклоны клал глубокие, руки вздымал высокоторжественно, несколько даже картинно, так что иные из прихожан с любопытством косились на него. Андрей стоял в молитвенной позе, тихой и кроткой, слова обращения своего к Господу произносил вполголоса, хотя и чисторечиво. Но уже во время проскомидии он почувствовал, что его рассредоточивает и мешает совершенно предаться любимой молитве неотступный взгляд, обращенный на него со стороны притвора — там, в предхрамии, отдельно от мужчин стояли за богослужением женщины, разноликие и разного возраста, но все в одинаковых белых платках, все одинаково истово преклонившиеся в молитве. И даже, наверное, поп с дьяконом не выделяли среди них ту одну, которая не столько на них да на иконостас возносила свои очи, сколько на темно-русую голову стоявшего у амвона вполоборота к ней молодого инока. Но Андрей сразу почувствовал на себе ее взгляд, не оглядываясь понял, кому принадлежит он — Живане, конечно же…

Встречает его как бы невзначай и на крытом переходе из великокняжеской повалуши в собор, где мостовая из дубовых плашек столь узка, что только двоим и можно разойтись, и на тесной тропинке меж сугробами через Яузу, где никак уж не разминуться, и на паперти, где тоже ведь не отвернешься в сторону. И сейчас, конечно, взгляд ее ореховых прищуренных глаз все тот же, ничего не требующий и даже словно бы и не ждущий ничего, только вопрошающий. О чем? И как уйти от него?..

Словно бы душно стало в церкви — то ли от жара горящих свечей, ладана и дыхания молящихся, то ли от суетности, неуместности тех забот, что завладели вдруг Андреем. Чтобы оградить себя от них, он нарочито усилил голос, так что теперь и Феофан мог слышать.

— В тебе есть власть, жить нам или умерети. Уложи гнев, милостиве, его же достойны есмь поделом нашим… Отнеле же бо благопризрение твое на нас, благоденствуем, аще ли с яростию призриши, ищезнем, яко утренняя роса… Сущая в работе, в пленении, в заточении, в путех, в плавании, в темницех, в алкоте и жажде и в наготе вся помилуй, вся утеши, вся обрадуй, радость творя им, и телесную и душевную…

Взгляд Живаны чувствовал на себе Андрей до конца службы, а когда потом вышли с Феофаном на паперть, тайно вздохнул и подумал, что он нынче уж не встретится с ней лицом к лицу.

Пересекли заметенную, в сугробах площадь и, обогнув храм Архангела Михаила, через Константино-Еленинские ворота направились по улице Великой мимо церкви Николы Мокрого. А возле следующей церкви — Зачатья Анны на Мокром конце — поравнялась с ними женка в заячьем торлопе. Поравнялась и встала в колеблющемся свете факелов (два челядина у входа в храм держали в руках длинные шесты, на верхних концах которых жарко полыхало в медных чашах масло). Андрей с Феофаном сразу узнали ее, остановились, переглянувшись: она — Живана! Но странно: не досаду и раздражение, но тихую радость ощутил в своем сердце Андрей и подумал даже, что неудовольствие и беспокойство переживал бы он в том случае, если бы она не встретилась, не пришла… «Рассеянный ум мой собери, Господи, и оледеневшее сердце очисти, яко Петру, дай мне покаяние, яко мытарю — воздыхание и якоже блуднице — слезы», — помолился он тайно, обратив взор на храм Анны, давшей жизнь дочери своей — Пречистой Деве Марии.

А Живана тем временем высвободила тонкую белую десницу из рукава[137], придерживая его одной левой рукой, осенила себя крестом:

— Матушка-заступница, сделай тайное явным!

Повернулась к Андрею, и он не столько увидел, сколько угадал в ее глазах все ту же неисцелимую тоску и кроткую настойчивость. И хотя ему слишком все хорошо было понятно, спросил:

— Что Пысою передать?

— Разве же он еще не постригся? — ответила она вопросом. И добавила: — А я в Хотьково надумала.

Вот и весь разговор, больше не о чем и речи сказывать, всем троим это очевидно, однако все трое стоят немо: Андрей боялся обидеть Живану, а та чего-то ждала еще, Феофан выдерживал молчание из вежества. Когда решил, что достаточно времени отпустил им двоим, объявил громко:

— Нечего стоять, как дроф! — Он уже отлично знал, что говорить надо не «дроф», а «столб», но также хорошо известно стало ему, что коверканье языка неизменно веселит русских, и на этот раз не ошибся: Живана засмеялась. Теперь можно было уходить.

Когда стали пересекать Васильевский луг и еле угадываемую под снегом Рачку, Феофан буркнул.

— Вот дэвка — дороже шапки!

— Ты опять ошибся словом… Не дороже, а дешевле, — рассеянно поправил Андрей, но Феофан упрямо повторил:

— Дороже! Не ошибся, а сказал, что хотел сказать. Что же, пропала шапка-то твоя, гляжу, все в заячьем треухе величаешься?

— Да, да… — все в том же пригнетенном состоянии духа находясь, подтвердил Андрей.

— У тебя шапки нет, у Пысоя невесты, а у резоимца гешефт.

— Не трог его… Жизнь человека не зависит от изобилия его имения. Резоимец этот не верит в новый союз человека с Богом[138], а то бы устрашился, ведь сказано: «Легче верблюду пройти в игольное ушко, нежели богатому в царствие небесное».

Феофан доволен был, что сумел растормошить Андрея, и он с еще большим азартом поджег его:

— Не верблюду, а канату.

— Я сам читал…

— Ты же читал по-славянски, а по-гречески «канату»[139].

Вскоре вышли на накатанную и блестевшую при свете луны Болвановскую дорогу, стали пересекать второй приток Москвы Яузу, которая в этом месте была очищена от снега. Завидев гладкий лед, Феофан по-мальчишески заулюлюкал, разбежался и поехал на подшитых, осоюзенных кожей валенках к противоположному берегу. Андрей без особой охоты, но сделал то же, и, пока догонял в скольжении грека, тот стоял, не двигаясь и ревниво следя, не перейдет ли Андрей на шаг, не станет ли дополнительно еще отталкиваться.

— Моя взяла! — обрадовался. — Вона сколько ты не доехал, шагов пять не то шесть.

— Откуда же?.. Шага два-три всего…

— Какой «два-три», какой «два-три», считай — все дэсят! И каждый раз я тебя обгоняю! — довольно заключил знаменитый Грек, искренне радуясь и гордясь, словно бы речь шла о серьезном ристалище или даже каком-то важном жизненном предприятии.

Они уже вторую седмицу ходили вместе на работу в Кремль и вместе же возвращались домой в Заяузье — Андрей в Андроников монастырь, а Феофан в слободу Таганскую, где жил вместе с торговцами и ремесленниками после того, как повздорил с монахами греческого монастыря Николы Старого в Москве и покинул отведенную ему там уютную келью.

Верст по пять было в один конец, о многом можно было двум изографам поговорить и помолчать. И о разном-всяком говорили, вот только о главном не решался никак Андрей спросить. Собственно, не решался впрямую задать вопрос: мол, почему между иконами, написанными разными мастерами — и замечательными притом мастерами! — почти нет никакой разницы, так что даже трудно сказать, в какой стране, в какой местности и в каком столетии они исполнены, а вот праотцы и отшельники твоей кисти производят неотразимое впечатление мощью образов и величавым достоинством, неповторимой и ни на какую иную не похожей живописностью? И о том не спрашивал, почему скромный, робкий и невинно пострадавший юноша Авель у Феофана на фреске в доблестного героя превратился, с дерзким и прямым взглядом широко раскрытых глаз, с выражением самовластности и гордого самосознания… Спросить обо всем этом — святую святых грешными руками тронуть не то чтобы тут какой-то секрет был, с которым мастер не захочет поделиться — убудет ли у свечи силы огня, если прижечь от нее свечу новую? — нет, тут тайна, а непростой секрет, и пытаться разузнать ее — все то же, что взять да и начать колупать старинную церковную фреску, пытаясь распознать состав красок или замес штукатурки… Но было в колебаниях еще одно сомнение, которое Андрей даже и в мыслях своих с негодованием гнал прочь, однако же оно все-таки давало о себе знать, тревожило: а вдруг и здесь окажется та же святая святых, которая была у иудеев и разрушив которую римские солдаты-язычники увидели лишь пустоту?

Андрей смог позволить себе лишь слабый намек — спросил.

— Скажи, Феофан, верно ли, что хитрость наша изографическая суть иноческое послушание?.. Или же свободное художество в Византии дозволяется.

— Знает творящий, что сам по себе ничего творить не может, — отговорился Феофан. Добавил после некоторого колебания: — Да и ты сам знаешь, не моя будет воля, но Твоя!.. — И, словно чувствуя неубедительность своих слов, продолжал скороговоркой: — Истинная воля, творческая, сверхчеловеческая, излучается через нас, грешных и безвольных, нами Tвopeц волит…

— И ты чувствуешь, как волит тобой Творец? — допытывался Андрей, — А я почему же ровно в потемках бреду?

— Вот съездишь в Царьград, на Афон, в Рим может быть, образуешься.

— Как — «образуюсь»? — Андрей остановился от изумления, поскользнулся на льду, едва устояв на ногах, приблизился скользящим шагом вплотную к Греку, посмотрел в упор в его смоляные глаза Разве же считаешь меня не образованным? Разве же не ношу я в душе образ Творца нашего?

Феофан сошел с голого серого льда на заснеженную закрайку берега, зябко втянул голову в воротник своего волчьего тулупа и ответил опять как-то странно, до обидного непонятно и небрежно:

— Раз есть Божий мир, значит, должен быть и Бог-творец. Мы не видим творца, но разве можем мы утверждать, что видим и знаем весь Божий мир? И всех кто в этом мире обитается?

— Да, да, Авеля, например? — не удержался-таки Андрей, спросил тоненько и сразу понял, что в цвет угодил. Феофан откинул на спину мохнатый, из желтого меха матерого волка воротник, и стало видно, как раздуваются ноздри его ястребиного носа, что служило верным признаком душевного неспокойствия. И акцент сразу стал явственнее:

— Авэл, Авэл! — Феофан широко раскрывал свой большой рот, не смыкая темных, сведенных морозом губ. Был он сейчас какой-то разбросанный, неуверенный в себе либо же не желающий обнаружить свои истинные мысли, — Дался вам этот Авэл!.. А те, кому ты нынче в соборе поклоны клал, а-а?.. Они ведь тоже не страдальцами изображены — при оружии и на конях, один на красном, второй на вороном…

— Борис и Глеб?.. Первые русские святые, первые чудотворцы… А икона, однако, греческого пошиба, не московской работы.

Ошибаешься! Хоть есть признаки палеологовского искусства, однако грек не станет писать лики людей, в чьей святости сомневались византийские митрополиты.

Сомневались, однако же причислили все же к сонму.

— Как страстотерпцев лишь.

— Да, как страсть претерпевших и убиенных неповинными новым Каином, о-ка-ян-ным Святополком.

— Нэт! — только-то и смог возразить строптивый Феофан и широко зашагал вдоль раменного леса, словно бы желая избавиться от своего настойчивого спутника. Даже и со спины его можно было угадать досаду.

Андрей был тоже рослым и сильным, тоже легок на ногу и ничуть не отстал от Грека, сказал ему в спину с раздумчивостью, как бы самому себе лишь:

— Не можно сомневаться, что русский мастер писал… Верно изобразил братьев. Их образ навеки в памяти народа запечатлелся, передается от деда к отцу, от отца к сыну… И в летописи точное описание ликов их…

Феофан, прислушиваясь, сократил шаг и словно бы остановиться надумал, но лишь снова поднял высокий воротник и зашагал еще решительнее и злее.

Деревья на берегу Яузы были темными, молчаливыми, неподвижными. И кажется — они разобщены, словно бы общее горе не соединило их, а, напротив, развело, чтобы каждый в одиночку переносил зимние невзгоды. Но это лишь кажущееся разобщение — меж ними нет вражды, и уже это одно делает их едиными.

— Знаешь, Андрейка, — остановившись, заговорил Феофан голосом задушевным, растроганным даже, — знаешь, какую краску решил я положить для свода небесного?.. Я «Праздники» пишу, ты лицезрел небось?

— Да, да, лицезрел!.. Какую же? — Андрей не сомневался, что волшебник Грек сейчас раскроет ему один из своих секретов получения голубца, и не ошибся.

— Ни одна другая краска, Андрейка, не может передать так прозрачность неба и все его оттенки, как ультрамарин, краска лазуревая — нежный и высокий цвет у нее!

— Как же ты ее приготовишь? Истолчешь в порошок заморский камень лазурит?

— Я покажу тебе! — пообещал Феофан. — Видишь, уже огни за деревьями, моя слобода.

Греки, жившие в Таганской, слободе, готовили пищу под открытым небом на треножных подставках, которые называли по-своему, по-гречески, таганами, отчего москвичи и слободу их так обозначили.

При свете ближнего костра Феофан вытащил из кармана шубы нательный четырехконечный крестик, выточенный из синего с белыми прожилками камня. Крестик был старый, правый конец перекладины наполовину отбит.

— Вот смотри, Андрейка, ляпис-лазурь… Камень сей меди в себе нимало не содержит и из металла только несколько железных частиц в себе имеет.

— Откуда он у тебя?

— Был тут купец наш один… Ушел.

— Туда ушел?

— Да, в мир забвения ушел он, а когда заканчивал свои земные расчеты, отказал мне этот крест, который он выменял когда-то на прежний свой золотой у одного русского в Подолии — побратались они в какой-то тяжкий час жизненных испытаний.

— Как же можно, Феофан?

— Что такое, Андрея?.. Вот пойдем поближе к костру. Секрет сейчас тебе расскажу. Одному тебе, потому как только ты один и достоин…

— Так ведь крест-то нательный?

— Вэрно! На Божье дело и пойдет, куда как с добром! — Феофан оглянулся с подозрением на подходившего к костру кашевара, снизил голос до шепота. — Это, Андрейка, не просто сделать. Надо лазурит прежде на огне прокалить, отчего цвет его станет гуще. Дробить и отмывать надо в различных маслах и в воде, а только потом уж растирать, понял?

— Понять-то понял, но как же ты будешь калить крестик?

— Обыкновенно, в тигле.

— Да нет, не то… Ведь это же — крест, это — представительство жизни будущей, загробной и блаженной, а ты…

— Эка!.. Не восьмиконечный же, не православный, а латинский крыж.

— Все одно, его же два православных человека на груди носили… Купец твой с ним перенес страдание и смерть, ушел с верой в будущее счастье и радость, а ты — «в тигле» все это хочешь спалить! Не надо, не делай этого, Феофан!

— Э-э, кабы Бог послушал худого пастыря, так весь скот бы выдох!

— Я не браню тебя, взываю лишь, крест перейти — грех на душу.

Феофан смотрел на Андрея и не понимал его — это ясно было и по недоумевающему взгляду его, и по тем словам, которыми он бездумно отговорился.

— Много ума — много греха, а на дурне не взыщут.

Андрей помолчал, подождал, не скажет ли еще чего-нибудь Грек, а не дождавшись, молча повернулся и пошел прочь от костра. Дошел до дороги, и тут его догнал Феофан. Бежал по следу быстро, но не запыхался, задержал Андрея, схватил цепкими пальцами за рукав нагольного тулупчика:

— Слушай, Андрей… Я вот не видел чудного старца, святого Сергия… Он похож, я думаю, на тебя, такой же…

— Какой — «такой же»?

— Ну, как бы малахольный, что ли…

— Это вас, греков, дразнят малосольными! отшутился Андрей, но Феофан не отставал:

— Епифаний Премудрый говорит, что Сергий стяжал паче всех смирение безмерное и любовь нелицемерную равно ко всем человекам, и всех вкупе равно любляше и равно чтяше, как Епифаний говорит, не избирая, не судя, не зря на лица человеком и ни на кого же не возносяся, не осуждая, не клевеща, не держа ни на кого злобы, ни ярости, ни гнева, ни лютости.

— Да, я был в его послушании и знаю: правду пишет Епифаний про Сергия… Чудный старец, верно, исполнен смирения безмерного, тих и кроток так, что ему вовсе чужды гнев или ярость, жестокость и лютость Он незлобив без всякой примеси хитрости Знаешь, бывают люди себе на уме, а он нет он, как Епифаний говорит, имеет «простоту без пестроты», он исполнен любви не лицемерной и нелицеприятной ко всем людям без разбора…

А правду Епифаний рассказывает, будто Сергий в отрочестве, до святости, не брал с собой ни кнута, ни погоныча, а скот единого слова его слушался?

— Даже и медведи, приходившие к нему потом на Маковец, кротко трапезу из рук его принимали. Есть самовидцы этого.

Феофан зябко втягивал голову в волчий воротник, переступал ногами на хрустком снегу, но не уходил. Андрей чаял, что Грек затем догнал его, чтобы сказать о своем согласии не калить в тигле лазуритовый крестик, но Феофан, воздев очи небу, молча рассматривал холодные сгустки звездных сияний, изморозь Млечного Пути — невидимой глазу простого смертного, но ведомой каждому христианину дороги Богородицы ко Христу в рай. Но все же, видно, было что-то у Грека на уме, имел он что-то сказать Андрею. И сказал:

— А ты вот молитву в соборе тростил, мне вовсе не знаемую… Про то, что мы исчезнем, «как утренняя роса»?

Андрею приятно было, что Грек столь внимателен и приглядчив, что сумел оценить тонко и проникновенно выраженную в молитве терпимость и Божью снисходительность к людям, ответил с удовольствием:

— То обращение ко Господу первого митрополита из русских Иллариона.

— Видишь вот. и святые у вас свои, и молитвы тоже русские… Изографов ваших я тоже встречал и в Новом Городе, и в Суздале. В Москве тоже… А если еще и ты образуешься, когда съездишь в святые места Учись, только помни, что нельзя на доске или фреске допускать изображений, производящих воспламенение нечистых удовольствий.

— Разве же бывает такое? — искренне удивился Андрей.

И тут наконец раскрылся Феофан, сказал то, что так долго таил:

— Кирилл с Белого озера приезжал ко мне и не захотел икон моего письма брать — говорит, что излишне телесны, осязаемы у меня святые. Как, говорит, у латинян непотребство. Но какое же у меня непотребство, а-а? Ты вот в Рим попадешь — увидишь: византизм в живописи подвергается там гонению, вместо святых пишутся грешные человеки и грешного же обличья — фигуры тут и тут с выпуклостью, абы живая плоть, и даже одежда не простая на них, а в складках. Не в таких, как у меня, не светом да тенью, но многоцветьем усложненных, письмом многослойным углубленных, дабы телесность человечья сквозь них угадывалась. Один флорентийский изограф Варвару-великомученицу срисовал с лиходельницы, а в Деве Марии — подумать только, в Деве Марии, единственной женщине в мире, допущенной к трону Бога! — свою полюбовницу, известную блудницу изо-образ-ил… Нэ-эт, этому не учись! Бегом беги подальше от них, как я сбежал в вашу чистую, святую Русь. Вы любите, чтобы и в песнях, и в сказаниях, и в живописи все было пристойно, целомудренно. И это — я понял, я знаю! — не от глупости или отсталости, а от уважения святынь, вы даже ведь и что-то непотребное в жизни умеете обсказать со скромностью. И уж так это мне любо, что я Русь как родину приемлю. И обидно мне слышать, да еще от такого богоуветливого человека, как Кирилл, будто в моих досках непотребство имеется… Нэт, ты скажи, Андрея, рази есть непотребство у меня?

— Нет, нет никакого непотребства у тебя! — горячо заверил Андрей, — Зело смело ты пишешь, это — да, так смело, что иной раз я смотрю и мураши по телу… И то, конечно, видно, что не простые то люди на фресках и досках твоих — сильные и телесно, и духовно. — Думал Андрей, что этих слов ждет от него Феофан, но оказалось, что в душе Грека была еще одна потайная дверца, оказалось, что не просто отрицания непотребства желал он услышать, но нужна ему была похвала, нужно было признание его первым и единственным изографом — он спросил прямо:

— Скажи, писал ли кто-нибудь когда-нибудь иконы лучше, чем я?

Андрей не нашел вопрос Феофана ни смешным, ни дерзким, ни наивным: он слишком хорошо понимал душу этого художника, понимал, чувствовал, что в его обыкновенной, человеческой и хрупкой груди горит пепелящий огонь, держать который в затворе выше сил смертного; огонь этот то охватывает творца пламенем чудовищного по напряжению труда, то возносит его в славе и в счастье, то бросает ниц, как последнего изгоя рода человеческого, а то вот делает слабым и сомневающимся, тщетно борющимся со своими слабостями и требующим немедленного слова полного и безусловного ободрения.

Феофан ждал ответа, опять запрокинув голову, рассматривая Моисееву дорогу, состоящую из несчетной бездны звезд. Понужнул негромко, не очень уверенно:

— Ну-у, что же ты молчишь?..

И тут подумалось еще Андрею, что потому-то, наверное, и пишет лики Феофан так, потому-то, знать, убеленные сединами старцы на его досках не в силах преодолеть внутреннего разлада, вечного страха искуса и гордынности. Но это же ведь — страх искуса и гордынности — грех превеликий, которого не должно быть в душе божественного творца!.. Андрей сам испугался сделанного открытия и, конечно же, не посмел эту свою догадку высказать, а на нетерпеливый повторный вопрос Феофана сказал только:

— Ты пишешь так, как никто не писал. Я признаюсь, что ты потряс меня и перевернул во мне все представления об изографической хитрости. Ты великий живописец: все плоско писали, ты первый делаешь с выпуклостью и без непотребства. Я знаю, как ты это делаешь, я люблю смотреть на твою работу, но сам, если бы меня когда-нибудь вразумил Господь, не стал бы так писать — такими мазками, широкими и небрежными словно бы, с такими бликами, без ясных форм, зыбко так, призрачно… Нет, не стал бы!

— А почему ты никак не пишешь — ни по-моему, ни по-своему?

— Не знаю… Черти душу скребут… Но знаю: если когда-нибудь возьму кисть в руки, как ты — не стану.

— Нэ станешь, потому что нэ сумеешь, — опять с сильным акцентом стал говорить Феофан, как всегда в минуты волнения и глубокого самоощущения своего величия и своей изографической исключительности. Повернулся и пошел опять к огням таганов, а Андрей неспешно зашагал дальше по Владимирской дороге[140].

«Теперь уж, наверное, пустит он на краску побратимский крест», — с прежним огорчением подумал Андрей и, чтобы разогнать досаду, резко зашагал к стоявшему на расстоянии одного окрика[141] на крутом берегу Яузы монастырскому подворью. Маковка церкви во имя Нерукотворного Христа была облита серебряным светом луны, а очищенные усердными монахами от снега лемешные и тесовые крыши келий и трапезной выделялись на заснеженном дворе черными квадратами. Ни лампадного язычка, ни огня лучины или фитилька в плошке с маслом — ни малого светлого проблеска не рассмотреть было сквозь затянутые мутными рыбьими пузырями крохотные оконца. И ни живой души окрест, но Андрей знал, что в тени частокола непременно таится, карауля его, несчастный Пысой, утешить которого нечем и нынче опять.

Андрей знал, что стоит ему сделать несколько шагов, как Пысой сразу приметит и признает его, кликнет по имени и побежит навстречу прямо через сугробы. Этого не избежать, но хотелось побыть одному, обдумать разговор с Феофаном, слишком значительный разговор, первый у них такой разговор, и, наверное, неповторимый уж.

Он запрокинул голову, как делал это Феофан, и увидел белесоватый широкий пояс Млечного Пути, тянущийся от земли к небу, от дуги овиди к самому зениту. Над мерцающей дорогой в небесной глубине ярко горят шесть звезд небесного Трона[142]. Андрей с детства знал, что это престол Божий, а Млечный Путь — гигантская лестница, соединяющая землю с небом, человека с его Творцом. Но Феофан-то, может, не только это, что-то еще большее и значительное видел, когда смотрел так долго на находящееся превыше небес созвездие Трона?.. Кабы спросить об этом его? Но нет, как можно!..

Есть такие сокровенные вещи, о которых вслух никак говорить нельзя. Андрей корил себя и испытывал чувство стыда за то, что и великого князя уверял, и Феофану объявил, что не будет писать иконы и фрески, но сам-то про себя всегда знал: не сможет он жить без этого, как без хлеба и воды, как без воздуха и как без этих вот звезд.

Интересно, однако, почему так Сергий вдруг заинтересовал Феофана? А может быть, и не вдруг? И раньше замечал Андрей в заносчивом Греке не только гордынность и капризность, но и нечто вроде робости, застенчивости… Только возможно ли совмещение таких противоречий в душе?.. В обычной душе — нет, невозможно, но в душе титана, сложной и пониманию недоступной, выходит, возможно!.. О-о, Феофан Грек, потому-то, знать, непостижимо искусство твое, что и душа твоя непостижима столь же!..

4

«Разве же он еще не постригся?» — спросила Живана, и вопросом этим сказала: «Нет, не пойду я за Пысоя замуж, пусть поступает в монастырь, как и грозился сделать в случае моего отказа». И этот ответ надо было сейчас передать пришедшему из заречного села Воронцова и, может, давно уж караулящему Андрея возле монастырских стен Пысою.

Первый раз Андрей увидел его возле Андроникова монастыря с месяц назад. Тот слонялся перед монастырскими воротами, пытаясь заглянуть внутрь двора и не решаясь сделать это открыто и прямо. Андрей спросил его, стесняется тот или боится зайти. Пысой признался, что у него нет сил решиться. А решение его — идти в монахи или погодить? — зависело от того, оказалось, что не может Пысой понять, где лучше — у Андроника, что поблизости от родного села, или же, напротив, подальше податься ему от дома — в Крутицкий монастырь или даже в Симонов. Наивность парня сразу была видна, но Андрей не удивился ей и не осудил Пысоя.

Тот раз стоял солнечный и не очень морозный день, Андрей совершал свой обычный путь на Воронцово поле[143] до речки Черногрявки, откуда привозил, когда наступал его черед, на санках березовые дрова, заготовленные монахами — распиленные и расколотые, уложенные в поленницы. Пысой вызвался помочь, и на возвратном пути Андрей рассказал ему историю Андрониковой обители.

Монастырская лошадка была старой, с провислым брюхом. Одного уха у нее недоставало, знала она лучшие времена, участвовала в ратях да и пострадала от татарской сабли. Чтобы облегчить и как-то скрасить ей жизнь, Андрей всегда брал с собой куски хлеба, оставшиеся после трапезы, скармливал их лошади в многотрудном пути с дровами. И никогда не садился в розвальни, шел рядом. И на этот раз поступил так же. И Пысой шел рядом. Дорога была узкой, Пысою приходилось порой сходить на заснеженную обочину, и он, проваливаясь, спотыкаясь и даже падая иногда, старался не отстать от Андрея, слушал его рассказ.

Андроникова обитель основана самим митрополитом Алексием при памятных обстоятельствах. Возвращался он из Царьграда после поставления на русскую митрополию патриархом Филофеем. В море зеленые волны столь страшно разгулялись, что все плывшие отчаялись в живых остаться, каждый о себе молился. Алексий дал обет Богу: «Если пристанища достигнем, то церковь воздвигну и составлю монастырское общее житие». И, как записал летописец, «бысть тишина велиа, и достигохом в пристанище тихое месяца августа в 16 день; и по своему обещанию помыслих поставиги церковь нерукотворного образа Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа и устроити общее житие». Пришел Алексий к блаженному Сергию и сказал: «Хощу ныне исполнити обещание свое». Сергий рече ему: «Добро убо и блаженно дело, еже хощеши сотворити; и аще что требуещи от нас, сиа убо вся невозбранна ти есть». Митрополит же рече: «Хощу ученика твоего Андроника в том монастыре начальником устроить», на что Сергий ответствовал: «Как хочешь, так и твори». Алексий дал монастырю милостыню довольну и братию учредил. Взял у Сергия инока Андроника, пришел с ним в Москву. Здесь на Яузе, при впадении в нее ручья Золотой Рожок, где было место, угодное к монастырскому строению, воздвиг церковь во имя Нерукотворного образа Христова, который с собою принес из Царьграда, золотом и бисером украшенный. Этот образ и доныне в монастырской церкви стоит.

Дорога от лесной делянки до монастыря была бы коротка, но извивалась и стала оттого вдвое длиннее. Она то берегом шла, то лесом, то спускалась на реку. Этой осенью Яуза долго не замерзала, долго тянулись и тянулись по течению куски льда, но в одну из ноябрьских ночей резко переменился ветер, погнал встречь течению, и они стали дыбиться, громоздиться, а тут прихватил реку мороз, получился покров льда торосистым. Но на многих излучинах, под прикрытием крутых и обросших берегов, лед все же был гладким, и тут-то дорога и сворачивала на реку, где тащить воз лошади было полегче. Когда выбрались на очередное гладкое место, передохнули, Пысой заключил: «Этот монастырь мне годится».

Снег скрипел под полозьями розвальней, а когда спустились по отлогому берегу на лед речки, лошадиные копыта забухали гулко, с протяжным, застывающим в морозном воздухе звоном.

«Пойду! Годится это мне!» — окончательно порешил Пысой.

Андрею пришлось охолонить парня: сказать, что главное не в том, годится ли монастырь Пысою, но подходит ли Пысой монастырю, что не всяк монах, на ком клобук. На вопрос же, очень ли он стремится послушником стать, Пысой ответил простодушно, что вовсе не стремится, а решил сделать это из-за того, что не может жениться на приглянувшейся ему девице по имени Живана.

Боярин, у которого Живана в холопках была, требовал за нее выкуп — двенадцать гривен, почти полфунта серебра. А Пысой такой суммы не только никогда в своих руках не держал, но даже не видел, чтобы кто-нибудь другой обладал такими деньжищами. Родом был он из боярской семьи, имелась у родителей вотчина немалая, жили не бедно, однако денег свободных никогда в доме не водилось. Как и все русские феодалы, они все продукты, производимые их холопами, смердами, сиротами, серебрениками, изорниками, старожильцами, использовали исключительно лишь для нужд своей семьи да многочисленной дворни, слуг, челяди. Полученные в качестве натурального оброка хлеб, мясо, рыбу, дичь, ягоды, лен, полотна, кожи, мед поглощались внутри вотчины, на продажу шла лишь малость, когда надо было заиметь какие-нибудь ремесленные изделия или редкие заморские товары. Никогда не было заведено у русских заготавливать впрок продукты; серебро шло на посуду, золото — на украшения; не принято было и деньги копить — этому постепенно научили пришлые из других миров люди. Родители Пысоя жили по старине: «Бог даст день, даст и пищу», а когда стряслась беда, остался Пысой гол как сокол.

Надо бы тогда Андрею поинтересоваться, только ли в деньгах дело, но он воспламенился желанием немедленно выручить парня, не стал вникать в подробности.

Сгрузили они возле монастырской поварни березовые напиленные дрова, распрягли лошадь, задали ей корму. Затем Андрей сходил в келью и вынес свою новую, ненадеванную шапку из соболей. Она, можно сказать, случайно оказалась у него: расписывалицерковь в Звенигороде, после окончания работ получила вся дружина по уговору сполна, но князь Юрий Дмитриевич столь премного доволен остался, что наградил сверх меры еще и соболями вот.

Пысой шапку взять отказался, опасаясь, что его с ней сочтут за вора. Андрей посмотрел на его одежду, опорки, заячий треух, вытертый до шкурки, согласился, что да — не по Пысою шапка.

Пошли в Москву вместе. На Ленивом Вражке за Арбатом жил один резоимец. Это был притекший из Польши и быстро разжившийся довольно богатой усадьбой иудей. Иудей как иудей, обыкновенный иудей — с пейсами, в длинном хитоне, в ермолке, подбитой толстой кожей. Сначала был он ювелиром, отливал в каменных литейных формочках золотые и серебряные перстни, бляшки, нательные крестики, подвески, делал костяные гребни, прясла, браслеты из стекла, бусы. Даже из дерева он поделки готовил на продажу — коромысла, дуги, санные полозья. Однако разбогател он не на ремеслах, а на том, что давал в долг деньги под залог вещей.

Андрееву шапку хозяин усадьбы разглядывал презрительно, почти брезгливо, словно то были не соболя, а дохлые крысы. Сказал, что оценивает ее в два рубля, но после некоторого торга согласился дать четырнадцать гривен. «Дороже моей невесты твоя шапка!» — удивился Пысой, на которого ростовщик сделал долговую запись, уведомив, что через месяц шапка будет стоить шестнадцать гривен, еще через месяц — двадцать, а затем ее может побить моль. Пысой заартачился было, стал торговаться и оскорбил ростовщика, назвав его христопродавцем. Но тот не обиделся на слово, был он иудей умный и оттого покойный и печальный: понимал он трагизм своего положения, как и положение всех других евреев — вечных переселенцев[144]¹. И он сказал Пысою очень толково и горестно, что у каждого народа есть пристанище, есть свой клочок земли, даже кочевые татары и монголы могут найти утешение в своих степях, даже дикие зыряне, у которых он скупал по дешевке мягкую рухлядь, имеют свою реку и свои снега, а у переселенца нет ничего, кроме этого вот кованого сундука, и чем полнее будет этот сундук, тем больше утешения получит его владелец. Пысой нашел эти слова вздорной отговоркой, но Андрей объяснил, что резоимец руководствуется Талмудом, который считается началом и концом мудрости человеческой, однако верить надо, что и он узрит свет истинный и главную божественную заповедь — любить ближнего, как самого себя; сидящий же на кованом сундуке достоин жалости и сострадания, а не гнева. Слова Андрея явно порадовали резоимца и даже на некоторое время вывели его из печали, он, вероятно, воскликнул при этом про себя: «А гуте идише коп!», как обычно делают еврейские ростовщики, если им удается удачно и ловко обтяпать какое-либо дельце, особенно если оно связано с надувательством христианина. Андрей заверил, что шапку выкупит, просил беречь ее от моли, в ответ услышал торжественную клятву: «Да чтобы я обнищал, как Иов!» — слова эти должны были свидетельствовать о том, что был он ростовщиком честным и порядочным. И он, конечно же, безошибочно угадал в Андрее добрую русскую душу, совершенно не зараженную безнравственностью национальной розни, а про Пысоя же подумал как о несчастном существе, лишенном природой сметливости, доброты и ума.

Поблизости от усадьбы ростовщика на берегу Черторного притока и тот боярин жил, у которого Живана была в невольницах. Андрею не хотелось идти к боярину, но поддался уговорам заробевшего вдруг Пысоя, о чем потом очень сожалел, потому что из-за этого совместного похода все, кажется, и приключилось.

Как выяснилось, Живана раз один лишь, и то мельком, в церкви видела Пысоя, вовсе не собиралась замуж за него идти, хотя и сказала, что хотела бы получить волю у боярина. Но Пысой из этих слов ее большие мечтания свои составил и сам в них поверил. Да, может, так бы оно и сталось, может, и глянулся бы он ей, не явись вместе с ним Андрей. Не то чтобы она сравнивала их, выбирала, капризничала, и не то чтобы Пысой проигрывал Андрею по обличью или был каким-то пыжиком — нет, и он, рослый, крупный, даже как бы и поважнее, позначительнее из себя выглядывал, нежели друг его в черной долгополой ряске. Загадочна душа человеческая, а душа женщины и вовсе не известно, чем руководствуется в своем выборе и в своих решениях. Почему показался ей Пысой непримечательным? Был Пысой вскидчив, резок, нетерпелив, а белое лицо Андрея, легкая осанка его являли пример спокойствия и устроенности, по взгляду его глубоко утопленных и потому не ясно какого цвета глаз нетрудно угадать было, как далек он от суеты будней.

Андрей раскаялся, что пришел, сразу же, как только Пысой рассказал о его соболиной шапке. Получилось, что Андрей против желания своего как бы нарушил заповедь Господню — «когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улице, чтобы прославляли их люди». А Живана с улыбкой, но вполне серьезно заявила, что раз ее выкупили за шапку Андрея, то она в таком случае становится его невольницей.

Сначала Андрей с Пысоем ее слова приняли как шутку, но Живана взяла их за незыблемое основание, неминучее начало, хотя скоро с несомненностью ясно стало, что словами этими она только лишь прикрывается, отговаривается.

Живану нельзя было, пожалуй, назвать красивой, но лицо ее сияло замечательной выразительностью. Она чуть подкашивала на один глаз, и этот порок вовсе не уменьшал ее дивной привлекательности, но, напротив, делал взгляд ее очень ласковым, лукавым и веселым — таким, какой может увлечь человека до болезненной страсти, что и произошло с Пысоем.

Он настойчиво преследовал ее, канючил: «Ну почему, почему ты не хочешь замуж за меня пойти?» Слышал в ответ: «Не догадываешься сам?» — «Нет». — «Что же, голова у тебя для того только, чтобы щи хлебать?» — смеялась она. «Нет, еще и меды пить, — надеялся он поддержать игривость общения, — да еще шапку носить». — «Вот-вот, дурень ты, Пыска!» — заключила она уже всерьез и с сердечной печалью.

Живана уехала от боярина, в рабстве у которого находилась с малых лет своих сиротских, стала жить трудолюбезно, кормясь тонкостным рукоделием. А когда поняла, что не может мирская судьба ее задаться, решила идти в монастырь, чтобы жить в постах и молитвах, в чтении божественных писаний, в умилении и в слезах. Иноческий идеал для оскорбленной женской личности был исключительным и самым высшим идеалом существования, ибо в нем одном только она и находила удовлетворение своим нравственным самостоятельным стремлениям: между семьей и монастырем ей не было места. Этим нравственносамостоятельным путем шли в основном вдовы, но и девицы немало постригались в монастырь — из тех, что увечны или стары, так что замуж взять их никто не хочет. И как редкое исключение были среди инокинь девицы и такой вот судьбы, как у Живаны.

5

Пысой, верно, ждал Андрея возле монастыря, но на этот раз не побежал ему встречь, видно безошибочно догадываясь, что и нынче обнадеживающих слов не услышит.

Андрей кивком головы позвал его за собой: еще утром уговорились, что вместе пойдут к игумену Александру, в послушание к которому хотел поступить Пысой.

В келью Александра войти без сугубого поклона было невозможно: дверной проем низкий, а Пысой, как и Андрей, росту преизрядного. Так и за порогом встали — в поясном преклонении. У Александра в келье в это время находились два монаха. Они стояли, сложив на груди в молитвенной кротости свои натруженные, крепкие руки, смотрели на вошедших приязненно.

Александра преемника основателя монастыря Андроника, знал Андрей много лет и любил его истинно по-братски. Если Сергий Радонежский был в Троице полным владыкой ума и сердца Андрея, то с Александром были они просто сотоварищи и сопостники. И судьбы жизненные у них были схожими. Александр тоже рано осиротел, тоже много поскитался по свету, тоже пережил горе, перевернувшее всю жизнь. Когда рассказывал Александр, как он в двадцать лет потерял сначала малютку-сына и как следом за ним ушла и двадцатилетняя жена, Андрею слишком понятны были его чувства: и в его жизни за одной страшной бедой последовала вторая, такая же неотвратимая. Оба они одинаково остались с сокрушенными и неутешными сердцами. В минуты особой откровенности поверял Александр самые тягостные свои воспоминания того, как он целые дни проводил на могилах жены и сына, друзья ходили за ним неотступно, боясь, что он с горя что-то сделает с собой, наложит руки на себя и тем тяжкий грех совершит против Бога. И совершил бы — это так было ясно Андрею! — ибо жизнь казалась совершенно бессмысленной, и не устерегли бы его друзья, не содрогнись он сам от мысли, что самовольный уход из земной жизни — это отступление от Бога живого и животворящего, это измена, нарушение присяги, данной Богу при крещении, это разорение святого, праведного и вечного Божьего закона, это оскорбление вечной и бесконечной Божьей правды, оскорбление Господа самого. И он сумел преодолеть великий искус — прервать своей рукой нить своей жизни, оставил себя пригвожденным к кресту страданий, хотя бесы и нашептывали ему советы насладиться свободой, подобно тому, как иудеи говорили Христу: «Сойди с креста — и уверуем». Не уклонился Александр от страданий, не позволил себе отделиться от Бога, а затем и всю свою жизнь без малого остатка посвятил одному Господу. Да и как было не сделать это ему, православному христианину, если даже начальник синагоги Иаир, когда умерла у него единственная дочь, презрев заповедь единоверных своих иудеев, при толпе свидетелей пал к ногам Иисуса Христа!.. Все это было слишком понятно Андрею, слишком близко и сокровенно.

И как кровь людская льется, оба они видели — один на Пьяне, второй на поле Куликовом.

Для обоих почти в одно время настала пора возмужания, пора гражданских тревог и душевных метаний, каждый чувствовал необоримую потребность выразить себя как сына своего времени, каждый понял, что как врага можно поразить мечом, так тьму можно разогнать делом, светлым, служащим добрым силам жизни. Александр переводил с греческого многие умные книги, а Андрею вложил Всевышний оружие более сильное, чем меч, — кисть изографа. И для обоих нормой жизни стал всепоглощающий труд: не только лес вырубать, дрова колоть, воду носить, огородничать, расчищать пашни, главное — ежедневные до изнурения труды ума и души.

К такому труду думал Андрей приобщить и Пысоя, с тем и ввел его в келью игумена. Сказал коротко, какая печаль подтолкнула Пысоя на иноческий подвиг, тот подтвердил, что да, в миру спастись ему не мощно, что там одни только мятеж да злоба. А когда Андрей сказал, что Живана в Хотьковский монастырь решила пойти, Пысой воскликнул:

— Тогда и я в Хотьковский! Я знаю, где это, буду с ней вместе[145].

Александр с укоризной посмотрел на Андрея: мол, кого ты привел! Повернулся к поставцу — узкому ящику с полками без дверец, выбрал из пачки пергаментных свитков один лист.

— Аз, буки ведаешь? Чти вот здесь.

— Азбуку я ведаю… Умею, — похвалился Пысой и начал читать медленно, спотыкаясь, но все же верно передавая смысл написанного: «Песни песней Соломона… Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина. От благовония мастей твоих имя твое — как разлитое миро; поэтому девицы любят тебя. Влеки меня, мы побежим за тобою, — царь ввел меня в чертоги свои, — будем восхищаться и радоваться тобою, превозносить ласки твои больше, нежели вино… На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя…» — Пысой залился краской, рот растянул в улыбке.

— Что, нравится? — строго спросил Александр.

— А то-о! — опять без малой самоотчетности отвечал Пысой.

— Вот когда слова эти будут повергать тебя в стыд и неприятие, тогда и в обитель приходи, а до той поры будешь взбрыкивать, аки меск.

— Так ведь — Биб-ли-я же, писание священное! — огорчился Пысой.

— И то тебе надо постигнуть, что писание бо много, но не все божественная суть. Надо обрести правые списки, по возможному согласные разуму и истине.

— А зачем же ты переложил с греческого не то с арабского на общепонятный язык, если это не правый список? — нашелся Пысой, и Александр стал втолковывать ему, что нравственная чистота отнюдь не во внешних действиях выражается. Потом достал новый свиток пергамента, зачел из него:

— «Целомудрие же и чистота не внешне точию житие, но и сокровенный сердца человек егда чистотствует от скверных помысл». Так не я говорю, но великий учитель наш преподобный Сергий из Радонежа.

— Значит, я человек и в миру непригодный, раз Живана меня отвергла, и для постнической жизни не гожусь, видно, в тени я родился… — Пысой приуныл, так что Андрею жалко его стало, он вступился:

— Но, Александр, преподобный Сергий призывает большую терпимость изъявлять по отношению к тем, кто не хочет или не может следовать нашим жизненным правилам. Сказано им: «Ты, человече Божий, таковым не приобщайся, не подобает же на таковых и речьми наскакати, ни понощати, ни укороти, но Богови оставлять сия». — И, уж обращаясь к Пысою одному, добавил: — Более всего бояться надо, чтобы в душу к нам не закрались печаль и уныние, человек должен всякую скорбь отметать умною молитвою и чтением, упразднять ее сообращением с духовными людьми и беседами.

— Знаем мы с братом Андреем по себе, — сказал Александр, — что самое страшное, когда печаль и скорбь переходят в уныние, люта эта страсть и тягостна. Когда волны уныния поднимаются в нашей душе, теряет человек в это время надежду когда-либо избавиться от них.

— Пойдешь, Пысой, ко мне в помощники, будешь камешки для красок растирать, кисти мыть, доски… Хотя нет, досок не касайся покуда.

Пысой радостно согласился, и игумен одобрил:

— Станешь приобщаться к иноческому бытию, заниматься мысленным деланием, сердечным хранением, ибо высшая цель нашего существования на грешной земле — молитва. Но не простая, а умственная, внутренняя. Если молишься только устами, а не душой, то лишь воздуху молишься: Бог внемлет уму, только внутренним усилием можно достигнуть Бога. — Александр говорил еще о том, что внутренняя молитва служит не только средством для очищения нашего сердца и страстей, но является высшей целью иноческого самоусовершенствования.

Пысой не мог проникнуться сразу всеми обрушившимися на его неискушенный ум мысленными деланиями, не все вопросы практической морали, высказанные Александром и Андреем, были понятны ему. Слушал он с прилежанием, внимал благоговейно, а в душе билось радостной птичкой: «Андрей берет меня к себе, чего же лучше!»

6

Многие, и Феофан в их числе, удивлялись, что взялся Андрей великокняжескую повалушу расписывать, в придворные художники определился. Андрей, не вдаваясь в подробности, говорил просто:

— Любезен мне издавна великий князь Василий.

Он правду говорил, однако же не всю. А в чем заключалась полная правда, первым и сразу же понял Феофан.

— Предивная хитрость, пречудная красота! — восхищались и свои люди, и иноземные, жившие в посольском подворье Кремля.

— Как красоте нэ быть, когда Андреа руку приложил, — сказал бездумно Феофан, а потом позорче присмотрелся, посерьезнел и так вывел — Тонкостное и предерзновенное письмо, ровно бы дымом писано.

И пока лишь один Андрей понимал истинную цену этих слов, все в похвале великого Грека тонкостность письма находили главным, а значение дерзновенности не улавливали.

Горница, да повалуша, да меж ними сени — это обычная форма русского жилья, кому бы оно ни принадлежало — великому ли князю да боярину или крестьянину да ремесленнику. Обыкновенная русская крестьянская изба, срубленная в великокняжеском дворце для государева житья, сколь бы богато ни была расписана и изузорена, дорогими тканями убрана, оставалась все-таки избою по своему устройству, с теми же передними и кутными углами, лавками, коником, с той же мерою в полтрети сажени. Она и название общенародное сохраняла — изба. Но, конечно, была у великого князя изба многожильная: над одной — вторая, затем третья, а уж самая последняя — горница.

И резное дело, как и роспись, в великокняжеских хоромах по рисунку и исполнению отмечены были тем же нравственным началом, что и при обряжении простой крестьянской избы. Само собой, конечно, мастера тут выказывали больше затейливости и замысла, потщательнее да почище исполняли работы, однако характер художества оставался неизменным. И подобно подлинникам — раз. навсегда заданным образцам для письма церковных фресок и икон, так же и украшение избы делалось по ознаменникам — рисункам, которые рабски переводились с искони принятых, заученных и освященных веками примеров. Не могло быть и речи о проявлении какой-либо смелости и самостоятельности, да это казалось и ненужным: все в жизни велось по старине да по пошлине, сегодня так, как вчера, завтра — как сегодня.

И вот Андрей Рублев дерзнул сбросить цепи, которые с угнетающей силой сковывали воображение изографов и вынуждали их с младенческой наивностью изображать заморских львов, грифонов, райских птиц, сходство которых с натурой можно было подтвердить только предыдущими образцами, но не самими рисунками. Даже и человека самого изображали так, словно никогда его не видели, а если видели, то вовсе не умели рисовать.

Феофану достаточно было взглянуть хотя бы на травы, нарисованные Андреем, хотя бы на то же спелое яблоко боровинку, чтобы понять: тут нет ни повторений, ни заученных образцов, ни скудности и сухости, ни раболепства — тут творчество! Но даже Феофан не знал, что подвигнуло Рублева на этот шаг — расписать повалушу по-своему.

Малые дети из семьи великого князя — пятилетняя Анна, на два года старше ее Петр и самый младший из всех, недавно говорить научившийся Константин — бегали вдоль стен повалуши, радостно тыкали пальчиками в рисунки, спорили, какой из них лучше. Самый старший из княжат Андрей (ему уже десятый год шел) был вершителем, он отвечал на детские вопросы о том, кому отдавать предпочтение — пестрой ли черно-белой сороке со ступенчатым хвостом или сиреневой строгой вороне, тополю, липе или березе, простодушному цветочку ромашки или боярыне-розе, лошади скачущей или же мирно пасущейся на изумрудном лугу.

Андрею доставляло радость наблюдать за детьми. И вдвойне было радостно ему знать, что Феофан Грек умеет, оказывается, чужие святыни уважать: не то лишь хорошо, что он рисунки похвалил (хотя и это одно уже дорогого стоит!), а то, что пощадил — таки нательный крестик из лазурита, сказал, что сделал голубую краску из смешения разных трав — вайды, василька, черники да сон-травы.

Не только Феофан, все сплошь люди вокруг до того славные! Сколь отрадный разговор с великим князем состоялся нынче…

На дворе смерклось под вечер как-то внезапно, как всегда это бывает в феврале — кривые дорожки. Сначала крупные снежинки стали редко носиться в воздухе, словно бы не падали с неба, а толклись, играючи, на одном месте вниз — вверх, направо — налево, снова вверх — вниз… И становилось их все больше и больше, все гуще и непрогляднее становился свет за окном, пока вдруг, в одно мгновение ока, запуржило, уж не играючи и не шутя: решительно, свирепо завыл ветер, а плясавшие снежинки так зачастили, что превратились в сплошное неистовое месиво.

— Дьявол играет! — сказал великий князь и предложил Андрею остаться ночевать нынче в Кремле.

Андрей, уже вздевавший на руки тулупчик, заколебался, а Василий стал уговаривать — соблазнял тем, что очень весело будет вечером в потешной хоромине, что и в шахматы можно будет позабавиться при ярких свечах, а вдобавок сказал таинственно:

— Если останешься, я тебе свою тайну о Каине и Авеле поведаю.

— Вот если поведаешь, — хитро улыбнулся Андрей, — если это действительно тайна, то останусь.

— Да, поведаю то, чего не ведает никто! — Василий Дмитриевич имел сердце доброе и общительное, а нынче он был в особо хорошем благорасположении: добрые ведомости принесли ему гонцы и из Нижнего Новгорода, и из Новгорода Великого, и из Орды.

Они прошли вдвоем в отдельную палату, располагавшуюся в подклети терема и называвшуюся потешной хороминой: здесь в казенках, поставцах и скрынях хранились струменты: бубны, сурны, дойры, волынки, гусли с металлическими или жильными струнами и молоточками, обтянутыми сукном. Палата рассчитана была на многолюдство, потому преизрядно тут было скамей — простых на четырех ногах и с проножками, а также с переметом, у которых решетчатые спинки переметывались на вертлюгах; были скамьи малые передаточные и большие спальные с взголовашками на одном конце.

— Садись! — предложил великий князь, и Андрей вознамерился сесть на столец — обрубок толстого дерева, однако Василий не допустил этого: сам сел в кресло с ручными помочами и подручками, а Андрею указал на такое же почти, но только еще более удобное — с подножной приступкой внизу, весело пояснил: — Гостю — красное место!

— Благодарствую… Так за что же Каин Авеля убил?

— За то, что тот отказался иконы писать! — В игривом настроении был государь.

Андрей ответил в масть:

— Значит, из нас двоих Каин — это ты?

Василий оценил шутку, улыбнулся, а тут же и посерьезнел, сказал, близко глядя в лицо изографу:

— Знаешь… Я все думал, думал… О том думал разговоре с тобой… Ты тогда удивлялся: почему земледелец Каин убил скотовода Авеля, а не наоборот, что степняки — хищники, а оратаи домовиты… И как же понять это разумение, как уразуметь понимание? А вот как: справедливые и праведные люди, оседлые и возделывающие землю, взращивающие хлеб насущный, и должны взять верх, должны победить, это и предопределено самыми первыми детьми Адама и Евы в назидание всем поколениям до скончания века, до Страшного Суда.

Андрей был изумлен. Как много сам он об этом думал, сколь много с братией говорил: никто из иноков и высокоумных книжников в монастыре не умел так внятно ответить.

— Ты прочитал об этом в книге или своим умом понял?

— Разве же есть об этом в какой-нибудь книге? — огорчился Василий.

— Нет, я не встречал. Значит, своим умом?

— Да, своим… умом, — Василий смутился, краска прилила к лицу и даже видна была сквозь пушистые светлые волосы коротких усов и бородки.

И это растрогало Андрея: государь, великий князь всея Руси, а умеет еще смущаться, краснеть. Но больше всего, конечно, удивляло, ошеломило даже, что вот он все думал, выходит, не зря думал! Какое это счастье для Руси, что государь ее и молод, и думать умеет!

— Да, да, княже, хорошо… И потому, значит, Каин был самым первым человеком, родившимся на земле, чтобы все крепко-накрепко знали: первый человек — это земледелец, он соль земли… Но, однако, почему же таким дерзновенным изображен Авель у Феофана Грека?

— Все потому же, — И на этот вопрос, как ни странно, имел ответ великий князь. — Степняки-скотоводы ведь очень сильные, гордые и выносливые люди. Возьми тех же татар. Нешто Русь терпела бы их столько, будь они слабыми да робкими?

Когда зашла речь о татарах, Василий видимо опечалился, сказал, что вот опять ему надо в постылую Орду ехать, опять Тохтамышу кланяться — тому самому Тохтамышу, которому не может быть прощения за жестокое его разорение Москвы.

Андрей ведь тоже был очевидцем страшного несчастья: такое, говорит, можно вынести только один раз в жизни.

Вспомнили, что оба они очень хорошо знали перебелыцика рукописей Олексия, которому татары отрубили обе руки и который умирал потом долго и трудно.

— Мало успел сделать Олексий, а зело талантлив был, я любил смотреть, как он пишет да буквицы рисует, — сказал Андрей. — Помню, Псалтирь он отцу Сергию поднес на Благовещение, дивная книжица.

— Он и для меня по заказу отца моего тоже Псалтирь переписал. Она чудом не сгорела, в скрыне была, а татарам, грабившим терем, видно, не показалась чем-то, полоснули ее саблей, угол один отрубили. Вот, смотри.

— Нет, то была не такая.

— Лучше, хуже? — ревниво спросил Василий.

— Просто наинак сделана… Там строго, а тут, смотри-ка, потешно, знал, в чьи руки попадет Псалтирь: ты ведь, чать, дите еще был?

— Постриг и посажение на коня уже прошел, с отцом на рать ходил!.. Десятое лето мне шло.

Василий и Андрей склонились над раскрытой Псалтирью, рассматривали забавные рисунки и громко смеялись. Они похожи стали на расшалившихся, забывшихся в игрище детей, и премного были бы удивлены званные нынче на вечер в потешную хоромину иностранные посланники, если бы пришли чуть раньше и застали бы их — государя и монастырского чернеца, столь до самозабвения увлеченных рассматриванием картинок.

— Смотри-ка, букву «р» сделал как человека с поднятой банной шайкой в руке.

— Ага, а чтобы уж никто из малых детей не усомнился, что все верно нарисовано, приписал. «Обливается водой».

— Как-то чудно он обливается — в одежде, смотри, в белой подпоясанной рубахе до колен и в синих штанах…

— Да, маленько недодумал Олексий, царство ему небесное!

— А букву «м» как здорова придумал изобразить! — восхитился Андрей, рассматривая рисунок: два рыбака тянут сеть, левая мачта буквы — один рыбак с клячей в руках, средняя часть — сеть с рыбами, правая мачта — другой рыболов. Видно, сам большую радость от работы испытывал художник, мало и тут ему показалось рисунка, добавил от себя: «Потяни, корвин сын», — говорит один рыбак, а второй в ответ ему: «Сам еси таков».

— Помню, боярин Кошка сильно бранил Олексия за то, что он отсебятину вносит, когда текст перебеливает.

— Хорошо, что отсебятина, — весело возразил Андрей. — Без нее разве бы стали мы с тобой так радоваться. Смотри: букву «в» как придумал делать, эх и глуздырь был этот Олексий! Я бы не додумался… А хорошо раньше было в Москве зимой: бывало, идешь, а на улицах костры разложены, можно руки озябшие погреть, посидеть у огня, вот как этот человек, Олексием нарисованный.

Василий посмотрел на рисунок, на котором длиннобородый человек присел на корточки и протянул руки к небольшому ярко-красному костру, прочел отсебятину — «Мороз, руки греет», ответил со вздохом сожаления:

— Больно страшно погорели мы, как вспомнят люди о том пожаре, всякая охота руки греть пропадает — не самолично один я костры раскладывать запретил на улицах… Каменный город надо строить. Храмы все будем ставить на века, вот только где каменных здателей да изографов хороших найти…

Феофан нарасхват — и дядя Владимир Андреевич его манит в Боровск да Серпухов, и Юрик свой Звенигород отстраивает. Надеялся я зело крепко тут на одного своего изографа первостатейного, а он подводит…

— Кто такой?

— Да рядом со мной сидит.

Посмеялись, Андрей посерьезнел, после долгого молчания сдержанно пообещал:

— Вот съезжу, образуюсь, как Феофан выразился, тогда, может, наставит Господь, вразумит.

— Надо подсобить ему.

— Кому?

— Господу.

Андрей с укоризной посмотрел на великого князя, однако не сумел сдержать опять веселого смеха. Но это уж и последнее их легкомыслие было: начали собираться званые гости.

7

В хоромине заметно развиднелось, хотя свечей еще не зажигали. Василий и Андрей одновременно посмотрели в окно — пурга кончилась. Об одном подумали оба, встретившись взглядами, и молча объяснились: Андрей вскинул в изломе красивые свои соболиные брови — де, не судьба, значит, оставаться мне, на что великий князь негодующе погрозил перстом.

Если честно признаться себе, то Андрею и не хотелось уходить, влекло его остаться в потешной палате да послушать великокняжеских бахарей и домрачеев. Он умел радоваться и самым малым радостям, видел их там даже, где другие люди равнодушными оставались или даже впадали в уныние. Ну, не радость ли найти в лесу хороший гриб, а затем вдруг да и заблудиться, поплутать среди деревьев до темноты!.. Или с Пысоем, либо с Александром в городки сыграть, да еще и обставить фигуры на две!.. А сколь великое удовольствие рыбку в Яузе или в Красном пруду поудить — сорог оранжевооких, окуней с багровыми еловцами!.. Много, слишком много радости кругом, несказанно хорош Божий мир! Ночью выйдешь на монастырский двор, запрокинешь голову — там ковшик большой: зимой донцем вверх, будто проливает воду, чтобы не замерзла, летом — черпает будто. А вокруг тебя — люди, птицы, деревья, травы, все хочется видеть, впитать в душу и самого себя почувствовать в беспредельности этого прекрасного мира Божьего. И начинаешь чувствовать некое связующее тебя с бесконечностью начало, которое отвлекает душу решительно от всех житейских и земных забот — занимают они не больше, чем резной воротний столб у входа в монастырь; и начинаешь вдруг прозревать то, что долго и трудно искал и что сейчас словно бы само далось, — не это ли состояние называют люди счастьем?

В великокняжеском дворце жили старики, имевшие по сто лет от роду, а один старик, у которого уж и единого зуба во рту не осталось, был столь старым, что и сам не помнил, сколько лет ему — знал только, что давно уж второй век живет. Называли их все уважительно верховными богомольцами. Можно было бы именовать их и просто придворными сказителями, кабы не были они все слишком уважаемыми за благочестивую жизнь и ветхость дней. Называли их еще и верховными нищими, было на Руси нищенство не пороком, но доблестью.[146] Жили они все подле великокняжеских палат в особых помещениях дворца и на полном содержании и попечении государя.

В длинные зимние вечера Василий Дмитриевич, как до него Дмитрий Донской, а еще раньше того Симеон Гордый, Иван Калита, призывал верховных богомольцев в потешную хоромину, где в присутствии великокняжеского семейства и особо званных гостей они рассказывали о старине.

Менялись государи, умирали и приходили им на смену новые богомольцы верховные, но все они свято хранили свидетельства о событиях и делах минувших, о дальних странствиях и походах, свершавшихся не только на их памяти, но известных им по рассказам почивших в бозе предшественников.

А кроме них были еще слепцы домрачеи, которые распевали былины под домры, и бахари, говорившие песни и сказки, гудочники, певцы и плясцы. Все они были одеты в пожалованные великим князем дорогальные, для скитания по дорогам, кафтаны и рясы из недорогих, киндячных и смирных тканей, хотя на иных были одежды и из крашеных материй, кумачных или зеленых.

Андрей с любопытством наблюдал, как заполняется хоромина взрослыми и детьми, людьми знакомыми и незнаемыми, в одеждах привычных и чудных заморских.

Пришла и Евдокия Дмитриевна, великая княгиня непраздная — в окружении малых сыновей и дочерей. Как и подобает матерой вдове, сидящей на вдовьем столе — на отчинном владении своего мужа, она была, по нравам своего времени, активным деятелем государственной жизни, вместе с великим князем Василием заседала в советах с боярами, принимала послов. А Софья Витовтовна, хотя именовалась великой княгиней тоже, от общества отстранена была, являясь членом не светского, но лишь домашнего мира. Но в потешную хоромину они приходили вместе, как равные. И сейчас вошли они дружной парой, сели в кресла по обе стороны от Василия. Софья была уж чреватой, чего не мог сокрыть и покров — общепринятая на Руси целомудренная женская одежда, в коей не допускалось ни единой складки, могущей греховно обрисовать хотя бы и перси, без опоясья, коим можно обнаружить стройный лиф, с длинной постанью, дабы укрыть до пят белы ножки. Андрей вспомнил слова Феофана, восхищавшегося чистой, святой Русью, где все пристойно и целомудренно, чуть приметно улыбнулся этому воспоминанию, но Софья Витовтовна неверно, дурно поняла его улыбку и, чтобы отвлечь от себя внимание, повернулась к домрачеям и гудочникам, повелела капризно:

— Живее расскучайте нас!

А те только и ждали этих слов, сразу же стали играть небывальщину:

задорно, с вызовом начал один домрачей, а второй стал урезонивать его:

И все пошло своим чередом, весело и складно. В хоромине стало как днем: расторопные, неслышные слуги зажгли все свечи в паникадилах, висевших на в о з ж а х из красного бархата, в шандалах, укрепленных в простенках между окнами.

Домрачеи-певцы с гудебными сосудами начали исполнять толково, со вкусом песнопения и сказания не только о героях благочестивого подвижничества, но и о личностях действительной русской истории, о Борисе и Глебе, об Андрее Боголюбском…

Андрей слушал не без удовольствия, однако с сожалением отмечал про себя, что, подобно изографам, не отступающим ни на йоту, ни на самую малейшую черточку от прорисей, подобно монастырским летописцам, излагающим гольную правду без отсебятины, сухо и чопорно, по образцам, заданным еще Нестором, и домрачеи стоят совершенно в стороне от каких-либо своих личных воображений, умствований и устремлений — играют все по законам Бояна… Но только если изографы стеснены своими византийскими наставниками, если летописцы руководствуются исключительно любовью и пристрастным вниманием к памяти о делах минувших, о людях живших, то сказочникам, бахарям, домрачеям не заказано же переделать узнанное и услышанное на свой лад, сказать и спеть живым народным словом, подобно тому, как делают это бродячие нищие на торжищах, площадях, мостах, у городских ворот: раз возможно это в людных, перекрестных местах, почему же не делать этого в благочестивых домах? Ведь как небывальщину спели, чтобы великую княгиню расскучать, можно же складной народной речью поведать и былины со сказаниями о всем, что достойно памяти потомства.

И только-то посокрушался так Андрей, как бахари Богдашка да Любим Ивановы, вдруг как-то враз построжав лицами и посерьезнев, повели речь о делах совсем давних, но живо всем памятных:

— Что ми шумить, что ми звенить далече рано предъ зорями? Игорь полки заворачивает: жаль бо ему мила брата Всеволода. Бишася день, бишася другыи, третьяго дни к полудню падоша стязи Игоревы. Ту ся брата разлучиста на брезе быстрой Каялы; ту кровавого вина недоста, ту пир докончаша храбрии Русичи, сваты попоиша, и сами полегоша на землю Рускую…

Все в хоромине притихли, внимая слову о мятежной судьбе Игоря. И, точно уловив настроение слушателей, братья-бахари сыграли другую песнь о братьях-князьях. Опять вспомнили Каялу и недоброе небесное предзнаменование, но другим, счастливым уж, было тут воинское братство.

— Что шумит и что гремит рано пред зорями? — опять тяжкие сомнения перед битвой, опять желание угадать свою судьбу. Вопрошал это Богдашка торопливо, словно бы задыхаясь от волнения.

Любим успокаивающе поведал, что это брат великого князя Дмитрия Ивановича «полки пребирает и ведет к великому Дону».

А затем братья согласно и торжествующе скандировали:

У Андрея запершило в горле, когда слушал он песню о жаворонке — красных дней утехе, и многие в хоромине не сдержали слез умиления, а больше всех, кажется, был растроган Василий Дмитриевич.

— Ай да Любим, ай да Богдашка! Ай да мои Ивановы! — восклицал он и тут же повелел Бяконтову вознаградить обоих бахарей за высокую меру утехи — выдать им по полному наряду одежды, включая богатые сапоги, ферязь кафтан, штаны и шапку с колпаком.

Когда пришел час опочив держать, Андрей отправился в то помещение, где жили бахари, провел ночь на такой же, как у них, постели: кожаный тюфяк, набитый оленьей шерстью, подушка из гусиного пера и пуха, киндячное стеганое одеяло и для дополнительного тепла к утру, когда повыстудится дворец, одевальная овчинная шуба.

8

В один из весенних дней Василий позвал Андрея с собой в Спасский монастырь, где под присмотром Кошки переписывалось для великого князя Евангелие, которое Андрей хотел разрисовать по-своему. Еще и тайную одну мысль держал при этом Василий: хотел показать художнику заветную келью и похвастать своей кузней, поелику Андрей не только в живописи и зодчестве мастером слыл, но и в ювелирном рукомесле.

В монастыре боярин Кошка с большим бережением выложил перед великим князем и Андреем пергаментные листы с текстом божественных откровений. Листы еще не были сшиты в книгу, на каждом было оставлено место для рисования буквиц и заставочек. И деревянные, обтянутые зеленым сафьяном крышки для книги были готовы, но вот оклад для нее — серебряную кузнь — Василий решил изготовить собственноручно, хотя и не без помощи Кошки. Сейчас он хотел показать Андрею начаток работы, но тут вбежал запыхавшийся Бяконтов:

— Княже, святитель вернулся!

Новость была долгожданная: Киприан уехал в Великий Новгород еще две седмицы назад по делам неотложным и трудным, никаких вестей о нем до сего дня не было, а гонцы доносили лишь о смутах и беспорядках, о неповиновении граждан вольного города да еще о каких-то еретиках, каких-то стригольниках.

— И что же он? — нетерпеливо спросил Василий.

— Скорбен и возмущен, — отвечал со скрытой издевкой Бяконтов.

— Почто так думаешь?

— Ликом скромен, но зрак выдает. — В голосе Данилы прослушивалось злорадство, но Василий Дмитриевич принял это спокойно, зная, что боярин его давно и стойко недолюбливает Киприана.

— Где он?

— В сей же час ниспоследует сюда, — только-то и успел сказать Бяконтов, а митрополит уже появился в арочном проеме, скорыми шагами направился к Василию, громко, похоже даже нарочито громко, стукая костяным посохом о каменные плиты пола.

По привычке, перенятой от отца, Василий сделал вид, что приложился к деснице владыки, а Киприан в ответ тоже лишь видимость одну выказал, будто поцеловал великою князя в темя.

— Ну, каково там, в Великом? — спросил Василий, предощущая вести недобрые.

— Каково, спрашиваешь?.. Всяко там и авако. Все там есть, опричь порядка.

Василий выжидательно молчал. Своенравные новгородцы еще при жизни Дмитрия Ивановича вздумали поставить условия великому князю, чтобы он не звал их к суду в низовые города, под которыми разумели они прежде всего Москву. Следом за тем захотели они приобрести то же право и в отношении к суду церковному. Решение свое они приняли всенародно: посадник и тысяцкий созвали вече, где все укрепились крестным целованием — не ходить в Москву на суд к митрополиту, а судиться у своих владык по закону греческому. Вече и крестоцелование закрепили в утвержденной грамоте. Киприан и отправился в Новгород, чтобы навести порядок. Но, видно, не сумел, повторил еще раз.

— Да, опричь порядка… Стал я остепенять новгородцев, а они одними устами отвечали: «Целовали мы крест заодин грамоты пописали и попечатали и души свои запечатали». Думал я, что говорят они сие не по злобе, а не подумавши, увещевал: «Целование крестное с вас снимаю, у грамот печати порву, а вас благословляю и прощаю, только мне суд дайте, как было при прежних митрополитах». Две седмицы всяко оттрясал я их. чтобы вразумить, но без всякого преуспеяния. Не сладила моя сила, твоя, великий князь, сила нужна, не позволь, сын, отложиться новгородцам от суда митрополичьего.

Василий опять промолчал, думал. Он слишком хорошо понимал, что начатое митрополитом надобно довершить любыми средствами, ибо если новгородцы будут зависеть от владыки, живущего в Москве, то можно будет попытаться заставить Нов-город в целом зависеть от Москвы. Да, это необходимо надобно сделать, но как?

Киприан ответил на молчаливый вопрос великого князя.

— Вели взять с граждан Великого черный бор, и притом чтобы все пошлины княжеские немедля уплатили. Не захотят добром, пошли рать! — И продолжал с еще большим напором: — И ушкуйники ихние — холопы, рабы худые, обремененные долгами, в шайки опять собираются и разбойничают по Волге. Обещались в прошлое лето выдавать тех, кто на Волгу пойдет, а ныне все они опять собрались в насады и ушкуи, намерены опять пройти Вяткою и Камой, пограбить Жукотин, Казань, а потом выплыть на Волгу, задерживать наших гостей. А ты все благопокорно сносишь, но есть же, великий князь, мера терпения? — В последних словах Киприана улавливался уже и некий вызов. Василию подумалось впервые, что не столько судьбой дел государственных озабочен митрополит, сколько тем, чтобы взять верх над государем; тут же вспомнилось мимолетно, что и на отца вот так же все пытался давить Киприан. Так что же, не сумел тогда, так теперь нешто хочет на сыне своего обидчика отыграться? Словно бы спрашивая ответа, взглянул мельком на Андрея, и показалось, что в глазах того упрек был. «Неужто поддашься ты, великий князь, пригнетениям его?» И Киприан словно бы прочитал мысли Василия, переключился внезапно на иные горести. — Батюшка твой столько обид мне кровных учинил, и ты вот молчишь наидосадливейше… Если бы не незлобие мое, воистину голубиное, то я бы…

— Постой, святитель! — резко оборвал Василий и краем глаза подметил, как ворохнулся у стены Андрей. — Надо допрежь с Новгородом Нижним разобраться, потом уж о Великом будем думать.

— Ведомо, ведомо мне, что помыслы высокие тебя влекут, зане… — опять сварливо начал Киприан, но Василий снова жестко его упредил:

— Вот съезжу в Орду, это сейчас наипервейшее!

А Киприан из упрямства ли, заблуждаясь ли, а может, напротив, из каких-то тайных побуждений свое гнул:

— Нет, допрежь ты должен пресечь потворство свое и мироволение свое в Великом, зане…

— А ведомо ли тебе, святитель, что не ушкуйники, а царевич Бектут взял Вятку, перебил и попленил ее жителей?

— Нет, неведомо… — В крупных карих глазах Киприана впервые мелькнуло беспокойство, но тут же, правда, и исчезло. Киприан продолжал с прежней степенностью: — Неведомо, нет, но эка важность — какой-то царевич…

— Не какой-то, а Тохтамышем посланный.

— Что же из того? Тохтамыш не может просто ничего тебе учинить большего, чтобы хоть как-то в повиновенииРусь держать, да нет — чтобы хоть видимость одну этого повиновения иметь. Переведаешься с ним — сам поймешь, что так это.

Василий ничего не ответил — не потому, что нечего было сказать, но не хотел открывать всего: из последнего тайного сообщения Тебриза узнал он, что к внутренним ордынским смятениям присоединилась уже почти явная борьба Тохтамыша с Тимуром.

Киприан снова неверно понял молчание великого князя, не преминул возвысить свой учительский перст.

— Тебе, великий князь, лишь двадцать лет минуло, а православию на Руси уже четыреста годин, учению Христа более тысячелетия, и не грех тебе поблагоговейнее советам церковного владыки внимать, по примеру царей византийских, твоих начальников… — Василий опять подметил некое беспокойное шевеление Андрея и тут же вспомнил, что в ведомостях, присланных Тебризом, есть слова, непосредственно Киприана касающиеся, и он перебил опять митрополита без намека на какое-либо благоговение перед ним:

— Погодь, святитель! В отсутствие твое получил я грамотку одну весьма огорчительную, но не стал разбирать без тебя, ждал, когда вернешься из Нового Города… Ну-ка, Данила, принеси нам тот пергамент.

Бяконтов с большой охотой помчался во дворец. Киприан, стараясь не утратить сановитости, обернулся к Андрею:

— Никак изограф наш… Слышал похвальные слова от Юрия Дмитриевича… Какие божества днесь пишешь?

На вопрос этот Андрей не мог бы ответить иначе как признанием в своем неожиданном для всех, его знавших, решении не писать больше икон и церковных фресок. Но Василию — странное дело! — очень не хотелось, чтобы Андрей откровенничал с митрополитом, и он вставил торопливо:

— Хочет понять Андрей, почему это Каин низринулся в бездну братоубийства, зачем история человеческого бытия на земле с братоубийства началась?

— Честна была смерть Авеля, а грех Каина — это семь грехов Адама: он позавидовал, не доверил брату, хитрость употребил, к убийству прибегнул, первую кровь на земле пролил, брата родного жизни лишил и солгал Богу. И какое же зло причинил Авелю Каин? Ему против воли ускорил вход в царство, а себя подверг бесчисленным бедствиям.

Андрей слушал с почтительным вниманием, однако же то ли какая-то тень недоверия скользнула по лицу его, то ли какое нетерпеливое движение непроизвольно сделал он, но Киприан насторожился, спросил с опаской:

— Не веруешь нешто?

— Верую, верую, — поспешно заверил монах, — однако просто излишне объясняешь ты. Да, Бог подверг Каина семеричному наказанию, но для чего? Чтобы кто-либо из будущих людей не сказал: я убил человека и ничего не боюсь более. Кровь его умершего вопиет более, чем голос живущего.

Киприан многозначительно насупился, со столь же многим значением изрек:

— Тайна сия велика есть… Пока ты еще внизу — в земном, не исследуй горнего, то есть небесного. Сам Господь положил тьму покровом своих тайн, и нужен некий великий свет Всесвятого Духа для постижения этих сокровенных тайн.

— А что, святитель, могут Андрею приоткрыться сокровенные тайны, когда святые места он посетит — Афон, Царьград, Палестину… Я беру его с собой до Сарая или до Таврии, а там уж он один поедет.

— Образовываться поедет? — по-феофановски выразился Киприан, опять царапнув Андрея, который снова подумал: «Разве же я не ношу образ Господа в сердце моем?» — Святое дело, святое дело, многопохвальное. — Киприан был рад перемене направления разговора, многословно заговорил: — Только латинскому безобразию не подчинись. Говорил мне епископ псковский, а ему епископ варшавский сообщил, что мерзопакостные дела творят римские и флорентийские художники.

Киприан явно неспокойно чувствовал себя из-за того «пергамента», за которым с такой видимой охотой помчался Бяконтов. Но способность владеть собой, усмирять чувства и скрывать мысли давно стала привычкой митрополита.

Киприан сел в одно из принесенных послушниками кресел, это же сделал Василий. Андрей остался стоять возле стены.

— В тот самый год, когда явилась на Русь страшная язва — «черная смерть»[147], была выставлена в Риме на всеобщее обозрение плащаница, на которой отпечаталось тело и лицо Христа, а также большие и малые раны, которые Христос получил при казни бичом, иглами тернового венца, гвоздями, копьем. Христиане обозревали эти страсти Господни, свято верили им, и что же…

Смуглые пальцы поспешно перебирали кипарисовые четки.

— О-о, эти латиняне, хуже агарян они! Французский епископ Пьер д’Арси признал, что плащаницу эту подделал некий безымянный художник, и днесь, всего год тому назад, обратился к папе Клименту Седьмому с просьбой запретить богохульный показ льняного полотна. И что же?..

Словно почувствовав, что за ним внимательно наблюдают приглядчивые глаза художника и великого князя, Киприан спрятал руку с четками под пушистую свою бороду.

— Папа римский год думал с сонмом своих кардиналов и епископов и порешил: выставлять плащаницу можно, но при этом разъяснять, что это не настоящая ткань, не та, в которую Иосиф Аримафейский завернул тело Господа нашего Иисуса Христа, а всего лишь его подделка…

— А вот и Данила, скор на ногу! — встал с кресла Василий. Это же и Киприан сделал, тревожно переводя взгляд с великого князя на Данилу.

9

Не напрасно Киприан встревожился: пергамент зело уязвил и сокрушил сердце его. И для ума его, изворотливого и цепкого, пища не весьма благодарная обнаружилась.

Попервоначалу вынужден был он занять политику выжидательную, как единственно пока возможную во вдруг сложившемся, довольно-таки срамном для него положении. А в последовавших за сим препирательствах с великим князем появился даже и оттенок некоторой непристойности. Под конец все же Киприан, как уверял потом с обидой и досадой Бяконтов, сам себя в злохитрости превзошел и повернул прение в такое русло, что великий князь вполне даже и на его сторону встал.

В пергаменте содержалось сообщение пролазчивого Тебриза о заемной кабальной грамоте митрополита Киприана и ростовского архиепископа Федора. Конечно, Киприан не мог о ней забыть, однако же не думал, что она столь позоряще его обнаружится.

— Ты все, помнится, упрекал Пимина за то, что он в Царьграде воспользовался чистыми харатиями, которые отец мой дал Митяю, а сам?

— Что, княже? — притворился не понимающим вопроса Киприан, хотя сам преотлично понял, откуда подул ветер.

— Писал грамоту Николаву Диорминефтту, ближнему нотаре державного царя византийского?

— Еже писах — писах… — отговорился, волыня, Киприан.

— Да ведь заем-то не мал: «тысяча рублев старых новгородских»?

— Случилось прискорбие сие, когда я в нетях был.

— Был — да, но днесь-то? Обязался ведь ты уплатить «чисто, а не товаром через купцов, проводя их с торговлею через землю Русскую».

«И это прознали!» — ужаснулся про себя Киприан, а вслух сказал с показным возмущением:

— Не жалел Дмитрий Иванович серебра для возлюбленного своего Митяя и Пимину вспоможения большие оказывал, а я, ровно калика перехожий либо приживальщик…

— Э-э нет, святитель, — уличающе прервал Василий, — Митяй получил из рук отца чистые харатии, а Пимин вершил долги втае, за что — будь уверен! — спросится с него на Страшном Суде. А ты должен ответствовать допрежь явления антихристова.

В голосе великого князя прослушивалось плохо скрываемое торжество, Бяконтов только что в голос не смеялся. И во взгляде Андрея, кроме раздумчивости и приглядчивости, можно было бы различить и одобрение, так что Василий подивился про себя: приличествовало бы иноку сторону церковного владыки держать, а не светского лица. А Киприан слушал с видом сокрушенным, стоял пригорбившись, нервно сжимал одной рукой конец шелковой епитрахили, а второй вертел свой золотой наперсный крест — в сокровенном раздумье пребывал, на что-то решался. Воспрял-таки:

— Вот что, великий князь… Я тоже одну грамотку показать тебе хочу. — Он подозвал к себе одного из монастырских служек, велел ему принести с митрополичьего двора, который находился по соседству со Спасской обителью, походный его ларец.

Покуда исполнялось его приказание, Киприан объяснил, что грамотка та не кляуза какая-то, но документ, который митрополит подготовил давно, и если бы не неотложные дела, то давно же бы с великим князем согласовал, ибо речь идет о надобностях, слишком важных не только для митрополии, но также и для всей Руси в целом.

Принесенный ларец Киприан водрузил на липовый некрашеный стол, железным ключиком отложил замок и достал бумажный лист, пояснив поспешно, что бумага у него из последних его запасов, сделанных в Царьграде еще третьим летом.

— Господи веси, — начал было он, но запнулся в размышлении: прямо начать чтение своей уставной грамоты или сделать предваряющее рассуждение. Остановился на решении срединном: рассуждал, а иные слова для подтверждения из грамоты брал. — Как ведомо тебе, великий князь, на Руси святой нет законов общих и обязательных для христиан наших, их отношения с князьями, боярами, священнослужителями — с теми, кто землей володеет, соразмеряются одним лишь обычаем — стариной. Да только это не надежная узда… Хрестьяне Константиновского монастыря, что близ Владимира, били мне челом — жаловались на нового игумена, который заставлял их работать «не по пошлине», чего «при первом игумене не бывало».

— Так это же бунт? Неповиновение? — вырвалось у Василия.

И Андрей не остался безучастным — ворохнулся, однако сказать свое слово не насмелился.

— Истинно так, княже, — продолжал Киприан. — Понеже я повелел опросить старого игумена и бояр моих, живущих во Владимире, о хрестьянских повинностях, которые существовали раньше во владениях Константиновского монастыря, и вот предписал им: «Хотите же вен по моей грамоте, игумен сироты держи, а сироты игумена слушайте, а дело монастырское делайте; а хотя кто будет иный игумен по сем игумене, и тот ходит по сей моей грамотке».

— Отец Сергий и все ученики его нестяжание проповедуют и поборы с крестьян делать не дозволяют, — не удержался-таки Андрей.

Киприан возмущен был дерзостью богомаза, однако, зная, что он пользуется особым покровительством и даже дружбой великого князя, не выказал своих чувств, а лишь спросил:

— Но разве на Маковце в Троице не несут насельные хрестьяне оброку?.. И в Андроникове тоже?

— Лишь что у кого в руках, лишь мало подношение добровольное, без кабалы.

Киприан сделал вид, что последних слов не слышал, ухватился за «что у кого в руках», сказал, что именно такого порядка и он решил придерживаться. Однако по мере того как читал и растолковывал он свою уставную грамоту, все яснее становилось, что Андрей верно понял глубинную суть митрополичьего предписания. Святитель, как ни обременен он был многими церковными и политическими заботами, не пожалел сил и трудов, чтобы в грамоте своей обозначить полный перечень крестьянских повинностей.

Крестьяне, названные Киприаном в грамоте «большими людьми», под которыми разумелась более зажиточная часть населения, имевшая лошадей, должны были чинить церкви, воздвигать хоромы, огораживать монастырскую усадьбу частоколом, косить и свозить на двор сено, обрабатывать монастырскую пашню, ловить рыбу, работать в монастырском саду, бить бобров, а кроме того, являться к игумену на Пасху и в день Петра и Павла с приношениями, «что у кого в руках» (тут Киприан слегка наклонил высокую фиолетовую камилавку в сторону Андрея). Крестьяне победнее — «пешеходцы», то есть безлошадные — должны были молоть рожь, печь хлеб, молотить, молоть солод, варить пиво, прясть лен и чинить невод. Все крестьяне — и большие люди и пешеходцы — обязаны давать в монастырь на праздник «яловицу», которую можно было заменить тремя баранами (тут Киприан не удостоил уж кивком камилавки Андрея, хотя тот и неспокойно себя повел, стал переступать с ноги на ногу). В случае приезда игумена в село на «братщину» коням его должно давать по «зобне» овса.

— Праздников-то много, однако же, — обронил Василий.

— Вот потому я предписываю, чтобы не тощали кони монастырские, а от меры овса у крестьян не убудет в хозяйстве.

Из дальнейшего текста грамоты выяснилось, что натуральный оброк не ограничивался «зобной» овса на «братщине», оговаривалась обязательная поставка крестьянами ржи, пшеницы, ячменя, гороха, льна, печеного хлеба, мяса, масла, сыра, яиц, кур, овчины. Помимо оброка крестьянам Константино-Еленинского монастыря митрополит всея Руси повелевает выполнять разнообразные барщинные работы (здесь Андрей усугубил свое внимание): большие крестьяне должны взгоном, то есть сообща, пахать «жеребий игумена», сеять, жать и убирать урожай на этом участке, а кроме того, косить сено и возить его на монастырский двор.

— Я бы в такой обители и жить не стал, это уж не пустынь, а боярское хозяйство, — негромко, но внятно сказал Андрей стоявшему рядом с ним Бяконтову. Киприан мог бы мимо слуха упрек этот пропустить, сделать вид, что не понял смысла, но он преследовал цели, слишком далеко идущие, не хотел допускать и малого риска, ответил Андрею с видимым неудовольствием:

— Что ты шипишь, как сырое полено, не ведомо тебе разве, что нельзя в чужой монастырь со своим уставом лезть? — Ища поддержки у великого князя, вскинул взгляд на него, добавил совсем уж иным, искательным, голосом: — Разумею я сам, что невместно мне ухищряться такой суетой, не должны влечь меня пустяки.

— Вместно, святитель, вместно! — неожиданно и очень решительно одобрил его Василий. — Должно это тебя влечь, чти дальше.

Киприан принял эти слова как должное, прежним ровным и назидательным голосом излагал, что монастырские крестьяне обязаны выполнять работы и внутри стен, во дворе обители: «наряжать» — строить и чинить церковь, ставить хоромы, возводить тын, оплетать сады, прудить пруды, ходить на бобров, ловить рыбу неводом и «бить яз» весной и осенью. Особо позаботился Киприан о пешеходцах: повелел им владыка молоть рожь, печь хлеб, подготовлять солод, варить пиво, квасить квасы, прясть из розданного игуменом льна неводные сети, а также делать всякие мелкие «изделия».

Кончив чтение, Киприан заключил.

— Мыслю, государь, что надобно тебе так же точно поступить и с черными сотнями.

— Закрепостить то есть моих черносошных хрестьян? — понял Василий.

— Да. И тех еще, что сидят не на государственной, а на боярской земле, тоже бы… Чтобы заодно все было и неповадно чтобы было холопам в бега пускаться да челом государю бить, жалуясь, что якобы не по старине и не по пошлине с них берут оброк.

— Стало быть, святитель, ты для того уставную грамоту столь сугубую шлешь, чтобы имела твоя митрополия достаточную казну, дабы не только прежние долги выплатить, но и новые бесстрашно делать? — В словах Василия Дмитриевича не содержалось шутки, но произнесены они были столь веселым тоном, столь явственно было в них благорасположение, что Киприан как-то сразу подобрался внутренне, построжал ликом и, воззрившись на тябло, на котором стояли три иконы новгородского письма, истово перекрестился, произнес прочувствованно:

— Благодарю тебя, Господи, что ниспосылаешь ты на Русь государей и деятельных, и многомудрых, невзирая на юность их.

Василия ничуть не тронула эта грубая лесть, он, наверное, и не поверил в полную искренность высоких слов, и, наверное, тут же и забыл их, потому что совсем другими заботами был развлечен:

— Так как же со строптивыми новгородцами быть?

— Я, княже, пошлю им увещевательную грамоту, если не внемлют…

— Да, да, если не внемлют твоему гласу, пусть говорит с ними Владимир Андреевич, засиделся он со своей дружиной в Боровске. Вот только съезжу в Орду сперва.

— Помогай тебе Господь в начинании сем! — благословил великого князя московского Василия Дмитриевича бывший воспитанник терновского патриарха грека Евфимия, ставленник Византии, нещадно гонимый в свое время Дмитрием Донским, а днесь окончательно утвердивший себя на давно и страстно чаемом посту митрополита всея Руси, болгарин родом и русский по должности Киприан.

10

Когда Василий сказал одобрительно о грамоте Киприана, Андрей вполголоса, так что один только рядом с ним стоявший Бяконтов слышал, произнес:

— Все за счет крестьян, выходит дело?.. И монастырские наряжения, и митрополичьи долги?

Бяконтов ничем не обнаружил, что слышал недоумение изографа, а когда они потом вдвоем вышли из Спасского монастыря, сказал раздумчиво:

— Отдай Богово Богови, кесарево кесареви… Не так ли ответил Христос на вопрос о том, следует ли платить подать кесарю.

— О, да-да! Это согласно новому союзу с Богом ведь!.. Сколь сложно все, тайна тайн кругом.

— Как ни ряди, но Киприан зело все же радетелен да работящ, всюду успевает. Себя, знамо, не забывает, но и о великом князе печется. А про Василия Дмитриевича высокопарно, однако справедливо сказал: государь он Божьей милостью, знает, где что у него делается, вникает во все, а провести его и не думай.

— Да я ничего, он и мне люб, однако…

— Однако не хочет он что-то меня с собой в Орду брать… Я ведь в Сарае все доподлинно знаю, все помню, не зря там три года провел, да еще два раза ездил по посылке великого князя.

— Может, поэтому и не хочет: ведь не только ты все там знаешь, но и тебя очень даже хорошо знают и все помнят?

Бяконтов остолбенел:

— Эка, а мне и невдомек! — И оживился, и успокоился, и обрадовался: — Тогда ладно, а то я думал, что в немилость впал, а за что, не ведаю…

Они прошлись молча по берегу Москвы. Река уже вскрылась от зимнего покрова, отмытые серо-голубые и заснеженные серые крыги льда, сталкиваясь, прядая, громоздясь горой, неслись по течению с шумом и треском, с угрожающим и таинственным скрежетом, звоном, шорохом, журчанием.

Не сговариваясь, остановились на Боровицком мысу, с наслаждением наблюдая великую работу воды и ощущая сквозняковый холодок, исходивший от льдин.

— Слушай, Андрей, — дрогнувшим голосом обратился Бяконтов. — Когда бежали мы с Василием Дмитриевичем из ордынского плена, то похоронили в степи друга нашего и наставника, боярина и воеводу славного Дмитрия Михайловича Боброка. Я еще молод был, сгинули бы мы с Василием Дмитриевичем в проклятом Сарае, кабы не мудрость да осмотрительность Боброка. И сам побег он организовал. Да вот настигла его молния… Если не поеду я с вами, отыщи его могилу, я тебе пропишу, где она.

— Это какой же Боброк, тот, что на поле Куликовом засадным полком командовал?

— Он самый. Много он Руси услуг оказал, а мы и могилу его забыли.

— Молнией его, говоришь?

— Да, страшная вдруг гроза нас настигла.

— Так ведь нельзя же земле предавать того, кого Бог поразил? Сожечь надо быть…

— Эт-то — да, я тоже это сыздетства помнил, а там перепугались мы с Василием Дмитриевичем, помрак нашел, мы бегом-бегом выкопали яму мечами и меч же русский заместо креста воткнули. Если найдешь…

— Непременно, Данила, непременно… И может, это от язычества в нас предрассудок такой — не хоронить убитых молнией да самоубийц?

При последнем слове Бяконтов как-то странно дернулся и в большую нервность и в раздражение впал. Заговорил часто и разбросанно:

— Э-э, мои предки верили, а иные люди и сейчас верят, что, съев мясо соловья, не сможешь уснуть… Что если намажешь глаза слепого желчью орла, то слепой обретет орлиную зоркость. Что, съев воронье яйцо, старик вместо седин будет иметь волосы цвета вороньего крыла… Ну, это пусть, это ладно, но при чем тут соловей и ночной сон?.. А смерть — это ведь тоже сон… Самоубийцы, известно, весь век мучиться будут, молиться за них николи нельзя, но земле-то почему же не предать?

Андрей не все, что выпалил горячечно Бяконтов, смог уразуметь, было много чего-то неясного, даже, кажется, и не сообразного ни с чем.

Данила сам, видно, опамятовался:

— Нет, не то я говорю…

Помолчал, снова малосвязную речь повел:

— Ты монах, тебе, я знаю, нельзя исповедь у грешных людей принимать. Но если я желаю именно тебе — не митрополиту Киприану, не епископу Герасиму, не попу Анисиму, а именно тебе, то кто может не позволить? A-а, скажи, Андрей?..

— Не позволить никто не властен.

— Тогда прими мою исповедь, а-а?

— Покаяться, исповедаться можно первому встречному, но отпустить грехи простой смертный не может.

— А мне и не надо отпускать. Я грешником уйду в ту холодную страну забвения. — Тут Бяконтов снова опомнился, смолк и так надумал: — Я тебе исповедаюсь, но не сейчас. Ты ведь в Спасском монастыре будешь Евангелие разрисовывать? Ну вот, я к тебе и зайду. Завтра… Или послезавтра.

С тем и расстались.

11

Ни завтра, ни послезавтра Данила в Спасском монастыре не появился. А через несколько дней встретил его Андрей на этом же вот самом месте — на стрелке, которую образует при впадении в Москву речка Неглинная.

Бяконтов нечаянной встрече не был рад, вроде бы даже попытался в сторону отвернуть, но тут же передумал, махнул рукой — вроде того, что ладно уж, была не была!

Река очистилась ото льда совершенно, и уже яроводье стихло, первая талая вода, прозрачно-голубоватая и словно бы невесомая, как воздух, вышла из берегов, зашла в Васильев луг и в огороды, подтопила калду и прошлогодние стога сена.

Данила показал на молодой дубок и выговорил с непонятной злобой:

— Знал бы ты, Андрей, как хочется мне взять вострый топор да в один замах срубить это деревце! Не ссек его, когда он леторослью был, и двухлеткой еще можно было как бы невзначай срубить… А нынче он заматерел, долго его крушить надо.

Андрей чувствовал, что за словами Бяконтова кроется что-то слишком серьезное, однако попытался перевести разговор в шутку:

— У того, кто сокрушит его, будет такая же слава, какую имел грек, сжегший храм Дианы.

— Это Герострат-то из Эфеса? — бездумно спросил Бяконтов, да вдруг и осенился: — А ведь как верно ты угадал! Деревце это, что храм, только не Дианы, а — Янги Синеногой! Сейчас дубок словно храм после пожара, но уже, смотри, набил почки, вот-вот лист брызнет.

— Нет, не скоро еще, он поздно распускается, после других деревьев.

— Да, одновременно и лист распускает, и цветет.

— Когда лист его развернется в заячье ухо, уже пора и овес сеять, земля теплая.

Так говорили они, оба чувствуя, что лишь подступают к настоящему разговору.

— Слушай, как на духу признаюсь, — начал было без обиняков Данила, да и осекся, то ли забоявшись, то ли засомневавшись в чем-то.

— Ты ведь хотел это сделать вчера или позавчера? — попытался ободрить его Андрей.

Данила вскинул лохматую и рано поседевшую — серебро с чернью — голову, улыбнулся в усы, тоже тронутые белизной — правда, тоненько, словно бы беличьей кисточкой, — свел брови (эти по-прежнему черны, ни единой сединки).

— Позавчера наметил я себе большие заботы на день. Хотел по поручению Василия Дмитриевича встретиться с польским посланником Августом Краковяком и расспросить его кое о чем. Намечал дать острастку конюшенному боярину за то, что он лошадей не перековал до сей поры, по распутице иные подковы надо навесить. Еще хотел проследить, как плотники великокняжеские анбары рубят, потом съездить в Кучково, там маленькое дельцо есть… А уж после того к тебе надеялся заявиться. Твердо решил, даже обдумал такое: поговорю с Андреем, изумлюсь сам на себя.

— Из-ум-люсь, значит, из ума выйду?

— Эдак, эдак!.. Из-ум-люсь, думаю, да и приложусь вечерком к бочонку, который мне кафский купец в дар прислал. Вот сколько гребты я наметил, но утром что-то захандрил, захандрил и из всего намеченного одно только последнее и проделал — к бочонку приложился. Да так, что вчера уж голова трещала весь день, стыдно было на глаза тебе показаться. Однако днесь я чист, как ангел.

Многоречив и суетлив был Бяконтов, и, как потом узналось, неспроста. Начал он издалека:

— Помнишь, в потешной хоромине домрачей Богдашка песню играл про глаз, который «глянет, словно светлый день»?

— Много тогда песен игралось, упомнишь все рази?

— Ну-у, нет, ту песню раз услышишь — век она будет в твоей душе жить. Вот, слушай, — Данила покосился на скандально граявших грачей, которые делили старые гнезда и удобные сучки на прибрежных осокорях, решил, что они все же не помешают ему и вполголоса напел.

Андрей, конечно, сразу вспомнил, что слышал эту песню в исполнении Богдашки. Бяконтов напевал голосом надтреснутым и не совсем верным, однако столь прочувствованно, словно бы свои собственные слова выговаривая, что Андрей искренне похвалил:

— Дивно как!

— Когда мы были в татарском плену, один вельможа, подосланный хромым Тимуром, тайно встретился с Василием Дмитриевичем и предложил ему жениться на одной из родственниц нового будущего повелителя степей. А Василий Дмитриевич (ему тогда четырнадцать лет было) отказался… Тот вельможа не разгневался и признал, что лучшие женщины — это русские: он, помнится, даже и сказал, какие цены в мире ходят на наложниц, сказал, что русские женщины из-за красоты и сложения продаются на рынках Европы и Азии в десять и больше раз дороже, чем татарки, черкешенки, вот, это правда! И думаешь, из-за чего наследный княжич московский отказался скрепить дружбу с Тимуром родством и получить свободу?

— Сам же сказал: русские женщины всех лучше в мире.

— Верно, но княжич одну-единственную имел в виду — Янгу Синеногую. Это ведь про нее Богдашкой песня сложена, у нее одной лицо снегоподобной белизны — «кровь в лице словно белого зайца».

Чем-то Данила стал похожим на Пысоя, Андрей почувствовал знакомую неловкость и жалость в сердце и, опасаясь, что сходство это может увеличиться еще больше, если и Бяконтов признается в своих страданиях от неразделенной любви, спросил торопливо:

— Что же заставило Василия Дмитриевича все-таки отказаться от русской женщины, на литвинке жениться?

— Мы с Василием Дмитриевичем постранствовали, словно иудеи со своим Моисеем (не сорок лет, правда, а всего три года), пока своей обетованной земли достигли, а в Литве было нам особенно лихо — пострашнее, чем в Сарае даже, опаснее, чем в кипчакской степи и в Подолии во время побега. И не обручись тогда княжич с Софьей Витовтовной, то, как знать, говорили ли бы мы сейчас с тобой на берегу этой всегда ведь такой смиренной — а сейчас, смотри-ка, как разбуянилась! — реки Москвы.

Андрей смотрел на непривычно и устрашающе широкую реку, на яростную круговерть мутной и замусоренной воды.

— Ну, да ведь Софья-то христианка все-таки. Вместо «Pater noster» да «Ave Maria» стала молиться: «Отче наш…» да «Богородица, дево…», — продолжал Данила. — Княгиня она прирожденная… Красива, глупа, не ревнива.

Последние слова он произнес словно бы с досадой, удивив этим Андрея.

— Но я бы, кажется, согласился скорее в нетях быть, в Трокае замурованным до последнего смертного часа, чем Янгу предать… Такая девка, может быть, одна только и есть во всей Москве, во всей Руси даже, а может, и во всем свете она одна такая…

Андрей стоял, опустив глаза долу, чувствуя, как весенний ветер шевелит волосы и полы ряски. Ему ли, монаху, такие признания выслушивать!.. У него ли по таким делам совет искать… Да что они, Данила с Пысоем! Жестока, видно, прелесть женская, коли такую неустойчивость и даже буйство в душах производит! Что же сказать-то ему? Взгляд у Данилы больной да сумрачный. Знать, жжется она, любовь, сковородка дьявольская.

— А за что ты на дубок-то осерчал?

Не чаял Андрей, что в самое больное место угодит. Бяконтов покривился, как от боли, даже как бы и рассердился сначала, но вспомнил, что сам же ведь и начал с этого дубка.

— Янга любит его, кажется, больше всего на свете, то и дело сидит здесь вот и… плачет. Они с Василием Дмитриевичем детьми были малыми, закопали желудь и что-то там загадали, что-то тайное, их двоих на всем свете связывающее.

…Мир приваживал Андрея, расставлял ему сети блистающие, как тенета в серебряной утренней росе. Соблазны, роковые, неизведанные, влекущие сердце тайной своею, туга человеческая, печаль неизбывная — ей же несть утешения! — топила сердце его в сострадании. Страсти плоти бунтующей и детская чистая святость являлись ему в миру обручь друг с другом и вопияли о понимании. А искушения дьявольские: вражда, месть, славолюбие? И им место Богом допущено в сосуде скудельном — человеке. Где ж согласие, благолепность, покой? Где слиянность с Богом и великими творениями его? Только веруя в слиянность эту, можно решиться приступить к художеству иконописному. Иначе зачем? И что тщиться воссоздавать в божественных ликах? Неужто у Феофана правда?.. Всюду раздоры: промежду народами и промежду соседями, посреди власть имущих и среди нищих, друг у друга пеню взыскующих. Набеги, грабежи, гибель слабых и безвинных — зачем промыслом святым посылаются? Кого наказывать надобно? Кто во грехе погряз? Ну, а непорочных почто, а, Господи? Допустишь годы тишины и покоя, без сражений и глада, без мора и пожаров — так человек сам себе беду ищет, внутри себя терзается, аки лев рыкающий, душа его самое себя пожирает. Любовь — радость и свет Господен, на избранных проливающийся. Но зачем в муку такую она превращается, что мир кругом чернеет и весь виноватым делается? Почему все перепутано, все перемешано в жизни, данной нам для восхваления и благодарения Господа? Как обрести понимание сущего и таинства произволения Твоего, Владыка живота нашего? Все — свет, Тобою посылаемый и каждою душою живущей обновляемый. И тени есть лишь оттого, что все объемлет собою свет. Научи, вразуми, Отче, как испить чашу судьбы, Тобой предопределенной, как быть достойным имени сына человеческого и раба Твоего, Господи?

Долго молчал монах после исповеди боярина, далеко, сам не замечая как далеко, убрел мыслями. Давно бился разум его над вопросами, которые не всегда и назвать-то осмелишься, и трепетала душа от собственной дерзости и сокрушенности.

Не сговариваясь, они развернулись возле дубка, молодого, но уже вышедшего из младенческого возраста, уже не корявого, но вытянувшегося и распрямившегося, и пошли по взгорку назад к Боровицким воротам Кремля.

— А срубить ты его не решаешься отчего — Янгу огорчить не хочешь или гнева великого князя боишься?

— «Янгу огорчить»?.. Знаешь, я ее порой столь вдруг ненавижу, что готов саму ее порешить, не то что ее деревце… И гнева Василия Дмитриевича я не боюсь, чего мне бояться… Нет, не боюсь. Я все думаю всяко, думаю: ведь желудь они закопали в то время, когда Дмитрий Иванович полки на Мамая увел, дубок этот, выходит, ровесник достославной победы нашей на Дону. Он в Тохтамышево разорение уцелел, от пожаров всех уберегся, а я возьму — и топором его, а-а?..

— Да, на него, я думаю, даже и Маматхозя не посягнет.

— Маматхозя?.. О нем я всю подноготную прознал. Юрий Дмитриевич, который недавно в Сарае побывал по повелению великого князя, тоже подтверждает все. Маматхозя этот лаком зело до женок. Когда, бывало, после победного похода, воины собирали добычу — все, что можно увезти с собой на верховой лошади, если нет заводной (всякие нужные железки, шкуры, ковры), Маматхозя же приторочивал к седлу непременно какую-нибудь юную полонянку. Немало женок у него побывало, а вот Янга занозой в его сердце вошла… Вот и боюсь я, как бы он дубок-то этот не порешил по дикости своей, хоть он и христианином стал, нет у меня веры ему. Я и думаю: уж лучше я, а еще бы лучше — сам великий князь своей рукой, ему-то Янга…

И тут они враз увидели, как с красного крыльца великокняжеского дворца скоро сошла и столь же скоро побежала к Тимофеевским воротам Янга. Андрей воскликнул про себя: «Надо же, до чего легка на помине!», а Данила нимало не удивился. И то ему было ожидаемо и понятно, что следом из дворца вышла великая княгиня Евдокия Дмитриевна.

Не успел или не захотел он рассказать Андрею, что за малое время до встречи с ним имел Данила у дубка того свидание с Янгой. Она призналась, что не хочет идти замуж за обидчика своего Маматхозю, но страшится слово нарушить. Дерзнула к Софье Витовтовне пойти: как-де мне быть, не хочу за Маматхозю идти, поелику он христианство принял, а свинину все равно есть не хочет, и посты ему в тягость, и растительную пищу вкушать не уважает… Все ли поняла Софья Витовтовна или удовлетворена была этими далекими от полней искренности словами, но заключила твердо: всенепременно должна, мол, Янга слово данное сдержать — и себя в пример поставила, как доблесть и великую добродетель выставила, что терпеливо ждала Василия Дмитриевича в мужья, хотя сватали ее принц датский да король свейский. Янга хорошо поняла, сколь сильного яду подпустила литвинка, постаралась сверстаться сполна, бухнула правду ли, со зла ли: «Не могу я стать княгиней, а наложницей быть мне невмочь!» Оставив онемевшую от услышанного Софью, кинулась Янга к Бяконтову, выкрикнула, словно в забвении находясь: «Возьми меня, Данила, в жены, а-а?» Он и слова в ответ не успел вымолвить, как она: «Нет, сперва я благословения у великой княгини попрошу!» — и побежала снова в великокняжеский дворец. Пепельные волосы ее спутанно метались по плечам и на спине.

Евдокия Дмитриевна обрадовалась, увидев Данилу и Андрея, позвала их:

— Данила Феофанович, поглядел бы за Янгой, что с ней? Как завороженная иль бесноватая… Благословения у меня просила как у матери князя Юрия.

Ослабло у Данилы и сердце, и тело от таких слов, хотя все происходящее было ему понятно и ведомо.

— Так что же, великая княгиня, благословила ты ее?

— Чего спрашиваешь!.. Говорю, разумка она решилась: уверяет, будто Юрик мой сватает ее и обещает ей корону княгини великой…

— Нет, Евдокия Дмитриевна, она в своем уме, и она правду говорит.

Со стороны реки донеслись крики. Слов нельзя разобрать, но ясно, что стряслась беда.

Данила опрометью бросился к Тимофеевским воротам. Следом устремился и Андрей, но сильно отстал, потому что бежать шибко ему мешали длинные полы ряски.

За кремлевской стеной крики слышались отчетливо:

— Тонет девка!

— С моста сосклизнулась…

Бабьегородский мост был единственным уцелевшим во время сильного нынешнего паводка, однако и он был подтоплен, река уж поглощала его, хотя пройти и проехать еще было возможно. Не мудрено, конечно, было и сосклизнуться, течение могло сволочь с мостовой запряженную лошадь, не то что Янгу. Однако упала она в воду почему-то в иную сторону, встречь реки. Понятно, всякое могло быть, надо спасать, а вот как сделать это, никто не мог сообразить, все только руками махали да вскрикивали.

Кабы вынесло ее за мост и потащило течением, она сама смогла бы как-то держаться на плаву, да и лодка могла бы пойти ей наперерез, но ее завертело в круговороте воды между двух волнорезных быков моста, и даже трудно сообразить было, где, в каком месте реки ее искать. И Данила этого не знал, но он и не раздумывал — махнул с моста в черную воду.

Андрей стоял под ветлами у разобранной мельничной плотины, видел, как вынырнул Бяконтов, озирался вокруг и снова погружался в пучину. На третий раз они уже вынырнули оба. На берегу радостно вскрикнули, но поторопились. Янга не выказывала никаких признаков жизни, Данила попытался перекинуть ее на мост, но то ли сил у него недостало, то ли течение в этом месте было неожиданно сильно — обоих их утянуло под нижнюю слегу моста. Данила все же изловчился, выгреб снова против течения и забросил Янгу на конец застрявшего поперек быков кондового бревна, принесенного, видно, с неглинского лесосплава, ухватился за него и сам красными от холода руками.

На берегу собрались уж большие толпы. Все стояли молча и растерянно. Теперь в беде оказалось двое, и помочь им было никак нельзя: с баграми или с веревками к ним не подступиться ни с берега, ни с воды, ни с моста.

Со стороны Кремля донесся цокот копыт — мчались к мосту во весь опор всадники, впереди на белом коне великий князь. И как-то сразу поверилось всем: вот оно, спасение!

Андрей стоял возле подтопленных ракит, видел, как Василий жестом руки послал двух всадников в реку. Лошади переступали ногами, страшились лезть в ледяную воду, а когда их все же заставили это сделать, сразу же потянули прочь от моста, не хуже людей, видно, чуя опасность. Один всадник вернулся на берег, второй не удержался в седле, его смыло водой и поволокло к мосту, а лошадь оказалась счастливее хозяина — выплыла к противоположному берегу, часто-часто забила копытами по осклизлому крутосклону, все еще, видно, переживая страх.

Василий принял новое и, наверное, единственное решение:

— Разбирай мост!

Бабьегородский мост был гордостью Москвы, построен прочно, высоко, надежно, в расчете, чтобы стоял долгие годы нерушимо, как бы ни была поводь зело велика. И нынешнее наводнение пересилил бы он, тем более что на него загодя завезены были уже тяжелые камни. Без этого моста теперь связь с Замоскворечьем прервется надолго, да и вообще жаль все-таки такую красоту губить. Решение разобрать его мог принять на себя единственно только великий князь, он один лишь мог взять на себя такую ответственность. И Василий повторил еще более настойчиво:

— Разбирай!

Несколько челядинов с баграми и топорами стали разбирать мостовую излишне бережно, пытаясь сохранить бревна, не дать им уплыть.

Князь гневливо понуждал их:

— Чего закоснели!.. А ну, круши, сбрасывай по течению!

Кто бы глянул в ту минуту на великого князя, поразился бы бледности его пляшущего каждым мускулом лица, его шумно рвущемуся дыханию, тому, как намертво стиснули руки поводья. Но никто не смотрел. Не до того было.

Работа сразу пошла споро.

Когда раскидали один пролет, река сама помогла: перед образовавшейся временной запрудой она выгнула свою сильную спину и разом разорвала все звенья моста, даже и те, которые были обременены камнями. Бревно, на котором держались Данила с Янгой, развернулось, пошло тяжелым комлем вперед и наискось к берегу, и это надо было расценить как большую удачу, потому что могло бы ведь тащить его и серединой реки среди многих других бревен, досок и мусора. И уже подхватили мужики баграми смолистый комель, уже начали подтягивать его к отмели. Комель ткнулся в берег, отчего хлыстовый конец бревна притопился. Данила, чтобы не хлебнуть еще раз воды, рванулся, размокшая сосновая кора под его пальцами не выдержала, отскочила от розовой древесины. Поначалу никто и не подумал, что это уже непоправимая беда пришла: Янгу на берег вытащили, а Данила — вот он, тут, никуда не денется. Но он, видно слишком много сил потерял, не хватило ему их на то, чтобы еще раз вынырнуть.

Василий послал двух всадников в воду, тех снесло течением. Еще двое ринулись искать Данилу, и еще один на рослом рыжем коне.

На повороте, в месте впадения в Москву Яузы, река сама вынесла Данилу, оставив его в ветвях распустившейся белыми сережками ракиты.

12

Поздно вечером жерновщики привезли на санях, запряженных четырьмя лошадьми в одну линию — гусем, большой серый камень, уложили его близ выкопанной могилы и споро, привычно обтесали так, что похож он стал по форме на домовину.

Резчики поставили на камне две плошки с льняным маслом и при неверном свете двух фитильков, время от времени грея около них назябшие руки, вырубали почти всю ночь продиктованное епископом Герасимом надписание: «Господи, спаси и помилуй раба своего Данилу Феофана Бяконтова. Дай, Господи, ему здравие и спасение, отданье грехов, а в будущий век жизнь вечнуя».

Хоронили, как исстари велось на Руси, на следующий же день после кончины (в первый день до захода солнца было не управиться). Положить его решили близ гроба дяди его митрополита Алексия, «у Чюда святого Архистрига Михаила, иже внутрь града Москвы», как счел нужным уточнить летописец.

Последний путь проделал Данила от боярских палат до митрополичьего монастыря в домовине на санях, как исстари же на Руси заведено было, в какую бы пору ни происходило то скорбное событие.

День выдался холодный, погребально-сиверкий, лишь с самого раннего утра обозначилось блеклым пятном солнце, но сразу же и занавесилось тучами.

Андрея била дрожь, но, как видно, не от холода, потому что он не мог унять ее даже и в жарко натопленной часовне.

Когда донесся заунывный удар кладбищенского колокола, Андрей уронил на грудь голову: вот, значит, и все!..

Ведал ли Данила, зачем жил? Что понял он в земной жизни? Что чувствовал, когда пришла последняя минута перед чертой двух миров?

Андрей скорбел, что совсем не знал души человека, так доверчиво приклонившегося к нему со своей неисцелимой предсмертной болью… Поостерегся сказать ему, что время врачует сердечные раны, словно знал, что времени-то и нет, что был канун ухода Данилы.

Он лежал в домовине с лицом чистым, спокойным, словно бы усталым и умиротворенным, словно бы навек запечатлевшим в чертах своих удивление миром и неожиданной смертью. Это лицо могло бы показаться совершенно прекрасным Оно, может выть, таким и было… Да и каким же оно могло быть у человека, который в минувшей земной жизни не увидел счастья — это одно только и знал о Даниле доподлинно опечаленный Андрей.

Василию Дмитриевичу, конечно, было известно о любимом его боярине все.

Великий князь не хотел на людях расслабить себя и единой хотя бы слезой, однако не сдержался, это подглядели многие, и это стало достоянием истории, правдивый летописец почел необходимым отметить скорбь государя среди наиважнейших мировых событий[148].

Тяжче тяжкого была Василию утрата наипреданнейшего боярина, чувствовал какую-то вину перед ним: ведь, может быть, решись он чуть раньше разбирать мост, смог бы выплыть Бяконтов?.. Ведь Янга спаслась?

Когда вчера сбежались на берег по велению великого князя все кремлевские лекари — свои и заморские (кембриджский и оксфордский) еще, стали приводить Бяконтова в сознание, он и очнулся, но на столь малое время, что только-то и успел схиму принять, почил в монашеском чине нареченным Давыдом. Но для великого князя он так и остался навеки в памяти Данилой. Как и в памяти брата родного Степана Феофановича Плетнева. Да и Янга, не зная еще, что ангел смерти уже принял отошедшую от тела душуБяконтова, обратилась к нему, как прежде:

— Прости, Данила Феофанович!

С помощью тех же лекарей, что и Бяконтова пользовали, Янга столь скоро и столь окончательно к жизни возвернулась, что первое движение свое сделала рукой чисто женское — схватилась за золотую занозку, удерживавшую на груди сбившийся с головы убрус. Беспокойство это ее по-разному можно было отметить: кому-то, как Андрею, лишь как стеснительность и стыд оттого, что глубоко горло оголилось, а Василию могло подуматься, что это она золотой булавкой дорожит — как-никак, то кузнь собственноручная великого князя, подаренная ей втае от всех взамен утонувшей в металле неотлитого колокола жуковины с «соколиным глазом».

Прощаясь с Данилой, не мог Василий не вспоминать одновременно и Янгу: слишком горестный тут был завязан узел.

Какие еще чувства обуревали душу Василия — кто это скажет, какой летописец может проведать? Может, подумалось Андрею, когтят его сердце сейчас воспоминания о том, как вчера выехал он на горячем белом коне, испытывая сладостное чувство силы своей, уверенности, власти (не власти над людьми — к этому он успел привыкнуть, — но над собой), ослепляясь богоданной красотой окрестной земли, слепо и свято веря в будущее — бесконечно долгое и безмерно счастливое будущее свое, и, может, только сейчас с детским ужасом он осознал: когда переполнял его самого восторг жизни и казалось, что счастье точно так же, сполна, вливается в души всех людей, несчастный Данила думал лишь об одном, о единственном — о смерти, о том, что вот и исполнился срок, данный Господом для приготовления к вечности.

Нет, как ни смотри, как ни оправдывай, как ни утешайся, но безобразна она, смерть… Прекрасно лицо Данилы… Благоуханны живые цветы у его изголовья… Священник с дьяконом, песнопения. Ладан… Молитвы проникновенные… Но нет, нет, все же противоестественна, неприемлема смерть!

Сам Киприан встал у открытого гроба:

— Род людей земнородных! Оплачем общую нашу долю. Как унизилось высокое создание Божие, образ и подобие Творца! Лежит без дыхания, полно червей нечистых, испускает смрад гнусный. Как пропала мудрость, замолкло слово, распалось двойственное естество!.. Земля — состав наш, земля — покров, хотя земля же и восстанет. Нагим младенцем вышел я для плача, нагим и отхожу. К чему труды, к чему заботы, когда знаем такой конец свой? Выходим из тьмы в свет и отходим из света в тьму. С плачем выходим из чрева матерного в этот мир, с плачем и отходим из мира печального в гроб. И начало и конец — слезы. Что же в середине? Сон, мечты, тени — таковы блага жизни! Жизнь исчезает, как цвет, как прах, как тень…

Заголосили вопленицы, пали на землю ниц нищие, калики перехожие — все Божьи люди. А когда последняя лопата земли была брошена, возле выросшего глиняного холмика появился известный всей Москве юродивый. Затравленно посверкивая единственным своим глазом, он вострубил:

— Конец света, православные! Антихрист грядет!

Усилились вопли и стенания, а со стороны реки донесся пронзительный детский плач и лай собаки. Все невольно повернули головы.

— Светопреставление! — рвалось из обросшего неопрятного рта юродивого, и все следом за ним готовы были повторить, что так оно и есть.

Ночью вскрылись верховья речек Неглинной и Яузы, стали вздуваться талыми водами бесчисленные притоки и притоки притоков — вода в реке Москве стала прибывать с неимоверной быстротой, затопляла все низины и овраги, стала смывать строения. Течение было столь неудержимо, что своротило целиком мужицкую избу и поволокло ее, словно берестяной короб. Рядом плыла, крутясь, снявшаяся с запяток тяжелая дверь, на ней примостился ребенок лет пяти с черной лохматой собакой. Их могло в любой миг смыть водой, с берега видно было, что ребенок, закатившись в истеричном плаче, ничего уж не видит и ничего не соображает, ни малой попытки не принимает, чтобы хоть понадежнее укрепиться на досках. Собака, казалось, ведет себя благоразумнее: она переступала ногами, отыскивая опору понадежнее, лаяла, широко показывая красную пасть, не беспорядочно, но словно бы обращаясь к глазевшим на нее людям, и, не встретив сочувствие в одной толпе, поворачивалась мордой к другим.

— Близок Страшный Суд! — орал юродивый, и его возглашение стало особенно пугающим, когда дошло сообщение, что наводок не только мужицкие строения рушит, но затопил и Божьи храмы — Николы Мокрого, Георгия в Ендовах.

Митрополит Киприан пошел с крестным ходом вокруг Успенского собора, священнослужители притопленных церквей забирались на хоры и на стропила и там молили Господа о пощаде. Юродивый скакал в толпе потерявшихся людей, бесстрашно и победительно возглашал о конце света и, наверное, сам себе казался порой не уродом, но трубящим роковым архангелом

Глава VI. За сто лет до конца света

Неизьмерьна небесная высота, не испытана преисподняя глубина.

Из «Слова о расслабленном» Кирилла Туровского

1

Летописный извод велся под наблюдением Киприана каждодневно. Заглядывал время от времени в него и Василий, побуждаемый подозрительностью и недоверием.

Но Киприановы доброписцы были хорошо осведомлены обо всем, умело угождали хозяину, не сердили и великого князя.

Читая запись о кончине Данилы Феофановича, со всем согласился Василий, удивился одному только:

— Как же пишешь ты — «того же лета», ведь Данила преставился в лето новое.

— Нет, княже, все правильно. Святитель повелел вести новое летоисчисление: не с марта, как было на Руси всегда, а с сентября, по-гречески…

Василий не стал возражать, знал, что разговоры о том, какой месяц считать началом нового года, велись и при отце еще, так ничем и не кончившись, обмолвился только:

— Ну и путаница будет когда-нибудь потом, когда люди будут читать этот пергамент.

— Не будет, княже, путаницы. Все на памяти людей, а там уж и конец света, знамение верное о том уже есть, — печально возразил дьяк Куземка.

Доброписцы нимало не прибавили, отмечая: «Зима же сиа студена бысть вельми, яко мнозем человеком от мороза измирати на путех, тако же и скоти умираху». Но хоть и верно, лютой выдалась в тот год зима, хоть и был вешний паводок неслыханно высоким и гибельным, однако принимать их за предвестие неминучего светопреставления все же не следовало, тут московский юродивый поторопился, когда вопил на набережной Москвы-реки.

Слаб человек, тороплив и суетен: иной жаждет скорого перехода в иную отчизну, в лучший мир, а иной до смерти застращен судным днем, грозным днем Страшного Суда над живыми и мертвыми. Десять лет назад, когда весной снег в Москве лежал целый месяц после Святой Пасхи, люди по Радунице[149] «дрова возили на конех, аки и зимний воз» — на санях, а «на небеси на востоце пред раннею зарею, аки столп огнем и звезда копийным образом»[150], то не было сомнений у людей, что вот он и наступил, предсказанный Апокалипсисом конец света. Задним умом потом поняли, что не конец света, а Тохтамышево разорение Москвы 23 августа того года предрекли небесные знамения. И три года спустя, когда Василий тринадцатилетним отроком томился в ордынском плену, занес доброписец на пергаментный лист: «Облака прехожаху в пол-утра и во обед, и по обеде бысть тьма. И толь страшно бысть, яко мнози мняху второе Христово пришествие быти».

Но образованные люди того времени знали совершенно точно, как то, что невозможно никак оградиться от Божьего суда, так и то, что конец света наступит в 7000-м году, если исчислять время по-иудейски со дня сотворения мира, или в 1492-м по христианскому счету — от Рождества Спасителя, а то есть ровно через сто лет. Еще не одно поколение рода Адамова сменится на земле, лишь правнукам ныне живущих людей доведется увидеть, как займется огнем сначала небо, а затем уж и край земли заполыхает, услышать, как на горе затрубит архангел, возглашая о наступлении времени антихристова, о воцарении на земле лукавого змея. Только тогда прервется время грядущее, сменится вечностью. Тогда и смерть будет иной: не придут священник с дьячком, не отпоют, не окурят ладаном, но наступят вмиг райские утехи для праведных и вечный огонь да зубовный скрежет для нечестивых.

Ровно через сто лет наступит час грозного решения, но, наверное, вековой рубеж не может не быть отмечен как-то по-особенному, событиями вещими и трагическими. Летописи под 6900 годом пестрят записями о довременных кончинах не только людей светских (брат великого князя Иван, в монашеском чине Иосаф, в возрасте ангельском, Данила Феофанович Бяконтов, княгиня литовская Ульяна Ольгердовна, дочь Александра тверского, посадники великого князя Василий Федорович и Михаил Данилович), но многих духовных лиц. «Преставился Матвей митрополит Гречин Андреанопольский в пяток 6 недели по пасце», «Преставился епископ Коломенский Павел», «Преставился владыка Ефимен Тверской Вислень», «Преставился Иван Михайлович, нарицаемый Тропань», «По велице дне на четвертой неделе в субботу на ночь преставилась игуменья Алексеевская Ульяна»… С большим опозданием пришла в Москву скорбная весть о том, что 11 февраля почил в бозе в Вологде Дмитрий Прилуцкий, которого в свое время Дмитрий Иванович Донской приглашал быть восприемником великокняжеских чад. Другой вологодский гонец сообщил, что «вятские татары» разорили основанную Стефаном Махрищенским пустынь в Авенже и зверски убили настоятеля Григория и келаря Кассиана. Вернувшийся из Новгорода Киприан поведал историю жизни двух юродивых, предрекавших конец света и накликавших смерть прежде всего себе:

— Жили в Великом городе двое угодников Божиих, подвизавшихся в юродстве, Федор и Николай Кочанов. Первый из них, полюбив с детства благочестие и привыкнув к посту, не имел нигде постоянного жилья; в жестокие морозы он бегал босой и полунагой по улицам Торговой стороны; все, что получал от богатых, раздавал бедным и переносил насмешки и оскорбления от буйной молодежи. Господь наградил его даром прозорливости. Случилось, что блаженный Федор говорил вслух: «Берегите хлеб», и наступал голод. В другое время он говорил: «Тут чисто будет сеять репу», и вслед затем пожар опустошал улицы Торговой стороны.

Блаженный Николай Кочанов был сын людей почетных в Новгороде — Максима и Иулиании — и подражал в благочестии родителям и, особенно праведной матери, соблюдая пост и чистоту душевную и телесную. Уважаемый вельможами и народом и желая избегнуть славы человеческой, он посвятил себя на подвиг юродства для Христа и скитался по улицам города, подобно безумному, терпеливо снося ругательства, а иногда и побои от людей безрассудных.

Впрочем, блаженный Николай юродствовал всегда на Софийской стороне, не переходя через Волхов и Торговую сторону, откуда всегда гнал его блаженный Федор, говоря: «Не ходи, юродивый, на мою сторону, а живи на своей». Оба блаженные рабы Божии вполне понимали друг друга, но показывали вид непримиримой вражды, обличая тем постоянную распрю двух частей, или сторон, Новгорода. Однажды блаженный Николай, преследуемый блаженным Федором, пробежал по волнам Волхова, как по суше, на свою сторону, кидая во мнимого врага своего капустными кочанами (по новгородскому выражению, «кочанми»), отчего и получил прозвание Кочанова.

Однажды посадник новгородский, пригласив к себе на пир всех именитых людей в городе, позвал и блаженного Николая, которого встретил на улице. Пришел в дом посадника до возвращения хозяина, слуги не знали, что он зван, побили и прогнали его. Когда собрались гости и настало время угощения, в погребах не оказалось ни капли вина и меда в бочках. Тогда вспомнил посадник о блаженном Николае и, узнав, что слуги прогнали его, послал отыскивать юродивого. Лишь только праведник вошел в дом и послал за напитками в погреб, все бочки оказались наполненными, как были прежде.

Много и других чудных дел числилось за обоими блаженными, но самое большое чудо в том, что мнимые враги окончили земное поприще в одно время — 27 июля 1392 года.

Всякий юродивый воспринимался на Руси как пророк, как обличитель греховной жизни, обличитель всякой ее неправды, а самой выразительной силой его обличений был его подвиг, всегда исполненный безграничного отвержения ее мирских требований; подвиг уродства жизни как необычное и чудесное неизменно возбуждал всякий, даже и застоявшийся, неподвижный ум; при этом гонимый человек, страдающий и страждущий, неизбежно возбуждал всякое доброе сердце к сочувствию, к милосердию[151]. Потому-то и очень сильно занимало умы москвичей сообщение Киприана: два юродивых умерли в одночасье — куда как страшное знамение!

Но ничего по тягости горя и неотвратимости рока не подействовало так на русских людей в том году, как кончина «чудного старца, святого старца» — преподобного Сергия Радонежского. Было ему от роду семьдесят восемь лет, из них пятьдесят пять отданы жизни монашеской, когда, как уверяли близко знавшие его сотоварищи, говорили с ним одним горние силы — языком огня и света: являлась воочию ему благодать Духа Святого и сама Божья Матерь, царица небесная с апостолами Петром и Иоанном, блистающими в несказанной светлости. А Василию слишком хорошо ведомо и памятно было, что Сергий благословил отца его на победный поход против Мамая, а затем долгие годы выступал духовным учителем всех русских князей, стал одним из строителей русского национального единства, оказался тем центром, вокруг которого вращалась духовная жизнь Руси, Московского государства.

Сергий отошел ко Господу в бесконечный век 25 сентября. В эту пору великий князь находился в Орде, откуда возвратился лишь спустя месяц. Но еще до отъезда Василий навестил Сергия и сохранил до конца дней своих благодарную память об этом простом, добром и чистом человеке.

2

После смерти любимого и преданного боярина Данилы Бяконтова вдруг ощутил великий князь, что власть, которую он, казалось уж, надежно в своих руках держит, стала утекать у него сквозь пальцы, как вода. Ну, может быть, и не совсем как вода, а как тающий снег, сжатый в ладони; и хоть сама ладонь стала холодной, снег все-таки тает, просачивается, начинает капать…

Началось все с Киприана.

Когда митрополит стал настаивать на том, чтобы великий князь послал рать на Новгород, Василий сердито сказал:

— Неужто не хватает тебе своих, святительских, дел, что ты еще и моими гребтами озабочиваешься?

Киприан не обиделся, но терпеливо попытался вразумить князя:

— Когда ты позвал меня на московскую кафедру, Царьград благословил меня и отпустил с большой честью, о чем ты и сам знаешь. Но надобно тебе еще и то знать, что до смерти твоего батюшки, в феврале того скорбного года, патриарх Антоний присылал в Москву грамоту. Вся грамота на уме у меня, а коли пожелаешь, так сам можешь прочесть. Осуждал он, что князья русские нападают друг на друга и поощряются к разорам, войнам и к избиению своих единомышленников, а чтобы привести к единству власть мирскую, преподобный Антоний повелел установить в Русской земле единую власть духовную того ради, чтобы древнее устройство Руси сохранялось и на будущее время.

— Ну и правильно, — согласился Василий, еще не понимая, к чему клонит Киприан. — Нынче ты один на все девятнадцать епископий, ими и занимайся.

— Но как же выполню я указание владыки своего, если ты не слушаешься меня? Должен ты поступать по примеру византийского царя, который тебя считает своим стольником.

Василий испытал великую досаду и запретил после этого Киприану поминать на ектениях имя византийского императора, что делалось раньше всегда со времени принятия христианства Русью.

Так уж складывалось, что все русские люди привыкли все четыреста лет смотреть на Византию как на колыбель и охрану православной веры. Русская церковь всегда была лишь митрополией церкви греческой, а патриарх константинопольский был главой всего русского духовенства, он же самолично назначал и митрополитов. Охранителем и главой же всего православного мира считался византийский император, а другие государи православных народов именовались в Византии его помощниками и слугами. Но однако великих князей Руси византийский император выделял среди других и в знак особого расположения именовал их сродниками. Но вот, оказывается, если верить Киприану, называют теперь русского великого князя стольником. Василию показалось это более чем оскорбительным, он вспылил:

— Я слышал, что греки до сих пор не смеют оторвать щит, который русские прибили им на царьградских воротах, а гречанки до сих пор пугают непослушных детей тем, что придут русские дружинники?

— Ты, Василий Дмитриевич, на подвластный тебе Великий Новгород никак не насмелишься пойти, — уязвил Киприан.

Не видя каких-то других возможностей выразить свое негодование, Василий и повелел тогда Киприану больше не усердствовать[152] на молитве, так сказав:

— Мы имеем церковь, а царя не имеем и знать не хотим!

Опрометчиво, неосторожно поступил Василий. Что бы задуматься ему: почему не шли на такой шаг до него великие пращуры, даже и отец, самовольно решавший вопрос о поставлении митрополитов? И Киприан, всегда такой несговорчивый, не остерег, послушно исполнил волю его.

Кто-то, а может, то и сам Киприан — темна вода во облацех воздушных! — донес слова Василия до ушей константинопольского патриарха Антония[153]. Тот пришел в великий гнев, который высказал в присланной в Москву грамоте.

«Святой царь, — читал Василий, не соглашаясь уже с этими двумя словами о царе константинопольском Мануиле, ибо, на его взгляд, все цари — люди светские, мирские, какие бы заслуги и добродетели ни имели, — занимает высокое место в церкви; он не то что другие поместные князья и государи…» Обличая великого князя московского за его греко-ненавидение, Антоний писал: «… за что пренебрегаешь ты меня — патриарха — и вовсе не воздаешь мне чести, которую воздавали предки твои, великие князья, — презираешь и меня и людей, которых я посылаю к вам, так что они совсем не имеют у вас чести и места, которые всегда имели люди патриаршие?.. Со скорбью слышу еще, что и о державнейшем и святом моем самодержце позволяешь себе некоторые предосудительные речи; доносят мне, что препятствуешь митрополиту — что есть дело совершенно невозможное — поминать имя царя в диптихах и что говоришь: «…церковь-де имеем, а царя не имеем и нисколько о нем не помышляем». А в заключение патриарх поучал великого князя, что великий грех презирать его — патриарха, который представляет собою Христа, и что император греческий имеет великое право на уважение по своему исключительному положению в церкви и по своим исключительным заслугам перед ней.

По мере чтения гнев и несогласие в сердце Василия росли, тем более что ему слишком хорошо ведомо было, в сколь плачевном состоянии находится Византия, теснимая османскими турками, которые пришли на смену туркам сельджукским. А патриарх, словно бы и не знает о том, что у «святого царя» Мануила нет уж ни Малой Азии с Фракией, ни сил и средств на защиту даже и столицы своей, продолжает жить днем давно прошедшим.

Василию впервые за время правления пришлось отменить собственное же распоряжение, и чувствовал он себя от этого обиженным, словно бы щелчок по носу получил. Киприан не преминул поучительствовать:

— Велика заслуга Византии в отражении наскоков иудаизма и магометанства, которые ведь смеют ставить под сомнение божественное сыновство Иисуса Христа и материнство Богородицы. И Византия — родная матерь Руси, негоже дитяти противоречить родительнице.

— А как же, отче, говорил ты, что Москве суждено будет когда-нибудь стать Третьим Римом?

— Да, говорил, — не смутился Киприан, — и буду говорить! Ни болгары, ни сербы, ни румыны, равно как ни осетины с грузинами, не в силах защитить православие. А Византия нынче между двух жерновов.

— И мы, однако же, меж двух каменьев мельничных оказались?

— Верно! Еще и в этом сказывается наше кровное родство с Византией.

Василий соглашался, что есть что-то родственное в судьбах двух стран — как у Византии, и у Руси тоже особая роль в борьбе Азии и Европы, и тем рассуждением утешился, что старших родственников, какими бы они ни были, надо почитать.

Ну, Византия — ладно, Византия — пусть, а вот как жить с Ордой дальше? Поначалу Василию вроде бы все ясно было: ехать с дарами к Тохтамышу и постараться заполучить ярлык на Нижний Новгород. Василий Румянцев в своих тайных писаниях увещевал поспешать, а в последнем его «хитро из-мысленном» (с простой перестановкой букв) донесении сказано так: «Яблоки созревают, налились и доходят, поспевают». А Тебриз своей криптографией (его тайнопись в том, что он чередует числа, обозначенные буквами, а также точками, черточками, кружочками)[154] намекает, будто дни Тохтамыша сочтены, что на смену ему вот-вот явится Железный Хромой — Тамерлан, он же Тимур. Может, и так это, однако известно еще, что «вятские татары» разорили Рязань, а царевич Бектут взял Вятку — так свою силу показывает ордынский правитель, чтобы не вздумал северный «улусник» свою волю заявить.

Но если в отношениях с Ордой была уж немалая история, в которой можно попытаться найти себе подсказку, выискать какой-то проверенный путь, то причинные связи Руси с Литвой и Польшей распутать, казалось, просто немыслимо. Польский посланник Август Краковяк оказался верным доброхотом, Василий был с ним щедр и получал важные Известия. Однако словами одними он утешиться не мог, нужны были дела, а они зависели от него одного лишь. И может быть, достало бы у него мудрости и решимости предпринять какие-то действия, кабы не удерживало сознание того, что Витовт-то ведь — и родственник, и союзник, как договорились в свое время в Трокае. Однако что же получается теперь?

В год, когда умер Дмитрий Донской и Василий принял русскую державу, Витовт вступил в смертельную схватку с Ягайло. Чтобы одолеть его, заключил договор с немцами, для которых борьба двух литовских князей была на руку. Три года ожесточенно дрался Витовт, а нынче вот вдруг взял и переметнулся, как оборотень, неожиданно и вероломно напал на один рыцарский отряд, захватил несколько немецких укрепленных замков. Совершив такое предательство, он предложил Ягайло заключить мир, на что тот охотно пошел: по договору Витовт получал достоинство великого княжества Литовского на правах самостоятельного государя (стал-таки великим князем!), обещая польскому королю неразрывный союз и полное свое содействие в случае любой надобности. Бывший наместник Ягайло на Литве брат его Скиргайло получил княжество Киевское.

Витовт все верно рассчитал, и он не упустил в своих расчетах и того, что два сына его (а других у него не было) и брат остались заложниками у немцев. Бывшие союзники не простили предательства — детей Витовта отравили, брата взяли в оковы. И не то только задевало Василия, что в состав владений великого князя литовского входило вдвое больше русских земель, чем литовских, но путь, каким пришел его тесть к могуществу: если сумел он пожертвовать двумя сыновьями и родным братом, то как же может обойтись в случае необходимости с зятем своим, с московским великим князем?

Василию очевидным становилось, что хоть и породнились они с Витовтом, однако, как и прежде, остались чужды друг другу. Властный и вероломный человек, Витовт руководствуется везде и во всем единственно лишь правом сильного, он, наверное, уж и к Василию относится сейчас как победитель к побежденному, а на захваченные русские земли смотрит как на свои завоевания, как на подвластную среду. Для него не существует понятия отчины — той земли и тех людей на ней, которых надо любить, опекать, относиться по-отечески. В отце своем видит Василий и честь свою, а честь Витовта — в рыцарских достоинствах его личности, в необходимости чувствовать себя постоянно лишь победителем. Потому-то и сыновей с братом лишился, что пустился во все тяжкие. Не зря Данила назвал его «неверником правды», сразу разгадал его нутро.

Эх, Данила, Данила… Рано ты ушел, как пригодился бы ты сейчас великому князю!

На место покойного Бяконтова взял Василий давно ему приглянувшегося боярина Максима. Высокий и сильный, хоть и гибкий, ровно ивовый прут, Максим все приказания великого князя исполнял проворно и неслышно — ни лишнего слова, ни неверного движения. И все желания своего повелителя вовремя угадывал, проявляя постоянно здравую сметку, некую лукавинку и врожденное чувство меры, подсказывавшее ему правильный подход, наиболее точную линию поведения с окружающими его такими разными людьми — от государей до холопов.

Как-то еще в крещенскую неделю обронил Василий, что надо бы весной не прозевать прилет гусей, вовремя устроить потеху. И вот сейчас это время наступило как раз. Данила — душа нараспашку — объявил бы небось с порога:

— Княже, гусь пошел, гусь! На охоту надобно сбираться!

Максим — другой человек, он высказался инак, велеречиво:

— Каждую Божью весну прилетают к нам гуси, привыкнуть бы пора, а мужики, ровно в первый раз их видят, орут ошалело: «Гусь идет, гусь!» Словно чудо какое.

Василий велел собираться на охоту, а про себя подумал, что ведь, пожалуй, это чудо и есть — охота на пролетного гуся: сколько раз бывал на ней, а вспоминается она как некий сказочный сладкий сон.

Когда под вечер Василий спросил Максима, все ли готово для охоты, тот опять же не так, как Данила, ответил, не просто:

— Все ключом кипит, все огнем горит, твоего слова ждет, государь!

3

Правду изрек Максим: гуси прилетают каждую Божью весну — это столь же незыблемо и просто, как всеобщая вера в близость конца света, однако и то достоверно, что каждый раз при виде летящих весенних гусей грудь человеку полнит необузданный восторг, и в этот миг представляется ему жизнь его земная нескончаемой, вековечной, со всеми ее привычными, а все равно вновь переживаемыми радостями.

Утром примчался из Серпухова Владимир Андреевич, сказал почему-то с придыханием и со свистящим шепотом:

— Гусь пош-ш-шел…

Юрик, не слезая с коня, закричал:

— Гусь идет! Гусь!

Во время сборов на охоту Юрик был нетерпелив, без меры возбужден, покрикивал на своих слуг, торопил Василия, так что тот не выдержал, сказал сердито:

— И чего ты казакаешь?

Ответ Юрика был неожиданным:

— Ну, брат, сильно же ты отатарился!

Пришел черед Василию удивиться:

— Как так?

— Казакать значит кричать гусем, потому что по-татарски «каз» — это «гусь».

— Да-а? А я и не знал… Но раз ты так сразу понял, значит, ты-то и есть татарин.

Юрик поджал губы и весь путь до Переяславских разливов ехал чуть поодаль от великого князя, молчал осуждающе и оскорбленно.

Еще задолго до того, как прибыли на условленное место охоты, увидели несметные косяки гусей. Они летели углом, клином, волнистой или прямой линией — все строго в одном направлении: в полуночные страны[155]. Летели высоко и скоро, видно, им очень хотелось побыстрее попасть туда, где белые медведи и тюлени, где из знакомых деревьев растет только ива-ракита, да и та крохотная, как богородская трава, одно деревце имеет одну-единственную сережку — суровы полуночные страны, но это их родина.

Гуси тянутся обычно две-три седмицы, но основная масса их идет валом лишь день-два, этот вал и имеют в виду мужики, когда орут ошалело, словно бы первый раз их видят: «Гусь идет!» Охотникам важно подловить этот момент. Лучше несколько суток в поле провести — победствовать, чем прозевать. Потому-то и великокняжеская охота была рассчитана не на один день, а по удаче.

Несколько подвод было засужено яствами да питьем, кухонными причиндалами, в особых повозках везли подбитые войлоками, шитые золотом шатры, постели с пуховиками и одеялами из собольих пупков (мех с брюшка соболей особенно тепло греет).

Шатры решили разбивать на широком взгорье возле леса — на давно облюбованном преотличном месте: высоко — весной сухо, а летом комаров нет, рядом родник, хвороста и посеченного дерева много, выгон для пастьбы лошадей есть. Тут, вне сомнения, и Дмитрий Донской, и Александр Невский, и Юрий Долгие Руки останавливались на привал, разжигали костры, охотничий шулюм варили. А самое главное достоинство этого местечка — близость любимых весенними гусями присадистых мест: устают птицы в пути и время от времени опускаются на землю, отдыхают, кормятся, набираются сил, чтобы потом одним махом одолеть следующую тысячу верст.

Гусь — птица строгая, осторожная. Как бы ни соблазнительно было место вешнего разлива с островами нежной зеленой травки, не снизятся, если приметят охотников. А чтобы уж наверняка избежать промашки, посылают загодя двух-трех разведчиков, свою сторожу: эти опытные и зоркие птицы совершают облет окрестной местности, удостоверятся в том, что никто их жизни не угрожает, и вернутся к своей стае, сообщат на своем языке о результатах своего дозора. Но как ни смекалист гусь, человек все же хитрее: в местах ожидаемого сниженного полета или даже посадки птицы загодя копаются глубокие ямы, в которые охотники прячутся с головой. При этом вынутая земля не разбрасывается где ни попадя, а сносится в одно потайное место, в старый камыш или в воду. Чтобы не замочиться да не перепачкаться вязкой землей и глиной, в ямы помещаются просторные, беременные бочки.

Понятно, что великому князю выделяется самое счастливое охотничье место, да только не всегда удается угадать его, может статься, что основная масса дичи пойдет не посередине разливов, а каким-то краем.

Но на этот раз скрадок для Василия устроили безошибочно. По правую его руку саженях в пятидесяти устроился Серпуховской, слева Юрик.

Федор Андреевич Кобылин, Максим и Григорий Бутурля вместе с другими постельниками, стольниками, думными дьяками и конюшенными остались за лесом, разбивали шатры, раскладывали костры, готовились к дневкам-ночевкам.

Юрик впервые участвовал в весенней охоте по гусю, не мог спокойно сидеть в своей бочке, все высовывался. Ему даже и не верилось, что вся эта неоглядная масса птиц — одни лишь гуси.

— Это вон там что, гуси нешто? — спрашивал Василия недоверчиво.

— Ясное дело.

— И во-о-он, видишь, у самой дуги овиди?

— По всей дуге, от окоема до окоема, все одни лишь только гуси.

— Так много?

— Да. И вон. И вон еще!

— Эх, и там еще гуси!

Они летели высоко и порой закрывали собой солнце. И никого в небе больше не было, кроме летящих гусей. Они сами, как видно, знали об этом — переговаривались отрывисто и часто на лету, а больше ничего и никого не слышали. И видеть ничего не хотели — летели целеустремленно и, можно подумать, безнатужно. Но иногда солнце высвечивало белые бляшки их натруженных мозолей у оснований крыльев, и становилось ясно: давно длится и нелегко дается им перелет.

Это все шли стаи гусей, недавно отдохнувших где-то, может быть, возле Рязани или Владимира, Коломны или Радонежа, готовых лететь безостановочно еще сутки или даже больше. Охотники провожали их взглядами, не огорчаясь, потому что знали: будут и свои!

Вот два клина задумали вроде бы снижаться, но чего-то испугались, снова набрали высоту и образовали один большой клин — как видно, знакомые, а может, и в родстве состоят.

Кажется, что летят они медленно, спокойно. Такой обман зрения объясняется тем, что гуси гораздо реже, чем, например, утки, машут крыльями в полете, а крупная величина птиц скрадывает расстояние и быстроту полета.

Поначалу каждую стаю провожали взглядом, лелеяли надежду: вдруг надумают снижаться. Видя, сколь важно и независимо проплывают они мимо в бездонной синеве неба, пытались с запозданием хотя бы сосчитать их, да где там — сотни, тысячи, пожалуй, даже миллионы… Странно даже, что это все птицы: они идут, как стихия, как бушующее море, как гроза.

Постепенно привыкли и стали высматривать только своих.

А они все летят, все гогочут. Порой начинает казаться, что это, люди переговариваются, запрокинешь голову — все они же, гуси. Да еще небо, не имеющее пределов для человеческих мечтаний и помыслов. Где-то там он, мир неизведанный, чертог душ усопших, туда не то что человек, но и гусь не прорыскнет… Через сто лет лишь все уйдут в тот безвестный мир, а кто находит путь туда сейчас уже, для того путь этот бесповоротный.

Перед отъездом на охоту Софья Витовтовна удивила. Подошла к стремени, сказала просительно:

— Приезжай скорей, боюсь я…

Чего бояться, не сказала, а Василий не стал допытываться. Обеспокоен был тем, что Юрик зачем-то к Янге пошел. Неужели правду сказал мятежный Данила Бяконтов о брате, будто тот от любви вовсе голову потерял и отговаривал Янгу идти замуж за Мисаила-Маматхозю, обещая ей венец великой княгини московской? Непостижимо!.. Чудовищно!.. Быть того не может, чьему-то навету поверил Данила, не иначе — так!..

С неба по-прежнему долетал неспешный басистый говорок гусей, но Василий уж больше не вскидывал на них глаз, разглядывал, что творится окрест на земле.

Отовсюду неслись ликующие голоса, птицы и насекомые пели осанну вечной жизни. Жаворонки, татарские воронихи[156], чирки, утки всяких пород разнаряженные, в брачных одеждах, ошалевшие от весеннего счастья. Они праздновали свои свадьбы в стороне от людей. Но пара жаворонков, с хохолками на затылках, не страшась, играла в нескольких шагах от Василия: самка то взмывала ввысь, то падала наземь, лукаво уворачивалась, а он норовил догнать и коснуться ее, да не успевал вовремя изменить направление полета, проскакивал мимо нее — они словно в пятнашки играли. Наконец она, видно, сжалилась над ухажером, стала мелко-мелко трепетать крылышками и падать, словно бы в изнеможении, уже почти достигла рыжей травы прошлогодней, он нетерпеливо и страстно догонял ее…

— Гуси! Гуси!!! — заорал слева Юрик так, что жаворонки, намеревавшиеся, очевидно, спариться, порскнули в разные стороны. — Вона, вона! На окоеме!.. Глянь, Вася! Гуси, много!.. Снижаются, Вась?..

Да, это были, несомненно, те самые гуси, которых полдня ждали.

— Сладки гусиные лапки! — весело пророкотал Владимир Андреевич, готовя для стрельбы лук и ныряя с головой в землю.

— Садись! — крикнул Василий Юрику, тот послушно юркнул в свою кадку.

Но, наверное, это была даже и излишняя предосторожность: гуси с криком в триста глоток, вытянув шеи, шли на снижение безоглядно и неостановимо. Вот они уже так низко, что можно различать на лбах некоторых из них белые пятнышки… Они снижаются, снижаются — уже выпустили вперед перепончатые розовые лапы, готовясь к посадке.

Охотники встали в рост, вскинули луки в наброс. Стрелы зазвенели в воздухе, как маховые перья особо крупных птиц.

Василий попал с первого же раза, все запомнил: как тенькнула тетива, как. блеснул на солнце белый наконечник стрелы, как грохнулся на землю гусь и как при этом сломалось древко вошедшей в него наполовину стрелы. Затем он сделал еще несколько выстрелов и вновь вернулся взглядом к первой своей добыче: гусь слабо и с сухим шелестом бил крыльями по земле, затихал.

Краем глаза Василий отметил, что и Владимир Андреевич бьет метко: один гусь от его выстрела бухнулся столь тяжело и гулко, что показалось, будто и земля сама содрогнулась, а второй падал под углом, скользнул по воде, высоко подпрыгнул над ней и снова ударился как-то вкось, так что брызги долетели даже и до охотника самого. Владимир Андреевич смахнул воду с бороды, поздравил Василия и Юрика.

— С полем, братцы!

Юрик взял тоже двух — гуменника и белолобого, на счету Василия оказалось на одного больше, как и полагается великому князю.

Косяк птиц расстроился, пошел врассыпную с резким крутым подъемом вверх.

Пришли забрать добычу Максим с Бутурлей. Больше всего обрадовались тому, что один из добытых гуменников оказался подранком — лишь с перебитым крылом: решили сохранить ему жизнь, чтобы к осени сделать из него подсадного, манного гуся. Перед тем как уйти, скромно сообщили, что и они с полем, но что им куда до князей, бьющих без промаха влет, они сидячую птицу промышляют. Говорили так не без лукавства. Что стреляют по сидячим, пасущимся на зеленях гусям, это — да, это верно, но поди знай — легче это или труднее. Надо ведь суметь прежде всего незаметно подобраться к находящимся на совершенно открытом месте птицам, у которых непременно несколько наиболее бдительных гусаков выставляются караульщиками. Они бесперечь крутят своими головами и при первой опасности бьют тревогу. Подкравшись к ним, надо стрелять не абы как — расчетливо: если ранишь одного гуся, он сразу же сообщит всем о своей беде. Значит, надо выбирать птиц, чуть отделившихся от общего стада, и бить стрелами непременно лишь в голову, тогда гусь падает беззвучно, и товарищи его не сразу могут сообразить, что же произошло. Таким способом бояре великого князя добыли, как потом выяснилось, целую гору гусей и лебедей, а также несколько журавлей, охотиться на которых особенно сложно и мясо которых считалось самым вкусным среди всей пернатой дичи.

Еще одна стая решила снижаться. Слышен скрип маховых перьев, отрывистые переговоры в строю:

— Идешь?

— Иду, иду!

— И я тоже, я здесь!

— Идем!

Но что-то вдруг нарушилось в их дружине, птицы стали как бы приостанавливать свой полет, переспрашивали друг друга, советовались:

— Ну как?

— Подозрительно…

— Не зря ли мы сюда ладим?

И решили, видно, что зря — то ли место чем-то не устроило их, то ли насторожило что-то, они вновь построились правильным клином, пошли ввысь могуче, строго, серьезно.

— Иду!

— Живее! Ровнее!

— Да-да-да!

Свернули чуть в сторону — на летошнее ржанище, знать, потянули по памяти, либо разведчики прежде отыскали. Но один гусь оторвался от косяка и продолжал снижаться, видно, не в силах был идти вместе со всеми. В стае заметили это, две сильные птицы резко нырнули вслед за ним, словно бы хотели поддержать, подбить его своими крыльями. Но уставший одиночка не желал принять их участия, из последних сил увертывался: он-то знает — гуси не терпят слабых в своем строю, решают, что не жить ему больше, и пытаются заклевать, забить сразу же до смерти.

Василий наблюдал участливо и уважительно: сколь серьезная и непростая жизнь угадывается и здесь, хоть и не поговорить с птицей, и в душу ей не заглянешь.

Когда почувствовал этот гусь, что силы его на исходе? Как долго скрывал он от товарищей свою усталость? И не мог все же утаить немощь, обнаружил ее в момент, когда товарищи вдруг изменили решение, не стали присаживаться на отдых. И он уже не смог собраться с силами, решил тайком отделиться. Но вот двое, может быть даже кровные братья его, не хотят позволить ему сделать этого. Однако не успевают все же: напрягая последние силенки, одинокий гусь резко падает в прошлогодний густой камыш, преследователи не решаются опуститься с ним, устремляются в погоню за растворяющимся в синеве клином.

Как рад, наверное, избежавший близкой смерти гусь… Забьется в крепи, отдохнет несколько дней, а потом пристроится к какому-нибудь пролетному отряду. Он спасен, он войдет снова в силу, может, станет даже со временем вожаком большой стаи.

— Беда, княже, беда! — услышал Василий за спиной, обернулся: нет, не послышалось, не гусиный гогот это — Максим бежит опрометью. Беда: Софья Витовтовна… тонко прядет… Скоровестник из Москвы… Кони подседланы…

Данила бы не выбирал слов, бухнул бы: «Помирает!», а Максим вон как изъясняется.

Василий вскочил на оседланную лошадь. Максим держался сзади с двумя заводными скакунами. Их подседлали, сменив умученных коней, на берегу реки Пажи близ Радонежа — как раз на полпути к дому. Василий вспомнил слова Софьи, сказанные ею перед отъездом на охоту, гнал прочь дурные предположения, а в голове вплоть до самой Московской заставы стоял в ушах гусиный гогот, так похожий на человеческий говор.

4

Софья не умерла, хотя разрешалась от бремени столь трудно, что Евдокия Дмитриевна и послала гонца за Василием. На счастье, оказался в Москве отшельник Иаков Железноборовский, который искусен был в бабичьем деле, сумел помочь растерявшимся повитухам и лекарям. При этом он сам истово молился и всем ближним велел обращаться к Господу да к Пречистой за милостью и заступничеством.

Софья разродилась благополучно, хотя новорожденный, которого Василий хотел, как и обещал Юрику, наречь именем брата, умер сразу же, некрещеным. Но жизнь великой княгини была вне опасности, Василий щедро вознаградил Иакова. Происходил этот старец из рода галитских дворян Амосовых и был давно известен семье великого князя московского. В этом году Иаков поселился в глухом лесу у железных рудников на берегу речки Тензы в тридцати верстах от Галича. Евдокия Дмитриевна и Софья Витовтовна тоже нескупо одарили Иакова, так что смог он вскоре после этого на месте своей одинокой бедной хижины устроить обширную обитель[157].

Растроганный вниманием Иаков говорил в ответ:

— Словеса ваши мне слаще причастного вина, да не достоин я их, сирый и малый. Я лишь чадо неразумное духовного отца нашего и наставника чудотворного Сергия… — Боялся Иаков пуще огня геенского впасть в гордыню, ибо гордыня оттого проистекает, что становится человек самодовольным и ограниченным внутри лишь самого себя, а перед Сергием Радонежским благоговение его было полным и делало его счастливым. — Много чад таких, как я, выпустил Сергий из-под крыла своего, разлетелись мы, как птицы небесные, по разным краям земли русской и свили себе священные гнезда — обители иноческие. И все мы слезьми горькими умываемся, узнав, что святой отец и учитель наш Сергий преподобный откровение получил, что умрет через шесть месяцев… Уже созвал братию, назначил вместо себя игуменом своего ученика Никона. Сам же решил остаток дней провести в полном одиночестве.

Слова Иакова были подобны грому при ясном нёбе.

— Сергий суть русский исихаст, в сугубом молчании истину прозревает, — молвил Киприан.

Евдокия Дмитриевна стала настаивать, чтобы Василий съездил на Маковец к Сергию, попросил у чудного старца, святого старца благословение перед дальней и опасной дорогой в Орду, как некогда Дмитрий Иванович попросил, отправляясь в поход против Мамая. Василий не противился этому, он сам чувствовал в Сергии великого подвижника в святом деле русскогоединства и возвышения Москвы. Слишком хорошо ведомо было ему, и всем русским людям того времени ведомо тоже, как тихими и кроткими словами убедил он в 1356 году ростовского князя подчиниться великому князю московскому, в 1365 году уговорил нижегородского Бориса Константиновича возвратить Городец князю Дмитрию Константиновичу, деду Василия по матери. В 1385 году Сергий сумел помирить с отцом строптивого Олега Рязанского. Высоко ценил Дмитрий Иванович радонежского игумена, в год смерти позвал его скрепить духовное завещание, узаконившее новый порядок престолонаследия на Руси от отца к старшему сыну. И самому Василию слишком памятно недавнее участие Сергия в примирении с двоюродным дядей Владимиром Андреевичем. Только истинный радетель и земляк мог столь близко к сердцу принять размирье московских князей. Василий понял тогда в Симоновом монастыре, куда старец залучил их с Владимиром Андреевичем, что Сергий не может таить внутри себя разлад, страдать и разрываться, а вовне проявлять совершенное спокойствие и этим лицемерным самообладанием пытаться помочь преодолеть которы великого князя с Серпуховским, — нет, Сергий сразу и откровенно повел себя, истинно мудро, его внутриубежденное спокойное состояние как раз и помогло обрести мир и дружбу враждующим сторонам. Мудрость и святость его имеют живительную силу, он может и сейчас поднять силы великого князя к героическому напряжению.

Василий послал Максима разузнать о Сергии в Троицком подворье[158]. Боярин вернулся не один, привел с собой незнакомого священника, в черном подряснике и скуфье, сказал:

— Он попит в Троице, только что приехал оттуда за утварью церковной.

Поп сказал, что Сергий вчера отстоял обедню в церкви, значит, не болен, а выезжать из Маковца не собирался.

Василий послал к Сергию гонца с уведомлением о своем приезде.

5

Хоть и очень настаивал Киприан на том, что Сергий являл собой на Руси верного последователя византийских исихастов, Василий в очередной раз усомнился. Он даже с Андреем Рублевым вел беседу об этом. Андрей не просто хорошо знал Сергия, у которого несколько лет послушничал, но всей душой воспринял подвижническую жизнь и взгляды на мир великого старца.

Греческие монахи на Афоне решили, что существует вечный, несозданный Божественный свет, который некогда явился на горе Фаворе во время преображения Христова, а ныне просиял им в награду за их отшельническую жизнь. Чтобы поддержать в себе этот свет, они целыми днями и ночами стоят на коленях, в спокойном сосредоточении. Отвлекаясь от всего внешнего, они и могут воспринять несозданный свет. Этих монахов зовут исихастами, а по-русски — молчальниками. Киприан уверяет, что исихазм охватил весь славянский мир, как лесной пожар, центром молчальничества на Руси стала Троица Сергиева, а раньше того — Григорьевский затвор, как звали монастырскую школу в Ростове, в которой образование получили Стефан Пермский, Епифаний Премудрый и сам Сергий Радонежский.

Андрей соглашался, что влияние греческого монашества на Северную Русь немалым было, однако жизнь и деяния Сергия, равно как и Епифания со Стефаном, мало общего имеют с афонскими исихастами. Да, был игумен Троицы созерцателем, молитвенником, как они, но он не порвал связь с миром. Это Василий и сам слишком хорошо знал, и был для него Сергий личностью яркой, великой и своеобычной. Кто из греческих исихастов, хоть бы и сам Григорий Палама, на которого Киприан все кивает как на первоучителя русских монахов, вникал столь в дела не просто мирские, но — государственные? Кто из них нес в сердце своем столь великую и чистую любовь ко всем людям? Прав Андрей: преподобный Сергий — исконно русский пастырь духовный и подвижник земли родной.

Приехав в Троицу, Василий и самого Сергия спросил напрямую:

— Отче, митрополит наш тебя исихастом величает, верно ли?

— Обитель наша спервоначала по студитскому уставу жительствует, а исихасты не приемлют его, — только-то и ответил Сергий, и Василий совершенно уверился в своей правоте и проникся к старцу еще большим доверием, нежели прежде.

Без утайки поведал он о всех своих сомнениях и страхах, даже сравнил себя с одиноким, выбившимся из сил гусем, и Сергий все преотлично понял, так заключил:

— Верю, что весь ты на руси.

Обоим им ведомо было, что значит слово это — Русь. Это не просто страна, не просто живущий здесь народ. Русь — это весь белый свет, что видят глаза человека. Когда человеку этому становится невмоготу оставаться один на один со своей печалью или гребтой, когда нужно ему участие сотоварища, которому можно открыть душу — выйти наружу, он говорит: «Выведу все на русь», а исповедовавшись, добавит: «Теперь я весь на руси!»

Весь на руси был перед Сергием и Василий, а потому и получилась у них тогда такая беседа, которую запомнил великий князь до конца дней своих.

Сергий занимался любимым своим делом — испекал для братии хлеб — и не прерывался ради приезда великого князя, хотя и испросил дозволения на поступок такой. Василий не смел обидеться, любовался старцем и не решался спросить: верно ли поп сказывал об обете молчания, а если верно, то почему же беседует Сергий с ним, да еще и с видимой охотой.

А старец, снимая круглые каравашки с капустных листьев, на которых они пеклись, и раскладывая их на длинной, во всю стену, дубовой лавке, где уже дозревали в сладостной истоме ранее вынутые из печи хлебы, довольно рокотал:

— Нет ничего на земле выше хлеба. Будь ты хоть святой чудотворец, хоть государь великий, но всему голова и венец — вот он, хлебушко!

Что значит хлеб для русского человека? Это для него не просто главное брашно, это сама жизнь. Потому-то с такой любовью, словно не труд тяжкий выполняя, а праздник празднуя, крестьяне по осени убирают поля: хлеб никогда не косят, а только жнут, чтобы ни зерна не потерять; ужинки складывают в скирды, в стога, в суслоны, в копны, в одонья — это хлеб стоячий, а еще клали на хранение в амбарах, в четырнадцатипудовых кадях — это гумно, клетный хлеб. Иные крестьяне, прежде чем упрятать зерно, сушат снопы в овинных ямах с печищами. Так поступали и монахи в Троицкой обители у Сергия. А уж размолом зерна, квашением теста и испеканием хлеба старец самолично любил заниматься. Василий залюбовался тем, сколь проворно и споро работал семидесятивосьмилетний игумен.

Закрыв заслонкой чело одной печи, он занялся второй. У порога стояли ручная мельница и две кади — с рожью и овсом, зерна которых были истолчены уже в ступе, подготовлены к помолу (из пшеничной муки в монастыре выпекали лишь просфоры да калачи по большим праздникам).

Василий тронул пальцем шершавую поверхность бегунка — верхнего камня мельницы. Сергий, достававший из квашни тесто, покосился из-под густых седых бровей:

— Такой в княжеском тереме небось нет?

— Какой, отче, смолоть муки — аржаной или овсяной? — в масть ответил Василий.

— Я из мешаной пеку… — Сергий повернулся спиной, худые лопатки под холщовой взмокшей рубахой заходили размеренно, в лад с тем, как он лепил руками большие хлебы из выложенного на столешницу теста.

Деревянный остов мельницы опирался о пол четырьмя крепкими ногами, сращенными друг с другом для прочности железными свайками. Надежно крепился и нижний жерновой камень, почему и назывался поставом. Бегунок же, с дыркой посередине для зерна, с выемкой для порхлицы и деревянным обручем с деревянной же скобкой, приходил в движение от малого понуждения веретеном. Василий засыпал две пригоршни зерна, начал раскручивать верхний камень с помощью махового стержня, верхний конец которого свободно крепился в брусе на потолке пекарни. Камень сначала поворачивался туго, потом разбежался — не зря бегунком назван.

Сергий оторвался от своего занятия, поверив, что великий князь всерьез будет работать.

— Надо порхлицу смазать, чтобы шип легче проскальзывал. — Он привычным движением приподнял бегунок, капнул льняного масла на упорный подшипник оси, затем на этой же оси сдвинул чуть ниже особое устройство для изменения тонкости помола. Заметив, что Василий сбросил с плеч синий суконный кафтан, обронил: — Верно, не шуба мужика греет, а цеп.

Потрудился Василий до пота, пока легкий короб с лотком, пристроенный вокруг поставного жернова, не наполнился всклень душистым драньем. Теперь его надо было измучнить вторично, чтобы стала мякоть, настоящая уж мука, пригодная для заквашивания теста.

Сергий тем временем управился и со второй печью. Вынимая желтые хлебы и раскладывая их на лавке, он скатанный напоследок кругленький колобок, в который для особого вкуса добавил ржаного солода, предложил съесть великому князю. Прежде чем передать его, любовно коснулся сухими губами поджаристой корочки. После некоторого раздумья, словно колеблясь — говорить ли, повелел строго.

— Беспременно съешь без остатка…

Он провел Василия из пекарни в свою келью, достал из настенного шкафчика очень старый, обесцветившийся уже, ставший пепельно-серым колобок хлеба. С бочка он был надкусан, Сергий пояснил.

— Два на десять лет тому назад, когда провожал я с Дмитрием Ивановичем на рать с Мамаем верных своих иноков, то испек им по такому же вот валенцу. Ослябя съел свой хлеб, а Пересвет надкусил только… А тебя, я чаю, трудная дорога ждет?

Как и в прошлую встречу, Сергий снова удивил большой своей осведомленностью во всех делах, в том числе и порубежных. Ведомо было ему, что Витовт в тайном сговоре с Тохтамышем состоит, что немцы в устье Невы вошли и все села и волости по обе стороны реки за три версты до города Орешка захватили, что новгородцы своеволие заявляют, от Москвы отложиться хотят, что ордынскому хану не устоять против Железного Хромого.

— Киприан говорит, будто нынче одна только Византия нам друг и союзник, — осторожно вставил Василий.

— Византия никогда не была с нами прямодушной, — возразил Сергий. — Коварство и жестокость константинопольских царей всегда дорого давались Руси. А нынче они сами себя в лукавстве обошли: по укоренелой привычке заботясь о себе только, использовали против славян османских турок, вскормили их на свою голову. Теперь с католиками готовы соединиться против турок… Напрасно это — ждать помощи от Палеологов.

— Так что ж, отче, кто же друг нам, кто поможет?

— Друзей у Руси было и будет много, однако помочь никто не поможет… Русичам надо рассчитывать только на себя, все поступки соразмерять только со своими силами…

Неприютно почувствовал себя после этих слов Василий, тут-то он и вспомнил одинокого, выбившегося из сил гуся, но вместе и жажду действовать, решаться на что-то он испытал, сказал пылко:

— Я, отче, сложу крестное целование новгородцам.

— Прежде Борису Константиновичу сложи.

— Дядя он мой родной…

— Тому нет спасения, кто в самом себе врага носит. Когда получишь ярлык на Нижний, укрепишься со стороны степи, в другую сторону сможешь оборотиться.

— Но ведь Железный Хромой…

— Ему еще надобно время, чтобы на Волге воцариться. Ты допрежь успеешь в мыт войти. В Орду ведь не сам по себе надумал ехать, ханом зван?

— Да, позвал меня Тохтамыш… как друга и гостя…

— Видишь вот — не по нужде и не по чужому велению едешь. Не клянчить, как Борис Константинович, даже и не просить и не покупать будешь ты ярлык, а просто — получишь… Ну, не совсем уж просто — не мне об этом тебе говорить, — однако же без унижения. Большое дело, а ты заладил — гусь! Когда отправляться-то думаешь?

— Перед Ильей за четыре дня[159].

— Как пойдешь, Волгой?

— Нет, поперек поля.

— Значит, вернешься после Покрова. Прощевай! Да хранит тебя Господь в любви своей! — Игумен осенил великого князя крестным знамением, и Василий, приложившись к сухой и хранившей еще запах ржаного хлеба руке старца, не смог сдержать слез: предчувствовал, что истинно прощание это, что дни Сергия и верно — изочтены.

6

О кончине первоигумена Руси узнал он, когда был в Кафе[160]. Андрея Рублева скорбная весть застигла в Афоне, куда уехал он вместе с Пысоем и епископом Герасимом после того, как расстались они с великим князем и его боярами в Суроже[161]. Совместный путь русских путешественников проходил сначала по суше из Москвы до Укека[162], оттуда к Дону, а затем водой до Азова вниз по реке и через Керченский пролив. Из Сурожа дальнейшую дорогу хорошо знал Герасим через Черное море до Синопа, затем вдоль берега Малой Азии, мимо Амастрии и Пандораклии в Константинополь, где вблизи гавани Золотого Рога располагалась русская колония. На берегу гавани находилось и генуэзское Поселение Галата, где также временами проживали русские.

Именно в Галате был похоронен митрополит Митяй. О судьбе его во всех мыслимых подробностях донес Василию Тебриз — первый из тайных доброхотов, встретивших великого князя на пути его в Орду.

Он ждал уже в Наручади[163], первом улусном центре Орды на пути русских. Поселение было крупным и, судя по большому кладбищу с мавзолеями, древним. В окружении глинобитных и каменных домов на пыльной и замусоренной разными нечистотами площади высилась мечеть, небогатая, построенная без роскоши, однако с медресе Хотя был в городе водопровод — вода текла из источника по желобам жители ходили, по татарскому обыкновению не мытыми со дня рождения, а оправлялись и по малой, и по большой нужде прямо на улицах и в переулках — как и в Сарае, здесь не было заходов.

Василию памятны были все порядки и обычаи ордынцев, и он, прежде чем справиться о чем-нибудь у стражников, развязывал калиту и доставал серебро. Загодя припас он монеты, чеканенные здесь, с надписью «Мохша», и эти подачки были татарам особенно желательны.

Тебриз с сожалением провожал взглядом деньги, словно бы они были его собственными. Наконец не вытерпел, сказал с обидой в голосе:

— И чего зря сорить серебро… Как будто я не могу все растолмачить.

— А ты жаден стал, Тебриз. Это плохо.

— А ты, великий князь, стал богат, — нашелся Тебриз, — и не знаю, хорошо ли это.

— Знай: это хорошо! А если тебе жаль сорящегося серебра, я его тебе сейчас отдам, как только растолмачишь, где сейчас находится хан Тохтамыш.

Тебриз поник головой:

— Этого не ведаю.

— Ну вот, видишь, как получается: серебро опять попадет в чужие руки.

— Нет, княже, не попадет: никто не знает, где Тохтамыш — за Волгой ли на Яике, в Сарае ли, а может, в степи или в Таврике[164]. Пойдем до следующего улуса, там, может, сведаем.

Но и в следующем на пути в Сарай ордынском селении Еткаре[165] узнать о месте нахождения хана они не смогли, об этом не знал даже и сам начальник улуса Иткар.

— А что, Тебриз, не знаешь ли — речку назвали в честь золотоордынского улусника или ему такое прозвание в честь речки дали?

— Не знаю, княже.

— А может, река Иткар текла задолго до того, как Иткар-татарин народился?

— Не знаю, княже.

— А когда же узнаем мы, где Тохтамыш?

— Это знаю, в Сарае-Берке.

— Нет, и этого ты не знаешь… Проведаем точно, как прибудем в Укек.

Василий говорил столь уверенно потому, что заранее условился встретиться в Укеке со своим боярином Иваном Кошкиным. Отец Ивана, Федор Андреевич Кошка, по ветхости дней своих постепенно отходил от государевых дел, хотя по-прежнему почитался старейшиной, в сыне видел он свою замену, загодя готовил его к службе великому князю. Иван уехал из Москвы неделей раньше и налегке, без обоза. По расчетам Василия, он должен был уже побывать в Сарае, все разведать и вернуться на правый берег Волги для встречи Василия.

Когда от Еткары свернули в утреннюю сторону, ровная степь перешла в поросшие густым лесом горы, где дорога была малоезженой, узкой и опасной. Подседлали коней, оставив в кибитках лишь челядь, приставленную к великокняжескому добру. Даже Андрей с Пысоем, подоткнув монашеские рясы, поехали верхом, хотя держались в стременах не столь уверенно, как остальные. И не в том дело, что не имели они должного навыка, а в том, что не готовы были к этому и не имели нужной одежды: отправлялись оба в путешествие в будничных русских штанах, которые шились без разрезов, с узлом, позволявшим сделать штаны, по надобности, шире или уже, но не рассчитанные на верхоконное восседание.

Максим, который находился близ великого князя неотлучно и который отличался велеречивостью и склонностью при случае снасмешничать, спросил Тебриза с видом полного простодушия:

— Знаешь ли ты, как наружная лузга ореха-лещины называется?

Тебриз оказался в неведении.

— А чем штаны от портков отличаются?

И об этом Тебризу неизвестно было.

— Значит, ничего ты не знаешь вовсе.

Василий решил поддержать своего оплошайшего лазутчика, сказал примиряюще:

— О том, что если орех в зеленых штанах, то, значит, он не поспел еще, степняку и знать необязательно… А вот как по степи этой Митяй ехал, Тебриз, наверное, проведал.

Тебриз не торопился с ответом. Знал себе цену, имел что сказать.

— Только одну правду надо, гольную правду, — предостерег Василий.

Тебриз отозвался на это:

— Ты же знаешь, княже, что в Орде правда тонет, когда всплывает серебро.

— Боишься продешевить?

Тебриз резко взял на себя ременный повод, его лошадь, сухая и цыбастая, враз подравнялась с лошадью Максима, но Тебриз тут же и осадил ее, держась почтительно за спиной великого князя.

Василий повернул голову, увидел рядом с собой загорелое лицо, в который раз удивился тому, что у черноволосого смуглого азиата такие светлые, цвета знойного степного неба глаза, умные и наглые. А Тебриз отметил про себя, что у великого князя глаза синие и холодные, под их взглядом он сразу подобрался внутренне и отбросил мысль о каком-либо своем притворстве или плутовстве. Ему довелось служить разным повелителям, и он научился безошибочно читать их взгляды. У хана Тохтамыша глаза хитренькие, смотрящие искоса, мол, меня не надуешь, а я вот могу, но — нет, это лишь самооборона, попытка спрятать свою опаску и страх оказаться обманутым самому. У нижегородского князя Бориса Константиновича глаза светятся чистой голубизной, доверием, он не боится быть обманутым и сам только и думает, как бы надуть любого, хоть простофилю-славянина, хоть чванливого и самоуверенного кипчака. И Тохтамышу, и Борису нижегородскому, когда выражали они сомнение или колебание, Тебриз клятвенно говорил: «Ложь в донесении — все равно что крысиный помет в кумысе». Хотел и сейчас защититься проверенным заклинанием, но сказал совсем иное:

— Да, государь, я тогда предал тебя…

Василий довольно улыбнулся, так что глаза его чуть сузились в прищуре. А у Тебриза, напротив, всегда по степняцкой привычке прищуренные глаза сейчас широко раскрылись, от них разбежались к вискам белые пучочки морщин. И уж вовсе неожиданное признание сделал Тебриз, для самого себя даже неожиданное:

— Я многих предавал, но сознаюсь и каюсь первый раз.

Василий молча отвернулся, довольная улыбка осталась на его лице: он поверил в искренность ордынского переветника.

Тебриз искательно подкашивал взгляд на великого князя, но не смел подать коня вперед. Видел лишь сбоку лицо Василия, подумал, что он что-то насвистывает про себя. Губы под мягкими белыми усами сложены трубочкой и изредка вздрагивают. И вспомнил, как впервые увидел Василия в Сарае почти десять лет тому назад: двенадцатилетний отрок, худенький и бледный, сидел на глиняном обрыве, смотрел неотрывно в волжскую даль и насвистывал нежную и грустную песенку, вспоминая, очевидно, дом, мать и отца, Москву, зеленую Русь. Думал Тебриз, что сердце его не способно испытывать жалость, однако же тогда вот пожалел русского княжича, хотел помочь ему бежать. И помогал, и едва не довел дело до конца, однако в последний момент сгубила жадность: подумал, что Тохтамыш щедро наградит за возвращение беглеца, и не ошибся, но с тех пор нет-нет да и начинает глодать сердце запоздалое раскаяние.

А Василий, раскачиваясь в седле, действительно насвистывал песенку, притом ту же самую, что и тогда в Сарае. Думал не о Тебризе, о совсем стороннем и ненужном. Думал: верить ли, будто все в мире известно, все земли исхожены, все загадки разгаданы? Если так, то отчего же по утрам солнце встает каждый раз по-новому? Оно, может быть, и верно каждый день новое? Облака вон плывут — и они ведь не одни и те же, нигде даже и двух похожих не увидишь? Откуда, куда и зачем плывут они? Попутным ли ветром гонит их, и они летят, не зная куда, или же идут они, как весенние гуси, по изведанным и проторенным воздушным путям?

Нет, не о Тебризе он думал, однако же неожиданно обернулся к нему, спросил в упор:

— Хочешь грехи свои замолить?

— Нет. Человеку до двенадцати лет Аллах записывает грехи на текучей воде, отроку прегрешения заносятся в пергамент из степного песка, а людям мужалым их проступки высекаются на камне.

— И много же гранита Аллах на тебя извел?

— Предостаточно, однако, не стесать и до Страшного Суда. Но один грех стесан, верь мне, Василий Дмитриевич!

Перед подъемом на Алтынную гору, за которой лежал на берегу Волги город Укек, решили сделать короткий привал. Василий велел откупорить бочонок с малиновым медом.

— Смотри-ка, Тебриз, как устроена жизнь: и мудрому человеку нужен друг, и сильному человеку нужна поддержка…

Тебриз не мог скрыть ликующей улыбки: великий князь московский ради него откупорил бочку с медом! И словно бы не стоялый мед, а сладкая отрава была в ковше, который Тебриз пригубливал с боязливым благоговением. Нет, даже и не яд — терпкую кровь пил он каплю за каплей, настал его звездный час!

7

Предлинное донесение для великого князя московского подготовил Тебриз, столь предлинное, что не изложить его не только на коне сидя верхом, но и на привале за откупоренным бочонком. И Василий понял это, не стал допытываться, хотя снедало его любопытство, отложил главный разговор на потом. Он предчувствовал, что за разговором этим может последовать некое конечное проявление дел давно минувших, но могущих иметь значение и для дня сегодняшнего.

Тебриз был всегда падок на деньги, но сейчас в алкоте своей стал он даже и потешен. Когда подъезжали к Укекской заставе, Максим обронил, надо думать, не без умысла:

— Опять придется серебро сорить…

Сколь алчен был Тебриз, столь же осторожен и догадлив, так отозвался:

— Что, боярин, хочешь бросить кость между двух собак?

— И себя севлягой нарицаешь?

— Хоть псом, хоть севлягой, хоть гавкой нарицай, только мосла не лишай, — отговорился Тебриз от Максима, а великому князю уж серьезно сказал: — Попробую сберечь твое серебро. — И он послал вперед свою чалую лошадь, подрысил к двум стражникам.

Один из них был старый и почти безбородый. И второй был безбород, но по молодости своих лет. Оба узкоглазы, с одинаковыми кривыми ногами — отец с сыном, можно думать.

Тебриз объяснил что-то старику, но тот, равнодушный и невозмутимый, как верблюд, только повел из стороны в сторону тяжелой плетью. Тебриз обернулся к молодому, но тот вовсе глух был, пощелкивал плетью по голенищу разноцветного своего сапога — задники зеленые, переда красные, голенища черные.

Потеряв терпение, Тебриз сорвался уж на крик, стал браниться на русском, татарском, арабском языках, даже и польское словцо подпустил под конец: «Пся крев!» — и сконфуженно обернулся к Максиму, вспомнив, видно, его севлягу. Он, конечно, не хуже Василия знал порядки в Орде, но надеялся на свою ловкость, так оправдался:

— Меня-то бы пропустили, а видят богатых русских… Да-а, придется бросить мосол.

В прошлую поездку в Сарай Василий видел Укек со стороны Волги. Помнится, тогда не двое, много стражников обступило их. Деньги раздавали, по выражению Кошки, «сюду и сюду», а «поминков» и даров не сосчитать, не упомнить, кому сколько дадено, но и то едва ли всех утолили: помнится, кто-то еще вдогон угрозы выкрикивал. Сейчас проще — двое всего, их нетрудно удоволить. Василий и собирался это сделать, как увидел, что из придорожной кибитки вылез с уздечкой в руке еще один ордынец. Посмотрел на приехавших, прищурившись. И так-то глаза узкие, а стали щелочками — поди разгляди через них, что у него на уме. Безошибочно определил, кто из приехавших главный, и пошел к Василию, позванивая на ходу серебряными украшениями уздечки.

Василий подал ему кожаный мешочек с монетами. Ордынец с достоинством принял подачку, взвесил ее на руке, потом развязал ремешок и заглянул вовнутрь — все так же не спеша, с достоинством. Достал одну из монет — попался серебряный дирхем. На одной стороне арабская надпись: «Тохтан справедливый. Чеканит в городе Укеке», на другой, оборотной стороне: «Почитание Богу и его посланнику». Очень доволен был охранник, вскинул голову, и стало видно, что и у него бороденка жалкая — растет пучками, словно кто-то проредил ее, выдергивая клочья в шахматном порядке.

— Спасыба! — И он ощерил мелкие желтые зубы, улыбнулся столь довольно, что глазенки его вовсе скрылись в прищурье.

Узнавал Василий Орду во всем.

Тот же зной.

Тот же бесконечный, унылый и всепроникающий крик муллы:

— Алла-алла-алла…

Те же рвы с нечистотами, зловоние.

На торговой площади белая мечеть с изразцовым минаретом, а золотой полумесяц на ее золотом шпиле еле проблескивает в облаках пыли, никогда не оседающей из-за того, что верхоконные снуют непрестанно, тянутся арбы, запряженные волами, верблюдами, ослами.

Ивана Кошкина нашли у Пулада, даруги московского[166]. Узнали, что хан ждет великого князя московского в Солхате[167].

Василий знал и помнил Пулада еще с детских лет — был тот при московском дворе сначала толмачом, потом ему доверили отвозить хану собранную дань, а при Тохтамыше стал он даругой, знатным вельможей. В Укек он приехал с Иваном по приказанию хана, встречал Василия не просто уважительно, но с лаской и искательностью, и это было хорошим признаком. Но вот про Ивана Кошкина даруга сказал со скорбью в голосе и с осуждением:

— Боярин твой прыток и горяч, знать, в кипятке крещен. Помню батюшку его Федора Андреевича. Не зря сам Кобылин прозван Кошкой — коготки свои умел в рукавичках держать, а сын Кошкин не знает своего лукошка, предерзостен.

«А мне такой как раз и нужен, — весело подумал Василий, настроение которого сразу поднялось после встречи с Иваном и даругой, — прошли времена, когда главным для русских в Орде было умение кстати молвить и вовремя смолчать».

Даруга был опытен и проницателен, угадал тайные мысли великого князя.

— В прежние времена нашли бы вы его уже не таким: тулово было бы отдельно, голова — отдельно.

«Вот и любо, что минуло, нам теперь важно не допустить возврата прежних времен», — опять с внутренним торжеством и с крепнущей верой в успех своей поездки подумал Василий, но для виду напустил на себя строгость и велел Ивану отправляться в Москву, чем даруга был очень доволен.

Чтобы путь по степи у Василия и его свиты был беспрепятственным, Тохтамыш переслал с даругой большую пайцзу.

Золотая пластинка с краткой, но выразительной надписью от имени самого хана Золотой Орды с этой минуты надежно охраняла Василия и его спутников, но, однако же, не освобождала от поборов, жадность нукеров и рядовых охранников пересиливала страх перед господином, и Тебризу пришлось не раз еще огорчиться тому, что деньги русских уходят мимо его рук. После сшибки с охранниками на заставе он был все время беспокоен и сердит. Ничего не говорил, не жаловался, только, монотонно раскачиваясь в седле, напевал вполголоса вспомнившиеся ему, очевидно не случайно, строчки из «Сокровенного сказания» монголов:

Укек покинули в тот же день, а для отдыха расположились на берегу Волги, поставив на высоком ровном взлобке шатры и походную полотняную церковь.

8

Поступая два года, назад на службу к великому князю московскому и получив от него поручение тайно дознаться до причин и обстоятельств смерти в Царыраде сначала Митяя, а спустя десять лет Пимина, Тебриз действовал обстоятельно — скрытно и неторопливо: ему слишком очевидно было, что загадочность смертей двух митрополитов связана с большой межгосударственной политикой, а когда увидел, что мало кому известные и скрывающие истинные намерения действия предпринимались не только русскими князьями и епископами, но правителями Орды и высшим духовенством Византии, понял, что задание, за которое он взялся охотно и бездумно, не только трудноисполнимо, но и небезопасно для собственной жизни. Но, как говорят монголы, боишься — не делай, делаешь — не бойся!

Как опытный лазутчик, побывавший на службе у двух ханов, он прежде всего позаботился о том, чтобы быть готовым в любой день хоть что-то, хоть о самой малости, да доложить Василию, если тот вдруг потребует от него отчета. Однако, дав поручение и обещав быть в Орде скоро, Василий задержался с приездом, прислал сначала своего брата. Юрий Дмитриевич вел в Сарае дела от имени великого князя, но Тебриз даже и на глаза его не захотел попадать: хоть и длинно стремя, а до земли не достанет, хоть и князь тоже младший брат, однако братом старшим не станет.

Побывал за это время Тебриз и в Константинополе, и в Таврике, и в Самарканде, но напасть на верный след не мог. Однако не отчаивался, знал про себя: начал — надо кончать, ищешь — надо найти. И нашел!.. Счастливый случай помог. Да ведь и всякое дело до случая, все случайность…

А сталось вот как.

В Таврику, страну щедрую и благодатную во всякое время, а ранней весной особенно желанную, он тогда приехал в облике дервиша. Никто не удивлялся появлению турецкого чернеца, ибо была эта земля, с трех сторон окруженная водой, сущим Вавилоном. Каких только разностранцев тут не встретишь! Высокие нормандцы, с голубыми глазами и белесыми ресницами, и темные, как южная ночь, эфиопы, смуглые арабы и трудно отличимые от них грузины, баски, евреи, индусы, итальянцы, греки. Появление мусульманского монаха ничьего внимания не могло привлечь — Тебриз смело шел через толпу, громко возглашая стихи Корана и расточая Пророчества, которые мало на кого производили впечатление, хотя и были жуткими да еще и освященными волею самого Аллаха. Пестрый и много повидавший на свете народ собирался в генуэзских приморских крепостях Солдайе и Кафе, в татарской столице Солхате, расположенной в двадцати поприщах от моря.

Татаро-монголы, захватив Таврию, не знали, что делать с ней. Выжженная солнцем древняя земля напоминала пришельцам их восточные страны пустынностью своих степей, не будь они заслонены причудливым нагромождением гор, за которым распахивались пугающие степняков бескрайние просторы воды. Дети моря — генуэзцы, приняв завоевателей за исконных хозяев полуострова, стали торговать у них пустующее побережье. Ордынцы охотно пошли на это: зачем им, степнякам, бесполезное и непонятное море, через которое ни конь не проскочит, ни стрела не пролетит? Как была оформлена купчая, доподлинно не известно. Так договорились: генуэзцы положат на шкуру вола золото и возьмут земли столько, сколько уложится под шкурой. Алчные татаро-монголы уверены были, что с большой выгодой для себя заключают сделку. Но генуэзцы разрезали шкуру на тонкие ленты и отмерили ими огромную часть побережья.

Так ли все в точности произошло, Тебриз не знал, но одно для него было бесспорным: скрытны, пролазчивы и коварны азиаты, однако европейцы в своей хитрости и тоньше, и искуснее. В этом убедился он и когда задание великого князя московского выполнял.

Не стоило ему больших усилий прознать истину о пребывании Митяя и Пимина в Сарае. Неверно осведомленные москвитяне считали, что Мамай задержал у себя посланника и друга великого князя Дмитрия Ивановича как гостя, а затем «отпустил его с миром и тихостью, еще и проводить его повелел». Так-то оно так — и с миром, и с тихостью, и проводить повелел, да только все это было лишь напоказ, а в тайные помыслы хана входило избавиться от Митяя и добиться поставления в митрополиты Дионисия Суздальского. Орда заигрывала с нижегородцами уже в те далекие годы, и об этом нынешнему правителю Руси Василию Дмитриевичу будет небесполезно узнать. Это первое, что имел уже на крайний случай Тебриз для доклада. Второе, что толмачом и проводником Мамай приставил к Митяю не абы кого, а отпетого головника, на чьей совести несчетно много тайных смертей. И можно бы почесть все выясненным, кабы сел этот головник вместе с русскими в Кафе на корабль да поплыл бы в Константинополь. Нет, он сразу же покинул Митяя, который принял смерть в море уже в его отсутствие.

Образовалась ниточка, и поиск другого ее конца стал уж казаться Тебризу столь же бессмысленным, как прядение нитей из сыпучего песка. Удалось узнать, что в Константинополе в тот год, как умер Дмитрий Донской, на одном патриаршем пергаменте были по поводу смерти Митяя начертаны по-гречески такие слова: «Суд Божий следовал за ним по пятам». Это и в Москве ведомо было: «Все епископы, просвитеры и священники молили Бога, чтобы не был Митяй пастухом и митрополитом на Руси», а первоигумен Сергий еще до отъезда великокняжеского ставленника предрек: «Однако не видать Митяю Царьграда». Выходило, что смерть Митяя-Михаила была одинаково желательна и для хана Орды, и для русского духовенства, и для византийских правителей. Но чей именно головник его задушил или «морской водой уморил»? И наверное, был там не один убийца, а с сообщниками, потому что все дальнейшее сокрылось под некоей мистической завесой: будто бы море так сильно сразу взбунтовалось, что корабль, на борту которого был покойник, не смог идти в Царьград, хотя другие суда в это время «плавали мимо его семо и авамо», пришлось тело Митяя перегрузить в барку и на этой малой посудине-барке отвезти для погребения в Галату, где жили итальянские купцы. И это кому выгодно было: не в Царьграде на левом, греческом, берегу бухты Золотой Рог похоронить, а на латинском, правом? Кто столь искусно следы запутал и замел?

Вот тут-то случай Тебризу и подвернулся, хотя теперь, когда время прошло, не случаем уж ту нечаянную встречу он считал, а нароком.

В караван-сарае останавливаются на ночлег люди самые разноязыкие, но услышать здесь русскую речь можно было редко, потому что и купцы, и духовенство из Московии и других княжеств останавливаются в русской провинции, существующей в Солдайе с незапамятных времен, когда еще и город сам назывался по-русски Сурожем. Генуэзцы поставили на берегу моря каменную крепость, в год смерти Дмитрия Донского завершили строительство главной башни, прикрепив на ней геральдическую плиту, а русские рубленые избы с конями на крышах не тронули, они так и продолжали стоять рядом с угловой башней, где впадал в море ручеек пресной воды.

Русский, пришедший в караван-сарай и заинтересовавший Тебриза, выглядел очень усталым. За ним шагала в поводу еще более истомленная подседланная лошадь, передвигавшая ноги с видимым усилием, оводы кружили над ее потным крупом, а она даже и не отгоняла их хвостом. Тебриз заключил, что русский проделал путь трудный и столь поспешно, что загнал лошадь, а значит, могла быть тут какая-нибудь тайна или хотя бы некое полезное известие. Чутье не подвело его, а повод, чтобы сдружиться с неизвестным, нашел он без усилий:

— Благословен грядый во имя Господне, — произнес нараспев запомнившиеся ему слова литургии.

На пропыленном лице путника родилась счастливая улыбка, он отозвался охотно:

— Господи Боже наш, седяй на Херувимех… — Добавил с горчинкой — На Руси сейчас вербу святой водой окропляют.

Тебриз и тут нашелся, сказал в лад:

— Да, не растет на Руси нашей финиковая пальма, ветками которой народ иудейский встретил Иисуса Христа за пять дней до его крестной смерти.

Так и сдружились, решили совместно поесть вербной каши по случаю большого праздника — входа Господа в Иерусалим. В караван-сарае оставаться не захотели: громкий разноязыкий говор, духота из-за очагов и жаровен, где готовилась жирная еда — горело на сковородах масло, скворчало сало, пахло тушеной бараниной, жареной рыбой.

Оба знали, что в удолье возле селения Биюк-Ламбат растет ореховое дерево, посаженное еще древними греками. Дерево выросло таким большим, что однажды, говорят, под ним укрывалось от дождя сто всадников. Владели им шестнадцать хозяев селения, у каждого свои определенные ветки. Тебриз и его новый знакомец, назвавшийся Кириллом, решили пойти к дереву-великану и потрапезовать под его сенью.

Когда проходили по дорожке, усыпанной белорозовыми лепестками отцветавшего иудиного дерева, Кирилл обронил:

— Ровно снег… А в Рязани небось взаправдашний еще не стаял.

— Рязанец, значит?

— Приходилось бывать там, — ответил Кирилл с какой-то искривленной улыбкой.

«Простота», — подумал про него Тебриз.

Прошли через ручей по перекинутому кем-то бревну. Кирилл, перейдя, столкнул бревно набок, пояснил:

— Кому надо, поправит.

«Злой мужик», — отметил Тебриз.

Разложили на ряднине трапезу. Кирилл достал из седельной сумки бутыль из долбленой тыквы — с водой и запечатанную и оплетенную морской травой пустышку — с вином.

«Добряк все же», — прикидывал Тебриз.

Кирилл разлил густое красное вино по берестяным кружкам, разрисованным синими узорами. Первым и пить начал, вытянув тонкие, как у овцы, губы.

«Нет, неспроста бревно столкнул — не любит другим добра делать».

— А что это у тебя имя-то нехристианское — Тебриз? — спросил Кирилл, разламывая пополам крут козьего сыра.

— Одну лошадь спотыкой зовут, другую губаном, — уклонился Тебриз. Подумав, добавил: — Богатого человека по отчеству величают, убогого по прозвищу.

— A-а, — понял Кирилл, — у меня тоже было уличное прозвище. Деда за что-то Корью звали, отца — Кореем, а меня Кореевым сыном. Потому, знать, что мелки росточком были все в нашей семье, ровно моль или тля…

По мере того как опоражнивалась тыквенная пустышка, оба становились все разговорчивее, все словоохотливее.

— А что это ты лошадь-то так запалил, куда опаздывал? — закинул удочку Тебриз.

— Прослышал, великий князь московский едет сюда….

Тебриз сдержал нетерпение, словно бы мимоушей пропустил столь значительные слова и поинтересовался.

— А дальше куда думаешь править, не попутчиками ли будем?

— В Москву мне надобно.

— Чего ты там потерял?

— Чего? Да понимаешь, каждую ночь Русь во сне стал видеть. Поля, облака, рожь, коноплю, раменный лес, озера в пойме.

Тебриз помолчал для порядка, выдохнул с чувством:

— И за что это мы так любим эту землю!

— Ты — не знаю, а я, — здесь Кирилл сильно нажал голосом, с умыслом, нет ли, — люблю ее уже за то, что это — моя земля. Это земля моего отца моего деда… И — моих детей.

— Верно, мы любим отчину так, как любят родных людей, которых ведь не выбирают. — И Тебриз полез в свою кошницу — и у него оказалась припасенной тыква с хмельным питьем.

Кирилл, видно, изрядно устал в пути, сон сморил его. Задремал, привалясь к белому, гладкому и теплому валуну, и Тебриз, а когда очнулся, оцепенел от ужаса: прямо перед его глазами висел раздвоенный язык змеи! Сама же гадюка обвила кольцами руку Кирилла, которую тот во сне отбросил на плечо Тебризу.

Первым побуждением было ударить змею и вскочить с земли, но Тебриз вовремя одумался, вспомнив, что змеи сами не кусаются, если их не придавишь, не растревожишь, не преследуешь… Еще подумал с надеждой: не простой ли это полосатый уж? Стал, сильно скосив глаза, всматриваться: нет ли красновато-желтых пятнышек в форме мусульманского полумесяца на голове позади висков у этого гада ползучего? Не увидел — значит, змея! Подумал с запоздалым сожалением: «Надо было бы под деревом лечь… Мухи не выносят запах греческого ореха, и гады бы не полезли…»

У Тебриза окаменели скулы, затекли руки и ноги, но он лежал не шевелясь, даже стараясь реже моргать. И змея моргала редко, словно две слюдяные пластинки время от времени лениво заслоняли ее холодные с вертикальным разрезом зрачков глаза.

С неба слетело на лицо несколько капелек собирающегося дождя. «Да, надо бы нам под деревом лечь, а не у камней», — снова пожалел Тебриз.

Дождевые капли потревожили змею, она зашевелилась, раскрыла рот так широко, что и самой головы ее словно не стало, одна сплошная пасть с острыми, скошенными назад зубами. Тут же и Кирилл очнулся, пошевелил рукой и прижал хвост змеи к своему телу. Змея в мгновение ока развернулась и ткнулась квадратной чешуйчатой головой в шею Кириллу, который вскрикнул то ли от боли, то ли от испуга, вскочил на ноги. Тебриз почувствовал, как острые зубы змеи вонзились ему в большой палец левой руки. «Все же не уберегся», — только и успел подумать, сбросил на землю гадюку, стал остервенело давить ее каблуком сапога. Спохватился: надо же яд высосать, говорили бывалые люди, что если сразу, то и не опасно…

Недобитая змея, трудно извиваясь, уползла в расщелину камней. Тебриз, громко чавкая, обсасывал палец и сплевывал себе под ноги. Кирилл, казалось, еще не все понимал, стоял столбом, держась рукой за укушенное место. Проводив взглядом рябой змеиный хвост, сказал отрешенно:

— Вот и все… Неужто умрем, как умирают лошади да змеи с мухами?

— От зачатия века так было, — бормотал в ответ Тебриз, еще не понимая, высосал ли он уже яд из ранки, избежал ли смертельного отравления. — Эх, есть у византийцев, слыхал я, камень, который исцеляет от змеиного укуса, так и камень называется — змеиный. Надо растереть его в порошок и присыпать к ранке.

— Лучше нам с тобой иметь камень винного цвета.

— Аметист?

— Да, «непьяный»… Тогда бы нас не тронула змея, тверезых-то… И вот скажи же ты, как нарочно: я всегда возил с собой белую одежду — вдруг прямо завтра затрубит архангел и померкнет солнечный зрак, а нынче у меня ее и нет с собой!.. У змеи уж не было яда, когда она тебя хватанула, ты-то будешь еще бренную жизнь на этом свете вести. А мне — закрыть глазки да лечь на салазки… Сгоняй-ка в город, купи на базаре мне белую одежду и попа какого-никакого приведи.Исповедоваться хочу, мне много чего надо сказать тем, кто остается здесь. Да может, еще, слышь-ка, может, и камень этот греческий найдешь…

Тебриза не надо было долго уговаривать. Он махнул в седло Кирилловой лошади, которая уж отдохнула и набралась сил за это время, побежала резво и безнатужно.

Вернулся он, когда уже начало смеркаться. Полотняную белую одежду купил, а змеиного камня не продают. И попа не нашел, но заверил, что он хоть и как турецкий чернец одет, однако таинство покаяния по всему христианскому чину может соблюсти. Кирилл согласился видеть в Тебризе духовника, которому можно принести покаяние в грехах.

Ранка на шее у Кирилла уже начала кровоточить, появилась кровь также в носу и во рту, он испытывал озноб, тошноту и боль в животе. Но был в полном самообладании, даже как-то сосредоточился внутренне, собрался с мыслями.

Тебриз делал вид, что слушает внимательно, кивал в знак понимания и сочувствия головой, а сам предавался извечному размышлению о том, для чего же родится человек: для жизни или для смерти? Будет — нет ли загробное воздаяние, жизнь вечная?.. Благодать ли для души смерть телесная? Об этом узнать можно было бы только от тех, кто уже поселился на том свете, но пока еще никто не возвращался оттуда, чтобы рассказать. Самому, значит, придется когда-нибудь испытать. Куда денешься? Мысли эти вызывали печаль и жалость к себе в грубой душе Тебриза. Не хотелось ему помирать, хотя бы и существовала эта загробная жизнь, хотя и считал он себя сам человеком православным с тех пор, как поступил на секретную службу к великому князю московскому. Но он сразу же бросил свои рассуждения о бренности и насторожился, как охотничий пес хорошей выучки, едва расслышал слова умирающего:

— Спешил-то ведь я на встречу с московским князем, надеялся, что вместе с ним едет и владыка Киприан либо служка его Фотий. На словах хотел сказать и грамотку заготовил о том, что исполнил я повеление — помог перейти в лучший мир самозваному влыдыке…

— Митяю? — всполошился Тебриз.

Кирилл помолчал, трудно ворочая распухшим языком.

— Нет, Митяй своей смертью почил, не потребовалось ничьего злохитрства.

— А почему же Сергий знал, что не увидит он Царьграда?

— Сергий на то и чудотворец: как посмотрел на Митяя, так и понял, что он уж глядец на дубец, что не выдюжить ему многотрудного пути.

— А отчего же корабль встал с покойником, а погребли у латинян?

— Я был там, видел все: в Царьграде война шла, генуэзские корабли никого не пускали, вот и пришлось… Митяй тихо предал душу свою в руце Божии. А вот другой лицемерный владыка русский — Пимин, этот от смертоносного зелия пал, аз многогрешный отравою окормил его… Возьми-ка в суме переметной грамотку мою, на бумаге начертанную. Киприану либо Фотию… Только смотри, как бы на глаза княжеских подручных не попала…

Тебриз нетерпеливо рылся в кожаной потрепанной сумке, отбрасывал в сторону всякие вещицы, не нужные уже хозяину, уходящему в лучший мир, нащупал хрусткую бумажку. Поднес близко к глазам, прочитал: «Архимандрит переяславского Горицкого монастыря, ко убиению имея дерзновение, от сего же возмездие принял. Вершил Епифан Кореев».

После этого Тебриз уж вовсе нерадиво принимал предсмертную исповедь, снедало его нетерпение остаться одному с бесценной грамоткой. Он отчужденно, даже и с неприязнью смотрел на Кирилла, думал о том лишь, сколь скоро возьмет того небо. А Кирилла вдруг оставила сила духа, он воскликнул с болью:

— Страшно, страшно умирать!

— Страшно жить, не умирать.

— Нет, жить хочу, сердце мое жизни жаждет, а не смерти.

— Что смерть? Это наша служанка и рабыня.

Кирилл долго молчал, словно бы обдумывал увещевание нечаянного своего духовника. Смирился все же — перекрестился непослушной, вздрагивающей рукой и попросил кротко:

— Панихиду закажи. Пусть отслужит батюшка церковный помин по усопшему Епифанию.

— По какому-такому еще Епифанию? — Тебриз уж и раздражения в голосе не мог сдержать, так не терпелось ему расстаться навсегда с Кириллом.

— Это я и есть, это мое прозвание по крещению.

— А Кирилл кто?

— И Кирилл я… Кореевым сыном по-улишному меня звали, Епифанием в честь мученика святого, а Кириллом стал я, чтобы Епифания уберечь от сглазу, от всякого вреда… Мало ли на свете людей лихих…

Тебриз восхитился про себя: ну и ну, ловки эти русичи — по три прозвания имеют, и притом без всякой утайки, как бы это так и надо. Захотелось еще раз в грамотку заглянуть, подпись Епифания увидеть. Он словно забыл, что в Таврии смеркается не постепенно, а вдруг, словно кто-то одним движением накидывает черный покров. Не мог ничего разглядеть, поднес к самым глазам бумагу, а тут порыв ветра — раз — и подхватил грамотку!.. Она вмиг исчезла во тьме, будто сгорела!..

Тебриз застонал от горя. Не веря, не надеясь, сделал несколько шагов в том направлении, куда дул ветер. Подошел к грецкому ореху. Показалось, что-то белеется на его толстом стволе. Подошел, крадучись, боясь ошибиться или спугнуть — она, грамотка, прилепилась, бьется-трепещет, вот-вот вовсе улетит…

Отлепил ее трясущимися руками, торопливо сунул за пазуху.

Так с того вечера и хранилась у него на груди грамотка Епифания Кореева — бесценная вещь, не один яхонт черевчатый небось отвалит за нее великий князь московский Василий Дмитриевич.

9

Он не ошибся: вознаграждение даже и превысило ожидаемое. Но не мог знать он, что самым существенным и ценным в его доносе оказалось имя Епифания Кореева, который, оказывается, давно разыскивается в Москве.

— Тот ли это Епифаний, рязанец ли? — сомневался Василий.

Тебриз не говорил больше того, что знал:

— Да, он обмолвился, что бывал там.

Известно было, что, когда Мамай двинулся на Русь, Олег Рязанский сообщался и с ним, и с Ягайло литовским как раз через Епифания Кореева, ближнего своего боярина. Когда семь лет спустя Дмитрий Донской с помощью Сергия Радонежского заключил с Олегом «мир вечный» и отдал свою дочь Софью за князя Федора Ольговича, Епифаний, боясь мести москвичей, хотя, может быть, и не стоило ему бояться, исчез и все эти годы был в нетях. Теперь, если верить Тебризу, покончил он все свои земные помышления, Киприан, конечно же, давно уж не ждет его известий, и тем язвительнее будет для него рассказ Василия о происшедшем.

— Но полно, взяло ли Епифания небо? — допытывался Василий.

— Змея смертельно уязвила, — отвечал Тебриз и таращил правдивые свои глаза.

— Гадючий яд не всегда смертоносен.

— Взяло, взяло Епифания небо, и уязвлен он был двумя жалами. — И Тебриз потупил лохматую голову, из чего можно было догадаться, что ушел Епифаний в мир забвения не без его участия.

— Жалко… Заковать бы его в железа, а уж потом и расспросить; у него, надо думать, много тайн было. Вот хоть с тем же Олегом Рязанским: испугался он тогда, не успел или же не захотел с Мамаем соединяться?

Тебриз преданно вскинул на великого князя светлые свои глаза, жаждал бы новое поручение исполнить, заверил:

— Кабы знал я, то живенького его доставил бы.

Василий брезгливо и так, словно бы намеревался заткнуть рот Тебризу, взмахнул рукой и отвернулся.

От Волги до Солхата таврического Василий решил пройти тем же путем, каким шел Митяй, минуя Тану[168] и устье Дона, сразу на побережье моря Кафинского.

Степь старались пересечь поборзее: знал и Василий, и его попутчики, сколь трудно и опасно путешествие по здешней земле. Степь — это не просто неоглядное море песка с барханами и дюнами, это сплошной песок, который и во всей еде, и в питье, как бы прочно ни запечатано оно было, и у тебя в волосах, и в тебе самом — сплошная кругом пыль, пыль, пыль, и из-за этой сплошной пыли не разглядишь порой и того примечательного, что можно встретить в южнорусских степях.

Часто попадались и каменные бабы, такие же, возле которых останавливались они отдыхать тогда, семь лет назад, когда втроем бежали из сарайского плена. И сейчас стоял такой же, как в тот полдень, зной: небо лежало полинявшей серой тканью, остатки надломленных жаждой растений дымились и плавились в мареве, редкие птицы, вспугнутые пришельцами, взмывали в воздух и тут же и замедляли свой полет, стремясь скрыться хоть в какой-нибудь томящейся тени. Все живое ненавидело сейчас стоявшее на самом темени солнце как заклятого врага — так именно и выразился светлокожий северянин Максим, но Тебриз, которому тяготы пути были привычны и почти им не замечаемы, возразил:

— Солнце — оно, как Господь, тебя всегда видит, а на себя взглянуть не дает.

Василий дождался отставшего, угадывавшегося на горизонте лишь по огромным клубам пыли длинного своего обоза и повелел сделать остановку на дне неглубокой балки, сказав.

— Вот этак же, бывалоча, останавливались мы с Данилой да Дмитрием Михайловичем.

Тебриз опять не смолчал:

— Боброк, конечно, воевода знатный, боярин бывалый, однако в степи я бы тебе больше пригодился тогда. Мучились вы от жажды, а можно было бы облегчить свои страдания. — Он достал из седельной сумки желтовато-серые клубни какого-то растения. — Смотри: ятрышник.

— Ятрышник? — Василий попытался вспомнить, что значит это слово. — Кажется, «ятреба» по-вашему — «требуха»?

— Верно, утроба. А это салепы ятрышника, они на дальних переходах степнякам и пищей, и питьем служат: одного такого салепы хватает на день.

— Это кисельный корень, что ли? — заинтересовался Максим.

— Ятрышник, — ладил свое Тебриз.

— А цветочки его зовут кукушкиными слезками.

— Какие такие слезки?.. Кукушкины сапожки знаю, кукушкин лен тоже знаю…

— А это слезки, ими у нас девки на семик кумятся, еще его змеевиком зовут, в наших лесах ведь тоже змеи водятся…

— Не знаю, не знаю, — бурчал Тебриз. — Ятрышник знаю. Знаю, что одного корня его в степи на целый день хватает.

— Эка невидаль: тоже и любка ночная ничем не хуже. Корня этой фиалки тоже на сутки хватит человеку, если ни есть, ни пить нечего.

— Не знаю, не слыхал, — огорчался Тебриз.

Максим не отставал:

— Конечно, не знаешь ты… Ты же ведь татарин?

— И этого не знаю, может быть, и татарин.

— Почему — может быть?

— Потому что сам не знаю, кто я… Хотел бы знать, да не могу. Ногаем называли моего отца. А кто такие ногаи, знаешь ли ты? Это, может быть, и не татары, а русские, славяне? Ногаи — это те, кто в степях по эту сторону Камня обитали, были подданными Золотой Орды, но, как и русские, не хотели подчиниться, бунтовали — тут были беглые люди со всех мест. И кто был моим предком, пращуром, как вы говорите, не знаю. И может быть, говоря «Чур меня», мы с тобой обращаемся за помощью к одному прадедушке, а-а? Забавно, а-а? И крови, может быть, мы с тобой одной[169].

Максим слушал с недоверием, резко возразил:

— Нет, когда мы говорим «Чур меня», мы обращаемся к своему деду, твой же «чур» — это нечистая сила[170].

Тебриз не стал спорить, он вообще почему-то побаивался Максима, не мог спокойно принимать его насмешек и недоверия.

Стоянку решили устроить на берегу оврага. Была совсем недавно здесь речка, но вода ушла, на дне, покрытом влажной белесой рапой, осталось множество следов от копытцев приходивших на водопой сайгаков.

— Сайга ушла, а змеи остались, они и без воды обходятся. А змеи просто кишмя кишат тут! — Тебриз говорил это явно для одного Максима. Тот поинтересовался вяло:

— Змеи тонкие или толстые?

— Какая разница, важно, что ядовитые.

— Не бойся, — опять снасмешничал Максим, — змея два раза одного человека не кусает, а у нас кошма и войлок из бараньей шерсти есть — отпугивает всех гадов, и толстых, и тонких. А если появятся маленькие, со сверчка, фаланги, то их легко стряхнуть и раздавить.

— Все же лучше, когда никаких гадов нет.

— Ага, а они думают: хорошо, когда этих двуногих гадов нет поблизости… Сам же говорил, что они первыми не нападают.

— Это-то — да, их не трогай, и они не тронут.

Пока ставили шатры, пока раскладывали костерки из окоченевших веток тальника и карагача и грели в кувшинах воду, зной спал. Небо было еще белесым, синева лишь чуть-чуть загустела на восточном окоеме, а на небосводе стали появляться одна за другой звезды, словно бы провожая солнце в его преисподнюю, словно бы подглядывая за ним. А как только солнце скрылось за барханами окончательно, пала непроглядная тьма.

— Почитай, и вечера-то тут не бывает, сразу после дня идет ночь, — удивился Максим.

— Потому-то у нас нет черных лошадей, — оживился Тебриз. — Будешь ехать темной ночью на черной лошади, надо все время щупать рукой — тут ли она…

— Черных лошадей не бывает, вороными они называются… Если бы ты, Тебриз, побывал у нас в Великом Устюге весной, так удивился бы до страха велего: там вовсе ночь не падает, сполохи да зарницы играют от зари до зари, а то встанут столбы белые, мерцают так светло, что можно глаза человека видеть, знать: правду он говорит или пустословит.

— А я и в темноте вижу, что пустословишь ты… «Стол-бы-ы…»

Никто не стал разубеждать Тебриза, такие дивные вещи, вот как раз вроде полярного сияния, трудно по чужим рассказам представить себе, чтобы поверить в их существование, надо собственными глазами их увидать.

10

Весь путь от Москвы до Таврии Андрей и Пысой почти не попадались на глаза Василию, не слышно их было и не видно, но в Солхате приключилась с ними история.

Им все здесь было в диковину, многое было непонятно. Не знали они и того, что хоть и рядышком, в каких-то двадцати поприщах друг от друга, находятся Кафа и Солхат, но порядки там разные.

Уступив генуэзцам побережье полуострова, татары тем не менее старались держать крепости Кафу и Солдайю под постоянным прицелом, для чего построили между ними, посреди долины, город для своего наместника — Солхат, который называли еще Сурхатом и Сургатом. Постепенно татары научились смотреть на Кафу как на свою морскую пристань, а генуэзцы на Солхат как на продолжение своего торгового порта. Посредниками между ними выступало привилегированное кодло — люди богатые и жадные, практичные и зоркие на выгоду. Обогащались они благодаря посредничеству в торговле и, главным образом, купле-продаже рабов.

В Кафе во время краткой остановки Андрей с Пысоем пошли посмотреть диковинный южный город. Все было внове: бездонно-высокое синее небо, бездонно-глубокое темное море, скалистые лиловые берега вдоль бухты, замыкавшиеся сказочным нагромождением черных камней — Карадагом. В порту корабли немецкие и шведские — шнеки да бусы, турецкие каторги, греческие гребные сандалии, множество и неизвестно из каких краев приплывших барок и лодий, а над ними всеми несметное число сварливо кричащих белых витах — и таких, как на Москве-реке, и огромных, словно степные орлы. Кроме витах, непривычно было видеть белых воробьев и черных, как сажа, дроздов. Козе и той удивились — ярко-желтая, с зелеными глазами. И крепость сама, сложенная из тяжелых камней, с круглыми и квадратными башнями, зубчатыми стенами, была для русских путешественников невидалью: московский Кремль хоть и каменный тоже, однако белый и какой-то не воинственный, не враждебный, как эта крепость, нависшая над морем неприступно и вызывающе. Андрей с Пысоем даже заробели в ворота башен заходить, хотя никто не преграждал им путь, только с тонким писком перечеркивали темный проем стрижи, налепившие свои хатки на шероховатых стенах сводов. Земля под ногами бурая, а не черная, растут на ней лавры вместо ракит, виноград вместо хмеля, кипарис вместо осокоря. И яблоки с грушами тут уж поспели, а еще китайские купцы предлагают плоды невиданные — персидские яблоки да цитроны[171]. Люди здесь теми же делами занимаются, что и на Руси, трудятся в мастерских гончары, бондари, кузнецы, но есть работнички диковинные — опахальщики, омыватели ног, мусорщики.

А у двух эфиопов, у которых черными были даже губы и ладони рук, такое занятие: бить воловьими жилами людей, за что-то и кем-то приговоренных к наказанию.

— Как бы и нам такой правеж не устроили, — заробел Пысой.

— За что же?

— Мало ли…

Тут очень кстати появился Максим верхом на коне, велел возвращаться в лагерь.

Оказалось, что в Солхате Василия Дмитриевича встретили послы Тохтамыша и сообщили, что хан ждет великого князя московского в своей ставке на Великом Черном лугу, расположенном за Солхатом в глубине таврических степей.

— На Великом лугу Мамай встречался с Митяем, — сообщил Тебриз, обряженный под купца-сурожанина, чтобы не быть узнанным татарами.

Можно было бы проследовать вместе с тохтамышевыми послами без остановки сквозь город, но предстояло русским путешественникам разделиться: свите великого князя идти в глубь полуострова по степям, а малой группке духовных паломников, в которую входили и Андрей с Пысоем, двигаться вдоль подножия прибрежных гор к Солдайе, которую татары называли по-своему Судаком.

На росстани дорог возле дворца хана Батыя и караван-сарая сделали краткую остановку, чтобы потрапезовать перед расставанием вместе. Но Андрей, снедаемый любопытством, решил воспользоваться и этой остановкой, чтобы посмотреть город, и опять сманил с собой Пысоя.

Посмотреть-то, конечно, здесь было что.

Солхат первоначально являлся постоянной ставкой наместника ордынского хана, а затем у подножия его дворца и подле жилищ его приближенных и начал постепенно строиться и расти этот самый крупный в Таврии город. Центр его, где первоначально была ханская ставка, оставался и сейчас свободным от застроек, там сберегалась как бы запасная пустошь для будущих временных шатровых поселений. Караван-сарай представлял собой большое пятиугольное здание с башенными пристройками, с деревянными галереями, многочисленными клетями, так что в этом постоялом дворе размещалось постоянно несколько сот приезжих купцов, служек, монахов. Поблизости была восхитившая Андрея своей красотой и великолепием мечеть хана Узбека. О ней Андрей много слышал, знал, что возводили ее зодчие, художники, мастера разных дел из городов Средней Азии, Китая, Кавказа. Много знатных дворцов, мавзолеев, усыпальниц, мечетей построили они, но в эту вложили весь свой дар — во славу Богу и как назидание ныне живущим и потомкам о богатстве и могуществе хана Золотой Орды. Андрею интересно было решительно все. и сама стена из пористого туфа, и окна из гладкого тесаного камня, и михраба — молитвенная ниша Удивляла своими размерами и медресе. Это было квадратное каменное строение с внутренним открытым двором, вокруг которого со всех сторон располагались кельи с узкими, как бойницы, окнами Андрей с завистью подумал, что в этой мусульманской школе, готовящей служителей культа, учителей, придворных, служащих, толмачей, занимается одновременно учеников больше, чем во всех самых крупных русских монастырях, больше даже, чем в Григорьевском затворе. Пысоя заинтересовала и рассмешила игра, которой забавлялись ученики медресе: называлась она чехарды и заключалась в том, что часть ребят становилась друг за другом, согнувшись, составляя таким образом мост, а другие по очереди разбегаются и, оттолкнувшись от земли ногами и опершись ладонями о поясницу крайнего согнувшегося игрока, должны перепрыгнуть через всех, сесть на спину переднему, а не сумевший это сделать становится сам в конец моста.

— Приеду в Москву, всех чернецов научу! — принял решение Пысой, но Андрей строго его одернул и повел смотреть мечеть Бебарса, на постройку которой, как рассказывал еще в Москве Епифаний, египетский султан Эль-Мелик ан-Насир Бебарс дал две тысячи динаров. Где-то еще должна быть и Мюск-Джами (Мускусная мечеть), при постройке которой, опять же по рассказам Епифания, в раствор извести добавлялось драгоценное благовоние — мускус.

Но ни той, ни другой мечети они не увидели. На пути встретился им рынок — не простой рынок, невольничий, никогда и нигде ими доселе не виданный. Слыхом слыхали, что есть на свете рабьи базары, где человека можно купить, как курицу, а собственными очами зрели впервые.

Пленники были в основном темнокожие, из разных стран собранные, изможденные, тощие и слабые, так что покупателей на них, видно, не находилось. Было больно видеть в их глазах застарелую тоску, безнадежность.

Андрей с Пысоем, поддернув полы длинных ряс, торопливо пошли мимо, но Пысой вдруг словно споткнулся. Андрей проследил за его взглядом, сам обмер: под дощаным навесом в углу стояли почти голые молодые рабыни, у этих в глазах обреченности не было, они смотрели с надеждой, даже и зазывно.

— Пойдем, чего встал! — громко сказал Андрей, и тут же на его слова отозвалось с другого угла рынка сразу несколько голосов:

— Русичи!

— Наши!

— Свои!

— Московляне!

И поднялся сплошной вой и плач, так что слов уже было не разобрать.

Тут же к Андрею с Пысоем подошли и работорговцы — двое из кодла. Оказалось, что русских продается двенадцать человек, все они из одного села, которое находится возле Ельца на Рязанщине и называется Туга. Андрей с Пысоем, не сговариваясь, полезли в свои подорожные сумки за серебром Оказалось, что его хватит, чтобы выкупить лишь одного старика. Пысой, конфузясь, сказал, что деньги-то у них и еще есть, только не с собой.

Торговцы, как видно, хорошо осведомленные о том, что за иноки перед ними, не спрашивая согласия, повели всех русских пленников прямо к караван-сараю, где остановился обоз великого князя.

Василию Дмитриевичу ничего не оставалось, как выручить из плена своих соплеменников. Тебриз, хорошо знавший повадки кодла, стал ожесточенно торговаться и не позволил обмануть своего хозяина.

Теперь оказавшимся по разным причинам на чужбине русским предстояло двигаться уже тремя разными путями. Василий хотел сначала вместе с освобожденными пленниками отправить в Москву и Тебриза, которому в ханской ставке показываться было небезопасно, но потом подумал, что Андрей с Пысоем нуждаются в покровительстве еще больше.

— Вернемся в Москву, я отработаю и эти деньги, и те, что еще потрачу, — обещал Андрей. И Пысой заверил, что будет на строительстве храмов в Москве и плотником, и каменщиком. А еще и изографом, если сумеет, будет подручным у Андрея, краски будет творить и растирать.

— Смотрите, уговор дороже денег! — очень серьезно, даже грозно ответил Василий Дмитриевич, и Андрей впервые подумал, что великий князь не такой уж добрячок, каким все время прикидывается.

Тебриз, получивший свою мзду за выкуп пленников и рассчитывавший, что и еще какая-то толика серебра может еще прилипнуть к его рукам, сказал:

— Я поеду с монахами в Судак, но уже не сурожанином, а татарским купцом.

— Боишься, что истинные гости-сурожане тебя распознают?

— Не только поэтому. Татарский купец может здесь находиться сколько хочет, может и закупать товар, и продавать, а сурожанину по Кафскому уставу разрешено быть лишь несколько дней и одни лишь закупки делать.

— А ты, стало быть, решил не только куплей, но и продажей поживиться? — не удержался от язвительного вопроса Максим. — Что же за товар у тебя? И что почем?

— Пока нет у меня товара, но, может, и появится. Это как великий князь решит.

Василий велел Максиму выдать из имеющихся в обозе запасов несколько выделанных кож, штуку холста и рыбьего зуба. Тебриз облобызал великому князю руку, припав на колено, а затем нахально попросил еще фландрского или английского сукна.

Василий даже и не ответил, только зло сверкнул глазами и жестом руки велел Тебризу идти прочь. Максим остался доволен таким оборотом дела, а Андрей снова с тревогой подумал, что либо он ошибался в оценке характера и нрава Василия Дмитриевича, либо тот сильно изменился с той поры, как они в потешной палате да повалуше говорили об Авеле да о буквицах, нарисованных в книге неведомым новгородским художником.

11

Сообщение Тебриза о том, что именно на Великом лугу Мамай встречался с Митяем, который через несколько дней после этого отдал душу Богу, внесло некую безотчетную опаску в сердце Василия, хотя он и понимал, что связи тут никакой нет и быть не может. О встрече с Тохтамышем думал он постоянно, но когда она стала уж совсем близкой, то и ожидание ее стало обостреннее.

Идя на встречу с ханом Орды, он знал твердо, что не имеет права поддаваться настроению, не может действовать по влечению сердца, но должен постоянно сообразовываться с обстоятельствами — где-то умом хорошенько раскинуть, изворотливость да находчивость явить, а где-то схитрить, а то и вовсе в притворство впасть. Надо уметь и выжидать, и терпеть, а коли дело до свары дойдет, то и в нее вступить, не теряя расчета. И конечно же, в нужный момент и твердость да силу свои надо показать.

Солхат располагался у подножия большой горы Агармыш, а в начавшейся затем степи встречались время от времени ровные курганы, иные из которых поражали своей шириной и высотой. Растительность была бедна повсеместно, потому трудно было определить: которые курганы древние — таврские да скифские, а которые насыпаны недавно.

Про один из курганов, едва ли не самый большой, Тохтамышев посол сказал:

— Здесь Мамай зарыт.

— Вот, значит, куда «отскочи поганый Мамай серым волком от своея дружины…», вот куда «притече»! — весело откликнулся Максим, наизусть повторяя слова из хорошо знаемой всеми москвичами «Задонщины». — «И молвяще ему фрязове: — Чему ты, поганый Мамай, посягаешь на Русскую землю? Нешто тебя князи русские гораздо подчивали, ни князей с тобой нет, ни воевод? Нешто гораздо упилися на поле Куликове на траве ковыли».

Встреча с курганом Мамая, бежавшего сюда после разгрома на Куликовом поле и в том же году нашедшего здесь насильственную смерть от рук генуэзцев, показалась Василию доброй приметой, во всяком случае, почему-то сразу исчезла гнездившаяся в сердце неуверенность, и Максим, умевший точно угадывать настроение и ход мыслей своего государя, сказал:

— У нас дома свой Великий луг, да притом не Черный…

При этих словах боярина не только Василию, но и всем, слышавшим их, вспомнились сразу родные замоскворецкие луга с их бескрайним разнотравьем и медовым воздухом, настоянным на подмареннике да таволге, на клевере да доннике. И потянуло домой тем сильнее, чем ближе ставка Тохтамыша. Что там ни говори, но приезд к хану Золотой Орды порой опасен и всегда унизителен. Не мог знать Василий Дмитриевич, что его нынче встретят в Орде так, как ни одного еще русского князя не встречали[172], и того не мог ведать, что никогда уж ему больше не придется приезжать к хану на поклон, хоть и процарствует он на Руси слишком долго, как никто ни из предшественников его, ни из преемников[173]. А о том, что нынешнее величие и могущество Тохтамыша уж закатные, последние в его жизни, мог прозревать лишь в тайных домыслах своих. Три года ордынского плена научили его многому, сделали зорким, приглядчивым, умеющим видеть за показной улыбкой вельмож и визирей злобу и лед на сердце, а за пугающей свирепостью эмиров и ханов утаиваемую слабость, осторожность мелкий расчет.

Степь кажется впервые попавшему сюда пустынной и скучной. Ковыль да полынь, полынь да ковыль — такой видит степь Максим, не зная, что есть дни весной — майские дни предлетья, когда степь укрывается нарядным ковром тюльпанов, а на берегах напоенных подснежкой речушек благоухают белокипенные цветы степной вишни, ракитника. Прекрасна в тот час своей жизни степь, но и это лишь поверхностное впечатление о ней. Кто бывал в ней не раз, и бывал подолгу, тот видит не только полынь да ковыль в знойную пору я не одни только тюльпаны в майскую благодать, есть в степи затаенная красота в любое время года, надо только уметь видеть ее. Вот хоть сейчас. Нестерпимым кажется зной, выжигает все дотла немилосердное солнце, однако стоит лишь присмотреться и заметишь — подрумянились на солнце стебли тамариска, тянутся вверх, жить собираясь долго, морковник, кермек, или перекати-поле, много других трав в расцвете сил, в страстной жажде жизни. Но надо не просто побывать, а пожить в степи, прочувствовать ее, чтобы уметь угадать и большую ее тайну: видимый ее — нынешний расцвет — это предвестие скорой и окончательной гибели. Надломленные долгим зноем травы, перед тем как совершенно засохнуть, вдруг начинают буйно цвести, едва-едва поднявшись над землей в самую зенитную пору засухи. Природа словно бы пытается возместить обреченность трав прощальным цветением, которое дает остатнюю возможность сохраниться от вырождения, продолжить род. Василию была понятна и видимая страстность летней степи, и противоестественность этого творения в пору, когда все живое обречено умирать.

На Великом Черном лугу татары обычно собирались на летовку, готовясь к дальним походам, которые совершали либо осенью, когда и лошади в теле, и дороги в лесах понадежнее, либо даже зимой, когда замерзнут реки и замостятся болота. Но сейчас Тохтамыш пришел сюда с иной задачей, здесь он объявил сбор своим полкам, чтобы идти войной немедленно, не дожидаясь конца лета. Не в Залесскую землю он собирался. В далеком Самарканде восседал непримиримый враг его — надменный Хромец, величающий себя Прибежищем веры, Щитом ислама, Колчаном Божьего гнева, Мечом справедливости. Тохтамыш так безоглядно верил в свою скорую и конечную победу над Тимуром, что велел именовать себя Повелителем мира, еще не вступив в стремя. Звездословы и звездочеты находили благоприятным для него сочетания небесных светил, муллы обещали помощь Аллаха, мурзы восхищались его мудростью, темники не сомневались в его умении победоносно водить полки.

Войсковой стан на Великом Черном лугу располагался по установленному еще со времен Чингисхана и хорошо знакомому Василию порядку. Каждая десятка воинов имела свою юрту. Войсковая сотня состояла из десяти юрт, ставившихся кругом, в центре которого находился сотник, и об этом оповещало знамя с его тамгой. Шатер тысячника располагался в центре десяти кругов, каждый из которых состоял из десяти юрт. Во главе тысячи стоял эмир, у него знамя иное — на древке полумесяц, под которым вьется красный конский хвост. Возле голубой, расшитой золотом юрты водружено зеленое знамя священной войны — знамя пророка Мухаммеда, здесь ставка самого хана.

Стан жил своей обычной жизнью: воины готовились к походу, чиня одежду, оттачивая сабли и наконечники стрел, возле каждой юрты горели костры, слышалось ржание лошадей, звяканье железа, гортанные возгласы татар. Немало было и разного рода нашельцев. Посреди поставленных кругом вплотную друг к другу кибиток и повозок приехавшие из Кафы генуэзцы показывали «пляску осы»[174]. Чуть поодаль светлокожий канатоходец удивлял искусством ходить по высоко над землей натянутой проволоке. Фокусник глотал живых змей и выпускал из рукава голубей и кур. Там и здесь пророчествовали колдуны, всячески зазывали к своим лоткам заморские купцы. Но вдруг раздался все звуки перекрывающий рык боевой трубы — и стан враз смолк.

— Идет хан Тохтамыш! — выкрикивали вестовщики на полном скаку своих разгоряченных коней.

При этом сообщении многие сидевшие возле ближних юрт от страха или почтения повалились на землю, канатоходец сорвался с проволоки. Один старый араб, как видно, глухой и не слышавший предостережения, остался в прежней позе. В руках у него была хлебная лепешка, он откусил от нее и начал жевать с усилием, сосредоточенно. Рядом стояла его лошадь, тоже старая, мосластая и тоже трудно жевавшая кусок той же лепешки. Вооруженные всадники налетели на них, словно смерч, смели прочь, и после них осталась валяться в пыли лишь обкусанная и раздавленная копытом хлебная лепешка.

Тохтамыш шел в сопровождении охраны и большой свиты вельмож. Посол, встречавший Василия в Солхате, что-то коротко выдохнул из себя и повалился к ногам хана, целуя его золотые сандалии.

Василий очень хорошо помнил то унижение, которое он пережил, когда впервые встречался с Тохтамышем в Сарае. Он тогда опустился на колени, а про себя повторял молитву Пресвятой Богородице. А когда в одно из следующих посещений ханского дворца увидел знакомую вещь — сковородку с золотой рукояткой, которую татары украли, видно, из Кремля во время нашествия, то стал спасаться от унижений тем, что тайно надсмехался над Тохтамышем, повторяя про себя: «Отдай мамину сковородку!»

Сейчас поступить так же, прибегать к детским хитростям ему не хотелось, но и другого выхода он не находил, решил уж принять почтительную позу, склонил голову, как услышал:

— О-о, тарагой канязь Василий!..

Разноземельные послы сообщат потом своим государям, что великий князь московский был принят в ставке хана с удивительной ласковостью, не как улусник, а как желанный гость. Но сам Василий Дмитриевич нимало не обольщался на этот счет, слишком хорошо понимая, что ласковость эта показная, гостеприимство ложное, а сказанные слова не более чем вожеватая фраза, за которой может скрываться все, вплоть до вероломства, однако сделал вид, что принял ее за чистую монету. А следом за этой фразой полился целый поток слов. Василий был знаком с восточной велеречивостью по прежним встречам с тем же Тохтамышем, не удивлялся диким на наш слух сравнениям, но сейчас хан Орды превзошел сам себя: речь его была столь пышной и затейливой, сравнения и возвеличивания переплетались столь туго, что ничего уже и не было, кроме сладкозвучия.

«Видно, дары мои пришлись по сердцу и хану, и ханским женкам, и эмирам с нойонами» — это первое, что подумал Василий и порадовался своему решению послать из Солхата с упреждением обоз, в котором заключалось не все, конечно же, богатство и не вся краса Москвы, как случалось это некогда, в особо тяжкие для Руси времена, однако все же преизрядное сокровище — меха соболиные и куньи, бобровые и песцовые, оружие из харалужной стали да с многоценными каменьями, утварь золотая да серебряная, конская справа, лучшими умельцами Москвы изготовленная. И знал — не мог не знать — Тохтамыш о том, что в обозе еще не все дары, что Василий отдельно везет серебро, переплавленное в деньги, а также и в слитках. И как нельзя кстати это серебро: много оружия предстояло еще закупить для предстоящего похода за Волгу, к пустыням Северной Азии, куда Тимур уже двинул свои войска от морей Аральского и Каспийского.

В тот же день Тохтамыш принял Василия в своей юрте, и эту поспешность тоже отметили и по-своему истолковали посланники европейских и восточных стран.

Теперь Тохтамыш не столь велеречиво говорил, но все равно цветасто, не всегда понятно. Василий скоро приноровился перекладывать в уме его речь на удобопонятную.

— Не узнать тебя, канязь, — радушно, словно родню, принимал Василия хан, — Был отрок, когда бежал от меня, а нынче — как это вы говорите? — за-ма-терел… Как волк матерый стал!

Похвала показалась Василию двусмысленной, он расслышал первые недобрые намеки. Отметил, что и хана не узнать — сутул и плешив стал, и сказал с совершенным простодушием:

— Нет, где мне соваться в волки с песьим хвостом…

Тохтамыш озадаченно помолчал, вытянув голову, отчего показался Василию похожим на грифа что питается падалью.

— Однако хвост-то у тебя погуще моего, — хан потрепал редкие волосики своей рыжей с проседью бороденки.

— Густ, да короток, — ответил Василий и тут же вспомнил присказку многомудрого Кошки: — У кого борода лопатой, а у кого заступом растет.

— Это ведь твой боярин так говаривал? — памятливым оказался старик Тохтамыш. — Что это нет его с тобой?

— Старым-старешенек стал. В молодости охотою, а в старости перхотою…

— Сын его Иван где?

И в этом вопросе чудилась опасность, Василий поостерегся:

— Старый Федор Кошка, да весел, а Иван Кошкин молод, да угрюм, повелел я ему в обратный путь оглобли завернуть.

Ответ, кажется, понравился Тохтамышу, но он какую-то свою линию продолжал:

— Если не согнулся, когда был прутиком, не согнется, когда станет палкой… Отчего замкнулся, как колчан после боя?

— Извиняй, повелитель, не свычно мне твое мудрое говорение… Я, прежде чем ответить, думаю, как твои слова на понятный мне язык перетолмачить.

Тохтамыш выслушал бесстрастно, даже как бы с некоторой опаской. Произнес раздумчиво:

— А у вас, русичей, речь пряма, а помыслы курчавы, как шерсть молодого барашка… Почему я о прутике говорю?.. Из прутика палка может получиться, а может и плетка. Заметил, что другой мой слуга тебя встречал?

— Да, царевич Улан меня в Солхате нашел.

— Чего же не спросишь, где прежний, Шиахмат, который тебя на великий стол по моему велению сажал?

— Где же он? — Василию и в самом деле было интересно узнать, а разговор вступал вроде бы в безопасную стезю.

— Нету твоего Шиахмата. Как вернулся из Москвы, так словно ты подменил его: из прутика в плетку превратился, зачванился сверх меры. Я тогда послал его в Мекку. А там — ты-то, наверное, это знаешь — слово «шахмат» крамольное, там все играющие в эту игру на клетчатой доске считаются потрясателями основ и сеятелями смуты, потому что «шахмат» значит «владыка умер». Доложился мой посол, а тамошний владыка повелел ему тут же голову снять. Вот ведь как плохо не знать порядков в той стране, куда приезжаешь.

Василий знал порядки в Орде, уже принял решение — сказал сразу уже:

— Дозволь, повелитель, поднести тебе заветную вещь, кою Федор Андреевич Кошка, который интересовал тебя, изготовил по моему заказу?

Тохтамыш, разумеется, дозволил. Максим проворно принес в юрту большой расписной сундучок. Василий достал из него тяжелый кубок и протянул хану. Тот сразу оценил подарок, был рад ему и не скрывал радости. Кубок был серебряный, золоченый, с кровлею на высоком стоянце. По кубку и по стоянцу устроены короткие ложечки, под пузом у кубка стоит у дерева лучник, метко стреляющий в лань. По кровле и по стоянцу спускаются белые травки с цветочками так, что можно прочитать. «Султан Тохтамыш, да продлится царство твое».

— Деньга, в твою честь битая, в кадях запечатана… Поболее захватили, прослышав, что в дальний поход ты собираешься.

Рассмотрев кубок и кивком головы одобрив последние слова Василия, хан велел виночерпию налить в серебряные чаши кумысу, одну из них поднес гостю, держа ее в обеих руках.

— Не побрезгуешь «черным молоком»?

— Благодарствую! — Василий принял чашу также двумя руками, помнил: все у татар может быть притворством, но чаша с кумысом в двух руках — это то, что у русских называется душа нараспашку.

После ядреного кумыса, который был хмельным и чуть заметно ударил сразу же в голову, разговор пошел совсем иным. Тохтамыш отстегнул пояс из золотых с чеканкой пластин, кинул его на руки стоявшего у входа в юрту челядинина. Затем сбросил с плеч темно-зеленый халат из тяжелого крученого шелка и, оставшись в светло-синем одеянии, в каком у монголов принято встречать истинно дорогих гостей, повернулся к Василию с лицом явно непритворным. не заметно было в глазах у него ни надменности, ни настороженности, ни враждебности, ни тайных помыслов.

— Мы по пути из Солхата мимо высокого кургана проезжали и твой посол сказал, что в нем зарыт Мамай. Верно? — не из праздного любопытства спрашивал Василий, и Тохтамыш это понимал.

— Он был выскочка, этот темник, возомнивший себя ханом-чингизидом. Поделом ему русичи побоище учинили. Я потом добил его, а к отцу твоему послов своих с дарами направил, потому как люб мне был Дмитрий Иванович. Сколь надменны все воители и короли в Европе, сколь тщеславны они, приписывая себе даже те успехи, к которым не имели никакого касательства, столь отец твой нимало к личной славе не стремился, вышел на бой в кольчуге простого воя!.. Ты ведь знаешь с моих слов, как я ценил канязя Дмитрия еще и при жизни его.

— Да, я помню. И вспоминаю. И горд знать, что не только друзья, но и супротивники отдавали моему отцу должное.

— Победа Дмитрия на поле Куликовом сгубила Мамая, но она ничего не изменила в наших отношениях, не правда ли?

— Правда-то, может быть, и правда, но для каждого русского, как и для каждого ордынца, тот день побоища стал как бы неким важным знамением и по наше время, не так ли? — Василий говорил мягко, дружелюбно, даже вкрадчиво, но, опасаясь сделать шаг в ложном направлении, внимательно следил за реакцией Тохтамыша на свои слова. Тот, чуть поразмыслив, согласился:

— Пожалуй… Даже в моей памяти тот день отложился. Но только без ярлыка моего по-прежнему русский канязь — не канязь.

— Нынче один твой ярлык на Руси мало уж что значит. — Как ни остерегался Василий, но все же не сдержал горячности, обнаружил истинный ход своих мыслей, чем едва не упустил плоды своей предыдущей тонкой игры. Вовремя сумел поправиться: — Дашь ты мне ярлык, к примеру, на Нижний Новгород, а к нему еще послов и воевод твоих надо, чтобы Борис Константинович смирился.

— Ловок же ты, канязь Василий, — произнес Тохтамыш как-то невесело, и не понять было, что он имеет в виду под ловкостью — нарочитую смену разговора или умело вставленное словцо о Нижнем Новгороде. Тут же и к прежнему разговору вернулся: — Вот видишь, стало теперь Москве еще труднее справляться со своими. Борис Городецкий из потомков Ярослава Второго за ярлыком все приходил ко мне. Новгородцы от суда твоего хотят отложиться. Рязань, Тверь, Смоленск, Киев — это все ведь не друзья твои… Так что ничего вы на Куликовом поле не выиграли, осталась только память одна, «Задонщина» какая-то…

— Нет, повелитель, нет. Хотя память о делах пращуров наших для Руси дело не последнее, но не только в ней дело. После «Задонщины» спор о том, кто в Залесских землях главный, решен совершенно и навсегда. Вот дал ты ярлык Борису Константиновичу, а новгородские ушкуйники не только его Нижний грабят, но и твои города — Жукотин, Булгар, Казань…

Тохматыш озадаченно покрутил плешивой головой, ничего не сказал, велел виночерпию наполнить чаши кумысом из бурдюка и подавать угощения. Василий сидел на ковре, как и хозяин, подогнув под себя ноги, брал руками из котла плававшие в жире куски баранины, не отказался и от сильно хмельной белой архи, которую виночерпий наливал из деревянного бочонка.

Во время еды обменивались малозначащими словами, и при этом каждый что-то важное обдумывал, готовясь к разговору новому и серьезному. Начал его Тохтамыш, и начал опять с Дмитрия Донского:

— Да, люб мне твой отец, его всепостигающая мудрость была прямой и острой, как русский меч. Помнишь, родился у тебя братКонстантин?

— Как же! За три дня до кончины батюшки.

— За три, однако успел Дмитрий крестников Константину назначить. Это кто был?

— Я.

— Верно, ты. Но с женской стороны?

— Марья Тысяцкая.

— Вот! Случайно ли? Ведь Мария была вдовой Василия Тысяцкого, который вместе с Никоматом Сурожанином бежал из Москвы в Тверь, а потом к нам в Сарай за ярлыком для тверского князя.

— Переветник был поделом наказан.

— Да, смертью казнил Дмитрий его, не побоялся нашего гнева, однако через шесть лет как бы породнился с Тысяцкими… Ведь в крестные своему сыну взять — это у вас как бы вторую мать иметь, верно? И при этом Дмитрий успел до смерти своей сообщить мне через моего посла о примирении… Видишь, как не просто все. Постигая мудрость меж-державных связей, вникай в тайны их неожиданных поворотов.

— А скажи, почему не казнил ты меня, как собирался после моего неудачного побега и тайного свидания с вельможей твоего заклятого врага Тимура?

— Помню, я собрался завернуть тебя в ковер и бросить в Волгу.

— Пожалел?

Тохтамыш рассмеялся:

— Царь не должен знать таких слов. Просто нужен был ты мне. Донесли мне, что в том году Дмитрий и двоюродник его Серпуховской заключили соглашение с князьями Ягайло, Скиргайло и Корибутом, которые «грамоту докончали и целовали крест великому князю Дмитрию Ивановичу и брату его князю Володимиру Ондреевичу и их детям лета 6892 года»… Видишь: не Дмитрий московский литовским князьям крест целовал, а они ему — обязались принять православную веру…

— Если бы тот уговор был исполнен…

— То не разговаривали бы мы сейчас с тобой. Съели бы тебя волжские раки да рыбы. Да и моя судьба неведомо как бы сложилась. Слава Аллаху, Ягайло сумел сделать верный выбор: он женился не на твоей сестре, как того хотел Дмитрий, а на польской королеве Ядвиге. Выполни он договор с Москвой, стал бы на Руси вторым лишь лицом, а так в Польше и Литве — первый! А самое главное — он сам-один, как и ты, великий князь Руси, как и Витовт, великий князь литовский.

Василий отлично понимал, почему с таким торжеством рассказывает о прошедшем Тохтамыш: ему удалась обычная ордынская политика по разобщению противоборствующих ему сил — в Литве да Польше он действует так же, как в Новгороде, Твери, Смоленске, Нижнем… Но понимает ли он, что все равно связи Москвы с литовскими землями значительно более жизненные и прочные, чем это может казаться?

Тохтамыш, словно угадал молчаливый вопрос собеседника, сказал:

— Рад я, что породнился ты с Витовтом, мне теперь спокойнее за русские земли.

И второй раз Василий не сдержал своей юности и не смог скрыть досаду:

— Так что же, значит, это ты решил, чьей женой стать надо было моей сестре Софье — Ягайлы или рязанского князя Федора Ольговича?

Тохтамыш самодовольно ухмыльнулся:

— Мне надо было тогда как-то уравновесить польско-литовскую унию… Помнишь, мы тогда отпустили из плена Александра тверского, Родослава рязанского… Да и тебе второй побег удался…

— Хочешь сказать, что нарочно меня отпустил?

— Нет, не скажу так, не нарочно. Однако не столь строго тебя содержать стали, помнишь? На охоту тебя отпускали, отлучался ты и в степь, и на Волгу, по Сараю шнырял, как по Москве.

Василию было очень хорошо известно, как тогда раздосадовал Тохтамыша его побег, он даже повелел казнить татарского охранника, который не устерег пленников. Сейчас он просто кичится, а это уж не от силы… Сразу стало спокойнее на душе, Василий сумел даже искусно притвориться, подыграть ему и выведать важные сведения.

— Удивлялись мы в Москве: Митяй, друг великого князя московского, тяжким путем шел и погиб безвременно, а Дионисий Суздальский, ставленник нижегородцев, по твоей земле как по отчей ходит.

— С Дионисием Суздальским я посылал в Царьград царевича своего. Патриарх меня послушался лучше, чем великого князя Дмитрия, выдвинул Дионисия на пост митрополита всея Руси. А зачем мне это надо было, как думаешь?

— Для того же, для чего дал ярлык Борису Константиновичу.

— О-о, ты не просто ловок, ты умен, канязь! Ты по праву будешь владеть Нижним Новгородом со всеми его городами и весями.

— Борис Константинович был у тебя прошлым летом, а Ягайло днесь…

— О-о, да ты не просто умен, ты — опасен! Откуда прознал? Ягайло заслужил ярлык на Волынь, Подолию и другие русские земли. Перед Куликовской битвой он от своего имени и от имени рязанского князя предлагал Мамаю: а мы княжество Московское разделим себе надвое, часть к Вильне, часть к Рязани, и даст нам царь ярлыки. Но опоздал он на Куликово поле, зато, когда Дмитрий возвращался с Дона, смело и решительно ударил по его войску.

Василий слушал с видом полного простодушия, на который горазды так москвитяне со времен Калиты, но упоенный своим величием Тохтамыш не мог разглядеть в его глазах лукавства и скрытой насмешки. Да, хоть и во многое посвящен хан Золотой Орды, однако же еще больше тонкостей русской политики для него за семью печатями. Верно, что шел Ягайло на встречу с Мамаем, только «опоздал-то» на сутки от страха перед Москвой. Август Краковяк прознал, что со слов Ягайло немецкие хронисты записали, будто ударил он по войскам Дмитрия Донского — так хотелось ему понравиться одновременно и крестоносцам, и Тохтамышу. Но Василию доподлинно известно, что не только «ударить» не мог он, но даже того опасался, как бы его Собственные полки не выступили не за Мамая, а против него, потому что шли под его знаменем воины из русских православных земель. Но конечно же, ничего не стал Василий выкладывать Тохтамышу, кротко внимал его велеречивости, умело подвел к тому, чтобы в ярлыке были названы, кроме Нижнего Новгорода, еще Городец, Мещерский городок[175], Таруса и Муром. Тохтамыш согласился на это, но не сразу, а покочевряжившись и напомнив, что Таруса и Муром николи не принадлежали роду Мономахову, были всегда уделом черниговских князей.

Василий осторожно возразил — сказал, что оба города давно к Москве прислоняются, напомнил, что тарусский князь, служа Москве, погиб на Куликовом поле. А еще и тоненький намек позволил себе сделать Василий, порассуждав, как это важно быть уверенным в своих соседях, как может, например, быть уверенным в московском князе Тохтамыш, собирающийся совершить победоносный поход за Волгу и Яик.

Не осталось, кажется, никакой неясности, и Тохтамыш закончил разговор так:

— Люб ты мне, канязь Василий, верю, что ты ко мне относишься не как данник, а как друг и союзник. И ты умно сказал, что один ярлык на Руси нынче мало уж что значит, потому пошлю я с тобой царевича Улана, он объявит мою волю нижегородцам и, если надо будет, власть применит. — Тохтамыш посмотрел на потолок юрты, проследил взглядом, куда падает солнечный луч сквозь круглое отверстие в кровле. — Однако, Василий, долго мы с тобой кумысничали, час зайца уже, а пришел ты ко мне, когда была мышь[176].

Царевичу Улану Тохтамыш дал все указания по делам присоединения нижегородской земли к Москве, а также поручил ему доставить на двор великого князя московского ответные подношения, которые заключались тоже в целом обозе, — они не шли, конечно же, по ценности ни в какое сравнение с полученными, хотя и были названы «дарами вельми» и в русских летописях, и в иностранных хрониках.

Тохтамыш считал приезд к нему Василия большой своей победой, однако и великому князю московскому стыдиться было нечего.

12

Весть о том, что великий князь был принят в Орде «с великой честью, многою любовью, с верой и смирением», гонцы принесли в Москву, а глашатаи объявили повсеместно задолго до прибытия Василия. И в Нижнем Новгороде скоро стало известно о новом ярлыке Тохтамыша, однако новость эта обнародована не была, осталась тайной одного лишь Василия Румянцева, главного боярина нижегородского князя.

В ожидании ответного известия от него Василий Дмитриевич сделал остановку в Коломне, раздумывая: идти ли сразу в Нижний Новгород или поостеречься, выждать момент.

Коломна была городком небольшим, но важным, много значащим в текущей жизни Руси. Двести лет назад принадлежала она Рязанскому княжеству, затем захватил ее Данила, младший сын Александра Невского, и с той поры владели ею владимирские князья. Дмитрий Донской, чтобы избавиться от всяких притязаний на нее Олега Рязанского и нижегородских князей, именно в Коломне, а не во Владимире или Москве устроил свою свадьбу.

Прибыв в Коломну, Василий первую службу отстоял в церкви Воскресенья[177], в которой двадцать шесть лет тому назад венчались его родители.

Епископ Григорий сводил великого князя и в собор Успенья Богородицы[178], который заложил десять лет тому назад Дмитрий Иванович в память о славной победе на Куликовом поле. Свою лепту в строительство собора внес и еще один герой Донской битвы — Дмитрий Михайлович Боброк-Волынский. Григорий объяснил, отчего столь долго идет строительство: дважды разоряли Коломну соседи — Городецкий да рязанский князья, и оба раза с ними приходили татары, грабившие и разорявшие почти возведенную и украшенную уже иконами и драгоценной утварью церковь. После налета Олега Рязанского решили перестроить храм почти заново, а стены внутри расписать по сырой штукатурке. Дружина изографов из Городца сейчас заканчивает фрески и иконостас, до холодов должны управиться.

Василий посмотрел, как работают художники, вспомнил Андрея Рублева, который обещался по возвращении в Москву строить в Москве храм Рождества Богородицы — его решила воздвигнуть Евдокия Дмитриевна ко дню, в который минет пятнадцать лет славной победе на поле Куликовом.

Воевода Коломны Игнатий Семенович Жеребцов устроил в честь великого князя пир, который начался в Дмитровскую субботу. Поминали Дмитрия Донского и Сергия Радонежского, которые двенадцать лет назад постановили ежегодно в субботу Дмитровскую праздновать вечную память погибших на поле Куликовом, поминали «всех, на поле брани убиенных», желая им «покоя, тишины и блаженной памяти».

Отъезд в Москву пришелся на Дмитрия Солунского, отцовского патрона[179]. Не специально приурочивали к этому дню — как раз весть от Румянцева подоспела: сообщал верный доброхот, что Борис Константинович по-хорошему не отдаст престола, повелит ворота города запирать. Раз так, решил Василий, то без кровопролития не обойтись, и почел за благоразумное не заявляться сразу со своей властью, а допрежь подготовить свое воцарение неспешно и надежно. С этой целью он послал бояр во главе с Максимом и с ханским послом Уланом. Василий собирался послать в Нижний Новгород брата Юрия, для чего вызвал его в Коломну.

По старому уговору Владимир Андреевич во время отсутствия великого князя обязывался блюсти Москву, а чтобы Юрика не одолевали сомнения о будущем престолонаследии, Василий перед отъездом в опасную степь оставил духовную грамоту. Текст ее продиктовал дьяку Тимофею Ачкасову нарочно в присутствии Юрика и матери: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа се аз грешный, худый раб Божий Василий пишу душевную грамоту, идя в Орду, никем не нужен, целым своим умом, в своем здоровьи. Аже Бог что разгадает о моем животе, даю ряд братьям своим по духовной отца нашего Дмитрия Ивановича…»— Василий заметил, как при этих словах удовлетворенно ворохнулся Юрик. И когда подписывалась грамота в присутствии послухов — ближних бояр Максима да Ивана — самим Василием и митрополитом Киприаном, Юрик проследил внимательно и как дьяк посыпал на подписи промокательный порошок, и как скрепил Василий грамоты своей печатью, и как запер ее казначей в великокняжескую казну. Доволен остался Юрик — было ясно видно.

Посылка его с важным поручением в Нижний Новгород должна была бы, по соображению Василия, еще больше удовлетворить непомерное тщеславие и гордынность Юрика, и тот, очевидно, с большой охотой согласился идти, однако припозднился в пути, на полдня опоздал с приходом в Коломну — Василий встретил его на Болвановской дороге по пути в Москву.

Царевич Улан был молод и красив, словно девица: на нежном лице яркие глаза, опушенные черными густыми ресницами, застенчивая улыбка, ямочки на щеках и голом подбородке. Но был он, как видно, и неглуп, перехватил взгляд засомневавшегося Василия, заверил:

— Не беспокойся, великий князь, мы тетиву умеем крепко натягивать!

— Тетиву натягивай, а стрелы спускать я буду сам!

И опять все понял Улан:

— Клянусь всевидящими очами неба, великий князь, что никто из моих воинов и единого волоса твоих подданных не тронет.

Расстались на Девичьем поле — здесь, междуречье Оки и Москвы, близ третьей еще речки Коломенки двенадцать лет назад Дмитрий Донской устраивал смотр войскам, готовившимся идти навстречу Мамаю. Отсюда же победители Орды, миновав владения рязанского князя, начали свой последний переход к Москве: на всех ста верстах пути в слободах и селах, в сельцах и погостах, в деревнях и починках, в посадах и займищах встречали их женки и дети — со слезами радости, с горестным плачем.

Как и тогда, выпал утром снег, и, как тогда, белизна его слепила и влекла к небесному окоему. И растаял снег, как тогда же, в одночасье, будто и не было его. Ветер разогнал тучи, в подкове насупившегося леса тишину нарушил раскатистый хлопок пастушеского кнута, из села долетел звон благовеста. Воздух был родниково чист, журчал подкрепленный подснежкой ручеек, умытая земля запахла прелым листом, грибами.

Второй раз за свою недолгую жизнь возвращался Василий домой из враждебной и опасной чужбины, второй раз переживал сладостное чувство свидания с отчиной.

Юрик торопливо пересказывал наиболее важные новости, брат слушал рассеянно, кивал головой не всегда впопад.

— Я отговаривал Янгу идти замуж за Мисаила, за Маматхозю… Знаешь, как отговаривал?

Василий не отозвался, озирался влюбленно окрест себя, узнавал и принимал внове и синие перелески, и яркие зеленые озимя, и сиреневые пожми. Юрик по-своему расценил молчание брата, усматривая его корысть и заинтересованность, и не стал настаивать с вопросом, о другом сказал с большой печалью:

— Сергий, чудотворец всея Руси, отошел ко Господу в бесконечный век.

— Ведаю о том, в Кафе весть сия меня застигла, — обронил Василий.

Юрик опасливо покосился, добавил:

— День блаженного упокоения его — двадцать пятого сентября, в канун преставления Иоанна Богослова…

А с неба вдруг долетел скрип маховых перьев и отрывистые переговоры в строю:

— Идешь?

— Иду! Иду!

Василий запрокинул голову, засмеялся от счастья:

— Гуси! Они возвращаются!

Юрик даже лошадь свою остановил, так удивлен был словам великого князя. А тот продолжал шумно:

— Смотри же, как долго меня не было! Они вывели в полуночных странах детей, поставили их на крыло и вместе с ними летят теперь к теплу, а я только-то и успел сделать, что ярлык умздить…

Василий ждал, наверное, братниной похвалы и разуверений, сейчас был в его жизни такой миг, когда человек радуется неосознанно, бездумно всему, когда кажется ему все вокруг благостным и хорошим. Он не соизмерял глазом, не считал умом, он словно бы забыл, что у людей могут быть в душе боль и неустроенность. Такая боль была у Юрика, он поделился ей с самым близким человеком, а сейчас вдруг понял с пронзительной безнадежностью, что зря сделал это: Василий был столь далек от него, что не только не разделил его боли — он даже и не услышал ее, снова и снова повторял в восторге.

— Надо же, гуси! Те самые!

Юрика обожгла беспощадная мысль, что он безвозвратно потерял сейчас что-то очень дорогое, что он уж никогда больше не сможет прийти со своей болью к старшему брату.

А Василий вспомнил того одинокого весеннего гуся, которого хотели заклевать сотоварищи… Верилось, что он выжил и летит сейчас в одном из клиньев:

— Иду!

Одиночество иногда просто и необходимо и желанно. Поздней осенью степь начинает вдруг снова зеленеть, словно бы еще раз пытаясь восполнить весеннюю и летнюю утраты. Но только ни буйности, ни силы у земли нет — робко стелется под ногами крохотная травка. Подлинным хозяином степи становится одинокий куст перекати-поле: бурый шар несется уверенно, победно, одиночество его не угнетает ничуть, он ему даже и рад.

Великий князь самой судьбой обречен быть сам по себе, ему нет ровни — он один, как один Бог, как одна правда.

Глава VII. Москвичи и иных мест люди

Москвичи Москву страстно любят и думают, что нет спасения окромя и что нигде не живут окромя, как в Москве.

Екатерина II

1

Все яснее и очевиднее становилось и друзьям и недругам Руси, что на огромном пространстве Восточной Европы осталось лишь три истинные силы: Литва, Орда и Москва — Москва-город, Москва-народ, Москва-государство. Вопрос мог теперь заключаться лишь в том, кому из трех принадлежит в истории главная роль. А пока ответ на этот вопрос искался, ближайшие братья — удельные князья, владевшие вполне независимо городами, но не чувствовавшие себя властелинами, имевшие в собственности богатые отчины, но лишенные самодержавного права распоряжаться ими, — пребывали в тяжких метаниях: под чью руку становиться, в чью волю отдаться, кому служить?

Василий осознал особую роль Москвы и ее великого князя еще при жизни отца, а теперь ему становились понятными и причины, приведшие к этому. Получая тайные донесения своих доброхотов из Нижнего Новгорода, Твери, Смоленска, Рязани, Новгорода Великого, а также и из городов, занятых Литвой и Польшей, он видел, сколь опустошительную усобицу проявляют там соправители после того, как их отец-завещатель закончит земные расчеты. Родные и двоюродные братья, дядья и племянники, вместо того чтобы перед раскрытой ракой усопшего дать клятву жить заодин, начинают безобразный дележ отчины, полосуя ее в лоскуты.

А Москве повезло с самого изначала. Когда получил ее — совсем крохотный, самый крохотный тогда удел — младший сын Александра Невского (его еще и Великим, и Беспокойным, и Храбрым, и Справедливым называли) князь Даниил, то сумел сразу же внушить детям своим Юрию и Ивану привычку свято держаться заветов отцов, дружно жить друг с другом. И братья жили заодин, даже и в помыслах не держали дробления удела, а если и казалась им Москва тесноватой для двоих, то искали другие пути обретения личной воли — за счет присоединения и обживания новых земель. И у сына Данилова Ивана, Калитой за сугубую бережливость прозванного, дети в чести и согласии жили, хоть и недолго княжили — что Симеон Гордый, что Иван, дед Василия. За четыре поколения — ни единой братоубийственной распри, всегда старший в роде умел держать младших в братстве без обиды, не нашлось никого, кто пошел бы стезею Каина. И знать, не так-то это просто, коли никакому другому княжескому роду на Руси не удавалось и не удается.

Так тешил себя Василий, но не из праздности или гордынности: он, конечно, не мог предугадать, что станет после его смерти, но уже явственно видел: среди пятерых сыновей Дмитрия Донского, по крайней мере, один пошел не в род, а из рода, всегда он выламывался из семьи, вроде бы вместе со всеми братьями и сестрами был, когда касалось дело утаивания сладостей в пост, проказ и общих игрищ, да, вместе со всеми был, однако порой — как бы и наобочь, наособицу, как бы сам по себе. Может, потому так казалось, что он один в княжеской семье не любил кошек?.. Впрочем, кошки —. это вздор, просто был Юрик излишне всегда самолюбив и высокомерен. Может быть, поэтому это, что слыл он красавцем? Так, во всяком случае, считала мать, добавлявшая иногда: «Весь в отца обличьем, в Дмитрия Ивановича!» Мать любовалась им, но не была к нему нежнее, чем к другим, нет, это бы сразу почувствовали братья и взревновали бы. Тем еще выделялся Юрик среди братьев, что его желания были всегда очень определенными, резко выраженными, ум он имел насмешливый, а характер неуступчивый. В этом он был не в отца, а в мать, а вернее, в деда по материнской линии, в Дмитрия-Фому Константиновича, князя суздальско-новгородского, который дважды отбирал у малолетнего Дмитрия Ивановича великое княжение, а потом силой вырывал себе у младшего брата Бориса Нижний Новгород. На Куликовом поле его не видели, а Тохтамышу навстречу выслал в помощь двух сыновей да и сам потом якшался с шурином Тохтамыша послом Шиахматом. Не дай-то Бог, чтобы во всем Юрик был похож на этого своего деда!.. Василий искал пути незаметного пресечения честолюбивых устремлений Юрика, а порой прибегал и к жестокому давлению на него.

Юрик рвался поехать в Нижний Новгород, видя в этом легком походе возможность без трудов и риска утвердить себя в качестве правителя и военачальника.

Василий уязвил его.

— Говорил мне Тохтамыш, что на Востоке много любителей вытаскивать чужой каштан из огня. Но такие и у. нас есть.

— Не понимаю, брат.

— Объясню слушай. Побывал ты в Орде, серебро рассорил и вернулся с пустыми руками. Посылал я тебя в Нижний, чтобы силой приструнить его, отбить охоту за ярлыком таскаться, а ты забоялся. Пришлось мне к Тохтамышу на поклон ехать. Когда я добыл ярлык, и ты расхрабрился…

— Но ты же меня сам в Коломну вызвал?

— И в Коломну ты ехал, будто на собственные похороны.

— Не понимаю, брат.

— Не поспешал.

— Неправда! Я торопился. Просто задержался чуток а ты не дождался меня.

— Ладно, оставим которы. В Нижний я еду сам, а ты готовься идти на Верхний Новгород.

— Ратью?

— Да, воевать будешь.

— Один?

— С Владимиром Андреевичем.

— Спасибо брат! — Юрик порывисто поднялся с переметной скамьи, так что лавка хряпнула по бревенчатой струганой стене, — Мы с дядей укротим этих строптивцев, только войска нам побольше дай.

Василий отпустил брата и, оставшись в палате один, задумался. «Мы с дядей…» Да, они если не в сговоре то явно в дружбе и приязни… Что их соединяет? Может, обида на великого князя? Вот ведь: как мамка говаривала, кошка дуется, а хозяйке и невдомек… И кто из них закоперщик? Владимир Андреевич, наверное, как старший по возрасту.

Размышления Василия нарушил звон серебряного колокольца на входной двери. Он оглянулся — Юрик. Губы поджал куриной гузкой — в гневе, значит. Спрашивает гневливо, с вызовом:

— Брат, ты Янге из Орды бусы привез?

— А что?

— Сардовые?

— Да, а что?

— Нарочно такие — красные?

— Кизил не бывает другого цвета[180].

— Бывает и желтый, я своими глазами видел! — Голос Юрика зазвенел уж почти что обвиняюще.

Василий, не вставая с кресла, произнес негромко, но выразительно:

— Я на выбор ей предложил бусы — сардовые и янтарные. От янтарных она отказалась. Заявила, что это слезы моря там, в Литве… Велела мне их Софье отдать, а сама красные взяла.

— Так даже! — Юрик ослезился голосом, ничего уже больше не смог вымолвить и вышел из палаты, горестно сугорбившись.

Василии Дмитриевич крепко задумался. Сознание того, что он, как государь, советы ближайших сподвижников слушая, решения должен принимать независимо, ибо ответственность прежде всего на нем, — это сознание уже основательно проросло в нем. Большая власть, высокое рождение поднимают человека над людьми, как бы прост он ни был по виду и поведению. Все знать, все предвидеть, любые начала и концы, истины и оговоры, наветы зла и ростки добра и правды — все должно сходиться в его державную думу. Больше и больше начинал он понимать, что власть княжеская не одне пиры да потехи, да беседы с людьми многодумными, многоведующими. Власть — это труд, наитруднейший, может быть, изо всех, и не всякий к такому труду способен. Он чувствовал, что научается уже этому труду, но чем глубже он проникал его, тем более понимал, что науке этой не кончаться всю жизнь. И как бы ни была велика власть, а и в ней есть окороты, почитай что, на каждом шагу. Того нельзя, того не можно, того опасно, того губительно, а этого совесть не велит да обычай. И стоит посреди всего этого великий князь, как цапля на болоте, на одной ноге: и туда не ступни, и сюда не следовает, и растуды не полагается!.. Как ни ворохнись, кого-нибудь обидишь, кого-нибудь заденешь. То Тохтамыша, то Ягайло, то родного братика Юрика, а то и собственную жену Софьюшку свет Витовтовну.

Велик ли проступок: бусы — боярыне? Ан, уже всполохнулось, пошло кругами. Почто, зачем, какие да не с умыслом ли, а если с умыслом, то с дальним или простым, ближним?

Сказать, что Василий был раздосадован, мало. Сказать, что разгневан, — повод невелик ко гневу. По пустякам государю гневаться не след — не в обычае и не в почете. Но сердит был и мрачен красивый лик его. Как посмел Юрик допрос ему этакий учинять? Как посмел неудовольствие и скорбь свою выказывать? Выходило, всем отчет великий князь давать должен, по любой малости. Это властитель-то московский?.. А еще и про пояс Вельяминов, будто бы подмененный на отцовой свадьбе, сведала Софья: откуда? Ни Трава, ни Свибл, никто из Вельяминовых слова не проронит — в этом уверен был Василий, но тем беспокойнее было ему: значит, кто-то такой в княжеском окружении есть, чьи помыслы и поступки от него скрыты… Рука стиснула железный поставец без свечи. Помедлив чуть, князь впечатал его с грохотом в стену. Сей же момент разлетелся по палатам соседним шепот многочисленных слуг. Но у дверей стихли: войти без вызова не посмели.

2

Во все прирезанные к Московскому княжеству новые города требовалось теперь определить надежных наместников, которые должны строго блюсти интересы великого князя, быть его послами и воеводами.

Двоих Василию удалось подобрать сразу: Григория Владимировича и Ивана Лихоря. Правда, и они немало поколебались, прежде чем согласились покинуть Москву. Большинство крепких бояр, связанных с обретенными их предками и ими самими увеличенными владениями — земляными с поселениями и разной рухлядью, меняло стольный град на украйну неохотно. Москва всегда была удивительно притягательна в равной мере и для русичей южных земель, и для выходцев из-за рубежа.

Знатный черниговский боярин Родион Нестерович, родоначальник бояр Квашниных, приехал в Москву со всем своим двором из тысячи семисот человек. Ехали бояре с семьями, челядью, дворовыми, слугами, дружинниками из Ростова, Мурома, Киева, Волыни — из многих и разных городов. Уже при Дмитрии Донском образовалось больше тридцати родов московских бояр — Бутурлины, Вельяминовы-Зерновы, Годуновы, Захарьины-Кошкины, Всеволжские, Заболотские, Карповы, Кутузовы и прочие. У Василия нашли приют многие новые люди, иные из них, как те же Юрий Патрикеевич, внук Наримантов, Иван Кошкин, Максим Верный, уже и заехали старых бояр, к их вящему негодованию.

Наместников Василий подбирал из обиженных либо разорившихся от каких-либо напастей бояр. Кто-то мог прельститься новой возможностью раз-богатеть, кого-то бы могло удоволить сознание, что он являет собой высший сан пусть местного, но правителя.

Более других приглянулся Василию боярин Владимир Данилович Красный-Снабдя, который сказал вполне прямодушно:

— Державной корысти ради заступлю, а потом, если дозволишь, в любезную Москву вернусь. Хоть через год, хоть через два…

Был Владимир Данилович из себя ничем не примечателен, так что спервоначалу и не понять было, за что его Красным прозвали. Прозвание такое получали всегда люди баские, рожаистые, как, к примеру, Васильев дед — Иван Второй. Но видно, ценят люди не только пригожесть — и за похвальные душевные порывы уважительно именуют Красным, как Владимира Даниловича.

Снабдя не был родовитым боярином, не имел вотчины — от отца перешедшей собственности, а входил в число детей боярских: землей владел условно — ни продать, ни наследникам завещать, ни на помин души в монастырь передать. Конечно, положение как бы не совсем устойчивое, однако же вольный человек, не холоп, каким был недавно совсем сам, как и отец и дед его были. Теперь при усердии и верной службе князю многим явилась возможность очень даже просто выбиться в люди наибольшие.

Старания и трудолюбия Снабде было не занимать стать, и, начав с малого клочка земли, скоро стал он держателем большого хозяйства. А еще считал он, что ему в жизни спорит, хотя склонен был подчас считать за везение собственную расторопность. Но как бы то ни было, сколько лихих годов ни пронеслось, сколько пожарищ, моров, набегов ни пришлось перенести, — удивительное дело — село его не пострадало ни разу! Незыблемо стояли даже самые первые курные избы и та первая, что стала когда-то его займищем на дикой земле, и те еще две, что подсоединились и сделали его владельцем починка, стоят как прежде, только чуть в землю закопались завалинками. Стал расти починок, в деревню превращаться: побежали вдоль по бережку реки Пресни уже избы и белые с трубами, а при них амбары, забои для скота, житницы, погреба, поварни, гумна, сенники, конюшни, птичники и мыльни, здесь же и дворы с одринами, где складывались плуги, сохи, косы. Скоро уж больше десяти челядинных дворов стало насчитываться, церковь возвеличалась на холме среди крестов — стал Снабдя владельцем сельца, которое выросло нынче в преизрядное село, такое, каким князю самому не зазорно владеть. И народ у него разный стал жить: вслед за холопами, крестьянами, сиротами, старожильцами стали поселяться и доверенные люди — тиуны, рядовичи, приказчики, конюхи.

Хоромы себе он поставил трехжильные: два круглогодичных жилья и верхняя еще, горняя надстройка — летняя. Но не избы, горницы, повалуши и сенники, из которых состояли хоромы, не богато изукрашенные всходни-крыльца с кувшинообразными стояками и остроконечными, кровлями, не изукрашенные резьбой ворота большого двора, посреди которого и стояло, по русскому обыкновению, жилье, а дорога, ведшая к владельцу, прежде всего говорила о том, что хозяин тут радетельный, мощеная, с канавками по бокам, чистая и в дождь и в снег.

«У меня таких в Кремле нет», — с завистью подумал Василий, но вместе и утвердился в правильности своего выбора: таким и должен быть великокняжеский наместник. А еще похвалил себя за решение самолично навестить Снабдю, а не затребовать его к себе во дворец.

Когда приехал без предупреждения великий князь Снабдя сидел в горнице, читал Псалтирь На нем была обычная исподняя одежда для дома узкий короткий, до колен, зипун из белой тафты Услышав цоканье копыт на мостовой, одел на себя кафтан, длинный, до икр, с длинными же, в складках, рукавами. А когда понял, кто приехал, то и третью одежду накинул на себя — широкую в плечах ферязь.

— Богато живешь! — произнес будто бы с упреком Василий, и Снабдя не знал, как расценить это, припал на колено перед высоким гостем. А тот наметанным взглядом схватил и то, как одет боярский сын: разглядел сразу, что зипун не из крашенины, а из привозного атласа и с воротником, разукрашенным обнизьем — шитым жемчугом, что и кафтан сшит не до пят, дабы видеть все могли раззолоченные сапоги, что ферязь не абы каким мехом подбита — куньим.

— Вот почему тебя Красным прозвали — наряжаться любишь! — В голосе великого князя прослушивалась лишь добродушная усмешка, и Снабдя поднялся с колена, ответил с большой серьезностью:

— Ко мне такое рекло присмолилось, когда я на рать с Дмитрием Ивановичем собирался. Кольчугу-то все одевали поверх рубахи да козлиной кожи, а я, отрок неразумный, прямо на голое тело. Ну и стал красным, как рак, кипятком обваренный.

— Э-э нет, боярин, знаю я, за что Красным тебя сотоварищи прозвали: как перешли Дон, стали исполчаться для битвы с Мамайкой, ты ту кольчугу Максиму отдал.

Тут только заметил Снабдя скрывавшегося за спиной великого князя боярина Максима, смутился и покраснел — верно, что как ошпаренный кипятком рак. Объяснил спотыкающимся голосом:

— Дэк… это, великий князь, мой побратан — Максим-то твой. Мы с ним тогда крестами нательными поменялись… Братом крестным он мне сделался, все одно что одноутробным… — Но видно, самого Снабдю объяснение не удовлетворило, побоялся, видно, что в хвальбе его могут заподозрить. Он помолчал в задумчивости, мотнул головой и продолжал уже голосом твердым, словно бы встряхнувшись в душе, набравшись решимости: — Дэк, бывает же и так: живут как братья, а считаются как жиды, особенно если ангел смерти поблизости начнет летать, как тогда… Просто тяжела и велика мне была та кольчуга, скажи, Максим?

— Да, — подтвердил его побратим, — тебе ведь тогда пятнадцатое лето шло, тела ты еще не набрал, а я постарше.

— Дэк, и покрупнее ты от роду, помогутнее.

Снабдя проводил гостей с красного крыльца через повалушу и сенник на заднее, которое тоже было крытым и с резными подпорками.

— Крепко живешь! — снова похвалил Василий, оглядывая двор с дворищем, гуменник с пожнями, скотные клети и хлебные амбары.

— С умом собину нажить, а без ума — растерять, — вставил Максим.

— Собинка моя славна, это так, да собник-то я плохой, середка на половинку…

— Будешь полным хозяином своей собины, коль послужишь мне, — подвел великий князь к цели своего приезда и сказал, что Максим, вернувшись вчера из Нижнего, посоветовал именно Снабдю назначить туда наместником.

— Конечно, свое прироженье нельзя вести к порухе, — несколько неопределенно ответил боярин, то ли свою собственную собину имея в виду, то ли Нижегородское княжество, сроднившееся теперь с Московским.

— Сейчас ты дитя боярское, — стал увещевать Максим, испугавшись, что побратан его откажется от великокняжеской чести, — а там сразу станешь человеком знаемым.

— Это так, — понятливо согласился Снабдя, — Жила у меня в селе бабка, никому не ведомая, мало кто и прозвание-то ее знал. Ушла она два года назад в лес по ягоды, по сей день ходит. И по сей день говорят о ней: вспоминают, какая она, по имени-отечеству величают…

— Верно заключаешь, Владимир Данилович, дело я тебе предлагаю небезопасное, однако верю, что не сгинешь, как та бабка. По рукам, что ли?

— По рукам, великий князь! Будем хранить-снабдевать отчину деда твоего.

— Снабдевать?.. Вот, значит, откуда твое второе прозвание?

— Нет, просто я больше всех в своем доме молитв помнил, дедушка меня за это любил и Снабдей называл.

— Ну да, значит: снабжен ты от Бога разумом, так? — заключил весело Максим.

Все трое рассмеялись, довольные ладным окончанием разговора. А затем нашлись в погребах боярина хлебное вино, пенная брага, сыченые меда — закрепили сговор недолгим, но утешным застольем, благо был еще только канун заговенья.

Домочадцы Снабдины оказались гораздыми песни играть — без гусельников, без волынщиков, только складным подыманием голосов.

повел неторопливо начинщик, его поддержал тейнер:

А тут и другие голоса стали подмазываться:

Ладу, ладу,

И стали затем певцы казать, что уж и подушечки на санках раскладены, что уж к лесу хотят саночки покатиться и что сбудется хозяину все, неминуется, что будет добро всем, кому эта песня поется.

Василий сидел на скамье, покрытой шкурой медведя. Потрогал волос — мягок значит, молодой был зверь. Спросил хозяина:

— Сам добыл?

— С рогатиной хаживал…

— В Заволжье леса дикие, будет тебе потеха.

— И тебя, великий князь, позову, только.

— Что «только»?

— Только дозволишь ли мне опосля когда пора приспеет, в любезную Москву возвратиться?

И сразу в избе — тихий ангел пролетел: не один Снабдя ответа ждал.

— Я же сказал, что земля эта с селом твоей отчиной станет, как послужишь мне.

И тут шумно, многогласно и ликующе, будто плотина под напором вешней воды обрушилась, потекла-понеслась песня:

запевала вел, а тейнер вился поверху, к ним подмазывались, как голубки, другие певцы, хорошо свое место и свою роль знающие:

Пока обедали, погода на дворе испортилась, пошел проливной дождь.

— Вот ведь называют октябрь грязником, но и ноябрь нынешний недалеко от него ушел, и не знаешь, на чем выезжать — на колесах ли, на санном ли полозе, — задумался Снабдя, явно желая проведать, когда великий князь думает в путь отправляться. Василий понял его, ответил:

— Поедем на Матфея, на другой день после начала поста.

Снабдя согласно кивнул головой, прикинув: Рождественский пост начинается через три дня, есть время в дорогу собраться, хозяйские распоряжения на время долгой отлучки сделать.

3

Заявился Тебриз.

— Многолюдство пойманное неименитое бьет челом господарю великому князю Василию Дмитриевичу, желая отдаться в волю его.

— Что за «многолюдство» такое?

— Андрей-богомаз с Пыской навыкупляли в Судаке русских пленников — кои рязанские, кои тверские. Есть и из Великого Новгорода, да и московлян помалу.

— На какие же деньги они выкуплены? Те, что я им в долг давал на отработку, они при мне истратили, остались скудные средства для поездки на Афон.

— К тамошнему епископу подрядились мечеть православную, сиречь церкву, расписывать.

Василий верил и не верил. Рублев дал зарок не писать ликов, не заниматься стенной росписью до возвращения в Москву, да и то добавил: «Если Господь вразумит». Что же, Господь его до срока вразумил?

— Епископу зарез изограф нужен был, старый в одночасье на тот свет отошел, а церква готовешенька стоит, — объяснял Тебриз.

— Так он же запрет на себя наложил?

— A-а, — понял Тебриз. — Верно, он сам зарок давал и Пыске наказывал, но, как услышал опять вой, да плач, да русские молитвы на невольничьем рынке, готов был собственную голову резоимцу заложить.

— Та-а-ак… Голову его в заклад никто не возьмет, а писем заемных не давал он?

— Давал, давал, как же! Видишь, сколько их одной церквой рази укупишь? Твоим именем епископу божился, тот снабдил деньгами разными.

Василий не шибко обрадовался услышанному но успокоил себя тем, что теперь сможет заставить Андрея несколько лет кряду работать в Москве — теперь уж ни Юрику, ни Серпуховскому не удастся его сманить. Да и «многолюдье» было, в общем-то, кстати; можно если не всех, то хоть часть некую вместе с подготовленными уже переселенцами послать на обживание новых мест на Волге.

Так и получилось: часть возвращенных из плена русичей решила пойти на волжские земли, иные бывшие ратники вступили в великокняжескую боевую дружину, остальные пожелали жить в Москве, хотя и были выходцами из разных земель. И в этом не было ничего удивительного. Так, в 1377 году, после того как ордынский царевич Арапша в союзе с мордвой жестоко разорил Нижний Новгород, большая часть его населения не захотела оставаться на Волге и переселилась в Москву. Постепенно город сам по себе уж стал все больше походить на объединение многих княжеств — на левом берегу реки Москвы, за Кремлем и Посадом появились и все разрастались, увеличивались слободы Тверская, Серпуховская, Ордынская, Смоленская, Новгородская, Дмитровская, Калужская[181]. Названия эти дали поселившиеся здесь пришлые люди в память о своих родных местах, но столь скоро стали чувствовать себя уж коренными москвичами, что начали выражать недовольство тем, что великий князь не обо роняет их от набегов татар и литовцев. Потому-то и начато было возведение земляного вала со рвом, чтобы оградить слободы[182].

Малое время спустя выяснилось, что купленные Андреем пленники — это лишь половина всех прибывших из Таврии.

— Фрязин еще тебе привез столько же, — сообщил Тебриз с какой-то отравленной ухмылкой.

— Кто такой?

— Перекупщик рабов. Прослышал, что тебе люди нужны, вот и пригнал.

Лицо иноземного купца в короткополой одежде показалось Василию знакомым, спросил на пробу:

— Бывал раньше в Москве?

— Бывал! — радостно осклабился купец, полагая, что это обстоятельство пойдет ему на руку.

— Что за товар привез?

— Из Москвы в Таврию вожу соль, рухлядь мягкую, кожи, солонину, меда, пшеницу, а оттуда тебе нужные товары…

— А нынче что за промысел у тебя? Живым товаром, я слышал, промышляешь?

— Так, государь. Раньше я арабов да турков покупал в Кафе и возил их за море. Родичи и хозяева брали у меня их, не обижали — возмещали всю потраву, ну и за рвение малую добавку.

— А я, полагаешь ты, прихожусь «родичем» всем этим «князьям»?

Фрязин был человеком предприимчивым, оборотистым, но не умным. А когда попадал в незнакомые условия, то вовсе дураком выступал. Вот и сейчас. Не чуя беды, подхихикнул:

— Коль худ князь, так в грязь! Так ваши новгородцы говорят.

Упоминание новгородцев было вовсе не к месту да не ко времени, хотя того, что великий князь собирался идти ратью на них, только что прибывший в Москву фрязин знать, конечно, не мог:

— Довольно! — рассердился Василий. — Веди сюда своих «князей».

Фрязин заподозрил, что почему-то гневает своими словами государя, заторопился с объяснениями:

— Холопы вперемежку с хрестьянами… В Кафе всех пленных русских мужиков зовут паробками, а баб — девками.

Василий велел Максиму вести расспросы людей, а сам сидел в сторонке, вдумчиво слушал, изредка сам ронял словцо.

Первым подошел к красному крыльцу великокняжеского дворца высокий, статный паробок. Глядел перед собой прямо, безбоязненно, на ходу хрустел сочным, спелым яблоком.

— Оголодал, что ли? — спросил Максим.

— Не то чтобы… Уж больно наше московское яблочко сладко, особенно с морозца.

— Москвич, значит?.. Чей же холоп был? Как невольником стал? Прозывать как? Который год от роду?

Паробок перестал хрустеть, зажал в кулаке огрызок.

— Двадцать другой год мне идет… Митя Кожух я, холоп Якова Петелина, утятником был у него.

Василий знал богатого переяславского вотчинника Петелина, велел:

— Отправить боярину.

— Не надо, великий князь! — пал на колени и стукнулся лбом о землю Митя Кожух. И фрязин заволновался, но Максим урезонил обоих:

— По уговору между князьями и боярами на Руси кто купил полонянина, тот берет цену по целованию, а из своегоплена отпускает без откупа.

Митя Кожух, не вставая с земли, снова попросил:

— Не надо, великий князь! Сын Петелина Иван Хлам продал меня вот ему, купцу этому…

— Как так? — обернулся Василий к фрязину. — Стало быть, ты его второй раз продаешь, а может, потом еще и у меня купишь?

Фрязин заметался взглядом, не зная, у кого поддержку найти и что в оправдание сказать. Ничего не нашел умнее, как вытаращить бесстыжие глаза и рассудить:

— Раб, оставшийся без господина, торопится найти себе нового повелителя, на то он и раб. А я ему споспешествую.

— Довольно! — оборвал в нетерпении фрязина великий князь и повернулся к Ивану Кошкину: — Разберись!

Следующий паробок тоже отказался возвращаться к своему бывшему владельцу, но по другой причине:

— Беглый я. Сотом меня звать, потому как всю жизнь в бортниках. В Ярославле жил, взял у резоимца рубль один на год, обязался платить рост по расчету, как идет на пять шестой[183]. А тут пожар в нашем лесу случился от молоньи, все мои бортные знаки погорели, не достал я меду. Деньги по росту легли, опять на пять шестой пошло, уже задолжал я ему целых два рубля. Попросил я резоимца возместить долг изделием моим…

— А он что? — Максим проникся участием. — Не согласился?

— Согласился. Похотел, чтобы я у него во дворе холопствовал. Куда деваться, одел я ярмо его, а потом гляжу — чем больше гнусь, тем сильнее в кабалу залезаю. Взял и убег. Сначала за Волгу, потом через Камень[184] в степь, попал за рубеж да и угодил из огня в полымя… Спасибо вот добрый человек вызволил.

Недолгая тишина установилась. Василий задумался, как поступить. Несвободные люди, бежавшие в другие княжества, должны непременно выдаваться прежнему хозяину за твердое вознаграждение — два рубля. Услышав об этом, Сот тоже повалился к ногам великого князя.

Василий подозвал дьяка Ачкасова:

— Зачти, Тимофей.

Дьяк достал нужный пергаментный свиток, развернул его и огласил:

— «Холопа, раба, татя, разбойника, душегубца выдавать по исправе…»

— Как — «душегубца»?! — перепугался Сот.

— Значит, так же, как душегубец, должен быть передан в Ярославль.

— Но я же пять лет в бегах!

Ачкасов бесстрастно объяснил:

— «Холопу и рабу суд от века».

— «От века»? Бессрочный, значит?

— Да, кто холопом родился, тот холопом и умрет, если долгов заплатить не умеет, — объяснил Максим, а Василий знак рукой сделал: «Разобраться!»

Сот отошел в сторону, встал рядом с Кожухом, а Иван Кошка успел подмигнуть ему: «Не робей!»

— Я полный челядин, — начал рассказ следующий пленник, — и жена моя полница, и сын с нами. Вся холонья семья наша беглая, потому как…

— Довольно! — Максим повторил слово великого князя, но только голосом увещевательным, а не жестким. — Беглые возвращаются хозяину по два рубля за голову.

— Как «два», как «два»? Я за эту семью восемь рублей заплатил, да потрава какая еще, — всполошился фрязин. Но тут же два стражника по знаку Максима негрубо, но властно взяли его с двух сторон за рукава шелкового, расшитого золотом халата. Теперь только окончательно осознал он, что понимает далеко не все из происходящего.

Василий усмехнулся.

— Не умирай раньше времени, фрязин Сколько же ты за других платил на невольничьем рынке?

— Вот за этого холопа с женой три рубля… А этого холопа тоже с женой — за пять… Цены все уреченные, как сговорился, так и платил…

Покончили с беглыми, начали пытать всех остальных холопов, людей потяглых, несвободных. Были среди них приданные, купленные, были играмотные, перешедшие к другому владельцу по писаной грамоте. Но попался один холоп-вотчинник, бывший слуга боярский, отпущенный и вознагражденный за верную службу. Были среди холопов бортники, садовники, псари, рыболовы, повара, хлебники — умелый, к труду приученный, нужный в княжестве народ. Лишь один попался изжившийся, ветхий денми, на вопрос, какой нынче день, ответил:

— Не знаю.

— А месяц?

— Кто же его знает…

— Ну, а год-то хоть какой?

— Должно… Нет, не знаю.

Видно, остановилось для него время, не ведет он ему счета. Однако же не все на свете перезабыл. Когда Максим сказал, какой год от сотворения мира идет сейчас, озарился:

— Значит, сто лет нам жить осталось!

Дошел черед до крестьян. Это были люди вольные, платившие князьям, боярам или монастырям натуральный оброк. Они и держали себя иначе, не суетно, говорили рассудливо, обстоятельно.

— Ельцовские мы, — рассказывал Огонь Посельский. — Трудная жизнь на порубежье. Монахи и те утекли в дальние леса. Да и то бывало: отдыхает чернец после утрени, вдруг будит его страшный вой — то татары обитель божью грабят. А страдному хрестьянину вовсе невмочь. Выедет пахать — невесть откуда хищные степняки налетят, того и гляди, оратая самого убьют. А не убьют, так вот, как нас, в полон заберут… Увезли татары сначала в свои вежи, потом в Кафу… были вольные хлебопашцы, ржу сеяли, три поля держали, да вот рабами изделались.

Судьбы других страдных крестьян были схожими, только один — Яков Черт — бедолагой оказался, не зря, знать, такое прозвание получил. По его словам, стал он сошлым крестьянином из-за того, что вынужден был сойти с земли стародомной, плохо уже родившей. Задолжал оброк боярину, по нечаянности (по его же словам) татем стал. За это из крестьян вольных определили его в холопы, а за повторное воровство (опять нечаянное!) уж и в неволю продали.

Попался и один литовский крестьянин — Кирей Кривой, который бежал от Витовта и хотел бы жить в Москве.

— Я куплю тебя у тестя, — пообещал Василий, — о цене мы с ним сговоримся.

— А со мной? — не выдержал фрязин, видя все яснее, что дела его купеческие как-то не так поворачиваются.

— С тобой? — переспросил в задумчивости Василий. — С тобой уж и не знаю, как рассчитываться. Ты, выходит, не только за русских пленников хочешь барыш иметь?

— Не только, не только, великий князь! — засуетился опять не в дело фрязин. — Сейчас позову другостранцев.

Оказалось, что перекупил фрязин и два десятка иноземных пленных. Василий разглядывал их, пытаясь понять по лицам, кто они, откуда, с какими судьбами. Вот тот, с горбинкой на носу, небось потомок Биргера, которому князь Александр собственноручно «наложил печать на лицо». Про того, у которого лицо желтое, как дыня, и глаза щелками, гадать нечего. А в рыжем красномясом рабе немчина угадать нетрудно. Этот, с римским профилем, итальянец, очевидно. Вот ведь как: шведы, пруссаки, монголы, римляне — рабы!.. А купец-фрязин — работорговец, вот ведь как! Римляне в своих рабов превращали прусских «варваров», арабы заковывали в кандалы эфиопов, иудеи ниже себя считали всех необрезанных, татары свиньями называют любых «неверных»… А фрязин всех без разбору взял и пригнал, как стадо животных, к великому князю московскому, вот ведь как!.. И что же Василию Дмитриевичу с ними делать?

Решение подсказал один из пленников, о котором Максим спросил наугад, без выбора:

— Сколько ты за него заплатил, фрязин?

— Это кузнец Вяйнямаринен, очень сильный, видишь, кулаки у него, как кувалды, такие в большой цене.

— Сколько же?

— Просили двенадцать, я сторговал за девять рублей.

— Неправда! — сердито воскликнул кузнец. — Он два медных дирхема[185] отдал за меня, сказал, что больше денег не имеет, а степняк, который меня пленил, боялся погони или сам за кем-то гнался…

Фрязин потрясенно смотрел на кузнеца, наконец совладал с собой и посунулся к креслу, в котором сидел Василий:

— Великий князь! Это обманщик! Он ни слова по-русски не понимал… Сейчас вот решетом солнце ловит.

Максим вложенным в ножны мечом отстранил фрязина в сторону, сказал сурово:

— Это ты нам Москву в решето показывал, а он правду говорит.

— Тутто пердутто! — воскликнул фрязин, окончательно поняв, что дела его плохи.

И тут Василий признал его.

— А где же твои очи нарочитые?

— Как тогда в Москве на пожаре потерял, так и хожу, как крот, слепой, а сослепу-то долго ли проторговаться…

Максим снова отстранил его от князя, подтолкнул вперед кузнеца. Тот, застенчиво улыбаясь, отвечал:

— Я по роду-племени карьяла, ну и притворился, будто, кроме своего языка, ничего больше не разумею… Обманщик и я, выходит. Родился на погосте в Обонежском ряду, там и жил безвыездно. В прошлое лето шведы вошли в Неву, стали грабить села по обоим берегам, много людей пленили, и он под их руку подвернулся.

— Как же так? Жил ты безвыездно в Обонежском раду, а пленили тебя на Неве? — недоверчиво спросил Максим.

— Ну да, говорили люди, что лучше в Олонец ехать торговать, а я другого совета послушал — в Орешек пошел, там, сказывали, в большой цене кузнь… Я ведь сыздетства кузнечу. Бывало, с дедом железо из болота в горнило положим, железо плавится, мякнет, становится будто тесто из ржаной муки. А скуешь — какое тесто, вострое железо! А из него хоть ножик, хоть замок изладить, хоть ведро согнуть, хоть бляшки да колокольчики для уздечки отчеканить. — Кузнец рассказывал охотно, как видно, стосковался по своему делу.

Василий спросил с легкой, необидной усмешкой:

— А мелким бесом не поешь?

— Нет, — сразу понял вопрос карьяла, — уже и дед мой Арбую не поклонялся, да и никто у меня в роду никаких обрядов старинных перед едой не исполняет.

— Опять деда вспоминаешь, жив он, что ли?

— Дед жив, а вот пращур помер! Ох и здоров был! С вашим Олександром на псов-рыцарей, на город Копорье ходил и один раз немецкого воеводу руками изымаша, вытряхнул его из брони, как горошину из стручка.

— Значит, корелы вместе с князем Александром шли?

— Не только карьялы, но и ладожане с ижорцами — все православные же, все за землю святую.

— Домой небось рвешься?

— Рвусь, да! — признался Вяйнямаринен, но добавил: — Однако и в Низовской земле давно мне гребтилось пожить. Останусь у вас, если уведаемся.

— Уведаться нам не мудрено, только договор я с тобой хочу такой заключить: прежде чем поселиться на жительство в Москве или на Волге, сходишь с моей ратью на новгородцев, а-а?

Вяйнямаринен этого не ждал, огорчился:

— Не свычен я воевать… Но пойду, потому как все тамошние полешие леса мне ведомы, а еще я умею через болота ходить. Ваших ратников научу. Знаешь, как мы железо возили? Один конь вязнет, хоть на него и чуть-чуть нагрузить, он может и всадника одного не вывезти. Мы брали двух легких лошадей, ставили одну за другой, а меж ними две жерди с люлькой. В той люльке человек с железом сидит — правит. Из любой трясины можно выбраться.

— Сведи его, Максим, к Юрию Дмитриевичу, пусть поставит на кормление. Всем остальным волю даю, могут все восвояси возвращаться. Кого дома не ждут, те могут пойти со мной на Волгу, тамошние земли обживать.

Расчет великого князя оказался верным — лишь несколько человек колебались, как им распорядиться судьбой, остальные же, включая иноземцев прельстились возможностью стать вольными людьми на новых землях.

Фрязин дал знать о себе беспокойным шевелением и топтанием на месте. Василий покосился на него, велел:

— А этого Гостя (так ведь тебя раньше звали?) к боярину Беклемишеву в гости!

Стражники отвели незадачливого барышника за крепостную стену, где у Никиты Беклемишева на Подоле были устроены каменные темницы, столь крепкие и надежные, что еще никогда не удавалось бежать ни одному заключенному в них преступнику.

4

Вместе с выкупленными пленниками в Москву пришли из Афонского монастыря три чернеца, прослышавшие о кончине Сергия Радонежского. Долгий путь проделали они ради того лишь, чтобы поклониться мощам русского чудотворца. За время совместного путешествия Тебриз невзлюбил этих монахов, сказал Василию:

— Слава Магомету и Иисусу Христу, избавился я от этих молчунов.

Василий объяснил, что неразговорчивы они потому, что озабочены неустанным поиском смысла жизни и преисполнены религиозного смирения перед ее до конца непознаваемой сутью!

— Нет, не люблю я их! — неуступчиво ворчал Тебриз. — Как вороны, которые только и ждут, как бы глаза мертвым выклевать. — И не в силах признаться он был, что говорит это из одного лишь чувства противоречия, что и его поражают чистота и одухотворенность их лиц. Знал он и то, как они относятся к нему: называют его «Тридцать три беса» — для них, людей цельных, всякое раздвоение было мерзко.

Василий не удивился приходу византийских монахов: знал, что слава о духовных подвигах Сергия и дарованной ему от Бога благодати распространилась не только в Русской земле, но и в странах отдаленных. К богоносному пустыннику приходили посланники Филофея — они принесли ему крест, вырезанный из кипарисового дерева, обложенный золотом и украшенный драгоценными каменьями, параманд, схиму и личное послание царьградского патриарха. Преемник Филофея патриарх Нил тоже слал Сергию свое послание, в котором назвал учрежденное Сергием общежитие в монастыре «делом высокой духовной мудрости». Славны и светские подвиги Сергия: вдохновил он Дмитрия Ивановича на битву с Мамаем, мирил князей, и сам Василий испытал на себе его благотворное влияние. Но сколь ни много было известно Василию о жизни и подвигах Сергия, воображение его больше всего занимали те самые первые дни подвижника в лесной чаще на Маковце, куда пришел тогда он, еще Варфоломей, а не Сергий, сын разоренных татарами бояр Кирилла и Марии, из города Радонежа[186].

С детства запомнил Василий слишком хорошо, что значит быть в лесу одному. Страшно даже единственную ночь провести. Ночь тянется так, что кажется длиннее целого года. А если представить себе, что такие ночи повторяются два года подряд, летом и зимой, в зной и стужу!.. Сердце сжимается при мысли о том, что должен был претерпевать этот юноша; Сергия самого, без сомнения, ужасали образы, созданные его собственным воображением, потому что воображение просто невозможно обуздать, когда находишься один в глухом лесу. Приходилось ему бороться со страхом, который вызывали различные бесовские появления (по рассказам Епифания Премудрого, таких было немало). А кроме того, уже в действительности, а не в воображении он должен был преодолевать физический страх, который на него наводил вой голодных волков и рев медведей-шатунов, подходивших к хижине. И после каждой такой ночи, со всеми ее страхами, наступал день, когда надо было вести борьбу еще более тяжелую — с усталостью и тоской, одолевшей душу, предоставленную самой себе. Но наверное, эти годы борьбы и суровой жизни стали для Сергия также годами благодати, великого духовного обогащения. Один, все время отдаваясь молитве, черпая в ней силу и бодрость, он, без сомнения, укреплял в себе то самое состояние души, к которому стремился. Книг у него было всего две — Евангелие и Псалтирь, их он читал и перечитывал, вбирал их в самое сердце. Что до физического труда, то чего стоила одна лишь расчистка леса вокруг хижины, чтобы развести небольшой огород!

Но если преодоление всех тягот отшельничества можно отнести за счет пусть исключительного, однако все же в человеческих возможностях находящегося мужества, то уж совершенно непостижимой казалась Василию тайна исключительной притягательности Сергия для всех, кто только хоть познакомился с ним.

Приходили к нему первые ученики и подвижники — Василий Сухой с берегов Северной Двины, усердный труженик Иаков, престарелый диакон, служивший привратником Онисим, положивший себе обет молчания Исаакий… Число пустынников долго ограничивалось двенадцатью. Но пришел на Маковец архимандрит Симон из Смоленска — наверное, и сам Сергий был изумлен тому, что человек высокий сан решился сменить на звание послушника в крохотной обители, и принял сверх установленного числа тринадцатого. После этого перебывало у него в послушниках, добиваясь как милости иноческого чина, без числа уж людей знатных и богатых, князей и бояр, священнослужителей и воевод.

Что обрели они, отрекшись от всех мирских радостей и предавшись тяготам пустынножительства, чему научились?

— Послушанию, смирению, чистоте мыслей и слезной молитве, — отвечал Стефан Пермский.

— Нестяжанию, — добавил Епифаний Премудрый. — А еще — несуесловию, безмолвию.

Ну да, нестяжание: после него в обители остались ветхая крашенинная фелонь с епитрахилью и поручами, деревянные потир и дискос, аналав из схимы, игуменский посох простого дерева, кожаные сандалии, нож и деревянная ложка. Ну да, безмолвие: в пустыне разве что сам с собой будешь говорить… Хотя… Помнится, Андрей Рублев говорил о богопознании, о том, что немногим избранным дано проникнуть за тайную завесу в жизнь надмирную, которая течет выше всего земного — колеблющегося, себялюбивого, страстного… Мучился Андрей, в великом сомнении находился, пытаясь угадать: дана ли Феофану Греку способность своими очами зреть те лики, что так уверенно пишет он на досках? Так и не узнал, а Феофан сам молчит. Сергию являлась, уверяет Епифаний, в ночи долгого одинокого бдения сама Дева Мария!.. Ну да, конечно: вдвоем или втроем Богородицу не увидеть!.. «О, тайна тайн!» — восклицал в отчаянии Андрей.

Наверное, с таким же вот отчаянием шли да шли к Сергию смысл жизни пытающиеся постигнуть люди. И наверное, постигали, коли такую неизбывную любовь в сердце держат к нему и после его блаженного упокоения.

Сколь много паломников и учеников перебывало у Сергия, никто не считал, но та тропинка в глухом лесу, что некогда вела к его Троице, нынче превратилась в большую дорогу. Конечно, леса вокруг монастыря по-прежнему глухи, в них еще ловят бобров и есть довольно мест для новых иноческих обителей, но Сергий всегда отправлял своих последователей подальше от Москвы — в пределы тверские, новогородские, костромские, вологодские. И по его кончине, храня заветы великого подвижника земли Русской, устремляются ученики его в северную да заволжскую глухомань.

Многие игумены, иноки, священнослужители, глубоко опечаленные смертью богоносного своего наставника, решили покинуть ставшие многолюдными московские монастыри и пойти в леса Верхней Волги. Пожелал пойти с Василием в Нижний Новгород, с тем чтобы основать там в память учителя иноческую обитель, и преподобный Савва. Он был игуменом Дубенского монастыря, который поставил Сергий по желанию и на средства Дмитрия Донского «в благодарность Богу за победу над Мамаем».

Василий, конечно же, рад был взять с собой Савву, и тот начал уж готовиться в дальний путь, как опять заявил своеволие Юрик: вспомнил, что Савва когда-то обещал будто бы пойти к нему в Звенигород, устроить монастырь в его уделе на любом полюбившемся месте.

— Помнишь, были вы с крестным моим, с Сергием, приглянулась тебе гора Сторожа в том месте, где речка Разварня впадает в Москву? — подступал с некой даже обидой Юрик.

— Помню, сын мой, не запамятовал и слово свое сдержу, однако допрежь скрепу в новых землях надобно установить.

Судьба Саввы решилась сама собой: выяснилось, что преподобный Никон, которому Сергий передал игуменство, с горя и потрясения удалился в безмолвие, и братия неотступными просьбами уговорила смиренного Савву принять на себя управление Троицкой обителью. С Василием вместо себя Савва послал двух подвижников — Аврамия и Григория.

Вызвалось пойти и еще несколько насадителей иночества, распространителей веры православной и просветителей слова Божьего, и среди них, к изумлению всеобщему, новокрещеный Мисаил. Василий даже и не сразу понять смог, когда тот пал на колени со словами:

— Благослови, царь!

— Чего хочешь, Маматхозя? На женитьбу я тебе дал благословение.

— Не Маматхозя я — Мисаил! — Он вскинул твердые и блестящие, словно речная галька, глаза и не сумел скрыть в своем взгляде злобы. — Какой я жених!.. В монастырь хочу.

Василий насторожился, уловил и в голосе некую враждебность и вызов.

— Та-ак, Мисаил… Значит, нелицемерно крестился ты, веруешь в Бога-отца, Сына и Святого Духа?

— Молюсь. По праздникам и когда согрешу.

— «Когда согрешу…» Всегда надобно. Значит, послушником стать хочешь?.. Что же, люди в черных рясах у нас уважаемы и чтимы.

— Христос сказал, что они — соль земли.

— Житие у них многострадальное.

— Не убоюсь трудов праведных, во всем на Господа одного положась. — Мисаил говорил как по писаному, видно, загодя все эти слова наизусть затростил. Снова коротко и зло блеснул глазами, добавил приглушенно: — Все на волю его отдаю — казнить или миловать, неисповедимы пути Господни!

— В какую же обитель тебя берут? — Василий смотрел на толстяка Мисаила и не мог представить себе его среди тихих узколицых иноков.

— Возьми меня с собой в Нижний, а там я и сам решу, может, в пещере какой, может, в столпе с глаз людских скроюсь.

— Бог тебе в помощь! — И Василий протянул руку для целования.

Мисаил вздрогнул широкой спиной, будто его арапником огрели, ткнулся в руку великого князя не губами, а мокрым, вспотевшим от волнения носом.

В тот же день Василий позвал к себе Тебриза:

— Ты мне трех ордынских вельмож креститься привез, помнишь?

Многоопытный Тебриз, близко и не раз видавший смерть, смотревший в глаза многим ханам и князьям, хорошо знающий цену жизни, верности и предательства, сразу же догадался, что за вопросом великого князя кроется что-то нешуточное. Ни звука не проронил, только наклонил повинно голову, подтверждая этим: да, помню.

— Двое прижились, а третий в монахи просится, оскопиться, знать, хочет…

— Жених? — По губам Тебриза скользнула нехорошая усмешка.

— Чего скалишься?

Тебриз снова уронил на грудь голову.

— Ты в чем-нибудь повинен передо мной, что в землю тупишься?

Тебриз охотно вскинул свои правдивые глаза, светлые и преданные, весь обратился в зрение и слух.

— Пойдешь со мной в Нижний. Не со мной — с переселенцами, поближе к монахам держись, хоть ты и не в ладах с ними. Потерпи уж. Глаз не спускай с христовой братии…

— Понимаю, княже, потерплю… — Тебриз действительно все понимал, добавил: — А этот новокрещеный Маматхозя однажды оскорбил меня, назвав донгузом.

— Ай-яй-яй! — ужаснулся Василий. — Назвать свиньей правоверного мусульманина, каким являешься ты!..

— Да, великий князь, такое оскорбление можно смыть одной только кровью.

— Ступай! И будь осторожен, как вепрь.

— Буду как кабан-единец! — все понял Тебриз.

Выход из Москвы Василий назначил на шестое декабря. Специально подгадал на Николу Зимнего: слишком ответственное затевалось дело, чтобы не заручиться поддержкой русского угодника, покровителя детей и путников. Добрым знаком было и то, что нижегородцы, предуведомленные о прибытии к ним великого князя московского, прислали Василию Дмитриевичу в подарок седло — железные стремена, инкрустированные бронзой, из бронзы же хитрый узор растительный, вроде хмеля, вьется по лицевой стороне плоских дужек и по донцу. С седлом вместе пришло и донесение Василия Румянцева, который подтвердил то, что уже доносил Максим, но добавил, что ехать в Нижний Новгород надо не просто со свитой и охраной, но захватив надежную рать.

5

Василий собирался въехать в Нижний Новгород на большом белом коне под непрерывный трезвон церковных колоколов и приветственные клики граждан Низовой земли, счастливых возможностью стать под руку Москвы. Донесение Василия Румянцева опечалило и встревожило его: торжественно-победительного восшествия уж не предвиделось. Добавил беспокойства Киприан, который попервоначалу не хотел идти с Василием, однако в последний момент передумал:

— Коли ратью идешь — и мне не страшно, силой-то мы и суздальских епископов обломаем.

От митрополита хорошо, крепко пахло миром и ладаном, свежестью опрятного человека. Таинственно мерцал на кресте любимый аметист. Карий взгляд, теплый, беззрачковый. Вроде и прямо глядит, а все как-то выше лба.

— Не на лук наш уповаем, не оружие наше спасет нас, Господи, но Твоея всемогущая помощи просим и на Твою силу дерзающе, на врага наша ополчимся…

Глава VIII. Где рука, там и голова

В России покорение удельных князей шло рука об руку с освобождением от татарского ига.

Ф. Энгельс

1

Борис Константинович величался князем великим, поскольку его княжество Нижегородское тоже великим звалось — не за размеры, но за самостоятельность, независимость. И очень дорожил он этим своим званием, потому что далось оно ему трудно, много муки претерпеть ему пришлось, прежде чем смог взгромоздиться на престол.

Был Борис третьим сыном суздальского князя Константина, и ему в удел достался Городец, называвшийся еще Волжским Городцом, Городцом-Радиловом или просто Радиловом. В народной молве известен он был еще как Малый Китер в отличие от Великого Китера (Китежа), который стоит теперь на дне озера Светлояра со всеми домами, церквами, монастырями с того дня, как скрылся там, не желая сдаваться в плен татарам.

Хотя Городец и самый древний в здешней земле, и самый прославленный (а некогда он был еще и самым главным: брат Александра Невского Андрей сделал его столицей княжества, предпочтя и Суздалю, и Нижнему Новгороду), однако лучшие времена его давно прошли, слыл он теперь городом третьестепенным.

Правивший в Нижнем Новгороде брат Андрей рано умер бездетным, и отсутствие наследников Борис посчитал своей удачей, не мешкая, прирезал Андреев удел к Городцу. Однако свои права предъявил старший брат — суздальский князь Дмитрий. С помощью Дмитрия Ивановича московского, с которым он породнился, отдав ему в жены дочь Евдокию, Дмитрий силой удалил Бориса из Нижнего, который стал теперь стольным городом княжества. А когда и старший брат отбросил свои земные помышления, Борис съездил в Орду за ярлыком и, казалось, прочно овладел наконец Нижним Новгородом, однако вмешались сыновья Дмитрия Семен и Василий Кирдяпа, не захотели удовлетвориться Суздалем и повели с родным дядькой борьбу не на живот, а на смерть. Сами едва ли одолели бы, но опять вмешался великий князь московский, принудил Бориса вернуться в Городец. Через шесть лет скончался и Дмитрий Иванович Донской, вздохнул Борис облегченно, полагая, что теперь-то путь к великому столу открыт. Второй раз помчался за ярлыком, но не застал в Орде Тохтамыша, который отправился к границам Персии воевать с Тамерланом. Нетерпение и жажда высшей власти так снедали Бориса, что он кинулся догонять хана, а затем больше месяца странствовал с ним в унизительной роли просителя и приживалы, но таки добился вожделенного ярлыка. И вот уже два года, как он великий князь.

Но и теперь Борис Константинович печален. Печаль навеки отпечаталась на его лице: глубокие морщины шли от губ книзу, взгляд запавших глаз был снулым, казалось, ничто на свете уж не могло радовать его. Самостоятельное княжение его шло трудно, беспокойно. Не только то беда, что тревожили своими набегами то татары, то русские ушкуйники, то мордва или черемисы, — от них можно укрыться за кремлевскими стенами, которые ведь и еще крепче, чем сейчас, можно сделать. И даже угроза молодого великого князя московского Василия Дмитриевича не столь сильно пугала: с ним можно потягаться на равных, неизвестно еще, кому больше будет благоволить хан Орды. Угнетало Бориса пуще всего недоверчивое и несогласное поведение его ближних бояр. Терялся он в догадках: почто невзлюбили они его? Может, за то, что прибегал к помощи Орды? Или что женился на дочери литовского князя Ольгерда? Но ведь делал он это ради благоденствия родной земли. Соборную церковь в честь Архангела Михаила поставил. На реке Суре в виде оплота от вражеских набегов — город Курмыш[187].

Когда заявились к воротам нижегородского кремля бояре Василия Дмитриевича с ханским царевичем и объявили, что Нижний Новгород отныне должен стать владением великого князя московского, Борис спросил старейшего своего боярина Василия Румянцева:

— Помнишь ли, на чем мне крест целовал?

Василий ответил с готовностью:

— Не печалься, господин князь! Все мы тебе верны и готовы головы сложить за тебя и кровь пролить.

Ответ порадовал Бориса, он решил было уж созвать совет бояр своих, чтобы обдумать с ними план обороны города, как Румянцев сказал:

— Но, господин князь! Бояре московские и посол ханский пришли сюда затем, чтобы мир покрепить и вечную любовь утвердить, нельзя с ними брань и рать учинять, надобно впустить их в город. — И добавил неуверенно, отводя в сторону глаза: — Что они могут тебе сделать?.. Да и мы все с тобой…

Угадывал Борис какие-то скрытные помыслы в речах Румянцева, поостерегся пускать в кремль послов, но и с боярами совет держать не решился, тянул время в надежде, что авось все само собой как-то уладится. Московские бояре и ордынский царевич расположились в Благовещенском монастыре, что на крутом берегу Оки, на вполне безопасном для Бориса расстоянии: монастырь и кремль разделяли переходящий с холма на холм полукольцом Верхний посад и речка Почайна с глубоким оврагом, не зря же раньше монастырь именовался «Пресвятые Богородицы иже вне града». Настораживало мнительного Бориса, что остановились они именно в этом монастыре, который издавна известен как прибежище московлян. Еще митрополит Алексий, самый ближний помощник Дмитрия Донского, возвращаясь из Москвы, останавливался «вне града», передал монастырской братии икону Корсунской Божьей Матери древнего византийского письма, много дорогих книг и среди них Кондарь — сборник нот, составленный в Константинополе не то двести, не то триста лет назад, а затем построил новую церковь Благовещения. Бориса раздражала и сама эта церковь, одинокую главу которой с резным барабаном, закомарами и ступенчатыми кокошниками он мог видеть в ясную погоду из сторожевой башни, устроенной между Архангельским собором и примыкавшей к нему колокольней, была эта церковь не такой, какие строили в Суздале и Владимире, явно несла на себе московский отпечаток некоего вызова[188]. Совсем занеслись в гордынности московляне, возомнившие себя победителями Орды!.. Борис не мог не испытывать в глубине души, как всякий нижегородец, чувства вины перед московскими князьями и за свое уклонение от участия в Куликовской битве, и за помощь Тохтамышу два года спустя, но покаяться в содеянном значило покорно отдаться в другие руки, в чужую волю, а на это не мог согласиться ни Борис, ни кто-либо из других нижегородско-суздальских князей, с молоком матери впитавших убеждение, что не Москва, а единственно лишь Нижний Новгород должен быть столицей Руси. Из поколения в поколение, в великокняжеской семье передавался рассказ о том, что племянник Андрея Боголюбского Юрий Всеволодович в честь родного своего Киева основал Нижний Новгород в точно таком же месте, высоком и на редкость красивом, и речку назвал Почайной, и монастырь Печерским: замысливал он этот город как новый Киев, как вторую столицу великой Руси. И о происхождении Дятловых гор, на которых раскинулся город, хранилось в памяти нижегородцев предание. Во времена стародавние на том месте, где теперь стоит Нижний, жил мордвин Скворец, друг и помощник Соловья Разбойника, связанного Ильей Муромцем. Скворец имел восемнадцать жен, которые родили ему семьдесят сыновей. Вся семья жила вместе, занимаясь скотоводством: пасла свои стада на горе, а к закату солнца гоняла их на водопой на Оку. Неподалеку обитал чародей Дятел, тоже друг и приятель Соловья Разбойника. Однажды спросил Скворец Дятла о будущей судьбе своих детей. «Если дети твои будут жить мирно друг с другом, — отвечал Дятел, — они долго будут владеть здешними местами, а если рассорятся, будут покорены русскими, которые поставят на устье Оки град камен и крепок зело-зело, и не одолеют его силы вражеские». В заключение Дятел просил честно похоронить его. Помер чародей Дятел, и похоронил его Скворец на месте нынешнего Благовещенского монастыря, и прозвалось то место Дятловыми горами. Умер и Скворец. Умирая, завещал детям своим взаимное согласие. Но они не послушались старика, и тогда Андрей Боголюбский прогнал их с устья Оки, а племянник его Юрий построил Нижний. Так ли, иначе ли было, но главное запомнили нижегородско-суздальско-городецкие князья: держаться надо заодин, не допускать братоубийственной розни. Потому-то Борис Константинович, как ни тяжело ему было в свое время лишиться Нижнего Новгорода, честно служил своему старшему брату. Потому-то и сейчас, в момент новой опасности, он поддерживал связь со своими суздальскими племянниками Семеном и Василием и уж, конечно, уверен был совершенно в стойкости собственных сыновей и близких родичей.

Десять дней прошло в томительном ожидании. Что предпримет Василий Дмитриевич? Странно повел себя его боярин Максим Верный: когда Борис Константинович не допустил его к себе, он тотчас же умчался в Москву за ратью, как всем подумалось, однако днесь вернулся опять один, поселился тоже в Благовещенском монастыре. И что особенно сердило и досадовало Бориса Константиновича, монашеская братия ничего не сообщала ему, обо всем он узнавал стороной и с большим опозданием. А ведь только-только что, восьмого декабря, сразу же, как стало известно о выходе из Москвы Василия Дмитриевича, Борис Константинович подписал Благовещенскому монастырю жалованную грамоту на рыбные ловы по Суре и на бобровые гоны. И никакой благодарности!.. Может быть, они уж и не признают эту грамоту, новую власть ждут?

И тут скоро вестник сообщил, что и сам великий князь московский вот-вот будет у Дмитровской башни кремля.

Борис Константинович решился, начал действовать.

Не доверяя по-прежнему своему боярству, он велел собрать вече, рассчитывая с помощью этого народоправства заручиться поддержкой купцов и ремесленников, которыми по преимуществу был населен город. Борис находил нижегородцев людьми сметливыми, добрыми и отзывчивыми, считал, что он как великий князь пользуется у них любовью за слова приветливые, за участие в скорбях народных, за справедливое разрешение тяжб и ссор, за правый княжеский суд. Люди мастеровые да торговые бесхитростны и благоразумны — это не то, что лукавые бояре. Получив на вече законное, но часто попираемое другими князьями право прилюдно вещать, они непременно предадут себя Борису и душой и телом.

Василий Румянцев не только не возражал против общего сбора на кремлевской площади, но самолично побежал за пономарем, повелев ему звонить в вечевой колокол. Пономарь был несчастным и запуганным существом. Летом он жил в волжском селе Лысково и едва остался в живых после побоев крестьян, которые осерчали на него за то, что он вовремя не зазвонил и не отогнал грозовую тучу[189]. В результате градом побило все крупяные поля, лысковцы остались на зиму без каши. Пономарь с той поры стал излишне усерден, перестарался и сейчас: ударил не в вечник, а сразу во все колокола. От трезвона не только в кремле, но в обоих посадах и на Гребешке взмыли вверх голуби и галки, ошалело залаяли собаки.

И люди, не понимая, по какой причине устроен сполох — пожар ли, набег ли ворога? — торопливо накидывали на лбы кресты, запирали ворота, с опаской выглядывали через ослонные тыны. Но пономарь скоро опамятовался стал верно руководить вечником, город успокоился. А тут еще и бирючи верховые засновали по улицам и межулкам, разглашая, что великий князь собирает всех людей в кремле.

Нижегородцы начали приуготовляться к совещанию — неспешно, с раздумьями и пересудами, поскольку участие в вече было правом каждого, однако же не обязанностью Сначала, как водится, провели свои маленькие вечера, уличанские и кончанские, а уж придя к одному какому-то соображению, жители улиц и концов направились уж на общегородской сбор.

— Как думаешь, боярин, отзовется народ на мой глас? — спросил Борис Константинович Василия Румянцева. Тот не сразу собрался с ответом — лгать было совестно, а прямить боязно либо не хотелось, сказал уклончиво:

— Слово твое, господин князь, должно быть твердо, как Бог на небеси.

Борис окончательно понял, что от боярина преданности и чистосердечия ожидать уже не можно, и все свои упования возложил на народный сход.

Хоть и крайне редко собиралось нижегородское вече, однако же в центре кремля между Спасским и Архангельским соборами возвышалась изготовленная исключительно для такого события степень — деревянный помост с лавками и сиденьями, на которых размещались все степенные люди города во главе с великим князем.

Народу набилось в кремль преизрядно: все торговые и мастеровые люди пришли, много и простого народу толпилось — монахов и монахинь, нищих и калик перехожих, странников со скоморохами и юродивыми, людьми одинаково дивыми.

Право высказать свое слово на вече имели все на нем присутствующие, но обыкновенно говорили только лепшие люди, смысленные — бояре и старейшины, а остальные слушали в молчании и только под конец выражали свое одобрение или несогласие, но случалось, что разговор начинал и кто-то из простолюдья. Богатеи, случалось, подкупали смердов и утлых мужиков для того, чтобы те своими криками и громким говором заглушали речи противников и тем способствовали утверждению желательных решений. Борис Константинович об этом знал и пользовался этим. А ныне особенно рассчитывал на своих приживальщиков, тех, что находились на княжеской застольщине и не имели другой возможности отблагодарить хозяина, как только бездумным согласием со всем, что он ни скажет. Именно поэтому, начиная вече, Борис Константинович обратился не к боярам, находившимся с ним на помосте, а к тем, кто стоял внизу, тараща в ожидании глаза и непрестанно крестясь то на церковь Спаса, то на главу Архангельского храма.

— Господа и братья, бояре и друзья мои! — гулко разнесся в морозном воздухе чуть надтреснутый голос Бориса. Мгновенно установившаяся тишина ободрила его, и продолжал он уверенно, напористо: — Богом данной мне властью я имею честь быть в челе великого нижегородского люда. Судьба нашего княжества самая беспокойная среди всех земель Руси, а мое правление самое мятежное. Вам ведома вся подноготная моей жизни, ведомо, как люб мне Нижний Новгород. Отстаивая его честь и свободу, я готов скорее погрести себя под его развалинами, уйти под воду, как ушел от Батыя наш заволжский непокоренный Китеж, чем допустить его поругание! И я обращаюсь к вам, братья и сестры, друзья мои не предадим отчину во вражеские руки!

— Мы заодин с тобой, великий князь! — донесся первый вечок, Борис по голосу признал в кричащем одного из своих подручников.

Среди бояр и воевод, сидевших на лавках степени, прошло легкое волнение, однако слова никто не взял, все выжидали, как дальше будет дело оборачиваться.

— Не хотим брани! — выкрикнул стоявший в первых рядах мужик в заношенном рубище, платанном новыми, белыми кусками холста. Борис при знал его — Иван Семибатюшный — известно, коль семь отцов у него стало быть, ни одного нет, а мать — вдовица несчастная, либо без жениха оставшаяся девка.

— Миром надо поладить с Москвой! — А этот вечок принадлежал другому Ивану, имевшему прозвание Подкрапивного, тоже, стало быть, неизвестно где и кем зачатого. Оба Ивана были, несомненно, чьи-то подголосники, на медные деньги нанятые и под хмелем уже сюда пришедшие. Борис это сразу понял, а потому противоречия их его не смутили, он все так же горячо продолжал:

— Самое верное средство, чтобы поладить с врагом, это побить его! Кто меч изощряет, мечом погубляет и сам ведь от меча смерть принять может. Николи Нижний наш град не становился на колени ни перед каким врагом, не станет и ныне!

С большой верой говорил это Борис, не сомневался, что основная масса горожан держится такого устремления мысли, однако вместо дружной поддержки, которую ждал он, началось в толпе какое-то глухое брожение, а затем стали долетать и выкрики:

— Кабы «не становился»… Только и топчут нас все кому не лень.

— Истинно, все забижают, ровно вдову бедную.

— Однако ни разу кремль каменный — ни разу! ни один супостат не взял!

— Что — кремль, посады горят, как свечки, кажинный год.

— Вдова что трава, всяк наступает ногой.

— Ну да, и татаре и мордва и ушкуйники зорят и жгут.

— Татары вон коней в храме поставили, можно ли сносить православному такое изголение?

— Вот то-то и есть!

— Чего «то-то», чего «то-то»? Ведь и зовет нас великий князь не становиться на колени ни перед татарином, ни перед иным каким ворогом!

— Эка, воин какой выискался! Где ты днесь-то был, когда татары церковь облупили?

— Верно, верно, сродники мои вон сбежали после Арапши в Москву и не жалеют живут как у Христа за пазухой.

— Всем кому голова дорога, подаваться туда надо.

— Всем нельзя…

— Верно, надо, чтобы Нижний-городок стал воистину Москвы уголок, московские государи блюдут свою отчину.

— Полно-ка: из московских князей один только Дмитрий Донской и был славен, а остальные лишь на хитрость да пронырливость горазды, московляне, они и есть московляне.

— Истинно, без воды моются, без ветра сушатся.

— Куда как ловки! Вон и Василий Дмитриевич… Он ведь с ярлыком идет, не токмо с мечом.

— А мы слабы.

— Одолеют московляне…

— Правосудие мудро!

— Гнев Господа на нас.

— Молитесь, братия, последние времена.

— Бог милостив.

— «Молитесь»… «Милостив»… «Мудро»… Нет, не минует нас чаша сия!

— Да, слабы мы, но пресвятая Дева Мария не оставит нас, я видел лик ее в заре.

— Таков жребий истории…

— Нет, не оставит нас промысел Божий…

Борис Константинович слушал людские толки, и в лице его, кажется, не было ни единой кровинки. Но он побледнел еще сильнее, когда услышал про ярлык. Вскрикнул, перекрывая гомон толпы:

— Гоже ли, православные, против единоверных братьев наводить агарян? Ведь ярлык-то на нас привез ордынский царевич, который сейчас в обители Благовещенской вином монастырским упивается!

Казалось, столь отравленная стрела должна была бы поразить сомневающихся в самое сердце. Была она последней в колчане Бориса, однако вовсе не смертельной, вече утихомирилось лишь на миг, а затем заволновалось с еще более яростной силой.

— А сам-то?..

— Да, на Москву навел Тохтамыша.

— Нет, это не он, это брат Дмитрий да племяши.

— Одного поля ягода.

— Нет же, агарян не наводил Борис.

— А за ярлыком два раза бегал.

— Како два, не сосчитать.

— И все без толку,серебро да рухлядь мягкую зря стравил.

— Чего нам татар остерегаться, нам ушкуйники покоя не дают.

— Верно, их и сама Орда боится.

— А московский князь и на них управу найдет.

— Найдет, как же не найдет!.

— Верно, не супротивник нам Москва.

И тут Борис Константинович понял, что выбранное им лекарство хуже болезни. Не будь этого вече, можно было бы делать вид, что не знаешь общего настроения, можно было бы принимать решения, сообразуясь лишь со своими умозаключениями да, пожалуй, еще и с советами верных бояр — небось и такие остались, не все переветники, как Румянцев. Вспомнив о боярах и понимая, что терять ему уже нечего, он попытался в них поискать заступу, обратился к ним со слезами в голосе, скрыть которые не мог и не хотел.

— Господа мои и братья, милая дружина! Вспомните крестное целование, не выдавайте меня врагам моим!

Первым откликнулся старый боярин Никифор Балахнин, приехавший в Нижний из Городца вместе с Борисом Константиновичем:

— Запрем ворота, не пустим московлян с татарвой!

Тут же с лавки поднялся Василий Румянцев, сказал осанисто:

— Это все одно, что запирать конюшню после того, как из нее украли лошадей.

— Как это?

— Что за притча?

Старейший княжеский боярин продолжал.

— У великого князя московского Василия Дмитриевича ярлык на Нижегородское княжество, а что даден он не шутейно, не так, как Борису Константиновичу давался, и прислан царевич Улан с ханской дружиной.

— Лошадей можно вернуть, татей наказать, — возражал Никифор. — А кроме лошадей, есть у нас немало и другого добра, его. надо хранить. Это ты, как Блуд, чужому князю добра хочешь, а своего предаешь[190].

Снова поднялся гвалт. Борис Константинович несколько приободрился. Никифор Балахнин владел соляными колодцами неподалеку от Городца, варил соли больше, чем требовалось нижегородскому населению, и был заинтересован в широкой торговле То, что он принял сторону Бориса Константиновича, было неожиданно для всех. Слово его было очень веским и предоставляло великому князю хорошую лазейку, он объявил:

— Нет у нас единоустия!

Вече озадаченно смолкло. Борис Константинович хорошо понимал, что молчание это кратковременно. Издревле велось на Руси так, чтобы решение на вече принималось едиными устами В случае разномыслия вече надо было либо продолжить (случалось, с утра до потух-зари на протяжении целой седмицы спорили), либо искать истину, отбросив мирные средства, в рукопашной борьбе — пусть это будет кровавое и неединое, однако господствующее суждение, имеющее силу закона. Но ни один из этих проторенных путей сейчас, когда решение надо было выработать немедленно, не был приемлем для Бориса Константиновича, и он нашел третий.

— Злых врагов земли Русской безбожных татар в кремль не допустим, а с князем московским будем братский совет держать! — объявил он толпе, которая нашла слова его вполне разумными и приветствовала сдержанным гулом одобрения. — А ты, Румянец, иди к Василию Дмитриевичу, скажи, что великий князь нижегородский ждет его на очи.

Василий Румянцев ухмыльнулся в бороду и проворно соскочил с помоста, желая показать этим, что преисполнен рвения стремглав исполнить приказание, однако сам Борис Константинович расценил это иначе, и расценил правильно: изобразив такую неотложную спешку, Румянцев как бы забыл приложиться к руке великого князя: ведь быть у государевой руки — значит, иметь честь эту руку облобызать при встрече и при прощании. И обычно после всяких сборов и собраний бояре шли строем, един за единым, и если не падали ниц и не били лбом об пол, то непременно припадали на одно колено и прикладывались к руке Бориса Константиновича. Это не было проявлением рабской зависимости или выражением страха — это просто принятая и утвержденная веками форма отношений старшего с младшим. А вот сейчас, пользуясь возникшей суматохой, мало кто из бояр принял отеческую милость, лишь Никифор да несколько молоденьких бояр воспользовались разрешением приложиться к руке великого князя. Понимая, что будет за благо скрыть явный бунт, Борис Константинович сделал вид, будто и сам шибко торопится, будто небрежен он сам со своими подданными. Уходя, он изобразил на лице подобие улыбки, хотя сердце его клокотало от гнева и бессилия.

2

Киприан со своей свитой получил подворье в Печерском монастыре, что лежал по другую сторону кремля на полугоре волжского берега. Сам приезд митрополита вместе с великим князем как бы показывал, что вражды быть не должно, что поход этот не военный, но поход судей на провинившихся для восстановления попранной справедливости. Так себя и держал Киприан попервоначалу, так его и встречал архиепископ суздальский Евфросин, а с ним духовенство, бояре и простые миряне — торжественно и радостно} — еще на подходе к городу, возле села Горбатово, знаменитого черной вишней и красными коровами. В Нижнем в честь митрополита сотворен был пир, честили Киприана дарами многими. А после того как попили-поели, и дружбе конец настал: Киприан совершил литургию, после которой сказал, что нижегородцы должны не только суд и пошлину ему дать, но что и вся епархия должна быть под его прямой властью.

Евфросин, как выяснилось, к этому был готов и поначалу, желая избежать большой брани, мягко возразил митрополиту, что он самостоятельно управляет епархией, подобно своему предшественнику Дионисию.

— Ведомо, ведомо мне это, — рассудливо да мирно начал Киприан, уверенный, что одними увещеваниями сможет решить дело включения нижегородских земель в свою митрополию, — Однако же управлял Дионисий спорными городами лишь на правах экзарха, только как глава отдельной церковной области, подчиненной митрополии.

Но и к этому Евфросин подготовился: показал предусмотрительно захваченную в дорогу из суздальской ризницы патриаршую грамоту на принадлежность Нижнего Новгорода и Городца к Суздальской епархии. А при этом еще, словно бы ненароком, показал мантию епископскую, пробитую татарской стрелой: еще в бытность митрополита Алексия приезжал в Нижний Новгород Мамаев посол Сарайка с немалой ратью, которая начала, по обыкновению, хозяйничать в русском городе, но новгородцы не потерпели обиды и, после того как Сарайка пустил стрелу на владычный двор, возмутились и перебили полторы тысячи ордынцев.

И всегда духовенство наше, нижегородское, за честь земли Русской без страха стояло.

Киприан уловил в словах архиепископа скрытый упрек себе и с еще большей отчетливостью понял, что без борьбы, может быть, борьбы очень трудной и жестокой, на своем ему не настоять.

— Невместно мне ухищряться такой суетой, и сущие пустяку не должны меня влечь, — с явным притворством сказал митрополит всея Руси, и Евфросин ответил ему в тон.

— Ведомо, ведомо мне, владыка, что помыслы высокие тебя влекут… Благодарствуем за Кормчую, кою ты самолично с греческого на славянский переложил и нам пожаловал…

Киприан насторожился, усиливаясь понять: и в самом деле думает Евфросин так или, зная, что митрополит лишь переписал книгу церковных законов, до него уже переведенную, уязвить хочет, обличить в самозванстве. Спросил на пробу:

— Откуда ведомо тебе сие?

— В монастыре Печерском летописание ведется давнее — зараньше в Нижнем Новгороде начали свод деяний российских вести, нежели в ином каком городе, — тут Евфросин потомил недолгим молчанием, чтобы все могли проникнуться важностью сообщения, разъяснил: — Раньше, нежели в Новгороде Великом, в Твери, в Рязани или хотя бы в Москве самой, где задержалась митрополия…

— Ну и что? — нетерпеливо перебил Киприан, чувствуя, куда клонит Евфросин и уже желая резко обозначить свои отношения с ним. А тот преспокойно продолжал.

— Так вот, составитель летописного свода Лаврентий написать возжелал так: «Киприан, митрополит киевский и всея Руси, егда прииде из Константинограда на русскую митрополию, и тогда с собою привез правильные книги христианского закона, греческого языка правила, и перевел на славянский, и Божиею милостью пребывают и доныне без всяких смутов и прикладов и новых вводов»[191].

Киприан уже не сомневался, что в тихих словах архиепископа была заложена издевка. Ишь ты, «написать возжелал», а написал ли? Спросить об этом значило выдать себя с головой, и Киприан сказал надвое:

— Книгу божественных правил я привез из Царьграда, и Катехизисом моим пользуются на православной Руси повсеместно — Все в этих словах было правдой, только всяк по-своему мог читать слова «привез» и «Катехизисом моим».

Евфросин был ветх денми, но умом ясен, взглядом зорок. Он согласно кивал седой головой и как-то по-цыплячьи зажмуривал глаза истончившимися от старости веками, что почему-то особенно раздражало Киприана. Он вообще был зол издавна на все суздальско-нижегородское духовенство: не мог простить и притязаний Дионисия на митрополичью кафедру, и возражений против поставления Киприаном основателя Спасского монастыря в Суздале Евфимия, да и настроение Евфросина давно было известно ему. Киприану стоило немалых усилий, чтобы выдержать приличие до конца. Поигрывая дорогим наперсным крестом, он попытался вернуться к искону разговора:

— Дионисий неправым путем заручился патриаршей грамотой и должен был претерпеть возмездие.

— Христианам, преимущественно перед всеми, запрещается насилием исправлять впадающих в грехи, — вставил кротко, но опять не без яда Евфросин, намекая на загадочность смерти Дионисия на чужбине.

— Верно, верно, — вполне согласно поддержал Киприан, — мирские судьи великую власть оказывают над людьми, преступающими законы, и удерживают их от преступлений против их воли, но в церкви должно обращать на лучший путь жизни не притеснением, а убеждением.

Евфросин покорно склонил голову: мол, исполать тебе, владыка, убеждай! И предложил осмотреть монастырь, пояснив, опять же не без умысла, что основан он пришедшим на Волгу из Киева другим Дионисием, мужем зело образованным, и построен точно по образу Киево-Печерского монастыря, который после Батыева нашествия приходит в окончательное запустение, и его некогда главенствующее место в русском иночестве призван иметь вот этот как раз, Нижегородско-Печерский.

Монастырь в самом деле очень был похож на древний киевский: имел подземные проходы и кельи, выкопанные в береговом склоне, одно слово — Печерский, с той только разницей, что в Киеве отшельники попервоначалу именно в пещерах жили, а не в обустроенных покойчиках. Но и здесь пещеры, как в Киеве, имеют много ходов, иные в рост человека и выше, а широки настолько, что двоим вполне можно разойтись. И даже построена подземная церковь, в которой служится обедня каждую субботу. Хотя в пещерах нет нетленных мощей, как и нет у монастыря своих святых, паломников и тут предостаточно.

По многолюдству Киприан сразу понял, что Печерский монастырь непросто сам по себе развивается, но и рассылает подвижников в отдаленные леса Заволжья. Наблюдение это его, как митрополита всея Руси, ничуть не трогало, но он с удовлетворением решил, что порадует таким сообщением Василия Дмитриевича: в Нижнем Новгороде обстановка складывалась нынче так, что впервые интересы великого князя и митрополита полностью совпадали.

Евфросин до поставления в архиепископы был архимандритом этого Нижегородского монастыря, а потому был по-особенному к нему привязан, хорошо знал здесь каждую подробность и повел митрополита в пещеры неспроста.

В одном из углублений, где устроена была небольшая молельня, он обратил внимание на плиты, которыми устелен пол: на них был дивной красоты орнамент в виде разнообразных и непринужденно разбросанных шестиконечных звезд, словно цветы кипрея на лугу. Киприан не мог не обратить внимания на шестиконечные звезды — таких он не встречал ни в одном храме или монастыре Руси. И спросил с вызовом:

— Что это за мастер пол устилал, не иудиного ли семени?

— Никак такое не возможно, — ответствовал с довольной ухмылкой Евфросин. — Гляди, святитель, как сильно плитки-то потерты да изношены. Стало быть, перенесены сюда после того, как послужили довольно в другом месте.

— Каком таком «другом»? В синагоге, что ли?

— Никак такое не возможно, — пел Евфросин. — Зело древен ведь Нижний Новгород наш и богат был всегда. Мастера из Хозарского царства, строившие там города Итиль и Семендер, после падения каганата нашли прибежище у нас — православные все люди.

— Что же, они и плитку оттуда привезли? — прикидывался рассерженным и бестолковым Киприан.

— Нет, здесь из своих глин обжигали и обклеивали гипсусом. Нижегородская земля бо-о-о-огата-а!..

Простодушный Евфросин надеялся поразить Киприана нижегородскими древностями и тем обосновать право на самостоятельное существование. И невдомек ему было, что искушенный в кознях Киприан не только видел его насквозь, но уже и тайные коварные меры принял — послал в Москву гонца за находившимися там патриаршими послами — архиепископом вифлеемским Михаилом и царским боярином Алексеем Аароном. Послы эти должны были привезти грамоту для Евфросина, текст которой патриарх составил, веря на слово Киприану. А тот, слишком хорошо зная по византийскому опыту, что лучшая ложь изготавливается из полуправды, сказал только, что при митрополите Алексии Нижний Новгород и Городец не входили в состав Суздальской епархии, но умолчал о том, что Алексий отбирал их лишь временно, лишь у епископа суздальского Алексея, а преемнику его Дионисию сразу же возвратил. Скрыть заведомую ложь Киприану помогло и общее двенадцатилетнее замешательство в русских церковных делах, так что многое можно было свалить на покойных Михаила-Митяя, Пимина, Дионисия и так все представить, будто искони были нижегородцы под рукой московского митрополита.

Все складывалось для Киприана как нельзя лучше: вожделенная грамота оказалась не только составленной, но и привезенной сначала в Москву, а теперь вот и в Нижний Новгород в самый ответственный момент.

Делая вид, будто он незнаком с ее текстом, Киприан пожелал поприсутствовать при вручении грамоты послами суздальскому архиепископу. Не подозревая еще всей опасности, но уже предчувствуя недоброе, Евфросин вздрагивающими пальцами развернул пергамент, вчитался в греческий текст. Иногда он повторял какие-то слова и фразы по-русски, порой прекращал чтение сокрушавшего его пергамента и озадаченно вскидывал глаза на митрополита, который занят тем лишь был, чтобы не выдать своего торжества.

В грамоте патриарх Антоний писал, что удовлетворяет иск митрополита Киприана и великого князя Василия Дмитриевича.

Евфросину все стало ясно. Отбросив всякие церемонии, он бесстрашно посмотрел в лукавые глаза Киприана, метнул гневные взгляды на двух других византийцев, без сомнения уже подкупленных в Москве.

— Я сам отправлюсь в Царьград!

— Есть у меня предощущение такое, что напрасны будут усилия твои.

Голос у Киприана был ровен, негромок, какой и подобает иметь человеку столь высокого сана. А про себя подумал: «Нет, только силой можно одолеть суздальско-нижегородское духовенство, надо за подмогой к Василию Дмитриевичу идти». И Киприан порадовался тому, что впервые за более чем десятилетнее пребывание на Руси он может смело рассчитывать на взаимопонимание и безоговорочную поддержку великого князя московского.

3

Если Киприан для достижения своей цели действовал с присущей ему византийской ловкостью, с изощренным в бесконечных смутах коварством, то Тебриз шел по следу своей жертвы осторожно и неотступно, как старый лис, скрадывающий зайчонка-листопадника, которого мать бросает на произвол судьбы на третий день после рождения.

Маматхозя-Мисаил казался Тебризу именно таким беспомощным зайчонком, не чующим, откуда и какая ему грозит опасность.

Помычку начал Тебриз еще в Москве, и было начало гона самым обнадеживающим: Маматхозя пристал к группе монахов, но вид имел светский, а Тебриз сразу же обрядился в черную одежду и прикинулся глухонемым старцем. Обличье изменил до полной неузнаваемости: прилепил длинную седую бороду, согнулся в три погибели, шаркал ногами так, что и в голову никому бы не могло прийти, что истинная-то его походка легка, беззаботна и быстра. А монахи принявшие Маматхозю в свою компанию, не помыкали крещеным татарином, охотно и терпеливо приобщали его к способности обретать благодать — ту силу, что даруется Богом человеку для спасения. Люди в черных рясах повсеместно на Руси уважаемы и чтимы, потому в каждом селении на пути в Нижний Новгород находили они в монастырях либо крестьянских дворах и приют, и кров, и пропитание.

В пешем ли неторопком пути, на постое ли монахи делились воспоминаниями о прожитом, гадали о своей судьбе да о грядущем антихристовом пришествии. Маматхозя сдружился во время таких разговоров с одним из чернецов, который шел из Оптиной пустыни, что под Козельском, и который рассказал — правду ли, нет ли, — будто ту обитель основал главарь шайки разбойников Опта, раскаявшийся, постригшийся и превратившийся в инока Макария. Чернец же этот, узнав о смерти чудотворца Сергия, возжелал непременно вершить подвиг иноческой жизни под приглядом кого-либо из его учеников и шел с большими надеждами, радовался предстоящему своему житью в лесных дебрях Заволжья.

— Если Опта смог, значит, и я могу? — спросил Маматхозя, но как-то вяло, без особого интереса спросил.

— Смочь-то сможешь, да только, я смотрю, ты все в землю тупишься, ровно потерял что, — ответил чернец.

Маматхозя горестно выдохнул:

— Э-эх, жизнь свою потерял я…

— Уж не безвинную ли кровь пролил?

— A-а?.. Что?.. — не сразу понял Маматхозя, — Что было, то отмолил я, как говорите вы, постами да молитвами искупил, а тут иное…

— Тогда, может, ты подружью свою потерял, таких много среди монахов?

— Верно, должна она была стать моей подружьей, из-за нее я веру сменил, чтобы умолить Господа всемогущего, Спасителя… Как Аллах не помог мне раньше, так и ваш Христос бессильным оказался, а я-то верил…

— Не знал, стало быть, ты, что натура женская лжива по природе своей.

— Нет, — горячо возразил Маматхозя, — Она, о которой молюсь я денно и нощно, — свеча воску ярого!

Чернец сочувственно, с пониманием слушал исповедь человека, не увидевшего счастья. Слушал ее и Тебриз, хотя и не очень внимательно. Сам Тебриз не раз пытался разжечь семейный очаг, да все он гас у него: «То ветром задует, то лепехи сырые для огня попадутся», — грубовато определял он причины своей неприкаянности, когда заходила об этом речь, но сам-то для себя знал точно, отчего жизнь его не задалась. И несчастного Маматхозю-Мисаила он очень хорошо понимал, он даже сочувствовал ему и даже подобие жалости к нему испытывал. Знал Тебриз по себе, что ни молитвами слезными, ни угрозами смерти невозможно вернуть свою подружью, если начнет она от тебя ускользать. Мольбы и клятвы могут, кажется, горы свернуть, но нимало не тронут ту, которой стал ты вдруг не нужен. Тут только одно из двух остается: уничтожить ее или себя. Тебриз выбрал первое, а Маматхозя что — второе?.. Решил заточить себя в монастырь — умереть для мира, как разбойник Опта? Но нет, можно ведь не только себя или ее — и это знал Тебриз очень хорошо, он-то сам сначала убрал с дороги его, а уж потом окончательно все порешил.

Уже три дня были монахи в пути. Тебриз не спускал лисьих глаз со скрадываемого «листопадника», а на четвертый день вдруг заподозрил, что не так уж и прост Маматхозя как кажется.

Заночевали в одной из деревенек из трех изб. Тебриз и Маматхозя оказались порознь. Среди ночи вышел во двор по малой нужде Тебриз, поежился, все глуше ветер, все непрогляднее ночи — зазимье. В блеклом свете едва пробивавшейся сквозь рваные облака луны увидел на снегу человека в сером халате — он, Маматхозя!.. Тебриз отвернулся нарочито, будто не видя ничего, а сам косил напряженным взглядом. Маматхозя, не замечая ничего, неторопливо направился к избе. А у порога вдруг резко оглянулся!.. Значит, таился: почему? И может быть, он уж и Тебриза распознал, да притворяется? «Завтра утром», — порешил Тебриз, толком еще сам не зная, что и как сделает завтра утром, однако надо было и знать и делать уже прямо сейчас: вышел утром он во двор, а хозяин горестно сообщает, что один из постояльцев украл у него лошадь осбруенную.

— Вот сволочь! — искренне возмутился Тебриз, и тут же сам сволок: пригрозив крестьянину ножом, отобрал у него вторую лошадь, неопределенно пообещав вернуть или щедро вознаградить на обратном пути.

Ночью выпал снег, и сослеживать беглеца не составляло трудов. Маматхозя держал путь на Нижний Новгород — это стало сразу ясно Тебризу, и он, уже не очень боясь потерять свежую ископыть, заботился только о том, чтобы не отстать в пути, а по возможности и опередить Маматхозю какой-нибудь окольной дорогой.

На второй день погони Тебриз понял, что «листопадник» уже сам его скрадывает: словно опытный заяц-русак, Маматхозя возле небольшой речки прошел петлей, вернулся по своему следу и сделал скидку — махнул на другой берег, где тянулся раменный лес и где, значит, легко можно было затаиться. Тебриз не дал себя провести он сделал вид, что потерял след, помчался галопом к одинокому починку.

Хозяину двора он строго намекнул, что выполняет важное поручение великого князя московского. Крестьянин недоверчиво покосился на монашеское одеяние, спросил с подковыркой.

— Ты, стало быть, друг Василия Дмитриевича Донского?

— Угадал, дружим мы с ним, как дружит лошадь с человеком: я везу, он погоняет. А ты давай мне поживее резвого коня, вот тебе серебро. — Тебриз решил, что сейчас уместнее подкупить человека, чем запугивать его. Очень верно решил: крестьянин, оставшийся очень довольным, объяснил ему, какой путь на Нижний самый короткий да снабдил в дорогу краюшкой овсяного хлеба и вареными вкрутую куриными яйцами.

Менял, нет ли лошадей Маматхозя, но продвигался он вперед ходко. Похоже, что погони за собой он все же не чуял: далеко вперед ушел, на сутки резвой скачки, об этом узнавал Тебриз по холодным следам, по задеревеневшим от мороза катышам конского навоза. Но когда до Нижнего Новгорода оставался всего один переход, след привел в маленький бедный монастырь на берегу Оки и тут оборвался. Тебриз держался на почтительном расстоянии от монастыря, объехал его по замкнутому кругу, убедился наверное — выходных следов нет, Маматхозя где-то там, за высоким дощаным забором, над которым одиноко и тускло выглядывал крытый лемехом шеломчик церкви.

Он привязал разнузданную лошадь к дереву на длинном чембуре, разложил на снегу холстину и высыпал на нее из торбы остаток дробленого ячменя. Нарвал и жесткой сухой травы, сложил рядом — если сильно проголодается лошадь, то и ее схрумкает.

Терпеливо ждал, пока окончательно падет ночь — покровительница влюбленных, беглецов и татей, как говаривал покойный боярин Данила Бяконтов. Вспомнив эти слова его, Тебриз огорчился, ибо получалось, что Маматхозя — влюбленный и беглец, а он, Тебриз, тать, как зовут в Москве всякого хищника, крадуна, плута.

Приняв опять облик дряхлого старца, неспешными стопами побрел к воротам монастыря. Постучался без нетерпения, а когда кто-то вышел из кельи и, хрустя снегом, подошел к калитке, прогундосил наизусть вытверженную Иисусову молитву, услышал в ответ «аминь» и звяк отодвигаемого железного засова.

Игумен, открывший калитку, оказался очень старым стариком, но голос у него был чистым, ясным и певучим:

— Смотри-ка, то от Козерога до Овна[192] лишь звери лесные навещают нас, а тут третий Божий человек за седмицу… Но ты, брат, в лихой час заявился: ангел смерти крылы свои приспустил над обителью нашей.

Игумен проводил гостя в трапезную, посадил вечерять. Плюнул в щепоть старчески скрюченных пальцев, снял со свечи нагар. Тебриз посмотрел в темное окно, перекрестился и взялся за ложку. Прежде чем отхлебнуть квасной тюри, спросил:

— Третий, говоришь, Божий человек?

— Третий, ты — третий, — охотно подтвердил игумен. — В четверток пришел один, переночевать попросился, да под утро занедужилось ему. А днесь второй путник, верхоконный, надысь выкрест татарский, с серьгой в ухе.

«Он вроде бы серьгу-то свою золотую в колокольную медь кинул… Нешто другую заимел?» — прикинул Тебриз, но тут же поймал себя на ненужных сомнениях, спросил нетерпеливо:

— Оба здесь?

— Оба, но один-то плох совсем, близко, чаю, к могиле посунулся.

— Это который в четверток пришел?

— Нет, другой… Они приятелями оказались, вместе поснедали, в одной келье опочив держали. Первому-то чуток полегчало, а второй нынче к вечеру на резь в животе жалуется, плох стал, видно, не жилец. — Игумен повернулся к тяблу, стал набрасывать на себя порхающими движениями руки кресты и вполголоса повторять молитву за здравие брата во Христе.

Но молитва не могла уж помочь Маматхозе — его голос сразу узнал Тебриз, когда приблизился к его келье:

— Сердце мое жизни жаждет…

— Бог милостив, славно жить в лоне его. — Этот голос принадлежал, очевидно, Маматхозину «приятелю».

— Страшно, страшно умирать.

— Страшно жить, а не умирать. Что смерть? Это служанка наша и рабыня.

— Умру я сейчас, брат…

— Умрешь, но так, чтобы ввек живым остаться.

Игумен проводил Тебриза в тесную келью, а сам пошел к умирающему. Через открытые двери покоев доходило до Тебриза певучее увещевание старого игумена:

— Господь Бог — наша защита, и покуда будем на земле, будем прилежно строить храм державного Господа, со страхом Божиим памятуя о смерти, но не мечтая победить ее слабыми своими силами. Брат! Знаю по себе, что всякий человек в долгие ночи перед ликом Спасителя искушался горделивыми помыслами о победе над смертью, но всяк, по себе же знаю, смирялся. Все мы смиряемся перед неведомым и неизбежным. Придем к алтарю со словами покорства, все мы — рабы Господа Бога нашего…

Только сейчас понял Тебриз, как истомился он за время погони. Чувствовал, что в обители уже витает дух смерти и тлена, пытался слушать заупокойные молитвы игумена, но глаза смежались против воли его, и, сам не заметив как, он крепко уснул.

Очнулся, когда слюдяное окно кельи было уж синим. Выскочил во двор и сразу почувствовал что-то неладное. Ворота были распахнуты, игумен стоял сугорбившись, печальный.

— Что стряслось, отче?

— Уехал, не поклонившись…

— Верхом?.. На лошади?.. Этот, с серьгой?

— Нет. Тот, что с серьгой, переступил последнюю земную черту и навсегда оставил юдольную сию обитель.

— Когда он… оставил? Сейчас вот?

— Да нет, он одубел уже… Земля мерзлая, поможешь ли могилку отрыть?

— Поспешаю я… — заметался взглядом Тебриз, но тут же укрепился в намерении своими глазами увидеть, что задубел именно Маматхозя, а не кто-то иной. — Но, конечно, предать надо грешное тело земле.

Убедился: это Маматхозя отошел от сего света. И то еще ему стало несомненно, что рассчитаться с жизнью Маматхозе кто-то помог. Вот так бывает: скрадывает хитрый лис зайчонка, уж готов его сцапать острыми зубами, как вдруг неведомо откуда с высоты упал камнем сокол, и уж трепещет в цепких когтях его листопадник, а лису только и осталось, что бессильно гавкнуть вдогон да униженно опустить свою трубу, которую только что он готов был победно вскинуть вверх.

Чтобы хоть какую-то пользу-выгоду извлечь из похорон, Тебриз незаметно для монастырской братии выдернул из уха покойника золотую серьгу полумесяцем, которая теперь одна уж может быть неоспоримым подтверждением того, что никого уж Маматхозя не сможет обозвать донгузом.

Тебриз принес своей заиндевевшей во время неподвижного стояния на морозе лошади охапку сена, которую надергал из монастырского стога, скормил и округу хлеба. Стряхнул рукавицей иней со спины лошади, обсвистал, потрепал ласково гриву. Лошадь благодарно фыркала, косила на него свой агатовый глаз.

Оставшийся до Нижнего Новгорода отрезок пути он проделал еще более спешно, чем в прошлые дни. А куда торопился, зачем — не мог бы сказать и сам. Когда сослеживал Маматхозю, был он трезво-спокоен, действовал обдуманно и четко, а теперь, когда все, казалось бы, позади, пребывал в трех волнениях.

И в Нижнем Новгороде не мог обрести покоя. Оставив лошадь на постоялом дворе, что в овраге неподалеку от церкви Жен-мироносиц, побрел бесцельно в Верхний посад, а из него к кремлю. Увидев, что мосты надо рвами подняты, кремлевские ворота запущены железными решетками, а мытная изба возле Дмитровской башни заперта на замок, понял, что замерла в городе жизнь в ожидании каких-то важных событий.

Не решаясь сменить одежду, ходил в ненавистной черной рясе, плутал в улицах и межулках, которые тут то сужались, то расширялись, меняя свое направление, оканчиваясь тупиком. Удивился, что прямо возле кремля большущий пруд устроен, а в нем несколько дымящихся паром прорубей. Спросил у торговца харчем, зачем выкопали пруд, когда радом такие большие реки. Тот в свою очередь удивился, не подозревая под монашеским одеянием степняка, однако все ответил:

— На случай греховного пожарного времени.

Поднявшись на откос волжского берега, услышал вдруг над головой грай ворона, вскинул голову, залюбовавшись тем, как две крупные черные птицы кружили и кувыркались высоко над рекой. Подивился: в суровую зиму ворон не только не отлетает в теплые края, но играючи переносит стужу, тогда как воробьи коченеют на лету и падают замертво на снег, а ошалевшие галки лезут прямо в дымящиеся трубы изб. И подумалось Тебризу, что, сравнивая монахов с воронами, не прав он был в своей нелюбви к ним. Вспомнил, что в том монастыре, где нашел свой последний приют Маматхозя, иноки все сильные, рослые, говорят языком ясным и немного певучим, а лица у всех простые и чистые. А решают эти люди заточить себя в монастырь, наверное, в том состоянии, когда вдруг не знают, вот как сейчас Тебриз, что делать им, на что употребить свою силу…

Тебриз снова посмотрел на воронов, позавидовал их свободе и понял: нет, он не такой, как они, он не имеет своей воли, его жизнь в руках господина, которому он служит. И он понял, что делать ему сейчас: искать великого князя Василия Дмитриевича, чтобы получить новое задание и опять стать деятельным, ловким, грозным.

4

Василий Дмитриевич в этот момент тоже засмотрелся, как хороводились в стылом синем воздухе могучие вороны. Поначалу, услышав их крики, он подумал с удивлением, что это гуси. А когда понял, что обманулся, что кричат победно, будто весенние гуменники да белолобики, вещие вороны, вспомнил: говорил Боброк, будто живут они по триста и больше лет, а если так, то видеть могли эти птицы не только отца, но и прадеда Калиту, но и Невского и даже ведь — самого Мономаха!..

«Чур меня, чур!» — мысленно обратился он к своим пращурам и уже увереннее ступил на крыльцо княжеского дворца, где встречал его Борис Константинович в окружении своих бояр.

Нетрудно было представить себе, сколь нетерпеливо и беспокойно ждал Борис Константинович прихода великого князя московского с ярлыком на его владения. Но и гнев его, с трудом сдерживаемый, представить легко.

Боярин Максим, действовавший от имени великого князя, и царевич Улан, исполняющий приказ хана Орды, ничего не смогли поделать с упрямым нижегородским князем — ни убедить, ни застращать не сумели. Признались:

— Надо тебе самому, государь, приневолить его, только в твоей это воле.

И Киприан, всегда такой самоуверенный и чванливый, в беспомощности своей признался, что тоже на одного лишь великого князя уповает.

Весомость своего слова Василий успел осознать. Помнится, очень удивился, когда окольничий Вельяминов доложил: «Нашли Бутурлю». А Василий вовсе и не думал его отыскивать, просто так обмолвился, к слову пришлось. О Маматхозе лишь намекнул, а Максим днесь уж сообщает: «Примчался из монастыря садовник Антиох, сказывает, что Мисаил наш, не успев пострижения принять, дуба дал…»

Но то говорил он верным боярам своим, а ныне перед ним супротивник. Каким словом воздействовать на него? Василий понимал, что не может обмануть надежд Киприана, Максима, Улана и всех других своих людей, которые верят сейчас лишь в него одного, лишь в его державную руку. И казалось ему великим срамом как-то нечаянно обнаружить и свои собственные сомнения, неуверенность, слабость.

Поодаль от Бориса Константиновича стояли его супруга Мария Ольгердовна и сыновья Данила и Иван, по прозванию Тугой Лук, тот самый Иван, которому в Орде Василий в мальчишеской драке выбил зуб. Вспомнив ту свою победу над ним, а также и то, каким простофилей выказал себя Иван в Москве, когда приезжал на посажение, Василий внутренне приободрился и уж на самого грозного Бориса Константиновича посмотрел смело, самовластно. И тот сразу уловил перемену в его взгляде. Начальные слова у него давно уж были обдуманы и приготовлены, но высказывать их он не торопился, ждал, как поведет себя юный московский князь. Он понимал слишком хорошо, что гроза над ним собралась неотвратимая, а выжидательная политика была единственная пока для него возможная. Главное же решение его было такое: что бы ни произошло, не дать унизить себя! Оттого, может быть, он излишне грубо повел себя с первого шага.

— Видишь ли, кто пришел к тебе, сын мой! — вкрадчиво спросил его Киприан, выступая вперед со своим благословением.

Борис Константинович склонился к руке святителя, а затем встал, широко расставив ноги и запустив персты рук за золотой пояс. Ответил без намека на почтительность:

— Глаза у меня не бельмы, вижу!

— И ярлык, однако, видел? — Это уж царевич Улан подошел сбоку. А с другого бока подступил Максим, который в ответ на признание Бориса Константиновича о том, что и ярлык он видел, спросил уж очень требовательно, почти нагло:

— А когда так, почему не пришел к великому князю всея Руси челом бить?!

Борис Константинович против воли своей оробел, не готов был к тому, что разговор столь жестоко начнется. Однако, оглянувшись на бояр своих, на жену да сыновей, на челядь и домочадцев, таившихся в дальнем конце палаты, овладел собой и вымолвил не совсем в пору загодя заготовленные слова:

— Я ничего не боюсь!

— Совсем ничего? — это уж Василий Дмитриевич вступил в разговор.

— Совсем ничего! — с отчаянной решимостью подтвердил Борис Константинович. — Ни мора, ни огня, ни меча, ни ярлыка твоего, ни тебя самого, со всей твоей дружиной. Ни-че-го!

— А геенны огненной? — снова вкрадчивый голос свой подал Киприан, который решил как можно явственнее выразить свое единомыслие с Василием Дмитриевичем, чтобы склонить его потом к себе в помощники, — Суда страшного тоже не боишься?

Борис Константинович смотрел на митрополита озадаченно, молчал довольно долго. Нашел все же ловкий ответ:

— Божьего суда, владыка, — да, боюсь. А потому ничего противохристианского не совершаю… Ничего противосовестного, — при этом он укоризненно посмотрел на Василия, — Должен бить челом я ведь не кому-нибудь, а ярлыку?

— Да, верховному решению султана Золотой Орды и великого князя всея Руси не смеет противиться никто, разве что одно правосудие Божие.

— А вы, стало быть, решили помочь ему?

— Кому?

— Да правосудию-то Божьему.

Дерзок был Борис Константинович. На пришлых враждебных людей хотелось ему произвести впечатление сильного человека.

— Москву промысел Божий предназначил быть истинным сердцем не токмо Руси, но всего православного мира, — Киприан возвысил голос, — А ты противишься, двоить хочешь Русь, сам за ярлыком волочишься, хоть и противно тебе поклониться ему, когда не в твоих он руках.

— Эт-то так, не раз добивался я ярлыка, да отходил с убытком, — сокрушенно согласился Борис Константинович. И понял: видно, чтобы производить впечатление сильного человека, надо быть действительно сильным. Подошел с видом большого доверия к Василию. — Я боролся с ветром, шел против течения, но когда и ветер и течение на меня одного, то сдаюсь, бью челом, о милости прошу.

Царевич Улан, обрадованный искомым окончанием разговора, решил вмешаться, сказать свое веское слово. Был он юн, красив и осанист, да, на беду, не шибко умом силен.

— Понял все же ты, канязь, что так уже ведется: имеющий сто овец обязательно отнимет последнюю у имевшего одну овцу! — сказал с издевательской ухмылкой, и, может быть, не столько слова, сколько эта ухмылка вызвала новый прилив гнева у Бориса Константиновича. Взволновались и его бояре, которые до этого либо вовсе молчали, либо высказывались очень кратко и так, что от их слов пользы немногим больше было, чем от молчания. Впрочем, и теперь их суждения были вполне бестолковыми, Борис Константинович первым понял это, пресек несогласный шум, взмыв над головой десницу.

— Не мыслю я, что так можно мыслить князьям русским, — он вдруг совсем потерялся, стал говорить косно и многословно, — да и никто, я мыслю, так не мыслит, ибо невозможно так мыслить, — Сам чувствуя, что никак не может выбраться из пустых словес, умолк, собрался с мыслями, закончил вполне вразумительно: — Давай, Василий Дмитриевич, поговорим с тобой с глазу на глаз, не на таком вече.

Василий вглядывался в лицо Бориса Константиновича, пытался понять: притворство?.. Вроде бы нет: в глазах ни излишнего беспокойства, ни настороженности, ни скрытой враждебности, ни тайных помыслов.

5

Разговором с глазу на глаз был совместный обед у боярина Василия Румянцева. К нему, конечно, загодя готовились, только неизвестно, ради какого князя так расстарался нижегородский боярин, кому угодить хотел — прежнему своему господину или же будущему.

Обед можно было бы и пиром назвать, столь пышен и торжествен он был. Пиром на Руси веселились, пиром тешились, отмечали победы, семейные события — рождения, крещения, погребения, поминовения усопших, именины, новоселья; пиры непременно давались по случаю Пасхи, Рождества Христова, Троицы, Николина дня, Петра и Павла; устраивались пиры и при встрече знатных гостей хозяевами, желающими поддержать доброе о себе мнение. Вот и Василий Румянцев, хозяин дома, поддержал его, учинил обед силен, хотя повод для него был отнюдь не праздничный, да и шел на дворе тридцать седьмой день Рождественского поста.

Когда Киприан с архиепископом Евфросином, Василий Дмитриевич и Борис Константинович с ближними своими боярами, а с ними и царевич Улан заходили в дом Румянцева, из дальних покоев до них донеслись ребячьи голоса, дружно скандовавшие:

Нетрудно заключить было из этого, что чада и домочадцы боярина строго блюли пост, нетерпеливо ждали разговения.

Василий Румянцев чувствовал себя несколько смущенно, приглашая к трапезному столу, уставленному яствами да медами с пивом.

Борис Константинович с новообретенным самообладанием пошутил:

— Постится весь дом, а старики сочельничают.

Киприан придирчиво осмотрел брашно стола, разрешил:

— Все сие разрешается в количестве умеренном. Скорома нет, а икорка…

— Добывается из холоднокровных тварей Божиих, а сие не грех, — повторил Василий слова, которые слышал от Киприана во время давней встречи с ним в Киеве. Киприан недовольно нахмурился, промолчал: не любил вспоминать те мятежные годы своего изгнания из Москвы. А Василий продолжал: — Да и то: грех не в уста, а из уст.

А Румянцев озабочен был тем, как гостей рассадить. По незыблемому уставу отцов и дедов передавался обычай гостевания: место по правую руку от хозяина — самое почетное, за ним другие нисходились по степеням.

Борис Константинович сразу занял высшее место — бездумно ли, просто по давней привычке либо же нарочито, чтобы насолить гостям и поставить хозяина дома в затруднение.

Киприан, придерживаясь евангельских слов, сел нарочно на самое низкое, третьеразрядное место, уверенный, что хозяин сведет его оттуда и посадит на то, какое следует. Румянцев так и поступил. Чтобы не было уж никаких недомолвок, он сразу же объявил нижегородскому великому князю:

— Господин князь! Не надейся больше на меня, я теперь уже не твой и не с тобой, а на тебя!

Борис Константинович не удивился и не опечалился — готов был к этому, покорно пересел на место второй ступени рядом с Максимом.

Василий Дмитриевич, усаживаясь на подобающее ему место и желая как-то сгладить неловкость, спросил:

— Шел я к тебе в кремль через ворота башни, которую Дмитриевской называют, это в честь кого же?

— Ее дед твой родной поставил, великий князь Дмитрий Константинович, — с явным удовольствием ответил Борис Константинович, счел нужным и добавить еще: — Отец Евдокии Дмитриевны, матушки твоей.

— И тот самый, который навел на Москву Тохтамыша, — вкрадчиво-ядовито дополнил Киприан.

— Нет, не он навел, а его шурья Василий да Семен, — стал торопливо оправдываться Борис Константинович. — Из безвыходности пришлось, хан принудил.

— Ведомо нам это слишком хорошо, — наставительно продолжал Киприан, уверенный в своем праве говорить и обвинять, — Дмитрий Константинович отнюдь не по нужде в услужение хану пошел, но сам первый погнал в Орду жениных братьев.

— Сам-то ты, святитель, бежал в тот август из Москвы к тверскому князю, — оборонялся Борис Константинович, — А надобно было бы тебе Москву блюсти в отсутствие великого князя.

— Меня с Евдокией Дмитриевной, Василием да малым братом его вече народное выпустило…

— Молву народа не надо предпочитать истине, ибо мнение народа часто бывает обманчиво, — кротко молвил архиепископ Евфросин. Киприан покосился на него, отповедал словами же Иоанна Златоуста:

— Но при беспрестанном испытании нельзя опасаться никакого обмана! — И, уже решительно беря разговор в свои руки, обернулся вновь к Борису Константиновичу: — Вот созываете вы третьеводни вече, горожане против тебя сказали. И бояре твои больше не верят в тебя. И хан Орды уж тебе не друг. А ты все упрямишься, на кого же надеешься?

Борис Константинович поднялся из-за стола, повернулся лицом к красному, восточному углу, где стояли в три тябла богато наряженные иконы, отыскал взглядом одну, с которой святой смотрел участливо и сострадательно, истово перекрестился и сказал с большой верой:

— Одна надежда на Николая Чудотворца, нашего нижегородского угодника.

Василий даже в лице переменился — столь неожиданно было признание: он ведь сам ехал сюда, больше всего уповая назаступу Николы, в честь которого отец монастырь поставил и икону которого брал с собой на Куликово поле. Образ этого святого был всегда перед очами Сергия Радонежского в его келье. И Стефан Пермский, великий просветитель народа, не расставался с иконой Николы. Небесный угодник искони сочувствует и содействует земле Русской, Москве как в больших ратных и трудных делах, так и в каждодневных — известно ведь всем, что однажды спас он ниву от града крестьянину, обратившемуся к нему за помощью, в другой раз помог мужику вытащить воз и не побоялся из-за этого замарать своего райского платья… Можно было принимать на веру, что когда-то, очень-очень давно, вершил он чудеса в иных землях: корабль от потопления спас, возвратил Вандалу похищенное у него имущество, а еврею золото, избавил отрока от утопления, освободил из темницы военачальника Петра, спас от плена Василия сына Агрикова, избавил Христофора от усекновения мечом, от потопления мужа по имени Дмитрий и много других услуг оказывал благочестивым константинопольцам, исцеляя расслабленных и ослепленных, выступая на защиту невинно осужденных, — да, все было это, было, но с той поры как пошла земля Русская, он «побеждает агарян, утешает христиан», как пели калики перехожие.

— С коих пор он вашим стал? — не утерпел и Максим, которого тоже задели слова нижегородского князя.

— А вот отче Евфросин поведает нам, пока мы будем снедать, — ответил Борис Константинович охотно и радуясь возможности как-то размыть и отсрочить опасный разговор, ради которого они все тут собрались.

Архиепископ суздальский едва притронулся к еде, сжевав единый капустный листочек, стал неторопливо повествовать хорошо известную всем нижегородцам историю:

— Как ни издевались татары-завоеватели над всем русским народом, над русскими князьями, над русской верой, как ни кичились они своей силой и властью, не могли они не видеть во многом явного превосходства христиан над ними, варварами. И вот один знатный молодой привратник-татарин в Сарае все сравнивал-сравнивал являвшихся к его хану на поклон в Орду русских со своими соотечественниками да и проникся против воли своей любовью к татарским данникам. А как стал узнавать их веру, жизнь, нравы и обычаи, вовсе привязался к ним сердцем и яснее стали ему дикость, невежество и безнравственность жизни единоплеменников. Стали разрывать его душевные муки, не выдержал он сознания своего нечестия и решился оставить свою степь и бежать в Русь. Тихо скрылся из Орды, притворясь утопленником в Волге, и поехал в Суздаль. Здесь он крестился и получил православное имя Клеопы, поступил на службу к князю. Очень он был рад, жил, служил и стал русским до неузнаваемости. Князь полюбил его за искреннее благочестие, доброту, честность. Он женился на русской; имел детей и стал истинным русским боярином. Когда великому князю Дмитрию Константиновичу нужен стал опытный посол в Орду, чтобы заполучить ярлык, Клеопа сам вызвался выполнить многотрудное дело. Да и кто мог быть опытнее здесь, как не прежний привратник царского двора, любимец хана? Князь благословил его, отправил с надеждой в ханскую ставку. Увидел Клеопа свои родные кибитки, степи, море Хвалынское, прослезился, однако теперь ему еще горше было видеть у своих единоплеменников неверие и варварство, порадовался он, что стал христианином, потянуло его скорее в Суздаль, на Русь — новую и дорогую родину. Поторопился он исполнить поручение великого князя, нетерпелив был, не так умело и успешно повел дело, как надобно было, и один старый придворный узнал его. Доложил хану, что это беглец, изменник и вероотступник. Хан в великий гнев пришел, велел заключить Клеопу в темницу. Стали его истязать и мучить, требуя, чтобы он во всем признался и вернулся в прежнюю веру. Клеопа отказывался. Его бичевали воловьими жилами, требовали отречения от православия. Клеопа стоял твердо. Тогда ему объявили от имени хана, что если он будет так упорствовать до следующего дня, то утреннее солнце своими лучами осветит только обезглавленный труп его, а затем в тяжелых оковах оставили его на ночь в темнице. Но исповедник Христов был непоколебим. Искал утешения и укрепления в молитвах к Господу и призывал на помощь святителя Николая. Господь услышал молитву мученика и прислал ему избавителя — своего угодника Николая.

Чудотворец, озаренный небесным светом, тихо явился Клеопе, разрубил единым своим прикосновением его оковы и сказал: «Иди за мной!» Неслышно прошли они через чудесным образом распахнувшиеся двери темницы, невидимо для стражи ушли из ханской ставки. Благополучно достиг Клеопа Суздаля, где уже были наслышаны о его злосчастии и не чаяли видеть живого. В память дивного спасения Клеопа написал икону святителя…

— Видел небось, Василий Дмитриевич, когда в кремль ехал, храм каменный на реке Почайне, где впадает она в Волгу, — пояснил Борис Константинович, — он как раз в честь Николы Чудотворца нами поставлен, там и образ его, написанный Клеопой, пребывает.

Василий слушал рассказ архиепископа с глухим раздражением, которое не хотел до поры выказывать, а благодушные слова Бориса Константиновича показались ему хорошим поводом для того, чтобы дать волю своему гневу.

— Я не только этот каменный храм видел, — начал он тихо, но с явной острасткой, которую почувствовали все, и все немедленно осмоктали бороды и усы. — Видел, что не на одного только Николая Чудотворца ты уповаешь… За ослонным тыном с опольной стороны ров копаешь, чесноку навез… Что, будешь берму из этих кольев устраивать?

— Так ведь, Василий Дмитриевич, известно же: умирать собрался, а рожь сей, — попытался Борис Константинович отвести в сторону разговор, но Василий вернул его в прежнюю стезю:

— Будешь оборонять город или подобру отдашь мне ключи от него?

Борис Константинович закорежился, как береста на огне. Как и всякому смертному, свойственны были ему горячность и обидчивость, повод вспылить был слишком ощутительный, но он однако сумел подавить в себе первое бездумное побуждение и произнес рассудливо слова, давно им обдуманные.

— Я ведь почему хотел с тобой с глазу на глаз говорить… Знаю я, Василий Дмитриевич, что ты глубоко чтишь предков своих, стараешься во всем следовать примеру пращуров.

Тишина настоялась такая, что слышно стало, как потрескивает фитилек лампадки на божнице, каждый задумался: куда это он гнет? Борис Константинович не долго томил.

— Когда Древняя Русь была не столь большой, один князь в ней управлялся. А разрослось Киевское государство, стало в нем два соправителя, помнишь Святослав Всеволодович владел Киевом самим, а в весях полным хозяином был Рюрик?

За столом произошло шевеление, все обратились взглядом к Василию Дмитриевичу. А тот сразу все понял, спросил насмешливо.

— «Весями» хотел бы ты считать нижегородскосуздальские земли?

— Ну да, по сравнению с Москвой наш Нижний все одно что село…

— А в чем же роль свою ты видишь?

— Выправлять кривду, быть заступой народу от врагов, помогать всем сирым и убогим.

— А я, значит, со своими князьями и боярами не управлюсь со всем и сирым да убогим не помогу?

Тут уж ясно прослушиваемое возмущение началось за столом, и скоро полностью обнаружилось, что Борис Константинович совершенно одинок во вчера еще гостеприимном, а нынче уж враждебном доме Василия Румянцева.

— Вот откуда, значит, это идет! — грозно и ликующе вступил Киприан. — А я-то все понять не мог, что это архиепископ суздальский надумал русскую митрополию расчленять…

— Это не я надумал, так испокон века было — слабо возразил Евфросин. — Но и то правда, где рука, там и голова.

Посчитал нужным свое верховное слово молвить и царевич Улан высокомерно повторяя слова хана:

— Как ни собирай кнутовые ремни в горсть, они будут расплетаться, если нет одного узла. — И добавил уж от себя. — Для Руси такой узел — грамота царя Тохтамыша.

— Имя мое, — произнес во вновь установившейся тишине Василий Дмитриевич, — значит по-гречески «царь», а разве же царь может иметь соправителей? — Он говорил спокойно и насмешливо, решив, что больше не должен ввязываться в споры и пререкания.

Борис Константинович, пережив сильное уязвление, сейчас вспыхнул:

— А мое имя нашенское, славянское… — Но вновь сумел подавить в себе гнев, понимая, что он может привести его лишь к окончательному надругательству над его великокняжеским достоинством. — Я почему, Василий Дмитриевич, осмелился предложить себя в соправители твои?.. Не потому только, что «сельцо» мое Нижегородское поболее любого европейского королевства будет, и не потому, что Нижний Новгород стал ловчее, чем Москва либо Тверь, Рязань, либо Верхний Новгород, не поэтому, а вот почему: сюда сходятся все пути — рязанский по Оке, московский по Клязьме, тверской и новгородский по Волге. Главное дело Руси — от них вот избавиться, — он небрежно ткнул перстом в царевича Улана, ударил во все тяжкие, надеясь хоть так вызвать сочувствие к себе, — Москва твоя уязвима со стороны Дикого Поля, а вокруг новгородских наших пятин заслон из лесов и болот. Но ты же не захочешь сделать стольным городом Нижний, в Москве будет по-прежнему голова Руси, а я стану ее верной рукой, стану голову эту оборонять.

— Полно, господин князь! Ты себя-то оборонить не умеешь, — грубо перебил своего бывшего властелина боярин Румянцев, давая этим знать, что он в своем решении непоколебим и что надеяться Борису Константиновичу больше вовсе не на кого.

— Молчи, холоп! — впервые вышел из себя окончательно Борис Константинович и ударил рукой по столешнице. Но был его гнев не страшен, но смешон; он только зашиб до боли мизинный палец, стал дуть на него, дрябло тряс рукой.

Василий Дмитриевич встал из-за стола. Поднялись разом и все остальные. Смышленые бояре Максим и Василий заняли место у входных дверей.

— Будешь в Нижнем, будешь, останешься здесь объявил Василий Дмитриевич, — однако не как соправитель, вообще не как князь, а как холопище! Данилу, Ивана, Марию Ольгердовну и всех еще, кто будет бунтовать, развести по разным городам.

Максим понятливо кивал головой, Василий Дмитриевич с опаской покосился на него, добавил:

— Развести, но без вредительства членов.

— С Евфросином бы тоже разом решить, — вставил Киприан.

Максим оказался догадливым излишне, брякнул:

— Ветх денми, встрясу не вынесет.

Василий Дмитриевич осуждающе посмотрел на верного своего слугу, решил:

— Архиепископ верно понял, что где голова, там и рука, однако, если пожелает, может ехать в Константинополь на патриарший суд.

Киприан охотно согласился с этим, поймав во взгляде великого князя уверенность в том. что суд этот будет и скорым, и правым. Понял все и Евфросин, произнес горестно:

— Казна патриаршая в Константинополе все скудеет, а я не имею серебра, чтобы хоть чуть пополнить ее…

— Вот, вот верно, отче, говоришь! Не правдою а златом да серебром добилась Москва права на Нижний Новгород! — Борис Константинович сорвался на крик. Он стоял у дверей и очень хорошо знал, что окружившие его слуги готовы сразу же за порогом заломить ему за спину руки и вести в поруб. — Сказано в Священном писании не всуе — «безумного очи конец вселенная», уж воистину конец света близится алчность да зависть не могут не довести мир до погибели. — Он что-то еще выкрикивал за дверями в сенях, но Василий не вслушивался он чувствовал себя уже за пределами тревог и напастей, мог теперь безбоязненно и спокойно заняться последками вершащегося действа по подчинению Москве обширного Нижегородско-Суздальского княжества. Были у великого князя московского земли вотчинные, наследственные, теперь заимел он еще и удельные — те, что самолично приобрел. Теперь имел он право послать в Муром, Городец, Тарусу, Мещеру своих наместников, данщиков, приставов, выдавать там жалованные грамоты, держать закладников и оброчников.

И, будто угадав ход мысли великого князя, Василий Румянцев обронил между прочим:

— В Москве рыбы много, однако не хватает все же… Надо везти ее и с Севера, и из Поволжья. У нас тут шибко богатые рыбные ловы и тони — не только в самой Волге, но и в речках Суре, Ветлуге, Унже, Керженце… Есть у нас такие рыбы, каких нигде больше не водится, белая семга-белорыбица, что вкуснее всякой красной, стерлядь особенная тоже, царская…

— Вот мы ее и попробуем у тебя, — решил Василий. — Здесь я жить буду, покуда в обратный путь не соберусь.

— Милости прошу, милости прошу! — обрадовался Румянцев.

Сделать дом боярина своим местопребыванием до отъезда в Москву Василий Дмитриевич наметил еще до начала обеда, сразу же, как только зашли сюда: был этот дом очень похож на поместье подмосковного боярина Красного-Снабди — тоже трехжильный, тоже с тремя крыльцами для троекратной встречи почетных гостей, тоже с навесами на кувшинообразных подпорках.

6

Когда Василий сказал Румянцеву, что намерен сделать своим наместником Красного-Снабдю тот поначалу опечалился: видно, втайне надеялся сам стать первым лицом в Нижнем, но сам же сейчас и понял, что нельзя ему этот пост занимать, ибо слишком много будет у него явных и тайных врагов. Он обещал по-прежнему быть надежным доброхотом Москвы, обещался негласно помогать молодому московскому наместнику. А Снабдя и сам тоже оробел — слишком большое, сложное и неизведанное дело принимал на свои плечи. И тогда Василий решил временно двух наместников-«соправителей» оставить: кроме Владимира Даниловича еще и Дмитрия Александровича Всеволожа.

Самолично ставил великий князь всех казначеев и дьяков, которые будут ведать прибытком, всех тиунов и посельских, доводчиков, приставов и прочих пошлинных людей.

Не мог не побеседовать он напоследок с Иваном, с которым они мальчишками смертный ужас переживали в ордынском плену и отношения с которым складывались по-мальчишески же вздорными, вплоть до зуботычин и ругачки. Беспременно, будет Иван и сейчас ртачиться и дерзить себе во вред, а Василию хотелось бы, чтобы он кротко признал поражение свое и своего отца, тогда можно было бы как-то облегчить его участь, сделать для него что-нибудь доброе, например, наградить маленькой опричниной.

Спросил на пробу:

— Отец твой сказал, что я златом да серебром только ваше княжество на себя взял, ты тоже так думаешь?

— Так, а не инак! — предерзко выпалил Иван, прозванный Тугим Луком не за физическую могутность (был он хоть и не мозглей, но и не богатырем), а за то, что любил оттягивать тетиву ногой.

— Что ж… — раздумчиво и благодушно стал рассуждать Василий, — верно: деньги, взятые мною из великокняжеской казны, немало подсобили мне в переговорах с Тохтамышем. Но понять должен и то ты, что не в одних деньгах дело, а в том, что сила Москвы возросла многократно, и Орда знает это и не может с этим не считаться. Ведь если бы твой отец, или тверской князь, либо рязанский и любой другой русский великий князь привез бы еще больше моего злата да серебра, то, как думаешь, дал бы ему Тохтамыш ярлык?

Иван надулся, покраснел. Как хотелось бы ему сказать: да, дал бы и моему отцу он ярлык, но знал, что слишком очевидна правота Василия. И сказал только:

— Что же, боится он тебя нешто?

Василия это не смутило:

— Бояться — нет, не боится, однако на мою помощь все же рассчитывает.

— Это на какую же? — взметелился Иван.

— Орда уже не может справиться с ушкуйниками, которые во время своих набегов грабили татарских купцов по Волге и доходили до Булгар и Сарая. На вас надежды нет, проходят сквозь вас ушкуйники, как через пустоту.

— А ты надеешься сладить с ними?

— Еще проще, чем с вами…

Иван был сыном своего отца, таким же вспыльчивым и обидчивым, и он, как и Борис Константинович, решил утешиться дерзостью:

— В Орде ты меня осилил, потому что старше меня на целый год, а здесь твоя могута в татарском ярлыке. Но забыл ты, что нам Александр Невский заповедал (он ведь в нашем Городце предал свой дух Господу), он вот что сказал: «Не в силе Бог, а в правде». А правота — она что лихота, все одно наружу выйдет, погоди, вот ужо тебе… «Аще не избудет правда ваша паче книжник и фарисей, не внидите в царствие небесное».

— Довольно! Кто сердит, да не силен, тот сам себе враг: хотел я тебе послабление дать, а ты, как кутенок, на собственный хвост лаешь. Будешь заточен в Городце в том самом монастыре, где пращур мой Александр Невский истому после путешествия в Орду принял. А захочешь наружу выйти, дашь мне знать, так, мол, и так, я, Иван Тугой Лук, прошу простить мне мою кривду. — Малую надежду хотел оставить Василий давнему своему товарищу по. несчастью, но тот отказался от нее и, уходя, такое отмщение нашел.

— А Василий-то с Семеном хитрее тебя, в Орду умыкнулись!

Напоминание о побеге «суздальских Дмитриевичей», которые приходились Василию дядьками и которые столь же решительно, как и Борис Константинович с сыновьями, противились присоединению Нижегородского княжества к Москве, конечно же, было очень язвительным — расчетливый удар нанес Иван напоследок. Василий днесь еще организовал за ними погоню, но надежд на успех было мало.

Киприан попенял:

— Мягок ты, Василий Дмитриевич, не знаешь по молодости своих лет, что с неприятелем надо сразу же обойтись круто, может, даже сверх меры, но разом, в единый день. Одна обида, пусть очень большая, меньше озлобляет и скорее забывается, нежели много маленьких и каждодневных обид. А благодеяния, напротив, надо постепенно по губам подданных своих размазывать.

— Так византийские цари поступают? — вяло поинтересовался Василий.

Киприан вдохновился.

— Да!.. О да! Учиться тебе надобно у них. Дмитрий Иванович все по-европейски норовил, как ни наущал я его…

— Как это — «по-европейски»? — насторожился Василий.

— В латинянских странах сплошь двоевластие светские князья и короли соперничают с духовными владыками каждый первенствовать хочет А зачем? В Византии император при вступлении на престол получает чин диакона Благодаря этому он может участвовать в церковных соборах, диктовать на них свои решения Император, стало быть, является там для церкви высшим господином и хранителем веры Патриарх стоит на втором месте.

— Нешто ты бы на это согласился — вторым-то быть?

— Ты слушай… Император — венценосный самодержец, но — простой смертный человек, слабый и грешный. Патриарх может наложить на него церковное покаяние, закрыть вход в церковь, отказать в венчании или разводе. Без благословения патриарха армия не может идти в бой.

— Эка!.. А отец без твоего благословения повел полки за Дон. Пусть так и впредь будет, по-европейски…

— Нет! Не ты, так преемники твои поймут, что нельзя терпеть, чтобы язвы разъедали власть в государстве. Пойми, сын, положение твое таково, что ты должен готов быть в любой миг повернуться в любую сторону, глядя по тому, куда дует ветер, ты обязан при необходимости с легким сердцем вступить на путь зла. Кто же в таком случае позаботится о спасении души твоей?..

Не все из того, что настойчиво внушал пролазчивый Киприан, доходило до сердца Василия, но соображение о том, что грех за клятвопреступление, жестокость, вероломство может взять на себя кто-то другой, а он, князь, простой смертный человек, слабый и грешный, может, таким образом, не совеститься и не каяться, было соблазнительным.

Василий велел организовать новую погоню за бежавшими от его кары дядьками Василием и Семеном, а при поимке обойтись с ними круто, как с переветниками, умыслившими злое дело.

Многочисленные чада Василия Румянцева горланили новую скандовку:

Оголодавшие за пост ребятишки торопились, завтра лишь Рождественский сочельник.

В обратный путь из Нижнего Новгорода Василий Дмитриевич наметил выходить послезавтра — двадцать пятого декабря.

Этот праздничный день Рождества Христова был отмечен в летописном своде монахом Печерского монастыря как день черный — как конечный день истории некогда славной и могучей державы, основанной Андреем Боголюбским. Это понимал и чувствовал монах-книжник, чьей рукой водило высшее духовенство и великий князь; но что думал простой люд?

Василий возвращался домой, но возвращался не с чужбины, как месяц назад. Оглядываясь окрест себя, он не видел ничего ни чуждого, ни незнакомого, ни непонятного — Нижний Новгород был словно бы продолжением Москвы, частью, украйной ее.

Заснеженные улицы, избы, клети, терема. На карнизах домов, на ветках деревьев — куржа, что белые кружева на расшитом вороте у девицы, которая прошла быстрой походкой мимо, печатая следы узкими подошвами красных сапожек. Тихо утром возле домов. Где-то лает неохотно собака, запел и поперхнулся на морозе петух. Бабы у ворот, размахивая руками, посудачили недолго и разошлись.

Топятся печи, из изб дым выползает вниз через волоковые окна либо подымается столбом из труб. Не горький дым, даже и вкусный: пекутся праздничные пироги.

Легок воздух, мягок снежок, морозец чуть щиплет.

Василий, закутавшись в медвежью полость, выглядывал из крытого возка, прощаясь взглядом с городом, который стал теперь его собственностью.

Все его — дома, храмы, амбары, и люди — его подданные.

Девица в меховой шапке. Старик с усами и бородой в инее, направившийся к торговым рядам; и еще один старик, с деревянной лопатой, которой он чистит подход к своему дому от калитки.

Мелькают, кружась, тулупы — желтые, черные, зеленые… Березы с розовыми ветками… Гуси с красными ногами… Дятел на дубу… Черные вороны на небе… Лошадь серая в яблоках… Еще одна лошадь промелькнула — масть не разглядеть, видна лишь богатая серебряная сбруя.

Глава IX. Страшный суд

Нет ничего более ценного в мире и ничего, требующего большего бережения и уважения, как свободная человеческая личность.

В. Вернадский

1

Что такое черный бор, знал Василий слишком хорошо с младых своих ногтей, о нем часто говорилось в семье как о важной части государственного приработка, особенно когда речь заходила об осенней тягости — выплате ордынской дани. Во время томления в сарайском плену зародилось в сердце Василия даже нечто вроде суеверного страха перед этим понятием. Тохтамыш требовал выплатить восемь тысяч рублей серебром, у Дмитрия Донского таких денег не было, и он рассчитывал выкупить сына из залога за счет этого самого черного бора, полученного с новгородцев. Василий терпеливо ждал, шли месяц за месяцем, год за годом, а отцу все никак не удавалось заполучить нужное количество серебра. У каждого приезжавшего из Москвы посла или великокняжеского боярина Василий спрашивал нетерпеливо: «Когда меня освободят?» — и в ответ слышал одно и то же: «Вот как черный бор с новгородцев получим». И стал этот черный бор даже уж ему в страшных снах сниться наподобие какой-то нечистой силы, на которую никак невозможно найти управу. И оттого, может быть, он и на самовольный побег из Орды решился?..

Теперь ему пришлось самолично разбираться с тем, из чего именно складывается черный бор, почему так упорно утаивают его новгородцы. Как и при отце, они одно ладили: «Бор дати не можем из-за полного оскудения черносошных смердов». По сообщениям московских доброхотов, не находившееся в зависимости от светских и церковных вотчинников сельское население черных, княжеских земель действительно очень бедствовало. Крестьяне, называвшиеся в новгородчине по-прежнему смердами, занимались в основном лесным перелогом, при котором земля использовалась лишь несколько лет, а потом надолго оставлялась для отдыха. В то время как на нивах Северо-Восточной Руси давно и прочно укоренилась трехпольная система, новгородцы и псковичи по-прежнему вели первобытное подсечное земледелие. К тому же и природа сама не благоволила им: то зима выдастся бесснежная, то поздние весенние морозы ударят и не дадут хлебам взойти, то дождливое лето вымочит все посевы на корню. Вот и в этом году летописец горестно занес на пергамент: «Весна была тепла, а лето студено и мокро и никакое жито не родилося с тех мест». И то было правдой, что бедствовал народ там постоянно. То запишет летописец, что «того же лета, разгневанием Божиим, умалися хлеба, и бысть драгость велми», так что зобница овса тогда стоила гривну, три меры ржи — полтину, пуд соли — гривну[193]. Случалось, от голода дело до людоедства доходило, если верить летописцу, записавшему: «…инии же и мертвыа скоты ядаху, и кони, и псы, и кошкы, и люди людей ядоша». А кроме людоедства в те голодные времена, когда в «Новгороде хлеб дорог бысть не только сего году, но всю десять лет: по две коробьи на полтину, иногда боле мало, иногда менши, иногда негде купить», еще и в рабство люди сами себя продавали: «…и бысть скорбь и туча хрестияном велми, толко слышати плачь и рыданье по улицам и по торгу; и мнозе от глада падающе умираху, дети пред родители своими, отци и матери пред детьми своими; и много разадошася: инии в Литву, а инии в Латиньство, инеи же бесерменом и жидом не хлеба даяхуся гостем»[194].

О бедственном положении новгородских крестьян рассказывали Василию Дмитриевичу бояре братья Никитины, которые, подобно Василию Румянцеву, перешли под покровительство Москвы. Братья жили раньше в городке твердом и толстом — Орлеце, один из них, Анфал, даже ходил ратью на Каму и взял принадлежавший жукотинским мурзам — вассалам Золотой Орды — город Джуне-Тау. Никитины стали подлинными хозяевами Заволочья, как называли земли за Волоком на нижнем течении Северной Двины. Но это не нравилось новгородским боярам, которые всячески старались их вытеснить из Орлеца.

— Бор тебе, великий князь, не дают, а сами богатеют, — ябедничал Анфал, старший из Никитиных. — Не всякий же год неурожай, а голод почти непрестанно. Иной раз жито потрошат ливонские рыцари, травят хлеб на корню, не то шведы либо другой какой неприятель зорит и хрестьян, и городской люд. Батюшка твой, Дмитрий Иванович, договор имел с тверским великим князем, чтобы тот не препятствовал провозу хлеба из Москвы к нам, а нынче опять препоны, потому как бояре и Твери и Новгорода норовят все наособицу жить, опять же купцов расплодилось много таких, что тоже скупают зерно и продают потом по вздутым ценам.

Подобно нижегородскому боярину Василию Румянцеву, братья Никитины тоже не просто изменили своей державе и перекинулись к великому князю Москвы — они видели необходимость преодоления раздробленности Руси, хотя помогали Василию Дмитриевичу не без собственной корысти. А помощь они оказали существенную. Черный бор, который обязаны были предоставлять новгородцы московскому великому князю, состоял не столько из дани и разных натуральных повинностей крестьян, сколько из обложения пошлинами разных промыслов, как сельских, так и городских черных, независимых от бояр и церкви простолюдинов. Братья Никитины точно подсчитали, сколько у новгородцев есть неводов на рыбных промыслах — каждый из них является единицей обложения. Знали Никитины и сколько имеется црен для выварки соли из морской воды и соляных источников Старой Русы — эти сковородки также приравнивались к сохе. В числе обложения черным бором были железные промыслы, кожевенные чаны и сапожские мастерские, кузнечные горны, гончарные круги. Даже и давившие с помощью особых жомов коноплю и орехи маслобойни были взяты Никитиными на учет. Сказали они Василию Дмитриевичу и общее количество тяглового населения (женщин и детей они не учитывали, но, если бы понадобилось, назвали бы и их примерное число).

Еще перед тем как идти в Нижний Новгород, Василий Дмитриевич отправил двух своих послов сказать гражданам Великого, чтобы они дали Москве черный бор, заплатили все княжчины и чтобы отослали грамоту о суде к митрополиту Киприану, который снимет с них грех клятвопреступления. Анфал Никитин сказал тогда, что новгородцы не согласятся, и он не ошибся: вернувшись из Нижнего, Василий Дмитриевич узнал об отказе Новгородской боярской республики поддерживать отношения с Москвой по старине. Это и сам Василий Дмитриевич предвидел, потому-то загодя велел Юрику и Владимиру Андреевичу готовиться идти на Новгород войной, чтобы припугнуть и заставить дать черный бор.

Это должен быть поход, подобный тому, какой совершил отец в год возвращения Василия из плена. Дмитрий Иванович, разгневавшись на Новгород и ушкуйников, собрал тогда войско от всех низовых городов, за исключением тверских, вообще редко принимавших участие в московских походах. Двадцать девять городов выслали свои рати — от Белоозера и Устюга до Нижнего, Можайска и Коломны. Вся эта рать направилась к Новгороду и, не дойдя тридцати верст, остановилась, желая не допустить кровопролития. Новгород струсил, начались переговоры, и дело кончилось тем, что вольные люди должны были за виновных ушкуев заплатить восемь тысяч рублей (три тысячи новгородцы и пять тысяч двинская земля, потому что две тысячи заволчан на семидесяти ушкуях участвовали в общем разбое). Раздел был несправедлив, заволчане, поплатившись дороже, чем следовало, остались недовольны и самим Новгородом. Хорошо бы и сейчас вышел такой исход дела, потому что двинская земля Давно тяготеет к Москве, с заволчанами ссориться не следует, а Новгород ничего кроме силы не признает.

Хотя и впрямь бедствовали жившие в нем простолюдины в годы неурожаев, княжеских междоусобиц и иноземных нашествий, однако же само Новгородское вечевое государство, уцелевшее от татарского погрома, было богато и сильно. С помощью северо-восточных русских княжеств новгородцы и псковичи сумели отстоять свою независимость от посягновений Швеции, ордена, Литвы. Но затем, когда Москва была слишком озабочена охраной своих южных и восточных границ, стало ей как бы не до Новгорода, который начал обретать из-за этого все больше независимости и от великокняжеской власти, даже стал отношения с соседями выстраивать самостоятельно — войны вести, договоры заключать. Однако ограждение от великорусского великого княжения принесло новгородцам и великие испытания: полагаясь на самого себя лишь, допустив самое полное за всю свою историю народоправство, Новгород не в силах был ни независимость отстаивать, ни мир сохранять. Единственно, что оставалось неизменным в Великом и что по-прежнему делало его могущественным и богатым, — это торговля: вел он ее и с Западом через Балтийское море, и с Востоком через Сурож и Кафу, одновременно поддерживая экономические связи с русскими княжествами и проникая с большой выгодой для себя в полуночные страны и за Камень.

В межгосударственных делах новгородцы тоже изрядно поднаторели, ловки да пролазчивы были, даже Киприана при всей его византийской хитрости сумели обвести вокруг пальца.

2

Успешно и крайне ловко завершив тверское дело, Киприан рассчитывал и на новгородцев легко найти управу. Поначалу все к тому и шло. Патриарх Антоний прислал архиепископу и всему духовенству Новгорода увещевательную грамоту, призывая отказаться от вынесенного еще при Пимине приговора не обращаться к суду митрополита всея Руси. Грамота самого царьградского патриарха, да еще доставленная не простым письмом, а двумя митрополитами — андреанопольским и ганским, на кого угодно произвела бы сиюмоментное усмиряющее действие, но только не на граждан Великого. Киприан, узнав с изумлением, что духовенство Новгорода ведет себя так, словно никакого увещевания патриарха не получали, вынужден был в минувший Великий пост поехать туда самолично. И не без опаски начинал он свое путешествие, предполагая любой неожиданный исход и приготовившись к самым решительным поступкам.

Когда подъехал он к городу 11 февраля, встречали его с подобающей почетной торжественностью и дали ему и его свите лучшее подворье — у Иоанна Предтечи на Чудинцевой улице. С пышными обрядами служил он две литургии в Софийском храме, велегласно учил народ с амвона. Архиепископ Иоанн устроил в честь митрополита всея Руси двухнедельный непрерывный пир, на котором присутствовали посадник, тысячный и все славные мужи Великого, которые в знак особенного уважения от имени всего города подарили ему несколько дворов. За прямо данное гражданам высшее архипастырское благословение получил Киприан надлежащие поманки — подъездную дань и кормовую пошлину — обычную и строго определенную поголовную подать со всего духовенства епархии приезжающему митрополиту. Все это принимал Киприан как должное, а 25 февраля, в неделю православия, совершив в Софийском соборе третью литургию, он потребовал суда своего месяца, как это бывало всегда при прежних митрополитах, получавших суд и пошлину через каждые три года на четвертый. Новгородцы отказались это сделать столь решительно, что не поддались ни увещеваниям, ни угрозам, которые Киприан высказывал им еще целых три дня, а закончил тем, что предал их, включая все духовенство с архиепископом во главе, церковному отлучению. Мера эта была столь невиданно сильная, что новгородцы отправили в Константинополь двух послов — Кюра Созонова и Василия Щечкина — добиваться от патриарха признания законности их приговора вместе с предъявлением нового требования, чтобы митрополит не вызывал их архиепископа к себе в Москву, а кроме того, хлопотали о снятии наложенного на них отлучения. И Киприан время не терял: возвратившись в Москву, он отправил в Константинополь с жалобой на строптивых новгородцев своего боярина Дмитрока Афинеевича.

И вот, пока завершались дела по присоединению К Москве нижегородской земли, как раз к моменту возвращения Киприана и Василия Дмитриевича в Москву прибыли сюда константинопольские апокрисиарии — архиепископ вифлеемский Михаил и царский чиновник Алексей Аарон с ответными посланиями патриарха. Обоих посланников встретили с подобающими почестями и разместили в палатах митрополичьего двора.

Алексей Аарон в первый же день бил челом великому князю. Как сугубую тайну сообщил, что архиепископ Михаил мог бы и один привезти послание патриарха, но Антоний специально приставил к нему надежного царского человека, дабы не допустить несправедливости, не ущемить как-нибудь ненароком интересы московского царя. Василий понял тайные помыслы молодого пройдохи Аарона, велел дать ему полчетверта ста рублей.

Пришел со своим благословением к великому князю и архиепископ из Вифлеема, степенный и добропорядочный старец Михаил. Он сказал, что бывал в Москве еще при Алексии, чье поселение находилось на Боровицкой горе возле Иоанна Предтечи и было скромно, даже и бедно, не то что нынешний митрополичий двор, поставленный рядом с великокняжеским. Из этого наблюдения патриарший апокрисиарий выводил, что Москве и верно суждено стать Третьим Римом, ибо все прочие православные митрополии приходят в великое разорение, а он, Михаил, еле наскреб в своей ризнице денег на поездку в Русию. Василий подумал, что проворный Аарон не совсем был не прав, а Михаил не столь уже и степенен и добропорядочен, однако велел и ему тоже выдать в качестве поминка полчетверта ста рублей.

А самый большой дар великого князя получил в этот же день Тебриз. В Нижнем Новгороде он пал на колени перед Василием, гулко ударил лбом о дубовые плашки пола и повинился: «Опоздал я, княже, со своей местью, теперь встречу жениха лишь там!» Василий, утешив его щепотью серебра, дал новое задание: тайно встретить и также тайно сопровождать константинопольских послов. Тебриз на этот раз преуспел и сумел разузнать, что патриарх Антоний, посылая в Русь своих двух апокрисиариев, дал им наказ, в котором настоятельнейшим образом предписывал «соблюдать между собою мир и любовь, ничего не говорить и не делать одному без другого и ни под каким предлогом не видеться порознь с великим князем и митрополитом».

Тебриз маленько запоздал, конечно, со своим столь важным донесением, однако же Василий не мог не оценить великую важность его.

Когда он пришел к Киприану, у того шла трудная беседа с архиепископом Михаилом. Патриарший посланник считал, что для решения вопроса следует выехать в Новгород, дабы обозреть епархию и выслушать противную сторону. Киприан отвечал, что архиепископ Иоанн со свитой уже в Москве и нет необходимости проделывать столь трудную дорогу, тем более что на дворе Сретенье, уже вот-вот начнется вешняя распутица и неизвестно, на чем ехать — на колесах или на санном полозе. Старец Михаил стоял на своем, считая, что до распутицы еще очень далеко, что одного архиепископа со свитой недостаточно, что надо и с горожанами иметь беседу от лица патриарха.

В том, что до распутицы еще далеко, он был прав — тут Киприан неудачный довод привел, потому что хоть и было Сретенье, когда будто бы зима с весной встречаются, однако снегу лежать еще не меньше двух месяцев. А вот желание непременно встретиться с гражданами Великого выглядело подозрительным, таковым оно было и на самом деле, что стало Василию ясно сразу же. Он позвал в палату Алексея Аарона и, когда тот явился с видом несколько растерянным, сказал:

— Ехать в Новгород нельзя, ибо я складываю свое крестное целование ему, какое дал, и иду войной. Вам же обоим здесь, в Москве, надлежит быть всегда вместе и под охраной моих людей, потому что в городе замечены новгородские лазутчики. — Василий потомил молчанием, после которого добавил слова, все константинопольским послам основательно разъяснившие: — Не должно вам «ничего говорить и делать одному без другого и ни под каким предлогом видеться порознь с великим князем или митрополитом».

Архиепископ Михаил скорбно поджал тонкие бесцветные губы, молчаливым поклоном седой головы выразил полное согласие. Но Аарон не смог сдержать изумления. Он таращил на великого князя свои темно-карие глаза, и Василий увидел, что они у него разные — левый слегка прищурен, как бы хитровато заужен, а правый — круглый и по-воловьи выпуклый. Киприан, конечно же, сразу увидел перемену в поведении патриарших послов, ничем не выказал своего ликования, однако константинопольцы не могли не почувствовать упрека в его словах, которые он высказал несколько позже, уже в присутствии новгородского архиепископа Иоанна:

— Священнослужение совершается на земле, но по чиноположению небесному. Сам Утешитель учредил это служение, и людей, еще облеченных плотию, соделал представителями служения ангелов. Посему совершитель этого служения должен быть настолько чист, что как бы он стоял на небе, посреди небесных сил.

Всем присутствующим ведома была проповедь одного из отцов церкви, но также и ведомо было всем, что нарушается она священнослужителями сплошь да рядом. Архиепископ Иоанн настроен был явно враждебно, он сразу же ответил митрополиту:

— Стоило ли из-за двух тысяч рублей вселенский шум поднимать, патриарха вовлекать в дела, кои недостойно вершим мы, не все стоящие «посреди небесных сил».

Всем ясно было, сколь расчетливый удар нанес новгородский архиепископ, а Киприану тем паче, и он не счел нужным сдерживать гнев:

— Жалею, что отлучил я тебя уже от церкви, не могу еще раз это сделать сейчас! Ведь отказываясь давать мне месячный суд, вы не две тысячи рублей лишь утаиваете, но члените митрополию, на единство Руси покушаетесь! Вы патриарха самого не чтите, ведь велено вам в грамотах Антония сначала одной, потом второй вот.

Грозный тон митрополита не произвел на Иоанна ни малого воздействия, он тихо, но настойчиво возражал:

— Митрополит Феогност во изъявление своего благоволения к архиепископу новгородскому Василию пожаловал крещатые ризы…

— Не «во изъявление», а по нарочитому исканию Василия, — вставил Киприан, но Иоанн не счел нужным возражать, продолжал:

— Имея с той поры вот уже пять десятков лет крещатые ризы, мы, архиепископы новгородские, на основании этого отличия усвояем особые права, как-то: белый клобук — принадлежность автокефальных владык. А сие дает нам право не ходить на твой митрополичий суд…

— Должно уточнить, однако, — вмешался архиепископ Михаил, — что крещатые ризы, данные Феогностом Василию, являли собою ризы, украшенные четырьмя лишь крестами, а не сплошь. Так что замышление присвоить своим архиепископам с помощью этих риз автокефалию вздорно…

— Имеем мы ризы, сплошь украшенные крестами, — слабо возразил Иоанн, но тут включился, тараща воловий глаз, Аарон:

— Приемлю смелость сказать, что надеялись вы подменить одне ризы другими — четырехкрестные на полиставрий, это ведомо в Византии.

Слушая константинопольских посланников, Василий подумал, что не напрасно стравил им по полчетверта ста рублей. Киприан, решивший, что победа над новгородцами уже одержана, стал по-отцовски увещевать Иоанна:

— У тебя под клобуком голова Божьей милостию, понял ты, что не след упрямиться, явился вот в Москву по моему зову…

— В последний раз!.. И каюсь зело в этом! — непримиримо вскричал новгородский архиепископ. — Единственно ради патриарших послов снизошел, а они тоже не по совести дело порешить хотят…

Тут началось общее возмущение: Михаил и Аарон горячо внушали, что отличие крещатых риз не связано с каким-либо умалением зависимости архиепископа от митрополии, Киприан обещал снести с новгородцев грех клятвопреступления, но Иоанн и слышать ни о каких уступках не хотел, ссылаясь на незыблемость закрепленной общим крестоцелованием присяги.

Слушая нервные голоса высокодуховных лиц, Василий подумал, что дело, конечно же, не просто в тех двух тысячах рублей, которых может лишиться митрополит, в случае если новгородцы отложатся от его суда. Московские князья тотчас после того, как в лице Ивана Даниловича Калиты осознали себя князьями великими — собирателями и объединителями русских земель, стали недвусмысленно заявлять о желании подчинить своей власти Великий Новгород, и тот, конечно, начал заботиться о том, чтобы отстоять свою независимость. Успев сделать митрополитов всея Руси своими, московскими, князья получили возможность влиять на все русские княжества через посредство власти владык духовных. Однако новгородцы всячески противились. Сначала они добились права избирать кандидата на свою архиепископию, а оно в общем укладе русских церковно-политических отношений было правом великокняжеским. После того как новгородские епископы возвысились в архиепископский сан, они приобрели внешнее отличие крещатых риз, чтобы окончательно отложиться от митрополии. Но если это произойдет, то и бояре Новгорода могут выйти из-под власти великого князя московского,потому что стоит на своем архиепископ Иоанн не из личного своего упрямства, а выражает отношение всех граждан Великого. Сам по себе известен был Иоанн как большой миротворец. Когда в очередной раз повздорили новгородцы с псковичами, начали проливать кровь христианскую, владыка Иоанн так пытался увещевать граждан Великого Города: «Вы бы, дети, мое благословение приняли, псковичам нелюбие отдали и свою братью младшую приняли по старине, потому что, дети, видите, уже последнее время приходит, надобно христианам быть заодно». Но вот то ли забыл он те свои слова, то ли так сильна у него неприязнь к московлянам, одно тростит:

— Целовали крест все заедин не звать нас к митрополиту на суд, и грамоту пописали, и попечатали, и души свои запечатали. — А напоследок добавил Иоанн даже такое, что никому неизвестно было, что и вздумать трудно: — Постановили новгородцы предавать смертной казни, убивая или сбрасывая с моста в Волхов, тех, кто захочет обратиться к посредническому суду митрополита.

Василий собирал рать, чтобы постращать новгородцев, теперь ему стало ясно, что надо идти войной карательной.

3

Поход начался в сретенские морозы. И хотя стояла стужа пляшущая, однако же не за горами была и оттепель сретенская. Поэтому приходилось поторапливаться, чтобы завершить рать до того, как начнут рушиться пути.

Снега в тот год выпали богатые, в лесу человек проваливался по пояс, а звериные тропы были столь углублены, что кабаны скрывались в них с ушами.

Собранное войско было, как обычно, пестро, неоднородно: вместе с обученными дружинниками князей и бояр были конные и пешие слуги, челядинцы, холопы. Особые отряды были из городских ополченцев — купцов, ремесленников, а также из пеших крестьян. Главной силой и гордостью, конечно же, были великокняжеские дружины из слуг да детей боярских, подвластных в отсутствие Василия Дмитриевича одному только его братцу Юрику. Только его одного слушались они, тогда как в других дружинах и отрядах командирами были их владыки — мелкие князья или бояре.

Юрик рвался в поход с мальчишеским нетерпением, повторяя свое любимое присловье: «Скорым-скоро, скорым-наскоро». Ему уже доводилось участвовать в войне, однако впервые стал он полковником — под его началом был его Звенигородский полк. Конно, людно и оружно пришел из Серпухова в Москву и Владимир Андреевич. Но если князь Серпуховской повиновался лишь долгу, хранил верность той круговой поруке, которой был теперь повязан он с Василием Дмитриевичем, у которого лишь был теперь простым служилым подручником, а не соправителем, как при Дмитрии Донском, то Юрик на правах старшего брата с видимым удовольствием командовал престарелым своим дядей.

— В великого князя играешь? — с ухмылкой, но беззлобно, понимающе сказал Владимир Андреевич. Юрик вспыхнул, собрался обидеться, но дядя вовсе уже дружески добавил: — Пока не вышли, можешь важиться, а начнем рать — без меня отвагу излишнюю не выказывай, потому как там будет жить или умереть…

Собственно, своим главенством Юрик кичился лишь для показа и лишь при матери да при Янге. Да еще, пожалуй, при изографе Андрее, который откровенно любовался и восхищался юным полководцем. Это ревниво заметил Василий Дмитриевич, даже сердиться стал. Не знал он, что, глубоко мирный человек, Андрей преклонялся перед людьми, способными на ратный подвиг во имя Отчизны, видя в этом выражение лучших свойств русского характера — душевной крепости и нравственной чистоты. Именно поэтому так люб был ему Дмитрий Иванович Донской, поэтому и так скорбел он по погибшему на поле Куликовом Пересвету… Поэтому и сейчас откровенно любовался Юриком, который легко, уверенно гарцевал на яром боевом коне, да и то: был Юрик прекрасен и юн, посеребренная кольчуга переливалась на солнце жемчугом, дорого поблескивали каменья, которыми были изукрашены меч, узда и седло, на ветру выбивались из-под золоченого шлема густые русые волосы — таким навсегда он запомнится Андрею…

Подготовке к скорому походу Юрик отдавался с такой истинной страстью, столь дотошно вникал во все, что и старые ратные люди вроде Серпуховского принимали его старейшинство без обид.

Оба полка размещались в Чертольском урочище[195].

Здесь же были кузница и мастерские. Юрик тут дневал и ночевал. Поначалу, правда, не все у него гладко шло, учился на ходу.

Пришел к мастерам, что лучные стрелы впрок готовили, спросил:

— Калена стрела?

— И каленые и коленые, — ответил старый оружейник.

— Как так?

— Копьеца — да, каленые, стальные. А древко, на которое они надеваются, клеим продольно из четырех коленых пластинок…

Узнал Юрик, что наколотые из выдержанной древесины пластинки долго просушиваются в печи на малом тепле, потом мастер тщательно выверяет их прямизну для однообразия полета. Бездумно выпускал он в уток да лебедей десятки, сотни стрел, а они, оказывается, вон как дорого достаются. И понял он песню, что слышал в великокняжеском дворце от домрачея Игната:

От Игната же, который в молодости был воеводой, услышал Юрик, что есть на свете дивной крепости и остроты меч— булатный[196]. Будто бы закаляют сталь особым образом: после поковки дают меч всаднику, который мчится с ним на коне во весь опор, держа лезвием вперед.

— Вот так, буестью, то есть струей воздуха, и охлаждается, — закончил Игнат.

— А тебе откуда это ведомо?

— Видел на Кавказе… А потом в наших старых книгах прописано, знаешь сам небось: «Ваю храбрая сердца в жестоцем харалузе скована, а в буести закалена»[197].

— В те времена, я слышал, у нас все белое оружие — мечи, копья, ножи, сулицы, а также и доспехи со щитами были не хуже, чем у кочевников, и лучше, чем во всей Европе.

— Верно, — согласился Игнат, — до татар у нас все было лучшим. И лошади тоже…

— И потом отец вывел было скоков, но сейчас опять свиньи, а не резвачи.

— Надо новый конский завод делать, разводить породы легконогих скакунов.

— Вот ужо скорым-скоро, скорым-наскоро!.. — с большой горячностью пообещал Юрик, а сам смутился бахвальства, нескромного, даже и преступного хода своей мысли, поправился: — Закончится рать, скажу великому князю… Если он не захочет, я в своем уделе разводить лошадей стану.

Всех удивил Юрик, когда придумал заготовить для пеших воинов деревянные лыжи, длинные и узкие, чтобы не проваливаться на глубоком снегу, но и двигаться скоро. В отсутствие Василия Дмитриевича, находившегося в Нижнем Новгороде, Юрик принял сам решение сделать мастерскую, в которой строгались из досок лыжи с острыми носами, загибавшимися затем при нагреве от пламени огня либо после распаривания в кипятке.

Свейский посланник, увидев, как на этих лыжах воины Юрика скользят по заснеженному льду Москвы-реки, признался:

— Нигде таких не видел… У нас в Скандинавии лыжи есть, но другие. Либо короткие и широкие, подбитые мехом, либо непарные — одна длинная, а другая короткая, чтобы ею отталкиваться… А чтобы так быстро ехать на них… И не видал, и не слыхал о таком…

— Это потому не видал, что недавно у нас. Когда мы на Булгары при отце ходили, такие вот уже делали. Я и вспомнил, — без всякого бахвальства ответил Юрик. — Теперь хоть через леса, хоть по болотам.

— Ну и Юрик, ну и дух! — восхитился Владимир Андреевич.

И великий князь одобрил, похвалил братца. Тот, чтобы скрыть смущение, нахмурился, спросил:

— А верно ли, что отец перед Куликовской битвой читал псалом «Бог нам прибежешь и сила…»?

— Да, «…скорый помощник в бедах, посему не убоимся, хотя бы поколебалась земля и горы двинулись в сердце морей».

— Когда же выходить, брат? — спросил Юрик, лицо его было бледно, в глазах затаенный трепет.

— Надо дождаться Максима…

Максим был послан в Новгород московским полномочным послом, чтобы сообщить боярскому вече, что, в случае если новгородцы и впредь собираются утаивать дань и не являться на митрополичий суд, великий князь сложит свое крестное целование. Вернувшись в Москву, он сказал, что новгородцы стоят на своем и таким образом объявляют войну.

Накануне выхода из Москвы Юрик имел свидание с Янгой — тайное, украдкой, как она того захотела. Нежно просила его беречь себя в походе, говорила ласковые слова, а потом вдруг по тонким губам ее скользнула еле уловимая усмешка.

— Что ты? — обеспокоился Юрик.

Говорят, великий князь в полюбовницы какую-то девку силой взял… Будто в монахини она хотела идти, а он понял ее… Будто она косоглаза даже…

— Врут! — бездумно и горячо заверил Юрик.

— Что врут? Что — косоглаза?

— Нет… Врут вообще… Я не видел, я не слышал… И Софья Витовтовна мне ничего не говорила, она бы сказала… — Юрик смотрел в серые с голубыми крапинками глаза Янги и ловил себя на мысли, что впервые не только не сердится на Василия, когда заходит о нем разговор, но словно бы даже рад, словно бы какая-то тяжесть с его сердца спадает. Но побоялся сказать ей об этом, побоялся вновь лишиться вдруг народившейся надежды. И порадовался, что не сказал, когда услышал от нее давно чаемые слова:

— Ты люб мне, Георгий… — И тихо поцеловала его в щеку и перекрестила тонкими белыми пальчиками.

Утром Юрик прощался со старшим братом, испытывая к нему полное доверие.

— Так значит: «…не убоимся, хотя бы поколебалась земля…»? — спросил Василий, и Юрик пламенно продолжил:

— Да, да, хотя бы «…и горы двинулись в сердце морей». Брат, отныне я буду всегда твоей стрелой, куда пошлешь, туда и полечу!

Василий провожал взглядом уходившие по Ржевской дороге полки, повторял вполголоса тот псалом, что читал отец перед смертельной схваткой с Мамаем. Заметил и сам, что истовее всего произнес слова, рассказывающие о том, что Господь, «прекращая брани до края земли, сокрушил лук и переломил копье, колесницы сжег огнем». И загадал: «А может, и отец тоже это место больше всего любил повторять?»

4

Великая княгиня Евдокия Дмитриевна решила в это лето завершить строительство храма Рождества Богородицы в Кремле в честь победы своего великого мужа на Куликовом поле 8 сентября — в день рождения Пречистой. Сказала, что Андрей Рублев вернулся из дальних странствий и сразу же согласился вместе с Феофаном расписывать и украшать храм.

Василий порадовался:

— Значит, «образовался»!

Хотел немедля и повидать Андрея, но тут пошли из новгородской земли гонцы один за другим, понесли вести сначала ожидаемые и отрадные, но затем…

Торжок сдался почти без боя. Произошло это во многом благодаря той находчивости, которую проявил Юрик: из Волока-Ламского конные дружины пошли окружной дорогой, через Тверь, а пешие ратники на лыжах спрямили путь, через замерзшую Волгу, и вышли к Торжку с опозданием лишь на один всего день. Для защитников города появление большого войска было столь неожиданно, что они сразу же ударились в пополохи. Глядя на них, пустились в массовое бегство и стали искать покровительства Новгорода охранники и жители Вышнего Волочка, Бежецкого Верха, Телбовичей, Старой Руссы, Вологды.

Паника распространилась по всей новгородской земле. Победа была почти бескровной и, показалось, полной, окончательной. Во всяком случае, Владимир Андреевич и Юрик посчитали именно так и, оставив Максима в Торжке в качестве временного правителя, с трофеями и большим количеством пленных двинулись в обратный путь. Шли вборзе, стремясь быть дома к Пасхе.

И как раз в Светлое Христово воскресенье все и произошло: под вечер того великого праздничного дня разгулявшиеся торжокцы, вспомнив недавно перенесенную от москвичей обиду и подстрекаемые новгородскими сторонниками, предали мученической смерти великокняжеского боярина Максима.

А следующий гонец сообщил, что новгородцы не только не смирились, но сами пустились в разбой: охочая рать их захватила и сожгла Великий Устюг, Кличень, Белозерск…

Уточнял очередной скоровестник, что новгородцы в столь слепой ярости грабят города Московского великого княжества, что не щадят даже и святых храмов, обдирая иконы и книги церковные, пытают богатых людей, желая узнать, где спрятаны их сокровища, пленяют крестьян, вылавливая их в лесах, и, наполнив добычею множество ушкуев и насадов, сплавляют все вниз по Двине.

И это еще было не все среди горьких вестей с окраин государства: сообщили Василию, что предводительствует разбоем, кроме князя Романа литовского, воевод новгородских Тимофея Юрьевича, Юрия Онцифоровича, Василия Спицы, Тимофея Ивановича, Ивана Александровича, еще и князь Константин Иванович Белозерский, который был всегда подручником государя московского, да вот вдруг переметнулся к злостному неприятелю! Измена всегда отвратна, но всегда имеет какие-то причины. А чем объяснить, что юный князь в переветничестве своем не пощадил даже памяти отца Ивана и деда Федора, которые пали в славной битве на поле Куликовом?.. И не эта ли разгоревшаяся междоусобная брань подвигнула новгородского летописца напророчествовать: «Скует же копие свое брат на брата… и сулицею прободает сродник сродника»?

Собирался Василий Дмитриевич поначалу постращать новгородцев, потом хотел покарать походом, теперь же решил вести борьбу на уничтожение. Он удвоил военную рать, и на Радуницу, в день поминовения усопших, Юрик с Владимиром Андреевичем повели вновь на север четыре полка — Московский, Коломенский, Звенигородский и Дмитровский.

Великий князь поначалу решил сам возглавить поход, но тут случилось горе в семье — преставился брат Иван с нареченным иноческим именем Асаф.

Хоть и знали все, что болезный он, что не жилец, однако Евдокия Дмитриевна все равно убивалась, да и Василий не сдержал слез. Положили братца у Святого Спаса в монастыре, проводили на вечный покой в ангельском чине, и тогда Софья Витовтовна помирать собралась — опять разродиться не может. Лекари выходили ее, но новорожденный Георгий столь худо из себя выглядел, что вряд ли можно было предсказывать ему судьбу более счастливую, чем Ивану[198].

Андрей Рублев перехватил великого князя на паперти Успенского собора. Василий думал, что он о строительстве храма Рождества Богородицы хочет что-то узнать, думал отговориться на ходу — де, потом, потом, сейчас недосуг, но Андрей встал на пути, не пустил. Взгляд мученический, бледное лицо, столь исхудавшее, изможденное, что Василий невольно воскликнул:

— Ты как с креста снятый… В пост так изнурил себя?

— Не то, государь! Ты зачем Живанку обидел?

— Это присуху Пысоя, что ли? Так он же монах, зачем она ему?

— Она Христова невеста была, а ты изнасильничал.

— Нет, Андрей, — невольно стал оправдываться Василий, — она не постриглась еще тогда… Разве что сейчас…

Андрей смотрел в упор и молчал, на высоком и чистом челе его нервно пробивалась голубая жилка. Повернулся и медленно пошел прочь, и даже в обтянутой черной рясой чуть ссутулившейся спине его читалось осуждение. Василий хотел остановить его, окрикнуть, что-то объяснить или потребовать, но в последний момент поостерегся: а ну как Рублев даже и не оглянется на зов великого князя?

Мрачнее тучи явился Киприан, сообщивший:

— Доброхот скорбную весть с моей родины принес. Амуратов сын Челябий Амиря Турский взял землю болгарскую и славный город Тернов. Царя, патриарха, митрополита с епископами пленил, мощи святых пожег и соборный храм в мизгит — церквище варварское — претворил.

— Что агаряне христианский храм в мечеть превратили — не диво… А вот потомок князей Белозерских Константин в Великом Устюге православные церкви сквернит — это каково?

— А я и говорил тебе еще в Нижнем, что мягок ты, добр излишне. Государь не должен потворствовать беззаконию.

— Молчи, святитель, не сыпь на раны соль.

Василий Дмитриевич продиктовал дьяку текст грамоты к Юрику и Владимиру Андреевичу, в которой предписывал схватить и доставить немедля в Москву не только убийцу Максима, но и всех причастных к этому, как много бы числом их ни оказалось.

Приказ великого князя был исполнен очень скоро: на Троицыну родительскую субботу привели из Торжка в Москву семьдесят закованных в железо злодеев.

5

Дважды заметил Василий, что Рублев избегает встречи с ним — сначала прошел потупившись, не подняв глаз из-под низко надвинутого куколя, второй. раз вовсе перешел на другую сторону Соборной площади. Василий досадовал и не знал, как вернуть расположение любезного его сердцу изографа, но тот, видно, сам понял, что невместно же великому князю искать примирения с черноризцем, первый повиниться решил, подошел после великого славословия в день отдания праздника Пятидесятницы, спросил, волнуясь:

— Скажи, государь, правдива ли молва по Москве идет, будто решил ты семьдесят православных людей убить? — Спросил и замер, глядя в упор своими глубоко утомленными и потому кажущимися темными глазами. Василий уже привык к его обычаю вот так внезапно замыкаться, погрузившись в свой мир или словно бы сожалея о сказанном и ожидая подтверждения своим словам. И не мог, конечно, не увидеть Андрей, как тень неудовольствия и огорчения пробежала по лицу великого князя — не тех, знать, слов тот ждал…

— Убивают убийцы, а я разве похож на него?

— Если совершишь убийство, то станешь им.

— Нет. Я совершу казнь. Это не убийство, но на казанье.

— Лишить жизни — это убить.

— Убить можно человека, а если лишают жизни преступника — то будто возмездие.

— Что же, по-твоему, это справедливое воздеяние — лишить жизни стольких людей?

— Это мщение! А месть должна превышать преступление и предупредить новые! И сам Христос не запрещал казнить преступников…

Андрей не стал больше пререкаться, опять, как давеча, ушел с молчаливым осуждением. Своими напористыми вопросами он нимало не поколебал Василия, который все хорошо уже обдумал, принял решение, твердое, одобренное боярами, освященное митрополитом. А самая надежная мера была в примере отца: он ведь не поколебался совершить в Москве первую публичную казнь!.. Василий помнит, как возражал Митяй: говорил, что жизнь — это благо, дарованное от Бога, и прекращение ее зависит только от воли Творца, а не по усмотрению человека, хоть бы и великого князя. Но отец резко отповедал своему ставленнику в митрополиты — сказал, что Господь человеку даровал не единую лишь жизнь, но многие блага и радости, мы распоряжаемся ими по-своему, без ведома Творца.

Митяй, слывший речистым священником, книгам и грамоте гораздым, много еще разных противлений смертной казни Ивана Вельяминова высказал, но отец сказал, как запечатал: «Я задам урок вам, кто покусится впредь предать дело Русской земли». Мал был тогда Василий, но очень хорошо все разумел и запомнил.

Бестрепетно принял Василий Дмитриевич решение, не сомневался в нужности и необходимости его, однако в иных его словах и поступках окружающие могли рассмотреть малодушие либо робость, да и сам он временами переживал чувство некоей греховности затеянного предприятия. Оттого, может быть, и исполнение казни самой откладывалось со дня на день по причинам разным и неожиданным.

Он велел позвать к себе Тебриза после захода солнца. Почему в столь поздний час, когда все дела державные исполнены, он и сам бы не мог сказать — само собой почему-то разумелось, что эту бесед с с этим человеком надо вести не при свете дня.

Тебриз сидел у стола прямо перед многосвечовым шандалом, в немигающих глазах его отражались трепещущие язычки огня. Иногда он вздымал на столешницу руку, и тогда рубин на его перстне излучал кровавый, тревожный свет.

— Тот самый яхонт-то?

— Тот самый, княже..

— А говорил — «проел»…

— Говорил потому, что знал, все равно ты не поверишь…

Василий сидел в кресле, чуть смежив веки, готовясь к главному разговору. Челядин разлил в чаши сыченый мед, снял нагар со свечей и бесшумно удалился.

— Пей! — предложил Василий и сам пригубил душистый хмельной напиток.

Тебриз заметил в своей чаше какое-то насекомое, кажется, то была пчела. Подумал, как бы незаметно выудить ее пальцем да куда-нибудь спровадить, но не решился, боясь испортить хорошо начавшийся разговор с великим князем. «Маленькая», — успокоил себя и проглотил мертвую тварь без гримасы, только чуть задумавшись отрешенно и прислушиваясь к тому, как прошла она внутрь.

— Днями устроим на Кучковом поле прешумное празднество…

Тебриз кивнул лохматой головой.

— В древности, рассказывают, любимое народное зрелище было растерзание зверями преступников… У нас нет ни тигров, ни львов… Собаки злы но малы, только покусать могут.

— Злые люди нужны? — на поклеванном оспой лице Тебриза родилась довольная улыбка.

— Я знал, что ты сметлив…

— Готов хоть сейчас головы супостатам рубить — Тебриз был явно рад веселому дельцу.

— Нет, нет, тебе нельзя! — Василий нахмурился, добавил с неудовольствием: — Ишь, как у тебя губу-то разъело — православный народ изводить. Мне нужны свои…

И опять Тебриз все понял с полуслова.

— Верно, верно… У евреев казнь вершат царевы отроки, военачальники, родственники потерпевших.

— Но мы не евреи, у нас будут казнь делать желающие простолюдины. А ты их отыщешь в Москве. И научишь делать четвертование.

Тебриз и на это согласился с сиюминутной готовностыо и даже, кажется, сразу же и включился в дело — стал перебирать в памяти знакомых людей, взгляд его стал отсутствующим, но тут же он и спохватился:

— Серебро нужно… Не мне…

— И тебе тоже.

— Ну да, — согласился бездумно Тебриз, опять, видно, уже переключившийся на поиск мастеров, умеющих разрубать человека на четыре части. Он понимал, что надо искать их среди людей завистливых, жадных, раздраженных и разуверившихся, жаждущих власти, благ, славы, — через низменные страсти легко вцепиться в душу человека, надо только вывести его из равновесия, поселить в нем страх или вызвать жадность, а когда он будет в твоих руках, дать ему деньги и надежду на будущее еще благоденствие.

— Душа человеческая тридцать сребреников стоит.

— Столько и получишь, — с едва сдерживаемой брезгливостью сказал Василий. — Иди, а завтра приведешь людей к боярину Беклемишеву.

Тебриз раболепно припал губами к руке великого князя, пошел к двери легкой, пружинистой походкой хищного зверя.

Василий подошел к окну, отпахнул створку рамы. Свежий ветерок донес с Москвы-реки прохладу. Василий высунулся в окно по пояс. Возле красного крыльца стояли стражники. Один из них держал над головой факел, огонь в чаше метался на ветру, неровно и ненадежно освещая мощенную дубовыми плахами площадь перед Успенским собором. Два других охранника медленно прохаживались вдоль стены, позвякивая оружием. За кремлевской стеной процокал копытами по сухой жесткой дороге верховой всадник, затем протащилась упряжка, несмазанные колеса телеги создавали далеко окрест разносящийся скрип.

Василий сердито захлопнул окно и прошел через сени в летнюю повалушу. Хотя было темно, но ему казалось, что он видит яркие картинки на стенах, нарисованные Андреем. Вот тут, у окна, яблоко боровинка, как настоящее, даже съесть его хочется. Но сейчас же и легкую досаду пережил, вспомнив Андрея с его упреками и неудовольствием. Подумал тут же, что досадует не только на Андрея, но и на себя самого: зачем сказал Тебризу про четвертование — удивить хотел его, что ли, ведь думал до этого, что казнь будет обыкновенная, как при отце?.. А раз сказал, то нельзя уж назад подаваться. Что думает, интересно, на этот счет митрополит, он должен бы одобрить такую решительность, ведь эта жестокость ради большей острастки живущим…

Василий обогнул красное крыльцо и пошел к митрополичьим палатам, нужно ему было получить одобрение Киприана немедленно, прямо сейчас.

Ворота Кремля еще не были заперты, тут и там толкались беспокойными кучками люди, говорили с опаской — как видно, об одном говорили: о предстоящих казнях.

Об этом же разговор и у Киприана шел. А вели его явившиеся к нему монахи — Андрей Рублев да Епифаний Премудрый. Завидя великого князя, они осеклись было, но затем, поощряемые митрополитом, продолжили беседу. Василий слушал их, не вмешиваясь.

— Заповедь «Не убий» главная в том декалоге, — говорил Епифаний, продолжая, как видно, разговор о библейском десятисловии. — Однако потом в Пятикнижии Бог разрешает израильтянам нарушать этот запрет… Взять хоть Второзаконие… Если новобрачная оказалась не девственной, то «пусть отведут отроковицу ко входу в дом отца ее и побьют ее люди города ее камнями и пусть умрет она за то, что свершила срамное дело в Израиле». Как же так?

— Не токмо отроковицу, — невозмутимо отвечал Киприан. — Израильский бог требует убить непослушного сына, убить человека, который «нарушал субботу» и в этот священный день собирал дрова… Но не знаешь разве ты, Епифаний, что убивающий поражает мечом более себя самого?.. В самом деле, какое зло причинил Авелю Каин? Ему против воли ускорил вход в царствие небесное, а себя подверг бесчисленным бедствиям. Бог подверг ведь не Авеля, а Каина страшному наказанию, после убийства никто ведь не сможет сказать: я убил человека и никого более не боюсь!

И тут все трое, словно сговорившись, обернулись к великому князю, словно бы испытывая: как он на эти слова отзовется?

Василий Дмитриевич принял вызов, прошел степенно к тяблу, молча помолился на икону Спаса Нерукотворного. Указывая на него десницей, проговорил:

— Всяк сущий Его кровью искуплен. Много думал я: проливая кровь человека, разве же не проливаем мы кровь Христа нашего? И никто не мог мне дать ответ. Только один Сергий вразумил. — Василий боковым зрением увидел, как при этих словах ворохнулись Андрей и Епифаний. Потомил молчанием, истово молясь Спасителю, закончил: — Сказал мне наш русский чудотворец, что поразить врага не доблесть и не радость, но долг, ибо силу зла в любой форме должно уничтожать. И укрепился я на этом.

— Сергий — зерцало духовной жизни нашей. Епифаний большой труд взял на себя — житие его написать, и я на труд сей его благословляю. — Киприан торжественно перекрестил Епифания, а заодно и Андрея, тем дав им знак уйти. А они и сами чувствовали, что неспроста пришел великий князь к митрополиту и не рад вовсе тому, что их тут застал.

Когда остались вдвоем, Василий сказал без обиняков:

— Четвертовать я решил убийц Максима, дабы других недругов устрашить.

Киприан, по обыкновению, ответил витиевато, так что по-всякому можно было понять его:

— Латиняне на костре сжигают… Варяги и древние греки да римляне жгли преступников. В Европе сейчас не только четвертуют, еще и колесование есть, кипячение в масле или в вине на медленном огне… На Востоке на кол сажают.

— Значит, согласен ты с моим решением?

— Мы отвергаем только одну казнь — распятие на кресте, самая мучительная и долгая смерть…

— Мы не можем распятия допустить из-за благочестивого нашего воспоминания о смерти Спасителя…

— Истинно, истинно, великий князь!

Который раз, заканчивая разговор с Киприаном, думал про себя Василий: «Ну и склизкий же ты, владыка, прямо как линь!»

Возвращаясь в свой дворец, он прислушивался к долетавшим с посадов и подола звукам, чудилось ему, что Москва словно бы в осаде вражеской находится или будто бы те семьдесят, что в порубах закованными в железа сидят, опасность представляют, могут вдруг взбунтоваться, беду городу принести.

6

Наутро тысячеустая молва уже разнесла по городу: четвертовать будут все семьдесят человек. Количество смертей было столь неслыханно большим, а способ умерщвления столь неслыханно ужасен, что в вероятность этого никто и верить не хотел. И в дружине зодчих и изографов, что исполняли заказ великой княгини Евдокии Дмитриевны, никто в это не верил.

Закладку храма еще позапрошлой осенью осветил митрополит Киприан: выкопал лопатой ямку, окропил ее святой водой и положил первый камень возле старой деревянной церкви Воскресения Святого Лазаря, которую Евдокия Дмитриевна решила непременно сохранить как знак возрождения, воскресения страны после 8 сентября 1380 года и которая должна была стать приделом нового каменного храма Рождества Богородицы. Загодя были найдены мастера каменного дела, которые обустраивали Москву еще с 1367 года, когда Дмитрий Донской решил ставить новый Кремль. Затем пришли званые зодчие из Владимира и Суздаля. Московские каменные здатели способны были строить только маленькие церкви, подражая уцелевшим древним храмам. Но, создавая такие же формы и используя тот же материал — белый камень, они вели кладку столь непрочно, а своды возводили столь медленно, что даже и главный московский храм Успенья несколько раз рушился и нуждался в постоянном ремонте. А во владимиро-суздальской земле жили потомки тех немецких зодчих, которых подарил Андрею Боголюбскому германский король Фридрих Барбаросса. Узнав об этом, Евдокия Дмитриевна и решила позвать их, потому что хотела построить храм красивым и прочным, достойным памяти великого мужа и одержанной им знаменательной победы на поле Куликовом.

Потомки великих мастеров цену себе знали, повели себя сразу же очень важно.

— Ставить будем храм или создавать? — спросил один из прибывших, старший по возрасту и, очевидно, главный.

Евдокия Дмитриевна спокойно, но вразумительно ответила:

— Я звала здателей — зодчих, умеющих создавать здания, а деревянные церкви ставить у нас многие горазды.

Здатели намеревались закабалиться на три лета, получая в год по тысяче гривен серебром. Евдокия Дмитриевна на денежный их запрос не стала возражать, но вот срок строительства ее не устроил, она желала бы закончить все в два лета. Сказала, что московские каменщики уже выполнили работы по ломке, грубой околке и доставке белого камня, уже обжигается известняк, гасится известь, готовится раствор, отрыт и уже засыпается котлован, кладется бутовый фундамент, устраиваются леса и кружала. Здатели, однако, продолжали набивать себе цену и, узнав, какого размера и высоты храм хочет иметь великая княгиня, начали сетовать, что уж очень тяжело будет наверх камень таскать. Однако и тут Евдокия Дмитриевна нашлась с ответом:

— Умелые здатели каменья вверх не носят, но сотворят колесо и возвлекают все тяжелое ужищем… И вверху цепляют малые колесики, еже плотники зовут векшею. А как у немецких мастеров они прозываются?

Здатели замялись, не умея ответить, а присутствовавший при этом разговоре Феофан Грек, который обещал Евдокии Дмитриевне не только иконы для храма написать, но и стены изнутри украсить, спросил разочарованно:

— Зачэм нэмэц?! Пыл я у нэмэц в храме, пыл… Службу творят хорошо, но красоты не увидел никакой. Люччий мастер — свой, русич. — Феофан по-прежнему калечил русские слова, особенно если был возбужден. Успокоившись, говорил уже и рассудительнее, и чище, без сильного акцента. — Я видел Покров на Нэрли, зрел Дмитровский собор во Владимире. Нэт ничего лючче ни в каких странах.

— Конечно, — согласно молвила великая княгиня, — только на русской земле такая красота могла возникнуть, в этих храмах — сама душа нашего народа.

— Вэрно, вэрно! Я молился на храм, что на берегу рэчки Нэрл. Нэт, нэ скажу, что храм этот болше константинопольской Софии или римского Павла, нэт… Но никогда и нигде нэ переживал я такого волнения. Я опустился на колени, чувствовал, что весенняя земля мокра и холодна, но нэ мог отвести зраков своих… Церква та ровно бы и нэ руками человека сотворена, стройность и ясность божественные[199].

И тут пришлые зодчие со смущением признались, что никакие они не немцы, а выдавали себя за таковых из боязни, что великая княгиня не возьмет их. Оказалось, что прапрадед одного из них работал с мастером Аввакумом в Юрьеве-Польском на Георгиевском соборе, по точному подобию которого через сто лет построен был в Москве Успенский собор, а дальний предок другого — мастер каменной хитрости Авдий резал камень для церкви в Холме. Им, как и Феофану Греку, как и великой княгине, были известны и дороги великие образцы русского зодчества, однако не до Дмитровского. собора, не до Софии киевской или новгородской было сейчас, иные времена переживала Русь, иные и цели были у нее. Повсюду ставились одноглавые четырехстолпные или шестистолпные храмы, стоявшие прочно на своих кубах, словно бы вросшие в землю. Ни лестничных башен, ни галерей, ни полосатой, декоративной кладки. Главное — внушительность облика и непроницаемость стен. Завершал облик храма-твердыни купол, похожий на шелом богатыря.

Суждено было и этому храму Рождества Богородицы стать одноглавой четырехстолпной крестовокупольной церковью. Окна в виде щелей, словно крепостные бойницы, однако же на западной стене пробиты были оконца и круглые, словно розетки о восьми лепестках. А кроме того, сумели мастера кое-где не только излюбленное русское узорочье подвести, но так сделать, что весь облик храма обрел некую стройность и законченность, с какой бы стороны на него ни смотреть.

Феофан Грек долго осматривал находившееся еще в лесах и кружалах здание храма, отметил, что, хоть и грузно оно, приземисто, видна в нем красота силы, красота могучей простоты. И обронил будто бы про себя, но так, чтобы слышали зодчие:

— Нет, не от немца это здательство…

Мастера дружно подтвердили его слова и, высказывая давнюю, видно, обиду отцов своих и дедов, рассказали, что немецкие каменотесы, называвшие себя «вольными каменщиками», в сугубом секрете держали свое искусство, ни записей никаких не делали, ни изустно ничего не растолковывали, а между собой сообщались какими-то тайными знаками.

Евдокия Дмитриевна поначалу собиралась украсить новую церковь одними только иконами. Любила она до слез эти образы сияющей красоты: сколь много бессонных ночей провела она в своей трудной жизни государыни и жены, а затем матерой вдовы перед одиноким дивно расписанным ковчегом иконы, которая властно приковывала к себе ее взгляд, просветляла и обнадеживала неслышными посулами, утешала и укрепляла духом. Но не только одной этой своей сердечной привязанностью к иконам руководствовалась она: обходиться лишь иконами уже стало привычным на Руси, где каждые девять из десяти церквей были деревянными, а стало быть, делали невозможной живопись по свежей, сырой штукатурке. Но каменный храм Рождества Богородицы можно было украсить и фресками — если уж не драгоценной мусией, то хоть стойкими красками изобразить на стенах и сводах деяния святых, лики ангелов, мучеников, иерархов.

Андрей и Феофан неспешно прохаживались по свежеуложенным плиткам пола, прикидывали, размышляли, иногда тихо спорили. Андрею нравилось, что зодчим удалось сделать свод столь искусным образом, что в нем был какой-то чудный отголосок — сокровенно отзывались даже тихие слова. А Феофан считал, что храм должен строиться так, чтобы эхо подгоняло идущего человека, словно бы сзади еще кто-то следом шел.

— Зачем? — не понимал Андрей. — А как же тогда сосредоточиться в молчании, углубиться в себя, если кто-то тебя сзади понуждать будет…

— Нет, тарагой Андрэя, жизнь коротка, торопиться надо!

С тем оба согласились, что интерьер храма у мастеров удался не хуже, чем внешний облик. Конечно, это не константинопольская София, где купол производит впечатление чуда: в каком бы месте ты ни стоял, взор твой тянется непременно ввысь, к единому центру величавого здания, однако и войдя в малый храм Рождества Богородицы, человек невольно остановится и вознесет взгляд свой к куполу.

Дело теперь за изографами, их хитрость должна завершить начатое…

А слухи о казнях все полнились, все настойчивее ходили по Москве. Говорили, что из семидесяти человек иные уже дух испустили — задохлись в тесных порубах. Не готова оказалась Москва столь много преступников одновременно в темницах и погребах содержать. Разные слухи ходили и о месте казни. Говорили сначала, что великий князь велел лобное место на торговой площади возле Кремля сделать, а потом будто бы передумал, велел казнь вести в урочище Кучково поле, где некогда стояли красные села и слободы боярина Стефана Ивановича Кучки, чьи сыновья принимали участие в убийстве Андрея Боголюбского, а может быть, даже организовали это злодейство. На том поле Дмитрий Иванович Донской учинил первую публичную казнь изменнику земли Русской…

Андрей с Феофаном стояли в пустом храме, без слов понимали друг друга… Тако жизнь пестра, подобно жнивью под облаками, ветром гонимыми. Строили храмы новые, чтобы душа взор лила горе, и собирались семьдесят душ допрежь срока с телами разлучить, судя их судом человеческим, а не Божиим. И все это была жизнь единая, неразделимая, высшим произволением данная, человеческой волей творимая.

Полагали изографы, что Василий Дмитриевич не может никак решиться и потому затягивает окончательный приговор. Не знали они, что великий князь для вящей острастки пригласил на торжественное событие князей и бояр из всех уделов. И вот шли и ехали к Кремлю по дорогам, посадам и улицам Москвы смоляне по Волхонке и Знаменке, волоколамцы по Никитской, тверяне по Тверской, ярославцы по Лубянке, владимирцы и суздальцы по Покровке, серпуховцы через Замоскворечье по Ордынке и Полянке, калужане по Якиманке.

Большое празднество задумал учинить наследник Дмитрия Донского. А известный всей Москве юродивый разносил свою новость:

— На Сивцевом Вражке баба родила младенца с петушиными ногами… «Завтра Страшный Суд грянет!» — изрек тот младенец и тут же помер.

7

Феофан Грек писал главную, храмовую икону. Дивились все, кто видел его работу, Андрей созерцал благоговейно: истинное чудо вершилось на его глазах!

Письмо непревзойденного Феофана властно увлекало человека через видимый образ к неведомому величию Божества, одухотворяло и возвышало молящегося. На гордом золоте фона слепила голубизна одежды, словно бы сотканной из сияния небесной глубины, простая охра, коей выписан лик Пречистой, обрела пленительную нежность. Феофан, по обыкновению, писал образ не по подлинникам, не по образцам, а так, как ему представлялось. Изобразил он Деву Марию одну, без дитяти, не так, как привычно это видеть на всех богородичных иконах, начиная с Владимирской Божией Матери, написанной святителем Петром[200].

На иконе Феофана она стояла с воздетыми к небу руками.

Андрей видел в Новгороде в Софийском соборе Знамение — Божья Матерь там тоже держит руки перед собой. Восхищался он боголюбивой, написанной по велению князя Андрея Боголюбского такой, какой она привиделась ему — со свитком и молитвенно поднятыми руками, прижимающая благословенного Христа Спасителя[201]. И столь же древнего письма Ярославская великая панагия Оранта, Предстательство Пресвятой Богородицы за мир[202] вспоминалась Андрею, когда смотрел он на Марию, написанную Феофаном, только ни на одну из предшественниц нимало не походила она.

Художническое своеволие на его иконах принимал Андрей уже без былого недоумения, с пониманием тайны изографического искусства — новое, иное откровение поражало его сейчас.

Мария на иконе Феофана не была ни отвлеченной, малопонятной евангельской матерью, родившей Иисуса без зачатия ни простой земной женщиной — женой плотника Иосифа, но воспринималась истинной матерью всего сущего: это была такая понятная каждому славянину с языческих времен и по сей день дорогая и незабвенная Берегиня, предшественница Перуна и даже самого Рода с Роженицами!

Если раньше озадачивался Андрей тем, дана ли Феофану способность самолично лицезреть горние силы, то теперь его как мастера восхищало умение Грека тонко почувствовать и отразить в символах самое сокровенное и трепетное в судьбе того народа, среди которого он жил, для которого творил. Этот народ нуждался сейчас в бережении, в сохранении того, что легло в основу русской народности, что осознал он и оценил, вернувшись с Куликова поля. И неслучайное тут совпадение: можно рассмотреть на иконе, кроме самой Берегини, и берег жизни, и трепетную березу — священное дерево славян, обязательную принадлежность летних молений о дожде — в семик да Троицын день, а в языческие времена четвертого июня.

Андрей спросил без обиняков:

— Где видел ты такую Пречистую Деву?

Феофан все сразу понял, ответил с полным прямодушием:

— Гдэ же больше… как нэ на Руси! Трыдцать лет уже живу здэсь. И в Новограде, и в Вологде я пыл, там таких дэф с ангельскими крыльями зовут Берегинями[203]. — Феофан неспешно прошелся, по обыкновению, от окна к западной арке храма, придирчиво глянул на доску, вернулся уже более скорым шагом и положил ярко-красный широкий мазок (он выписывал башмаки на ногах Марии). Затем подошел снова к Андрею, продолжил тоном большой искренности: — Ты ездил образовываться в Царьград, на Афон… Но, тарагой Андрэя, тэбе там нечему учиться… Нэ веришь?

Андрей верил вполне, ибо сам понял во время поездки, что никаких тайн изографического мастерства для него уже нет и никто из византийских мастеров не мог писать лучше, чем умел он сам, однако не стал говорить это, лишь возразил уклончиво:

— Я не зря ездил…

— Во-о… И я нэ зря в Новограде и Вологде пыл. Вы чтите одного русского мастера, инока Печерского монастыря Алипия. Я пыл в Кыеве, видал его доски, хороши!.. А в Новограде какие русские мастера писали, знаешь ли ты, Андрэя?

— Сежир, Радио…

— Вэрно… А еще чудные изографы Георгий, Олисей, Стефан, Микула… Эт-то у них я Берегыню-то подглядэл…

— А началась война с Новгородом, ты и вспомнил? — подсказал Андрей. Для Феофана такой оборот разговора оказался неожиданным, он смотрел на Андрея в упор, в черных глазах его было удивление И некая даже растерянность, он долго собирался с ответом, подбирал, видимо, нужные слова, однако произнести их не успел — в дверном проеме храма появился юродивый и заблажил страшным голосом:

— Обаче всуе мятется всяк человек живый!..

От неожиданности ли, предчувствуя ли недоброе, Андрей чутьпошатнулся и прислонился плечом к стене, почувствовав через тонкую ткань рясы холодок и колючесть камня. И Феофан опешил, не стронулся с места и не пошел, по обыкновению, прочь от расписываемой доски, сделал неверное движение кистью — под башмаком Марии получилось красное пятно, словно бы лужица крови.

Тут же рык трубы ворвался в храм и отозвался эхом в куполе его. Изографы вышли на паперть. Глашатай сидел на высоком рыжем коне, кончив трубить, объявил:

— Великий князь начинает казнь преступников. — Заметив на себе тяжелые взгляды монахов, добавил от себя уже: — В велием гневе государь.

— Будь проклят гнев его, ибо жесток! — выговорил Андрей страстно.

Глашатай не расслышал или вид такой сделал, стеганул плеткой коня по крупу, развернулся и помчался галопом в сторону солнца, скоро скрывшись в розовой пыли.

— Аз есмь червь, поношение и презрение, — гундосил юродивый. — От всех беззаконий моих избавь меня, поношение безумного дал ми еси…

— Надо к великой княгине, к Евдокии Дмитриевне, — горячечно проговорил Андрей.

— Вэрно, она нэ допустит! — уверен был и Феофан.

Но великая княгиня была уже на Кучковом поле. Она и Софья Витовтовна сидели в специально принесенных, обитых рытым бархатом креслах рядом с Василием Дмитриевичем, по приказу которого началось четвертование: приговоренным к смерти отсекли руки, затем ноги и в последнюю очередь головы, чтобы выставить все это на четырех дорогах…

Киприана они нашли в митрополичьей церкви, где он истово молился, опустившись на колени. Услышав за спиной шум шагов, не поднялся, лишь скосил голову. Понял сразу же, почему пожаловали к нему изографы, упредил их благочестивыми размышлениями:

— Горе нам, что мы оставили путь правый. Все хотим повелевать, все быть учителями, не быв учебниками. Новоначальные хотят властвовать над многолетними и высокоумствуют. Особенно скорблю и плачу о лжи, господствующей над людьми. Ни Бога не боясь, ни людей не стыдясь, сплетаем мы ложь на ближнего, увлекаемые завистью. Лютый недуг — зависть: много убийств совершено в мире, много стран опустошено ею… Приобретем братолюбие и сострадание. Нет иного пути ко спасению, кроме любви, хотя бы кто измождал тело свое подвигами — так говорит великий учитель Павел. Кто достиг любви, достиг Бога и в нем почивает… — Произнеся это ровным нравоучительным голосом, Киприан снова повернулся к иконам, снова стал истово молиться, гулко стукаясь лбом о дубовые плашки пола: замаливал великий грех, который взял он на себя, как и обещал великому князю…

8

На Самсоновом лугу за Москвой-рекой[204], где пасли лошадей великого князя и косили сено для его конюшен, кто-то зажег оставшуюся на корню подсохшую траву, и теперь желтый дым застилал весь окоем, а потушить огонь никто не торопился, не до того всем в Москве было: который день уж шли на лобном месте казни. Весь привычный уклад жизни в Москве вдруг нарушился, больше стало в Москве озорников и бесчинников, вольготно чувствовали себя блудники, прелюбодеи, резоимцы, ротники, клеветники, поклепщики, лживые послухи, нечистые на руку корчемники, тати, разбойники и грабители. Там, глядишь, подрались двое-трое, у кого-то бороду выдрали либо ус, кому-то зуб выбили или нос расквасили — раньше бы вмешался народ, а сейчас — ладно, пусть их, до них ли, когда головы с плеч летяг, руки-ноги живым отсекают… Свели со двора у мужика лошадь, он признал ее у заезжего купца, а тот говорит: «Купил я ее». Надо бы разобраться, да опять некому: княжеские и боярские тиуны вовсе перестали заниматься судами да тяжбами, не оправляли виновных людей. Бобров безнаказанно стали красть из силков, знаки стирать на бортяных деревьях, выдирать из дупла диких пчел с медом, ломать охотничьи перевесы, резать и красть скотину, угонять от пристанища лодки, воровать одежду, оружие, да вот еще и княжеский даже луг подожгли.

Евдокия Дмитриевна вняла мольбам монахов-изографов и попыталась смягчить заболевшую душу сына — да, она не считала Василия жестоким, но находила глубоко несчастливым и нездоровым.

Как всякая честная вдова, как вообще всякая женская личность Руси того времени, по смыслу своего общественного положения была Евдокия Дмитриевна постницей и пустынницей, хотя и не жила в монастыре. Терем ее после смерти мужа стал кельей черницы, и в черничестве заключался смысл ее существования, ее истинное призвание. Она ходила пешком к Сергиевой Троице, долгие часы проводила в Переяславле у гроба преподобного Никиты и у честных его вериг, молила всех святых и угодников быть благонадежными ее ходатаями к Богу.

Сначала незабвенный образ мужа был предметом ее истовых заклинаний, а потом все больше скорби и заботы стал вызывать старший сын, первенец ее Василий. Не материнскую радость от успехов и благополучия его вызывал он, но постоянные и крепнущие тревожные предчувствия. И ни лучика надежды не просверкивало: она слишком ясно видела, что в этом неустроенном, озлобленном завистью и застарелой враждебностью мире нельзя ждать успокоения. Когда в набережных сенях, где стоял княжеский престол, Василий принимал иноземных посланников или давал в средней горнице пир в честь дорогого гостя, она не могла сдержать слез — сначала были они от радости и гордости за сына, а потом от сознания быстротечности и зыбкости этого благополучия, от сознания, что безопасности нет и не может быть в этом страшном житейском море предательств, мести, коварства, что не наступит никогда время простых, обыденных забот, время благоденствия и неубывающей радости. Нет, лишь новые семена вражды и раздора приносятся в Москву отовсюду, семена эти дают все более сильные побеги в юном, неокрепшем сердце Василия. Вот и эти ужасные казни…

Вечером первого дня она пришла в Архангельский собор к раке покойного мужа, пала перед ней на колени, взмолилась, обращаясь то к архангелу Михаилу, то к Дмитрию Донскому со слезной просьбой образумить и исцелить сына ее Василия. Не сразу заметила, что к молитве ее присоединились тихо вошедшие в храм монахи-изографы Феофан и Андрей.

Когда все трое в скорбном молчании покидали храм, Феофан приостановился на железной плите у порога, показал кивком на роспись, которую сделал он по заказу Евдокии Дмитриевны на стене прямо над гробницей Дмитрия Ивановича: яркими красками изобразил белокаменный город Москву со многими подробностями — с кремлевскими стенами и башнями, с храмами и монастырями, с дворцами и посадами.

— Однако надо было минэ Кучково поле киноварью сдэлать…

Евдокия Дмитриевна все поняла. Когда вышли на взгорок южной кромки Кремля, молвила виновато:

— Я все уже слова, которые знаю, сказала ему. Только одно он, несчастный, в силах был мне пообещать: не мучить болью их, сперва головы рубить…

Она хотела уйти во дворец, но Андрей остановил ее:

— Великая княгиня, не гневись, но работать в храме мы не будем, пока кровь христиан будет понапрасну литься…

— «Понапрасну»?.. — Евдокия Дмитриевна испуганно вскинула полные слезами глаза, снова потупилась и пошла прочь, покачивая головой — то ли отрицая что-то, то ли просто от боли и отчаяния.

Феофан размашисто пошел к новостроящемуся храму (наверное, чтобы прибрать краски да кисти), а Андрей спрятался в тени кремлевской стены и сквозь бойницу смотрел на далекий Самсонов луг. Желтый дым, оторвавшись от породивших его язычков пламени, поднимался ввысь, густел, темнел и сливался с низко шедшими, рваными облаками. Вот так, наверное, загорится край неба, и настанет время антихриста, и начнет вершиться Страшный Суд. И никто его не избегнет, не спасется — ни владыка церковный, ни великий князь.

Обнаженные людские души мечутся, терзаемые сознанием своей вины и неотвратимостью расплаты. У иных — смятение и ужас, у других — униженность и покорность, и у всех — ужас, душу леденящий страх. Вот-вот, еще миг — и решится судьба несчастных, ждущих участи своей. Андрей неотрывно смотрит на вихрящиеся клубы дыма, на череду идущих серых, с желтоватыми и темными подпалинами облаков, а ему чудятся взоры и судорожные движения грешников, трепетно ждущих решения Божьего Суда. Он чувствовал в себе силу и потребность изобразить всю бездну чувств людей, находящихся на грани двух миров, у него промелькнуло даже сожаление, что Феофан — нет, не доверит ему расписывать западную стену храма, где в назидание верующим даются картины Страшного Суда, и даже огорчился и подосадовал на то, что находится в одной дружине с Феофаном. Андрей владел искусством писать фрески, но знал, сколь ответственно это дело: надо иметь верный глаз и твердую руку, чтобы с одного раза же наложить рисунок на сырую штукатурку, которая быстро сохнет, а потому не допускает ни переделок, ни поправок. Будь он самостоятельным, главным в дружине изографом, он бы взялся за фрески над входом в храм, изобразил бы Страшный Суд таким, каким представил себе в эти минуты — действительно страшным, безжалостным и карающим! Вот, может, в Благовещенском соборе, который будет следом за Рождественским создаваться, может, в нем…

Андрей вдруг поймал себя на том, что в мыслях далеко в сторону забрел, а еще и на том, что ведь он и раньше много раз пытался представить себе, каким напишет он Страшный Суд, и никогда при этом в сердце его не было места злобе, но были милосердие, сострадание, страстное желание того, чтобы все люди без исключения спасли свои души… Да, да, в этом мире все же ведь больше добра, чем зла, это знал Андрей и по себе, и по рассказам своих содругов и сопостников — у каждого послушника находилось что вспомнить да порассказать…

Когда впервые вышел он пятнадцатилетним отроком на рать, то, слабосильный еще и тонкокостный, едва копье в руках мог держать. А битва так сложилась на Пьяне, что татары враз одолели и обратили русских в бегство. А он не успел скрыться, остался стоять возле березки. Свирепый татарин на коне подскочил, взмахнул кривой саблей — все, одно лишь мгновение жизни осталось… Но нет, скользнула странная усмешка по желтому безбородому лицу татарина, ссек он саблей ветку березы, а отрока пожалел. Да, уверен был в том Андрей, что именно чувство человеческой жалости отвело руку с саблей. Без меры жестоки были враги, бесчеловечно вырезали Тохтамышевы татары Москву, детей, до тележной чеки доросших, не щадили, ни женок, ни чернецов не щадили. Андрей сам был тому свидетелем, но и среди них могут встречаться такие, которые способны щадить и миловать…

А сколь жестоки были Ольгердовы воины, когда подошли к стенам Москвы. Не сумев взять города, ушли восвояси, но в сердцах пустошили деревни и села — словно туча саранчи по житу прошлась. А его угораздило же тогда прямо в ночной литовский лагерь забрести. Вскочили задремавшие было стражники, кричат: «Кто такой?» — «Русич я… — ответил. — Захворал шибко, сил никаких нет». И что же? Поверили! Нет, ни кормить, ни лечить не стали, но велели идти в ночь по дороге, сказали, что поблизости монастырь в лесу есть… Пришел в бедную обитель да и нашел там не только излечение, но счастье и цель жизни. Монахи почти месяц ходили за больным, сумели-таки выпользовать, изгнать злую хворь из тела, и все с той поры людьми родными стали.

Да, да, людей добрых и милосердных много, очень много, больше, чем людей злых, и если доведется Андрею Страшный Суд писать, то…

И опять он одернул себя, вспомнил: а ведь казни-то в Москве все вершатся!..

Они вершились еще целую седмицу.

Набранные Тебризом палачи менялись. Иные уже за свои доблести вознаграждены великим князем кто серебром, а кто стал владельцем амбаров, харчевен, торговых лавок, пирожен.

Но один из них не захотел никакой награды и подался — прямо в красной рубахе! — на Афон…

Глава X. Время надежд и бодрости

Исторические события поворачиваются совсем не так, как их направляют участники, а по до сих пор не выясненным законам общественной динамики.

П. Флоренский

1

«Обаче всуе мятется всяк человек живый!» — все повторял юродивый. Как видно, пророчество это овладело всем несчастным существом его. Однако трудно ему было все же окончательно примириться с признанием суетности своей жизни, с тем, что земные блага — ничто по сравнению с благами небесными. Он словно бы вопрошал, словно бы сам ждал ответа от выходивших после литургии богомольцев: верно ли, что дающий милостыню нищему — дает взаймы Богу, что Бог возвратит этот долг на Страшном Суде, и верить ли, что Богом будут прощены все грехи, кроме жестокости и немилосердия, а за человеколюбие будет дана в награду вечная жизнь и вечное блаженство?

И Василий Дмитриевич знал, конечно же, что человек есть червь, поношение и презрение, что жизнь — суета сует и всяческая суета. Он и зодчим да изографам, которых позвал к себе для ряда о строительстве нового храма Благовещенья в восточном крыле великокняжеского дворца, напомнил о том, что жизнь человеческая скоропреходяща и подобна бурному морю, что человек — данник смерти, которая не дает отсрочек, а в жизни земной одно зло господствует.

Мастера слушали князя, потупившись, полагая, что говорит он с презрением о благах земных для того лишь, чтобы поменьше заплатить им за работу. Но Андрею хотелось думать, что Василий Дмитриевич желает найти оправдание совершенным казням и обрести душевный покой, потому столь велеречив с ними, простыми черноризцами. Похоже, так оно и было, потому что великий князь, прочитав псалом Давида, встал с престола, подошел к изографам, сказал со слабо скрываемым торжеством:

— Испугались моего гнева новгородцы. Бьют челом, мира просят, черный бор и все княжчины обещают платить по старине. Прислали вот в подарок десять тысяч рублей серебром.

— Дэсят тысяч! — восхитился то ли искренне, то ли наигранно Феофан. — А мэнэ упрекали, что за икону беру двадцат рубль.

— Двадцат тоже большие дэньги, — нечаянно передразнил великий князь Грека, но тот не обиделся, даже улыбнулся. И Василий Дмитриевич охотно осклабился, но от Рублева не ускользнуло, что через улыбку свою он зорко наблюдает — круглые синие глаза настороженны, приметчивы. — Двадцать рублей стоит целая деревня. — Говорит великий князь, а сам о чем-то другом, потайном, думает. Прошелся к престолу молча, вернулся и спросил внезапно, желая врасплох взять Феофана: — Зачем так стены расписал в новом храме?

«Заметил!» — одновременно с тревогой и радостью изумились художники. Они бы сейчас сами не могли ответить, кому первому пришла мысль сделать это: самому ли Феофану, руководившему росписями, или кому-то из его помощников — Андрею Рублеву или Даниилу Черному.

В новой церкви Рождества Богородицы было бы спокойно и радостно среди круглых столбов с мягкими арками, срезанными полукруглой фаской, но возникало чувство тревоги у каждого входящего оттого, что многолопастные завершения всех ниш имели кроваво-красную окантовку. В такую же красную раму заключили художники и седалище в большой нише западной стены — здесь были места для великокняжеской семьи в те обычные церковные службы, когда она не поднималась на хоры храма, куда вела в толще стен каменная лестница.

— Ровно бы кровь стекает… — как-то с сомнением полувопросительно произнес Василий Дмитриевич, а сам все так же настороженно и зорко вглядывался в лица изографов.

— Вэрно, — бесстрашно отвечал Феофан. — Много днэй тэкла в реках кров после Мамаева побоища…

— А-а, Мамаева… Да, верно, великая княгиня ведь в честь отца и победы славной заказала этот храм… Хорошо… — говорил с душевным облегчением Василий Дмитриевич, посматривая искоса на Андрея, и казалось ему, что в глазах изографа светится прощение и прежнее доверие. Но впечатление это оказалось обманчивым, в чем Василий Дмитриевич тут же и убедился: Андрей, чуть склонив по-журавлиному голову, смотрел словно бы сквозь великого князя, не видя его, без самого малого интереса, что было Василию и обидно, и непонятно.

Вошел митрополичий боярин Дмитрок, просил разрешения молвить слово. Великий князь сел на свое престольное, резное, с ажурным покрытием и золотой росписью, место, велел:

— Говори!

— Владыка просит тебя, государь, прошествовать к нему, зело важная новость у него есть.

Василий собрался было уже обронить привычное «Скажи, что скоро буду!», но, скользнув взглядом по отрешенному, равнодушному лицу Андрея, вдруг для себя самого неожиданно резко бросил:

— Скажи Киприану, что от его двора до моего престола ровно столько же шагов, сколько от моего дворца до архиерейского амвона.

Дмитрок поясно поклонился, Даниил Черный с неясной ухмылкой погладил прошитую серебряными нитями седины бороду, Феофан понимающе подкашлянул, а Андрей смотрел по-прежнему без всякого участия, даже и без любопытства.

Великий князь не сумел до конца выдержать взятой на себя роли самодержца, по примеру отца не считающегося с церковным владыкой. Когда явился Киприан и сказал, что по просьбе новогородского Иоанна ростовский архиепископ Федор приехал в Москву, бьет челом и вместе с целовальной грамотой привез великому князю тысячу рублей и митрополиту шестьсот для богоугодных дел, Василий Дмитриевич сошел с престола, сказал голосом словно бы приседающим:

— Вот и гоже, потому я и позвал тебя, видишь, каменные здатели у меня и изографы знатные… Надумал я храм Благовещения строить, хочу, чтобы похож он был на Рождественский, да только богаче, не об одну голову… А то что это за храмы — ни крестов золотых, ни куполов, ни звону… Этих вот искусников на фрески зову…

Почти уверен был он, что сейчас Андрей скажет, как говорил когда-то во Владимире в пасхальную ночь, как на берегу Москвы-реки во время крещения татар: «И на иконостас, а?» — и застенчиво улыбнется…

Но Андрей Рублев по-прежнему словно бы и не слышал ничего, словно бы он и не присутствовал в набережных сенях близ великокняжеского престола при очень важном ряде заказчиков — князя и митрополита — с мастерами.

2

Когда изографы и каменные здатели, обговорив ряд, ушли, Киприан спросил с большой печалью:

— Отчего же, княже, пренебрег ты моим приглашением, да еще предерзостно так?

Первым побуждением Василия было свою волю личности проявить, выказать независимость, свободу — отповедать зарвавшемуся византийцу, как делал это некогда отец, но вдруг почувствовал себя маленьким, слабым, побитым. Вымолвил после долгого и трудного молчания:

— Желаю я невидимо разрешиться от грехов самим Христом Спасителем при видимом изъявлении прощения от тебя, владыка.

— Исповедаться хочешь, сын мой? — Киприан знал, что великий князь исповедуется в посты перед духовником Герасимом, и сейчас не мог поверить столь неожиданно явившейся к нему удаче, продолжал с ликованием: — В непрерывной борьбе с грехом, которая продолжается всю земную жизнь человека, не обходится без временных поражений, отступлений и падений. Но милосердие Божие бесконечно, щедрости его бесчисленны.

Молча прошли в великокняжескую молельню.

Киприан был озабочен, как сделать великого князя своим постоянным покаяльником, боялся отпугнуть его первой исповедью и удерживал мысленно себя поучением епископа Ильи: «Достойно спрашивати с тихостью, ать онем легко поведывати».

Перед алтарем горела лишь одна лампада, в слабом круге ее света угадывались лики Спасителя, Божьей Матери, Николы-угодника.

Василий Дмитриевич, чуть отстранившись от митрополита, опустился на колени, Киприан, все еще озабоченный тем, как половчее начать поведовати великого князя, восклицал над ним:

— Помилуй нас, Господи, помилуй нас… Милосердия двери отверзи нам…

Василий, повторяя слова молитвы, готовил себя к покаянию, обращался взором к Христу, однако мысль и воображение уносили его прочь, и он вновь и вновь вспоминал недавно пережитое, но еще не осмысленное им.

…Слухачи донесли ему сразу же, в тот же день, что Андрей Рублев, узнав о казнях, сказал: «Будь проклят гнев его, ибо жесток!» Тогда Василий не придал особого значения словам иконописца, но чем дальше во времени отодвигались те дни, тем чаще задавался вопросом: «А смогу ли я снова, если доведется, предать страшной казни семьдесят человек?» И не находил ответа.

Как истинный сын своего времени, как человек, приученный с малых лет к роли государя и самодержца, Василий Дмитриевич знал один закон — свою волю, произвол старшего и сильного. Этим законом определялся весь уклад его жизни и всех людей, его окружавших, как наибольших, так и мизинных; этим законом определялись отношения сильных и слабых, самостоятельных и зависимых, старших и младших, властных и власти не имеющих, а наиболее полным выразителем этого закона служила личность историческая, какой являлся как раз великий князь. Потому-то для него произвол и самоволие были понятиями столь же определяющими и главенствующими, сколь и естественными, не могущими вызывать ни вопросов, ни сомнений… Своя воля личности была основой нравственного закона, который проявляется и в государственной, и в общественной, и в семейной жизни. Все дело в том лишь, сколь много свободы имеет человек, как позволит он себе расходиться, сколь безнаказанно может дать волю необузданной, ничем не сдерживаемой своей силе.

— Сам и раба твоего Василия кающегося, — молитвословил Киприан, а Василий вспоминал рассказ великокняжеского бахаря о том, как Илья Муромец от огорчения, что не позвали его на пир, хотел убить великого князя Владимира с княгиней, в Божью церковь стрелял, целясь в святой крест, а золоченую маковку отдал кабацкой голи на пропив…

— Се, сын мой, Христос невидимо стоит…

Новгородский ушкуйник и озорник Василий Буслаев не пощадил, расходившись, крестного отца и едва не убил мать родную… Вот и князь Белозерский, потомок героев Куликовской битвы, дал волю стихии своей, забыл честь и долг, переметнулся к врагам Москвы…

— …Христос невидимо стоит перед тобою, принимая исповедь твою. Не стыдись, не бойся и не скрывай чего-либо от меня, но скажи все, чем согрешил, не смущаясь…

А что тут скрывать: дал Василий Дмитриевич волю страстям своим, стал в гневе страшен и предал смерти ужасной семьдесят православных людей. Но как же иначе-то, так ведь и должно быть…

— …Вот и икона его перед нами: я же только свидетель, и все, что скажешь мне, засвидетельствую перед ним.

Но Андрей-то разве же не понимает, что никак иначе не мог поступить Василий? Спросить бы самого Рублева, перед ним бы и засвидетельствовать… Как хотелось Василию вернуть то простое доверие, которое связывало их совсем еще недавно… Но последнее время великий князь словно бы робел перед Рублевым, боялся первым заговорить. И не хотелось никого посвящать в свои отношения с ним. Даже и Евдокии Дмитриевне, когда спросила она, почему это изменился славный монашек-иконописец, неприветлив стал, не объяснил Василий ничего. Да и Киприану вот даже сейчас, на покаянии, нельзя этого сказать. Да и вряд ли это можно сделать, потому что нет ни слов, ни поступков: вот так же невозвратно ускользает от него Янга, он это лишь чувствует, но не может утверждать наверное, а уж тем более препятствовать этому.

— …Если же скроешь что-нибудь от меня, грех твой усугубится. Пойми же, что раз уж ты пришел в лечебницу, так не уйди же из нее неисцеленным!

Василий подошел к аналою, сделал земной поклон, затем поднял перед собой золотой крест и повинно склонил к нему голову.

Беседа кающегося и исповедника велась вполголоса мирно и согласно до той поры, пока Василий вдруг не спросил с вызовом, требовательно:

— А скажи, владыка, отчего византийские иерархи не хотят Дмитрия Ивановича Донского к лику святых приобщить? Нешто малы его заслуги перед миром христианским?

Киприан готов был к такому вопросу, лишь для виду озаботился, посмурнел, отвечал нравоучительно и ворчливо:

— Святой — это раскаявшийся грешник. Кто первым вошел в царствие небесное от Руси? Княгиня Ольга да Владимир. А знаем мы, что Ольга смерти предала послов в паровой бане, перебила пять тысяч древлян, приглашенных ею же самой на пир. Владимир же был развратником, человеком похотливым, державшим шестьсот наложниц. Но Ольга — первый крещеный человек на Руси, она твердо хранила веру среди искушений языческого мира, день и ночь молилась за сына, за внука, за весь свой народ. И Владимир, крестившись, от дурных привычек избавился, идолов сжег. Став христианином, он сомневался, может ли еще наказывать разбойников и воров. У византийской церкви такие сомнения его даже вызвали удивление, как же было не признать его святым. И Александр Невский в святые возведен…

— Он возведен был сразу после Куликовской победы, в честь нее, я помню…

Киприан поднял взор на лик Спасителя:

— Господи Иисусе Христе, сын Бога Живаго, вразуми его, кающегося…

— Господи, помилуй! — вторил Василий митрополиту, который затем продолжил:

— Святой Александр принял перед кончиной схиму, Дмитрий же Иванович, хоть и был человеком целомудренным, безгрешным, покинул мир сей без монашеского пострижения и раскаяния, которое спасло ведь и Ольгу, и Владимира, и Бориса с Глебом, и Александра.

— Но за то только разве Господь возлюбил их всех, что они раскаялись? Господь избрал и возлюбил наш народ и воздал дар Божьей благодати не им только лишь, но всему народу русскому.

— Да, потому что русские святые служили верно народу христианской любовью, являли пример милосердия, красоты и смирения. Сказал святитель Иоанн Златоуст о Маккавеях, что они сражались не за жен своих, не за детей своих, не за служителей своих… но за закон и за отеческий уклад. Вождем их на войне был Бог. Когда они были в бою и подвергались смертельной опасности, они били врагов, не уповая на свое оружие, но находя достаточный панцирь в самом деле, за которое сражались. Идя на войну, они не лицедействовали, не пели военных гимнов, не нанимали свирельщиков, как поступают в других войсках; но они просили у Бога, за которого вели войну и за славу которого сражались, посылать им помощь свыше, сражаться вместе с ними и подать им руку… Дмитрий Иванович Донской — доблесть и зерцало земли Русской — однако не поступал так, как семь братьев Маккавеев. Молю Господа я денно и нощно, чтобы он тебя на путь верный наставил, чтобы умножил ты содеянное твоим великим отцом. Хоть и не причислен Дмитрий Иванович к сонму святых, однако являл он собой пример целомудрия, чистоты и правды… Он тоже лишь единожды исповедовался передо мной, но до конца шел в своих признаниях, без утайки… А ты, сын мой, во всем ли покаялся?

Василий промолчал, продолжил класть низкие поклоны перед тяблом с негасимой лампадой.

— Великий князь! — голос Киприана слегка усилился и построжал. — Желая добра тебе, не хочу быть твоим потаковником… Я хотел бы не видеть того, что невозможно уже не замечать, хотел бы не слышать того, о чем говорят и послы, и бояре, и челядь твоя, однако…

— Живана, что ли?.. Каюсь, грешен, прости меня, Господи, недостойного.

— Прелюбодеяние, нарушение супружеской верности столь отвратительный грех, что ведет к духовной смерти еще до физической кончины человека..

Киприану положено говорить… наставлять… Господи, прости… Янга, простишь? Ты — нет! Единожды отступник — отступник еще и еще. Не тебе ли назло девку, невесту Христову испортил?.. Маматхозю прикончили… Что я тебе доказываю, когда сам один кругом виноват и душу мою бременят грехи!.. Бог узнает и простит. А ты даже никогда и не узнаешь.

— Милосердный, благой и человеколюбивый Господи! — бархатно рокотал Киприан вполголоса. — Ты по щедротам своим послал в мир сына своего единородного, чтоб он разорвал запись грехов наших, расторг узы связанных грехами и возвестил освобождение пленным. Освободи, Владыка, благости своей раба твоего Василия от уз, связывающих его, а даруй ему…

Киприан дочитал разрешительную молитву и повелел сорок раз с сорока поклонами произнести покаянный канон.

Оставшись один, Василий касался лбом холодного пола, осенял себя крестом, повторяя:

— Не надейся, душе моя, на тленное богатство и на неправедное собрание, вся бо сия не веси кому оставищи, но возопий: «Помилуй мя, Христе Боже, недостойного…» Не уповай, душе моя, на телесное здравие и на скоромимоходящую красоту, видищи бо, яко сильнии и младии умирают, но возопий: «Помилуй мя, Христе Боже, недостойного».

Душевного облегчения, однако же, не испытывал. Напротив, удушье почувствовал. И словно бы Киприан незримо продолжал здесь присутствовать, или это остался после него дух его тлетворный?..

Подумав о Киприане, вспомнил утреннюю беседу с ним. Митрополит убеждал в необходимости объявить войну псковским и новгородским стригольникам и их последователям в других городах, в том числе и в Москве.

«Что это значит — стригольник?» — не понял Василий. «Псковский дьякон Карп, который секту еретиков основал, был цирульником, всем своим прихожанам волосья и бороды подстригал. И вот что ныне написал мне в грамоте Антоний. — Киприан развернул пергамент и прочитал Василию грозные слова византийского патриарха: — «Как в древности дьявол, через змею, клевета на Бога Афиму, уверяя, что по жестокости и злой зависти запретил ему есть от древа познания добра и зла, так ныне ересиарх Карп отвращает людей от вкушения у древа жизни, то есть от причастия…» Дальше святой патриарх меня ругает, будто я потворствую стригольникам, кои не священнику исповедуются, но земле…» — «Как это исповедуются земле?» — «Не Божьей церкви поклоняются, а земле просто… Искоренить надо на Руси ересь, это антихристианство»…

Утром Василий согласился с Киприаном, а сейчас засомневался. Ведь земле исповедовались наши отцы, деды, пращуры?.. А еще Янга!!

Тогда, после публичной казни Ивана Вельяминова, на Кучковом поле, она потащила Василия на Боровицкий мыс к их дубу и научила древнему обряду исповедания: они тогда вместе, согласно попросили прощения у солнца, у луны, у звезд, у зари, у темной ночи, у дождя, у ветра, а особо у земли…

Он торопливо вышел из молельни, прокрался через повалушу, ступая бесшумно по половицам, так же крадучись, пробрался на красное крыльцо, спустился и нырнул в глухой и слепой сумрак ночи.

На Боровицком мысу поймал ртом сладкий ветер из-за Москвы-реки.

Дуба не сумел разглядеть во тьме, но нашел его по здоровому духу листьев и коры.

И, как тогда, с Янгой, опустился перед ним на колени, как тогда, истово произнес:

— Молю тебя, Мать-Земля Сырая, кормилица, молю тебя, убогий, немысленный, грешный, прости, что топтал тебя ногами, бросал тебя руками, глядел на тебя глазами, плевал на тебя устами… Прости, родимая, меня, грешного, Христа Спаса ради и матери его Богородицы Пречистой и Светлого Ильи — пророка премудрого…

Как учила его, ребенка, Янга, он и сейчас старательно омыл руки землей, упал на нее ниц. Затем, стоя на коленях, снова обратился к Матери Сырой Земле. Встал и, не вытирая рук, не отряхивая земли, пошел во дворец уже просветленный, уверенный, что в самых своих страшных и тяжких грехах он наконец-то истинно покаялся.

3

Храм Рождества Богородицы в Кремле освятил сам митрополит всея Руси.

Великая княгиня Евдокия Дмитриевна загодя припасла дорогое церковное имущество: кресты, кадила, книги, евангелия, облачение для священнослужителей, свечи.

Василий Дмитриевич пожаловал ризу, расшитую золотом, жемчугами, многоценными каменьями.

Однако новый храм, возведенный в честь Дмитрия Ивановича его супругою, был радостью не одной только великокняжеской семьи, но всей Москвы, всего народа.

Идет время, делает свое дело забвение. События сменяют друг друга, не все их даже и запомнишь, но тот сентябрьский день 1380 года не только не тускнеет в памяти, но становится волнующим до сердечной боли — день великого торжества преодоления и великой скорби утрат. В истории Руси не было более светлых, более христианских дней, 8 сентября 1380 года свершилось то, о чем страстно мечтали несколько поколений русских людей. И еще не охватить разумом в полной мере смысла и значения свершившегося, никто еще не загадывает о том, что и далекие потомки будут переживать сердцем и суровое величие того дня, и неизреченность вечной радости его[205].

— Красота пришла в мир с тем днем! — сказал Андрей Рублев. Слова эти нравились Василию Дмитриевичу, он с удовольствием повторял их, но сокровенный смысл их не был ему полностью ясен.

В каждую годовщину Куликовской битвы со всех концов Руси шли паломники пешком, либо объездом богомольным к Троице в Сергиев монастырь. Здесь в канун 8 сентября служили всенощную, а в самый день победы служилась обедня с благодарным молебном. И нынче стекались из Вологды и Смоленска, Ростова и Серпухова князья да бояре, крестьяне и ремесленники — все либо участники да самовидцы Донского сражения, либо потерявшие в тот день своих родных и близких. А нынче более, чем к Маковцу, устремлялись они умом и сердцем к новому кремлевскому храму-памятнику. И верно, притягательной была церковь Рождества Богородицы: ровная и белая, точно свечечка, а золотой куполок будто пламень торжественно-поминальной свечи. Это Андрей Рублев настоял — не шеломом, как Феофан предлагал, а луковкой увенчать храм. Василий поддерживал Феофана, считая, что повоинственнее надо сделать и построже, но Евдокия Дмитриевна заняла сторону Андрея и вот, видно, не ошиблась. Еще и службу не начали править в храме, а люди к нему идут и идут с утра до вечера, падают ниц на паперти, долгими часами молятся на надвратную икону Богородицы, которую написал специально к этому случаю Даниил Черный.

Василий жадно вглядывался в приходивших к церкви мужиков, тех мужиков, что не остались на бранном поле, вернулись домой и сейчас живут среди людей и для людей, — это особенные мужики, победители! И каждому слову их внимал.

Конечно, случается, путают старики что-то, забывают за давностью дней — не без этого, могут имя какого-то князя или воеводы запамятовать, хотя при этом точно назовут масть его подседельной лошади, его оружие и броню обскажут, а в самом главном — в воссоздании самого духа тех дней — нимало не прилгнут, потому что вспоминают и говорят о самом святом, что было в их жизни. И уж никто из них не станет празднословить, все избегают слов громких, хвастливых: люди одновременно добрые и беспощадные, гордые и стеснительные.

— Неужто ни царапины?

— Ни единой.

— Да-а…

— А что?

— Глуздырь ты, знать…

— Уметь надо драться.

— Вестимо! Но со страхом трудно совладать. Ты боялся за Доном?

— Нет.

— Тогда, значит, и верно: глуздырь ты, ловкач.

— Я прятал, давил в себе страх.

— Дело возможное…

— До десятка татаринов поколол.

— Дело возможное…

— А меня ни разу ни стрелой не царапнуло, ни саблей либо копьем не задело.

— Нет, это дело невозможное.

— Как же невозможное, когда вот он я!

— Коли так, айда в кружало?

Ушли два благоприятеля сыченого медку выпить по случаю счастливой встречи и веселого разговора. Новые люди на их место пришли.

— Мог я тогда уйти к праотцам, считай, пятнадцать лет выпросил у Господа! — говорит один из них и крестится левой рукой: вместо правой у него болтается пустой рукав посконной рубахи.

— Эдак, эдак, пятнадцать морозных зим, — соглашается второй мужик, у которого вместо правой ноги деревяшка.

А у третьего паломника хоть и целы обе ноги, но странные какие-то — тонкие, иссохшиеся. Перебирает он ими часто-часто, будто бы упасть боится. И вообще, он словно бы всего боится, смотрит испуганно, озирается постоянно на своего спутника. Именно с ним прежде всего и решился Василий Дмитриевич начать разговор, спросил простецки:

— Что с ногами-то? На брани пострадал?

— Нет, — виновато ответил тонконогий мужик. — Мальцом с голодухи объелся рожью, вот и обезножил, из-за этого на Мамая не смог пойти. А два моих старших брата бились в полку Дмитрия Ивановича.

— Где же они?

— Анисим — вот он, а Ивана нетути…

— На Куликовом поле остался?

— Не совсем так, но и так словно бы… Лучше вон Анисима спросить.

— Так и есть, — подтвердил Анисим, седобородый, уже сутуловатый старик. Говоря, он смотрел на брата как-то странно, словно бы мимо и куда-то вдаль, — Оба мы с Иваном ошеломлены были — язв телесных не имели, но удары по шеломам столь многие да сильные получили, что от ушибов и потрясений как бы замертво упали… Однако оклемались после. Иван заикаться начал, но вроде крепче меня на ногах-то стоял. Он и до рати такой был, что всегда под комель становился.

— Сильный такой?..

— Честный такой и жалостливый, меня жалел. Шли мы с ним с Куликова поля на своих двоих до дому, а дом наш в селе великого князя на Пахре. Доходим до гумна, переходим через тын. Иван, как увидел свою избу, перекрестился на соломенную крышу да так замертво и упал на огород, прямо на желтые огурцы возле плетня…

— Говорили, будто от радости большой, — вставил брат Анисима, но тот сурово осадил:

— Какая радость!.. Только-то и оставалось у Ванюши сил, чтобы до избы родимой достремитья… В избе этой и мы с братом родились тоже, да помирать придется где-то в другом месте: дом наш вот-вот рухнет, все венцы сгнили, пол провалился, потолок как решето… Был бы жив Дмитрий Иванович, пособил бы небось однополчанам, а молодому князю не до нас…

— Что ты мелешь, Анисим! Это же великий князь Василий Дмитриевич!

Анисим испуганно ахнул и повалился наземь.

— Слепой он после рати той, сначала-то видел, потом все хуже, хуже, теперь вовсе оскудел глазами, вот и вожу его…

Василий Дмитриевич велел своим боярам поднять старика и подвести к нему.

Анисим винился, норовил опять лбом о мостовую удариться, но два боярина удерживали его под руки. Василий Дмитриевич всматривался в незрячие глаза старого воина и вспомнил, что у отца вот так же один зрачок словно бы растекся чернотой по карей радужине… Вспомнил и то, что и отец ведь был на Куликовом поле ошеломлен: может, потому и у него глаза были чуть-чуть разными?..

Рассказы о том, как нашли отца после окончания битвы, Василий Дмитриевич слышал столь много раз от разных людей, что мог себе въяве представить, как все было.

…Опрокинув татар после трехчасовой битвы, русские гнали их потом до реки Мечи, а Дмитрия Ивановича начали искать, уже возвратившись из погони. До реки Мечи от поля Куликова тридцать с лишком верст, обратно ехали медленно — и кони были усталыми, и трофеи обременяли, — стало быть, много времени прошло с той минуты, как потерял отец сознание, несколько часов пролежал, потому уже и не надеялись его найти среди живых, искали среди павших по всему огромному полю Куликову.

«Мы видели его сильно раненного, потому стали среди мертвых опознавать», — говорил один самовидец.

«Я видел его крепко бьющимся с четырьмя татарами, они одолевали его», — признавался второй. Князь Стефан Новосильский поведал с горьким сожалением: «Я видел его пешего, едва бредущего с побоища. Язвлен ранами сильно он был, а я не мог помочь ему, понеже сам гоним был тремя татаринами».

Нашли среди мертвых во всей утвари царской Михаила Андреевича Бренка, наперсника великого князя, только оружие и коня не отдал ему Дмитрий Иванович.

Еще одного похожего на отца убитого нашли, но это оказался Федор Семенович Белозерский.

Нашли Дмитрия Ивановича едва дышащим под новосеченой березой два простых воина Федор Порозович и Федор Холопов. Но их расспросить не смог Василий Дмитриевич, потому как они недолго прожили, померли от полученных на Дону увечий.

И у отца ведь очень рано наступил предел земной жизни, в самую зоревую пору преставился он — и ему не прошли даром те язвы, что получил он, вступив в бой в первом суйме. Великий князь дрался как простой ратник, как вот Анисим или покойный брат его Иван, как те два рано ушедших из жизни Федора, как тысячи других, что недолго смогли радоваться своей победе. Все они не хотели умирать, все хотели жить, но сильнее и прежде всего хотели они — победить. Любой ценой, пусть ценой и жизни своей — молодой тогда, нерастраченной жизни, ценой всех своих надежд. Они хотели победить и при этом не думали, какой ценой, они не рассчитывали при этом еще и уцелеть, остаться в живых — это было желательным, но не обязательным условием. Вот почему они победили тогда орду Мамая, которая была многочисленнее, подготовленнее, сильнее русского воинства.

— А скажи, Анисим, страшно было умирать?

Анисим поморгал белесыми веками незрячих глаз, один из которых был серым, а второй казался совершенно черным от растекшегося зрачка, отвечал кратко:

— Сего не вем, государь.

— Отчего же «не вем»? Ты вспомни. Дмитрия Ивановича видел бьющегося?

— Как же, как же! — оживился Анисим, даже улыбка скользнула по его губам. — Поблизости от него я дрался… Меж нами стояли мертвые, убитые, кровью истекали, а упасть на землю не могли, столь тесно… Мечом не замахнуться, засапожным ножиком только… Вот было страшно… А умирать — нет, не думали об этом… Да и то: знали мы, что останутся после нас наши дети, — у Дмитрия Ивановича ты вот, у меня трое мужиков.

— Да ведь и то правда, что все погибшие победители в загробной своей жизни помещаются прямо в рай, а умершие побежденные поступают на том свете в рабство к победителям… А оттого не страшно, верно, брат? — охотно поддержал разговор тонконогий поводырь.

Анисим резко повернулся к нему, в глазах не родилось никакого нового выражения, однако можно было понять, что не доволен он, не согласен. Он, конечно, тоже слышал и знал, что перед убиенными на поле брани, как и перед детьми ангельского, до двенадцати лет, возраста, в загробной жизни святой Петр сразу отмыкает своими ключами врата рая, однако же и с жизнью по эту сторону расставаться совсем неохота, хоть ты и слеп, хоть и изба у тебя совсем обветшала… Что и говорить, красиво и привольно живет дуб с богатой разветвленной кроной и глубокими корнями, это жизнелюб и здоровяк, но разве же не жизнь и у тальниковой поросли, что за одну весну пробилась на плесе Боровицкого мыса, а теперь качается от каждой волны, от каждого порыва ветра? Даже единственная зеленая веточка на замытом в речном песке погибшем осокоре — не жизнь со всеми ее радостями?..

Анисим слушал рассказ своего тонконогого брата о том, как выглядит храм, построенный в честь победы, лицо его становилось все более благостным, и даже слезинки заблестели на глазах его — то ли ветром выбило их, то ли так растрогался старик.

Казначей великого князя Иван Кошкин подошел к ним, сказал, что Василий Дмитриевич распорядилсякаждому из них по пятистенной избе со всеми пристройками поставить на Пахре. Братья сначала ничего понять не могли, молчали озадаченно, потом креститься начали с испугу, а когда уяснили до конца, что произошло, наземь бухнулись, норовя старейшему боярину поцеловать полу кафтана.

Василий Дмитриевич, наблюдая со стороны, был горд своим поступком и своей щедростью. И даже мелькнула у него в голове — так, мимолетным проблеском — мыслишка, что хорошо бы разыскать и собрать вместе оставшихся в живых участников той битвы и всех бы вознаградить как должно.

Но не суждено было благому намерению осуществиться. Даже и саму подготовку к празднику пришлось немедленно прервать, забыть на время, что 8 сентября собирались в пятнадцатый раз благодарить Пречистую и Сына ее за дарованную победу над агарянами: новая хищная орда вырвалась из народовержущего вулкана Востока, новая смертельная опасность нависла над Русью.

4

Пятнадцать лет назад написал летописец: «Треклятый Святополк в пропасть побеже, нечестивый же Мамай без вести погибе. А великий же князь Дмитрий Иванович возвратился с великою победою, яко-же прежде Моисей Амалика победи, и бысть тишина в Русской земли».

До этого пестрели пергаментные листы горестными записями: «была брань зело зла», «ходили ратью», «рать без перерыва», а после 1380 года летописец повторял каждый год торжествующе: «…и бысть тишина в Русской земли». И вот вновь нарушил тишину набат: «Татарове!» А летописец занесет дрожащей рукой: «Сей бо царь Тимир-Аксак многы брани воздвиже, многы люди погуби, многы области и языки плени, многы царства и княженна покори под себе… И бяше сий Тимир-Аксак велми нежалостлив, а зело немилостив, и лют мучитель, и зол гонитель, и жесток томитель… Похваляется итти к Москве, хотя взяти ю, и люди рускиа попленити, и места святаа разорити, и веру христианскую искоренити, а хрестиан томити, и гонити, мучити, пещи, и жещи, и мечи сещи…»

Не преувеличивал ли страх и монах Воскресенского монастыря? Так ли уж страшен и грозен был Тимур? Если и ошибся летописец, то не по своей личной вине — он отразил лишь то настроение, что было тогда в Москве.

Василий Дмитриевич получал сведения о продвижении войск Тимура каждый день от надежной, проверенной сторожи — глубокую разведку организовал повсеместно на украйнах Русской земли еще Дмитрий Донской.

Опрокинув в апреле в кровавой сече на берегу Терека войска своего недавнего друга, а теперь заклятого врага Тохтамыша, новый гурган, как именовал себя Железный Хромец, вторгся в южнорусские степи, идя путем Батыя и Мамая и преследуя, очевидно, те же цели, что и они[206]. Известно было также Василию Дмитриевичу, что, в отличие от ханов Золотой Орды, в отличие даже от своего великого предшественника Чингисхана, Тимур сам не принимал никаких подарков и другим заказал — казнил для примера в Самарканде, Ширазе и Тавриде несколько замеченных в лихоимстве сановников. Да и воинствен был он сверх меры, с ним можно было договориться только языком оружия.

Василий Дмитриевич верно оценил меру опасности. В те тревожные и опасные дни он сумел отключиться от всего суетного, мелочного, сумел сосредоточиться на главном и был спокоен, расчетлив, ясен умом и сердцем. Юрик рвался в поход навстречу врагу, а великому князю предлагал хранить Москву. Владимир Андреевич тоже хотел, как в 1387 году, командовать ополчением, а великому князю рекомендовал пойти в Коломну собирать усиленную рать, как в 1382 году сделал это Дмитрий Иванович. Можно было согласиться с любым из этих двух предложений, но Василий Дмитриевич отчетливо сознавал, что обязан сам лично возглавить оборону Руси, как это сделал отец в 1380-м: чтобы играть чужой жизнью, надо доказать, что умеешь рисковать своей.

В 1382 году, когда дошла весть о том, что идет на Москву хан Тохтамыш, Дмитрию Ивановичу не удалось провести как следует даже военного совета, князья и бояре покинули Кремль под разными предлогами. Нынче положение было иным, Василий Дмитриевич сумел сразу же умыслить совет благ— никто не отказывался идти воевать, никто ни на болезни не ссылался, ни на скудость обеспечения не жаловался, ни в нетях не сказывался.

Великий князь решил после краткого сбора выступить путем Дмитрия Донского навстречу врагу. Владимира Андреевича Серпуховского он оставлял в Москве во главе гражданского и военного управления столицей. С ним должен был быть неотлучно и митрополит Киприан. Юрику было поручено проверить, как дружины и ополчение обеспечиваются оружием, хорошо ли обряжаются воины перед походом, достаточно ли коней: поводных, чтобы в поводу ратника послушно ходили, но и горячими да выносливыми были, товарных для упряжки в обозах обеспечения и сумных для прохода следом за ратниками с вьюками по бездорожью.

Как в Тохтамышево нашествие, сбегались в Москву под защиту белокаменных стен Кремля люди из ближайших сел и посадов, скоро город оказался переполнен, бурлил день и ночь. Но не как в тот страшный август вели себя сейчас и простолюдины, не было ни пьянства, ни бесчинств, ни растерянности.

Купцы и ремесленники несли в Кремль безвозмездно оружие, доспехи, конскую сбрую.

Из подмосковных монастырей, по примеру давнему Пересвета и Осляби, шли в ополчение бывшие монахи, просили сменить им рясы на кольчуги.

Привели на суровый суд к великокняжеским тиунам одного дружинника его же сотоварищи, требовали публичной смерти предать за то, что заложил он резоимцу за два рубля всю свою броню. Заодно требовали расправы и над ростовщиком, чтобы неповадно было на всем без разбору наживаться.

Сначала один безмездный лечец заявился, второй знахарь-травник пожелал при дружине быть на случай кровопролития.

И уж конечно, никто не пытался уйти от разруба, как то было в августе 1382-го: становились под великокняжеский стяг и княжие мужи — верхоконные ратники, и мужики— пешие воины, коих набиралось в ополчении по шестьдесят человек в каждой сотне. Малы и велицы шли в ополчение: из Звенигорода вместе с Юриком пришел участник битвы на Воже и на Дону, дед, уж ветхий денми, а подпоясался, повесил поверх новешенькой желтой сермяги меч в ножнах, лук и лубяной колчан со стрелами, сразу помолодел словно бы, выпрямился и стал словно бы ростом выше и стройнее, вместе с ним и внук его при оружии тоже, в желтой же сермяге и в новеньких, белых, только-только сплетенных, ни разу не надеванных лапоточках.

— Малой еще, — сказал Юрик.

— Слетыш, — согласился дед, — Ровесник победе Куликовской, а лук натягивает крепче меня. Он еще лонись рвался, когда ты на новгородцев рать собирал…

— Нет, в прошлом году мы бы его не взяли, тогда у нас и без отроков хватало люда, а нынче да: разруб, призыв всеобщий.

Юрик был возбужден и деятелен, похвалился перед старшим братом:

— Я как знал! Велел все прошлогоднее оружие наизготове держать.

Однако того оружия, с которым ходили на рать лонись, для нынешнего похода было, конечно, мало, и опять все мастерские и кузницы Москвы переключились на изготовление копий, сулиц, мечей, сабель. С сожалением, с неохотой доставали из тайников металлические заготовки для кос, серпов, лемехов, вспоминали, что до татарщины было железа на Руси столько, что не жалко было его пускать не только на топоры да орала, но даже и на лопаты!

— Ничто, вот заставим этого Железного Хромца отойти с убытком и взвернем все, — утешал кузнец дровосека, который принес свой топор с просьбой перековать его в боевой.

— А отчего это нового Мамая Железным Хромцом зовут?

— Ему в бою с султаном турецким два пальца на деснице оторвало и десную ногу. Он велел себе выковать ногу из железа.

— Нет, не всю, однако, ногу — только коленную чашечку ему из железа сделали, потому он и хромает.

— Не в бою то было, доподлинно мне известно, потому как Тимур, как и я, был раньше простым кузнецом, — Держа в одной руке клещи, кузнец второй рукой бросил на тлеющие угли пучок лучин, надавил рукоятку меха. Когда угли стали малиновыми, он сунул в них заготовку копья и продолжал: — Жил в холопстве он у некоего государя, но тот выгнал его из-за его злонравия. Остался он без пропитания и стал кормиться татьбой. Однажды украл овцу да и попался в руки хозяев. Они схватили его, отколотили до полусмерти, перебили ногу и, решив, что он умер, бросили его псам на съедение… — Кузнец снова прервал рассказ, выхватил добела раскаленную железку, положил на наковальню, велел подручному своему;

— Бей, но не сильно и не слабо… Главное — точно!..

— Ну, так что? — понужнул кузнеца, заглядывая ему в волосатый рот, один из нетерпеливых слушателей. — Не съели его псы?

— Нет. Поправился Тимур, оковал сам себе железом перебитую ногу, остался на всю жизнь хромым — Железным Хромцом…

— Татьбой перестал заниматься небось?

— Куда там! Это столь большой хищник, ябедник да грабежник, что после исцеления от ран еще пуще и лютее прежнего стал разбойничать. Собрал шайку в сто человек, объявил себя князем.

— Ишь ты, из грязи в князи!..

— Верно, а когда тьму таких же грабежников набрал, царем стал именоваться, законных государей в других землях стал опровергать.

— А от нас с убытком отойдет.

— А то-о-о!.. У нас князья христолюбивые да знатные, — говоривший эти слова отрок в бедной одежде с неподрубленными полами покосился на стоявшего в дверном проеме Юрика, — Великий князь Василий Дмитриевич, славные братья его — сыновья Дмитрия Ивановича Донского, внуки великого князя Ивана Ивановича, правнука благоверного Ивана Даниловича, и все они — Мономаховичи. — Отрок усиливался голосом, явно рассчитывая быть услышанным Юриком. Тот, конечно же, оценил его слова, спросил, деланно хмурясь:

— А твой отец да дед кто?

— Не ведаю… Я у матери пригульный.

Никто в кузнице не засмеялся над ним — слишком много было тогда безмужних вдовиц да девок, даже какая-то печальная тишина нависла, может, подумалось каждому: а сколько отцов и женихов отымет у росиянок Железный Хромец?.. И Юрика ожгла эта мысль, он продолжал спрашивать торопливо:

— Лет тебе сколько?

— Пятнадцать.

— А звать как?

— По-улишному Сиряком, а мать кличет Смарагдом, потому как я с зелеными глазами уродился.

— А я тебя буду звать Изумрудом, если сможешь послужить мне — седельник мне прямо сейчас надобен.

— О-о, я раньше, чем ходить, верхом на лошади научился ездить, я подойду тебе! — заверил и кинулся на колени перед Юриком пригульный сирота Сиряк-Смарагд.

Из кузницы они прошли сначала в торговые ряды, где Юрик одел и обул своего нового челядина: Изумруд первый раз в жизни почувствовал на своих плечах тяжесть суконного чекменя, а ноги даже и непослушными попервоначалу казались от яловых, из коровьей шкуры сшитых сапог.

С этой минуты Изумруд стал тенью следовать повсюду за Юриком, которого величал великим князем, подхватывал на лету каждое его слово, и Юрик нимало не сомневался в его полнейшей ему верности.

5

Не везде была такая бодрость, как в кузнице. В мастерской, где готовились впрок боевые стрелы, услышал Юрик слова иные.

— Пойдешь на рать? — спросил один, по голосу, хриплому, надтреснутому, как видно, старик.

— Рада бы курочка не идти, да за хохолок тащат, — отвечал второй голосом моложавым, а третий рассудительно выдохнул:

— Э-э, нас мало, а их — избави Господи!

Юрик слышал этот разговор, стоя за дверью, а когда переступил порог и увидел испуганно-настороженные лица мастеров, подумал, что, может, и в кузнице сейчас, в его отсутствие, что-то уже другое молвится и про Тимура, и про великих князей московских… Пытаясь по лицам угадать, кто «рад бы не идти», обратился к тому, что занят был оперением стрел.

— Это тебя, что ли, за хохолок тащат?

Ремесленник не перепугался, открыто посмотрел на Юрика:

— У меня и прозвание Птицын, и делом я птичьим занимаюсь… Да только… Вот, смотри, князь, маховых перьев лебедя и гуся почти нет, только все вороньи… Далеко ли полетят наши стрелы? Пожалуй, не дострелят до Тимура.

Юрик рассматривал помятые и поломанные перья, видел и сам, что плохие то будут стрелы.

— И наконечники тупые, — добавил второй мастер.

И третий не отмолчался:

— Рыбий клей старый, дерево с сучками. И для сулиц древки кривые да корявые. Нешто метнешь верно такое копье?..

Первым побуждением Юрика было выяснить, кто поставляет негодный материал, и примерно наказать за это, но тут же он вспомнил, что находится не в своем уделе, а в стольном городе Руси, где один хозяин — Василий Дмитриевич. И он пообещал только:

— Расследую и великому князю скажу. — Хотел уйти, но вспомнил, что не получил все же ответа от мастера, назвавшегося Птицыным, переспросил: — Не хочешь ты, значит, на рать идти?

Птицын оказался мужиком не робкого десятка, отвечал весело:

— Да что там… ехать так ехать, как сказал воробей, когда его кот Васька тащил из-под стрехи… Уже и броню себе изготовил, вот, смотри, князь: кольчуга хоть и не железная, а, как и лапти, из кож козлиных, но крепкая, а шлем настоящий… И стрел полный колчан, все одна к одной. Для себя делал…

— Всем надо такие, — угрюмо буркнул на прощание Юрик и скорым шагом направился в Кремль к великому князю.

Василий Дмитриевич от братнина сообщения пришел в сугубый гнев и велел немедля отыскать тех, кто поставлял негодный материал для боевых стрел. Столь же скоро был учинен и суд над виновниками. Заплечных дел мастера на дворе боярина Беклемишева, что на Подоле, мигом обнажили тела приговоренных, растянули их на широких деревянных лавках, от первого же умелого их удара плетью рассекалась на спинах наказываемых кожа, вздувалась пузырями по широкому рубцу. Кровь сначала змеилась ручейками, капала на пыльную землю, но после трех-четырех жестоких ударов она била уж ключом, брызгала на руки и красные рубахи палачей. То ли перестарались они, то ли один из осужденных оказался жидким на расправу — молча и неожиданно скоро ушел в холодную страну забвения, а двое других тоже не смогли долго сносить побои, начали слезными криками молить о пощаде и обещали немедленно и бескорыстно поставить оружейникам наилучший материал.

Василий Дмитриевич, присутствовавший при истязании и не испытывавший ни капли жалости, велел отпустить их под присмотр Юрика, а тот радовался тому, как верно и решительно поступил старший брат, думал: «И я таким когда-нибудь стану!»

Хотя жил в Юрике по-прежнему дух неукротимого соперничества и властолюбия, он научился теперь сдерживать его, как сдерживает всадник не в меру разгоряченного коня, а после того как Янга переехала жить из Москвы в Звенигород, он и вовсе подобрел к старшему брату и стал замечать в нем те добродетели и достоинства личности, которых раньше видеть не умел и не желал. Конечно, от былого восхищения братом, когда тот самовольно бежал из ордынского плена, не осталось и следа, однако и отчуждение, недавно так сильно разводившее их по сторонам, прошло и забылось, Юрик был верен и предан Василию, принимал его совершенно в отца место.

Радовался, что Василий Дмитриевич ничуть не утратил самообладания, не струсил и не растерялся, в каждом слове его и в каждом поступке были уверенность в себе, в своих силах, в неминучей победе, и эта уверенность передавалась всем, кто был близ него. И то по душе было Юрику, что Василий наконец-то признал его как полководца, делится своими тайными планами, советуется. Втроем (они двое и Владимир Андреевич Серпуховской) обсуждали, как скрыть свои намерения от Тимура, Как провести незаметно полки к Коломне на Оке, как выведать ближние и дальние планы неприятеля, где устроить засады, какое место выбрать для боя, как перехитрить врага и разбить его с меньшими потерями.

По примеру брата, который в свою очередь научился этому у отца, Юрик завел свою сторожу на окраинах Руси, разослав туда верных подданных. Сейчас ему доставляло удовольствие делиться с братом сведениями, полученными голубиной и верхоконной почтой.

— Моя сторожа сообщила, что засада в лесу готова. Ну да, там, где мы и договорились… Мои люди подрубили деревья так, что они будут держаться до первого лишь толчка. Вступит Тимур в чащу, мои люди толкнут первое дерево на опушке, оно опровергнется на следующее, то опрокинется на третье, а третье повалится на очередное — посыплются деревья со страшным шумом и треском!.. Вот изумятся татары — из-ум-ятся, из ума выйдут от страха!.. А кое-кого и поувечат деревья-то…

— Хорошо, но Тимур в чащу вряд ли сунется…

— Да, вряд ли, — опечаленно согласился Юрик, — он Волгой идет. Изгоном, безвестно.

— Нет, не безвестно, моя сторожа ведает о его продвижении.

— На Рязань путь стремит.

— И о том вестен я. Нынче уходят к берегу пешая рать и обозы, а завтра выступят в поход и конные дружины.

Берегом назывался тот отрезок реки Оки от Калуги до Коломны, какой со времен еще Дмитрия Донского постоянно защищался войсками. Левый фланг был прикрыт коломенской крепостью, правый серпуховской, а на востоке за Москвой-рекой и Окой простиралась непроходимая Мещерская низменность. Таким образом, все пути вокруг княжества находились под неослабным наблюдением и преграждались заставами. Путь до берега в сто пятьдесят верст гонцы одолевали, часто меняя в пути коней, за восемь-девять часов. Конному войску при движении в борзе, то есть одвуконь, требовалось времени вдвое больше, а пешему ополчению и обозам нужно было несколько дней. Так что Василий Дмитриевич здесь все очень точно рассчитал, Юрик вполне одобрял его решение, но его другое волновало.

— Сам поведешь? — спросил и приклонился ухом в нетерпеливом ожидании: а ну как брат передумал? Он уж не раз в горячечном воображении видел себя во главе всех русских полков — он едет впереди, в великолепном золоченом доспехе, на большом белом коне, и слышит за собой цоканье многих тысяч копыт, а впереди ждет его жаркая схватка с ворогом и блистательная победа над ним… Но Василий в очередной раз охладил его пыл:

— Сам и только сам. Как отец наш пятнадцать лет назад. Всегда нужен пример, перст указующий, а в ратном деле тем паче. Отец на Куликовом поле простым ратником в первом суйме был потому, что подвиг одного — призывный стяг для всех.

Юрик видел, что брат во всем равняется на своего великого отца, и это радовало его. Василий и смотр полкам решил устроить тоже возле Коломны и к соратникам своим перед выходом с теми же словами, что и отец, обратился:

— Братие, потягнем вкупе.

Как и отцу, князья, воеводы и бояре отвечали полным согласием действовать вкупе заодно.

— Пора приспела нам, братие, положить головы свои за правую веру христианскую, да не войдут в наши города поганые, не запустеют церкви Божии, и не будем мы рассеяны по лицу всей земли, да не поведены будут жены наши с дети в полон, да не томимы будем погаными во все дни, аще за нас, умолив сына своего и Бога нашего, Пречистая Богородица, — горячо говорил, обращаясь к полкам, Василий. Ему ответствовал за всех воевод Андрей Албердов, который недавно славно проявил себя в рати с новгородцами:

— Господин русский царь! Не раз говорили мы, что за тебя живот свой положим, служа тебе, а ныне час настал, ради тебя кровь свою прольем и своею кровью второе крещение примем!

Готовность сразиться с Тимуром не на живот, а на смерть выражали все собравшиеся в Кремле, и по общему настроению чувствовалось: Русь готовится принять второе крещение столь же решительно, как и пятнадцать лет назад.

6

Великие дела в истории обыкновенно начинаются и развиваются из простых, мелких поступков и обстоятельств. Потом, став общеизвестным фактом, они видятся как заранее обдуманные, хитро измысленные и славно осуществленные деяния исторических личностей. Мог ли думать тогда Василий Дмитриевич, что небрежно брошенное им Киприану словцо сыграет столь решающую роль в осмыслении всех тех грозных событий, что переживала Русь в 1395 году. А было так.

Верно замечал Юрик, что брат его во всем равняется на отца своего. Василий Дмитриевич не скрывал это, даже всячески подчеркивал свое желание быть похожим на Дмитрия Донского. Он и шлем не взял золотой, потому что металл этот мягок и тяжел, для жестокого боя непригоден, надел простой — железный, крепкий. И всю остальную броню велел приготовить себе точно такую, какая была на отце в Куликовской сече. Вот только от меча отцовского двуручного, с длинной рукояткой, чтобы можно было охватить для более сильного удара обеими ладонями, отказался: не потому только, что слишком тяжел и велик[207], просто теперь ясно стало, что сабля более удобна в бою: она способна наносить скользящим ударом длинные раны. И Пречистой Богородице долго, как отец тогда, молился в канун выступки конных полков из Кремля Василий, и крестный ход повелел Киприану устроить.

Митрополит через всё церковные приходы Руси заповедал в дни подготовки к походу всем христианам поститься и петь молебны. Во всех монастырях, храмах, часовнях, молельнях люди русские истово, с радостью и тщанием, с усердием и верою творили пост и молитву, покаяние и обеты.

Как и всякий крестный ход в Кремле — по случаю хотя бы моления о дожде или, напротив, о ведре, и нынешний возглавлял сам государь. Как обычно, Василий Дмитриевич с поднятыми иконами из своих церквей в окружении бояр прошествовал в Успенский собор, где встретил его митрополит всея Руси. После молений в соборе вышел Василий Дмитриевич, как обычно, за крестами. Впереди шли стольники, стряпчие, дворяне, приказные люди и гости по два и три человека в ряд, а во главе всех постельничий с великокняжеской стряпней — полотенцем, стулом, подножием. Отслужив обедню, великий князь с крестным ходом в том же порядке возвратился в Успенский собор, раздавая щедро милостыню нищим и всяким бедным людям. Все, как обычно, как всегда. Но нынче великий князь ровно бы недоволен остался и на искательные вопросы Киприана ответил:

— Когда отец на Дон шел и когда я в Орду первый раз уезжал, молились мы той иконе Богоматери, что во Владимире находится.

Киприан с полуслова все понял, начал почасту осенять себя и великого князя крестом и, обратившись взором на восток, в сторону Владимирскую, заглаголил:

— Верую, верую, что никто же не может избавите от нужа сея и печали, разве владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Мариа, та бо приложит печаль нашу на радость, та бо есть заступница наша, и града нашего и всякого града, и страны, и всего рода человеческого, иде же с верою призывает ее на помощь. Сие бо избавляет все христианы от глада и от пагубы, от труса и потопа, от огня и меча, и от нахождения поганых, и от нападения иноплеменников, и от нашествия ратных, и от междоусобные рати, и от напрасные смерти, и от всякого зла, находящего на нас, но точию с верою призовем имя Ее на помощь и со усердием помолимся ей и не погрешим прощения нашего.

Василий Дмитриевич взял с собой в поход икону Николы-угодника, которая была с Дмитрием Донским на поле Куликовом, а Владимирскую Богоматерь пожелал иметь в иконостасе Успенского собора Москвы, с чем Киприан преохотно согласился и немедля выслал за ней своих бояр с архиепископом и двумя священниками.

История той иконы известна каждому на Руси по множеству изустных рассказов, подробно изложили ее и летописцы на своих пергаментах. Доподлинно известно, что была она до Владимира в Киеве, а прежде того в Константинополе, где написал ее — это уж известно лишь по преданиям, но не доподлинно — сам святой евангелист Лука. Икона некогда была перенесена из Иерусалима в Царьград императрицею Евдокиею, супругою Феодосия-младшего, и поставлена во Влахернском храме, а патриарх константинопольский Лука Хризоверг[208] прислал ее в Киев к великому князю Юрию, который поставил икону в девичьем монастыре в Вышгороде. Андрей Боголюбский, учредив свой княжеский стол во Владимире-на-Клязьме, завоевал и разграбил Киев и при этом тайно увез знаменитую икону. Киевляне пустились в погоню и пытались с оружием в руках отбить свою святыню. Но икона, как записал с чьих-то слов летописец, «явила чудо»: повернулась спиной к киевлянам и заплакала, выразив таким образом собственное желание переменить местожительство. Это настолько обезоружило простодушных киевлян, что они смирились. Андрей повез ее дальше уж не тайно, но на берегу Клязьмы, не доезжая Владимира, кони вдруг остановились и не могли сдвинуться с места, как их ни понуждали. Князь построил на том месте каменный храм и поставил на время икону, а место назвал Боголюбовым в знак того, что Богородица возлюбила его. Построив во Владимире великолепный храм из привезенного из Булгарских каменоломен материала, князь перевез в него чудотворную икону, украшенную окладом из 15 фунтов золота, жемчугом с драгоценными каменьями. Для нового собора князь Андрей назначил лучшие села с купленными поселенцами, десятую часть своих стад и десятую же пошлину с торгов, а к иконе питал особенную веру и, когда выходил на брань, имел обычай брать ее с собой. Чтили ее и все последующие владимирские князья, не случайно и Василий Дмитриевич вспомнил о ней после крестного хода в Кремле.

Всем пришлась по душе мысль перенести икону в Москву, но никто не мог тогда прозревать, что во время этого перенесения явит икона самое большое свое чудо.

По слову великого князя, по велению митрополита в самый праздник Успения Богородицы во владимирской церкви Успения после пения и молебна перед образом Пречистой икону взяли из киота и понесли из города по дороге на Москву. Все священники Владимира провожали ее с крестами и кадилами, весь народ шел следом — малые и великие, юные и старые, мужи и жены, отроковицы и младенцы, сосущие млеко на руках матерей своих. Рыдали православные, падали перед иконой ниц, пролезали под ней на коленях прямо по густой после проливного дождя грязи.

С крестами же и кадилами, с богородичными иконами, хоругвями, святыми мощами, дароносицами, потирами и под медноволновый гул колоколов встретил икону Киприан, а с ним все московские епископы, архимандриты, игумены, иереи и дьяконы. Тут же были князья и бояре, княгини и боярыни, нищие и убогие, иноки и инокини, ремесленники и крестьяне, простонародье и купечество, и все под пение псалмов и молебных правил падали на землю ниц[209].

Когда устанавливали икону в соборной церкви Успения, митрополит обратился к ней со страстной молитвой, которая тронула сердце каждого слышавшего ее:

— О Всесвятая владычица Богородица, избави нас от нахождения безбожных мирян, хвалящихся достояние Твое разорити. Защити князя и людей от всякого зла, заступи град сей и всяк град и страну, в них же прославляется имя Сына Твоего и Бога нашего и Твое. Избави нас от нахождения иноплеменников, от поганых пленения, от огне и меча их, и от напрасного убиения, и от обдержащая нас скорби и от печали, нашедшие на нас, и от настоящего гнева, беды и нужа времени, от всех сих предлежащих нам искушений, пришествием Своим к нам и благоприятными молитвами к Сыну Своему и Богу нашему свободи. О пресвятая Госпожа Владычица Богородице, умилосердися на нищие и убогие и скорбящие люди Твои, на Тя бо надеющеся не побытием, но избудем Тобою от враг наших. Не предай же нас, заступница наша и надежа наша, ненавидящим нас, но советы их разори и козни их разруши во время скорби сей, нашедшей на нас, буди нам теплая заступница и скорая помощница и предстательница, да избивше от всех злых, находящихся на нас, благодарил ти возопием: «Радуйся, заступница христиан и покрове граду».

И вот тут-то и произошло великое чудо. Скоро-вестник, загнавший двух коней в стремлении принести скорее добрую весть в Москву, примчался к Владимиру Андреевичу Серпуховскому с устным донесением от великого князя Василия Дмитриевича. Весть была столь неожиданной и столь счастливой, что гонец, как видно, в пути не раз повторял слова ее, подбирал новые, предвкушая, сколь сильно изумит он изнывающих от неизвестности и страха москвичей. Не смог сдержать волнения, заговорил с придыханием, заикаясь:

— Тимур-Аксак, царь поганый, гордынный и бесчеловечный, не имеющий и обличья человечьего, но весь мерзок и безобразен.

— Н-ну и что т-там? — нетерпеливо понужнул его Владимир Андреевич, тоже заикаясь, как случалось с ним каждый раз в минуты душевного волнения на протяжении всех пятнадцати лет, прошедших со дня Мамаева побоища.

— Н-ни семо, н-ни инамо…

— К-какое «семо», г-говори тол-ком!

— Царь поганый, Хромец Железный, пакы убоялся зело, — уже более внятно ответствовал гонец, — вборзе в обратный путь устремился, так скоро, будто гонится за ним рать несметная!

— Воистину гонит его сила и гнев Божий благодарением помощи и заступницы Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии! — вскричал Киприан. — Крепкая в бранях христианского рода помощница!

Серпуховской и верить боялся от радости такому сообщению, однако велел гонцу все в самых малых подробностях донести. Но тот смог добавить только, что Тимура после двухнедельного стояния возле Куликова поля обуял страх столкнуться с большим русским воинством, и он, жестоко разорив в рязанской земле город Елец, убежал, гонимый Божьим гневом.

7

В богатых хоромах и в бедных клетях, на улицах и рынках, на торжищах и в кружалах, по всем стогнам Москвы и по всем весям Руси шло великое ликование и многое размышления — раздавались горячие толки и споры, суждения и рассуждения, разглагольствовали даже и отроки несмышленые, и лесные люди дивные, ибо всех касалось свершившееся невероятное событие: изверг рода человеческого, кровожадный завоеватель Тамерлан испугался принять бой с русским воинством и постыдно бежал!

Хотелось постигнуть суть происшедшего и Василию Дмитриевичу. Москва встретила его как доблестного победителя, но сам-то он знал, что вряд ли Тимура заставил убежать один лишь страх перед «воинством, от Руси грядущим». Известно было Василию Дмитриевичу, что в церковных кругах и в простонародье паническое бегство грозного завоевателя вселенной связывали с перенесением иконы Владимирской Богоматери. Епифаний, не всуе прозванный Премудрым и много лет поскитавшийся в дальних странах, ведающий много разных языков, уверял, что грозный и неустрашимый Тимур и раньше, случалось, принимал столь неожиданные решения, что окружавшие его соратники «грызли палец изумления зубом удивления».

После того как Тимур превратил цветущую Армению в пустыню, где царило после того одно молчание, овладел Тифлисом и крепостью Ван, он повел поначалу себя как истинный дикий тиран, любимым развлечением которого было сооружение пирамид из отрубленных голов побежденных. Приказав увезти женщин и детей в рабство, он велел всех мужчин без разбора, праведных и неверных, сбрасывать с зубцов крепости в глубокую пропасть. Несколько дней бесчинствовали головорезы, вся местность вокруг крепости была затоплена невинной кровью христиан, равно как и чужеземцев. Тогда-то и случилось, что один благочестивый мусульманский богослов взошел на минарет и громким голосом стал читать из Корана молитву последнего дня: «Он пришел, день Страшного Суда!» Безбожий варвар, душа которого не знала ни страха, ни жалости, спросил: «Что это за крик?» Окружавшие его отвечали: «Пришел день Страшного Суда; провозгласить его должен был Иисус, но благодаря тебе он наступил уже сегодня. Потому что ужасен голос взывающего, подобен трубному голосу!» — «Пусть раздробят эти уста! — велел Тимур. — Если бы они заговорили раньше, ни один человек не был бы убит». И тут же отдал приказ не свергать больше никого в пропасть, а всех еще оставшихся в живых людей отпустить на свободу.

— Что же, милосердие в нем заговорило? — спросил Василий Дмитриевич.

— Нет, — ответил Епифаний Премудрый. — Не милосердие, нет. Приказ о пощаде вызван был одним только суеверием, которое заставляет всех восточных людей, даже и самых неустрашимых, пугаться каждого слова с дурным предзнаменованием.

Внимательно и вдумчиво выслушал Василий Дмитриевич и Кирилла — того самого Кирилла, что некогда был развеселым надзирателем слуг в доме окольничего, потом послушником в Симоновом монастыре, юродивым, игуменом, а ныне именовавшимся Белоозерским, потому что уже громка была на Руси слава о монастыре, основанном им несколько лет назад вместе с братом Ферапонтом на Белом озере. Если познания Епифания можно было объяснить его большой книжностью, то ученость Кирилла, который в сознании Василия Дмитриевича запечатлен ярче всего все же в облике юродивого, была столь же неожиданной, сколь и обширной.

— Смотри, великий князь, — приглашал к размышлению старец. — Тимур победил Тохтамыша, как и других царей в государстве куртов[210], в Сирии, Иране, Армении, Грузии, Кипчаке, не раньше того, как в рядах врагов его возникали раздоры и несогласия. А в твоем государстве он, значит, не сумел никого подкупить и устроить смуту… Так я думаю…

Рассуждения Кирилла вполне устраивали Василия Дмитриевича. Стоило бы ему поразмышлять, как случилось, что не нашел Тимур на Руси подлых изменников, а размыслив хорошо, он, может быть, и впредь мог бы править с большей мудростью и искусством, но тогда, пошла его мысль в ином направлении, и она затмила его разум, как помрак: Тимур не принял сражения, как только узнал, что против него выступил самолично Василий Дмитриевич. И может, впервые за шесть лет правления уверился он в том, что имеет реальную власть — ту власть, что не сама по себе дается человеку по праву наследования или простого завоевания, но вырабатывается каждодневным трудом и великими искушениями, вся жизнь его как государя — это не что иное, как выработка особенностей и характера этой власти, которые становятся точным отражением особенностей и характера всей жизни народа, его быта. Великий полководец Тимур не струсил, нет, он проявил благоразумие, поняв очень важное обстоятельство: ему противостояла сила, несокрушимость которой в единстве помыслов и устремлений народа и его государя Василия Дмитриевича, как един был со своим воинством Дмитрий Донской, победивший на поле Куликовом при обстоятельствах, которые, казалось бы, были направлены против него и обрекали его на безусловное поражение. Да, Тимур — это не Мамай и не Тохтамыш, с ним, наверное, еще не раз придется помериться силами!.. Так рассуждал Василий, опьяненный счастьем нечаянной оглушительной победы и поселившейся в нем рассудительной и твердой веры в то, что отныне победа будет сопутствовать ему всегда.

Когда сказал Кирилл о подкупах, вспомнил Василий, как в ордынском плену смущал его, тринадцатилетнего отрока, посол мало тогда кому известного Тимура предложением породниться, жениться на племяннице будущего повелителя мира красавице Кюрюльтей, что значит по-русски — желание. Наверное, донесли тогда о гордом отказе московского княжича Тимуру, и он не. мог не запомнить этого. А когда подошел к Оке, к берегу Руси и узнал о встречном движении Василия, вспомнил тот давний случай… А что?.. Вполне сбыточное дело!

Что и говорить, соблазнительные мысли овладели Василием Дмитриевичем, они увлекали его в необоримые победные дали, вздымали на крыльях славы, благо в славословии не испытывал он недостатка: встретили его в Москве после возвращения из похода разве что чуть-чуть не столь торжественно, как встречали пятнадцать лет назад отца. Киприан, видя настроение великого князя и не умея до конца понять и объяснить его, жалостливо приставал:

— Не подобает, о сын, забвению предавать Божью милость, помощь святой Богородицы, заступницы за род христианский, да не останется без праздника бывшее сие преславное чудо Богоматери пред очами нашими!

— Нет, не останется, — благодушно заверил митрополита Василий Дмитриевич и повелел поставить церковь и монастырь на том месте, где была встречена икона.

Освящал церковь сам митрополит «во имя святыя Богородицы, честнаго ее сретения».

Василий Дмитриевич повелел установить 26 августа праздник в честь и «во славу пресвятые владычица нашей Богородицы и Приснодевы Марии»[211].

Постоял на коленях, и не раз, Василий Дмитриевич перед иконой Владимирской Богоматери, однако дороже ему была та, что с ним в походе побывала — отцовская икона святителя Николая. Повелел установить ее на кремлевских воротах, отчего сама башня с той поры получила название Никольской, как и улица, от нее начинавшаяся. Малое время спустя передумал — решил другой образ Николы при входе в Кремль поместить: пусть будет он святителем, как прежде, пусть держит в левой руке храм Божий, но в десницу надо вложить ему русский четырехгранный меч — как то подобает небесному заступнику земли Русской, покровителю молодого крепнущего государства. Так рассудил Василий Дмитриевич, только не мог решиться: кому из изографов заказать икону — знаменитому ли Феофану Греку либо кому-то из своих, русских мастеров?

8

— Как думаешь, Тебриз, почему бежал от меня Тимур?

Тебриз не сразу ответил. Украдкой, но пытливо вглядывался в лицо великого князя, пытаясь предугадать, каких слов от него ждут. Для пробы сказал уклончиво:

— Тимур такой воитель, который имеет непременно у своего лука запасную тетиву…

— Ты не забыл ли, как водил тайно ночью к послу его?

Что-что, а тот свой очень рискованный поступок, когда он лукавил сразу перед всеми — и перед Тохтамышем, и перед послом Тимура, и перед московским княжичем, — Тебриз помнил всегда очень хорошо, да только не знал, можно ли признаваться в этом. Коль сам великий князь заговорил об этом, стало быть, тайны больше нет. Тебриз облегченно вздохнул и отвечал, уж не боясь промашки:

— Тимур татарам больший враг, чем русским.

— Не боится он их потому что.

— Верно, ах как верно, государь! — уж окончательно воспрянул Тебриз, — А про Русь он знает, что она молчит, молчит да как встряхнет плечами, как устроит еще одно Мамаево побоище!

Тонким льстецом был Тебриз, сверх меры угодил великому князю, за что и вознаграждение получил сразу же царское и поручение новое и почетное — следить за всеми шагами Тимура, сообщать в Москву о всех его намерениях и действиях и вообще обо всем, что касается Тимура. Василий Дмитриевич голосом подчеркнул — «обо всем», о каждой самой вздорной на первый взгляд мелочи.

Да и как было объяснить то сложное чувство, которое переживал тогда Василий? Как передать не то что Тебризу, но брату родному, матери или даже Янге либо Андрею Рублеву тот вихрь мыслей, тот подъем душевный, что переживал он тогда, вернувшись из победного и бескровного похода? Он часто задумывался тогда о судьбах Александра Македонского, Магомета, Цезаря, Аттилы, Чингисхана, Александра Невского, Дмитрия Донского… Да вот еще и Тимура… А еще — и о своей судьбе, о грядущей судьбе великого князя московского, государя всея Руси… О людях мизинных он, случалось, вовсе позабывал, словно бы их и не существует на свете, думал только о тех, кто богатырствовал на земле; все ничтожное прочь, в сторону, как пыль! Были и есть люди-великаны, люди-богатыри, властители дум человеческих, решатели чужих судеб, покорители миров. Почему бы и Василию Дмитриевичу не стать одним из тех, чья воля направляет ход истории, расширяет горизонты жизни? Может быть, он не сможет стать мудрейшим из мудрых, не сможет проникать умом в суть вещей, как это делали Сократ, Пифагор, но ведь и Тимур на это не способен… Великое призвание Василия Дмитриевича, как и Тимура, в другом: он человек не мысли и не слова, но человек дела, как вождь он стяжает себе на голову венок из лавра… Но нет, не хочет Василий Дмитриевич быть ни Тимуром, ни «бичом Божьим» Аттилой: не в этом слава его, он должен, как говорит Андрей Рублев, великий мир и красоту на земле Русской утвердить. Впрочем, впрочем… Можно ли без меча-то это сделать?.. Голова пылает, стремления высоки, но не ясны… Как хотелось бы соединить в себе мудрость и силу, утвердить себя в мире и мощью своего духа, и силой меча… А ради чего? Ради величия и прославления?.. Нет, ради того, чтобы принести благо всем своим подданным, всем людям.

Кроме Тебриза, о всех походах, поступках и даже случайно брошенных словцах приносили Василию Дмитриевичу ведомости многие доброхоты. Но после того как он узнал во многих подробностях о том, как Тимур осаждал города Сарай-Берке и Хаджи-Тархан[212], а затем в суровый декабрь со всем своим войском оказался в ледяной пустыне возле крепости «Чертово городище», испытал к нему нечто вроде даже сочувствия и жалости. Вести о его судьбе стали приходить реже и реже — лишь от одного Тебриза. А в последней ведомости тот сообщал, что один из доброхотов великого князя московского утонул в Дербентском проходе на Каспии, второй поражен неведомо откуда прилетевшей стрелой, третий в нетях оказался. Тебриз не пояснял, но легко было понять, что Тимур убирал неумелых соглядатаев тихо, но безжалостно.

Киприан, узнав об этом, сказал:

— Неспокоен мир, неустроен, жизнь государя тревожна, день сегодняшний шаток, а завтрашний и вовсе ненадежен, поди знай, когда он затрубит, ангел смерти… Надо тебе, сын, от всех своих бояр крестоцеловальные записи взять.

— Зачем же? Ведь доброхотов моих если кто-то и губит, то чужие же, не мои люди.

— На Востоке говорят: если змея ядовита — все равно, тонкая она или толстая, если враг коварен — все равно, близок он или далек.

Василий раньше несколько настороженно относился ко всякому предложению, исходившему от Киприана, но ныне митрополит стал казаться ему уже не соперником по правлению землей и народом, а одним из тех, кто без различия звания и возраста равен перед великим князем — как боярин, как челядин, как смерд. Он милостиво позволил Киприану провести обряд крестоцелования в покоях каменного храма.

Первым клялся в верности государю старейший в сонме бояр Федор Андреевич Кошка. Старик уж, он стоял перед великим князем прямо, смотрел открыто, говорил истово, как на молитве, и нельзя было сомневаться в том, что, скажи Василий Дмитриевич слово, Кошка бросится за него в огонь и в воду.

— Яз, Федор Кошка, сын Андреев, — громко и четко произносил он, — целую сей святый крест, животворящий крест Господа, государю своему великому князю всея Руссии Василию Дмитриевичу, матери его государыне Евдокии Дмитриевне, и великой княгине Софье Витовтовне, и всем их благородным детям, что есть и тем, которых им, государям, впредь Бог даст, на том: служить мне им, государям своим, по чести и добра хотети во всем безо всякой хитрости имне мимо государя своего великого князя Василия Дмитриевича иного государя из иных и из никоторых разных государств и из русских родов никого на Московское княжество не хотети. Также мне, будучи у государя своего и у государынь, и у детей их, всем им добра хотети и их государского здоровья от всякого лиха оберегати и по сему государеву крестному целованию; а где услышу или сведаю на государя своего в каких людях скоп, или заговор, или иной какой злой умысел, и мне на тех людей про то сказати государю своему великому князю Василию Дмитриевичу; и с недругами его битися до смерти, и без его государева указу ни о которых делах ни с кем не ссылатися, и лиха ему, государю, ни в чем не хотети. Целую сей крест господен яз, Федор Кошка, сын Андреев, на том на всем!

Следом сын Кошки казначей Иван Кошкин целовал крест, поклявшись:

— Над государем, над великими княгинями и над их детьми никакого лиха не учинити и зелья и коренья лихова в платье и в иных ни в каких в их государских чинах не положити…

И кравчий присягнул:

— Ничем в естве и в питье не испортити, а зелья и коренья лихова ни в чем государю не дати…

Повторил все и стольник:

— Государя ничем в естве и питье не испортити и зелья и коренья лихова ни в чем не дати…

— В их государском платье, и в постелях, и в изголовьях, и в подушках, и в одеялах, и в иных во всяких государских чинах никакова дурна не учинити, и зелья и коренья лихова ни в чем не положити, — клялся постельничий, а за ним еще ясельничий, стремянный конюх, конюшенный дьяк свою божбу, целуя крест и преклоняя колена, — произнесли:

— Зелья и коренья лихова в их государские седла, в узды, в войлоки, в рукавки, в плети, в морхи, в наузы, в кутазы, в возки, в сани, ни под место, ни под полет в санную, в ковер, в попонинку и во всякой их государской в конюшенной и в конский наряд, и в гриву, и в хвост у аргамака, и у коня, и у мерина, и у иноходца коренья не вязати и не положити — самому не положити и никому конюшенному чину и со стороны никому же положити не велети, и никоторого зла и волшебства над государем не учинити, и всякого конского на ряду от всяких чинов людей конюшенного приказу и от сторонних людей во всем беречи накрепко, и к конюшенной казне и к нарядам сторонних людей не припущати.

Торжественные обеты сделали все стряпчие, жильцы, дьяки казенные, шатерничие и прочие бояре.

И великой княгине Евдокии Дмитриевне все ее боярыни целовали крест и клялись: «…лиха никоторого не учинити и не испортити, зелья лихого и коренья в естве и в питье не подати и ни в какие ее государевы обиходы не класти, и лихих волшебных слов не наговаривати, и без их государского ведома ни с кем ни о каких государских делах не ссылаться, и над государевым платьем, и над сорочками, и над портами, и над полотенцами, и над постелями, и над всяким государским обиходом лиха никоторого не чинити». Последней присягала верховная боярыня Софьи Витовтовны, приехавшая с ней из Литвы Нямуна.

Слушая ратьбу бояр своих, нимало не сомневаясь, что ни один из них не станет клятвопреступником, сожалел Василий Дмитриевич о том, что не может заставить целовать себе крест Андрея Рублева: все равны перед великим князем, а инок в черной рясе опричь рук государевых.

Дружина изографов, закончив роспись храма Рождества Богородицы, занята была поновлением Архангельского собора, который, как значится в летописях, пятьдесят лет назад «подписывали Русские писцы Захарья, Иосиф и Николае и прочая дружина их». Василий Дмитриевич время от времени заглядывал в собор Михаила Архангела, следил, как идут работы. Однажды, наблюдая, как Андрей Рублев расчищает старые краски на фресках западной стены, где над входом была картина Страшного Суда, обронил с усмешкой:

— Ты думаешь, Андрей, «бич Божий» — Аттила в аду, в геенне огненной гореть станет?

— Как и изверг Тимур.

— Но Тимур же велик, как мир!

— Это ты так думаешь, потому как из твоих жертв пирамиду не сложить, а я думаю, что он — чудовище из чудовищ.

— Он завоевал полмира.

— Он полмира превратил в погост.

— Тимур же не сам но себе, он делает лишь то, что хочет его народ, он выражает настроение своих племен.

— Да, как матерый волк выражает наклонности своей стаи.

— Но вот убежал матерый волк от меня! — хвастнул невольно Василий.

Андрей скосил насмешливый взгляд, обронил, заканчивая разговор:

— Удача, что волк, — обманет и в лес утечет.

Василий раздосадован был разговором, не столько слова Рублева сердили его, сколько тон их, не то чтобы небрежное, но безразличное, незаинтересованное отношение изографа к тому, что думал и говорил ему Василий Дмитриевич. Впрочем, и слова вырывались у него порой обидные, вот вроде тех — «удача, что волк…».

Не только Рублев, но и Евдокия Дмитриевна, и Владимир Андреевич говорили Василию в разной форме, что внезапный уход Тимура с рязанской земли — какая-то случайность и что враг может нагрянуть ратью снова, однако Василий не хотел в это верить. Вместе с тем он слишком хорошо понимал, что угроза для Руси со стороны степи отнюдь не устранена, и решил принять меры по дальнейшему укреплению берега. Юрик и Владимир Андреевич по его приказу проверили все засеки на Оке.

— Те, что с прошлых лет стоят, хороши, но много прорех, однако, — поделился своими наблюдениями Серпуховской, вернувшийся после объезда засек.

— Смолоду прорешки, под старость дыра, — значительно вставил Юрик.

Владимир Андреевич, пряча в усах улыбку, выслушал и продолжал:

— Один бортник сказал мне, что пчелы заклеивают воском отверстия в бортях, куда забирается мышь-воровка. Вот и нам бы так надо.

Всю осень Владимир Андреевич со своими серпуховскими и боровскими мужиками занимался укреплением южных и восточных границ. Там повсеместно росли лиственные леса с буйным подлеском. Рубили деревья на высоте человеческого роста, однако не дорубливали, так что стволы с кронами не падали наземь вовсе, а лишь низко сгибались. Рубить старались так, чтобы деревья ложились крестом, на все четыре стороны. Через полуживые деревья прорастают лещина, ежевика, шиповник, малина, терн и поросль молодых берез и осин — получается путаница ветвей и хвороста. Засеки были длинными, вдоль всей Оки, и имели в ширину до десяти верст. В тех редких местах, где лес был вырублен, выкапывали рвы, наполняя их водой и набив в дно чеснока — острых кольев, невидимых сверху.

И саму Москву решил Василий Дмитриевич укрепить еще надежнее, для чего надумал оградить земляным валом со рвом все выросшие возле Кремля посады. Копать ров начали от Кучкова поля полукольцом до Москвы-реки[213].

И сам Кремль решено было перестроить, сделать дополнительные башни с тем, чтобы не оставалось между ними пространства, простреливаемого из лука. По примеру новгородской крепости задумал Василий Дмитриевич изменить всю систему входов в Кремль: сделать их на открытых дорогах, поднимающихся вдоль насыпей валов и находящихся под обстрелом со стен, причем так расположить дороги, чтобы по отношению к противнику стена оказывалась с правой стороны, — в этом случае осаждающим город татарам или литовцам придется быть в невыгодном положении, ибо щиты они носят на левой руке.

Круговую оборону Москвы обеспечивали расположенные кольцом монастыри Рождественский, Сретенский и Покровский с севера, Зачатьевский с запада у Крымского брода, Данилов и Симонов с юга, Андроников с востока; на каждом из них побывал Василий Дмитриевич, самолично оценил их возможности отражать иноземных захватчиков.

Не боясь гнева Орды, великий князь повелел выселить из Кремля всех татар. А место им для жительства определил в посаде на Ордынской дороге, где была даже в июльскую жару непролазная грязь. Татары пороптали, однако — делать нечего — покорились и перебрались со всем скарбом за реку, а посад свой назвали Бал-чехом[214].

А еще задумал Василий Дмитриевич в честь пятнадцатилетия победы на Куликовом поле и в память пронесшейся мимо беды Тамерланова нашествия на Русь отбить новую серебряную монету — и запас денег пора уж пополнить, а главное, очень соблазнительно было пустить наконец по белу свету серебряную копейку без постылой, унизительной надписи: «Султан Тохтамыш-хан — да упрочится царствие твое». И уж дал он задание Федору Андреевичу Кошке да двум его сыновьям, Ивану и Федору Кошкиным, готовить лом серебряного металла, уж решил опять поручить Андрею Рублеву сделать для резчиков изображения обеих сторон монет, однако митрополит Киприан не дал своего благословения на начало нового дела. Он разразился длинной и не совсем ясной проповедью:

— Нет яда сильнее яда аспида и василиска, и нет зла страшнее самолюбия. Исчадия же самолюбия — змеи летающие: самохваление в сердце, самоугождение, пресыщение, блуд, тщеславие, зависть и вершина всех зол — гордость, которая не только людей, но и ангелов свергла с небес и вместо света покрывает мраком.

— Ты считаешь, что я в гордынности заношусь?

— В самомнении, сын мой, а самомнение ведь есть оскопление души, не позволяющее ей познавать свою немощь.

— Значит, ты меня немощным находишь?

— Святой Петр уверял, что не отречется от Господа, а до дела дошло, отрекся от него, и еще трижды. Такова наша немощь! Не будь же самонадеян и, вступая в среду врагов, возложи на Господа всеупование преодолеть их. Затем и попущено было такое падение и столь высокому лицу, как святой Петр, чтобы после никто, хоть бы и великий князь, не дерзал сам собой исправить что доброе и преодолеть какого-нибудь врага, внутреннего или внешнего.

— Значит, должен я руки опустить, на Господа одного лишь уповая? — растерянно вопрошал Василий Дмитриевич.

— Нет, нет, сын мой. Помощь от Господа приходит нашим усилиям и, сочетаясь с ними, делает их мощными. Не будь этих усилий, не на что снизойти помощи Божьей, она и не снизойдет. Но если ты самонадеян, и, следовательно, не имеешь потребности в помощи, и не ищешь ее, — она опять же не снизойдет. Боже, помози! Но и сам ты не лежи.

— Вот я и хочу…

— Хан Тохтамыш находится сейчас в Литве, вместе с тестем твоим великим князем Витовтом собирает силы против проклятого изверга Тамерлана.

Ах, вот оно в чем дело! Всегда и раньше, когда Киприан заводил речь о Витовте, испытывал Василий раздражение, досаду, даже порой испуг, но сейчас была лишь саднящая ревность: по-прежнему митрополит всея Руси отдает предпочтение государю Литвы, а не Московии, доколе? И как понимать действия Витовта? Вот тот случай, когда родные хуже врага: если верить донесениям Августа Краковяка, Витовт, захватив Гродно, Смоленск, подкашивает сейчас свой хищный взгляд на Псков да Великий Новгород. А может, и Москву надеется под свою державу подвести?.. И этот Киприан — лиса пролазчивая, он непременно в тайных связях с Литвой — все ведает, но не о всем говорит.

Василий Дмитриевич не выдал своего настроения, ответил рассудливо:

— Что же, тогда повременим, покуда запас денег еще имеется. А мало спустя отчеканим все же — с другими штемпелями, но веса точно такого же, точноточно такого же, — он сильно нажал на последние слова и умолк, выжидая, как отнесется к ним Киприан. И тот выдал себя, чуть ворохнулся, звякнув толстой золотой цепью, на которой висела у него на груди панагия, отвернулся к киоту. А Василий продолжал: — Да, точно такого же веса будут деньги, какие отец сделал в последний раз. Федор Андреевич вспомнил, что отбили их мельче не из бережения серебра и не обмана ради, а по нужде: сделали их такими, что их стало ровно две в одной новгородской беле, а два Тохтамышевых дирхема, которыми пользовалась Рязань, стали в точности как две московские деньги. А до того ни то ни се было, трудно было с соседями торговать, отец хорошо придумал!

Митрополит опять никак не отозвался, предался молитве, после которой вновь вернулся к своему поучению:

— Человека — своего благодетеля, брата ли, отца ли — человек любит, почитает и прославляет, хотя все, что ни получает от него, есть Божие. Небеса проповедуют слово Божие. Солнце, луна и звезды своим светом прославляют Бога. Птицы летают, поют и славят Бога. Земля, со своими плодами, и море, с живущими и движущимися в нем, хвалят Господа. Словом, все создание творит слово и повеление Божие и так хвалит Господа своего. Но человек, на которого гораздо большая излилась благодать Божья, чем на все другое созданное, ради которого, созданы небо и земля, ради которого сам Бог явился и пожил на земле, человек — разумное творение, окруженное Божьим благодеянием, не хочет хвалить и благодарить Бога, Господа, Создателя и Благодетеля своего. Так бедственно ослеплял грех Дмитрия Ивановича, царство ему небесное, но не хочу, сын мой, видеть я в тебе и признака неблагодарности и забвения Бога, ибо это удаляет от него, уничтожает веру. Коли правду сказал боярин твой, возблагодари за это Господа!

Василий Дмитриевич сделал вид, что приложился к руке митрополита, Киприан будто бы поцеловал в темя его. Разошлись тихо, но со скрытым недовольством друг другом и с предощущением неминучей в будущем вражды.

9

Теперь, когда беда миновала, можно всякое толковать, можно возносить себя, можно все объяснять и случайностью. А еще говорят: судьба да промысел Божий. Да, это бывает — судьба вдруг благоволит человеку. Но если разобраться, то благоволит она обычно человеку сильному, достойному, и тогда уж не кажется случайностью, а заносится в опись его заслуг, она уж всеми принимается как вещь законная и неизбежная, предопределенная и заслуженная. Но ведь, однако, случается же, что судьба благоволит и человеку недостойному, слабому — да, и такое случается, однако вот тут-то и ясно становится: случай, судьба, счастье сами по себе еще мало значат, надо уметь их взять. Личности слабые, не веря в силы свои, хотя бы и скрывающие это ото всех, оказываются неспособными воспользоваться случаем и судьбой, теряют нить — может быть, оттого это, что нить дается им на какое-то малое мгновение, когда некогда раздумывать и колебаться, а чтобы принять решение, не колеблясь и немедленно, нужны долгие сроки подготовки к этому. И если все же слабый и ничтожный человек окажется волей судьбы вознесенным высоко, он быстро и падает. Когда поступили с гонцами первые ведомости о нашествии Тимура, были в Москве неясность, смута, брожение — Киприан, Юрик, Владимир Андреевич, Евдокия Дмитриевна, многие из наибольших людей в сомнениях и колебаниях пребывали, то ли так надо поступить, то ли наинак… А когда Василий Дмитриевич без малых шатаний принял самолично решение выступить навстречу полчищам агарян, все облегченно вздохнули и все, даже и враждовавшие доселе, согласились, что решение великого князя не только правильное, но и единственное. А направь он тогда в поход Владимира Андреевича Серпуховского с Юриком — бежал ли бы, не приняв боя, Тимур? О-о, это еще не золото в огне, нет, неизвестно еще, как бы история Руси повернулась.

Так судил умом про себя Василий Дмитриевич и от такого хода мысли креп духом и устремлением, перемалывал всю досадующую суету сует. Не сомневался он, что и Андрей Рублев вернет ему свое благорасположение, которого Василий Дмитриевич — как он твердо сам полагал — вполне заслуживал и в котором — он это чувствовал все острее — очень нуждался. Вот и сообщением Кошки об отцовских деньгах захотелось поделиться именно с Андреем, к нему он сразу и направился после нервного разговора с Киприаном.

Рублев был один, сидел среди свежеструганых, медово пахнувших досок.

— Липовые? — догадался Василий.

Андрей молча кивнул головой.

— Смотри-ка, сколь тонкостно тесаны… И ни единого сучочка…

— Да, а то и треснуть доска может, разорваться. Не сразу, конечно, потом когда-нибудь.

— Хочешь, чтобы до Страшного Суда молились на твои иконы люди? — без усмешки, совершенно серьезно спросил великий князь. И изограф ответил в тон ему:

— А может, и больше ста лет суждено моим доскам жить. — Андрей не прервал своего занятия, продолжал сплачивать шпонками две узкие доски воедино. Они сошлись заподлицо, даже и линии годовых колец совпали. Перевернул заготовку для будущей иконы лицевой стороной, разметил по краям ровные поля и взялся за тесло.

— Что же в ковчеге-то хочешь поместить?

— Николы Чудотворца образ. Мужик один мне заказал.

— Как Феофан Грек будешь писать или по прориси?

Этот вопрос почему-то смутил Андрея, он оторвался от своего занятия, посмотрел раздумчиво на великого князя, словно решая, отвечать или нет. «Глядит на меня, как Анисим незрячий», — с обидой подумал Василий Дмитриевич, но тут же и успокоился, подметив, как залучились светом глаза Андрея, словно бы согласие и радость выражая.

— Понимаешь, пришел ко мне мужик, просит образ Николы написать и при этом поясняет: «А обличье его я тебе обскажу». — Андрей по-прежнему держал на коленях доску и осторожно выдалбливал в ней углубление ковчега. Иногда умолкал, стряхивая на пол мелкие стружки. — «Нешто ты знаешь, каково его обличье?» — спросил я мужика и добавил, что ведь даже для великого Грека Бог и его угодники так же далеки, как и для всех других смертных. «А я сподобился лицезреть Николу вот как тебя сейчас», — ответил мне мужик и рассказал об этом во всех подробностях. Угодил он на охоте в лосиную яму, никак не мог вылезти из нее. Думал, что уже все, сочтены его дни на этом свете, как явился какой-то незнакомый дедушка и говорит: «Спасу тебя, но за это обязан ты три милости подать после — нищим, сирым и убогим». Помог выкарабкаться из ловчей ямы и исчез. А мужик пришел домой, рассказал своей бабе о произошедшем и пошел в баню мыться, наказав престрого подавать первому же нищему все, что тому требуется. Только ушел, как является в дом (об этом ему уже после баба рассказала) нищий-татарин и просит есть. Баба дала ему свежий, теплый еще каравай. Захлопнулась за ним дверь, снова — тук-тук! — заходит девочка-сирота, дай, говорит, за Христа ради. Ей баба лапоточки новые, которые мужик только что для своей дочки сплел. И вдруг снова дверь настежь — дед ветхий с сумой. И ему баба дала, что захотел тот, а в это время и мужик сам из бани заявляется. Зашел в избу и — бух! — без памяти свалился. Оказывается, это был тот самый дедушка, что из ямы его вызволил. И думает мужик, что не иначе как русский угодник Божий это — Никола… Описал мне его лик, а я вот в сомнении… Уж больно на лаптежного крестьянина смахивает его угодник, не на святителя вовсе…

— Да, понимаю, был бы хоть в облике Владимира Мономаха, Александра Невского или хоть простого русского ратника, защитника отчей земли, — поддержал разговор Василий Дмитриевич, да невпопад, оказалось, угодил, Андрей метнул на него огорченный взгляд, возразил мягко:

— Не смогу я устремить свое мышление в духовном порыве к невидимому величию Божества через видимый образ… Хоть бы был это батюшка твой, Дмитрий Иванович, хоть бы сам Сергий Радонежский.

— Да, Андрей, я и забыл… Помнишь, я спрашивал тебя, мог ли отец вес новых монет умышленно занизить? Ты сказал, что нет, и ты оказался прав, Федор Андреевич доподлинно все распознал… Тут как получилось?..

Рублев не дал досказать, с негромким, но подчеркнуто резким пристуком поставил доску на пристенную лавку, встал и посмотрел на великого князя в упор, холодно и отстраненно:

— А ты, значит, раздумывал?

— Да нет, но… — Василий увидел, как обозначилась на лице изографа болезненная усмешка, не знал, что сказать и как поступить. И вдруг, для него самого неожиданно, вырвалось у него: — Я ведь зачем к тебе пришел… С заказом большим. Нужен мне на кремлевскую башню надвратный образ Николы-угодника.

Предложение великого князя было столь ошеломляющим, что Андрей даже слабость в ногах почувствовал и опустился в бессилии на скамью. Заказ был не просто большим, но — почетным.

— Вся Русь станет на этот образ молиться, каждый иноземец, приходящий в Кремль, поклониться будет обязан.

Андрей продолжал молчать, сидел на скамье, повесив голову.

— Отчего нишкнешь — думаешь, как отнесутся к этому Феофан, Даниил Черный, Прохор Городецкий, другие изографы, да?.. Не робей, они все твой талант признают.

Андрей не ворохнулся.

— А я как только решил это сделать, сразу про тебя вспомнил, — Василий Дмитриевич и сам уж верил, что было именно так, — Мне не нужна икона, какие Феофан пишет, не надо резких теней да бликов, наш Никола должен быть светлым, ясным.

Андрей вскинул взгляд:

— С мечом в деснице и с храмом в левой руке чтобы был?

«Прослышал, стало быть, о моем желании», — самодовольно отметил Василий про себя, а сказал опять себе в противоречие:

— Сам говоришь, что нужно божественное созерцание посредством чувственных образов… Как же я смею подсказывать тебе!

— Но вот мужик же посмел… И мне помог земной образ прочувствовать.

— Таким и пиши! — ликующе решил Василий, а про себя подумал: «Все, мой теперь Андрей-иконник, не переманят его покуда ни брат Юрик в Звенигород, ни дядя Владимир Андреевич в Серпухов».

— Но все ж таки, какое у тебя-то желание есть?

— Ну, разве что одежда… Пусть во всем красном будет наш Никола.

— В каком?

— В красном, говорю.

— В алом? Багровом? Или — черевчатом, смородиновом, брусничном?..

— Так много красного?..

— Маковый еще есть, огненный, жаркий…

— А как же выбрать, какой лучше?

— Кабы я знал, княже… У Феофана каждый цвет играет сам по себе и каждый усиливает другой во взаимном противопоставлении. А я тщусь так цвета подбирать, чтобы они дополняли друг друга, их красота должна быть в мерной согласованности. Но сподобит ли Господь?..

— Сподобит, сподобит! Все говорят, что дар у тебя Божьей милостью… Вот прямо завтра и начинай, а-а?

Рублев снисходительно улыбнулся в ответ, но улыбка эта великому князю не показалась обидной, он снова сказал себе: «Все, опять стал моим Андрей-богомаз». Уверен был, что и постарается художник как-то особенно, всю хитрость свою проявит.

Василий Дмитриевич стал с нетерпением ждать исполнения своего заказа, но Андрей не торопился приступать к работе, не начал письма ни завтра, ни через неделю, ни через месяц. Не отказывался, но тянул, откладывал со дня на день, как ни понуждал его великий князь.

Как-то затребовал художника к себе во дворец. Андрей явился, уверенный, что гневаться будет великий князь за затяжку, но тот весело очень спросил:

— Знаком ли тебе, Андрей, этот инок?

Андрей вгляделся в лицо одетого в черную рясу человека, воскликнул:

— Брат Лазарь! Пришел-таки!.. Прямо из Афона?

— Нет. Был на Балканах, да от турок сюда притекоше, вспомнив твое званье, — Серб-монах отвечал по-русски, хоть и не очень верно выговаривал, хуже, чем Феофан, однако же понять можно было все, — Срядились вот с великим князем часомерье в Кремле поставить.

— А верно ли говоришь, что ни в одной столице Европы нет таких? — спрашивал Василий Дмитриевич, нарочито хмурясь, хотя был предовольнешенек.

— Верно, государь. Ни в Париже, ни в Лондоне, ни в Праге, ни в Риме. Есть часовники городские, но без часомерья. А я тебе исделаю такой, что на всякий час ударять молоточком в колокол будет, размеряя и рассчитывая часы нощные и дневные.

— А кто же будет молоточком-то бить, караульщик, что ли? — вопрошала с удивлением сидевшая на престоле рядом с великим князем Софья Витовтовна.

— Не человек бо ударяше, но человековидно, самозванно и самодвижно, страннолепно никако, — путано объяснял Лазарь, показывая чертеж, на котором была нарисована высокая, много больше человека башня. — Круг этот с семнадцатью буквицами я сам могу расписать, но лучше, если Андрей своей хитростью преизмечтает и преухищрит[215].

— Преизмечтает! Преухищрит! — весело вторил Василий. — Это ему нипочем, он для Евангелия вельми чудные буквицы сотворил. Сделаешь, Андрей?

— Лазарь же сказал, что сам может.

— Верно! — не огорчился Василий отказом. — Он ведь с меня сто пятьдесят рублей запросил за часомерье, огромадные деньги, не то что ты за свою икону возьмешь… Да и когда еще брать-то ты будешь? — По тому, как, спросив, надолго умолк великий князь, Андрей понял, что это-то больше всего и интересует Василия Дмитриевича, во всяком случае, больше, чем часомерье. Но и повторять вопроса он не стал, позволил Рублеву опять отмолчаться.

В другой раз, возвращаясь из загородной поездки, Василий Дмитриевич завернул в Андроников монастырь. Самого Андрея, званного в тот день на роспись церкви-обыденки, не застал, работал в келье его помощник Пысой. По заданию учителя он готовил левкас, замешивая мел на клею из пузырей осетровых рыб. Белый, как сливки, грунт этот он наносил широкой кистью на ковчег будущей иконы. Работа столь нравилась ему, что с лица его не сходила довольная улыбка. Похвалился перед князем:

— Раньше только краски творить Андрей мне разрешал, и то под своим приглядом, а теперь я левкасить могу и олифу варить хоть из льняного масла, хоть из макового…

— А отчего же ты не с ним сейчас?

— Ногу об гвоздь порушил, — и Пысой показал обвернутую тряпкой ступню.

— А Андрей-то что, образ Николы не знаменил еще, не ведаешь ли? — осторожно выведывал Василий.

— Знаменить знаменил, размечал жидкой водяной темперой, даже и руки Николы, воздетые, обозначал, однако на этом все и заканчивал, велел мне размывать либо записывать другими красками.

— Отчего же это? Не ладится дело у него нешто? — расспрашивал из простого будто бы любопытства великий князь, а Пысой, ничего не подозревая, простодушно выбалтывал все тайны Андрея, в которые был посвящен.

Оказывается, ждет Андрей, когда привезут ему ладан — смолу душистую из ливанского дерева, потому что на вишневой смоле — камеди — или на желтке яичном растворять краски не хочет, поелику икона на вольном воздухе висеть будет, всякой непогоде подвержена окажется.

— А что же он у меня не попросит?

— Андрейка никогда ничего ни у кого не просит, — с вызовом ответил Пысой, и все конопатое лицо его залилось краской удовольствия и гордости за друга и наставника. — А потом… Я думаю, он решится писать только после долгого поста, он ведь знаешь какой…

Теперь появилась у Василия Дмитриевича какая-никакая ясность, он не стал больше торопить художника и тому уж одному радовался, что знает, какой он, Рублев. И повторял: «Все, мой теперь Андрей-богомаз!» Но порой, правда, гнездилась в сердце и опаска: «А может, и не мой? Может, и не знаю я все же, какой он?».

10

И как для Василия Дмитриевича, как и для Пысойки, и для Андрея Рублева посты были трудны и казались бесконечными, ночные молитвы тяжелы через мучительство сна и холода, хотелось ему лечь на каменный пол кельи и забыться, а молитвы днем вершились вне сердца, скоро, невнятно, рассеянно. Влекло на подсохшие деревенские выгоны, где детский смех стоял с утра до вечера, ребятишки малые гоняли кубарь, ловили, визжа, друг друга, а которые по возрасту и на ногах еще. не укрепились, сидели на краю выгона на разостланных кожушках, рассматривали строго собственные растопыренные пальцы, время от времени бессмысленно вперяясь глазами в бегающих старших. Полушалки девочек, алые, кубовые, зеленые, как цветы, взошедшие по коричневому полю.

Подолгу стоял Андрей, разглядывая детские лица, удивляясь чистоте их и святости, бесконечному доверию, с каким взирали они на Божий мир, не ведая уготованных им страданий; не такие ли и у Божьих угодников, ведь изречено премудро — будьте как дети…

Все это — землю с белыми детскими головками и их смехом, яркие краски одежд, дали обнаженных еще лесов, трепет ветра, летящего с юга, — покрывала воздушная, пронизанная голубизной полусфера неба, лазоревая синь, нежно разведенная белилами, с прозрачной прорисью едва заметных облаков.

Он стоял и жадно впитывал запахи натерянной коровьей шерсти и птичьего пуха из старых выброшенных гнезд, весенней земли, древесной живой коры, под которой забродили сладкие соки новых лиственных рождений, запахи навоза и прелой соломы, веявшие из деревни. После тишины келий и монастырского двора, после кротких великопостных чтений, с редкими свечами, невнятными вздохами усталых братьев, мир оглушал Андрея ревом полой воды в овраге, синичьим настойчивым посвистом, резким граем грачей, дальним коровьим мыком и лошадиным ржанием. У кого-то в деревне визжал поросенок, пели петухи; поскрипывали колеса телеги, едущей через нижнюю плотину, все было бодро, деятельно, готовно к чему-то радостному, что обязательно и скоро должно произойти. Но главное — в мире были его цвета, краски, оттенки, переходы неуловимой просини в солнечность, блеклой печали только что открывшейся из-под снега прошлогодней пашни в затопляющую, ослепительную зелень веселых рослых озимей. Краски буйствовали, хлестали зрение, мягко перетекали друг в друга, спорили и растворялись одна в другой и обе — еще в третьей, и все было в дивной звучащей гармонии, Господом предначертанной и им одушевленной. За кисть возьмешься — и тысячной доли того не передашь, что око обоймет, думалось Андрею. И сметь ли мечтать человеку повторить творение Божье и заключить его на доске? Вечен свет солнечный, но переливы его бессчетны, на что падет, тому свой тон дает, то есть в предмете существующий выявляет. Вечен мир до второго пришествия, но сколько переливов жизни в нем, смена сна и пробуждения — она и душе человеческой и самой земле свойственна: становление непрестанное с восхода до заката жизни. Не предерзостно ли надеяться, что живописцу позволено сие передать, чего ни разуметь, ни объять он не в силах? Василий Дмитриевич, как дите малое, все восхищается тем яблоком боровинкой, что изобразил Андрей в вьюжном феврале на стене повалуши, но это потому только, что хоть и великий князь он, а не знает, что красоте этой переливчатой, изменчивой невозможно и не надо подражать. Вон только что розовел осинник в лощине, что ланита детская на ветру, а луч солнечный переместился — и кора стволов зелена, как стручок молодой гороховый, где за этим живописцу с его кистью угнаться, когда глаз не успевает схватить, не токмо рука! Быстрее взора человеческого видимость мира, во мгновение единое переменяются его прелести. И что же есть вечного в нем, спросить? Единый и вездесущий дух, являющий себя сердцам, могущим воспринимать. Истинно сказано: имеющий уши да слышит. Благодать Господня глаголет нам через красоту мира видимого. Загадки премудрые глаголет дух из глубины веков прошлых и неведомых свершений будущего «Так дух явленный писать на святых досках?» — спросил он себя и почувствовал, как сердце голубем кротко-радостным ворохнулось в груди под черной ряской: да, да, так мыслишь! Но как невидимое сопричаствовать видимому? В каких символах достойно выразить его? Разум мал, и чувства затемнены. В груди смятение веселья весеннего покрыло и утишило адов огонь зимних размышлений и страхов. Неужели так тяжко суждено было переболеть душе и токмо этим очиститься? Даже на исповеди скрывал страдания и сомнения свои, грешный, и к причастию подходил с сокрушенным сердцем.

Он стоял и корил себя за неравновесность, не-согласность мыслей, за мирское беспокойство, достигавшее его за толстыми монастырскими стенами Вервием подпоясанная легкая ряса грела плохо, Андрей засунул зябнущие руки в рукава, неожиданно наподдал ногой накатившийся на него кубарь и сам побежал за ним вместе с детьми, захлебывающимися от смеха. «Ах, грех, грех! Великий пост на дворе, какие игрища!» — корил он себя, а сам смеялся и бежал с детьми за кубарем вниз к луговине над овражьем, откуда несся сладостный шум вешней воды. Один из мальчиков упал и, беспомощно растянувшись, проехался по весенней густой грязи Встал черный, как эфиоп, однако весел по-прежнему И другие ребята веселы, тычут в него пальцами, хохочут.

— Все одно чернее монаха не станешь!

Уж над Андреем потешались пострелята, но ему оттого было лишь радостнее на душе: «От мудрецов скрою, а детям открою», — вспомнил он, глядя на закрасневшие ребячьи лица, их улыбки, чувствуя горячие ручонки, хватающие его:

— Покружи!

— Устрой карусель!

Он взял на каждую руку по двое. Они висли, цеплялись, иные срывались, иные держались крепко, пока кружил он их, оторвав от земли.

Великий князь Василий Дмитриевич наблюдал эту картину сверху, с седла своего белого коня. Видел черную рясу и цветные детские рубашонки, мелькавшие по лугу, сверкающие голые грязные пятки, разинутые в восторге рты… Только-то и отметил: «Ну и здоров ты, брат Андрей! И пост не изнурил тебя!» А еще подумал, что ведь не отрок и не юноша уж Рублев, четвертый десяток разменял.

11

Узнав, что Андрей наконец-то начал икону и остановился на найденном им знамении будущего образа Николы, великий князь не утерпел и снова завернул в монастырь. И опять не застал изографа, но одного лишь Пыску, который сказал прерывающимся голосом и даже вспотев от волнения:

— К брату Андрею великие старцы пришли!

— По какому такому делу?

— Видишь ли, отче Никон из Троицкой обители возжелал в память преподобного Сергия иметь храмовую икону, поелику един Бог, во святой Троице поклоняемый, есть вечен, то есть не имеет ни начала, ни конца своего бытия, но всегда был, есть и будет.

— Видел я, в церкви во имя Троицы, которую сам Сергий срубил, есть такая икона.

— Никон другую хочет, для нового, каменного храма взамен старого деревянного.

— А Андрей что же, согласился? Он ведь мой заказ еще не исполнил! — в голосе великого князя Пысой расслышал угрожающие нотки, но не сробел, объяснил прямодушно.

— Испортил я все брату Андрею. Доверил он мне, а я испортил, неук я, только камешки растирать горазд, ну и еще левкасить, а я кистью шлепать возомнился. После покаянной молитвы я испорченную цку отмачивал в воде и стирал краску настоянном на уксусе хвощом, стер… Теперь все сызнова надо брату Андрею начинать. Вон смотри, стоит-ждет отлевкашенная цка для твоей иконы.

— Как же так? Ведь Андрей и знамения образа Николая-угодника сделал, а ты говоришь — сызнова?

— Не-е, брат Андрей не прорисовывает и не процарапывает грунт, как другие, не наносит на левкас рисунка, чтобы потом его краской покрывать, а сразу пишет! Так никто больше не умудрен. Потому и Никон вот благословил его на «Троицу». Эта икона, как и твой Никола, на полусаженной доске будет.

Василием Дмитриевичем овладело смутное беспокойство: а вдруг да передумал Андрей, не станет его заказа исполнять?

— Но как же Никон мог благословить? Он что же, нарушил обет молчания, который дал три года назад в знак скорби по почившему Сергию?

— Нет, он по-прежнему молчит, а игуменом вместо него на Троице отче Савва Сторожевский. Но вот пришли от Никона старцы…

— Где они? — уж не только беспокойство, но ревность и гнев стали прослушиваться в голосе великого князя.

— Там, в лесу у озера, где часовня с крестом, где Стефан Пермский поклонился Сергию, помнишь, чай?

Конечно, Василий Дмитриевич помнил рассказ о дивном событии, произошедшем при жизни Сергия Радонежского. Стефан был связан с пер во игуменом тесной дружбой. Однажды, направляясь из мест своей миссионерской деятельности в Москву для встречи нового митрополита Киприана и не имея времени на этот раз заглянуть на Маковец к своему другу, остановился на дороге, вышел из повозки, прочел молитву, поклонился в сторону невидимого Троицкого монастыря и сказан: «Мир тебе, духовный брат!» Сергий был в это время со своей братией в трапезной. Встав внезапно и в свою очередь прочитав молитву, сказал: «Радуйся и ты, Христов пастырь, мир Божий да пребывает с тобой». После трапезы монахи спросили преподобного, почему он так сделал. Сергий ответил: «Сейчас владыка Стефан проехал по московской дороге, поклонился Пресвятой Троице и нас благословил». С той поры стоит часовня с крестом на этом месте.

— А в нашей обители, — продолжал Пысой, — с той поры обычай заведен: за трапезой, перед тем как подается последнее блюдо, звонят в колокольчик, все встают и читают краткую молитву: «Молитвами святых Отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй нас».

— Зело говорлив ты, — поморщился Василий Дмитриевич, раздражаясь по непонятным ему самому причинам. — Пойдем к ним, к старцам, найдешь дорогу?

— А то-о!

Василий Дмитриевич повелел всей своей свите, даже и ближним боярам, ждать его в монастырском дворе.

Вдвоем с Пысоем они пошли по узенькой тропинке в раменный лес. По дороге Пысой сообщил, что Андрей жаловался ему, будто утомлен уж постами и молитвенными бдениями, «а дух его не только не укрепляется и не светлеет, но изнурен и день ото дня хуже. Уж и сон отдохновенный какую ночь вовсе не приходит, и от пищи отвращаются уста, хотя глад сосет, яко змей, в утробе сидящий.

— А ты, я вижу, ничего?

— Не, я терпеливый.

Пыска радовался весеннему утру, называл по голосам птиц, заговаривал с белками, а те, будто понимали его, вставали на задние лапки и прислушивались к его голосу.

— Пыска, ты ведь тоже, как Никон да как сам Сергий преподобный, исихастом, молчальником зовешься?

Он засмеялся:

— Какой я молчальник… Богу уж надоел, наверное, все время с ним разговариваю, трощу ему то то, то это. Пра, надоел! Это с людьми я молчальник, да и то если что пустое молвить.

— Значит, если думы у тебя, уже не молчальник?

— Похоже, так, — неуверенно согласился Пысой.

— Значит, чтобы и не думать совсем? — допытывался Василий Дмитриевич.

— Тверди: «Господи, помилуй!» — и все. А того лучше — к Троице Живоначальной: к Богу-отцу, высшей силе, к Богу-сыну, полноте всезнания, к Богу-духу святому, первой любви…

Василий Дмитриевич слушал Пысоя, узнавал и не узнавал его: нет, он не блаженный, он не хилый, ничего — он здоров, деятелен, свеж, голос звучный, часто, забывшись, начинает петь. И скрытный, однако, словно бы и не знает ничего про Живану… А может, правда не знает?.. Так пусть узнает! А то — ишь, какой безмятежный да благостный… И великий князь спросил с плохо скрытым злорадством:

— А где твоя невеста-то теперь, знаешь ли?

— Не моя она… И — не твоя! — ничто не дрогнуло ни на лице Пысоя, ни в голосе не прорвалось. — Невеста она Христова, в монастыре твоей матушки, княгини великой Евдокии Дмитриевны[216]. Во-он смотри, крест как жарко горит на солнце. Это та часовня, там и старцы с братом Андреем. Трое их там. А в Священном писании говорится, что Господь находится там, где трое соберутся во имя Его[217].

— А если четверо? Почему они тебя с собой не взяли?

— Велели дров наколоть, посуду еще раз в ручье промыть, то есть освежить, сварить кашичку жиденькую.

— Ты все сделал, что велели?

— Нет. Ты же позвал. Успею.

— А ну как не успеешь? Отправляйся назад, я один пойду дальше.

12

Пысой засвистел иволгой и скрылся за кустами.

В самое время спровадил Василий Дмитриевич своего веселого попутчика: впереди слышались негромкие голоса, потрескивал сушняк под ногами неторопливо шедших по лесу людей. Ну да, это они. Епифаний из Троицкого монастыря и Кирилл из Белоозерья — два прославленных и высокочтимых уже на Руси духовных лица, а меж них идет Андрей в простой иноческой рясе. Он что-то рассказывает дивным старцам, то смеясь, то, кажется, искажаясь гневом. А они слушают его, перебирая четки, то тихой улыбкой отвечая на Андреев смех и склоняя в согласии головы, то вспыхивают гневом ли, отчаянием ли, строжают лицами и вопрошают тревожно.

О чем же так говорит Андрей с умудренными духовниками и что такое те ему говорят, что Андрей слушает их, обхватив подбородок ладонями и полыхая лицом? Видит Василий Дмитриевич ревнивым глазом, что происходит у них что-то важное, значительное, а что именно — не понять, ни слова не расслышать. Особенно испытующе вглядывался в лицо Андрея: вот побледнел он… опустил глаза… смотрит с напряжением… теперь — счастливо… вопросительно… кажется, страдальчески, да, да, знакомый излом бровей длинных, кажется, пальцы ломает с хрустом… А Епифаний-то, Епифаний-то Премудрый — тоже совсем забылся, машет четками над головой, ну и ну!

Василий Дмитриевич собрался было окликнуть приближавшихся к нему святых отцов, но решил затем подождать, прислушался, по-прежнему таясь за терновым кустом. Стали доноситься голоса все отчетливее, все громче:

— Уж третья тризна его минула, никто, опричь тебя, не дерзнет облик старца пречудного запечатлеть, ты один и грамоте уразумей, и в приближении с ним долгие лета пребывал, — увещевал Кирилл, а Епифаний отвечал, и сомневаясь, и колеблясь, и решаясь:

— Как могу я, бедный, в нынешнее Сергиево время по порядку написать сие житие, рассказать о многих его подвигах и неизреченных трудах? Что подобает первым вспомнить? Или какой довольствоваться беседой в похвалу ему? Откуда взять умение, которое укрепит меня к такому повествованию? — слышались в его словах и глубокая тоска, и истинное преклонение перед величием жизненного подвига первоигумена Руси.

— Первым надобно вспомнить о том, что удостоен был Сергий наш созерцать мир вечного света, видеть свет безначального бытия, — уверенно подсказывал Кирилл, а Андрей переводил молча взгляд с одного старца на другого, напряженно вслушивался в их разговор.

Епифаний соглашался:

— Да, истинно так. Он первый из русских молитвенников удостоился явления самой Божией Матери. Завидую я троице мистической — ученикам Сергия, удостоенным быть свидетелями неизреченного видения, — келейнику игумена Михею, инокам Исаакию и Симону. Исаакий и Михей своей кончиной упредили Сергия и были связаны обещанием молчания до его смерти, но от Симона узнал я многое о тайнах, оставшихся неведомыми для остальных монахов.

— Поведай, отче! — попросил робко Андрей и воздел руки словно для молитвы.

Они близко подошли к озеру, их уже и видно стало плохо за прошлогодним камышом. И голоса долетали приглушенными. Василий Дмитриевич в нетерпении обежал лесную кулижку и притаился в кустах на другом берегу озера. Боясь быть обнаруженным, не высовывал головы из тальника. Вода тихая, все в ней отражается — подойдут, он увидит их, как в зеркале, и разговоры опять будет слышать: озеро узенькое.

Верно рассчитал: в светлом зеркале — тонкие фигуры старцев и Андрея, даже видны их длинные волосы, болтающиеся руки, которые тоже кажутся очень длинными; и слышно стало, что говорят. Каждое слово по водной глади долетало теперь очень внятно.

— Сергий с келейником вдвоем были, когда голос раздался: «Пречистая грядет». А затем озарил их свет ослепительный, ярче солнечного,и он увидел Царицу Небесную с апостолами Петром и Иоанном, блистающими в несказанной светлости. Сергий пал ниц, не в силах вынести этот свет. Пречистая прикоснулась к нему руками своими и сказала: «Не ужасайся, избранник Мой. Я пришла посетить тебя. Услышала молитвы твои об учениках твоих, о которых ты молишься, и об обители твоей; не скорби более, ибо отныне она всем будет изобиловать и при жизни твоей и по смерти твоей. Неотступна буду я от обители твоей».

Все трое, дойдя до песчаной отмели озера, неспешно развернулись, стали удаляться прочь, так что Василий Дмитриевич уж больше не мог слышать их беседы. Подумал, не обежать ли снова вокруг, но по зрелом размышлении решил, что они сами скоро должны вернуться, и не ошибся. Снова услышал их говор, но занимало их что-то уж другое, не о Сергии беседовали они уже:

— Так верно… В переводе с греческого значит: «Ты еси…»

— Я видел эту надпись в Дельфах. Вырезана она на Аполлоновом храме — храме Бога жизни и счастья; однако что же означает она?

— Возьми Плутарха «De Eiapyd Delpos»… Вера сокровенная, заветное чаяние человека…

— Дивен Бог во святых Своих…

— Нет, все-таки, видно, о Сергии речь… Да, верно, о нем.

— Григорий Синаит — да, его мистицизм, словно лесной пожар, выйдя с Афона, охватил греко-славянский мир. Но Сергий — нет, он николи не был исихастом.

— Как, отче? — снова воздел Андрей молитвенно руки к Епифанию.

— Да так, — отозвался вместо Епифания Кирилл. — Взять хоть отношения Сергия с великими князьями. Мог ли исихаст…

— …Устав студитский ввел в обители…

— А видение Божией Матери и апостолов!..

Обрывки разговора хорошо слышал великий князь, но всего понять в их беседе не мог. Да еще ходят так споро, ровно куда опаздывают.

Тут птаха пискнула рядом, возмущенно с куста на Василия Дмитриевича заругалась, крылья вспушила: он на ее гнездо чуть не сел. Великому князю смешно: такая кроха, а тоже свое право отстаивает и о детках печется. Потом глядь на озеро: что такое? Разбилось зеркало, пошли кругами волны мелкие, перебивая друг друга, рябыми стали отраженные небеса, изломались кусты, раздробились зелеными осколками седые склоненные ветлы. Великий князь на живот лег, осторожно продвинулся, глаз любопытный, можно сказать, силком просунул промеж травы — и что же? Господи! Кто поверит, если рассказать? Епифаний, прозванный Премудрым, и Кирилл, добродетель и справедливость земная, четки святые на ветку повесили, каменцов озерных насобирали и давай их по воде наискосяк пускать!..

Василий Дмитриевич глаз свой, зрящий из засады, протер, а преподобные новых голышей с приплеска подняли и опять стали их преизрядно вдоль озера отправлять. Андрейка же штаны узлом затянул, рясу за пояс подправил, уже других, плоских, каменьев насбирал и несет в подоле старцам. И себе толику оставил. И почали они сигать, блины испекать, друг перед другом похваляясь, и даже иной раз как бы переругиваясь, и плечами толкаясь. Отцы духовные веселы сделались, ровно дети, заспорили вдруг, кто оказался ловчее и чей камень больше раз подпрыгнул.

Великий князь увлекся, сам стал считать, у кого сколько блинов получается, даже в спор ему ввязаться хотелось, он мог бы точно сказать, что лучше всех кидал Андрей все же…

Василий Дмитриевич находился в заветрии, жарко было, а тут еще комары его облепили, мочи нет… А те трое, слышно, опять удаляются, про ристалище свое враз забыли, опять какую-то умственность говорят.

— «Познай самого себя», «Ничего через меру» — все семь изречений, что в пронаосе начертаны, зело мудры, но «Ты еси!». Это ведь значит — есть жизнь, есть радость и сила, есть счастье на земле.

— Верно, верно! То — не ложь, не призрак зыбкий, нет, «Ты еси!».

И снова о Сергии:

— Истинно: дивен Бог во святых Своих. Божественной благодатию, которую стяжал целожизненным подвигом святой Божий угодник, соделался он дерзновенным ходатаем перед Богом во время своей земной жизни и остается таковым по переселении от земли на Небо.

Они удалялись теперь уже совсем, зеленая стена молодой осоки сомкнулась за ними, шевеля верхушками. Будто сон Василию Дмитриевичу был — проснулся, и нет ничего… Но вдруг Андрей вернулся, четки с ветлы сдернул (Епифаний их забыл) и опять убежал. Василий Дмитриевич уже вставать хотел, на четвереньки уж было воздвигся, как Андрейка опять из осоки вынырнул, скоро голыш схватил, оглянулся и по воде, размахнувшись, пустил. Плохо, надо сказать, на этот раз у него получилось — торопился, видно; очень это великому князю отчетливо было видно с четверенек. И как Андрей его не заметил?.. Стоял, аки меск, только траву не жевал… Андрей шепотом помянул нечистого и скрылся в зарослях.

Василий Дмитриевич, уже не таясь, разогнулся, стряхнул с рук кусочки земли, попытался стереть зеленые пятна, что остались от травы на полях малинового кафтана, ухмыльнулся про себя: «Невместно мне, однако, на карачках-то ползать… Тот, кого власть возносит над другими людьми, должен быть выше человеческих слабостей, чтобы удержаться на высоте, не пасть ниц…» Но тут же и усмирил свою гордынность, снова опустился на колени, произнес про себя мольбу, которая уж не раз ему помогала: «Господи, прости меня, грешного! Преподобный Сергий, помоги мне заступою твоею!» Еще раз посмотрел с опаской в ту сторону, где скрылись старцы и Андрей Рублев.

Весеннее марево дрожало над прошлогодним жухлым камышом, как неясное желание, как неисполнимое чаяние.

Хронология жизни и княжения Василия I Дмитриевича

1371 год. Рождение Василия I Дмитриевича, сына Дмитрия Донского.

1382 год. Василий послан отцом в Орду представительствовать на споре за великокняжеский престол с тверским князем Михаилом Александровичем.

Удержан в орде как заложник.

1384 год. Василий бежит из плена.

1387 год. Возвращается через Литву в Москву.

1389 год. Смерть великого князя Дмитрия Донского.

Василий заключает соглашение с дядей — Владимиром Андреевичем, по которому тот признает полное свое подчинение племяннику.

Василий I Дмитриевич вступает на великокняжеский престол.

1391 год. Заключение брака с Софьей Витовтовной, дочерью литовского князя.

1392 год. Орда предоставляет Василию ярлык на Нижегородское великое княжество, Городец, Мещеру, Муром, Тарусу.

1395 год. Тамерлан, победив Тохтамыша, перешел Волгу и овладел Ельцом. Василий стал во главе ополчения, но Тохтамыш отступает. Витовт начал наступление на восток, взял Смоленск.

1396 год. Витовт разгромил Рязанские земли.

Василий принимает Витовта в Коломне, где они договариваются о совместных действиях против Великого Новгорода: заключившего договор с немцами.

1397 год. У Великого Новгорода отняты Торжок, Вологда, Устюг, земли коми.

1398 год. Новгородцы возвращают отнятые земли.

1399 год. Витовт разрывает мирный договор с Василием I.

1401 год. Московские войска воюют на Двине, в Заволочье.

1402 год. Заключение мира с Витовтом.

1406 год. Мир с Литвой вновь разорван.

Василий выводит войска против Витовта к р. Плаве, но битва не состоится.

Заключение с Литвой перемирия на год.

1408 год. Войска Василия и Витовта встречаются на р. Угре.

Заключение вечного мира с Литвой.

Предводитель ордынской рати Эдигей подходит к Москве и в течение месяца опустошает московские города.

Василий укрывается в Костроме.

1412 год. Василий выигрывает в Орде нижегородское дело.

1419 год. Василий назначает своим преемником сына Василия.

1425 год. Смерть Василия I Дмитриевича.

Б. В. Дедюхин, О. Н. Гладышева СОБЛАЗН

Из энциклопедического словаря

Из энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона.

Т. V-A. СПб. 1892

ВАСИЛИИ ВАСИЛЬЕВИЧ ТЁМНЫЙ (1425–1462). Княжение сына Василия Дмитриевича показало, что сила, значение и направление политики Москвы не зависели от личности князя. Василий Васильевич был человек характера слабого и злого, никогда не обнаруживал ни политических, ни военных талантов, после отца остался десяти лет и, следовательно, лет десять не мог сам управлять. 16 лет был слепцом. При всём том сила и значение Москвы в его тридцатидвухлетнее княжение, в продолжение которого он 26 лет не мог править то по молодости, то по слепоте, не только не умалились, но ещё возросли. Этот многознаменательный факт показывает, что усиление Москвы находило сочувствие населения во всех княжествах, давно благодаря Церкви чаявшего единства Русской земли. Кроме того, и Московское княжество сложилось крепко благодаря дружному содействию трёх элементов — князя дружины и духовенства, между которыми в ту пору принципиального разлада ещё не существовало. Когда первый был, слаб, остальные два действовали с удвоенной силой. Самое начало княжения Василия было весьма печально: зараза возобновилась, масса людей умирала от язвы (род чумы), а в 1430 г. была страшная засуха; земля (т. е. торф в болотах) и леса горели, воды в источниках и колодцах иссохли, звери и птицы гибли в лесах, рыба — в воде; голод присоединился к язве, которая возобновилась в 1442 и 1448 гг.

В то же время и в семействе Калиты открылась небывалая усобица. Дядя Василия Юрий Дмитриевич, князь Галича костромского, не хотел признать племянника старшим великим князем и сам заявил притязание на великокняжение, но встретил сильный отпор со стороны духовенства и бояр. Митрополит Фотий, если не сам по себе, то под влиянием общего голоса духовенства, не решился нарушить установившийся порядок передачи престола от отца к сыну, а московским боярам совсем нежелательно было возобновлением старины уступить первенство галицким боярам. Фотий сам ездил в Галич уговаривать Юрия смириться, грозя ему не одним духовным оружием.

После разных колебаний Юрий в 1428 г. смирился, признал себя младшим братом племянника и обязывался не искать великого княжения под Василием.

В 1531 году произошёл, однако, между дядей и племянником разрыв. Соловьёв приписывает перемену отношений между ними смерти Витовта, который умер в 1430 г. и который, конечно, не дал бы в обиду своего внука. Свояк и побратим князя Юрия, Свидригайло, заступил место Витовта в Литве, и с этой стороны Юрий считал себя обеспеченным; но, зная, что большинство московского боярства и духовенства против него, не решался действовать собственными силами и всячески искал опоры в Орде, где и приобрёл сильного покровителя в лице мурзы Тегина.

Но за Василия Васильевича хлопотал его боярин, Иван Дмитриевич Всеволожский, человек хитрый, ловкий. Соловьёв называет его достойным преемником тех московских бояр, которые при отце, деде и прадеде Василия Васильевича умели удержать за Москвой первенство и создать её могущество. Всеволожский выиграл дело: Василий Васильевич получил ярлык на великокняжение. Юрий должен был на время скрыть досаду неудачи и ожидать благоприятной минуты для достижения своей цели.

Минута эта вскоре настала: боярин Всеволожский поссорился с великим князем. Василий обещал Всеволожскому жениться на его дочери, но не сдержал слова и женился на Марье Ярославне, внучке Владимира Андреевича. Всеволожский вспомнил старину боярскую, то есть право бояр, оставив князя, отъехать на службу к другому князю, и отъехал к Юрию, которым принят был радушно. В то же время в Москве сыновья Юрия потерпели посрамление.

Дело было на свадьбе великого князя и вышло из-за пояса, который от Дмитрия Суздальского в приданое за дочерью перешёл к Дмитрию Донскому. На свадьбе тысяцкий Вельяминов подменил этот пояс и отдал сыну своему Николаю, за которым была другая дочь Дмитрия Суздальского. От Вельяминовых пояс перешёл, тоже в приданое, в род князя Владимира Андреевича, а потом к сыну Юрия Василию Косому в приданое за его женою. Софья Витовтовна, узнав на свадьбе, какой был на Косом пояс, при всех сорвала его с Косого. Юрьевичи тотчас выехали из Москвы.

Юрий, быстро собрав силы, напал на Москву и выгнал из неё Василия, а потом взял его в плен. Юрий, провозгласив себя великим князем, дал племяннику в удел Коломну. Сюда к Василию стекались князья, бояре, воеводы, дворяне, слуги, откладываясь от Юрия. Борьба возобновилась. Вскоре Юрий умер; сыновья его, Дмитрий Шемяка и Дмитрий Красный, помирились с Василием, но Василий Косой упорно продолжал борьбу и, захваченный в плен, был ослеплён по повелению великого князя.

Около 1439 г. хан Улу-Махмет был изгнан из Золотой Орды бра том своим и засел в Казани, откуда он и его сыновья не переставали делать набеги на рязанские и нижегородские земли. В 1445 г. Василий выступил против Улу-Махмета, был разбит близ Суздаля и взят в плен. Хан отпустил Василия за большой выкуп и с ним целые отряды татар, которые вступили на службу великого князя. Вследствие этого в рядах московского боярства возникли смуты и несогласия, чем и воспользовался Дмитрий Шемяка. Он нашёл себе поддержку в князе Иване Можайском.

В 1446 г, союзники захватили Василия в Троицком монастыре, привезли его в Москву и ослепили. Василий сослан был в Углич, мать его — в Чухлому. Малолетние сыновья Василия Иван и Юрий, бывшие у Троицы с отцом, спасены князем Ряполовским, который укрыл их сначала в селе своём Боярове, а потом в Муроме.

Приверженцы Василия бежали в Литву; во главе их стояли: потомок Владимира Андреевича князь Василий Ярославович и князь Оболенский. Первого с честью приняли в Литве и дали в кормление Брянск, Гомель, Стародуб, Мстиславль и другие города. Фёдор Басенок, боярин Василия, наотрез объявил, что не хочет служить Шемяке; его заковали, но он успел освободиться и также бежал в Литву. Шемяка при посредстве Ионы, епископа Рязанского, наречённого митрополита, заставил Ряполовского отдать детей Василия Тёмного, как стали звать Василия после ослепления, поклявшись пожаловать их волостями и выпустить на свободу их отца, но не сдержал слова и заточил их в Угличе вместе с Василием. Тогда князья Ряполовские, Стрига-Оболенский, бояре Ощера с братом Бобром, Драница, Филимонов, Русалка, Руно стали собирать дружину; одни двинулись к Угличу, другие в Литву, где соединились с бежавшими туда ранее приверженцами Василия.

Шемяка созвал бояр на совет, что делать с Василием. Иона упрекал Шемяку, что он ввёл его в срам, и просил снять с него грех, выпустить Василия и его сыновей. Шемяка послушался, взяв с Василия проклятые грамоты, не искать великого княжения, то есть Василий заранее признавал себя проклятым, если поднимет руку на Шемяку. Василий получил в удел Вологду, но едва приехал туда, как к нему стали собираться его приверженцы, а Трифон, игумен Кирилло-Белозерского монастыря, снял с Василия клятву, Василий соединился с великим князем Тверским Борисом Александровичем, и с тверскими отрядами двинулся к Москве; на пути к нему присоединились его литовские доброжелатели и сыновья Улу-Махмета.

Татары объявили, что пришли на помощь к великому князю Василию, отблагодарить его за прежнее добро и за хлеб. Участие татар в восстановлении Василия на престоле весьма замечательно, если принять в соображение, что некоторые из его сторонников, например боярин Ощера, и после оставались горячими приверженцами татар, да и самому Василию при ослеплении ставили в вину, что он наводил татар на Русскую землю и жаловал их больше русских.

Шемяка бежал, признал Василия великим князем и в свою очередь дал на себя проклятые грамоты; но искреннего мира между ними быть не могло. В 1449 г. Шемяка осадил Кострому, но был отражён боярином Фёдором Басенком. В 1450 г. Шемяка был разбит под Галичем и бежал в Новгород. Галич занят был великим князем. Но Шемяка не прекращал борьбы и после потери Галича. Тогда Василий и его приверженцы прибегли к гнусному злодеянию. В 1453 г. в Новгород прибыл дьяк Степан Бородатый; он склонил на свою сторону Котова, Шемякина боярина, и Котов подговорил повара Шемяки отравить последнего. Шемяка умер, поев курицы, пропитанной ядом. Подьячий, привёзший Василию известие о смерти Шемяки, пожалован был в дьяки. Независимости Новгорода Великого при Василии Тёмном угрожала окончательная гибель. Василий Васильевич и его бояре, мстя за приём, оказанный Шемяке, выступили против Новгорода с войском; воеводы, князь Стрига-Оболенский и Фёдор Басенок, разбили новгородцев под Русою. Новгород обязался платить великому князю чёрный бор в своих волостях и судные пени; кроме того, Новгород отменил вечные (вечевые) грамоты и обязался писать грамоты от имени великого князя Московского. Смирение Новгорода понятно: ему со всех сторон угрожали враги, а ливонский магистр в 1442 г. готовился поднять на Новгород ещё и скандинавские земли. Псков во всём повиновался великому князю. Иван Фёдорович, великий князь Рязанский, сначала искал помощи у великого князя Литовского, а потом, умирая, отдал сына своего Василия на руки великого князя Московского. Василий взял малолетнего рязанского князя в Москву, а в рязанские города послал наместников.

В княжение Василия Тёмного положен был конец зависимости Русской Церкви от константинопольского патриарха: митрополит, грек Исидор, подписавший Флорентийскую унию, должен был бежать из Москвы, вследствие чего собор русских епископов без согласия патриарха нарёк в 1448 г. в московские митрополиты рязанского архиепископа Иону. В княжение Василия возобновлён был город Казань, и основано было Царство Казанское помянутым выше Улу-Махметом. Ко времени этого княжения относится и возникновение Крымского ханства.

Глава первая 1430–1431 (6938–6939) КО ГОСПОДУ

1

В четвёрток Пасхальной недели, 20 апреля 1430 года, когда весь православный народ праздновал и воспевал спасение рода человеческого пострадавшим за нас Иисусом Христом, смертию смерть поправшим, сокрушившим врата и заклёпаны адовы, воскресившим всех людей в Себе и с Собою, святитель Фотий, двадцать лет нёсший архипастырское служение в Москве, сподобился духоводительного и грозного видения. Как во все дни Светлой седмицы, митрополит Фотий служил всенощную в Успенском соборе Кремля[218]. Вечерня близилась к концу. После входа и великого прокимена[219]«Господь воцарися, в лепоту облечеся», после просительного моления-литии и пения стихир диакон возгласил густым басом: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром, яко видеста очи мои спасение Твоё».

Боговдохновенную молитвенную песнь святого Симеона Богоприимца[220], долгие годы ожидавшего пришествия Спасителя и встретившего наконец Младенца Христа, трепетно любил Фотий от сосцу матерне, волновала она его неизменно на каждой всенощной все долгие годы его служения Богу, и неизбежно после чтения этой молитвы становилось душе его спокойней. Но нынче случилось нечто нежданное и смутительное для него самого и для церковного причта. Фотия вдруг пронзила мысль: знаменательно, что Симеон Богоприимец дождался пришествия Спасителя, но не менее ли знаменательно, что дано было ему узреть Сына Божия лишь на закате жизни? Тогда, значит, молитва «Ныне отпущаеши» — напоминание о последних днях наших?… И не успел Фотий охватить умом посетившие его вопросы, как вдруг небо соборного купола наполнилось неизречённым светом и в нём явился некий лучезарный муж — Сам ли Сын Божий, Иоанн Креститель или Святитель Николай, либо иной какой угодник Божий: кто именно — не сумел разглядеть Фотий, столь великий ужас сковал его члены, зашлось сердце, и ничего не оставалось ему, как только пасть ниц на каменные плиты солеи[221]. Но верный его прислужник, молодой послушник Чудова монастыря Антоний, сумел бережно и малозаметно для стороннего глаза вовремя поддержать под локти Фотия, помог переступить два шага от Царских врат до архиерейского кресла, стоявшего в затемнённом простенке алтаря. Среди священнослужителей произошло замешательство. — Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! — прочастил псаломщик тресвятие и окаменел. — Трижды, трижды! — приглушённо и грозно прикрикнул священник, а потом и сам, когда хор пропел «Отче наш», едва не забыл возгласить заключительные слова молитвы Господней: «Яко Твоё есть царство, сила и слава…»И некоторые приглядчивые прихожане, теснившиеся в первых рядах, почуяли что-то неладное, стали часто испуганно креститься. Ничего не видели лишь хористы правого клироса. Закончив молитву о встрече праведниками Сына Божия, они перешли на похвалу Матери Его, через которую явился на землю Спаситель и которая уничтожила преграду между Богом и человеком. «Богородице, Дево, радуйся…» — хор, как всегда, слаженно пропел этот отпустительный тропарь, всё шло как будто бы по заведённому порядку, но настоятель собора Анкиндин испытывал нарастающее беспокойство: сейчас надо совершать благословение хлебов, а владыки Фотия всё нет и нет, и неизвестно, что с ним, неизвестно, выйдет ли он из алтаря для завершения богослужения. Не без душевного трепета решился отец Анкиндин сам, без владыки, заканчивать чинопоследование вечерни. Направляясь к центру храма, где возвышался столик с пятью хлебами, пшеницей, вином и елеем, Анкиндин оглянулся со слабой надеждой, но нет, владыка в проёме Царских врат так и не появился. «Буди имя Господне благословенно отныне и до века», — трижды пропел хор, и сразу после этого на амвон вышел, наконец сам митрополит. Диакон и прислужник несли перед ним свечу и кадильницу. — Благословение Господне на вас, Того благодатию и человеколюбием, всегда, ныне и присно и во веки веков…Произнеся это, владыка не вернулся в алтарь через северную дверь, как положено по чину, но остался стоять на амвоне. Скользнув взглядом по головам и спинам молящихся, что склонились перед ним в поясных и, по особому усердию, в земных поклонах, он смотрел неотрывно на фреску с изображением Страшного Суда на западной стороне собора над медными дверями выхода. Теперь и хористы заметили непорядок, помедлили в чаянии, что митрополит уйдёт-таки в алтарь, но не дождались и по знаку Анкиндина без обычного согласия закончили:- Аминь!

2

Изографы, писавшие ужасы Страшного Суда, представляли смерть в подобии человеческом, однако состоящей из одних голых костей. Скелет сам по себе способен устрашить грешную душу, тем паче, когда он ополчен жестокими орудиями мучений — секирой, копьём, косой, удицей.

Когда на всенощной вдруг определился для Фотия через судьбу Симеона Богоприимца его собственный закат жизни, первое, что холодом окатило сердце: как же это, ведь я мог без покаяния и причастия помереть? Но разве вся жизнь моя не была каждодневным покаянием и не каждый день переживал я смерть? В светоносном муже с венцом на голове и с золотым посохом в руке Фотий сердцем признал и почувствовал вестника из мира иного: в человеческом облике, ослепительного, как молния, в одежде белой, как снег, бяше преудобренной паче смысла человеческого. Но изумление Фотия было всё же так велико, что он не удержался, воскликнул мысленно:

— Кто еси ты, удививый меня?

И услышал в ответ глашение чудное и безмолвное:

— Я не из числа людей и не из числа духов, но Ангел Божий, послан к тебе от Господа Вседержителя. Господь повелел сказать тебе слово для утверждения твоего.

Внимай себе и стаду твоему. Христос Бог даёт тебе на рассмотрение жизни твоей и на распоряжение о пастве время. А время тебе до ухода на ниву Божию — семь семидесятидневных седмиц.[222]

Святитель в трепете начал опускаться к ногам посланника горнего мира, но тот сразу скрылся в сокровенной сени.

Так получил Фотий знак, что находится на пороге новой жизни, где законы земной реальности действовать перестают.

3

Христос Бог даёт тебе время на рассмотрение жизни твоей…

Двадцать лет тому назад, накануне Светлого Христова Воскресения, прибыл Фотий в Москву. Приехал без радости и охоты. Родился и вырос он в Греции, воспитывался в пустыни у благочестивого старца Анания и ничего в жизни не желал, кроме монашеского безмолвия. Византийский патриарх заметил его духовные подвиги и назначил в Русскую землю митрополитом. Ослушаться было нельзя, хотя так не хотелось отправляться в страну отдалённую, иноязычную, холодную.

Взял с собой самых близких людей — иеромонаха Пахомия из болгар и иерея Патрикия Грека. Приехали — а на Руси свирепствует мор. Несколько лет до этого был недород, а затем начала пустошить города и веси зараза — то ли чёрная оспа, то ли моровая язва. Пахомий всего несколько дней прохворал и тихо передал душу в руце Божий. А ещё малое время спустя потерял митрополит и Патрикия. Он назначил его ключарём известного своим богатством златоверхого Успенского собора во Владимире. Патрикий ревностно служил Русской Церкви, был доблестным хранителем алтаря. Когда ордынский царевич Талыч[223] из-за предательства нижегородского князя захватил Владимир, Патрикий успел вовремя сокрыть на сводах под кровлей сокровища соборной ризницы — сосуды и казну. Татары жгли его, вбивали щепы под ногти, сдирали с него кожу, ставили на огненную сковороду, влачили по городу, привязав к лошадиному хвосту, замучили до смерти, но не смогли принудить его к измене. Так нашёл на чужой земле венец мученический и Патрикий.

Святитель Фотий сам едва спасся от хищных ордынцев — бежал на север, в крепкие края, куда степняки не смели соваться, страшась топких болот и дремучих лесов. На берегу озера Сеньги в тихой безмятежной дубраве он с помощью русских монахов поставил обыдёнкой малый деревянный храм[224] Рождества Богородицы, стал жить так же подвижнически, как в юности в пустыни старца Анания. Но только месяц провёл в благоденствии. Великий князь Василий Дмитриевич[225] прислал гонцов, звал срочно прибыть в Москву, чтобы посоветоваться с владыкой о важном семейном деле — о браке своей тринадцатилетней дочери Анны со старшим сыном константинопольского императора Иоанном. Фотий с радостью благословил этот брак. Большая могла бы быть польза от него и для Византии, и для Руси, если бы через три года Анна не была бы похищена моровым поветрием — повальная болезнь не пощадила и саму императрицу.

Сильнее, чем мор и холод, сильнее даже, чем набеги татарские, пугали Фотия на Руси неудачи с устройством собственно церковных дел. Первое, с чем он столкнулся, темнота народа, с трудом выбиравшегося из мрака язычества на христианский путь. Верят всяким будто бы дурным приметам: в ухе звенит, ворон каркает, пёс воет, мышь пищит, искра из огня прянула, слепой или свинья встретились… Ворожба и колдовство, пьянство и блуд, а труднее всего удерживать простолюдинов и даже княжеских дворян от сквернословия — этого зла в такой степени не знал Фотий ни у одного христианского народа. Даже и сами пастыри нуждались в постоянном присмотре. Верить не хотели, когда убеждал он, что священникам и диаконам нельзя заниматься торговлей, давать в рост деньги, что вдовые священнослужители являются, как бы мертвецами и во избежание соблазнов обязаны уходить в монастырь. Много сил приложил он к тому, чтобы во всех церквах службы велись с возможно большей торжественностью, не уставал внушать настоятелям: «В благолепии держите церковь, как земное Небо, а в особенности святый алтарь, и с благоговением входите в него, ибо там не земного царя жилище, но гроб и ложе, и место селения Царя Царствующих, окружённого небесными силами». И во всех прочих делах своих старался поступать Фотий по правилам апостольским и отеческим, но не всегда находил понимание и поддержку, особенно в псковской и новгородской епархиях, испытывавших на себе растлевающее влияние католического Запада.

Ревностно боролся Фотий с ересью, с расколом стригольников, это лжеучение, отвергавшее иерархию и таинства, обнаружилось во Пскове ещё во время церковной смуты, когда умер святитель Алексий[226], а нового ставленника Византии Киприана великий князь Дмитрий Донской признавать не хотел[227]. Псковский диакон Карп, а с ним другой диакон Никита да третий ещё простец без имени за ересь были отлучены от церкви. Карп до диаконства и после извержения из сана в первобытное звание занимался стригольничеством. Русские мужики бород не брили, кроме людей, заражённых содомским грехом и служивших разврату педерастии, но цирюльники всё же нужны были — для выстрижения у лиц духовных темени, для подбривания затылков и стрижки волос у мирян. От ремесла Карпа и секта его получила название, а поскольку слово «стригольник» являлось переводом с еврейского «бритва», то вспомнили про киевскую ересь жидовствующих, и неприязнь к стригольникам со стороны православного люда тем более приобретала характер непримиримой борьбы за чистоту и истинность веры.

Однако ни отлучения, отженения от православной веры, ни увещевания епископов и настоятелей приходов, ни даже убийство Карпа, сброшенного новгородцами в Волхов с Великого моста, не прекратили ереси. Дело о лжеучении дошло до Царьграда. Но и вмешательство патриарха не смогло прекратить мятежи и соблазны.

Фотий, прибыв на Русскую землю, начал истребительную борьбу против пагубной ереси. Вразумлял и осуждал, допускал наказания, хотя и сносными карами, с заточением, но без смертных казней.

Постепенно самые благоразумные из еретиков обратились, другие бежали, иные упорствовали в заблуждении. С согласия духовной власти благомыслящие псковитяне захватили всех непокорных стригольников и заключили их в темницы на всю жизнь. Лжеучение было искоренено навсегда, и это одна из заслуг перед Православной Церковью, которую Фотий сможет предъявить на третьем небе.[228]

Труднее будет держать ответ за сохранение единства митрополии. Именуясь митрополитом всея Руси, Фотий, как и его предшественник, имел слабое влияние в Литве, которая насильственно владела Киевом, Смоленском, многими другими исконно русскими землями, и князья которой давно и настойчиво пытались заиметь своё церковное управление, независимое от Москвы, надеясь, что это поможет им узаконить отторжение русских земель. Хотя великий князь литовский Витовт[229] был равнодушен к вере и четырежды крестился, перебегая из православия в католичество, а затем обратно, Фотий всё же надеялся повлиять на него и решил предпринять путешествие в Вильну[230] для личной встречи. Но на границе владыку приняли непочтительно: ограбили и вынудили вернуться в Москву. Митрополит всея Руси был этим не только оскорблён, но и опозорен самым возмутительнейшим образом. Любой на его месте не удержался бы от гнева и озлобления, а уж Фотий-то и вовсе дал полную волю своим чувствам, потому что был по натуре человеком, хоть и не ссорливым, но горячим и впечатлительным. В самых резких словах выразил он своё негодование Витовту, заявил решительно, что ноги его не будет никогда в Литве. После этого он стал слать туда укоризненные и учительные грамоты да жаловаться патриарху. Но ни то, ни другое видимого успеха не приносило. Это постоянно мучило Фотия. И вот — Бог даёт тебе время…

И ещё одна большая гребта[231], освободиться от которой в отведённые семь семидесятидневных седмиц, и будет непросто — судьба власти великокняжеской. Наследник славного Дмитрия Донского великий князь Василий Дмитриевич, не имея заслуг, подобных тем, кои были у отца его, был справедлив, осторожен и твёрд. С его помощью удалось кое-что уладить в церковном устройстве в разных княжествах Руси — великий князь и на денежные средства не скупился, и при необходимости не отказывался действовать силой, когда была в том нужда и благословение митрополита. И хотя множество было клевет со стороны неблагих людей, множество попыток сотворить нелюбие между владыкой и великим князем, Фотию жилось при Василии Дмитриевиче всё же бестягостно. Но вот окончил Василий Дмитриевич[232] своё земное существование на пятьдесят третьем году, оставив престол десятилетнему сыну Василию. Новому великому князю Фотий сразу же стал усердным слугой, В самую ночь смерти его отца послал в Звенигород к брату Василия Дмитриевича Юрию[233] своего боярина Акинфа Ослебятьева с приглашением срочно прибыть в Москву и присягнуть на верность новому великому князю. Акинф — родич почитаемого на Руси героя Куликовской битвы Осляби, а Юрий Дмитриевич — современник этой битвы и сын славного победителя Мамая. Фотий был совершенно уверен, что его гонец справится с поручением. Но оказалось, Юрием водили иные соображения: он не пожелал признавать малолетнего племянника новым государем, посчитал унизительным для себя ходить у его стремени, не согласился с завещанием старшего брата и вознамерился отобрать власть, сам решил сесть на престол. Правда, он обещал перемирие от начала Великого поста до Петрова дня.

Для Фотия открылся новый источник забот. Влекомый желанием мира и согласия, он сам отправился в северный Галич — к тому времени туда перебрался Юрий Дмитриевич, так как его Звенигород был расположен близ Москвы и слабо укреплён.

Фотий так спешил, что, сделав на полпути остановку в Ярославле накануне праздника Рождества Иоанна Предтечи[234], отказался служить там на другой день обедню, как просили его ярославские князья. Главным и неотложным представлялось ему усовестить Юрия, убедить его отказаться от притязаний и заключить с племянником вечный мир.

К приезду митрополита в Галич князь Юрий Дмитриевич пригласил со всех своих городов и деревень подданных: бояр, воевод, дворян, слуг, а также и всю чернь, которая усыпала гору при въезде в Галич с московской стороны. Так желал он показать, сколь велика его сила в борьбе за великокняжеский трон.

Фотий сразу отгадал этот простоватый замысел. Не торопясь помолился в соборной церкви Преображения, что на Подоле у озера, а затем вышел к Юрию, оглядел многое множество людей, иже на горе стояше, и с насмешкой дал понять князю, что крестьяне не воины, а сермяги не латы. Летописцы потом слово в слово воспроизведут его речь: «Сыну, не видах я столико народа в овчих шерстях, вси бо бяху в сермягах».

Юрий Дмитриевич продолжал упорствовать, и тогда святитель расстался с ним, не дав благословения ни князю, ни народу. И тотчас губительная, не виданная доселе в Галиче болезнь начала свирепствовать в удельном княжестве Юрия. Народ пришёл в волнение, приняв это как наказание Божье. Юрий Дмитриевич верхом на лошади помчался вслед за митрополитом, догнал его за Талибским озером, в селе Пасынкове, слезами и раскаянием умолил воротиться в город. По молитвам вернувшегося владыки преста гнев Божий, мор прекратился. А Юрий Дмитриевич послал к племяннику в Москву послов сообщить Василию Васильевичу и боярскому совету, что князь Юрий не будет «искать княжения великого собою, но царём; которого царь пожалует, тот будет князь великий»[235].

Не откладывая, составили докончание[236], состоявшее из двух грамот: великого князя Василия Васильевича князю Юрию Дмитриевичу и князя Юрия Дмитриевича великому князю Василию Васильевичу. Обе начинались словами: «По благословению отца нашего Фотия, митрополита киевского и всея Руси…» В обеих было записано, что дядя Юрий Дмитриевич признаёт себя младшим братом племянника Василия Васильевича, и заявлялось клятвенно: «Быти везде заодин до своего живота… Кто будет тебе друг, то и мне. Друг, а кто будет тебе недруг, то и мне недруг». Докончание было скреплено княжескими черновосковыми печатями и подписью Фотия, исполненной для вящей крепости греческими буквами.

Хоть и было это узаконенным перемирием, однако не полным миром, потому что носило временный характер, последнее решение откладывалось на усмотрение царя — хана Орды.

Пять лет Юрий Дмитриевич, затаившись, молчал. И днесь выжидает: а что будет назавтрее?

4

Большой удачей для разрешения своих конечных земных задач посчитал Фотий приглашение литовского князя Витовта приехать к нему на коронацию. Предполагалось, что император немецкий Сигизмунд увенчает Витовта королевской короной. В столь высокоторжественный и давно чаемый час, когда должна исполниться мечта всей жизни, Витовт, по размышлению Фотия, не может не быть покладистым, склонным только к мирному соглашению и в запутанных церковных делах, и в государственных отношениях с Москвой.

Давно почили и Дмитрий Иванович Донской — русский дед нынешнего малолетнего князя, и отец его Василий Дмитриевич, а дед литовский Витовт, вмещавший в малом теле душу великую, как сказал про него летописец кратко и красно, явно не без пристрастия, — этот дед живёт и здравствует во всё крепнущей славе. Нет, Витовт не обижает своего внука, напротив, обязался клятвою не трогать пограничных земель. Но дружбу надо было бы подтвердить и укрепить, а лучшего повода и возможности, чем сейчас, для этого трудно найти. И хотя стал Витовт к этому времени опять католиком, однако католиком весьма неусердным, во всяком случае, гонителем православия не был. И Фотий без душевных колебаний решил отправиться в нелёгкую дальнюю дорогу.

Одновременно с чёрной повозкой митрополита вышел из Москвы и великокняжеский нарядный поезд: в переднем крытом возке ехали Василий Васильевич со своей матерью Софьей Витовтовной, следом двигался обоз с запасами еды для путешествия и подарками для дедушки. Предзимние дороги были тверды и накатаны, ехали быстро, а остановки для отдыха делали лишь в больших городах — Твери, Новгороде, Юрьеве, Риге.

Седой восьмидесятилетний Витовт, окружённый вельможами, встретил московских гостей радушно и честливо, подчёркнуто честливее, чем других. В каменной крепости Троки[237], расположенной среди озёр и лесов (само название её в переводе на русский язык означает «вырубка в лесу»), хватало места всем многочисленным гостям из Европы, но своего внука Василия, дочь Софью и святителя Фотия разместил Витовт на донжоне — главной, почти сорокасаженной башне. Сам водил внука, показывая все покои:

— Здесь, Василий, твой отец, когда ему было ровно столько, сколько тебе сейчас, пятнадцать, находился у меня… в плену. — Дедушка малость замялся, но продолжал, как ни в чём не бывало: — Здесь он и был обручён с дочерью моей любимой, будущей твоей матушкой. А ей тогда было четырнадцать.

— Двенадцать! — решительно поправила Софья Витовтовна.

— Как двенадцать? — удивился отец, но тут же сообразил, что она убавляет себе возраст, погрозил ей ласково пальцем: — Ах ты, ветреница легкоумная!

— Вся в отца, — весело поддержала шутку молодящаяся пятидесятишестилетняя великая княгиня московская.

И с иноземными гостями был Витовт весел, охотно шутил, развлекал их замечательно мелодичными литовскими песнями, которые исполнялись огромными хорами.

— Какие голоса! — искренне дивились гости.

— Не найдёте литовца на земле, который не обладал бы голосом и певческим даром! — хвалился князь.

Иноземцы пытались поразить хозяина блеском своих украшений и одежд. Но неслыханной роскошью пиров, каких не знала Европа, Витовт сам подавил всех и в иносказательном смысле, и в прямом. Многие гости захворали от его гостеприимства и собственной невоздержанности. Да и трудно было соблюсти меру в таких застольях. Каждый день из княжеских погребов отпускалось семьсот бочек мёду, а также без счёту вина, пива, романеи[238]. На кухню было доставлено семьсот быков и яловиц, тысяча четыреста баранов, сто зубров, по стольку же кабанов и лосей. Птиц же-журавлей, лебедей, гусей — и сосчитать не могли. Видимо-невидимо было рыбы: осетров, стерлядей, лещей, судаков.

— Изобильна земля литовская! — восхищались послы греческого императора.

Хан Перекопский согласно кивал бритой головой.

— Богат и не скуп великий князь Витовт, — осторожнее, со скрытой ревностью выразился ландмаршал Ливонский.

А магистр Прусский добавил ещё рассудительнее:

— Тароват наш друг по-королевски!

Русские князья — Тверской, Рязанский, Одоевский, Мазовский — загадочно молчали, пряча ухмылки в густых бородах. Ведомо им было слишком хорошо, с какой земли взято это столь избыточное богатство.

Три года назад Витовт с многочисленным войском[239], в котором были, кроме литовцев, ещё богемцы, волохи, крымские татары, предпринял поход на земли Великого Новгорода. Поход был хорошо продуман: перед ратниками, вооружёнными, кроме мечей и копий, ещё и огнестрельными пищалями, шло десять тысяч рубщиков, которые валили секирами деревья и мостили ими болота. Конница везла пушки, отлитые в Пруссии. Самую большую за размер её удостоили собственного имени — Галкой звали, а немецкий мастер Николай так гордился этим своим детищем, что сам сопровождал пушку, желая увидеть её в работе. Она, и верно, мощно била: при осаде города Порхова одним ядром расшибла каменную стену, повредила церковь Святого Николая, но и сама от выстрела разлетелась на части, угробив и своего мастера, и множество литовцев вместе с воеводой Полоцким. Неизвестно, на кого больше страха нагнал этот выстрел — на осаждённых или нападавших, однако новгородцы, привыкшие надеяться не столько на своё воинское мастерство, сколько на непроходимые леса и топи, струсили сильнее и запросили мира. Хотели откупиться пятью тысячами рублей, но Витовт потребовал десять, запомнив с гневом, что когда-то новгородцы посмели обозвать его бражником. Мог бы, наверное, и больше содрать с простодушных северян, но удовлетворился этой данью и увёз с собой в Литву пятьдесят пять пудов серебра.

Софья Витовтовна и сын её, разумеется, очень хорошо были осведомлены о происхождении несметных богатств Витовта. Более того, разорённые новгородцы отказались в прошлом году давать Москве обусловленный со времён Дмитрия Донского чёрный бор, ссылаясь на то, что во всех новгородских волостях, включая Заволочье, с каждых десяти человек берётся в казну один рубль серебром, чтобы только возместить нанесённый литовцами урон. Единственным утешением Василию Васильевичу было то, что литовский дедушка послеграбежа клятвенно обещался не трогать больше порубежных русских земель.

Семь недель шло празднование, все ждали приезда посла Римского, из рук которого должен был Витовт принять венец и называться после этого королём Литовским.

Но не суждено было тому сбыться. Остался Витовт по-прежнему князем. Воспротивились вельможи польские, испугались, что Литва, став независимым королевством, на Польшу покуситься может, и не пропустили в Литву императорских послов.

Весёлые пиры сразу прекратились. Опозоренный Витовт слёг в болезни. Венценосцы и князья покинули Литву. Но московских родственников и митрополита просил Витовт задержаться. Конечно, они уважили его просьбу, остались ещё на одиннадцать недель.

Обманутый в своих честолюбивых чаяниях коварными ляхами, Витовт искал утешения в душеспасительных беседах со святителем и, к несказанной радости Фотия, легко согласился на присоединение Киевской митрополии к Московской. Так же, без малого колебания расстался Витовт с церковными сокровищами и святынями — передал Москве доски великих страстей Спасовых, ступенки[240] Богородицы, честные иконы, обложенные золотом и серебром. И хотя передал он их не митрополиту, а дочери своей, так что находиться они должны будут не в митрополичьей ризнице, а в великокняжеской казне, дела это не меняло — главное, что теперь уж не попадут они в руки латинян.

И о своей решительной поддержке Василия Васильевича в его противостоянии с дядей Юрием Дмитриевичем заверил Витовт, говорил слабым, но любезным голосом:

— Не дал мне Господь сына, только дочери родились, зато вот внук пригожий — и великий князь, и обличьем в меня!

Софья Витовтовна при этих словах втай усмехнулась: носатый и сумрачный Василий, может, и впрямь в литовского деда, но ростом, статью, силой не по годам — явно в русскую родню. Последышек. Божьей милостью один выжил из всех сыновей.

— И отцом твоим завещано мне блюсти права твои великокняжеские, — продолжал Витовт.

Вот это правда. И тут ты, батюшка, мог бы быть попроворней и порешительней, особо сейчас, как настала пора Василию престол московский занять. С десяти лет сирота, и Софье Витовтовне самой надлежало управлять да совету боярскому. Но совет этот — с ним ухо востро держи, никому нельзя верить, но и показывать недоверие нельзя. Приходится вид делать, что все в согласии и благочинии идёт. Терпеть надо, пока Вася в возраст придёт. Среди бояр искать сторонников всеми способами, с деверьями родниться, но опасаться их люто: и Юрий Дмитриевич, и Константин Дмитриевич сами на престол залезть хотят и в большом гневе, слышь, часу ждут решительного. На кого опереться? Теперь скоро уж. А дедушка-то литовский больше словами тёплыми да дарами памятными гораздует. У него своих дел и забот невпроворот: и татары, и поляки, войны с Новгородом и Псковом. А у неё с сыном своя страна и своя судьба, от родины и батюшки Витовта отдельная. Даже и с ним приходится зорко себя держать, догадливо. Как орлица, одна с птенцом малолетним оберегала она эти годы гнездо московское.

Софья вздохнула с горделивой печалью, Должен бы опекать её семью великий князь литовский, да всё-таки больше надежды на Фотия: искусен в уговорах-убеждениях, в речах тих, но твёрд, в стремлениях неотступен. И ей, православной, митрополит — заступник верный. А батюшка Витовт до старости перекидчив и в мыслях, и в поступках. Это от слабости души, от тщеславия. Хоть и горд, казалось бы, но то он католиком сделается, то из выгоды опять в православие сигает, а ино снова к латинской вере перемётывается. Мечта его о королевстве не сбылась. Жалко отца по-настоящему. Труды его, конечно, сложны и опасны. Ну, она, Софья, достойная дочь, сама порадеет укрепе великого княжества Московского. Высоко её судьба вознесла, самовластье даровала лестное, и она его не уронит, не раскрошит на мелкости, во всей силе сыну отдаст, наследнику славного рода Дмитрия Донского.

…В обратный путь отправились уж на санном полозе. До Москвы оставался один день пути, когда догнали их сразу две скорбных вести. Сначала игумен монастыря, в котором остановились на ночлег, сообщил, со слов калик перехожих, что днесь в Москве почил в Боге знаменитый изограф Андрей Рублёв[241]. И в этот же день прискакал в Вязьму на взмыленном коне литовский гонец с грамотой: расставшийся с мечтой стать королём Витовт, так и не восстав от недуга, отбросил все свои земные помышления.

Софья Витовтовна велела немедленно поворачивать назад. Уверена была, что и митрополит поспешит на погребение её отца, но Фотий неожиданно отказался:

— Он скончался в иной вере, по католическому обряду его и проводят.

Софья Витовтовна ничего не ответила. Тяжким было их обоюдное молчание. Вышед из возков, стояли они на ветру близ полураздетой, поскрипывающей чёрными ветками рощи. Василий, пошмыгивая носом, топтался в грязной снеговой каше, раздавленной полозьями. Слуги и стража почтительно ждали в отдалении.

— Прости меня, Христа ради, княгиня, — молвил наконец Фотий. — Пожалей немощь мою в твоём великом горе.

В упор встретились взглядами: княгинин — гневный, прозрачный, и тихо-неуступчивый, соболезнующий — владыки.

— Благословит тебя Бог на скорбные труды твои!

Софья не подошла к руке. Отвернувшись, бесслёзно уткнулась губами в воротник шубы. Брови сошлись в горькой складке.

Василий, поспешно скинув шапку перед митрополитом, тоже полез в возок вслед за матерью.

Стражники понужнули коней. Раскидывая снежные комья, княжеский поезд тронулся.

Долго, с болью в душе глядел ему вослед владыка. Твёрдый лист в красных прожилках, оторванный ветром, слетел ему на грудь, приник плотно, будто нуждаясь в защите. Сердцем, сквозь одежду владыка, казалось, почувствовал его холод. Снял его с груди и, забыв в пальцах, шептал:

— Прейдем, как сей лист, и во прах возвратимся, — и всё не мог отвести взгляда от змеящегося на белом снегу уже далёкого княжеского поезда.

Последний раз возвращалась Софья Витовтовна на родину. Со смертью отца порывались все связи. Если только возможно порвать эти связи в душе… Невидяще следила великая княгиня, как бегут мимо белые равнины, рассечённые чёрными ранами незамерзших ручьёв, дымами невидимых деревень, уставленные стогами с перекрещенными наверху жердями, и пустота невозвратности пополнила душу. Жалко было гордого старика, вислоносого, надменного, с выпяченной губой, худенького, как мальчик, беспомощного в тяготе лет своих, никому не нужного в одиночестве смертного часа.

Теперь с её родины будут идти лишь угрозы и нестроения. Где лунный свет в озёрах детства, позеленевшая медь городских шпилей в тёплых туманах белых ночей, острые отцовские колени и хитрый прищур его глаз? «Моя умная дочь будет государыней Московской. О-о, страна богатая и страшная! Но наша дочь отважна, не так ли? Она будет править со своим юным мужем правильно и справедливо. Разве нет, родная? Что скажешь?» И молодой румянец Софьи, и жестковато-застенчивый взгляд юного русского жениха, обветренного, отважного, как настоящий мужчина и воин. О, сладкий страх первых прикосновений мужа, почтительность бояр русских в толстых шубах, первое шевеление ребёнка под сердцем… Кому, кому нужны, кроме неё, эти сокровенные воспоминания? Толстая старуха с дорожной ломотой в шее и ногах. Как провожали их со свадебного пира в опочивальню: «Бог на помощь! Время тебе, государь, идти к своему делу!» Пунцовые щёки мужа, смелая жадность его поцелуев.

Смех, смешанный с рыданием, вырвался у неё из груди.

— Матушка? — сонно откликнулся задремавший Василий.

— Ничего. Спи! — приказала сухо и холодно.

Суровая гнетущая тишина предзимья, обширность чёрно-белых пространств, стылые прикосновения ветра — какая великая предсмертная неизреченность природы… Слезящимися глазами всматривался владыка в затянутое серое небо, желая, чтоб утишилась боль в душе, но даже постоянно творимая молитва Иисусова не приносила сейчас облегчения: Софью обидел, не помог ей словом жалости и сочувствия, князю Василию подал недобрый пример равнодушия, заботы о чине, а не о человечности. И главное, знал про себя владыка: не потому не поехал хоронить Витовта, что он католик, — потому что другой не оплаканный им покойник ждал в Москве погребения, с ним проститься рвалось сердце, ему прошептать: Бог даст, свидимся скоро, Андрей… Все мы уходим отсюда с надеждой на милосердие Божие, но почему же печаль так терзает остающихся, хоть и грех это?

Как ни гнали лошадей, опоздали, однако. Уж и помин справили, когда прибыл владыка.

В воротах Андроникова монастыря, где покойный иночествовал, на крутом берегу Яузы встретились лицом к лицу с князем Юрием Дмитриевичем. Не удивительно, что он приехал: в последние годы Рублёв много работал по заказам этого заносчивого благочестивца — расписывал в Звенигороде придворный собор Успенья Богородицы и каменный храм в созданном князем Юрием Сторожевском монастыре. Исключением была разве что «Троица», которую написал он по просьбе Никона Радонежского, игумена Троице-Сергиевой обители.

Юрий Дмитриевич остановился получить благословение, сказал, прикрывая лицо голичкой от обжигающего ветра:

— Проводили на вечный покой Андрея.

Зачем говоришь слова, князь? Разве то мне не ведомо?… Владыка сознавал, что причина его раздражения в усталости многодневной, телесной немощи и душевной туге, но не мог не грешить тайным гневом на Юрия Дмитриевича: разве убедишь такого, что его притязания на престол поведут Русь к беде, к новым раздорам? Не остановится он ни перед чем. И этому предчувствию должно исполниться.

Владыка строго и неподвижно глядел на князя. Юрий Дмитриевич пометался выцветшим взглядом по сторонам, но всё-таки решился с едва скрытым радостным интересом:

— Литовский князь, слышно, тоже закончил земные подвиги?

— Почил, — коротко отозвался владыка. — Прости, Христа ради, устал я, князь, с дороги, и невмочь мне беседовать с тобой.

Юрий Дмитриевич помигал согласно запухшими веками, давая понять, что сочувствует владыке, но вместе с тем догадывается об истинной причине его нерасположения.

«Ну и догадывайся. Умру я — распояшешься. Никого не пощадишь и ни с чем не посчитаешься, паче с моим произволением». Мысли владыки были ясны и жёстки. Беспокойство последнего времени как-то вдруг исчезло в нём. Если нет страха перед близким исходом ко Господу, то и земные дела Господь управит. «Смиримся с волею Его и будем терпеть. Греха много — и терпения надо много. А главное, во всём полагаться на Господа. Как ты мог забыть об этом, Фотий, и стал вмешиваться в дела мирские промеж князей? Твоё дело молиться обо всех».

Он уговаривал себя и знал, что только уговаривает, что способствовать миру на Руси, согласному, совместному процветанию её — и его христианский долг тоже. Но всё-таки давняя тревога отлегла от сердца. Скоро он оставит тут всех своих детей, умных и неумных, благородных душою и злых, слабых в искушениях, упорных в страстях земных, — но разве от этого перестаёшь любить их, разве вправе отринуть от себя заботу о них? Больных-то, перекорёженных, погибающих в заблуждениях ещё сильнее любишь, ещё жалостливее.

А отпущенные Фотию семь семидесятидневных седмиц таяли. Надо было спешить, не терять напрасно ни дня. «Подобно каплям дождевым, дни мои, оскудевая понемногу, уже исчезают», — не раз мысленно повторял он.

Антоний был всегда неотлучно при митрополите: на церковных службах иподьяконил — подавал владыке кадило, посох или мантию, выносил свечу на Малом и Великом входе, а также приготовлял воду для умывания рук священнослужителей, охранял Святые врата, чтобы никто из недостойных не зашёл внутрь алтаря. И был этот послушник одним из немногих, кто видел владыку не только в сакосе и митре[242], но и просто в подряснике и часы отдыха в лесу или на речке, а то и вовсе при одном нательном крестике, когда подавал ему распаренные веники в русской бане, к которой владыка сильно пристрастился за годы архиерейства. Сопровождал Антоний митрополита во всех поездках, был постоянно его собеседником, но никак не решался высказать свою мечту об иноческом постриге. Фотий сам давно заметил в послушнике стремление стать на путь монашеского служения, чтобы восстановить у себя в душе образ Божий, но было жалко отпускать от себя сметливого, надёжного, не по годам образованного помощника. И вот пришло, однако, время. Фотий предвидел большое будущее Антония на ниве служения Богу и Отечеству и сразу после приезда в Москву велел ему готовить себя постом и молитвами к последованию великого ангельского образа.

В назначенный день братия Чудова монастыря принесла в митрополичью церковь иноческое одеяние для Антония: хитон как напоминание терпения, добровольной нищеты и тесноты, святой крест во всегдашнее воспоминание страданий, унижения, оплевания, поношения, ран, заушения, распятия и смерти Спасителя нашего, рясу в замену козьей кожи, которую носили древние иноки, пояс — знак препоясания чресел во умерщвление тела и обновление духа.

С радостью духовной и скрытой печалью от близкого расставания совершил митрополит Фотий иноческий постриг своего любимца:

— Брат наш Антоний! Бог милосердный, яко отец чадолюбивый, видя твоё глубокое смирение и истинное покаяние, чадо, как блудного сына приемлет тебя, кающегося и к нему вторично припадающего. Желаешь ли сподобиться ангельскому образу и сопричастным быть лику иконствующих и иноческие обеты усугублённые пред Господом дать?

— Да, честный отче!

А уже на следующий день митрополит отправил нового инока с важным поручением в Грецию. Вспоминая милую родину, видя, как гибнет она под ударами турецкого султана, так что от империи остались одни только стены Константинополя, Фотий все эти годы старался посильно помогать ей. Вот и сейчас повёз инок Антоний очередные денежные поминки бедствующим императору и патриарху константинопольским.

В зиму и весну 1431 года Фотий объехал прощально все епархии, в Белозерске поклонился раке великого подвижника русского благочестия Кирилла, игумена и основателя здешнего монастыря, в двух других, вдовствующих епархиях (в одной только что преставился владыка, а епископ второй отбыл в Константинополь) посвятил девять попов и семь диаконов, а троих запретил за неблагочиние и наклонность к винопитию; возвратившись же в Москву, повелел монастырским искусникам изготовить богатый оклад на икону Владимирской Божьей Матери, оставив той ризой благодарную память о себе на многие века.

Между тем время, данному ему на рассмотрение жизни и распоряжения о пастве, кончалось, урочный час близился. Сумел ли, как должно, управить дела, не упустил ли что, не оставил ли обид незаглаженных, грехов нераскаянных, не обошёл ли кого нуждающегося заботой и душевно страждущего — советом? И видел сокрушённым сердцем, что многое не успел и многое не исполнил. Пытался утешить себя тем, что жизни земной не хватит угодить всем людям и всем оказать помощь. Но разве Богу мы угождаем не через милосердие и угождение людям? И как всегда в смиренных помышлениях прибегал владыка к любимым и спасительным словам Арсения Великого: «Боже мой! Не остави меня. Ничего не сделал я пред Тобою доброго, но дай мне, по благости Твоей, положить тому начало».

5

Антоний успел вернуться в Москву вовремя, застал святителя в живых. Уезжал в Византию, когда в Москве кружились белые мухи, а вернулся после того, как уже отцвела черёмуха. Привёз владыке ответные дары патриарха: два Корсунских (греческой работы) запрестольных креста, спил Мамврийского дуба[243], Кормчую книгу[244], нарочитый список литургии Иоанна Златоуста и вновь составленную пасхалию — таблицу, в которой давались на многие годы вперёд главные, определяющие слова и круги для нахождения времени Пасхи и связанных с ней других подвижных праздников — Вербного Воскресения, Вознесения Господня, Святой Троицы и Духова Дня. Старая имевшаяся в русской митрополии пасхалия доходила до 1459 года: считалось, что именно в этот год настанет конец света, признаком чего было пугающее совпадение в один день Благовещения и Светлого Воскресения. «В лето 6967 (1459) круг солнца 23, лун. 13. Индик. 7. Фемелиос. 26. В то лето будет рождество антихристово и будет в рождение его трус. Таков никакоже николиже не бывал. Прежде времени того окаянного страстного. И будет плач велик тогда на всей земли вселенской. И в ти дни зри круг солнцу и луне. И начнут быть знамения в них. И гибости звёзд на небеси, и плач на земли. Увы, увы будет нам грешным. Тогда горе и беды велики в те дни. И в лета сии. Зде страх, зде скорбь, зде беда велика». Так писалось в прежней пасхалии. Но вот отцы святые в Константинополе и Риме уточнили и предсказали, что второе пришествие и Страшный Суд случатся позже — к концу седьмой тысячи лет от сотворения мира, а потому новая пасхалия доведена была до 1492 года, если считать от воплощения Христа.

Неизбежность скорого светопреставления была очевидна для каждого смертного — от патриарха до пономаря сельской часовни. Многие знаки тому были несомненные: то вдруг выпал глубокий снег пятнадцатого сентября, когда хлеб ещё не был убран, то выдалась зима совсем бесснежная, то наводнение такое, что люди переселились жить на кровли, то бури неслыханные, так что одного мужика вместе с лошадью и телегой перебросило на другой берег Волги, то дожди каменные, то метла на небе — комета хвостатая…

Иноку Антонию сразу после его возвращения из Византии митрополит определил новое послушание — вести в Чудовом монастыре погодную запись всего, что происходит в мире, что заслуживает быть донесенным до потомков. Антоний начал с того, что, как мог, подробно описал поездку митрополита Фотия и великокняжеской семьи в Литву, а затем добавил под тем же 1430 годом: В Смоленске явился волк гол без шерсти и много людей ел, а в Торопце озеро стояло кроваво семь дней». А уж неурожаи, повальные болезни, пожары — их и самые радетельные составители монастырских летописных сводов не смогли сосчитать и перечислить.

Под диктовку Святителя Фотия, человека глубоко просвещённого, одного из виднейших иерархов православного мира, исполнительный Антоний занёс в летопись дословно: «Сей век маловременный проходит. Грядёт ночь, жития нашего престание, когда уже никто не может делать. Седьмая тысяча совершается; осьмая приходит и не преминет, и уже никак не пройдёт. Блажен, кто уготовил себя к осьмой тысяче, будущей и бесконечной, и сего ради молю вас: будем делать дела света, пока ещё житие наше стоит… Сам Иисус Христос сказал, что в последние дни будут знамения великие на небесах, голод, язвы, трусы, пагубы и неустройства. Восстанет язык на язык, царство на царство. Видим мы и ныне, как татары, турки, фряги, немцы, ляхи, литовины воюют вселенную. А что творится в нашем православном Отечестве? Брат куёт меч на брата, младший князь восстаёт на старшего, дядя куёт копьё на племянника…»

Не без умысла велел Фотий занести в летопись последние слова — по-прежнему сильно беспокоила его распря между великим князем и его дядей. Он не сомневался, что вражда их не только не прекратится, но может разгореться с новой силой, как только отойдёт он ко Господу в бесконечный век.

Много всего повидавший, оценивший в духовном завещании своё долгоденственное пребывание на кафедре митрополии как время непрерывных скорбей, слёз и рыданий, Фотий мог достаточно верно предвидеть дальнейший ход событий. На примере многих стран и народов знал он, что покой любого государства обеспечивается слаженностью трёх ветвей власти: царской (в России великий князь, в Европе император, в Орде хан), вельможной (в России поместные князья и бояре, в Европе маркизы, графы, бароны, в Орде мурзы, тёмники) и церковной (православной, латинской или мусульманской). Несогласие, своеволие или отпадение одной из ветвей становится причиной смут, междоусобий, хоть Европу возьми, хоть Азию, где распри вконец разваливают некогда неколебимую и могущественную Золотую Орду. И на Руси немало было смут и удельных браней в прошлом, не миновать, видно, их и в будущем.

Царская власть в Москве сейчас пока слаба — Василий Васильевич отрок, а правящая его именем совместно с боярским советом великая княгиня Софья Витовтовна лишилась могущественного покровительства своего отца. Как только овдовеет после смерти Фотия митрополия русская, станет слабой и власть духовенства. Останется Василию Васильевичу полагаться только на вельмож — вельми могущих бояр.

Во время поездки к Витовту отличил Фотий в свите великого князя боярина сноровистого, деятельного, велеречивого, много послужившего ещё и Василию Дмитриевичу, а ныне державшегося весьма властно и с Василием Васильевичем, и с его матерью.

Теперь на исходе дней своих вспомнил о нём владыка, велел призвать к себе спешно. Предстояло исполнить ещё одну заботу — наиважнейшую, может быть. Оставляя сей мир, не мог владыка не попечительствовать о его будущем, насколько позволяли силы и разумение. В этом видел он свой последний долг и измечтанное всякой хитростью затеял последнее дело: как бы ни сложилось дальше, что бы ни случилось, у молодого великого князя должны быть сторонники, твёрдыми обещаниями повязанные, приспешники, навсегда преданные. Как чуял владыка судьбу Василия — искал, на кого бы можно было опереться. На верность многих не приходилось рассчитывать — слишком хорошо знал владыка людей, при власти состоящих, слишком знал силу помыслов прельстительных, в таковом положении возникающих. Найти бы хоть одного, могущего делом и советом пособить неопытному князю, послужить мудро и не корыстно, не из славы и кичения, но по нужде Отечества.

Всеволожский боярин, коего ожидал сейчас владыка, был сметлив и не суетен, вперёд сам не совался, порученное же исполнял хорошо, на честь и награды не льстился. Потому и решился владыка его выделить и ему доверить заботу княжескую. А что относился Иван Дмитриевич Всеволожский к великой вдовствующей княгине по-особому, это владыка очень даже видел и в соображение принимал. Взгляд хозяйски ласковый, каким одаривал время от времени боярин тучную, давно потерявшую привлекательность Софью Витовтовну, красноречиво говорил многое, за обычной почтительностью скрытое. И это обстоятельство тоже имело значение немаловажное для того, чтоб вовлечь Ивана Всеволожского в исполнение дела тонкого, государственного, проиграть которое было никак невозможно — только выиграть. Иначе не было смысла и начинать.

Потому как испытующе с немалым волнением душевный встретил владыка входящего боярина статен, повадка мягкая, глаза бархатные, черноты непроницаемой — зрачков не видать. Приложился к руке, скромно отступил ожидающе.

— Вот что, Иван Дмитрич, тихо начал митрополит — Скоро оставлю я ризу кожану, в кою облёк меня Творец, предстану суду Его. Получил я давно ведение прикровенное.

Сочувственным взглядом ответил боярин, не смея, однако, прервать речь владыки, столь доверительную и столь странную. Не ворохнулся сам, но в лице его мелькнуло нечто похожее на страдание и протест, Й промельк этот неожиданный тепло отозвался в сердце владыки, уже свыкшегося и с почётом, не некоторым испугом; какой замечался при виде его в людях, даже и высокого положения. А тут простой человеческий отклик, еле заметно исказивший красивые черты Всеволожского, тронул сурового митрополита и укрепил его в мысли, что выбор его был правильным.

— Великий князь Василий по младости лет и обилию опасностей времени сего может выказать чувства и поступки, несовместные с выгодой государственной, уклониться от приличествующей великому князю твёрдости, не сразу понять, от кого он получает совет верный, а от кого лукавый.

Фотий говорил кругло и с виду спокойно, тщательно выбирая слова, сам же продолжал зорко следить, как отразятся они на выражении лица боярина. Тот, слушая внимательно и тоже по виду спокойно.

— Дабы не пытались по доброте его доверчивости руководствовать им как дитем послушливый, надобен близ него человек надёжный, искушённый в борениях мирских и искусный в их устранении. Таковой человек не найдётся случайно, не деньга на дороге, его выбирают со тщанием и осмотрительностью, долго обдумывают, дабы не совершить ошибки, и человек этот со своей стороны упредительно доказывает, что ошибки с ним не произойдёт. Понимаешь ли меня, Иван Дмитриевич? — вдруг совсем уж как-то по-простому закончил митрополит своё несколько витиеватое вступление.

Всеволожский, не переменяя выражения, кивнул.

— Если случится с Василием Васильевичем минута слабости и колебаний, каково ему будет без поддержки духовной власти? Об том немало недугую. Но случись, не дай Бог, всколеблется основание престола княжеского, одно упование — на мудрость боярскую. Так ли?

— Вестимо, — коротко согласился Всеволожский.

— От того, как поведут они себя, возвратятся крепость и мир на землю Русскую или же произойдут новые неурядицы и разор. Горе нам, что мы малодушны на добро и поспешны на зло!

— Так, владыка, — опять подтвердил Всеволожский. Чёрный взор его уже не мог скрыть интереса я вспыхнувшего ожидания. И это не пропустил мимо проницательный митрополит.

— Происки диаволовы неотступны и прельщения его неослабны. Человек же грешен, легковерен и мыслию путляв. Возсылаем Богу молитвы день в ночь, а не творим, что он заповедал.

Насчёт происков диаволовых Иван Дмитриевич не удержался, снова кивнул, и владыка Фотий окончательно удостоверился, что боярин сей на разумение скор, и понимает больше, чем было ему пока сказано.

— Юрий-то Дмитриевич, догадываюсь, все вострит копьё, ждёт только часу… — уже прямее продолжал владыка. — Ты сядь, боярин.

Всеволожский не стал чиниться, послушался.

— Ближе, сын, — велел владыка с ласковым настоянием, указывая на дубовое кресло поблизости от себя. Иван Дмитриевич аккуратно пересел на редкое это изделие фряжской работы. И вроде бы образовалась уже некая согласительная близость умов и мыслей, предполагающая полную откровенность, невозможность плутовства и своекорыстия.

«Уста у него больно красны и плотоядны, — отчего-то пронеслось в голове у Фотия- Вздор, вздор, — отогнал он нечаянный помысел. — Уста — вздор. Назад дороги нету. Уста — для говорения лжи и сокрытия правды. Сердце главное, очёса». Очёса боярина темнее тёмной ночи глядели покорно, готовно. Прямо глядели, неотрывно в беспокойство усталых глаз митрополита. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя и настави», — попросил он, возвращая себе веру в благополучный исход многотрудной для него беседы.

— Ни тебя возверзаю особую надежду, Иван Дмитрич.

— Святый отче! — шёпотом воскликнул Всеволожский. Это было особое благоволение, и Иван Дмитриевич сделал движение, чтоб повалиться в ноги владыке. Тот остановил его.

— Поедешь в Орду? — спросил с грозной прямотой, проникая, казалось, в тайное тайных души собеседника. Всеволожский выдержал и этот взгляд. Однако молчание его было долгим. Слишком долгим. Но митрополит знал, как непрост заданный вопрос. И как много будет значить ответ…

В отворённую дверь митрополичьей палаты Антонию было слыхать всё. Впалую грудь его ломило неизречённой непонятной болью, не хотелось ему невидимо присутствовать, но таково было повеление владыки, и приходилось терпеть, не смея пошевелиться за столом, где он обычно работал у окна. Нарядная бабочка билась меж частых переплётов, трепетала яркими крыльями, не находя выхода. Антоний с тоской смотрел на неё «Освободи, Господи, от тайн человеческих, невмоготу мне нести бремя страстей людских, освободи от искушений и пошли покой, ибо вопию и к Тебе прибегаю, — молился инок, — светом Твоим просвети и позволь быть только с Тобою.

Тяжко, было послушание, назначенное владыкой Фотием: всё тебе должно быть ведомо, сказал, все извивы душ, их бездны и воспарения. Вникай и различай: духом ли святым воспаряет душа иль соблазнением князя тьмы, отчаяние в бездне падения испытывает иль смерденяе сладкоскверное без желания покаяться и очиститься и стонет притворно, велегласно для пущего совращения невинных. Различай, ещё сказал владыка, кого жалеть, а кого, жалея, наказывать жалом обличения. Обличая же, обличай грехи, к ним будь гневен и непримирим, но не к человеку и слабости его. Слабости помогай стать силой и укрепиться во Господе, ибо Он упование наше и Отец есть превечный. Так мню и прозреваю, ещё сказал владыка, назначено тебе когда-нибудь сделаться духовником человека, чьи грехи и благие деяния будут равновесны, но не вдруг это откроется и понятно будет. Не будут грехи следовать за благими делами или наоборот, но вперемежку, в свитке тугом и малоразличимом. Учись читать письмена, начертанные в душах святым произволением, и те, что намараны слугами сатанинскими, всё человеку позволяющими и в сласть мерзкую его тем ввергающими. Укрощение в себе власти бесовской при той великой без пределов и понуждения свободе, которая завещана нам Иисусом, есть труд тяжкий и богоугодный, труднейший и нескончаемей. Но помни всегда — во всех делах, что, будучи исполнены прегрешений, вразумляем и научаем тех, которые гораздо лучше нас. Этот завет смирения владыка особенно полюбил повторять послед неё время, прилежно перечитывая «Рыдания» преподобного аввы[245] Исайи.

— Просто и ясно, боярин! — возгремел голос митрополита, резко выдернув Антония из задумчивости. — Просто и ясно. Й понятно каждому: престол — от отца к сыну. И вовеки только так, от отца — к сыну.

— Да, владыка! — услышал Антоний дрогнувший голос Всеволожского. — Но буду прям. Не сочти за дерзость сказать, что Юрий Дмитриевич Донской не из одного лишь властолюбия и гнуси бранчливой «копьё вострит». Да, все понимают, что грамотой договорной и твоими внушениями, отче, он умирён с племянником лишь на время. Но он ведь право своё выводит из того же завещания Дмитрия Донского: престол наследует старший 'сын, а если отымет Бог сына, то наследует младший сын, то есть именно он, Юрий Дмитриевич. И многие найдутся охочие с его доводами согласиться.

— Но Бог не отнял сына! — возразил Фотий решительно. — Не отнял! Сын Донского властвовал тридцать лет, и сын Василий его ныне наследует, взойдя в возраст, к правлению способный. От отца к сыну и никаких дядьев! Дядьев-то впредь может появиться что грибов на поляне. Опять почнут друг перед дружкой первенство доказывать, опять пойдёт пря родственная с пролитием крови, опять ослаба и упадок.

— Истину говоришь, владыка! — Голос Всеволожского стал печален.

— Только прямое наследие престола через старшего сына повторил митрополит. — И татар к тому приучить. Не вечно к ним за ярлыком ездить.

— Пока слабы мы, будем ездить, — вставил боярин. — Вот поезжай так, чтоб последний раз. Им ведь в Орде всё равно, кто княжит у нас. Кто больше заплатит, тот и великий князь. Кто больше за-пла-тит, — раздельно повторил Фотий.

Замолчали. Думали. Ущупывали друг друга сердитыми взглядами. Хоть и гневался владыка, но в душе был доволен, что осмелился Всеволожский напомнить тёмное место в завещаний Донского. Оно должно быть разъяснено. Раз и навсегда. И разъяснено поступком — посажением на престол с боярского согласия юного князя Василия. В урок и закон всем будущим поколениям. Чтоб иному впредь не бывать.

Голос боярина вновь сделался ровным, без волнения и сомнений:

— Предки мои Всеволожи верой служили ещё Дмитрию Ивановичу. А я, раб недостойный, ничем ещё славы моего боярского рода не умножил. Но бывал я не раз в Орде, многих мурз знаю, и к хану самому вхож был… Сумеем мы с Василием Васильевичем доказать, что воля царская допрежь всего должна браться в расчёт, ею и только ею утверждено завещание Василия Дмитриевича, отдавшего великое княжение сыну своему. Василий Васильевич один только государь законный, живот за него положу.

— Верю, Иван Дмитриевич! Как можно неупустительнее готовься к поездке в Орду, а я молюсь за вас Пречистой. Мы с тобой сомысленники. Помоги, Господь, всё управить по воле Твоей милосердной.

Когда Всеволожский ушёл, Антоний, до этого не проронивший ни слова, разрыдался.

— Что ты, чадо? Успокойся! Скажи, как на духу, что с тобой?

— Тяжко, отче. А более того, страшусь остаться одному без тебя. Прости мне уныние моё, грех великий.

— Как одному? — улыбнулся Фотий.- A Бог? Иже везде сый и вся исполняли? А? Крепись. Ибо многое предстоит ещё в сердце принять и в огне любви переплавить. Помни, всё, что при тебе говорится, потщись разумом воспринять и слушай, как согласуется оно с тем, что глаголет нам Дух Святый.

— Но, отче, как умом объять переход в жизнь вечную, с коего ты начал? — Слёзы опять потекли у Антония, замочив даже рясу пятнами.

— Так ты всё об этом сидел тут думал? — опять улыбнулся Фотий. — А я-то надеялся, ты хитростям государственным научаешься. Тебе кого же сильнее жаль: меня аль себя?

— Не знаю, святитель. — Антоний крепко вытер глаза рукавом.

— Пускай это будут последние твои слёзы: слёзы слабости. Многие в будущем восплачутся перед гобой, возрыдают о бедах и грехах своих. Но твои слёзы пусть отныне исторгнется лишь на молитве пред лицом Всевышнего, если пошлёт Он тебе слёзный дар.

Антоний кивнул кротко, как наплакавшийся ребёнок.

— Разумение же тайн Божественных, что должны будем переселиться с земли, на коей живём пришельцами, то будучи рабами Христовыми, хотя и грешными, мы только благодарим за глубину промысла Божия, неизречённую пучину человеколюбия Его, что не внезапно изымает Он свои создания, а даёт приготовиться к христианской кончине е чистым покаянием и исповеданием… Знаю, как близок день, когда призовёт Он меня…

— Но как можно знать то, что только Всевышнему Господу ведомо?

— Чадо Антоний! О страшном вопрошаешь ты меня. По Божьему благоволению увидел я лицо, какого никогда не видал, услышал глаголы, которых никогда не слыхал. После этого я начал видеть то, чего доселе не видел и чего не видят другие, слышать то, чего не слышал раньше и чего другие не слышат. Бесконечна моя благодарность Господу за то, что позволил мне оставить преемникам моим Русскую Церковь умирённою и воссоединившуюся под властью одного иерарха. Кабы ещё междоусобие упредить…

— Ты печёшься о нас, грешных, остающихся жить, а сам… к смерти приготовился.

— Не мной сказано: к смерти готовься, а рожь сей.

— Это если другому говорить. А каково самому себя присоветовать?

— А самому себе ещё легче, потому что смерть существует только для тех, кто остаётся жить тут, на земле. Только для них моя смерть несчастье, я же готовлюсь переселиться в жизнь вечную и в оставшиеся дни стражду за тех, кого погибающими оставляю.

— Что же, значит, не страшно умирать? — с надеждой вопросил Антоний.

— Памятование смерти есть каждодневная казнь, она не может быть не страшной. Но когда наступает час успения[246], то она уже не казнь, но праздник!

— Тот день был дождлив и холоден, подобно осеннему.

Деревья стояли, отяжелев намокшими ветвями. К вечеру всё-таки вышли прогуляться в монастырский сад, что тянулся вдоль кремлёвской стены. Безлюдно было и тихо в предзакатный час. Мокро пахло скошенной в рядки травой, а кое-где на полянах уже гнездились свежесметанные стожки.

Время от времени, владыка шевелил посохом под кустами:

— Беспременно тут грибы должны быть. Чуешь, Антоний? Где-то они близко прячутся. Грибным духом как бы наносит? Нет?

Сутулый высокий Антоний незаметно с тревогой и болью часто взглядывал на владыку, спрашивая себя: а вдруг это последний раз? Он теперь часто так спрашивал. Душа его не хотела, не могла смириться с близкой разлукой, с её неизвестностью.

— Промокнешь, владыка, смотри, остудишься, — заботливо остерегал он Фотия.

Тот не слушал, всё ковырял землю, а то вдруг и вовсе пропал из виду за густыми деревьями; Антоний побежал было в одну сторону, в другую, страшась позвать его: уж не случилось ли? И вдруг увидел его лежащим в разворошённом стожке сена. Кинулся к нему на ослабевших ногах и тут же увидел, что владыка тихо, лукаво смеётся;

— Потерял меня? Испугался, чадо, а?

Антоний тоже засмеялся с облегчением, радостно, бросился в мягкость сена с другой стороны стожка. Наступил краткий странный миг забытья, когда, казалось, время перестало быть, и лишь тишина полнила собою всё вокруг. Светлые капли медленно и редко падали с листьев. Дождь прекратился, только тучи, алея подожжёнными краями, низко клубились, то мрачнея сизой чернотой, то вспыхивая от пробивающихся сквозь них лучей.

— Антоний? — после молчания протяжно позвал владыка.

— А?

— Ты здесь?

— Здесь…

— Лежишь?

— Лежу, владыка.

— В стогу?

— В стогу.

— Тепло как в сене-то…

— Тепло. Сухо.

Тепло было и на душе у Антония. Беззаботно, как в детстве под родной отцовской рукой.

— Анто-оний?

— А?

— А вдруг сейчас спустятся к нам духи злобы поднебесные? Лежите? — скажут. А мы им — что?

— Не спустятся, владыка. Они тебя убоятся.

— Думаешь, убоятся?

— Убоятся, Не иначе.

— А сено-то спелое. С ягодкой.

— Да-а, с земляничкой.

Небо было грозно и величественно. Изредка в разрывах туч открывались голубые промоины, будто улыбались чьи-то виноватые светлые глаза. Сухая былинка легко прижалась к щеке Антония шершавыми листками. Господи, как сладко на душе. Будто ангелы веют дыханием своим…

— Владыка? — вспомнил Антоний. — Отпуст давно отзвонили. Нас, поди, ужинать ждут. Пора, владыка… А, владыка?

В ответ ему было молчание. Антоний вскочил с остановившимся сердцем. Владыка лежал, скрестив руки; подёрнутые мёртвой влагой глаза неподвижно смотрели в небо. Антоний перекрестился и опустил задрожавшей рукой веки покойного.

В тот же вечер 2 июля. 1431 года, когда не успело ещё и солнце зайти, мирно почивший Фотий был положен в усыпальнице Успенского собора, на правой стороне, там же, где гроб его предшественника митрополита Киприна. Лицо Фотия по монашескому чину было покрыто чёрным воздухом[247] с серебряными крестами, и его не мог больше видеть никто при прощании. Со святыми упокой его, Господи, ибо исполнился срок жизни его.

Глава вторая 1432 (6940) г. НИ САНА, НИ МАНА

1

Ближе к утру звёзды выцвели. Синь воздуха сделалась плотнее. Пухлыми кущами проступали, в ней уже по-летнему кудрявые сады, полого спускающиеся к реке. В раме отворённого окна быстро бледнело небо отдавая густой сок ночи вершинам лип, слабо шевелящимся от зарождающегося предрассветного ветра. Что же так больно-то? И так скучно… Страшный был год. Тревоги, неопределённость. Будто бродишь в пыльной клети без выхода, тычась в зыбкую паутину углов. Сумрачно. Ненадёжно. Непонятно. Иван Всеволожский с пристоном потянулся и, облокотись о столешницу, снова замер. Не заметил, как ещё одна ночь прошла в нелёгких думах. Догоревшие свечи чадили, голубой дым отуманивал кудрявую голову боярина, заползал в кольца бороды. Пальцами Иван Дмитриевич защемил ослабевшие огоньки трёхсвечия- длинные струи понесло в окно, на волю, бесследно истаивать в душистых волнах аромата ночных цветов, готовых закрыться с первым лучом солнца. Где-то далеко, в смородиннике, неуверенно ударил соловей и смолк. Набрякшие веки всё тяжелели, но сон не придёт и на этот раз. Разве после полудня, как отобедаем… Мелкость лезла в голову, суетой перебивая главное, что надо было решать, да не решалось…

Скоро год, как не стало владыки. Теперь ни совета, ни наставления его не услыхать. Унёс с собой загадку бледных молчащих уст; Не из самых близких был к нему Всеволожский, но любил его по-сыновни искренне и благословение архипастыря принимал как последний знак, окончательное решение, хотя бы оно, и вовсе по-другому поворачивало собственные Ивановы помыслы. Остались, конечно, на душе грехи нераскаянные никому не рассказанные, но в таких делах совета ничьего не спрашивают, паче благословения. За такие грехи одному ответ держать на том свете, на Страшном Суде. Ну, уж как-нибудь. Тут боярин Всеволожский не первый и не последний. Тут подлая сласть, с которой раз-другой не совладаешь, а там уж затянуло и поехало, и виновен перед всеми, и самому тошно, а поздно поворот обратно делать и даже вовсе невозможно, ибо тут случай особый, чреватый последствиями долгими и опасными. И тут, хоть руки-ноги тебе будут откручивать иль-ещё чего, хоть голову — молчи, боярин! — во всём отпирайся, ни в чём не сознавайся, честь великой княгини блюди — тогда и свою не потеряешь. А о чести жены-боярыни не спохватывайся. Её честь — что муж есть. И всё тут. Хоть и мало уж теперь радости в этих бабах, надоели обе, а не выдерешься. Сейчас главное другое: ехать ли с Василием в Орду, ярлык ему на великое княжение добывать.

Иван Дмитриевич усмехнулся с надсадой. Словно можно было не ехать. А Софье Витовтовне что скажешь, боярин? Сколько об этом было переговорено в великокняжеской опочивальне, на ложе ярой, охочливой вдовицы? Ноги целовала, уговаривала сыну помочь на престол воссесть, слезами на грудь капала, слова шептала из губа губы душные, как девка-первоцвет. Во всём обещался, когда зверем с ним по ложу каталась. В последней дрожи соития задыхаясь, и то об этом помнила: поедешь?… сделаешь?… А теперь Всеволожский в сторону? Вголе она горяча, настойчива, влипчива- а во гневе какова будет? Баба бешеная.

Может, всё-таки к Юрию метнуться? Тоже вроде в своих правах князь. И на престол московский глядит, как зимний волк из подлеска, из уезда своего. Тоже, слыхать, в Орду собирается. Но что ему там мурзы татарские скажут? А что тут- бояре русские?

Не хочется ехать. Пускай Васька власти сам добивается. Дядя-то его, Юрий Дмитриевич, будет упирать на завещание отцовское, тут хитрость большая будет надобна, чтоб завещание самого Донского оспорить. Кто сумеет? Трудно это, непросто. Отсидеться? Сказаться немощным? И в опочивальню к Софье боле не ходить. Отшибло, мол, у меня мужескую силу. Обсмеёт. А ну-ка, спытаем, скажет, может, кой-чего осталось? И опять умнёт в постель, как не раз уже бывало.

Да плевать бы и на Софью. Мамоха[248] жухлая; Но всё тут жгутьями перевязано, жилами перевито. Тут ещё один расклад имеется, в тайности давно вызревший, и время ему приспело. Большой белой рукой Иван Дмитриевич передвинул в волнении оплывший подсвечник,другую запустил в крутые ещё, хотя и сивые кудри.

Не раз опасливо дивился он молчанию жены. Неуж ничего не чует столько-то годов? Так сроднились, что сны одни видят, а тут ничего не замечает, ни об чём догаду нет? С Софьей почтительна, поклончива, слова худого о великой княгине не скажет. Уж кого другого обругать-сничтожить мастерица, а тут оглохла, ослепла, онемела. Не может быть, чтоб не донесли про Софью. Знает, наверняка знает. Сама нраву такого, что отравить сможет, Бога не побоится, нанять слугу-убийцу не остановится. Почему, же молчит? Что задумала? Иль одно с мужем мечтание имеет и потому на всё пока согласная? Может, она в тайности его давно проникла и притворяется до поры? А мечтание это-Настенька, брак её с Василием. Как взберутся она вдвоём на престол; всё по-другому пойдёт. Может, и по-страшному. Может; тогда расправы-расплаты пойдут? Но это когда ещё. А пока дело надо сделать. Василию помогать. Но помощь эта дорогого будет стоить. И Софье впрямую это надо втолковать чего боярин Всеволожский хочет. Умна, поймёт. Улыбка красных уст под усами стала ласковой, хитрой. Стекленела лицом от такой улыбки Софья, дышать начинала пышнотой грудей, шептала: пойдём, скорее… Вот этак, с улыбкой, брови изломавши, сказать ей: да, войдём, милая, уважим друг друга, только пускай наши дети сделают то, что нам невозможно в открытую сделать. Пусть станут супругами, не будем препятствовать ихней любови, а внуки у нас с тобой будут общие, во внуках, княжатах, наши с тобой крови сольются. А без того, мол, мне ехать татар уламывать неинтересно. Иль не надо пока про татар? Ну, видать будет.

Солнечный свет уже сиял на стенах, на узорном ковре, когда Иван Дмитриевич тяжело поднялся от стола в свечных натёках. За стеной поплёскивала вода в шайках; девки, стараясь не шуметь, мыли лестницы. На задних дворах по усадьбам весело, по-утреннему орали петухи.

Бесшумно ступая, верхними переходами поднялся к дочерней светлице. Сердце по-молодому прыгало в груди. Надежда в нём появилась, цель великая и вполне осуществимая. Сейчас самый раз судьбу сего дня я будущего решать.

— В дела государственные личные цели людей вплетаются прочно, хоть и невидимо, и неведомы остаются потомкам и летописцам. Только намёками проскальзывают они в некоторых необъяснимых странностях истории, составляя моменты её незаметные, часто вовсе пустяковые и не могущие по прошествии временя вызвать ничьего даже внимания. И кто догадается, значили что-нибудь эти моменты, иль были совершенными пустяками, затерявшимися среди событий роковых и ярких, событий со многими участниками и многим шумом. Но почему историю составляют события, а движения душевные, колеблющие эти события, как камень лавину, остаются за страницами, вне памяти и понимания?

В приотворённую дверь светлицы Всеволожский видел спящую дочь: лебединый изгиб бедра, туго обтянутого рубахой, слабо взлетающую от дыхания прядь русых волос, наискось упавшую на лицо. Малиново светились под тонкой тканью девичьи соски, чернота сомкнутых густых ресниц отеняла подглазья. Красавица. Ей ли княгинюшкой не стать? Приметлива, сговорчива, пустое не молвит и, несмотря на молодость, достоинства исполнена. Гордость шевельнулась в душе Всеволожского, но, спящая дочь казалась такой беззащитной, что к гордости остро присоединилась тревога: то ли он задумал к добру ли?

За окном в обширности далей синели коймы лесов и залитые солнцем луга с медленным копошением мелких, как мушиные рои, стад. Сверкали под косыми лучами позолоченные маковки церквей, скрытых в зелени, и ровно, чисто рассекали эту зелень и синеву узкие ленты дорог, Прекрасен был Божий мир с высоты светлицы, прекрасен едва долетавший звон сельских колоколов, прекрасно невинное спящее дитятко, в неведении своей судьбы, уже уготованной ей с заботой и верой любящим отцом. Иван Дмитриевич сглотнул умиление, щекотнувшее в горле. Так и быть тому. Всё исполнится, счастьем обернётся, спокоем и твёрдостью будущего. Помоги, Господи, и благослови.

«Всем православным крестьянам даю благословение я прощение, и сам от всех вкупе то же прошу, получит Благородному же и благочестивому и о Святом Духе возлюбленному сыну нашего смирения, великому князю Василию Васильевичу с его матерью, благородною и благоверною великою княгинею, даю мир и благословение, и последнее целование, и прощение в сий век и в будущий» — так писал в своей прощальной грамоте митрополит Фотий перед смертью.

Благословение и прощение и мир дал владыка также младшим дядьям великого князя — Андрею и Константину Дмитриевичам, а старшего в роде Донских — Юрия не упомянул. Неспроста, конечно. Это всё в великокняжеском окружении так и поняли. А для самого Юрия Дмитриевича было это неожиданно. Он считал себя вправе рассчитывать на прощение потому что ещё два года назад отказался от борьбы за великое княжение, признал себя, младшим братом племянника, заключив двусторонний договор с Василием Васильевичем. Да, нельзя было отказать покойному владыке в прозорливости. Юрий Дмитриевич думал даже, что Фотий в глубине души был на его стороне, видел его правоту, но по ноле обстоятельств оказался обязан опекать, вдову брата с малолетним отпрыском. Не мог такой высокоумный проницательный человек, как святитель Фотий, не видеть истины, того, что права Юрия Дмитриевича по отчине были неоспоримы, что он и только он был полноправным наследником по старине. Так всегда было на Руси, а старший брат Василий Дмитриевич надумал ввести новый порядок престолонаследия — не по отчине, а по роду. Сам ли надумал, жена ли, настырная литвинка, надоумила или даже принудила…

По семейным преданиям известны были в прошлом усобицы между дядьями и племянниками. Во всех летописных сводах осуждается борьба Изяслава Мстиславича с дядей Юрием Долгоруким[249], основателем Москвы.

Да и брат Василий после смерти отца, хоть и полноправно сел на трон, однако притеснял дядю Владимира Андреевича Храброго. И как раньше всегда, в днесь тоже, правда, на стороне дядьев — так заглушая свои сомнения Юрий Дмитриевич, решаясь на открытый бой с племянником. Он достал из княжеской казны докончание, состоявшее из двух сложенных вместе крестоцеловальных грамот, и велел дьяку написать на обороте той, что содержала обращение князя Юрия Дмитриевича к великому князю Василию Васильевичу: «А сю грамоту кн. великому прислал съкладною вместе князь Юрьи к Орде ида».

В первый день Успенского поста[250] гонец доставил клятвенные грамоты в Москву. Тем самым был разверже мир с великим князем. Юрий Дмитриевич настаивал отдать решение о великокняжеском престоле на суд Орды с нелёгким всё же сердцем. Ему, сыну Дмитрия Донского, было более чем кому-либо несносно идти на позорный поклон к чванливому хану. Но страстное желание вернуть Русь во времена Донского, увидеть её окончательно сбросившей оковы татаро-монгольские владело им. И это он надеялся совершить, сам став великим князем.

Печаль больших заблуждений в том, что хотя человек направляет свои стремления на цели достойные и благородные, но сила чувств и желании затмевает в нём способность к трезвому рассуждению, к тому, чтобы взять во внимание все обстоятельства и оценки, в том числе и невыгодные, человек видит только то, что хочет видеть, и чем упорнее его стремление, тем дольше длятся заблуждения, тем горше бывают их последствия. Отъезд в Орду Юрий Дмитриевич назначил на 14 сентября, в день Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня.

2

Двухнедельный Успенский пост пролетел незаметно в приготовлениях к отъезду. До последнего часа не верил Василий Васильевич, что нельзя избежать поездки в Орду. Он и не скрывал, что ехать ему страшно. Положение великого князя опасно было всегда: Игорь Рюрикович[251] убит древлянами; сын его Святослав[252] убит печенегами; Ярополк Святославич[253] убит в Родене; Изяслав Яролавич[254] убит половцами; Андрей Боголюбский[255] убит жидовинамн, ключником Аньбалом и Ефремом Моизичем; Юрий Всеволодович[256] убит на войне с Батыем, обезглавленное тело его было найдено на поле битвы. От рук татар погиб и князь Ростовский Василько — был взят в плен раненым и за отказ отречься от православия умерщвлён. Утешает боярин Всеволожский говорит, будто какие князья ни ходили в Орду, все возвращались. Но Александр Невский[257] умер от изнеможения на обратном пути, Михаил Тверской[258] зверски убит в Сарае. От рук ордынцев же погиб Юрий Данилович Московский[259]. Мученическую смерть принял в Степи князь Михаил Черниговский.

Вспомнив, как вёл себя в Орде Михаил Черниговский, испытал Василий невольную гордость за него. Отказался тот поклоняться языческим богам, сказал: «Не желаю быть христианином только по имени, а поступать как язычник!» Василий спрашивал себя: а я смог бы так? И с большим стыдом сознавал: нет, это мне не по силам.

В Хотьковском женском монастыре, том самом, где оканчивала свои дни мать преподобного Сергия Радонежского, проживала сейчас известная всей Москве прозорливица Фотиния. Указывала она на зримые приметы скорого рождения Антихриста и последующего за ним Страшного Суда. От пророчеств её всеми овладевал ужас, раздавались рыдания, крики отчаяния. Василий Васильевич решился просить её предсказать что сулит ему поездка в Орду.

Встретились тайно. Фотиния — тучная, мрачная — отвела бесцветный взгляд в сторону:

— Князь Юрий Звенигородский не получит в Орде ничего, кроме тщеты, укоризны и уничижения. Ты же, великий князь вернёшься в Москву на белом коне… Но берегись, однако! Да, на белом коне ты вернёшься в Москву, но придёт время — белый свет померкнет для тебя… Василий не знал, как отнестись к словам прозорливицы: бредит, иль правду говорит? Но на душе его стало ещё тревожней.

Доброхоты донесли, что дядя наметил отъезд на Воздвиженье, значит, на целый месяц позже великого — князя.

— Зачем же мы торопимся, давай побудем ещё дома? — однажды робко попросил Василий боярина Всеволожского.

— В том-то и польза-выгода наша, что мы упредим его. Он притащится, а уж все вельможи ордынские: за нас, за тебя! — заверил всевластелин московский, к слову которого чутко прислушивалась и сама Софья Витовтовна.

Попытался Василий мать разжалобить, как остались с нею наедине:

— Отложить, может, поездку-то? Небесные знамения были, три столпа огненных. Самовидцы говорят, рыба в воде мрёт, болота горят.

Софья Витовтовна осерчала:- Мало ля кто что с ветру брешет! Пускай князь Юрий сумлением мучится. А ты в своих правах по завещанию отчему. По нему и жить будем, а не завещание Донского перетолковывать всяк на свой лад. Этого не позволим. Так и покойный владыка Фотий желал. По сему быть!

— Матушка! — решился на последнее Василий. — Всё равно конец света скоро.

На мучнистом суровом лице Софьи Витовтовны появилось, удивлённо-растерянное выражение, в бледно-бирюзовых глазах промелькнула тоскливая насмешка.

В открытую галерею дворца, где происходил разговор, жарко ломилось московское лето. Внизу, в цветнике, томно благоухали разомлелые розы, сладко наносило из сада отцветающей липой. Пронзительно посвистывали щуры[260], гоняясь за пчёлами.

«Зачем я уродился великим князем? уныло думал Василий, глядя, как мать, морщась, пробует ложкой мёд из стеклянной сирийской чаши, оправленной в золото. — Земля горит, рыба мрёт, Фотиния пророчит, в Орду надо ехать… Хорошо бы сейчас на Красный пруд с Настенькой Всеволожской… на плоту покататься под ивами. Плот бы перевернулся, Настенька в воду с головкой… а я бы её в воде на руки схватил, прямо за грудь цопнул и в уста впился…»

— Не вызрел мёд, с неудовольствием сказала мать слуге, отодвигая чашу — Зачем подал?

— Боярин Иван Дмитриевич прислал со своей борти. Первая качка. Угодить хотел.

— А-а… ну, оставь тогда… угодить… Поторопился Иван Дмитрич. Ступай!

Неопределённая улыбка скользнула по тонким губам Софьи Витовтовны. Она отпила мятной водички, охлаждённой на леднике.

— До конца света ещё дожить надо. А может, он снова отложится, как уже было? То ведь предсказание людское, а есть произволение Божие, никому не ведомое.

Встала, прошлась, оттягивая летник на животе, чтоб ветерком прохватило. Грузнеть стала великая княгиня, шестой десяток доживает.

«А я хочу на Настеньке жениться, пока нет конца света, — думал озорно Василий, и сердце у него играло, как резвый щур в высоте синего неба. — Жениться и в уста ей впиявиться, чтоб больно стало обоим».

— Этот сад рассадил твой отец. Он был первый садовод из великих князей. Сам место выбирал, чтоб с одной стороны была Москва-река, с другой Яуза, а в середине ещё речка Сорочка его орошала. И рощи сосновые на холмах Ивановских, вон там, где мельница, по его приказу сажены для благолепия виду и лучшего устроения. Часовник на площади, какого нету нигде в иных государствах; со звоном, это тоже он затеял. Призвал серба, Лазарем звали, мастера хитроумного, тот говорит колокол часы отбивать станет. Я спрашиваю: человек, что ль, ударять будет? Они с отцом засмеялись: не человек, но человековидно и самозвонно.

Софья Витовтовна задумалась, глядя в летние дали. Даже некоторая одухотворённая тонкость проступила в её лице от этих воспоминаний, будто солнечная дымка в знойный день.

«И я Настеньке каку-нибудь штуку чудну удумаю пообещал про себя Василий, — Чтоб уста её смеялись и очи радовались».

— Татары приходили, сады замоскворецкие порубили и пожгли, а Васильевский сад не тронули, Бог миловал. А конца света мы и тогда ждали. Уж так ждали! И печаловались иного. И страхом мучимы бывали. Но не сложа же рук сидеть! Конца света всё нет, а сад-вот он, красуется и плоды обильные приносит. — Голос матери стал вкрадчивым и настойчивым:

— Если, сынок ты не поедешь, князь Юрий один пойдёт в Орду отберёт у тебя трон. Ты же этого не хочешь? Подошла, взъерошила волосы у него надо лбом холёной сильной рукой. Василий, молча следил исподлобья, как качается у матери на груди ожерелье из рудных жемчужин, слышал, как рвётся её стеснённое дыхание и в голосе убеждающе-ровном-затаённая страсть, почти угроза. От этого в сердце его тоже глухо возникла, досада, упрямство, желание отстоять себя, трон, оправдать надежду матери, её требовательную веру в крепость сыовью. В глазах потускнело от внутреннего жара, осыпавшего Василия, жемчуга ожерелья слились в молочное густое пятно, а властная рука неотступно гладила лоб, щёки.

— Ты поедешь и всё сделаешь, и все сбудется по нашему, как на роду тебе написано. Всё! Без трещины-без зарубки! Ты великий князь по рождению и жди великую судьбу!

Про Фотинию-прозорливицу Софье Витовтовне было неведомо. А коли и стало бы известно, не испугало бы её мутное мечтание какой-то монашки, вороны чёрной. Нравом-то княгиня была крутовата, решительна, и предсказания её мало интересовали даже и смолоду, пока за мужниной спиной жила. А уж на таком ветру, как она теперь с сыном оказалась, руководствовалась она только здравым смыслом и собственным пониманием права престолонаследия. А Юрия этого помелом поганым гнать отовсюду…

— Слышишь? — грубо постучала костяшками пальцев в грудь Василию:- Помелом!

— Слышу! — отозвался он нехотя, как бы угадав её мысли про дядю Юрия Дмитриевича. — Отойди, матушка. Душно мне. Дерзость и неуступчивость матери подавляли Василия, но то, что ни разу не выказала она ни одного сомнения в успехе, это ободряло, придавало сил. Только страшили, как вспомнишь, слова Фотинии неясные, смысл которых не посмел он переспросить. Убедившись, что поездки в Орду никак не избежать, Василий тем утешился, что разбирательство в Орде как ни гнусно, но всё же лучше меж княжеских усобиц, когда свои бьют своих.

Отъезд назначили на Успение Пресвятой Богородицы, на 15 августа. Всеволожский снаряжал обозы, Софья Витовтовна подбирала свиту, в которую входили служилые князья, бояре, духовенство, дьяки, слуги. Великий князь раздавал милостыни московским церквам, в которых будут каждый день творить молитвы за его здравие, а в Симонов монастырь внёс задушный вклад.

3

Успенский собор — главный в Московском Кремле. Его храмовый праздник справляли всегда с особой торжественностью. Так же велось богослужение в этот день и во всех других Успенских храмах, которых на Руси было множество — в городах и сёлах, а ещё и во всех почти монастырях, насельники которых добровольно уходили из мира, обрекая себя на добровольное успение.

Нынче великий князь решил молиться перед дорогой в церкви Симонова монастыря.

Накануне он приехал сюда во всём великолепии. В большие наряды, отделанные золотом, серебром, многоценными камнями, оделись и все его ближние родственники во главе с Софьей Внтовтовной. Семью великого князя сопровождали главные бояре, облачённые по особому случаю в шитые золотом ферязи[261].

Прослушали вечерню, а в самый день праздника явились на утреню ещё затемно. Часам к шести засинели продолговатые окна барабана, затем солнечный свет стал заполнять подкупольное пространство, солею, алтарь, всю громаду собора, устремлённую ввысь.

Владыка Иона и весь клир вели службу с душевным подъёмом, торжественно, ликующе: «В Рождестве девство сохранила еси, во Успении мира не оставила еси. Богородице».

Ребёнком Василий не понимал, почему успение, то есть смерть, когда люди предаются горю, слезам, тоске по ушедшему из жизни, почему это — церковный праздник, даже ещё и из двунадесятых? И сам собор Успенский своим жизнерадостным великолепием не настраивает на уныние и скорбь.

Митрополит Фотий — царство ему небесное! — терпеливо объяснял ему, несмышлёному, что успение означает не смерть в мирском её понимания, а мирную кончину, подобную сну, умерший уподобляется уснувшему. Смерть в православии — таинство: происходит таинственное отделение души от тела, временное их разлучение. Потому-то кончину Богородицы окружает не печаль, но радость, смерть её — лишь краткий сон, за которым следует Воскресение и Вознесение. После литургии начался молебен с колокольным звоном о направляющихся в дальнее путешествие.

— О еже помиловати раба Твоего великого князя Василия и прости ему всякое прегрешение, вольное же и невольное, и благословити путешествие его, Господу помолимся, — рокотал диакон, а владыка Иона покропил всех отъезжающих святою водой.

Иона, будучи епископом Рязани, после смерти святителя Фотия сначала назначен был для управления делами русской митрополии, а затем избран и наречён в первосвятительский сан. Однако послать его в Царьград для посвящения всё было недосуг — межкняжеские распря и народные бедствия, связанные с болезнями и неурожаями, были главными заботами в духовенства, и боярского совета. Но все решительно признавали за Ионой право на высший иерархический чин, епископы и священники настаивали, чтобы он служил литургия, всенощные, молебны в митрополичьей мантии, в белом клобуке. Иона отговаривался, уверял, что ему ловчее и привычнее с епископскими скрижалями, в чёрном клобуке.

Особой любовью пользовался Иона у монахов и клира именно Симонова монастыря. Здесь с двенадцатилетнего возраста подвизался он в непрестанных трудах: потщениях, молитвах, чтении слова Божия, иноческих послушаниях. Однажды митрополит Фотий приехал обозревать монастырь. Вместе со славными старцами обители: экономом Варфоломеем, иконником Игнатом и Иоанном Златым, — зашёл он в пекарню, где в то время проходил послушание Иона, и застал его спящим после трудов у жарко натопленной печи. Монастырские старцы хотели скорее пробудить его, Варфоломей стал тянуть Иону за подрясник, но митрополит остановил их: «Смотрите, как у него персты правой руки сложены!» Старцы сказал, что Иона, видно, молился да и уснул, но Фотий возразил! «Нет, он сложил пальцы во сне как бы для иерейского благословения. Быть ему великим Святителем!» Прозорливым оказалось око Фотия, не ошибся он, увидев в простом послушнике будущего пастыря Русской Церкви. Василий Васильевич, принимая благословение Ионы, поклялся про себя «Если Бог даст вернуться из Орды с великим княжением, сразу же пошлю владыку на посвящение в Царьград».

Иона наложил ему руку на голову:

— Ныне, Преблаже, ангела мирна рабом Твоим нами Тебе молящимся поели, во еже наставити их на всякое Дело благое и избавити от враг видимых и невидимых от всякого злого обстояния; здраво же, мирно и благополучно к славе Твоей возвратити усердно молим Ти ся, услыши и помилуй!

После молебна весь церковный причт, монахи и знатные гости, во главе с владыкой с крестом, хоругвями и иконами, обойдя церковь, направились к Москве-реке, где заранее сооружена была иордань[262] на мелководье из деревянного ограждения, украшенного цветами, колосьями ржи и ячменя.

Владыка освятил воду. Первым погрузился в неё великий князь, которому помогали его мовники[263] — окольничий Василий Фёдорович Кутузов, потомок слуги Александра Невского, и молодой, расторопный боярин Фёдор Басенок, только-только ещё входивший в доверие и благорасположение.

Вода была уже прохладной. Известно, ещё на Ильин день олень копытце замочил, воду пригорчил, но день Успения нынче выдался солнечным, тихим, так что купель только взбодрила.

Кутузов поставил на глиняном взгорке столец с подножием, Басенок держал наготове великокняжескую стряпню — одежду, шапку, сапоги, посох.

И Софья Витовтовна погрузилась в купель, а затем и служилые князья, бояре, воеводы в порядке знатности и старшинства.

Тут же, в левобережной пойме, на широком лугу, игумен монастыря приготовил трапезу. На сколоченных из свежеструганых досок столах проворные послушники расставляли чаши, братьяницы, кубки. Два особо отряженных инока принесли с монастырского поля ржаной сноп. Уборка была уже закончена, даже были испечены хлебы из муки нового урожая. Но на самой тучной ниве оставлен был небольшой клин на один сноп, последний сноп на Госпожинки[264] как знак завершения страды. К концу трапезы подгадал пришедший из Кремля обоз; повозки, осёдланные и заводные[265] лошади.

В ярком свете полуденного солнца жарко горели золотые купола кремлёвских храмов — Успенского, Благовещенского, Архангельского, Спаса-на-Бору. Доведётся ли увидеть их снова? Когда владыка Иона в храме благословлял великого князя, Василий сумел скрыть подступившие к горлу слёзы, а сейчас дал им волю, плакал, не стесняясь…

Лица матери, владыки, боярина Всеволожского были сурово-спокойны; Это отрезвило Василия. И когда обоз двинулся по Ордынской дороге, он только жадно смотрел по сторонам на разверзающиеся дали: хлопотливая, извилистая речка, раменный[266] лес на её берегах, луговая пойма, чернозёмная пашня, а за ней в сиреневой дымке перелески, холмы. Одно слово — Русь! Душа летит и тонет в её просторах.

Где-то там, в толпе провожающих, осталось промельком лицо Настеньки — не посмела подойти при всех проститься, только глаза в чёрных окружьях пылали отчаянием. «Не забуду, не забуду, никогда тебя не забуду, даже и в смертный час, — твердил про себя Василий, — и смех твой серебряный, и шум ночного орешника, мокрого от росы, где прятались вдвоём на берегу Сорочки, и ножки твои белые, в топи прибрежной испачканные…»

А в каждом придорожном селе, в каждой деревне шло веселье: везде украшали именинный сноп, рассаживались вокруг него и праздновали Успенщину с пирогами из муки первого помола, с братским пивом из ячменя нынешнего урожая.

Пропадая в опустелых полях, доносилась девичья песня: Жнивка, жнивка, отдай мою силу на пест на мешок, на колотило, на молотило да на новое веретено… «Вернусь ли, увижу ли и услышу всё это вновь? — думал Василий. — Одно утешение: уезжаю на Большую Пречистую, а князь Юрий отправится на Воздвижение Креста Господня, в день строгого поста».

4

Не раз спешили русские князья в Ордынскую ставку на суд хана, и почти всегда чаша весов татарского правосудия склонялась в пользу того или иного спорщика под тяжестью даров, а не закона и права. Юрию Дмитриевичу это было ведомо слишком хорошо. Столь же ясно видел он, что по части даров ему с великим князем Москвы тягаться невмочь. Й не был он простосердечен, как бывают молодые, жаждущие ярлыка князья, когда пытаются обнадёжить татар, побуждая их к преданности, намекая и даже клятвенно заверяя, что усилия их со временем не останутся без щедрого вознаграждения: как только соберутся вместе с ярлыком в их руках всё богатства русские, как только получат они право собирать для Орды дань со всех княжеств… Нет, татары на слово не верят, в долг не дают. Свои надежды на успех связывал князь Юрий с той неразберихой и смутой, что поразила сейчас Орду, да ещё с личной дружбой влиятельного татарского вельможи Тегнни, с которым не раз встречался и пил кумыс в прежние годы.

С самого начала, однако не повезло. Тегини в улусе не оказалось. Решил Юрий Дмитриевич идти напрямую к Улу-Махмету[267], но то ли неудовлетворённый подарками, то ли уже пообещавший ярлык Василию хан не принял его челобитья. Тёмники направили его к князьям Айдару и Минбулату, но и те долго кочевряжились. Юрий Дмитриевич несколько дней не мог проникнуть в юрту ни того, ни другого князька, а когда, наконец попал и Айдару, то получил ответ, ужаснувший его своей прямотой:

— Опоздал, канязь… Хан отдаёт ярлык нашему даруге Василию, царю русскому.

— Может, толмач небрежно перевёл слова Айдара, может, Юрий Дмитриевич был в столь сильном огорчении, что слово отдаёт, принял за отдал, но решил он, что вправду опоздал. Что ж оставалось делать? Во второй раз уплывала власть из рук. Смириться? Такова его судьба второго сына, а не старшего. Только привыкнуть к этому невозможно. Разве он не опытнее, не умнее юнца-племянника? Разве не мудро бы правил? Разве не более приличествует сидеть на престоле шестидесятилетнему, нежели шестнадцатилетнему, у которого лишь девки да охота на уме? Разве не было, наконец, завещания отцовского, которое брат переиначил и сыну своему теперь престол назначает? Смолоду терзало Юрия Дмитриевича соперничество, искание чести. Неуж теперь отступить? И навсегда? Кто ему докажет, кто убедит, что совершается справедливость, а не преступление?… Затаиться надо, о, затаиться! А потом — своё взять! Нет, силой вырвать! Орда слабеет на глазах. Изгрызли её козни и розни междоусобные. Подумаешь, ярлык! Надолго ли? Не довольно ли будет ярлыками татарскими кичиться? Ты сам докажи, каков ты есть князь: велиий или меньшой!

Василий Васильевич занимал со своей свитой две богатые юрты и самом центре стойбища. Ожидал Юрий Дмитриевич, что будет Василий теперь ласков я покоен, пожалуй, ещё, по праву победителя, проявит великодушие, но тот принял его недружелюбно, с порога огрел вопросом:

— Зачем пожаловал? Ты торжественно клялся быть моим младшим братом, крест целовал, а сам?

— Ты силой меня принудил, — только и нашёл, что ответить сломленный неудачей Юрий Дмитриевич.

Из глубины юрты, не поднявшись с ковра, боярин Всеволожский бросил насмешливо:

— Можно принудить силой коня пойти на водопой, но принудить силой воду пить нельзя.

— Возможно, ли насильно крест целовать? — обернулся Василий к своему походному попу Феоктисту.

Поп, конечно, в одну дуду с князем своим:

— Мал крест, да сила его велика. Если целовал его подневольно, способен ли ты на поступки чистосердечные?

Тоже молоденький попишка, бородёнка жидкая вразлёт, зенки угодливые. Раздавить такого, как таракана запечного! С кем так разговаривают, щенки! Поуча-ают!.. Но не стая препираться Юрий Дмитриевич, только спросил устало:

— Когда в обратный путь?

— Когда хан приедет и дело с ярлыком окончательно решит.

Всеволожский на своём месте недовольно завозился: поспешил Василий с ответом. Но поздно. Слово не воробей- вылетело!

Юрию Дмитриевичу сначала показалось, что он ослышался. Решит? Сердце у него вспрыгнуло. Значит, не решено ещё? Только обнадёжили Василия? Может, не всё ещё потеряно? Теперь он приступил к делу обстоятельнее, без суеты.

Велел боярину своему вечером отвезти Айдару сундук, наполненный рухлядью — лисьими, беличьими и соболиными шкурками. Айдар подношение оценил, велел утром предстать пред светлыми очами его.

Ночевал Юрий Дмитриевич со своими людьми опять прямо в степи в привезённых с собой рогожных скиниях[268]. Наутро шёл к Айдару приободрённый. Однако стражник у входа в юрту велел обождать:

— У него другой русский.

— Кто такой? — обеспокоился Юрий Дмитриевич.

Но стражник то ли сам не знал, то ли отвечать ему было запрещено. Глядел, молча мимо глазами-щёлками. Вскоре откинулся полог и вышел из юрты боярин Всеволожский.

Юрий Дмитриевич заподозрил неладное, и предчувствие не обмануло его.

Поначалу, правда, ничто не настораживало. Айдар велел виночерпию налить в серебряные чаши кумысу, подав одну из них гостю, спросил с прищуром:

— Чёрное молоко пьёшь?

Юрий Дмитриевич с благодарностью взял чашу обеими руками, пил кислое, с признаками винного брожения кобылье молоко и радовался про себя: — это добрый знак, знак дружбы.

— Карош кумыз! — коверкая слова на татарский лад, сказал Юрий Дмитриевич, полагая, что так будет понятнее и приятнее Айдару.

Но тот пропустил мимо слуха простенькую лесть:

— Что это, канязь тарагой, у вас, русских, земля то зелёный, то чёрный такой, что ни коню, ни барану ущипнуть нечего?

Дурака валяет или в самом деле дурак?

— У нас не вся земля под пастбищами, много распашной. Поля мы засеваем сначала рожью, потом овсом или гречей, а на третий год отдыхает нива.

— Ага, — сказал Айдар, думая о чём-то другом.

— А скажи, в Литве тоже отдыхает?

— И в Литве. А что?

— Так, как у вас?

— Также.

— Ага. Верна. Как тебе не знать, ты ведь побратим Свидригайлы[269], который вместо Витовта теперь, да?

Юрию Дмитриевичу всё стало ясно. Лиса Всеволожский не зря нырял сюда утром. Весной Айдар воевал литовскую землю: пришёл под Мценск, простоял три неделя, города не взял, а затем был разбит Свидригайлом. Да, считался Свидригайло свояком Юрию Дмитриевичу: оба были женаты на дочерях смоленского князя. Однако после того как Витовт заключил жену Свидригайло в темницу, тот женился вторым браком на дочери тверского князя. Какое уж теперь свойство?

— Мы были побратимы, но теперь нет. — Юрий Дмитриевич сам себя презирал за то, что перешёл на унизительный тон оправдания. Но слова его в одно ухо татарину вошли, в другое вышли. Он своё ладил:

— Когда жёны- сёстры, это у нас большое родство. — И вдруг закончил разговор: — Даруга русский царь Василий шибка надоел мне своими подарками, я бы от себя ему что-нибудь подарил, лишь бы отвязаться. Но ярлык не у меня. Вот приедет Улу-Махмет. Жди.

Ничего другого и не оставалось делать. А пока Юрия Дмитриевича и его спутников по распоряжению Айдара поселили в старой, и бедной юрте на окраине стойбища, где держали верблюдов, овец, лошадей и где жили только слуги да рабы.

5

В поездке Василия сопровождали князь Семён Иванович Оболенский, бояре Иван Дмитриевич Всеволожский, Василий Фёдорович Кутузов, Андрей Фёдорович Плещеев, Семён Иванович Филимонов — все мужи разумные, о пользе великого князя радеющие. Все не раз бывали в Степи, знали её людей и умели обходиться с ними. А того важнее, что не только они знали Степь, но и Степь знала их почти всех, хотя в Орде постоянно менялись властелины и шла нескончаемая резня и смута. Ханы и их окружение были памятливы, приглядчивы, хитры, и как раз эти качества помогали им ловко сталкивать русских князей между собой и Русь целиком с западными её соседями. Помнили здесь очень хороша и очень уважительно Александра Невского и его соратников, приходивших с ним в Орду, а потому Василию Кутузову — честь и место. Того больше почёта Андрею Плещееву, правнуку младшего брата митрополита Алексия: ведь Алексий приезжал в Орду в бытность Дмитрия Донского и излечил ханшу Тайдулу[270], которой ни один западный лекарь не сумел помочь. Князь Семей Иванович Оболенский — один из шести сыновей Ивана Константиновича, потомка Михаила Черниговского, которого на Руси называют святым, а в Орде его именем пугают детей.

Чаще же всех бывал в Орде главный боярин Всеволожский. Он тут как дома: идёт между юрт — мурзу поприветствует, перед муэдзином раскланяется, с тёмником словом-другим на татарском перебросится. В распоряжении Ивана Дмитриевича-всё серебро, все русские и ордынские деньги. Он их отсыпал то горстями, то щепоткой, а то выделял один-единственный дирхем-знал, кому и сколько дать, но не обделял решительно никого, всех подкупал, начиная от служки и кончая князьями. Для хана подарки были заготовлены в отдельной повозке.

— Неужто нету здесь людей чести? — дивился Василий Васильевич.

— Днём с огнём не найдёшь, — улыбка, заиграла под усами Всеволожского.

— Что, все только и думают, как бы серебро от тебя получить?

— Все до единого, государь, поверь. Растленны и лукавы ордынцы, вырождаются совсем.

— И ханы вырождаются?

— Рыба, известно, с головы тухнет. Сам посуди. У нас на Руси всё идёт степенно, по старине: был великий князь Иван Калита[271], потом Симеон Гордый, за ним Иван Второй Красный, Дмитрий Донской, Василий Первый, теперь ты — Василий Второй, — все полный срок, отведённый Господом, на великокняжеском престоле сидят. А у них? Мамая, убили свои же в Таврии, Тамерлан помер от белой горячки из-за винопития, Тохтамыша убил Шадибек, а уж, сколько тут отцов — сыновья, отцы — сыновей, брат — брата, дядя — племянника порезали, потравили в землю живьём закопали, чтобы только в мурзы или князья выбиться, не сосчитать, не упомнить.

— Да как ты Улу-Махмету будешь побор вручать?

Опять Всеволожский снисходительно и уверенно улыбнулся:

— Сначала один сундук. Мало погодя, второй…

— Потом третий?

— Потом будем с тобой, княже, внушать ему исподволь, но твёрдо, как истину непреложную, что на великое княжение только ты имеешь право.

— А как? Вот придём к нему и что?

— Я грохнусь к его ногам и забожусь: «Ля ил ляхе иль алля Мухаммед Расул Улла».

— Что за божба?

— Это по-ихнему: «Нет Бога, кроме Бога, а Магомет[272] пророк его».

— Да ты что, как можно!

— Ничего, ничего, княже, я это только для него скажу, а про себя сразу же трижды повторю: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуя мя, грешного!»

Василий Васильевич озадаченно помолчал, но не стал испытывать недоверием боярина, у которого уж и борода в серебре, спросил только: — А он что же в ответ?

— А он скажет: «Якши! Бик якши!» — значит: «Хорошо. Очень хорошо».

— А как мне быть? Тоже про пророка Магомета? Я не смогу…

— И не надо. Ты будь, как пращур твой Александр Невский. Когда татары потребовали от него поклонения огню и идолам, он им ответил: «Я христианин, и мне не подобает кланяться твари. Я поклоняюсь Отцу и Сыну, и Святому Духу, Богу единому, в Троице славимому, создавшему небо и землю».

— Почему же они его не казнили за это, как Михаила Черниговского?

— А потому что был Александр Невский великим князем не только по званию. Умён и мудр был, ходатайствуя за свою землю, не посчитал для себя зазорным преклониться перед ханом. И ты будь по виду покорным улусником, они таких любят. И веру чужую уважают, боятся богов не только своих, но и чужих.

Как говорил Иван Дмитриевич, так и получилось. Выслушал Улу-Махмет просьбу Василия Васильевича и сказал: «Бик якши!»

В юрте, где жил великий князь всея Руси, было после этого ликование, отчинили на радостях бочонок стоялого мёду. Верилось, заветный ярлык не сегодня завтра Улу-Махмет выдаст, так что удастся до наступления зимы и домой вернуться.

6

Рано поутру в ставке Улу-Махмета поднялся переполох: гортанные крики, топот конских копыт, лай встревоженных собак.

Иван Дмитриевич выскочил из юрты, остановил знакомого тёмника[273]:

— Что стряслось?

— Сам не знаю.

Спросил муэдзина, торопившегося в мечеть. Ответ тот же.

Проскакали намётом вооружённые всадники. Только-только пыль улеглась, ещё два верхоконных: один смуглый в богатых доспехах — знатный татарин, должно быть; а на плечах второго такое знакомое тёмно-зелёное корзно[274]… Ба-ба-ба, да это же князь Юрий Дмитриевич!

Завидев Всеволожского, придержал коня, на лице- довольная ухмылочка. «Тегиня прибыл» — догадался Всеволожский.

Как всё сразу изменилось в улусе! Спесивые князья Айдар и Минбулат вокруг Тегини вьются, в глаза угодливо заглядывают, а сам Тегиня с князем Юрием Дмитриевичем прямиком к Золотой ханской юрте направляется. В чём сила Тегини и что за дружба у него с Юрием Дмитриевичем? Это не ведомо даже пролазчивому и всезнающему Всеволожскому.

Вдруг от хана посыльный — зовут Василия Васильевича и ближних его бояр к Улу-Махмету.

Тегиня в Золотой юрте рядом с ханом восседает, на самом почётном месте. Скользнул взглядом по вошедшим, выделил Василия Васильевича и брезгливо скривившись, повернулся к Улу-Махмету:

— И этому малаю, недостойному и коня подвести даруге нашему Юрию, ты хочешь ярлык отдать? Обижаешь!

Тегиня держал себя с ханом высокомерно, с неприкрытым вызовом. Улу-Махмет как-то сразу поскучнел, однако встретил слова вельможи улыбкой- привычной, сделанной. За улыбкой этой прятал он страх от сознания внутренней немощи своего ханства, когда приходится бояться, что вот этот выскочка Тегиня может легко порвать зависимость от тебя и податься в стан твоих врагов, мнящих себя наследниками Чингисхана. Объявляются они повсюду: и в рассветной стороне, в степях Каракорумских, и в закатной — в Таврии, и в стране полуночной — в Булгарии, в Литве.

Но и себе знал цену Улу-Махмет, не мог опуститься до перебранки с вельможей, как бы знатен он ни был, с кем бы из его врагов ни знался.

Улу-Махмет неторопливо поднялся с золочёного кресла. Оказалось, что он велик ростом и не по годам строен.

Перестал улыбаться, и лицо его, до этого морщинистое, как кора старого дуба, разгладилось и словно бы высветилось, утратив желтизну. Неторопливо поласкал длинную клинообразную бороду- гордость и украшение лица мусульманина. Когда же обратился хан к Тегине, в глазах его замерцали опасные огоньки, словно тронутые ветром угли в залёгшем костре, хотя речь его была негромкой, витиеватой и внушительной:

— Хвала Тегине, устраняющему все препятствие, умеющему во всём достичь успехов и переправиться через океаны трудностей! И даругу канязя Юрия охранит устремляющийся ввысь покрытый шафраном хобот Устранителя препятствий! И не думаю я, ставший, по воле всемилостивейшего Аллаха, ханом Золотой Орды, что могу менять свои решения, и думаю, что никто из нас не думает так, потому что невозможно так думать.

Сколь дерзок был Тегиня, столь же разумен и сметлив да осмотрителен. Понял сразу же, что какое-либо возражение сейчас не только бесполезно, но и губительно. Глубоко запрятав гнев и мстительность, он склонился перед ханом в нарочитом поклоне, а Юрию сказал негромко:

— Айда!

Оба вышли из юрты.

Всеволожский повалился к изножью ханского трона.

Улу-Махмет с удовольствием посмотрел на согнутую спину русского боярина и обратился к Василию, который стоял, преклонив одно колено:

— Покоряя земли, мы покоряем и сердца людей, живущих на этих землях.

Но дальше напыщенных слов хан не шёл, речи о ярлыке не вёл. Больше того, узнав, что Тегиня увёз с собой Юрия Дмитриевича на зимовку в Таврию, сказал:

— Подождём их возвращения. Куда нам торопиться? Василий Васильевич загрустил. Получалось, что ждать надо до весны, а покидать улус опасно; придётся зимовать в постылой Степи, где нет не только церкви но и малой часовни — батюшка Феоктист служит всенощные и литургии в полотняном шатре перед складным дорожным иконостасом.

7

Василий проснулся среди ночи. Лежал на ковре навзничь и рассматривал через дымовое отверстие юрты ночное небо и звёзды, которые за долгую зиму заучил на память: шесть светил Небесного Трона — престола Божьего… от него начинается Млечный Путь, как бы лестница, соединяющая землю с небом, человека с Творцом… Но вдруг враз исчезли все до одной звёзды. Тучи набежали нешто? Не должны бы, ночь ясная.

Василий вышел наружу- небо чистое. Куда же звезды над головой подевались?… Вспомнилось, отец ещё рассказывал, как мальчишкой сидел в плену в Сарае и однажды весной увидел перелёт птиц. Летело их на родину, в Залесскую землю такое многое множество, что всё небо собой закрыли и дневной свет потемнел.

Василий прислушался. В степной тишине отчётливо доносился сверху скрежет маховых перьев, редкие и разнообразные голоса птиц. В их неостановимом движении, в плотности полёта была какая-то могучая вечная сила. Где теперь отец, где буду я, матушка, Настенька? Куда мы уйдём? Туда, где живут ещё не родившиеся? А птицы, степь будут всегда. Для них ничего не изменится, пройдёт хоть тысяча лет.

Он стоял, задрав голову, и ему хотелось крикнуть: я тоже с вами, в землю Залесскую!.. Влажно пахло прелой полынью, хрустели под ногами прошлогодние бустылья, ветерок, долетавший с солончаковых озёр, горчил на губах. И всё-таки воздух был душисто-сладок, и ночное безмолвие столь полно, что казалось, ты один в мире и мир для тебя одного: звёздный ковёр неба с летящими стаями, отдалённое ржание коней, неслышные усилия трав, прокалывающих землю зелёными иглами. Всё таило в себе важный неведомый смысл. Стоит только понять его — и ты начнёшь жить по-иному, в простоте и спокойствии, зная высшую правду Божьего устроения мира… Да, отец говорил, что летели тогда все птицы вместе — большие и маленькие, летели дружно, ликующе, на разные голоса, вторя друг другу: весна, весна, весна!

Снег сошёл к Благовещениюrel="nofollow noopener noreferrer">[275]. Проклюнулась из оттаявшей земли трава, а уже к Вербному Воскресению покрылась степь многоцветным ковром тюльпанов.

Юрий Дмитриевич вернулся из Таврии в сопровождении Тегини и ещё нескольких монгольских вельмож. Держался спокойно, уверенно и дружелюбно. Сам пришёл в юрту к Василию Васильевичу. Тот бледный и худой, изнурённый Великим постом и тяготами непривычной жизни, сидел на ковре, поджав под себя ноги.

— Что это ты такой скучный, как воробей в ненастье? — пошутил вместо приветствия Юрии Дмитриевич.

— Да ну!.. Даже заходов тут нету, — кисло сказал Василий. — А у меня живот болит от здешней воды.

— Нашёл об, чем печалиться! — засмеялся дядя, — И здесь, и в Таврии ордынцы нужду справляют-не прячутся, и большую, и малую. Народ вольный, кочевой. Зачем в степи заходы? Привыкай. Сейчас вот получу я ярлык на великое княжение, а когда приберёт меня Господь, ты старшим в роду станешь, придётся тебе сызнова сюда ехать на поклон.

— Не буду я с тобой лаяться сейчас, — вяло сказал Василий. — Студёно тут, и неможется мне. Садись вон на подушки.

— Когда мне сидеть с тобой? — возразил Юрий Дмитриевич. — Даруга Тегиня ждёт. Скоро обед, а мы ещё кумызу не напились. — Он опять засмеялся. Видно, настроение было у него хорошее. — Значит, помёрзли вы тут зимой-то? А в Таврии хорошо. Но тоже морозно. Вино в бочках замерзало, приходилось мечом наковыривать в кубки.

Юрий Дмитриевич уж не знал, чем и похвастаться. Всеволожский, молча слушал всё это и про себя усмехался: не ведомо князю, как дела-то на самом деле обстоят, Но посвящать его ни во что, разумеется, не стал, только обронил словно бы невзначай:

— Боярская спесь на самом сердце нарастает, а княжеская ум мутит.

Юрию Дмитриевичу скоро предстояло убедиться в этом.

Всеволожский всё долгое зимовье время зря не терял. Продолжал одаривать ордынцев, не уставая внушать им исподволь, но твёрдо, что если Тегиня добьётся ярлыка для князя Юрия, то влияние и сила Тегини при ханском дворе станут так велики, что ему ничего не будет стоить расправиться с любым, с кем захочется. Айдар и Минбулат, подумавши, трухнули — а ведь русский-то может оказаться прав! — и окончательно склонили Улу-Махмета на сторону Василия Васильевича.

Но и Тегиня был не простак. Уезжая в Таврию, он оставил в Орде своих верных людей, которые, не подглядывая, всё видали и, не подслушивая, всё слыхали. Один из них, братинич его, постельничий Усеин передал по возвращении такие слова, будто бы сказанные Улу-Махметом: «Если Тегиня будет говорить за князя Юрия о великом княжении, то повелю его убить». Тегиня, хоть и не знал, что Усеина подкупил и научил этим словам проныра Всеволожский, однако всё равно не поверил грозному предупреждению: ордынцам хорошо была известна нерешительность Улу-Махмета. Так что Тегиня продолжал оставаться на стороне Юрия Дмитриевича и, сидя с ним за кумысом, сильно обнадёживал его по-прежнему. Разбирательство было на этот раз долгим и, ожесточённым. Чаща весов перевешивала то в одну, то в другую сторону.

Василий Васильевич иская великого княжения по отчеству и по дедовству, наследовал престол отца и деда. Это Улу-Махмету правилось:

— Якши, так и у нас заведено.

Но Юрий Дмитриевич опирался на духовную грамоту своего отца, заявляя, что власть должна передаваться старшему в роду, а он таковым как раз и является.

Тут вступился Тегиня:

— Якши, так всегда в русском улусе делалось. И дед канязя Юрия получил от нас великое княжение потому именно, что умер его старший брат. Вот как у канязя Юрия сейчас умер брат Василий.

— Дед Юрия Дмитриевича стал великим князем, потому что умер его старший брат, это правда, но чёрная смерть прибрала Симеона Ивановича вместе с детьми, и наследников у него не осталось, — вовремя вмешался Всеволожский. — У нас с Василием Васильевичем совсем другое дело! Батюшка его за два года до преставления написал в завещании: «А даст Бог сыну моему великое княжение, ино и аз сына своего благословляю». Покойный великий князь на престол сына своего благословил, а не брата!

Это было убедительно. Но Юрий Дмитриевич предвидел такой поворот и свой ответ заготовил:

— Это, «если даст Бог»… А если не даст? Потому так писал мой брат, что помнил духовную отца нашего, а в ней говорилось: «А отымет Бог сына моего старейшего Василья, а хто будет под тем сын мой, и тому сыну моему стол Васильев, великое княжение». Вот я и есть тот сын, который под Василием был, а других завещаний отец не писал.

Дело запуталось вконец. Улу-Махмет пригласил обе враждующие стороны на перемирие за общим котлом.

Все расселись на ковре, подогнув под себя ноги, брали руками из котла плавающие в жире куски баранины. Выпили хмельной архи, которую ханский виночерпий нацеживал в серебряные пиалы из бурдюка.

Пока ели-пили, обдумывали про себя дальнейший разговор.

Первым возобновил его Улу-Махмет:

— Скажи, канязь Юрий, что ты хочешь на старость лет делать с великим княжением?

Не чуя подвоха, Юрий Дмитриевич простосердечно ответил (эх, если бы некрепкая арха!):

— Четыре сына у меня взрослых, два Димитрия, Иван и Василий, удел же мал, тесно нам. А скоро, глядишь, внуки подрастут.

— Так великий князь тебе может выделить какой-нибудь выморок, Дмитров вон, а Иван твой в монастырь постригся, ему ничего не надо, — живо влез с советом вездесущий Всеволожский.

Но хан не обратил внимания на его слова, вкрадчиво, источая масло из глаз, повернулся опять к Юрию Дмитриевичу:

— А скажи, канязь, почему сразу два у тебя Дмитрия, а Василий один?

И опять не почувствовал края соискатель великого стола:

— В честь своего великого батюшки назвал я их.

— Димитрия Ивановича? Это которого же? Который Мамаю побоище учинил? — уличающе допрашивал хан и с упрёком перевёл вдруг ставший жёстким взгляд на Тегиню: — Так, может, и твой даруга замыслил отцову дерзость продолжать? Он тоже батыр-урус?

Тегиня не отозвался, как не слыхал — разговор принимал слишком опасный оборот.

И тогда Улу-Махмет высказал своё решение:

— Канязь Юрий! Повелеваю тебе в знак покорности подвести коня великому князю[276], царю Руси Василию.

Юрий Дмитриевич побледнел:

— Как? Я… коня… мальчишке?

Семён Оболенский, не участвовавший в споре, сейчас приблизился к нему, сказал на ухо:

— Не упрямься. Вспомни Михаила Черниговского, Михаила Тверского, других князей, головы здесь сложивших.

Понимал Юрий Дмитриевич, с каким огнём играет, но усмирить своё исступление не мог. Ему стало всё нипочём.

Понял ли Василий Васильевич его состояние, просто ли был рад поскорее завершить дело, но сказал великодушно:

— Мне достаточно крестоцелования.

Улу-Махмет и Тегиня молча, согласились с этим.

Спор был решён. Мир установлен.

Но только до утра.

8

Ханская ставка располагалась в степи по установленному ещё со времён Чингисхана порядку. Каждая десятка воинов имела свою юрту. Войсковая сотня состояла из десяти юрт, ставившихся кругом, в центре которого находился сотник, и об этом оповещало знамя с его тамгой. Шатёр тысячника располагался в центре десяти кругов, каждый из которых состоял из десяти юрт. Во главе тысячи стоял эмир, или князь. У него знамя иное — на древке полумесяц, под которым вьётся красный конский хвост. Возле голубой, расшитой золотом, а потому и называющейся Золотой юрты водружено знамя священной войны — знамя пророка Махаммеда. Здесь ставка самого хана.

И вот весь этот громадный, многолюдный стан был поднят на ноги ночью по приказу Улу-Махмета. Примчавшийся к нему из-за Волги вестник принёс сообщение; Кинга-Ахмед, сын Тохтамыша, давнего супостата Золотой Орды, идёт войной с несметным воинством.

Десятки, сотни, тысячи воинов под громкие возгласы тысяцких и сотников разбирали луки со стрелами, щиты и сабли, готовились держать круговую оборону.

Хану было не до русских улусников, а те и сами стали спешно собираться в дорогу.

В большом сомнении пребывал Тегиня — ведь Кинга-Ахмед приходился ему дальним родственником. Хан знал об этом и беспокоился: а ну как переметнётся Тегиня со своими воинами к неприятелю?

Русские гости пришли прощаться. И тут осенило Улу-Махмета:

— Тарагой канязь Юрий! Я даю тебе ярлык на город Дмитров, пускай там живут два твоих Дмитрия.

Юрий Дмитриевич хоть этому был рад. Подобрел к хану и Тегиня. И сам Улу-Махмет был рад найденному решению. Прощаясь с Василием, бросил небрежно:

— Ни сана, ни мана!

— Ни тебе, ни мне, — перевёл Всеволожский.

Двинулись прочь от Орды два русских обоза с верхоконными впереди. Разными дорогами пошли, но в одном направлении — в полуночную сторону, в Русскую землю. Порывы ветра доносили запах цветущего вереска, песчаные увалы сменялись неглубокими долинами, которые переходили в ровную, как столешница, степь. А где-то там, за миражами и пляшущими пыльными смерчами, лежала родная земля-Русь…

Глава третья 1433 (6941) г. ПОЯС ДМИТРИЯ ДОНСКОГО

1

Хотя тяжба в Орде закончилась в пользу Василия Васильевича и, как предсказывала прозорливица Фотиния, он вернулся в Москву на белом коне, кто-то распустил злонамеренный наговор, будто княжение не взял ни един.

На Петров день, 29 июня 1432 года, они с Юрием Дмитриевичем выехали из ордынской ставки каждый своей дорогой, оба на одинаковых быстроногих половецких скоках, а ханское — «ни сана, ни мана» — полетело ветром впереди них, начало гулять по княжеским и боярским хоромам в Москве, Владимире, Ростове, Нижнем Новгороде и даже в далёком Пскове.

Узнав об этом, юный великий князь стал чувствовать себя ещё более шатко, нежели до поездки в Степь. Стал Василий Васильевич раздражительным, мог накричать несправедливо на самых близких ему людей, а потом впадал в глубокое уныние, ощущал в сердце мертвящую пустоту. Запирался в опочивальне, пытался облегчить душу молитвами с обильными слезами; из-за этого в покоях среди великокняжеского люда начал бродить такой опасливый вопрос: а не повредился ли умом великий князь?

Софья Витовтовна видела болезненное состояние сына, испытывала к нему глубокую жалость, но помочь не умела.

И преданнейший Иван Дмитриевич Всеволожский не находил слов ободрения, одно твердил:

— Он тебе, государь, неровня, Юрий Дмитриевич.

Боголюбивый и богобоязненный, с детских лет чтитель православной веры, Василий исправно отстаивал в Успенском соборе все девять служб, а кроме того, молился в одиночестве в крестовой дворцовой церкви, но обретал от этого некое утешение и душевное успокоение лишь кратковременно, а затем бесовские соблазны нападали с утроенной силой, толкли сердце его в тоске.

Однажды после Великого Повечерия он вернулся с ощущением особенно безнадёжного, одновременно тягостного и сладостного отчаяния. Пока шёл от собора ко дворцу, всё повторял только что слышанную молитву: «Упование моё — Отец, Прибежище моё — Сын, Покров мой — Дух Святый, Троице Святая, слава Тебе!» Но с каждым повторением всё прочнее вселялись страх и скорбь, всё острее нуждалась душа в заступе.

Казалось, в ночном мраке над головой ярились сатанинские силы, клубились по тёмным закоулкам. Василий усилил молитву, заспешил ко дворцу, где у входа стояли два стражника с факелами. Огонь в поднятых на шестах чашах беспокойно метался, то удлиняя, то укорачивая тени, безжизненные, но преследующие человека по пятам.

— Нищ есмь и убог, Боже, помози мне! — прошептал Василий и с облегчением нырнул в дверной проём.

Но и в домашней молельне не нашёл он покоя, чувствовал себя, будто на погосте, одиноким, всеми покинутым. Начал класть земные поклоны перед Спасом:

— Исцели мя, Господи, яко смятошася кости мои, и душа моя смятеся зело.

Все чётки перебрал дважды, творя молитву Иисусову, а желанное облегчение было всё так же далеко. Снова пришла на память молитва Повечерия: «Ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Человеколюбче». И тут его вдруг осенило: не от того ли смятение его, что страшит мысль о врагах невидимых. Как от них оборониться? От дяди родного, врага давнишнего? Самому себе было боязно признаться, что отношение его к дяде двойственно: что тот враг ему, Василий знал доподлинно, но гнал это знание от себя как наваждение: нет, не хочу, не может быть! И, несмотря на внушение близких, собственное сердце клонило его к миру с дядей, воображение нередко рисовало счастливые картины согласия и любви.

Они немного бывали вместе, чаще виделись во время поездки в Орду, но этого общения хватило Василию, чтобы признать, хотя бы тайно, в душе, что Юрий Дмитриевич не завистлив и не хищен, он добр к людям, умеет сказать похвальное слово даже тогда, когда другой ничего, кроме порицания, не находит. Знал Василий, что дядя говорит и про него самого: юн возрастом, но нравом, дескать, своеволен и отважен. Это слышать было приятно, хотя сам-то Василий понимал, что он лишь вид такой делает, по совету Всеволожского. О Всеволожском дядя отозвался, как о пчёлке, которая несёт, пусть малый, но полезный и постоянный взяток в великокняжеский улей и жалит только грешников; Софью Витовтовну сравнил с Москвой-рекой в половодье. А уж как вспоминает Юрий Дмитриевич отца своего, князя Донского! Как бы только не касался при этом старшего брата, отца Василия… Говорит, что Донской был и при жизни славен, известен как человек чести, благонравия, живший в ладу с совестью и долгом чистого своего сердца, а после смерти стали чтить его ещё выше, потому что на память о нём не влияли ни зависть, ни мелочные обиды других князей, сменивший его новый великий князь Василий Дмитриевич не имел благородных свойств своего отца, ни добросердечия его, ни великодушия геройского, ни мужества воинского и не только не продолжил дела отца, первого победителя татар, но угодил в ещё большую кабалу к Орде. Правда, оговаривался дядя, что отец Василия был благоразумен, осторожен, о детях своих сильно радел, но поди знай — похвала это или тонкая хула?

Неспроста Улу-Махмет уколол его вопросом о двух сыновьях с одинаковым именем. И дядя, не сморгнув, ответил, что в честь Дмитрия Донского они названы. Один Дмитрий прозван Красным за пригожесть и хороший нрав, а другой Шемякой за то, что наряжаться любит безмерно. Тегиня, когда увидел его первый раз, сказал по-своему: чимэху — нарядный, а потом уж русские переиначили татарское словцо в Шемяку.

Отец же Василия, правда, радел о детях своих — и что тут может быть плохого? Даже имя своё сыну передал, это ведь редко случается, Василию сейчас семнадцать лет — столько же и отцу было, когда он стал великим князем. И у него, надо думать, были супротивники и завистники. Ведь и тверской, и нижегородский княжья бегали в Орду за ярлыком… Как же сумел отец перебороть их? Его возвёл на престол посол царский Шиахмат. И всё. После этого больше никто не спорил с ним о чести быть великим князем московским. Почему же не поступить и Василию, как отец? Надо провести посажение на великокняжеский стол! Жар нетерпения и восторга охватил Василия: сам решил!

Утром проснулся и первое что ощутил, доброту в сердце, даже великодушие. И на дядю сразу перестал обижаться.

В Орде он постоянно чувствовал свою зависимость от боярина Всеволожского, был не уверен в себе, все надежды возлагал на всемогущего Ивана Дмитриевича. А когда тому удалось склонить дело в пользу Василия, захотелось избавиться от этой зависимости, позабыть, что только Всеволожскому обязан удачным исходом. И вот запоздало вернулось чувство благодарности, вспомнились слова Ивана Дмитриевича, какие обронил тот на возвратном пути:

— Соскучился я по дому. Дочь у меня Настенька — невеста, цвет маковый. — И взглянул на Василия испытующе, с кротким ожиданием.

Дрогнула тогда душа юного князя: как-то свидимся с ней? А свидеться-то по возвращении и не пришлось, словом даже не удалось перемолвиться. Всеволожский, как чуял, стал прятать Настеньку, в сад княжеский не дозволял ходить больше: девку на выданье береги пуще глазу, чтоб слова худого о ней не молвилось, подозрения не пало, слуху вздорного не пустили. И Василий, в душевной смуте пребывая, как-то не торопился возобновлять тайные свидания, но вот увидел её в Успенском соборе за обедней среди молящихся в предхрамии женщин, и сердце бухнуло колоколом: «Сватов слать!»

Ещё больше уверенности в себе почувствовал Василий, ещё победнее трубило в душе; «Сам! Сам всё решу!»

2

Шёл в покои матери — не узнать: плечи расправлены, голову держит высоко, смотрит смело, не отводя глаз.

— Матушка! Отдал мне Улу-Махмет княжение, но поднесь кривотолки плодятся. Дабы пресечь их и дадюшку дорогого осадить, решил я, что надобно поживее, торжественное посажение на престол провести. Как деда и отца сажали.

Софья Витовтовна недоуменно вздёрнула густые седые брови, удивилась про себя: неужели не знает он, что это дело давно решённое. Первым побуждением было сказать: «Эка, спохватился ты, великий князь! Мы с Иваном Дмитриевичем сразу же послали к хану грамоту, уж и ответную гонец привес к Покрову ждём в Москву царевича Мансыра. Но чуткое материнское сердце подсказало ей иные слова:

— Беспременно так и будет по твоему усмотрению. Вот я велю боярам подготовить всё. — Подошла, обняла сына, поцеловала в пробор гладких волос:- Ещё что в головке твоей родилось?

У Василия было что в головке:

— Ещё… Ещё надо бы молодую великую княгиню в терем к нам ввести.

— Ладно говоришь, хвалю! Надо, надо, елико возможно, спешно озаботиться о дальнейшей судьбе престола, о наследниках.

Василий не наследниками был озабочен, а маковым цветом Настенькой, но не выдал себя, застыдился, поддакнул матери:

— Истинно так! Дядюшке ещё труднее будет рыпаться.

— Умно, сынок, говоришь, глубоко проницаешь, — одобрила его Софья Витовтовна:- Власть сильна межкняжескими скрепами, многими и разными родствами — крестными, духовными, а того надёжнее — семейными. Я тебе и невесту нашла гожую — Марью Ярославну.

— Какую ещё Марью, матушка! — воскликнул он. — Не об ней совсем моё мечтание давнее!

— Знаю. Но послушай да вникни. Марья — это сестра серпуховского князя Василия Ярославича. Другая его сестра замужем за верейско-белозерским князем Михаилом Андреевичем, значит, обретёшь ты зараз в друзья и союзники серпуховского шурина и белозерского свояка. Это не только треть Москвы, но и на Литву выход. А белозерские края — для надёжного пригляда за вольным Новгородом да для чёрного бора, ведь обязался ты хану ордынскому собирать дань со всех княжеств. — Многоречива стала Софья Витовтовна. Сын при имени невесты даже в лице переменился и глаза потупил, не смотрит на мать. Плохо это. Всегда послушен был, податлив, а тут — на тебе! Надо малость смягчить разговор. — Ну, что ты закручинился? — уже ласковее продолжала она. — Добрую жену взять, ни скуки, ни горя не знать, а?

— Нет, матушка, не женюсь на серпуховской, не хочу. Нету моего согласия. И так никакой радости в жизни!

— Мы не для радостей родимся на этот свет, сынок, а для терпения. Надо судьбу свою нести как крест.

— Иль ты только терпела? А радости не было?

— И терпела много, и радость знала. Я отца твоего любила. — Софья Витовтовна сделала такой, вид, будто решается на трудное признание! — А ты думаешь, он хотел на мне жениться? Прямо костром горел, да? Думаешь, я не видела этого, не проницала? Его батюшка мой заставил. Как посидел Василий Дмитрия в Орде в плену, понял, что значит сильного союзника иметь. Вот и женился. Но ведь не раскаялся потом! Люба я ему стала. И ты свыкнешься. Великие князья собою не распоряжаются, на ком жениться. На ком надо, на том и…Попробуй-ка один-то со всем справиться! Сумеешь ли?

— Значит, и отец тоже? — растерянно пробормотал Василий.

— Говорю, полюбил потом! Постепенно! — повысила голос Софья Витовтовна. — И жалел меня, и угодить старался во всём.

— Так ведь то ты, матушка, — пытался взять лестью Василий. — А что там за Марья, не знаю.

Софья Витовтовна горделиво усмехнулась:

— Ничего девушка. Достойная. Знаю, хороша Настя Всеволожская, да и без неё Иван Дмитриевич предан тебе верно и радетельно. Но ты ему допрежь не говори. Пусть пока в сокровенности наш с тобою уговор будет, — велела грозная старуха.

Василий подавленно молчал.

3

Иван Дмитриевич Всеволожский вышел из великокняжеского дворца в сугубой печали. Спустился неверными шагами, придерживаясь за резные балясины, с Красного высокого крыльца и завернул сразу в сторону Боровицких ворот, чтобы не повстречаться ни с кем, одному в этом тихом углу Кремля побыть. От первобытного бора остались редко разбросанные по склону красностволые сосны, сквозь которые ясно просматривалась белая церковь Спаса — приземистая, толстая… Как дородная великая княгиня Софья Витовтовна. Церковь упирается золотым маковцом в голубое небо. А Софья Витовтовна сидела на троне в золотом венце хмуроватая, отчуждённая. Будто не вечор ещё говорила: «И что бы я, слабая женщина, без тебя делала, Иван?» А теперь совсем по-другому завела:

— Хотела я породниться с тобой, Иван Дмитриевич, да не судьба, знать. Дурная молва по Москве идёт и твоих ушей, небось коснулась. Сердце у него ёкнуло: не к добру сии речи неласковы. Кто-то чего-то успел накрякать в уши княгине, пока он в Орде для её сына старался, от жены, от детей в разлуке жил.

Поднял крутую бровь Иван Дмитриевич и надменно и жалобно:

— Не томи… что?

Но не запыхала по-бывалошному Софья Витовтовна при слове: «Не томи…» — это у них знак такой был, им двоим лишь понятный, а сказала со сквознячком в голосе, хоть и приветливо:

— Присядь вот, указала на резной деревянный столец[277],- сядь, посиди, послушай.

Иван Дмитриевич глядел на неё в замешательстве: куда вывернет? — хотя старался глядеть ласково… Остарела Софья за год ещё более. В Орде совсем не вспоминал её, а тут даже жалость почувствовал. Жена как хлебушек простой, да мягкий, а тут мяса каменны аж из-под мышек выпирают. Совсем охоты никакой нету…

Жена встретила, будто вчера виделись, смешком озорным, кругленьким, голову на плечо кинула, сама уж кафтан на груди рвёт, рубаху развязывает. Обнял её туго, всё ж своя баба, венчанная. Татарки в Орде — тьфу! Ни в каком месте у них ничего не разыщешь. Все какие-то тощие попадались. Как ты над ними ни старайся — ни тебе, ни им радости, ни вздрогу, ни рыку не дождёшься. И чего ты, Софья, студёно смотришь?… Вот брошу тебя сейчас на ковёр и венец твой сшибу. Иван Дмитриевич прислушался к себе: нет, никакой охоты нету, батюшки! Нарочно вспоминалось, как жена косами чёрными по плечам гладит, по спине ими метёт, как хвостом чертячьим, прямо огонь по хребту пускает…

— Ты слышишь ли меня, Иван Дмитрич? — донёсся до него сквозь сладкие мечтания голос княгини.

— Говори, слушаю. Соскучился я.

— Ты, кажется, в Орде и врать-то разучился, как прежде. Дивлюсь я.

— Переменилась ты ко мне…

— Заче-ем, дружечка мой сладкий! Только голова теперь другим занята.

— Говори же скорей. Я — в желании.

— Не ври больше про это. А слушай про сурьёзноё.

Слушал её долго. Будто мёду пополам с помоями напился. Гнева не испытывал, потому как её слова не первый снег на голову. Всё уже предано огласке в княжеских и боярских домах. Важно было услышать, что сама Софья думает.

Он миновал Боровицкие ворота и неторопливо пошёл по берегу Неглинной вниз, пытаясь осмыслить услышанное и принять какое-то решение. Принять его было необходимо, он нутром чувствовал, что нельзя всё оставить так, будто ничего не произошло, да и невозможно такую видимость создать, даже если и захочешь.

Чудовищна людская неблагодарность! Закладывая голову в Орде ради Софьиного отпрыска, Иван Дмитриевич очень хорошо понимал, что этим восстановил против себя не только окружение князя Юрия, но и всех великокняжеских бояр. Да то и понять легко: кому не отвратно зреть, как объезжает тебя соперник, всё большую и большую власть в длань забирает. Но он успокаивал себя: все окупится великокняжеским благоволением. Окупилось…

Да и только ли в ордынских делах порадел он великокняжеской семье! Сколько лет стоял Иван Дмитриевич в челе московского боярства, ко всему причастен был: с его помощью удалось Софье в последние годы установить строгий порядок решения судебных дел большим наместником московским, что в назидание потомкам утверждено в Записке о душегубстве. Иван Дмитриевич помог преобразовать монетное дело, установив единый вес монет и настояв, чтобы на одной стороне их было имя великого князя Василия Васильевича, а на другой — удельных князей. Громадное это было дело для благополучия великокняжеского двора. Софья сама это напомнила: да, да, великое дело. Но для того, видно, лишь напомнила, чтобы вздохнуть притворно:

— Так легко ли мне было, голубчик Иван Дмитриевич, слышать, что ты, в Орде находясь, дочь свою сватал князю Юрию? Конечно, не Настеньку, другую дочь ты предлагал в жёны его сыну, однако можешь ли ты находиться в родстве и со мной, и с Юрием, врагом нашим заклятым?

Иван Дмитриевич понял, что от него больше не требуется ни объяснений, ни оправданий, ни заверений. Он поднялся со стольца, сказал устало:

— Навет это, государыня. Ни слова правды нет, крест кладу. — И вышел, не одарив её прощальным взглядом.

Настенька самая младшая дочка. Другая, Агапия, тоже на выданье, Беда с этими дочерями. Старшую десять лет назад определил замуж за тверского великого князя — овдовела. Самая старшая была замужем за сыном Владимира Андреевича Храброго — Андреем, но и тот вскоре умер, оставив дочку-сироту. Сирота выросла, Иван Дмитриевич сосватал внуку за Василия Косого, сына Юрия, это правда… Стой-стой, погоди!.. Вот как клевета-то родилась! Не внуку будто бы, а дочь, и не летошний год, а в Орде будто бы… Ловко навонял кто-то! Тихо бзнул, а далеко пахнет.

Всеволожский спустился к стрелке, где Неглинная сливается с рекой Москвой, размышлял, кто же пустил такую ядовитую стрелу в него. Мог это быть боярин Захар Иванович Кошкин: его племянницу Марью Ярославну прочат в невесты великому князю, надо было убрать соперницу Настеньку. И не только Кошкин. Кто-то из бояр Добринских мог быть-из зависти к Всеволожскому. Они уж и раньше пытались вперёд него посунуться, угодить Софье Витовтовне. А вот и один из них, ростовский наместник Пётр Константинович, в приметном своём червчатом[278] кафтане. Остановился возле угловой Свибловой[279] стрельницы на Подоле Кремля. Первым побуждением Всеволожского было не заметить его, спуститься в низину, где граяли в большом волнении грачи, готовясь к отлёту в тёплые края, но Добринский тоже заметил Ивана Дмитриевича и ждал, делая рукой призывные знаки.

Иван Дмитриевич подошёл, сказал, в глаза ему глядя, как в холодную воду бросаясь:

— Когда мы были в Орде, слышал ли ты, Пётр Константинович, как я дочь свою сватал князю Юрию?

Добринский с ответом не спешил, бороду окладистую с любовью гладил, а червяки зелёные заёрзали в глазах:

— Нет, Иван Дмитриевич, этого я не слышал, чего нет, того нет. Но слышал, как ты уговаривал Улу-Махмета отдать князю Юрию город Дмитров. И он отдал по твоему слову…

Эта стрела была ещё смертельнее, потому что укрыться от неё вовсе не возможно: Иван Дмитриевич, верно, уговаривал хана отдать выморочный Дмитров князю Юрию, чтобы как-то утешить его. А если б не дали ему Дмитрова, Бог весть, как ещё развивалась бы тяжба-то. Могло бы случиться, что не Василий получил великое княжение, а дядя его — вполне сбыточное дело. Могло так быть. Только теперь этого никто вспоминать не хочет.

Понял Иван Дмитриевич, что не просто рухнули его планы дальнейшего возвышения и что не просто в опале он оказался, теперь уж о собственном животе надо позаботиться, отлетать вместе с грачами подальше от Москвы. Куда? Лучше бы всего к князю Юрию в Звенигород, да страшновато: не простит, пожалуй, того усердия, что в Орде Иван Дмитриевич выказал. И в Твери трудно рассчитывать на гостеприимство… в Серпухове тем более… Безопаснее податься в Углич к князю-изгою Константину Дмитриевичу. Самый младший из Донских, родившийся после смерти отца, он ничего не получил по завещанию, жил в уделе, какой мать ему выделила, но и его вскоре лишился: старший брат Василий Дмитриевич по праву великого князя отобрал владение за непослушание. Сам пострадавший от своеволия великого князя, Константин поймёт односума по несчастью.

До чего же не хотелось покидать родные места; шевелилось сомнение: а надо ли бежать, зачем и почему, разве он виноват перед кем-нибудь? Нет, чиста его совесть, не грешен он ни сном, ни духом. Не грешен?… А Софья? Любодействовал с нею или как? Верно говорят: избегайте того, кто считает, что он без греха.

Иван Дмитриевич снял шапку с соболиной оторочкой, обернулся в Сторону Спаса-на-Бору, отыскал глазами поднятый выше сосен восьмиконечный крест:

— Боже мой, не найдёшь дел, оправдывающих меня. Но спаси меня, Многомилостивый, по благодати Твоей!

4

Февраль месяц лютый, пытает, как обутый? Звали его снеженем, сеченем, ветродуем, бокогреем, а ещё свадебником — издревле русские люди к февралю подгадывали венчание молодых.

Софья Витовтовна всё предусмотрела, всё рассчитала подённо. Осенью до заговения на Филиппов[280] пост провели обручение Василия с Марьей серпуховской. Благословила молодых Софья Витовтовна иконой Богородицы Благодатное Небо, которую привезла с собой из Литвы в Москву сорок три года назад, когда сама была невестой. После обручения начала вместе с княгиней Евпраксией, бабкой невесты по отцу, расторопную подготовку к свадьбе.

От Филиппова дня до Рождества сорок дней, а затем святки, тоже запретное для венчания время. Стало быть, свадьбу надо играть сразу после Богоявления, срок до масленицы не большой. Не успеешь — придётся ждать до Красной горки, почитай, два месяца, мало ли что за это время может произойти. Вот и торопилась Софья Витовтовна. Свадьбу назначили на 8 февраля.

Дел за оставшееся время надо переделать уйму: всё обговорить, всё предусмотреть, всё в Кремле изладить, всё запасти, гостей иноземных и своих загодя оповестить.

Обручение и венчание великих князей со времён Ивана Калиты проводили всегда самолично московские митрополиты- Пётр, Алексий, Киприан. Хотя после смерти Фотия прошло больше года, церковная кафедра оставалась по-прежнему праздной. Ещё прошлым летом Василий Васильевич, сгадавши с боярским советом своим, поместными и служилыми князьями, со святителями, священством, духовными людьми и пустынниками — со всей своей землёй, решил избрать митрополитом рязанского епископа Иону. Но так и не удосужился до сих пор послать его в Константинополь на утверждение. Зато не терял времени великий князь литовский Свидригайло, преемник Витовта, брат злейшего врага Москвы Ягайло[281]: послал ставиться в митрополиты епископа смоленского Герасима, который и был поставлен патриархом как митрополит на Русскую землю. Несмотря на это звание, Герасим не рискнул приехать в Москву, а выжидал в Смоленске из-за замешательства в князьях.

Василий Васильевич вспомнил данное самому себе обещание послать Иону на поставление сразу после возвращения из Орды и устыдился, что не исполнил обещания, клял себя, страшась гнева Божьего.

— Господи Человеколюбче, прости мою душу грешную! Молю с покаянием и слезами, полной мерой сознаю свою немощь, грех и окаянство. Как мерзостью гнушаться буду всякого слова неверного, — жарко молился Василий почти полночи, а наутро пошёл на исповедь к владыке Ионе, винился перед ним, просил помолиться за него, походатайствовать перед Господом, чтоб простил вину.

Иона отпустил ему грехи, сказал в утешение:

— Сын мой, не надо отчаиваться. Когда корабль бьют волны, кормчий не отчаивается в спасении, но управляет кораблём, чтобы привести его в пристань. Так и ты, увидев, что рассеялся в деле, воззови себя к началу пути. Не приходи в уныние, не отступай, стой мужественно, и Ангел Хранитель твой вознаградит тебя.

И перед матерью винился Василий, но Софья Витовтовна не проявила сочувствия:

— Иону не послали мы не потому, что забыл ты о своём обете, а потому, что проездил все деньги в Орду.

С пустыми карманами, без подарков дорогих кому он в Константинополе интересен?

Литовская родня советовала призвать на обручение и венчание Василия Васильевича митрополита Герасима. Софья Витовтовна согласилась на это. Решено было послать за ним в Смоленск от имени великого князя и всего духовенства московского и встречать владыку Герасима с колокольным звоном и крёстным ходом.

Плану этому, однако, не суждено было осуществиться. В самый канун отъезда из Москвы посольства прибыл из Новгорода архимандрит Евфимий, встревоженный тем, что другой новгородский Евфимий (Вяжицкий), которого Фотий то ли не успел, то ли не захотел поставить в архиепископы, собрался ехать на поставление в Смоленск. Всё бы ничего, но Герасим — митрополит только литовский, а не всея Руси, и архиепископия новгородская принадлежит к московской кафедре, а не к литовской.

Большое волнение поднялось в Москве от этого известия. Вдруг сообразили, что и не могло быть такого, чтобы император и патриарх константинопольские при том значении, какое в их бедственном положении имела Москва, стали бы посвящать литовского ставленника. А ещё и такое то ли предположение, то ли достоверное знание из уст в уста стало передаваться, будто Герасим находится в переписке с папой римским Евгением Четвёртым. А папа будто бы выражает настойчивое желание подчинить себе православных людей Литвы.

Тут и Софья Витовтовна, которая, несмотря на своё происхождение, была истинной православной, в гнев пришла и посольство в Смоленск отменила:

— Зачем нам Герасим, если у нас Иона избран!

Тому все, включая Василия Васильевича, обрадовались: и бояре, и священнослужители, — удивительна и сильна оказалась приверженность вере православной, за минувшие четыреста лет её не смогли ослабить или поколебать ни нашествия ливонских рыцарей, ни угнетения полудиких азиатов, ни соперничество с католическими соседями — Польшей и Литвой, ни ереси жидовствующих и стригольников, — и всё это в ужасных условиях неурядиц удельного правления, беспорядков неустроенного быта, многолетней церковной усобицы.

5

Загодя до свадьбы совершили торжественное посажение великого князя на престол. Иона освятил это событие пышно, значительно, явно желая внушить: Василий Васильевич будет править не благодаря ярлыку ханскому, а через получение скипетра и державы от Православной Церкви, её благословением. Архиерей умный и дальновидный вполне сознавал важность происходящего: впервые в русской истории возведение государя на злат стол проводилось не во Владимире, а в Москве. Здесь со времён святителя Петра находится митрополичья кафедра; а теперь будет и столица государства.

Новый смысл, приданный стараниями Ионы древнему обряду, почувствовали многие: и послы европейские, и князья удельные, бояре и воеводы, а пуще был недоволен ордынский царевич Мансыр Улан, прибывший со свитою. Он нарочито скучливо переминался с ноги на ногу, вздыхал досадливо, как бы от долготы действа, но азиатски бесстрастное лицо его не могло скрыть уязвления: непокорство показывала Русь, самочинность намечалась, а что возразишь? У нас, мол, таковы обычаи. Простодушные хитрецы. Научились всё-таки кое-чему от своих победителей. Тем и пришлось утешиться. Ему-то, Мансыру, что за дело, в конце концов? Скорее бы в пир, что ли…

От небывалого многолюдетва было душно. Обилие свечей великое, обилие золота слепящее. Когда в промежутках между возгласами владыки Ионы стоочимый собор замирал, слышнее становился треск свечного пламени и будто даже сильнее делался запах плавящего воска, сладкий, тяжкий. Сразу вслед за обычным началом: «Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков», — унёсшимся звонко и внятно в купольное голубое пространство, светло-дымное от ладана, всегда возвышенно-радостное, — всё происходящее стало казаться Василию как во сне горделивом, какие бывали в детстве: летишь над землёй, куда хочешь, без крыльев, только усилием души переменяя направление полёта. Впервые ощутил он чувство власти, не только внушаемое ему с малых лет отцом, матерью, боярами, но переживаемое сейчас всем потрясённым существом его. Разве сравнимо с тем, как, скрипя зубами и головы клоня, ярлык от хана с Всеволожским принимали! Сейчас его власть княжеская освящается от Господа. И благоговейное внимание заполнивших храм людей — признание сей власти и покорение ей. И всё великолепие торжества, чинность и строгость его — утверждение законности этой власти из века в век. Посягновение на неё есть преступление и кощунство как непокорство воле Божией, коей всё совершается.

«Умеренность во всём есть наилучшее дело», — не раз говаривал покойный владыка Фотий Антонию. Часто теперь эти слова на ум приходили. Да по-иному, чем раньше. Не успокоительной житейской мудростью: помаленьку, мол, не тщись усердствовать сверх разума, давай событиям тёщи своим чередом. Сокрушаясь сердцем от многоразличных познаний и богатея этими сокрушениями, всё ближе прозревал Антоний, как глубока мудрость каждого, самого простого и краткого слова, молвленного отцами церкви и сохранённого тысячеустым преданием. Так и сейчас вспоминалось нехитрое вроде бы заповедание владыки как побуждение к размышлению многотрудному. Что есть мера вещей?… А понятий?… А справедливости?… Какою мерою мерите, тако и вам отмерено будет. Господи, Господи, как понять, тою ли мерою мерю и что пытаюсь измерять, и кому сулюсь меры определять? Антоний чувствовал, как тонет в этих мыслях и страшно ему. Как нужен сейчас наставитель и советник духовно опытный! Рано, слишком рано оставил его владыка с поручением тяжким на будущее.

Недавно встретились случайно на кремлёвском дворе с великим князем. Хотя что в этом мире случайно? Глянул из-под низких бровей глазами цвета болотной ряски. Голос звонкий, срывающийся, как у молодого кочета:

— Перед посажением говею и исповедуюсь у владыки Ионы. Но это последний раз. По желанию покойного Фотия, тебя духовником изберу. Сказал матушке владыка, чтоб, как взойду на престол государев, к тебе просился.

Сердце у Антония сжалось. «Многие восплачутся перед тобою, — звучали в памяти слова Фотия, незадолго до кончины его молвленные, — тебе назначится в духовные чада человек, чьи грехи и благие деяния не сразу открыты и поняты будут, в свитке тугом они и смутном». Господи, что ж, вот оно? Смири и научи. В силах ли я?… О т меня научитеся, яко аз кроток и смирен есть. Премудрость великая в завете сём. Как постигнуть её и исполнить в суете жизни и времени? Как приложить справедливость Твою в искушениях и бурях, бранях мирских и душевных?

Темно и долго поглядел Антоний в рыскучие, смешливые княжеские глаза.

— Всё думал, отче, отчего мне так тяжело было, как из Орды вернулся? А это мне ты нужен был. — Василий по-мальчишески поддел носком сапога землю. — Ужо приду. Жди. — Улыбнулся: — Как грехов поболе накоплю.

И вот совершается возведение, и наступает пора испытания. Искуси мя, Господи, и испытай мя…

В отдалении из толпы виднелось в свете паникадил в середине храма узкое лицо князя, тёмно-русые волосы на пробор. Плечьми не широк по младости возраста, но жилист, на ногу скор. А голосом звонок и своеволен… Невидными, но крепчайшими нитями привязан отныне этот человек к Антонию. И Антоний — к нему. Перед Богом за него ответ держать.

…Моя жизнь больше не будет зависеть ни от кого. Я государь. Наоборот, всё будет как узда в руке… Как скажу… как захочу… Мысли Василия рвались и метались в радости. Он ещё разу не пробовал мёду хмельного и вин заморских чашу не пригубливал, но сейчас словно опьянел: Золотистым туманом застилало голову, в груди ширилось чувство свободы неохватной. По мановению… шептал ему кто-то… по мановению глаз твоих склонятся гордые и головы их падут, и дыхание окончится. Боже мой, зачем?… Всех приведу под руку свою. Укорочу спеси их и сломлю надежды коварные… Что я, чьи?… Нет, сломлю и волю окажу, торжеством моим покроется похотение каждого.

Ликующие голоса хора уносились в надмирность бытия, и близость к Богу казалась столь возможной, сладостно справедливой, почти уже наступившей. И забыл тогда князь, чей он раб на самом деле…

«Эх, запущу я им вшу под яйцы, брательникам двоюродным. Забегает семя княжеское, зачешется. Хорошо я Софье-то ничего не взрызнул[282] сгоряча. Уду-умаю. Скоро уж. Чую, близко мысля, как язычок змеиный помиговат…» Лицо Ивана Дмитриевича Всеволожского хранило благочестивое выражение. Уста прилично сомкнуты. Глаза дорогими агатами поблёскивали в густоте ресниц. Руку белую большую вздымал неспешно на лоб, на грудь широкую и на рамена могучие. По сторонам не смотрел. Только видел всё и с боков, и с заду, и в землю на семь аршин. Вон царевич Мансыр щёлки свои татарские уставил на Ивана Старкова, наместника коломенского. В чести боярин, хоть и летами небогат. На окуня похож. Подбородок скошенный вразброс волосом редким крыт, а кожа на шее жёлтая, уже морщинами в клетку изъедена. От поклонов, вестимо. Зол ты стал, Иван Дмитрич… И глаза, как у окуня, прозрачные, краснотой обведённые. Зубки мелкие, острые в приоткрытом рту. От внимания и усердия приоткрытом. А глазки окунёвые с татарскими встречаются… «Кровь свою помнишь? — усмехаются татарские. — Чей ты внук, помнишь? Иль совсем русским стал, робким и забывчивым?» Красные глазки Старкова ёрзгают: рази всех упомнишь? Да как же забыть! Ведь это честь твоя — царевич Серкиз, выехавший из Орды ещё при Дмитрии Донском. Лаской сочатся глаза Мансыровы, намёком кунацким, древним зовом Степи.

Топчи красным сапогом ковёр, князь Василий. Готовься к возведению. А взглядов людских быстролётных тебе не уследить. Они скорее и загадочней молоньев в тучах. Только взгляд Всеволожского никому не прочесть. Одна благожелательность и снисхождение. К неразумию людскому, суете сует ихней. Даже и к клеветникам своим злокозненным снисхождение. Бархатный ночной взгляд с золотыми искрами: излелею мечту подлую, дело аредово и приражу Донских, всех на одно веретело насажу, как утей пролётных. Ужо близится свадьба Василия. Известно, с кем. Всё дознано. Вон серпуховские, будущая родня, скорей вперёд продираются. А Марья-то, МарьяЯрославна тоже тута-а. Лицо скуластенькое и в ямочках, как попка у грудного ребёнка. От природы смугла, волосы сухие, взгляд быстрый и развалистая шустрая походка. Бывают девки — в будень чумичка, в праздник белоличка. Эту, как ни наряжай, всё чумичка. И голос, как у ревучей ослицы. Со свадьбы всё и начнётся. Иван Дмитриевич искоса опечатал будущую великую княгиню возженным будто бы, мужским взглядом. Скраснелась. Но глаза не отвела. Бойкая. Плодовитая будет ярочка, тугосиськая. Ну, ожидайте, князи Донские, знатные, вшу в уды. Поскребётесь, перебеситесь. И друг друга пожрёте.

Когда Василия под руки подвели к злату столу и посадили, состояние его достигло столь необычных степеней, что он видел как бы сразу всех и каждого в отдельности: взмокших от духоты бояр, купцов с честными воровскими глазами, завистливое надмение послов иноземных, простодушное любопытство люда мелкого звания. Софья Витовтовна стояла в бесстрастии, только пот промокала в подглазьях и складках щёк. «Матушка правит мной и всеми», — проплыла мысль скользкая и холодная. Ну, это до поры. Марья серпуховская уже вся в готовности, раскрылилась, взгляд призывный, хозяйский. Острое внезапное чувство недоброты ко всем отрезвило Василия. На кого опереться? Кому ввериться? И только одно лицо выделил он, чернобровое, благородное — боярина Всеволожского и испытал к нему доверие и признательность. Немало потрудился боярин на пользу Василия. Это должно вознаградить. И не просто вознаградить, а многими милостями. А вон и дочь его — боль и стыд и жгучесть памятная… Смех её серебряный, в орешнике пропадающий, ножки белые, в тинистых ручьях сада вязнущие. Где всё это? Где счастье и лёгкость тех летних дней перед отъездом в Орду?

— А вот этот цветок, князь, называется уголёк в огне. Серёдка чёрная, а венчик аленький… А этот- Христово око, лепестки, как ресницы мохнатые.

— Смешно, И похоже. Вправду будто глаз.

— А ещё Карлина трава, от неё силы прибывают, бодрость настаёт. А ещё — седая Вероника… Смотри, как много всего вокруг. Тюльпаны сошли, а ещё всякой красоты прибыло.

Ласков, усмешлив, разнежен был голос Всеволожского там, в весенней степи ордынской… Ветер тёплый, душистый и сухой, синь разметнувшегося необъятно неба, пеньё нехитрых жаворонков. Как было спокойно на душе. Даже вспоминать чудно, как было спокойно. Ждали от хана ярлык. Но без злострастия гадал о нём Василий. Иван Дмитриевич хлопотал и заботился о всём, словно ему ярлык нужнее был, чем Василию.

Они лежали на сухом степном взлобке, как родные, я говорили вполголоса в полном согласии и понимании. Хорошо было, надёжно рядом с таким боярином.

«Иван Дмитрич, прости меня, что не женюсь на Насте», — мысленно попросил Василий с царского места. Если бы можно было сказать это сейчас вслух! Непроглядно и чуждо отвечали ему глаза Всеволожского из тесноты у амвона.

Лицо Насти то наплывало, будто наносимое волной, то делалось неразличимым среди других. Сжатые почернелые губы, резкие тени на щеках, запавшие подглазья и венчающий лоб кокошник, усыпанный играющими в блеске свечей цветными каменьями. «Уголёк в огне», — неслышно прошептал Василий.

Хор грянул «Многая лета».

Великое княжение Василия Второго началось.

Никто не замечал в дальнем углу храма тоскливых глаз смиренного инока Антония.

6

Соделали дело великое. Теперь впереди свадьба. Софья Витовтовна чувствовала себя довольной и умиротворённой. Был один из редких в её жизни дней, когда она отдыхала, отодвинув все заботы. Главное, сын — на престоле. Теперь — женить. Ну, это занятие приятное, хотя и хлопотное.

Сегодня привиделся ей сон. Давно перестала сниться Литва. А тут будто стоит она на стене замка в Троках с мужем, детьми ещё. Обрадовалась. Но лица Васиного никак не разглядеть, только чует руку свою в его ладони мальчишеской, шершавой. И всё хочется ей объяснить русскому княжичу, как Литва прекрасна. А он говорит: «На Руси будешь жить со мной». Хорошо. И страшно. Ветер такой на стене с озёр… Как давно их не видела… И русской княгиней хочется стать, соправительницей страны могучей, богатой, неспокойной. Честь большая. Не век же в Трокае сидеть. И княжич пленный нравится. Софья рада. Но дрожь от холодного ветра сотрясает её. А княжич берет лицо её руками жёсткими и в губы целует. Потом отворотился, и уж не смеют они взглянуть друг на друга. А у него волосы от ветра дыбом… Родной мальчик среди каменных зубцов Трок…

Софья даже чуть всплакнула. Такой славный сон. Должно быть, доволен Василий, что сын их единственный посажон. Она волю мужа исполнила.

Тут-то и вошёл к ней смело, бровь бархатную выгнувши, Иван Дмитриевич Всеволожский. Ни обиды, ни замешательства никакого не выказывая. С улыбкой. — И не благодари, матушка, не благодари.

А она и не собиралась. Софья вспыхнула от неловкости.

— Чего тебе? Переговорено все вроде?

— Пришёл порадоваться с тобой вместе. Аль мы друг друга забывать стали?

— Я сегодня мужа видела, — сухо сообщила Софья.

— Муж дело хорошее, — согласился Иван Дмитриевич. — Когда он есть. Теперь, слышь, и внуков собралась завести?

— Будут и внуки, невелика хитрость, — с неудовольствием подтвердила Софья Витовтовна. Так ли уж ты умён, Иван Дмитрич, если плохо понимаешь желания княжеские? А желание сейчас такое — чтоб разговоры закончились и боле не возобновлялись.

— Серпуховскую берёшь? — ласково поинтересовался Иван Дмитриевич.

— Её. — Софья Витовтовна нахмурилась. Отчёт, что ли, ему давать? Знала, отчего сердится, и потому сердилась ещё больше. — Не могу, Иван, сделать, чего ты хочешь.

— Вижу. А разве я прошу об чём? — Голос его звучал мягко, ровно. — Просто я тебя, княгинюшка, сничтожу.

Она не испугалась и не растерялась. Она удивилась. — Как это?

— Я сам молвь пущу про тебя скверную, похабную. Софья Витовтовна усмехнулась.

— Сам ты конь женонеистовый. Все знают.

— И в Свод занесут про тебя: «Не сыта бе блуда».

— А Вася им головы поотрывает, кто занесёт, — кротко пообещала Софья Витовтовна.

— Голов вы поотрываете много, — согласился Всеволожский. — За этим дело не станет.

— А тебя, гляди, Бог накажет.

— Да за что же?

— За блуд. С честной вдовой. Ты меня к сласти склонял. Не по сердечной муке, а из помыслов честолюбивых.

Иван Дмитриевич даже оторопел от такого оборота, зубами скрипнул: ну, гадюга! Но не выдал себя, подавил гнев. Наоборот, сделал вид жалобный:

— Не серчай, княгиня, пошутил с обиды. Я уеду. Уговаривать, чай, не станете?

Ей это понравилось.

— Кто ж тебя, голубчик, удержит? Ты в своём праве. Не мила Москва, поезжай куда-нибудь ещё. Другим теперь послужи.

— Кому я нужон? — с притворным сокрушением посетовал он. — С вами связан на всю жизнь. Всё вам отдал. На покой теперь хочу.

— Да?

Взглянула подозрительно. Не верит. Сейчас я тебя додавлю, ужиха желтоглазая.

— Повиниться только хочу. На прощанье.

Софья Витовтовна переменилась в лице.

Ну, теперь ты у меня в руках. Пора вшу доставать.

— Ну, что там ещё у тебя за пазухой?

— За пазухой у меня только волосьев горсть. Ничего не выслужил от вас. А вина такая: сокрыл я от тебя одну тайну. Обижать не хотел, расстраивать.

Софья Витовтовна засопела носом. Так с ней всегда было в минуты волнения.

Всеволожский пустил ей самый ласковый взгляд, какой только умел:

— Оно можно и за пустяк почесть. Но как меня перед тобой оклеветали, хочу открыться, а то и другая клевета про меня может пойти. В Свод занесут.

— Хватит про Свод. Что ты мне всё Сводом тычешь? Мало ли что туда с брёху вписывают!

— Оно конечно. Мне главное, чтоб ты правду знала. Как я теперь от дел удаляюсь. А это вашего роду касаемо.

— Ну?

— Татаур[283] Дмитрия Ивановича Донского помнишь?

— Пояс-то? Ну! Подменили его на свадьбе. Не дознато, кто.

— Правильно. И пошёл татаур краденый драгоценный по рукам гулять. Но в тайности.

— Ну?

— Кто насмелится татаур Донского, на свадьбу ему даренный, на себя надеть и на люди в нём показаться?

— Злишь ты меня, Иван.

— Не спеши со злом. Вникай.

— Я-то давно вникла. Пояса на Руси — важный знак княжеского достоинства, и всё на счету. Неспроста Дмитрий Донской в завещании подробно оговорил: «Сыну моему старшему князю Василью пояс золот велик с каменьем без ремени, пояс золот с ременем, Макарова дела». Он — право наследования власти: если князь нижегородский и суздальский придал пояс зятю, князю московскому, так нынче и земли его приданы Москве, и надо удерживать их. Так ли?

— Не мне судить, государыня, — смирно молвил Всеволожский. — Я не у дел, мысли государственные меня стороной обходят.

— Не верти словами-то! — Софья Витовтовна, похоже, начала закипать. — У кого пояс сейчас, знаешь?

— Знаю.

— Говори!! — Ажио глаза у неё побелели.

— Погодь. Не гони. Этот узел нам распутывать не спеша.

— Он у тебя?

— Сейчас нет. Но — был.

— Ты… ты… ты…

Иван Дмитриевич наслаждался:

— А ты, матушка, никак брадата становишься? Вон волоса-то белы сбоку видать.

— У тебя? И ты молчал? С ворами заодно был?

— Стой. Я ведь могу помереть от болести сердечной. Голову чтой-то ломит и под лопаткой. Велеть баню, что ли, истопить сегодня?

— Где пояс нынче, говори!

— В вашем роду.

— Врёшь! У Юрия? У Константина?

— У сына Юрия Василия Косого.

Софья Витовтовна клокотала. Пёрло на мощной груди ходуном ходило. Иван Дмитриевич, напротив, был тих. «Вша» его пробиралась по назначению.

— Как попал к энтому?

— Я отдал.

— Ты отдал? Моему мужу завещанное! — Она кричала уж не голосом, а хрипом, — Да я тебя на правёж попалю!

— Охолонь. На правёж! — Облик его изменился прямо у неё на глазах. Прежняя твёрдость проступила в голосе. Я знал, чей татаур? Он мне тоже в приданое заженой достался. И свидетели есть.

Софья Витовтовна лихорадочно соображала. Свидетели есть. Этого добра хватает. Что делать-то? Как пояс возвериуть? Особо её бесило и жгло, что муж его не поносил, потом он достался бы их сыну, а теперь Васька Косой, сын ненавистного шурина Юрия, будет в нём красоваться? Да как стерпеть такое! Оскорбление и бесчестие несмываемое.

— Софья Витовтовна, послушай! Говорю, как есть, потому что ни украшения, ни почеты мне боле не нужны. Этот пояс украден был на свадьбе свекора твоего тысяцким Вельяминовым, которому поручено было собирать для хранения все подарки новобрачным. Тысяцкий польстился на дорогой пояс, нашёл в своём ларе похожий и тоже ненадёванный, только утлый, малоценный, и подсунул его вместо дарёного в великокняжескую скарбницу. Через несколько лет Вельяминов передал краденый пояс сыну Микуле, а Микула тот — мой покойный тесть.

— Значит, первый вор это дедушка твоей жены? Из хорошего же роду ты девушку взял!

— Суди сама, плох ли род, если бабушка этой девушки князю Юрию восприемница, Дмитрию Донскому — кума.

Возразить было нечего, Жена тысяцкого Вельяминова действительно Юрию крёстная мать. Сплелись в клубок змеино-родственный. Знал бы Донской-то, кого при дворе своём пригревал!

— А ведь другого сына этого Вельяминова, брата Микулы, прилюдно за измену казнили! — с радостью вспомнила княгиня. — Он батюшку свекора моего отравить мыслил. Весь род Вельяминовых такой — воры и переветники. А ты из такой погани жену себе взял.

— То давно было, голубка моя, — мирно признал Иван Дмитриевич. — Ещё до Куликовской битвы казнили. Эти вспоминать всё! А жена моя ни сном ни духом ни в чём не виноватая и вполне мне подходящая. Любящая и не сварливая.

— Кто ж её нраву милого не знает!

Софья Витовтовна притворно захохотала, но глаза её засверкали, как у рыси. «Вша» своё дело делала.

— Грех тебе ещё и смеяться над ней, Софья. Столько лет я из-за тебя её супружества лишал.

— Лиша-ал! Врёшь всё, поди?

Но смягчилась.

— Может, она и отмстила нам с тобой маленько. Но посмеем ли осуждать её, сами перед ней виноватыя.

— Довольно об этом! А то заплачу от раскаяния! — съязвила Софья Витовтовна.

— Слушай дальше, — невозмутимо продолжал Всеволожский. — Тебе тут, пока я в Орде для вас старался из кожи лез перед татарами, кто-то набздякал, что я Юрию Дмитриевичу породниться предлагал, дочь свою за Ваську Косого сватал. Кто бздякнул такое? — внезапно прервал он себя.

— Пыхто, — сказала Софья Витовтовна. Никого не выдала.

— Ладно, — не обиделся Иван Дмитриевич. — Вася Косой в те поры уже год как был в супружестве, но не с дочерью моей, а с внукой Пелагеей. За ней в приданое и пояс тот перешёл к Косому. Приданое, ты знаешь, дело бабье, я не особо и касался. А уж потом только жена мне признание сделала, чтоб нас с тобой перессорить навеки. Козни кругом и наветы, милая. Софья, сопя, молчала. Думала.

— Вася-то Косой небось приедет к брательнику двоюродному на свадьбу? Сама увидишь. Тута виноватых нет, Софьюшка.

— Неуж наденет? — не могла продохнуть Софья Витовтовна. — Пусть наденет. Отчего же нет? Виноватых лет. Воров нет. Обворованные есть — мой сын, великий князь.

Иван Дмитриевич сочувственно сказал:

— Что поделаешь? Может, ещё и не посмеет Косой в пояс Донского урядиться? Когда получил его, сказал: наше, мол, к нам вернулось.

— Так и сказал? — взвилась было опять Софья Витовтовна.

— А разве он Дмитрию Донскому не родня? Не внук ему разве?

Что отвечать, если, правда — родня, если правда — внук? Встала, прошлась по палате, теребя жемчуг, на груди. Иван Дмитриевич думал, как бы только не засмеяться вслух. Вдруг Софья Витовтовна распахнула поставец на стене, достала чашу с мёдом, прошлый год ей подаренную перед отъездом в Орду.

— А мёд твой, Иван Дмитрия, прокис. И мухи в него нападали маленько. Я эдакого не ем. Прими обратно.

Тут Иван Дмитриевич дал волю смеху с большим удовольствием, блестя из-под усов зубами белыми и крупными.

— А я так вообще мёду не тведаю. Терпеть не могу. Если только заставят, через силу.

Лицо Софьи Витовтовны медленно залила краска. Видно было, как пот бисером проступил на крыльях носа и чаша сирийская задрожала в её руках. Всё это было очень отрадно, поэтому Иван Дмитриевич добавил миролюбиво:

— И сам я, как тот мёд, наскрозь прокис.

Ещё смешок сквозь зубы и поклон с рукою до полу, и вон из дворца, взгляда прощального княгине-голубушке не подарив. Бежать! Бежать! Решено. До чего кстати история-то с поясом пришлась, подробности вспомнились, домыслы лукавые соединились. Хорошо, что не сразу все Софье расписал, хорошо, что не торопился, измыслил свою затею основательно. Хрупкое согласие трудами Фотия установилось промеж великокняжеской родни. И он, Иван Дмитриевич, этому немало способствовал. Ярлык, какой в Орде Василию добыли, заставил князя Юрия замолчать. Насовсем?… Или — до поры?… Но сынки у него есть, ребятки вострые, и прозвища у них подходящие — Косой да Шемяка. Пора их из тесноты удельной выпускать и на Василия уськать. Как сапог стоптанный, Всеволожского в сторону отшвырнула, гадюга Софья. Но если бы он баб не знал! Все их тайности сердечные превзошёл, сами нашептали в ночах. Любят бабы после соития исповедоваться, нет чтоб спать! И понял Иван Дмитриевич, что главная бабья слабина — мелкое тщание во всём. И чем баба нравом круче, тем чище метёт, ничего не пропустит, чтоб не по её было. Если Софья столько лет пояс Донского не искала, могла без него прожить, теперь разорвётся, а вернёт его. Начнёт дознания проводить — разве то Косому и батюшке его не обидно будет? — и пойдёт промеж родни пря великая. А там, глядишь, и Юрий Дмитриевич отвагой посвежеет, чего-нибудь удумает новое. Что такое, всё время его позорят, всё ему в укор! Зазмеятся мелкие трещины по согласию родственному и рассядется оно с тихим шорохом, как чаша стеклянная, Софьей вослед ему кинутая. Я те, матушка, таким мёдом угощу!..

С сомнением прислушивалась Софья Витовтовна к удаляющемуся звону злых позолоченных шпор. Окликнуть иль нет? Чем он может быть опасен, опальный боярин? А полезен чем?… Пригодится может, когда-нибудь? Зачем новый враг? Да нет, он Настю хочет за Василия отдать. Это его условие. Это невозможно. Завтра уже обручение. А там вскорости и свадьба… «Не сыта бе блуда», — это он про неё-то, за все ласки, ему подаренные, таковы слова! Иди, гадюга, вон без привета и прощения!

Даже стук копыт его коня по деревянной мостовой злобой отзывался.

7

Рождественский мясоед — самое время для свадеб. Заранее убраны были по старинному правилу великокняжеские покои. Небольшие окна таинственно высвечивали живописные по золоту орнаменты стен.

Старший дружка, войдя к невесте, сказал:

— Великий князь, велел тебе, княгиня, своё место заняти.

Посажёный отец, войдя в столовую палату, помолился на иконы, бил челом невесте и, севши за стол на большое место, указал места и боярам, с ним пришедшим, куда кому сесть по родовитости и знатности, по древности и заслугам. Потом послал молодого боярина к жениху с речью:

— Бог на помощь! Время тебе, государь, идтить к своему делу.

В чинном молчаний ждали.

Священник покропил жениху путь святой водой и благословил его крестом. Василий в распахнутом бархат-ком кожухе на соболях, в тугом золочёном поясе перекрестился на иконы в красном углу, дал знак священнику творить молитву к покровению главы невесты и только потом поискал глазами Антония. Его нигде не было. Василий чуть приметно усмехнулся: забыл, что монаху на свадьбе присутствовать не положено. Уже два раза, перед обручением и перед свадьбой исповедовался Василий у своего нового духовника, но встречи их были стеснёнными и краткими. Антоний исповедовал, опустив глаза, словно через силу. Но раз Фотий велел, надо исполнять. Для них обоих с князем пожелание покойного владыки было непрекословно. — Может, привыкнем, ещё друг к другу? — сказал Василий, иноку после отпущения грехов.

— Господь управит, — в первый раз улыбнулся тот бледными губами.

Марья Ярославна стояла у чертожного[284] места, обитого червчатым бархатом с золотыми узорами. Большая сваха приступила к убиранию невесты. Держальщики подали ей гребень и чару с вином. Распустив Марье косу и обмакивая гребень в вино, сваха принялась расчёсывать негустые тусклые волосы. Мокрая голова невесты почему-то пахла в тепле палаты псиной. «Как спать дойдём, высохнет», — утешал себя Василий.

Несмотря на важность минуты, его разбирал смех. Особенно, когда мерным шагом приблизился к Марье посажёный отец князь Юрий Патрикиевич, выходец из Литвы, слишком сухощавый на русский вкус, слишком длинный туловом и лицом, со стрелой в вытянутой руке, и разделил этой стрелой волосы невесты надвое. При его появлении какой-то шумок непонятный возник среди бояр, хотя лица близ стоящих были нарочито неподвижны. Но шумок запорхал, запорхал в гущине гостей, и шумок чем-то нехороший, как почувствовал Василий, хотя не понял, чем он вызван. Улыбка медленно сползла с лица юного князя, и серые глаза из-под низких бровей глянули вдруг так остро и жёстко, что шумок насмешлив вый — тут Василий почуял, что — да, насмешливый — забулькал, забулькал и иссяк, как не был. Но холодная насторожённость не сходила больше с великокняжеского лица.

Сваха заплела и уложила невесте косы, покрыла ей голову фатой и надела убрусец-начальник, жемчугами низанный. Марья Ярославна даже похорошела от этого, хотя ломливость нрава и за фатой не спрячешь. Василий с ней разу ещё взглядом впрямую не встретился, даже на обручении. Не хотелось. Только искоса. Мельком. Иногда.

Поднесли в мисе золотой осыпало и караваи свадебные на носилках, алым бархатом обитых. Женихов каравай покрыт бархатом золотным, турецким, а невестин-атласом, с нашитыми поверху пенязями[285], по двадцать семь штук. Сами бляшки серебряные, с одной стороны золочёные, а с другой-бело и гладко. Да ещё на каждый каравай положено по четыре пары соболей. Сваха стала горстями бросать хмель на жениха с невестой, обмахивая их снизкой соболей. В это время палата озарилась блеском свечей в широких чеканенных обручах с золочёными краями. Посажёный отец, главный распорядитель на свадьбе, повёл Василия под руку. За ними двинулась невеста со свахой. Василий внимательно окинул лица гостей и поезжан. Без улыбок. Все выражали радостное умиление.

Свадебный поезд ждал с Красного крыльца. Жениху конюший подвёл рослого узкогрудого жеребца, копыта стаканчиками.

Дорогой конь, азиатский — подарок ордынского хана к свадьбе. Невеста со свахами и женой Патрикиевича поместилась в устланные коврами сани. Дуги упряжных были окрашены лентами и лисьими хвостами. Утро выдалось звонкое от морозца и солнечное, с редким сверкучим снежком. Сияли купола и кресты, снег искрился на лисьих шубах мужчин и женских коротких шубках, беличьих с большими собольими воротниками. Разноцветье платков шёлковых, скрип снега, усеянные народом стены кремлёвские. А девиц-то!.. Головы их даже в сильные морозы оставались открытыми совершенно — одна понизь жемчужная с бахромками или сетка бисерная на волосах. Так и кататься ездили. От ветра зимнего не недужили — только пуще румянели. Солома свежая натерянная ярко золотела на снегу. Воробьи носились большой роднёй. Галки сегодня присмирели, боялись. Суетились свечники, фонарщики, каравайники — младые дети боярские, чья обязанность нести за поездом свечи огромные, женихову и невестину, фонари на носилках и караваи, загодя боярынями испечённые. Чем больше поезжан, тем больше свадебного блеску. Толчея была у Красного крыльца превеликая.

Тут-то наконец и удалось невесте ткнуть Василия взглядом впрямую. Глазки черненьки, утоплены, лицо зарозовело на морозе, от улыбки пошло ямками, брони мазнуты косо, вразлёт. Фатою укрылась, будто бы от ветру, а один глазок оставила, лукавый глазок, игровой. Что-то дрогнуло внутри Василия от этакого взгляда, незнакомое, жгучее, почувствовал, что плоть его отвердела. «Слюбятся, — решила Софья Витовтовна, наблюдающая всё это время за ними. — Девка спеленька. Сок из неё скоро так и брызнет».

Наконец-то все уставились по местам. Князь Патрикиевич поднял руку — ждавшие знака на колокольнях звонари враз грянули трезвон. Свадьба тронулась к Успенскому собору.

Паперть заранее была выстлана камкой червчатой и жёлтой — шёлком китайским с разводами. Сперва внесли свечи и караваи. Потом вошли посажёный отец и дружки, потом уж жених, после него невеста. Василий встал по правую сторону у митрополичьего места, свечники рядом, а невесту свахи постановили слева. Тут же у крылоса[286] поклали караваи на особую скамью под золотным кызылбашским ковром. На княжеском жениховом месте — подножье из ярко-малиновой камки, а поверх неё двадцать соболей, и у невесты под ногами двадцать.

— Благословен Бог наш ныне и присно, и во веки веков! — раздался в голубом дыму алтаря звонко-прохладный возглас.

Обедня началась.

Званые гости собрались на литургию заблаговременно. Когда вошёл в собор великий князь, протоиерей собора осенил его крестом:

— Благословен грядый во имя Господне, — и покропил святою водой.

Василий приложился ко кресту, знаменовал себя крёстным знамением, поклонился алтарю, народу — сначала мужчинам, стоявшим в левом нефе, потом женщинам, среди которых сразу выделил по белоснежному одеянию свою невесту.

— Исполлаета деспота! — громоподобно грянул диакон: это появился на амвоне владыка Иона.

Вели обедню долго, по полному чину.

Впервые на богослужении Василий был рассеян, молился без внимания. Пронзил его сладким обещанием чёрненький глазок Марьи Ярославны. Даже удивительно, почему во время обручения осенью здесь же, в этом соборе, казалась она ему чуждой и нежеланной. Сейчас радостное нетерпение поднималось в нём. Вспомнилось, как деловито и кротко произнёс владыка Иона, выйдя к ним через царские врата:

— Обручается раб Божий Василий рабе Божией Марии, — сотворил крёстное знамение над головой жениха и надел золотое кольцо на четвёртый, безымянный палец его.

Потом серебряное кольцо — на безымянный палец невесты:

— Обручается раба Божия Мария рабу Божию Василию…

В золоте женихова кольца — блеск солнца, ему должен уподобиться муж в союзе брачном. Жена же- подобие луны с серебряным отражением света солнечного.

Как нет конца у колец, так непрерывен и вечен, должен быть союз двух сердец, как непрерывна и вечна благодать Духа Святого.

Три раза повелел владыка обменяться кольцами. У Василия оказалось кольцо серебряное, а золотое досталось Марье — женской слабости её должен передаться мужественный дух… Тогда Василий хмурился, а сейчас, вздымая руку для крёстного знамения, смотрел украдкой на уже чуть потускневшее серебро и повторял про себя, радуясь собственному великодушию: пусть будет у Марьюшки вместе с женской слабостью и моя мужская крепость, пусть оставит нам Господь грехи и дарует жизнь вечную и спасение. Так хотелось в то же время перехватить ещё разок заговорщицкий, объединяющий совместной тайной взгляд невесты! Где она там?…

— Ныне силы небесные с нами невидимо служат!

Как хорошо, духоподъемно! Но скорее бы кончилось…

Где она там? Василий повернул голову. Марья сразу же ответила ему робко, ласково. Блики свечей играли на её лице, оно стало каким-то новым, будто не её. Ровно зоревым ветерком опахнуло. Бывает такой ветерок, когда сядишь на рассвете с удицей на озере. Тихо-тихо, ничто не колыхнётся, но только взглянуло на мир краешком солнце, встрепенулся тростник, вспугнув задремавшую камышовку, и тёплый ток воздушный одаривает тебя своим тихим прикосновением. Пусть всегда будет так. «Пусть только это и будет, — быстро, горячо попросил Василий, — пусть забуду я смех серебряный, в орешнике пропада…»

Кто-то осторожно дотронулся до его руки:

— Пожалуйте ко святому причастию, великий князь.

Литургия завершилась. После причащения Святых Божественных Тайн — венчание.

Следом за владыкой с кадильницей, держа зажжённые свечи, торжественно выступили они на середину храма.

Хор встретил их пением псалма, прославляющего благословенное Богом супружество. Они встали на белый плат перед аналоем, где лежали крест, Евангелие и венцы.

— Имеешь ли ты желание искреннее и намерение твёрдое быть мужем Марии, которую видишь здесь перед собою?

— Имею, святый отче.

— Не связан ли обещанием другой невесте?

— Нет, не связан.

Дальнейшее он слышал, как сквозь воду, глухо; что Марья Ярославна говорила, да, она согласна, нет, она не связана. А вот он, великий князь Василий, перед святым Евангелием и крестом солгал. Это ужаснуло его и отравило расцветавшую в нём радость.

Началось венчание литургическим возгласом: «Благословенно царство», — утверждающим сопричастность брачующихся Царству Божию. После прошения о благе душевном и телесном для жениха и невесты, после молитв Создателю о родителях их, здравствующих и почивших, о единомыслии, долгоденствии, целомудрии, взаимной любови и мире, чадородии, о благах земных и венце неувядаемом на небесах наступило самое главное.

Трижды перекрестив венцом жениха, владыка дал ему приложиться к образу Спаса, невесте после того же — к образу Пречистой Богородицы, украшающему, венец, потом благословил обоих: «Господи, Боже наш, славою и честию венчай их», — и возложил им венцы на головы. Теперь на всю последующую жизнь, многотрудную, долгую, полную искушений, они друг для друга царь и царица, подмога надёжная, верность нерушимая. И жена теперь не властна над своим телом, но муж. Равно и муж не властен над телом своим, но жена. И жена пусть боится опечалить мужа. И муж пусть боится опечалить её и лишиться её любви. И не должны они уклоняться друг от друга…

Потом прочли Евангелие о Браке в Кане Галилейской, молитву о браке честном и ложе непорочном и принесли чашу с вином, кою новобрачные испили после благословения её владыкой, уже соединённые перед Господом во единого человека, и чаша эта значила общую судьбу с общими радостями, скорбями и утешениями и единую радость о Господе. Вкушение чаши сей означает что, старея в этом мире, все молодеют для жизни, которой неведом вечер.

Жарко горели свечи в руках молодых, а не плавились, холодны были снаружи. Огонёк на твёрдом воске, словно в маленькой чашечке. Брачный обет их теперь до той поры, пока смерть разлучит, но смерть и соединит их после общего Воскресения в Царствии Небесном, и об этом просит владыка:

— Восприими венцы их в Царствии Твоём.

Наконец владыка соединил руку Василия с маленькой крепкой рукой Марьи под епитрахилью и обвёл новобрачных трижды вокруг аналоя в знак вечного их шествия отныне вместе, «тяготы друг друга нося».

Во время последнего обхода потянул из алтаря сквознячок, и пламя свечи свалилось на сторону, затрепетало, вот-вот оторвётся. И оторвалось бы, если бы не успел Василий защитить его ладонью. Огонь прожёг лишь один бок чашечки, жидкий воск соскользнул вниз и тут же застыл. Василий осторожно подровнял наплыв на свече, облегчённо вздохнул, словно избежал неведомой большой опасности.

— Возложили вы на себя общий крест и отныне всегда будете исполнены благодатной радостью нынешнего светлого дня. — Владыка снял с их голов венцы, приветствуя уже не жениха и невесту, но супругов: — Возвеличися, женише, якоже Авраам, и благословися, якоже Исаак, и умножися якоже Иаков, ходяй в мире и делян вправде заповеди Божия. И ты, невесто, возвеличисе якоже Сарра и возвеселися якоже Ревекка, и умножися якоже Рахиль, веселящися о своём муже, храняще пределы законе, зане тако благоволит Бог.

Снова молитвы — и наконец разрешённый поцелуй. Дрогнувшей рукой Василий приподнял фату — губки твёрдые, горячие, безответные.

Ещё раз молодые приложились к образам, коими благословили их перед обручением родители. Провозгласили молодым многолетие — и таинство бракосочетания совершилось. Да не будет сокровище это похищено или осквернено суетою и страстями мира сего! Да хранится оно, драгоценное и живительное, потаённо во глубине души!

8

Зимнее солнце пошло уже на склон, когда венчание закончилось. Запряжённые попарно лошади свадебного поезда застоялись, заиндевели так, будто были все одной серой масти. Как только молодые вышли из собора, звонари снова ударили во все кремлёвские колокола. От великого трезвона лошади вздрогнули в испуге, иней посыпался с них, сверкая в косых лучах солнца. Во время венчания ясельничьи бояре стерегли проход между санями невесты и аргамаком жениха, никому не позволяя пройти тут. Теперь всё смешалось.

Вслед за новобрачными вышли в клубах тёплого воздуха свахи, посажёные, дружки, родня, знатные гости, — начали рассаживаться по разнообразным — с верхом и открытым — повозкам. Лошади вовсе пришли в беспокойство. Соборная площадь наполнилась конским ржаньем, скрипом упряжной сбруи, лихими покриками возниц.

Дорога свадебному поезду предстояла немалая, молодые посетят все ближние монастыри, гнать лошадей будут нещадно, чтоб к вечеру вернуться на свадебный пир.

Первый раз остановились у Андроникова, что на Яузе. У въездных ворот сторожили их юродивые, нищие, ребятишки из окрестных домов. Всех щедро одарили монетами, прошли мимо могил основателя обители Андроника, изографа Андрея Рублёва, богоугодных иноков, почивших здесь. Возле трапезной толпились окоченевшие от долгого ожидания монахи, чёрные на белом снегу, как галки. Марья Ярославна внесла как вклад образ Пантелеймона целителя, ягумен принял его благоговейно, поцеловал и велел псаломщику Спасской церкви установить его в иконостас. Василий Васильевич пообещал насельникам обители отдать рыбные ловы на Оке. Чернецы поздравили молодых, угостили монастырскими медами; новобрачных-вишняком, единственным напитком, какой разрешалось откушать им, а остальным поднесли ковши со стоялыми, крепкими. После пития мёду из скляницы великий князь потоптал её ногой, а опричь него никому топтать не разрешалось. Остатки скляницы полагалось, собрав, кинуть в реку. Что и было исполнено. В Яузу.

Певчие монастырские опять пели многая лета князю и княгине, пели большим демеством, напев старинный, взятый с греческого, несколько гнусливый, в один голос, но очень стройный и благородный.

На дворе потеплело, небо стало заволакиваться. Покойно и мирно было внутри монастырских стен. «Благодать Божия живёт здесь, — подумал Василий, вбирая взглядом гущину обнажённых дерев со старыми грачиными гнёздами, тонкую вязь крестов на куполах, тихих иноков в чёрных одеждах. — А что, коли бы я вот так… глаз не поднимая всю жизнь?…» Странно было, что в такой час, только что от венца, пришло к нему это желание — остаться здесь навсегда и мёду вишнёвого больше не пити, никого не воевати, и никакую Марью не пояти. Она теперь все глядела сквозь фату ему в лицо неотрывно. И было от этого не радостно, а только стыдно.

Дальше путь шёл по Болвановской дороге к Крутицкой обители. Тут всё в точности повторилось, только одарила монахов молодая великая княгиня не иконой, а золотом шитыми пеленами. Игумен обратился с просьбой к великому князю: есть у монахов в лесу свои борти, но вот инок, умевший с пчёлами обращаться, ушёл в мир иной, а больше никто не обучен этому делу. Василий Васильевич сказал, что передаст монастырю своего бортника Андрейку Грача, чем очень порадовал братию.

Ещё ниже по течению Москвы-реки на том же, левом берегу стоял Симонов монастырь, а от него свадебный поезд повернул назад и возвратился в Москву по Ордынской дороге с заездом ещё и в Алексеевскую обитель.

По всему пути на обочины выходили, кроме сирых да убогих, ещё и жители мимоезжих деревень: крестьяне, мастеровые люди, бортники либо ловцы, — и всем перепадали от новобрачных серебряные монетки, которые запасены были впрок.

Но деревня Посестрия оказалась совершенно безлюдной, никто не вышел за княжеской милостыней.

— Все, как есть, прыщом померли, так что и хоронить некому, иные и посейчас окоченевшие в избах лежат, — объяснил постельничий боярин Фёдор Басенок.

Молодые испуганно притихли. Они знали слишком хорошо, что значит помереть прыщом. На их недолгом веку эта болезнь — её зовут ещё пазухой или пупырухом — пустошила целые города и сёла. И никакой управы на заразу не придумать, только молиться да ждать исхода. Сначала пупырух объявлялся на коровах и лошадях, от них перескакивал на людей. Выскочит на теле в неудобном каком месте- подмышкой, на шее, в паху — пупырышек, рдеет, рдеет, потом зажелтоголовится, а через сутки начинает уж и мясо отчиняться. Ещё через день-другой и кончина приходит тихая, без мучений. Успеешь и исповедаться, и причаститься. Не просит умирающий у родных ничего, кроме воды, нестерпимо хочется пить до самого последнего вздоха. Как не подать родному человеку ковшичек, а подал — пупырух на тебя перескочил, теперь сам готовься на санях ехать. Когда останется в дому один последний, так что в воды подать некому, то ставит он, пока в мочи, рядом с лежанкой лоханку с водой. Как перестанет рука осиливать черпак, отходит болящий из сего света, и, может, не скоро найдут его, а обнаружат случаем и скажут: «Помер прыщом». В монастырской церкви помолились за упокой посе-стринских. Василий Васильевич повелел боярам завтра же помочь предать земле всех ещё не захороненных. На паперти пал на колени перед молодыми неопрятный мужик, давно немытый и нечёсаный, протянул чёрную в цыпках руку:

— Помилосердствуй, государь, помоги! Баба прыщом померла, подай же на погребение тела скудельного!

— Не слушай его, княже, это облыжник! — сказал шедший сзади Фёдор Басенок, но Василий Васильевич не расслышал, взял из кожаной висевшей на поясе калиты, сколько рука захватила, серебра, сыпанул несчастному в ладони, которое тот проворно подставил ковшичком. Не сказав и «Спаси Господи!», мужик резво вскочил с колен и, взлягивая, помчался прочь.

— Эх, великий князь, говорил же я, что облыжник он. И баба его такая же лгунья, вон смотри, уже торопится к нему. Сейчас в корчму пойдут, медами да пивом упьются.

— Так, значит, не померла его баба? — обрадовано спросил Василий Васильевич.

— Да нет же, вон, видишь, она, зипунница… Догнать бы их да батогов всыпать. Велишь?

— Не велю. Не померла, значит? Как хорошо!

Игумен Макарий поглядел наскоро на великого князя, добро и благодарно поглядел, сказал, прощаясь:

— Человеколюбие есть подобие Богу, так как благо творит всем людям, и благочестивым, и нечестивым, Как и сам Бог благотворит. Ничто так не приближает сердце к Богу, как милостыня.

А Фёдор Басенок, проворно откидывая медвежью полость на великокняжеских санях, думал: нет, такому князю можно служить и головой, и копьём.

Монастыри, словно сторожевые посты вокруг всей Москвы, не объехать их и за целый день, поэтому заехали ещё в Чудов монастырь да Вознесенский, а потом уж и на пир свадебный поспешили. И молодые устали, я гости заждались.

В великокняжеском дворце всё было готово к возвращению новобрачных. Лавки покрыты полавошниками первого наряда- суконными со львами. Это для княжого стола и прямого. Для стола кривого и приставка, где будут гнездиться меньшие бояре со чада, полавошники второго наряда — суконные с разводами. Кто в чести, будут сидеть «на львах». Кто попроще- «на азводах». На отдельном столе, покрытом тремя скатертями, калачи и солоница, сыр, а главное, перепеча — хлеб сдобный с гранями, подобие кулича. Без перепечи свадьбы не бывает.

Свечи пока зажгли не все. При малом их свете вино блестело в чашах, распространяя чужеземную воню, приятно и тревожно дразнящую ноздри. Пахло как бы раздавленными косточками вишни, морозно, терпко. Продолжнтельным нежным звоном отзывались серебряные блюда и кубки, когда, уставляя их посреди стола, слуги задевали ими друг о друга. Тени, сшибаясь головами, суетились на узорчатых стенах. Горячие, только из печей, пироги пыхали пузырчатым пенным маслом. Розовели горами тонко нарезанные белужьи пластины.

Натоплено было жарко. В растворённые цветной мозаики окна тяжело вливался зимний суровый воздух. К вечеру пал туман. Он копился внизу меж теремов, укутывая деревья, подбираясь к крышам, заглушая людской озабоченно весёлый говор, ступь тоже весело взволнованных коней и ржанье кем-то укушенной в тесноте кобылы. Съезжались уже. Верхами и в возках. Выпрастывались медлительно из одежд, тут же подхватываемых слугами, охорашивались, обтирали замокревшие от тумана бороды и усы.

В верхней своей холодной горнице, вцепившись унизанными перстнями заледенелыми пальцами в раму, Анастасия Всеволожская глядела на княжеский двор, где метались тускло-дымные факелы, вырывая на миг из вечерней мглы то височные длинные подвески, то жемчужную снизку на чьём-то запястье, то пышно-покорную груду соболей на плечах.

— Не-на-ви-жу! — произнесла внятно, раздельно. Прошлась, обняв плечи, натягивая туго бархатные рукава, стараясь унять рвущееся дыхание, от которого высохло горло. Фалернского бы сейчас, сурожского чашу-залпом, чтоб растаяла судорога в груди, бешенство, камнем стиснувшее, распустилось бы в нежащем забытье, занавесила бы всё зыбкая пелена, где смешались и смех, и рыдания!

Показались уже во дворе фонарщики с носилками, где горели решётчатые большие фонари, зажжённые водокщеною свечою. Молодые прибыли. И не рад бы петушок в пир, да за крылышко тащут.

Настя подняла с полу суремницу, валявшуюся среди предотъездного беспорядка, помешала загустевшую краску, ещё раз кисточкой положила её на отяжелевшие, слипшиеся ресницы. Огромные глаза на меловом лице неподвижно глядели из зеркала.

Безмолитвенно, беспоклонно перекрестилась в угол, твёрдо стукнув в лоб перстами, и пошла вниз, тяжело, не по-девичьи ступая по лестничному ковру.

Семейный обоз Всеволожских, готовых к побегу в Звенигородский удел, ждал, притаясь, за забором. Будь всё проклято и навеки! Февральский туман забивал дыхание. Слышно было, как в ярко освещённых сенях дворца великокняжеского развесёлый хор грянул свадебную:

В возки рассаживались в темноте, на ощупь. Старый челядинин, держа лошадь под уздцы, толковал молодому служке:

— А за столом новобрачные с одного блюда едят. Только они ничего не едят, в томлении похотном находятся.

Служка гоготнул с удовольствием.

Батюшка Иван Дмитриевич вдруг развернулся резко, ажно полы шубы разлетелись, да так въехал кулаком в скулу челядинину — треснуло! Ровно дерево сухое лопнуло.

Слуги умолкли в удивлении. Никогда этакого не случалось с боярином.

Храпящие от натуги лошади тяжело рванули возки, утопающие полозьями в подтаявшем снегу.

9

Пламя двух тысяч свечей отражалось бликами на стенах Золотой палаты, рубиново переливалось в яхонтах, ослепительно проблескивало в гранёных алмазах, вправленных в золотые лапки жуковин, что во множестве были на перстах гостей, матово оттеняло живой чернью серебряное шитьё одежд.

Щедрая свадьба, знатные гости, как и подобает быть на царском торжестве, когда великий князь сводился на радость своих подданных. Но высшую усладу доставлял этот желанный случай Софье Витовтовне. Хоть она давно уж разменяла шестой десяток, однако оставалась женщиной с силой в теле, с трезвой мыслью и любвеобильным сердцем. Когда схлынула первая суета, когда осемьянившиеся Василий Васильевич и Марья Ярославна выслушали и от иноземных посланников, и от великих да поместных русских князей все многословные пожелания, сопровождавшие вручение подарков, она успокоилась, стала с виду весела и беспечна. Сели за пир.

Первым делом Юрий Патрикиевич, посажёный отец, выпил чару серебряную всю, так что стал виден изнутри золочёный венец на дне её. Потом в полном молчании вскрыли молодую, то есть отец посажёный поднял стрелою прозрачный покров фаты и взорам явилось свеженькое, хотя несколько утомлённое, круглое личико Марьи Ярославны. Глазки чёрненькие помиговали, бровке хмурились.

— Курица-иноходица пса излягала! — дурашливой скороговоркой крикнул кто-то из толпы, набившейся в сени.

Марья Ярославна вспыхнула, губки гневно вздулись.

— Что уж ты, — впервые в жизни заговорил с ней Василий. — Разве можно сердиться? Это же бахор, шутник!

Юрий Патрикиевич обнажил в улыбке длинные зубы, крякнул в сени:

— Не учи плясать, я сам скоморох!

Оттуда ответили взрывом хохота.

Пир начался.

Яства полагалось подавать с благочинием и пристойностью. Икому назначено было подавать, те говорили яствам поодиночке молитвы, а те, кому назначено было их есть, говорили добрые речи великому князю.

Понесли чередою блюда над головами, пошли друг за дружкой: грудь баранья верченая с шафраном да языки верченые, солонина с чесноком, зайцы сковородные в репе запечённые да зайцы разсольные, да шти, да калья — похлёбка на огуречном рассоле со свёклой и куричиной, да ещё с мясом утиным. А ещё топешки — калачи, в масле ломтями жаренные. Перед молодыми ставили яства и разрезывали, но они их не касались. Полились меды молодые да стоялые, малиновые, смородинные да вина фряжские, да вотка, из Европы двадцать лет тому назад завезённая. А ныне уж и сами её делать обыкли[287].

Юрий Патрикиевич верховодил пиром, велел пить, не отказываясь, чтоб не чинить споров, а быть во всём, как велось исстари, без спору, и желать во всём добра великому князю дополна.

Никто и не отказывался. Выпивали всё, что наливали. Лица разгорячились, глаза заблестели. Голоса делались всё громче, всё бессвязней, шум свадебный всё веселее.

В сенях топотали плясцы. Их в палаты не пускали. Кто хотел плясать, выходил в сени.

Софья Витовтовна пила и кушала умеренно, с очевидной доброжелательностью выслушивала какие-то, вполне возможно, даже и нескромные слова, которые шептал ей на уха служилый князь Юрий Патрикиевич, заехавший некоторых московских бояр ещё при Василии Дмитриевиче. Сейчас он занимал то место возле великой княгини, которое вчера ещё принадлежало Ивану Дмитриевичу Всеволожскому.

Особое расположение великой княгини к Юрию Патрикиевичу заметили все, многие в сомнении пребывали: недавно на него опалу наложила, а теперь возьми и посади к себе под бок — с чего бы это? Иные бояре огорчаться начали: не зря ли чурались Юрия Патрикиевича, не чая, что так недолго будет он в опале? Уже без осторожности, а с хмельной уверенностью просчитывали, что вот и слобода у него в Заяузье управляется особо, все доходы — Патрикиевичу, и дворовые места в Кремле многие себе пригрёб, а Софья Витовтовна себе житничный двор поставила на Подоле, а земля всё дорожает и дорожает, а у Патрикиевича-то земли и в Коломенском, и в Ростовском уезде, да ещё в Костромском, да Муромском, не считая сёл и деревень в ближних подмосковных волостях: и на Хотуни, и Ярославке, и Вышгороде.

Всё это Софья Витовтовна, хоть урывками, да очень слышала, но удовольствия это ей не портило. Завистники всегда есть. А Патрикиевич, вот он, рядом, надёжный, заботливый, как муж родной. Руки длинные, такие всё по-хозяйски обладят. К тому же литвин, своя кровь. Отдалила его от себя — не плачется, приблизила — не кичится.

А вон и Юрьевичи ненавистные невдалеке сидят.

Дмитрий Шемяка да Василий Косой с молодой женой Пелагеей, тоже Патрикиевича обсуждают, больше им и поговорить не об чём. Злобу копят, ох, копят!..

— Что невеселы? Аль вина кислы? — крикнула им через стол Софья Витовтовна.

Пирующие от голоса её враз примолкли. Боялись межродственной свары.

— Нет, матушка княгиня, мы всем довольныя, — бойко ответила Пелагея-утиный нос, семя Всеволожское, век бы его не поминать.

Мы, говорит! Заединщики, стало быть! Софья засопела, что было признаком подымающегося гнева. Но шум пира возобновился, и никто её сопенья не услышал. Один Патрикиевич, умница, всё понял, дал знак старшему дружке Басенку сыр резать и перепечу. А младшие дружки принялись их разносить по гостям вместе с платками и полотенцами, шитыми золотной нитью и шёлками.

Юрьевичи на свадьбу явились, желая быть миротворцами между отцом и Василием Васильевичем, их двоюродным братом. Они были, как все, вполпьяна ещё, но уже разогревшиеся и готовые пировать всю ночь напролёт и завтра с утра ещё. Говорили про братцев, что были они не в отца, больше любили богатырствовать за пиршеским столом, нежели на поле брани.

— Погляди-ка, Митрий, на тётушку…

— А что? Дородна, тучна, за русскую красавицу могла бы сойти, даром, что литвинка, — отозвался Шемяка, не зная ещё, куда клонит Василий Косой.

— А кто рядом с ней, он, значит, заместо моего тестя Ивана Дмитрича теперь?

— Стало быть, так. Ну и не торг. А что?

— А я обижаюсь.

— Ха-ха-ха!

— Может, он и в опочивальне заменит его?

— Ха-ха-ха!

Пелагея склонила голову набок, прислушиваясь, о чём так весело говорят братья. Те ей по пьяни охотно разъяснили, что дед её Иван Дмитриевич Всеволожский был любодеем великой княгини, а теперь она, видно, другого завела. На Пелагею от этого, а пуще от мёду пенного, такой напал хохотун, что Софья Витовтовна не захотела боле сдерживаться:

— Что ли, у нас там галки растрещались?

Пелагея смолкла, позабыв на лице кривую неловкую улыбку. Супруг её кинул на Софью Витовтовну хмельные шалые глаза:

— Галки и есть, государыня, из Галича мы.

Софья Витовтовна шутку не приняла:

— А что же батюшка ваш побрезговал нами? Да и Красный Дмитрий тоже?

В расслабленности, в пьяном ли благодушии, но произнёс Василий Косой слова, ставшие для него роковыми:

— А они небось сейчас в Звенигороде с Иваном Дмитриевичем пируют.

Софья Витовтовна замолчала, но взгляд её выказал всё. Значение его поняли не только Юрьевичи, но и великокняжеские бояре.

Однако Патрикиевич был бдителен. Нежно давнув Софью под столом костлявой коленкой, сам уже показывал слугам, чтоб несли главное блюдо пиршества — куря верченого, то есть на вертеле изжаренного, румяного горячего. Большой дружка, всё тот же Басенок внёс в это время на блюде кашу для новобрачных в горшочках, обёрнутых двумя парами соболей. Уставив кашу перед вконец сомлелыми молодыми, Басенок обернул куря скатертью вместе с перепечею и солонкою и понёс в сенник, где всё это от него принял на руки сберегатель сенника.

Хоть и пили, меры позабывши, хоть и копилось что-то эдакое, опасное, будто огонёк меж соломенных стогов бегал, а действо свадебное всё-таки шло своим чередом. И наступила главная его минута. Её-то и ждала Софья Витовтовна. Скорей бы молодых спровадить. Тут-то она и даст себе волю исполнит задуманное. Так Юрьевичей пропечёт, таким позором покроет на все века, что и в Свод занесут, посмеиваясь в бороды, монахи-списатели, и молва из уст в уста потомкам передаст.

Софья Витовтовна дала знать другу сердечному, что чара её не до краёв полна. Друг сердечный посмотрел выразительно на Софью и на её чару водянистыми своими глазами, но перечить не стал, долил. Понял он, конечно, что нарочно она себя горячит, затеяла что-то. Оставалось терпеть и надеяться, что всё можно будет в шутку обернуть, в озорство великокняжеское, посмеёмся, мол, вместе да и всё. Первую брачную ночь молодым полагалось провести в сеннике, холодной горнице, где земли на потолок не сыпано. Убранство сенника считалось делом весьма важным, его поручали самым приближённым боярам и боярыням, чтоб порчи на молодых не навели.

На стены повесили запоны шидяиые, то есть шёлковые, по углам воткнули стрелы, на каждой стреле по калачу да по собольей снизке, по углам на лавках поместили оловянники с мёдом да кади с пшеницей, куда вставлены свечи пудовые подвенечные. Через три дня отнесут их в церковь, чтоб горели под образами местночтимых святых. На всех стенах, над дверью и над окнами, изнутри и с надворья — по иконе Пречистыя Богородицы.

Постель стлали постелыщики слева от входа на двадцати семи ржаных снопах. Сверх снопов семь перин и стёганых тюфячков, покрытых столовьями бархатными, потом атласными, потом камчатными из льняного полотна узорчатого, браного. В ногах у постели на полу — ковёр. На него клали одеяло кунье да соболью шубу.

Всё это проделывали под наблюдением сберегателя сенника. Он же с подручными должен был и спать рядом, в другой горнице, стеречь молодых. А ещё конюший обязан ездить всю ночь по двору верхом с обнажённым мечом.

Как подали на пиру куря верченого, Василий с облегчением встал. Встал и Патрикиевич. Вложил руку Марьи Ярославны в ладонь великому князю:

— Приемли и держи, как Бог устроил.

Это называлось выдавать молодую и всегда наблюдалось гостями на свадьбах с большим оживлением, с улыбками понимающими и намекающими: приспело, мол, время исполнить светлую радость.

В сенях скоморохи заиграли в трубы и сурны, били дробь по бубнам, именуемым накрамн.

Молодым несли в сенник яства обильные: квас в серебряной дощатой братине, потроха гусиные, гуся и порося жареных, куря в лапше, куря во щах богатых да четь хлеба ситного, да курник, посыпанный яйцами, пирог с бараниной, блюдо блинов тонких да пирогов с яйцами, да сырников, да ещё карасей, из проруби озёрной выловленных и с бараниной зажаренных.

10

Радость была прежде всего в том, что можно поесть. После духоты пира в сеннике нетопленном зуб на зуб не попадал. Марья подняла с полу шубу соболью, велику, увернулась в неё. Взглянули друг на друга, засмеялись. Сутки некормленные, кинулись за уставленный стол, ели всё подряд — и кашу, и карасей, куря пальцами рвали, ситный в рот пихали, пирогами подправляли, сырниками закусывали. И все смеялись, как дети, встречаясь глазами.

— Хорошо, что обвенчались, да? — спросила Марья.

Василий важно кивнул, вспомнив, что он теперь муж. Вытянул ноги на ковёр:

— Ну-ка, разуй!

Вскочила, опустилась на колени, сапоги меховые стащила. Потом попросила, моляще, снизу:

— А теперь не гляди.

Он отворотился, нарочно закрыл глаза пальцами. Но любопытно было: где она там? Может, опять ест? Захотелось с ней побегать, попрыгать по перинам широким и пышным. Знать, караси да гуси внутри заиграли. Сбросил кожух, резво повернулся, намереваясь в шутку погонять молодую плёткой — и застыл…

Она стояла на одеяле совсем нагая.

— Смотри, какая я! — сказала таинственным шёпотом. — Не пожалеешь, что женился.

Титьки у неё торчали врозь, как вымечко кобылье, и цвету были сизоватого. Должно, мёрзли. Василий и девок-то сгола ещё никогда не видал. Марья подошла неслышно, как подплыла, дёрнула за пояс. Груди вспрыгнули. Василий почувствовал, как у него зачесалось лицо и глаза от внутреннего жара. Дотронулся пальцем до белеющего плеча — скользкое.

Вдруг Марья, учёная, видно, свахами, обхватив мужа за чресла, повалилась с ним на пышноту перин, завозилась с неловкой решимостью и, сипло визгнув, приняла его в себя. А потом, пепеки к нему поворотив, враз уснула, как умерла. Дело своё сделала. Он и не понял толком, что произошло, только помнил мягонькое под руками. Лежал под шубой, глазами по потолку водил, без чувств, без мыслей. Бахмур на него опустился — томнота, дурнота, головокружение.

В дверь сенника осторожно зуркали. Пождали. Ещё торкнули. Сдавленный смех, кахи-кахи, голос Басенка, о здоровье молодой справляющийся.

— Княгиня в добром здравии, — заученно ответил Василий, натягивая шубу до носу.

— Доброе меж вами учинилось? — настаивал голос.

Василий не ответил. За дверью шла весёлая возня, и другой голос, Василий узнал Старкова, шутливо угрозил:

— А коли доброго не учинится, бояре и гости разъедутся в печали, пировать не станут!

— И откликаться не хотят! — Это, кажется, Митька Шемяка. — Знать, учинилось любо!

— Нестройно запевая, молодые бояре удалились опять к столам.

Разбуженная ими Марья повернулась к мужу, прижалась телом к телу.

— Теперь я над тобой во всём властная, а ты надо мной, да?… Да, сладкий?

— Откуда это салом бараньим пахнет? — чуждо спросил Василий. — От тебя нешто?

— Меня в бане четыре свахи мыли, — обиженно возразила она.

— Значит, не отмыли, — с насмешкой бросил он, зевая от усталости.

— Давай ещё доброе учиним? — попросила она.

— Что, очень хочешь?

— Да! — жарко дохнула в ухо.

— Верно? Хочешь?

— М-м… очень!.. Поимушка мой!

И опять бахмур мутный низошел на него. Не хотелось говорить, отвечать на её поцелуи, только скорее освободиться от разрывающей чресла, тугой бьющейся тяжести. Марья под ним мелко поохивала и была как бы в забвении.

Василий зарычал в облегчительной муке и тоже мгновенно заснул. И сразу сон ему: будто стоит он на берегу Красного пруда, держит Настеньку за шёлковый репеёк косы. И ничего больше. Держит- и всё. Саму её не видит, только — хвостик шёлковый, гладкий, а сердце отчего-то так заломило, будто бежал сюда от самого Васильевского луга… Но кто-то в бок толкает, репеёк вырвать хочет. Так жаль выпускать его из пальцев, а надо. Почему? Не хочу!

Открыл глаза- Марья с титьками кожаными висит над ним: слышь, чего-то на дворе деется, бранятся аль что? Снаружи слышались возбуждённые голоса. По окнам метались отсветы факелов.

Счастье не курочка, подумал Василий, не прикормишь.

С уходом новобрачных пиршество занялось в новую ярь. Забулькали меды и вина, полнились всклень кубки и ковши, качалась вдоль длинных столов хмельная волна веселья.

Софья Витовтовна выпила ещё чашу и поднялась. Она не произнесла ни слова, но сразу же оборвались все разговоры, только в дальних сенях и повалуше, где располагались люди мизинные[288], стоял ещё лёгкий гул. Но пошло от одного гостя к другому: нишкни, великая княгиня глаголит. И замер весь великокняжеский дворец, так что слышно было, как потрескивают свечи.

Она была страшна в алом струящемся сояне — сарафане распашном, с искажённым нахмуренным лицом. И голос её притворно весёлый не вязался с грозным выражением.

— Плясать хочу! — объявила. Обвела взглядом княжий стол: — Ну-ка, племянничек, давай со мной?…

Все испуганно уставились на Василия Косого. Тот, побледнев, встал из-за стола.

— Поди-ка, со старухой и выходку сделать не сумеешь? — насмехалась Софья Витовтовна. — Покажи, каков ты мастер землю ногами ковырять.

Они приближались друг к другу в затаившейся тишине. Василий Косой распахнул зелёный терлик — кафтан с перехватом и подбоченился, как и впрямь собираясь в пляс. Золочёный пояс с висячими дорогими каменьями открылся взорам всех присутствующих.

Скоморохи дохнуть боялись, не то что в бубны бить.

— Если тать похитит пояс золотой с многоцветными каменьями, что должно сделать по Русской правде[289]?

Хоть и неожидан был вопрос, но ответы от захмелевших бояр Софья Витовтовна получила без промедления:

— Убить на месте татьбы…

— И ничего за это не будет, как за убийство собаки…

— И не токмо по Правде Ярославовой…

— Верно, и по христианским законам, кои из Византии к нам пришли.

Не дожидаясь, когда снова установится тишина, Софья Витовтовна с удивительной для её толщины ловкостью ухватилась за пояс Косого и сорвала его так, что звенькнули друг о друга смарагды и аметисты, золотые застёжки.

— Ах! — одним общим выдохом пронеслось по палате.

Шемяка вскочил так резко, что загасил несколько свечей в стоявшем перед ним шандале. В немом оцепенении все смотрели, как от чёрных голых фитилей потянулись затухающие струи, распространяя над столом дурной запах.

Тогда ростовский наместник Пётр Константинович Добринский громко сказал:

— На брате твоём пояс Дмитрия Ивановича Донского.

— И я то свидетельствую, — поднялся во весь свой богатырский рост Захар Иванович Кошкин.

— Да, истинно… многим то ведомо… — загудели за столом. — Нарядился в чужое да ещё фрякается[290], нос подымает.

Пелагея загигикала, завизжала с плачем обиженным:

— Его в приданое за мной дали!

Шемяка махнул на неё, как на муху. Невестка смолкла, утирая слёзы рукавом.

— Я не крал татаура, — трудно, с остановками выговорил Василий Косой.

— Но ты-то знал, таинник, чей он на самом деле? — тыкала поясом Софья Витовтовна в лицо племяннику.

— Брат, уйдём отсюда! — крикнул Шемяка. — Тут вас нарочно позорят при всех! Но ты, княгиня, спокаешь-ся! Вспомнишь ты ещё этот час.

— Аред[291]! Иди прочь отсюдова, племя бесстыжее! — ещё громче Шемяки кричала Софья Витовтовна, не обращая внимания на Патрикеевича, который пытался унять её, ловил за руки и даже вскрикивал в волнении что-то по-литовски.

Опрокинулась длинная скамья, отчего другие гости, сидевшие на ней, повскакивали тоже. Покатились, разливая пиво и меды, кубки и чаши, раздался звои падающей на пол посуды.

Следом за Юрьевичами в повалуше и санях тронулись все галицкие бояре, дружинники и слуги.

Известно, добрая свадьба — неделю. И эта не была исключением. Всю седмицу не прекращалась попойка во здравие молодых, однако многие лепшие[292] люди — служилые князья, воеводы, нарочитая челядь — под разными предлогами покидали её до времени. Особенно усилилось бегство со свадьбы, когда гонцы стали доставлять вести о бесчинствах Юрьевичей. Как покинули они свадьбу, благоразумие подсказывало им, что в осином гнезде московском лучше не давать волю гневу, как бы ни был он справедлив и безмерен. Но миновав московские рубежи, братья дали волю ярости: ярославские сёла и деревни жестоко пограбили, жесточе татар — зачем, дескать, к Москве прислоняетесь, а сторону звенигородского князя, отца нашего, держать отказываетесь!

— Эх, матушка! — только и вскрикнул с упрёком Василий Васильевич, узнав, что произошло на свадьбе. — Ведь они мстить будут!

Как ни часты на Руси смуты, межкняжеские которы[293], но привыкнуть к ним нельзя, не страшиться их невозможно.

Глава четвёртая 1434 (6942) г. ГОРДЫНЯ. СМУТА. ЗЛОДЕЙСТВО

1

После посажения на престол и женитьбы всё стало представляться Василию в ином свете — и Орда больше не грозила, и дядя не казался супостатом, и мать столь самоуправной.

Марья Ярославна каждодневно утешала его своей красотой, а еженощно — ласками и словами горячими. Василий постепенно научился даже и отвечать ей, когда она над ним в постели хлопотала.

Стало ему казаться, что всего он достиг легко и будущее сулит ему быстрое исполнение всех упований. Неопределённые мечтания зароились, от тщеславных помышлений голова шла кругом, вихрь рождался в душе, если пытаться представить себе грядущую судьбу: станет, как отец, а может быть, как дед Дмитрий Иванович Донской! Да и мало ли за ним славных пращуров — Александр Невский, Андрей Боголюбский!..

Хоть и зыбки были стремления, но дерзостны и высоки. Столь дерзостны и столь высоки, что страшно думать о них, не то что проговориться кому-нибудь, хоть бы и собственному духовнику.

Но утаивать не то же ли, что лгать? Грех большой, ибо отец лжи — сатана.

Почувствовав неладное с собой, Василий попросил: Антония принять у него исповедь. В великокняжеской крестовой церкви Антоний начал читать обычное: «Се, чадо, Христос невидимо стоит…» — а Василий всё ещё пребывал в сомнении: грешен-то, да, грешен, но в чём его главная вина перед Господом? Сделав глубокий поклон в сторону иконостаса, он подошёл к аналою, склонил голову перед святым Крестом и Евангелием. Антоний накрыл ему голову епитрахилью. Они были вдвоём в маленькой семейной церкви, но всё равно Василий говорил вполшепота:

— Исповедую Господу Богу моему пред тобою, отче, вся моя бесчисленная прегрешения, яко сотворих до настоящаго дне и часа, делом, словом, помышлением. Ежедневно и ежечасно согрешаю неблагодарностью к Богу за Его великий и безчисленныя мне благодеяния и всё благое промышление о мне, грешном…

Антоний задавал привычные вопросы, Василий безбоязненно каялся в повседневных проступках — празднословии, соблазнах, многоспании — во всём, в чём согрешал делами, словами, чувствами душевными и телесными.

После покаяния духовник читает разрешительную молитву, но нынче он что-то медлил, будто ждал каких-то трудных признаний. Наконец задал ещё один вопрос голосом тихим и ласковым:

— Сын мой, нет ли у тебя греха, в котором совестно признаться. Может, ты забыл о чём-то покаяться?

Впервые так откровенно вторгался в душу Антоний. Он перед исповедью почувствовал, что пришёл покаяльник с чем-то мучающим его и в тайне хранимом. Готов был в какой-то миг признаться, да вдруг затворился.

— Нет, отец, не забыл… Только в сомнении я: грех лн тайным помыслам предаваться, хотя бы помыслы эти смелы и высоки?

— Коли считаешь ты сам, что смелы и высоки, значит, уже возгордился ты. А гордость — начало греха. С неё начинаются поступки, противные закону Божию, в ней находят свою опору. Самомнение есть великая мерзость перед Господом Богом. Гордость через Люцифера, низверженного за неё с Неба в преисподнюю, потом вкралась в первозданного Адама, который тоже возгордился и был за то изгнан из рая. Самомнение и самоугодие может навлечь толпы бесов не только на отдельную душу, но и на целые народы. Богоизбранный народ иудейский за гордынность свою, за презрение к другим лишён благодати богоизбранничества и распылён по свету.

Василий поднял наполненные жаркой влагой глаза:

— Но как исцелиться от этого? — спросил беспомощно.

— Невозможно исцелиться, если не оставишь всех помышлений о своей предпочтительности и избранности. Начало гордости — тщеславие, средина её- уничижение ближнего и самодовольство в сердце, а кончается всё отвержением помощи Господа, упованием на свои силы, бесовством. Не возвышайся, но помни: многие, будучи даже святыми, свержены с Неба, лишены того, чем уже владели.

На этом и закончили. Кающийся попросил прощения, духовник отпустил грехи чада своего властяю, данной от Бога, Но остался Василий без освобождения от груза томительного, без исцеления от болезни, с которыми покидаешь духовную лечебницу. Проводив Антония, он опустился на колени перед иконостасом. Горела лишь одна лампада, отбрасывая слабый свет на лики Спасителя, Божьей Матери, Николая Угодника. Долго, пока не зазвонили ко всенощной, молился Василий, упрашивал простить его за то, что поддался дьявольскому соблазну, забыл в опьянении удач и земных радостей, что без помощи свыше человек, что челнок в волнах своевольных, ибо сказано Христом: «Без Меня не можете делать ничего», — и благодарил Спасателя за очищение души от ослепления, за испытания, которые наконец-то позади. И не мог знать Василий, что самые-то тяжкие бедствия Провидением ещё только будут ниспосланы, что корить себя и вымаливать прощение будет он очень скоро с ещё большим отчаянием, в истинном упадке духа.

2

Из серых туч веялся мелкий сухой снег, наверное, уж последний в эту зиму. Невесомый, словно пыль, он не успевал лечь на очищенные и обметённые ночью булыжники Соборной площади. Его взмётывали копыта многих лошадей, верховых и упряжных, врывавшихся в Кремль через Боровицкие, Никольские, Фроловские ворота.

Приезжавшие сдавали лошадей для пригляда слугам, а сами торопливо поднимались по высокому Красному крыльцу великокняжеского дворца.

В харатийной палате, где хранились наиболее ценные харатии-межкняжеские договорные грамоты, посольские документы, важные письма иноземных государей и где собирались лепшие люди княжества по особо важным случаям, сидели пришедшие сюда сразу после заутрени великий князь Василий, Софья Витовтовна, владыка Иона и ростовский наместник Пётр Константинович Добринский.

Добринский прискакал в Москву ночью, велел сенным боярам немедленно будить великого князя и Софью Витовтовну. Когда те вышли из опочивален, огорошил их известием: князь Юрий Дмитриевич идёт на Москву войной, полки его уже под Переславлем-Залесским.

Безотлагательно, ещё затемно разослали гонцов по — ближним городам и весям.

Созванные не заставили себя ждать. Князья, бояре, воеводы, наместники городов и волостей, входя во дворец, копились в думной палате. В напряжённом молчании рассаживались на скамьях — перемётных, что откидывались от стен, передаточных о четырёх ножках — на большие сборы была рассчитана палата.

— Чтой-то Ивана Дмитриевича Всеволожского не видать? — спросил с ухмылкой Иван Ощера.

Никто не отозвался ему, только отец его Дмитрий Сорокоумов метнул строгий взгляд на балагура.

Все уже знали, что Всеволожский отъехал от великого князя. Побежал сначала в Углич к дяде Василиеву Константину Дмитриевичу, но тот не захотел портить отношения е племянником и не принял беглеца. И тверской великий князь Борис Александрович отказал, чтоб не думали, будто Тверь- проходной двор или, того хуже, пристанище для недругов Москвы. А вот в Звенигороде опальный боярин нашёл самый радушный приём. Князь Юрий ни единым словом не попрекнул его, что в Орде для Василия старался.

Почти все знали и о том, что двоюродные братья великого князя Василнй Косой и Дмитрий Шемяка поклялись отомстить за обиду, нанесённую им на великокняжеской свадьбе. И намерения их отца Юрия Дмитриевича были ведомы всем, так что не трудно было понять, зачем спозаранку подняли всех на ноги. Однако до времени все помалкивали, ждали слова великого князя.

Стены этой палаты слышали в 1380 году голос Дмитрия Донского, который, узнав, что идёт Мамай, осени требует, решительно заявил: «Будем биться с Ордой многоглавой!» И сын его Василий Дмитриевич в 1395 году при известии о нашествии на Русь грозного Тамерлана, собрал здесь военный совет, сам возглавил встречный поход в Степь. Как нынче будет? Оденет ли доспехи, возьмёт ли в руки меч новый великий князь?…

Ждать долго не пришлось. А военный совет не состоялся. Вышел Василий Васильевич. На стратига не похож… По-юношески скудобородый, но для важности пытающийся всклокочить бородёнку, чтоб комковата выглядывала, одет не по-княжески, словно только с постели: золотом шитый с низаными кружевами опашень[294] внаброску на плечах, охабнем[295], без станового кафтана, прямо на тельную низовую сорочку. Сел на самый краешек резного кресла царского, будто ждал, что вот-вот сгонят. Долго молчал, а когда закончил борение с нерешительностью и страхом, молвил вполголоса, внятно:

— Князь звенигородский и галицкий Юрий Дмитриевич идёт на нас. Но мы с матушкой и владыкой Ионой порешили, что негоже мне с родным дядей ратоборствовать, будем мир искать. Направим к нему послов, кои сумеют с ним ласково поговорить, Фёдора Лужу и Фёдора Товаркова.

Лёгкое беспокойство зародилось в палате: кто-то досадливо ворохнулся, кто-то перекинулся понимающим взглядом с единомышленниками. Заметив это, Василий Васильевич счёл нужным добавить:

— Ведь сказал Христос: «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими».

Бояре разъезжались из Кремля озадаченные и недовольные. А ну как Юрий Звенигородский не внемлет ласковым словам да пройдётся огнём по княжеству… У каждого есть свои поместья, дома, семьи, трудами нажитое добро- и всё может прахом пойти. Что с того, что Юрий Дмитриевич сродник. Случается, что и единокровные становятся врагами хуже чужих.

И в харатийной палате было уныние и разброд. О главном просто боялись говорить, про Орду некстати вспомнили, про необходимость готовить дань.

— Где брать деньги? — сокрушалась Софья Витовтовна. — Сыновья Улу-Махмета идут, вот-вот в Москве будут. Ты же наобещал хану!

— Что же мне, матушка, оставалось, а? — оправдывался Василий. — Да ты и сама наказывала: денег не жалей. Всю казну Ивану Дмитриевичу отдала, а он…

— Это мне не в укоризну! — возразила Софья Витовтовна. — Зачем ты наобещал Всеволожскому жениться на его дочери?

— А зачем ты его выгнала?

— Не выгнала, а отпустила на все четыре стороны.

— Вот он и нашёл себе сторону — к моему врагу прислонился, на стороне дяди выступает; Пётр Константинович вон говорит — торопит его, весь в нетерпении Москву пограбить. И Василий Косой…

— Э-э, всё-то ты пустые орехи щёлкаешь, — прервала сына Софья Витовтовна. — Сейчас не время предаваться праздным скорбям, Москву надо щитить.

Василий не смог долго спорить с матерью, снова стал приимчив к её словам, отозвался покорно:

— Как Господь соделает, а?

— Ну вот, опять за своё! Он тебе что Господь, стряпчий твой али воевода? Своим умом надо печься! — опять вскипела варом буесловная великая княгиня. — Молишься по целым дням, а все заботы государственные на мне одной.

Получив ещё один укорот, Василий вовсе засмирел в полном постыжении.

Молчавший всё время владыка Иона поднялся с места:

— Не ссорьтесь, молю вас, не время. — Благословил всех. — Отложу я поездку в Царьград, Здесь мне надобно быть.

— А про себя подумал невесело: может статься, уедешь от одного великого князя, а вернёшься к другому.

3

Князь Юрий ходил с Василием в Орду на ханский суд без всякой веры в успех, лишь для очистки совести. Теперь можно сказать: все мирные средства испробованы и, чтобы отстоять правое дело, осталась только война.

Никогда не сомневался он в своей правоте. После смерти отца, Дмитрия Донского, признав безоговорочно великим князем своего старшего брата. Юрий все эти долгие годы лишь терпел его власть, будучи совершенно не согласен с тем, как робко держался Василий Дмитриевич с татарами. Не смея перечить законному государю, Юрий по своей воле старался продолжать дело великого отца, по примеру и почину его. Ещё в 1395 году, будучи отроком, он возглавил поход русских полков на булгар и казанских татар, поход столь успешный, что летописец отметил это:«…и никто же не помнит толь далече воевала Русь Татарскую землю». Через три года он снова бился с татарами и их ставленником князем Семёном. И всё дальнейшее время вёл себя Юрий Дмитриевич как истинный государственный муж, радетель отчей земли. С русскими князьями старался решать споры без кровопролития, дружил с обоими Новгородами — Великим и Нижним, не жалел денег на церковное и монастырское строительство, привечал и всячески поощрял зодчих и лучших изографов[296]: Андрея Рублёва, Феофана Грека, Даниила Чёрного, Прохора с Городца.

Брат ревновал, выказывал своё неудовольствие, а жена его литвинка Софья один раз попеняла: «Что-то ты, Юрик, всё навыпередки норовишь? Не знаешь разве, что можно священнику, то нельзя диакону?» И потом всё дразнила с хохотком: «а-а, диакон!» Её счастье, что Бог создал её женщиной. А как жена… конечно, негоже сплетни распускать, того позорнее их переносить, но знал Юрий, что брат не любил своего сына Василия, говорил: «Ни в мать, ни в отца…»

В этой Софье, может быть, главная причина всех бед заключается. Она уверяла, что всегда старалась быть посредницей между своим отцом и мужем, но так и осталось тайной, для кого она больше старалась, кто дороже ей был, какую землю она своей отчизной видела.

Отец её Витовт большим стервятником был, только и думал, как бы русские земли потерзать. В 1398 году он заключил договор с Ливонским орденом: Ордену — Псков, Литве — Великий Новгород. Одновременно искал выгоду в Степи. Когда Тамерлан удалился на юг, Тохтамыш снова попытался утвердиться в Золотой Орде, но был изгнан ханом Темир-Кутлуком. Вот тут-то и пригрел разорителя Москвы зять великого князя московского: пообещал Витовт Тохтамышу возвратить Кипчак при условии, что Тохтамыш поможет ему овладеть Москвой. А брат Василий словно бы и не видел ничего, и не слышал — ездил себе в гости к Витовту, на потехи с нам ходил за кабанами да оленями, бражничал. И если бы хан Темир-Кутлук не разбил на реке Ворскле заговорщиков Витовта и Тохтамыша, их план мог бы и осуществиться, и сейчас была бы Москва и вся Русь с латинской верой и под басурманским кнутом. Бог спас Русь. Но заслужим ли Его заступы впредь? Все те же у неё недруги, только предводители сменились. А Василий уселся на трон и знать ничего не хочет. Да и как он может чего-то хотеть, если Софья вертит им так же, как вертела мужем?

В Орде, понятно, Юрий не мог выдать своих истинных мыслей, когда Улу-Махмет спросил: зачем, мол, тебе великое княжение? Но и не солгал он тогда, сказав про своих детей. Верно, тесно им в уделе, хотя и не мал он: Звенигород, Руза, Галич, Вятка. Но чтобы проявить себя, нужны новые земли, новые города и веси, а чтобы их приобрести, необходима власть не удельного, но великого князя.

Младший сын Иван не удался с рождения, всё хворал, хворал, потом постригся в монахи, а недавно и помер в монастыре. Дмитрий Красный — сын любимый, но излишне мягок, совестлив, набожен и невоинственен. Но старшие — Дмитрий же и Василий — дерзки, самолюбивы, смелы. Они больше внуки Дмитрия Донского, нежели племянник Василий, который не в род пошёл, а из рода, и который чем раньше оставит трон, тем лучше.

А раз так, то жребий брошен: встал князь Юрий с сыновьями на стезю открытой борьбы.

4

Пока московские послы Фёдор Лужа да Фёдор Товарков двигались на верховых лошадях навстречу князю Юрию, тот шёл со своими полками встречь. Съехались как раз на полпути между Переяславлем и Москвой — у Троицкого монастыря.

Основанная Сергием Радонежским обитель хоронилась в чащобе леса, с дороги можно было заметить лишь поблёскивающую маковку островерхой церкви во имя Святой Троицы.

Лужа и Товарков спешились у бревенчатого, потемневшего от времени и непогоды тына, бросили поводья слугам и пешком направились к Банным воротам. Фёдор Лужа повторял про себя слова, которые наказывал ему произнести Василий Васильевич:

— Великий князь Московский и всея Руси Василий Васильевич рад будет встретить в Кремле князя Юрия как дорогого гостя.

В случае отрицательного ответа Юрия Дмитриевича Фёдор Товарков должен добавить:

— Говорит Василий Васильевич, что чем более кто со грешил против нас, тем более мы должны спешить к примирению с ним, потому что нам за это простится больше грехов. Так учил Христос и его апостолы. Внутрь монастыря их, однако, не пустили вооружённые воротники. Один из них сходил на подворье и вернулся с Иваном Всеволожским. Был боярин так разъярён при виде московлян, что те сразу забыли свои заготовленные посольские речи. Лужа с натугой выдавил из себя:

— Бьём челом…

Всеволожский метнул на него исполненный презрения и злобы взгляд и разразился непотребными словами. Самого великого князя и мать его великую княгиню обозвал Всеволожский глаголами, которыми обозначаются неудобопроизносимые части тела. Послы сильно удивились: ведь и не знато было, что ближний, любимый боярин Софьи Витовтовны такой мерзкий похабник. Да ладно бы, лишь одни слова непристойные, нет, он кликнул главного звенигородского боярина Симеона Морозова, взревел:

— Выпороть их!

Это послов-то!

А Морозов сказал:

— Нет, время к сему не приспело ещё. Покуда они в сане нарочных, не трог. Вот ужо на Москве.

Так и пообещал: вот ужо! Тоже похабник хороший и дерзун! Ничего не оставалось, как поспешить восвояси. А Иван Дмитриевич вослед им кричал:

— Передайте вашему князю, раздавлю его, как капустного червяка, а мать его… — и дальше шло такое, что не только передавать великой княгине, но из своих-то ушей вытряхнуть охота. При этом боярин делал задом разные движения и ещё передом, как жеребец охотный, так что смотреть было отвратно, хотя, может быть, и смешно. Почтенный возрастом и в седине, заслуженный муж, а вёл себя, как завсегдатай корчмы безродный.

Уже у Красного пруда, хвать, встречь скачет боярин Юшка Драница. Это великий князь в нетерпении отрядил ещё одного посла. Уяснив положение, Юшка завернул коня, не захотел слушать, какие поношения Иван Дмитрич выблёвывать умеет.

Когда обескураженные послы доложили о своих переговорах, опустив, правда, некоторые слова и обороты и про движения задом — передом не упомянув, боярскому совету ничего не оставалось, как только решиться на оборону Москвы.

Василий Васильевич, уже в полном великокняжеском облачении, взялся за дело с отвагой, объявил:

— Руки наши развязаны, и мы должны встретить и разбить князя Юрия на подступах к Кремлю.

Боярские дети восприняли его слова с шумным одобрением, послышались клятвы-заверения животы свои положить, на мученическую смерть пойти, но не дать звенигородцам подмять под себя Москву. Старые бояре, однако, выжидающе молчали.

— Трубите сбор войскам! — срывающимся голосом велел Василий Юрию Патрикиевичу.

Софья Витовтовна грубовато охладила его пыл: — Не торопись, козёл, в лес, все волки будут твои! — И дала знак говорить Юрию Патрикиевичу.

Воевода тихим голосом сообщил, что не только некому трубить сбор, но и неизвестно, из кого собрать воинство.

Забияки дети боярские сначала удивлённо примолкли, потом стали устыженно поглядывать друг на друга, и сам великий князь смущён был, что не учёл такой безделицы, но сын воеводы Иван Юрьевич выручил, заверил пылко:

— К утру соберём рать поболе звенигородской!

Снова среди молодых бояр началось ликование, такое, словно князь Юрий уже разбит наголову.

Оказалось, Иван Юрьевич, сын Патрикиевича, не бахвалился. Не к утру, а ещё затемно Кремль наполнился вооружёнными всадниками, которые, спешившись и ожидая распоряжений, стали шуметь, браниться, устраивать кулачные потасовки, начали раскладывать костры, чтобы погреться. Василию передалось общее лихорадочное волнение. Он нетерпеливо подбежал к своему белому осбруенному коню, стременной помог князю сесть в седло.

На Никольской башне затрубили карнаи, и под рёв этих воинских труб рать двинулась из Кремля.

Пересекли, спотыкаясь в темноте, защитные ров и вал, миновали под лай разбуженных собак Великий Посад и к рассвету вышли на Переяславскую дорогу.

Впереди кралась сторожа, которая должна была вести неупустительную слежку за действиями ворога и оповещать о возможной опасности. Однако до самых Мытищ путь был совершенно чист. Василий уж было обнадёжился: авось дядя одумался да домой воротился?

Вышли на берег Клязьмы. Река вскрылась от зимнего покрова. Серо-голубые и заснеженные крыги[297] сталкивались, прядали, громоздились горой, издавая шум и треск, пугающий скрежет, шорох.

Василий остановился, невольно залюбовавшись великой работой реки, с наслаждением ощущая исходящий от льдин сквозняковый холод.

Солнце уже поднялось, и туман, закрывавший клубами реку, начал рассеиваться. А когда развиднелось совсем, рассмотрел Василий на противоположном, левом берегу несметное число блестевших копий и щитов.

Юрия Дмитриевича самого не было видно, а Всеволожский и Василий Косой подвели своих лошадей к самой воде. Примеривались, но не решались пойти вброд.

Завидев великого князя, Всеволожский начал журить плёткой своего каракового[298] жеребца, не столько бил, сколько просто обозначал удары по рёбрам, по крупу, а сам натягивал повод, заставляя коня вертеться на месте.

— Вот так, князь, заставлю твою мать нынче прыгать! — прокричал Иван Дмитриевич, сложив ладони воронкой.

Василий Косой, осклабившись, тоже проорал так, чтоб все слышали на московском берегу:

— А я на Марье твоей Ярославне попрыгаю!

От страха ли, от гнева или омерзения у Василия Васильевича похолодели волосы, тело осыпали мурашки, хотелось встряхнуться всем телом, как это делают вылезающие из воды лошади, но он и рукой не мог пошевелить, только прошептал окоченевшими губами:

— Пьяные выродки!

Воевода Юрий Патрикиевич, державшийся на своём вороном на голову сзади, вдруг сказал севшим голосом:

— Эт-то ладно бы, а с нашими что делать?

Василий развернул коня и глазам своим не хотел верить: всё его воинство, спешившись и покидав как попало оружие, на подоспевших телегах и просто на мокром берегу, раскупоривали бочки с медами и пивом, черпали хмельное зелье ковшами, берестяными кружками. Иные уже успели набраться так, что с трудом держались на ногах.

— Сброд, а не ополчение. Приедем — всыплю Ваньке! — грозился Патрикиевич. — Да и как было в столь малый срок совокупить настоящую рать?…

— Что же делать, а? — подавленно повторял Василий.

Патрикиевич, однако, сохранял самообладание:

— Пока закончится ледоход, они протрезвеют. Но всё равно с такими вояками лучше боя не начинать.

— А сами-то успеем ли уйти от погони?

— Упра-авимся!

Василий пришпорил своего белого коня. Он прянул ушами, напрягся и с места взял намётом, разбрызгивая мокрый снег и вешнюю грязь.

Была вторая неделя Великого поста.

5

Князь Юрий, как ни понуждали его нетерпеливые сыновья и ярившийся Всеволожский, не разрешил преследовать беглецов, отказался идти изгоном. Лишь через сутки вошли в притихшую Москву звенигородские и галичские полки.

Василий Косой носился по Кремлю, ликуя; Всеволожский же, как змея, укусившая палку: ни Василия, ни Софьи Витовтовны не было — не на ком месть утолить.

Во всём многоклетном княжеском дворце осталось только несколько слуг и молодых дворян, которые смогли сообщить лишь то, что вся великокняжеская семья и большие бояре уехали через Боровицкие ворота, а значит, покинули Москву по Тверской дороге.

Юрий Дмитриевич, обустроившись в Кремле, разослал во все концы объявить, что отныне он великий князь московский. Глашатаи разнесли об этом в Заяузье, в Заречье, на Кучковом поле, в ближних сёлах Семчинском, Хвостовском, Ваганькове, Воронцове, Дорогомилове, Колычеве, а вернувшись в Кремль, не смели признаться, что не только никаких ликований москвичей не наблюдали, но и самих-то жителей силком из изб вытаскивали, чтобы вложить им в уши важную весть.

— Потому это, — зудел Всеволожский, — что Василий на воле. Покуда не казним его, московский люд будет выжидать.

И сыновья Василий и Дмитрий Шемяка (Дмитрий Красный отказался воевать против двоюродного брата) настаивали:

— И литвинку в монастырь заточить неисходно!

Юрий Дмитриевич поддался на уговоры со стеснённым сердцем.

Бросились в погоню и на поиски исчезнувших из Москвы правителей.

Князь Тверской Борис Александрович не рад был появлению раскалённых Юрьевичей. Как не принял он несколько месяцев назад боярина Всеволожского, как вче ратолько отказал в приюте Василию Васильевичу с семьёй, так и сейчас не пожелал приветить враждующую сторону. Он был связан жёстким договором с Литвой — словом и делом — и главной своей заботой почитал сохранение спокойствия в своём княжестве.

Куда дальше подался Василий Васильевич, тверской князь не знал, но сообщил, что замешкались с отъездом и остались в Твери братья Добринские, просятся на службу, а он колеблется.

Пётр Константинович Добринский, тот самый, который на свадьбе великого князя во время ссоры из-за драгоценного пояса свидетельствовал против Василия Косого, сейчас не только не перетрусил, увидав своих смертельных противоборцев, но, бросив наВсеволожского летучий взгляд, спросил с наглой улыбкой:

— Мышкуешь, старая лиса?

Иван Дмитриевич сам был ругатель не промах, но тут даже опешил и не успел найти достойного ответа, как вступился с угрожающей запальчивостью Василий Косой:

— От лисьего кобеля слышим!

«Вот какой молодец!» — мысленно одобрил его Иван Дмитриевич.

Но Добринский не удостоил их больше и взглядом, припал на колено перед князем Юрием:

— Бью челом, великий князь! От Василия московского я отъехал, хочу тебе служить головой и копьём.

«Вот ты-то и есть та самая старая лиса, — мысленно ахнул Всеволожский, — молодец не хуже Васьки Косого».

— Где мой племянник, не знаешь ли? — спросил князь Юрий.

— В Костроме. А в каком укромном месте он там, я сведаю, только повели.

— Сведай. Велю. Поехали. А братец твой тоже с нами?… Ладно.

Долгий путь до Костромы не покидало Юрия Дмитриевича сомнение: доверяться ли братьям Добринским? Смотрят глазами безобманными, а поди знай, что у них на дне души. Как становится человек на путь измены и вероломства? Что думает о себе человек, промышляющий предательством, ищущий счастье своё в лести и обмане?

Вопросы эти задавал Юрий Дмитриевич своему самому любимому боярину Симеону Морозову, когда ехали рядышком конь о конь, раскачиваясь в глубоких мягких сёдлах.

— Вероотступничество, в этом всё дело, — убеждённо ответил Морозов. — Вот говорит человек: «Верую во Единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия». Хорошо, что говорит так. Но сердцем не приемлет Святого Евангелия, стыдится того смирения, нищеты, долготерпения, которое Сам Господь перенёс и других звал: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себе и возьми крест свой, и следуй за Мной».

— Значит, тот на путь измены становится, кто отказывается нести крест свой? Ты так считаешь?

— Истинно, княже! Вот хоть Ивана Дмитриевича взять. Ведь ни Константин, брат твой, ни тверской Борис не взяли его к себе на службу, только ты по доброте и доверчивости.

— Но он же в опале был у племянника!

— Опала не казнь. Иная опала легче великих милостей.

Юрий Дмитриевич замолчал. В самом деле: не много ли переветников пригрел он? Всеволожский, а теперь вот ещё два брата Добринских, которые ведь, кажется, и не были в немилости у Василия? А в главном своём сомнении он сам себе боялся признаться: не зря ли он гоняется за Василием? Не по дьявольскому ли наущению желает брани с родным племянником? Успокаивало только одно: ищу дела правого, да и сыновья горячо настаивают.

6

25 апреля 1433 года князь Юрий вступил в Кострому.

Схватили Василия, схватили Витовтовну, простоволосую, прямо с постели сволокли, схватили Марью испуганную — с торжеством поставили пред очи нового великого князя.

Но печально смотрел он на опущенные головы сродственников, ни гнева, ни сладости мести не испытывая. «И это всё, чего я добивался, — подумал, — этого мига ждал так долго? Чтоб мальчишка с лицом побелевшим, смятенным предо мною на колени пал? Чтоб старуха растерзанная предо мною в позоре стояла, жена брата моего? Так ли, Юрий, предки твои престол занимали?»

— Ты сильнее, ты достойнее, ты победил… Бери княжение можешь взять и жизнь мою, но пощади мать и жену, — бессильно и униженно молил низверженный великий князь.

Юрию Дмитриевичу по сердцу пришлось смирение племянника, он готов был дать ему в удел какой-нибудь крупный город, но взбунтовались сыновья, да и Всеволожский продолжал тростить:

— Если оставишь его в живых, он не угомонится. Ещё и татар на тебя наведёт.

— Уж больно сильно ты меня пужаешь- отшучивался Юрий Дмитриевич.

— В пору б его да заковать покрепче, чтоб не убежал! — требовал Шемяка.

— Не в поруб, а смертью казнить, — не соглашался Косой. — Смертью тайной и лютой!

Юрий Дмитриевич пребывал в нерешительности. По законам войны так бы и надо поступить, как советовали сыновья и боярин-перебежчик. Но что-то мешало принять окончательное решение. Да и война-то была какая-то неправдошная.

Тогда любимей, его Симеон Морозов из ревности, что Всеволожский его заехал, стал первым боярином по знатности, дал такой совет-миролюбивый, но не лишённый лукавства:

— Повинную голову меч не сечёт. Василий Васильевич по праву владеет Коломной, отошли его туда.

Так Юрий Дмитриевич и поступил. Решение это неожиданно показалось и мудрым, и справедливым, и великодушным.

— Поедем, Василий, в Москву, — сказал. — Забирай там всю свою челядь, казну, бери всю скаредь и живи в своём уделе коломенском.

Так рухнуло всё: мечты о подвигах славных, о приращении владений, о всечестии великого княжения. Засуетился перед дядей, как таракан перед гусем. Матушка ликом почернела и молчит, советов боле не подаёт. Владыка Иона вообще затворился. Прегорько было Василию, что так легко и быстро свершились его утраты, но жажды мщения не было в нём. Даже самому странно. И никому не доверял он сейчас своих мыслей. Вспоминал только, как с Антонием про гордынность и тщеславие на исповеди говорили. «Наказал меня Господь, — думал, — мало я на свете прожил, а успел уже и солгать пред алтарём, и предать». Страшно было даже взглядывать на Всеволожского, когда изредка встречать его приходилось в дворцовых переходах. С матушкой Иван Дмитриевич и свидеться не пожелал, как нету её на свете.

Ближние бояре притихли: и Старков, и Басенок, и богатырь Захар Иванович Кошкин. Старались на глаза своему князю-неудачнику не попадаться. Его беда — их беда. Если, конечно, не изменят, как Добринские.

Инок Антоний тоже притёк в Кострому. Держался всё как-то неподалёку, но утешать-уговаривать не подходил. Не было в нём, видел Василий, подавленности, как у других, — только кротость всегдашняя.

— Вот, отче, — молвил ему Василий, как обратно в Москву ехали, — есть поговорка: из грязи в князи, а я наоборот.

— Теки с Господом путём Его, не озираясь. Ничто так Богу не любезно, как причисление себя к последним.

Голос Антония звучал спокойно и отрешённо. Как все монахи Великим постом, был он бледен, воздерживался особо истово, по средам и пятницам вовсе ничего не вкушал, в остальные дни — хлеб да квасу два ковша. Когда люди княжеские служилые его попрекали: ты, мол, нам в укорение, что ль, ничего не ешь? — он только улыбался: принимать пищу в печали лишь вред себе наносить, впрок не пойдёт.

— Но, князь, — продолжал инок, — кто не может без ропота переносить находящие на него прискорбия, разве может взывать: «Заступник мой еси Ты и прибежище моё»? Заповедал нам апостол Павел: о всём благодарите.

— Тяжко мне, — признался Василий. — И путь мой во мраке лежит.

— Что так? Будем в Коломне жить… до поры. Аль там не человеки, но звери живут?…

— До поры? — с внезапно вспыхнувшей надеждой переспросил Василий.

— Как Господь управит, — с тихой улыбкой ответил Антоний своё обычное.

— Думаешь, ещё переменится что-то?

— Вспомни Иова многострадального: «Вот я кричу: обида! — говорит, — и никто не слушает, вопию и нет суда».

«Иов… оно, конечно, — думал Василий. — Но когда это было, в библейские времена. А как жить сейчас в униженин, которое словно камень раскалённый в груди?»

— Ты думал, смирение легко и оно участь слабых? — будто угадав его мысли, вдруг спросил Антонин, проницательно глянув на князя из-под низко надвинутого клобука. Покачав головой, отвёл глаза в сторону: — Труд это душевный, всежизненный, и лишь сильные духом достигают в нём пристани.

— Ты говоришь как монах, — возразил князь.

— Монах для мира умирает, но разве он человеком перестаёт уже быть? Разве соблазны его не борют? Больно просто было бы — пострижен, значит, спасён… Бог сперва искушает и томит, а потом милует, ниспосылая благодать. Слава Господу, горькими врачевствами в сладость здравия душевного нас вводящему!

Как раз проезжали пучистое место с ключами подземными. Полустаявший снег бугрился над ними, даже, казалось, шевелился, как живой, и, обозначая ложа ключей, стояли вербы, вот-вот готовые распуститься, вспыхнуть пушистыми комочками. Их горький свежий запах доносило ветром до дороги. И было в близости скорого весеннего возрождения какое-то неясное обещание, чистота, мудрость. И звучали растворённые в ветре древние слова произносимые голосом Антония: Господь гордым противится, смиренным же даёт благодать.

В Кремле Юрий Дмитриевич устроил в честь признавшего его победу племянника прощальный пир. Подарил на память серебряный кубок и меч в золотых ножнах. Сыновья не понимали и не одобряли этих отцовских поступков, а тот был безмерно счастлив — не тем, что наконец-то воцарился, а тем, что вернулось к нему утраченное в ожесточении борьбы желание не захватывать, а отдавать, одаривать, возвращать. Он испытывал сейчас к Василию чувства почти нежные — не от простого великодушия, но от сознания, что сумел победить сатанинский соблазн и не расправился с побеждённым.

А Всеволожский, Косой и Шемяка смиряться не хотели, роптали, осуждали нового великого князя, сулили ему всяческие беды, но даже они не могли предугадать того, что произошло.

Поселившись в Коломне, Василий не стал готовиться к возобновлению борьбы. Он просто объявил через бирючей[299] в Москве о своём отъезде.

Но удивительно — сразу же потянулись за ним в Коломну князья, воеводы, бояре, дворяне, многие мизинные люди… Москвичи бросали жилища, лавки, огороды и сады, захватив лишь самое необходимое и ценное, ехали на телегах, плыли на ладьях вниз по Москве-реке, шли пешком. В коломенских домах уже не хватало места для утеклецов. Улицы были забиты обозами, так что начали строить шалаши и загоны для скота на Девичьем поле, на котором Дмитрий Донской в 1380 году устраивал смотр своим войскам перед тем, как пойти против Мамая.

А Москва, казалось, совсем обезлюдела. Редко какой прохожий показывался на улицах. Пустынно было на торжищах. Тишина стояла даже в корчмах и ропотах, где обычно выпивохи буйствовали да горланили песни. Положение создалось не только странное, но пугающее: то ли есть народ, то ли паром изошёл, то ли есть жизнь на Москве, то ли кончилась, и некому близящееся Светлое Воскресение праздновать. И войны, кажись, нет, а словно мором всех повымело. Редким грустным звоном звали к себе пустые церкви, а никто даже и туда не шёл. Бегали по улицам брошенные хозяевами псы, сбивались в стаи, гавкали, выли ночами напролёт, а случись кто рядом-в клочья готовы разорвать, без палки не отобьёшься. И как всегда бывает в таком умертвии, слухи поползли, россказни нелепые, бабьи страшилки. То будто бы кошку рогатую на Стромынке видали, а кто говорил, даже изловили; то бычок в улицах показывался, а в пасти пучок сена держал, пламенем горящего, так и шёл, и никто к нему приблизиться не смел, а ночные караульщики при виде его замертво падали и лежали потом пластом дня по три. То стрелы оперённые по площадям сами собой летали, неизвестно кем и откуда пущенные. От таянья снегов взнялись туманы, а солнце не появлялось, темнота и густота воздуха стояла необыкновенная. Ночи же были ещё морозны по-зимнему. То ли от погоды, то ль от бесовских наговоров, невесть откуда берущихся, только уныние московских жителей передаваться стало и их «победителям», сторонникам Юрия Дмитриевича.

К тому же, а может, это самое главное, благоговейно почитаемый на Москве блаженный Максим подаяние принимать совсем перестал, бродил почти весь обнажённый; еле ноги переставляя, в кашле с кровию заходясь, и учил, на папертях лёжа в слабости:

— Не скоро сырые дрова загораются… За терпение Бог даст спасение. Отерпимся и мы люди будем.

Его собирались слушать хмурыми кучками, сразу же из уст в уста по городу и посадам слова его передавали, по-своему перетолковывали.

В первую же безморозную ночь юродивый скончался на паперти храма Николы Мокрого. Плакали и жалели о нём много. Всё суровее поглядывали на пришлых: вы, де, зачем здесь надобе? Какого такого великого князя люди? Наш великий князь Василий Васильевич в Коломне сидит, Богом смирен. А вы бесчинники, вроде того и беззаконники.

До стычек, правда, не доходило, ругательствами только бросались да рожи при случае корчили, но среди враждебно-молчаливого покорства города как-то тихо и незаметно начала таять и рассасываться вся эта течель, которая прибыла с войском Юрия Дмитриевича. До него, конечно, докатывались и байки про кошку с рогами, и про кончину в обильных кровях блаженного Максима сказывали, и что ратники редеют, буде скрозь землю проваливаются. Всё сумрачнее и беспокойнее делалось на душе у самозваного великого князя. И не сопротивлялись открыто, и не признавали за правдошного. Примечать стал, что и бояре покашивают глазами, от совета уклоняются. Словом, торжества победительного не получилось. Местоблюститель высшей церковной власти Иона в Коломну не уехал, но сидел на митрополичьем дворе в затворе, во дворец не являлся и на приглашения никак не отзывался.

Бывают люди, чьё призвание толковища творить. Обо всём они ведают, всему смысл знают и охотно его разъясняют. Таковы были перебежчики бояре Добринские. Один брат говорил Юрию Дмитриевичу, что на свадьбе пояс у Косого сорвала не великая княгиня, а имал татаур Захар Иванович Кошкин. А княгиня только бесчестила Юрьевичей словами. Сам же пострадавший утверждал, де, сама княгиня руками грубо бралась и рвала с яростию. Один одно, другой другое зорит, а ведь вместе там были, на пиру, хотя и пьяные.

Вот и теперь Пётр Константинович Добринский, всему свидетель, всего знатец, начал издалека и осторожно вспоминать то, что князь Юрий с годами постарался забыть. Немало было такого, что трогать в памяти неохота, а то, чего коснулся сейчас некстати Добринский, особо неохота.

— Василь Василич-то титул князя великого получил даже не в колыбели ещё, но во чреве матери!

— А ты тогда зачем здесь сидишь, с моего стола ешь — пьёшь, Пётр Константинович? — прямо сказал Юрий Дмитриевич, а про себя прибавил: зараза ты перемётная. Но тот, как не слышал. Макая блинец постный гречишный в маслице конопляное, обкусывал меленько по краям, опять макал, а сам своё гнул:

— Трудно тогда Софья от бремени разрешалась, страдания тяжкие претерпевала, начала изнемогать, — будто былину сказывал, мерно, тягуче трутил своим рассказом боярин душу Юрия Дмитриевича. — Тогда супруг её Василий Дмитриевич поехал за Москву-реку в монастырь Святого Иоанна Предтечи, что под бором, и попросил тамошнего старца помолиться о роженице. Старец сказал: княгиня здрава будет. Помолился и ещё сказал: родит тебе сына, наследника. Ладно. А на другой день уже в Кремле, в Спасском монастыре сидит духовник Василия Дмитриевича в своей келий и слышит, как кто-то ударил в дверь и велит: иди, мол, дай имя великому князю Василию, в мир только что пришедшему. Чей же сей глас был? — Добринский благоговейно сожмурился. — Без сомнения, глас этот был Ангела Света. Чей он ещё может быть? По слову этому и нарекли младенца, в котором весь московский люд вот уже восемнадцать лет видит своего Богом данного государя.

— Ты к чему баешь-то всё это? — уже не скрывая раздражения, спросил Юрий Дмитриевич. — Иль ты обличать меня собрался, как Максим юродивый, царство ему небесное?

— Просто правда это, вот и говорю, княже, — поднял невинные глаза Добринский. — Я всегда людям правду говорю, такой я правдивый. Спроси кого хочешь — подтвердят.

— Да зачем ты со мной-то остался? А теперь гундишь чего-то? Чего ты гундишь? Что тебе надо?

— Чувствую я, — таинственно сказал Добринский, заканчивая есть блинцы.

— Чего чувствуешь?

— Правду.

— Какую правду?

— Но ведь не любишь ты её, Юрий Дмитрич! И едой вон попрекнул меня, сирого. Чай, не объел я твоего стола постного? Прости, ради Христа! — И пошёл обиженный и правдивый.

«Халабала, ботало коровье», — ругался князь Юрий, а сам всё мрачней и мрачней делался.

Действительно ли то было происшествие, нарочно ли пустили баснословие, занесённое потом во все летописные своды, но развязка его всякому видна была сейчас. И заставила она Юрия Дмитриевича сильно задуматься. Испытал он вдруг усталость вместо радостей ожидаемых, что вот он — в Москве, на престоле; возраст свой немалый почувствовал, от весенней, что ли, мокрой погоды раны загудели, про которые уж, сколько годов забыл, всё чаще с печальным равнодушием думалось, что суета сует, мол, и всяческая суета. Если бы двадцать, ну, десять лет назад… а теперь — поздно-поздно… Всё чаще во время молитвы приходили на память слова отрадного канона на исход души: «Уста мои молчат, и не молвит язык, но в сердце разгорается огонь сокрушения и снедает его, и оно призывает Тебя, Дево, гласом неизречённым».

И когда ему в Вербную субботу донесли, что в прошедшую ночь начался повальный исход жителей из Москвы, он остался с виду бесчувствен. Только прошептал, с горечью усмехнувшись:

— Будто от татарина какого… Дожили…

Но Василий Косой известием этим был просто потрясён:

— Может, нам сюда галичан да звенигородцев переселить?

Ну, брякнул сын. Большой ум издаля видать.

— Не горожане для князя, а князь для горожан! — ответил Юрий Дмитриевич досадливо, и возникло у него в душе внезапное решение: добровольно и немедленно уступить престол племяннику.

Услыхав, что хочет великий князь добровольно отойти от Москвы, Всеволожский даже затрясся от негодования. Всё достоинство, вся краса его слиняли, и видать стало одно, что сей муж бабами сильно тасканный.

— Ты что же, князь? — шипел он. — Ты что же, а? Я ли тебе был не советчик, не сотаинник, не соделец?… Ты на покой, а наши головы на плахи?

— Что ты пужаешься и других мутишь? — неохотно и вяло отозвался Юрий Дмитриевич. — Иль Ивана Вельяминова[300] тень тебя страшит? Зачем про плаху-то?

— Добиться, об чём всю жизнь мечтал и из рук, выпустить? Каким зельем тебя опоили? Ты об сыновьях подумал? Им — какая судьба? Ты в Орде, помнится, всё об их участи сильно печалился.

— Орду не поминай! — кратко и сурово остановил его Юрий Дмитриевич. — А то и я тебе кое-чего про то время вспомню, сочтёмся, боярин.

— Я с тобой насмерть теперь повязан, вот что вспомни! Что такое тебе жилу становую подсекло? Москвичи уходят? Велика беда! Новые набегут, ещё нарожаются! Москва пуста не останется. Одумайся, князь!

Как ни упорен был Иван Дмитриевич, как ни горазд на уговоры, но и ему стало ясно, что решение княжеское бесповоротно. А «вшу» — то пустить? Чуть не забыл. Хоть это. На такие дела он мастер гораздый.

Сделав вид, что успокоился и примирился с неизбежным, зашёл пролаза с другого боку:

— Знаешь ли ты, великий князь, кто ближний боярин у Василия и матушки его?

— Знаю, и все знают. Семён Филимонов.

— А знаешь ли, что твоему любимцу Морозову этот Семён племянник родной?

— Что же с того?… Мы с Василием тоже дядя с племянником, а во вражде.

— Эх, кня-азь! — Всеволожский потряс редеющими кудрями с укоризной. — Доверчив ты, как дитя! Вы с Василием сустречь идёте, а они — заодно. Но — втае! Обманывает тебя Морозов. Не как я — от гайтана до мотни весь нараспашку. Тебя кто уговорил Василию Коломну отдать? Я или Морозов? С чего бы он тут за Василия был? Тебе сыновья что советовали? Из-за этого всё и приключилось. Замышляет он! А что — сам думай.

Так… ещё одна «вша» запущена. Даже вроде легче стало.

Как себя, знал Юрий Дмитриевич боярина Симеона Морозова. Три десятка лет они неразлучны. А тут взял да и поверил, враз и совершенно, словно помрак на него нашёл, словно ждал он такого откровения, не случайно, знать, так остро захотелось ему понять, почему это люди изменой соблазняются. Особенно бояре на это почему-то податливы. По родовым преданиям известно, что ещё при великом князе Симеоне Гордом вошёл в крамолу московский тысяцкий, ведавший народным ополчением, боярин Алексей Хвостов и за это был лишён своего звания и имущества. Только и осталось после него село Хвостовское возле Москвы за Великим лугом. Потом такая же судьба постигла боярина Свиблова — осталось в памяти о нём село Свиблово на Яузе да небольшая башня кремлёвская. А что от этих останется — от Всеволожского, от братьев Добринских?… Да вот ещё — и от Морозова?…

Поверил Юрий Дмитриевич в неверность своего боярина, но повёл себя не так, как ждал Всеволожский, объявил с сердечной надсадой:

— Если вокруг меня одни вероломцы, то тем паче какой, я правитель? Зовите истинного великого князя, племянника Василия. А я уезжаю к себе в удел.

Встретившись с Василием и возвратив ему прилюдно все права на великое княжение, старый дядя обязался называть его старшим братом, который один имеет право знать Орду, и выговорил себе лишь одно: не садиться на коня, когда племянник поведёт куда-либо свои полки. Отказался и от города Дмитрова, попросив взамен него Бежицкий Верх.

В Галич он уезжал всего с пятью окольными провожатыми.

В Москве звонили к Светлой Заутрене.

7

У Дмитрия Шемяки глаза маленькие, глубоко утопленные, но острые, зоркие. У Василия Косого — неподвижно-тёмные и чуть раскосые, за что он и прозвание своё получил. Внешне не похожи они, но в мыслях и поступках всегда заодин. Так было и когда решали они судьбу Симеона Морозова. Подкараулили его в дворцовых Набережных сенях и, действуя в два ножа, умертвили, хрипя с яростью:

— Злодей ты, крамольник!

— Ты отца погубил и нас тоже!

— Издавна ты лиходей проклятый!

Годами братья были уж не юны, давно перематерели, но жили без Бога в душе. Не от природы такими были ведь зло не изначально, но порождение скудельное. Как и младшие братья Иван да Дмитрий Красный, были они когда-то чисты в делах и помыслах, а потом отпали от добра, утратили представление о нём. После убийства боярина Морозова отец их ужаснулся и был столь потрясён, что проклял сыновей не только на словах, но заключил с Василием Васильевичем договор, в котором от себя и от любимого Дмитрия Красного отказался впредь принимать к себе Косого и Шемяку.

Но только не был ли он сам виновен, что сыновья забыли слова апостола или не слыхали их отроду: «Не будь побеждён злом, но побеждай зло добром»? Юрий Дмитриевич вовлёк их в борьбу с великим князем московским, а сам отступился да ещё и их лишил благословения. И очутились они как бы в западне, не имея обратной дороги. Отверженные и озлобленные, пустились братья во все тяжкие, дали волю злой удали да лихому молодечеству.

С толпами бродяг бесчинствовали они по северным областям Руси. Ограбив Переяславль, забрали золото и серебро, всю казну родного отца своего. Заодно прихватили пускачи, сказав наместнику, что с помощью этих пушек станут осаждать Московский Кремль. Наместник князь Роман доверился им, присоединился для благого дела во имя князя Юрия, на службе которого находился. Не знал он нрава Юрьевичей, а когда понял, в какую шайку попал, и решил отделиться, Василий Косой отсёк ему руку и ногу, отчего тот скоро скончался.

В Устюге братья умертвили князя Оболенского, а заодно и тех жителей, которые пытались за него заступиться.

Инок монастыря, стоявшего на берегу Меты, попытался усовестить братьев-разбойников, уговаривая вспомнить о Суде Божием, о смерти и не возноситься, ибо до гроба недалеко, а злые дела не принесут никакой пользы. Василий Косой и на праведника замахнулся, хотел ограбить обитель, да Шемяка удержал.

Был Шемяка всё же чуть более благоразумен и чуть менее жесток, нежели Косой. Это он предложил помириться с Дмитрием Красным, уговорить его опять пойти всем вместе на Москву и добыть для отца своего, старого и одинокого, великокняжеский трон.

Любящий сын Дмитрий Красный поддался на уговоры. Раньше он был решительно против войны с двоюродным братом, но Косой и Шемяка представили великого князя Василия Васильевича предателем Русской земли, пошедшим на тайный сговор с Ордой и Литвой.

Поход на Москву Юрьевичи — теперь уже трое — начали успешно: предводительствуя галицкими и вятскими ратниками, они на реке Куси близ Костромы разбили, войско московского воеводы Юрия Патрикиевича, а его самого взяли в плен.

Василий Васильевич, узнав об этом и не делая различия между отцом и его сыновьями, вознегодовал на князя Юрия, снова преступившего крестоцелование, пошёл на Галич войной, разграбил и сжёг этот город, вынудив дядю бежать на Белоозеро.

Теперь уж князю Юрию и впрямь пришлось нарушать договор. Он послал за сыновьями, собрал большую силу и весной ещё раз двинулся на Москву.

31 марта 1434 года Юрий Дмитриевич второй раз объявил себя великим князем Московским. Чтобы не повторился прошлогодний срам, когда все подданные утекли от него, утвердил грамотами союз с племянниками своими, владетелями Можайска, Белоозера, Калуги, а также с князем Иваном Рязанским, требуя, чтобы они не имели никакого сношения с изгнанником Василием. Все грамоты скреплены были княжескими печатями, и все начинались впервые в договорной княжеской переписке со слов: Божией милостью…

8

Если братья Юрьевичи, вступив на путь борьбы, злодействовали, не имея пути назад, то что говорить о Василии Васильевиче!.. На этот раз он не смог уберечь даже и мать с женой — князь Юрий взял их в плен и сослал в Звенигород. Сам низложенный, великий князь никак не мог найти себе места — бежал в Новгород, оттуда на Мологу, в Кострому, в Нижний, наконец.

Двоюродный брат Иван, сын недавно умершего Андрея Дмитриевича Можайского, выступал на стороне великого князя, но был разбит Юрием Дмитриевичем в Ростовской волости у Святого Николы на горе и бежал в Тверь вместе со своей матерью. Василий слёзно обратился к нему: «Дай мне приют, не изменяй в злосчастии». Тот же гонец принёс ответ: «Господин и государь! В душе я не изменяю тебе, где ни буду, везде я твой человек, но теперь у меня есть город и мать, я должен мыслить об их безопасности, не могу я потерять отчину и скитаться по чужой стороне. Поэтому я еду к Юрию».

Юрьевичи же, как гончие псы, торопили несчастного двоюродника своего Василия. Он, постоянно чувствуя погоню и находясь в полном упадке духа, намерился кинуться в Орду, в объятия Улу-Махмета. Однако решиться. на это было трудно. Слишком ещё памятно было недавнее пребывание в ставке хана — с тяготами, непроходящей опаской, нарочитым унижением. И не всуе сказано: «Но с ними случается по верной пословице: пёс возвращается на свою блевотину и вымытая свинья идёт валяться в грязи».

В Нижегородском Печерском монастыре под Дятловыми горами, что на южной стороне города у Волги, решил Василий провести последнюю ночь перед дальней и опасной дорогой в молитвах и душеспасительных беседах с иноками. Совсем он отчаялся, не на кого было надеяться, только на Господа, только на Божью мило с т ь, к которой и князь Юрий взывает…

Пришёл к архимандриту Амвросию, в его тесную келью, пал на колени:

— Отче святый, рассуди! Наметил я к агарянской Орде прислониться[301] от крайней безвыходности… Не тот ли я пёс, не та ли свинья, о которых апостол говорил?

— Апостол Пётр говорил о тех, кто познал путь правды, а потом, предав заповеди, впал в ещё большее зло. А ты через познание Господа и Спасителя Иисуса Христа избегаешь скверны мира, не запутаешься в них, раз сам видишь опасность сатанинскую.

Амвросий был умелым духовным лекарем, находил врачующие слова для истерзанной души Василия:

— Аще, сын мой, ударил тебя по щеке, не допускай, чтобы не ударили тебя ещё и по другой. Аще сняли с тебя кафтан, отдай и другую одежду, аще имеешь её, пусть и третью возьмут у тебя, потому что ты не останешься без приобретения. Аще злословят тебя, благословляй злых. Аще оплёвывают тебя, поспеши приобрести почести у Бога. Аще гоним ты, не ропщи, потому что никто не разлучит тебя с Богом. Пусть грозят тебе, пусть проклинают, твой долг делать добро.

Василий впитывал в себя слова ветхого деньми старца, укреплялся духом, обретал вновь угасшую веру в будущее.

Утром Фёдор Басенок занимался с монастырским келарем в кладовой, набирая в дорогу припасы. Конюший боярин Дмитрий Бобр осёдлывал скаковых и навьючивал заводных лошадей. Архимандрит дал провожатого инока, чтобы указал безопасную дорогу через мордовские леса.

Василий прощался в трапезной с монахами, И тут донёсся до них конский топот, какой-то вестник примчался в монастырь. О чём-то быстро, взволнованно поговорил с конюшим, не разобрать, потом громко:

— Говорю тебе, трёх лошадей загнал! Иди скорей к князю!

Боярин Бобр бегом поднялся по высоким ступеням к трапезной, встал за дверями, попросился торопливо:

— Во имя Отца и Сына, и Святого Духа…

— Аминь! — услышал в ответ и распахнул дверь, бросился к Василию Васильевичу:

— Бог тебе помог, государь!

Иначе и не сказать — вдруг, истинно, что вдруг, совершенно неожиданно, нечаянно, внезапно 6 июня 1434 года скончался в Кремле князь Юрий Дмитриевич. Шесть десятков лет не споткнулся, жил мерно, блюдя церковные установления, не расслабляя тела излишествами и не подавляя духа воздержания. Сроду не знал никаких недугов, без последствий перенёс все титлы, которыми был оттитлован на ратях, и вот на тебе — ни с того, ни с сего!

Однако же не могло быть без причин. Приехал он в Москву весёлым, а сел на великокняжеский стол, сделался печальным, задумчивым. О чём он пёкся, что замышлял? Или винил в чём-то себя? Мучился, что снова преступил крестоцелование? Убивался от сознания, что сыновья его продолжают против его воли насильничать, седин его не щадя? Только он один знает, в каком непрестанном разладе жила душа его. Целью жизни поставив достижение высшей княжеской власти, он устремлён был всем сердцем к чему-то более высокому. Он ликовал по поводу каждой своей ратной победы над татарами или литовцами, но несравненно выше и чище была та тихая радость, которую испытывал он от своих боголюбивых дел, когда ставил новые церкви и монастыри, когда залучал к себе лучших художников. Когда Андрей Рублёв закончил роспись иконостаса в Звенигороде, Юрий Дмитриевич сон утратил, ночи проводил в пустом храме в умилении. Но не много выдавалось таких радостей, плотская жизнь всё же почти постоянно владела всем его существом, оттесняя жизнь духа. Не всуе ли метался он всю жизнь, домогался чего-то будто бы необходимого и великого, а в действительности тленного, преходящего, оставляющего в душе пустоту и холод?

В последние перед кончиной дни всё чаще поверял он свои поступки по отцу своему. Вспомнил, как говорил Дмитрий Иванович на смертном одре, обращаясь к боярам: «Вам, свидетелям моего рождения и младенчества, известна внутренность души моей. С вами я царствовал и побеждал врагов для счастия России; с вами веселился в благоденствии и скорбел в злополучиях; любил вас искренно и награждал по достоинству, не касался ни чести, ни собственности вашей, боясь досадить вам одним грубым словом; вы были не боярами, но князьями земли Русской…». Вот ведь: не касался ни чести, ни собственности, боялся досадить одним грубым словом… А он, Юрий, любимого и преданнейшего Симеона Морозова сначала обесчестил недоверием, а потом на смертную казнь отдал!.. Всю жизнь старался равняться на отца, да, видно, мало одного старания, не каждому дано не потерять связь с миром Божиим, не подчиниться тёмным и бессмысленным силам разрушения, захвата, подавления.

Знахарь распознал у Юрия Дмитриевича тот же, лишивший его жизни, недуг, который и Дмитрия Донского в могилу унёс: сердечная жила лопнула.

Дмитрий Красный послал боярина к Василию Васильевичу звать его на великое княжение.

Иначе решил Василий Косой. Ещё не развеялся в покоях ладанный дым, не стихли поминальные плачи, ещё стояли на Подоле Кремля, на берегу Неглинной длинные столы с помином для убогих и нищих, а Косой уже объявил через глашатаев, что по праву наследования как старший сын садится на злат отчий стол.

Дмитрий Красный, хоть был доброты неизбывной, тут не выдержал, сказал в сердцах:

— И как тебя земля носит? Не иначе как по Божьему попущению.

Даже Шемяка не одобрил самочиния Косого:

— Когда Бог не захотел видеть отца нашего на престоле великокняжеском, то не хотим видеть на оном и тебя.

Взяли духовную грамоту Юрия Дмитриевича, а в ней сказано, что завещает он платить великому князю с Галича и Звенигорода тысячу двадцать шесть рублей в счёт ордынской семитысячной дани. Понимал покойный, что если сам по старине брал, то и дальше должнобыть так, а теперь в роду старшим остался именно Василий Васильевич.

Но Косой и с последней волей отца не захотел считаться.

Тогда братья выгнали его из Москвы силой и призвали в столицу законного государя.

9

Так, переживши превратности многие, возвратился Василий Васильевич на московский стол. Коротко и жёстко было первое же распоряжение великого князя: боярина Всеволожского, в нетях сказавшегося, отыскать, за многие измены живота лишить, имения отобрать в казну. Тако повелеши — тако было исполнено.

Погасла ещё одна жизнь, страстями пережжённая, и никто в окружении княжеском не посмел о ней и вздохнуть.

А 21 мая 1434 года велел Василий Васильевич очи выняти двоюродному брату, тёзке своему Василию, который прозывался Косым, а теперь получил пожизненно ещё и кличку Слепца.

Трудно припомнить подобное злодейство в истории русских княжеских родов со времён Рюрика, Мономаха. Те, кто знал Василия Васильевича за человека нерешительного, доброго, христолюбивого, поначалу верить не хотели, что способен он на такую жестокость.

Он и сам не поверил бы, скажи ему кто год назад, что такое сотворит. Жизнь в тихости, в размеренной причинности каждого поступка, жизнь по законам, издревле установленным и чтимым, может быть, очень медленно переменяет человека, а может быть, почти вовсе не переменяет. Но если в столь короткий срок клятвопреступление сменяет возвеличенье, а потом опять — бесчестие и угроза жизнескончания от рук братьев и дяди и снова призыванье в Москву, а он, законный великий князь, что утлая ладья, качается в волнах, не смея ни прибиться к берегу, ни утонуть, тогда должно твёрдо и быстро самому решать, никто за тебя поступки твои не расчислит, решать осмысленно, безопасие себе, трону и семье обеспечивая, а народу своему — спокойствие и защиту, что обещал пред лицем Божиим на посажении. В таком обстоянии, таких бедах-напастях человек перемениться может и в два дня, тогда воля его и самочиние не в похва-ление действуют, а в необходимости.

— Уж не заносился более Василий в мечтаниях сравняться славою с предками, цены сам себе не назначал, но твёрдо понял, в житейских страхованиях, что власть, вручённая ему волею отца и благословением Церкви, должна быть крепка и едина в его руке, и он за неё ответчик. Мало размышляя, отдал он страшные свои приказы, трепет наведя. Он только чувствовал: так надо сейчас.

А судить его будет за это Бог и совесть.

Софья Витовтовна сына оправдывала безоговорочно, более того, она и раньше побуждала его к беспощадности. Правда, не всегда была она кровожадной, до начала замятни, случалось, на приёмах иноземных послов напоминала, что отец её великий князь Витовт издал закон, согласно которому осуждённые на смерть преступники должны были самолично исполнять над собой приговор. — Я тоже не постигаю, — говорила, — как это ни в чём не повинные третьи лица могут привлекаться к человекоубийству?

Василий, слыша это, соглашался, но вот когда воевода Борис Тоболин и князь Иван Баба, настигнув Косого в постыдном бегстве, спросили, как поступить с вероломцем, не сделать ли его косым окончательно, чтобы не пакостил больше, Василий постиг, что вполне можно привлечь третьих лиц, и дал позволение ослепить клятвопреступника.

Владыка Иона не мог не воспринять это жестокое деяние как великий грех перед Богом, но открыто осуждения не высказал. А когда иные приступали к нему с вопросами: владыка, как же? — отвечал сурово, что князь муку вечную на себя принял и ответ держать будет не перед людьми. Надо понимать, Иона решительно встал на сторону Василия как носителя верховной державной власти на Руси. Дана эта власть ему для сохранения мира и тишины. Многое он перенёс, чтобы удержать вручённую ему законную власть. И это его оправдание.

Когда вышел Василий с наспех собранной толпой защитников навстречу войску Юрьеву и был посрамлён на Клязьме, и князья Добринские предали его, говоря: «Нет, с таким государем пропадёшь!», и некоторые другие бояре роптали, вспоминали отца Василия и деда его Донского, которые-де в подобных случаях вели себя иначе, Иона был уверен, что в происшедшем нет никакой вины великого князя. Дмитрий Иванович Донской, узнав о нашествии Тохтамыша, покинул Москву, ушёл на север для сбора войск. И Василий Дмитриевич, когда Тимур к Ельцу приблизился, точно так же поступил. Но Василий Васильевич не мог, как они, повести себя, потому что на этот раз впервые неприятель не со Степи шёл, а как раз с севера, со своих земель.

А когда сослали Василия в Коломну, православный-то народ неспроста бежал из Москвы, посрамив тем князя Юрия и принудив добровольно отдать незаконно занятый престол.

Когда второй раз Юрий Дмитриевич на московский стол забрался, и Василий перед побегом из Москвы таился в митрополичьем Чудовом монастыре, Иона поспешил к страдальцу с утешением.

— Владыка, я на Господа самого возроптал, — признался Василий. — За что попускает окаянным людям противоправные и богомерзкие дела вершить?

— Не возроптал, нет, не возроптал ты, сын мой, но лишь боль свою не смог сдержать. Вспомни, как Сам Спаситель на Кресте возопил: «Боже мой, зачем ты меня оставил?» В мире многое кажется несправедливо устроенным: торжествуют лжецы, обогащаются грешники, а праведники страдают и нищенствуют, много в жизни случайных болезней, смертей, необъяснимых поступков, когда один человек убивает другого или самого себя… Пытаться постигнуть всё совершающееся в жизни — значит хотеть узнать тайную волю Божию. Надо при всяком сомнении помнить, что ничто не делается безрассудно, но по великой надобности и по правде. На первый взгляд творится видимый непорядок, а со стороны Божией всё обусловлено, и впоследствии и нам, смертным, становится это очевидным. Попускает Господь многим праведникам быть в бесчестии и скорбях, но взамен даёт им богатство благодати и внутреннее утешение. Попускает Господь грешникам быть в благоденствии и процветании, но отнимает спокойствие совести и терпение духа. Не сдаваться на милость врагу, — заключил владыка, — но терпеливо сносить испытания и страсти, что посылает Всевышний, перенести всё, по примеру Господа нашего Иисуса Христа, и ты победишь, чадо, верь!

…А ведь так и получилось!

После внезапной смерти дяди Василия Васильевича словно подменили — ни былой оторопи, ни тени шаткости. Он сознавал свою полную правоту-и по старине, и по роду теперь он был великий князь. С этим согласились и Дмитрий Красный, и Шемяка, только Косой продолжал валять дурака:

— Смотри-ка, значит, прав был Василий, когда говорил в Орде, что от отца к сыну великое княжение передаётся!

Потом, оставшись в одиночестве и потерпев несколько неудач в своих домогательствах, Косой винился, заключал вечный мир, а затем снова и снова нарушал его. Стало очевидным, что необходимо последнее сражение, которое бы окончательно решило судьбу побеждённого. Оба Василия тщательно готовились к нему.

Перед выходом из Москвы в харатийной палате, как и в год объявления войны, князем Юрием, собрались на совет великий князь, Софья Витовтовна, владыка Иона, только вместо переветника Добринского был воевода Александр Брюхатый. И то ещё было несхожим, что верховное слово принадлежало только великому князю, а Софья Витовтовна из властной великой княгини превратилась в кроткую любящую мать, куда всё её буесловие делось.

— Я, Вася, литовских копейщиков позову, а? Их князь Иван Баба в Москву привёл.

Василий Васильевич ответил не вдруг, подумав:

— Во второй суйм[302] разве что поставить их…

— А Иван Можайский не отвильнет опять?

— Нет. В дяде я уверен.

— Но Шемяку поостерегись.

— Поостерегусь. Но отвращать не буду. А Дмитрий Красный всегда был мне друг.

Владыка Иона радовался, видя возросшую уверенность Василия, но опасался, не слишком ли он самоуверен? И не зря опасался.

Уж, кажется, знал Василий двоюродника своего Косого дальше некуда, однако вновь чуть не оплошал.

Косой сумел собрать несколько дружин в своём уделе и на Вятке. Привёл их к Ростову, где уже стояли полки великого князя. Битва могла бы начаться сразу же, но Косой, не надеясь на свои силы и желая искрасти великого князя, нашёл ухищрение — попросил перемирия до утра. По доверчивости и миролюбию Василий принял предложение, распустил своих ратников для сбора съестных припасов и корма для лошадей.

Находясь в шатре, он прилёг отдохнуть и услышал, как передаётся по земле конский топот. Выглянул наружу и обомлел: со стороны села Скорятино мчались во весь опор к его стану всадники Косого. Фёдор Басенок подвёл осёдланную лошадь, полагая, что придётся спасаться бегством, однако Василий не тронулся с места. Схватил медную воинскую трубу, изо всей мочи подал голос: ратники его услышали, вовремя подоспели и сразу же вступили в бой.

Косой, рассчитывая пленить великого князя, сам оказался в ловушке: со всех сторон окружили его хорошо вооружённые и обученные московские воины. Битва была ожесточённой, но скоротечной. И вот тут-то в горячности боя забыл, видно, Василий о Боге, в помрачении греховном вместо правосудия предался бесчеловечию…

Антоний вздрогнул и не успел подняться со скамьи, когда дверь его кельи без положенного стука и возгласа распахнулась и великий князь бросился к нему, припав, обнял острые колени монаха.

— Кловыня… Кловыня, брат мой во Христе, — повторял Василий. — Знаю, Бог не простит меня, — поднял он лицо, — но ты, ты простишь ли меня? Ты — простишь ли?…

Пожалей меня, Кловыня!

Не «честный отче» — обращался он к нему, как надо было бы, но в буре сердечной назвал его прозвище, и уже по одному этому понял Антоний, в каком нестерпимом страдании пришёл к нему человек.

Ранняя синяя ночь стояла за окном, но от новых сосновых стен сумрак в кельи был ещё светел, ризы Спасовы золотели от лампадных огней. Антоний с тоской обвёл глазами своё жилище. Сын духовный звал его от покоя, от молитвенной растворенности в смрадное пламя своей греховности, раскаяния, боли. И мысли не могло быть, чтоб отказаться: отойди от меня! Ибо заповедано: стучите и отворится вам.

— Господь наш пришёл в мир не праведников спасать, но грешников, — прошептал Антоний, кладя руку наголову князя для благословения.

Тот замолчал, сел на полу, отвернувшись от монаха. Обиженным ребёнком казался он ему сейчас. Спутанные волосы, сгорбившиеся плечи, шмыганье носом — ровно дитё наказанное. Ну как же помочь-то тебе, если источник наказания в самой душе твоей, ужаснувшейся решениям ума твоего и воли гордынной?

— Встань, брат, — тихо попросил Антоний. — Вот на скамейке поместись.

Василий встал, отошёл к окну, запрокинул голову, разглядывая первые бледные звёзды. Даже на исповедь сил нету, — глухо сказал он. — Боюсь я, Антоний. Не Суда Страшного — до него далеко и я, может быть, замолю. Но того боюсь, что когда-нибудь скажет мне Господь: не знаю тебя.

— Вот тогда-то, наверное, время и останавливается, и перестаёт быть, — так же тихо согласился инок. — И мука уже без времени и вне избавления назначается.

— Нет! — вскрикнул Василий. — Нет! Лучше тогда душу совсем погубить, если надежды на милость вовсе лишаешься.

— Ну-ка, встань перед образом и не суесловь! — Голос Антония стал неузнаваем: твёрдый и гневный. — Твори молитву Иисусову тысячу раз! — Бросил ему в руки чётки и вышел.

И была ночь. И были бледные звёзды, перемещавшиеся в узком окне кельи. И тысяча поклонов с чётками до изнеможения: «Боже, если есть мне хоть какое-то оправдание, оправдай меня на суде Твоём! Если путь мой Тобою назначен, управь меня и помилуй!»

Антоний вернулся неслышно.

— Смотри-ка, князь, — прервал он молитвы Василия. — Это владыка Фотий мне по завещанию отказал. — Он держал в руках старинную медную дарохранительницу в виде голубя, на груди — эмаль выемчата, а глазок стеклянный, синий. — Владыка говорил, ей триста лет. В городе Лиможе делана. Ты помнишь владыку?

— Нет, смутно. Почти забыл, — признался Василий.

— А я его каждый день поминаю, — просто сказал Антоний. — Каждое слово, им молвленное, ныне воочию исполняется. Надо жить без страха, — добавил он почему-то.

— Что мне делать, отче? — спросил Василий, опуская чётки.

— Ты хочешь утешения? Утешься в Боге. А если совета, скажу. Научись терпению. Гордыню преломляя, духом не падай, но овладевай терпением.

— Но Всеволожского не воротишь. Василий Косой ослеплён. И всё — я. Моим коварством жизнь их умучена.

Чернец долго молчал и смотрел на него.

— Тяжки испытания твои. Безумны искушения. Поставь разум господином страстей, нам врождённых — гнева и похоти. И приимешь ведение Промысла о тебе.

— Я слаб, отче. По мне ли ноша моя?

— Господь не назначает больше, чем человек в состоянии вынести. Кто мать страстей человеческих? Необузданная свобода. Конец этой бедовой свободы — жестокое рабство. Хочешь ли рабом быть?

— Грехами терзаем и томим. Отпустишь ли?…

— Нет греха непрощаемого, кроме того, в коем не каются. Так святой Исаак учил. Впрочем, об этом довольно. Епитимью назначу. Всякий грех может быть уничтожен только тогда, когда он изглажен страданием. — И повернувшись к образу, привлёк к себе Василия. — Создатель всех, помилуй дело рук Твоих и не отринь!

Братья Косого были обласканы великим князем: им возвратили уделы, повелев только вернуть вывезенные из Москвы их отцом святые иконы и кресты.

Василий Косой-Слепец поселился уединённо в Угличе, родные братья напрочь забыли о нём, только Василий Васильевич один поминал его в своих покаянных молитвах.

Глава пятая 1435 (6943) г. ПЕТРОВКИ. ТАЙНЫ

1

С началом Петровского поста[303], как вошли в полный цвет травы, подули тёплые полуденные ветра, запахли луга свежим, ещё влажным сеном, вроде бы легче сделалось великому князю, словно бы стал он выздоравливать после долгой болезни, о которой знал только он сам да его духовник. Почувствовал Василий Васильевич и новую силу в теле, и мир, наступающий в душе. Хотя и сознавал, что тишина эта хрупкая, лишь до поры, уже привык он отовсюду ждать новых напастей, но всё же красные летние дни дали ему краткий отдых и согласие с самим собой. Словно бы заново увидал он, что и небо сине, и сад лилов от жарких густых теней, услышал, как горлинка воркует за окном на карнизе, просит: «Води-и-ич-ки… води-и-ички…» Вспомнил, что жена у него есть, и впервые за долгое время улыбнулся, глядя, как она водит под ручки годовалую дочку. От полу еле видать, а уже в епанче шёлковой, как правдошная девица, ест крыжовинку, губки кривит — кислая.

С Красного крыльца доносились голоса спорящих — постельничий Фёдор Басенок принимал челобитные, по коим не могли принять решения тиуны, надобен суд княжеский…

«Что есть судьба, — думал Василий, — и зачем у каждого она такая, а не иная? Я прожил всего двадцать лет, а сколько уже видел измен, перенёс унижений, познал страх и ненависть… И всё удивлялся, впадал во гнев, да вал волю ярости и сам делал много зла. А ведь хочу одного: чтобы лад был промежду всеми, хочу жить по законам, отцами заповеданным. Антоний всё учит: если тебе Бог чего-то не даёт, значит, оно тебя и не надобе… А что мне надобе?… Да, князей замирить силой. Но безопасие не одними битвами достигается, удача тут переменчива, во хитростию, искусным розмыслом, осторожностью и предвидением. Где взять? Кто сему научит?

Неясно всплыло в памяти лицо прозорливицы Фотиньи, её глубоко утопленные льдистые глаза. Заикнулся как-то о ней отцу духовному — тот сухо усмехнулся, погрозил пальцем: не впадай в прелесть, чадо, так и повредиться недолго. Самочинница она. Какие ещё бабьи пророчества! Может, и к ворожее пойдёшь, людям на посмех? Строг отец Антоний. На пять лет лишь старше, а говорит, будто во всём уже искушён: зла, говорит, нет в естестве, и нет никого злого от природы, Бог не сотворил ничего злого. Но когда кто с похотением сердечным вносит в себя образ зла, тогда оно начинает быть и в том виде, в каком возжелал его. Сильно и беспощадно бичуем мы себя, и самые суровые слова не могут выразить полностью падения нашей плоти с высоты жизни духовной.

Оно, конечно, без спору, однако высоты-то ещё суметь достичь… И кто скажет кротко, милостиво, как сказал Иисус блуднице, слезами умывшей ему ноги: «Прощаются тебе грехи твои?…»

Вошёл весёлый Фёдор Басенок, потный от жары, в расстёгнутой рубахе. Марья Ярославна с дочкой поспешно удалилась мелкой утицей на женскую половину.

— А тебе подарок, князь! — подмигнул Басенок, подавая Василию что-то, туго перепеленутое в холстину.

— За что честь и кто жалует? — так же шутливо вопросил тот.

— Только не надейся, что тайносердечие девическое! Старуха передала. Подошла меж просителями, в руки сунула — отдай, мол, великому князю. Я и не вгляделся, что за старуха. Кажется, из бедных. Ну, разворачивай дарение!

— А ты выйди на час, — сам не зная почему, сказал Василий.

— Втае хочешь глядеть, один? Всё скрытничаешь от слуги верного? — смеялся уходя Басенок.

С детским любопытством развернул Василий холстину, много раз крепко увязанную. Сердце его дрогнуло и замерло.

Софья Витовтовна любила первенькую внучку: как увидит, пряничком жалует.

— Матушка, а Василий Васильевич опять прозорливицу Фотинию поминал, никак видеть её хочет, про наше счастье узнать. — Марья Ярославна тоже взяла с блюда пряничек. — Она где? Старая княгиня пошевелила ковёр попутничком черёмуховым, который когда-то искусно испестрил резьбой для неё покойный боярин Всеволожский.

— Как ни таить, а придётся говорить, — усмехнулась Софья Витовтовна. — Я её в монастырь на севере заточила.

— Пошто?

— Пускай там пророчит и прозревает. Надоела она мне. Бредни да сплетни от неё.

Марья засмеялась, поправила малиновый повой:

— Матушка, скажи, пускай мне Василий Васильевич холодец укупит. У всех боярынь есть ароматы, а у великой княгини нету.

— Так попроси.

— Не смею. Он дразнит. Говорит, от меня салом пахнет.

— Скажу, — ласково пообещала Софья Витовтовна. — Вот ужо в Византию посольство будет, велю тебе скляницу греческую привезть, головка золочена будет. Хочешь?

— Я всё хочу. Не балует муж-то. — Голос невестки дрогнул обидою. — Не поярый стал. А я ведь молодая женщина. Детей ещё хочу.

— Устал он, — задумчиво сказала Софья Витовтовна, — Ты забыла, сколько пережили? Куда нас только с тобой не кидало! И всё одни. А он — по битвам. Не вздумай ты ещё ему перекоренье делать. Да и не в дорогих подарках счастье, любимушка моя. Мне вот первый подарок муж сделал, видишь? «Соколиный глаз» называется.

— Деше-евенький перстенёк! — протянула Марья Ярославна.

— А дороже его нету на мне колец. Василий Дмитриевич сам его выковал, когда у нас на Литве в плену был.

— Так вы его пленного там женили? Силком, что ль? — опять засмеялась Марья Ярославна.

— Не твоего ума дело! — оборвала её княгиня. — Тебе бы лишь муж поярый был. А наша женитьба из замыслов государственных произошла. Да и любили мы друг друга… Что смотришь?

Сияющий голубец омофора[304] на небесно-лазоревом воздухе, тёмного, дикого цвета заросли орешника и в золотистом прозрачном круге — изумительного письма лик Богородицы. Глаз не оторвать. Василий даже и не знал, что есть такой образ Божьей Матери. Где же он писан? Не древен… Как светла Дева! Какая синь надмирная! Взгляд в ней утопает и душа уносится. Но почему слеза прозрачная на кончике ресниц? Плачущая в орешнике… Не видывал никогда такого письма. А вдруг-явленная? Но тогда почему передана тайно? Холод благоговения стянул лицо Василия. О чём скорбишь, Заступница? О грехах наших? Страдания наши Тебе ведомы?

Перекрестившись, Василий истово приложился к образу… Кто же прислал его? Поднёс к лицу холстину — пахло ладаном. Из монастыря? Иль освящали недавно? Что означает сие дивное дарение?

— Царица небесная, помилуй, дай делами искупить грех мой перед братьями моими, я же раб недостойный, грешнее всех людей… Незрячи мои очи духовные. Просвети и наставь! Нету больше дяди Юрия, один сын его — Слепец, другой сын — в сыром погребе с крысами, цепями окованный. Он пришёл меня на свадьбу свою звать, Шемяка, в знак примирения, а я велел его — в железа и в поруб. Вот повержены и посрамлены все враги, и познал я греховную сласть победы над людьми. Но пред Твоим лицем, Превечная, веет мне сладость Духа Божия в сердце неощутимо и незримо. Дай победить сатанинский соблазн властвовать и тешиться сознанием силы, слушая слова ласкательныя. Не найти мне оправдания и не искупить вины без заступы Твоей, Милостивица! Сколь же отрадней человеческих почестей и похвал житие духа, пусть и стененное. Не отвергай меня!

Поставив икону в таибнице — горнице для секретных занятий, Василий скорым бодрым шагом прошёл в палату, где вершились дела, суда княжеского требующие. Встретившему его Басенку велел немедля мчаться в Коломну за Шемякой. Прикинул, кого бы послать за Фотинией, решил: самолично съезжу!

2

Великий князь Московский сидел в резном кресле царском неподвижно, с выражением бесстрастия на худом юношеском лице.

Фёдор Басенок доложил:

— Приехал Шемяка.

— Сам приехал? — спросил с недоверием Василий Васильевич.

— Без нужения, однако под приглядом пристава его Ивана Старкова. Велишь ввести?

— Не ввести, а впустить. Но повремени малость, пусть потомится и восчувствует, где находится.

Василий Васильевич оттягивал встречу, чтобы внутренне подготовиться к ней. Он хорошо помнил, какой тяжёлый взгляд у Шемяки — столь тяжёлый и подавляющий, что каждый раз становилось от него не по себе. Но сейчас нужно его выдержать, не сморгнуть, не отвести глаз в сторону. Даже перед самим собой не хотелось признаться в робости перед побеждённым соперником. Тем более не хотелось выглядеть оторопелым в глазах боярина, который стоял возле дверей в ожидании хозяйского повеления.

— Вот что, Фёдор, — сказал, натянуто улыбаясь, Василий Васильевич, — позови дьяка Фёдора Беду с прошлой крестоцеловальной грамотой, он знает, с какой. Сходи к владыке Ионе, скажи, мол, великий князь просил прибыть. Матушку тоже позови. А после этого зайди к сокольничьему, пусть готовится утром ехать на ловитву.

— За утьвой?

— И за косачами.

— В Государево займище, значит?

— Да, на Потешный луг.

— Это гоже, много там нынче выводков и глухаря, и тетерева, — обрадовался Басенок и уж приналёг плечом на дверь, когда Василий Васильевич снова удержал его:

— Будешь проходить мимо Шемяки, оброни абы ненароком: «Великий князь дозволяет войти».

Опасения оказались напрасными. Шемяка выглядел подавленным, жалким. Хотя и метнул исподлобья взгляд, переступив порог, однако тут же опустил повинно голову, буркнул:

— Бью челом, князь… — подумав, поправился: — Великий князь.

Василий Васильевич указал на стоявший возле дверей трёхногий столец: садись, мол. Столец этот предназначался для детей боярских. Шемяка не мог этого не знать. Прежде чем сесть на него, поднял глаза на двоюродного брата. Давящие, со скрытым помыслом в них. Словно хотел сказать, что нет, ничего он не забыл. Но и того не забыл, что и Василий всё знает и всё помнит. Покорно сел.

Зашла Софья Витовтовна, одетая буднично, только с неизменным черёмуховым батожком для важности. В обыденной же рясе с медной панагией на груди явился епископ Иона, и в его руках был посох, знак архиерейской власти. Благословил сначала великую княгиню, потом великого князя, затем допустил к своей руке Шемяку. Последним зашёл в палату и устроился на своём обычном месте с переносной столешницей Фёдор Беда.

Василий Васильевич видел, что все ждут его слова, и впервые ощутил себя государем, властелином, будто впервые, вот только сейчас понял, что одно дело самоуправство, которое может проявить всякий, оказавшийся на троне — дядя ли Юрий, сыновья ли его — Косой да Шемяка, — и совсем другое дело самовластие истинное, полученное и защищённое по праву. Спросил не вдруг, не спеша:

— Матушка, что же это мы до сих пор не послали владыку Иону в Константинополь на поставление в митрополиты? Отчего такое медление?

Софья Витовтовна сразу всё поняла, отвечала пристойно и почтительно:

— Через это медление мы накопляем денег на подъём и на поминки кому следует.

— Да и невместно, я думаю, — так же почтительно вступил в разговор Иона, — следовать мне к патриарху допрежь того, как разрешится превратное разумение с владыкой Герасимом.

— Это верно, надобно поступать так, чтобы потом не перемышлять, — нарочито важно согласился Василий Васильевич и, наконец, обратился к главному: — Брат мой двоюродный Дмитрий, сын Юрьев, отказывается от притязаний на великокняжеский стол, так ли, князь удельный?

— Истинно говоришь- удельный. Признаю тебя старшим братом, целую крест на том. — Шемяка поднялся, подошёл к владыке, приложился к золотому престольному кресту. — И на том целую крест, что не брать великого княжения, если даже татары и будут давать мне его.

— А кроме того, представь мне казну покойного дяди Константина.

— Да, великий князь.

— Уделом твоим будут Ржев и Углич.

Шемяка метнул затравленный взгляд: отчего ж не Звенигород? И в прямом самовластном взгляде Василия прочитал: чтобы не мог ты вновь мятеж поднять с людьми, с коими сжился.

— И на Вятку ступать не будешь, — продолжал наставлять Василий Васильевич, взглядом холодным и не отрывным разъясняя: вы там с покойным своим батюшкой постоянно головорезов набирали да против меня их науськивали.

— Да, великий князь, на всём том целую крест.

Дьяк Беда выводил последние предписания великого князя: «А Москву нам держати по душевной грамоте деда нашего, великого князя Дмитрия Ивановича… А се нам докончание правити и до живота».

Владыка Иона размашисто расписался в конце крестоцеловальной грамоты, а Василий Васильевич и Шемяка навесили к ней свои восковые печати.

— Всё! — заключил Василий Васильевич и объявил Шемяке, словно холопу, безгласному челядинину своему:

— Утром на потеху. Петровки нынче кончаются. — Поднялся с кресла, не глядя в сторону брата. Уходя, обронил, как о деле решённом и необсуждаемом:

— К моему возвращению, матушка, Фотинию-прозорливицу перевести в Вознесенские монастырь.

— Это Янгу-то Синеногую? — вскрикнула и осеклась, сопнув носом, потупилась: — Как велишь, Василий Васильевич.

Холодные, впрозелень глаза Софьи Витовтовны заблестели гневом.

3

.

Юрий Патрикиевич пребывал в сомнении — позовёт ли великий князь на потеху? Чёрная кошка пробежала меж них, оказался первый вельможа вдруг в немилости — ни былого расположения Василия Васильевича, ни, крепкой поддержки Софьи Витовтовны. Отношение великой княгини особенно беспокоило его — кто поймёт женское сердце, кто объяснит, почему вдруг она отринула от себя сначала Ивана Всеволожского, а теперь вот, кажется, и его? Правда, она всё-таки не держит, видно, никакого зла, просила сына своего, чтобы он направил Юрия Патрикиевича послом в Новгород Великий. Всегда Василий к каждому слову матери прислушивался, а теперь запротивился: не могу ему доверить этого. И от чего такая остуда? Неужто из-за сплетен, кои доброхоты дуют ему в уши? Ревнует к матери? Или обиду какую видит себе? Ивана-то Всеволожского почитал, ровно отца родного. Правда, юн тогда был, сейчас заматерел, самовластие проявляет.

Вошёл сын Иван, спросил:

— На потеху собираешься?

Не хотелось выказывать занозу сердечную, ответил вопросом:

— А ты зван?

— Я сказал Василию Васильевичу, что не смогу, дети распоносились, оба криком кричат. Поеду утресь за травником, авось он выпользует. А то вон у боярина Голтяева помер сынок от помытухи.

Юрию Патрикиевичу понятна была эта забота и печаль. Давно уж выехал он из Литвы на Русь, все обычаи и все незадачи её принимал как свои отечественные. В Литве-и в языческой, и в католической — не соблюдалось никаких постов. А принял православие — с ним и посты: Филипповский, Великий, Успенский, Петровский. Любой пост переносить нелегко, но Петровский самый тяжёлый, самый голодный. В огороде на грядках овощей ещё нет, и в лесу пусто — ни грибов, ни ягод. Из старых запасов — редька да кислая капуста, из свежей зелени — лук да щавель. От этих кушаний у матерей-кормилиц дети грудные сильно страдают мытом частым и жидким. Хоть и есть такое поверье, что Петровки установлены по просьбе баб — для скопа масла. Если бы молоко съедалось в это самое богатое удоями время, не скопить тогда масла впрок. Но если это и правда, то просили не те бабы, которые грудью кормят.

Однако и разговение после этого строгого поста с большим довольством и избытком бывает. Широкий и усладительный это праздник — святых апостолов Петра и Павла. Игрища день и ночь, хороводы. Рады девки и бабы, а пуще всего мужики: открывается в этот день ловитва — охота на всяческую годную в эту пору дичь, на разжиревшего байбака[305], на лесных и водяных пернатых. В этот день великокняжеская потеха особенно пышная и важная. Для всех приглашённых на неё — и честь, и возможность проявить себя, приветливость государя заслужить. А если какой боярин или служилый князь не зван на неё, считай, в опале, готовься в отъезд.

Юрий Патрикиевич, стараясь скрыть беспокойство, спросил ровным голосом, как о сущей безделице:

— И что же, разрешил тебе великий князь не ехать?

— Разрешил, а тебе велел передать, чтобы ты собирался как всегда.

— Как всегда? Что же ты молчал? — выдал свою радость старый вельможа, хотя счёл нужным и насупиться для пущей важности:- Костолом у меня в ступне, не хотелось со своей немочью выставляться, но раз нужен я, князь велел, как ослушаться?

По заведённому обычаю, дозволено было Юрию Патрикиевичу входить к великому князю в думную палату без челобитья. Василий Васильевич не нахмурился при виде воеводы, но и внимания никакого не выказал, продолжал говорить с сокольничьим Константином Беззубцевым, решали, каких кречетов и соколов на ловитву взять, в какие места, прежде всего податься, где устроить привал.

— Для трапезы не отыскать лучше места, чем Васильев стан в Куньей волости, — решил вступить в беседу Юрий атрикиевич.

Василий Васильевич повернулся к нему, смотрел неузнавающе. Неужели это бравый князь литовский, которому доверено было предводительствовать всеми московскими полками? Не полководец, а беспомощный старичок сухонький, согнутый, темноликий. Что только мать в нём нашла?… И какой из него посол!

А Юрий Патрикиевич смотрел заискивающе, угодливо, было в его взгляде что-то глубоко болезненное, так что впору и пожалеть его. Василий Васильевич сказал:

— Очень правильно. Там речка перевёрт делает извилистый, на макушке веретьё[306] хорошее, сухое, и лес, и болото рядом. Только дождя бы не было! Как думаешь, не будет дождя?

Юрий Патрикиевич приободрился. — Нет, государь, не будет, — рад был, что может уверенно судить о сём важном обстоятельстве. — Не будет, потому как сова кричала всю ночь, а ворона днём тихо каркала. Это к бездождью. — Да?… Эх, люблю молодца и в татарине, и в литвине тем паче.

Сомнительная похвала не только не обидела Юрия Патрикиевича, но ещё больше обнадёжила. Он одёрнул полы кафтана, расправил плечи, выпятил грудь, так что борода поднялась серебряным подносом. Василий Васильевич глазам своим не поверил: какой же это старый старик!.. Как могло мне такое примерещиться?…

4

Затемно отправились в места охоты слуги с возами всяческой снеди. Отдельно и втае умчались верхами сокольничий с подсокольничьями и поддатни — им надобно найти дичь и в нужный момент голосами и ударами бичей поддать, выпугнуть выводки тетеревов из чащи или уток с гусями из камышей.

Сами охотники выехали из Кремля пополудни, благоговейно отстояв литургию и разговевшись в монастырской трапезной у епископа Ионы.

Василий Васильевич восседал, по обыкновению, на своём любимом белом княж-коне, выращенном в особо благоприятных условиях специально для великого князя. Рядом с ним, но на шею сзади шла караковая кобыла под седлом Шемяки. Юрий Патрикиевич почтительно держался позади великого князя, но старался сильно не отставать, чтобы слышать, о чём говорят двоюродники и иметь возможность вовремя включиться в разговор. Впереди плотной группой держались верхоконные иноземные посланники, почитавшие за честь присутствовать на великокняжеской потехе. Со спины трудно было рас познатьвсадников, если бы не пестрота их головных уборов. Шлем прямой стопкой, абы ушат, с отогнутым верхом — литовский посол. В расширяющейся кверху шляпе без отворотов — венгр. На ордынце шляпа с высокой загнутой назад тулейкой и с полями, которые выступают, как два острых клина. Тут же русские бояре в островерхих шапках, иные простоволосые, постриженные в кружок. А один охотник — с длинной косой.

— Кто это? — не узнал Василий Васильевич.

Шемяка пожал плечами. Юрий Патрикиевич подал своего рыжего, пояснил:

— Новгородский посол. У них так принято волосы заплетать.

— Как бабы?

— Нет, у баб две косы.

Василий Васильевич усмехнулся, но не над тем, что услышал, а мыслям своим, которые немедля и высказал:

— Знаю, князь, что новгородские обычаи ведомы тебе, как всякому литвину, зарящемуся на наши земли.

Нет, не быть тебе послом.

Шемяка сделал вид, что у него что-то не ладится со сбруей, придержал лошадь.

— Ну, какой я литвин? Такой же, как ты… Не за это ведь, государь, попал я в твою немилость. А за что? — отважился на прямой вопрос Юрий Патрикиевич. — Грязным наветам поверил нешто?

Василий Васильевич потянул поводья, жеребец норовисто вздёрнул голову, вознамерился взвиться на дыбки, но всадник умело осадил его, так что оказался лицом к лицу с Юрием Патрикиевичем.

— Нет, князь, и я удивляюсь, что сам ты не догадываешься или следы заметаешь, ровно старый лис. Не могу тебе простить, что ты не только не разбил воинство дяди моего, не только не сумел защитить великую княгиню, мою мать, но и сам угодил в плен к Косому с Шемякой.

Юрий Патрикиевич обречённо потупился, зародившаяся перед выходом из Кремля надежда снова угасала, душу стало охватывать вчерашнее изнеможение. Доказывать свою невиновность смысла не имело, и он прошелестел лишь непослушными губами:

— Господь оправдание моё…

А Василий Васильевич выжидательно молчал, словно решая для себя, выдать ли некую сокровенную мысль или утаить. Решил, видно, что можно довериться старому князю, немало послужившему Москве.

— Настала пора не только сполна взыскать с новгородцев чёрный бор, но и острастку им дать такую, чтобы не воображали больше себя вольными. Отец мой Нижний Новогород прирезал, а мой долг и Новгород Великий взять под высокую руку Москвы.

Решительно и определённо говорил великий князь, однако не слишком ли горячо?… Показалось Юрию Патрикиевичу, что неспроста распахнул свою душу Василий Васильевич, и от этой догадки сразу стала вновь залегать сердечная тоска — словно прошла череда облаков и открылся солнечный свет. И он сказал с полным чистосердечием:

— Возьмёшь под свою высокую руку, непременно возьмёшь! — И тут же сменил разговор: — Сколь вижу твоего коня, государь, столь налюбоваться не могу. Высокий, ярый, ступистый. Такого больше ни у одного князя нет. Мой Рыжак скромно выглядывает из себя, но правда, нестомчив и тягуч. Из-за этой его нестомчивости, может, и оказался я в плену, коим коришь ты меня. Помнишь, Дмитрий Юрьевич, — возвеличал он презренного Шемяку, — как вынес он меня к вам?

Шемяка радостно осклабился:

— Как не помнить! Все лошади тогда у вас обезножили, а этот рыжий чёрт вынес тебя прямо к нам в засаду.

— Поспешил я тебя, государь, упредить об опасности, — разъяснял Юрий Патрикиевич, — потому один поскакал через лес.

— Здорово мы тебя тогда скрутили! — радовался своим воспоминаниям Шемяка.

— Василий Васильевич резко развернул коня, послав его с места в галоп. Догнав головную группу всадников, снова осадил коня, подождал, пока подтянутся к нему Шемяка с Юрием Патрикиевичем. Когда они на рысях догнали и почтительно остановились, великий князь произнёс приговор:

— Как же, Юрий Патрикиевич, можешь ты после всего этого срама представлять своего государя на иноземном дворе?

Не нашёл что ответить на это старый князь, чувствовал он себя целиком во власти великого князя, которая была изменчива и проходяща, как чередующиеся облака, то бросающие мрачную тень, то вновь пропускающие солнечный луч.

5

Война да охота — наиглавнейшие занятия князей. Уже и в ратных переделках побывал Василий Васильевич, и на всяческих потехах поднаторел, но молодость и неопытность часто проглядывали в иных его словах и поступках. Даже в том, как пил он в застолье меды или пиво: брал наполненный кубок с опаской, прежде чем пригубить, заглядывал в него, словно опасаясь, нет ли там какой нечисти.

Шемяка на четырнадцать лет старше, он успел уже преизрядно прославиться как гуляка и бражник. В разгар пирушки мог он удивить и бывалых винопийц тем, что опрокидывал в себя одним махом целую корчажку, удерживая её лишь зубами, без помощи рук.

Он и на этот раз начал выхваляться своим штукарством. Юрий Патрикиевич, тоже уж слегка захмелевший, обронил:

— Не штука дело, штука — разум.

Шемяка никак на это не отозвался, но метнул на великокняжеского вельможу прицеливающийся взгляд, обещая поквитаться. Предлог к этому долго не искал.

Из раменного тянувшегося вдоль реки Вори леса долетали до охотничьего стана соловьиные бульканья, отточки, лешевы дудки.

— На Петровки кукушка крестится, а соловей в последний раз поёт, — заметил Юрий Патрикиевич, а Шемяка только и ждал, чтобы прицепиться:

— Всё-то ты знаешь, стратиг… Может, скажешь, о чём голубь дикий на ветле воркует?

— Чего не знаю, того не знаю, — отговорился Юрий Патрикиевич, явно опасаясь сшибки.

А Шемяку уж было не унять:

— Он воркует: «Вяхирь[307] — дурак! Вяхирь-дурак!»

— Каждый слышит то, что заслужил, — не удержался-таки Юрий Патрикиевич от того, чтобы не отповедать задиру.

Василию Васильевичу не нравилась начавшаяся перебранка, но он не знал, как запретить её. Смотрел то на одного забияку вопросительно, то на другого осуждающе, но молчал, будто держал во рту сытный мёд и не мог никак проглотить его. Он лежал, облокотившись, на пологе, иногда откидывался навзничь и срывал на ощупь травинку, угадывая: «Клевер красный… Мышиный горошек… Овсяница… А это что? Не знаю».

Юрий Патрикиевич, ты у нас знаток, — разомкнул наконец уста великий князь. — Что за чудный хлыст?

— Так и называется: петров кнут, потому что распускается как раз к Петрову дню.

— Ага, как и петровы батоги, стало быть?

— Верно, вот они, голубенькие, на солнце глядят.

— А у нас это цикориум называется, — подключился венецианский гость Альбергати[308], восседавший на складном табурете. Сказал со значением, желая обратить на себя внимание. — А эти жёлтые цветочки у вас зовут мать-и-мачехой, правильно зовут: лист у неё снизу белый и мягкий — это мать, а сверху жёсткий и холодный — Это мачеха. У нас в Италии ею кашель лечат, она так и именуется; тусиляго фарфара — противокашляница муконосная, по-вашему.

Василий Васильевич приподнялся:

— Однако чисто ты по-нашему молвишь. Где поднаторел?

— Я, государь, хоть и фрязин, однако родился на Русской земле. Мой дед был купцом-суконником, его твой дед Дмитрий Иванович брал с собой на Куликово поле толмачом. Отец мой при твоём отце состоял в Новгородской купеческой гильдии и постоянно наезжал с товарами в Москву.

Василий Васильевич встал с земли, поднял брошенный на траву кафтан, обшитый камкой. С помощью понятливого боярина Басенка накинул его на плечи. Неторопливо застёгивая на груди серебряные схватцы, размышлял: «Не тот ли это фрязин, про которого ещё владыка Фотий говорил как про тайного доброхота покойного отца?»

— Альбергати, мы боровой дичи преизрядно добыли, а ведь нынче день Петра-рыболова…

— Это и мне, христианину латинянскому, ведомо. Был апостол Пётр простым, бедным рыбаком, — охотно отозвался венецианский гость и посмотрел на великого князя долгим выразительным взглядом, словно желая что-то добавить, но воздержался.

— Истинно так, а мы рыбки-то и не поснедали. Поедем-ка на корегоды! — пригласил великий князь и тоже дружески-заговорщицкий взгляд на гостя бросил.

Басенок и один из стремянных бояр подняли Василия Васильевича в седло, фрязин вскочил на своего коня без посторонней помощи. Вдвоём поскакали вдоль рамени, несколько верховых бояр держались сзади на почтительном расстоянии, но готовые прибыть по первому знаку государя.

Придержали коней возле Боровского кургана, одиноко возвышавшегося среди заливных лугов. Помолчали, сняв шапки: этот холм насыпан на могиле русских воинов и местных жителей, погибших в сражении с татарами.

Чуть ниже по течению реки, на левом же, пойменном берегу с длинными песчаными косами располагались великокняжеские ловы.

Вся рыбацкая ватага состояла из простолюдинов в коротких, выше колен, рубахах. Трое, правда, были в одеждах долгополых — это московские бояре, приехавшие загодя и уже утомившиеся от ожидания. Завидев великого князя, обрадовались.

— Апостол Пётр не пожалел для нас рыбки, — осклабился один из них, вывел из камышей долблёную лодку, стал отталкиваться шестом, направляясь к прибывшим.

Второй рыбак выбирал из воды верёвку. Появился первый поводок длиной в четыре-пять вершков, на нём — угловатый, с острым жалом кованый крючок и шашка — лёгкий поплавок из коры дерева. Первый крючок был пуст, на втором сидела зацепленная под хвостовой плавник стерлядь. И на третьем извивалась крупная рыбина.

— Может, государь, ты самолично выберешь снасть? — спросил боярин, весь облепленный рыбьей чешуёй, которая блестела даже в его усах и бороде.

— Папа римский Евгений запретил шашковую снасть, — неуверенно произнёс Альбергати. Заметив неудовольствие на лице великого князя, поспешно добавил: — Но ведь вам запреты его не указ. Да и рыбы у вас столько, что век её ловить — не переловить. Не то что в Западной Европе.

Василий Васильевич понял, что не следует принуждать гостя, предложил:

— Не лучше ли нам покорегодить?

Боярин, блестевший рыбьей чешуёй, и этот промысел приготовил.

Рыбаки выехали на большом чёлне поперёк реки, начали сбрасывать с кормы, загибая вдоль но стрежню, рыболовную сеть наподобие невода, однако с одним крылом. Опоясав дугой полреки, причалили к берегу и передали боярину конец верхней подборы. Тот проворно выскочил на сухой берег, потянул льняное вервие, передал конец его великому князю. Василий Васильевич вместе с Альбергати стал помогать боярину, скоро показались на поверхности воды плуты из толстой скрученной бересты иташи — каменные грузила.

— Давай-давай, пошевеливайся! — кричал властно боярин, и его азарт передался князю и фрязину, они стали сноровистее и сильнее вытягивать крыло корегода, показался кутец, набитый рыбой. Был он столь тяжёл, что человеческих усилий не хватало для притонения и выволакивания на берег сети с уловом. Боярин подвёл двух загодя осбруенных коней, которые безнатужно вытащили корегод. В мотне билось несметное количество разнообразной рыбы — курносые осетры, прогонистые стерлядки, кроваво-чешуйчатые лещи.

— Богата да обильна Русь! — восхищался фрязин.

Василий Васильевич самодовольно улыбался. Боярин в чешуе прятал ухмылку в бороде — он мастер был такой улов обеспечить: с вечера были выловлены и вывезены на эту тоню осетры, помещены в садки возле берега и незаметно выпущены в то самое время, когда уж рыбинам и деваться было некуда, кроме корегода.

Рыбаки повезли улов на охотничий стан по узкой лесной дороге в повозке, которую потащили гусем три лошади. Василий Васильевич с гостем решили удлинить путь и проехать по вновь протеребленной по повелению великого князя дороге через осиновый перелесок.

Прислушивались, как шелестят в вечной дрожи листы осины, об одном подумали — о том, что крест Его был из осины, и на этом же дереве, на осине, повесился Его предатель, но разговор повели о том, что держали на уме ещё до рыбалки.

— Значит, с батюшкой моим ты знался? — Василий Васильевич внимательно поглядел на фрязина.

Тот понял всё с полуслова:

— Многие услуги я великому князю Московскому оказал, прещедро вознаграждён был за них. Чаю, и с новым государем буду знаться. Хоть с Новгородом Великим вести дела, хоть в Риме пригляд держать в интересах твоих. Буду обо всём тебя загодя оповещать, а сам в нетях оставаться, таинним.

— Вот и гоже. В Новгород направляйся и жди посла моего, с коего глаз не спускай. Отправляйся прямо наутро.

Вот тебе поминок в знак уговора. — И Василий Васильевич снял с пальца рубиновую жуковину.

Ещё не миновали перелесок и не видели охотничьего стана, но уже услышали громкие пьяные голоса. Пуще всех выделялся хохот Шемяки.

Не сговариваясь, пришпорили лошадей, выскочили на веретьё намётом.

На траве лежал лицом к небу Юрий Патрикиевич.

— Пока мы с тобой корегодили, они тут, видно, здорово нахлебались, — произнёс озабоченно Василий Васильевич и, приструнив коня, громко спросил: — Что с ним?

Шемяка хохотал во всё горло, держась руками за живот и показывая этим, что никак не может сдержать веселья. Наконец, стирая с глаз слёзы, рассказал:

— Этот твой главный предводитель полков что учудил? Заглянул в нору, вон в эту, видишь, у корневища?… Да, заглянул, а оттуда заяц как сиганёт и прямо в харю охотничку!..

— Полно врать! — рассердился Василий Васильевич.

— Да ей-же-ей! О-ой, не могу! Помереть можно со смеху. Ведь заяц-то так вдарил, что у Юрия Патрикие-вича из носа красная вьюшка потекла, по сей час не перестаёт. Эт-то надо же, Вася, а Вась! Ну и стратиг, ну и посол царский! — Шемяку несло, видно, преизрядно хлебнул он медов, коли не замечал, как всё сумрачнее и всё недовольнее слушает его великий князь. Вовсе уж распоясался: — Эт-то правду бают, что шелудивое порося и на Петровки зябнет!

— Замолкни, ярыжка! — И Василий Васильевич выхватил из-за голенища сапога ремённый хлыст. Шемяка вмиг протрезвел:

— Что ты, что ты, брат?… Прости, великий князь, еже ли я что не так…

Юрий Патрикиевич поднялся и подошёл к стремени великого князя с видом смущённым и виноватым:

— Неловко получилось, самому смешно. Ведь заяц, не абы зверь какой. Знать, верно говорят, что не трус он, а только шкуру свою бережёт.

— Кровь-то больше не идёт?

— Заговорил… Прямо ведь в нос, косой дьяволёнок!

— Ладно, князь. Завтра поутру собирайся в дорогу. Послом моим в Новгород Великий.

— Как велишь, государь! А я живот за тебя положу.

Уху поснедали, когда солнце уже ушло за лес.

В путь до дому начали сбираться, когда потянуло с опушки пряным запахом ночного цветка дрёмы: гори — цвет этот с белыми и малиновыми звёздочками днём будто дремлет, вянет на солнце, а с наступлением сумерек поднимает голову, расправляется, распускает аромат, привлекая ночных бабочек.

Ехали шумно, переговариваясь, посмеиваясь. Юрий Патрикиевич вдруг сделал знак рукой остановиться, сказал с весёлым удивлением:

— Смотри-ка ты, а ведь прав Шемяка, послушайте… Конники остановились, навострили слух. Отыскали взглядом сидевшую на сухом осокоре[309] крупную, едва ли не с тетерева птицу. Закатные лучи солнца ещё высвечивали верхушки деревьев, голубь нежился в их тепле, беззаботно раздувал горло:

— Вяхирь — дурак, фр-р!.. Вяхирь — дурак, фр-р!.. Ответом ему был оглушительный хохот. Вяхирь обиженно снялся с сухого сучка и тут же растворился в сумерках леса.

Глава шестая 1437 (6945) г. ТОМЛЕНИЕ ДУХА

1

Превратное разумение с владыкой Герасимом, которое печалило епископа Иону, в том заключалось, что никак не удавалось уяснить, поставлен ли Герасим в Константинополе митрополитом всея Руси или одной только Литвы. Недоразумение это разрешилось совершенно неожиданным и страшным образом.

Новгородский архиепископ Евфимий, посвящённый в этот сан Герасимом[310] и за то подвергавшийся осуждению со стороны русского духовенства, прибыл незвано и скоропоспешно в Москву с двумя уведомлениями. Первое — весьма угодное москвичам: заложил Евфимий в Новгороде Великом церковь во имя Преподобного Сергия Радонежского. А второе, изложенное в грамоте литовского посланника, повергло всех в ошеломление: «Князь литовский Свидригайло поймал митрополита Герасима в городе Смоленске[311], оковал твёрдо в железа и спровадил в Витебск, где продержал в крепости четыре месяца, а затем сжёг огнём на костре.

Начальное общее оцепенение перешло в бессвязный гул. Все начали задавать друг другу вопросы, не ожидая ответов на них:

— Как это?

— Что же это?

— На костре?

— На дровах нешто?

Только Юрий Патрикиевич, который лучше других был знаком с литовскими дикими нравами, сохранил самообладание:

— За что же он его?

Архиепископ Евфимий, часто крестясь, стал сбивчиво рассказывать:

— Послухи донесли нань, на владыку то есть, на Герасима, значит… Понеже он, Герасим-от, с Сигизмундом втае сообщничествовал. А Сигизмунд-от, дядя вашей княгини великой Софьи Витовтовны, паче великий король Литвы… Витовту покойному брат.

— Пошто втае с Сигизмундом? Оклеветали нешто владыку? — спешил с догадкой Юрий Патрикиевич.

— Навет то был, або сущее, не вем того.

— Клевета! Наговор! Ведь князь Сигизмунд в нетях пребывает, не мог с ним Герасим стакнуться никак, — продолжал вникать Юрий Патрикиевич, Но всем остальным, находившимся в посольской палате, эти подробности представлялись ненужными, и они продолжали всплескивать руками да восклицать, обращаясь друг к другу и убеждая друг друга, что такое злодейство быть не могло никак.

И на Руси кровавые межкняжеские распри только-только затихли, и неизвестно, надолго ли, но мог ли кто из князей — хотя бы Косой с Шемякой — до такого дойти в озлоблении: сжечь не то что высшего духовного владыку, но хотя бы и нелюбого им церковного пономаря или дьячка!

От приезжавших в Москву послов иноземных, от купцов заморских да калик перехожих узнавали иногда о диких зверствах в странах закатной стороны, в Западной Европе, удивлялись, не хотели верить. Да и как поверить было, что будто бы во Франции несколько лет назад, в год смерти Фотия, сожгли заживо на костре крестьянскую девку из Орлеана, поднявшую на врагов своей родины знамя, на котором было написано только одно слово: «Иисус»?… А раньше того возвращавшиеся из Святой Земли на остров Валаам паломники рассказывали, что на их глазах в Праге сожгли на костре проповедника Иоанна Гуса[312], а на следующий год ещё и Иеронима пражского[313]. Говорили, что у латинян давно стало делом обычным предавать несогласных смерти сожжением прилюдным на костре. Слушая рассказы паломников, княжич Василий так разрыдался, что Софье Витовтовне пришлось позвать к нему византийского лекаря. Бояре, щадя малолетнего, начали подмигивать паломникам: дескать, скажите, что всё это неправда. Те же намёков не поняли и прибавили ещё более невероятное: будто бы зрители, в их числе и дети, преспокойно созерцали те казни, а одна старушка будто бы даже подкидывала хворост в пылающий костёр, на котором жарился Иоанн Гус, и, видя это, Гус будто бы не только не обиделся, но пожалел её, сказав: «Святая простота!».

«Не может быть!», «На Руси николи такого не бывало!» — восклицали все, поражённые рассказами паломников, а княжич Василий, хоть и сквозь слёзы, но твёрдо объявил: «И не будет такое на Руси!». Все бояре согласно загудели: «Не будет!» Вот уж воистину святая простота. Забыли московляне, что на Руси и битья кнутом прежде не было — даже за самые большие проступки, вплоть до головничества[314], а вот татары научили, и стало это наказание обычным. А ослеплять человека — этому просвещённая Византия научила. Теперь вот из Западной Европы обычай новый к самому рубежу нашему подошёл. Теперь и на Руси отсталой будут знать: если продался человек диаволу, то хоть и не повинно в том его тело, однако душу из него вынуть никак не удаётся — только сожжением заживо, чтобы и душу заодно испепелить.

— Смоленск исконно русский город, а властвует там ересь латинская. Доколе Литва будет поганить нашуземлю? — вставил молчавший до сих пор Басенок.

Рыжие редкие брови Софьи Витовтовны сердито дёрнулись:

— Муж мой Василий Дмитриевич очень жаловал Свидригайло, верил ему как князю, преданному Руси, а не Польше. И если покарал Свидригайло несчастного владыку Герасима, то поделом, надо быть.

В палате повисла тяжёлая нехорошая тишина.

— Душно! — Василий Васильевич сдвинул оконную раму. Явственней стали звуки московской площади: скрип тележных колёс, разговор челядинов, стук плотницких топоров на стропилах обновляемого Архангельского собора.

Юрий Патрикиевич, как всегда, поддержал великую княгиню:

— Иногда, чтобы прийти к добру, приходится становиться на путь зла… Трудно князей судить, ведь своя рука — владыка.

— Вольно собаке и на владыку лаять! — стоял на своём Басенок, и Софья Витовтовна бросила на него ещё один гневный взгляд. На открытый спор, однако, не решилась и перевела глаза на сына: почему, дескать, позволяешь дерзость такую боярину?

Василий Васильевич правильно прочитал её взгляд, но поступил не так, как ждала его мать. Он неторопливо, степенно поднялся на покрытое рытым бархатом престольное возвышение, занял своё великокняжеское место под золотой короной.

— Ошелоумили мы все от дурной вести, галдим невесть что, — произнёс он без осуждения, но с прискорбием. Помолчал. И все молчали, ожидая каких-то важных слов от великого князя. — А дело-то не мудрёное, обиходное. Раз нет митрополита Герасима, значит, мы вправе послать в Константинополь владыку Иону, которого ведь мы все вместе сгадали митрополитом видеть? Так ведь, все вместе сгадали — со всею моею братиею, со всеми русскими великими и поместными князьями, и с литовской тоже земли господарем — не так ли, матушка?

— Так, так, и с литовскими князьями тоже! — согласно и обрадованно подтвердила Софья Витовтовна.

— И со святителями всей моей земли, — продолжал Василий Васильевич, — со всеми священниками и духовными людьми, с иноками и пустынными отшельниками — со всеми старцами и со своими боярами, и со всею своею землёю — со всем православным христианством, не так ли, владыка Евфимий?

— Истинно, истинно, опричь владыки Ионы нет иного местоблюстителя митрополичьей кафедры на Москве! — согласно молвил новгородский архиерей, а про себя подумал: для того эта необыкновенная всеобщность избрания Ионы тебе нужна, что опасаешься ты, как бы не отказал тебе патриарх, да и не прислал бы вместо природного русского митрополита своего грека или болгарина.

В этот же день великий князь продиктовал дьяку две грамоты — патриарху константинопольскому и императору византийскому с просьбой от всей Русской земли поставить в митрополиты рязанского епископа Иону. С этими грамотами, а также с богатыми поминками Иона отправился через несколько дней к берегам Босфора в сопровождении своих бояр и духовенства. В последний час к ним присоединились люди великого князя- посол Василий и толмач Альбергати, которого велели называть Алипием-то ли из-за трудности произношения итальянского имени, то ли по каким-то иным соображениям.

2

Князь, хотя бы и великий, нуждается в простом человеческом благоденствии и в бесхитростном дружеском участии. В окружении Василия Васильевича были люди столь же знатные и высокоумные, сколь и надёжные, преданные. Он знал это, но знал и то, что судьба каждого из них — и любимца матери Юрия Патрикиевича, и ведущих свой род от самого Рюрика князей Ряполовских и Палецких, не говоря уже о менее знатных и влиятельных вельможах- в его безраздельной власти, все они — служилые люди, его, великого князя, люди. Могут ли быть они простосердечными его товарищами? И вопрос такой себе задавать нечего. Один робеет, другой что-то потайное на уме держит, третий макушит, как бы пользу-выгоду для себя извлечь.

Но всё-таки были и у Василия Васильевича в Москве ровня- инок Антоний, праведник и подвижник истинно монашеского духа. Шёл к нему — безоглядно, говорил с ним — чистосердечно, слушал его — доверчиво.

Шемяку по Антониеву слову отпустил — не раскаялся. Но с монахиней Фотинией не стал откладывать встречу.

Вознесенский монастырь, что в Кремле, основала бабка Василия Васильевича Евдокия Дмитриевна для безутешных вдов и девок, мужья и женихи которых пали на поле Куликовом, а потом и в других ещё ратях.

Оставив за воротами монастыря бояр и слуг, Василий Васильевич пошёл к Фотинии один.

Он бывал во многих монастырях, но в женскую обитель вступал впервые, испытывая и неловкость, и греховное смущение. Вдоль монастырской стены шли полусгнившие тесины, столь ветхие, что и ступать на них небезопасно, лучше уж прямо по грязи идти. Но дорожки к кельям выведены белыми камнями, крупные валуны сложены ступенями. Поднявшись на самую верхнюю ступеньку, великий князь постучал в дубовую со шлемообразным завершием дверь:

— Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа…

— Аминь, — послышалось в ответ. — Кто там?

— Раб Божий Василий.

Келья Фотинии была не узкой, хотя только с одним подслеповатым оконцем. Божница в одно тябло, лампадка негасимая, лучины ночного освещения.

С малых лет был приучен Василий Васильевич, заходя в храм ли, в часовню ли, не вертеть головой тамо и овамо, пристойно держать себя. И сейчас не изменил привычке, а потому не сразу увидел рядом с большим деревянным распятием, накрытым пеленами, прислонённую к стене долблённую из осокоря домовину.

— Память смертная, — прошелестела Фотиния. — Не бояться смерти, но каждый день, каждый миг быть готовым к ней, хоть бы и дал Господь жизнь предолгую.

До чего же она переменилась с тех пор, как не виделись! Лицо будто водою налито, взгляд тусклый, безразличный, и брови совсем седые.

— Узнаешь ли меня, матушка? — не без внутренней робости спросил Василий.

— Великий князь? Как же!..

Казалось, она и говорит через силу, так ослабла. Невольно понижая голос, Василий полувопросительно произнёс:

— Ты прислала образ мне во дворец… Я приехал.

Она не отрицала и не подтвердила, что это был её знак.

— Ты говорила, что вернусь из Орды невредимым. Это исполнилось. Что свет померкнет для меня — и это было. Я знаю тьму, в какую нас погружает отчаяние. Скажи, что ещё ждёт меня?

Она тяжело подняла на него красные слезящиеся глаза:

— Не знаю.

— Ты боишься?… Чего? Гнева матушки моей Софьи Витовтовны? Что молчишь?

Она чуть приметно покачала головой:

— Молчание есть тайна будущего века, а слова суть орудие этого мира.

— Не хочешь говорить? — настаивал Василий. — Плохое видишь?

Чёрный апостольник закрывал не только всю голову её и шею, но и большую часть лица. Едва разжимая сухие бескровные губы, монахиня произнесла негромко:

— Людей давно не боюсь, даже и властных над жизнью моей и смертью.

— Зачем же уклоняешься? Я так понял, ты сама меня призвала, образ Пречистой послав. Разве не от тебя его передали?

— Заступница усердная изливает несказанную Свою милость страждущим и с верой приходящим рабам Своим. Это тебе как благословение прислано.

— Чьё, матушка?

— Того, с кем боле никогда не увидишься.

— Пока я жив, пока я великий князь, ты будешь жить в этом монастыре в безопасии.

— Спаси Христос! — поблагодарила она.

— Ты прислала мне это благословение для утешения в скорбях грядущих?

Старуха вдруг усмехнулась:

— А кто сказал, что я прислала? — Голос её окреп, стал звучно-тонким. — Ты мыслишь, молчание — просто неговорение, как немые, да? Пусть умолкнут наконец те, которые уверяют, что хранят мир ума при суетных помыслах и развлечениях многих. С такими мятущимися не имей общения.

— Исполню, — пообещал Василий.

Опять недоверчивый взгляд из-под апостольника:

— Скорый ты какой! Сказанное есть наставление преподобного Исаака монашествующим. От себя теперь ничего не возвещаю. Только вспоминаю слова отцов церкви.

— Если ты на нас обиду имеешь, что в заточении тебя держали, ты права, конечно, но прости тогда по-христиански, если можешь.

Она словно не слышала великокняжеской смиренной просьбы, задумчиво гладила рукой раскрытое на столе Евангелие. Пальцы искривлённые, распухшие, суставы, что шишки, покраснели и лоснятся. А на мизинце левом — Василий всмотрелся повнимательней — да, перстень с камешком «соколиный глаз». Точно такой — странно! — носит мать его, великая княгиня, всю жизнь носит, не снимая.

— Матушка Фотиния, — решился напомнить о себе Василий, — ты забыла про меня?

Старуха вздохнула как бы с некоторой досадой, но голос её был кроткий, жалеющий:

— Голубчик, княже! Уж кого-кого забыть, а тебя!.. Голубчик мой! — Взгляд её столь тихий, нежный поразил Василия. Он уж не помнил, когда мать его так на него смотрела. Захотелось по-сыновьи припасть к этим сведённым плечам под чёрной рясой. Да разве можно к монахине-то! — Заболела я в северных-то лесах, сыро там. Кости ломят и пухнут, — пожаловалась она.

— Откудова у тебя перстень сей?

Она помолчала, продолжая светло глядеть на Василия.

— Не подобает нам, монахиням, носить украшения. Но снять его не можно. В палец врос. Давно надет был.

— Подарок, поди, чей?

— Подарок. В детстве ещё.

— Кто надел его тебе, скажи?

— А что?

— Велю, скажи.

— Не краденый же он! Зачем дознаешься?

— Фотиния! — грозно сказал Василий Васильевич. — Я не шутки шучу!

— Отец твой, Василий Дмитриевич.

— Отец? Вы детьми знались с ним?

— То было в жизни совсем иной.

Вот отчего гнев-то матушкин прорвался, вспомнил Василий.

— Тебя в миру звали Янга? — решился он.

Монахиня, помедлив, трудно сглотнула, сказала еле слышно:

— Янга давно умерла во мне.

Испытующая улыбка появилась на лице князя.

— Там на севере иночествует в обители Настя Всеволожская. Мыслишь, станет она о тебе рассказывать сыновьям твоим?

Василий опустил голову.

Она сжалилась над ним, стала говорить о другом:

— По малости своей будут понимать будущие люди духовные подвиги прежних времён, сообразно с малыми своими знаниями, мелкостью сердца и затмевающими душу страстными помышлениями.

— То беда иль вина их будет? — спросил князь.

— Беда вину не искупает. — Темны были её последние слова.

«Как не искупает? Страдания все грехи изглаживают», — хотел возразить Василий, но не стал.

— Прощай, матушка Фотиния.

— Благослави тебя Бог.

Дверь кельи затворилась за ним с глухим стуком.

3

Возвращение Ионы ждали к Светлому Воскресению, но он появился в Москве лишь во вторник на Светлой неделе, 2 апреля 1437 года.

На рассвете этого дня примчался в Кремль верхоконный гонец с сообщением, что митрополит всея Руси, двигаясь по Смоленской дороге, сделал последнюю остановку в Савино-Сторожевском монастыре и вот-вот пожалует.

Пасхальные литургии шли каждодневно во всех храмах, но когда от одного прихожанина к другому стали передаваться известия об ожидаемом прибытии митрополита, православный люд из самых отдалённых приходов потянулся в Кремль, чтобы если уж не благословение святителя получить, так хоть лицезреть его. Не пробиться было в Успенском, Благовещенском, Спасском, Рождественском храмах, в монастырских малых церквах и часовнях, а богомольцы всё шли и шли, заполнив всю Соборную площадь.

Фёдор Басенок выглянул через окно своей боярской палаты и заспешил в крестовую, семейную церковь великого князя с сообщением:

— Народу в Кремле — что пшённой каши в котле. Николи столь большого множества не видывал я!

Василий Васильевич поднялся в повалушу, распахнул створки окна. Верно, не собиралось никогда ещё такого многолюдья — нарядно, по-праздничному одетые старые и юные, мужи и жёны, отроковицы и млеко сосущие младенцы на руках матерей своих, юродивые и нищие, княжеские дружинники, конные и пешие, монахи, ремесленный люд, крестьяне. И вся эта масса трепетала, колыхалась под напором новых людских потоков, шедших со стороны трёх распахнутых ворот Кремля — Фроловских, Боровицких, Никольских. Красное крыльцо великокняжеского дворца было оцеплено дружинниками, а к митрополичьим палатам подхода уже не было.

— Пожалуй, владыка и не сможет попасть в свои покои? — растерянно вопрошал Василий Васильевич. — И как эту… кашу вычерпать?

Юшка Драница, известный своей храбростью и решительностью нижегородский воевода, предложил оттеснить народ силой:

— Неужто вооружённые витязи твои не сладят?

Драницу поддержал Иван Старков, который был наместником в Коломне и приставом при Шемяке, а теперь стал большим боярином:

— Дозволь мне, государь, это возглавить? Хоть и к другому делу я сейчас приставлен, но любой боярин должен по твоему слову в бой идти.

— Если с боем, так увечья могут статься? — поопа-силась Софья Витовтовна.

И Марья Ярославна, вторая великая княгиня, подала свой голос:

— Да ещё и в праздник такой, да ещё в приезд владыки!

— В таком деле не без этого, — преспокойно отпове-дал Старков. — А лучше, если владыку сомнут?

Великий князь раздумывал. Конечно, бояре эти рьяные вояки — что Юшка, литовский выходец, что Старков, в ком не перебродила ещё степняцкая кровь. Дать им княжескую дружину — враз очистят площадь. Но Пасха — не просто праздник, Пасха — праздник праздников. Да и приезд, наконец, владыки — тоже праздник для Русской Церкви, которая по смерти Фотия шесть лет бедствовала без главы.

И уже казалось, что никто из боярского многодумного совета не может ничего стоящего присоветовать, как сказал своё слово Василий Фёдорович Кутузов. Потомок верного слуги Александра Невского, он и сам не раз уж показал себя истинным болярином, болеющим за великого князя и его державу.

— Есть у нас щиты, кои мы для пешей рати изготовили, а в деле так и не пользовали, — сказал Кутузов, и никто попервоначалу не понял, к чему он клонит. — Всадники, даже без оружия, потоптать людей могут, а пешие вой своими щитами помалу, помалу оттеснят зевак и празднолюбцев, отгородятся щитами, как загораживались, бывало, от татарской конницы.

Теперь все поняли, что придумал Кутузов, и каждый подосадовал на себя, что не его столь счастливое озарение посетило. А Софья Витовтовна подошла близко к Кутузову, коснулась кончиками пальцев серебряных кружев, которыми была расшита камковая брусничного цвета ферязь боярина, словно бы любуясь и удивляясь невиданному рукомеслу, произнесла растроганно:

— Василий Фёдорович нашёл, как всё управить. За то благодарствую, награди тебя Бог!

— Кто награждает, тот и карает! — учтиво и со значением ответствовал Кутузов, и глубоко посаженные зеленоватые глаза его весело блеснули от похвалы.

Великий князь послал двух сыновей князя Ивана Оболенского — Василия и Семёна — собрать и вооружить щитами молодых дружинников. Оставшиеся бояре облепили окна покоев, а великокняжеская семья поднялась в Набережные сени златоверхого терема. — Верно, что пшённая каша, особенно отсюда, где галки летают, — сказал Василий Васильевич.

Дружинники сноровисто взялись за дело. Они несли перед собой высокие, в рост человека, округлые сверху я остроконечные внизу, окрашенные в червлёный цвет щиты, которыми стали оттеснять народ от митрополичьего двора в сторону колокольни Иоанна Лествичника и Архангельского собора.

Толпа волновалась, слышались обиженные голоса, но лёгкие деревянные щиты, обтянутые козьей кожей, не причиняли людям вреда. Оттеснив всех настолько, что образовался проезд, ратники развернулись лицом к великокняжескому и митрополичьему дворам, образовав из щитов ярко-красный непроницаемый заслон.

Софья Витовтовна в задумчивости отошла от окна:

— Надо бы нам, пожалуй, не Юрия Патрикиевича посылать в Новгород, а Кутузова, больше было бы проку…

— Но, матушка, ты же сама твердила: «Больше некого!»

— Почём знать, чего не знаешь…

Долетел колокольный звон со стороны Арба-ата — это встретила митрополичий поезд церковь Бориса и Глеба.

Ближе трезвон — от церкви Покрова Богородицы в Занеглименье.

Враз все кремлёвские звоны ударили, когда проскочила чёрная крытая повозка Троицкие ворота, обогнула Красное крыльцо великокняжеского дворца через живой, охраняемый красными щитами проезд, а возле митрополичьего двора остановились взмыленные кони перед стройными рядами московского духовенства: встречали владыку епископы и архимандриты, иереи и диаконы, игумены и чернецы с иконами, хоругвями, святыми мощами, дароносицами, потирами. Но ни возгласов, ни славословия, ни псалмов и молебных правил нельзя было разобрать — все звуки подавлял сплошной медноволновый гул.

Проворные бояре раскатали ковровую дорожку, открыли дверцы колымаги. Тут их сменили церковные служки, помогая сойти на землю, подали посох и с двух сторон начали опахивать владыку рипидами из павлиньих перьев. Выражая духовную радость и прогоняя духов тьмы, иереи и диаконы кадили столь усиленно, что сквозь ладанный дым не рассмотреть было лица владыки, только по одеянию его ясно, что не просто архиерей, но — митрополит: фиолетовая мантия со скрижалями — крестами и иконами, символизирующими Ветхий и Новый Заветы, а поверх — омофор, показывающий, что носитель его являет собой образ самого Христа Спасителя и несёт такое же попечение о вверенной ему пастве, как Господь о всех людях.

— Дождались, слава Тебе, Боже Всемилостивейший! — крестясь, проговорил великий князь.

Софья Витовтовна, стоявшая у крайнего проёма, подслеповато щурясь, строго вглядывалась в происходившее внизу. С недоумением повернулась к сыну, хотела что-то сказать, ещё раз всмотрелась пристальней и, ахнув, отпрянула от окна:

— Свят! Свят! Это же не Иона!

— Как? Да ты что, княгиня?

— Не может быть того!

— Почему не Иона, батюшки-светы?

— Кого же это принесло к нам?

Растерянный шум среди стоявших в сенях остановил Василия Васильевича, который уже направлялся к выходу в великокняжеском облачении для встречи перво-святителя. Он бросился к проёму и остолбенел: золотая митра с зубчатым венцом на голове не Ионы, а владыки неведомого. Ставленник же московский как в Византию отправлялся в чёрном клобуке, так в нём же и вернулся — идёт за митрополитом смирно в свите.

4

Великий князь призвал к ответу боярина своего, который по его заданию сопровождал неотлучно Иону в Константинополь и обратно в Москву.

— Ну, Василий, молви слово своё.

Боярин слишком хорошо знал, какое-такое слово должно ему молвить, но страшен был возможный гнев царский, и он попытался оттянуть миг решительного объяснения:

— Это уезжал я Василием, а вернулся Полуектом Море.

— Что так? По-другому нешто кличут тебя?

— Да, да. Полуектом Море.

— Полуектом? Как пса нешто? Или ты в иную веру переметнулся?

— Что ты, что ты, государь! Как можно! — по-настоящему испугался боярин. — Шибко я море там полюбил. Мраморным называется море, а вода в нём солёная и вроде как густая — лежишь на ней, ровно деревянный уполовник. Вот меня греки и прозвали Морем Полуектом, по-ихнему — «многожелающий моря», — сбивчиво растолковывал боярин, с опаской замечая, как всё нетерпеливее постукивает великий князь пальцами по золочёному подлокотнику кресла. — Что с собачьей кличкой я вернулся — это беда не беда, кабы не было большей… То случай злыдарный случился, что послал ты меня с одним митрополитом, а я привёз другого…

— Не суесловь! — Тонкая белая кисть великого князя взметнулась вверх. — Сам не слепой, вижу, что другого. Как могла приключиться такая… злыдарность?

— Не поспели мы… Твои послания вручил, как велел ты, императору и патриарху, а они уже определили нам своего человека во владыки, именем Исидор. А нашему владыке Ионе сказали: «После Исидора ты будешь на очереди».

— Кто такой Исидор, ведаешь ли?

— Книжник и многим языкам сказатель.

— По роду-племени кто?

— Говорили, что огречившийся болгарин. А ещё и то говорили, что грек из Пелопоннеса.

— Если из Пелопоннеса, значит, грек.

— Да-да, значит.

— Чья же то воля была — послать Исидора к нам? Патриарха либо императора?

— Оба тебе свои грамоты прислали, — с этими словами боярин отомкнул кованый походный ларец и вынул из него два свитка, запечатанных чёрным воском.

Оба послания были на греческом языке, но затем следовало переложение на славянский. И патриарх Иосиф, и царь Иоанн Палеолог, супруг сестры Василия Васильевича Анны жаловались на притеснения оттоманских басурман, уверяли, что Амурат II уже соображает, как ему переименовать Константинополь на турецкий манер. Скорбели по поводу своей нищеты и намекали на денежное воспоможествование Руси, как самой богатой митрополии православного мира. Славили Исидора как мужа чрезвычайно умного, наделённого многими способностями. Про Иону же написали оба одинаково, слово в слово: «Жалеем, что мы ускорили поставить Исидора, и торжественно обещаем русскому владыке Ионе митрополию, когда она вновь упразднится».

Прочитав послания, великий князь задумался. Много вопросов возникло у него, а самый главный — почему всё-таки ускорили, нельзя ли было не ускорять?

Полуект Море знал, что хотя Иона и, правда опоздал в Константинополь, однако патриарх и император, если бы пожелали, могли уладить дело в пользу Москвы: утвердить её избранника, а Исидора перевести в какую-нибудь местную кафедру. Но они были рады, что могут послать на Русь своего ставленника, не давая вместе с тем повода московскому великому князю для обид. Но это лишь в случае, если он поверит в искренность их посланий. А если узнает правду?… Да разве же может он её не узнать?… Непременно узнает, важно тут — когда и от кого?… Василий — Полуект Море и раньше исполнял поручения великого князя, связанные с иноземными сношениями Москвы и слишком хорошо усвоил, что вести себя он обязан скрытно, изворотливо, но на вид открыто и прямодушно. Усвоенная тонкость обращения подсказала ему, что истину во образе и во благе нельзя ни проявлять, ни утаивать — и то, и другое угрозно.

— Ведаешь сам, государь, что со времён Владимира идёт у нас пря с греками: мы желаем своего, родного, святителя иметь, а они норовят приставить пастыря, который бы не только нас духовно окормлял, но и для них хлеб добывал, — вкрадчиво начал Полуект. — Дед твой Дмитрий Иванович на худой телеге выслал из Москвы ихнего Киприана… Батюшка твой Василий Дмитриевич, однако, вынужден был принять этого Киприана, и от того мало чего хорошего произошло…

Напоминание о дерзком и решительном поступке великого деда было Василию Васильевичу приятно, но он продолжал деланно хмуриться, не желая выказывать отношения к счастливо подсказанному решению… Спросил ещё без особого уж интереса:

— Отчего же не поспешил к самому Светлому Воскресению?

— Я говорил владыке, что поживее бы двигаться надо, а он все наши дороги ругал… Да и то — распутица ведь вешняя, кареты иной раз по ступицу вязли в грязи, а ехать на санном полозе он зазорным для себя считал… Однако, кабы не праздновали подолгу в Киеве, в Смоленске, в иных ещё местах, поспели бы загодя.

— Хорошо… В смысле — плохо. Иди! Надобно будет, позову.

Боярин, обрадованный столь благоприятным исходом, пятился назад, отворил дверь и, также пятясь, притворил её.

Великий князь, оставшись один, сразу утратил степенность. Совсем по-мальчишески спрыгнул с трона, подбежал к окну, выходившему в сторону митрополичьего двора, и произнёс ликующе:

— Я тебя, Сидор!.. На худой телеге!

5

Антоний не вошёл — ворвался в палату к великому князю. И это несоблюдение приличествующего чина, и нескрываемое волнение, даже тревога в каждом жесте его обнаруживали, что случилось нечто из ряда вон.

И голос его, обычно кротко-приглушённый, был сейчас зычен — не его, не монаха Антония, голос:

— Кайся, великий князь, молись, плачь горькими слезами пред Отцом Небесным, Которого ты безмерно прогневил.

Василий Васильевич, уже принимая похолодевшим сердцем какое-то очевидное бедствие, поднялся с кресла навстречу:

— Что стряслось, батюшка Антоний?

— И ты меня спрашиваешь? Да как ты мог, князь?

— Что, что, Антоний? — цепенея от чего-то непоправимого, но так и не понимая причины, вопрошал Василий Васильевич.

— Нет, ты что наделал, великий князь! — Антоний в отчаянии теребил свою рыжеватую бородку. Широкие рукава чёрной рясы свисли, открыв тонкие запястья, Василий Васильевич обхватил их своими руками, развёл на стороны не грубо, но и не считаясь со слабым сопротивлением монаха.

— Объясни толком, что приключилось?

Антоний отступил на два шага и неузнавающе смотрел на великого князя. Спросил уже спокойно, как больного:

— Ты почему здесь? Ты не знаешь разве, что прибыл тебе назначенный патриархом митрополит всея Руси?

Иди немедленно!

Василий Васильевич облегчённо вздохнул, вернулся на своё царское место.

— Как же ты меня напугал! Присядь.

Антоний недоверчиво повиновался, присел на краешек скамьи, но сразу же вскочил, как только услышал ужаснувшие его слова:

— Я не только не пойду к этому самозваному Сидору, но повелю выпроводить его из Москвы на худой телеге, как мой дед Киприана выпроваживал.

— Немедленно знаменай себя! — Антоний сказал это столь властно, что великий князь беспрекословно встал с трона, трижды перекрестился на иконостас. — А теперь послушай, размысли и рассуди, сколь справедливы для тебя слова святого апостола Павла: «Супостат ваш диавол, яко лев рыкая, ходит, иский, кого поглотити». Больше всего, сын мой, бойся отпасть от Бога, бойся подвергнуться отлучению в этом или будущем веке, а действие, истекающее от диавола, есть высокомудрие, гордынность и все виды злобы. Единственно только злым действом врага человеческого, диавола, могу я в толк взять твои слова многогрешные. Не самозваный Сидор, а богомудрый и богопросвященный владыка по благословению самого патриарха прибыл, чтобы освятить твою, государь, власть, которая дана тебе по Промыслу Божьему.

— Но, Антоний… Батюшка Антоний, — Василий Васильевич вдруг почувствовал себя нашкодившим ребёнком, слабо осознающим свою вину, но уже чувствующим неотвратность наказания. — Мы же выбрали Иону, он для нас митрополит? Так и дед мой Дмитрий Иванович Донской избирал Митяя…

— Избирал, избирал, да Бог не допустил этого самочиния.

— Знаю, Божиим попущением погиб Митяй не своей смертью на пути в Константинополь. А вместо него заявился гречин Киприан, которого дед не захотел принимать. Зачем же ты меня нудишь?

Антоний не сразу ответил, сердцем чувствуя, что сын его духовный подвержен таким повреждениям, которые могут привести душу его к полной погибели:

— Я буду молиться за тебя, сын мой, да простит тебе Господь чудовищное твоё заблуждение, дарует тебе чистоту и смиренномудрие, чтобы николи ты не терял духовного рассуждения, без которого невозможно отличить, добро от зла. То, что вычитал я в свитках летописных, ведомо тебе по преданиям семейным. Да, высылал Дмитрий Иванович митрополита Киприана за то, что тот убежал из осаждённой Москвы, отдал её на разорение Тохтамышу. Великое горе ослепило благоверного Дмитрия Ивановича и привело в велий гнев. Но не помнишь разве, не рассказывали тебе разве отец твой, дядьки твои, как высокоторжественно встречал Дмитрий Иванович Киприана при его первом прибытии? Он со всем своим семейством, с чадами и домочадцами, с боярами и духовенством выехал за девять вёрст от Москвы к селу Котлы для встречи владыки. А ты как же осмелился такой грех на душу взять, что даже из дворца своего не вышел, и сейчас ещё говоришь непотребное, диавола тешишь? Сбирайся и иди скорым шагом к владыке с повинной головой!

— Спаси Бог, что надоумил меня, спаси Бог, спаси Бог, — потерянно благодарил Василий Васильевич. Нашёл в себе силы сбросить оцепенение:

— Иду! В ноги владыке упаду!

Позвал боярина Басенка и велел ему захватить все те дары, которые загодя готовились для встречи ожидавшегося митрополита Ионы.

6

Исидор сразу же освоился в митрополичьих палатах, но хотя уже наступало время для опочивания, он сам и все его многочисленные бояре и отроки не думали располагаться на отдых, а пребывали в деятельном и напряжённом ожидании. Исидор так и оставался при митрополичьем кресте с нарядным парамандом — платом на персях, где изображены осьмиконечный крест с подножием, орудия страстей Господних и адамова голова. И белый клобук митрополичий велел вынуть из походного короба и положить на стол, чтобы под рукой находился. Рядом же прислонил палицу — посох митрополичий. А как только дождался доклада боярина, что великий князь челом бьёт, велел просить немедленно и встретил его во всём архиерейском облачении.

Василий Васильевич кротко подошёл под благословение:

— Святитель высокопреосвященнейший, паки и паки винюсь и многажды припадаю. Не сведали мы загодя о прибытии твоём, а гонец верхоконный лишь к заутрене прискакал с туманной такой вестью. — При этих словах Василий Васильевич метнул короткий испытующий взгляд, который Исидор сразу же уловил, правильно понял и необидчиво ответил:

— Ведомо, ведомо, ждал ты Иону своего, ан тут — как это у вас говорится? — хуже татарина, незваный потому что. — Говорил грек Исидор без переводчика, что уже обрадовало Василия Васильевича. А когда улыбнулся митрополит своему сравнению с татарином — широко, ясно улыбнулся через густые, тронутые изморозью усы и бороду, то вдруг такое доверие меж двоих возникло, будто век они знались:- А я, государь, знал, к кому еду, готовился к встрече с тобой, и есть у меня тебе подарок.

Догадливые отроки без всякого указания владыки вынесли из соседней палаты круглый, плетённый из стеблей неведомого растения короб. Исидор сам открыл его. Запустил внутрь руки и, прежде чем достать что-то, с нарочитой серьёзностью покосился на великого князя, подчёркивая важность, исключительность происходящего.

Василий Васильевич непроизвольно вытянул шею, пытаясь запустить взгляд в короб. А Исидор всё томил, оглянулся на окно, через толстые стёкла которого пробивались лучи полуденного солнца, и сдвинул корзину по столещнице поближе к свету.

— Вот! — победно объявил наконец и выхватил ослепительно блеснувшую золотом и многоценными камнями высокую шапку, по форме как бы митрополичью.

— Митра нешто? — растерянно спросил Василий Васильевич.

— Митра, да, но не архиерейская митра, а царская, видишь вон, венцом окружена. Такую только один византийский император носит. А теперь будешь ещё и ты, поелику на Руси, как мы разумеем, ты первый самодержец по воле Божией. Были до тебя славные русские князья, но ты первый кладёшь начало государственному самодержавию, которое направлено на благо всех христиан.

— Слова митрополита, равно как и несравненный дар его, и смутили, и глубоко взволновали Василия Васильевича.

— Ну, какой я царь…

— Ты царь! Ты утвердил себя, непокорных убрал, завистников к ногам склонил. Дела твои богоугодны, ибо подчинены спасению душ подданных от диавольского наваждения, в согласии они со словами Божиими: «Не хощу смерти грешника, но еже обратитися нечестивому по пути своего, и живу быти ему».

— Знаю, знаю, святитель, что власть дана мне от Бога, всё надзирающего Промыслителя, но вижу, что попущением Божиим впадаю я в несчастия и царский трон мой колеблется, вон опять татары грозятся меня спихнуть, — возразил Василий Васильевич с прямодушием, какого сам не ожидал от себя.

— Да, сын мой, существует в мире и другая власть. Помнишь, как искушал Христа Спасителя господством над миром сатана: «Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне». И ты верно сказал про попущение Божие — не тебя одного, многих праведников делает оно несчастными. Само лоно православия Византия под сатанинской угрозой. Уже у стен града Константина стоит треклятый султан. И что турки, что татары — всё едино семя, всё сатанинская погибель. А я для того и прислан на русскую кафедру, чтобы обрела твоя царская власть благодатную силу Господнего благословения. Державная власть в христианском государстве освящена Промыслом Божиим. У нас с тобой Священная миссия внедрить церковное сознание всем нашим подданным, вывести на путь света Христова все дикие, языческие народы, коими окружена твоя святая и великая Русь.

— Истинно, истинно, святитель! Как славно слышать мне тебя и как верно сказано в Писании: «Вы — соль земли. Если же соль теряет силу, то чем сделаешь её солёною?»

— Божиим позволением и твоей, государь, поддержкой. Бог даёт тебе власть, ты должен использовать её во имя блага подданных. Спасёшь державу — спасёшь и душу свою. Благословляю тебя, сын мой! — И митрополит трижды почеломкался с Василием Васильевичем, который был растроган до слёз, а покидая палаты владыки, думал: «Как верно это — что Бог ни делает, всё к лучшему!»

7

В честь митрополита Исидора великий князь дал пир, который длился три дня.

Званых было многое множество: все князья русские — великие, удельные, служилые, все лепшие бояре и воеводы, главы всех русских епархий, духовенство, иноземные послы и посланники, купцы, знатные придворные изографы и здатели[315] каменных церквей.

Епископ Иона, чьё имя в переводе на русский значило «голубь», кроток был, необидчив и миролюбив. Он на правах местоблюстителя митрополичьей кафедры занимал в Кремле монастырское подворье, но с приездом Исидора отправил своё имущество в Рязань, куда возвращался епископствовать. В день приезда в Москву он передал Исидору митрополичью печать и ризницу с утварью и драгоценностями, а также все договора с князьями о церковных владениях, которые были разбросаны по всей земле Русской. Митрополиты на Руси пользовались не только высшей церковной властью, но имели значительные земельные и имущественные владения. С тех пор как Андрей Боголюбский положил начало церковной собственности, пожаловав Успенскому собору во Владимире целый город Гороховец со многими сёлами, владения церкви стали быстро расти и приумножаться. Для обслуживания этих владений имел митрополит множество бояр и дворян, своих придворных и даже свой полк ратников.

Исидор то литурговал в Успенском или Благовещенском соборах, то пировал с великим князем, то беседовал с членами семьи Василия Васильевича, производя на всех неизменно самое благоприятное впечатление. Иона терпеливо выжидал, когда выберется у митрополита свободная минута, чтобы посвятить его в тонкости русской церковной жизни.

Как-то сразу после обильного застолья Исидор спросил нечутко:

— Скорбишь и сокрушаешься, наверное, что расстаёшься с полновластным управлением и мне, пришлому, всё даришь?

— Не скорблю, но сердцем болею, да-а, — печально согласился Иона. — Свой дар я навеки передал, как и всего самого себя, на служение Богу и Его Православной Церкви. А она нынче в запустении… Как не болеть. А ты, слышал я, в долгий отъезд готовишься?

— Присутствовавший при этом великий князь насторожился: — Покидаешь нас, владыка? Почему?

Исидор словно бы смутился, не сразу отвечал и неохотно, даже как бы с досадой, покосился на Иону — дескать, зря тот затеял разговор:

— В Италии готовится Восьмой Вселенский Собор, я зван на него, и это почёт не только мне, но и всей Русской Церкви.

И тут открылось, что Иона не такой уж и голубь:

— Не всякое собрание архиереев есть Собор. Вселенский Собор не может мудрствовать и отступать от истины, иначе это не Собор, а простое собрание.

— Кто же собирается от истины отступать? — обиделся Исидор — Не я же и не наша Православная Церковь!

— Значит, выходит, папа римский отступит, предаст свою веру латинскую и по-нашему креститься начнёт?

— Я надеюсь на это.

_- Суетна надежда сия! — открыто сдерзил Иона.

Великий князь слушал со всё растущим недоумением. Вмешиваться поостерёгся, но вечером призвал боярина Василия.

— Всё ли ты, Полуект Море, обсказал мне о своём хождении к Мраморному морю?

— Из того, что сугубый интерес для тебя может иметь, разве что владыка Исидор был до поставления игуменом константинопольского монастыря Святого Димитрия и по поручению императора ездил его послом на Базельский Собор.

— Значит, он уже побывал в Италии, а молчит, — прикидывал Василий Васильевич, ещё не зная, как к этому отнестись.

— Молчит, потому как знает, что ты спросишь: «А зачем ты ездил?»

— Да, да, зачем?

— Чего не вем, того не вем, но мыслю, что с потайкой тут дело, чую, замысливается что-то греками, а что — не прознал, уж не прогневайся.

При новой встрече с митрополитом Василий Васильевич обронил невзначай словно бы:

— В незнаемую землю, по неведомым дорогам надо ли без нужды ехать?… Какая она, Италия, с верой папской, с порядками заморскими? Такой ли у них уклад жизни, как у нас?

Исидор метнул на великого князя взгляд, в котором еле просматривалась снисходительная усмешка:

— И земля латинская мне знаема, и дорога туда ведома. А порядки заморские — всякие, уклад жизни иной, государь. Я собирался всё сказать тебе, да случай не подворачивался, об одном их обычае, который перенять не грех. Вот ты держишь рядом с собой охрану, а послов своих наделяешь грамотами. Зачем? Император итальянский и папа римский иначе поступают. Они окружают себя людьми как бы просто празднолюбцами, мужиками и жёнками. Но это не простые мужики и жёнки — они охрана, они порядок, если понадобится, наводят словно бы невзначай, невидимо. А у тебя что? «Великий князь повелел!..» — и под микитки прилюдно человека берут. И послы в иноземные страны едут от них под видом стряпчих, изографов либо калик перехожих без всяких хартий. И ты так поступай.

— Так и буду, — согласился Василий Васильевич, вспомнив о «простом» фряжском купце Альбергати-Алипии. Он вернулся в Москву на следующий день после прибытия митрополита Исидора со свитой. Василий Васильевич знал об этом, но разговор всё откладывал. И вот срок приспел.

8

Альбергати за заслугу, оказанную великому князю, получил серебряный слиток, на который мог бы купить возле Москвы целую деревню. Услуга стоила того — словно пелена упала с глаз Василия Васильевича, мог он теперь не только вопрошать да слушать велеречивого митрополита, но и прозревать намерения его.

Уверял Альбергати со слов людей из близкого окружения патриарха Иосифа и приехавших из Рима посланников и купцов, что в Италии предполагается не просто сбор представителей двух вер — православной и католической, но объединение двух Церквей, которые разделились в 1054 году и с той поры жили в непримиримом противоречии, которое выливалось нередко в прямую вражду и нетерпимость. Вот потому-то не был утверждён митрополитом Иона, который неизвестно ведь, согласился ли бы поехать в Италию, а если бы и согласился, то, кто знает, как повёл бы себя… А в Исидоре патриарх с императором были уверены, многое на его ум, книжность и изворотливость возлагали, а самое главное — не сомневались в преданности его личной.

После сообщения Альбергати великий князь обеспокоился не на шутку. С незапамятных времён- с Ивана ли Калиты, а может, с самого первого московского князя Даниила[316] — жили при великокняжеском дворце старики, которым было по сто и больше лет, назывались они верховными богомольцами за свою благочестивую жизнь и ветхость дней. В длинные зимние вечера, когда поневоле надо было коротать время в тепло натопленной хоромине, великий князь и все его чада и домочадцы призывали к себе этих богомольцев и слушали их рассказы о старине. Менялись князья, менялись и богомольцы верховные, а свидетельства о делах минувших свято хранились в памяти и передавались из поколения в поколение. И Василий Васильевич ещё ребёнком знал о всех главных событиях русской истории, начиная со времён Рюрика. Ему было хорошо известно, что ещё при великом князе Изяславе Ярославиче послы папы Римского пытались склонить Русь к католичеству, и тогда в 1069 году преподобный Феодосии Печерский[317] в своём «Слове о вере христианской и латинской» противопоставлял веру католическую вере хрестьянской, как мраку — свет. С той поры с молоком матери усваивали русичи, что нет другой веры лучше нашей — такой, как наша чистая и святая вера православная.

Василий Васильевич чувствовал потребность с кем-то обдумать, обсудить слова Альбергати. Ионе он доверял полностью, но после этой поездки в Константинополь было у него ощущение своей вины — если признаться перед самим собой, то ведь из-за его промедления не послали Иону ещё несколько лет назад на поставление. Хотя, скорее, из-за дяди Юрия с его сыновьями все это промедление произошло, успокаивал себя и искал оправдания Василий Васильевич, но так и не решился пойти за советом к Ионе, а направился в Чудов монастырь — к батюшке Антонию, к которому всегда было идти легко и радостно.

Инок потрясённо и с прискорбием выслушал великого князя, не сразу даже собрался с ответом:

— Не наше дело вмешиваться в дела святительские, говорить: «А может, владыка не прав?» Господь Сам поправит или покарает, если надо. Слышал, третьего дня в Торжке на паперти церковной появился богохульник, прихожане не тронули его, но Бог Сам сразу покарал его — замертво положил на месте богохульства. И нас с тобой Бог может покарать, если позволим замутить православие ересью. Вера наша делает нас сильными, без веры разве победил бы Дмитрии Иванович Мамаев разношёрстный сброд, в котором кого только не было — магометане татары, ламаисты монголы, иудеи, армяне монофизиты, папские наёмные генуэзцы, кавказские и азиатские язычники. Вера православная превратила войско Донского в единую христианскую семью, потому он победил превосходящее его по силам собрание орд. Так мыслю: спасём мы православие — спасём и Русь, а спасём Русь — души свои спасём. А ты — великий князь, с тебя спрос особый.

Епископ Иона, хотя Василий Васильевич к нему и не обращался, сам нашёл повод сказать своё слово. Он тоже не считал возможным вмешиваться в дела святительские, тоже полагался на волю Божию, но была в его словах большая горечь:

— Нельзя удержать владыку от поездки, однако же, мы и сами можем разобрать спор и явить благое благим и злое злым.

А Софья Витовтовна вспомнила:

— Когда отец мой создал отдельную Литовскую митрополию под управлением Григория Цамблака, то Цамблак, который был болгарином, племянником нашего митрополита Киприана, спросил моего отца: «Князь, почему ты держишься латинской веры, а не греческой?» На этоотец мой ответил: «Если хочешь видеть в греческом законе не только меня, но и всех людей моей земли, то иди в Рим и препирайся с папой и его мудрецами. Если переспоришь их, мы все примем греческую веру, а если не переспоришь, то всех людей моей земли, держащихся греческой веры, заставлю принять веру латинскую».

Слова матери повергли Василия в немалое смущение, но он не возразил ей, только повторял про себя, что сказал ему Антоний: «Спасём мы православие — спасём и Русь, а спасём Русь — души свои спасём».

Поговорить впрямую с самим Исидором Василий Васильевич отчего-то опасался, оттягивал момент объяснения и дождался, что тот сам начал трудный для обоих разговор:

— Собираться мне надобно в дальнюю дорогу, а казна митрополичья пуста, за шесть лет вдовствования поразграблена…

— А никак нельзя не ехать? — ещё надеялся на иной исход великий князь.

— Никак, государь, никак не возможно, дело то давно решённое. Вот приехал боярин мой из Константинополя, сообщил, что император Иоанн с патриархом Иосифом и с ними двадцать два митрополита и епископа, семьсот ещё других духовных и светских людей отправляются в Италию на папских военных галерах.

— На папских? Нешто своих нет?

— Ни галер, ни денег на дорогу и проживание в Италии — всё папа Евгений даёт.

— Но кто даёт, тот верховодит. Для чего это папе? Может, желает под свою веру греков подвести?

— Непременно так, — вздохнул Исидор. — Желает и надеется добиться своего, потому что у греков нет никаких надежд самим отбиться от турецкого султана. Вот-вот рухнет второй Рим — оплот и столица православия — Константинополь.

— А папа, значит, поможет грекам?

— Обещает войско послать, да только миновали времена христианского братства, невозможно нынче повторить походы крестовые.

— Что так?

— Как на Руси великой сейчас свои заботы — не до греков ведь тебе, сын мой Василий? Европейские венценосцы тоже сейчас только о том думают, как бы соседа потеснить, кто послабее, а кто не чувствует в себе сил, думает, как бы выжить. На немецкой земле раскол и жестокие войны, Англия с Францией никак не могут закончить свою смертельную схватку, Португалия занята мореплаванием и захватом дальних земель, Испания располосована и только о том заботится, чтобы свои владения удержать, в Дании и Швеции ни денег, ни людей… Да и сама Италия погрязла во внутренних распрях, до крестовых ли походов…

— Тогда зачем же греки едут и ты иже с ними?

— Надо убедить латинян объединиться с Православной Церковью, о чём мы непрестанно молимся, чего постоянно ожидаем и на что надежды свои возлагаем. Если они откажутся от своих обычаев и новшеств в учении, примут наше православие, то вся Европа станет в одной семье правой веры! Вот тогда никакие башибузуки не будут страшны, и ты, царь русский, сможешь сделать свою вотчину свободной от татар, которые аки дым от лица огня исчезнут!

Василий Васильевич был совершенно очарован и многознанием Исидора, и искренностью его намерений, и высотой его устремлений. И показались вздорными все прежние опасения, однако он постарался не выдать своих чувств, сказал нарочито строго:

— Отцы и деды наши не хотели и слышать о соединении законов греческого и римского, и сам я этого не желаю. Но если мыслишь иначе, то иди, не запрещаю тебе. Помни только чистоту веры нашей и принеси оную с собою!

— Да как иначе может быть, государь! Не можно человеку православному изменить самому дорогому, что у него есть, — правой вере.

Великий князь не просто согласие на отъезд митрополита дал, но постарался обставить его очень пышно. Включил в свиту Исидора епископа суздальского Авраамия со священником Симеоном, архимандрита Вассиана и ещё больше ста духовных и светских сопутников. Помимо золота и серебра, одарил митрополита большим количеством рухляди — дорогим товаром, который, по мере надобности, легко превратить в деньги, как обыкновенно и делали русские путешественники, отправлявшиеся в Европу. Обоз митрополита состоял из двухсот лошадей.

— Ещё и ещё скажу: богата и обильна Русь, нет ей равных в этом свете! — восторженно произнёс фрязин Альбергати, который по сговору с великим князем должен был отправиться в Италию месяц спустя, чтобы подгадать приезд к самому открытию Собора.

И боярин Василий — Полуект Море оставался в числе провожающих свиту Исидора, и ему предписан был великим князем иной путь в стан латинской веры.

Исидор покидал Москву 8 сентября, в день Рождества Богородицы, который был ещё и днём русской славы — днём победы на поле Куликовом, победы, в которой каждый русский человек видел залог счастливого будущего своей Отчизны.

Василий Васильевич, распрощавшись с Исидором, был хмелен и возбуждён, сказал Антонию:

— Верно, что не было бы счастья, да несчастье помогло. Иона нам ещё не ведомо, справился ли бы с таким огромадным предприятием.

Антоний промолчал.

— Или ты на инак судишь?

— Да нет, где мне… — замялся монах. Только насторожённый взгляд его выдавал несогласие и непримиримость.

Глава седьмая 1438 (6946). ХОД КОНЁМ

1

Зря столь долго испытывал великий князь Юрия Патрикиевича. И Софья Витовтовна заколебалась вдруг тоже напрасно. Посольство посольству рознь. Иной раз надобно задобрить подарками и льстивыми речами. В другом случае повести себя круто — объявить царскую волю великого князя и силой добиться её исполнения.

Позапрошлым летом попытался Юрий Патрикиевич стребовать с новгородцев дань нажимом. Полагая, что поход его будет прогулкой, он дал посаднику и тысяцкому Великого Новгорода срок для исполнения его требований — Ильин день[318], а самый крайний — Успенье Богородицы[319]. Прошёл последний срок, а ответа Юрий Патрикиевич, засевший в Торжке, не получил. Дал ещё время — до Рождественского поста, но и 14 ноября не было ни дани, ни простого какого ответа. Собрался полки подымать для карательного похода, но внутренние смуты, затеянные Юрьевичами, отвлекли — отозвал его великий князь в Москву. Теперь всё заново надо начинать.

Из прошлого своего промаха сделал Юрий Патрикиевич верный вывод.

Новгородцы хоть и плачутся постоянно, де, земли у них студены и неродимы, однако же куда как богаты за счёт купечества своего, ведущего обширную торговлю и с Западом и с Востоком. Невозможно их умаслить подарками да подачками, как степняков, и запугать ратью не просто, их ушкуйники[320]- сорвиголовы сами только и зрят, кого бы пограбить.

В отличие от Тверского и Рязанского княжеств, великие князья которых уже принуждены сделать окончательный выбор между Литвой и Москвой в пользу великого князя гнезда Калитова, новгородцы по-прежнему между молотом и наковальней: от литовцев и немцев оградить себя нет сил, а к московинам прибиться вольнолюбивый дух не велит. Подчинение великому князю московскому они признавали, но под полную его власть становиться отказывались, допуская лишь некий надзор и внося посильный денежный вклад. По межкняжеским договорам обязались они платить дань в казну Москвы, которая одна имела право вести расчёты с Ордой. Дань складывалась из поборов, которыми новгородские власти обкладывали чёрных людей, преимущественно крестьян, и называлась чёрным бором. Обязаны были новгородцы, кроме того, исправно платить многоразличные пошлины — великокняжеские и митрополичьи. За последние годы, когда Москву сотрясали внутренние смуты, накопились за новгородцами недоимки, которые они отказывались возмещать, предъявляя Москве свои счёты разнообразных обид.

В создавшейся запутанной обстановке Юрий Патрикиевич решил ни дарами не честить, ни ратью не пугать. Иной путь выбрал умудрённый годами князь. Он не воспринял простодушия и прямоты русских людей, тех, которые не умели и не желали скрывать своих целей и намерений, но усвоил очень прочно восточную утончённость, скрытность, склонность к заговорщичеству. Он понял на опыте, что утаивание своих целей и действий даёт послу большие преимущества.

Прибыв в Великий Новгород и остановившись в детинце, городской крепости, подобной Московскому Кремлю, он сказал степенному посаднику:

— Офонас Остафьевич, не станем мы с тобой прю заводить, обидами верстаться. Собери-ка ты по старому доброму обычаю вече, пускай люд вольного города сам порешит.

Посадник помнил, как после своих грозных предупреждений уехал из Торжка ни с чем московский посол, и потому ошибочно расценил его предложение как признание слабости и ответствовал благодушно:

— Вот это славно, князь! Вижу, что уважаешь ты нашу вольность.

По звону вечевого колокола потянулся на Ярославов двор со всех пяти концов города пёстрый новгородский люд: бояре, жить и люди, купцы и чёрные люди — голка. Все имели одинаковые права голоса, потому каждый шёл с достоинством и решимостью поставить на своём.

Общую сходку горожан благословил, как всегда, владыка — архиепископ Евфимий. Но не как всегда повёл он себя дальше. Он не остался председателем совета господ- степенных посадников у тысяцкого, кончанских старост и сотских, а сразу же удалился с верхней степени, уступив место степенному посаднику. Офонас Остафьевич несколько озадачился таким непривычным поворотом дела, но ничего не заподозрил и сам открыл вече.

— Граждане вольного Нового Города, вам решать, давать ли Москве чёрную дань. Того требует от нас великий князь Московский через посла своего, — бросил он очень расчётливо в толпу, которая загудела гневно и многоголосо, так что над головами собравшихся появились в морозном воздухе сгустки белого пара.

Лишь отдельные выкрики слышал Юрий Патрикиевич, когда по знаку посадника поднимался к нему на дощаной помост степени:

— Какой ещё цорный бор? — с привычным новгородским цоканьем вопросил один из житьих людей, стоявших впереди.

— Цай, давно сполна уплоцено! — голос второго коренного новгородца.

Юрий Патрикиевич объяснил толково и внятно, что новгородцы несколько лет назад посылали своё войско, грабить Устюг Великий и взяли с него окуп в пятьдесят тысяч белок и шесть сороков соболей, и не только не вернули Москве эту потраву, но и обязательный чёрный бор не платят.

Слушали его плохо, гул на площади не стихал, но Юрий Патрикеевич и не надеялся убедить вече словами.

Он зорко оглядывал толпу, отыскивая взглядом тех, накого положил свои надежды, и облегчённо вздохнул: все, кажись, тут, все дали неприметные знаки, что готовы исполнить задуманное московским послом.

В Новгороде, как и в других городах — пятинных и волостных[321],- присутствовать и говорить на вече могли все домохозяева, как зажиточные, так и голка. Но хотя право голоса и у бояр, и у житьих людей, и у купцов, и у чёрных людей было одинаково, люди лепшие и мизинные, однако же, были далеко не равноправными вечниками.

Самой влиятельной силой были купцы, без их согласия вече не смогло бы принять ни одного решения, хоть какое бы там большинство ни набралось. Да большинство-то как раз и поглядывало на торговых людей, равнялось скорее на них, нежели на других степенных господ — бояр, посадских и тысяцких, каждый знал, что всё благополучие Господина Великого Новгорода зависит от успехов торговли.

Первым поднялся на степень купец одной из морских артелей, ходивших на Балтику, на Белое море, знавших дорогу в Швецию, в Данию, в немецкие прибалтийские города, а потому тяготевших к западным соседям.

— Вот цево я скажу, граждане, — начал он степенно и с отчётливым местным выговором. — Мы, новгородц-цы, живём торговлей, богатством не цванимся, но и Бога не гневим, цорта не клянём. За Двиной, за Пецорой, в Великой Биармии, сирець Пермской земле, за Каменным Поясом, в дикой Югре, на Терском берегу торгуем. Во всех наших волостях и пятинах мы имеем довольно товара — пушного, кожи, мёду, воску, смолы, леса. Этим мы богаты и сильны, цужого не хотим, но зацем нам своё отдавать? По какому праву? Я вот только цто вернулся из Котлина. В Финском заливе нас пограбили пираты, один ушкуй утопили, большой мы убыток, понесли, а теперь ещё ни за цто ни про цто и какому-то послу дай?

— Не давать!

— Пускай убирается!

И ещё несколько одобрительных вечков[322] долетело, но и тот, которого ждал Юрий Патрикеевич, не задержался:

— Не какому-то послу, а великому князю Московскому, у коего все русские земли под державной рукой! — это заявил столь решительно пономарь из храма Архангела Михаила на Сковородке.

Купец озадачился, не нашёл, что возразить, и спустился со степени, уступив её другому торговому человеку.

Этот был из прасолов. Торговцам солью была важна безопасность проезда по сухопутным дорогам, и в этой части межкняжеских договоров позиция Москвы была уязвимой. Это знал Юрий Патрикиевич, и не был удивлён услышанным:

— Верно, что наши удальцы пограбили устюжан. Верно, что обязались мы вернуть награбленное Москве, Но ведь не просто так, а в обмен на захваченные Москвой ещё раньше наши земли в уездах Бежецкого Верха, Волока Ламского. Мы прислали, как сговорились, на Петров день посадника Григория Кирилловича и житнего Кузьму Тарасина для развода земель, дорог и мостов, а московский князь не исполнил обещания, не прислал своих дворян. — Купец оглянулся на московского посла, словно бы требуя от него объяснений. Юрий Патрикиевич сидел с невозмутимым видом, отвечать не собирался, а сам вспомнил тот злополучный день, когда обидел его на потехе заяц. Вече гудело:

— Московляне и есть московляне!

— Куды как ловки, последнюю сороцицу готовы с нищего снять. Нет им цорного бора!

— Заканцивать пора, ноги закоценели.

Офонас Остафьевич собрался было подняться на верхний помост, чтобы услышать и объявить диногласное решение общего схода граждан, но его остановил седобородый и седоусый, но с совершенно чёрными густыми бровями и чёрными же волосами, выбивавшимися из-под шапки, купец из низовой артели, торговавшей в Низовой земле, как назывались в Новгороде те русские княжства, что располагались южнее.

— Граждане Великого Новогорода, образумьтесь!

Толпа выжидающе притихла.

— Вспомните, как продавали мы немцам своих детей, чтобы спасти их от голодной смерти. Помните?

— Как не помнить! — подал зычный голос одетый в заплатанный кожух вечевик, в котором Юрий Патрикиевич узнал Ивана Семиотцова, сироту при гулящей матери.

— Того и гляди, что опять голодовка будет, опять кусошничать пойдём, Христа ради у Москвы хлебушка клянчить.

Низовой купец терпеливо выслушал Семиотцова, подождал, не будет ли ещё вечков, а затем продолжал:

— Но всех нас немцы не прокормят. Дания и Швеция сами до нашего жита охоци. Окромя как в Рязани, в Суздале да на Волге, нигде не возьмём пропитания. А как взять его, когда все дороги в руках Москвы? Сколь хоцешь ори — такие да сякие московляне, куды подашься? Некуда. Есть цем сесть да не на цто… У нас с Москвой договор, мы слово дали, цто будем исправно вносить, а слово купецкое должно быть твёрдым, как Бог на небеси!

— Верно! Да и то верно, что голод- не тётка.

— И мороз, хоть не велик, а стоять не велит.

— Дать чёрный бор Москве — и по домам.

— Не давать!

— К цорту московлян!

Шум пошёл беспорядочный, началось подозрительное движение в толпе, которая стала передвигаться, выстраиваясь в два ручья, текущих навстречу друг другу.

Офонасу Остафьевичу ясно стало, к чему дело клонится, что опять не обойтись без Суда Божия, И не он только знал, поняли это всё вечевики. Хотя и начинать никому не хотелось, каждый разумел: коли схватятся на Волховском мосту две супротивные стороны, бой пойдёт насмерть, беспощадный и не в одной избе быть сегодня увечным, а то и покойникам.

Юрий Патрикиевич с беспокойством вглядывался в лица, отыскивая того новгородца, который начнёт поединок двух несогласных сторон. Вече — это, что бы там ни говорили, просто толпа людей. А толпа бывает столь же отчаянно смелой да решительной, сколь и трусливой, беспомощной. Должен найтись кто-то, кто первым крикнет: «Бей!», и крикнет так, что все поверят ему как вожаку, согласятся, что бить необходимо.

Юрий Патрикиевич не обманулся в ожидании, такой вожак нашёлся, им стал всё тот же Иван Семиотцов. Он выдвинулся в передние ряды, выискал себе подходящую, по силам ему, жертву — тучного боярина, укутанного в лисью шубу.

— Во-о, этому байбаку жирному цто! Ему не холодно, не голодно, а люд простой, как знаешь!

— Эт-т-то да! — нашёлся тут же пособник Семиотцо-ву, который от этой поддержки в ещё большую отвагу пришёл и заорал визгливым голосом:

— Да цо тут говорить, в Волхов тех, кто против мира с Москвой!

— Самих вас всех, смутьянов, об лёд башками! — вступился за боярина его челядинин.

Толпа, уже разделившаяся на два вече — одно у Торговой стороны, второе у Софийского храма, — стала выстраиваться на мосту для поединка.

— Другого-то места нешто нет в Великом Новгороде, только мост этот один? — спросил Юрий Патрикиевич у посадника явно не из простого любознания.

— Издавна повелось, — печально отвечал Офонас Ос-тафьевич, с опаской наблюдая за началом массовой драки поединщиков.

— Слышал, что со времён Владимира?

— Нет, ещё раньше.

— А я слышал, что с той поры, как вы христианство стали принимать, — настаивал, находясь в явно игривом уже настрое московский посол. — Будто, когда новгородцы сбросили идола Перуна в Волхов, он доплыл до моста, кинул на него свою палку: дескать, нате вам на память деритесь здесь всегда? Так или нет, владыка? — обернулся Юрий Патрикиевич к стоявшему здесь же, на нижнем поместе, архиепископу Евфимию.

— Так ли, нет ли — не ведаю, но знаю, что напрасно льётся новгородская кровь от новгородских же кулаков… А они, смотри-ка, уж палки да цепи пускают в дело. Архиеписоп Евфимий, получивший свой высокий сан вполне законно и заслуженно, но в обход митрополита московской кафедры, кому подчинялась Новгородская епархия, был некогда непримиримым и последовательным противником Москвы, однако теперь он предчувствовал лучше других, что уж недолго осталось Новгороду кичиться своей вольностью. Об этом они с Юрием Патрикиевичем ещё до начала вече говорили, найдя общий язык и взаимное понимание. Сейчас он с крёстным ходом, в который входило всё участвовавшее в вече духовенство, взошёл на Волховский мост.

— По давно заведённому порядку, по пошлине, поединок заканчивался либо полным поражением и бегством одной из сторон, либо по слову владыки. При виде святого креста и других церковных святынь утихомирились даже самые отчаянные петухи.

Разняв дерущихся, архиепископ вернулся к степени.

Господа уже поднялись с лавок, готовясь выслушать слова миротворца:

— Ведомо ли вам, что даже и епархия моя задолжала Москве положенную дань? Ни месячный суд, ни кормовые, ни судебные пошлины не взыскивают с нас. Радоваться надо, что Москва столь терпелива с нами, милостива даже… Если драка на мосту не нужна нам, то нужна ли рать с Москвой?

— Какая рать! Мыслимо ли? — тут же отозвался один из старых посадников.

Его поддержал тысяцкий:

— Наши ушкуйники только мирных жителей грабить горазды, а против московского воинства кого мы выставим? Станем кобениться — в удел московский превратимся из Господина Великого.

— Како кобениться, впору челом бить московскому великому князю, — вставил и низовой купец.

Юрий Патрикиевич с благодарностью посмотрел на него, пообещал взглядом: за нами, мол, не пропадёт.

Из большого совета господ не нашлось ни одного, кто бы возразил. Согласно порешили составить вечевую грамоту, в которой изложить решение общего схода граждан. Вечевой дьяк со своими подьячими заниматься письменными делами на всё крепнущем к вечеру морозе не могли, перешли в подвал храма Святого Иоанна Предтечи, что вблизи Ярославова двора, в Опоках.

2

Дьяк обмакивал очинённое лебединое перо в стекляницу с чёрной водяной краской, выводил под диктовку степенного посадника: «От посадника В. Новгорода степенного Офонаса Остафьевича и от всех старых посадников, и от тысяцкого, и от всех старых тысяцких, и от бояр, и от житьих людей, и от купцов, и от чёрных людей, и от всего В. Новгорода на вече на Ярославле дворе-се дахом чёрный бор на сей год великому князю Василию Васильевичу всея Руси…»

Юрий Патрикиевич призвал приехавшего вместе с ним в Новгород боярина Семёна Яковлевича, который раньше уже выступал черноборщиком от великого князя и хорошо знал, из чего и как слагается чёрная дань. Когда посадник продиктовал, было, что по старине берётся с сохи новая гривна, а в сохе два коня, Семён Яковлевич удержал руку дьяка:

— Стой, погоди, не марай зря бумагу. Как это «два коня», а третья лошадь, припряжь, куда делась?

Пришлось дьяку перебеливать грамоту, а чтобы впредь не было таких огрехов, загодя обговорили, иногда согласно и спокойно, иногда горячась и споря, что за соху идёт чан Кожевнический, либо невод, либо лавка, а также кузница. Ладья — за две сохи будет считаться, а кто работает исполу, с того — полсохи.

Не хотел Офонас Остафьевич записывать о том, наказывать ли уклоняющихся от уплаты, думал отговориться, за неправду, мол, Бог карает.

Но Юрий Патрикиевич урезонил его:

— Бог-то милует, а вот карает великий князь!

Записали в назидание живущим ныне и потомкам:

«Кто имеет соху таити, а изобличат, на том взять вины вдвое за соху».

И на кормление великокняжеского черноборца в Торжке пытались жадноватые новгородцы хоть малость выгадать, но тут же Семён Яковлевич не позволил объехать его:

— Договорились ведь, как пошло по старине?

— А цо-о?…

— А вот «цо-о»… — Предусмотрительный боярин достал грамоту десятилетней давности. С неё и переписали: «А корм с десяти сох великого князя черноборцем даяти тридцать хлебцев, баран, а любо — полоть мяса, трое куров, сито заспы, два сыра, бекарь соли; а коневого корму пять коробей овса на старую робью; три возы сена с десяти сох, как пошло; по две подводы от стану до стану; а брати им, куды и прежде сего черноборцы брали по старине».

Семён Яковлевич остался с подьячими перебеливать грамоты для великого князя Василия Васильевича, для князя новгородского и для себя, чтобы не иметь никаких препон и неудобств в Торжке и в других каких придётся рятинах и волостях Новгородчины.

Юрий Патрикиевич пошёл в гости к посаднику. Трапеза была скромной, хотя отведали и фряжского белого вина, и собственного изготовления наливки черносмородиновой. Да и как было не отведать после того, как назяблись за день! Юрий Патрикиевич, благодушный и слегка хмельной, решил, что скрытничать больше ни к чему:

— Офонас Остафьевич, довольны ли владыкой своим, архиепископом Евфимием?

Посадник, не поворачивая головы, покосился взглядом по-птичьи, отвечал осторожно:

— Знамо так… А этого блядина сына от семи отцов, ты на меня притравил?

Юрий Патрикиевич этакую гадость пропустил мимо ушей, а продолжал своё допытывать:

— Владыка Евфимий сан свой получил от митрополита Герасима, коего князь литовский Свидригайло на костре сжёг. Нет ли тут ереси некоей?

— Ну, князь… — замялся хозяин. — Ты ведь сам литвин, тебе виднее. А мы просто судим: кому Церковь не мать, тому Бог не отец.

— Церковь-то разная бывает. — Вежливо возразил Юрий Патрикиевич. — У вас, я заметил, католиков много?

— Есть такие, что придерживаются латинской веры, но владыка Евфимий не знается с ними. Ты ещё пытал утром, много ли у нас иудеев?

— А-а, да… Ты сказал, есть один мастер тонкого рукомесла. Хазарин из Литвы притёк и у нас прижился. Льёт перстни золотые и серебряные, бляшки, даже крестики нательные, подвески бабам — что скажут, то и льёт, не обижается.

— Вот такой хазарин и мне надобен. Сведёшь к нему? Иль боярина в провожатые дай.

Хазарин-ювелир жил поблизости, в Гончарном конце. Войдя к нему, Юрий Патрикиевич по привычке поискал глазами образа в красном углу, потом сообразил: какие тут образа могут быть? В доме благочестивого иудея даже имя Христово вспоминать не следует, как не принято чёрта поминать в доме православного. Ругнувшись про себя, Юрий Патрикиевич начал без обиняков:

— Вот что, жид! Сможешь ли копыто конское серебром оковать, чтоб кубок стал?

— Ой вей мир! Кубок из конского копыта?

— Не простое копыто, не простой был конь. Сам великий князь Московский на нём выезжал.

— Сам князь, сам князь… — поворчал хазарин, показывая, что ворчание — это только шутка для приятности разговору. — Князю в серебро не можно. Князю только в золото можно.

— Почему?

— Первая сила в мире — золото.

— Нет, видишь, подкова серебряная? И всё копыто надо в серебро.

— А подкова-то поношенная, обидится князь.

— Глупый жид! Не знаешь разве, что цари и великие князья любимым коням своим серебряные да золотые подковы ставят?

— Ой вей мир! Серебряные и золотые? Вот, значит, почему говорят у вас, что найти подкову на дороге — к счастью.

Ювелир осмотрел копыто, которое было до блеска начищено и обточено, ни заусенцев, ни трещин не имело.

— Если делать кубок, много серебра надо.

— Дам.

— Большая работа…

— Вестимо. До утра провозишься да завтра ещё.

— Завтра не можно — суббота.

— Знаю, что вам в субботу грех работать, потому заканчивай пораньше. С утра зайду.

— Ну, если для великого князя, если в серебро, если завтра поутру… — весь вид его выражал лукавое довольство. — Не обижу, — пообещал Юрий Патрикиевич.

К утру заказанное было изготовлено. Князь не только не стал спрашивать отходы серебра, но ещё и одну старую новгородскую гривну пожаловал. Хазарин, кланяясь, проводил богатого заказчика до возка, крикнул на прощанье с весёлой ужимкой:

— Я могу все четыре копыта…

— Ишь, разлакомился, — с усмешкой сказал Юрий Патрикиевич. — Не требуется.

В добром расположении духа покидал он Великий Новгород. В канун отъезда его сюда из Москвы у Василия Васильевича пал от объедения по недосмотру его любимый белый конь, на котором возвращался он победителем из Орды, который выносил его с поля боя, ни разу не споткнулся, не подвёл. У Василия Васильевича даже губы затряслись при известии о гибели такого верного друга. Гневался великий князь на нерадивых конюших страшно. Но делать нечего, не вернёшь. Голову коня похоронили в Кремле, труп отвезли на скотомогильник. Юрий Патрикиевич вспомнил, что Витовт, бывало, гордился кубком, сделанным из копыта павшего коня, и повелел отделить ему круглый роговой напалок с левой передней ноги. Отправляясь в Великий Новгород, он вовсе не был уверен в успехе своего посольства и подумал, что в случае неудачи сможет сгладить гнев и огорчение великого князя необычным своим и, без сомнения, дорогим для Василия Васильевича подарком. А теперь уж и вовсе мог он рассчитывать на возвращение прежнего отношения великокняжеской семьи, на положение первого вельможи.

К полудню разгулялась метель. Ветер хлестал по возку с завыванием, но Юрий Патрикиевич, укутавшись в шубу и накрывшись медвежьей полостью, был покоен и предвкушал, как много угодит он великому князю и Софье Витовтовне тем, что ловко обделал все дела.

3

Марья Ярославна была снова чреватой. Дважды за пять лет замужества рожала она, и оба раза на свет появлялись новые княжны. Первую назвали Анной, а вторая померла сразу, даже имени не успев обрести.

Василий Васильевич, как всякий отец, ждал появления на свет непременно сына, а когда родились дщери, то пенял супруге, возлагая всю вину за промашку на неё и требуя в следующий раз воспроизведения наследника.

И вот свершилось! Среди ночи, как раз когда вернулся Юрий Патрикиевич, в Кремле началась такая суматоха, словно пожар запылал иль татары к стенам подступили.

Новорождённого нарекли в честь Святого Георгия на славянский лад Юрием. Младенец получился крупный, горластый, орал на весь Кремль.

— Долго жить будет! — пророчили нищие, для которых были накрыты длинные, не по-будничному обильные столы.

— Достойный преемник нашему великому князю! — вторили клиришане кремлёвских церквей, куда счастливый отец делал без меры щедрые вклады.

Софья Витовтовна впервые почувствовала себя бабушкой, и рада была и смущена: бабушка- значит, старуха!.. Но охотно взяла на себя попечительство о внуке, продолжателе рода.

Марья Ярославна видела сына, только когда его приносили кормить грудью. Целыми днями была она одна, сердилась на своих сенных и постельннчьих боярынь за то, что они подают всё не те и не такие одежды. Летники, сшитые из тонкого сукна летчины, сорочки из холста красного, белого, вперемежку эти два самых любимых русских цвета — то оторочки и вышивки красным по белому полю, то белые кружева на красном полотне. Сколько их накопилось в сундуках за последние только девять месяцев, а если считать те, что со дня свадьбы сберегались, то хоть у кого голова кругом пойдёт, пока отыщешь требуемый покрой. А он таким обязан быть у великой княгини, чтобы ни единой складочки, могущей греховно обрисовать тайные прелести, с длинной постанью, чтобы до пят укрывать, её ноги. Тому только радовались боярыни, что капризная великая княгиня покуда, по хворости послеродовой, на волю не выходит и не требуется пока зимних шуб, душегрей, сапог из персидской кожи.

Марья Ярославна, родив сына-наследника, не чувствовала себя больше виноватой, могла теперь и попривередничать. Призывала супруга и говорила ломливо:

— Василёк, расскучай меня!

Василий Васильевич призывал живших при дворе домрачеев с домрами и гудошников с гудебными сосудами, певцов и плясцов, бахарей, говоривших сказки и игравших песни.

Все они были мастаки, каждый в своём искусстве дока, но целодневно слушать их было утомительно, и Марья Ярославна выказывала новую прихоть:

— Василёк, пойдём в шашечную палату.

Имелась такая во дворце. Шахи давно стали любимым развлечением в великокняжеской семье и её окружении — играли бояре и челядь, женщины и дети. Особенно ярым любителем был Василий Дмитриевич. Рассказывала Софья Витовтовна — не знай, правда ли? — будто играл он и выиграл партию у хана Тохтамыша, когда был в Сарае. А когда ездил в гости к тестю в Троки, то просиживал с Витовтом за клетчатой доской ночи напролёт, но каковы успехи там были, осталось почему-то неизвестным. Свою любовь к этой игре Василий Дмитриевич увековечил тем, что в одной из палат повелел выложить пол из шестидесяти четырёх плиток: белого цвета квадраты — из липы, чёрного — из дуба. Так и звали эту палату шашечной, хотя играли в шахи повсюду, даже у придворных стражников были доски с фигурами.

Василий Васильевич играл плохо. Постоянно проигрывал матери: когда был маленький — в рёв пускался, а вырос — сердился и отказывался снова садиться за доску против Софьи Витовтовны. Но с Марьей Ярославной, недавно лишь пристрастившейся к игре, справлялся. Получив в очередной раз шах и мат своему кесарю, она удивлялась:

— Как же ты ловко играешь, Василёк! Наверное, сильнее всех!

— Нет, — скромничал Василий. — Боярин мой Полуект Море умеет играть спиной к доске. И фрязин Альбергати тоже.

— Как это — спиной?

— Ну, могут завязать себе глаза и играть, как слепые.

— Хочу с ними сыграть, пусть придут!

Василий не только не рассердился на сумасшедшее желание супруги, но рад был исполнить его, потому что победы над ней ему радости не доставляли из-за очевидного неравенства сил.

А Полуект Море с Альбергати, томившиеся ожиданием, когда великий князь пошлёт их наконец со своими тайными поручениями, предовольны были переходом из дворянской повалуши в царские покои.

Они пришли, когда партия у великокняжеской четы была в самом разгаре. Полуекту Море палата была не в диковину, а Альбергати пришёл в изумление, увидев пол в виде доски, игральную доску — чеканенную, с изум-рудинамн в каждой клетке, фигуры золочёные против серебряных. Произнёс зачарованно:

— Паки и паки скажу: богата и обильна Русь нетронутыми дарами Создателя!

Присмотревшись к расположению фигур, оба ново-пришедших игрока увидели, что если Марья Ярославна пойдёт конём, то дела великого князя станут плохи.

Княгиня по-детски раскачивалась, сидя на высоком, обитом бархатом кресле, морщила лобик, шевелила губами, однако выигрывающего хода не видела. Полуект Море не удержался:

— Ходи конём вкось на десную сторону.

Василий Васильевич насупился, но никак не отозвался на подсказку.

Марья Ярославна колебалась — протягивала руку к золотому коню, но отдёргивала, словно он жёгся.

Альбергати сказал, будто бы ни к кому не обращаясь:

— У арабов в Великом Эмирате закон такой есть: заключать в тюрьму человека «за злостное подсказывание ходов во время игры правоверных».

Знал бы фрязин, к чему приведут его слова, не хвалился бы своими познаниями.

Молодая великая княгиня решилась наконец пойти «конём вкось». Василий Васильевич поднялся, сгрудил фигуры и вызвал слуг:

— Мы тоже правоверные! В поруб боярина, в Беклемишевский подвал!

Вооружённые мечами стражники взяли под руки растерявшегося Василия — Полуекта Море: он молчал, не противился, только изумлялся столь неожиданному жестокому приказу своего князя.

Когда остались в палате втроём, Василий Васильевич объяснил фрязину:

— А тебе, Алипий, пора догонять митрополита Исидора. Ты ведь готов; всё на дорогу получил? И как сообщаться со мной — помнишь?

— Всё получил, государь, всё помню, только твоего последнего слова жду.

— Я сказал его. Не опоздаешь?

— Нет-нет. Исидор, я знаю, ехал через Псков в Ригу, потом зачем-то кривым путём на Вербек и Юрьев Ливонский. Морем доплыл до Любека, а теперь поедет в Феррару через всю Германию. Пока он минует Люнебург, Брауншвейг, Лейпциг, Бамберг, Нюренберг, Аугсбург, Инсбрук и Падую, у него уйдёт три месяца. А я за один до Феррары родной доберусь.

— Иди с Богом!

— Иду, иду… Вот только сыграю ещё одну партию в шахи с принцем крови, с Шемякою, мы уговорились…

— Какой он тебе принц! Немедленно покинь дворец!

— И то ладно, непременно ладно… — Альбергати учтиво поклонился Марье Ярославне, повернулся к великому князю, коснувшись концами пальцев правой руки шашечного навощённого пола.

После его ухода Марья Ярославна подошла с супругу, положила голову ему на грудь, сказала растроганно:

— Столь сильно люб ты мне, что я никогда больше не буду тебя в шахи обыгрывать.

Василий поцеловал жену в пробор волос, поддержал игру:

— А как же наинак! Кому охота в гости к Беклемишеву?

4

Беклемишевские подвалы, расположенные за каменной крепостной стеной, славу имели недобрую. Со времён ещё Дмитрия Донского немало опасных беззаконников приняло истому в гостях у боярина Никиты Беклемишева. Нынче было здесь уже имение Юрия Патрикиевича, но старое название сохранилось. За мелкие злодеяния сюда не заключали, а убежать из подвалов не удалось ещё никому.

После вечерни, как угомонился кремлёвский люд, великий князь приказал привести боярина Василия в шашечную палату. Тот вошёл угрюмый, но смотрел незло, скорее удивлённо.

— Хочу с тобой сыграть, Полуект! — весело встретил его великий князь. — Правду ли бают, будто ты можешь вести бой в шахи с завязанными глазами? А теперь у тебя и руки ещё схвачены позади железом. Такого тебя я, пожалуй, обыграю.

— А если нет, если я тебе мат поставлю, что мне будет? На правеж пошлёшь?

— Зачем же, перед матом все равны.

— Так у нас на Руси говорят, а у арабов, вишь ты, по-другому.

— Альбергати небось тебя обставляет?

— Куда ему! Только корчит из себя шахматного богатыря. Он говорит, что визирь на доске у немцев называется дамой, а у французов — реньвьерж — значит, девственная королева.

— Ну и правильно, потому что самая слабая фигура.

— А раз слабая, значит, разрешено и помочь ей… А ты почему же меня…

— Сказал же: перед матом все равны!

Разговаривали, стоя друг перед другом, спокойно, без запальчивости, каждый понимал, что главный разговор ещё предстоит. Разница в том состояла, что великий князь знал, зачем вызвал боярина, а Полуекту надо было об этом догадываться.

— Ну, становись спиной и делай первый ход. А я буду двигать фигуры и за тебя, и за себя.

Боярин выступил королевским пехотинцем на две клетки и спросил:

— Так что же, государь? Если я тебе шах и мат дам, ты меня выпустишь или наоборот?

Великий князь послал вперёд пешца от самой сильной фигуры — от ладьи, ответил уклончиво:

— Что заслужишь, то и обретёшь.

Василий Васильевич готовился к встрече, обмыслил свои действия на доске наперёд. Справедливо рассудив, что Полуекту играть, не видя фигур, будет тем сложнее, чем больше на доске пешцов, коней, слонов и ладей и чем замысловатее они перемешаны, он начал всячески избегать разменов, делая иной раз ходы заведомо слабые, но создающие позиции неясные, тупые. И добился своего. Полуект всё чаще и всё надольше погружался в раздумье, поставил под бой ладью, затем потерял реньвьерж. В последний раз глубоко задумался и, не объявляя очередной выступки, сдался:

— Дожили до мату — ни хлеба про голод, ни дров про хату.

Победа, хотя бы и за шашечной доской и хотя бы над соперником, заведомо неспособным сопротивляться, всё равно горячит кровь, в тело неощутимо входит услаждение и возгорается в душе радость, увлекая ум новыми высокими помыслами. И не известно, так ли бы, в случае проигрыша, поступил великий князь, как поступил он сейчас, после посрамления самого сильного игрока в шахи.

— Как тебя, Василий, за один день перевернуло всего.

— Гоже ли в подвале-то… Сыро, темно, крысы шныряют.

— И играть стал хуже, и обличьем даже изменился. Боярин поднял на великого князя усталые глаза:

— Неужто и обличьем?

— Да-а… — Василий Васильевич продолжительно помолчал, раздумывая и разглядывая в упор своего боярина. — А скажи, Василий, мог бы ты настолько изменить своё обличье, чтобы тебя сам митрополит Исидор не узнал?

Боярин озадачился, но и понял сразу же, что неспроста этот вопрос, как неспроста было посажение в Беклемишев подвал. И отчётливо ощутил, что ждёт его сейчас новый поворот судьбы. Ответил охотно:

— Надо быть, мог бы… Волосья персидским прахом поцветить. Порыжею, стану избура-красным, сам чёрт, если придёт по мою душу, не признаёт.

— Собор-то, слышь, долго будет идти, облетит прах-то с тебя, станешь пегим, как сорока. Может, лучше вовсе бороду сбрить, чтобы за латиняна сойти?

— Не-е, борода дороже головы.

— Верно. Отче Антоний говорил, что борода — это подобие Божие. Но можно не всю бороду состригать. Она у тебя сейчас клином, а ты её сделай заступом.

— Ага, а можно, как у апостолов, округло.

— Самое главное — имя сменишь, станешь Фомой, тверским послом, я великому князю Борису Александровичу с тобой грамотку пошлю. А догонишь в пути Исидора, сделай так, чтобы все в свите знали: ты — мой недруг, бежавший от моего гнева, сменивший и князя, и имя своё.

Наутро два стражника, прозевавших дерзкий побег государственного преступника Василия — Полуекта Море из Беклемишевского подвала, были по приказу великого князя наказаны битьём батогами за нерадение.

Глава восьмая 1439 (6947) г. ЦАРСТВО КАЗАНСКОЕ

1

Небольшая, на сорок подвижников, мужская обитель на реке Нуроме, недалеко от впадения её в Обнору, известна была в православном мире благодаря её основателю Павлу Комельскому (Обнорскому). Он почил в Бозе десять лет назад, в возрасте 112 лет, но иноки, знавшие его, жили с ощущением его постоянного присутствия среди них. И Антоний, приехавший сюда из Москвы поклониться мощам его, сразу почувствовал, сколь бережно хранится здесь память о духоносном наставнике, наделённом огненными крылами монашеского подвижничества, которые помогали ему пролетать над морем земных страстей.

Утро в скиту начинается рано. Рано и ночной сон приходит, но нынче, в день приезда Антония, братья не разошлись по кельям сразу после вечери, и была на то причина.

Жил в обители инок Назарий. Родом из купеческой семьи, он не пошёл по стопам отца. С младых лет стал удивлять своих родных: ходить начал в двадцать недель, в шесть лет читал Псалтырь, в десять ушёл из дому и юношей прилепился к этой обители, твёрдо решив посвятить жизнь монашескому подвижничеству. Как все, он проводил дни в трудах и молитвах, нёс разные послушания, и чем тяжелее они были, тем для него духоноснее. А потому особенно было удивительным для братии, что впал вдруг Назарий в прелесть вражескую: читал на память многие места из Ветхого Завета, а книг Нового Завета чуждался, будто и не слыхал никогда о них. Для игумена Александра и иноков ясно было, что это результат обольщения Назария бесами, и они стали молиться за него, стараясь отогнать нечистую силу от прельщённого брата. Но все их усилия были тщетными.

Происшествие это было столь серьёзным в жизни обители, что о нём Антонию рассказали в первые же часы его пребывания здесь, и он сразу пошёл к несчастному монаху, попросил:

— Брат, показал бы ты мне места, где отшельничал преподобный Павел, я много о том наслышан от покойного владыки Фотия.

Назарий завёл в лес, указал на вековую липу, в дупле которой дивный Павел прожил три года, и прочитал псалом:

— «И птичка находит гнездо, и ласточка гнездо себе, где положить птенцов, у алтарей Твоих, Господи сил, Царь мой и Бог мой!»

Неподалёку находилось ещё одно памятное место — лесная полянка, на которой впервые встретил Павла старец Сергей Нуромский. Около чудного отшельника вилась стая птиц, мелкие пташки сидели на голове и плечах Павла, и он кормил их из рук. Поблизости стоял медведь, ожидая себе пищи от пустынника, вокруг бегали лисицы, зайцы.

И опять Назарий прочитал из Ветхого Завета:

— «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привёл их к человеку, чтобы видеть, как он назовёт их, и чтобы, как наречёт человек всякую душу живую, так и было имя ей».

— Ты верно, брат Назарий, вспомнил про жизнь невинного Адама в Эдеме. Владычествует человек над тварью… Так и должно быть, ты думаешь?

— Да, так Бог соделал, так по Закону.

— По Закону? Ты читал «Слово о Законе и Благодати»?

— Такого нет в Писании.

— Есть в свитках летописных. «Слово» то сказано первым русским митрополитом Илларионом[323], до него все владыки у нас были пришлыми греками. По Законучеловек нарёк имена. Но по Благодати Нового Завета — тварь совокупно стенает вместе с нами от нашего падения и мучается доныне. Вспомни-ка послание апостола Павла к римлянам… «И сама тварь освобождена будет от рабства тления в свободу славы детей Божиих».

— Вспомнил… — растерянно, с виноватой улыбкой произнёс Назарий, а затем вскинул руки вверх, закричал громко, торжествующе: — Вспом-нил!

Из леса вернулось троекратное эхо: «Вспом-нил! Вспом-нил! Вспом-нил!»

— Верно-верно, вспомнил я, брат Антоний: «…и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе сделаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего».

Вернулись в обитель. Антоний сказал игумену, что Назарий помнит не только стихи Ветхого Завета, но и Евангелия, и деяния апостолов, и послания их. Перед началом обеденной трапезы игумен назначил Назария чтецом и повелел прочесть вслух что-нибудь из первой книги Ездры.

— Ездры?… Какого Ездры? — непонимающе спросил Назарий. — Я не знаю Ездры. Лучше прочитаю из Иоанна Богослова.

Слышавшая его слова братия замерла от изумления. Каждый мысленно поблагодарил Бога за исцеление повреждённого бесами Назария.

Весь день новость эта обсуждалась очень заинтересованно: Живший в скиту престарелый, почти слепой и совершенно глухой отшельник, освобождённый из-за немощи от всех послушаний, впервые за многие месяцы выбрался из своей кельи. Приставляя ладонь к заросшему старческим пушком уху, просил объяснить, что такое стряслось в обители. Когда погас вечер и над пойменным лугом лёг дымящийся сумрак, а незримая рука начала зажигать в небе звёзды, не все иноки ушли в кельи — в благостном молчании стояли во дворе обители, кто облокотившись на балясину крыльца, кто припав к бревенчатой стене, кто приобняв яблоню. Обменивались тихими словами, думали об одном и каждый о своём.

— А ведь ровно двадцать лет осталось до Страшного Суда, а-а, братия? — спросил Назарий.

В ответ было долгое молчание, каждый прикидывал: доживу ли до дня Судного?

Над частоколом монастырской стены поднялся месяц. В голубом его свете обозначились свежесложенные поленницы дров, тесовая крыша конюшни стала странно покатой.

Взгляд невольно стремился выше двурогого месяца — туда, к небесному миру, где обитают святые. Глубокое благоговение испытывают перед ангельским миром все верующие, а для монаха особенно непреложно загробное существование и вечное блаженство.

— Не страшен конец света христианину, — отозвался, наконец, монах, стоявший под яблоней. — Грядущее инобытие нам дороже здешней жизни. Но что такое жизнь? Этого никто не знает, потому что с чем ты сравнишь её?

— Со смертью, вестимо.

— Святитель Григорий Богослов[324] говорит, что единственная польза от здешней жизни в том, что само смятение видимого и подверженного бурям заставляет нас, искать постоянного и незыблемого, — сказал Антоний.

Его слова — человека нового и книжного, подвизающегося в митрополичьем монастыре, — были особенно дороги и вески для братии. Все не просто повернулись к гостю, но сделали по два-три шага к нему поближе.

— А скажи, брат Антоний, верно ли, что отцы святые по-новому посчитали, что конец света только в семитысячном году наступит?

— Да, есть новая пасхалия. То, что Благовещение приходится в один день со Святой Пасхой, не есть знамение, зря мы пугались. Такое совпадение и раньше случалось.

— Тогда, значит, поживём мы все ещё по пятьдесят три года? А отчего же это, брат Антоний, люди раньше так подолгу жили? Авраам прожил сто семьдесят пять лет, Иакову было годов жизни сто сорок семь?

— Продолжительность жизни земной проистекает от благословения Божия. Отец Александр, ты ведь знал преподобного Павла, который основал эту обитель?

— Да, я хорошо его помню. Он никогда не ел ни мяса, ни молока, ни рыбы, только хлеб с водою и овощами. В свои сто двенадцать лет был он свеж и бодр, очи его были светлы, стан не согбенный, борода густая и окладистая, белая как снег.

— А верно ли, что перед своей блаженной кончиной он предсказал, что татары через четыре, дня дограбят Кострому?

— Так и было.

— Когда ехал я к вам вчера, слышал от мужиков, — будто татары к Вятке подошли. Грабят и жгут всё на своём пути.

— Горе нечестивым! Будут они ввергнуты во тьму кромешную, где и луча света нет, станут мучить их ангелы тьмы.

— Да, всенепременно падёт на них гнев Божий!

— Страшно наказание Господне, ужасен гнев Его!

— Братья, — почёл нужным ещё раз вмешаться в беседу Антоний, — Помнить мы должны, что Господь наказывает не по злобе, но из любви, не с гневом, как мы, смертные, но по промыслу и человеколюбию.

Месяц взошёл уже высоко, свет его стал не столь ярок. Над конюшенной крышей быстрыми промельками появлялись летучие мыши, ныряли в серый туман, оставляя за собой слабый лунный след. У нас в Твери их кожанами зовут.

— Если нетопырь разыгрался — это к вёдрам.

— Никак, один залетел в кладовку?… Если в дом залетит — к беде.

— А правда ли, брат Антоний, что татары к Вятке подошли? — тревожно спросил после долгого молчания Назарий. — У меня там отец с матерью, два брата, сестра…

Сторож ударил в било. Через мгновение ещё и ещё раз долетел до монахов глухой удар колотушки о дубовую подвешенную плаху — знак, что обитель отходит ко сну.

— Брат Антоний, я провожу тебя на гору, — предложил Назарий.

Пошли вдвоём до одинокой кельи.

— Тут провёл свои последние дни земной жизни наш преподобный, — сказал на прощание Назарий и ушёл в лесную темноту.

Антоний сел на гладкий, вымытый дождями комель огромной липы, давно поваленной бурей возле жилища преподобного Павла, может быть, такой же, в дупле которой прожил он три года. Освобождённое от коры тело её белело и светилось в сумраке.

Сейчас, как никогда, в этом святом месте чувствовал молодой монах соприкосновенность миров, здешнего и высшего, слиянность жизни происходящей и легенды о ней, творимой сразу же, в самом течении жизни, и открытость всякой души человеческой суду вышнему, уже творимому днесь и ныне.

Неизреченность тишины, не нарушаемой даже шевелением листьев, даже плеском недальней реки, ощущалась Антонием как благоговейное внимание всего сущего к ниспосылаемой благодати, впивание её, проникающей всюду и всему сообщающей смысл и назначение. Сверкающий ковш Семизвездья низко висел над немым лесом, с горы казалось, просто лежал на краю земли. Давно чаемая и не приходившая теплота сердечной молитвы без слов овладела Антонием. Он опустился на землю, приник лбом к липовой голомени, кожей ощущая её прохладную шелковистость. Зачем мучиться, грешить жалобами на богооставленность, когда милосердие и прощение столь полно, столь явственно льётся, всё покрывая и затопляя любовью? «Если б вы знали силу любви!» — сказал однажды братии преподобный Павел. Только этой силой превозмогал он всё: и восхищенность миром, и притязания родных на него, богатого боярина, и в затворе был, не затем ли, чтоб хранить, копить и множить в себе эту излиянную на всех любовь? Праведниками жива Русь. Они её укрепа, защита и светочи… Но зачем запретил преподобный игумену монастыря открывать свои мощи и почивает под спудом? Знал, что будут приходить к нему, страдая винами и алкая разрешения от них? Хотел ли сказать, что не его надо об этом просить, но Того, Кто всё ведает и всё мерит мерой справедливости, Али что другое предвидел? Ведь даже покойный владыка, Фотий вину перед ним чувствовал, перед смертью своей приезжал сюда, да не успел: уже два года, как ушёл преподобный. И завещал тогда Фотий ученику своему в десятую годовщину кончины преподобного приехать на поклон в Обнорскую обитель и признание трудное сделал — в недоверии своём. Когда Павел просил его дать благословение на основание тут церкви, владыка не благословил сначала, не веря, что звон тут колокольный незнаемо откуда в лесах слышится и сияние небесное поднимается. Потом раскаялся владыка и благословение послал Павлу, и милостыню богатую в монастырь, да сердце-то, знать, болело, что ласки и поддержки сразу не оказал кроткому затворнику.

Антоний поднял с комля влажное от слёз лицо: услышь и меня, преподобный! Ибо никому не могу покаяться, даже отцу духовному, игумену монастыря своего, что хоть и тридцать лет мне скоро, а бес похотный все не отходит от меня. Знаю: когда душа в борьбе, молчать должно, но безмолвие недоступно мне, не назначено, и, страстно смотрит на меня очами, полными блуда, жена, смятенна внутри и вовне по-вавилонски. Истинно сказано: отрекшись от мира, мирян превосходим страстями. Повадилась к воротам Чудова монастыря торговка приходить, собой дородна, с власами долгими, непокрытыми. Дынями вялеными торговала, в жгуты свитыми, ордынскими, что ли? Смугла и румяна, и имя ненашенское, бесовски прекрасное. Народу у Чудова монастыря всегда много, так и вьются подле корзины с душистым товаром и люди, и мухи, и пчёлы.

— Мадина, Мадина, а вкусны ли дыни твои? — окликали её весёлые каменщики с ремешками на потных лбах.

— А ты спробуй! — предлагала она, стреляя озорно глазами. — Спробуй, монах! — И протянула Антонию скрученный, облепленный осами ломоть. — Хочешь небось сладенького-то?

Тут-то их глаза и встретились. И покачнулся тогда мир московский с колокольнями, куполами, островерхими теремами, как в пьяном сне. Так набок всё и съехало. Только из неожиданности, всего несколько мгновений не мог Антоний отвести взгляда, но как и бывает, сказывали, в бесовском мире, какая-то совершенно иная, не его жизнь пронеслась перед ним, дразня и услаждая. Будто летел он с гудом в голове сквозь шумящую листву, напоенную солнцем, и пылали перед ним раскрытые губы, распахнутые глаза, даже бисер пота на высокой груди видел и вкус его ощутил. «Я как оса, в мёду утонувшая», — успел подумать он, но руки за янтарным, обветревшим ломтём не протянул, хотя каждую, казалось, ресницу Мадины запомнил и родинки на широких монгольских скулах. И любодействовал он с нею в муке мыслями, в сердце своём. И всё в один взгляд неосторожный вместилось, как умеют подстеречь и ввергнуть вездесущие слуги сатаны.

— Ну-ка, соспели, что ль, дыни-то? Тверды аль нет? — молодой каменотёс со смехом просунул руки подмышки Мадине, норовя ущупать её тяжёлые груди.

Она звучно, но без большого сердитства шлёпнула его по лицу:

— Для тебя, что ль, рощены?

Все схватились за бока от удовольствия;

— Эк, припечатала! Знать, теперь согласится!

— Сразу видать, охочая!

— А ты что ж, монах, уходишь? И тебе хватит!

— Глаза-то прячет, а сам, поди, разжигается!

— Блудодеи они пуще нас, постники! Обожрались блудом!

Лучше бы каменьями побили…

Из леса потянуло предутренним холодом. Антоний с трудом пришёл в себя от воспоминаний, ощутив, что полулежит, скорчившись, у комля в рясе, замокревшей от росы. Смею ли войти, такой, в келью твою чистую, преподобный отче? «Отчего же, войди!» — будто шепнул кто. Антоний вздрогнул и оглянулся: нет, то блазнится. После нощного бдения часто так. Но отворил замшелую дверь с какой-то новой лёгкостью в душе, не питая более сомнений. Тепло и сухой сосновый дух обняли его, едва переступил он порог. На ощупь найдя лежанку, он вытянулся на голых досках, даже забыв перекреститься, и сразу упал в сон, будто кто-то добро и заботливо укрыл его с головой одеялом. «А ещё я Исидора-митрополита не люблю, — успел он покаяться последней мыслью. — Князю Василию внушаю, а сам не люблю. Весёлый он больно, мирской. Что ему, весёлому, до всех нас? Не верю ему почему-то. Ой, грех!..»

Утром он проснулся от громкого и требовательного стука в дверь. Не вставая с лежанки, крикнул:

— Аминь!

Дверь распахнулась. На пороге стоял босой, в одном подряснике Назарий. — Брат Антоний! Пробудился я до времени от голоса Павла преподобного. Не разглядел его самого, но знал, что это он. Близко, говорит, татарове. Обитель разорят, многих братьев умучат.

— Успокойся, брат. Великая добродетель и правило-не верить никакому сонному мечтанию. Но и у самого Антония на сердце засосало. Когда сказали о татарах вятские мужики, он не то чтобы не поверил, но не придал особого значения: то и дело степняки делают набеги — то на Рязань, то на Литву, то на Нижний. Пограбят — и бежать. Но сонное видение Назария, хоть и пришлось остеречь инока от прелести, всё же, споспешествовало тому, чтобы в этот же день, сразу после заутрени, отправится в обратный путь, предупредить об опасности великого князя.

2

Давно минуло то время, когда татары, разоряя княжества, не трогали церкви и монастыри. Нынче уж не удерживал их больше языческий страх перед чужими, но грозными божествами. Всё явственнее ощущая конец своего могущества, они стали беспощадными и злыми, как осенние мухи, кусающие перед смертью всех без разбора.

Через два дня после отъезда Антония из Обнорского монастыря татарская конница ворвалась в святую обитель и, раздосадованная скудностью добычи, начала бессмысленно крушить постройки — пекарню, кожевню, коптильню, трапезную, амбары. Переночевав в монашеских кельях и поместив лошадей своих на ночь в деревянном храме Преображения Господня, они наутро подожгли и эти строения, а чернецов порубили саблями — порубили всех, кроме Назария, который сумел заранее спрятаться в чане для квашения капусты. Он таился в нём, беспрестанно творя молитву, до ухода татар, а когда вылез, предался слезам и отчаянию.

Похоронив убиенных братьев своих в одной братской могиле, задумался: куда податься? Решил: только в Москву. Тысячи русских людей только на неё и возлагали все упования свои, все надежды на избавление от татаро-монгольского ига. И именно в Москве, знал Назарий, живёт дивный брат его духовный — инок Антоний. Представлялось Назарию, что только Антоний один на всём свете может понять его, сможет помочь ему в его решении — поменять монашескую рясу на воинскую кольчугу, чтобы отомстить и за отца Александра, и за всех остальных тридцать восемь невинно убиенных братьев.

Пока добирался до Москвы, решение его крепло при виде других разорённых монастырей, в которых не слышно было ни четьи-пения, ни звона колокольного, только заупокойные молитвы да стенания умирающих.

В Тверском уезде в разграбленном татарами монастыре Тутанском нашёл Назарий одного оставшегося в живых инока, который стал его спутником и который тоже решил уйти из монахов в ратники, говорил убеждённо:

— Скоро, скоро в геенну огненную уйдут нечестивцы. Близок час погибели их, потому что всё видит неумытный Божий Суд. Один воин татарский посмел наступить ногой на надгробную плиту блаженного Ксенофонта, чтобы сесть на коня. Господь не потерпел кощунства: конь свалился и задавил татарина мало не насмерть.

Чудов монастырь столь сильно понравился Назарию, что колебание впервые посетило его: истинно — обитель, лишь благолепие и лепообразие обитают тут.

Благовест к вечере. Липовая аллея во дворе, белые стены в осеннем ярком солнце… А в самом монастыре, под древними каменными сводами тихо и тепло, пахнет ладаном, воском. Вот бы остаться здесь навсегда!.. И новый брат из Тутанска, видно, в том же мечтании, сказал вдруг:

— Брат Назарий, а гоже иноку брать меч в руки? Не противно ли сердцу христианскому чувство мщения? Ведь не можно же жить по Ветхому Завету — око за око, кровь за кровь?…

— Нет, не прав ты, — возразил Назарий, который сам мучительно думал над тем, имел ли он право на то, чтобы пытаться отплатить злом за зло. — Даже в Ветхом Завете есть слова, отвергающие мщение. Мы же, православные, хотим подражать Тому, кто и на кресте думал о спасении распявших Его. Я ещё на Обноре решил: как скажет брат Антоний, так и поступлю, без его слова не решусь.

— Тогда и я тоже. Пойдём вместе к нему.

Пример Пересвета, которого вместе с братом Ослябей[325] преподобный Сергий Радонежский послал к Дмитрию Донскому воевать против Мамая и который первым сразился пред началом битвы с татарским великаном Темир-мурзою, слишком памятен был для русских иноков, во многих сердцах зажигал стремление встать с оружием в руках за правую веру, задруги своя.

— Когда мы воинствуем против житейских грехов и страстей, вооружаемся на происки сатаны, не так же ли надобно подниматься против врага, который зорит и крушит святыни христианские? — Глаза Антония лихорадочно блестели на осунувшемся лице. Несколько ночей уже он не спал, молясь с братией об отведении опасности от Москвы.

— А заповедь — не убий? — доискивался Назарий.

— Да, не убий, а возлюби даже и врага своего, но — сокруши врагов Божиих и врагов Родины своей православной, — твёрдо возразил Антоний. Потом вдруг замолк надолго, спросил тихо: — А что, Назарий, неужели и келью преподобного Павла сожгли?

— Её-то самую первую запалили.

«Не потому ли он мощи-то свои приказал диким камнем укрыть?» — больно толкнулась в сердце Антония догадка. Он вспомнил ночь, проведённую в тесной бревенчатой, почерневшей от времени и непогоды избушке. Дощатая лежанка, покрытая рядниной. На столике корчага и глиняная кружка. А ещё-Святое Евангелие. И это всё добро преподобного Павла Обнорского. Перед божницей теплилась негасимая лампада. Огонь её, видно, так давно был зажжён, что от жара его закоптился и как бы даже слегка обуглился бревенчатый потолок. Могла бы лампада ещё много лет освещать тёмные лики Святых… Благословен Бог, сподобивший нас приобщиться к такой жизни. Если же губят то, что по благодати ниспослано, какие тут сомнения и колебания!

— Идите, братья! — напутствовал Антоний. — Повторяйте про себя молитву митрополита Иллариона — помнишь, Назарий, я говорил тебе про его «Слово о Законе и Благодати»? Просите Бога, как он просил: «…нашим пригрози соседям, бояр умудри, города умножь, Церковь Твою укрепи, достояние Своё убереги, мужчин, женщин и младенцев спаси».

— А сам ты, Антоний, пойдёшь на рать?

— Я должен быть неотлучно при великом князе. Он пойдёт в бой — я с ним.

В Кремле было шумно и многолюдно. Кроме княжеских дружинников, готовились выступать в поход и ополченцы. Сапожники и оратаи, кузнецы и огородники, бондари, купцы, ремесленники — все, способные держать в руках копья и мечи. Они объединялись в сотни и тысячи, вооружались. В одном из полков приметил Назарий молодого чернеца, одевшего поверх чёрной рясы кожаную без рукавов рубаху с нашитыми на ней железными чешуйками — в таких куяках изображены на иконах святые воители Георгий Победоносец, Дмитрий Салунский. Чернец обрадовался новым братьям, помог им облачиться в такую же, как у него, броню и получить в кузнице ещё горячие, прямо из горна, копья.

3

Великий князь находился в палате один и приказал никого не пускать, допрежь сам не покличет. Он чувствовал необходимость хорошо всё обдумать и принять окончательное решение.

Такие складывались обстоятельства, что никто- ни мать, ни Юрий Патрикиевич, ни даже духовник Антоний, никто решительно не мог помочь ему советом, определиться он должен был сам, самодержавно. И он чувствовал в себе силы сделать это.

Когда он кинул клич, разослав гонцов по всем уделам и в соседние великие княжества, сразу же потянулись в Москву вооружённые воины и добровольные ополченцы. Василий Васильевич не мог не радоваться, наблюдая через окно за прибытием всё новых и новых сотен и тысяч, которые разбивали на Великом лугу и на Кучковом поле временные становища и готовились к походу — точили мечи, оперяли стрелы, чистили щиты и подковывали коней в ожидании, когда великий князь выступит на неприятеля. Он в полной мере понимал и ценил, что такой отклик у ратных и мирных людей нашёл потому, что его признали как законного, наследного государя — такого государя, который не может желать зла своим подданным, не станет их притеснять, хотя бы потому, что ведь и у него самого растёт наследник.

Утром Василию Васильевичу всё как будто было ясно, оставалось только выбрать, кому возглавить поход на татар — самому или кому-то из ближних своих, Юрию Патрикиевичу ли, Шемяке ли с его братом.

Бдительная сторожа сообщила, что с ханом Улу-Махметом пришла рать из трёх тысяч воинов. Вторая сторожа подтвердила это и привезла важный язык — татарского царевича.

При первом расспросе царевич гордо молчал. Василий Васильевич велел усилить пытание, и на дыбе царевич подтвердил: да, всего три тысячи конников. Великий князь решил: сам поведу войска. Подошёл к иконе Спасителя византийского древнего письма, помолился:

— Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твоё, победы православным христианам на супротивные даруя и сохраняя Крестом Твоё жительство.

Спас смотрел на Василия Васильевича своими огромными открытыми глазами, вопрошая и взыскуя.

К обеду примчался гонец с грамотой самого хана, который остановился перед русскими рубежами в верховьях Оки, где находились служилые княжества Литвы — Белевское, Воротынское, Мазецкое, Новосильское, Одоевское. Улу — Махмет прежде всего просил отпустить сына его, молодого царевича. Потом напомнил о своём оказанном некогда благодеянии, решив спор о великом княжении в пользу Василия Васильевича. Сообщал затем, что нынче он сам в беде — выгнал его из улуса брат Кичим, который и пограбил русские земли, а он, Улу-Махмет, пришёл к русскому царю с надеждой на его дружбу и покровительство.

Всё это великому князю было ведомо из донесений сторожи и доброхотов, а потому и раздумывать над грамотой хана он не стал, тут же велел призвать к нему татарского царевича, которому и объявил:

— Поезжай к отцу и скажи, что убежища он в России не найдёт, пусть немедленно убирается в свою Степь.

Сказав это, Василий Васильевич невольно покосился на иконостас: синеокий Спас, казалось, уже не вопрошал и не взыскивал, взгляд его был как бы застывшим в задумчивости.

И великий князь, оставшись один, опять погрузился в раздумье.

Верно ли он решил? Не обманул ли свою душу, не произнёс ли своими устами не то, что держал на сердце? Ведь не отмахнёшься от того, что всегда был Улу-Махмет благосклонен к нему, не настаивал на дани, когда Москва задерживала её, и земли русские не грабил, и пришёл с покорностью… Не забыть вовек, как воспламенилось сердце благодарностью, когда велел Улу-Махмет князю Юрию подвести коня, о-о, сладостный то был миг, но и жутковатый вместе с тем, потому-то, наверное, смог тогда юный Василий не выдать своих чувств.

Терзаемый сомнениями, Василий Васильевич прошёлся по палате. Солнце уже клонилось к закату, лучи его отразились от белой стены митрополичьего двора и, уже угасшие, косо падали на иконостас, так что тёмные лики стали ещё темнее. Взгляд Спаса уже не синеокий, а глубоко утопленный в густой синеве, был столь властен, что рука Василия Васильевича невольно взнялась сотворить знамение:

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя!

Подошёл опять к окну. Шум внизу стихал, только переступали осёдланные кони, привязанные к пряслам и жующие из торб овёс. Войско наготове, войско ждёт его, великого князя, слова. А нашёл ли он это слово?

Конечно, верно, что Улу-Махмет отдал Василию Васильевичу ярлык, однако по доброте ли да расположению? Помнится, повёл он себя потом странно и закончил встречу словами: «Ни сана, ни мана» — ни мне, ни тебе, после чего Василий Васильевич снова стал чувствовать себя неуверенно и незащищенно. Да и то — сразу началась страшная усобица. А могла бы и не быть, вырази Улу-Махмет свою волю более ясно… Да, да, лукавый он татарин, а дружба с лукавым это дружба с дьяволом. Можно было бы пощадить и пожалеть его сейчас, но пожалеет ли, пощадит ли он, когда снова в силу взойдёт? Уместна ли доброта и доверие, если имеешь дело с лукавым завоевателем чужих земель? Чтобы оградить себя, надо не просто побить врага, но изничтожить!

В затруднительных случаях любил Василий Васильевич открыть наугад Псалтырь и не глядя положить палец — на какую строку попал, та и вещая. И сейчас поступил так же.

Попался псалом, где Давид жаловался Богу на гонения Саула: «Вот нечестивый зачал неправду, был чреват злобою и родил себе ложь; рыл ров и выкопал его, и упал в яму, которую подготовил: злоба его обратится на его голову, и злодейство его упадёт на его темя».

Подошёл к иконостасу, повторил последнюю строку на память:

— «Злодейство его упадёт на его темя!»

И ещё одно решение принял: у самого при встрече с Улу-Махметом как бы не дрогнула рука, пусть идёт карать татар Шемяка. Этот распотешит свою душу!..

Солнце уже село, сумерки затопили палату. Лик Спаса Вседержителя еле угадывался в тёмном углу, глаз его не было видно вовсе, а лампада высвечивалась лишь десную руку с перстами, сложенными для благословения.

— Слава Тебе, Господи! — поклонился Василий Васильевич, как всегда поступал после окончания какого- либо важного дела.

4

Василий Васильевич заговелся на Рождественский пост, был бодр и решителен. Призвал Юрьевичей и велел им без промедления садиться на коней.

Шемяка, признавший себя в межкняжеском договоре младшим братом, обязан был садиться на коня по первому требованию великого князя. Он и не отказывался, даже рад был побогатырствовать, имея под началом огромную воинскую рать.

Дмитрий Красный, миролюбивый по природе, а в последнее время ещё и сильно хворавший какой-то непонятной болезнью, не хотел сопровождать в поход брата, попросил с жалкой улыбкой:

— Может, разрешит мне великий князь остаться?

На что Шемяка разразился злым смехом:

— Нет, Красный, попал в волчью стаю, то уж лай не лай, а хвостом виляй!

С лёгким сердцем провожал Василий Васильевич свои полки, ожидая вестей о скорой и полной победе.

Но сообщения, которые принёс первый гонец, озадачили его. Будто не ратники шли с воеводами, а ушкуйники с атаманами. Весь путь от Москвы они грабили и избивали своих же русских жителей сёл, отнимали у них скот и скарб, бесчинствовали и предавались пьянству. К городу Белеву подступили, имея огромные возы с награбленным добром.

Неожиданно и незвано в пути к ним подсоединился полк литовского воеводы Григория Протасьева, присланный мценским князем. И без того великая рать стала выглядеть ещё более устрашающей. Увидев под стенами белевской крепости многотысячное скопление русских и литовских ратников, Улу-Махмет даже и не помышлял о сопротивлении и сразу же выслал для переговоров одного из царевичей. Хан просил мира и отдавался на волю русских воевод.

Шемяка слушал царевича, раздуваясь от гордости. Как нет яда сильнее яда аспида и василиска, так нет зла страшнее самодовольства и тщеславия. Уже возомнив себя великим стратигом, ещё и боя не приняв, он решил, что теперь вправе самолично всё решать, казнить и миловать сообразно собственному разумению. А как было оно, разумение его, только злобно и ничего более, то Шемяка с высокомерной жестокостью объявил, что великий князь всея Руси требует полного сничтожения ордынцев, и начал это сразу же, с царевича, повелев зарубить его.

Прослышав об этаких доблестях Шемяки, великий князь горько пожалел, что доверил поход столь недостойному. Недобрые предчувствия заскребли на душе. А пуще недоволен стал Василий Васильевич самим собой. Где ж дальновидность его государева? Думал, думал и придумал. Совсем, выходит, неосмотрительно. Всего не предугадаешь, конечно, но с чего возмечталось, что Шемяка из кожи будет лезть от усердия государственного? Да и понимает ли он, что сие такое? Не одно ли он только усердие доселе подтвердил — в коварстве да хвастовстве? Да ещё в грабежах.

На следующий день прибыли новые вести о горестных для Москвы событиях.

Зарубив присланного для переговоров царевича, Шемяка послал полки на штурм крепости, в которой находился Улу-Махмет, и под вечер того же дня московская рать овладела Белевом. При свете факелов началась резня, грабёж и пьянство.

Улу-Махмет со своим воинством сумел под покровом темноты выйти из города и переправиться на остров. На нём татары построили из хвороста, снега и льда столь прочные укрытия, что могли бы, при нужде, даже и перезимовать в них.

Через несколько дней Улу-Махмет прислал трёх мурз для новых переговоров.

— Хан отдаёт вам в залог своего сына Мамутека и сделает всё, что вы хотите. А как только Аллах возвратит царство Улу-Махмету, он будет стеречь Русскую землю и не станет требовать никакой дани.

— Ишь ты, как залопотали татарские лохалища! — кичился Шемяка и замахнулся было на одного из послов плёткой. — Искореним всё поганое семя на нашей земле!

Мурзы, однако же, не заробели перед грозным полководцем и в гнев не пришли, а будто бы с насмешкой сказали на это: — Дай чёрту волю, он живьём проглотит!

Тут Шемяка совсем зарвался:

— Приведите мне сюда самого Махмутку! Сам хочу с ним говорить!

Главный мурза, опять пряча улыбку в чёрных вислых усах, отвечал почти ласково:

— Хочешь, как хочешь, канязь, а не хочешь, опять твоя воля. Только сперва назад оглянись.

Оглянулся Шемяка и затрепетал от охватившего его в один миг ужаса. Славные московские ратники удирали во весь опор. Не помышляя ни о битве, ни о сопротивлении, они бросали мечи и копья, пришпоривали лошадей, иные из которых, плохо подкованные, скользили и тяжело падали на землю. А впереди всех летел на взмыленном коне литовский воевода Протасьев и истошно вопил:

— Беги! Беги! Спасайся!

И сам Шемяка, повинуясь этому воплю, птицей вспорхнул в седло, вонзил коню шпоры.

Так было по рассказу скоровестника. Василий Васильевич поначалу верить не хотел, считая это ложью, даже приказал всадника, принёсшего её, взять под стражу. Однако на всякий случай вызвал Юрия Патрикиевича:

— Если хан пойдёт на Москву, ты оставайся здесь главным воеводой, а я пойду в Кострому собирать рать новую.

Юрий Патрикиевич покорно согласился:

— Так и дед твой, и отец поступали, а я Москву хоть от какой силы отстою, спасибо Дмитрию Ивановичу за стены каменные[326].

Так наметили, но торопиться не стали, ожидая новых вестей.

Их принёс сам Шемяка. Вид он имел потрёпанный, однако старался держаться как ни в чём не бывало.

— Бью челом, великий князь! Прослышал я, что родился у тебя ещё один наследник? Поздравляю!

Василий Васильевич даже растерялся от такого нахальства, но тут же и опамятовался:

— Ты, стало быть, для того и бросил полки, чтобы меня поздравить? С чем тебя чествовать — с победой, надо быть?

— Прости, великий князь! Откуда-то сила у татар несметная взялась… Не была, не была, и вдруг, как выскочат из тумана, ровно черти рогатые…

Худощавое лицо великого князя стало серым от гнева. Жёстко резанул взглядом брата, сказал негромко:

— В железа его!

Стражники кинулись на Шемяку, он и рыпнуться не успел. Поволокли, зажимая ему рот, извергающий проклятья и угрозы. Не успели брыкающие ноги незадачливого воителя скрыться за дверью, сказал князь новое слово:

— Готовить Москву к обороне!

Зашумел Кремль, словно растревоженная борть. Иноземные купцы сворачивали торговлю, иные убегали, иные хоронили свой товар в укромных местах. Горожане и посадские люди, привыкшие к частым осадам то татар, то литовцев, а то и своих, русских, разбирали оружие, кипятили в котлах воду и плавили смолу, чтобы поливать ими со стен врагов, если полезут.

Как сумел Шемяка всё-таки умызнуть в суматохе, неведомо. Может, сам подкупил кого, может, Дмитрий Красный помог, только когда хватились, Юрьевичей в Москве и след простыл. От великого князя сие скрывали до поры, страха подлого ради.

5

Улу-Махмет сам был несказанно удивлён свалившейся на него победой. Имел, сидя на острове напротив Белева, все те же, но уже потрёпанные в схватке три тысячи воинов. Да и они воевать то ли не хотели, то ли не умели — пуляли стрелы из луков куда ни попадя. И когда поздней ночью к нему тайно пробрался из стана русских литовский воевода Протасьев, заявивший, что он передаётся на сторону хана, Улу-Махмет хотя и рад был неожиданной поддержке, однако по-прежнему и в мыслях не держал открытого боя с московскими полками.

Но что значит даже один-единственный переветник! Его предательство целого войска стоило. А всего-то и сотворил Протасьев в то мглистое утро, что завопил во всю глотку: «Бежи-им! Бежим!» — и сам первый побежал. А простофили русские за ним — поверили! По знаку Протасьева выскочили из засады незаметно от московской сторожи подошедшие конные ратники, выхватили кривые сабли и с устрашающим криком: «Ур-р! Ур-р!» — бросились на растерявшихся русских.

Смех и веселье татар при этом были неописуемы. Разгорячённые успехом и чёрным кумысом, они, срывая свои волчьи треухи и бараньи шапки, носились на конях туда-сюда, взбадривая их плётками, показывали пальцами на убегающих: «Рус — трус!» Брошенное оружие- мечи, сулицы, щиты и копья — тёмным следом тянулось за русскими по белизне заснеженной Оки. Упавших и раненых татары догоняли, но не убивали, волочили, пятная снег кровью, потехи ради по сузему приречья, не обращая внимания на стоны и мольбы о пощаде.

Только один Улу-Махмет сохранял бесстрастие. Должно быть, крепко помнил древнюю монгольскую пословицу: не суетись, задумав дело, не суетись, начав его делать, тем более не суетись, сделав его. Хан сидел в проёме шатра, не глядя в сторону возбуждённых своих воинов, суженными глазами следил, как начинающийся ветер завивает буруны позёмки вокруг кустарников, торчащих из сугробов. Раскрытая смуглая грудь победителя не чувствовала холода, дыхание было редким и медленным. Казалось, хан спит. Только щёлки глаз горели мрачно на широком, маслянисто отливающем лице: хорошо отблагодарил щенок московский за ярлык, ему дарованный!.. Законы кунацкие для русских не существуют. Подлый народ и трусливый. Да! Канязь Василий трус! Он боится принять хана и его войско в своё государство. Мокрая собака! Предал. Что ж, сильный всегда одинок, размышлял Улу-Махмет, гордясь и веря сейчас в своё величие. Он знает, что делать дальше. Спохватится канязь Василий, да поздно. В Орду возврата нет — и тем лучше. Там ещё узнают, каков Улу-Махмет. Им, сварливым, как старые бабы, никогда не достичь высоты его ума хитрого, воинской славы. Его решения не проницаемы ни для кого.

Наконец богатыри уморились, бросив пленников коченеть, отправились к котлам, уже дымившимся в обозе. Запах замерзающих луж крови мешался с приторным духом сварившейся баранины. Мурзы, тёмники, сыновья Улу-Махмета собрались у шатра. Отпивая обжигающую язык шурпу, пересмеивались, переговаривались, вспоминая подробности русского позора. Один хан молчал. Никто бы не догадался, о чём он думает, что творится в его душе. Коротким мановением отстранил он чашу с похлёбкой, покрытой поверху жиром, застывающим с краёв. Шум среди приближённых стал стихать и прекратился совсем. Поняли, что спокойная важность сейчас более приличествует. Замолчали. Только громко прихлёбывали остатки шурпы, пальцами добывая со дна мисок мясо. Только тоскливо посвистывал ветер в приокских вётлах. Только слышны были вдалеке, в обозе, озабоченные голоса женщин, кормивших мужей и сыновей.

Приковылял через суметы к отцу самый младший из царевичей, переваливаясь в тёплых телячьих сапогах, в шубке до пят из пушистого корсака. Круглая разгоревшаяся мордочка его лоснилась. Он только что хорошо пообедал, даже ещё что-то дожёвывал и был очень доволен, что кончились визги и свист и колыханье бунчуков на древках, потому что всё это, хотя и весело, но страшновато.

— А-а, батыр, батыр пришёл! — заулыбались мурзы, расступаясь перед ним.

— Что ешь? — спросил отец, узко блеснув зубами в улыбке, — Что у тебя во рту?

— Мышша! — вдруг ответил ребёнок по-русски.

Вокруг захохотали.

— Пишша? — решил показать отец знание языка своих врагов.

— Нет, мышша! — спокойно и с достоинством возразил царевич.

Улу-Махмет дёрнул с него шапку, обнял и, прижав к себе, понюхал круглую чёрную макушку. Мальчишка вырвался, поднял свой лисий малахай, натянул по самые глаза и оглядел всех в ожидании одобрения.

— Якши, малай, якши! Киль кунда! — раздались голоса.

Царевич, согнувшись и заведя руки за спину, наподобие крыльев, прошёлся по кругу «беркутом» на нетвёрдых ещё ногах, что вызвало новый приступ веселья. Коричневые губы хана опять шевельнулись в скупой усмешке.

— Вот как пойдём на Москву! Вот будет новый Батый! Смелый батыр!

— Но мудр и искушён был Улу-Махмет, знал, что безвозвратно канули Батыевы времена. Он не лукавил, когда предлагал мир Василию Васильевичу, затем Шемяке — что в сердце держал, то и напоказ выставлял, говоря: «Сделаю всё, что требуете». И сейчас, после шальной удачи, он не потерял рассудительности: отрезанный от улусов необозримыми степными пространствами, не имея постоянного прибежища, не мог он удержаться на Русской земле, не в силах был вести длительную войну. И в Орду возвращаться верная гибель.

— Завьючить верблюдов! — вдруг гортанно сказал хан, по-прежнему неподвижно глядя в играющую всё резвее метель.

Наутро прибывшие тайно русские доведчики и разыскатели погибших не увидели даже единого следа, никакого признака того, что происходило здесь накануне. Всё замело. И полки татарские с обозом будто в воздух поднялись. А торчавшие кое-где из сугробов скрюченные ноги и замёрзшие пальцы мертвецов не заметили… Он провёл своё воинство вдоль границ Руси, приказав строго-настрого не трогать не только русских крестьян, но и ни одной их курицы. Через мордовские земли вышел к Волге, переправился на левый берег и сделал остановку в древнем Саином Юрте, который позже стал называться Казанью.

А пока это были два десятка бедняцких лачуг среди развалин и канав. Великий князь Василий Дмитриевич сорок лет назад опустошил Казань, а по приказанию его сына Василия Васильевича совсем недавно князь Фёдор Стародубский Пёстрый попленил всю эту Булгарскую землю. И теперь уж русские стали посматривать на неё почти как на свою собственную.

Улу-Махмет не стал расчищать руины, выбрал место получше и построил новую деревянную крепость. Рассеянные остатки булгар, татаро-монголов, черемисов, обитавших здесь между двух огней — между Золотой Ордой и Залесской Русью — в постоянной опасности, теперь нашли убежище и защиту хана. Потянулись в новую Казань люди из Золотой Орды, из Таврии, из Астрахани. Все вместе стали они называться казанскими татарами.

По вечерам возле домов зажигались костры, где в казанах готовили ужин. Появились огородники с топорами-теслами за поясом, стали делать огороду, и стал уже город. Пришли из Орды каменных дел здатели строить каменные дома и мечети. Запели по пять раз на дню муэдзины. Жён степняки таскали с собой в обозах, потому детишки не переводились, а множились. Верблюды, ослы, жеребята вольготно паслись на берегах озера Кабан и вдоль речки Булак. Отары баранов были бесчисленны. Вонь скотская перебивала крепкий дух лесов, окружавших Казань. Дома ставили на расстоянии окрика, чтоб стража по ночам слышала друг друга. Расцвели на новом месте, отдохнув от походов, молодые луноликие красавицы в широких шароварах, завязанных под коленками, в безрукавках-камузках и щегольских сафьяновых сапогах. Ногти они красили в жёлтый цвет гвоздикой, или в красный — листьями бальзамина, а зубы чернили…

Из смеси племён, вер, обычаев, знаний и навыков лепился облик нового народа, деятельного, воинственного, быстро богатеющего и решительного. Новая жизнь под рукой умного и спокойного Улу-Махмета нравилась всем, раздоры ещё не созрели, да к тому же хан умело устранял и причины к ним, памятуя печальные уроки Орды. Так что казанцы в малые сроки утвердили себя на новых землях столь уверенно, будто от века их осваивали.

Пришла пора бывшему кипчакскому изгнаннику напомнить о себе неблагодарному московскому князю, отказавшему ему в приюте. Собрав большую рать, Улу-Махмет подошёл к стенам Кремля. Он не пытался овладеть Москвой, простоял грозной силой десять дней, а затем неторопливо, пустоша и грабя всё на своём пути, возвратился в новую столицу.

Стало Василию Васильевичу ясно, что появился у Руси новый опасный враг — царство Казанское.

Глава девятая 1440 (6948) г. СОБЛАЗН

1

Много забот, гребты, беспокойства у великого князя — у всех до него есть дело, и у него до всех и до всего, что происходит не только в собственном княжестве, но и за его пределами. Всё чаще вспоминал Василий Васильевич о тайных своих доведчиках, посланных вслед Исидору, всё тревожнее становилось от неизвестности, особенно когда тверской купец рассказал, что в Юрьеве встречали русского митрополита не только православные люди, но и немецкие да польские латиняне, поднёсшие ему крыж — крест католический, который будто бы Исидор любезно целовал и знаменовался в него, и только потом будто бы пошёл к святым крестам православным, причём пошёл небрежаще. А владыка суздальский Авраамий от того ужасом одержим был, что, ещё не дошедши до Рима, уже таковые богоотступные и странные веяния митрополит православный совершает. Словам приезжего купца можно верить, но можно и погодить — до более точных сведений. И они вскоре стаяли поступать.

Первым прислал весточку Альбергати: ему удалось выяснить, почему в Константинополе так поспешили произвести Исидора в митрополиты из простого игумена, минуя чины епископские. Оказывается, одновременно император с патриархом и блаженного Марка в митрополиты ефесские возвели прямо из рядового иеромонаха, сиречь попа, только монашествующего. Такое спешное производство митрополитов нужно было Константинополю для того, чтобы иметь в Италии на Соборе надёжных борцов за православие, а Исидора они мнели за великого любомудра.

Это сообщение несколько успокоило великого князя, а следующее так просто порадовало. Писал далее Альбергати, что как только Исидор со своей свитой появился в Ферраре перед участниками Собора, византийский кир Иван от своего, императорского имени и от имени патриарха Константинопольского известил папу римского Евгения и всех с ним бывших такой речью: «Восточные земли суть Русия. Самое большое православие и высшее христианство суть в Белой Русии, в ней есть государь великий и брат мой, Василий Васильевич, к нему все восточные цари прислушиваются, все великие князья с землями служат ему. Но смирения ради, благочестия, величества разума и благоверия Василий Васильевич не зовётся Царём, но князем великим Русским, своих земель православных».

Василий Васильевич с благодарностью подумал о свояке, императоре Византии Иоанне Палеологе. Вспомнил и Анну, сестру старшую, столь рано покинувшую этот мир.

Ещё раз перечитал послание фрязина, зацепился взглядом за слова: «К нему все восточные цари прислушиваются, все великие князья с землями служат ему». Это, вестимо дело, лестно, да только сколь верно? Сбежал недостойный Шемяка от суда за постыдные поступки свои в Бежецкий Верх, принадлежащий новгородцам, а там приняли его дружески. И не в Шемяке лишь дело, которого московские лазутчики рано или поздно изловят, и посадят в башню коломенского кремля — в ту самую, хорошо ему знакомую; хуже то, что новгородцы используют любой повод, чтобы досадить Москве.

Не простые отношения и с ближней соседкой — с Тверью. Великий князь её Борис Александрович постоянно колеблется — заключил договор с Сигизмундом[327], потом сложил целование, объявив литовскому князю, что находится в союзе с Москвой и без её ведома не может заключать никаких договоров, однако вот донесли послухи, что нынче Борис Александрович вступил в тайные переговоры с Казимиром[328] литовским.

Василий Васильевич всё отчётливее понимал, что невозможно прочно объединить все русские княжества единственно мечом воинским, непременно необходим меч духовный. Именно духовенство в лице митрополита Петра решительно содействовало в своё время возвеличиванию Москвы[329], именно Церковь на протяжении минувших ста лет могущественно способствовала единовластию великого князя Московского. И впредь великокняжеских целей возможно успешно достигнуть только с одновременным решением целей церковных. Потому столь беспокойно и нетерпеливо ждал великий князь вестей из Италии.

Боярин Фома передал с фряжскими купцами своё послание. Было оно исполнено на бумаге теми хитро из-мысленными письменами, которые составляли тайну московских великих князей в их отношениях с видками и послухами: буквы менялись в письме — каждая первая на каждую третью.

Узнал великий князь, что уже несколько месяцев, почти полгода, тянутся на Соборе рассуждения о чистилище, о состоянии праведников по смерти, о прибавлении к Символу Веры «Filioque» (и от Сына). На всём этом настаивают латиняне, а греки всячески противятся. Перенесли заседания из Феррары во Флоренцию, может, там удастся договориться, хотя и вряд ли. А ещё привёл Фома слова митрополита Исидора, обращённые к папе Евгению. Будто бы похвалялся московский владыка в таких словах: «…Все князья и люди в моей руке суть, и епископы; ни един противу меня не может глаголити; и князь великий млад есть, и той в моей воле; а ныне все князья боятся меня». И заключал Фома от себя, что, может статься, митрополит русский не только самый великий философ и книжник, но из всех греков самый приближённый к папе римскому.

Было над чем призадуматься великому князю. Перечитал ещё раз послание Альбергати, затем тайнопись Фомы, произнёс с грустью:

— Ну, вот, начали за здравие, а кончили за упокой, как дальше- можно только гадать.

2

Дмитрий Красный через силу ходил с Шемякой в поход, а вернулся вовсе размочаленный. Василий Васильевич не стал его преследовать, как Шемяку, а велел через специально посланного к нему боярина отправляться в свой удел и сидеть там тихо.

Дмитрий до того ослаб, что не в силах был и на коня всесть, ехал в определённый ему удел в крытом плетёном возке. А когда через три дня подкатил к крыльцу Галицкого деревянного дворца, не имел сил даже ноги из-под полога выпростать да на землю ступить. Два подручных — введённых боярина, один из которых казну княжескую хранил, а другой правил конюшней, молча перенесли своего князя через сени в просторную нижнюю, под женским теремом находящуюся горницу. На озабоченные расспросы встревоженных путных бояр и дворовых слуг отвечали, что князь Дмитрий Юрьевич на рать супротив поганых ходил, притомился в сражениях.

Князь не пожелал проследовать дальше — в спальную, попросил положить его возле печи из муравленых зелёных изразцов- так, знать, назяб, хотя на воле стояло бабье лето.

Слуги подставили к пристенной скамье широкую лавку, накрыли ковром и устроили из пуховика, изголовья и подушек постель Дмитрию Юрьевичу.

Путный боярин, чей путь был до погребов с припасами да поварни с пекарней, повелел слугам принести князю брашно и самолично разложил на пододвинутом к князю расписном столе многообразные яства.

Дмитрий Юрьевич стал брать слабой рукой без разбору всё подряд — солёную рыбу запивал сладким малиновым сиропом, заедал резным медовым пряником.

Бояре с ужасом переглядывались, боясь проронить слово, а скоро поняли, что зря молчат — князь оказался совершенно глух. Съел он сущую малость и безжизненно отвалился к бревенчатой стене, обитой тонко сплетённой рогожей.

Тут всем — и введённым, и путным боярам, и всей челяди — ясно стало, что князь их уже не жилец, и удивлялись только, почему не зовёт он священника для причастия и дьяка для написания духовной. Подумали, что он и речи лишился, сами позвали княжьего дьяка Дементия и послали в монастырь за духовником Дмитрия Юрьевича священноиноком Осием.

Осия и священник с причастием торопливо вошли в сени, опасаясь не застать князя в живых, а тот вдруг, ко всеобщему несказанному удивлению, поднялся с постели и встретил причастие в дверях. Сделал он это явно через силу. От чрезмерного напряжения у него хлынула из носа кровь, и он опять безжизненно повис на руках своих бояр. Осия заткнул ему ноздри бумажками, кровь остановилась. Так потом и в Свод занесли летописцы, что бумажками.

Гнетущая тишина стояла в палате, все пребывали в растерянности, не зная, как понимать происходящее.

Занемогший вдруг опять поднялся и твёрдо попросил:

— Хочу вина испити.

Чашник торопливо исполнил его желание.

— Теперь вон пойдите, дайте мне покой, заснуть хочу.

Все обрадованно подчинились, потянулись один за другим через узкие двери горницы, тихо обменивались словами:

— Видно, полегчает князю.

— Знамо так, дай-то Бог!

— И нам бы поснедать надобно.

— Пойдём к Дионисию Фомину.

И пошли в корчму, где не только поснедать, но и выпить, и напиться можно было.

Но и одного раза чашу не пригубили — прибежал дьяк Дементий, крикнул с порога:

— Отходит князь!

Священноинок Осия, увидев, что опоздал с причастием, торопливо стал читать канон молебный на исход души. Безмолствовали уста Дмитрия Юрьевича, за него поручал его душу Пречистой Деве его духовник:

— Время помощи Твоей пришло, Владычице, время твоего заступничества.

Последний слабый выдох сделал Дмитрий Юрьевич — отлетала трепещущая душа, Осия в слезах жалости и любви утешал её:

— Душа моя, душа моя… воспрянь теперь… Уязвлён диавол и зарыдал в беде…

Все повернулись к божнице, оплакивая князя своего, крестясь и читая про себя, кто «Благословен Бог наш», кто Трисвятое по «Отче наш», кто «Господи, помилуй». Осия подошёл, закрыл очи своего сына духовного, опустив пальцами его холодеющие веки, и, плача навзрыд, ушёл в монастырь. Уже наступила ночь, но старший боярин распорядил послать нарочного в Москву известить великого князя о смерти его двоюродного брата. Бояре закрыли тело усопшего одеялом и тут же в горнице решали помянуть своего князя. Выпили по нескольку кружек крепкого мёда и повалились спать на лавках, которые прибиты были вдоль всех четырёх стен. — Один лишь дьяк Дементий не пил мёду, трезв остался и спать не хотел, просто прилёг на лавке напротив покойного.

Уже к рассвету дело шло, когда Дементию показалось, что в глубоком сне он и посещает его престранное ведение. Пошевелил покойник одной ногой, второй скинул на пол одеяло, а затем и сам сел на постели, словно бы живой, только глаза попрежнему незрячи. Не меняя положения, всё так же смежив очи, вдруг изрёк прегромко:

— Пётр не позна, яко Господь есть…

Повскакали бояре с лавок, протирают безумные глаза а воскресший князь принялся петь — не как в церкви, а по-домашнему распевно и с прихотью:

— Господа пойте…

После аллилуйи красной он восславил Богородицу и затем снова лёг и лежал покойно, без признаков жизни. Пока он пел стихиры, кто-то уже сбегал за Осием, который приспел с запасным причастием. Дмитрий Юрьевич лежал безжизненно, Осия двинул по его устам лжицею- именно так было сказано потом в Своде. Князь от этого движения поднял голову и воскликнул:

— Радуйся утроба…

После этого причастился и снова затих, на этот раз, как видно, навеки.

Утирая взопревшие от напряжения лбы, бояре расселись по лавкам, не зная, что подумать, что сказать. Иеромонах Осия, сам ошеломлённый, но всё же раньше других овладевший собой, сказал:

— Это бывает… В одном монастыре ещё большее чудо случилось. Жил там один пещерник, грободатель. Рыл могилы умершим — и братии, и прихожанам. Денег не брал, а если давали, то делил их среди нищих. Однажды выкопал он могилу одному из братии, но из-за того, что устал, не успел сделать её такой ширины, как надо. Мёртвого едва поместили, но не могли ни убрать его, ни возлить на покойника елея. Игумен и братия стали роптать, пещерник смиренно просил: «Простите меня, отцы святые, по худости моей не докончил». Иноки же пуще сердятся. Тогда пещерник сам осерчал, говорит покойнику: «Вот что, брат, потрудись-ка сам, возлей на себя елей». И что же? Мёртвый протянул руку…

— Такое же чудо, как у нас! — вставил дьяк Дементий остальные слушатели согласно покивали головами.

— Да-а, протянул руку, значит, — продолжал Осия, — взял масло и возлил его себе на лицо и на грудь крестообразно. Потом, как совершенно живой, поправил на себе одежды и почил…

— Как с Дмитрием Юрьевичем, такое же чудо!

Слово чудо утром вышло из княжеского дворца, пошло гулять по Галичу, а дальнейшие события только укрепили всех в том, что творится и впрямь чудо дивное, невиданное и неслыханное.

Причастившийся и почти что отпетый Дмитрий Юрьевич снова воскрес. Два дня — понедельник и вторник — он, не приходя в себя, никого не узнавая, ничего не видя и не слыша, непрерывно либо читал, из Священного Писания, либо распевал псалмы и тропари. В среду умолк и, не обретя слуха, стал вдруг узнавать людей, бывших около него. В четверг, в обедню, когда начали читать Евангелие, нашёл он наконец блаженное упокоение и отошёл от сего света.

До Галича Шемяка сумел добраться лишь на восьмой день, и всё это время обряженный покойник находился в церкви Святого Левонтия. Здесь, у гроба почившего, и встретились двоюродные братья — Василий Васильевич и Дмитрий Шемяка. Великий князь не показал в этот скорбный час никакого злопамятования, двоюродники молча даже приобняли друг друга без единого упрёка по старым поводам. Игумен Троицкого монастыря Зиновий тут же и благословил их обоих на примирение. Завершили заупокойное богослужение, положили Дмитрия Юрьевича Красного в осмолённую колоду и повезли на носилках в Москву. Лишь на пути уже конь о конь Василий Васильевич сказал Шемяке вполголоса без досады:

— Слыхал, Улу-Махмет на Москву приходил, стоял десять дён?

— Пограбил? — равнодушно отозвался Шемяка.

— Я к тебе гонца присылал в Новгород, чтобы ты с войском на помощь шёл. Крест ведь целовали на этом!

— Не слыхал ничего про гонца твоего, — так же равнодушно соврал Шемяка. — Я сам у новгородцев на кормлении сидел, твоей милостью всего лишился. Какой от меня прок могет быть в таком печальном случае и участи?

Спорить больше не стали, но разъехались темнее тучи и не перемолвились боле словом до Москвы. Две седмицы были в пути, дважды роняли колоду. В Москве, полагая, что от покойника за двадцать три дня, минувших с его смерти, остались только мощи для положения их в каменную раку в соборе Архангела Михаила, раскололи колоду и стали свидетелями ещё одного чуда: тело Дмитрия Красного казалось живым, без всяких знаков тления, даже без синеты.

Теперь уж в Москве на все лады обсуждалось чудобное происшествие. Повсеместно начались толки. Юродивые возглашали, что наступили последние времена, что скоро померкнет солнце, с неба сойдут звёзды и земля сгорит. Ну, затем известно что — Страшный Суд, райские утехи для верных и вечный огонь, вечный скрежет зубов для неверных. Священники, однако, во время служб, на проповедях успокаивали людей, говорили, что до прихода Антихриста ещё далеко, ещё целых сорок лет, а то и больше, а удивительную смерть галицкого князя объясняли так: «Богу все чудеса доступны».

3

Василий Васильевич не меньше других был потрясён кончиной своего двоюродного брата. Конечно, знал он очень хорошо, что всё в земной жизни по воле Божней: за добродетель — воздаяние, за согрешение — наказание Господне. Мор или глад, трус земной или нашествие иноверцев и иноплеменников — всё даётся человеку для испытания его. И отходит человек от суетного сего и маловременного жития в нескончаемый век не сам по себе — по зову Господнему. Говорят, кого Бог любит, того к себе прибирает. Не зря Дмитрия прозвали Красным, он и в гробу был красив, как спал, только что не дышал. А непостижимые обстоятельства кончины его столь поразили всех, что в любом монастыре, где велись летописи, обсуждались и занесены в Своды были. Да, много есть такого, что в голове не уложить и в душе не уместить. Василий Васильевич всё доискивался, нет ли какого особого смысла, знака свыше в такой необычной смерти брата, что не мог он никак успокоиться и перейти в мир иной. Даже и про Фотинию вспоминал Василий Васильевич. Он всякий раз её вспоминал, как на материно кольцо «соколиный глаз» взглядывал, уж почти было собрался сходить навестить ещё раз старицу, но события жизни мирской, дела государственные и церковные принимали такой оборот и таких требовали от великого князя рассуждений, какие были ему ещё в новину. Смущало и то, что хранить их надобно было втае, сердце чуяло, что ни бояр, ни епископов посвящать в сие не следует. Будто чей-то тихий неотступный голос твердил в душе его: остерегайся советов и словес, ибо часто они молвятся боле из важности, нежели из настоящего разумения. А раз этакое шептание всходило на ум, тут обращаться за толкованием к Фотинии как-то и странно было бы. Первый раз она его обнадёжила и встревожила, другой раз умилила и тронула, а третьей встречи не будет, мысль о том, чтоб сидеть внимать бормотанию Фотинии, вызывала теперь у него только улыбку. Так и осталось первоначальное намерение неосуществлённым.

Всё чаще и чаще уединялся Василий Васильевич в таибнице, перечитывал письма, приходившие из Италии. Кроме боярина Фомы и Альбергати, прислал грамоту инок Симеон Суздальский, с которым уговору о переписке не было и донесений от которого не ожидалось. С немалым удивлением вникал в грамоту сию великий князь: то, что писал Симеон, было, конечно, любопытно, но к чему писал он это? «А из корабля Исидор пошёл в понедельник месяца мая 19 дня и дошедше ему до пристанища, сретоша его ратманы и посадники и привезоща двадесять возов и седохом на возы и поидохом ко граду, я приближившуся к городу и сретоша весь град и много народу. Злую же мысль И видехом град Любек вельми чуден, и поля бяху, и горы велики, и садове красны, и палаты вельми чудны н сильны. И товара в нём много всякого, и воды приведены в него и текут по всем улицам по трубам, а иные из столпов, и студены, и сладки. Скры в серди своём Ходящу на праздник Вознесения по божнице и видехом сосуды священные златые и серебряные, и мощей святых множество. И ту приидоша мниси и начаша звати господина, чтоб их монастырь посмотрел. Он же пойде. И показаша ему сосудов священных несчётное множество и риз других златых множество с камением драгим и с жемчугом и прошвы. А шитьё несть яко наше, но инако. Мнев себе мудрейши паче всех. И увидехом ту мудрость недоуменну и несказанну: яко жива стоит Пречистая и Спаса держит на руде младенческим образом. Яко зазвенит колокольчик и слетает Ангел сверху и сносит венец в руках и положат на Пречистую, и пойдёт звезда яко по небу, и на звезди зряху, идут волхови три, а пред ними человек с мечем, а за ним человек с дарами. И внесоша дары Христу: злато, ливан и смирну. И приидоша к Христу и Богородице, и покло-нишась. И Христос обратяся благослови их, хотяще руками взяти дары, яко дитя играя у Богородицы на руках. Она же поклонишась и отдаша. И Ангел же взлетает горе и венец взя. И введоша нас, идеже лежат книги, и видехом более тысячи книг и всякого добра неизречённого, и всякие хитрости, и палаты чудны вельми. Он же подстрекаем сатаною бысть. И введоша нас в трапезу свою и несоша вина различные. И вопроси мя едино имени, и аз поведа ему яко Симон инок из Суздаля града, и той мне принесе вина и явства и удоволих меня. И ту видехом на реце устроено колесо. Мятежа ради и раскола. Около его яко десять сажен, воду емлет из реки и пущает на все страны. И на том же валу колесо малу, ту же мелет и сукна тчет красные. Ту же видехом два зверя мота в палате и у окна перекованы сидят железом».

Такое вот описание без положенного обращения к великому князю и без подписи. Человек, пославший грамоту с купцами, тем не менее, ловко сумел назвать себя, как бы между прочим, упомянув имя своё. Но не просто же развлечь князя он собирался? Ясно, что хотел что-то сообщить об Исидоре, ибо и его упомянул тоже между прочим. И ясно, что очень боялся.

Василий Васильевич и сам не мог бы сказать, почему он ощутил в послании эту боязнь и осторожность, только чувствовал, неспроста всё это писано. Были какие-то тут несообразности, странности некоторые, словно бы монах суздальский писал вина прияхом свыше меры. И на эти-то странности и натыкался взгляд при внимательном перечитывании.

Посидев-подумав, Василий Васильевич вдруг взял и выписал отдельно то, что казалось ему неуместным и не сообразным. И оторопел, прочитавши, что получилось: злую же мысль скры в серци своём, мнев себе мудрейши паче всех. Он же подстрекаем сатаною бысть мятежа ради и раскола.

Князь почувствовал, как руки у него похолодели. Это же тайное донесение бедного инока, страшащегося, что будет оно перехвачено доведчиками Исидоровыми. Это предупреждение о мятеже и расколе! Прислано из Флоренции и не ради красот любечских сочинено.

Василий Васильевич встал перед образом Пречистой, плачущей в орешнике. Постоял без просьб, без молитвы, в отрешении. Это всегда ему помогало.

Потом он, взявши писало, решительно начертал письмо к Исидору: «…аще оттуду возвратишися к нам, то принеси к нам древнее благословение, еже прияхом от прародителя нашего Владимира, а ново и странно не при-ношай к нам, понеже аще что принесеши к нам ново, то нам не приятно будеть».

Внутренняя дрожь улеглась, но настоящее успокоение не наступило. Было то не редкое у людей состояние, когда человек, ещё не зная, знает. И тревожится, и гневается, сам не понимая, о чём и на кого… Только люди редко прислушиваются к этим тёмным движениям души.

Василий Васильевич послал всё-таки Фёдора Басенка в Чудов монастырь за Антонием — не имел он никого другого во всей Москве, с кем можно бы делиться сомнениями безбоязненно и с надеждой найти облегчение.

Антоний уже стал монахом мантийным. Василий Васильевич видел через окно, как шёл он по деревянным мосткам быстро, будто летел, и шёлковая чёрная мантия, вилась за ним, словно крылья.

Он вошёл и остановился с выражением вопроса. Великий князь поднялся навстречу. Троекратно облобызались. Василий Васильевич позавидовал:

— Сколь пушиста да мягка у тебя борода. И когда у меня такая отрастёт? Антоний рассмеялся:

— Борода с ворота, а ума с прикалиток.

— Это ты напрасно. Кроме твоего ума, никакой не замыслит, что это с братом моим приключилось. Все твердят: чудо, чудо… Как его понять?

В таибниие было душно, пахло оплывающими свечами и яблоками. За окнами собиралась августовская гроза. Отдалённо погромыхивал гром, и напряжённо перешёптывались липы в саду. Резкие тени лежали на лице Антония. Глаз не было видно в тёмных провалах. Худые пальцы сжимали краснощёкое яблоко, и голос был севшим, усталым.

— Во времена блаженного Августина[330] тоже, как вот сейчас, много чудес вдруг стало происходить. И император спрашивает у него, вот как ты меня сейчас спрашиваешь…

— И что он сказал?

— Он сказал, что «чудо находится не в противоречии с природой, а с тем, что нам известно о природе». Мы читаем в Евангелия, что Иисус шёл по воде, абы по суху… Что это — чудо? Да, по нашему разумению — чудо. Но просто не знаем того, что знал Иисус Христос, не можем сделать то, что мог делать Он.

— Значит, чудо — это удел Бога?

— И человека тоже, если удостоен он Благодати Божией. Брат твой был красен не только лицом, но и душой, вспомни, обидел он хоть раз кого-нибудь в этой жизни?

— Нет, не помню…

— Со многими праведными людьми происходило и происходит такое, что сразу умом не объять. Зайди в любой наш монастырь, где есть истинные подвижники Божий…

— Антоний, а вот слышал я от тверского Бориса Александровича, что купец у него один вернулся из Индии и рассказывал, что будто там, за тремя морями, есть люди, кои по огню либо по лезвию меча идут и ни ожогов, ни титлов? Тогда, что же — они, значит, тоже праведники?

— Удивляешься рассказам заморским, а сам будто не видел, как по Москве бегал блаженный Максим почти нагим, босой в самые лютые морозы?

— Видел…

— И не удивился?

— Я думал, раз юродивый — значит, уродливый, а с урода какой спрос.

— Нет, князь… Юрод — значит необычный. Мы не можем его понять и почитаем за чудо.

— Блаженный Максим — чудо? А над ним ведь, и смеялись многие…

— И благоговели многие, — возразил Антоний. — А смеялись дети по малости ума.

— Да, да, верно, по малости…

Взгляд князя стал рассеянным, по лицу было заметно, что думает о другом.

Антоний подошёл к бронзовому водолею саксонскому в виде конного рыцаря и помыл яблоко. Но съесть забыл, опять сел перед свечой, ожидая, что скажет Василий Васильевич. За окном снова громыхнуло, и беглый огонь озарил горницу.

— Прекрасная икона, князь! — Антоний смотрел на Пречистую в орешнике. — Откуда она у тебя? И умиление, и трепет пред ней нисходят. — Инок приложился к образу.

— Подарок, — кротко сказал Василий Васильевич, не желая упоминать Фотинию. — Вот смотри. — Он открыл перламутровую шкатулку, которую подарил ему Шемяка в знак примирения, достал свёрнутую трубочкой бумагу. — Я прочитаю тебе, тут письмена только мне известные: «Греки ни в какую не хотели соглашаться, хотя папа Евгений стал задерживать им выдачу денег на еду. В понедельник Страстной недели греки собрались в келье заболевшего патриарха Иосифа. И вот тут наш Исидор сказал: «Лучше душою и сердцем соединиться с латинами, нежели возвратиться, не покончивши дела. Возвратиться, конечно, можно, но как возвратиться, куда и зачем?» Один Виссарион согласился с ним, все другие владыки молчали, а блаженный Марк ефесский рассердился. А через два дня такое случилось, что по настоянию Исидора греки признали: «Дух Святой исходит от Отца чрез Сына».

— Как? Не может быть?

— Погоди… Не то ещё может быть. Так, значит, «…от Отца чрез Сына». После этого сразу патриарх Иосиф внезапно скончался…

Оба перекрестились, помолчали. Затем Василий Васильевич продолжил чтение доноса Фомы:

— «И дальше все согласились: и что Таинство ехаристии равно действительно при свершении на квасном хлебе или на опресноках, и о чистилище, и о папе как верховном первосвященнике всех христиан… Потом стали подписывать соборное определение. Все владыки гречекие писали: «утверждая подписуюсь», «соглашаясь подписуюсь» или просто «подписуюсь», а наш митрополит пуще всех расстарался — «с любовью соглашаясь и соодобряя подписуюсь Исидор, митрополит всея Руси». Авраамий, епископ суздальский, ни за что не хотел ставить свою подпись, папа слал ему серебро и золото, а он не брал, тогда его на неделю посадили в оковы и силой принудили подписать. А потом была обедня, сиречь месса, гремела музыка, а Исидор пил фряжское вино и кричал: «Чудо свершилось- разрушилось средостение между Восточной и Западной Церковию! Да веселятся небеса и земля, да возблагодарим Всемогущего за Чудо сие!» — Василий Васильевич свернул бумагу, вскинул глаза на Антония. Лицо монаха было странно, уродливо обезображено гримасой. — Ну, что молчишь? Что бы сказал блаженный Августин про это чудо?

— Больше ничего не написано тут? — ткнул Антоний пальцами в бумагу.

— Да есть ещё, — нерешительно протянул Василий Васильевич. — Ладно, не могу же я от духовника своего таить. Это мой боярин под именем Фомы Тверского пишет. Пишет ещё, что ему и священноиноку Симеону суздальскому столь отвратно быть дальше в свите Исидора, что они решили бежать вдвоём другой дорогой, благо у них есть опасные грамоты, выданные им папой римским. Раз есть у них охранные листы, значит, нигде их не задержат, и они приедут раньше Исидора, всё и узнаем. Больше ничего не пишет.

— Да, они раньше приедут, — подтвердил Антоний, словно это было самое главное. Вид у него был отрешённый, он словно бы в столбняк впал, и Василий Васильевич понужнул его:

— Ну ты что, ну ты что молчишь? Я тебя спрашиваю, что сказал бы блаженный Августин про объединение Церквей?

— Сочти число зверя[331],- проговорил Антоний голосом отстранённым, чужим.

— Да ты, отче, что уж сразу круто столь? Может, не так всё и опасливо, может, Фома неправильно, что-то понял, мой Фома неверующий…

— Правильно понял Фома, он православно верующий, — отвечал Антоний, а сам о чём-то другом думал.

— Ведь если любовь между христианами, если мир, разве же плохо, а-а, отче Антоний?

— Сочти число зверя!.. Близ есть, при дверех! отвечал, не слыша вопроса, Антоний и посмотрел в глаза своему духовному сыну сочувственно и предостерегающе. — Молиться надо!

4

Суздальский иеромонах Симеон, включённый великим князем в свиту Исидора, тяжелее и острее всех переживал невзгоды пребывания в Ферраре и во Флоренции. В чужой незнаемой стране и так-то долгое пребывание тягостно, а когда начались притеснения и нужения со стороны латинян, и вовсе невмоготу. Одна отрада; запереться в келье и молиться. Просил Богородицу, Сына Eё и Николу Заступника, а того чаще и своего, русского, Угодника:

— Преподобный Сергий, помоги мне заступою своею!

Но вот к тому дело стало поворачиваться, что и молиться-то надо по чужому уставу, презрев отеческое благочестие, изменив мнению святых отцов и Символу Веры. Стало ему вовсе невтерпёж. Начал он раздумывать, к чему такие испытания даются. Ведь не может же быть это просто так, бессмысленно? А чтобы обмыслить и верно понять, решил он запись вести, благо имел к этому сызмальства расположение. Достал бумагу и кипарисовое писало и для начала при свете восковой свечи сделал записи о городе, в котором находился последние шесть месяцев: «Град Флоренция велик вельми, и такового необретохом в преждевиденных городах. Божницы в нём вельми красны и велицы, и палаты те устроены белым камением вельми высоки и хитры. А посреди града того течёт река велика и быстра вельми, а с обе стороны устроены палаты. Есть же во граде том лечебница велика и есть в ней за тысячу кроватей, и на последней кровати перины чудны и одеяла другие. Ту же есть устроена хасрад, а по нашему рекше — богодельня немощным и пришельцам странных иных земель, тех же боле кормят, и одевают, и обувают, и держат честно; а кто ся сможет той ударя челом граду и пойдёт, хваля Бога. И посреде лечебницы устроена служба, и поют на вся день. Есть монастырь иной, устроенный белым каменем хитро и вельми твёрдо; а врата железны; а божница вельми чудна, и есть в ней служб сорок; и мощей святых множество, и риз других множество с камением драгим, и со златом, и с жемчугом. Старцев же в нём сорок, житие же неисходно из монастыря никогда; и миряне к ним не ходят николи же, а сидят за рукоделием: шьют златом, шёлком на плащаницах святых. В том монастыре был владыка и мы вси быхом с ним, и та вся видехом. А погребение же умерших тех старцев бывает в устроенных тех монастырях: новоумершего старца вкладывают в гробы, и ветхие кости вынимают и кладут в костёр, и на них смотря поминают час смертный. В том же граде делают камки и акамисты со златом; товару же всякого множество, и садов масличных… Ту же видохом древние кедры и кипарисы; кедр как русская наша сосна много походит, а кипарис корою яко липа, а хвоею яко ель, не мало хвоею, кудрявая, мягка, а шишки походят на сосновые…»

Начал Симеон своё писание, чтобы только тоску заглушить, не собирался доверять бумаге всё увиденное и пережитое. Уж тем паче не думал суздальский иеромонах, что войдёт в историю как первый по времени русский списатель, сообщивший драгоценные сведения о Западной Европе и изложивший с сердечной болью и непосредственностью свои впечатления о Соборе, о Флорентийской унии[332].

Великокняжеский посол Фома, которому до всего было дело, и Симеона за его занятием застал врасплох. Не стал Симеон отпираться, поделился своими сокрушениями и не пожалел потом, найдя в Фоме верного сотоварища.

— Давай к Авраамию сходим, он муж крепкий. Я видел, приходит к нему третевдни от папы бискуп Христофор, велит подписать соборное постановление. Авраамий же ему в ответ: «Не могу в богопротивном деле быть!» Я вот убежать надумал, хочешь со мной? — спросил испытующе Фома.

— Как не хотеть, да разве по-божески это, без благословения?

— Вот и попросим благословения у владыки суздальского Авраамия. Только тайно надо к нему идти.

Так согласно решили, да опоздали: папа римский заключил русского епископа в темницу за несогласие с ним.

Симеон кинулся к митрополиту Исидору, воззвал со страстью:

— Высокопреосвященство, владыка Исидор, заступись, Бога ради, за владыку Авраамия, латиняне в темнице его нужат.

— Не латиняне, святой отец, а я его нужу. До той поры он будет сидеть, пока ума не наберётся. И у тебя, я вижу, тоже ума-то не палата, посиди-ка и ты с ним да умоли его не кобениться, не стараться умнее самого папы римского быть.

Митрополичьи бояре схватили Симеона и кинули в ту же каменную темницу, сырую и холодную. Авраамий претерпел уже много, у него распухли колени, разболелись зубы, от дурной пищи расстроился желудок. И сдался епископ.

— Зови бискупа Христофора, — сказал стражнику.

Симеона выпустили заодно с Авраамием, вернулся он в келью и сидел в ней безысходно, так тошно было на душе. И на совместную — двух Церквей — литургию не пошёл, и на площадь не выглянул, когда уезжал из Флоренции с большим почётом, под оглушительный рёв труб и свирелей царь константинопольский Иоанн, предавший правую веру свою за мнимую помощь католиков.

Все греческие епископы сождались в Венеции, чтобы оттуда уж вместе отправиться в путь до дому.

— Из Венеции я хочу свою дорогу торить до Москвы, — шепнул украдкой Фома Симеону, когда оказались они вдвоём на берегу реки во время пересадки с коней на галеры.

Симеон согласно кивнул. Тут они и исчезли, не попрощавшись с Исидором, который продолжал путь по Адриатическому морю, чтобы добраться до Угорского королевства на Дунае, а там уж сушей — на Русь.

Не было у беглецов ни денег, ни защиты, ни знания дорог.

Фома оказался человеком бывалым да пролазчивым. Отыскал он рузариев — купцов, торговавших с Русью и бывших посредниками при передаче на восток разных романских художественных ремёсел. На этот раз у рузариев были дорогие предметы церковной утвари — подсвечники, водолеи, чаши, дарохранительницы, оклады книг. Фома обещал им помочь найти на Руси выгодный сбыт их товара, привлёк и Симеона, который подтвердил, что в Суздале много храмов и покупатели найдутся.

Поначалу всё ладно шло, но, когда показался в виду город Понт, родина Пилата, купцы засомневались, попросили Симеона:

— А не мог бы ты, отец, снять свой крест православный? Да и рясу бы спрятал, мы дадим тебе порты холщовые и рубаху.

Не захотел батюшка Симеон в бродягу рядиться, и Фома поддержал его.

— А когда так, то прощевайте! — И купцы сбросили с возка на пыльную дорогу немудрящие пожитки русских утешественников.

Прошли немного пешком, притомились. Красота кругом и жара. Запахи незнаемые голову кружат. Дорога каменистая белая глаза слепит. Взобрались на холм, где дерево развесистое, одинокое, прилегли в тени. Да и задремали. «Преподобный Сергий, помоги мне заступою твоею», — попросил Симеон, смежая глаза. И минуты, показалось, не спал, только чует, кто-то его за руку трогает, и голос как бы строгий: «Благословился ли ты от Марка, епископа ефесского, по стопам апостольским ходящего?» — «Да, благословил меня сей крепкий муж», — пролепетал Симеон склеенными от страха губами. «От Бога благословен Марк, — продолжал голос, — ибо никто из суетного латинского Собора не соблазнил его ни ласкательством, ни угрозами. Ты сие видел и тоже не склонился на прелесть, и за то пострадал. Проповедуй же то, что говорил Марк, куда ни придёшь, всем православным: пусть содержат предание святых апостолов и святых отцов семи Соборов. Имеющий разум да не уклоняется от сего».

Симеон и пошевелиться не мог, все члены его были скованы, только лепетал: «Батюшка Сергий, ты ли это? Тебя ли слышу?» И видел неясно тёмный лик в белом сиянии бороды и благословляющие персты в воздухе.

«О путешествии же вашем не скорбите, — будто дальнее эхо, рокотал голос, — буду с вами неотступно и чрез сей непроходимый город проведу вас безопасно. Теперь, восстав, идите».

Симеон разлепил глаза, не понимая, где он находится и что с ним. Прямо над головой на тёмно-синем небе, таком тёмном, таком синем, какого не бывает на Руси, — резные широкие листья дерева неведомого, и кажутся они даже чёрными, хотя солнце всё кругом заливает.

А голос приснившийся продолжал договаривать, но уже прерываясь и пропадая: «…прошед немного… место увидите, где две палаты и подле них жену… именем Евгения… примет вас в дом свой и успокоит… а потом вскоре…»

И всё пропало. Симеон вскочил.

— Хлебушка бы теперь, зевай, сказал Фома, мягонького, с угольком на боку запечённым. Надоела еда ихняя. А ты и мяса не ешь. Ослаб, поди, совсем?

— Видение я имел… в тонком сне, — признался инок.

— Ну-ка, к добру иль худу?

— Что ты как спрашиваешь? Чай, не домового я видал.

— Иль каши! — мечтательно продолжал Фома. — Гречишной. В горшке. Чтоб выперло. А сверху — корочка красная. А? Из печки на ухвате стряпуха несёт. Сама бока-астая!..

Симеон невольно засмеялся:

— Эк, бес-то тебя донимает, боярин!

Фома тоже засмеялся:

— Прости, батюшка. Это с голоду у меня, с устатку. Всё брашна мерещатся. Ну, скажи, тебе-то что пометилось?

— Не пометилось, а видение, — потупился Симеон. — Сергия я видал, — закончил он шёпотом.

— Иль вправду? — обрадовался боярин. — Теперь не пропадём! С преподобным нашим не пропадём. Он с худым не является. Моли Бога о нас дальше, батюшка Сергий! — Фома перекрестился и встал. — Ну, побредём, отец! Лепота кругом — око радует, а брюхо подлое урчит и радоваться не даёт.

С холма, насколько хватало зрения, простирались во все стороны виноградники, лилово-голубые в знойной дымке. А воздух нежил, хотя и пекло.

— Мы привыкшие, — легко сказал Симеон, препоясываясь потуже. — Низшее не может осилить высшее, то ись брюхо — глаз. Я вот что тебе скажу, — продолжал он, спускаясь по тропинке впереди Фомы. — В некоем монастыре греческом повадилась братия в огород ходить и с огородником воевать, овощей с него требуя сверх трапезы. А игумен говорит: это сатанинское дело и ему не следует быть. Как ты преодолеешь страсти и осилишь труды, когда тебя даже овощ побеждает?

Путешественники ещё посмеялись. — Легче пера будешь, смиренный брат мой, если укрепишь себя воздержанием! — убеждал Симеон, резво перескакивая через белые валуны.

— Укрепимся в сём и утвердимся, — с невеликой охотой поддерживал его Фома, неловко перелезая через препятствия.

Тропинка привелаих к большому винограднику, полному спелых запылённых гроздей, поднятых на арки. Прежде чем вступить в густую спасительную тень, Симеон остановился, обернулся к боярину:- А ещё он сказал, Фома, это преподобный-то во сне моём, обещался, мол, ты посетить обитель мою в Троице, да не посетил. Теперь же поневоле будешь там. К чему бы такое?

— Изнемог я, отче, — вяло отозвался Фома. — Идём скорее, вон туча накрывает, как бы под дождь не попасть.

— Дивно, дивно. К чему он так сказал? — всё качал головой монах, пробираясь виноградником.

Когда промокшие до нитки от тёплого ливня, облепленные виноградными листьями, сорванными ветром, выбрались они наконец к вечеру на берег мутной быстрой реки, то первое, что увидели, — одинокий дом из светлого песчаника, который как будто ждал их. Его высокие стены, исхлёстанные дождём, прорезали узкие окна, красная острая крыша венчала пустынное жилище. Женщина в переднике и деревянных башмаках стояла, держа белую козу за шею и, прикрывая глаза рукой от закатно засиявшего солнца, смотрела на путников.

Молчаливым жестом пригласила она их к очагу, подала сыр и хлеб и кислое слабое вино в кувшине. И не испрашивала ни о чём. Развела огонь, чтоб могли обсушиться, пальцем показала место ночлега — старую деревянную кровать с грубыми холщовыми простынями.

Никогда ещё за всё время отъезда с Руси не был им так сладок покой и отдых. На рассвете их разбудило козлиное блеянье за окном и шум воды, льющейся в таз для умывания. Они вышли из дома и увидели широкую, освежённую дождём зелёную долину, куда им предстоял дальнейший путь. Хозяйки не было видно, но хлеб и сыр и тяжёлая гроздь винограда лежали тут же, на камне у двери.

Когда они помылись и, выпив по кружке козьего молока, пошли, Фома вдруг сказал:

— Что-то я лица совсем не запомнил хозяйки-то нашей… А ты?

— И я не запомнил! — удивился Симеон.

И оба почему-то враз оглянулись.

Она стояла далеко у своего дома. Только белел передник на груди. Но голос мелодичный был отчётливо слышен, и видно было, как рукой она показывает себе на грудь:

— Еу гения!

— Батюшка Сергий! — потрясённо взревел Фома. — Спасибо тебе за великие милости твои.

— За избавление от тягот и скорбей, — поспешно и счастливо вторил ему Симеон. — Ведь всё получилось, как и было предсказано!

Затем прошли они через город Понт сквозь множество вооружённых людей, и никто не задержал их, будто они невидимые.

И весь последующий путь проделали они безбоязненно. Возле немецкого города Костера догнали отказавшихся от них ранее купцов, которые чувствовали себя посрамленно и устыдились немало. Теперь уж вместе с ними, имея и пропитание и попутчиков, Симеон и Фома достигли незаметно Пскова, а там уж рукой подать до Новгорода Великого.

Но чем ближе был конец путешествия, тем больший холод и тесноту в груди чувствовал Симеон. Что-то ждёт его ещё, неведомо. Получил ли великий князь грамоту его тайную, иль перехвачена она недругами? Защитит ли он его от Исидора иль и не вспомнит больше ни разу о монахе суздальском? Симеон хоть и не раскаивался в содеянном, но трусил.

— Нельзя мне в Москве показаться, — признался он Фоме. — Кто я теперь? Ни поп, ни расстрига. Ведь не простит мне Исидор измены.

— Пойди в новгородский какой-нибудь монастырь да молись, — посоветовал очень дельно Фома.

С такой просьбой и обнаружил себя Симеон перед новгородским архиепископом Евфимием, что оказалось потом роковой ошибкой.

Глава десятая 1441 (6949) г. ДУШОЮ И СЕРДЦЕМ

1

Исидор в сопровождении свиты сел в Венеции на корабль. Адриатическое море, хоть и стоял декабрь, было тихо, по-южному ласково. Плавание проходило счастливо, без штормов и задержек в портах, и 7 января 1440 года Исидор высадился на берег в хорватском порту Сень.

Отсюда предстояла дорога в Россию через Загреб в той же Хорватии, через Офен Пешт в Венгрии на Краков в Польше и дальше по литовским и русским землям.

Проделать этот путь он мог бы за месяц-два, но у него ушло на это больше года: он появился в Москве лишь 19 марта 1441 года в воскресенье третьей недели Великого поста. В Москве внимательно следили за продвижением своего владыки. Два вопроса мучили Василия Васильевича: чем занимается всё это время Исидор и почему так медлит с возвращением в столицу своей митрополии. Разгадка первого недоумения нашлась быстро. Венгерская столица Офен Пешт лежала на границе тех земель, которые входили теперь в область легатства Исидора, и он провёл здесь десять дней, составляя пастырское послание к своей многочисленной пастве в Польше, Литве, Ливонии и России. Митрополичьи дьяки день и ночь скрипели перьями, перебеливая послание: «Исидор, Милостью Божией преосвященный митрополит Киевский и всея Руси, легат от ребра апостольского, всем и всякому христианину вечное спасение, мир и благодать. Возвеселитися ныне о Господе: Церковь Восточная и Римская навеки совокупилися в древнее мирное единоначалие. Вы, добрые христиане Церкви Константинопольской, Русь, Сербы, Волохи и все верующие во Христа! Примите сие святое соединение с духовною радостию и честию. Будьте истинными братьями христиан римских. Един Бог, едина Вера: любовь да мир обитают между вами! А вы, племена латинские, также не уклоняйтесь от греческих, признанных в Риме истинными христианами, молитесь в их храмах, как они в наших будут молиться. Исповедуйте грехи свои тем и другим священникам без различия; от тех и других принимайте тело Христово, равно святое и в пресном, и в кислом хлебе. Так уставила общая мать ваша, Церковь Кафолическая…»

Во все крупные города Восточной Европы принесли гонцы пастырское послание — во все, кроме Москвы.

Василий Васильевич имел несколько списков, принесённых ему доброхотами из Кракова и Львова.

— Отчего же он нам-то ничего не шлёт, и как понимать, чего тут понаписано? — удивлялся Василий Васильевич не без глубокого, хотя и скрываемого раздражения.

— Может, хочет всё своими устами изложить? Ведь не может он все епархии посетить, вот и шлёт? — предположила Софья Витовтовна, в которой мысли Исидора о единении, слиянии вер православной и латинской, не вызывали столь резкого неприятия.

Стали доходить известия, как долго шли торжества в столице короля польского Кракове — с 25 марта до 15 мая, а затем и во Львове задержался Исидор почти на два месяца. Ещё месяц потом ехал до столицы Великого княжества Литовского Вильны, задерживаясь по нескольку дней в Бельзе, Грубешеве, Холме, Влодаве, Волковыйске и Троках. И это всё ещё было бы терпимо, кабы Исидор из Вильны направился прямо в Москву, однако он пробыл в Литве целых шестьмесяцев!

Некоторую ясность внёс епископ Суздальский Авраамий, который отделился от Исидоровой свиты в Вильне и появился в Москве 19 сентября.

— Разве не мог ты свернуть на Русь раньше, например, от Холма? Зачем до Вильны сопровождал? — спросил епископа Василий Васильевич.

— Никак не мог. Не отпускал меня митрополит. Как начал ещё во Флоренции нужить, так и держал в чёрном теле, — отвечал несчастный епископ, человек в преклонных летах, изнурённый болезнью и душевными муками.

— Подписал унию всё же?

— Неделю полную сидел в темнице. Подписал не хотением, но нужею.

— «С любовню соглашаясь и соодобряя», как Исидор?

— Да куда уж мне, худостному… Просто начертал: «Смиренный епископ Авраамий суздальский подписую».

— Когда же митрополита в Москве нам ожидать?

— Да уж и в ум не возьму. Если все его так хлебосольно да важисто привечать будут, как епископ краковский Збигнев Олесницкий, не скоро доберётся.

— Думаешь, все так будут принимать?

— Куда-а так!.. Нет, должно быть… Православные не охотно слушают.

— Где не охотно?

— Прости, князь, не припомню. Знаю, что в Галиции и в Литве иной раз православный люд не хотел идти к нему на проповеди, а где точно, запамятовал. То вот неладно, что ехать мне в епархию надо в Суздаль, а как литурговать, как Тело Христово принимать — на пресном ли хлебе или же и на кислом, как дозволено на Соборе? Большего от Авраамия добиться было невозможно, скорее надо бы рассчитывать на священноинока Симеона, но след того потерялся в Новгороде. На запросы, Василия Васильевича архиепископ Евфимий ответил, что жил Симеон какое-то время в монастыре, да вдруг исчез неведомо куда.

2

Василию Васильевичу важно было знать, как принимают Исидора православные князья литовские.

В Киеве правил удельный князь Олелько (после крещения Александр) Владимирович, внук Ольгерда. Он приходился свояком Василию Васильевичу, имея в замужестве его сестру Анастасию, и во многих спорных русско-литовских делах они нередко находили раньше согласие. Стало известно в Москве, что дал киевский князь грамоту «отцу своему Сидору, митрополиту киевскому и всея Руси» на обладание митрополичьими вотчинами, в области киевской, на доходы и суд, на все духовные права.

Василий Васильевич огорчён был этим, досадовал, хотя и не убеждённо, лишь по наитию. Да и что значит — свояк? Вон другой его свояк — Иоанн Палеолог понёс в Византию ересь латинскую! Не зря говорится, что два брата на медведя, а два свояка — на кисель. Плохая надёжа на свояка. Да ведь и кровный родственник может быть хуже врага, мало ли подтверждений в собственной усобице! Город Смоленск литовский князь Витовт отторг в 1395 году у своего любимого зятя, мужа родной дочери! И по сей день этот русский город литовским называется. Княжит в Смоленске второй внук Ольгерда Юрий Семёнович (Лугвеньевич). И он принял Исидора как истинного и высокочтимого владыку, даже и ещё дальше своего двоюродного брата пошёл. По велению Исидора, переданному им через гонца ещё до прибытия в Смоленск, Юрий Семёнович (Лугвеньевич) всеми правдами и неправдами выманил из Новгорода и взял под стражу Симеона, беспечно сидевшего до этого в монастыре и писавшего свою повесть о поездке на Флорентийский Собор. Попав в новое, смоленское, заключение, Симеон ждал суда Исидорова, и суд этот оказался и скор, и строг: княжеские стражники передали его с рук на руки митрополичьим чернецам, которые заковали пленника в железа.

Посетив наездом из Вильны города Киев и Смоленск, митрополит не пошёл в Москву, а снова отклонился в польско-литовскую сторону, поехал в католические епархии.

Тем временем Василий Васильевич, сведав о судьбе Симеона, попытался вызволить его из заточения. Послал в Смоленск Юрия Патрикиевича. Тот вернулся ни с чем, сказал:

— Князь Юрий говорит, что к делу этому не причастен, а где находится митрополичий пленник, не знает.

— Ты поверил ему?

— Ни одному слову.

— Что про Исидора он думает?

— Что думает, не ведаю, а говорит, что не признает в Исидоре папского кардинала и легата, но видит в нём только то, чем был он и до Собора, — митрополита православного.

Пока разъезжал Исидор по Литве, проворный Альбергати, который из Венеции пошёл вместе с греками в Византию, уже успел всё пронюхать в Константинополе и примчался в Москву за получением нового великокняжеского вознаграждения.

Он рассказал, что в Константинополе решение Собора не приемлет множество как архиереев, так и мирян, что иные из подписавших унию раскаиваются, но что император твёрдо стоит за объединение Церквей.

Василий Васильевич выслушав, спросил, догадываясь, что, по обыкновению, Альбергати наиболее важное откладывает под конец:

— Ещё что скажешь?

Альбергати, так-то смуглый от природы, а теперь ещё и пропёкшийся до черноты под южным солнцем, понимающе осклабил белые зубы. Лазутчик опытный, он знал, что цена устному слову не велика. Письменная грамота- вот что заслуживает веры и награды. Он привёз соборное определение тех константинопольских архиереев, которые не приняли унию и на бумаге протестовали против неё. Вторая грамота была посланием афонских монахов «к князьям и властителям, святителям, священникам и прочим Господним людям христоименитым». Подписали её иноки трёх монастырей — Лавры, Ватопеда и Святого Павла. Они нарочито протестовали против унии, писали, что не примут еретических новшеств.

Во время беседы великого князя с Альбергати заглянул в палату Фёдор Басенок:

— Княже, просится владыка Авраамий зайти к тебе, поелику в отъезд приготовился.

— Зови, пусть зайдёт. А ты посиди, Альбергати.

За неделю безнуждной жизни в Москве Авраамий начал обретать прежний облик владыки: стал чреватее, смотрел смелее, шёл по палате к великому князю, громко постукивая по полу деревянным с серебряным завершием посохом.

— Ты пытал меня, великий князь, как Исидора-митрополита люд православный принимает. И то ты узнавал, отчего я от Холма на восток не свернул. Вот Холм-то я и вспомнил. Были мы там с митрополитом 27 июля, Исидор грамоту написал ко всем холмским старостам, воеводам, заказникам и всем православным. Увещевал он их не отнимать у одного подгородного попа церковного сада. Поп этот жил в девяти верстах от Холма, в селенье Столпье. Там стоит древняя башня, сиречь столп, и церковь во имя Спаса.

— Ну, и что из этого?

— То, что люд православный отнимал у попа землю за то, что тот призывал слушаться Исидора и унию Флорентийскую принять.

— Это, владыка, лишь словеса. — Василий Васильевич покосился на Альбергати. — Вот фрязин скажет тебе, что самое важное грамоту иметь.

— Грамоту? А я имею! — обрадовался Авраамий случаю. — Я переписал ту Исидорову бумагу себе, думал, может, в Суздале пригодится, если тамошние прихожане тоже будут кобениться, не станут на кислом хлебе причащаться. — Епископ запустил руку в глубокий карман подрясника и вытянул помятый листок, сложенный вчетверо, расправил его:- Вот пишет митрополит, уговаривает: «Нам сущим православным хрестьянам Ляхом и Руси, се бо ныне дал Бог — одина братья хрестьяне латянники и русь». Так он и пишет. А я хоть и взял грех на душу — «подписуюсь», мол, но в сомнении: одина ли братья-то?

— Владыка, поезжай покуда в Суздаль. Грамоту храни, если мне понадобится, доставишь её.

— По первому зову прибуду, государь! — заверил, уходя, Авраамий.

Василий Васильевич устало сказал Альбергати:

— И ты тоже иди, понадобишься, кликну.

Постепенно, день за днём, по сообщениям, пусть не всегда точным, иногда путанным или даже извращённым, удалось уяснить, чем занимается Исидор в своих православных и латинских епархиях. Но вот почему он медлит с приездом в Москву, об этом по-прежнему можно было только догадываться. Василий Васильевич пытался советоваться и с матерью, и с боярами — получалось что тут одно из двух: либо Исидор почитал московскую паству менее образованной и более простоватой, нежели изощрённую и переметчивую польско-литовскую, либонапротив, боялся явиться в Москву и не спешил нарочно чтобы дать духовенству и мирянам привыкнуть к мысли, что их пастырь теперь не только митрополит, но и папский кардинал, и посол его.

3

О приезде своём в Москву на этот раз Исидор оповестил загодя. Гонец доставил великому князю грамоту, скреплённую митрополичьей печатью, где сообщалось время прибытия и желание сразу служить молебен в Успенском соборе, а затем совершить литургию.

— Неужто сразу? — недобро удивился Василий Васильевич. — Что за спешка? Не вздохнувши, не поговоривши?

И ещё одна бумага была тут же приложена — грамота папы римского. Не без смущения отметил Василий Васильевич, что писана она удивительно учтиво и временами даже искательно: «Превысокому князю Василию Васильевичу Московскому и всея Русии великому Царю спасение и апостольское благословение». К восточной высокопарности ордынских ханов Василий Васильевич привык и знал ей истинную цену. Но тут — обращение самого непогрешимого папы, единственного наместника Бога на земле. Как понимать?

Говоря затем о «благословенном успехе Флорентийского Собора», папа счёл нужным подчеркнуть, что успех этот славен в особенности для России, ибо архипастырь её более других способствовал оному.

По мере чтения Василий Васильевич всё более настораживался, пока не без труда уразумел и скрытый смысл, и скрытую цель пространной грамоты. В самом конце её папа Евгений, сказав, что Исидор «крепчайше потрудился» на Соборе, предписывал великому князю Руси: «И того ради потребно есть помогати ему каждому во всех делах, а наипаче в сих делах, еже пристояние к достоинству и чину церковному, врученну ему; а твоё превысочайшее в Господе Иисуса Христа со многим желанием просим сего митрополита Исидора о оправдании и о добре церковном прежереченном да приимише его Бога ради и нас для, занеже то с желанием и со многим речением к тебе о нём призываем во всех вещах, а еже имаше видети от него о церковной пошлине пристояние, да будешь помощник ему усердно всею своею мышцею, еже будет хвала и слава от людей, а от нас благословение, а от Бога вечное дарование да имаше. А дано во Флоренции священства нашего в 9 лето».

Василий Васильевич непроизвольно сжал послание в кулак и, сдвинув брови, тяжело задумался.

4

Четыре века стоит в самом центре Руси православная Москва. Много она перевидела всякого. Нашествия татар и литовцев, голод и болезни, великие засухи и трусы земные… И каждый раз в те искусительные времена, связанные с приближением конца мироздания, бедствия и невзгоды казались запуганным людям несомненными указаниями на близость явления Антихриста. А в мартовские великопостные дни 1441 года многие убеждены были, что и впрямь Антихрист при дверех есть. Иные уж начали отсчитывать сроки. Выходило, что осталось сорок два месяца…

Митрополит Исидор явился в город с крёстным ходом. Этот древний обычай Церкви Христовой видела Москва, когда молила о ниспослании милости и благодати Божией во всех бедах и напастях — бездождье или безведрин, в пору тлетворных ветров, смертоносной язвы, нашествия иноплеменников и иноверцев, когда просила о победе над врагом, а также во многих торжественных случаях, по уставу церковному.

Исидор вошёл в Кремль в преднесении большого запрестольного Креста с изображением Распятия Христова. Не сразу разглядели православные, что за знамение Креста Господня вздымается на длинном древке. А разглядев, глазам своим верить не хотели и слово обронить не смели.

Василий Васильевич, стоявший в окружении родных и ближних бояр, произнёс удивлённо:

— Отчего древко столь высоко?… Как бы латинское, что ли?

Вот крёстный ход ближе и ближе, уже и Исидора в лицо можно узнать, но Василий Васильевич глаз не мог отвести от Креста.

— Что же это? — повернулся к Антонию. — Распятие какое-то не такое, а-а?

— Абы по-латински изваяно, — растерянно отвечал священноинок. — Как бы обе ноги Спасителя единым гвоздём пронзены, а не двумя.

— И руки не прямо… Висит Он на них…

Скоро не осталось уж ни малых сомнений, что перед Исидором несут латинский крыж, как презрительно именовали его православные польским словом.

Сам вид чужого Креста оскорблял москвичей — вместо Распятия, где Христос простирал руки широко и прямо вдоль поперечной перекладины, как бы распространяя их для объятия и Сам готовясь к Вознесению, на латинском крыже Спаситель безвольно провисает, руки Его подняты вверх и в стороны-здесь лишь страдание человеческого тела Его ради нашего спасения, но нет той Божественной любви, над которой не властна смерть, ведь Спаситель, даже страдая, вовсе не страдает в обычном смысле, а торжественно покоится на Кресте-Он жив и в самой смерти Своей, а привлекающим объятием объемлет весь мир.

— И палицы-то, никак, фряжские… Три… Серебряного дела, — рассмотрел Василий Васильевич.

— Тоже в честь латинского права, — пояснил Антоний.

И все собравшиеся рассмотрели уже, что повелел нести перед собой Исидор; пошёл по толпе испуганный шёпот:

— Крыж… Крыж…

Но тут ударили враз во все колокола, и в могучем медноволновом гуле потонули голоса недоумевающих.

Исидор со своим духовенством обошёл при непрерывном трезвоне собор Успенья Богоматери по движению солнца — посолонь, вернувшись на площадь, двинулся внутрь собора по расстеленным на мокрой от растаявшего снега земле коврам.

Василий Васильевич прошёл на своё царское место, справа перед амвоном.

Обедня шла по обычному чину[333], заведённому со времён Иоанна Златоуста и Василия Великого.

Ектения[334] великая…

— Миром Господу помолимся, — возглашает протодиакон.

Каждое прошение своё он сопровождает поклоном, а хор молитвенно вторит:

— Господи, помилуй!

С надоблачных высот о спасении душ наших прошения снижаются к миру, к духовным нуждам:

— О благосостоянии святых Божиих Церквей Господу помолимся!

— Господи, помилуй!

Сейчас пойдёт прошение о церковных предстоятелях… Сначала о заглавном патриархе константинопольском, затем о митрополите всея Руси… Но что это?

— О великом Господине и Отце нашем папе римском Евгении…

В море молчащей толпы прихожан зародились некие всплески недоумения, взоры иных обратились на сидевшего на возвышении в резном кресле великого князя.

Протодиакон возвысил голос:

— …И Господине нашем Преосвященнейшем Исидоре, честном просвитере, во Христе диаконстве, о всём причте и людях. Господу помолимся…

Не сразу и не столь дружно, скорее смятенно и без веры отозвался хор:

— Господи… помилуй…

Всё рассчитал Исидор. Никто, даже великий князь не посмеет нарушить святого богослужения. Сугубая ектения… И опять по велению Исидора его протодиакон просит:

— Ещё молимся о Великом Господине и Отце нашем Святейшем папе римском Евгении…

И хор уж с каким-то отчаянием просит трижды:

— Господи, помилуй… Господи, помилуй… Господи, поми-и-луй!..

Стало быть, не ослышались прихожане! Стало быть, верно, что, во-первых, поминать надобно теперь не патриарха православного, а папу римского, пастыря латинян.

И ни шума, ни сдержанного ропота в соборе — ошеломление: вот так на рати мечом либо копьём ударят воина по шелому — не сражён он насмерть, однако и живым не назовёшь; и прихожане все омертвели на время, и великий князь сам не свой сидит, не ворохнётся, не моргнёт даже, кажется…

А Исидор велит своему протодиакону войти в стихаре с орарем и велегласно прочитать постановление, осьмого Собора, акт соединения двух Церквей.

В храме тищина, как в склепе, она, казалось, привела в замешательство и самого Исидора. Ждал ли он торжественного благодарения от русских православных христиан? Вряд ли, но хотя бы на такой приём, как в Киеве да Смоленске, где литовские православные князья и миряне приняли его за своего владыку, безусловно, рассчитывал.

Как начал протодиакон читать соборное постановление, так и кончил в могильной тишине.

Завершив Божественную литургию, митрополит и его священнослужители умыли руки и после поклонения престолу изошли из собора, благодаря Бога за то, что удостоил их совершить Божественную службу, и делали это не как всегда торжественно и пристойно, но — торопливо, при немом укоре православных прихожан Москвы и окрестных весей.

5

Ошеломление и замешательство были столь сильными, что летописец занёс в свиток дрожащей рукой: «Вси князи умолчаша и бояре и иные мнози, ещё же паче и епископы русскиа все умолчаша и вздремаша и уснуша…»

В самом деле, епископы всех русских епархий и князья удельных городов, собравшиеся в Кремле для встречи митрополита, пребывали в растерянности, не зная, что подумать, что сказать, как поступить. Никто не покинул Москву, но и выходить из своих подворий не решались — ждали, что скажет великий князь! А тот молчал, и никто его не смел ни о чём спрашивать. Ведь признать неправым Исидора, значит, в такие же еретики зачислить папу римского, патриарха константинопольского, императора Византии Иоанна Палеолога, короля польского и венгерского Владислава и других многих государей, великих князей, кардиналов, епископов!..

Целых три дня большое русское стадо христианское пребывало без пастырей церковных. Ужас безысходности охватывал сердца многих православных. Некстати вспомнили, что март — месяц роковой, в какой и должна последовать кончина мира, потому как именно в марте был создан Адам, в марте евреи перешли через Черемное море, в марте было Благовещение и, на конец, в марте была земная смерть Спасителя Иисуса Христа.

Время теперь льстивое, весна, шептались по монастырям, держите тело в строгости и душу в трезвении. Кто совратится, тот повредится в уме, пострадает от самочиния и гордости. Излишество рассуждений[335] рождает самомнение, а за этим последует прелесть. Но это бедные чернецы шептались, тоскуя и робея пред искушением. Иерархи же церковные продолжали хранить молчание, более похожее на столбняк, нежели на глубокомыслие. Многие миряне-молитвенники со слезами простаивали у домашних божниц, не понимая, почему и зачем предстоит им лишиться самого дорогого и последнего прибежища — православия, обрядов и обычаев, коими соединялись они с предками своими и кои надеялись передать будущим людям земли русской. Но если отцы церкви наинак решат, рази взрызнешь? Рази посмеешь отвергнуть? Что же делать-то? Куда кинуться? И гризить[336] тоже не хотелось, вины свои усугублять, покрывая старые грехи новыми, тягчайшими. Ибо неповиновение пастырям своим духовным, что тягчайше и срамнее? А веру предать — душу навек погубить.

В Кремле беспрестанно толклись люди, боязливо обходили митрополичий двор, часами простаивали у Красного крыльца великокняжеского дворца, ждали, не объявят ли что глашатаи. Обращались иные за разъяснениями к священникам, спрашивали, верить ли слухам, будто вера переменится, и получали суровые ответы: не там, мол, слушай, где куры кудахчут, а там слушай, где Богу молятся. Но за суровостью и даже известной грубостью, с какой отвечали простые батюшки своим прихожанам, тревога была и растерянность, а пуще того, печаль. И лучше не нашли, как, не спросив ничьего благословения, затворили двери храмов и перестали службы править. И никто у настоятелей не спрашивал: что это, мол, у вас творится, то есть, наоборот — не творится ничего? Все как вымерли. Юродивые и нищие сидели на пустых папертях, как птицы нахохленные, и помалкивали. Перестали просить, перестали обличать, перестали предсказывать. Небо унылым серым пологом придавило Москву. Колокола молчали. Грачи прилетели из тёплых краёв, но не строились, не хлопотали, как обычно, у старых гнёзд, а торчали на ветках, будто тоже что-то ждали, иногда болезненно резко вскрикивая, хворали, что ли, от сырой погоды… Размызганный снег не таял совсем, потому что солнце не показывалось.

Великого князя во дворце не видели — затворился в таибнице и не выходил три дня, кушаний и пития, слугами приносимых, не принимал. К вечеру первых суток пришёл Антоний.

— Допустишь ли до себя? — спросил из-за двери.

Дверь отворилась.

Антоний был поражён, как переменился князь, как осунулся и почернел лицом. В таибнице было не топлено, Василий Васильевич сидел в тулупчике, сгорбившись, засунув руки в рукава. В ярком свете свечей виден был пар от дыхания. Антоний взял со стола кресало, молча разжёг печь. Молодой огонь заиграл в щепе, не грея, а только веселя своим видом, жёлтый и прозрачный. Долго сидели и глядели, как он зреет от подкладываемых поленьев, становится тёмно-алым и синим.

— Есть три добродетели, — прервал тишину Антоний, — воздержание, молчание и смирение. От них молитва рождается и возрастает непрерывно.

— Я матушку нынче не принял и бояр отверг, — слабым голосом откликнулся Василий.

— Понимаю, князь. Сейчас уйду. Я одно хотел; мне владыка Фотий о тебе много говорил незадолго до смерти.

— Что же? — безразлично спросил Василий.

— Судьбу твою предвидя. В том смысле говорил, что у каждого человека есть такой главный миг в жизни, такой самый главный поступок, который не только определяет твою судьбу и людей, от тебя зависимых, но в котором — всё предназначение человека выражается, весь Божий умысел о нём.

— Антоний, — тихо сказал князь, — я постричься хочу.

— О том ли сейчас, Василий Васильевич! — с досадливым укором возразил духовник и осёкся. — Диконек ты стал, странен, — добавил он минуту спустя и бросил в печь новое полено. Огонь взвыл, с треском полетели искры.

— Диконек? — усмехнулся великий князь.

Антоний резко вскинул голову, посмотрел ему прямо в глаза. Поборолись в открытую взглядами, и оба выдержали, ни один не отвёл глаза. В расширенных чёрных зрачках Антония метались блики огня, кровавя белки отсветами. Страшная неведомая сила исходила из этих яростных, как костры, глаз.

— Ты что же, а? Я тебе о чём говорю? А ты?… Сам митрополит со епископы многими в соблазне, духи злобы поднебесной против нас кличущи, аки жрети хотящи, теперь и ты нас кинуть собрался? Ты в какую веру-то постричься вознамерился?

Василий закрыл лицо задрожавшими пальцами.

— Не боишься, видать, сделаться посмехом для бесов и плачем для людей? — хрипло и гневно воскликнул Антоний. — Всякого дела взыскивай со тщанием и обдуманностью, молю тебя! Чтоб вместо пшеницы не взошёл куколь[337], чтоб вместо спасения не найти пагубы и горечи вместо сладости!

— Уйди, отче! — попросил Василий, не отнимая рук от лица.

— Антоний стоял. Худая грудь его тяжело дышала под рясой.

— Берегись! Или уйди! — повторил князь.

— Грозишь мне? — так же гневно переспросил монах. — Пужаешь? Тебя ли мне бояться сейчас! Тебе инок-то Симеон что писал? Подстрекаем сатаною бысть мятежа ради и раскола! Забыл? А ты от мира убечь собрался в такой сокрушительный час? Ты тоже в соблазне!

Ряса Антония просвистела мимо Василия.

— Уходишь?… И это мне монах говорит! — Он смотрел на него сквозь щёлку в пальцах, непонятно улыбаясь.

— Тебе говорит это отец духовный, — с нажимом и раздельно сказал Антоний. — Не о тебе ли плачет Дева Святая? — Он кивнул на икону. — Не о всей ли Руси нашей?

Василий вскочил, сбросил тулупчик: — Давай прямее!.. Решишься?

— Куда уж прямее? Я твои искушения знаю. Ты хотел власти. Ты имеешь её. Ты сумел быть жёстким, зная, что так нужно для дела. Ты мечтал о подвигах мужа государственного. Ты ищешь подвига духовного. Но твой подвиг не в затворе и не в безмолвии! Ты знаешь это. — В чём же, скажи?

— Ты зна-ешь! — так же значительно, с нажимом повторил монах и перекрестился сначала сам, потом перекрестил князя издали. — Благословляю тебя.

Ощутимая пустота установилась в горнице с его уходом. Свечи кончались, и в тёплом полумраке явственно мерцала слеза на щеке Пречистой. Василий взял бронзовый подсвечник, подошёл к образу: и обо мне тоже ты плачешь, Царица?

Он опустился на колени, и вдруг вопль молитвенный сам собою исторгся из души его:

— Заступница! Вразуми и научи! Ходатаица наша, первая и высшая пред Богом и Сыном Своим, Предстательница неусыпная, Покров мира всего, утешение, прибежище и спасение наше! Помоги! Излей несказанную милость Свою страждущим и с верой приходящим рабам Своим!

Он перестал сознавать, в теле он или вне, сколько времени он так стоит, не замечал, как забрезжило в окнах утро, а потом день снова померк…

Да, он искал подвига духовного, да, ему мало было назначенной Антонием епитимьи, чтоб изгладить жгущее его раскаяние за то, что мучил, предавал, казнил, за то, что познал свободу быть жестоким и не потщился к утеснению себя внутреннему.

«Да, я хотел подвига иночества и молчальничества, — обращался он к Спасу. — Знаю, что вожделенным делом безмолвия должно быть ожидание смерти непрестанное. Кто без сего помышления вступит в безмолвие, тот не может понести того, что должно терпеть и нести. Но ожидание всечасное смерти непосильно мне, — признавался князь, — хотя был я не раз в близкой опасности от неё». Он понимал, что подвиг безмолвия, безпопечительного о делах мирских, невозможен. А сейчас особенно не возможен. Антоний прав. Но тяготение душевное ещё дотлевало, сама память о нём причиняла тайную, сладкую боль сердцу.

Он понимал, что судьба его другая. Он на дорогу свою вступил, с неё не своротить. Только тяжёлая беда или смерть свернёт его с уготованной дороги. Да, он знал, о чём сказал Антоний — о спасении Руси православной от соблазна латинского. Но как решиться? Где взять силы для этого?

Так провёл он дни своего уединения. В стоянии без сна, без пищи, без вкушения воды и без мысли — совсем без мысли, в полноте внимания воле Божией, по которой в сердце вложено будет единственное решение, необсуждаемое, непреложное, не подвергаемое сомнению человеческому. «Пусть будет воля Твоя, а не моя, — твердил Василий, — милостив буди ко мне, грешному, и к земле Русской, назначь ей путь праведен, Тобой предначертан!»

Всё он отринул сейчас: заботы, жалость, любовь к ближним, попечения княжеские, суеты помыслов, прогнал сомнения — и стоял пред Богом в невинной скудости души, просящей вразумления.

Сначала он ещё чувствовал, но потом перестал, как коченеют ноги от холода и коленопреклонения, как ломота грызёт плечи и спину, как пересохший рот шелестит шершавым языком: милостив буди ко мне, прости и наставь, яви волю Свою, благослови и вразуми! Безмолвным этим криком, неистовым взысканием стремился он приблизиться к великой тайне богообщения, которую искали многие, некоторые были испытаны ею, но никто не сумел передать и поведать то что было при этом пережито, ибо неизреченна, несказанна, языками невыразима она.

Он не думал о последствиях в течение будущих времён. Он только знал, как должно поступить сейчас.

На утро четвёртого дня не на шутку встревоженный Фёдор Басенок заколотил в дверь кулаком:

— Да ты жив ли, великий князь? Дверь распахнулась.

Что угодно ожидал Басенок, только не этого. Великий князь стоял перед ним всклокоченный и весёлый.

— Друг не испытанный — что орех не расколотый. — И шутливо дёрнул постельничего за бороду. — Тревожишься обо мне? Иль надеялся, что помер я? Всё равно тебе в завещании ничего не откажу!

— Эх, Василий Васильевич! — Счастливый Басенок припал к княжескому плечу. — Давай скорее распоряжения какие-нибудь!

— Распоряжение первое: кардинала Исидора заточить!

— Тако исполнено будет! — изо всей мочи гаркнул Басенок. — В железа прикажешь взять?

Великий князь поерошил клокастую молодую бороду, сказал негромко:

— _ Да нет, поместить папского легата на житье за сторожами.

— Слушаю, государь! — побледнев, но твёрдо ответил Басенок.

В среду на Крестопреклонной неделе стражники взяли Исидора под домовой арест в Чудовом монастыре Кремля. Всех чернецов его развели по разным местам — кого на поварню или пекарню, кого на заготовку дров или на лов рыбы. При Исидоре оставили лишь одного его слугу по имени Логофет.

Ещё на исходе третьего дня стали вдруг передавать сначала шёпотом, потайно, потом все смелее и обнадежаннее, что будто бы великий князь сказал митрополиту в лицо: борода у тебя, владыка, апостольская, а усы-то, кажись, сатанинские. Конечно, с ветру были схвачены желанные слова, но только приободрились сразу и миряне, и священники. А скоро и на самом деле прорвалось трёхдневное оцепенение. На папертях, на улицах и торжищах стали слышны запальчивые речи:

— Яко новый Иуда, стал зломудренный митрополит Исидор отметником святой православной веры, приняв на злопагубном Флорентийском Соборе латинскую веру.

— Истинно: к римскому папе прилепился.

— Да, повеления пагубного папы римского творит, богомерзкое учение проповедует в людях православных.

— Хочет православных христиан ко отцу своему, ко диаволу в бездну адову направить.

— Принял латинский крыж, а истинный и Животворящий Крест Господен о трёх составах, об осьми концах отверзнуть возжелал.

— И литургию богоотменную служил.

— Не дадим погибнуть вере православной.

— Обороним святоотеческую церковь нашу православную.

— Он хочет нас ввергнуть в яму смрадную еретичества!.. Спасём свои души, иначе навек погибнем!

— Бесовский он сын! Отдал веру православную на злате папе римскому, возвратился к нам с ересью! И нас принудить хочет!

— Истинно!.. Смутитель он земли Русской!

— А великий князь не дал ему… Не оскудели мы пока мудростью государевой!

— Всеблагий Творец ещё накажет этого еретика!

Василий Васильевич созвал собор из епископов, архимандритов, игуменов и всего священства, сказал звенящим голосом, внутренне дрожа, но по виду сохраняя твёрдость и неколебимость:

— Должно нам, обличив Исидора судом правды, стараться о том, чтобы он усрамился и отложил латинские ереси соединения и согласия, чтоб повинился и покаялся, дабы таким образом милость и прощение Божие заслужить. Слова эти вызвали полное одобрение духовенства. Хоть и много диавольских происков знали на Руси со времён крещения, но пагубнее латинства не было ничего, оно богоотступнее всех знаемых ересей: стригольников, жидовствующих, монофизитов — армян да эфиопов.

Под конец собора от имени святителей и князей епископ Иона сказал, обращаясь к Василию Васильевичу:

— Государь! Мы все дремали в растерянности, ты один за всех бодрствовал, открыл истину, спас веру! Собор решил, если митрополит Исидор опять станет упорствовать, созвать новый Собор, который будет вправе приговорить его к смертной казни через сожжение или засыпание живым в землю.

6

Как сумел Василий Васильевич проявить такую ясность мысли, как смог взять на себя целиком всю ответственность и принять столь решительные действия? Не он один знал все уставы Православной Церкви и мнения святых отцов о Символе Веры. Многие одушевлены были ревностью к чистому учению Церкви, однако всю Восточную Европу проехал Исидор, более года проповедуя и превознося Флорентийскую унию, и ни один государь не ветупил с ним в прения. Надобно было ему добраться наконец до Москвы, чтоб услышать, как тот самый «князь великий млад есть и той в моей воле» назовёт его принародно лжепастырем и губителем душ! Да, именно эти страшные слова были брошены князем Василием в лицо Исидору с надеждой вызвать в отсвет оправдания и раскаяние. Однако — ничуть! Как провозгласил Исидор смело унию и поминовение папы вместо патриарха, так и остался непреклонным, Священному Собору Московской митрополии повиноваться не хотел, угроз не убоялся, всем говорил, что не он, а сам великий — князь раскается и велит освободить его из-под стражи. В ответ Василий Васильевич приказал усилить стражу, не без основания полагая, что могут найтись у папского легата сообщники и доброжелатели.

Но и к какому-то окончательному решению надо было приходить, определять судьбу Исидора, искать и утверждать нового митрополита.

Антоний, который первым стал относиться к присланному из Византии архипастырю без полного доверия и который вполне одобрял неприятие унии и её возглащетеля, сейчас советовал Василию Васильевичу не торопиться, быть осмотрительным. Особенно же смущали Антония угрозы смертной казни.

— Дознайся прежде, княже, что заставило Исидора стать таким горячим сторонником объединения церквей, — говорил он. — Это важно знать. Вспомни, ведь ещё к Владимиру Святому приходили послы от папы римского[338], навязывали свою веру, и сколь многие потом подступались: Тевтонский, Ливонский ордены… И теперешние происки, надо думать, не последний раз. Манила и манит наша земля просторная и изобильная. Согласился Исидор Риму служить. А почему?

— Как почему? — удивился Василий Васильевич. — Известное дело: предательство, измена вере.

Антоний нехотя согласился:

— Пожалуй… можно и так считать. Но ведь многие, хоть Авраамий суздальский, тоже согласились подписью своей эту измену утвердить.

— Они по принуждению! Иные, впрочем, были папой подкуплены. Стой-ка, может, Исидор тоже… подкуплен? Много злата получил?

— Ошибаешься, князь. Он в деньгах папы не нуждается. У русского митрополита доходы больше, чем у папы римского.

— Но другие же брали!

— Брали греческие епископы, потому что вовсе нищие.

— А может, тут только искательство почестей внешних, а?

— Что ж, может, и это низкое побуждение подстрекало. Только, думаю, не оно одно.

— Так можно ли истины-то допытаться?

— Да спроси ты самого Исидора по-доброму, по-сердечному?

— По-сердечному? Думаешь, скажет? — Василий Васильевич был озадачен.

— Дак ведь и он во Христа верует, — улыбнулся уклончиво Антоний.

— Может, и пойду к нему, — в раздумье проговорил Василий Васильевич. — Только потолкую ещё допрежь с самовидцами.

А кто они, самовидцы-то? И много ли их? Авраамий суздальский уж ничего нового не добавит. Симеон, отсидев в железах плен смоленский, тоже как-то будто умом повредился: только Исидора бранит да Троицкую обитель просится на жительство. Василий Васильевич обласкал его, как мог, за отважное предупреждение о кознях Исидоровых на Флорентийском Соборе, но Симеону ничего и не было нужно, тихим сделался, в мечтаниях пребывает, а поговаривают даже — мол, чуть не в прелесть впал от переживаний и что-то тайно пишет, про своё долгое путешествие вспоминает.

Оставался один Василий, он же Полуект Море. Снова был он призван пред очи княжеские, с недоверием глядящие, для расспроса пристрастного.

Великий князь начал издалека:

— А что, Полуект, ты в Ферраре да во Флоренции ходил ли на богослужения латинские?

— Ходил, ходил… Но только в притворстве, ей-Богу, государь, только притворства для.

— И большое ли там благолепие?

— Соборы велики, каменны, чудно изукрашены, не скрою. — Да уж, ты ничего такого не скрывай, — усмехнулся князь.

— А благолепия нашего нет! То есть в помине нет, государь. Всё как-то свободно, без страху Божьего. Пристойности мало. Они там, когда молятся, сидят, государь.

— Как сидят? Как я? Или все сидят?

— Да, государь, все. И скамьи постановлены для этого в костёлах.

— Для немощных, что ли, как у нас, для старух и расслабленных?

— Нет, государь, для всех. — Полуект вдруг усмехнулся плотоядно половиной рта. Это из приличия и уважения к князю — половиной: — А бабы там, государь, и девицы, гм… титьки голы кажут. Кто хочет, смотри свободно, им в удовольствие. Такие голошейки! — В голосе Полуекта помимо его воли звучало не осуждение, а одобрение сего смелого обыкновения.

— Гм… — сказал Василий Васильевич.

— Не веришь?

— Н-нет.

— А я тебе говорю!

— Кто хочет, тот и смотрит?

— Так принято у них. Но почти никто не смотрит. — Стыдно? То-то и оно!

— Чего стыдно? Просто привыкши.

— Гм… — сказал Василий Васильевич. — Зря небось наговариваешь?

— Заче-ем? Для прельщения всё изделано.

— Ну, ладно. А кроме титек, что тебе там ещё поправилось?

— Но, княже, правду говорю: отвратность сие и непотребство. А крестят как? Не погружением, а обливанием. Не погружают троекратно в воду, а только польют и всё. Осквернение одно. Обливанцы они, а не хрещеные люди. То ли дело у нас или в Святой Софии в Константинополе.

— А туда, в Константинополь, хочешь снова поехать?

— Всегда рад, государь. Но когда и зачем?

— Послом моим поедешь на утверждение Ионы митрополитом.

Глаза у Полуекта вспрыгнули:

— А… этого-того?

— Правильно мыслишь, — прищурился великий князь, — и этого, и того… Но скажи, как и за что этот мог душу свою запродать? Деньги?…

— Навряд ли.

— Да? А за то, чтоб стать выше всех архиереев сразу и в православном мире, и в латинском духовном царстве?

— Это может статься. Ты ещё Альбергати об том спытай.

Спешно был призван ещё раз и Альбергати. Был он, как всегда, внимателен, чуток, проницателен, о чём спрашивают, уяснил тут же:

— В Италии владыка Исидор встречался с Гуарино Гуарини и один раз просил меня письмо ему отвезти.

— Почему тебя?

— Кроме меня, в его свите ни языка итальянского никто не знал, ни дорог.

— А кто Гуарино?

— У нас там таких людей называют гуманус, а как по-русски сказать… это люди, для которых самое главное — они сами, а уж вера католическая или православная, им всё равно, и законы мирские вовсе не обязательны, и без них, мол, прожить можно.

— Язычники, что ли?

— Нет, не то. Просто такое вольномыслие светское.

— Но Исидор… он человек не светский, а высокое духовное лицо. Что их может связывать?

— Государь, ты прав, как всегда. Но если я люблю играть с боярином Василием в шахи, не значит, что я должен есть с ним его варёных раков, потому что я в рот не возьму этих водяных сверчков.

— Не любишь раков?… Ну, иди тогда… — В задумчивости отпустил великий князь своего негласного советника.

7

Исидор был заключён в Чудов монастырь 22 марта. Прошли весна, лето, наступила осень. Москва готовилась к празднику Рождества Богородицы.

Василий Васильевич решил наконец посетить своего пленника.

В трапезной коротали время сменные стражники, с ними же сидел слуга Исидора по прозванию Логофет. Увидев великого князя, все повскакали со своих мест, согнулись в поклоне.

— Иди предупреди кардинала своего, — бросил Василий Васильевич Логофету.

Тот, виясь, мышиным шагом поспешил в сторону кельи Исидора.

Он встретил Василия Васильевича так, словно собрался на торжественную литургию: бархатная мантия, жемчужные херувимы на голове, панагия с золотой цепью на груди.

— С праздником наступающим, преосвященнейший! — сказал Василий Васильевич, не изъявляя намерения подойти под благословение.

— Спаси Господи! Хотя какой уж тут праздник… — Смиренность голоса и великолепие одежд долженствовали особо показать, сколь несправедливо унижен иерарх.

— Ах, да, я и забыл, что у латинян праздник Рождества Богородицы не из главных.

— Ошибаешься, князь, — не поднимая глаз, ответил Исидор, — и напрасна насмешка твоя. Католики высоко чтут Святую Деву. И для меня Она так же дорога, как для тебя. И с праздником Её тебя рад поздравить. Но если огорчение моё посмел выказать, взгляни, даже божницы приличествующей нет, икон лишили, на складень молюсь. Не только праздновать, службы вести не волен почему-то. Доколе?

— А праздника Покрова, кажется, и в Греции нет? — рассеянно обронил Василий Васильевич, притворяясь, что не слышал последних слов.

— В святцах отмечен день, но так, как на Руси, не празднуется. Тут вы выше самой Византии взошли.

— Веруем, что под Свой омофор приняла Богородица святую Русь.

Исидор никак не отозвался. Теперь он прикинулся тугим на ухо.

— Не забыл небось решение нашего Собора? — продолжал князь. — Покаешься в измене вере нашей, проклянёшь ересь, я первый приду под твоё благословение.

— Покаяться для меня — значит предать самого себя, изменить делу, коему я жизнь всю решил посвятить.

— Это латинской-то ереси?

— Напрасно, царь, хочешь меня на слове изловить. Я родился и умру в православии. Но греко-кафолическая[339] и римско-католическая Церкви суть части Единой Вселенской Церкви. Разница между ними сводится лишь к разным видам благочестия и благомыслия.

— Нет, преосвященнейший! Благочестие может быть и разным. Оно разное у нас, у болгар, у греков. Но богомыслие, оно одно-единственное, и возможно только при участии Животворных Таинств.

— Нельзя, царь, походя говорить о столь важных и страшных понятиях, как Таинства Животворные, надо уметь принимать мир Божий, благословлять и облагораживать его.

— Согласен, но облагородить мир можно, только искореняя ересь, не отдавая дело Божие в руки диавола и злодеев его. Римско-католическая церковь, за которую ты стоишь, и не Церковь вовсе, а еретическое сообщество. Дева Мария у них плотяная, с обличьем грешным и выпуклостями телесными, а в одеждах — складки смутительные. Как же ты, монах и митрополит, православный, польстился на этакое святотатство?

— Не на это я польстился, — тихо вставил Исидор.

Но Василий Васильевич по неопытности своей в такого рода спорах уже разгорячился сверх меры, для убеждения применяя более силу чувств, нежели тонкости знания, в которых уступал, конечно, Исидору, знал это и оттого раздражался всё сильнее, так что слышать уже ничего не хотел и не мог, кроме себя самого:

— Не первый раз проникает на Русь римская гонительница веры наших отцов, и мы должны противостоять ей, как противостояли наши братья-христиане гонениям язычников и иудеев. А ты тоже гонителем ведь стал, дерзнул за всех православных решать.

— Не дерзал и не дерзну, поелику Сам праведный Судия Христос Бог наш будет меня судить, — сказал Исидор. — От юности лет обличаешь ты меня, и юности твоея ради, прощаю тебе предерзости говоримыя.

— А не гордишься ли ты, Исидор, не возносишься ли? Ты хочешь сказать, что я, хоть и великий князь, не имею права осуждать тебя как слугу Божьего?

— Думаю, так оно и есть.

— Но ведь и это тоже ересь латинская! Папа мнит себя наместником Бога на земле, и все цари, императоры, государи лишь слуги его, не так ли?… Значит, забыл ты, что наша Православная Церковь почитает царскую власть Богом данной? Или не грек ты, Исидор? Какого ты рода-племени? Не Иудина ли колена?

Исидор поднял на него взгляд в упор. В чёрных глазах была такая мольба и отчаяние, что Василий Васильевич даже отпрянул и замолчал. Исидор снял дорогую митру, обнажив седую лысеющую голову, выдвинул из-под стола круглую лубяную коробку, поставил в неё митру, неторопливо приладил крышку и вернул коробку назад.

Василий Васильевич всё молчал.

— Я не просто грек, но, может статься, последний и единственный грек, который столь сильно любит свою милую Грецию, что не знает ничего превыше её, — заговорил Исидор. — Турки стоят под стенами моей столицы и открыто грозятся исполнить завет Баязета, который клялся водрузить знамя Магомета над стенами Константинополя и хвалился, что лошадь его будет есть овёс на престоле Святого Петра… Поверь, Василий Васильевич, это пострашнее латинской «ереси». Да, я как будто бы изменил отеческой Вере, но единственно в надежде спасти Отечество с помощью папы и западных государей. Когда просил я душой и сердцем соединиться с римлянами, не о своей славе и почестях помышлял, но безопасность Отчизны и мир Церкви для меня превыше и прелюбезнее всего. И когда восклицал я — да веселятся небеса и земля, я видел в грёзах землю и небеса воскресшей великой Византийской империи.

Василий Васильевич слушал неожиданную исповедь Исидора со смешанным чувством. Если и не всё было правдой в его словах, то всё же- правдой. Ведь и Антоний внушал: спасёшь державу-спасёшь и веру, а веру спасёшь — душу спасёшь!

Молча поднялся Василий Васильевич, и сразу же очень готовно встал с лавки Исидор, во взгляде его было кроткое ожидание. Не мог отмолчаться Василий Васильевич, но и сказать того, чего ждал Исидор, тоже не мог. И он спросил:

— А скажи, владыка, отчего столь медленно поспешал ты на Русь с Собора? Почитал нас за простоту, с коей можно не считаться?

— Что ты, что ты, государь! — в глазах Исидора появилась нешуточная тревога. — Нет, нет, как раз напротив. Я думал постепенно приучить вас к мысли, что раз все соглашаются с унией, так и вам надобно, то есть подготовить тебя хотел.

— А подготовил, выходит, совсем к другому.

Исидор печально согласился:

— Самая большая моя ошибка, а понял я её только здесь, под стражей. Надобно было мне сколь возможно скорее и прямее стремиться на Русь.

Теперь Василий Васильевич почёл себя вправе уйти, не прощаясь и никак не выразив своего окончательного решения. Сразу же велел Фёдору Басенку прислать к нему слугу Логофета. Когда тот вошёл, растерянно и опасливо скользя взглядом по великокняжеским покоям, Василий Васильевич весело спросил:

— Поиздержались вы небось со своим кардиналом?

— Не то что поиздержались — обнищали…

— Получи на первый случай. — И Василий Васильевич бросил ему туго набитый кожаный мешочек. — Это вам на двоих.

Ущупав монеты, Логофет упал на колени, норовя поцеловать красный сафьяновый сапог великого князя. Василий Васильевич отдёрнул ногу:

— Иди прочь, пока я не передумал!

А в ночь на 15 сентября Исидор со своим слугой совершил побег[340] из-под стражи и взял путь на Тверь.

— Догнать и вернуть? — неуверенно спросил Фёдор Басенок.

— Нетрог их бегут, но надобно знать, как примут Исидора Борис Александрович Тверской, великий князь литовский Казимир и все другие.

— Будет так, — ответил понятливый Басенок.

Фрязнн Альбергати снова взял след Исидора.

Глава одиннадцатая 1441–1445 (6949–6953) гг. БЕДЫ

1

Епископ Иона снова стал митрополичьим местоблюстителем и в очередной раз готовился ехать в Константинополь на поставление[341]. Московское духовенство, решительно отвергнув соблазн соединения двух Церквей, окончательно укрепилось в верности православным догматам.

Удалось великому князю уладить, пусть на время, и дела новгородские. За то, что приняли у себя Шемяку и неисправно платили чёрный сбор, он совершил карательный поход на Великий Новгород. Тверь прислала ему двух воевод, пособляли и псковские воеводы. Великий князь московский малой кровью овладел городом Демоном[342], после чего архиепископ Евфимий по поручению новгородского веча заключил с Василием Васильевичем договор, дав очень богатый окуп — восемь тысяч рублей.

Столь удачное решение двух государственных задач- церковного устройства в отношений с северным соседом — не принесло, однако же, желанного спокойствия Василию Васильевичу. Он всё отчётливее понимал, что покуда не прекратится междоусобная распря, несчастья будут сыпаться на Москву беспрестанно и с самых неожиданных сторон. Занозой сидел братец Шемяка в Угличе, того гляди, что-нибудь придумает, жди, какую каверзу учинит, и великий князь, как записали потом в летопись монахи, взверже нелюбие на него — пошёл войной. Целью похода было пленение Шемяки, ибо пока он на воле, смуты не прекратит.

Всё было исполнено, как задумано, одного не учли московские воеводы: нашёлся в их стане переветник — дьяк Кулудар Ирежский, который упредил Шемяку, и тот заблаговременно скрылся. И сам Кулудар хотел сбежать, был вооружён кривой татарской саблей, но махал ею неумело, был схвачен, лишён дьяческого звания и бит кнутом.

Очередное предательство обескуражило Василия Васильевича.

Крива татарская сабля, а душа человеческая ещё кривее. И если сабля явно видима и от неё можно загодя оборониться, то как остеречься человека криводушного, который, словно на позорище, носит в сердце одно, а напоказ выставляет иное?

Василий Васильевич вернулся из Углича в Москву, а тут ждала его новость, в которую и вовсе верить не хотелось; князь Александр Васильевич Чарторыйский переметнулся к Шемяке… Только-только отъехал Чарторыйский из Литвы после заговора и убийства князя Сигизмунда, бил челом великому князю Московскому и получил от него во владение Суздаль. И вот — на тебе, предал неожиданно, вероломно, непонятно. Что заставляет служилых людей — князей и бояр, и даже столь невысокого звания людей, как дьяк, становиться на путь измены? И почему именно к Шемяке благоволение? Деньги и почёт влекут?

Иных — да, деньги и почитание. Вот хоть Ивана Андреевича Можайского взять. Этот постоянно меж своих двоюродных братьев мечется, ищет, кто больше даст, кто сильнее, кто в большей чести. Нынче снова с Шемякой… А что, если поманить его опять к себе?…

Василий Васильевич послал к Можайскому Юрия Патрикиевича с наказом:

— Скажи, что, если отъедет от Шемяки, я дам ему Суздаль, который отнимаю у Чарторыйского.

Расчёт оказался верным. Иван Андреевич, нимало не раздумывая, сразу предал своего временного союзника и въехал под звон колоколов в старый, но очень беспокойный город.

Шемяка с Чарторыйским в ответ собрали в Новго-родчине несколько тысяч вооружённых рогатинами и топорами бродяг и двинулись к Москве, требуя выдачи изменника Можайского. До рати дело, однако, не дошло: игумен Троицкого монастыря Зиновий, твёрдо державший сторону московского великого князя, заставил примириться братьев. Заключили новое докончание, по которому владения Василия Косого (Дмитров, Звенигород и Вятка) переходили к Василию Васильевичу, а за Шемякой оставались Руза, Вышгород, а также дядин удел — Углич и Ржев. Договорились послать своих киличеев[343] к татарским ханам. Снова целовали крест на этом докончании, и каждый в душе знал: до скорого нового размирья, в том вопрос лишь, кто первый преступит клятву. Не доверял больше Василий Васильевич брату, но и Шемяка не верил ему ни на волос — сразу же с ним расстался, намереваясь скрыться где-нибудь в недосягаемых северных волостях.

2

После заутрени Василий Васильевич имел обыкновение приходить в думную палату, где принимал иноземных послов и посланников, выслушивал донесения своих послухов и видков, принимал челобитные бояр и чёрных людей, если их просьбы или запутанные дела не в состоянии были решить великокняжеские тиуны.

В этот день сообщения шли одно хуже другого.

В Ростове резко вздорожала рожь… В Твери сено немыслимо дорого… В Пскове вообще мор, хлеба на зиму не запасено… В Можайске князь Иван Андреевич сжёг мужика-хлебника, которого обвинили в людоедстве. Заодно сжёг почему-то и жену своего боярина Андрея Дмитриева…

А самые тревожные вести от дозорных с ордынского порубежья.

Осенью 1444 года пожар пожёг всё Поле, а затем наступила до того лютая зима, что кочевье стало вовсе не возможно из-за бескормицы и стужи. В прежние годы, случалось, золотоордынцы откочёвывали на зиму в Таврию, но теперь там образовалась своя, Крымская Орда, которая сама озабочена тем, как бы поживиться за счёт чужих земель.

Царевич Золотой Орды Мустафа пошёл единственно возможным для него путём — в Залесье, в русские богатые области. Начал с Рязани. Захватил там множество безоружных людей и, отойдя с ними чуть южнее, начал торговать пленниками.

Рязанцы выкупили земляков, мог бы Мустафа вернуться с добычей и как-нибудь пробедствовать до весны. Но зима 1445 года была лютой, крутили страшные вьюги, мороз бил птицу на лету. Снег лёг лошадям по брюхо, и мечтать нельзя было о возвращении в улусы.

И Мустафа двинулся на север, достиг Переяславля-Рязанского, потеряв в пути почти всех коней и поморозив в поле половину воинства. Он уже не просил окупа но молил о прибежище. Переяславцы то ли от сердоболия, то ли от страха, пустили татар на постой в свои жилища.

Что было делать в этих условиях великому князю Московскому? Терпеть поганых в непосредственной близости от себя, не зная ни планов, ни намерений их, зная только их хищный нрав?

Великий князь собрал боярский совет, все до одного на нём высказались за немедленный поход.

Воеводами назначили князей Василия Ивановича Оболенского и Андрея Фёдоровича Голтяева. Отпросился в поход и любимец великого князя Фёдор Басенок, собравший под свой стяг мордву и рязанских казаков. Впервые в московском воинстве появились казаки и сразу же показали себя ратниками храбрыми и надёжными. Как и мордва, они пошли в поход на ртах — деревянных полозьях, которые являли собой нечто среднее между санками и лыжами и которые помогали легко преодолевать снежные сугробы.

Русские полки только вышли из Москвы, а находчивый Басенок уже пробрался потайными путями через заснеженные леса в Переяславль, распространил там через верных доброхотов слух о том, что великий князь идёт с несметным воинством. Слух этот сразу же до ушей татар дошёл, Мустафа понял, что оставаться в городе опасно и, чтобы не оказаться между двух огней, вышел в поле, занял оборону вдоль речки Листани. Воины его, отогревшиеся, запасшиеся провизией и тёплой одеждой, готовились принять бой хотя бы уже потому, что путей для бегства у них не было, а сдаваться добровольно в плен не позволяла тёкшая в их жилах кровь Чингисхана, Батыя, Тимура.

По обыкновению, татары намеревались встретить нападавших на них русских градом стрел. Они уж и изготовились для стрельбы, вынули луки из налучников, раскрыли колчаны. Но лишь несколько оперённых с железными наконечниками стрел взвилось в воздух и упало перед копытами русской конницы, не причинив ни малого вреда никому. С удивлением взирали с высоких сёдел московские ратники, как татары, столь искусные стрелки, умевшие сбивать на скаку пролетающих птиц, сейчас растерянно и испуганно дёргали застывшие на морозе тетивы, не понимая, почему им изменяют их верные азиатские луки. А когда поняли, выронили бесполезное оружие из окоченевших рук.

Царевич Мустафа не утратил мужества, не растерялся от столь неожиданного начала боя. Он выхватил из ножен саблю и увлёк своих воинов на рукопашную схватку.

Как потом уважительно вспоминал Басенок, татары показали поразительное мужество. Ни один не попросил пощады, сдались только тяжело раненные, остальные геройски погибли от русских сулиц и мечей. Полегли на поле боя сам Мустафа, князь Ахмут-мурза, князь Азбердей Митереванов. С русской стороны пал в сражении один полководец- коломенский наместник Илья Иванович Лыков.

Трупы татар оставили в поле на расхищение зверям и птицам, тела своих привезли в Кремль на отпевание и погребение.

Василий Васильевич отдал последний поклон погибшим и поздравил победителей, щедро наградив их. Казалось ему, что теперь с ордынской стороны можно долго не ждать опасности, что после такой победы не скоро татары отважатся пойти снова на Русь.

К осени несколько конных отрядов Золотой Орды появилось на границе Рязанского княжества как бы с угрозой отомстить за смерть Мустафы. Но угроза так и осталась угрозой: лишь пограбив мирных жителей Рязани и мордву, татары поспешно удалились в свой улус.

Это ещё сильнее убедило Василия Васильевича в нешуточности его успеха в борьбе с Ордой. Только забыл он о том, что Орда стала многоглавой, как Змей Горыныч из сказок кремлёвских бахарей. Одной такой вновь отросшей головой ордынского чудища было Царство Казанское, которым правил Улу-Махмет, бывший хаи Золотой Орды.

3

Вначале Улу-Махмет объявился вдруг близ Москвы: пришёл изгоном[344] и стал восточнее Серпухова на реке Беспуте, притоке Оки.

Василий Васильевич протрубил сбор войскам, но Улу-Махмет не принял боя и ушёл так же проворно, как и появился.

Поступали в Москву сообщения, что промышляет он грабежами Нижнего Новгорода, желая иметь его своей постоянной дармовой житницей.

Мелкие щипки казанского царя досаждали, но не настолько, чтобы стоило поднимать на него рать.

Постепенно, однако, Улу-Махмет смелел и набирался сил. Скоро перестал ограничиваться взиманием разовой дани, но захватил Нижний Новгород и Муром с намерением присоединить их к своему царству. Это было уже и серьёзно, и дерзко, и опасно. Василий Васильевич решил, что терпеть больше этого нельзя и на Рождество разослал гонцов по уделам.

На Крещение, 6 января 1445 года, под красными стягами с изображением Спаса Нерукотворного собрались полки под началом Ивана Можайского, Михаила Верейского, Василия Боровского. Даже и Шемяка прибыл, имея вид постный и покорный, показывая, что подчиняется великому князю и готов встать на защиту земли Русской от татар, но оскорблён до глубины души кознями и угрозами московскими, родственно обижен и не понят Василием, но Бог, мол, всё рассудит и по местам расставит. Во Владимире добавились ещё и чёрные хоругви со Спасом же — это суздальцы и новгородцы пришли на подмогу.

Пересчитывая стяги и хоругви, Басенок радовался: — Да мы этого Махмутку сёдлами закидаем! И он оказался прав. Как только передовые русские отряды слегка побили татар близ Мурома и Городца, Улу-Махмет спешно отступил в свои пределы. Надо бы проводить его до Казани и примерно покарать, но ударили сильные морозы, и великий князь решил отложить возмездие, вернулся в Москву и распустил воинство.

А 26 марта нижегородский гонец принёс весть: Улу-Махмет взял Нижний и послал на Русь двух сыновей — Мамутека и Ягуба, которые подошли уже к Суздалю.

Запоздало сожалел Василий Васильевич, что распустил полки, но делать было нечего, пришлось выступать с одними наспех собранными московскими ратниками.

Обещал догнать в пути со своим полком Шемяка, но не только сам не пришёл, но и ни одного воина не прислал. Князья можайский, верейский и боровский явились, но с очень малыми дружинами.

Проведя Петров пост в столице, великий князь пошёл в город Юрьев, где 29 июня отпраздновал Юрьев день. Туда же прибыли на встречу с ним нижегородские воеводы Фёдор Долголдов и Юрий Драница, но и с этим подкреплением воинство москвичей не составляло более одной тысячи. Хотя, правда, тут не было случайных и неумелых ратников — все были закалённые и проверенные в сражениях воины, все русичи, голос в голос, волос в волос. Василий Васильевич не знал сомнения, решительно пошёл на поиск врага.

6 июля вышли к реке Каменке, расположились станом у Спасо-Евфимьева монастыря возле Суздаля. Сторожа донесла, что неприятель идёт на сближение. Воины надели кольчуги и шлемы, подняли знамёна, Готовясь к битве.

Василий Васильевич снял свой золотой шлем, который был тяжёл и непрочен, служил лишь для красы, и надел стальную мисюрку[345], которая защищала не только голову, но и шею с предплечьями. Кроме меча двуручного, вооружился ещё и протазаном на длинном древке.

Долго ждали татар и, решив, что они опять струсили, вернулись на стан.

Эта победа была ещё более лёгкой, чем весенняя, не грех было её и отметить. Василий Васильевич пьянствовал с князьями до полуночи, измеряя доблесть богатырскую способностью перепить других и принять елико возможно больше водки и медов.

При восходе солнца 7 июля великий князь отслушал заутреню, а затем хотел с перепою опочинути. Взял в руки походный двойчатый кубок, примерился, вина ли светлого мозельского сперва попить, из другой ли половинки кубка мёду черемхового отведать. Не успел ни одной крышки отчинить, как ворвался в шатёр Басенок:

— Гонец от сторожи, государь! Татары переправляются через реку Нерль! Я ухом к земле приложился — слыхать их топот!

Отбросив непочатый кубок, великий князь схватил медную трубу, объявил подъём воинству. Надел вчерашние доспехи, вооружился и велел строить рать. Под гром труб и удары бубен, с распущенными хоругвями Василий Васильевич пошёл во главе полков навстречу неприятелю.

А его искать не пришлось. Татары изготовились для боя вблизи того же Спасо-Евфимьева монастыря, растянувшись по неубранному ржаному полю.

— Однако их раза в три поболее, чем нас, — озадачился подсчётом Фёдор Долголдов.

— Да нет, не в три… В два, может, раза — да, побольше, только нам ли их бояться! — возразил князь Василий Ярославович Боровский, словно желая напомнить, что не зря дед его Владимир Андреевич после Куликовской битвы получил прозвание Храброго.

— И то так! — поддержал отчаянный воитель Юрий Драница. — Прошло время, когда русские боялись имени татарского, теперь мы их бьём почём зря.

Василий Васильевич видел, что не просто храбрятся eгo воеводы, что все ратники ни о чём другом не мыслят, как только о победе. И он не стал их удерживать.

Первым же ударом русская конница обратила татар в бегство, начала их преследовать, а наиболее храбрая горстка воинов уже настигала обоз царевичей. Василий Васильевич видел с седла своего рослого коня, что татары бегут не все, а затягивают русских лишь по центру. Только сейчас вспомнил, что и поныне татары продолжают придерживаться в войне заповедей Чингисхана: не начинать битву, если не имеешь двойного или тройного превосходства в людях, а начав сражение, притворно отступать, чтобы внести расстройство в ряды неприятеля.

Татары, достигнув заранее, видно, отмеренного рубежа, резко удержали своих коней, ощетинились копьями.

И тут же послышался боевой клич слева:

— Ур-р!..

— Ур-р! Ур-р! — долетело и справа.

Московские полки оказались в кольце.

Никто не дрогнул, никто не уклонился от боя, никто не просил пощады. Сеча была кровавой — грудь в грудь, убитые не падали в тесноте схватки, упавшие на землю живые не могли встать, испуганные лошади с дикими всхрапами давили копытами всадников своих и чужих, без разбору.

Татары потеряли не меньше пятисот воинов. Ещё большие потери понесли русские.

Иван Можайский, оглушённый ударом копья, свалился на землю, но оруженосцы сумели подсадить его на другого коня, который и унёс Ивана с поля боя. Спасся и Василий Боровский. А Михаил Верейский попал в руки татар.

Василий Васильевич дрался до последних сил, как простой ратник, и тоже был пленён.

Татары праздновали победу. На радостях выжгли несколько окрестных сёл, два дня пировали в Спасо-Ев-фимьевом монастыре.

…Он открыл глаза оттого, что кто-то щекотно и нежно касался его лица. Пахло спелым лугом, кровью, лошадиной мочой. Пустое небо, покачиваясь, плыло над ним, скрипели колёса. «На арбе везут, — отрешённо подумал великий князь. — Куда? Всё равно». Высокие травы задевали его по лицу. Он испытывал неслыханный покой. Будто впервые видел и высокое небо, и краешком глаза — зелень трав, ласково задевавших по его лицу. «Я у татар? — спросил он себя. — Где я? Ну и пусть». безразличие ко всему владело им.

— Как он там? — раздался сбоку чей-то знакомый голос. — Не помер?

— Лежит… в однодышку дышит.

— Хоть бы довезти!.. Далёко ещё?

— Кто ж знает? Мы теперь люди подневольные. Василий Васильевич узнал усталый голос Фёдора Басенка.

— Глядеть страшно, — сочувственно сказал первый голос — Ни в живых, ни в мёртвых.

— А ты и не гляди! — зло сказал Басенок.

«Мы в плену», — понял Василий Васильевич. Жажда мучила его, но не было сил спросить воды. Орёл, распластавшись, кругами ходил в вышине, всё так же скрипели колёса и что-то попискивало, позвенькивало в траве, не переставая. Боли он не чувствовал, потому что не чувствовал своего тела. Его не было. Только гудела голова, лежавшая от тела отдельно. «Может, отхожу я? — подумал Василий Васильевич. И эта мысль не испугала его- даже лучше… коли так. Многое со мной бывало, но эта-кого ещё не случалось. Я знал унижение и почёт, лесть и ненависть ко мне, но такого ещё ни разу не испытывал, чтоб голова от тулова отдельно. Мне изменяли, и я предавая тех, кто любили меня, я достоин и худшего, чем сейчас. Но как странно, как хорошо, Боже мой, плыть вот так среди трав…»

Внезапно он испытал приступ тошноты, в глазах замелькали пики, копья, сулицы, сшибающиеся мечи и сабли, послышались глухие удары ядер на ремнях, хрястанье шестопёров и булав. «Это мне кажется, — пытался он постановить смертную круговерть, — это я только вспоминаю, всё прошло и кончилось, всё прошло».

Белый орёл с чёрными перьями на концах крыльев опустился на край арбы. Струи крови текли у него по шее и по груди. Он сложил крылья и топтался по грядке. А глаза у него были человеческие, страдающие.

— Зачем? — громко крикнул великий князь. — Зачем всё?

Но его никто не услышал. Опять то же слабое попискиванье, монотонное шуршание сбруи и травы, сминаемой колёсами.

«Я брежу, — попытался внятно сказать он и прогнать этот бред. Оскаленные рты, остекленелые мёртвые глаза метались веред ним, незнакомые ратники в дощатой броне, в невыделанных кабаньих шкурах вместо кольчуг… — Это новгородцы?… Меч стоит три коровы… Щит с кольчугой — шесть коров. Вооружение одного настоящего ратника стоит двух объезженных коней или десяти коров… О чём я думаю? Какое это имеет значение?… Где мой колонтарь[346]? На мне? Почему я его не чувствую? Он должен хорошо защищать мне и спину, и грудь. Он из металлических пластин. Говорят, что их пятьсот, откованы, золочены через огонь, все состарены крепко, мастера делают колонтарь по пять-шесть месяцев… Может быть, я убит уже? Где моя сетка кольчужная от пояса до колен? Я не чувствую ног. А руки?» Он попытался поднять правую руку и, скосив взгляд, ужаснулся, увидев нечто распухше-чёрное, обмотанное по пальцам заскорузлыми от крови тряпками.

Морда верховой лошади возникла рядом с тем, что ещё вчера было его рукой. Серпики татарских глаз с любопытством глядели на него.

— Где там наш дарагой? Жив? Не дадим умереть.

Русский канязь — ценная добыча.

Гортанный смешок.

Жёсткие ладони приподняли его голову, рванули крест-тельник с шеи. Боль была такая, что тьма сомкнулась перед Василием Васильевичем, поглотив небо. Он не издал даже и стона и не слышал, как Басенок ругался с молодыми царевичами, как Мамутек свистал плёткой над его неподвижным телом, с хохотом отталкивая боярина:

— В Москву отошлём. Вон Ачисан отвезёт. Лови, Ачисан! Пускай в вашем улусе знают, что канязь Василий побеждён и наш пленник.

4

Плен государя — его личный позор и горе подданных. Но Василий Васильевич пленён был, когда потерял сознание от многочисленных ран и язв. Правдивый летописец занесёт потом в свиток: «Сто татаринов паде от руки великого князя; на самом же многи быша раны; у правыя руки его три персты отсекоша: только кожею удержашася. Левую же руку насквозь прострелиша, и на главе его бяше 13 ран; плеща же и груди от стрельного ударения и от сабельного, и брусны его бяху сини, яко и сукно».

«Сто татаринов», вне сомнения, условно сказано, просто ведомо, что многих сразил великий князь, а сколько именно, разве сочтёшь? Но тринадцать язв на голове, три отсечённых пальца — это всё будет точно сосчитано и оплакано матерью и женой его, когда он вернётся из плена в Москву.

Что же касается горя подданных, то оно было столь велико, что народ московский на некоторое время в оцепенение впал и утратил способность к самообладанию и рассудительности. Посчитали, раз сам великий князь в плен попал, значит, уж очень велика сила татарских царевичей. И как всегда в смертельно опасное время, бросились искать убежища за каменными стенами Кремля сбеги из окрестных пригородов, монастырей, погостов, сёл. Бросали хозяйство, имущество, скот, брали с собой лишь самое необходимое на время сидения в осаде. И как во время нашествия Тохтамыша, оказалась Москва без предводителей, и власть взяла в свои руки чернь.

Кожемяки, кузнецы, огородники, бондари, плотники, оратаи на своих многоголосых советах решили: запретить бегство из Кремля служилых людей, готовиться к отражению неприятеля, укреплять стены, чинить ворота, а ещё не допустить, чтобы бродяги открыли погреба с винами и медами.

Хотя татары осаждать Москву не решились и вернулись восвояси, однако верность поговорки, что не ходит одна беда, но с победками, подтвердилась и на этот раз.

Через седмицу после пленения великого князя, ночью 14 июля, в Москве разразился страшный пожар. Огонь пожирал деревянные строения враз, до основания, сильный ветер перебрасывал пламя на соседние дома. Стоял треск падающих кровель, огненные головни летали в воздухе, зажигая амбары, скотные дворы, даже колодезные срубы. Люди выскакивали из домов в исподнем белье, не могли со сна сообразить, что сделать, что предпринять, метались среди ревущего пламени, не слыша безумного лая собак и рёва животных, заботясь лишь о спасении собственных жизней.

В Кремле не осталось ни одной деревянной постройки, не выдержали даже и каменные церкви. От великого жара лопались стены, обрушивались своды, а церковь Воздвиженья развалилась вовсе. Сгорело заживо около трёх тысяч человек. Конечно, в таком ужасном пожаре людям было не до спасения имущества и продовольствия.

На месте амбаров и пристанских складов остались пепелища и пустыри.

Надеялись, что, может быть, окажут быструю помощь московские купцы из Торжка и других северных мест, где скоплены были и подготовлены к отправке в Москву запасы разных товаров. А купцы сами налегке примчались: князь тверской Борис Александрович воспользовался несчастьем Москвы и начисто ограбил Торжок, Бежецкий Верх и восемь волостей Заборовья.

Однако москвичам не привыкать было возрождать свой город из пепла. Привычно приступили в тот же день к восстановлению церквей, заново начали возводить порядки домов.

Сознание вернулось к Василию Васильевичу как раз в тот день, когда в посёлок Курмыш, где держали его татары, пришло известие, что Москва горит.

Прискакал обратно Ачисан, запылённый, охрипший и весёлый, проорал радостно, что Всевышний наказал подлых русов, этих грязных собак, что они бегают в пылающем городе, как блохи в овчинном тулупе, и всё у них сгорело. Всё, всё. А на канязя своего им наплевать, пускай па-адыхает! Крест же его Ачисан отдал родным в суматохе, среди огней и визгов русских женщин. Просто оглохнуть можно, как визжали! И цепь золотую от креста потерял… Немудрено. Всё из-за русов проклятых. Как сам ещё Ачисан не сгорел, молодец!

Всё это, конечно, доносилось и до ханского шатра, где сидели на кошмах Улу-Махмет с сыновьями. Молодые горячие царевичи упрекали отца, что не успели пограбить Москву, а теперь вот всё погорело.

— Ещё осталось, однако, — лениво сказал Улу-Махмет, и щёлки глаз его совсем исчезли в начинающих оплывать щёках. Стареть заметно начал хан. Первые серебряные нити протянулись в волосах, пожелтели веки, и руки время от времени принимались дрожать. Не веселы сделались ему лихие набеги, и дети больше не заводились в животах у жён. Усталость свою он пока выдавал за осторожность и мудрость, однако не мог не видеть, что нетерпеливые сыновья всё меньше, всё реже соглашаются с ним. Всё трудней становилось держать их в узде. Но судьбу московского государя будет решать он сам! Ударил камчой по войлоку, вышиб тучку пыли. Царевичи заулыбались:

— Конечно, отец…

— Что наш канязь?

— Всё спит. Наверное, уже не проснётся.

— Лекарь с ним?

— Лекарь есть. Правда, латинский, не больно гожий. И девка служит, московская татарка, сладкая, как дыня. Но канязь не хочет девку. Спит. И, наверное, душа его уже выбралась из тела.

Улу-Махмет помрачнел:

— Плохо. Его дорого продать можно погоревшим московитам. Если всё-таки проснётся, всё, чего захочет, немедленно чтоб было.

— Конечно, отец, — уже без улыбок согласились царевичи.

Женщина была одета по-русски, в шёлковый розовый шугай, но лицо у неё было монгольское, с низкими широкими скулами. Она дула Василию Васильевичу в глаза тёплым чистым дыханием, приникала щекой к губам:

— Не умирай, не умирай!.. Очнись, пажаласта!

— Кто ты? — с трудом, еле слышно спросил он.

Лицо её озарила радость:

— Говоришь? Ты заговорил? Ты хочешь пить? Вот кумыс молодой. Он силу даёт.

Слаще он ничего в жизни не пил. И женщины прекраснее не видел. Голоса нежнее не слыхал.

— Меня зовут Мадина. Запомнил? Мадина. Я торговка московская. Но я лечить умею. Отец — татарин, а мать — полька. Один дедушка — мулла, а другой — ксёндз. Ты улыбаешься? Ты вернулся, да? Я боялась, ты совсем уже ушёл от нас.

Её красноватые, как спелая лещина, волосы тяжело, маслянисто стекали с плечей на грудь. На высокой шее — обруч с серебряными монетами, и в ушах длинные серебряные серьги. Всё это Василий рассматривал, как новорождённый младенец, всем восхищаясь, всему радуясь.

— Выпей ещё. Ты молчи и только пей.

Она говорила и быстрыми лёгкими прикосновениями обтёрла ему лицо полотенцем, смоченным в каком-то душистом отваре, расчесала свалявшуюся бороду и волосы и осторожно помыла в тазу руки. Лицо Василия Васильевича страдальчески сморщилось при взгляде на изуродованные, окороченные наполовину пальцы.

— Ничего! — всё поняв, торопливо, утешающе проговорила Мадина. — Ничего! Главное, всё зажило. И креститься сможешь. Ну-ка, сложи для знамения! Видишь, как всё хорошо. Они слушаются тебя.

— Слава Богу за всё! — прошептал он.

— Да, слава Богу — подхватила она. — Твои раны заживают, а где нарывы пошли, там я творог с тестом клала и мёд с мукой, а на раны — примочки из кореньев. Очень пользительно.

— «Уголёк в огне» знаешь траву?

— Не знаю. Я тебя ятрышником поить буду. На молоке. Быстро оживёшь. Его татары даже в походы с собой берут. Когда совсем нечего есть, берут три ложки ятрышника толчёного — и опять батыр могуч делается. — Она засмеялась. — Я тебя так вылечу, женщин начнёшь искать. Но я никого к тебе не пущу.

— Ноги не шевелятся, не токмо что…

— А это хребеток у тебя расшибён. Я тебя всего ощупала. Хребеток! Вот я тебя в бане, в пару редькою да красным мёдом разотру, как жеребец-трёхлетка станешь. У-у, резвый будешь!

Слабость исчезала медленно, но каждый день хоть каплю сил да прибавлял. Уже через месяц Василий Васильевич с помощью Мадины сумел добрести до орелка, кряжистого мыска при слиянии двух мелких речек. Места тут были плоские, унылые, речки, камышом заросшие. Но дышать речным ветерком было хорошо и тоже внове. Мадина сидела рядом, голову на плечо положивши, бедро к бедру прислонивши, за руку держала. Она не отходила от князя ни на шаг. И в бане его мыла, как ребёнка, целуя во все места, и хребеток тёрла, и многим забавам тайным, смеясь, обучила.

— Ты даже не знаешь, что я хочу над телом твоим делать! Я тебя причарую. От жены отстанешь.

— А она узнает и сожечь тебя велит как ведунью.

— А она не узнает!.. Вот как я тебя нежу, а где следы-то? Нету! Ничего не остаётся. Но ты меня запомнишь да? Ты самый лучший из мужчин, каких я знала. Я таких ещё не видывала. Только вот болеешь, жалко. Но я тебя выхожу. Тебе уже лучше, правда? Пускай меня княжеская ядь зовут. Мне не обидно, а лестно.

И уже дорога сделалась лживая зелень её глаз и ночная ненасытность, яростная неутомимость в грубом разжигании мужского естества. Как же он ничего такого не знал, эдаких-то радостей? Только и ходил к Марье, чтоб семя в неё сронить, а тут вон чего, оказывается, бывает! Ни постов, ни праздников — всё сплошь похотная страда до уморенья полного. Фёдор Басенок, совсем устранённый от великого князя лишь издали смотрел на него с Мадиной да плевался. А Василий Васильевич весь был во власти новых ощущений: выздоровления и любовного бешенства. Даже весть о пожаре, сгубившем Москву, воспринял он без отчаяния: на то-де воля Божья. А сам и молиться-то позабывал. До того ли! Да по правде сказать, и стыдно было на иконы глаза поднять. Если баба день и ночь за уды теребит, рук не спускает.

— А не стыдно тебе бывает вот этак со мной, по-всякому? — однажды спросил он сподвижницу своих поганых, мыльных трудов.

— А чего? — удивилась она. — Да лучше этого ничего на свете не бывает.

— Говорят, бывает, — вздохнул он.

— Врут! — убеждённо сказала она. — Лучше этого быть ничего не может.

И тогда впервые ему стало тоскливо. Он поднялся и вышел из душной избы на волю. Осень наступила рано, но была тёплой и сухой, без дождей, с обильными звездопадами. Ночной ветер издалека донёс свежий запах леса и омыл князя. «Уеду», — подумал он.

На другой день он наконец согласился на тайные уговоры, какие уже не первый месяц вёл с ним Улу-Махмет.

Ордынский царь отпустил Василия Васильевича l октября, и в этот же день в шестом часу ночи новое ужасное бедствие доконало Москву: трус земной, о котором на Руси знали больше понаслышке, встряхнул город так, что на церковных куполах покосились кресты. Землетрясение столь сильно напугало людей, что несколько дней и разговоров ни о чём больше не было, как о стихийном бедствии — предтечи, как видно, конца света. Василий Васильевич нашёл своих родных в Переяславле и вместе с ними на Дмитриев день, 26 октября 1445 года, въехал в свою лежащую в руинах столицу. Великокняжеский дворец сгорел полностью, но дом Софьи Витовтовны в селе Ваганьково уцелел. Великий князь с семьёй пожил сначала в нём, а потом перешёл в Кремль к князю Юрию Патрикиевичу, который раньше всех успел восстановить свою усадьбу.

Глава двенадцатая 1445–1447 (6953–6955) г. ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ДМИТРИЙ ЮРЬЕВИЧ

1

Княжеский дворец Шемяки в Угличе располагался на обрывистом правом берегу Волги. Река здесь не широка, а летом вовсе сужалась и мелела так, что в межень её переходили на перекате вброд телята, отчего и перекат сам рыбаки называли Телячьим. В половодье вода подтапливала глинистый срез берега, но до крыльца не доходила. А в зимы, даже самые снежные, двор не заметался сугробами. Умело да с любовью поставил усадьбу покойный дядя Константин Дмитриевич. Главный дом имеет две горницы и три повалуши[347], все окна которых обращены на Волгу. От крайних тёплых сеней ведёт к домовой церкви крытый тёсом переход. Не будучи очень богомольным, Шемяка нередко задерживался на переходе, отсюда слушал заутрени либо обедни, молясь не на иконостас, а просто на восток.

За рекой, среди огромных заливных лугов блестят блюдца пойменных озёр, в них отражаются бегущие по небу облака, поселяя в душе мечты о других, дальних и счастливых краях. Не любил Шемяка своего удела, при первой возможности норовил покинуть Углич. Не потому, что не велика корысть от рыбных ловов да лесных промыслов в бескрайних заволжских пущах- бортничества, лыкодерства, смолокурения. И не потому только, что мятежная душа Шемяки постоянно жаждала перемен, борьбы, ристалищ. Иная кручина отравляла ему жизнь: угличский удел получил он из рук пожизненного врага своего Василия Васильевича Московского, тогда как только он, Дмитрий Юрьевич Шемяка, по праву старшего в роде Калиты, должен был бы решать, кому что дать в удел. Не этот выморок после смерти дяди должен быть у него, но — Кремль Московский! А Василий Васильевич даже недостоин быть великим князем, как не достоин был и его отец. Одолевают Русь литовцы и татары, зорят землю со всех сторон, а великому князю и ладно, знай лбом бьёт в крестовой да маменьку — литвинку во всём слушается, ровно титешный. Не то было при деде Дмитрии Ивановиче! Не то было бы и сейчас, находись скипетр и держава земли Русской в его, Шемяки, руках!..

А облака всё плывут на юг, неспешно будто бы, но неотвратимо: скоро Переславль-Залесский увидят, потом на Троицкую обитель познаменуются, а затем уж закроют солнце и над Москвой.

Многое не нравилось Шемяке в том, как правит его брат Василий, но бывать в Московском Кремле он любил. Не оттого только, что сладко было прикидывать себя хозяином столицы Руси. Волновала сама обстановка, шумная, будоражащая — идут и едут великие и удельные князья, воеводы, иноземные послы, знатные купцы, то и дело подходят по Москве-реке к пристанищам остроносые ладьи под парусами, торговые учаны, плоскодонные струги. А в Угличе тоска зелёная. Вон опять телята побрели по перекату на тот берег пастись. И бояре все, и путные, и введённые-тоже ровно телята снулые, забыли и про управление, и про сбор доходов… Да и есть ли ещё они, доходы-то?… А дворцовый дьяк Дубенский вовсе от пьянства опух — его умение по письменной части редко в ход пускается, разве что игумен какой или крестьянин попросят грамотку справить.

Правда, выдались недавно три дня у дьяка загруженных. Приходили гонцы от Василия Васильевича, звал тот в поход на татар. Шемяка диктовал дьяку: «Буду, старший брат, в срок» — в первый день. Во второй начертал дьяк: «Собираю дружину». В третьей опять: «Буду, старший брат, в срок».

Больше гонцов не было, снова дьяк сидел не с пузырьком чернильным, а с ковшом бражным. А чтобы вид создать, будто не бездельничает, тёр кирпичом о кирпич, заготавливал впрок порошок для промакания чернильных буковок.

И вдруг совершенно неожиданно всё круто изменилось: и дьяк до рясного пота на лбу стал трудиться, и бояре перестали спать на ходу, и Шемяка сам взбодрился, стал деятелен, возбуждён.

На улицах города не успевала улечься пыль, взбиваемая копытами туда и сюда спешащих гонцов.

Получив известие из Суздаля о поражении и пленении великого князя, Шемяка заставил дьяка перебелить текст несколько раз и отправил своих скоровестников в Козельск к двоюродному брату Ивану Андреевичу, в Тверь к великому князю Борису Александровичу, в Бежецкий Верх к князю Чарторыйскому, а ещё и литовским князьям и воеводам в Смоленск, Полоцк и Витебск — всем, кто, по его разумению, имел к Василию Васильевичу счёты и ждал случая поверстаться ими.

А как притекли погорельцы из Москвы, Шемяка не смог удержать грешной улыбки, да и не старался. Москва хороша, когда она столица. Но если центром Руси станет снова Владимир или Суздаль? Или Новгород — хоть Великий, хоть Нижний? Да хоть бы и тот же Углич? Или Вологда?… Отец, помнится, не раз говорил, что Северная Русь, где не ступала никогда нога ни восточного, ни западного завоевателя, более достойна быть объединительницей русских земель.

Но такая возможность была лишь мечтой Шемяки, а гонцов он разослал во все княжества, в том числе и в те, где был не в чести, с совсем иным призывом: «Всем миром возродим из пепла, как птицу Феникс, столицу православной Руси!»

Он не знал сам ещё, какую цель этим призывом преследует, но сердце подсказывало ему, что ход он делает верный.

И тут же подтверждение получил. Явился в Углич не кто-нибудь, а посол самого Улу-Махмета мурза Бегич![348] Это дорогого стоило, многое обещало! Теперь только не спугнуть, не испортить каким-нибудь необдуманным словом, неловким поступком.

2

— Царь Казанский Улуг-Махмет прислал меня поздравить тебя, канязь русский, по случаю победы над общим врагом нашим канязем московским Василием, да пусть всегда вьются пчёлы славы и торжества над тобой, канязь Дмитрий!

Шемяке слишком хорошо ведомы были и восточная велеречивость, и ордынское умение искусно вносить раздоры в ряды врагов своих. Он не обольщался слишком большими ожиданиями, но и не сомневался, что появление в Угличе царского мурзы не случайно, а потому изъявил такое радушие, на какое только был горазд.

— Низкий поклон и благодарение от Руси тем, кто добился кудры! — ввернул он очень удачно азиатское словцо, означающее борьбу с полной уверенностью в успехе. И очень угодил гостю, мурза отозвался совершенно медовым голосом:

— Карашо, что русский канязь занает про кудру — поход победы, да хранит его Сокрушитель препятствий, да пошлёт нам Сокрушитель препятствий благо решать наши общие дела!

И Шемяка продолжал голосом сладким:

— У нас, русских, каждое дело принято начинать с трапезы. Прошу за стол, любезный и драгоценный гость!

— Донгуз будет? — хитро прищурился мурза.

Но и это слово ведомо было Шемяке, он ответил протестующе:

— Как можно! Никакого донгуза! Раз мы друзья, то не можем не знать, что вы, татары, как и иудеи, не вкушаете свиное мясо.

— Потому и Василием не называем мы своих детей. А почему — «потому»? — опять дружелюбно прищурил и без того на щёлки похожие свои глаза Бегич.

Шемяка этого не знал, очень огорчился, что не может продолжать беседу, но Бегич с видимым удовольствием сам ответил на свой вопрос:

— У вас, христьян, всё не по-людски. У вас Дева рожает, Бог в трёх лицах… Святых много, а один — покровитель свиней, Василий по имени. Вы любите Василиев, один у вас есть даже даважды Василий, — хитро подвёл разговор к главному делу мурза. — Но теперь по велению нашего Царя будет на Руси вместо двух Василиев один Дамитрий…

— А где он? — с придыханием спросил Шемяка. — Этот… дважды Василий?

— В Курмыше… Его взял туда с собой царь.

— А не убежит? — уже не в силах был скрывать Шемяка охватившего его азарта и нетерпения.

Проницательный Бегич всё понял. Обозначил под тонкими усиками подобие улыбки, посмотрел в глаза Шемяке долгим жёстким взглядом:

— Двойной покровитель донгуза скорее вспотеет подмышками, чем помешает нашему дарагому Дамитрию занять великий стол вМоскве.

«Значит, это дело решённое!» — возликовал Шемяка и, чувствуя сугубую важность минуты, постарался не уронить окончательно степенность, повернул разговор: — Отчего же царь из Суздаля поворотил в Курмыш, а не захотел повоевать Москву? — Спросил и с похолодевшим сердцем увидел, как посмурнел лицом мурза — явно не по душе ему пришёлся вопрос. Шемяка и сам сообразил задним умом, что не по зубам Улу-Махмету была Москва, что не по доброте своей поворотил он в Поле. Вот удивительно, на сколь неуловимых и тонких нитях висит иногда судьба человека — одна пустяковая промашка, и всё может рухнуть…

Но Бегич не долго хмурился, снова пошевелил в улыбке чёрными усиками:

— Повоевать Москву было можно, однако она так же мало принесла бы нам выгоды, как мало убавила её, когда сама сгорела. Не печалься, канязь большой, о Москве, здесь будь.

«И это за меня решили… И почему — большой, а не великий?» — с тревогой уже думал Шемяка, но сказал согласно:

— Якши! — и гостеприимно пододвинул гостю столец.

Пировали два дня. Мурза охоч был и до студня из яловчины, и до лебедей под взваром с топешками. Особенно полюбилось ему, как в Угличе разделывают барана. Не так, как в Поле, не всё в один казан, а с толком, с разбором: грудинку во щи, почки в жаркое, рубец начиняют кашей, печёнку иссекают с луком, лёгкие с молоком и куриными яйцами.

По случаю особо торжественному главные блюда подавал сам повар, спелый молодяк по имени Прокоша. Белозубый, с круглыми серыми глазами, был он опрятен и ладен, быстр на ногу и приветлив. И хоть густой курчавец на голове был подвязан косым белым платком, а грудь и живот — запоном, никому бы в ум не вспало при взгляде на Прокошу даже усмехнуться на его бабий убор — такие были у него могучие волосатые руки и ноги в белых портах, что столбы. Быку голову одним крутом свернёт, вот что думалось при взгляде на Прокошу.

— Карашо готовишь, маладец, — похваливал мурза. — У восточных народов есть говорение: делай, что велят старики, ешь, что приготовят молодые.

Прокоша осветил весь стол своей улыбкой.

— Почему такое говорение? — продолжал мурза наставительно, хотя язык у него уже явно турусил: на питьё неразборчив был мурза — гнал в свой бурдюк подряд пиво, брагу, меды, вино слабое — фряжское и вино крепкое — водку. Шемяка подливал и радовался: «Пей, пей больше, я не обеднею!», ждал, охмелеет Бегич — язык у него развяжется. — Такое говорение есть восточная мудрость! — наконец, осчастливил Бегич хозяина. — От молодых идёт в еду здоровье! Пачему мы кушаем руками? С рук идёт здоровье прямо в рот. А стариков кормят руками молодые девки. Девка лепёшку на ляжке раскатывает — почему? Потому что от ляжки её идёт в тесто здоровье!

В этом месте восточного поучения Прокоша нечаянно прыснул. Не потому, что неучтив был, а просто смешлив. Шемяка не укорил любимца, только поглядел уныло. Сам он, как ни старался, делался во пиру скучнее и скучнее, чуял, что решено за него всё царём казанским до мелочей.

— Лысому не верь, а с курчавым не вяжись. Это нашенская, русская, мудрость, — сказал Шемяка. — Иди, Прокоша, неси перемену.

И печиву отдал мурза должное: знал он одни лепёшки, а тут — блины, пироги с сыром, хворосты из тянутого теста, левашники, курники, оладьи, сырники. Но вот рыбу есть не желал, как ни потчевал его Шемяка лососиной карельской, белорыбицей волжской, осетриной шехонской.

Наконец на третий день мурза отпыхался, отпоил его Прокоша коровьим молоком, хотя гость желал кобыльего.

— Жив остался и радуйся! — приговаривал курчастый Прокоша, заглядывая в его мутные глаза. — Мы тя накормим до усраной смерти, удержу на тебя нет.

Когда же гость извергнул из себя, что не смог вместить, Прокоша подал мутного, пыряющего в нос рассолу, и мурза окончательно ожил. Тогда и разговор пошёл прямее, без виляний и ссылок на восточную мудрость.

Ярлыка на великое княжение Улу-Махмет дать не мог, потому что хоть он и царь, однако уже не хан Золотой Орды. Нашёлся иной злокозненный ход: Василия Васильевича надо держать в неволе вечно, а Шемяке как старшему в роду Калиты быть великим князем под верховным правлением царя казанского.

Шемяка ни обиды не выказал, ни торговаться не стал, рад был и такому повороту. Заботило его только, каким образом да как скоро всё въяве станет. Но и эту гребту царь взял на себя. Надобно поехать в Казань скрепить решение взаимной договорной грамотой.

Шемяка готов был хоть в сей же миг ногу в стремя просунуть, но Бегич сказал, что самолично князю ехать нет нужды, вместо него сделать это может кто-то из его людей, гораздых грамоте. Гораздее дьяка Фёдора Дубенского в уделе было не сыскать, и Шемяка отправил его с мурзой, обоих наделив сверх меры, золотом и рухлядью, дав по четыре заводных лошади.

3

Москва лежала в руинах, и Углич-городок — Москвы уголок — стал на время средоточием политических страстей. Стражники замаялись отпирать-запирать ворота крепости: то гонцы, то князья с боярами — и верхоконные, и в крытых возках — из самых разных городов Руси, ближних и дальних.

Всем гостям своим радовался Шемяка, но с нетерпением ждал того вестоношу, который должен был примчаться из Казани. Минули все сроки, уж стал подумывать Шемяка о посылке нового дьяка, как Фёдор Дубенский явился наконец.

Не в том обличье, однако, явился, в каком ждал его князь, — ровно собака побитая. Глаза прячет, язык не ворочается.

— Да ты, никак, пьян? — разъярился Шемяка.

— Ни в одном глазу, князь, вот те крест. — И Фёдор бухнулся в ноги.

Шемяка грубо поднял его, ткнув носком сапога в бок:

— Где грамота?

Фёдор подавленно молчал.

— Где, спрашиваю, договорная грамота с царём казанским?

— Нет, князь, грамоты… И не будет, — отважился на ответ несчастный дьяк. — Улу-Махмет долго ждал нас с Бегичем в Курмыше, долго ждал, надоело ему ждать…

— Ну, ну, не тяни!

— Надоело ждать, а Василий Васильевич, который при нём был пленником, и сказал ему: «Не вернётся Бегич, ибо убил или в поруб посадил его Шемяка, чтобы без твоего ведома править».

— И царь поверил?

— Надо быть, да… А может, нет.

— Так да или нет? — Шемяка в ярости схватил дьяка за расшитый ворот кафтана, дёрнул на себя: — А ну, дыхни! Гм, не разит… Отвечай тогда: да или нет, поверил царь Ваське или нет?

Фёдор успокоился, отвечал вразумительно:

— Не вем, потому как Улу-Махмет шибко торопился в Казань, замятия там началась. Мог и не поверить Василию, стребовал с него выкуп серебром и отпустил в Москву с полтысячей конных татар, чтобы они тот выкуп стребовали и доставили.

Шемяка верил и не верил дьяку, да и не заботился знать истину, он только чувствовал, что ни при каких условиях не сможет смириться с крушением надежд. После недолгого раздумья велел:

— Пиши грамоту к царю!

— К какому, князь, царю?

— Да ты что, сбрендил? К царю казанскому Улу-Махмету.

Фёдор опять забегал глазами, выдавил из себя:

— Нету Улу-Махмета… Замятия[349] там, я сказал… Мамутек, сын его… Сначала князя монгольского Либея, который Казань взял, пока Улу-Махмет отсутствовал, на Русь ходил… Так вот, сначала Мамутек Либея зарубил и объявил себя царём, а как Улу-Махмет из Курмыша прибыл, то и его, отца своего то есть…

— Ты видел Мамутека?

— Нет, княже. Я в Казани не был. И в Курмыше не был. Мы с мурзой Бегичем плыли по Оке от Мурома к Нижнему. Узнали всё то, что я тебе сказал, вертаться к тебе хотели. Пошли от Дудина монастыря в Муром. Я потаем сбег, а Бегича схватил Оболенский, наместник великого князя Василия…

— Какого такого «великого князя Василия»? — взревел Шемяка. — Я — великий князь, понял?… Пошёл вон!

Дьяк проворно, радуясь, что тяжкий разговор кончился, выскользнул из горницы.

Шемяка стоял у распахнутого окна, смотрел на реку и бесконечный, за дугу овиди[350] уходящий лес. Почудилось ему, что из чащи долетело удвоенное эхо: «Я — великий князь! Я — великий князь!» И понял — не просто в гневе выкрикнул дьяку, а самое сокровенное выдал, с чем сжился и с чем расстаться уж нет сил.

Но как же быть с Василием Васильевичем? Он в Москве сейчас, пусть в сгоревшей, но — в столице…

С левого берега Волги возвращавшиеся из лесу с пчелиными колодами-ловушками бортники тянули верёвкой паром, что налажен был близ Телячьего переката. Наблюдая, как медленно, натужно, грудя тупым носом уже покрытую шугой и ледяным крошевом воду, передвигается бревенчатая сплотка парома, Шемяка вспомнил такую же переправу на реке Неглинной в Москве. Детьми он и брат Василий играли там жарким летом, когда гостили в Кремле у дяди Василия Дмитриевича. Возле мельницы-мутовки река расширялась, и для тех, кто хотел перебраться на другой берег, чтобы попасть в Арба-ат или Ленивый Вражек, налажена была переправа. Один раз увязался с Юрьевичами шестилетний Василий, наследник великого князя. Весело было перетягиваться туда-сюда, держась за осмолённую верёвку. В одно из причаливаний на той стороне маленький Василий увидел нарядную бабочку, погнался за ней, несколько раз падал на землю, чтобы накрыть её своей тафьей, да всё неудачно, потому что шапочка его, расшитая золотом, была мала и сминалась, как тряпица, бабочка каждый раз успевала сняться с цветка, он гнался дальше за ней… Юрьевичи ждали, пока он вернётся, а Васька Косой и скажи: «Давай бросим его тут». Согласно прыгнули на плот, в один миг переплыли к кремлёвской стене, очень довольные собой. «Пусть сам теперь тянет к себе брёвна, вот уж попердит! — сказал Шемяка, а брат выхватил укладной ножик и — ширк! — разрезал верёвку. Спрятались за кусты прибрежного тальника, наблюдали сквозь листву, давясь от смеха, как будущий великий князь с рёвом вытянул пустую верёвку.

Досталось тогда братьям от отца за эту проделку.

— Вот так я сейчас должен обрубить верёвку, и пусть Васька плачет на том берегу! — сказал вслух, как поклялся, Шемяка, сразу сбросив охватившее его кратковременное уныние и снова утверждаясь в решении: — Я — великий князь!

4

Зима пала рано, с обильными снегами. Ехать можно было только в одну лошадь, потому пришлось троечные сани запрягать гусем — вереницею, как летят дикие гуси. Коренник был запряжён в оглобли на длинных верёвочных постромках, перед ним шли вторая и третья лошади. Через лес по узкой дороге езда была удобна и быстра, лошади, боясь утонуть в сувоях снега, не сворачивали с бойной дороги, все три бежали быстро, но как только вышли в открытое поле, стали сбиваться, надо было их снова перепрягать из гуськовой в обыкновенную упряжь. Делать это приходилось часто, потому что путь из Углича к Твери пролегал по левому берегу Волги, где леса перемежались луговыми низинами и глубокими впадинами.

Бояре Константиновичи, сопровождавшие Шемяку, делали всё сноровисто и умело. Один из них был вершником — вёл переднюю лошадь, сидя в седле; второй ухабничим — следил, чтобы не занесло и не опрокинуло сани; старший из братьев, конюший Никита, закутавшись в тулуп, сидел на облучке крытого возка, следил за дорогой и за лошадьми. Именно Никита после первого привала в попутном сельце предложил съехать с просёлочной дороги на лёд Волги, которая встала надёжно и ещё не занесена глубоким снегом.

Так и поступили. На льду полозья саней не скрипели, а лошадиные копыта бухали по льду гулко, с протяжным, застывающим в морозном воздухе звоном.

Под вечер разыгралась метель, ехали почти наугад, но лошади бежали безнатужно, не требовалось даже и погонять их.

— Ишь, как одры[351] наши разбежались! — ликовал Никита.

— Словно под уклон несёмся! — радовался и Шемяка. — Эдак мы сами не заметим, как в гостях у Бориса Александровича будем.

Первым рассмотрел в белёсых сумерках очертания городской крепости Никита. Узнавал и не узнавал города.

Попался пологий съезд, выскочили на берег. Перед городской стеной тянулся заваленный снегом ров, утыканный чесноком[352].

— Вроде бы в Твери я таких колов не видел, — озадачился Никита, а малость погодя понял всё: — Так вот отчего лошади прытко мчались…

— Что такое? — отвернул высокий ворот тулупа Шемяка.

— Приехали, князь!.. В Углич прибыли, домой… Река-то там перевёрт делает, а мы, стало быть, не углядели, кругом-кругом и взад взяли… — Никита объяснял многословно и суетясь, понимая, что виноват он один и что гнев князя может быть очень страшным. Пока въезжали во двор, пока распрягали лошадей, он всё соображал, как избежать опасных объяснений.

Войдя в княжескую горницу, повесил на грудь лохматую рыжую голову, сказал голосом вовсе не виноватым, даже бодряческим:

— Князь, не вели казнить, вели слово молвить.

— Ну-ну, молви. А я послушаю, — недобро согласился Шемяка, но от рукоприкладства воздержался, хотя очень не прочь был в такой-то досаде. Просто руки были заняты — оттирал уши помороженные.

— Есть в Москве один ближний боярин великого князя, с которым мы давно в сговоре и согласии. Важный боярин, он тебе дороже целой ратной дружины.

Шемяка слушал недоверчиво, уж слишком хорошо бы это было. Буркнул:

— Кто такой?

— Иван Старков.

— Знаю. Татарская морда, а Ваське предан, как собака.

— Может, и собака, но такая, за которой палка не пропадёт.

— А какую такую палку Ивану помнить? Он всегда в чести у Васьки был.

— Не всегда. Он хоть и, верно, из татар происходит, но не из тех, что в Казани. Обрусел, а старые счёты помнит. Великий князь с казанцами дружит, сам знаешь. Ещё летошный год он посылал на Брянск и Вязьму двух царевичей, что на службе в Москве, Иван наотрез отказался идти в поход. За это Василий Васильевич пригрозил, что, возьмёт на себя всё имение Старкова, а оно у Ивана бо-о-огатое!

Сначала Дмитрий Юрьевич протянул по-матерному всю родню и Старкова, и Никиты, какую только мог вспомнить, но к концу седьмого колена подобрел голосом, даже повеселел, отвёл, видно, душу:

— Когда так, ладно. Сейчас я грамотку сочиню. Дескать, поздравляю тебя, старший брат, с выходом из плена. — Шемяка хитро прищурился. — Сижу, мол, в Угличе, жду твоего слова, а сам тем временем в Тверь, а-а?

— Так, так, княже, жди там, я же поскачу в Москву с твоей грамотой, всё буду ведать через Ивана и дам тебе знать, когда выпадет удобный случай войти в Москву.

Наутро крытая повозка Шемяки с дюжиной заводных лошадей пошла по проторённому пути на Тверь, а Никита с двумя верхоконными слугами повёз грамоту своего князя в Москву дорогой через Переяславль, Радонеж, Мытищи.

5

Борис Александрович Тверской колебался и ничего не хотел, ссылался на хлебный недород, собственное нездоровье, нерожалость тверских девок, нежеребость крестьянских кобыл, умерлость кузнецов и прочие напасти. И всё это продолжалось до тех пор, пока Шемяка не внушил ему:

— Василий привёл в Москву татар, потому что обещал царю казанскому отдать все государство Московское, а себе взять Великое княжество Тверское.

Тут же бегал по горнице, путаясь в полах тёплого кафтана, низенький, нос пуговкой, Иван Андреевич Можайский, тоже весь в неурядицах, в запущении дел, замученный татями, коих развелось у него в лесах видимо-невидимо, а также загубленный сглазом и ячменями, кои насадила ему наговором злая брошенная полюбовница. Шемяка скучно поглядел на мёрзлые синеющие к вечеру окна и скучным голосом сообщил ему:

— А за счёт твоего удела брат наш двоюродный обязался дать Махмутке двести тысяч. Говорят ещё что-то, но врать не стану. А двести тысяч — верно и доподлинно. Может, и полюбовницу отдашь Ваське? Пускай и ему ячменей насажает в задницу?

— Двес-ти?… Да где такие деньжищи собрать? — всполошился Иван. Носик у него покраснел от отчаяния.

— Да, куда было покойному Всеволожскому с его «вшой» до Дмитрия Юрьевича! Разве умел он этак скорбеть лицом, глаза в испуге будто бы таращить, шёпотом таким страшным, убеждающим шипеть:

— А дешевле не мог откупиться, я это верно знаю. Потому и пришли с ним татары, жди, к тебе нагрянут.

— У меня в Рузе целый полк вооружённых ратников стоит, с ними Москву можно взять, не то что поганых посечь! — взвился храбрый Иван Андреевич, шмыгнув мокрой пуговкой.

— Вот Москву и будем брать! — объявил Шемяка, как о деле решённом. Встал, ударил по столешнице ладонью: — Вели свечи внести. Что во тьме сидите, нешто обеднели? Нам теперь только бы случай подстеречь, и я Ваську на мелкие кусочки разрублю!

Князья залюбовались им, какой он матёрый да грозный. Правда, Борис Александрович поёжился;

— Может, не надо на мелкие-то кусочки? Пошто уж так?

— Хватит и того, что он с твоим братцем соделал, — молвил Иван Андреевич, думая о злой полюбовнице и жалея, что бросил её: вдруг и вправду Ваське достанется, она ведь брюхатая…

— Да уж, страдалец наш, — прочувственно дрогнул близкой слезой голос Шемяки. — А ведь и косое око видит далеко. Корили мы его, не слушали. И кто прав оказался в конце? Прозорливец был, воин, радетель земли Русской! А Васька его зрения лишил, тать! Нет ему такому ни от Бога прощения, ни от родни пощады!

Так три заговорщика, три князя нашли общий язык, задумали совершить государственный переворот, о чём новгородский летописец поведал буднично: «Сдумавши три князя, к. Дмитрий, к. Иван Можайский и к. в. Борис…» В совместной грамоте, однако, не написали, что сдумавши великого князя Василия Васильевича свергнуть, только единение своё подтвердили: «А быти нам на татар, и на ляхи, и на литву, и на немцы заодин». И всё. А что и на Москву заодин, про то — молчок.

Притаились заговорщики, с ними бояре и служилые князья, во всё посвящённые. Скоровестники каждый час снуют в Москву и обратно. Решили князья уловить Василия Васильевича внезапностью, отняв у него и время, и возможность к рассмотрению их заговора.

И вот пробил час, очередной гонец от Ивана Старкова сообщил: «Великий князь выехал из Москвы».

— Кому великий князь, а кому Васька, — сказал, прочитав грамоту, Шемяка и воскликнул призывно: — Рубим верёвку, он на том берегу!

Иван Можайский с тревогой посмотрел на заединщика — уж не тронулся ли разумом от больших треволнений? Шемяка понял взгляд, рассмеялся нервным, дребезжащим смехом:

— Нет, нет… С ума я спятил, да на разум набрёл… Седлать коней, строить рать!

— Постой, Митрий, какая верёвка?

— От парома. Мы на нём сейчас, а Васька в Троицкой обители лоб колотит. Москву я знаю, как дом родной, одним мигом мы захватим её.

Иван Старков не подвёл: действительно, Василий Васильевич, по обычаю отца и деда своих, в родительскую мясопустную субботу 1446 года поехал с двумя малолетними сыновьями на богомолье в Троицкий монастырь, славный добродетелями и мощами преподобного Сергия.

Первое, что сделали заговорщики, перекрыли дороги, ведущие из Твери к Москве и из Москвы к Троицкий обители. Так перекрыли крепко — заяц не проскочит, не токмо человек, спешащий весть передать, что движется к столице под тихими февральскими снегами тысячное войско изменников. Никто в деревнях, утонувших в сугробах, видом не видал, слыхом не слыхал, как они крались два дня. А если кто по случаю попадался, того имали и рот затыкали, и руки связывали, с собой волокли. А снег всё сыпал на ели, на колодцы придорожные с островерхими крышами, невинно-равнодушный, пухлый повисал везде, где мог зацепиться: на еловых лапах, на шапках, на холках лошадиных, даже на булавах и остриях копий лепился. Снегопад скрадывал все звуки. В тишине великой плыли злодеи по пушистой равнине, как безгласные привидения. Ископыть конскую, тёплые парящие катыши, следы санных полозьев тут же, на глазах, заносило шевелящейся метельной белизной.

Иван Андреевич Можайский ехал в открытом возке под тулупом, сверху призаваленный ещё снежистой дряпухой[353]. Был он простывши и оттого особенно сердит: на непогодь, на князя Бориса Александровича, отговорившегося возрастом и внутриудельным настроением, на Шемяку, которого Иван Андреевич боялся, и на Василия Васильевича, которого боялся ещё больше. Время от времени можайский князь высовывался из-под волчьего укрыва и сипло гойкал Шемяку, который от нетерпения коршуном был готов лететь поперёд всех.

— Ты вот чего, Дмитрий, нагнись-ко, чего я удумал, — морщась от головной боли, наставлял Иван Андреевич двоюродника. — К Москве, похоже, затемно подойдём, пускай твои постучатся в ворота, мол, князь Дмитрий Юрьевич приехал. И всё! Вы с Васькой в замирении. Они и не всполохнутся. Приехал, и всё. К великому князю по делу неотложному. И всё. А про воев, которы с нами, молчи. А я утаюсь. Они ворота-ти и отворят… А Борис-то тверской трус… Не такой уж и старик, а кур не топчет…

— Лежи, дыши под мышку, — весело и грубо отвечал Шемяка, красный и возбуждённый. Слипшиеся от пота и тающего снега волосы висели у него из-под шапки.

«И зачем я с ним собрался, и зачем я с ним связался, — маялся Иван. — Но куды теперь податься?»

— А совет дельный ты придумал, — слышал он из-под тулупа голос Шемяки. — Так и поступлю.

12 февраля 1446 года ночью толкнулись изменники в кремлёвские ворота. Была суббота. Народ, намывшись в банях, спал. Стража, принявшая по чарочке для сугрева, была благодушна и не подозрительна: кто, мол, там? А им ответили: князь, мол, Дмитрий Юрьевич приехал. А про войско утаили, просто сказали. Стража, ничего не ведая, взяли ключи, отомкнула ворота, как обычно.

И начали подельники Шемякины одних грабить, других хватать и вязать, и в оковы утеснять. Шемяка и Иван Можайский вломились в великокняжеский дворец, новый, ещё не до конца отстроенный, но уже обжитый. Слуг и ближних боярынь заперли внизу в клети, Софью Витовтовну, старуху на восьмом десятке, поймали в тёмной палате. И Марью Ярославну из постели вытащили в одной сорочке. Правда, она не больно стеснялась своего вида, глазки чёрненькие у неё горели, и ругала она Шемяку грубыми словами. На что он, смеясь и ощупывая её взглядом, говорил:

— И не стыдно тебе, княгиня, родственника свово этак лаять? Пойдём в повалушку, я те побить меня разрешу, будет у нас там бой яростный, хошь? Поединок?

На это Марья Ярославна, дрыгая под сорочкой стоячими грудями, отвечала предерзко и даже несносно для мужского самолюбия Дмитрия Юрьевича, прямо давая понять, что в повалуше ей с ним делать будет нечего. Шемяка не стал её опровергать и доказывать обратное. Надо бы, конечно, её опозорить Ваське назло, но — некогда, не затем пришли.

В суматохе ночного разбоя среди брани, женских умоляющих криков и пронзительного детского визга, среди драки до крови, треска ломаемых дверей в амбары и клети, среди разгула насилия и жадности особо пострадали те, кто пытались защитить свою честь и добро, в том числе бояре и слуги их во множестве. Чего только не перепортили в темноте и неразберихе: и утвари драгоценной, и зерна, и тканей, и медов, всё перемешали, перетоптали, переломали. За честными девицами охотились, как за зверями, с улюлюканьем, загоняли их по углам, по сеням, по печкам. И о том ведь не всполошились, что собственные души погубляют, пьяные от греха всевластия над беззащитными.

И только один из бесчинников, устрашаясь творимого, притёк под стены Чудова монастыря, слепо, отчуждённо, безмолвно возвышавшегося стенами среди Кремля. Только один, опасливо оглядываясь под засиявшей луной, бил дверной колотушкой, царапал запор ногтями, заглушенно вскрикивал:

— Допустите до владыки, ради Христа!

— Кто там? — спросили изнутри.

— Скажите, Бунко-рязанец, земляк его, он знает, он помнит меня. Молю вас, пустите!

Долго не открывали. Похоже, советовались. Наконец, свет факела показался в трещинах стен, и послышался осторожный вопрос:

— Один?

— Один я, один! — торопливо ответствовал Бунко, переминаясь в скрипучем снегу. — Никого за мной, отворите скорей без боязни, пока не увидали!

Заранее скинув шапку и комкая её в руках, он пробежал меж заснеженных тонких берёз к митрополичьим покоям.

Владыка бодрствовал. Сидел в кресле по-простому, по-домашнему, в чёрном подряснике, с головой непокрытой. Глаза его с набрякшими тройными мешками в подглазьях были страшны.

— Бунко? Ты знаешь, какая кара постигает виновных в недостатке любви?

— Святый отче, в заблуждении я, в мучении и раскаянии, — задыхаясь от волнения, быстро зашептал пришедший. — Но не время сейчас, не осуждай!

— Я тебя младенцем крестил, ангела чистого! Эх, ты… — укорил Иона. — Ты знаешь, что могу сделать с тобою за грех твой? Бездыханней покарать!

— Знаю, владыка, суровость твою. Но и справедливость. Дозволь на ухо, ближе сказать?

Иона переменился в лице, выслушав, что говорил Бунко.

— Немедля лошадь ему седлайте из монастырской конюшни, самую нестомчивую. На зады её тихо вывести, и там ожидайте, — распорядился владыка служкам. — Ещё ему хлеба с рыбою красной и вина церковного тёплого чару. Всю ночь проскачешь, чаю.

— Бог даст, к литургии поспею. — Бунко опустил голову, глядя, как обтаивает на ковре снег с его сапог.

— Зачем ты с изменниками? — опять укорил владыка грустно.

— Да говорили, Василий Васильевич татар на Русь наводит. Побыл у них в плену три месяца и стакнулся с ними. Вроде татарку каку-то поял и жил с нею в любодействе.

— А ты вот побыл у Шемяки и сам вором стал.

— Искуплю, владыка! Я теперь опять буду за великого князя Василия.

— Мухи летают, таких, как ты, олухов оплетают, — вздохнул Иона. — Иди, скачи! Если не поверит он тебе, скажи Ряполовским князьям, чтобы с детьми его бегли к себе, я велел! — кричал он уже вослед. — Чтоб непременно с княжатами бегли, если Василий упираться будет! И не слушать его! Пусть хватают! Ивана да Юрья — и дёру!

Среди сатанинского разгула этой ночи под утро выскользнули из города два всадника и по Смоленской дороге взяли путь на Литву. Хоть и ненадёжный она союзник, но в трудное время всё-таки есть куда бежать. Это были брат Марьи Ярославны Василий Ярославич и все бросивший в Москве — дом, семью, нажитое добро — верный боярин великого князя Фёдор Басенок. Жажда мести, яростного кровавого возмездия жгла и мучила их.

Часом ранее с задов Чудова монастыря рослый конь беспокойной иноходью понёс Бунко-рязанца по направлению к Троицкой обители.

На рассвете забросанный снегом холодный возок с запертой в нём Софьей Витовтовной, крадучись, пополз в Чухлому — старую супротивницу свою Шемяка, нимало не медля, отправил в глухую ссылку.

Тут же следом за ней отбыл санный поезд на Рязань — владыка Иона счёл нужным возвратиться в свою епархию.

Шемяка по-хозяйски осмотрел пустой дворец, но поселиться временно решил в понравившемся ему боярском доме, без стеснения выгнав хозяев. Кликнул слуг, велел подать вина и закусок. Слуги, дрожа, принесли, что нашлось. Вошёл Иван, усталый, но решительный. Рук не ополоснувши, лба не перекрестив, выпили среди разора, похватали с блюда варёной солонины.

— Ну, что там Марья-то? — спросил Шемяка, пережёвывая.

— Воет, — сказал Иван.

— Ишь, сука! Жрать ей не давать три дни! Больно жирная… Ну что, Ваня, гони в Троицу за Василием. На тебя сейчас надёжа. На ум твой, на доблесть воинскую, настал наш час. Да гляди, чтобы не ускользнул змей. Бери рать- и на обитель. Будь без сумлениев.

Не хотелось Ивану опять на мороз, опять в путь неблизкий, вообще уже ничего не хотелось, но назвался груздем — надо. Запахнул тулуп потуже, вышел на крыльцо, под низкие переливчатые звёзды.

— Спеши, Иван! Как бы не упредили его! — дал ему последнее наставление из тепла Шемяка.

Помянув нечистую силу, Иван плюхнулся в троечный возок:

— Трогай!

На ходу его догнал Никита Константинович, молча, зло ввалился рядом.

Мерно и слаженно благовестили в монастыре к заутрене. Луна ещё вовсю сияла на северо-западе, когда по свеженападавшему снегу потянулись монахи из келий ко храму. Послушники спешно расчищали дорожки, даже мели их мётлами. Из пекарни уже наносило свежим хлебом. Подъём воодушевлённый и оживление ощущались во всём: как же, сам великий князь со чада пожаловал! Особенно трогало насельников, что приехал без пышной свиты, с немногими слугами, и детей привёз. Совсем малые княжата: Ивану — шесть, Юрию — пять годков, а тоже затемно со всеми молиться поднялись, укутанные, кушаками увязанные, как снопики-зажинки, тропили свои следки рядом с отцом.

Больше всех, наверное, приезду знатных богомольцев рад был инок Симеон. Вся жизнь его теперь была тихое радование после пережитых потрясений на Флорентийском Соборе, приключений во время путешествия по Европе и заточения в Смоленске. Сейчас жил он ровно, спокойно и надеялся, что Бог позволит ему так и закончить днн.

Великий князь узнал его:

— Здоров ли, отец?

— Спаси Христос, княже!

В ярком лунном свете замёрзшее от ветра лицо Симеона лучилось довольством.

— Не трудное ли послушание несёшь?

— Слава Богу, любимое моё дело, с пером да чернильницей, списателем в обители состою, летописи старые свожу и новое заношу, что происходит. Смотрю, где что ниспосылается и запечатлеваю. А вы с детками к батюшке Сергию?

— Поклониться хотим.

— Благослови, Господь, деточек!

Обедня шла своим чередом. Василий Васильевич слушал её, стоя у раки с мощами преподобного, любуясь её шитым покровом, где лик святого, как говорили старинные люди, очень напоминал живого Сергия. Говорили также, что знаменил покров, то есть рисунок для него делал, чуть ли не сам Андрей Рублёв или кто-то из учеников его. Скуластый батюшка Сергий смотрел с покрова сосредоточенно и просто близко посаженными глазами на чернобровом лице.

— Везде у нас тут дух батюшкин обитает, — шептал за плечом у князя умилённый Симеон.

Княжичи Иван и Юрий, прижав к боку шапки, стояли благоговейно, не шалили, крестились и кланялись, как все вокруг, и лица их розовели от тепла свечей, и белые волосы в кружок тоже отливали розовым.

Большинство ратников ехало на санях, верховые держались сзади, в отдалении. Таков был заранее умысел Ивана Андреевича. Сам он пребывал в неперестающем раздражении, которое по мере продвижения всё увеличивалось. Мороз ближе к рассвету усилился, подул обжигающий, резковатый ветер.

— А где Старков-то? — разжал наконец уста Иван Андреевич.

— При Шемяке остался, — неохотно ответил Никита Константинович. — Своё дело сделал, а теперь при великом князе Дмитрии Юрьевиче порядок на Москве наводит.

— При великом… Наводит… Поря-я-ядок! — передразнил можайский князь. — Борис Александрович своё дело сделал, Старков, выходит, тоже сделал, а мы с тобой ещё ничего не сделали, так? Только вторые сутки не спавши и в дороге дрогнем. Самое грязное, выходит, нам определил Шемяка? Честь и почёт!

Никита Константинович мрачно промолчал. Малиновый край зари показался на востоке, луна побледнела, словно бы отвердела, но не уходила, висела, как ледяной кругляш, на светлеющем небе. Лошади бежали резво, задевая придорожные кусты и ветки, с которых сыпалась алмазная, искристая пыль. Малиновые полосы подожгли сугробы на полянах меж деревьев, нежно заголубели тени в ложбинах.

— На охоту бы сейчас, по зайчику, — прищурился Иван Андреевич.

— Мы и едем на охоту, зайчика убивать, — с надсадной насмешкой отозвался Никита Константинович.

— Иван Андреевич высморкал пальцами нос, утёрся рукавом, поглубже усунулся в воротник.

— Простыл я весь с вами. Мне бы дома надо сидеть.

— Ага, на лежанке горячей… Баба ты или князь, не пойму?

— А понимаешь ли ты, Никита, почему мы, братья, внуки одного деда, славного Донского, грызёмся меж собой столь ничтожно, бесчестно, как стая псов бродячих, будто мы диаволово семя? — Не его ли умысел исполняем?

— Но-но-но, — грозно сказал Никита, — семя! Это ты нас всех псами назвал?

— Да я же с вами…

— Вот и лай, хвостом виляй!

— Я и виляю, как хвост собачий, — вздохнул Иван Андреевич. — Сам себе мерзок уже, а отстать не могу. Борис-то Александрович побрезговал нами.

— Да брось ты этого Бориса! Вон Троица показалась. Моля-ятся, поди. А мы как раз тута. Давай на коней пересаживаться. Говори, что ратникам делать надоть.

А на богослужении в Троице готовились к причащению. Диакон, выйдя через Царские врата и подъемля Святую чашу вверх, возгласил:

— Со страхом Божиим и верою приступите! — и передал чашу игумену обители Зиновию, который сам вёл сегодня службу.

Хор запел: «Благословен грядый во Имя Господне». Монахи начали класть земные поклоны и подходить к причастию.

— А потир-то у нас, княже, знаменитый, — опять зашелестел за плечом у Василия Васильевича Симеон. — Деревянный. Ещё от батюшки Сергия остался. Древен. Только у нас одних и есть деревянный. Случай особый. А вообще-то возбраняется. Чаша деревянная неизбежно впитывает, её невозможно оттереть дочиста. А ведь это кровь Христова. Если где капнем Ею нечаянно или прольём хоть каплю, то место не моется, а выжигается. Так положено.

— Ладно, Симеон, понял, — вполголоса сказал князь. — Я вклад сделаю. Потир закажу вам.

— Ивану Фомину закажи, государь, — лаская князя голосом, попросил монах. — Мастер, говорят, славный, искусный. — Слыхал про такого.

— Деток твоих Ряполовские к причастию повели. Умилительно!

Внезапно тяжёлая железная дверь полупустого храма отворилась с громом. Морозные клубы потекли по полу. Кто-то, стуча сапогами по каменным плитам, спешно приближался к месту, где стояли князь с Симеоном.

Василий Васильевич не обернулся, но почувствовал вдруг смертную истомную тоску. Он видел, как дрогнула лжица в руке игумена Зиновия перед разинутым ротиком младшего княжича, как застыл диакон с вышитым утиральником в руках.

— Государь! Братья твои войной идут на тебя!

Дерзкий голос эхом многократным оттолкнулся от стен храма и заполнил его. Все замерли.

После вчерашнего снегопада обитель и окрестности были покрыты сверкающей на утреннем солнце белой пеленой. Только чернели занесённые едва ли не по крыши кельи-избушки. Свет резал глаза, ветер забивал дыхание. Василий Васильевич выметнулся на паперть, забыв надеть шапку, цепко схватил Бунка за грудь:

— Ты лжёшь! Ты ушёл от меня к Шемяке, а теперь добра мне восхотел? Какую козню ещё задумали?

— Бог мне свидетель! Я гнал всю ночь. Москва взята Шемякою, как Мамай прошёл по ней. Матушка твоя полонена и Марья Ярославна. — Измученное лицо Бунка прочернело от тяжкой дороги верхом. В покрасневших слезящихся глазах металось отчаяние. — С ним Никита Константинович и Иван Можайский. Вот-вот сюда будут! Тебя хотят взяти.

— Как меня взяти? Они у меня в крестном целовании!

— Нарушено! Впервой, что ли?

— Я в мире с братьями! Ты лжёшь, злодей!

— Где княжичи твои? Владыка велел детей спасти. Он и коня мне дал. Где Ряполовские?

Василий Васильевич больше не слушал. Сердце его бухало молотом, в голове гудело: а вдруг правда?

Немногочисленные слуги и чернецы, вышед из храма, робко толпились за спиной. Василий Васильевич оглянулся на них — испуганные глаза, беспомощные люди. Он побежал к ограде, увязая в снегу и крича:

— Сторожа! Сторожа! Коня подайте!

Путаясь в длинных рясах, бежали за ним монахи:

— Великий князь, лошади не седланные и подпруги смерзлы! Не ездим мы зимой верхами-то никуды!

— Так моих запрягайте, тюхи! — задыхаясь, крикнул он, уже сам не зная зачем: по целине далеко ли уедешь в санях, а по дороге, с горы было видно, гуськом двигалось несколько десятков саней, накрытых рогожами и полостями. Рядом с ними шли ратники без доспехов и мечей, но с кнутами, как простые возницы. Монастырские стражники преспокойно наблюдали за этим, гадая, рыбу иль овощи везут монахи на пропитание.

— Вы что же, бесы, даже ворота растворили! — вскричал Василий Васильевич в бешенстве. — Не видите, там дале конники? Посекут ведь вас всех, и я смерть приму!

Всполошились, засуетились, кинулись закрывать ворота, в проёме которых застывал на спине труп огромного коня с ввалившимися боками и задранными копытами, которого загнал Бунко, поспешая сюда. При взгляде на павшего коня понял Василий Васильевич всё и окончательно поверил, что происходит непоправимое.

«Дети! — мелькнуло в голове. — Что с детьми-то? Куда их укрыть? Не пощадит и их брат Иван. Он ведь жесток, даром, что ростом с прышок».

Монахи мушиным чёрным роем облепили недвижного коня, пытаясь отволочь его в сторону и закрыть ворота.

— Да бросьте вы пыхтеть над ним, — сказал Василий Васильевич почти спокойно, обречённо. — Пускай хоть он загораживает проезд.

«Самому-то куда? — билось в голове. — Отдаться на милость? Детей сгубят. Зачем только взял я их? Господи, Богородица Пречистая, оберегите невинных!»

Он побежал обратно в храм, слыша за спиной шум начинающейся свалки. Уже прискакали верховые с волом:

— Выдавайте Ваську! В куски порубим!

Уже раздались стоны раненых чернецов, уже с гиканьем поволокли погибшего коня, уже слышен стал скрип полозьев подъезжающих саней, откуда из-под рогож со злорадным смехом вываливались новые ратники.

Навстречу Василию с обезумевшим лицом, подняв распростёртые руки, двигался игумен Зиновий в облачении, взывая:

— Остановитесь, дети сатаны! Всех анафемствую! — А Василию шепнул: — Беги, князь! Пономарь тебя укроет во храме.

Взбегая по ступеням, успел увидеть князь, что у дальних восточных ворот, к счастью уже расчищенных, стоит его собственный выезд с мощными отдохнувшими лошадями, а к ним бежит Бунко, падает и снова бежит; следом, с развевающимися сивыми волосами, — старый князь Иван Ряполовский, недавно назначенный дядькою княжатам, и, обгоняя всех, несутся ряполовские сыновья-молодяки, держа подмышками один — Юрия, другой — Ивана, и золотистые непокрытые головки детей мотаются и вспыхивают на солнце.

Пономарь Никифор тянул князя за руку:

— Скорее, батюшко, на засов тебя укупорю, на железный!

Но Василий успел ещё заметить краем глаза, как рванули, взметая снежную пыль, лошади, как остались сиротливо темнеть на дороге обронённые шапки его детей.

В горле было горячо и колко. Он припал к раке преподобного: «Господи, Богоматерь Святая, отче Сергий, благодарю вас, милостивцы… Спасены будут, в Муром они подались, к Ряполовскому, не достанутся дети мои душегубам!»

За дверями храма уже бесновалась толпа. Слышны были глухие удары дубового бруса. Железный засов сорвался. Видно, в спешке не до конца его задвинул Никифор. Пономаря швырнули, как кутёнка, затоптали ногами. Но, ворвавшись в храм, попритихли, некоторые поснимали шапки, стали шарить по углам и за престолом, вкрадчиво взывая:

— Князь Василий, ты тута-а? Дмитрий Юрьевич тебя видеть желает. В Москву доставить велено! Выходи, не тронем. Князь, а князь?

Он поднял голову и увидел помертвевшее лицо инока Симеона, прижавшегося на коленях к раке:

— Светопреставление, князь, — едва шептал он. — Последнее кощунство! Жив останусь, всю правду проних… всю правду!

Никита Константинович, ворвавшись в монастырь, в ярости покружил на коне по подворью, а потом, сам себя разжигая, плетью заставил коня нести его прямо на высокую паперть и был за это немедленно же наказан. Конь споткнулся на ступенях, Никита слетел с седла, ударился о камни. Соратники по разбою и те же незлобивые монахи подняли его, оттащили в сторонку, в затишек; «он же едва воздохнув и бысть яко пиян, а лице яко у мертвеца», — выразился потом об этом происшествии свидетель его Симеон.

Иван Можайский, тоже не слезая с коня, громко вопрошал:

— Где великий князь ваш? Что это он такой гордый? И повидаться с роднёй не хочет?

— Всё изгаляешься, брат? В такой-то час? — Василий Васильевич стоял перед ним, чуть покачиваясь, в распахнутой шубе, с лицом белым, как помороженный. Пока занимались расшибшимся Никитой, он вышел через южные церковные двери никем не замеченный, прошёл на подворье и сам позвал Ивана Можайского. — Я мог бы пытаться бежать, даже и сейчас прямо мог бы спрятаться у кого-нибудь в келье, но не стал. Видишь, я здесь. Слезай, поговорим.

Иван был очень настроен дерзить и куражиться, но неожиданно для самого себя послушно слез с коня и пошёл за Василием.

— Брат любезный, — говорил тот на ходу убеждающе и почти спокойно, — помилуй! Отдаюсь на волю твою. Не лишай меня святого места: оставлю я заботы княжеские, заменю их подвигом поста и молитвы, никогда не выйду отсюда, здесь постригусь, здесь умру.

Они вошли в храм, где все умолкли при их появлении.

— Брат и друг мой, — продолжал Василий через силу, словно во сне, — Животворящим Крестом в сей церкви, над сим гробом преподобного Сергия клялись мы в любви и верности взаимной, а что теперь делается надо Мной, не понимаю? Ты в церковь с оружием зашёл!

Иван, казалось, и сам был смущён такой кротостью великого князя:

— Государь! Если захотим тебе зла, да будет и нам зло. Нет, желаем единственно добра христианству и поступаем так с намерением устрашить Махметовых слуг, пришедших с тобой, чтобы они уменьшили твой окуп.

— Верить ли тебе, Иван? Правду ли говоришь? Смотри, перед чьим гробом мы стоим! Во зле, кое вы учиняете, сей нам судья!

Глаза у Ивана Андреевича сами собой ехали в сторону. Вроде бы и в его власти Василий, и смирен, и унижен, а всё как-то не по себе. Человек, решившийся на зло с сознанием собственной неправоты или, по крайней мере, с сомнением: должно ли поступать по злу, — трудно идёт до конца по преступному пути. Вот и сейчас князь можайский заколебался, не объясниться ли с Василием впрямь, не отступиться ли от мерзостного умысла? А что как Шемяка оговорил Василия? Ну, они власть давно делят, никак не поделят. А зачем ему-то, Ивану, сюда впутываться?

— Кто бы ни был на престоле вместо меня, — продолжал уговаривать Василий Васильевич, — без согласия князей не будет мира на земле Русской. Не будет мира — не будет и силы. Не поладите вы с Шемякой и без меня. Так ли говорю?

Иван Андреевич опустил голову. Готов был уж и согласиться, но тут возник перед ними оклемавшийся Никита Константинович. Хватаясь за стены, возликовал:

— Вот вы где! — И, грубо схватив Василия Васильевича за руки, объявил: — Ты пленник великого князя Дмитрия Юрьевича!

— Да будет воля Божия! — вдруг тихо согласился Василий Васильевич.

Его поволокли.

В тоскливом сомнении и стыде остался стоять у раки Иван Можайский. Но поздно уже было что-либо переменять. Не чувствовал он в себе сил состроенный заговор обратно раскрутить. Поздно раскаиваться. У зла свои законы, и, раз им подчинившись, как их переломить?

Василия Васильевича толкнули в голые сани, стоявшие в окружении конной стражи.

— Гляди, чтоб неубег до Москвы! — угрозной шуткой наказал Никита вознице.

Сани тронулись, раскатившись на повороте, Василий Васильевич свалился на бок. Возница обеепокоенно оглянулся, и великий князь не мог сдержать возгласа удивления:

— Как? Ты — монах, и тоже против меня?

Монах был одет в меховую душегрею поверх рясы, на голове тёплая бархатная скуфья, на руках — персчатые рукавицы. Он смотрел на великого князя без сочувствия и без осуждения, только с печалью. И ответил поникшим голосом:

— Как же мне не быть против, если сам государь на водит татар на Русь? Василию Васильевичу стала окончательно ясна его судьба, хотя он и не мог тогда ещё представить, насколько она окажется страшной.

6

Его бросили в тёмный подвал того дома, который занял Шемяка. Несколько дней находился Василий Васильевич в большом утеснении, мучимый холодом, жаждой и голодом. А в довершение горестей одолевал его, стоило только смежить глаза, один и тот же сон: будто живёт в углу его подвала чёрная большая паучиха с кудрявым подбрюшьем, с улыбкой, полной мелких зубов. Она сладострастно и беззвучно шевелит толстенькими вздутыми лапками и насторожённо ждёт знака, чтобы овладеть своей жертвой; а как только раздастся голос: «Возьми его!» — тогда лапки её, переламываясь сочленениями, поползут, перебирая неторопливо, по плечам и по шее пленника, меховое брюшко прижмётся к его животу, и оплетение, сжимание, всасывание в её жидкую, зловонную, слабо тёплую черноту неизбежно, неминуемо, неотвратимо и бесконечно.

Навязчивый сон доводил Василия до полного изнеможения, и когда, наконец, на четвёртый день тяжёлая дверь темницы отворилась и в проёме её появился Шемяка, Василий даже обрадовался ему.

— Ну, как тут тебе в моих покоях? — усмехнулся Шемяка.

— Брат мой! Один и тот же сон предивный мне снится…

— Ништо! Скоро ты ничего больше, кроме снов, не увидишь, — оборвал Шемяка.

— О чём ты, брат? — ужасная догадка настигла Василия Васильевича, и он, боясь поверить ей, всё повторял растерянно: — О чём ты, брат, о чём?

Внесли свечи и осветили подвал. В углу висела просолённая медвежья шкура, на стенах — старые шлемы, Пробитые щиты и охотничьи рогатины. По знаку неожиданно появившегося насупленного Никиты слуги втащили и расстелил ковёр. По спокойной деловитости приготовлений Василию Васильевичу стало ясно, что молить о пощаде бесполезно, дело решённое, но он всё-таки зачем-то говорил, поворачиваясь вослед расхаживающему по подвалу Шемяке:

— Ведь мы квиты, брат, не так ли? Я тебя сажал, ты меня, а теперь давай оставим это навсегда. Отпусти меня, а?

Шемяка молчал. Народу в подвале прибавилось, и общее молчание было зловещим. Все переглядывались. Внезапно Никита наклонился и дёрнул ковёр из-под ног Василия Васильевича. Тот упал, сразу навалились на него трое, мало — четверо. «Конец?» — обожгло Василия. Но после трёх ден сухого голода невесть откуда и силы взялись. Он боролся со своими мучителями молча и ожесточённо. Тяжёлое дыхание, всхлипы ярости и боли заполнили подвал.

— Кончайте! — раздался голос Шемяки.

На живот великому князю бросили толстую доску и двое навалились на неё, а ещё двое вскочили ему на грудь и топтали так, что трещало.

— Сколько будешь жить, столько и каяться, — голос Шемяки стал неузнаваемым, но это был он. — Вот твоё покаяние! Кончайте!

Боль в груди сделалась нестерпимой.

— Дышать нечем! — прохрипел Василий Васильевич. — Пощадите!

— Кончайте! — в третий раз велел Шемяка. — Око за око!

«Неужто всё?» — отрешённо, будто и не о себе самом подумал великий князь, распростёртый на полу с вывернутыми плечами, и в тот же миг увидел, как приближается к нему, крадучись, с опаской конюх Шемяки Берестеня, как тускло блеснул в руках его отточенный нож.

— Бей же! — крикнул кто-то, похоже, Никита.

В последней муке, последнем усилии затрепетало всё тело Василия Васильевича. Конюх ударил в глаз, желая вывернуть око, но промахнулся, порезал висок и щёку.

— Тюхтерь! — опять голос Никиты.

— Боже, покарай их! — простонал несчастный.

— Мы те покараем заместо Бога, ещё лучше покараем! — Это Шемяка. — Будешь татар любить? Будешь князей слепить? Бей, Берестень!

Ещё удар ножом в глаз. Животный вой… Второго удара он уже не почувствовал. Лежал как мёртвый государь, прозываемый отныне Василием Тёмным.

Он очнулся только в Угличе, не зная, где находится. Осознал, что жив, что ночь, что умирает. Но это не вызвало в нём протеста или отчаяния. Он испытывал глубокое равнодушие, уже знакомое по тому времени, когда, весь израненный, он оказался в плену у татар. Он услышал странные звуки, будто кто-то блевал спьяну с оханьем и проклятьями. Хотел спросить, кто это, и не сумел ничего выговорить. Раздались быстрые шаги и остановились около него.

Он узнал её по запаху. Раньше ему не нравилось, что она так пахнет и под мышками, и в других местах. А сейчас обрадовался этому здоровому бабьему духу. — Марьюшка! — удалось ему произнести.

— Я… Ох!.. Заговорил!

— Ты чего это делала?

— Мутит меня. Опять в тягости.

— Так слава Богу! А чего впотьмах? Возжги свечу. Марья помедлила:

— Она горит…

Тогда он вспомнил всё и понял всё. Жена завыла, осторожно привалясь головой ему на грудь.

— Тебе не больно? Весь, как есть, переломанный.

Он с трудом гладил её ослабевшей рукой по сухим волосам.

— Больше, чем возможно человеку перенести, Господь не посылает. Я ровно в преддверии ада побывал…Где мы?

— В Угличе. А матушку он в Чухлому упёк. — Дети?

— В Муроме.

— Слава Богу. — Он нащупал под сорочкой её живот, ещё пустой и мягкий. — Когда ждёшь?

— На третьем месяце. Прямо всю выворачивает наизнанку.

Он поднял руку к своим пустым глазницам, потрогал гноящиеся мелкие струпья. Но боли не было. Нигде боли не было, и дышать можно. Только в душе боль таилась.

— Время всё исцеляет, — сказал он, но сам понимал: нет, не всё. Никогда и ничего он не забудет, всё острее будет желание отмщения, всё острее боль и горше. Разве забыть, как тогда в подвале похолодело у него сердце внезапно и обречённо? От этих воспоминаний в груди лёд и тошнота, и избавиться от них никак не возможно. Раньше слышал от дяди Юрия Дмитриевича, что человек в минуты смертельного отчаяния начинает вспоминать всю жизнь, пытаясь постигнуть роковую ошибку. Оказывается, верно это… Помнится, когда ослепляли бояре Василия Косого, тот слёзно молил о пощаде. Слыша его рыдания, подумал тогда: а я бы не стал плакать и молить о милосердии, я бы смеялся в лицо палачам… И вот пришёл час расплаты — так где они, гордость и презрение?

Он спросил Марью:

— Шемяка что же — великий князь?

— Да, бирючи на всех русских землях объявили это.

— Муром — это хорошо, это самый укреплённый и безопасный город. А наместник Мурома князь Оболенский не переметнулся к Шемяке?

— Нет. Верны тебе остались, как ни лютовал Шемяка, и Шея, и Морозов, и Кутузов… А Фёдор Басенок всё в глаза Шемяке выложил, его за это в железа взяли, но он вырвался из темницы и в Литву утёк, сейчас в Брянске, вместе с братом моим Василием. Шемяка силком хочет принудить твоих бояр служить ему, непокорных грозит убить, зверь.

— Ну что… Власть обязана быть крепкой и суровой, по необходимости, — сказал он спокойно.

— Но не свирепой же, не кровожадной?

— И свирепой, если надобно. И я страдаю за грехи мои и клятвопреступления. Поделом же.

— Вася, как привезли тебя в тряпках окровавленных… и такое — поделом? И этакое- простить? Хорошо, матушка не видела. Я чувств лишившись сделалась. — Она боязливо провела по его лицу кончиками пальцев. — Поседел ты. И волосы все слипши от крови косицами.

— Зачем, говорит, татар любишь и речь их сверх меры, это Шемяка-то мне, и золотом их, мол, осыпаешь, и города в кормление даёшь? Ну, пускай спробует, покняжит, поглядим, какой он государь! — Василий Васильевич осёкся голосом и вдруг зарыдал без слёз: — Господи, тяжко наказание Твоё. Ни солнышка боле не увижу, ни Ванечку свово, как растёт. Кто-то ещё родится у Марьюшки, а мне не видать. И матушки не увидать боле.

— Духовными очами будешь зрить, — утешила Марья Ярославна. — А отмстить за тебя найдётся кому.

— Доколе? — с тоской воскликнул он, — Доколе друг перед дружкой сатану будем тешить?

— Пока не изведём его!

7

Чувствовал ли Шемяка стыд или раскаяние? Нет, он, как и Василий Васильевич во время своего ожесточения, как и всякий князь в тот период насилия, был не чувствителен к тонким побуждениям совести. Тот, кто боролся за великий стол, за высшую власть, не мог быть разборчивым в выборе средств.

Утвердившись на троне, очень скоро понял Шемяка, что хоть и трудно взять власть, удержать её несравненно труднее.

Чтобы привлечь на свою сторону князей и бояр, он действовал подкупом, но казна и без того была небогатой, а новых поступлений ждать не приходилось из-за отсутствия надёжных наместников и путных бояр. По совету Ивана Андреевича Можайского провёл Шемяка перечеканку монет под видом того что при новом великом князе и деньги должны быть соответствующие — изображён был на них всадник с копьём и буквы «Д. О.», что значило: «Дмитрий — осподарь». Но при этой перечеканке был нарочно понижен вес монет, что дало прибавку денег на некоторое время. Шемяка понизил их во второй раз, теперь на монетах был князь Дмитрий, восседающий на царском троне, и надпись: «Осподарь всея земли Русской».

Двойное понижение веса серебряных и медных монет привело к падению их покупательной способности, на торжищах и базарах поднялись цены на все товары. И всё чаще стали докладывать послухи своему осподарю, что народ недоволен, клянёт Шемяку с его неправым, Шемякиным, судом, жалеет Василия Васильевича.

И положение на рубежах княжества становилось всё беспокойнее. Великий Новгород вовсе отложился и не желал больше платить чёрного бора. Казанские татары на Велик день осадили Устюг. Подошли к стенам, неся на головах насады-лодьи, чтобы защититься от копий и камней, взяли окуп в одиннадцать тысяч рублей да ещё меха, с тем и отошли к великой досаде осподаря Дмитрия. И Большая Орда требует дань, грозит нашествием. Чтобы как-то свести концы с концами, придумал Шемяка вернуть самостоятельность Суздальско-Нижегородскому княжеству, чтобы они сами вели расчёты с Ордой. Бездарно растрачивая то, что с великими трудами нажили московские князья, начиная с Калиты, попирая древние уставы, Шемяка стал вызывать укоризну даже и со стороны верных недавних заединщиков. Одни обвиняли его в нерешительности и трусости, другие считали, что он утратил здравый смысл и принимает случайные решения. Заметались тогда похитители великого княжения, ища, что бы сделать доброе, хоть по видимости, привлечь к себе не по силам, а по чувству, ибо русские признают своих властителей не только из страха, но и по совести. К весне вызвал владыку Иону из Рязани, принял с почестями как митрополита и ну его просить, чтоб шёл в Муром, взял у князей Ряполовских детей Василия Васильевича «на свою епитрахиль», уверяя, что рад будет их жаловать и отца их на волю выпустит и вотчину даст довольную. Владыка, веря и не веря, но сильно желая, чтобы хоть как-то дело двинулось по вызволению Тёмного из заточения, поехал в Муром, уговорил Ряполовских отдать детей под его покровительство.

Но как только увидел Шемяка княжат Ивана да Юрия, так вся гниль в нём опять закипела и захотел он, ногами топая, в Волге их утопить, в меха козлиные малюток зашивши.

На это Иона ответствовал ему с нарочитой мягкостью:

— Я их взял на крестном целовании, аще ли крест преступишь, большую язву примешь от Бога.

Шемяка тут и осел, коленками ослабши. Не потому, что Бога боялся, он уж давно на себя рукой махнул, а потому, как ведомо было всем, что хотя Иона чести никакой себе не ищет и никогда никому его не упрекнуть, но тем не менее почитаем был владыка за прозорливость и способности чудотворские, исцелял многих, но и наказывал. Считалось, что никто своих мыслей от него утаить не умеет. Таковые духовные возможности владыки, может быть огрублённые и упрощённые народной молвой, всё-таки в иные моменты остепеняли заносчивых самоизбранников и если уж не облагораживали, то по крайней мере принуждали ко временному повиновению. Владыка никогда ни малейшей заносчивости своими необыкновенными свойствами не выказывал, но погрязшие во грехе порою ужасались им по темноте душ своих.

Вот почему Шемяка раздумал зашивать малюток в шкуры и пускать в реку, а отправил к отцу в Углич.

Но владыка не перестал обличать вероломника, говоря:

— Ты нарушил устав правды и меня ввёл во грех и в стыд. Бог накажет тебя, если не выпустишь великого князя с семейством и не дашь им обещанного удела. Можешь ли опасаться слепца и невинных младенцев? Ты и меня сделал обманщиком, посрамив седины мои. Возьми клятву с Василия, а нас, епископов, во свидетели, что он никогда не будет врагом твоим.

Шемяка заколебался, а тут ещё и князья Ряполовские, которые поверили обманутому Ионе и выдали детей Василия Васильевича, возмутились, решив:

— Не дадим веселиться злобе!

К ним присоединились князь Иван Стрига-Оболенский, вельможа Иван Ощера с братом Бобром, Юшка Драница, Семён Филимонов с детьми, а ещё Русалка, Руно и иные многие, недовольные бестолковым и бесчестным поведением Шемяки.

Положение его становилось опасным, и он решил встретиться с Василием Васильевичем и связать душу его Крестом и Евангелием так, чтобы не оставить ему ничего на выбор, кроме рабского смирения или ада.

С этой целью он 15 сентября 1446 года приехал в Углич со своим двором, с князьями и боярами, епископами и архимандритами. Во дворец войти не решился, послал боярина:

— Позови брата.

Василий Васильевич вышел в сопровождении супруги, которая держала его за руку, а на другой руке несла новорождённого сына Андрея. Увидев несчастного слепца, Шемяка искренне раскаялся, просил непритворно прощения.

Глубоко тронутый этим, в порыве христианского всё прощения, Василий Васильевич отвечал с душевным умилением и полным уничижением своей земной гордости:

— Нет, это я один во всём виноват, пострадал за грехи мои и беззакония. Я излишне любил славу мира и преступил клятву. Я гнал вас, моих братьев, губил христиан и мыслил ещё изгубить многих, чем заслужил казнь смертную. Но ты, государь, явил милосердие надо Мной и дал мне средство к покаянию. Обряд крестного целования, по которому Василий Васильевич поклялся никогда не искать великого княжения, заключили пиром, который устроил Шемяка. С богатыми дарами Василий Васильевич отправился к берегам Кубенского озера в выделенную ему в удел Вологду, сказав Шемяке на прощание:

— Желаю тебе, брат, благополучно править Московским государством.

Напутствие это он сделал совершенно бесхитростно и чистосердечно, однако дальнейшие события повернулись так, что выходил он кругом бессовестным и коварным притворщиком.

8

Как в начале княжения Василия Васильевича, когда на трон временно сел Юрий Дмитриевич, а народ потёк из Москвы в Коломну, так и сейчас Вологда стала тем местом, куда ехали и шли люди из Москвы, Нижнего, Твери. Стекавшиеся в Вологду князья, бояре, дворяне, духовенство — все упрекали Василия Васильевича за отказ от борьбы, настаивали на том, чтобы он вернул себе великое княжение. Но он отвечал, что не может нарушить крестное целование, и это заставляло умолкнуть самых упорных его приверженцев. Однако оказалось, что и это вроде бы непреодолимое препятствие, связывавшее душу Крестом и Евангелием, подвластно было лицу духовному — свято жившему подвижнику Кирилло-Белозерского монастыря игумену Трифону.

Во время очередного приезда Василия Васильевича с семьёй в сию обитель на богомолье Трифон — сам ли, по побуждению ли монахов и паломников, а может, и самого Ионы — взял на себя клятвопреступление великого князя, сказав:

— Клятва, которую ты дал в Угличе, не есть законная, ибо покорён был ты неволей и страхом. Родитель оставил тебе в наследие Москву, да будет грех клятвопреступления на мне и на моей братии. Иди с Богом и с правдою за свою Отчизну, а мы за тебя, государь, молимся Богу.

Игумен Трифон, всей подвижнической жизнью усвоивший высшую мудрость Спасителя в притче о правой и левой щеке, знавший, что нельзя в делах земных добиться успеха, нарушая устои христианской нравственности, что попрание евангельских заповедей не может остаться без наказания, в нужное для своей Родины время сумел, подобно Сергию Радонежскому, подняться на великий душевный подвиг — взял на себя чужой грех и благословил князя на вражду и борьбу.

— Но, отче, а не рискуешь ли ты собственным спасением души? — спросил растроганный Василий.

— Нет, государь, ведь сказано у Матфея: «Сберёгший душу свою потеряет её, а потерявший душу свою ради Меня сбережёт её».

Слова эти вызвали у насельников монастыря большое воодушевление. Не только игумен Трифон, но и все иеромонахи дали своё благословение Василию Васильевичу на возвращение княжения.

С чистой совестью, с верой в свою правоту он, не заходя в Вологду, сразу же направился в Тверь. Он знал, как Борис Александрович был обманут и запуган Шемякой, рассчитывал переубедить его и привлечь на свою сторону.

В Твери произошла непредвиденная заминка и остановка.

Борис Александрович, человек высокорослый и медлительный, был хозяином рачительным и спокойным в своём княжестве. Он осмотрительно выбирал союзников, никогда, не горячился, по возможности избегал участвовать в междоусобицах. Смуты среди внуков Донского немало ему досаждали. И сами князья, и бояре их то и дело искали у него убежища, просили помочь ратниками, оружием. Всё это было небезопасно, и Борис Александрович предпочитал уклоняться. Он был доволен собой, что не поддался на уговоры Шемяки и не пошёл с ним на Москву выгонять с престола Василия. Ан года не прошло, тот сам к нему явился, слепой, с троими сыновьями, один грудной, с женой и с большой ратью: идём-де Шемяку истопчем и сничтожим и из Москвы выкинем.

Выпуклыми светлыми глазами Борис Александрович холодно взирал на измождённое незрячее лицо московского своего соседа, не зная уж, как теперь его считать, великий он князь иль не великий, и размышлял: первое- как половчее отговориться от лестного предложения, второе — как обезопасить Тверь от последствий такого предложения, третье-какие можно выгоды извлечь долговременные из дружбы с несчастным Василием, который, вполне возможно, счастье своё вновь отвоюет, а Шемяку раздавит, аки гада: Всё это Борис Александрович ворошил в уме, не упуская из внимания и того ещё обстоятельства, что дочка у него подрастает, пора о её женихе озаботиться.

Сидели они в осеннем саду, усыпанном поздними яблоками, было тепло, синички посвистывали, сороки летали, девки собирали яблоки в корзины, и ехать кого-то убивать, даже Шемяку, Борису Александровичу никак не хотелось.

Для начала он сообщил, что в княжестве недород, средь кузнецов — умёрлость, у девок — нерожалость, здоровье самого Бориса Александровича никудышное. Далее он объяснил, что откудова тут взяться воинам и коням, и оружию, и с казною туго. В-третьих, он польстил гостям, отметив, как пригож собою старший княжич Иванчик, который тут же неподалёку грыз яблочки.

Василий Васильевич и Марья Ярославна напряжённо улыбались, ждали, куда хозяин свой разговор выведет.

Борис Александрович признался, что зимою нынешней склонял его Шемяка да Иван Можайский пойти на Василия Васильевича, а он, Борис Александрович, не пошёл, потому как виды имеет в отношении Москвы совершенно иные. Сказал и замолчал.

И гости молчали. Только Марья Ярославна взяла мужа за руку.

«Это они оченно всё поняли, куда я выехал, и сейчас советоваться будут, рука руку жмёт, взглядами-то не могут», — подумал Борис Александрович, а вслух сказал:

— Хотя Ванька Можайский и пускает про меня сплетню, что я кур вроде того не топчу, имеется у меня дочка, дитя пяти лет от роду, Марьюшка. Если ищешь, Василий Васильевич, союз со мною по-настоящему, давай её сейчас с Иваном твоим и обручим. Тогда мы станем с тобой свояками, роднёй, и на будущее крепость промеж нас обеспечена. А без этого мне и хлопотать не из чего.

Марья Ярославна ошеломлённо воскликнула:

— К чему это всё? Рано им покуда!

— Вспомни, Василий Васильевич, как тебя самого женили, из каких видов, — не торопясь, перебил Борис Александрович. — Матушка твоя большого ума женщина и в обычаях наших княжеских разбирается.

Лицо у московского князя, как у всех слепцов, оставалось неподвижным, ничего не выражающим. Бориса Александровича это не смутило.

— Нянька! — крикнул он в глубину сада. — Веди-ка сюда младшую княжну.

Дитя оказалось необыкновенно красивым: в алом шёлковом тугайчике с кружевным воротником, с распущенными спутанными волосами и тёмными оленьими глазами какой-то неправдоподобной величины.

— Какая большеглазая! — неудержалась Марья Ярославна.

— Борис Александрович до того ли сейчас? — тихо молвил Василий Васильевич. — Зачем ты?

— Ну, а коли тебе не до того, — ровным голосом; ответствовал тверской князь, — и ты мне отказываешь, то и я тебе отказываю в помощи. На кой ты мне тогда? Боле скажу: не женишь своего Ивана, я тебя выдам князю Дмитрию. Вон девок своих кликну, и скрутим тебя. Они хоть и не рожалые, однако вельми здоровущи, — закончил он шуткою, но с холодком угрозы.

— Тишина установилась в саду. Только сороки нарушали её стрекотанием. Борис Александрович с интересом водил взглядом по яблоням, ломившимся от поздних янтарных плодов.

Наконец Василий Васильевич сказал:

— Несите иконы. Неволею ты меня принуждаешь.

Это Борис Александрович пропустил мимо ушей. Он уже распоряжался;

— Скличьте батюшку да супругу мою. Пущай образа несёт благословлять.

— Тут же, в домовой церкви, поставили детей на колени и благословили, и даже кольца нашлись детские, узенькие.

Главное наказывали:

— Глядите, не потеряйте их до свадьбы.

Марья Борисовна выскочила из церкви весёлая, за прыгала по саду на одной ножке, крича сёстрам:

— А я невеста уже! Вот вам!

На это сёстры отвечали:

— Беззубая талала, тебя кошка родила, — из зависти, конечно.

— Меня мамонька родила! — забрызгала слезами будущая великая княгиня.

— Иван посмеивался. Несколько, правда, смущённо…Пройдут годы, они обвенчаются и любить он её будет сильно. Только умрёт она рано…

Гонцы великого князя — Данило Башмак, Киянин, Полтинка, Олелько и другие многие — мчались впереди, оповещая всех попавших в опалу к Шемяке князей и бояр о что, Василий Васильевич на свободе и идёт в Москву. Поднялись ополченцы в удельных княжествах, в литовских городах. Большое войско собрали Фёдор Басенек и Семён Оболенский, со своими ратниками выступили князья Ряполовские, Иван Стрига, Ощера, на помощь Василию Васильевичу поспешили со стороны Поля сыновья Улу-Махмета царевичи Касим и Ягуп- по дружескому ли расположению, в надежде ли получить обещанный им окуп.

Шемяка оказался обложенным со всех сторон. Главный удар он ждал с севера, со стороны Василия Васильевича, и чтобы не допустить его до Москвы, расположился станом у Волока Ламского, приготовился к смертельной схватке. Обе стороны ясно понимали, что уж не обойтись малой кровью, что опять станут умерщвлять русские русских же.

И тут человек не ратный, никогда не бравший в руки оружия, священноинок Антоний посоветовал:

— Я думаю, сын мой, жители Волока Ламского на твоей стороне и пропустят твоё воинство тайно от Шемяки.

Василий Васильевич столь полно доверял своему духовнику, что ни на миг не усомнился в его совете. Собрали небольшую конную дружину под водительством Андрея и Михаила Плещеевых. Они провели ночью свою рать незаметно для Шемяки и в канун Рождества подошли к стенам Кремля.

В кремлёвских церквах зазвонили к заутрене. Княгиня Ульяна из Серпухова приехала на богомолье в Успенский собор, и для неё отворили Никольские ворота. В них-то и проскочила плещеевская дружина.

Шемякины слуги разбежались от одного только звона оружия, его нам наместник Фёдор Галицкий сумел скрыться, а наместнику Ивана Можайского Василию Шиге не повезло — его, схватил уже за пределами Кремля истопничишко великой княгини по прозвищу Ростопча. Пленённых бояр оковали цепями. Сами же князья их, узнав о происшедшем в столице, ушли из Волока Ламского в Галич, оттуда в Чухлому и в Каргополь, взяв с собой в заложницы великую княгиню Софью Витовтовну.

Василий Васильевич въехал в Кремль победителем, столица дружно присягнула ему. Преследовать и карать мятежных братьев своих великий князь не захотел, только послал к ним боярина Василия Фёдоровича Кутузова с наказом: «Брат Дмитрий! Какая тебе честь и хвала держать в неволе мать мою, а свою тётку? Ищи другой славнейшей мести, буде хочешь, а я сижу на престоле великокняжеском».

Шемяка почёл за благоразумное искать мира. Послал боярина своего верного Михаила Сабурова привезти Софью Витовтовну в Москву. Тот выполнил поручение и бил челом Василию Васильевичу, просился к нему на службу, отказываясь возвращаться к Шемяке.

Дмитрий Юрьевич Шемяка объявил себя великим князем всея Руси 12 февраля 1446 года, а через год и пять дней, 17 февраля 1447 года, дал крестную или клятвенную грамоту, в которой обязывался более не мыслить о великом княжении и славить милость Василия Васильевича до последнего издыхания. Клятву в этом давал самую страшную, какую только мог помыслить, так закончил её: «Ежели преступлю обеты свои, да лишуся милости Божией и молитвы Святых Угодников земли нашей, митрополитов Петра и Алексия, Леонтия Ростовского, Сергия, Кирилла и других, не буди на мне благословения епископов русских».

Бояре же его, увидевши великого князя, ходящим посвоей воле, переметнулись к нему от Шемяки резво, аки тараканы. Сам же Дмитрий Юрьевич, видя своё изнеможение, утёк с остатками бояр и княгинею своею в Галич.

И князь Иван Можайский с ним же.

В Твери тихо радовался Борис Александрович: ни в чём не замешан оказался и при своей выгоде.

Великий князь великодушно простил обоих мятежников: дал им наследственные уделы.

Мир и Пасху того года Василий Васильевич со своей семьёй и любимыми боярами отпраздновал в Ростове у епископа Ефрема.

Глава тринадцатая 1448 (6956) г. ИУДИН ГРЕХ

1

Михаил Фёдорович Сабуров стал одним из самых преданных бояр великого князя. Он же взялся изловить и доставить в Москву боярина Никиту Константиновича, который ослепил Василия Васильевича. Оказалось это делом гораздо более лёгким, чем Сабуров предполагал.

Никита без особого принуждения, почти даже добровольно, приехал с ним в Москву.

Сначала держался бесстрастно, но не надолго его хватило- увидев слепого великого князя, он бухнулся ему в ноги;

— Убей меня, государь, жизнь мне тошна, невыносима.

— Убивать не, буду. Ты мне свои очи отдашь.

— Отдам! Сам себе выколю, хочешь?

— Нет. Станешь поводырём моим. Неотлучно при мне будешь.

— Государь всемилостивейший, хочу до конца дней моих быть в оскорблении скорбном — хоть глумцом и скоморохом, хоть псом смердящим, только бы искупить грех страшный.

Никита стал не просто поводырём, но заботливой нянькой незрячего великого князя. И обнаружилась у обоих одна общая любовь — к полевым цветам. Они приходили на Великий луг или в Государево займище и бродили среди высоких трав, радуясь цветам совсем по-детски-и не подумать, что один из них — самодержец, для которого чужая жизнь не дороже одуванчика, а второй совсем недавно был палачом его.

Василий Васильевич ощупывал колючее высокое растение с цветочками, как у репья, угадывал:

— Татарник нешто?

— Нет, государь, карлина трава это.

— Верно, А это таволга, конечно, больше такого запаха не встретишь ни у одного растения, А у этой бустылинки листочки такие мягкие да нежные… Заячья капустка?

— Да, государь. Вот рядом — Христово око.

— Где? Дай-ка… Помню: глазок ясный, чистый, опушённый тонкими ресничками, А вот в Поле, когда ездил я в Орду, видел один удивительный цветок — Уголекв огне называется. У нас не растёт. А если бы рос, я бы не угадал: на ощупь — обыкновенный горицвет, как лютик, и без запаха. Только по цвету, узнать можно: чёрная серёдка, а вокруг красные лепестки — точно как уголёк в огне. Правда, листья у него, как у укропа, можно их на ощупь определить.

Все, кто, наблюдал за ними, диву давались, что Василий Васильевич совершенно забыл, кем, был для него Никита, а тот водил князя, словно ангел-хранитель.

2

Стал исполнять Никита и дьяческие обязанности, притом составлял грамоты не только под диктовку, но просто по указанию; напиши то-то и то-то… Никита всё понимал с полуслова, легко было с ним великому князю.

— Напиши: мы знаем и помним, что вера православная в земле греческой воссияла…

— Пишу. Про святого царя Константина упомянуть?

— Всенепременно.

— Пишу: «…христианская вера первоначально воссияла и возросла в земле греческой, которую Бог воздвиг для сего царя Константина»- правильно написал?

— Зело хорошо, лучше моего излагаешь. Теперь о том пиши, что наш святой Владимир равноапостольный, который решился принять её после испытания всех вер…

— Ясно, государь. Пишу: «…из Греции она перенесена была на Русь святым Владимиром равноапостольным, который решился принять её после испытания всех вер…» Правильно пишу? Ага… «До смерти Фотия русские твёрдо содержали взятую от греков православную веру…» Так? Дальше что?

— Дальше напиши, что на Русь пришёл непрошеный и нежданный митрополит Исидор, изменник православию, пытался было поддать отступнику-папе и Русскую Церковь.

— Так, написал. Теперь что? Просим вместо изменника православию другого прислать? Твёрдого в вере?

— Нет, постой. Напиши сначала, что путешествие в Константинополь далеко и крайне трудно… Что митрополиты-греки не знают русского языка, а это затрудняет наши отношения с ними… Ну, добавь ещё, что проклятые агаряне беспокоят нас своими наскоками, что в окрестных странах неустроенность и мятежи… А потому…

— А потому — мы своего митрополита изберём?

— Нет, не спеши. Пиши так: «Того ради просим святое владычество послать нам честнейшее писание…»

— Пишу, пишу… «С благоволения святого твоего владычества и божественного и Священного Собора… избрать человека доброго, мужа духовного, верою православного и поставить нам митрополитом на Русь…»

— Добавь ещё: «Понеже и прежде такое поставление на Руси митрополитов бывало».

— Хитро измыслил ты всё, государь! Патриарх и император в Греции стали униатами, ты с ними как бы советуешьея, а по истине напрочь обосабливаешься и всё сам-один решаешь. Хитро!

Отвезти грамоту поручалось Василию — Полуекту Море. Давая ему наставления, снабдив подорожной и деньгами, великий князь посетовал:

— Эх, жаль, Василий, что не научил ты меня играть в шахи вслепую. Я бы сейчас с Никитой да Марьюшкой сражался, как ты, стоя спиной к доске.

Никита от этих слов пригнулся, словно в ожидании удара. Сознание неискупимой вины, жалость и боль увидел Полуект в его глазах и порадовался, что этого не может видеть великий князь.

3

Только выехал из Кремля посол, как пришла весть, что в Константинополе 31 октября 1448 года скончался император Иоанн VIII Палеолог. Василий Васильевич послал гонца отозвать Полуекта с дороги назад. Когда тот, не понимающий в чём дело и несколько раздосадованный, вернулся, великий князь объяснил:

— Грамоту давай обратно, а мало спустя повезёшь другую. — Повернулся к Никите:- Спрячь бумагу на сохранение. — Дьяк и боярин стояли озадаченные, Василий Васильевич чувствовал их молчаливое вопрошание и разъяснил: — Соберём всех русских епископов на святой Собор для поставления своего митрополита, без дозволения патриарха, без ведома императора византийского.

Никита с Полуектом оставались в молчаливом оцепенении, не зная, как отнестись к столь неслыханному решению, переглянулись: мол, не ослышались ли? Полуект первый нашёлся:

— А я, значит, отвезу новую грамоту в Константинополь, чтобы они там больше о нас не беспокоились?

— Истинно, у них своих забот хватает.

Пока несли гонцы приглашения, пока ехали из разных концов митрополии архиереи, великий князь обсуждал с епископом Ионой подробности предстоящего дела, которое было совершенно исключительным и небезопасным, в осуществлении которого даже самые мелкие огрехи могли всё испортить.

— Скажи, святитель, на оснований каких церковных канонов можем мы избрать верховного своего владыку?

Иона готов был к ответу:

— На основании первого правила Святых Апостолов которое гласит: «Три епископа должны суть безо всякого извета поставлять большого святителя».

— А в решениях Соборов православных нет ли какой указной меры на сей счёт? — дотошно пытал великий князь, а Иона и в этой части был готов:

— Есть. Четвёртое правило. Первого Вселенского Собора повелевает поставлять старшего епископа всеми епископами области, в случае нужды по крайней мере троими… Есть также и иные правильные начала, сиречь главизны.

— А что скажем мы грекам?

— А вот что, — Иона развернул уже истёртый на сгибах лист бумаги. — Когда пришёл я в Константинополь на поставление, да опоздал, они уж Исидора узаконили, то патриарх с императором сказали в утешение мне слова, кои я для памяти записал. Вот они: «Что теперь делать нам? Ты не успел прийти к нам, и мы другого поставили на ту святейшую митрополию и уже не можем переменить сделанного, — Исидор уже должен быть митрополитом русским; но пусть будет вот что: иди ты, Иона, опять на свой стол, на рязанскую епископию, а что устроит воля Божия об Исидоре — умрёт ли смертию или иное что случится с ним, и ты, Иона, да будешь после него митрополитом русским».

— Вот и гоже! — обрадовался великий князь. — С Исидором именно иное что случилось, а ты станешь митрополитом русским. А бумагу эту дай дьяку; он перебелит её в мою грамотку для греческого царя и патриарха. — Он посчитал также нужным продиктовать для нового императора Византии Константина пояснение, что поставили русские Иону митрополитом без ведома патриарха «не кичением, не дерзостью», но «за великую нужду».

На Собор в Кремль приехали епископы Ефрем ростовский, Авраамий суздальский, Варлаам коломенский и Питирим пермский, а кроме них много архимандритов, игуменов, священников и диаконов. Епископы новгородский и тверской не смогли приехать, но прислали свои по-вальные грамоты.

15 декабря 1448 года великий Собор поставил Иону в митрополиты всея Руси. Событие было столь же торжественное и великое, сколь и щепетильное, без ясности того, какие последствия от этого могут произойти, а потому летописец отразил его словами скупыми: «Совершается приношение божественной службы и возлагается наплещо его честный омофор и посох великий митрополич даётся в руце его, и тако с благобоязнеством свершает святую службу и благословляет народы».

4

Через полгода после того, как Шемяка дал проклятую грамоту, кремлёвская стража перехватила письма, которые он тайно пересылал своему московскому тиуну Ватазину. В письмах содержался приказ всячески подговаривать людей против великого князя не только в той трети Москвы, которой владел Шемяка по жребию отца своего Юрия, но и повсеместно.

Все эти полгода доброхоты доносили Василию Васильевичу о тайных кознях и крамолах, которые Шемяка заводил в Новгороде, в Казани, между удельными князьями, обвиняя великого князя в связях с татарами и выставляя себя как единственного радетеля интересов Руси. И вот теперь его несоблюдение договора стало явным. На расспросе Ватазин признался, что постоянно получал от Шемяки грамоты, многие из которых сохранил.

Василий Васильевич передал все их Ионе, спросил его совета, как поступить дальше. А Святитель сам пожаловался:

— Оный Шемяка ведь так и не вернул нам ничего из вывезенного из Москвы — ни казны, ни церковных святынь, ни ярлыков и грамот.

— Что же, опять воевать? — устало промолвил Василий Васильевич.

— А может, государь, напомнить ему все его злодейства да пригрозить карой Божией? Может, содрогнётся да образумится? Мы церковный Собор назначили, скоро съедутся епископы, белое и чёрное духовенство, от лица всех увещевание ему напишем.

— Грех было бы не попробовать ещё раз миром кончить, — согласился великий князь.

Через неделю Иона принёс ему грамоту, перебелённую чётким русским уставом. Составлена она была в выражениях крепких, столь умело соединявших заботы великокняжеские с церковными, что дьяки многих монастырей посчитали нужным в назидание потомкам внести её дословно в летописные своды: «Ты ведаещь, — напоминали святители Дмитрию Юрьевичу, — сколь трудился отец твой, чтобы присвоить себе великое княжение вопреки воле Божией и законам человеческим: лил кровь россиян, сел на престоле и должен был оставить его; выехал из Москвы только с пятью слугами, а сам звал Василия на государство; снова похитил оное — и долго ли пожил? Едва достигнув желаемого, и се в могиле, осуждённый людьми и Богом. Что случилось и с братом твоим? В гордости и высокоумии он резал христиан, иноков, священников: благоденствует ли ныне? Вспомни и собственные дела свои. Когда безбожный царь Махмет. стоял у Москвы, ты не хотел помогать государю и был виною христианской гибели: сколько истреблено людей, сожжено храмов, поругано девиц, и монахинь? ТЫ, ты будешь ответствовать Всевышнему. Напал варвар Мамутек: великий князь сорок раз посылал к тебе, молил идти с ним на врага, но тщетно! Пали верные воины в битве крепкой: им вечная память, а на тебе кровь их. Господь избавил Василия от неволи; ослеплённый властолюбием и презирая святость крестных обетов, ты, второй Каин и Святополк в братоубийстве, разбоем схватил, злодейски истерзал его: на добро ли себе и людям? Долго ли господствовал? И в тишине ли? Не беспрестанно ли волнуемый, пореваемый страхом, спешил из места в место, томимый в день заботами, в нощи сновидениями и мечтами? Хотел большего, но изгубил своё меньшее. Великий князь снова на престоле, и в новой славе: ибо данного Богом человек не отнимает. Одно милосердие Василиево спасло тебя. Государь ещё поверил клятве твоей и паки видит измену. Пленяемый честию великокняжеского имени, суетною, если она не Богом дарована; или движимый златолюбием, или уловленный прелестию женскою, ты дерзаешь быть вероломным, не исполняя клятвенных условий мира: именуешь себя великим князем и требуешь войска от новгородцев, будто бы для изгнания татар, призванных Василием и доселе им не отсылаемых. Но ты виною сего: татары немедленно будут высланы из России, когда истинно докажешь своё миролюбие государю. Он знает все твои происки. Тобою наущенный, казанский царевич Мамутек оковал цепями посла московского. Седи-Ахмета не признаешь царём; но разве не в сих же улусах отец твой судился с великим князем? Не те ли же царевичи и князья служат ныне Седи-Ахмету? Уже миновало шесть месяцев за срок, а ты не возвратил ни святых крестов, ни икон, ни сокровищ великокняжеских, И так мы, служители алтарей, по своему долгу молим тебя, господин князь Дмитрий очистить совесть, удовлетворить всем праведным требованиям великого князя, готового простить и жаловать тебя из уважения к нашему ходатайству, если обратишься к раскаянию. Когда же в безумной гордости посмеёшься над клятвами, то не мы, а сам возложишь на себя тягость духовную: будешь чужд Богу, Церкви, Вере, и проклят навеки со всеми своими единомышленниками и клевретами».

Послание было не только ярко и убедительно, но очень грозно, и оно не могло бы, казалось, не тронуть души любого самого отпетого злодея. Тронуло оно и Шемяку, да только ненадолго. Уж такая это была бесшабашная натура, что опасность оказаться чуждым Богу, Церкви, Вере не обуздала его непомерного любочестия, неутолимой жажды власти, испепеляющего чувства мести.

Собрав в Новгороде рать, он опять вместе с Иваном Можайским начал войну. Прежде всего намерился овладеть Костромой, осадил её, словно вызов увещевавшему его духовенству делая, прямо в Светлое Воскресение. Но хоть пришёл он к городу с пушками, взять его не смог, потому что противостояла ему сильная великокняжеская застава под началом князя Ивана Стриги и Фёдора Басенка. А тем временем из Москвы подоспели полки великого князя. Шемяка снял осаду Костромы, изготовился к битве на берегу Волги возле села Рудина. Но в последний миг Иван Можайский снова предал своего заединщика, переметнувшись со своей дружиной к Василию Васильевичу. Явно превосходящая сила подействовала на Шемяку сильнее страха церковного отлучения, и он под покровом ночи, не приняв боя, увёл свои полки на север.

— Радуйся, государь! Великая княгиня Марья Ярославна одарила тебя ещё одним сыном! — Фёдор Басенок не зашёл, но вбежал в палату.

Василий Васильевич повернулся к иконостасу, перекрестился:

— Спаси Господи, Божия Матерь! Слава Тебе, Отец Вседержитель!

Но вдруг словно тень легла на лицо великого князя. Медленно повернул он голову в сторону Никиты, которому показалось, что не пустые впадины глазниц у Василия Васильевича, но гневные и страдальческие очи.

— Ещё сын родился, и никогда не увижу! — воскликнул он в отчаянии и закрыл лицо ладонями.

Никита сделал неловкое движение и смахнул со столешницы подсвечник, который коротко и резко ударился о дубовые плашки пола.

Василий Васильевич вздрогнул всем телом от этого удара, спросил резко:

— Это нож?

— Нет-нет, — торопливо заверил Никита, — шандал это, подсвечник. Прости, государь! — Боярин кинулся на колени, начал осыпать поцелуями полы кафтана великого князя, руки его, потом упал безжизненно к ногам, обхватив их и приникнув к ним лицом.

Безмолвно и без удивления наблюдал за этим Фёдор Басенок.

Василий Васильевич отнял ладони от лица:

— Иди прочь!

Никита медленно, трудно поднялся, сгорбившись пошёл к порогу.

Слишком многое напомнил Василию Васильевичу звук от упавшего на пол подсвечника. Снова — в который уж раз! — возникло в памяти, как рванул ковёр из-под ног боярин Никита, и так же со звоном упал тогда медный шандал со свечами. Коротко вскрикнув от ужаса и боли, Василий Васильевич схватился рукой за залитую горячей кровью глазницу, а правым глазом гневно посмотрел на палача Берестеню. Тот не выдержал взгляда, выронил нож, который коротко и резко ударился костяной ручкой о каменный пол.

Ужасаясьдерзновенности сделанного, Никита хотел выбежать, но Шемяка властно вернул его.

Никита слепо шарил по полу, никак не мог ухватить выскальзывающий из рук нож, наконец, трепеща и содрогаясь, поднял его и подал Берестене.

Василий Васильевич никогда не мог себе объяснить, почему, выздоровев и снова утвердившись на великом княжении, он пощадил Никиту и даже приблизил к себе, взял в поводыри… Даже не думал, что тот согласится постоянно видеть гнусное дело рук своих. А Никита принял на себя такой крест…

Василий Васильевич стоял у дверей, за которыми слышался крик его новорождённого сына. Подошёл Антоний, сдержанно поздравил, после долгой, тягостной паузы сказал:

— Косой Василий Юрьевич скончался… А Никита Йудин грех сотворил…

— Бежал? Предал меня?

— Нет. Зарезался. Приставил к левому соску груди кончик меча и лёг на него… Великий князь молчал.

— Грех Иуды не только тридцать сребреников. Он ещё тем Господа предал, что руки на себя наложил. Василий Васильевич опять никак не отозвался.

Самоубийц тогда не хоронили даже и за кладбищенской оградой. Труп Никиты отвезли на дровнях в урёмный лес-диким зверям на расхищение.

Глаза четырнадцатая 1450 (6958) г. ИОАНН III

1

Марья Ярославна радовала супруга новыми потомками почти каждый год, редко выпадал перерыв в два-три года. Летописцы в монастырских сводах отмечали появление новых княжат, а девок в счёт не брали, указывали иной раз лишь задним числом, если княжна выделялась чем-то — стала королевой французской, императрицей германской или греческой.

Первый сын, названный Юрием, родился в великокняжеской семье в 1437 году и как всякий первенец считался наследником отцовой и дединой отчины. 22 января 1440 года появился на свет второй сын, Иван, который поначалу не отмечен был вниманием великокняжеского окружения. Ровно через год, тоже 22 января, родился ещё один сын, который получил имя Юрий, так как первый Юрий за несколько дней до рождения второго преставился и назван был летописцами Большим, чтобы не путали с младшим. Потом и ещё сыновья рождались — Андрей, Борис…

Как каждый глаз человеку одинаково ценен и каждый палец дорог, все дети в семье равны, однако же особым знаком помечен оказался Иван, ставший после смерти Юрия Большого старшим сыном великого князя.

Известен на Руси Иван I Калита как собиратель земель.

Прославился единственно пригожей наружностью своей Иван II, прозванный Красным, а ещё Кротким — прадед Василия Васильевича.

И вот растёт ещё один будущий государь — Иван III Васильевич, теперь уже десятилетний Ванюша — не только надежда, не только будущий продолжатель дела великокняжеского, но отрада и утешение слепому отцу в горькие минуты раздумий над своей судьбой и над судьбой отчей земли.

Любимым развлечением Ванюшки, как и всех его сверстников, была игра в войну. Он расспрашивал отца о его боях с татарами, с новгородцами, с Юрьевичами, а потом расставлял на широкой столешнице вылепленных из глины воинов пеших и всадников, был у него и «город» костяной — крепость резной работы с башнями, домами и воротами. За эту крепость шли непрерывные битвы со свистом стрел и звоном мечей, стонами раненых и ржанием испуганных коней. Волокли пленных, собирали дань по домам, писали друг другу грамоты и бранились сильно промеж себя: Иван ругался от имени отца добрым голосом, а от имени татар и Шемяки — грубым, басовитым.

С печалью слушал лепет ребёнка Василий Васильевич, предугадывая его трудную судьбу. По-прежнему Русь разрознена и обескровлена, каждое княжество, каждый удел о себе лишь печётся, а враги кольцом обхватили-с востока татары казанские, с юга — Орда Золотая и Орда Крымская, с запада и севера — литва, ляхи, немцы. А ещё и Рим не оставляет своих притязаний, опять норовит униата внедрить во владыки на землях, оказавшихся под Литвой, чтобы расколоть русскую митрополию. И надо Ивану сразу усвоить, что окружена Русь завистниками и недругами, полагаться надо на меч да на веру православную.

Он часто просил теперь сына отвести его в Васильевский сад на берег Сорочки. Сад забросили, он загустел, одичал, речка обмелела, иссякли ручьи, питавшие её. Садились на плотной прохладной мураве в тени орешников отец всё молчал, Иван скучал и томился, спрашивал:

— Зачем ты сюда ходишь? Орехи-то ещё не поспели!

— Я тут играл, Ваня, когда дитем был.

— А с кем играл? — рассеянно интересовался ребёнок.

— Гм… Ты, во что одет, сынок?

— В тегиляй.

— Какого цвета?

— Кубовой.[354]

Василий Васильевич привлёк его к себе, ощупывая шелковистую ткань кафтанчика с короткими рукавами.

— А на небе, Ванюша, что?

— Теменца, пасмурь вдали, по окоёму.

Вдруг он вырвался и зашуршал по кустам. И сразу мир отодвинулся от Василия Васильевича, неведомый и опасный. Привычная горечь пролилась на душу. За всё и всегда благодари Бога, не раз повторял ему Антоний с тех пор, как стал он Тёмным. Думай, что назначен тебе подвиг смирения, осознания греховности и её искупление. Уста, всегда благодарящие, приемлют благословение Божие, и в сердце, пребывающее в благодарении, нисходит внезапно благодать. «Так где же она? — тосковал Василий. — Господи, не снесу столько! Пошли покой, избавь от воспоминаний мучительных. Кто, кроме Тебя, возлюбит меня такого, кто простит за всё содеянное? Только тот разве, кто сам чист сердцем?»

— Ванюшка? — позвал он, — Подь сюда, сынок! Не оставляй меня.

Снова шуршание кустов, запыхавшийся родной голосок:

— Я жука поймал, смотри! — И сник, ведь забыл, что отец не видит: — Золотого… зелёного…

— Пусти его на волю, нетрог порадуется.

— Спинка какая гладкая!

— Пустил?

— Пустил… — Детский искренний вздох: — Я прошу-прошу Боженьку, чтобы глазки тебе вернул, а Он не хочет… Почему?

— Дай головку свою сюда… Ну, что ты, милый? Это что за вода такая на щеках? Ну, что ты, добрый мой? У тебя волосики по-прежнему золотые?

— Не знаю… Как ты живёшь, не видя мира Божьего?

— Разве я не могу молиться? — мягко возразил он. — Господь ниспослал муку, Он же даровал и крепость.

— Убью Шемяку! — крикнул Иван.

— Ванюша, молитва наша должна быть бескорыстной. Бог нас не услышит, если будем мы просить в обмен на неё какой-то житейский прок.

— Возьмёшь меня на войну? Я тебе заместо глаз буду. — Он ещё думал, что убивают только на войне.

— А ты уже воин?

— Я княжич старший! — горделиво воскликнул Иван.

— Погоди… Знаешь ли ты, сынок, что вернуться можно без руки, без ноги, слепым, как я вот?… А можно и вовсе голову сложить?

Иван не отзывался.

— Ты слышишь, что я говорю?

После нового молчания обиженно и сердито:

— Я-то слышу, а ты, видно, оглох. Я поеду на войну?

Сколько бы они так препирались, но вдруг послышался плеск воды в Сорочке.

— Что это? — насторожился Василий Васильевич.

— Тетька какая-то вброд идёт! — Иван был раздосадован, что такой важный разговор с отцом прервался, кончился ничем. — Тебе чего надо, эй?!

— Здравствуй, княже! Голос-то мой помнишь ещё? Эх, уж меньше всего он хотел бы слышать этот голос.

— Чего тебе?

— Неласковый… Иль не узнаёшь?

— Я тебя не звал, Мадина. Не смотри на меня, не хочу.

— А я хочу смотреть. Ты мне и такой мил.

— Уйди, сказал! — возвысил он голос.

— Уйду сейчас. Я тебе пообещать кое-что хочу.

— Что вовек не забудешь? Не надо. Не нужна ты мне.

— Знаю. Но всё-таки пообещаю. Как услышишь, что Шемяка загнулся, поймёшь, кто его… Не захочешь, а вспомнишь меня. Хоть один раз. Последний. Если некому за тебя постоять, я отомщу за тебя.

— Найдётся кому, — сказал он неохотно. — Да ты ещё спроси меня, хочу ли я мстить-то?

— Я хочу! И сделаю! Прилипну к нему язвой липучею, отыщу в любом городе!.. Прощай, князь… Может, — позовёшь когда?

— Нет.

И — тишина. Он выждал:

— Она ушла, сынок?

— Вон стоит в сторонке.

— А кто травой шелестит?

— Антоний-батюшка идёт. А она побежала. Я и её убью! — вспыхнул Иван.

— Да за что же? Ишь, убивец какой! Всех-то он поубивает!.. Не придёт она больше. И не говори про неё никому.

— Она ведьма?

— Вроде того, — усмехнулся Василий Васильевич.

— А как Шемяка загнётся?

— Да шутит так она… Забудь про это. Ну её совсем!

Антоний подошёл сзади и положил им руки на головы для благословения.

— Рыбку что ли, удите?

Рука Антония на затылке Василия Васильевича была горяча и дрожала.

— Ты здоров ли… отче?

— Здоров, — смущённо ответил монах. — То есть телом здоров, а душа смятенна.

Откуда было знать Василию Васильевичу, что душа его смятенна от встречи с Мадиной? Он понял это по-своему, с простодушием мирянина, сосредоточенного лишь на своих заботах:

— Мудрёно ли, в такие-то времена!

Он привык уже, как дитя отцу, вверять Антонию свои душевные беды, сомнения, роптания, поверять грехи, ждать утешения и советов. Ему и в ум не приходило, что у его духовника могут быть несогласия с самим собой, что и ему труден путь внутреннего делания.

— Такие времена! — повторил Василий Васильевич. — Льстивое коварство кругом и злоба затаённая.

— Как мать, печётся о чаде, так и Христос печётся о теле злостраждущего и всегда есть близ тела его.

— Тебе хорошо говорить! — не выдержал Василий Васильевич. — Ты видел женщину, которая была здесь?

— Да, — с заминкой ответил Антоний.

— А я нет!

— Может, это и к лучшему?

— Может. Но я хочу ещё видеть и лица детей своих!

— Иов многострадальный говорил: человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх.

— Всё-то ты мне про Иова!.. Где Ванечка?

— Отошёл. Удилище из лещины вырезывает.

— Прими исповедание, тяжко мне.

— Что же? — Антоний потупился, догадываясь, о чём хочет сказать великий князь, не желая этого и не смея уклониться.

Но Василий Васильевич не видел его изменившегося выражения.

— Блудник я, — выговорил он жёстко.

— В помысле или… совсем? — сошёл монах на шёпот. Краска густо залила его лицо под загаром.

— Всяко. — Князь вдруг усмехнулся. — Что ж, епитимью наложишь? А-а?

— Не смею…

— Что?

— Не смею тебя осуждать. Не мне тебя осуждать. Не говори мне этого!.. Прости меня, ради Христа!

— И ты меня прости. — Василий Васильевич нашёл руку Антония и сжал её. — Ослабел я, чувствую. Стал немилосерден. Ты вот мне про Иова любишь поминать, и я тебе скажу из Иова: «Братья мои неверны, как поток; как быстро текущие ручьи, которые черны от льда и в которых скрывается снег». И умучен я ими до крайности.

— Сын мой, как я тебе сострадаю! Но утешься! Есть глубины падения и гнева и есть чаша немощи, кою приняв от нас, Господь в подобающее время прольёт на врагов наших, дабы они немоществовали и падали.

— Спаси Бог, отче!

— За что же?

— Сам знаешь.

Неловкое молчание воцарилось между ними. Иван неподалёку хлестал удилищем по воде, выбивая брызги.

— Многие отомстить за меня хотят. Утешить вмале никто не может. Ты только.

— Не только я, — возразил монах ласково. — Это ты прав. А кто ны разлучит от любве Божия; скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч?

— Так, так, — кивал Василий.

— Каждому даётся та мера благодати, какую он может усвоить. Вон радость твоя! Что, Ваня, ловко ли удилище срезал?

— Баское! — Иван подбежал и доверчиво подвалился Антонию под бок, положил голову ему на колени. — А я с батюшкой на войну поеду! Он обещал.

— Это кто тебе обещал-то?

— Да ты! — засмеялся Иван. — Забыл уже? — Это он лукавством попытался склонить отца на согласие.

— Женихам на войну нельзя, — улыбнулся Антоний. — Загинешь там, а невеста твоя Марья Борисовна и ну плакать день и ночь?

— И пускай! И пускай! — упорствовал княжич, сам замирая от сладкого ужаса и жалости к себе.

Лишь на полгода хватило Шемяке благоразумия. Принесли гонцы в Кремль весть: опять в союзе с Иваном Можайским идёт на Москву. Решимости ему придало то, что Иван Андреевич вошёл в сношения с великим князем литовским Казимиром, обещая уступить отвоёванные у Москвы города Ржев и Медынь.

— Видно, одна только могила нас примирит! — воскликнул в отчаянии великий князь, получив сообщения.

— На войну поедешь? — обрадовался княжич Иван. — И я с тобой!

Иван в трёхлетнем возрасте прошёл постриг и посажени е на коня; как минуло семь лет, переведён от женского воспитания к мужскому и начал учиться грамоте. Но в походах ещё не бывал.

— Что же, пора тебе и это постигать, — согласился отец.

Митрополит Иона благословил великого князя на решительное сражение с сеятелем княжеской усобицы. Лучше, сказал, умереть нам в подвигах, чем жить в падениях, как учил святой Исаак. Иона отправил также письмо литовским князьям о вероломстве Шемяки с требованием поддержать Василия Васильевича в его правой борьбе.

Великий князь рассылал гонцов, стремясь собрать как можно большее ополчение. Княжич Иван тоже не терял времени зря — проверял, как в кузнице куют для него доспехи, как подковывают его коня, самолично оперял калёные стрелы.

Софья Витовтовна неуверенно просила сына:

— Ведь рано ему на рать, мал, надо бы ещё годика два погодить.

А Марья Ярославна обмирала от одной мысли, что её Иван попадёт в руки Шемяки, у неё даже пропало в груди молоко, и младенец Борис постоянно плакал, выплёвывая соски, которыми мамки пытались его обмануть.

— Ванюша, а может, и впрямь лучше остаться тебе? сказал отец, ожидая, что Иван расплачется, станет уговаривать. Но тот молчал. — Слышишь, что я сказал?

И опять — ни звука.

— Кого спрашиваю? — Василий Васильевич пошарил руками перед собой, но Иван увернулся, отскочил в угол и оттуда выкрикнул:

— Значит, ты сам, как Шемяка, клятвопреступник! Ты же мне обещал!

— Да что ты выдумываешь? Когда?… Только не уходи. Давай сядем, поговорим.

Всплыло в памяти, как он сам, когда был маленьким, обиделся на дядю Юрия за одно только грубое слово. Нa охоте вынимали из клепцов попавшую в них боровую дичь. Василию хотелось самому разомкнуть дуги капкана и вынуть защемлённого ими тетерева, но сил не хватало. Пытался просунуть лезвие своего детского меча, однако и это не помогло. Дядя Юрий был рядом верхом на коне, бросил, небрежно: «Слабосилок!» Василий вы дёрнул из клепца меч и ударил им плашмя, по дядиной ноге. Меч скользнул по сапогу, звякнул о стремя, задел рёбра коня, тот заржал и взвился на дыбки. Взвился от злобы и дядя, замахнулся плетью, но его тут же оттолкнули отец и дядя Андрей. Василий вскочил в седло своего коня, пришпорил его и галопом ускакал из леса, чтобы никто не видел его слёз: воспламенившись обидой от грубого и пренебрежительного слова, он не мог смирить своего самолюбия, а показав норов и решительность, уже не мог вовсе отступить, уронить себя в глазах и дяди Юрия, и всех остальных, кто был на потехе.

Потом дядя винился, просил прощения, задаривал — значит, понял: ничто так не ранит отрока, как неуважение.

— Подойди ко мне, сынок. — Василий Васильевич обнял тонкое мальчишеское тельце. — Ладно, пойдёшь в поход. Только не со мной, с князем Оболенским.

— А ты?

— А я с другими полками. Знаешь, как учил воевать Александр Великий? Он говорил, что идти надо раздельно, а воевать вместе. Вот и мы так поступим.

Иван не сразу понял, сколь великодушное решение принял отец, а когда осознал, что идти с князем Оболенским — это всё равно что идти одному, самостоятельно, сердце его затрепетало от нетерпения и гордости.

2

— Не на лук наш уповаем, не оружие наше спасёт нас, Господи, но Твоея всемогущия помощи просим, и на Твою силу дерзающе, на врага наша ополчимся, и Имя Твоё верно призывающе, со умилением молим Ти ся: Всемогий Господи, милостиво услыша и помилуй, — повторял следом за диаконом княжич Иван, стоя рядом с отцом в Успенском соборе.

Впервые присутствовал он на молебном пении, обращаясь вместе с бывалыми ратниками ко Господу о ниспослании милости к богохранимой стране нашей, властям и воинству.

Совершал молебное пение сам митрополит Иона, а когда утреня закончилась, ополченцы и княжеские дружинники начали выходить из Кремля через двое ворот: через Никольские шли полки во главе с великим князем, а через Фроловские под водительством княжича Ивана и князя Василия Ивановича Оболенского.

Трезвон колоколов, рёв медных и берестяных труб, бой варганов создавали такой шум в Кремле, что невозможно было различить голосов уходивших воинов и провожавших их. Княжич видел стоявших в Набережных сенях дворца мать с закутанным в тёплое одеяло братцем Борисом на руках, бабку с Юрием и Андреем, помахал им червлёным с позолотой щитом, сурово супясь, изо всех сил стараясь не выдать распиравшей его радости от того, что шёл он во главе войска, слыша за спиной стук тысячи копыт.

Когда миновали пригороды и вышли на лесную бойную дорогу, где тишину морозного воздуха нарушали лишь всхрапывания лошадей да случайные позвякивания доспехов и мечей, княжич не удержался, спросил ехавшего рядом с ним стремя в стремя Оболенского:

— Значит, будем бить ворога, как Александр Македонский?

Оболенский согласно кивнул головой.

— А отец, значит, идёт отдельно… Где же встретимся, чтобы воевать вместе?

— Не тревожься, княжич! — успокоил Оболенский, однако сам-то спокоен вовсе не был.

К нему то и дело подъезжали с сообщениями верхоконные лазутчики, он выслушивал их отсылал кого вперёд, кого к великому князю, кого в Москву. Оказалось, что войска Шемяки проявили удивительную скороподвижность; пошли к Вологде, а затем неожиданно вернулись в Галич.

На первом же привале в городке Радонеже, что в пятидесяти четырёх верстах от Москвы, княжич увидел отца, спросил с обидой:

— А говорил, пойдём раздельно?

— Мы разделимся после Переяславль перед Костромой: вы с Василием Ивановичем пойдёте севернее, мы же перейдём Волгу по льду ниже вас. Шемяка понимает, что в открытом поле ему с нами встречаться нельзя, сил у нас больше. Поэтому он укрепился в Галиче, надеется на свои пушки да на то, что мы после трёхдневного, перехода будем измучены. Но мы всё это берём во внимание, дадим войнам хороший отдых перед приступом а потом и ударим.

После того как начали обходить с двух сторон Кострому, княжич отца больше не видел. Заранее обговорено было, что великий князь не будет участвовать в битве, а останется на подступах к ней в дубраве, под надёжной охраной.

Но Оболенский, щадя самолюбие княжича объяснил несколько иначе:

— Дружинники великого князя будут до поры в засаде, а в нужный момент и соединятся с нами.

Подошли к Галицкому озеру.

— Смотри, княжич, вон на гope, за оврагом.

Вдоль деревянной крепостной стены, огибая подковой город, стояли полки Шемяки. Ратники с красными щитами и выставленными длинными пиками ожидали неприятеля молча и недвижимо. Княжичу передались их решимость, бесстрашие, готовность биться до последнего, и озноб прошёлся по его телу, хотел спросить про отца, но только выдохнул воздух который превратился на морозе в лёгкое, быстро растворившееся облачко.

— Здесь будет наша с тобой ставка, отсюда станем боем руководить, — сказал Оболенский, удерживая поводьями коня.

— Отсюда? — прорезался у княжича голос. — Значит, сами не будем убивать?

— Нельзя нам. Ведь если человеку палец отрубить, он ещё будет жить, а если голову…

Московские воины между тем начали переходить занесённый овраг. Пешие ратники увязали по пояс, трудно было и лошадям, они тонули в снегу, падали, но даже не ржали, только всхрапывали, выбираясь из сугробов. Овраг пересекли все одновременно, стали цепью подниматься в гору, неспешно и неотвратимо. Наверху произошло беспокойное шевеление.

— Хорошо! Уже трусят, — отметил Оболенский, и от его слов княжичу даже весело стало, он сразу же совершенно поверил в скорую победу.

В самом деле, бой был кровопролитный, но скоротечный[355]. Московские дружины смели галичан, сбросили их по другую сторону горы. Обратно возвращались уже с пленёнными воеводами и боярами Шемяка. Но сам он сумел убежать.

— Опять упустили! — досадовал Оболенский.

Великий князь Василий Васильевич и его наследник княжич Иван вошли в город во главе воинства как победители.

— Отныне Галич — владение Москвы! — объявили на площади глашатаи. — Великий князь даёт вам мир, во всём слушайтесь отныне только его наместников.

Обратный путь был столь же долог, но легче, веселее. Раненых везли на дровнях, иных оставляли на лечение во встречных монастырях и сёлах.

Уж когда были возле Мытищ, верхоконный гонец сообщил, что Шемяка ушёл в Великий Новгород и там его приняли с любовью.

— Ну что же, нам так и так на Новгород в поход идти, пора и ему нашим уделом становиться, — сказал великий князь.

— И я пойду? — затаил дыхание Иван.

— Это не скоро будет, — ушёл от ответа отец, но его слова ничуть не омрачили радости княжича от пережитого похода, от торжества победы.

В Москве он рассказывал всем, кто соглашался его слушать:

— Как ударили мы их на рассвете, они под гору кубарем! А Шемяка смазал пятки и до самого Новгорода бёг так, что на лошади его нельзя было догнать. — И добавлял после многозначительного молчания:- С Галичем покончено, теперь на Новгород пойдём.

Похвалился он и перед Антонием. Тот выслушал задумчиво, а затем пришёл к Василию Васильевичу:

— Не думаешь ли, государь, что при неустойчивой власти твоей следует загодя определить порядок престолонаследия?

— Я написал духовную, в которой завещаю Москву старшему сыну Ивану.

— А если и Шемяка точно такую же духовную составил? Не придётся твоему Ивану с его Иваном драться? Что, если ты сына уже сейчас на трон посадишь? Ему ведь уже десять исполнилось?

— Десять, да… Но как же я? Мне что, уйти?

— Нет, нет, зачем? Вдвоём вам места хватит. Он твоим соправителем станет, только и всего. Сам поднатореет в государственных делах и всех подданных к себе приучит…

— И недругов тоже! Да-а, но такого ведь николи не было на Руси.

— Всё когда-нибудь делается в первый раз.

— Считаешь, можно?

— Не только я, это владыка Иона первый так заду мал, когда ты после ослепления плох был.

— Ну, раз владыка тоже… И мне, незрячему, куда как покойнее и легче будет.

На Благовещение после совершения Божественной литургии в Успенском соборе митрополит Иона освятил торжественное посажение княжича Ивана на злат отчий стол, и стал после этого Иван именоваться не наследником уж, а великим князем.

… Отныне все грамоты удельным и великим князьям, ордынским ханам и государям Европы шли от имени двух великих князей всея Руси. И ответы стали приходить на имя двух соправителей. А самая первая признающая Ивана великим князем грамота пришла — случайно или нет? — из Великого Новгорода: «По благословению преосвященнейшего архиепископа Великого Новгорода и Пскова архиепископа Евфимия, от посадника Новгорода Ивана Лукинича, от тысяцкого Василия Пантелеевича, и от всего В. Новгорода… к в. к. Василию Васильевичу всея Руси и к великому князю Ивану Васильевичу всея Руси…» Словно предчувствовали новгородцы, что именно с приходом Ивана III лишатся они своей вольности и вольются в состав Московского княжества. И не только предчувствовали, но и поторопились согласиться с таким ходом истории, и оправдать непреложность его. Подобно тому, как по необходимости именуется в летописях задним числом Юрий Большим, столь же, как видно, по необходимости один неведомый летописец под годом рождения Ивана Васильевича записал, а следующие сводчики летописей убеждённо и без разноголосья повторили во многих списках удивительное известие. Будто бы новгородский добродетельный старец Мисаил в самый час рождения Ивана пришёл к архиепископу Евфимию и объявил: «Днесь великий князь торжествует: Господь даровал ему наследника. Зрю младенца, ознаменованного величием: се игумен Троицкой обители Зиновий крестит его, именуя Иоанном! Слава Москве: Иоанн победит князей и народы. Но горе нашей Отчизне: Новгород падёт к ногам Иоанновым и не восстанет!» Так и случилось потом.

Глава пятнадцатая 1451 (6959) г. МУЧЕНИЧЕКИЙ ВЕНЕЦ

1

Сообщения о скоротечных и малоразорительных набегах татар на украйные земли Руси Василий Васильевич получал от своей сторожи часто, и каждый раз слышался ему обвинительный голос Шемяки: «Почто татар любишь?» Неужто прав он?

Да, есть у Василия доброхотствуюшие татарские царевичи и мурзы, коих кормит он, принимает на службу. А царевич Касим — друг столь верный и надёжный, что дай Бог, чтобы все русские такими были. И немало услуг важных сделал он великому князю. В 1449 году внезапно явился отряд татар на берегах Пахры, большое зло принёс христианам, многих посек и в полон увёл для продажи в рабство. Касим выступил из Звенигорода со своим отрядим, разбил татар и угнал их в степь, отобрав всю добычу. И на следующий год явились татары, но уже на реку Битюк. Царевич Касим опять по первому знаку великого князя вывел своих воинов и вместе с коломенским воеводой Беззубцевым разгромил пришлых захватчиков.

А если посмотреть летописные своды, то увидишь, что во все времена Русь не только воевала со степняками, но дружила, роднилась, жила в мире и согласии. И не только со степняками — с трёх сторон обкладывают недруги Русь, но никогда русские князья не вели войну на их истребление, а старались привлечь на свою сторону. Потому-то так много на службе князей, бояр, воевод — выходцев и из Орды, и из Литвы.

Страшная и затяжная оказалась последняя великокняжеская усобица на Руси. Но и в Литве, как во всей Западной Европе, она ещё кровавее, а в кочевом Поле никто уж не удивляется, что сын убивает отца, брат брата, ханы бесчисленных орд гибнут в смертельных схватках, на их трупах вылезают новые правители государств-паразитов.

Вот и очередная пугающая весть доставлена в Москву: объявился в Синей, или Ногайской, Орде новый хан. Желая стребовать с Василия Васильевича дань, выслал большое войско под предводительством сына Мазовши. Гонец, принёсший донесение нашей порубежной сторожи, так спешил, что загнал насмерть лошадь, а сам явился к великому князю таким запылённым, что белки глаз и зубы у него блестели, как у эфиопа.

Не успели осмыслить это донесение, как глазастый княжич рассмотрел на ордынской дороге новый быстро продвигающийся к Москве столб пыли. Это мчался верхоконный русский ратник Карп с засечной полосы. Был он не один, но с языком. Имея по две заводные лошади, которые Карп и его пленник попеременно пересёдлывали, они проделали путь почти на один день скорее первого вестоноши. Карп с передовым отрядом русской сторожи, уже участвовал в рукопашной сшибке с татарскими лазутчиками, одного из которых и удалось пленить.

Как видно, это был не татарин: высокорослый, бородатый и голубоглазый. Но и ни на русского, ни на литвина не похож — азиат всё же. По-русски не разумел, позвали толмача.

— Кто ты? Татарин какой орды?

— Никакой. Монгол я! — возразил пленный с обидой столь очевидно, что Василий Васильевич спросил;

— Что же, монгол сильнее татарина, лучше?

— Это всему Полю известно. Татарин редко какой может натянуть разрывной лук до уха, больше стреляют от глаза лишь. Да ещё вот такими, как у меня, стрелами, коваными, калёнными в огне.

— Ну, это ты зря, татары все отменные лучники, и у них есть калёные стрелы.

— Нет, нет у них таких, я их из Каракорума привёз, вели своим холопам, чтобы вернули мой колчан.

— Эко, какой ты говорун. Скажи лучше, много ли таких, как ты, идёт за тобой?

— Как я — мало, татары одни.

— Много татарвы?

— Сметы нет!

— Куда идут? На Рязань, на Нижний?

— Нет, на Москву, с тебя, царь, дань требовать. Хан говорит, что ты уж много лет не даёшь ни дирхема. — Хватит лясничать! — резко прервал Василий Васильевич. — Вы, я вижу, сами себя забыли. И про то забыли с кем дело имеете. Надобно напомнить вам, и татарам, и монголам. — Великий князь умолк, не видя, но чувствуя, что все присутствующие в палате, в том числе и княжич Иван, радуются его решительности, одобряют её. Что думает пленник, его не интересовало. Он только спросил его небрежно:

— Как скоро собираются тут быть?

— Скоро не будут, — ответил монгол охотно. — Покуда и за Волгой корма верблюдам и овцам хватает.

— А ты зачем же к нам переплыл?

— Я первый раз на Руси. Сказывали, кто ходил к вам, что засеки у вас трудные — леса на болотах, овраги. А мы любим степь, в лес боимся ходить.

— А идёте же?

— Куда деваться, царь? — доверчиво и миролюбиво отвечал монгол. — Степь опять погорела, ни еды, ни воды. А впереди зима.

— Значит, пограбить других надо?

— Зачем грабить, своё взять.

Василий Васильевич вслушивался в голос пленного, пытался представить, на кого из знакомых он похож. Нешто, на Ивана Старкова? Такой же у него разговор — бесхитростный да прямодушный на показ-то, а там кто его знает, темна водица во облацех.

— Проводником пойдёшь?

Пленный не ответил.

— Что молчишь? Как зовут? — два вопроса сразу задал Василий Васильевич, досадуя, что не может видеть, нет ли на лице у монгола насмешки.

— Кличут Кутлуком.

— Так вот, Кутлук, веди к месту, где переправа через Волгу будет… Чтобы не мёрз ты в степи зимой, дадим тебе рухляди, какой захочешь, — куниц, бобров, лисьих шкур… Четыре лошади. — Василий Васильевич почувствовал, как к руке его, лежавшей на подлокотнике кресла, прикоснулись жаркие сухие губы согласного и благодарного пленника, добавил: — А понравится у нас, деревянную юрту тебе дадим.

— Это гроб, что ли? — перепугался Кутлук.

— Заче-ем тебе гроб, вы ведь в саване хороните, а я про юрту из пяти стен рубленых говорю.

Монгол опять притих — обдумывал, видно, слова великого князя. Молчание затянулось, Василий Васильевич снова его понужнул:

— Ну, что ты язык проглотил?

— Не хочу обмануть тебя, царь. Что, если опоздаем мы к переправе? Может, Мазовша уж у твоей засечной черты, уже лес рубит. А может, только передовой отряд-сотня, две, как мне знать?

— Самое лучшее средство к тому, чтобы узнать, — это выйти навстречу…

— И побить! — с большой верой добавил княжич Иван и приник к отцовскому плечу. — Я с тобой?

— Теперь ты всегда будешь со мной. Иди собирай полки!

Повторять Ивану было не надо.

2

Кутлук правду сказал. Сам Мазовша оставался ещё на левом берегу Волги, а передовой его отряд уже разбойничал на гористом правобережье, обирал мордовские селения, не решаясь подойти к какому-нибудь укреплённому городу.

Чтобы обнаружить пришлых ордынцев, проводник не требовался — путь их обозначен был пепелищами да трупами убиенных мирных жителей. Боя татарский отряд не принимал, успевал на своих быстроногих степных лошадях скрыться на ночь в лесах, оставляя после себя лишь чёрные пятна от костров да катыши конского помёта.

Гоняться за горсткой разбойников не имело смысла, и Василий Васильевич, ещё раз с пристрастием расспросив Кутлука и поверив ему, что сила у царевича Мазовши несметная, принял решение возвратиться в Москву, чтобы получше осадить её — укрепить, подготовиться к возможной осаде.

Всех московских ратников великий князь передал звенигородскому воеводе князю Ивану с наказом встать вдоль берега Оки и препятствовать сколь можно дольше переправе татар, если они здесь вдруг объявятся.

Ехать старались бесшумно, высылая постоянно вперёд двух лазутчиков, чтобы не напороться на вражескую засаду. Ночью, когда расположились, не зажигая костра, на отдых, услышали, что в лесу кто-то шастает. Рассмотреть в темноте было ничего не возможно, но по тому, как фыркали лошади, догадались, что движется большой отряд. Василий Васильевич досадовал, что оставил свою дружину и теперь приходится таиться и искать окольные пути.

В один особенно опасный миг, чтобы не столкнуться с обнаружившими их всадниками, решили свернуть в засеку, через которую татары, конечно же, не рискнут ломиться. И верно, вражеские всадники сами торопливо отвернули в сторону. Можно было снова выйти из чащи на чистое поле, но случилась неожиданная задержка.

Княжич Иван, никогда не бывавший в засеках и не знавший их устройств, зацепился по неведению за лыковую стяжку, которая удерживала подрубленное, но ещё прямо стоявшее дерево. Лишившись поддержки, дерево рухнуло, навалилось на второе, тоже засечённое, за вторым со страшным треском посыпались третье, четвёртое…

Ивана сбило с седла ветками первого дерева, и это было его удачей. Ствол пришёлся коню по спине, и тот со сломанным позвоночником свалился в предсмертном храпе.

— Осторожнее, князь- спохватились бояре.

— Сынок, где ты? — звал в темноте Василий Тёмный. А Ивану, как оказалось, дважды повезло. Мало того что он безболезненно слетел с лошади, он и на земле угодил в ловчую яму, так что падавшие деревья лишь пугали его, накрывая сверху.

Яма, рассчитанная на поимку лося, была глубокой, а деревьев навалилось много. Не сразу и докричались до него, а когда услыхали наконец его бодрый голос, облегчённо вздохнули.

Разобрать завал оказалось делом нелёгким и нескорым, Василий Васильевич второй раз пожалел, что отдал всех людей звенигородскому воеводе. Бояре умучились, выворачивая толстые стволы, но так и не смогли расчистить лаз в яму. Решили подождать рассвета, что бы предварительно ссечь с поваленных деревьев ветви.

Но страшно было за княжича — протерпит ли он до утра один в темноте и неизвестности. Все люди, даже самые твердосердечные, подвержены испугу, но все ведут себя при этом по-разному, проявляется в испуге вся главная сущность человека. Иван уже не дитё, одиннадцать лет ему, через год будет считаться пол у взрослым, когда человеку разрешается жениться, но такое испытание страхом и для него велико.

— Погоди, князь, — просил один боярин.

— Ты самое главное, не бойся, — уговаривал другой.

— А я и не боюсь. Отдыхайте, — отвечал им Иван так, будто бы даже и рад был приключению, а может, и вправду рад был, ведь ему исполнилось всего одиннадцать лет.

Когда под утро высвободили его и, поснедав на поваленных деревьях, продолжили путь, один из бояр сказал Василию Васильевичу:

— Достойный наследник у тебя растёт.

«Сам вижу, смладу дана сыну сила, успех, храбрость», — подумал, радуясь, великий князь, но его хорошее настроение омрачено оказалось-большой, досадой: выяснилось, что крались ночью вдоль засеки по лесу не татары, а русские ратники под предводительством князя Ивана Звенигородского. Обнаружилось это уже на подходе к Москве.

— Почему ушли из засады? — удивился Василий Васильевич.

— Кутлук сказал, что татары не скоро придут.

— Ка-ак? Вы ушли без боя, просто струсили?

— Кутлук… — начал оправдываться Иван Звенигородский, но великий князь гневно повелел:

— Обоих — и князя и монгола — в поруб!

Ещё не ясна была цена доверчивости и непослушания Ивана Звенигородского, но последствий следовало ждать самых непредвиденных и тяжких.

3

Слух, что великий князь укрепляет город в ожидании прихода татар, быстро разлетелся по округе, и как всегда в таких случаях в Кремле стало многолюдно, засновал разный народ — тиуны и монахи, ключники и дворяне, оратаи и ремесленники, купцы и гости — свои и иноземные.

Был канун Петрова дня, стояла жара, но, как всегда перед большим праздником, Торговая площадь превратилась в базар шумный и многоголосый. Свезли из окрестных сёл много яловчины и свинины, сыров, куриных и перепелиных яиц да ещё только-только появившихся на огородах диковинных огурцов. Но как только продавцы и покупатели увидели военные приготовления на стенах и башнях Кремля, торговля быстро свернулась. И сам праздник был не в праздник, без обычных пиров и игрищ, и на потеху в этот день великий князь не поехал.

Василий Васильевич отправил Марью Ярославну с Андреем и Борисом в Углич, а сам со старшим сыном Иваном готовился вести дружины к Волге. Москву оставлял на Софью Витовтовну с сыном Юрием, множеством верных бояр и детей боярских, митрополитом Ионой, и духовенством.

Перед выходом из Кремля Василий Васильевич ещё раз с пристрастием расспросил Кутлука о пути, по которому может пойти царевич Мазовша, Кутлук заверил, что татары из свой Ногайской Орды с берегов Хвалынского[356] моря кочевали на север, пересекли реку Яик, шли по степи через земли казанских татар, черемисов, вотяков, а дальше два пути — либо перед Нижним Новгородом пересекать на кожаных мешках Волгу, либо прямиком на Кострому и Ярославль идти, там переправа легче ввиду маловодности реки. Поскольку Кутлук склонил Ивана Звенигородского бросить осаду на Оке, можно было думать, что он уверен во втором пути ордынцев. Эго если не лукавил. А если нарочно на ложный путь выводил?

Но у Василия Васильевича выбора-то и не было, потому что набрать воинство, способное разгромить большую Орду, он мог только на севере, и он решил переправляться через Волгу в месте впадения в неё реки Дубны.

Первые плоты с плывущими за ними на поводьях лошадьми уже отправились к левому берегу, как из Москвы примчался верхоконный скоровестник — татары окружили Москву.

— Бог меня бьёт, а не татары! — в отчаянии воскликнул великий князь и велел всем возвращаться.

4

Через день после того как Иван Звенигородский доверчиво и малодушно снял засаду на берегу Оки, татары переправились через Волгу ниже Дятловых гор возле села Лысково и устремились к волжскому притоку. Лазутчики Мазовши обшарили оба берега дважды и трижды, не смея поверить, что нет ни засады, ни обычной сторожи. А когда убедились с несомненностью, что граница открыта, изгоном пошли к Москве и были у её стен уже 2 июля, через два дня после ухода из Кремля великого князя.

Москвичи стали устанавливать на бойницах башен пушки, заряжали их ядрами, а татары тем временем зажгли посады. Лето было жаркое, сухое, дома и хозяйственные постройки, хлебные амбары и пристанища горели, как пушечный порох — с шумом, треском, гудением. Птицы, опалённые пламенем, летали над городом и падали обугленные на крыши и улицы. Ветер завывай и гнал дым на стены так, что защитникам нечем было дышать. Пламенная близость опаляла им брови и бороды.

Сутолочь пожаров стала для жителей почти привычным делом, научились быстро преодолевать неразбериху и страх первых огненных мгновений, каждый знал, что надо делать, если залетит татарская стрела с зажжённым фитилём, что куда вытаскивать, где класть в безопасии. Воды заготовили во что только можно — от бочек сорокаведёрных до ковшей и мисок. Запасли на видных местах и топоры, и крючья, если будет нужда брёвна растаскивать, крыльца, окна, бани, чердаки рушить.

Софья Витовтовна, позабыв немощи возраста своего, в окружении челяди, с ушатами и кадками, наполненными водой, зорко следила и всем велела глядеть, чтоб вороватая искра не проникла куда по нечаянности, и самолично обходила вышки над сенями, откуда вид был просторней. Немалое мужество надобно было старухе, чтобы объять взглядом то, что представлялось отсюда: стекленеющее алое марево, дрожащее над посадами, в нём — чёрные остовы сгоревших домов, свивающиеся густые клубы дыма и видные в его разрывах татарские полки, окружившие Москву. А ещё дальше — поля в дымном тумане и пустые дороги; по одной из них ушёл сын с войском, и добрался ли до него гонец, неведомо. Сырой запах гари, заливаемой водой, и сухой запах ветра, раздувающего пламя, соединялись в тяжкий дух смрада, всегда витающего над пожарищами. Но, пожалуй, тяжелее всего было безмолвии: защитники затаились на стенах, жители по садам и усадьбам, татары, как зачарованные игрой огня, застыли на месте и не двигались.

Много пережила и повидала на веку старая княгиня, чтобы не поддаваться в минуты опасности сердечным впечатлениям. Надо всё время что-то делать. Надо сохранять присутствие духа.

Так она жила в глухой заснеженной Чухломе, не теряй надежды, слушая ночи напролёт вой волков и лай яростно отвечающих им собак. Так она жила, вернувшись в Москву. Она не умерла, увидев ослеплённого сына. Она сразу знала, что ей надобно делать, и раздумывала только над тем, как исполнить своё решение. И сейчас, глядя на московские крыши со множеством выступов, прорезей, гребней, на стены и играющие бликами окна, украшенные резными узорами, листьями, травами, птицами, всадниками, на всю эту красоту готовую в единой пламенеющей вспышке превратиться в ничто, Софья Витовтовва верила, что не погибнет, выживет, Бог не допустит, чтобы жизнь её изошла дымом вонючим, пока долг её до конца не исполнен.

А на стенах кремлёвских становилось, совсем невозможно находиться. Дым затекал в башни и переходы, заполнял их так, что ничего не было видно, положение защитников делалось невыносимым. Стоило же ветру чуть разнести завесу сразу летели с тонким зудением татарские стрелы.

И вдруг со стен Кремля донеслось стройное пение. Временами видно было блистание золотого Креста и хоругвей. В тяжком огненном зное, охватившем город, в облаках дыма, нёсшихся на Кремль совершал митрополит Иона Крёстный ход: «О еже милостивно услышати глас молитвы нашей, и избавите нас от… огня… меча, нашествия иноплеменних междоусобныя брани, в всякия смертоносныя язвы, Господу помолимся»…

Внезапно ветер залёг, и дым стал оседать клочьями, защитники Кремля могли уже разглядеть друг друга. В одном из переходов Иона увидел Антония, которого очень отличал за строгость жизни. Глаза его были воспалены и слезились, ряса изорвана.

— Моли Господа ниспослать нам Его благословение и милосердие. Да, услышит Он нас, — сказал Иона.

На лице инока не было страха, улыбка его была светла и восторженна:

— Свершилось уже, владыка! Ветер затих, и пожар не пылает в силе. Твоими молитвами спасена Москва, и никто не погибнет, только…

Он вдруг согнулся в поясе, коснулся головой белокаменного среза стены, будто земной поклон сделал, и тут же завалился на бок. Между лопаток торчала глубоко, по самое оперение, вошедшая железная, калёная стрела. Сознание ещё не покидало его, хотя глаза уже закатывались и лицо быстро заливала бледность.

— Только я…Только я… — выдохнул он.

— Царю небесный, прими душу раба Твоего его с миром, — опустившись перед Антонием на колени и крестя его, шептал Иона, не замечая, как слёзы часто бегут у него по щекам, и падают на руки монаха, которые братья его по Чудову монастырю, уже сложили на его груди.

ДыханиеАнтония было хриплым, изо рта толчками выливалась кровь, на виске неровно билась голубая жилка, всё слабее и медленнее.

— Прощайте… простите… — хрипнул он последний раз, и кровь перестала идти, и жилка — биться.

— Отошёл, — сказал кто-то.

Все закрестились.

Чернецы бережно снесли его в холодную монастырскую часовню. Прибежал лекарь, вытащил стрелу из спины:

— Свечу подайте.

Принесли зажжённую свечу. Лекарь поднёс её к руке Антония. Язычок пламени опалил кожу, не вызвав на ней волдыря.

— Всё, — сказал лекарь. — Можно хоронить.

Монахи тихо вышли из часовни и притворили дверь, оставив Антония одного на лавке в розово-золотистом свете лампад.

Когда посады превратились в пепел и гореть было больше нечему, огонь и дым исчезли, а татары оказались открытыми для выстрелов обороняющихся. Каменные ядра пушек и тяжёлые стрелы дальнобойных арбалеток, недавно привезённых фряжскими купцами из Франции, столь далеко отпугнули татарских лазутчиков, что они оставили все подошедшие к ним обозы с награбленным уже добром. Пушечное ядро угодило в верблюда, он свалился на бок и опрокинул громоздкую телегу о четырёх колёсах с кожаным верхом. Из неё посыпались с грохотом разные медяшки и железки, собранные, как видно, для переплавки в сабли да щиты, затем покатилась беременная бочка, из которой потёк на землю тягучий, недавней качки мёд, посыпалась немудрёная крестьянская утварь, прихваченная из жадности в попутных русских деревнях.

Татары вертелись на месте на своих конях, не зная, что предпринять.

К их большому изумлению, защитники Кремля не только продолжали держать оборону, но вдруг проявили неожиданную дерзость: растворили ворота и, конные и пешие, бросились на врага. Скоро татары поняли причину такого бесстрашия — к Кремлю шли на рысях с поднятыми пиками дружинники великого князя и отряды ополченцев.

Бросив обозы, татары брызнули прочь. На каждую гадину есть рогатина, говорили москвичи, обнимая пришедших на подмогу ратников. Врагов преследовали до рассвета и отобрали у них всё награбленное.

5

Лёгкой рысью в глубоком седле возвращался Василий Васильевич в Москву. Стремянные Фёдор Басенок и Семён Оболенский конь о конь неотлучно находились при нём.

Вступили в городские посады. Он понял это по тому, что мягкой и бесшумной стала поступь коней, пошли по пеплу — догадался. Закатное солнце грело ему правую щёку, а иногда попаляло сильнее, горячило и слева, и снизу, значит, проезжали мимо догорающего кострища. Шипели заливаемые головни, едко, угарно пахло. Слышался отовсюду усталый бабий плач, смолкавший с приближением князя.

— Ну, что тут? — спросил он.

— Да всё то же, — неохотно отозвался Басенок. — Не видал, что ль, никогда?… Разор.

— А Москва?

— Эй, старик, подь сюда! — крикнул Оболенский.

Зашмыгали поспешные шаги остановились у стремени.

— Ты кто? — спросил Василий Васильевич.

— Старый старик, родимый! Беда у нас, беда!

— Много ли народу погибло?

— Ой, много-много! Две ли, три ли тыщи, слышь ты.

— Неуж столько? — не мог поверить великий князь.

— Монах, стой! Скажи великому князю, много ли москвичей полегло? — Это Басенок. — Правда ли три тысячи?

— Три тысячи?… Какие три тысячи? — отвечал молодой ломкий голос. — У нас в монастыре один погиб. За всех, за вас, говорит, один я умру, батюшка Антоний наш.

Будто раскалённая рогатина вошла Василию Васильевичу в грудь, под сердце, отняла дыхание. Он слышал, как Басенок и Оболенский расспрашивали монаха, и не понимал, о чём говорят. То есть он слышал и про стрелу, и что на стене настигла, и что пожар после этого сразу утих, но чувствовал он только грызучую боль и рогатину, и не понимал, зачем они говорят, что не мучился, что — сразу, что он в часовне и ещё даже не убирали его. Ничто теперь не имело значения, только одно — его больше нет…

Лошади тронулись.

— В часовню, княже? Или сначала во дворец?

— К нему, — сказал он отрывисто.

У Чудова стремянные помогли спешиться. Он шёл смело, будто видел дорогу. Походка его обрела прежнюю лёгкость и уверенность. Заскрипела на петлях кованая дверь. Холод, запах тлена, лампадного масла, высохшей богородской травы.

— Теперь уйдите, — сказал он, опускаясь на колени возле скамьи с телом Антония.

Шаги Басенка и Оболенского… Снова скрип двери… Тишина.

Чуть касаясь, он провёл рукой по рясе, ощутив рванину и запах дыма от неё, и такой знакомый пресный запах кровн. Сложенные персты Антония уже охладевали. Василий Васильевич приник к ним лицом.

— Отче? — сказал. — Это я.

Эхо ли, вздох ли отразился от каменных стен.

— Пошто ушёл-то? Отче?

Он поцеловал пальцы духовника, поискал его лицо. Пушистая борода заскорузла от загустевшей крови, скулы были каменны. Глаза провалились, а веки мягкие, словно набухшие слезами.

— Отче, услышь меня! — шептал Василий. — Ну, как я теперь?!

Он сел на пол, прислонившись головой к коленям покойного, и замер. Только здесь и сейчас, во тьме и беззвучии, познал он полноту отчаяния. Ничем показались ему прошлые боли.

Говорил, все мы странники и должны будем переселиться с земли, на коей живём пришельцами. Где же ты, прекрасный странник мой? Где же ты, милость? Где ты, прощение? Где ты, оправдание?

Говорил, вся жизнь — алкание правды небесной… Где ты, чистота? Ты, смирение, ты, кротость?… Кловыня, милый, добрый брат мой!

Говорил, помни печаль ангелов, сын мой, которая…

Плач глухой и лающий вырвался из груди Василия. Он пополз на коленях вдоль лавки, обнял мёртвую голову, безвольно качнувшуюся в его руках, волосы Антония были влажны и пропитаны горькой гарью.

— Отче, отче, напечатлен ты в сердце моём навсегда. Пред кем ещё встану, как пред тобой, в обнажении души, гноища её и страхования? Пред кем не постыжуся себя? На чьи молитвы понадеюсь?

Шипящее скрежетание раздалось над крышей часовни, и ударил гром столь мощной силы, что воем отозвалась ему подкупольная высота. Мгновение пустого беззвучия — и рванулись снаружи полчища острых струй, вколачивая себя в стены, в окна, в крышу. Они переменяли направление, замирали на миг и опять обрушивались железным грохотом, яростью споря с непрерывными громовыми раскатами. Тусклые сполохи то и дело озаряли часовню. Василий, затворённый во тьму, необъяснимым образом чувствовал их, словно кто-то решительно и умело встряхивал его и отпускал.

Он всё так же сидел у изголовья, перебирая в пальцах скользкие кольца волос Антония, он всё так же повторял мысленно: отче, видишь ли ты меня? Пожалей меня! — и вдруг впервые за всё время своей слепоты он действительно увидел… Тяжёлая чернота безглазья засияла сначала мягко и туманно, потом всё сильнее, стала дымчато-изумрудной, ослепительно-зелёной, и в переливающейся ряби цветущего разнотравья возникла знакомая фигура, знакомая смущённо-скупая улыбка, благословляющий взмах руки. И тут же Антоний отворотился. На некошеном лугу стоял рядом с ним высокий воз без лошади. Солома была такая жёлтая, светлее золота, такая яркая, как солнце, только без лучей.

Василий боялся моргнуть, не то что шевельнуться, неведомо каким чутьём сознавая, что всё это может исчезнуть. Но не исчезало, а словно бы плыло на него.

«Я не всегда понимал суть твоих слов, — мысленно сказал он, — но я всегда верил тебе, голосу твоему, правде твоей! Про какую печаль ангелов ты хотел сказать?»

Антоний стал увязывать воз, иногда обращая лицо к Василию всё с той же улыбкой. Губы его не шевелились, а голос звучал как бы сам по себе:

«Сиди, плачь и слушай… Это та печаль, какая охватывает ангелов, когда приходится им покидать блаженство горнего созерцания, с его покоем и чистотою, и следовать по велению Божию на землю, принося злодеям суд и кару, и огонь Божьего гнева; безрадостно и скорбно благому существу обращаться ко злу и выдавать его по справедливости. И вот эта ангельская печаль должна стать твоей печалью, государь — носитель власти и земного суда, в ней только поймёшь ты корень и причину всего, обретёшь запас сил и успокоение. А теперь утешься!.. Утешился?…»

Он улыбнулся так близко, так вживе, так знакомо смотрели глаза его, что всё существо Василия содрогнулось в небывалой радости невиданных душевных рыданий: вы — соль земли… высвет мира… да светит свет ваш перед людьми!..

За дверью послышался топот многих ног, она отворилась, впустив шум ливня и свежесть его, запах мокрых рогож и мягкий звук стекающих с них капель.

— Еле добегли, княже, просто реки свергаются с неба. На-ко вот рогожку, мы принесли. Укройся, да пойдём.

Василий Васильевич узнал оживлённый голос Басенка, неестественно оживлённый, каким делается голос человека в присутствии покойника, когда необходимые хлопоты и заботы заступают печаль.

— Дозволь, княже… Убирать брата станем, готовить к отпеванию, — робко попросил кто-то из монахов.

Василий Васильевич вышел в сырость монастырского двора опять Тёмным. Ни единому человеку никогда не рассказал он о пережитом в часовне.

Глава шестнадцатая 1452–1453 (6960–6961) гг. «ЯКО ОГНЬ ДЫХАЕТ СКВАЖНЕЮ»

1

Софья Витовтовна хиловата стала, с ореховым резным попутничком не расставалась. Прогулки её были недалёки, от дворцовых покоев шибко не удалялась. Трух-трух по саду, трух-трух, глядишь, и румянец на щеках разыгрался, и капелька прозрачная на кончике носа повисла. Трухала да размышляла, порой говорила сама с собой, головой качала. Подходить к ней в это время побаивались и слуги, и бояре: попутничком замахнётся, забранится, а то и прибьёт.

Осень была долгая и тёплая. Начиная с Покрова, выпадал несколько раз снег, но долго не лежал, стаивал, До самого Введения[357] стояли оттепели. На дворе нежно пахло весной, будто в апреле. Только темнело рано. Уснёшь после обеда часок, проснёшься — уже сумереки, пора свечи возжигать.

Нагулявшись, Софья Витовтовна подолгу сиживала у топящихся печей: то у одной посидит, то у другой погреется, то по сеням прохаживается. Беседовать с собой никому не дозволяла, внуков допускала редко, даже самого любимого — Юрия.

— Ишь, беспокоится, места себе не находит, — шептались её приближённые боярыни, — последние дни, похоже, доживает.

Но вот уж и Введение прошло, и морозы ударили, и снега легли глубокие, а Софья Витовтовна как жила, так и жила.

Бывает во сне такое: всё рушится вокруг тебя безмолвно и беспричинно, а ты не можешь даже шевельнуться, чтобы спастись. Лишь в оцепенении безвольном взираешь на жертвы и страдания, как будто кто запретил тебе вмешиваться в свершения роковые и ты зришь их, ужасаясь неотвратимости и покоряясь ей.

Часто же бывает в старости: всё, что любил, чем бывал счастлив, чем гордился и надеялся, что это останется с тобой до конца дней твоих, проходит без возврата и без надежд. Сначала ты не веришь, что без возврата, думаешь, это лишь временные испытания, надо потерпеть, а потом станет легче. Но и терпение твоё устаёт, и силы убывают, видишь, что одна потеря сменяет другую и все дни твои — лишь череда потерь, и не расчислить час, когда она началась. Кажется, она была всегда. И вдруг ты видишь, как всё изменилось вокруг и ты ни за чем не нужен. Если ты и выпадешь из колеи жизни вовсе, это будет заметно лишь одно мгновение, а после забудется, потому что ты взят вечностью. И ты начинаешь всё чаще любопытствовать о ней, воображать вашу встречу и быть согласным на всё, что бы она ни сулила, потому что истощается в тебе самое главное желание и не возобновляется боле.

Счастлив тот, чей закат покоен и мирен, кто сознаёт, что пока не закончен путь, судьба, посылая утраты, доставляет и восполнения, главное из которых мудрость и смиренное понимание не только чужих несовершенств, но в первую очередь собственных, и печаль исчезающего желания жить растворяется в жалости и любви к другим людям.

Всё это Софья Витовтовна чувствовала почти спокойно. Но не таков был её склад, чтоб отдаваться лишь созерцанию и самопознанию. Хотя подумывала она о том, чтобы принять схиму по предсмертному обычаю великих княгинь, но пока откладывала, потому что считала: последний долг её ещё не исполнен. В отношении же к долгу Софья Витовтовна была человеком страстным и неукоснительным.

Многим казалась загадкой вся её жизнь. Четырнадцатилетней девочкой она сменила веру — перешла из латинства в православие, чтобы иметь возможность обручиться с шестнадцатилетним сыном Дмитрия Донского. Став великой княгиней и переехав в Москву, выказала огромную силу воли, властолюбие, многое сделала на благо новой своей отчизны, удивляя окружающих способностью быстро обрусеть, стать более русской, чем сами русские, когда заходила речь об отстаивании русских интересов.

Она жаждала власти. Зачем?

Она копила богатства. Для чего?

Она хотела славы, первенства. Что ей было в славе?

Она делала большие вклады в православные храмы, поощряла здателей и изографов. Но была ли она столь уж ревностной христианкой?

И многое другое делала она будто бы без выгоды и расчёта, без ясных побудительных причин, что порождало домыслы, догадки и даже клеветы и при жизни супруга её, и особенно после его смерти. Она после смерти мужа взяла столь большую власть в свои руки, что не всегда считала нужным сообщить сыну — пусть юному, но всё же великому князю — о своих решениях в кругу верных бояр. Находились доброхоты, которые нашёптывали, что-де великая княгиня излишне самовольна, что подозрительно много литовских выходцев привечает, что боярин Всеволожский не по делам своим заехал всех вельмож в Москве, что затем сменил его литвин Юрий Патрикиевич и что будто бы и Василий Фёдорович Кутузов отличаем ею был сверх явных заслуг перед Отечеством. Шептания эти, слушки и смехи доходили, конечно, до ушей Софьи Витовтовны, но она никогда не заблуждалась, что все её будут любить и чтить искренне, потому как о людях она — грешна! — сама была не слишком высокого мнения. Говаривала, что жить у всех на виду и избегнуть клевет и подозрений могут только люди большой святости, да и тех не обходит стороной злая участь. Вон первая внучка от Василия Аннушка сделалась при смерти, отнесли её на митрополичий двор к Ионе почти бездыханною. Молитвы святителя возвратили её к жизни — не чудо ли? Но и тут нашёлся меж боярами один и стал говорить: обман, мол, что молитвы помогли, сама собой княжна выздоровела. Святитель призвал его, стал увещевать: «Страшна хула на Духа Святого. Поверь, сын мой, что здоровье возвращено больной Самим Господом». А тот и начни кощунствовать. Разгневался владыка: «Да заградятся хульные уста твои, — изрёк, — да умрёшь ты вместо княжны, бывшей при смерти!» И тот же миг боярин пал мёртвым к ногам его. Всех объял ужас превеликий. Но ведь то Иона! Он может словом своим хулу остановить и наказать изрыгающего её. У него дар испепеляющий — все знают. А что она, мирская женщина, может? Только презреть наветы и отворотиться от разносящих их. Но вот наказать — и не словом, а делом и очень жестоко! — это в её воле. И тут она, великая княгиня, в своём праве и перед Богом и перед людьми.

Говорят, у греков есть пословица: Бог не торопится, Но и не оставляет виновного без наказания. Да, долготерпение Божие превосходит человеческое. Но она не покинет сей мир, не исполнив как мать долга воздаяния за сына своего. Бывала она спешлива и горячилась, когда не следовало бы, не всегда сообразно уму и осторожности. С Васькой Косым из-за пояса не следовало бы так громко скандал учинять… Что в том поясе? Лежит вот который год в сундуке, истлевает золотое шитьё. А сколь многие несчастья произошли из-за него! Сколь многие люди пострадали, о том поясе вовсе не ведавшие! Как почали зорить крестьян братья Юрьевичи, со свадьбы во зле уехавшие! Не с того ли пояса ворованного разожглись обиды неостановимые? Не навредила ли она сыну только пуще?… И Всеволожский-боярин вспоминался с обидой его непрощенной. Зачем перед ним норов свой показывала, зачем кичилась? Хороший был советчик Иван Дмитриевич покойный, самый лучший советчик был, надо признать. Часто теперь о нём думала. «Не гневайся, Иван, — просила, — хоть и много ты нам посля причинил, но сама я тебя на это толкнула. А как бы ты сейчас нужон был!»

Вот уж сын достиг средовечия, четвёртый десяток доживает, из воли матери давно вышел, злострадания претерпел многоразличные, аки мученик. Был он в юности покорён, незлобив, даже излишне мягок и нерешителен, даже сердил тем мать и бояр своих ближних. Стал жёстким, резким, замкнутым, — опять плох: зачем советов не спрашивает, в замыслы свои никого не допускает?

Удумал — объявил — сделал. Истинно самодержец. Одной лишь матери да Антонию духовнику ведомо, сколь изъязвлена, истерзана душа его теперь.

Как увидела сына Тёмным, как он ходит, руки вперёд беспомощно протянувши, как неуверенно оглядывается на каждый звук, вся любовь её невысказанная — ласкала, баловала мало, старалась в строгости воспитывать, чтобы твёрже был, — вся любовь недоданная, нераскрытая в груди сполохом огненным опалила и спеклась ненавистью к Шемяке, которую ни утолить, ни утишить ничто не сможет. Столь велика ненависть, что Софья Витовтовна с нею не спешила. Хладнокровно обдумывала кару свою. Сначала ждала, может, сдохнет Шемяка-собака, в бою его приразят, но даже стрелы им, похоже, брезговали. Церковь его прокляла — ему хоть бы что. Ему уговоры, милосердование, клятвы ничего не значат. Не человечье в нём сердце — хуже волчиного. А что Василий его после ослепления простил, не велел настигать и казни предать, это не Шемякино счастье и не благородство великого князя, это слабость его! Может быть, в нём после всего перенесённого тоже исчезает самое главное желание — жить? Тогда она, мать, обязана долг отмщения своего исполнить.

Она решила никого в свой умысел из московских бояр не вовлекать. Единственный, кому она вполне доверяла, был Фёдор Басенок, но его-то именно подвергать опасности не следовало, он Василию самый надёжный слуга, не раз доказавший свою преданность. Надо обратиться к человеку, хотя и влиятельному, но менее заметному, который не так хорошо известен в окружении Шемяки, от которого в случае неудачи легко отречься, пожертвовать им.

Софья Витовтовна после долгих раздумий остановила свой выбор на дьяке Степане Бородатом. Был он в своём деле сведущ, большой знаток летописей, законов Русской правды, договорных и проклятых грамот, на происходящие события взгляд имел широкий, независимый и, если спрашивали, высказывал его смело. Числился он в распоряжении Марьи Ярославны, но услугами его пользовалась вся великокняжеская семья. Был он в том цветущем возрасте, когда решительность уже не безрассудна, но осмотрительность ещё не таит в себе, как яблоко червя, трусоватости. Участвовал многократно в посольских поездках за рубежами и по Руси много поездил, в разных княжествах бывал, знакомства и связи имел самые широкие и неожиданные. Словом, бывалый человек. Умён — бесспорно; предан — будем надеяться; назад не спятится — можно не сомневаться.

2

А Шемяка, забубённая голова, пустился во все тяжкие. Лишённый удела, он скрылся сначала в Новгороде, а затем, собравшись с силами, захватил Устюг.

В большой нужде и обиде жил. Разъезжий возок у него — на охоту пригож, а так для тиунов да дьяков только приличен. Ему же, князю, невместно в нём, ему надобен бы затейливо украшенный рыдван с медвежьей полостью, да брошен он в Галиче во время бегства, верхом только и можно было утечь.

Но лишь на время засмирел Шемяка. Полученный укорот ничему не научил его, он страдал от своего честолюбия, постоянно озабоченный поиском возможностей для его удовлетворения.

Прежние мечты грели Дмитрия Юрьевича — если не Углич, то почему бы не сделать столицей Русского государства Устюг? Об одном он запоздало сожалел: напрасно, мечтая о Москве лишь, он испортил вконец отношения с Великим Новгородом и Псковом. Теперь уж не добиться их расположения, а силой их принудить невозможно. И нашёл глуздырь[358] Шемяка иной путь утверждения своей власти в Заволочье.

Когда во время последней усобицы он пустошил вологодские земли, некий монах именем Григорий пельшемский, стал предерзостно обличать его: «Князь Дмитрий, ты творишь дела нехристианские, ступай лучше в сторону языческую, к людям поганым и не знающим Бога, вдовы и сироты вопиют против тебя перед Богом». Взбешённый такими словами, Шемяка велел сбросить старца с высокого моста. Теперь, находясь в жалком положении, он вспомнил совет монаха.

Население Заволочья было очень пёстро. Кроме славян, составлявших основной костяк, жили тут югры, вогулы, зыряне, водь, емь, чудь, корела, заволочьская чудь, печора, пермь. Иные из них отроду не слыхали слов Христовых, иные, крещённые при Стефане Пермском, снова перешли в язычество, запуганные волхвами и шаманами. Шемяка, не озабочиваясь нравственным образованием туземцев, решил объединить их путём приведения к присяге себе, великому князю всея Руси. Кто заявлял о своей приверженности ему, те назывались людьми «добрыми». А что делать с теми, кто присягал московскому великому князю и изменять ему не хотел? С ними круто поступал Шемяка, в котором не умолкала брань сердца. Встретив противодействие, он не только не гасил своего первого раздражения, но разжигал сам себя пуще, пуще, пока не усиливал своего гнева до двоегневия.

— Ах, ты за Тёмного? Сам таким будешь!

И ослеплял, и убивал, но больше всего — бросал непокорных в реку Сухону с камнем на шее. Видя такой оборот, несогласные начали ловчить — присягали для виду. Это для Шемяки не являлось тайной, но он делал вид, что верит своим подданным, держался надменно, чванливо.

Узнав, что Василий Васильевич сразу после Рождества Христова выступил из Москвы в поход против него, Шемяка сперва храбрился, начал созывать ополченцев. Он любил воевать. И не столько добыча его влекла, сколько трудности и риск, опасности и невзгоды, которые высоко поднимают человека, делают его нужным и значительным. И он никогда не уклонялся от боя и сейчас готовился к нему.

А лазутчики сообщали нехорошие вести: великий князь, отпраздновав Крещение в Сергиевой Троице, пошёл в Галич и, оставшись там сам, послал на Сухону разными путями ратные полки под предводительством своего сына Ивана с Семёном Оболенским, Фёдора Басенка и татарского царевича Ягупа. Сила шла настолько превосходящая, что Шемяка не дерзнул противиться со своим разношёрстным и ненадёжным воинством. Оставив в Устюге наместником боярина Ивана Киселёва, он ушёл в северные пределы Двины, на реку Кокшенгу, где у него были укреплённые городки.

Юный великий князь Иван III не удовлетворился взятием Устюга и начал безжалостное преследование. Это был в его жизни третий поход, а он, начитавшись «Поучений» Мономаха, по его примеру мечтал совершить их не меньше восьмидесяти трёх. Взяв городки на Кокшенге, московская рать пошла следом за Шемякой дальше — до устья Ваги, до Осинового поля.

Шемяка метался с места на место, но опять сумел в своём утлом возке укатить скрытыми путями в Новгород. А двенадцатилетний великий князь Иван с воеводами был решителен и безжалостен. Всех сторонников и друзей Шемяки он лишил имений и вольностей, посадил повсеместно в Устюжской волости своих наместников и вернулся к отцу с богатой добычей, ликуя и блистая славой.

3

Василий Васильевич, научившийся ходить без поводырей, полюбил уединение, часто убредал в какой-нибудь укромный уголок Кремля или на Подол, садился прямо на землю, вслушивался и, казалось ему, всматривался в прекрасный Божий мир: по утрам трава прохладная и ярко-зелёная, и майская молодая листва переливается на ветру изумрудом, а на небосводе — ни единого облачка.

Скворцы прилетели к родным скворешням и заливаются, горлышки раздувая.

Он откидывался навзничь, подставляя лицо солнцу и касаниям ветра, дыша запахами прогревшейся на пригорке земли и свежестью полуразвернувшихся, клейких ещё листьев осокорей и вязов. После гибели Антония молчалива стала душа. Она не познала блаженства покоя — она стала недвижна. Василий Васильевич перестал надеяться, что он ещё переменится как человек. Он, конечно, будет продолжать стараться не окаянствовать, а там уж как Бог даст. Никакой грех не спрячешь в орех. Единственное, что вселяло уверенность в будущем — не в своём собственном, а в будущем родины, — что Иван-сын вырастет настоящим великим князем: на военные походы охочлив, решения принимает не спрыгу, тяготы положения своего и обязанности понимает, в дела вникает. Будет добрый хозяин земли Русской, справедливый и рачительный. Чем более очевидно это становилось, тем легче делалось Василию Васильевичу, будто Иван полудетскими цыпастыми руками снимал с него часть его забот. Да так оно и было.

Только сиротство духовное с уходом Антония угнетало и росло день ото дня. Всяк человек, исчезающий навеки, вмале погодя, вдруг предстаёт в памяти близких как загадка. Что в нём сокрыто было? Не узнать теперь. Только чувствовал Василий Васильевич, что общение со смиренным монахом не могло пройти бесследно, не мог он не воспринять от него хоть в малой мере его духовное начало, живое и цельное, ясное до последнего мгновения его жизни. Антоний представал на каждый мысленный зов, обращённый к нему, но всегда молчал. Нешто был чем недоволен? Или там люди бессловесны?

Владыка Иона, глубоко чтивший Антония и вполне разделявший горе великого князя, сказал ему тогда, в прошлом году:

— Мы ничего лучшего или большего не сумеем сделать для усопшего, чем ежедневно молиться о нём. Ему необходимо это особенно в первые сорок дней. Тело его ничего не видит и не слышит, но душа чувствует молитвы за неё и благодарна тем, кто их приносит и кто духовно близок ей.

Сорок дней, пока душа Антония странствовала по небесным обителям и адским безднам, не зная ещё, где суждено ей остаться до общего Воскресения из мёртвых, Василий Васильевич, по совету Ионы, решил посетить несколько монастырей, известных своей строгостью и святостью.

К игумену Боровского монастыря Пафнутию ехал с некоторой робостью. Удивительный то был монах: ласковый и снисходительный со смиренными, он был суров к сильным мира сего и говорил им жестокую правду. И Тёмного встретил без искательства, сказал прямодушно:

— Шестьдесят лет я общался с князьями и боярами и нашёл, что это одно испытание для души, а пользы ни какой!

Но и к нему вопрос был столь же прямой:

— А за что ты, отче, князя Василия Ярославича невзлюбил?

Чёрные глаза праведника из-под приспущенных век окинули великого князя молниеносным взглядом:

— Ты ли зело любляше его?

— Он брат жены моей.

Пафнутий ответил неохотно и рассеянно:

— Когда вы с ним попали в плен к татарам, я молился не только за тебя, но и за него.

Василий Васильевич не стал настаивать, но за время трёхдневного пребывания в обители узнал от насельников, что князь Серпуховской питал личную неприязнь к Пафнутию за его происхождение: был игумен внуком татарского баскака, крестившегося при Дмитрии Донском. Василий Ярославич нашёл среди правоверных мусульман такого татарина, который захотел поджечь обитель, с той целью и пришёл сюда. А игумен встретил его так ласково да участливо, что татарин сразу же покаялся во всём и ушёл, не причинив вреда. Правда ли, нет ли, что князь Серпуховской подговорил татарина, но слух-то такой пополз, что же удивляться насторожённости Пафнутия, который на прощание, благословив Василия Васильевича, сказал ему:

— Не любо мне дурные предсказания делать, но остерегайся серпуховского князя, как и другого своего родственника Дмитрия Юрьевича.

Насчёт Шемяки Василий Васильевич не заблуждался. Но чтобы шурин?…

4

Софья Витовтовна решила составить новую духовную грамоту в присутствии Ионы, младшей великой княгини Марьи Ярославны, сына Василия и внуков.

Подьячий Беда оказался худородным и безлепым, умевшим только перья очинять да не шибко горазд с листа перебеливать, а с голоса писать терялся и медлил. Софья Витовтовна раздражалась и, наконец, велела позвать Степана Бородатого.

Тот писал борзо, отвлекался, только чтобы на иконы познаменоваться да на великого князя или владыку Иону бросить взгляд, ища одобрения или порицания.

— Се аз, грешен и худая раба Божия София, пишу свою духовную грамоту отправления чина и своей души, в своём смысле в своём разуме, — продиктовала она начало и прервалась; — Достань-ка, Степан, третью духовную супруга моего Василия Дмитриевича, посмотри, что он мне отписывал.

Бородатый был дьяком опытным и памятливым. В один миг отыскал искомую бумагу, прочитал:

— «…Там княгиня моя господствует и судит до кончины своей; но должна оставить их в наследство сыну; сёла же, ею купленные, вольна отдавать кому хочет…»

— Довольно! — строго перебила болезная старуха. — Перечисли волости, что завещал мне супруг, и все их — сыну моему Василию; а что прикупила — внукам отпишу.

Дьяк заскрипел пером. Софья Витовтовна полулежала на высоких подушках, напряжённо вспоминала что-то, шевеля бескровными губами, а когда Бородатый поднял на неё глаза, продолжила изъявление своей последней воли:

— А сноху мою великую княгиню Марью благословляю, даю ей святую икону, окованную на мусин… А из сел на Коломне село Бабышевское да Лысцево, да село Ослебятьевское. А внука своего великого князя Ивана благословляю, даю ему святую икону Пречистую Богородицу с пеленою…

Никого не забыла старая княгиня, каждому внуку отписала по два села с присёлками, а кроме того, благословила иконами: Юрия — степенной иконой Богородицы с пеленою и убрусцем, Андрея — иконой Святых бессребреников и чудотворцев Козьмы и Дамиана, Бориса — иконой великомученика Феодора Стратилата, выбитой на серебре.

Грамоту дьяк скрепил двумя желтовосковыми печатями — Софьи Витовтовны и митрополита Ионы. Первым под завещанием подписался сын Юрия Патрикиевича Иван, князь молодой и смышлёный.

— Ну вот, век мой прошёл, а дней у Бога не убыло, — строго заключила великая княгиня, и все негромко, несогласно зашумели, желая утешить её, уверяя, что она ещё их всех переживёт. Софья Витовтовна досадливо отмахивалась: подите, дескать, устала, вздремнуть желательно.

Когда все вышли и последним двинулся Бородатый, собиравший разложенные грамоты, старая великая княгиня позвала его голосом не сонным, а бодрым и даже лукаво-просительным:

— Стёпа, а Стёпа? — обращение необычное для малоприветливой княгини.

Дьяк прикрыл дверь и охотно вернулся на своё место, ожидающе уставился на Софью Витовтовну.

— И окно прикрой, — велела она. — Воздух майский сильно душист, голова от него болит.

Бородатый исполнил и это.

Софья Витовтовна поднялась со своего ложа, нимало не охая, словно и про недуги забыв, пересела в кресло поближе к дьяку.

— Напоминаешь ты мне обличьем одного человека дорогого, — сказала, милостиво одаряя улыбкой, даже и взгляд у неё сделался другим: заблестела в нём, переливаясь, изумрудная водица.

На всякий случай дьяк сделал вид, что отчасти смущён. Он и в самом деле не знал, к чему готовиться.

Княгиня всё смотрела на него. Длинный разрез его глаз, мерцающих бархатистой пыльцой, действительно напомнил ей Всеволожского. Как расстались с ним — к чему вспоминать? Как счастливы были — нельзя забывать.

Софья Витовтовна покашляла, словно бы в затруднении. И дьяк кашлянул вопросительно.

— Прозвище не вяжется к тебе, — сказала она. — Борода у тебя опрятна и невелика, разве только слишком чёрная.

— Да, возможно, что слишком, — согласился дьяк.

Великая княгиня не стала ходить вокруг да около:

— А что, Стёпа, щекотлив ли ты в делах особенных? — подчеркнула голосом.

Глянул ясно:

— Нет, государыня, не занозлив.

— Надобно кару наконец учинить шильнику нашему главному. Смекаешь, кому?

— Не есть цекавый, — опустил Стёпа взор.

— Знаю, что не любопытный. А вот понятлив ли?

— Понятлив, государыня, — глаза в глаза княгине.

Софья Витовтовна вздохнула, оглядела белый липовый потолок своей горницы:

— Что-то от Юрия Патрикиевича донесений давно нет из Новгорода. Ушёл посол и утонул в рассол.

— Прикажешь в Новгород собираться?

Княгиня пожала плечами, сказала вкрадчиво:

— Как я могу тебе приказать? Если только по своей воле согласишься?

— Но не сам же? — вырвалось у Стёпы.

— Ну, зачем сам-то? — погрубела лицом и голосом Софья Витовтовна. — Сам-то и не сможешь, поди?

— Постой, дай подумать.

— Ты возьми-ка бумагу да пиши. Может, лучше разогреешься. Взял? Пиши: «Вины Шемякины» и внизу столбцами — жёны опозоренные… клятвы переступленные… головы отрубленные… слепцов тоже можешь перечислить, великого князя своего первым пиши!

Софья Витовтовна сама раньше дьяка разогрелась. Даже голос у неё зазвенел слезой, чего никогда за всю жизнь за нею замечено не было.

Бородатый повертел перо в пальцах:

— Зачем нам следы лишние? У меня память хорошая. Отпиши лучше грамотку какую Патрикиевичу для видимости. Я свезу. Ваську Беду со мной пошли. Пускай под рукой будет. Мало ли что…

— Но не он же? — вырвалось теперь у княгини.

— Госуда-арыня! — с упрёком протянул Степан. — Знамо, нет. Куды ему, хилому да робкому?

— Ты хорошо ли понял меня, Стёпа? Я ведь шуму не хочу.

— И я не хочу, — потупился Бородатый. — И понял тебя хорошо. — Тонкие пальцы его с треском переломили перо. — Так ли?

— Так… — сошла на шёпот Софья Витовтовна. — А грех на мне пускай будет.

— Знамо, на тебе, — равнодушно сказал дьяк. — Я человек подневольный. — И улыбнулся, чтобы смягчить смысл своих слов.

— Пишем грамотку, — сухо молвила великая княгиня. — «Друг сердечный, любезный Юрий Патрикиевич, давно нет от тебя известиев, и я беспокоюсь…» Ну, дале сам чего-нибудь придумай, я подпишу. — Дьяк кивнул головой, не переставая писать. — А останавливаться тебе у него, Стёпа, негоже. Лучше бы тебя никто не видал.

— Знамо, лучше. Я найду, где остановиться. Грамотка твоя просто на всякий случай, Если кто спросит, чего, мол, приехал.

— Ладно. Собирайся. Лети мухой. Скоро, да тихо. Как исполнишь, сейчас меня извести самолично.

— Не замедлю, княгиня. Какой толк мне там сидеть, если исполню…

Через три дня, возвращаясь с Иваном от ранней обедни, услышал Василий Васильевич возле княжеского дворца свару: плачущий женский голос о чём-то упрашивал, мужские голоса грубо отгоняли женщину:

— Что они, сынок? Кто здесь?

— Да помнишь… тетька прошлый год с тобой на Сорочке в саду говорила? Вот она ехать просится с дьяком Бородатым до Новгорода, а он не хочет.

— Великий князь, яви милость, прикажи довезти меня, надоба смертная мне!

Пальцы Мадины знакомо цепко ухватили его за локоть. Духовитая баба, телом молодым, тугим от неё пахнет памятно, рубахой стираной, солнцем. Сжала руку, как бывало, сладко, шепнула второпях:

— К Шемяке хочу. Сказывали, там он. Давно случая жду, соскучилась! — И смешок мокренький кинула, грязь.

— Степан? — позвал Василий Васильевич, сам себе противный.

— Я здесь, княже.

— Аль в Новгород едешь?

— Да, есть дело невеликое к Юрию Патрикиевичу. Матушка твоя послание шлёт: болею, мол, и протчее.

— А-а… Ну, возьми бабу-то!

— Да на кой она мне, мурза[359] улошная?

— Да от скуки…

— Разве чтоб без визгу уехать поскорее?… Садись, мотыра[360].

— Прощай, князь! — голос Мадины. Он не ответил.

— Ишь, лытайка, мышьи глазки, — сказал Иван.

5

Близился конец новгородской вольности, притязания Москвы становились всё настойчивее и убедительнее, тем большую ненависть это вызывало у новгородцев, потому-то крамола мятежного князя Шемяки находила у вече поддержку, и владыка Евфимий ничего не мог с этим поделать, хотя Собор русских святителей отлучил Шемяку от Церкви.

Архиепископ Евфимий до того, как его посвятил в этот сан погибший на костре митрополит Герасим, был избран во владыки по новгородскому обычаю, на общей сходке граждан. Вече назвало несколько претендентов, и жребии с их именами были положены на престол Софийского собора. Слепец и с ним младенец в помощники снимали жребии по одному, и тот, что остался последним на престоле, заключал в себе имя новоизбранного владыки для управления епархией. Последним был жребий Евфимия, и он стал среди своего духовенства первым. Но он очень хорошо знал, что то же вече может его в любой час изгнать из палат владычных и выбрать другого, что своевольные граждане Гослодина Великого Новгорода не раз уж раньше проделывали. Вот почему отношения с Шемякой у архиепископа Евфимия оказались трудными, запутанными.

Приходилось Евфимию крутиться между вече и митрополитом Ионой, который вынужден был даже послать архиепископу такое послание:

«Ты говоришь, будто я называю в своей грамоте Дмитрия (Шемяку) моим сыном: посмотри внимательнее на грамоту; так ли там пишется? Сам он отлучил себя от христианства, сам положил на себя великую тягость церковную — неблагословение от всего великого Божия священства. Дал клятву не мыслить никакого зла против великого князя — и ей изменил. Ты видел эту грамоту. Как же мне после того можно именовать его своим сыном духовным? Итак, как прежде, так и теперь пишу к тебе, что я с прочими владыками почитаю князя Дмитрия неблагословенным и отлучённым от Церкви Божией. Ты пишешь ещё, что и прежде Святая София и Великий Новгород давали убежище у себя гонимым князьям русским и по возможности оказывали им честь; однако ж прежние митрополиты не посылали грамот с такой тяжестью».

Уж коли с такой тяжестью писал митрополит, то ясно, что не видел он иного выхода, как помочь великому князю в его распре с Шемякой. И сам Василий Васильевич продолжал досадовать и уж не чаял доброго для себя исхода. Если увещевания митрополита не помогли, не избежать новой рати. И уж начал подумывать об этом великий князь со своим соправителем Иваном, как дело решилось совсем по-другому.

В первую же ночь, как остановились на отдых по пути в Новгород, пришла Мадина к дьяку Бородатому. Сначала сквозь полог его щупала, всего изъелозила, потом попросилась томящим голосом:

— Пустишь, что ль, к себе? Комары меня едят, и мёрзну, ночь холодная.

Пустил, конечно. Разве в этаком откажешь?

Мадина тряслась на нём продолжительно, старалась очень, слюнку тёплую на грудь ему роняя. Ну и он её помесил с охотою.

— Что ты, что ты, что ты? — говорила Мадина пьяным голосом. — Вонзаешься пуще комара!

— Больно, что ль?

— У-ых!.. Николи такого мужика не встречала! Крепче тебя не знавала. Ой, ты мой самый лучший! Не было ещё у меня этаких! А я тебе как?

— Годишься, любострастница, — усмехнулся в темноте Степан.

— Бабы на тебя, поди, липнут, как мухи на мясо, да?

— Бывали искушения, — довольным голосом признался дьяк. Не прогонишь меня теперь?

— Да ты мне в дочери — по годам-то?

— Ну что ж ка? Жарче полыхать будешь. Холщовый полог рухнул на них — так барахтались.

Майские соловьи били в лесу. Пахло раздавленной травой, любовной мокретыо, свежестью весенней земли. Фыркали неподалёку стреноженные лошади. Храпели слуги и подьячий Вася Беда.

Наконец Мадина со Степаном утомились, закутались в полог, утихли.

— Теперь скажи, зачем в Новгород пробираешься? — спросил Степан, втайне насторожённый. В его деле любую мыканку[361] опасаться надо. Чего она к нему привязалась?

— Дела сердечные, — лукаво и весело, из губ в губы выговорила Мадина.

— А где у тебя сердце-то? Ну-ка? Тута? Чего-то не дощупаюсь.

— Ну, чего тискаешь? Не сыт ещё?

— К кому едешь?

— Угостки везу изменщику, — сказала дерзко, но можно было принять и за шутку.

— Кто он? Какие такие угостки? Она зарылась лицом ему под бороду:

— А выдашь?

— Не… Тебя-то?… Теперь?

— Ну, разные… травки: живокость, вороний глаз, пьяная трава, болиголов.

— Стой-ка, вспоминаю, болиголов в Греции осуждённым на казнь давали. Ты кому, баба, служишь?

— Великому князю Московскому, как и ты.

— А врёшь?

— Зачем? Я тут в твоей власти.

— Ну, и как твои травки лечат?

— Щитовник крепко лечит: рвота, понос, слепота… Ещё ит-сигек наш степной. Внутрь хорошо и соком на кожу капнуть — двух капель хватит… Чего молчишь? Может, надо чего-нибудь такого?

— Может, и надо. А ещё лучше есть?

— Лучше всего, думаю, рута будет. Из Крымской Орды мне привезли. Души-и-истая!

— Вылечит?

— Не в миг, а постепенно и наверняка.

— А что будет?

— Слюна пошла — значит, началось… Язык опухнет, вывалится, блевотина с кровью, а там уж и освобождение от мук недалёко.

Обнялись крепко, дрожа от предрассветного холода. «Скорей бы доехать», — подумали оба.

Дом был большой, уютный: покои, покойцы, светлицы, сени, переходы — заплутаешься. В горнице, где сидели, полы из дубовых плашек, столы расписные, полки резные с веницианского стекла цветного кубками, а также яблоками серебряными и золотыми петухами. Всё это Мадина с любопытством разглядывала, пока Бородатый беседовал с хозяином дома, боярином Иваном Котовым. В бытность Шемяки великим князем самозваным служил Иван у него чашником, яствами распоряжался и виночерпием, тогда с Бородатым и сдружились в Москве, многие чаши совместно выпили, как Бородатый был тогда не у дел и заняться ему, кроме этого, было нечем, а знакомство с боярином из вражеского стана свёл на всякий случай, знакомство весёлое, хмельное, так что встретились теперь в Новгороде с большой приязнью.

Бородатый с осторожностью расспрашивал, боярин глуховатым приятным голосом рассказывал. Разговор быстро сошёл, конечно, на Шемяку.

— Слухи в Москве ползают, будто у вас его тут с охотой да любовью приняли? — начал дьяк, промокая полотенцем уста после очередной чаши.

Котов тоже осушил свою, помотал головой сокрушённо:

— Куды-ы!.. Один грех и печаль округ него. Про нашего блаженного Михаила слыхал?

— Из Клопского монастыря, что ли?

— Он, он, клопский. Иные, как владыка Иона, ярким светом сияют на святительских престолах, иные от мира укрываются, мужи богоугодные, в пустынных обителях, как Пафнутий Боровский, а наш блаженный тяжкий подвиг юродства принял ради Христа. Так вот к этому Михаилу Шемяка дважды приходил. Первый раз благословения просил на борьбу с князем Московским, а блаженный и ну его стыдить: не довольно ли бед натворил ты, примешься коли за старое, сюды воротишься с бесчестием, игроб ждёт тебя! А Шемяка плюнул блаженному под ноги, не боюсь, мол, ничего.

— Хульник какой! — заметил дьяк. — Ты что же, всё заодин с ним аль ужо отошёл от него?

— Да как сказать? — неопределённо отозвался Котов. — Ни то ни сё. Встречаемся когда… Вражды, вопчем, нету. Правду сказать, жалко мне его, Стёпа. Пропащий он человек, сам себе уже не мил и друзьям в тягость. Вот так. Погоняли его москвичи, как зайца по полям, притёк сюда, а Михаил-то Клопский встретил его на улице и по голове погладил, как дитя, да и говорит: земля, мол, зовёт тебя, князь.

— Да оно как понять? — скрывая радость, спросил Степан. — Как юродивого растолковать? Может, и зовёт его земля. Всех нас она позовёт когда-нибудь. Шестой десяток Дмитрию Юрьевичу?

— Шестой, — печально подтвердил Котов. — А что за жёнка с тобой, Стёпа? Налей и ей чарочку. Шустрая какая, кошкой в глаза мечется! Иди поближе к гостбищу, угощайся.

Мадина и впрямь время не теряла, глазами, как шильями, Котова сверлила, насквозь простреливала.

— А жёнка эта — честная вдова, — Степан почтительно подвинул ей чарку. — Гляди глазами, да не тронь руками, — это уж Котову.

— Честная? Вижу, задистая… Хвоста у неё там нету, не вьётся?

— Ха-ха-ха! — раскатилась Мадина, подходя и берясь за чарку и шевеля боками. — Это ведь можно и проверить, боярин, ежели кто сомневается.

Тут и Котов развеселился от намёка смелого и всю её оглядел с одобрением.

— Жёнка в затруднении большом, — остепенил его дьяк. — Разорённая, как есть, места ищет, служить стряпухой могла бы за пропитание. Тебе не надо? Не возьмёшь?

— Как я могу? — смутился Котов. — У меня жена из гостей вот-вот вернётся. Осерчает, что стряпуха такая гожая. К Шемяке разве её? У него тут дом с усадьбой. Прокоша у него повар шибко умелый, подучит её, а там в другой какой богатый дом пойдёт, к купцам можно.

— Боярин, голубчик, помоги, — ластилась Мадина. — Тебе добро твоё зачтётся.

— А у Шемяки жена не поревнует? — вроде бы сомневался ещё Бородатый.

— Да у него всё мущинство злобой изошло, ничего уж, поди, не осталось! — беспечно опроверг Иван.

— В ту же ночь Мадина жарко уверяла его, что не встречала она никогда такого сильного, неутомимого жеребца, что не было ей ни с кем слаже, чем с ним, что высохнет от тоски по таким ночам. И опять соловьи свистали, стучали по улицам сторожа в колотушки, ещё громче стучало сердце у Котова, разрываясь от любовного счастья и желаний неистовых.

А в следующую ночь она уже квохтала под Прокошей, восхищаясь, как он могуч в ратном постельном деле, чуть не плакала, что жила, не зная, какие любкие мужи бывают, бесноватые похотьми, и что он гораздее всех. Потрясённый Прокоша уж и не знал, как её ещё ублажить, по-каковски уложить. До утра она его с себя не отпускала, курчавушкой называла, очаровщиком, ласеньким; говорила, что изныла давно без такого, как он, ласкавца.

По утрам он теперь выходил изнеможённый бессоньем ночей, всё у повара из рук валилось. Так в стыдодействе расходились, что и днём Мадина его кажин час в подклеть загоняла, там у них на тряпье ложе было устроено: иди, мол, влей медку в моё недро! Совоительница она была безустанная.

Стряпали для князя Дмитрия Юрьевича вместе. Прокоша готовит, Мадина у печки да судомыткой. Подавал Прокоша сам. Даже наверх к князю с яствами отлучиться боялся, так она ему придорожилась.

Настал июнь, ещё более прекрасный, чем май. Ночи сделались необыкновенно светлы. Посмеркает мутно-молочная пасмурь, и уже восток розовеет, уже рассвет. Звёзды не успевали посиять на небе. А каково любителям потешиться друг другом! Уёму не знали. Иной раз веки смежить не удавалось ночь напролёт, дремнуть разок жадная любильница не дозволяла. Сама лицом усунулась, а Прокоша еле ноги таскал. Только и делали, что потикивали, почмокивали, потимились; шалости и резвости их кончались одним и тем же — сосредоточенным пыхтеньем в страстовании.

В то утро обессиленный Прокоша дремал в кухне за столом, положив голову на руки, а Мадина хлопотала, чтоб к полудню Дмитрию Юрьевичу кушанье было готово. Разрумянившись от печного огня, говорила ласково:

— Что похнюпый, Прокоша? Со вставаньица головушка болит, понравный мой? Сейчас курица допреет, понесёшь.

Попряжив курицу в масле, она выложила её на блюдо, посолила, в брюшко разверстое травки для запаху сыпанула и, играя станом, подала блюдо Прокоше:

— Неси, милок, не урони.

Прокоша, шатаясь, пошёл.

Мадина села на его место, подпёрла щёку розовую ладонью, настрожила взгляд в сучок на столешнице- ждала. Кончик развившейся косы у неё на груди шевелился от нетерпения.

Вот наверху, в княжеских покоях, раздался шум, брань, звон брошенного об стену медного блюда. В раскрытые по летнему времени двери всё было слыхать. За окном зацветала смородина, уже обследовали её пчёлки золотистые, и воздух на кухне был сумрачно-зеленоватым, как в омуте на глубине. Мадина, сузив глаза, редко, медленно дышала.

Стрекнул мимо вверх по лестнице мальчишка — истопник кухонный и тут же кубарем скатился обратно, радостно крикнул в дверь Мадине:

— Шемяка повара в ухо блябнул!

Она подобрала и связала косу на затылке, низко, туго стянула головной платок до бровей, отряхнула подол и всунула ноги в остроносые босовики, лёгкие и бесшумные, — приготовилась.

Прибег побелевший Прокоша. Глаза колёсами скакали у него на лице:

— Утробу скрутило у князя нашего, блюёт надсадно. Меня грозит искрошить, когда проблюется. Во все стороны! Брызгами! Что это?

— Молочка ему, молочка! — засуетилась Мадина, хватая узкий высокий горлач. «Посолила» из ладошки и молочко тоже, взболтала. — Неси скорей! Счас ему полегчает, охохонюшке! Это он жирного объелся. Счас отойдёт. Беги, Прокоша, яруня мой!

Повар понёсся прыжками через две ступеньки на третью.

— Вернесси, я те утешу! — слышал он вдогонку звон кий голос татарки.

Она отворила окно, встала ногами на лавку и тихо выскользнула в смородиновые заросли на глухой задний двор в дырявой городьбе, увитой густым хмелем, а там, за городьбой, шмыгнула, согнувшись, крадучись, на берег, где отмель песчаная в Волхов выдаётся, а на другом, дальнем конце, в кустах ивовых, лодочка схоронена, на вёслах — верный человек ждёт от Стёпы Бородатого. А там — волна плескучая, вольная, жизнь весёлая и раздольная.

Прокоша искал её весь день, излазил все закоулки в подклетье, всю усадьбу, берег Волхова и отмель. Нашёл два узеньких её следка в два шажка носами острыми к воде, волной ещё не смытые, — и в голове у Прокоши вмиг блеснуло и озарилось. Понял он, за что был ублажён и чем теперь приражен: Мадины ему никогда боле не видать, а кличка у него будет Прокоша-отравник, от Церкви отлучат, служить ни в какой дом не возьмут, если в живых оставят. Но ни одного бранного слова не родилось у Прокоши для бойкой вероломщицы, протосковал он весь день, к вечеру решил утопиться, понял, ночь без неё не пережить. Как был, в портах и рубахе распояской, пошёл в Волхов, сначала до колен, потом выше, до пояса, до плеч — и чем глубже заходил, тем жальчее делалось покидать этот мир: оловянную ровность вечернего Волхова и бледную большую луну над ним, вётлы, наклонившиеся над водой, и рыбьи всплески на быстрине. Забил руками, поплыл к берегу, вылез на четвереньках. Вода текла с него, одежда облепила тело, крупная дрожь колотила Прокошу. Он побрёл по усадьбе, сам не зная, куда и зачем. Из верхних покоев всё доносились крики и стоны Дмитрия Юрьевича.

В углу возле городьбы был заброшенный колодец, глубокий и полный воды. Лягушки там жили и змеи. Туда к ним Прокоша и нырнул.

Долго его разыскивали, а когда догадались заглянуть в колодец, Прокоша уже всплыл стоймя, вверх ногами.

Всё это время, начиная с приезда в Новгород, Степан Бородатый, никуда не выходя, бражничал у Ивана Котова. Подьячий Беда в холопьей одежде, а то и в бабьей, платком укутавшись, шатался по лавкам и папертям, слушая, когда пронесётся в народе страшная весть. А как отведал Шемяка курочку, Мадиной сготовленную, московский дьяк, убедившись, что травка, из Крыма привезённая, безотказная, не простясь с хозяином, отбыл. Беда же под видом бродяги остался дожидаться. Ещё двенадцать дней предстояло мучиться Шемяке в зловонии, судорогах и задыхании.

Иван же Котов, прослышав, что с князем неблагополучно, вошёл к себе в горницу, где со Стёпой пировали без просыпу, поглядел на раскиданные кубки, залитую скатерть с остатками угощений, вспомнил игривую глазуху, которая одну только ночь его побаловала, да и озарило его, как несчастного Прокошу. Всё в уме связалось, и выходило: он, боярин Котов, повара в злодейство вовлёк.

В ту же ночь, не простясь с родными, исчез Иван из дому, чтобы никогда больше в нём не появиться.

6

Сделав завещание, великая княгиня Софья Витовтовна приняла по обычаю схиму, слегла а уже не поднималась.

Перед самой кончиной вошёл к ней скорым шагом дьяк Степан Бородатый, дал знак слугам, чтоб — вон! Пока те толкались гурьбой, вылезая в узкие двери, Софья Витовтовна ожидающе вскинула на дьяка глаза. Тревога в них была и вопрос.

— Исполнено, государыня, — сказал Бородатый как о чём-то очень простом в привычном. — Покушал.

— Покушал? — шёпотом повторила великая княгиня.

— Куря покушал и молока попил.

— И что?

— Извержеся вся утроба его с кровью. А посля молока-излияся.

— А верно ли?

— Медленно, но верно, — усмехнулся дьяк, снимая тонкими белыми пальцами пушанку с плеча. — Куда спешить, всегда успеется. А что, надо было быстро?

— Нет, — прошептала она опять. — Пусть медленно. Это лучше.

— И я думаю, — скучающе сказал дьяк.

— Жалую тебя усадьбою с домом большим и новым, — были её последние слова.

Он и «благодарствую» не успел вымолвить.

По монашескому чину положена она была в монастыре Святого Вознесения, где хоронили великих княгинь. На погребении, не таясь, более всех плакал Юрий Патрикиевич, вызванный её последней грамоткой. Василий Васильевич стоял у могилы, подняв лицо к небу, слушая шорох земляных комьев, падающих на гроб, не в силах протолкнуть горько-солёный комок в горле.

— Батюшка, — тронул его за рукав сын Иван, — отойди малость, ты на чужую могилку встал.

— А кто тута? Кого я потревожил?

— Какая-то черница Фотиния новопреставленная. Свежий холмик-то, сегодняшний. Знать, насельница здешняя.

«Рядом успокоились и в один день», — подумал Василий отрешённо.

Он никому не говорил, а про себя чувствовал, как убывают его силы. Исхудали руки, ноги стали мосласты, рёбра выперли, как у одра. Ломота грызла во всех местах, и яства были не к душе. По утрам не хотелось вставать, а вечером почивать идти боялся, тяжки были его сны, ох тяжки, и одиночество безмерно. Дети сторонились слепого отца, да и жена — он даже голос-то её редко слыхал, перестала она приходить в мужнины покои, супруга нежить.

Он не знал теперь, светлы ли, звездны ли ночи и как заря играет, но осязание, слух обострились необыкновенно. Он раньше всех замечал влажность воздуха в приближении дождя; пели девки в Занеглименье — различал каждый голос. Если пели где-нибудь вдали под вечер, засыпалось легко. Хотелось увидеть во сне что-нибудь простое из прежней жизни, какую-нибудь рощу кленовую, яблоко с красными боками или хоть свой детский лук и джид — малый колчан для трёх стрел, но соние мрачное являло всё одно и то же: язвины на лезе ножа занесённого. Вострый взяли, злыдари, стончившийся.

Когда матушка осиротила его, он опять стал много молиться, но мысленно, не перед образами, иногда уже лёжа в постели. И вот был один такой нежный вечер с душистой влажностью, текущей в окна, с дальним скрипом чьих-то ворот, конским цоком и мирным лаем собак, когда Василий Васильевич почувствовал то, что духовные трудники называют «не знаю, в теле или вне тела». Он ясно помнил, что он великий князь всея Руси, перемогающийся в своей опочивальне, куда довёл его за руку постельничий, и в то же время он был дитятей, засыпающим под тонким пологом под чьё-то заунывное баюканье. Ему было грустно, уютно и хорошо. Он свернулся калачиком, поцеловал и зажал в ладони тельный крестик, подумал: «Я под защитой Твоею, Господи, помилуй меня и прости», — и тут же кто-то ласково поднял его подмышки, и он увидел, возлетая, как машут по бокам около него белые крылья, будто лебеди несут его. Или — ангелы?… «Но я тёмен душой и чёрен делами», — испугался он. Белые взмахи задевали его по лицу, и невесомое паренье продолжалось, пока он не оказался на песчаном Пригорке, где стояли люди, множество людей — все с зажжёнными свечами в руках. Иных он узнавал, других просто угадывал — игумены, схимники, странники ради Христа. «Антоний, а ты где? Ты здесь?» — с надеждой спрашивал он. Но не было ему ответа, и нигде он не видел дорогого лица. Потом они все слились в волнующуюся неразличимую толпу, надвигающуюся на него. «Кто вы? Кто вы? — беспомощно спрашивал он. — Что я вам сделал? Что вы хотите?»

— Мы те, кто тебе служил… мы те, кто предал… мы те, кого ты умучил и предал, — вразнобой все отвечали ему.

Он видел доброжелательное лицо Басенка, носатых озабоченных князей Ряполовских — спасителей его сыновей, сердитых Оболенских, долговязого Юрия Патрикиевича. А сзади Василия дёргали за рубаху, показывая языки, братья Добринские, скалил жёлтые зубки Иван Старков, стоял в кровавых потёках по синему лицу Всеволожский, и малорослый князь Иван Можайский глядел с ненавистью… закрыв глаза руками, шёл, рыдая, Косой, и гнойная сукровица сочилась у него меж пальцев… и шёл за ними Никита Константинович, имея под левым соском багровую рану от меча. Он зажимал рану и улыбался бледным лицом, бескровные губы его шептали:

— От меня нет на тебе ничего, нет вины, я сам, я один этой крови причиною, прости меня…

Капли падали с его груди и испятнали весь песок вокруг.

— А сколько имений княжеских, имуществ боярских ты на себя взял? — крикнул, раздуваясь синюшным лицом, Всеволожский. — Мои — взял! Добринских — взял! Старкова — взял! Часть Москвы, что за Василием Серпуховским по наследству, тоже цопнул!

— Ничего я у него не цопнул, опомнись! — озлился Василий Васильевич.

— Так цопнешь невдолге, грабитель!

— А вы изменники все! Вот вы кто!

Василий Васильевич хотел бежать, но ноги его не слушались. Он увидел какую-то реку подо льдом, по которому волоклись на лубье привязанные к конским хвостам люди. Вдруг они восстали и оборотились к нему. Кожа свисала с них, как лыко, лентами.

— И вы от меня умучены? — ужасаясь, воскликнул он.

— И мы, и мы тоже! — жалуясь, нестройно закричали они. — Мы бояре Василия Ярославича, шурина твоего.

— Но мы же в мире с ним! — возразил он.

— В мире? — угрожающе переспросил серпуховской князь, выступая из толпы. — Ты отнял мой удел, и двадцать лет жизни до смерти я в заточении и оковах. А они меня свободить хотели. Ты же их конями волочить велел!

— Нет, этого нет! — обезумев, кричал Василий Васильевич.

— Будет! — усмехнулся шурин. — Бу-дет!..

— Но за что ты в заточении?

— За крамолу некую, — опять нехорошо усмехнулся брат Марьи Ярославны.

— За какую? — холодное подозрение отрезвило великого князя, змеёй засосало в сердце.

— В плену татарском с тобой вместе были?

— Ну, были.

— Я бежал?

— Бежал.

— А ты остался?

— Я еле живой был, не в силах.

— Ас татаркой таванажиться сила была?

— С какой татаркой, ты что? — пролепетал Василий Васильевич.

— С ка-ко-о-ой!.. — передразнил шурин.

Все вокруг них засмеялись, делая руками срамные движения:

— Ай да великий князь! Умирал, а бабу имал! Падаль к падали бежит, падаль с падалью лежит!

— Я Марье-то скажу-у, — пообещал шурин.

— Не говори, — попросил Василий. — Ей больно будет. Она же ни в чём не виновата.

— А татарка?

— И она не виновата ни сном, ни духом.

Василий Ярославич повернулся к толпе окровавленных, изъязвлённых, презрительных:

— Женщина, которая склоняет к соитию чужого мужа…

— Виновна! — грянули все хором.

— Мужчина, знающий, что любодейка настигает его, и не удаляющийся от неё…

— Блудник! — взревели грубые и убогие. Василий Васильевич взял шурина за плечо:

— Может, ты уже сказал Марье-то Ярославне?

— Может, и сказал! Иль я вас покрывать буду? Я за тебя живот был готов положить, в Литву бежал войско против Шемяки собирать, это ты забыл? А ты от моей сестры с другой бабой лёг, кобелина!

Общий издевательский смех перекрыл чей-то ещё более громкий хохот. Все расступились. На пригорок поднимался Шемяка. Лицо его было чёрным. Поджимаясь, он хохотал и сблёвывал, хохотал и сблёвывал! Окликнул:

— Погодите, эй, погодите! А я-то? А мой-то счёт?

Он — отравитель! — показывал Шемяка пальцем на Василия Васильевича.

Тот упал на колени:

— Нет, брат, в этом не повинен перед тобой! Поверь, не повинен! Не отравлял!..

— Я знаю! Я всё знаю! — Шемяка подошёл ближе, хотел ещё что-то сказать, но опять согнулся от боли и изрыгнул жидкое, тёплое, кислое — прямо в лицо Василию Васильевичу.

— Княже, очнись, что с тобой, княже? — Басенок настойчиво тряс его за плечо. — Кричишь-то как! Иль сбредил что плохое?

— Фёдор, ты? Это правда ты?

— Иль не узнал? Очнись! Сообщение важное из Новгорода. Подьячий Беда приехал.

— Какая беда?… А-а… Зови! Со сна я…

Скрип отворяемой двери. Быстрые шаги. Охрипший голос:

— Великий князь! Шемяка сдох три дни назад!

— Как?

— Повар куру ему преподнёс с начинкою.

…Три дня назад?… Значит, вчера его похоронили, а ночью он явился мне?… Василий Васильевич вскочил с ногами на постель, закутался с головой в одеяло, глухо спросил оттуда:

— Ты подьячий?

— Да, великий князь.

— Дьяком станешь за такую весть. Благодарный стук лбом об пол.

— Отпевали князя Дмитрия?

— В Юрьевском монастыре положили с честию.

— Всё-то они, новгородцы, мне назло! — сердито сказал Василий Васильевич, выпрастывая голову обратно. — Встань. Иди.

Новость обсуждалась в Кремле несколько дней. Подробностей никто не знал, да и знать особой нужды не было.

— Окормился, — говорили, — абы опился.

— Поделом вору и мука.

— Как бы ни хворал, главное — помер.

— Там теперь. Как его встретили батюшка Юрий Дмитриевич да дедушка Дмитрий Иванович?

— Пожалели небось, что на том, а не на этом свете встретили такого молодца, а то бы вздули, как следует.

— Да уж, не в род пошёл Шемяка, а из рода, не тем будь помянут.

Прошла было по Новгороду намолчка, будто покойный князь отравлен. Прошла, да и кончилась. Похоронили его с отпеваньем, несмотря что злыдарь и соромник известный, от Церкви отлучён. Но могила его как-то скоро забылась и потерялась. Говорили: да, где-то здесь погребён… И всё.

В тихий Боровский монастырь к игумену Пафнутию явился неизвестный инок, попросился в насельники.

Пафнутий, занятый плетением мерёжи для ловли рыбы, спросил, бросив беглый взгляд на пришельца:

— Давно ли постриг принял?

— В Лисицком монастыре, — ответил инок не то, о чём спрашивал преподобный.

— Издалека притёк…

— Прослышал, что в твоей обители чудеса творятся, исцеления многия тела и души. — Инок говорил глуховато, невнятно, слабые волосы просвечивали на голове.

— Что же ты, ради иноческого чина не очистился от крови? — не отрываясь от рукоделия, спросил игумен.

Пришелец упал ему в ноги:

— Отче святый, прими покаяние, дай трудами и молитвами грех искупить! Не чаял я, что ты зришь тайное в душах как явь. Повинен в гибели князя Дмитрия Шемяки. С моего попущения его отравою убили.

Этого инока когда-то в миру звали боярином Иваном Котовым. Он закончил свои дни в строгой схиме в Паф-нутьевской обители.

Не успели в Кремле с облегчением дух перевести, что Шемяку извели, как новая весть потрясла сердца.

Вернулся из Византии фрязин Альбергати, и первые его слова были:

— Константинополь башибузуки взяли.

Во дворец к великому князю немедленно были созваны бояре вельможные и высшие церковные иерархи для узнавания новостей в подробностях и принятия решений, как теперь должна вести себя Москва с братьями по вере в таких бедствиях. Приглашены были и дьяки для ведения записей.

Для начала приступили к подробным расспросам Альбергати. Тот, с дороги не отдохнувши, усталый, всё-таки спешил с рассказом, где ужасы смешаны были с чудесами, те и другие были неправдоподобны, но всё-таки на самом деле были явью.

— Храм Святой Софии превращён в мечеть, — сообщил Альбергати. — Крест со главы снят и водружён полумесяц.

Все недоверчиво и горько ахнули: святыня оскорблена и попрана.

— Попервости вторглись в Софию неверные прямо на лошадях, а там богослужение шло. Один из священников, держа чашу в руках, со слезами воззвал горячо к Богу — и свершилось: стена храма разошлась, священник вошёл внутрь её, и стена снова сошлась. Он и по сей день молится в стене и будет там до той поры, пока турок не изгонят из Константинополя. Тогда опять воссияет крест над Софией, и священник выйдет из стены, что бы довершить незаконченную литургию.

Все притихли, поражённые.

— Неуж и самовидцы тому есть? — подал наконец кто-то голос.

— Могу ли я не верить монахам православным? — возразил Альбергати.

— Но ведь греки к папе римскому прислонились, и вера у них в ослабе? Не оттого ли и башибузуки сумели одолеть их?

— Да, так, — безжалостно подтвердил фрязин. — Православие в Византии стало пёстро.

— А верно ли сказывали, что главный басурманин млад годами, а ликом страшен?

— Лик его я не видел, а лет ему двадцать один. Делами он страшен, это верно: как пришёл к власти, сразу всех родственников казнил, которые опасны ему показались, а потом заявил, дескать, пора османам вернуть себе их древнюю столицу Константинополь, которая должна называться Истамбул. Двинул весной свои полчища, опоясал ими дугой город от моря до моря с суши, а к стенам, что на море выходят, подвёл суда.

— Но ведь та бухта Золотой Рог, что делит город на две половины, у греков толстой цепью замкнута? — вставил вопрос много знающий Полуект Море. — Перекрывает вход столь крепко, что никто ещё не мог прорваться через неё?

— На цепь-то вся надёжа и была. Ни арабы, ни крестоносцы не смогли прорвать её. Но османы сделали такие громадные «ножницы», которыми цепь тую и разрезали.

— Что это ещё за ножницы такие?

— Так называется только. А на самом деле — просто таран на носу судна. А ещё у османов пушка была, ядра кидала чернокаменные весом в тысячу фунтов, никакая стена не устоит. А потом ворвались в город и резню устроили.

— Как так ворвались? — не могли поверить бывалые ратники из бояр.

— Измена, бояре, — с печалью признал Альбергати, — всегда и везде измена. Заносите, дьяки, на бумагу для летописей, потом монахи перебелят. Сказываю: прелестию взят Царьград. Пришёл турка к наместнику царьградскому, говорит: коли овладею городом, дочь твою в жёны возьму, а ты будешь мне отцом и вторым после меня человеком в царстве моём. Тот и понадейся, и покажи турке, где стена трухлява. Туда он и почал бить ядрами. Людей много в море потопил, ещё больше саблями иссёк. А наместника того стали в котле варить, злой смерти предавая и говоря ему: как ты можешь быть нашему султану верен, если своему государю предательство сотворил?

— У меня волос дыбом от этакого, — сказал Фёдор Басенок, — и мураш по мне бегает.

— А не слышал ли ты чего, Альбергати, про Исидора, легата папского? — молвил Иона.

— Как же! Не только слышал, сам видел его! Приехал он проповедовать воссоединение Церквей. Так его даже чернь слушать не захотела, не то что духовенство. Потому что кардинал этот- единственная помощь, какую Рим оказал. Ни денег, ни войск, одного Исидора против турок выставили.

Как ни грустно было, посмеялись бояре. Дьяки не посмели. Монахи не захотели. Чего же император греческий не выгнал его иль в монастырь не заточил, как мы? — спросил Василий Васильевич, вспомнив, что сам-то он посмел пойти против решения Собора Вселенского вкупе с папой и патриархом.

— Когда у нас Исидор в Чудовом сидел, тое зима была зла и сено дорого, — вздохнул старенький епископ Питирим.

— А Иван Можайский тот год на Мироносицы[362] двоих супругов у себя в городе сожег, — прибавил кто-то.

— Что зима морозна и сено дорого, это вам, отцы кроткие, запало. А как ваш великий князь в то время один православие щитил, когда вы все, «словно уснуша», были, это на ум не всходит? — с горечью, дерзко воскликнул Василий Васильевич и тут же подумал с раскаянием: «Зачем я такой злой до сих пор?»

Воцарилось виноватое молчание.

— Не попусти сему Бог, единому волку погубити стадо наше христианское, и обличися безумия Исидоровы великим князем Василием Васильевичем, — подал голос митрополит Иона. — Пишете, дьяки?… Исидор же врагом был водим и окаянством наставляем на погибель.

Монахи согласно зашелестели. Бояре в бороды улыбнулись. Дьяки, на стол налегши, головы набок свернув, строчили.

Альбергати словно бы ничего не заметил:

— Да Константин Девятый до последнего дыхания надеялся на помощь папы римского!

— Как — до последнего дыхания? — опять переполошились все.

— Император погиб героем, а перед смертью воскликнул: «Для чего не могу умереть от рук христианина!» Сам султан Махмуд был изумлён его отчаянным сопротивлением, сказал, что не поверил бы никогда, что можно так биться, даже если бы ему возвестили о том тридцать семь тысяч пророков.

Альбергати, увлёкшись рассказом, не заметил, как угнетающе действуют его слова на слушателей, и даже оторопел слегка, увидев на глазах одного чернеца слёзы. Только тогда понял крещённый в православие латинянин, что русские воспринимают горе греков как своё собственное, что Византия для них — вторая родина, утрату которой они тяжко переживают.

Тут же, по предложению Ионы, порешили, что поможет Россия бедствующим христианам Востока, церкви Константинопольской, отверзнет свои сокровища для облегчения участи пленённых турками и беглецов примет у себя.

7

В тот самый год, как пал Константинополь[363], родился на Руси младенец[364], который в шесть лет будет ждать звука трубы Архангела, а сорокалетним монахом после второго напрасного приуготовления к Страшному Суду произнесёт вещие слова: «Москва — Третий Рим, и четвёртому не бывать». Случится это при внуке Василия Васильевича — государе Василии Третьем, а пока лишь робкие предощущения своей богоизбранности, своей особой роли в христианском мире зарождались в сердцах преданных православию русских. Безвестный летописец в «Слове о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича» так сумел сказать о глубокой религиозности русского человека: «Сего же рвение к Богу такое бывает, яко огнь дыхает скважнею». Внутреннее озарение от ощущения скважни, соединяющей душу человеческую с миром горним, стало тем родовым пятном святых угодников Божиих, которых дала миру русская земля. Знаком признания этого было дарование Русской Церкви права избирать и поставлять себе первосвятителей, не сносясь с Константинопольским престолом, а митрополия Русская была поставлена выше всех остальных — первою после престола Патриархов Иерусалимских. Так что, хотя и не было ещё явлено вещее слово старца Филофея о Третьем Риме, Москва на деле становилась главной опорой и защитницей православия.

Это вполне сознавал святитель Иона. И неспроста он напомнил великому князю про занесённое в монастырский свод житие его великого деда:

— Дмитрий Иванович прославил землю русскую как первый победитель татар. А русский митрополит Алексий тем будет памятен потомкам, что не только вынес все тяготы церковные, что легли на рамена его, но стал пестуном и мудрым советником, душою всех дел двенадцатилетнего отрока, когда тот взял в свою слабую руку кормило государства.

— Ведомо мне, что святитель Алексий благословил деда моего на великое княжение чудотворной иконой Владимирской Богоматери, был затем во главе боярской думы, а на деле опекуном и полноправным правителем Руси, — согласился Василий Васильевич и вопросительно ждал, к чему затеял владыка этот разговор.

— Провидению угодно было послать на Русь столь необходимого святителя.

— Да, не иначе как Провидение даровало нам его, — согласился и опять выжидательно замолк великий князь.

— Николи и нигде не видано и не слыхано, чтобы един муж был враз и предстоятелем Церкви и соправителем государства.

— Да, это единственный случай в истории.

— При Алексии воссиял в Русской земле великий светильник благодати, дотоле скрывавшийся в тени дремучего леса…

— Святая любовь соединяла Алексия с первоигуменом Руси Сергием…

— И как Сергий, был ведь святитель ещё и чудотворцем, — сказав это, Иона осёкся, заметив, как великий князь недовольно нахмурил брови над пустыми глазницами и отвернул лицо на сторону.

Конечно же, он понял, о каком чуде Алексия хочет сказать Иона, — о исцелении жены хана Джанибека. Она лежала больная и слепая три года, и ни восточные знахари, ни западные лекари не могли ей помочь. И вот приехал Алексий в Золотую Орду и уподобился Тому, Который открыл глаза иерехонскому слепцу Вартимею[365].

Василий Васильевич постарался отогнать терзавшие его со дня ослепления безнадёжные мечты снова стать зрячим, постарался сохранить ровность беседы:

— Чудов монастырь в Кремле — это ведь благодарность ханши Тайдулы за возвращённое зрение?

— В этом монастыре Алексий и положен был, когда настал срок предать престол митрополии и верное стадо своё в волю Божию… Смиренный первосвятитель повелел положить его тело вне церкви, но Дмитрий Иванович, преисполненный благодарности и святости, с благословенния совета епископов, решился отступить от его завещания и предоставил хранение его священных останков правому предалтарию. Там мы их и вскрыли с владыкой Фотием, когда храму починку делали. Более пятидесяти лет пролежали мощи Алексия и остались нетленны, и даже одежд его тлен не коснулся — это ли не чудо!

Теперь Василий Васильевич понял, к чему клонит владыка Иона, и отозвался с полным одобрением:

— Мы не можем не чтить память великого святителя церковной службой, и делать это можем самостоятельно, ты ведь теперь первый на Руси автокефальный митрополит.

— Да, сами причтем Алексия в лику святых.

Многое на Руси делалось тогда впервые. И вот великий князь с митрополитом решили провести первую самостоятельную канонизацию.

Иона сам написал канон и похвальное слово святителю Алексию, митрополиту московскому и всея Руси чудотворцу.

Епископ Пермский Питирим, который до епископства был архимандритом Чудова монастыря, составил житие Алексия.

На Соборе житие и служба Алексию были одобрены и установлено двукратное в году празднование — 12 февраля, в день преставления, и 20 мая, в день обретения мощей.

После трёхдневного поста в обители и многих всенощных бдений митрополит Иона с епископами и Василий Васильевич с сыном Иваном вошли в правый притвор Архангельской церкви.

Иона стал у возглавия раки, а Питирим у ног.

После краткого моления Иона и Питирим взялись за края каменной плиты, прикрывавшей гроб.

— Честные мощи! — это не произнёс кто-то один, это нронеслось общим вздохом изумления и радости. — Нетленны!

— Борода и лик точно как на гробовой крышке начертаны, — негромко сообщил отцу Иван.

Затем достиг слуха Василия Васильевича шорох парчовых риз — архиереи подходили ко гробу, опускались на колени.

С помощью сына и Василий Васильевич приблизился к святым мощам. Легко, без касания пальцами, как умеют это делать только незрячие, отыскал чело Алексия, приложился губами ко лбу его — он был шероховат и не холоден, не как у покойного Антония.

Раку закрыли.

Под звон колоколов Крёстный ход обогнул Чудов монастырь и вошёл в Успенский собор для торжественной службы в память святителя русского, чудотворца Алексия.

После литургии Василий Васильевич и владыка Иона заложили на митрополичьем дворе каменную церковь Ризоположения Пречистой Богоматери — в память священноинока Антония, погибшего в прошлом году 2 июля, в день положения честной ризы Богоматери во Влахерне.

Впереди Василия Васильевича Тёмного ждали девять лет мирного правления. Надеялись, что смуты на Руси закончились навсегда.

1994

Н.О.Лихарев ВОРОНОГРАЙ

I СТАРАЯ ОБИДА

Совсем зарылся в снегу городок Козельск… На дворе февраль, а снегу прибывает с каждым днём, словно весне и не бывать никогда… Давно уже не помнят на московской земле такой снежной зимы!..

По улицам и переулкам Козельска намело сугробы с крышами вровень; недолог ранний день, а в избах и совсем его не видать: с утра до ночи стоят сумерки…

Да и что с ним, со снегом, поделаешь?… Настанет ужо весна, уберётся сам без хлопот… Пробивают себе горожане каждый день поутру тропку малую от ворот — и довольно. А на базар да в церковь хоть и по пояс в снегу, а добраться можно… И сидят себе козельцы всю зиму в избах, словно медведи в берлогах…

Только в северной части города у собора да вокруг княжих хором снегу поменьше: от княжьего двора до церкви тропа расчищена широкая, а по самому двору пройти почти без опаски можно… И то уж княжеская челядь отмотала себе руки: сметут за день снег по двору в кучи, а наутро, глядишь, опять по пояс…

Вот и теперь без перерыва, почитай, третьи сутки валят снег…

Редкими, тяжёлыми хлопьями падает он с сумрачного неба…

И сегодня, как всегда, с раннего утра выгнал княжеский ключник десятка полтора холопов расчищать обширный государев двор…

Лениво работает челядь; старик ключник раза два уже выходил на двор и, больше по привычке, ругал челядинцев…

— Да вишь, валит-то как, дедушка Клим! Всё одно к утру наметёт по стрехи!.. — возражал ключнику высокий холоп, расчищавший снег у крыльца княжеских хором.

Ключник только махнул досадливо рукой и поплёлся назад к себе в избу…

А снег всё валит и валит…

В это пасмурное февральское утро зимой 1446 года в одной из горниц мужской половины княжеских хором сидели двое бояр.

Один из них, высокий, плотный мужчина с русой бородой, был хозяин дома, князь Иван Андреевич Можайский.

Князь Иван сидел за столом, крытым тяжёлой бархатной скатертью вишнёвого цвета; поглаживая левой рукой свою пышную бороду, князь внимательно слушал своего собеседника.

Гость, закадычный друг-приятель и двоюродный брат хозяина, князь Дмитрий Юрьевич, сидел напротив и что-то горячо и страстно рассказывал. В чёрных глазах князя Дмитрия то и дело вспыхивал недобрый огонь; красивое смуглое лицо его было искажено досадой и гневом…

— Не холопи мы его, — отрывисто говорил он, — не в кабалу к нему поступили. Чем мы хуже его?! Государь и великий князь Дмитрий и ему и нам родным дедом доводится[366]!.. По деду — то всяк из нас стол московский занять может!..

Князь Иван досадливо передёрнул плечом.

— Знамо дело, не хуже!.. По деду-то у всех у нас права одни!.. А у тебя, княже, и по отчине найдутся!..

Только мошна-то у нас с тобой, друже, не выдержит супротив Васильевой!..

Князь Дмитрий гневно ударил кулаком по столу.

— Грабители они — вот что!.. И отец и мать среди белого дня словно на большой дороге людей обирали!..Не хитро такими делами мошну набить!..

Хозяин усмехнулся.

— Да, не хитро!.. — повторил он последние слова Дмитрия. — А ты, видно, с братом не забыл ещё свадьбы, всё ещё сердцем горишь?!

Князь Дмитрий укоризненно посмотрел на хозяина.

— Тебе смешно, Иван, — с горечью произнёс он, — а я вот что тебе скажу: умирать будем — ни брат Василий, ни я не простим той обиды!.[367]

Он взволнованно поднялся со скамьи и несколько раз прошёлся по горнице; но князь Иван своими словами вовсе не хотел посмеяться над другом: улыбка давно сбежала с его лица и он уже с нескрываемым участием следил за братом.

— Не серчай, Митя! — тихо проговорил он, подходя к князю Дмитрию и кладя ему руку на плечо. — Без издёвки ведь сказал я… Сам знаю, какова обида ваша была!..

Князь Дмитрий, не глядя на брата, хмуро махнул рукой:

— Да я не на тебя, князь! Знаю, нет в тебе злобы… Боле десяти годов с той поры прошло, а всё будто вчера было[368]! Как напомнит кто — словно ножом в сердце ударит! Хоть пущай та обида брату, князь Василию, была, а срам-то роду всему нашему… И детям, и внукам прощать закажем!..

Дмитрий замолк и задумался… Задумался и князь Иван, глядя на своего друга.

— О ту пору с батюшкой покойным в Орде мы были… — прервал наконец молчание Можайский. — Воротясь, слыхали мы от людей об обиде вашей… От тебя с братом не довелось…

— Тогда немало языки чесали… Сраму мы с отцом на всю землю приняли!.. А что сами не говорили, так кому, друже, охота о своём позоре рассказывать?! Ну, коли к слову пришлось — расскажу. Больно сердце закипело, авось легче станет…

Князь Дмитрий и хозяин снова сели на свои места. На минуту Дмитрий замолк, собираясь с мыслями.

— Коли помнишь, княже, о ту пору, как затеяла тётка-княгиня Василия женить[369], лады и дружество между нами были… В первую голову нас с отцом тётка звать прислала… Отцу-то и нельзя было, да и не хотелось, а мы с братом Василием вдвоём поехали… До венца всё честь честью шло… Нас с братом не обошли — не хочу говорить понапрасну! Василий тысяцким был, я — дружкой… Справили мы дело своё да и за пир… Тут-то и вышло всё!.. Народу на свадьбе собралось видимо-невидимо: сам небось тётку знаешь — горда она! Ну и созваласо всех концов: не простая, дескать, свадьба — великокняжеская! Да… А сидели мы так: на положенном месте великий князь с молодой… Брат Василий по левую руку государя, а я — супротив молодой… А со мною рядом Кошкин-боярин, Захарий… За стол засветло сели, а как подали третью перемену, стемнело совсем, огонь зажгли… Подали лебедей жареных: приспело, значит, время молодых вести… Встал брат Василий со своего места, обернул по чину курицу ручником да и говорит с поклоном княгине-тётке: благослови, мол, молодых вести! Отвели молодых, вернулись за стол, а Кошкин и говорит Василию-брату: «Хорош у тебя пояс, князь Василий Юрьевич! Больно хорош!.. Видно, от деда, государя великого достался тебе?!» Спросил он это у брата, а сам в бороду ухмыляется… Зло меня взяло: понял я, к чему Кошкин клонит. А Василий спроста и хвати: «Нет, — грит, — не от деда, государя великого, а за невестой взял…» Брат-то о ту пору обручён был с дочерью князя Владимира Андреевича… «Вишь ты, дело какое! — говорит боярин Кошкин, да таково громко, на весь стол. — Видно, правду говорили люди добрые об этом поясе!» Сказал да и опять ухмыльнулся, а сам на княгиню-тётку посматривает… А та уж с самого начала уши навострила, как о деде, князе великом Дмитрии, Кошкин помянул… «Что ж о поясе люди говорят, боярин?» — спрашивает, а у самой глаза разгорелись. Все за столом притихли… «А вот что говорят, княгиня-матушка, — отвечает ей Кошкин, — говорят, будто пояс этот — другого такого по всей земле не сыскать по богачеству — в приданое шёл за княжной Евдокией[370].

… Тысяцким о ту пору был Вельяминов — боярин Василий… Так вот, люди потом говорили, пояс-то Вельяминов скрал да другим подменил, а настоящий-то отдал сыну своему Николаю… Пояс-то и стал из рук в руки переходить, да только не в те, в которые надобно было!» Знали мы с братом Василием всё это, да посуди, княже, сам, какое нам до того дело было?! Дал пояс Василию отец невестин — и делу конец… Сижу я, кипит у меня на душе… Вижу, и Василий побелел, как мука… Я и говорю: «Не знаю, что люди болтают, а только пояс наш!.. Не нашли, не утаили мы его: по рядной брату достался!» Посмотрела на нас на всех тётка-княгиня и говорит: «А в чьих же руках, боярин, должно поясу-то быть?…» — «Рассуди сама, княгиня-матушка, — отвечает ей Кошкин, — по рядной[371] великому князю Дмитрию он шёл… Коли б не украден был, старшому сыну достался бы, великому князю, покойному Василию Дмитриевичу… А от Василия Дмитриевича кому же, как не князю великому, старшому сыну, Василию Васильевичу поясом володеть?» Князь Дмитрий на минуту прервал свой рассказ. Лицо его было искажено волнением и злобой. Судорожным движением руки он расстегнул шитый ворот своей алой рубахи; несколько мелких жемчужин скатилось по его кафтану на пол…

— Тут-то, друже, и начался позор наш… Княгиню-тётку от жадности перекосило всю. Встала она молча из-за стола, подошла к брату Василию да и говорит: «Покажь-ка пояс-от, племянничек любезный: плоха я на глаза-то стала!..» Вижу, Василий дрожит весь, я ему глазами этак показываю: не снимай, мол!.. А тётка опять: «Не ломайся, племянничек дорогой: не сымешь сам — силой велю снять!..» Не выдержал я, вскочил с места даи стал рядом с братом Василием. «Как так, — говорю, — тётушка, силой велишь снять? Украли мы, што ль, его у тебя?! Не сымай, Василий!» — говорю я брату. А княгиня-тётка словно взбеленилась. «Воры вы, — кричит, — оба, и отец вор был, да и невестин отец вор! Воровская и честь вам!.. Снять, — кричит, — пояс с него: сыну моему владеть им по праву!» Поднялась, друже, свалка… все на нас с братом… Сняли пояс с Василия, нас на двор вы толкали…, Господи! Сраму-то, сраму-то что было!..

Князь Дмитрий умолк и в отчаянье схватился руками за свою кудрявую голову. Видно было, что он наяву переживал весь позор той минуты…

— Хоть и велик срам-то был, а всё же то было дело семейное, своё, домашнее… — задумчиво проговорил князь Иван, — ныне на все земли и царства великий князь московский позор принял!.. Неужто так-таки и отдаст он Москву татарве?!

— Чего не отдать, коли, почитай, отдал уже! Сотен пять царевичей всяких да мурз из Орды привёл с собою! — махнул рукой Дмитрий. — Отчину свою, наследие великого князя Дмитрия, отдать! Какой же он великий князь московский после того?! Холоп он татарский, и больше ничего! — с горечью добавил Дмитрий.

Два дня тому назад князь Дмитрий Шемяка неожиданно приехал в Козельск. Незадолго перед этим великий князь московский вернулся из татарского плена[372]. Хан Улу-Махмет освободил его за громадный выкуп. Деньгами заплатил великий князь татарам большедвухсот тысяч рублей… С великим князем из Орды приехало много знатных татар. Ходила упорная молва, что кроме денег великий князь отдал татарам все Московское княжество; себе, говорили, оставлял только Тверь…

Такие тёмные и недобрые вести привёз из Москвы Шемяка князю Можайскому…

И они вместе думали и толковали теперь, как спасти от позора русскую землю…

— Неужто для того дед наш весь свой век бился с татарвой, чтоб внук охотой ярмо опять на себя надел?! — говорил Можайский. — Будто кроме Василия нет и других наследников!..

— Знамо, посовестливей Василия найдутся! — подхватил Дмитрий, и в его тёмных глазах промелькнула насмешка. — Взять хоть бы тебя, княже, с братом…

— Ну, куда уж нам! — совершенно искренно отозвался Можайский, не заметив иронии. — Тебя с братом — другое дело… И по отчине вам выходит!.. Особливо тебе: всем взял — и умом и дородством!..

Хозяин говорил то, что думал. В его словах не было ни лести, ни заискивания. Князь Дмитрий прекрасно знал это. Про себя же он был твёрдо убеждён, что коли уж садиться кому на московский стол, то только ему, Дмитрию…

Пока между гостем и хозяином шла эта беседа, через северные ворота по Московской дороге в город въехало двое саней. Каждые были запряжены в две лошади, гусем; задние сани были, однако, наряднее; в них сидел только один путник, закутанный с головой в тяжёлую меховую шубу; в передних — простых розвальнях — ехало четверо: трое были одеты в обыкновенные нагольные тулупы, а на четвёртом сверх тёплого кафтана была накинута чёрная монашеская ряса…

Миновав ворота и несколько кривых проулков, сани выехали на Соборную площадь; кучер передних саней, ехавший верхом на первой гусевой, остановил лошадь у княжеского двора, спрыгнул наземь и что есть силы стал барабанить в калитку…

На дворе залаяли псы; тяжёлая дубовая калитка наполовину приотворилась, и показалась голова старика сторожа.

— Что за люди такие? — спросил он, недоверчиво оглядывая путников своими подслеповатыми глазами.

Парень сказал несколько слов; калитка снова захлопнулась, загремели засовы ворот, и через минуту сани въехали во двор. Задние сани, в которых сидел только один путник, подъехали почти к самым ступеням крыльца княжьих хором; вторые остановились в нескольких шагах позади.

Князь Иван Андреевич и его гость продолжали ещё беседовать, когда на пороге горницы показался дворецкий. При виде слуги хозяин умолк и сделал рукой знак брату.

— Что тебе? — досадливо спросил он.

— Боярин с Москвы к твоей княжеской милости… — с низким поклоном произнёс дворецкий. — Спрашивает, не тут ли, мол, князь-от Дмитрий Юрьевич?

Князь Дмитрий живо обернулся в сторону слуги.

— Меня спрашивает?! А имя своё сказывал боярин?

— Боярин Иван Ларивоныч Старков, государь… а с ним товарищи: три сынка боярских да черноризец…

— Князь Иван! — обратился Дмитрий к хозяину. — Вели скорей звать боярина: друг он мне, а коли ищет, видно, дело важное есть!..

— Зови сюда боярина, — приказал дворецкому хозяин, — а кои с ним, пусть в сенях ждут…

Через несколько минут в княжескую горницу вошёл приезжий боярин. Это был худощавый, небольшого роста старик с редкой, седой бородой и хитрыми, плутоватыми глазами. Расшитый золотом светло-зелёный бархатный кафтан с высоким козырем, унизанным жемчугом и каменьями, указывал на знатность приезжего.

Сделав шаг от порога, боярин отвесил по поклону хозяину и гостю, каждый раз касаясь рукою земли.

Князь Иван, не вставая с места, ответил гостю на его приветствие и указал рукою на скамью недалеко от себя…

Иван Ларионович Старков, ближний боярин великого князя Московского Василия Васильевича, был, конечно, и раньше знаком князю Ивану Андреевичу Можайскому; но двоюродный брат государя недолюбливал хитрого и пронырливого старика… Где бы ни появился боярин Старков — он всюду вносил с собою смуту и раздор…

Неожиданное появление его и теперь не было приятно хозяину; он недоумевал, по какой причине Старков разыскивает князя Дмитрия.

— Ну, сказывай о своём деле, Иван Ларивоныч! — обратился Дмитрий к нежданному гостю, после того как тот выпил стопку мёду, предложенную ему хозяином.

— Уж такие-то дела, государь, такие дела, что и вымолвить страшно! — жалобным голосом заговорил старик. — Отатарились мы совсем, сами головой в петлю лезем… Не мы ноне в почёте у государя великого — татарва проклятая… Мы-то холопами верными ему были, а мурзы да ханы советчиками да друзьями любезными стали… Всё для них, всё им… И казной, не глядя, жалует, и землёй, не меряя, верстает!.. За грехи, видно, наши послал на нас Господь времена такие…

Дмитрий многозначительно взглянул на князя Ивана. Можайский слушал жалобы старика и невольно на этот раз верил ему: то же самое он уже слышал и от князя Дмитрия…

— И плоше того не бывало, — снова стал жаловаться старик, — ни при отце, ни при деде его, государях великих!..

Иван Старков на минуту умолк, опасливо оглянулся на дверь и заговорил тихим шёпотом:

— Дед-то да отец-то всю жизнь петлю распутывали, а он — на-поди! Всё княжество Московское Улу-Махмету отдаёт, а себе Тверь берёт!.. Словно рукавицу снял да бросил!..

— Да неужто ж в самом деле так?… — с ужасом проговорил Можайский. — Митя, да что же это?!

Князь Дмитрий пожал плечами.

— То же и я тебе сказывал… Ну, а меня-то пошто разыскивать, Иван Ларивоныч?! Весть-то твоя знакома мне: сам намедни в Москве был!..

— Знаю, знаю, надёжа-государь! Только как уехал ты — со дня на день хуже да хуже пошло… Житья от татар не стало!.. Терпели мы, терпели да надумали дело…

Боярин пересел поближе к столу.

— По всей Москве, — зашептал он опять, — говор идёт: какой он нам князь великий, коли хану нас отдаёт? Не надо нам его… Не один-де он внук у великого князя Дмитрия!.. Посадим другого, авось в обиду нас не даст…

Да… Глас народа — глас Божий… И мы-то, бояре княжеские, тоже промеж себя толкуем… Вот и надумали: коли ты с нами так — и мы тебе не слуги! Надумали да и положили: возьмём себе великим князем князя Дмитрия Юрьевича!..

Старков остановился и зорко взглянул на Можайского. Но на лице князя Ивана не отразилось ни досады, ни зависти. Он сам сознавал превосходство брата Дмитрия, и выбор Москвы казался ему вполне естественным при настоящих обстоятельствах.

Князь Дмитрий слушал своего благожелателя и недоумевал. Всё, что говорил сейчас Старков, Шемяке было известно ещё в Москве; и тогда Старков и некоторые другие бояре — хотя очень немногие — прочили его в великие князья московские… Только мало было толку от этих разговоров: никакой надежды не было столкнуть Василия и сесть на его место. Москва любила своего государя и не выдала бы без жестокой борьбы… Неужто хитрый старик придумал что?!

Такие мысли пробегали в голове Дмитрия, пока он слушал своего сторонника.

— Не в обиду будь сказано тебе и брату твоему, государь-князь Иван, — начал старик, — князь Дмитрий противу вас всех, внучат Дмитриевых, удалью да характером взял… А дела ноне такие, что коли упустишь минуту, потом не поправишь!.. Так ли говорю, надёжа-государь?…

— Так-то оно так, — задумчиво отозвался Можайский. — Да ведь что поделаешь-то?… По нужде терпеть да глядеть всё приходится!..

Князь Иван, как и отец его, дядя великого князя, никогда не оспаривали лично для себя московского княжения: по характеру они были противниками всяких междоусобиц.

— Надёжа-государь! — убедительно зашептал Старков, бросив быстрый взгляд на Дмитрия. — Стерпеть-то, пожалуй, можно: да ведь земля-то вся наша русская сгинет! А будет великим князем Дмитрий Юрьевич — всё переменится!..

— Так неужто кровь братнюю проливать? Не пойду я на такое дело, боярин! — решительно произнёс брат Иван.

— Что ты, что ты, государь! — словно в испуге замахал руками Старков. — Этакое слово молвил: кровь проливать! Христос с тобой! Рази мы-то пойдём на такое дело?! По-хорошему всё устроим — никто в обиде не будет…

Шемяку давно уже разбирало нетерпение. Он видел, что старик умышленно растягивает свой рассказ, стараясь склонить на свою сторону Можайского. Дмитрий знал нерешительность и добродушие князя Ивана, знал, что его убеждать надо долго, — и всё-таки не выдержал:

— Так по-хорошему, говоришь, устроится всё, боярин? Ну, ну, сказывай, что вы там удумали…

Красивое лицо Дмитрия выражало волнение, руки нетерпеливо перебирали золотую бахрому скатерти…

Князь Иван тоже с усиленным вниманием смотрел на старика.

По-хорошему, государи-князья, удумали мы, по-хорошему!.. Ноне у нас Сырная неделя, а через шесть дней — Великий пост… А на первой неделе великий князь в Сергиеву обитель едет, говеть там будет… Москва-то без головы, значит, останется… Как уедет он в обитель, вы, государи-князья, в ту же ночь к нам… В воротах задержки не будет — всё уж улажено… Поутру народу объявим… Увидят, что ты, государь-князь Иван, заодно с братом стоишь — и перечить никто не будет.

— А с великим князем да со всей семьёй что будет? — недоумевая, произнёс Можайский. — На кровь не пойду, сказал уж!..

— Ох ты, Господи, государь-князь! — всплеснул снова руками лукавый старик. — Да кто ж говорит о крови? Княгиню с детками да старуху попридержим в Москве, а сами в обитель съездим: там всё тихо да полюбовно с князем Василием устроим… Не враг же он себе, поймёт, что не хотят ему худого братья! А как кончится дело — даст ему великий князь и государь Дмитрий Юрьевич в удел Вятку али ещё что… Будет он себе поживать там в мире да спокойствии с детками и княгиней, а земле-то нашей спасение всей… И всё-то таково тихо да мирно обойдётся!.. Князь Иван сидел и думал. Не любил он таких дел, всю жизнь сторонился смут… А с другой стороны, шутка ли: задумал Василий всё княжество татарам отдать! На убийство, на кровь не пошёл бы он… А как без этого обойтись можно — разве будет грех? Земля русская спасена будет, а Василия брат Дмитрий не обидит… не такой он!..

Старый боярин зорко смотрел на хозяина и, казалось, угадывал, какие мысли волнуют князя Ивана.

— Что ж, государь-князь, — прервал он молчание, — сам видишь, как всё выходит… Коли решать, так решать… Ты-то, государь-князь великий, — обратился боярин к Дмитрию, — как изволишь?…

— Коли нужда такая пришла, не буду отнекиваться! — отозвался Шемяка. — Авось, Бог даст, не хуже Василия дело справлю…

— С товарищами я приехал — не один… От детей боярских выборных трое просить тебя, государь, о том же посланы… Духовенство тоже за тебя, и от них выборный есть… Из Москвы-то мы в Звенигород поехали, а там сказали: «У князя Ивана Андреевича князь наш…»

Несколько минут все трое молчали. Князь Дмитрий и Старков нетерпеливо ждали, что наконец скажет князь Иван.

— Не пошёл бы я на смуту, — медленно заговорил Можайский, — коли б не сказался Василий врагом земли своей!.. А коли так — и я с тобой заодно, князь великий и государь Дмитрий Юрьевич!..

С этими словами князь Иван поднялся с лавки и в пояс поклонился своему двоюродному брату.

— Век твоей дружбы ко мне не забуду! — проговорил он. — А Василию, видит Бог, зла никакого не сделаем!..

— Ишь ты, добрый какой!.. — насмешливо поглядел на Шемяку боярин Старков.

II БЫТЬ ХУДУ!

Шумливая и пьяная масленица подошла к концу. Всю неделю гуляла-веселилась Москва; на площадях и улицах, у кабаков и кружал день и ночь стоном стояли в воздухе гомон и крики расходившихся гуляк…

Наступил канун Великого поста.

Почти совсем затихло на московских улицах; изредка разве попадётся пьяный — кабацкий ярыга и завсегдатай, он и в Прощёное воскресенье опохмелиться не прочь, да не на что больше: последнюю копейку вчера ребром поставил…

Отошла обедня.

Разошлись по домам знатные и незнатные, богатые и убогие — и всюду справлялся один и тот же обычай. Вернётся из церкви хозяин, соберёт всех домочадцев и у всех со слезами прощения просит… Ходят и знакомые друг к другу: кланяются в землю обоюдно, каются во взаимных обидах…

В этот день после обедни государь и великий князь московский Василий Васильевич в сопровождении бояр и ближних людей ходил в Архангельский собор: перед каждой из гробниц своих предков государь останавливался, делал земные поклоны и «прощался»… Вернулся к себе государь далеко после полудня. Вернулся, навестил мать-княгиню и жену, обеим поклонился в ноги…

— Прости и нас, государь великий! — со слезами на глазах отвечали обе княгини, кланяясь земно великому князю…

С женской половины государь прошёл к себе в горницы.

Бояре ближние, стольники, постельники, кравчие, дети боярские и вся палатная челядь по двое, по трое появлялись на пороге государевой горницы и просили у великого князя прощения…

И гордый, надменный государь московский всё это время стоял на ногах и в ответ на земные поклоны кланялся в пояс и отвечал смиренно:

— Прости и меня, друг, коли в чём прегрешил перед тобой!..

После обряда государь скромно потрапезничал и удалился на покой…

Вечерело. Погода стояла с утра солнечная и ясная. Кудрявые облака, розоватые от заходящего солнца, казалось, застыли и остановились на бледно-голубом небе…

Золотые черепицы кровли великокняжеских хором, купола и маковки бесчисленных кремлёвских церквей то там, то здесь ярко вспыхивали в последних солнечных лучах…

На государевом дворе кипела работа под наблюдением боярина-дворецкого: конюхи выводили и чистили лошадей, вытаскивали из сараев тяжёлые великокняжеские каптаны…

Путный боярин озабоченно отбирал среди дворни наряд для завтрашнего государева поезда…

Завтра, в понедельник, ранним утром великий князь Василий Васильевич отправился на великопостное гове-ние в Троицкую обитель, наиболее чтимую государями московскими…

Дворецкий и путный боярин то и дело понукали челядь: надо было покончить засветло со всеми приготовлениями.

— В темноте-то, при огне, недоглядишь чего, — сердито говорил дворецкий, толстый боярин с красным, жирным лицом, — а завтра в дороге заметит государь, на нас гневаться изволит!.. Погодка-то, кажись, как и ноне, хороша будет, — добавил он, взглянув на розоватое небо, — гляди-ка, Семён Иваныч…

Товарищ его, молодой стольник, назначенный государем назавтра в путные, поднял голову и внимательно оглядел небо.

— Кажись, снегу не видно, — проговорил он, — коли только вороньё не накличет… Ишь, солнце застелило, проклятое!..

Слова стольника заставили всех поднять головы.

Со стороны Москвы-реки неслась действительно целая туча воронья. Чёрные птицы с оглушительным карканьем закружились над двором и над высокими царскими теремами; хлопая крыльями и перекликаясь, вороньё усаживалось рядами на церковных крестах, по конькам крыш и на остриях ограды великокняжеского двора…

Толстый боярин-дворецкий нахмурил брови и покачал головой.

— Не быть бы худу, Семён Иваныч! Смерть не люблю я этой птицы, — проговорил он. — Чтоб ей, проклятой, на свою голову!..

— Всё-то ты с приметами, Лука Петрович, — улыбнулся стольник. — Уж так и покричать-то ворону нельзя?!

Кругом засмеялись.

— Смейся, смейся, Семён Иваныч, авось на свою голову!.. — недовольно ответил боярин. — Ишь ведь орут как!..

Отдохнувшие птицы в эту минуту опять загоготали, поднялись разом со своих мест и через несколько мгновений уже исчезли в вечернем небе…

Приготовления к поездке были наконец закончены; оба боярина ещё раз внимательно всё оглядели и, отдав нужные приказания, пошли во дворец…

— Ты вот, не в обиду тебе будет сказано, по молодости на все зубы скалишь, — ворчал на ходу дворецкий, — а ум на что хуже приметы этой! Как в последний раз татарва Москву жгла- три дня кряду перед тем вороньё над городом кружилось… И откуда только набралось проклятого: словно туча, бывало, повиснет… Чуяли кровь православную!..

Смерклось совсем.

В небольшой царицыной светлице, убранной и устланной множеством ярких ковров, было тепло и уютно. От лампад, висевших на серебряных цепочках перед иконами в дорогих окладах, лился тихий и ровный свет…

В красном углу, под образами, сидела за столом великая княгиня Софья и вслух читала Евангелие. Жена Василия, княгиня Марья, полная, молодая ещё женщина, и три боярыни внимательно слушали чтение…

Княгиня Софья, высокая, худая старуха со строгим и надменным лицом, на минуту остановилась и стала объяснять прочитанное…

— Сорок дней и ночей молился и изнурял себя Христос в пустыне, — говорила она, — оттого-то и мы должны шесть недель поститься и молиться о своих грехах…

Старая княгиня опять было принялась за чтение, но её прервали. В горницу вбежала, запыхавшись, молодая боярыня.

— Государыня-матушка, вот беда-то, вот напасть- то! — прерывающимся голосом заговорила боярыня и всплеснула руками. — Пронеси мимо нас, Царица Небесная!..

Княгиня Марья и три боярыни испуганно повскакали со своих мест. Старуха Софья осталась спокойной.

— Какая там напасть, Авдотья, что ты несуразное мелешь? — строго взглянула она на молодую боярыню.

— Ой, беда, государыня-матушка, — торопливо начала рассказывать снова боярыня, — и откуда только взялась, лихая?! Иду это я по сеням сейчас — в повалуше[373] была, — и встреться мне Лука Петрович наш… Таковой-то идёт сердитый да насупленный!.. Посмотрел это на меня да и говорит: «Всё бы вам бегать только, ног не отбили ещё! Вам-то веселье, а беда не ждёт!..» Я и обмерла… Какая же такая беда, говорю, Лука Петрович?… А Лука Петрович мне: нет ещё, грит, беды пока — только была сегодня примета дурная: были, грит, на дворе мы с Семён Иванычем, путным, парад на завтра справляли… И вдруг, грит, откуда ни возьмись — вороньё, видимо-невидимо!.. Остановилось над двором государевым да над палатами и ну кружить да каркать!.. Дня, грит, за три, как татары в последний раз Москву пожгли, так же, как и ноне, вороньё орало!.. А я и говорю: неужто, мол, татары опять придут, Лука Петрович?! А он опять: а Бог, грит, весть, что будет… Разве узнаешь? Ты, грит, побеги, Авдотья Карповна, к государыне-княгине да и скажи, не обождать ли, мол, государю-то великому день-другой? Не ровен час…

— Ой, матушки, страсти какие! — вскрикнула одна из боярынь. — Государыня-царица, ужели ж князь-от великий поедет завтра?

Перепуганная до полусмерти княгиня Марья в изнеможении опустилась на скамью и залилась слезами.

— Ну, пошла хныкать, Марья! — пренебрежительно махнула рукой свекровь. — Подумаешь, в самом деле беда какая… А Лука Петрович твой-дурак старый, — от неслась она к боярыне, — сам, как баба, без приметы шагу не ступит, да и людей морочит! Типун ему на язык, непутёвому!..

Великая княгиня Софья, дочь знаменитого Витовта, литвинка, была менее суеверна, чем русские женщины. Суровая по своему характеру, умная и дальновидная, она всю жизнь с презрением смотрела на московских боярынь, плаксивых и недалёких, не знавших ничего, что делалось за порогом их терема…

— Полно тебе, Марья, — продолжала старуха, — правду говорят люди: дёшевы бабьи слёзы, даром льются!..

И что вы за бабы такие: я всю жизнь прожила да только раз, как под венец шла, плакала; а вы на дню по пять разов ревёте! Мужу-то не докучай — пускай его с Богом едет!..

Но княгиня Марья воочию уже видела всякие страхи и не переставала плакать. Ей казалось, что беда уже наступила, грозная, неминучая…

Старуха опять принялась за прерванное чтение Евангелия; из страха перед строгой свекровью княгиня Марья утихла и только минутами судорожно всхлипывала…

Княгиня Софья дочитала до конца главу, объяснила и ушла в свою горницу.

— Не докучай, говорю, мужу-то, Марья! — строго проговорила она, уходя.

Но только что ушла строгая свекровь, как царица расплакалась пуще прежнего; остановить было больше некому, а боярыни и сами каждую минуту были готовы заголосить.

— Сходи ж к мужу-то, государю великому: авось уговоришь! — проговорила шёпотом, утирая слёзы, боярыня Авдотья.

— И то, пойду, пускай свекровь-матушка бранится потом! — махнула рукой великая княгиня.

Она взволнованно накинула на себя поверх опашня соболью телогрею и торопливо вышла из светлицы…

Великий князь Василий только что встал после отдыха, когда жена вошла в его горницу. Он сидел за небольшим столом и при свете тонкой восковой свечи прилежно читал Евангелие: надо было как следует приготовиться к великопостному говению…

Великая княгиня как вошла, так и бросилась на шею к мужу. Ни слова не говоря, она билась у него на плече, как подстреленная птица…

— Что ты, Марьюшка?! Что с тобой?! — полуудивленно, полуиспуганно произнёс великий князь. — Али с деть ми что?…

Всхлипывая и путаясь, княгиня рассказала мужу обо всём.

— Не езди, сокол мой ясный, — говорила она. — Чует моё сердце, беда стрясётся над тобою! На кого ты меня, сироту, с детьми оставишь!..

Слова жены смутили Василия; надменный и заносчивый, когда чувствовал вокруг себя силу, великий князь робел и совсем падал духом, встречаясь лицом к лицу с опасностью… Не вышел он характером ни в славного деда своего, ни в мать, гордую княгиню Софью…

Василий старался успокоить плачущую жену, а у самого сердце сжималось от страха. «Дурная примета, — беспокойно думал он, — что хуже!..»

— Полно тебе, Марьюшка, полно, родная, — говорил он. — Не поеду завтра, да и всё тут!..

Княгиня понемногу успокоилась и ушла к себе. Оставшись один, великий князь всё больше и больше стал поддаваться суеверному страху. Попробовал он было снова приняться за Евангелие- не читается, так и стоят в голове слова боярина Луки: «Как пожгла татарва Москву, дня за три до того тоже всё вороньё кружилось над городом: кровь чуяло!..»

Закрыл князь Василий книгу и собрался сходить к матери. Но в эту минуту в горницу вошёл стольник.

— Государь великий! Владыка Иона к тебе жалует…

Василий обрадовался гостю и пошёл к дверям навстречу митрополиту.

Митрополит Иона, старик с простым и умным лицом, благословил великого князя, а потом трижды с ним облобызался.

— Перед путём твоим, государь благочестивый, повидать тебя захотелось, — заговорил Иона, усаживаясь за стол против Василия. — Невелик путь, и недолга разлука, а всё же, я чаю, недели две пробудешь в обители… До свету выедешь, сын мой?…

— До свету, владыка… — нерешительно ответил Василий. Ему было неловко сознаться перед Ионой, и он решил, что завтра просто отговорится нездоровьем…

И он тихим, но внятным голосом стал говорить о значении и важности предстоящего говенья.

Облокотившись на руку, Василий старался внимательно слушать владыку; но, несмотря на старания великого князя, на его молодом болезненном лице, опушённом редкой белокурой бородкой, явственно проступали волнение и тревога, навеянные недавним посещением жены…

Не прерывая своей речи, митрополит несколько раз внимательно поглядел на своего слушателя: от владыки не скрылись старания Василия подавить вздохи.

Иона остановился.

— Сын мой, — мягко прошептал он, — что-то ощущает твоё сердце… А ныне, готовясь к великим дням, оно должно быть чисто и безмятежно… Что с тобою, государь великий?…

Василий вспыхнул и отвернулся от проницательного взора архипастыря. Он попробовал было уверить, что его сердце совершенно спокойно и ничем не смущено… Но сама несвязность его речи ещё больше выдавала внутреннее состояние.

Владыка покачал головой.

— Вся душа твоя на твоём лице, государь великий, — произнёс он, — откройся мне, возлюбленное чадо моё, исповедь облегчает страдания…

Тихий голос и слова Ионы дышали, по обыкновению, такой искренностью и добротой, что Василий не выдержал и во всём признался владыке.

— …Больно уж страшно, отче святый: а ну если поеду да стрясётся что?… Вон Лука Петрович, дворецкий, говорит, что перед татарами, в последний раз, то же было… Вот и думаю я обождать день-другой…

На лице Ионы отразились огорчение и укоризна.

— Суеверие — грех, государь великий, — заговорил он. — Никому из людей, кроме святых угодников, не дано знать, что может быть с каждым из нас… Кто дерзает на это, тот испытывает терпение и милосердие Божие… Нам ли, ничтожным, с нашим слабым разумом, посягать на это? Страшиться надо грехов, а суеверный страх — тот же грех, ибо он соединён с недостаточной верой или с полным неверием в Бога… Кто верит, тот не страшится, зная, что и единый волос не упадёт с нашей головы, коли это не угодно Господу…

Владыка вздохнул и на минуту остановился.

— Да и рассуди сам так, сын мой. Говоришь ты: «Примета дурная; поеду — злое случится!..» Хорошо… Коли по твоей примете должно быть что худое для тебя, так, может быть, оно, худое-то, и не в пути случится, а ты ехать не хочешь!..

— И то правда, отец святой, — смущённо сознался Василий, — мне и в голову того не пришло!..

Владыка посмотрел на него и улыбнулся своей кроткой улыбкой.

— Вот то-то и есть, чадо моё возлюбленное! Веришь и боишься, а сам не знаешь, во что и чего… Выкинь лучше мысли греховные из головы и поезжай завтра с Богом… Без Его воли ничто не случится с тобой, а от воли Его не уйти ни тебе, государю великому, ни смерду последнему!..

Владыка поговорил ещё несколько времени с великим князем и, увидев, что тот совсем успокоился и ободрился, поднялся со своего места.

— Поезжай с Богом, благочестивый государь, — повторил он, — а мы здесь будем возносить за тебя смиренные молитвы наши!..

Он благословил на предстоящий путь Василия и вышел из горницы.

Посещение Ионы благотворно подействовало на великого князя. Страх его как рукой сняло. Он кликнул слугу и велел позвать дворецкого.

— Всё ли у тебя готово, Лука Петрович?… В ночь выедем, — бодро произнёс Василий.

— Готово всё, государь великий, — поклонился боярин, — только не лучше ли будет твоей милости обождать день-другой?… Ноне…

— Слыхал, слыхал! — махнул рукой Василий. — Пустое, боярин: коли что случится, так и дома случится… В ночь, до свету выедем…

Боярин отвесил низкий поклон государю и молча вышел из великокняжеского покоя.

На потном, красном лице дворецкого была написана неподдельная тревога и смятение.

— Дай-то Бог, чтобы всё по-хорошему!.. Дай-то Бог!.. — шептал он, проходя по тёмным переходам дворца.

III НА ПУТИ В ОБИТЕЛЬ

До рассвета ещё оставалось часа три, когда постельничий вошёл в государеву опочивальню. Неслышно ступая по ковру, боярин приблизился к царскому изголовью.

— Государь великий, — осторожно проговорил постельничий, — время вставать… К ранней ударили!..

Василий проснулся. В горницу вошли ещё несколько слуг из боярских детей. У каждого из них была в руках какая-нибудь принадлежность царской одежды; двое держали серебряную лохань и кувшин для умывания…

— Сразу в дорогу будешь одеваться, государь вели кий, или после службы? — спрашивал боярин-постельничий. — Успеется ещё, Демьяныч, — ответил великий князь, — и после службы времени хватит…

Из опочивальни великий князь в сопровождении слуг прошёл в Крестовую палату; здесь его уже ожидал в полном облачении домовый причт.

Священник отслужил напутственное молебствие. Василий приложился к кресту и вернулся в свои покои.

Успокоенный владыкой, молодой государь хорошо провёл ночь и чувствовал себя бодрым и свежим: от вчерашних страхов не осталось и следа, и Василий почти весело садился за утренний стол, около которого уже давно хлопотал дворецкий.

По обычаю, Василий велел позвать к столу путного боярина, стольника Семёна Ивановича.

— А что, Семён, не видать воронья боле?… — полушутливо спросил великий князь, когда путный садился за стол.

Стольник взглянул на государя и в том же тоне ответил:

— Не видать, государь великий. Должно, Лука Петрович распугал всех, — добавил он, бросив мельком взгляд на дворецкого.

Лука Петрович, такой же хмурый, как и вчера, досадливо крякнул.

Сознание, что наступил Великий пост, сдержало Василия от проявления дальнейшей весёлости; он серьёзно заговорил о поездке и не позволил себе больше ни одной улыбки…

После стола государь стал одеваться в предстоящий путь. Поверх атласного зипуна он надел малиновый бархатный кафтан, убранный золотым кружевом, а сверху чугу[374] с короткими рукавами по локоть и подпоясался богатым поясом, обернув его раза четыре вокруг себя. Красные сафьяновые сапоги были заменены мягкими ичигами[375] на тёплом меху…

Высокая шапка с атласным белым верхом и околышем из соболя, персчатые бобровые рукавицы, шуба из чёрно-бурых лисиц и богатый посох, украшенный каменьями, лежали наготове…

Василий пошёл проститься перед отъездом с матерью и женой.

Обе княгини уже давно встали и в ожидании прихода государя сидели в той же светлице, что и вчера.

Княгиня Марья через своих боярынь уже знала, что Василия вечером посетил митрополит; знала, что муж снова решил ехать, и сидела бледная и расстроенная. В присутствии суровой свекрови она боялась громко выказывать своё огорчение; она сидела, склонившись над пяльцами, и золотое вышивание было всё смочено её слезами.

Старуха Софья встретила сына приветливо, но сдержанно; она вообще была неохотницей до нежностей и ласк…

— Собрался, Вася? — посмотрела она на великого князя. — Ну и поезжай с Богом… Дело доброе, помолись и за нас, грешных…

Василий, несмотря на свой тридцатидвухлетний возраст, был всё ещё в полном повиновении у матери и в её присутствии робел, как мальчик. Без её совета он не решался ни на один шаг; пробовал он было возражать или поступать самостоятельно — и ничего не выходило…

— Молчи уж, сынок! — только и скажет, бывало, старуха, и Василий тотчас же смирялся.

Софья очень любила сына, но не обманывалась на его счёт.

«В кого он такой уродился? — жалостливо думала она, глядя на болезненного, слегка сутуловатого сына. — Ни в меня, ни в отца не пошёл, а до деда и рукой не достанет!..»

Василий попрощался с матерью, поклонился ей трижды в землю и подошёл к жене.

Княгиня Марья не выдержала: обняв мужа, она залилась горючими слезами…

— Не дури, Марья! — строго прикрикнула на неё свекровь. — Не в Орду муж едет, а ты как по покойнику воешь!..

Василий поцеловал жену и торопливо вышел из светлицы, но и в третьей горнице он ещё слышал за собой отчаянные рыдания княгини Марьи…

Василий на минуту остановился было, оглянулся назад, но потом махнул рукой и быстро пошёл на свою половину…

На дворе было ещё темно, но чувствовалась уже близость рассвета, когда великий князь в сопровождении бояр и стольников вышел на крыльцо.

Поддерживаемый с двух сторон под руки, Василий спустился по ступеням и уселся в крытые сани, обитые внутри мягкими тёплыми мехами…

Великокняжеская повозка была запряжена в две белые лошади, гусем. Переднюю лошадь держали под уздцы, два кучера; они, по обычаю, должны были идти пешком…

Дворецкий подал знак: мелодично звякнули серебряные бубенчики и бляхи, украшавшие сбрую царских санников[376]. Великокняжеский поезд медленно двинулся к воротам кремлёвского двора…

Боярин Лука Петрович обождал, пока поезд скрылся в воротах, вздохнул и стал подниматься на крыльцо.

— Дай-то Бог, чтоб всё по-хорошему! — прошептал он и, сняв свою высокую шапку, перекрестился на кресты кремлёвских соборов и церквей.

Миновав Неглинные ворота, царский поезд двинулся по направлению к северным рогаткам, закрывавшим Ярославскую дорогу.

Москва начинала просыпаться. На небе уже погасли звёзды, и город окутала предрассветная мгла февральского утра. В сыром воздухе уныло повис редкий, великопостный звон, нёсшийся со всех концов Москвы.

Царский поезд растянулся на добрую четверть версты. Впереди шли человек тридцать скороходов с цветными фонарями в руках и освещали дорогу. За скороходами ехал верхом путный боярин, стольник Семён Иванович, с толпою конных вооружённых холопов; за отрядом слуг, в самой середине поезда, подвигалась великокняжеская каптана, окружённая десятком молодых боярских детей на конях и в богатых уборах. Непосредственно за каптаной государя следовала другая, поменьше, в которой ехали два малолетних сына Василия — Иван и Юрий — с дядькой-боярином… Несколько повозок, в которых сидели сопровождавшие государя бояре, замыкали собою поезд…

Навстречу то и дело попадались пешие и конные путники: москвичи поспешно сворачивали в сторону, снимали шапки и низко кланялись.

— На богомолье государь великий выехал! — говорили друг другу жители, провожая глазами последние по возки.

Поезд добрался наконец до рогаток и выехал из города.

Было уже почти совсем светло.

Слёзы жены хотя и подействовали на великого князя, однако утреннее хорошее настроение ещё не рассеялось; убаюканный мягким покачиванием саней, Василий сладко задремал. Когда он очнулся, на дворе стоял уже белый день… Февральское солнце слепило глаза своим ярким светом и грело совсем по-весеннему…

Василий выглянул из возка и спросил ближнего боярского сына:

— Много ли отъехали, Василий?

— Пятнадцатую версту едем, государь великий! — снимая шапку, ответил спрошенный. — Часа через полтора Клязьму переезжать будем…

Великий князь приказал поднять задок возка. Спать ему больше не хотелось. Дорога шла берёзовым лесом; неширокая колея, проложенная ещё в начале зимы, кое-где уже успела потемнеть под лучами февральского солнца…

«Весна даёт себя знать…» — с удовольствием подумал Василий, оглядываясь кругом. В лесу было тихо, только по временам раздавался слабый писк какой-нибудь маленькой зимней птички.

Царский поезд выбрался на поляну; в стороне от дороги жалось несколько почерневших избёнок… В воздухе запахло курным дымом.

С придорожных берёз, где на верхушках темнели неуклюжие вороньи гнезда, поднялось несколько чёрных птиц; вспугнутые людьми, они суетливо захлопали крыльями, наполняя воздух своим неприятным криком.

Василий поднял голову, и в ту же минуту ему вспомнились слова дворецкого: «А дня за три, как прийти татарам, тучей стояло вороньё над Москвой…» Вспомнил великий князь и отчаянные рыдания жены сегодня утром; вспомнил — и неприятное, тревожное чувство стало наполнять его душу… Через некоторое время страх до такой степени овладел им, что в голове его шевельнулась мысль: не вернуться ли назад?…

— Сколько проехали? — спросил он у того же боярского сына.

— Клязьма видна, государь великий! — ответил тот, указывая вдаль рукой.

«Половина пути, — мелькнуло в голове государя, — вернуться разве?… Стыдно больно… Засмеёт мать, да и митрополит укорять будет… Поеду!» — решил Василий.

Скрепя сердце ехал он дальше, а мрачные мысли, словно злые недруги, теснились к нему со всех сторон…

«Что же будет-то, Господи Боже мой? — тоскливо думал великий князь. — Татары придут? Москву подожгут, жену и детей в полон возьмут? Да нет! — сейчас же успокаивал он самого себя. — Не может того быть, не для чего ханам злобиться на меня: одарил всех сверх меры, деревень да сёл роздал сколько!.. Не придёт Улу-Махмет, друг он мне теперь!.. Так что же будет? — вставал снова перед ним вопрос. — С братьями опять нелады, что ли? И то не похоже!.. За Можайскими искони того не водилось… Разве Юрьевичи?… Да и с ними счёты, кажись, кончены… Дмитрий-то совсем на житьё в Москву переселился. «Не надо, — говорит, — и удела мне…» Шемяка разве?… От него всего ждать можно… Да, опять, и он не пойдёт больше на смуту. В Рождество ещё при митрополите святом говорил: пусть, грит, страшною казнью накажет меня Бог, коли рука моя поднимется на тебя, государь великий — и крест целовал… Нет, не пойдёт и он ни на что больше… И так уже довольно было меж нами! Вспомнить страшно, что было!..» Василий покачал головой, вздохнул и перекрестился.

«Да, много зла, — повторил он про себя. — Как дядя, Юрий Дмитриевич, жив был, ни одной, кажись, минуты покойной не было…»

Картины недавнего ещё прошлого замелькали перед ним.

При отце-покойнике всё было тихо: никто не смел перечить… Захворал отец, промучился с неделю да и отдал Богу душу… Страшная была та ночь!.. Он-то, Василий, совсем ещё малым парнишкой был — двенадцати лет… Почувствовал отец смертного часа приближенье, призвал Фотия, митрополита, бояр всех… «Василия моего в обиду не дайте, — стал он им говорить, — мал ещё он, дитё совсем, а дядья рады изобидеть будут…» Бояре все крест на том поцеловали… Почитай, все потом клятву сдержали… Умер батюшка, поднялась смута… Дядя-то, Юрий Дмитриевич, и слышать не хотел, чтоб малолетний племянник стол московский занял… Поднялась вражда великая!.. Много о ту пору добра сделал Василию митрополит Фотий! Истинно святой человек был!.. Поехал он в Галич, дядю, Юрия Дмитриевича, вразумлять… Гордо принял его дядя…О мире и слышать не захотел. Разгневался на него владыка, уехал в тот же день из Галича, не дал бла-гословения своего пастырского ни князю, ни жителям… И — велики чудеса Господни! — на другие же сутки начался в городе мор, какого отродясь никто не видал!.. Испугался дядя, поскакал догонять владыку… На коленях стоял перед угодником Божьим, прощенье вымаливал… Внял его слезам владыка, вернулся назад и благословил Галич- мор как рукой сняло!.. Смирился поначалу дядя, признал государем его, Василия… Три года прожил в мире… И опять досада дядю взяла… В тот год дед, Витовт литовский, умер, Юрий-то и набрался духу… Складную грамоту прислал… Решили наконец в Орду ехать — судиться…

Василий вспомнил про эту поездку и невольно улыбнулся.

Ловко их всех обошёл тогда боярин Иван Дмитриевич. Юрий-то, дядя, в дружбу с мурзой Тегинею вошёл, понадеялся на его силу у хана… А Иван Дмитриевич собрал остальных мурз да и говорит им: «Ваши просьбы ничего не стоят у хана. По Тегинину слову дадут княжение князю Юрию, а коли сделает так хан, послушает Тегиню — что, мол, с вами со всеми будет? Юрий, мол, будет великим князем в Москве, в Литве — побратим его Свидригайло, а в Орде будет сильнее вас всех Тегиня! В самое сердце попал мурзам боярин… Побелели все с досады и зависти… «Не бывать, — говорят, — тому». Все как один ударили мурзы челом хану — пусть будет Василий великим князем московским!.. Видит хан, все за Василия, разгневался на Тегиню, пригрозил ему смертью, коли снова упомянет про Юрия-дядю… А потом вскоре и суд хан прислал. Юрий-дядя говорил, что, мол, по старине — его права… Да и тут обошёл его Иван Дмитриевич! Поклонился низко хану да и говорит: «Князь-де Юрий ищет княжения по завещанию отцовскому, а князь Василий — по твоей ханской милости! Ты дал улус отцу Василия, Василию Дмитриевичу, а тот, милость твою к себе зная, сыну стол передал, и сын уже несколько лет княжит, а ты на него не гневаешься — стало, княжит по твоей милости!..» Хан-то и отдал ярлык ему, Василию… Дядя Юрий только обезденежился понапрасну…

И опять по лицу Василия скользнула улыбка.

Да… Всё бы пошло хорошо, кабы не отъехал боярин Иван Дмитриевич… А как отъехал к дяде — всё худо пошло… Нежданно-негаданно собрал Юрий войско и подступил к Москве… Что тут делать было?… Послал он, Василий, бояр своих о мире толковать, а Всеволожский и говорить с ними не захотел… Собрали наскоро рать, только мало от этой рати толку было… Наголову разбил её Юрий… А потом — бегство в Кострому… В Москве великим князем дядя, Юрий Дмитриевич… Тяжёлые были дни… Коли б не смилостивился дядя да не дал в удел Коломны, совсем бы ему, Василию, пропадать пришлось…

А в Коломну к нему со всех сторон верные люди собираться стали. Из Москва толпами шли — помнили его да отцовскую милость… Шли да шли — И остался князь Юрий на Москве без бояр: Жутко ему пришлось, видит, что плохо дело. Посидел ещё немного — да и прислал в Коломну гонцов: садись-де, племянник, на своё место! А сам в Галич ушёл… Да и тут беды не кончились. Сыновья-то дяди, оба Дмитрия[377], отца не послушались, не примирились с ним, с Василием… Набрали они галичан да вятчан и разбили Васильеву рать… А третий их брат, Василий Косой, захватил в это время стол московский… Умер дядя Юрий Дмитриевич… Он, Василий, в это время собирался из Нижнего, где проживал, в Орду ехать, заступы у хана просить… Не пришлось, однако… Оба Дмитрия поссорились с Косым, а с ним — с Василием — мир заключили. И опять он в Москве княжит. А Василий Косой убежал из Москвы в Новгород Великий. Набрал себе шайку вятчан, пограбил Бежецкий Верх, разорил Заволочье… Его, Васильево, войско настигло Косого в Ярославской волости, у Великого села, на берегу речки Которости. Услышал Господь молитвы Василия: Косого разбили наголову и он бежал в Кашин… Думал тогда Василий, усмирится брат… Да не тут-то было! Набрал Косой новую шайку и напал неожиданно на Вологду. Положил всю заставу великокняжескую, а в это время вятча-не опять к нему собираться стали… Пришлось опять ему, Василию, выступить с войском против брата. Подошли к Костроме, глядь — Косой со своими полками на противном берегу Волги. Три дня стояли друг против друга. Никому не было расчёта переходить Волгу первому. Постояли- и помирились. Он, Василий, дал в ту пору хороший удел Косому — Дмитров. Людный и богатый удел! И то ему мало стало, бесстыжему! И так с месяц прошло, не боле, — присылает вдруг Косой разметные грамоты. Сам, говорят, в Кострому ушёл из Дмитрова. Опять пошли плохие вести. Взял Косой Галич, Устюг, захватил Гнеден, воеводу гнеденского, князя Оболенского, да десятильника владыки ростовского убил, бояр и людей многих перевешал, пограбил добра немало… Что было делать ему, Василию?… На ту пору как раз приехал в Москву Шемяка-звать его, великого князя, на свадьбу к себе. Подумал Василий с боярами да и посадил Шемяку за приставов. Худого ему ничего не сделали: посадили, чтоб не сходился с братом только. А против Косого с войском выступили. Встретились близ Ростова, у села Скарятина. Немалая сила была тогда у Василия. Много помог в тот раз выходец литовский, князь Баба-Друцкой, со своим полком. Как встретились с Косым — видит он, что дело плохо, на хитрости пустился. Прислал к Василию просить о перемирии до утра…

Он-то, великий князь, не понял сначала, согласился… К тому ж надо было после перехода отдых войскам дать, да и запасы вышли. Только что его, Васильевы, полки за запасами расходиться стали — вдруг сторожа бегут: Косой-де, поднялся и наступает. Переполохсделался не дай Бог какой! Василий сам трубу схватил, трубить стал. Слава Тебе, Господи, недалеко полки ушли, воротиться успели… С честью тогда злодея приняли! Друцкой со своим полком первый напал на Косого. В полчаса времени всё решилось: полки злодея спину показали… Косого окружили, сбили с коня… Привели брата-злодея к нему, к великому князю. Что ему было делать с таким смутьяном? Ни ласка, ни угроза — ничего не брали.

Великий князь скорбно вздохнул и перекрестился.

Грех, тяжкий грех было проливать братнюю кровь… «Да что же делать-то было?… — чуть не вслух произнёс в отчаянии Василий. — Либо самому было погибать, либо Косому!..»

Василий повелел ослепить брата…

Через несколько дней после ослепления привели Косого к государю…

Ох, Господи, и какой же он страшный был! Белый как мел, дрожит весь, а заместо глаз ямы тёмные, словно две чёрные печати положили…

На колени стал перед ним Косой, плачет-по щекам не то слёзы, не то кровь бежит… И он, Василий, глядя на брата, заплакал от жалости. А потом одарил и отпустил в Дмитров…

С ослеплением Косого тихо всё стало…

Пять лет мирно прожили, вспоминалось дальше Василию. Были раздоры с Шемякой, да пустые. В прошлом году — новое горе: татары поднялись опять…

Весной 1445 года двое сыновей хана Улу-Махмега вошли в русские пределы. Великий князь собрал войско и выступил против татар. Подошли к Суздалю и на реке Каменке в ожидании татар станом стали.

А Шемяка хотя и обещался, не пришёл; а между тем вся надежда была на него да на других князей — у Василия мало своего войска было. Как началась битва, татары почему-то притворились, будто побежали… Полки московские — в погоню, да и разбрелись в разные стороны. А татары остановились вдруг, окружили по частям рать московскую, половину перебили, половину в полон взяли…

Взяли в полон и самого великого князя вместе с двоюродным братом Иваном Андреевичем Можайским.

А потом несколько месяцев у татар в плену…

А из Москвы до Василия слухи дошли — жену с детьми и мать-старуху Шемяка в Ростове запер. Думал воспользоваться пленением великого князя-сесть в Москве… Да не удалось — не допустил Бог такого дела! Призвал Василия хан к себе и говорит:

— Что дашь, коли отпущу тебя в Москву?!

И запросил такой откуп, что Василий подумал сначала, что хан шутит… А как было не согласиться? Хан в Орде сгноить пригрозил. А семья-то что без него делать будет? Со свету Шемяка сжил бы всех… Хочешь не хочешь — пришлось согласиться! Ну да и хан сдержал слово: откуп взял да и помог Василию снова сесть в Москве. Сколько горя-то было: Москва погорела, жители разбежались…

Вернулся из полона великий князь в Москву, помирился опять с Шемякой: Юрьевич крест поцеловал.

— Бог даст, будет на этот раз целование своё держать! — вздохнул великий князь, думая уже о последних событиях. — Клятву страшную дал!.. Да, его нечего бояться! — решил он окончательно.

Но тревожное чувство не проходило. Оно только перестало быть острым; не зная, откуда ждать беды, Василий всё-таки не переставая думал о ней…

Шёл уже четвёртый час дня, когда царский обоз достиг Радонежа. Отсюда, с горы, можно было уже разглядеть вдали купола и кресты обители.

Жители маленького городка были предупреждены о приезде великого князя. Они собрались толпой у околицы и встретили молодого государя шумными изъявлениями радости и приветствиями… Взрослые и дети, мужчины и женщины — все теснились к великокняжеским саням, чтобы поближе увидеть своего князя…

«Помнят наши милости-любят нас!..» — подумал опять Василий. Он приветливо улыбался жителям и кивал им головой, забыв в эту минуту все свои тревоги и опасения.

Радонежцы проводили великого князя до выезда из города и простились с ним.

— Дай тебе Бог говенья тихого, кормилец наш! Здрав будь, государь великий!.. — слышались из толпы напутственные пожелания.

Поезд спустился с Радонежской горы и через час уже подъезжал к стенам обители. Государь подоспел вовремя: в монастырских церквах только что ударили к вечерне…

Чернец-привратник, стороживший дорогу с караульной башни над воротами, издали разглядел государев поезд и опрометью бросился вниз оповестить игумена.

В обители засуетились. Через несколько минут длинная вереница братии с иконами и хоругвями в руках, во главе с игуменом уже выходила из ворот навстречу великому князю…

Царский поезд остановился. Василий с помощью бояр вышел из саней и подошёл под благословение к игумену.

Благословив государя, игумен и старейшие из братии почтительно поддерживая Василия под руки, повели его в собор прикладываться к мощам Сергия преподобного…

Прямо с пути, не отдыхая, простоял государь всю вечернюю службу. Вместе с ним простояли до конца и оба малолетних сына…

Тихий мир святого места и усердная молитва наполнили умилением душу великого князя.

Созерцание святых мощей преподобного Сергия уничтожило в сердце Василия всякие страхи и сомнения…

Тем же вечером после службы, беседуя с игуменом и другими старцами, Василий рассказал и о дурной примете. Но рассказал он уже успокоенный, без прежнего страха…

Игумен благословил его на сон грядущий.

— Спи покойно, государь благочестивый! — произнёс старец. — Преподобный и святой Сергий оградит тебя от всяких бед и напастей!..

И Василий спокойно заснул в эту ночь…

IV ЧТО-ТО БУДЕТ?

На полпути между Москвой и Коломной, под вечер накануне Великого поста, по Коломенской дороге лёгкой рысью, почти шагом, подвигалась толпа всадников.

Дорога пошла густым лесом.

Проехав ещё с версту, передовой всадник остановился. Он внимательно огляделся кругом, взглянул на небо, порозовевшее от заката, и решительно спрыгнул на землю. Понемногу подъезжал и останавливался и весь отряд.

Передовой, сняв шапку, подошёл к двум всадникам, сидевшим на красивых вороных лошадях в богатой сбруе.

— Здеся-тко, государи великие! — произнёс он с низким поклоном. — Тут, влево, тропка сейчас будет…

Те, которых он назвал государями великими, с помощью слуг слезли с лошадей и вслед за проводником по чуть заметной тропке свернули в лес. За ними гуськом, по одному, потянулся весь отряд. Лошадей спешившиеся всадники вели в поводу.

— Надо быть, ночевать в лесу придётся, князь! — вполголоса проговорил высокий смуглый мужчина в лисьем кафтане — один из тех, к кому обращался проводник. Это был знакомый уже нам князь Дмитрий Юрьевич.

Товарищ его, князь Иван, пожал плечами:

— Коли не ждёт в сторожке- придётся, государь…

Впереди меж деревьев засветлело. Через минуту открылась небольшая лесная поляна. Та же узенькая тропка вела наискось через всю поляну к противоположной опушке. Здесь, под деревьями, приютилась небольшая сторожка, полузасыпанная снегом. Кругом не виднелось никакого другого жилья и стояла мёртвая тишина…

Проводник подошёл к сторожке и отворил низенькую покосившуюся дверь. Оба князя, нагнувшись, вошли вслед за ним. В избёнке было темно и холодно.

— Нету… ночевать будем, — проговорил Дмитрий. — Не уехал, знать, сегодня ещё…

Слуги натаскали в избушку сухого валежника, и через несколько минут на земляном полу затрещал небольшой костёр: едкий сизый дым наполнил всю сторожку, выбиваясь клубами в открытую дверь… В таком дыму, казалось бы, нельзя пробыть было и минуты, но оба князя, как и все русские люди, привычные ко всему, спокойно устроились на разостланных для них на полу кошмах…

Оживилась и пустынная лесная прогалина.

В нескольких местах запылали костры, послышался людской говор; с опушки то и дело доносилось ржанье лошадей…

Наступила тёмная, безлунная ночь; княжеская челядь — большей частью из небогатых боярских детей, — утомлённая дневным переходом, стала устраиваться на ночлег вокруг костров под открытым небом. Понемногу замолкали голоса; вся поляна погрузилась в сон.

Не все, однако, спали в эту минуту: около ближайшего к сторожке костра, шагах в десяти от двери, сидели четыре человека и тихо разговаривали между собой; одежда всех четверых была богаче, чем у остальных челядинцев; для них на снегу были постланы кошмы, и по всему было видно, что это — ближние княжеские люди… Между ними был и тот, который давеча указывал дорогу князьям на поляну. Он приходился дальним родственником боярину Старкову и вместе с ним приезжал из Москвы к князю Можайскому. Он был из числа тех выборных от боярских детей, о которых говорил боярин Можайскому. Звали его Иваном Волком, и это прозвище как нельзя более подходило к нему: лицо у Волка было постоянно угрюмое и нахмуренное, а маленькие, косые глаза совершенно по-волчьи злобно смотрели исподлобья.

Двое других — старик и молодой, оба боярские дети-были стремянными князей Дмитрия и Ивана; четвёртый — молодой боярский сын по прозванию Бунко, родом рязанец — принадлежал к дворне Можайского. Во время последнего похода против татар Бунко оказал какую-то услугу князю Ивану, и тот обласкал его и наградил поместьем около Козельска…

Бунко и Волк лежали рядом на кошмах и только изредка вступали в разговор, который вели между собой княжеские стремянные…

Старик стремянный, которому всё казалоеъ холодно, подбросил несколько веток в огонь.

— Шибко морозит, — проговорил он, протягивая руки к самому огню, — ровно и на февраль не похоже…

— У тебя всё морозит, дядя Степан! — засмеялся молодой. — И летом, чай, в тулупе ходишь…

Старик, не говоря ни слова, подбросил ещё ветку.

— Поживёшь с моё, парень, сам такой же будешь… — добродушно заметил он. — И куда только тащимся мы, прости Господи?!

На этот вопрос никто ему не ответил. Старик не унимался.

— Волк, ты-то, чай, знаешь?! — обратился он снова к проводнику.

Волк лежал, облокотившись на руку, и пристально смотрел в огонь; пламя костра отражалось в его жёлтых глазах, и они то и дело вспыхивали и светились совсем по-звериному…

— Дорогу-то, старина, знаешь, по коей шли? — насмешливо спросил он вместо ответа.

Старик немного рассердился.

— И впрямь Волк ты, Иван, а не человек! — проговорил он. — Тебя по-божески спрашивают, а ты рычишь да огрызаешься… И где тебя нашёл такого боярин твой?!

— Родственники мы с ним: меня да его один поп крестил, — лениво отозвался Волк.

Молодой стремянный и Бунко засмеялись. Старик покачал головой.

— Ты говоришь, по какой дороге идём? Знамо-по Коломенской!.. А дорога в Москву ведёт, — в Москву, что ли, идём, Волк? Что тебе, аль сказать жалко?… Все дни молчишь, как пень…

— В Москву, старик, в Москву! Это ты верно угадал, — так же насмешливым тоном ответил Волк.

Старый стремянный что-то заворчал про себя и стал опять поправлять костёр.

— Дядя Степан, а дядя Степан! — заговорил вдруг молодой стремянный, красивый парень в щеголеватом зелёном кафтане. — Коли на Москву идём, что ж мы словно тайно по дороге пробираемся?… Неладно что-то. Оно правда, что у моего князя, Дмитрия Юрьевича, николи не узнаешь, куда едет, коли на коня сел… Кажись, не так что-то.

— Мели, мели, дурья голова! — сурово оборвал его Волк. — Хорошо твой князь делает, что про себя всё держит… Вы бы подняли трезвон…

Разговор ещё несколько времени продолжался в том же духе. Один только рязанец Бунко не принимал в нём никакого участия и, казалось, совершенно им не интересовался…

Но это только так казалось; на самом же деле неожиданный приезд Шемяки, а потом Старкова е товарищами сильно его занимали. Хитрый и догадливый рязанец всю неделю прислушивался и присматривался к тому, что говорилось и делалось на княжеском дворе… Но дворня Можайского сама ничего не понимала; а Волк, которого одного оставил боярин Старков, уехав в тот же день назад в Москву, был нем как рыба. На все вопросы иподходы он отделывался или молчанием, или бранью…

Бунко видел, что оба князя что-то затевают и что боярин Старков с ними в заговоре; но что именно, он всё ещё не мог догадаться…

Сегодняшний разговор пролил много света в его догадки.

Оба стремянные уже давно замолчали; заснул, казалось, и Волк…

Не спалось одному Бунко; он несколько раз вставал, поправлял затухавший костёр, ложился снова на кошму, но заснуть не мог… В голову рязанца нахлынуло столько мыслей, что ему было не до сна…

«Дела!.. — думал Бунко. — По Коломенской дороге идём… на Москву… А зачем на Москву? Коли с добрым, так не ходят тайком, — правду сказал парень. — А Волк-то на него как окрысился? Видно, не по сердцу пришлось!.. Нет, тут доброго мало… Князь-от Дмитрий не из таких… Неужто ж Василия и впрямь согнать хотят?!»

Бунко от такой мысли бросило в жар.

«И нашего князя сманил за собой!.. Видно, и впрямь так!..»

И чем больше думал и сопоставлял рязанец все последние события, тем более убеждался в справедливости своего предположения…

«Ну, сгонят они Василия, — думал он дальше, — мой-то князь всё ж ни при чём останется… Значит, и нам выгоды от этого мало… Князь-от Дмитрий своих небось за собой потащит!.. А что, коли упредить великого князя?! — мелькнула смелая мысль в голове Бунко. — Упредить и уберечь? То-то наградит небось! Окольничим сделает, в думу посадит, землёй без счёта наверстает!..»

Мысль гвоздём засела в голове рязанца. Он ворочался с боку на бок, вздыхал, несколько раз приподнимался и смотрел на своих товарищей…

Костёр опять стал догорать; один только он и светился ещё на поляне, остальные давно уже потухли…

Бунко приподнялся снова, хотел было подбросить в огонь ветку, но вдруг раздумал и швырнул ветку в сторону… Став на колени, рязанец заглянул по очереди в лицо всех троих товарищей. Все они крепко спали…

Стараясь не делать шуму, Бунко встал, перекрестился, шагнул в сторону, где были привязаны лошади, и скрылся в темноте…

Чтобы не разбудить кого из спавших и не поднять тревоги, рязанец стал пробираться по самой опушке поляны, от дерева к дереву. Он успел несколько раз споткнуться, разодрал себе о сучья в кровь лицо и руки, пока наконец добрался до коновязей… Бунко дрожащими руками стал разматывать повод первой лошади, которую нащупал в темноте.

— Помоги, Господин- прошептал он и взялся рукой за чёлку, чтобы вспрыгнуть на лошадь.

Бунко, однако, не успел этого сделать: чья-то тяжёлая рука схватила его за горло и повалила на землю.

— Ты куда, пёс?! — раздался над ним в темноте тихий, злобный шёпот. — Бежать, упредить хочешь?…

Рязанец узнал голос Волка и понял, что всё пропало.

— Пусти, ошалел ты, что ли?! — задыхаясь, прохрипел он. — Лошадей смотрел я…

Волк отнял свою руку и злобно засмеялся.

— Лошадей, гришь, смотрел? Ну ин ладно… Ступайка на своё место, а я здесь покараулю…

Рязанец с трудом поднялся с земли и молча поплёлся на слабый огонёк потухавшего костра. Теперь ему нечего было опасаться, и он шёл напрямки, толкая и будя на ходу спящую челядь.

Бунко добрался до костра и, ругаясь про себя, снова улёгся на кошму.

Через минуту вернулся и Волк. Он искоса взглянул на рязанца и усмехнулся:

— Ты, брат, не ходи уж боле… Не ровен час — рука у меня тяжёлая… А об лошадях не тревожь себя: не украдут,…

Бунко притворился спящим и ни слова не ответил Волку.

Тот усмехнулся ещё раз и улёгся с ним рядом. Каждый раз, когда вспыхивал догоравший костёр, Бунко видел, как блестели глаза соседа…

«Не уйти от него! Всю ночь караулить будет», — с досадой думал рязанец.

Словно в подтверждение его мыслей Волк вдруг поднялся и подбросил на уголья целую охапку сучьев. Потухавший костёр задымил и через минуту разгорелся ярким пламенем…

— Слушай, ты! — произнёс Волк, остановясь над Бунко и пренебрежительно толкая его носком сапога. — Не знаю, что у тебя на уме… а глядеть за тобой буду в оба — смотри не промахнись вдругорядь!..

Бунко промолчал и на это…

На другой день оба князя по привычке проснулись рано. Узнав от челяди, что за ночь не было гонцов, князь Дмитрий нахмурился и сердитый ходил взад а вперёд по сторожке. Видно, не выехал еше Василий-то… вот и нет вестей, — говорил ему в ответ Можайский, в глубине души сильно сомневавшийся в Старкове, — не подвёл бы нас под топор приятель-от твой, государь!

— Этого, князь, бояться нечего — не расчёт ему! — уверенно возразил Дмитрий…

За верность Старкова по отношению к себе Шемяка действительно мог ручаться: их дружбу скрепляли обоюдные выгоды.

И Дмитрий не ошибся.

Часа в три на поляне показался на усталом коне вершник. На все вопросы челяди он отвечал одним требованием- немедленно провести его к князьям.

Челядинцы провели вершника в сторожку и, поклонившись, вышли.

— От боярина ты? От Старкова? — нетерпеливо спросил гонца Шемяка.

Гонец поклонился вторично князьям и тихо, почти шёпотом, заговорил:

— От него, от боярина Старкова, государь великий!..А велел сказать боярин: Василий, дескать, уехал нонче, в седьмом часу утра, в обитель… Так ты бы, государь, поспешил и к ночи под Москвой был… У рязанских рогаток свои будут люди, тож и у Константиновских ворот…А у ворот, государь великий, спросят: кто, дескать?… Так ты бы, государь великий, приказал людям своим сказать: государь, мол, и князь великий к себе жалует…

Гонец замолк.

Дмитрий взволнованно прошёлся по избушке. Князь Иван сидел грустный и сумрачный: очень уж не по душе ему было всё это дело…

Через несколько минут по выходе гонца из сторожки вышел и князь Дмитрий под предлогом, что ему надо о чём-то распорядиться.

Шемяка обошёл всех людей и велел им быть наготове. Проходя мимо гонца, он сделал ему незаметно от других знак рукой…

— Не велел тебе боярин ещё о чём сказать мне? — спросил тихо Дмитрий, когда вершник, понявший знак, подошёл к нему под каким-то предлогом.

— Велел боярин сказать тебе, государь великий: поехал, мол, Василий, почитай, без охраны — всего с ним сорок человек… И ещё велел: как войдёшь в Васильевы палаты — забирал бы ты всех от мала до велика, чтобы упредить Василия не могли… Да и бояр Васильевых тоже прикажи своим людям позабирать, только чтобы князь Иван раньше времени не знал о том…

Дмитрий кивнул и отошёл от гонца.

«Не вырваться теперь тебе из моих рук, братец Василий! — с торжеством думал Шемяка, возвращаясь в сторожку. — Помудрил над нами, и будет! Все твои обиды припомним тебе!..»

Через полчаса поляна опустела.

Непотушенные костры ещё кое-где курились, догорая; несколько ворон прыгало по снегу. Голодные птицы присматривались, не осталось ли чего им после неожиданных гостей…

V МОСКВА-СИРОТА

В десятом часу вечера к московским рогаткам со стороны Рязанской дороги подъехала большая толпа всадников. Несмотря на позднее время, ночным гостям пришлось ожидать недолго, и через несколько минут они уже двигались по улицам Москвы.

Москва давно уже крепко спала.

Москвичи не подозревали, какая опасность грозят их любимому великому князю…

Не то бы было, если бы кто из жителей увидал отряд: загудел бы мигом набат на одной колокольне, потом на другой, и несдобровать бы тогда Васильевым недругам…

Но, на беду, никому и в голову не приходило выглянуть на улицу.

Всюду было тихо и безлюдно.

Отряд добрался до Константиновских ворот.

Воин, продолжавший служить проводником, слез с лошади и рукоятью плети несколько раз ударил в ворота.

Сейчас же — видно, всё уже было готово к приёму ночных гостей — в воротах открылось маленькое, потайное оконце, мелькнул свет фонаря, и чей-то голос спросил:

— Что за люди?

— Государь и великий князь к себе жалует, — вполголоса ответил Волк.

Послышалось осторожное позвякивание цепей: тяжёлые, дубовые половинки, обитые железом, распахнулись, и всадники стали осторожно въезжать на кремлёвский двор…

Шемяка, ехавший впереди вместе с князем Иваном, снял в воротах свою шапку и перекрестился; перекрестился и князь Иван…

— Помни, брат, что ты мне обещал, — проговорил глухим, встревоженным голосом Можайский, — пальцем не тронуть Василия и его семьи…

— Помню, помню, волоса не упадёт с их голов, брат Иван! — изменившимся от волнения голосом ответил Дмитрий…

Подъехали шагом к золочёной решётке, окружавшей царский двор.

Ждали их, видно, и здесь: Волк тихо произнёс несколько слов — и ворота решётки словно сами собой отворились…

Никто и не подумал слезть с коня, въезжая во двор: ещё при въезде в Москву челяди было объявлено, что Василий больше-де не государь московский; что продал он, дескать, русскую землю татарам; что за такое лихое дело надо его с места согнать, а на его место сядет, мол, Дмитрий Юрьевич…

Потому никто и не подумал оказать уважения великокняжескому двору…

Дмитрий вполголоса распорядился, чтобы челядь окружила все постройки и никого не выпускала…

У Красного крыльца он вместе с Можайским слез с лошадей и осторожно поднялся на рундук; следом за князьями шло человек пятнадцать боярских детей с Волком во главе…

Вход в сени был заперт.

— Стучи, Волк! — приказал Шемяка.

Волк и нагайкой, и кулаком забарабанил в дверь. Глухо и тревожно раздались эти удары в ночной тишине; на заднем дворе залаяла одна собака, за ней другая…

Волк, не стесняясь, продолжал стучать…

Сквозь разноцветные слюдяные окна с решётками мелькнул слабый огонь; за дверьми послышались шаги и испуганные голоса людей…

Не татарва ли опять тайком пробралась в Москву? Но нет, в окна не видно зарева, не слышно также и набата…

Что же могло случиться? Кто осмелился так нагло ворваться на великокняжеский двор и безобразно дерзко стучаться в царские хоромы?…

Дворецкий Лука, бледный и испуганный, стоял с ключами в сенях и не знал, что ему делать. Десятка два челядинцев и жильцов, тоже все бледные и перепуганные, перешёптывались друг с другом, боязливо поглядывая на двери…

— Беги-ка, Василий, — дрожащим голосом обратился Лука Петрович к одному из жильцов, — да постучись к матушке-царице: пусть её милость одевается скорее — добра-то не ждать уж тут… А ты, Степан, — обернулся дворецкий к другому, — снеси фонарей в тайник про случай…

Стук в двери не прекращался, а даже усилился: теперь стучало как будто несколько человек…

Дворецкий перекрестился и открыл маленькое дверное оконце.

— Кто тут?! — прерывающимся от страха голосом спросил старик.

В решётке оконца мелькнуло бородатое лицо Волка.

— Отворяй, Лука! — грубо крикнул он. — Государь и великий князь в свои хоромы жалует!..

Поражённый дворецкий отшатнулся от двери. Выскользнувший из рук фонарь со звоном упал на пол…

— Что же это, Господи? С нами крестная сила! — не связно проговорил, озираясь на толпу слуг.

Челядинцы тоже все помертвели от ужаса…

— Отворяй, что ли, чёрт старый! А то двери разобьём! — раздался снова с крыльца угрожающий голос Волка.

Один из великокняжеских челядинцев, статный парень из боярских детей, смело подошёл к двери. Он был бледен, но, по-видимому, менее других поддавался страху.

— Кто тут говорит, что государь и великий князь к себе жалует? — твёрдо и громко переспросил он. — Государь и великий князь московский, Василий Васильевич, на отъезде ноне… Что вы за люди такие? — закончил он сурово. — Уходите, пока целы!.. Вернётся государь — не пожалует вас за такие шутки…

— Отворяй, Захар, не ломайся! — прикрикнул снаружи на боярского сына Волк. — Не пужай больно, не малые ребята мы, чай, — насмешливо прибавил он, — да и врёшь ты всё: государь и великий князь московский, Дмитрий Юрьевич, здесь стоит и гневается… Будет ужо всем вам!..

— Братцы, да это Волк ведь старковский?! — произнёс поражённый Захар, обращаясь к остальным челядинцам. Волка знал весь великокняжеский двор; да и он знал всех в лицо и по именам.

Старый дворецкий, сразу понявший из последних слов Волка, в чём дело, бессильно опустился на скамью…

Перед его глазами в одно мгновение промелькнули все ужасы кровавого раздора между братьями…

Поняла всё и челядь…

— Боярин, как бы не прогневить государя и великого князя Дмитрия Юрьевича! — умышленно громко, чтобы слышно было на крыльце, произнёс один из жильцов. — Своя-то рубашка ближе к телу! — вполголоса добавил он в сторону товарищей.

Трусость и измена уже заползли в их сердца, и они только не решались ещё громко высказать своё решение.

Лука Петрович сидел на лавке и, казалось, не слыхал обращённых к нему слов.

Жилец поднял ключи, обронённые дворецким, и решительно шагнул к двери.

Но он не успел вложить ключ в замочную скважину. Боярский сын, разговаривавший с Волком, ловким движением вырвал у него связку ключей и, оттолкнув растерявшегося жильца, заслонил собою дверь…

— Изменники, предатели! — дрожащим от гнева голосом воскликнул он. — Как Иуда хотите продать своего царя?! Кому вы крест целовали?… Нет у вас другого государя и великого князя, кроме Василия Васильевича!

Пламенные, дышавшие негодованием слова Захара на минуту смутили челядь.

— Ишь ты, какой верный выискался! — злобно засмеялся жилец, собиравшийся отпереть дверь. — Братцы, шерсть-то ведь с нас полетит!.. Что его, дурака, слушать!..Скрутим ему руки, а государь Дмитрий Юрьевич услуги нашей не забудет!..

Эти слова решили всё дело.

— И то, братцы, что на него, безмозглого, смотреть! — раздались голоса. — Встретим по-хорошему государя, нам же лучше будет!..

Вся челядь толпой двинулась к дверям.

Дворецкий Лука порывался было что-то сказать, но махнул рукой и остался на своём месте… По щекам старика покатились крупные слёзы…

Челядь окружила Захара и попробовала уговорить его. Но боярский сын выхватил из-за сапога широкий нож и размахом руки заставил попятиться назад холопов.

— Зарежу! Подходи, предатели! — весь бледный, с горящими от гнева глазами, прикрикнул Захар. — Ужо вернётся госу…

Парень не успел договорить. Тяжёлая, дубовая табуретка, ловко пущенная жильцом-предателем, острым углом попала в висок Захару.

Боярский сын замертво повалился на пол…

Пока всё это происходило в сенях, стук снаружи совершенно прекратился. Князь Дмитрий услыхал сквозь оконце речи челяди и велел повременить выламывать дверь…

Холопы с униженными поклонами встретили Шемяку. Но Дмитрий, даже не кивнув никому головой, быстро пошёл внутрь хором по знакомым ему переходам…

Отпирая дверь, холопы оттащили бездыханного Захара в сторону. Парень лежал у стены, широко раскинув руки. Алая кровь из разбитого виска тонкой струйкой стекала на пол…

Волк, проходя мимо Захара, со зверской усмешкой ударил острым носком сапога прямо в лицо верного слугу Василия…

— Пёс ты, Волк, право слово, пёс! — укоризненно произнёс старик стремянный, шедший сзади.

Волк злобно захохотал…

Когда посланный дворецким слуга прибежал на половину великих княгинь, там царила полнейшая тишина. Обе княгини давно уже спали. Спали и дети великого князя. Слуга торопливо разбудил одну из постельных боярынь.

— Буди, матушка, обеих княгинь скорее! — заговорил челядинец, когда боярыня наконец очнулась от крепкого сна. — Беда стряслась: лихие люди на государев двор на пали!..

Боярыня дико вскрикнула и, как была, неодетая, бросилась в опочивальню княгини Марьи…

Через несколько минут по всей женской половине заметались испуганные женщины. Не зная ещё, что случилось, они уже голосили и причитали на весь дом. Княгиня Марья, схватив на руки обоих маленьких детей, с воплями ужаса бросалась то к одной, то к другой своей боярыне…

Старуха Софья, одна в этой суматохе сохранившая хладнокровие, успела кое-как одеться и войти в опочивальню невестки.

— Матушка, — вскрикнула княгиня Марья, бросаясь к старухе, — напали злодеи на государев двор! Пожгут и порежут нас всех! Он, ой, Васенька, князь ты мой, на кого ты нас покинул!..

И княгиня заголосила ещё пуще.

— Где Василий-то? — отрывисто спросила Софья о жильце, присланном дворецким.

— У дверей он, княгиня-матушка! — указала ей одна из плачущих боярынь.

Софья вышла в тёмный коридор.

— Что такое стряслось, Василий?… — спросила она жильца.

— И сами не знаем, княгиня-государыня! — ответил жилец. — Что ни на есть силы стучат в Красное крыльцо… Кому ж, окромя лихих людей, на такое решиться?…

Дело было необычное — стучать, да ещё среди ночи, в хоромы великого князя!

Значит, беда действительно стряслась.

Старуха Софья быстро всё сообразила и стала немедля распоряжаться.

Она прикрикнула на растерявшихся боярынь, велела им одеться самим и одеть великую княгиню с детьми. Сама же поспешно отворила одну из укладок в своей опочивальне и вынула несколько изукрашенных ларцов. С ними в руках она снова вышла в коридор.

— Бери-ка, Василий, снеси скорее в тайник да приходи назад скорей… великую княгиню с детьми поведёшь!..

Жилец взял ларцы и скрылся в одном из переходов.

Старуха Софья между тем оделась окончательно сама и успела закутать невестку и внучат.

Через несколько минут вернулся Василий. В руках у него был слюдяной фонарь.

— Веди скорее! — встретила его Софья.

Плачущая княгиня Марья, мамка с детьми, боярыни и девушки, предводительствуемые жильцом, голося и причитая, стали спускаться по потайной лестнице в подклеть. Фонарь Василия сильно светил в темноте, и мрак ещё более усиливал испуг и отчаяние женщин…

Княгиня Софья молча шла сзади всех.

В подклети, заставленной сундуками и укладками, было холодно и сыро. Один из сундуков, казавшийся на вид чрезвычайно тяжёлым, был сдвинут в сторону, и на его месте зияла открытая подполица. Здесь был тайник.

Василий с фонарём подошёл к подполице и осветил первые ступени лестницы, уходившей, казалось, в тёмную бездну…

— Там уж ждут с фонарями холопы, княгиня-матушка! — проговорил он, помогая жене великого князя спускаться в тайник.

Когда все женщины скрылись из глаз, Василий захлопнул подполицу и без труда поставил на прежнее место сундук. Сундук на самом деле был пустой, да и сам по себе весил многолегче других…

Василий направился на половину великого князя.

Но он не успел пройти и двух горниц, как послышались тяжёлые шаги и громкий говор.

«Они… ворюги лихие!»- мелькнуло в голове жильца, и он, бросив фонарь, опрометью кинулся назад к потайной лестнице. Спустившись вниз в подклеть, Василий на ощупь добрался до знакомого сундука, поспешно сдвинул его с места и поднял затвор. Сойдя на несколько ступеней, жилец потянул верёвку и захлопнул за собой подполицу…

В тайнике царил непроницаемый мрак.

Ощупывая руками и ногами ступени, Василий осторожно спустился на дно. Отсюда по направлению к берегу Москвы-реки шёл длинный, узкий коридор. Кирпичные стенки и пол коридора были мокры от сырости…

Василий перекрестился и, держась руками за противоположные стенки, пошёл по тайнику.

Когда Шемяка и Можайский с толпой слуг вошли на женскую половину дворца, там было всё с виду тихо и спокойно. В передней горнице даже теплились лампады перед образами.

Волк, шедший впереди всех, первым вошёл и в опочивальню молодой княгини. Он сразу заметил следы недавнего переполоха. Некоторые скрыни были оставлены открытыми, на лавках и сундуках брошено в беспорядке разное платье-Волк оглядел сразу всё это своим острым взглядом и насмешливо свистнул.

— Улетели птички, государь великий! — тихо проговорил боярский сын, обращаясь к Шемяке, который в эту минуту вошёл в горницу.

Князь Дмитрий досадливо повёл плечами, и на его лбу показалась гневная складка.

— Далеко им не уйти… разыскать надо! — отрывисто проговорил он.

Князь Иван покачал головой, и на его лице выразилось неудовольствие.

— Оставь их, брат… какая тебе в них корысть? Пущай идут себе с Богом! — попробовал он заступиться за обеих княгинь.

— Зла им делать не буду — крест целовал, а найти надо… придержать, пока всё кончится! — упрямо возразил Дмитрий. — И куда им уйти! В тайник разве?…

Можайский, не возражая больше, вздохнул и сел на ближнюю лавку, покрытую узорным ковром.

Рябой и высокий холоп — тот самый, который пустил скамейкой в голову верному Захару, — при последних словах князя Дмитрия выступил из толпы слуг.

— Государь великий! — проговорил холоп, кланяясь земно. — Прикажи, пожалуй, обыщем тайник? Бегал я в подклеть: видать, что туда ушли…

Действительно, Василий, проводивший княгинь, а потом и сам спустившийся в тайник, второпях не притворил за собою дверь, ведущую в подклеть; а в самой подклети пустой сундук, сдвинутый со своего места, позволял сразу увидеть вход в тайник…

Князь Дмитрий хотя и бывал много раз во дворце брата, до не знал, где устроен тайник. От Юрьевичей, конечно, это тщательно скрывалось, и такая предосторожность была вполне понятна по отношению к брату — заклятому врагу…

Шемяка немедленно велел рябому холопу указать ход в подклеть. Через минуту он был уже внизу и при свете фонарей осматривал потайной ход…

Князь Иван не пошёл за братом и остался ожидать его наверху…

У него было нехорошо на душе.

«Ночью… как разбойники, напали на семью брата и государя, — думал он. — Грех великий… А как же быть, коли, без этого нельзя: не отдавать же и впрямь татарам Москвы?!»- сейчас же возразил он сам себе.

Он сознавал необходимость своего поступка, но обстановка, при которой всё совершалось, действовала на князя Ивана удручающе…

Между тем внизу, в подклети, по приказанию князя Дмитрия слуги подняли тяжёлую подполицу. Из жёлтой ямы опять пахнуло сыростью и холодом… — Куда выходит тайник? — спросил Шемяка у рябого холопа.

— На самую реку, на берег выходит, государь великий! — подобострастно кланяясь, ответил Холоп.

— Ещё есть ход, государь великий! — выступил из толпы слуг другой холоп, хотевший тоже выслужиться перед новым великим князем.

Дмитрий вопросительно взглянул на говорившего.

— Один ход точно ведёт на берег, государь вели кий, — продолжал холоп, — а другой есть, боковой, тот в башню выходит…

Шемяка сейчас велел Волку с несколькими, боярскими детьми обыскать подземелье…

— Не худо бы и на реку людей послать, государь великий! — посоветовал Волк. — Мы отсюда, а другие там бы перехватили… Так-то оно вернее будет…

Шемяка одобрил этот совет и отдал соответствующее распоряжение.

Посмотрим теперь, что случилось с обеими княгинями и их спутницами.

Как и сказал княгиням Василий, в тайнике их уже ожидали с фонарями двое холопов, посланных туда с самого начала дворецким Лукой.

Испуганные и трепещущие женщины торопливо шли несколько минут по сырому коридору. Над их головами то и дело с шорохом и писком проносились потревоженные неожиданными гостями летучие мыши; своими когтистыми крыльями отвратительные создания задевали беглянок по лицу, цеплялись за их одежды и только ещё более усиливали испуг бедных женщин…

Пройдя саженей пятьдесят, холопы вдруг остановились.

— В башню али на берег прикажешь, государыня- княгиня? — спросил один из них у жены великого князя.

Княгиня Марья беспомощно взглянула на свекровь.

— В башню веди… там вернее будет! — быстро решила старуха.

В этом месте тайник разветвлялся. Холопы поправили фонари и свернули в боковой проход. Через несколько минут коридор кончился. При слабом свете, фонарей из темноты выступили первые ступени каменной лестницы, уходившей вверх.

— Идите, откройте сперва подполицу… а потом назад спуститесь — мы здесь обождём! — приказала слугам княгиня Софья.

Холопы поднялись на первые ступени, и через минуту свет их фонарей уже слабо маячил в высоте над головами беглянок…

— Отворяют… сейчас за нами вернутся! — проговорила одна из боярынь, прислушиваясь. Сверху действительно донёсся глухой стук; он несколько раз прекращался и затем возобновлялся опять. Так продолжалось несколько минут…

«Заперта подполица снаружи, а в башне никого нет на стороже!»- мелькнула зловещая мысль в голове княгини Софьи.

Как бы в подтверждение её догадки стук наверху прекратился. Красные точки фонарей замелькали ближе, послышались шаги возвращающихся обратно слуг.

— Государыня-княгиня, — заговорили они в один голос, — беда: заперта подполица, а в башне никого нет…

— Может, разбить можно? — отрывисто спросила Софья…

— Да чем же, государыня? — растерянно ответил один из холопов. — Голыми руками не разобьёшь… а мы и топора с собой не захватили!..

— Ведите назад, на берег, — сразу решила Софья, — авось там выберемся…

Холопы быстро пошли вперёд.

До выхода на берег нужно было пройти ещё саженей шестьдесят…

— Слышь-ка, Семён, — обратился один из слуг к своему товарищу, — а ну как и там закрыто?…

Тот только вздохнул и покачал головою.

В эту минуту перед ними словно из-под земли вырос Василий. Слуги в полутьме даже сразу его не признали и в испуге остановились.

— Да это ты, Василий? — произнёс наконец один из холопов, поднося фонарь к самому лицу боярского сына.

— Я, ребята… Что только наверху деется! — в ужасе проговорил Василий. — Чуть было не наскочил на злодеев, да убечь успел…

И Василий, волнуясь, стал рассказывать, что произошло после того, как он поднялся наверх.

Шествие тронулось дальше.

Пол коридора стал заметно понижаться. Ещё труднее стало идти по скользким кирпичным плитам.

— Ну, Господи, благослови! — проговорил один из холопов, когда свет фонаря упал на низкую дубовую дверь.

Дверь была так узка, что двум людям пройти одновременно казалось невозможным.

Дверь была заперта массивным железным засовом. Василий с товарищами втроём и то с большими усилиями, отодвинули заржавевшее железо. Дверь отворялась внутрь. Но как её ни дёргали слуги — она не подавалась, словно приросла к притолоке и стенам коридора…

— Примёрзла со всех сторон! — с отчаянием проговорил Василий. — А ну, ещё попробуем, ребята! — И он, напрягая все свои силы, потянул за дверную скобку.

Дверь наконец дрогнула и подалась.

Но за дверью беглецов опять подстерегала беда. Оказалось, что выход вплотную занесён снегом.

Когда дверь была открыта, Василия и его товарищей осыпала целая туча снежной пыли.

За дверью была снежная стена-Василий и его товарищи стали пробивать выход. Слежавшаяся у двери снежная поверхность была тверда, и её приходилось разбивать. Дальше дело, однако, пошло легче.

Женщины тревожно, с выражением ужаса и отчаяния на лицах, следили за работой слуг…

Княгиня Марья, поникнув головой на плечо к одной из своих боярынь, тихо всхлипывала. Старуха Софья стояла молча, сурово сдвинув свои густые, ещё тёмные брови…

После нескольких минут тяжёлой работы Василий, весь в снегу, издал радостное восклицание.

— Насквозь достал, братцы! — крикнул он. — Скоро и проползти можно будет!..

Среди женщин послышались вздохи облегчения. Княгиня Софья медленно перекрестилась. Ещё несколько ударов, несколько усилий — и они спасены…

Вдруг из тайника послышался какой-то шум.

— Никак, погоня за нами, Царица Небесная! — в ужасе воскликнула одна из боярынь. — Идут, идут, злодеи!..

Саженях в двадцати действительно замелькали фонари и послышались голоса.

Княгиня Софья, схватив на руки маленьких внучат, первая бросилась к вырытому слугами в снегу отверстию. Но проход ещё был настолько мал, что даже ползком невозможно было сквозь него пробраться.

Да было и поздно.

Волк и его товарищи уже заметили беглецов.

— Держи, ребята, уйти хотят! — крикнул он, бросаясь на Василия.

Завязалась борьба… Она была непродолжительна. Здоровый Волк и его четверо товарищей в минуту оттеснили от дверей Василия и двух других слуг и скрутили им руки.

Княгиня Марья и одна из её боярынь от страху лишились чувств; другие женщины, громко крича, бросились было назад по коридору, но Волк грубо преградил им дорогу.

Спасения не было…

Волк дерзко прикрикнул на плачущих женщин и повёл их назад. Княгиня Марья так ослабела, что её пришлось нести на руках…

Князь Дмитрий, отправив слуг в тайник, не поднялся наверх, а остался ожидать их возвращения в подклети.

Он присел на сдвинутый со своего места сундук и огляделся кругом. Вынутые из фонарей свечи скупо освещали подклеть, заставленную по стенам доверху сундуками, укладками и скрынями. Были тут и простые, дубовые; были окованные сплошь железом, с тяжёлыми замками…

Шемяка попробовал было сдвинуть с места один из таких сундуков, но сундук был так тяжёл, что князю не удалось его даже и качнуть…

— Насобирал добра брат Василий! — с нехорошей усмешкой проговорил князь, садясь на прежнее место. — Коли и ещё раз заплатил бы откуп татарам — жирен бы ещё остался!..

Дмитрий был в подклети один.

При виде богатства Василия, его спокойного и привольного житья Дмитрию вспомнились все собственные мытарства и неудачи… И опять в его озлобленной душе вспыхнула ненависть к брату и жажда мщения…

— Князь Иван говорит: «Не пойду я на кровь!»- громко проговорил он, как бы с кем рассуждая. — И я на кровь не пойду!.. А только свету тебе не видать более, брат Василий!..

Из открытой подполицы послышался шум голосов.

Князь Дмитрий заглянул вниз. Там во мраке мерцали и колебались красные точки фонарей…

Через минуту из подполицы показалась толпа вместе с Волком…

— Нашли?! — с беспокойством обратился к нему Шемяка.

— Ведём, государь великий! — нагло улыбнулся боярский сын. — Постарались для княжеской милости!.. Позамешкались бабы немножко: княгиню-то Марью волоком волокут: обмерла, вишь, со страху…

Из подполицы между тем показалась высокая фигура княгини Софьи. Старуха держала на руках любимого своего внука. Она уже успела сообразить всё и решила, как ей надо будет поступать…

— Привёл Господь Бог опять встретиться, княгиня- тётушка! — не вставая с места, бросил ей Дмитрий. — Авось теперь-то поменьше спеси в тебе будет!..

Старуха не ответила ни слова и только посмотрела на племянника. Но в этот мимолётный свой взгляд она вложила столько пренебрежения и презрения, что князя всего передёрнуло.

Вслед за Софьей почти сейчас же выбрались из тайника боярыни и княгиня Марья: супруга великого князя всё ещё находилась в обморочном состоянии. Её почти на руках вынесли из подземелья…

— Отвести их всех наверх, в горницы — пусть там остаются пока! — распорядился Дмитрий. — Да караулить хорошенько, а то опять сбегут!..

— С бабами нарать вышел, племянничек? — сквозь зубы насмешливо кинула ему Софья…

Чёрные глаза Дмитрия вспыхнули. Он сделал было шаг к тётке, но сдержался и только пренебрежительно махнул рукой…

— Ведите их! — произнёс он, отворачиваясь.

Измученные, полуживые от всего пережитого ужаса вернулись женщины в свои горницы. Княгиню Марью и детей сейчас же уложили. Старуха Софья спать не легла. Она села у окна в горнице невестки и глубоко задумалась…

А на другой половине дворца, в главных сенях, слышались чьи-то заглушённые рыдания. Дворецкий Лука сидел на лавке, плакал и стонал.

— Господи Боже мой, — повторил в сотый раз старик, покачивая уныло своей седой головой, — говорил ведь я: быть худу, коли воронограй над крышей!..

Только одна эта мысль и осталась теперь в голове старика. Остальное всё в ней смешалось и перепуталось…

VI ВОРОНЬЁ НАЛЕТЕЛО

Грустно и уныло на женской половине Васильева дворца… Молодые и старые боярыни, мамушки и сенные девушки плачут в одни голос, окружив постель великой княгини Марьи… А великая княгиня, уткнувшись лицом в подушки, глухо и однообразно стонет. Слёз у ней нет больше. Выплакала все уже, бедная… У окна по-прежнему сидит, опустив голову на руки, старуха Софья. Она одна не плачет. Она думает о том, как ей известить сына и государя Василия о нежданной лихой беде…

А из окна глядит на неё чёрная, зимняя ночь. До рассвета ещё далеко…

Старуха вздохнула и поднялась со своего места. Боярыни и мамушки расступились и дали пройти Софье к постели великой княгини Марьи…

— Полно вам выть-то! — сурово бросила боярыням Софья. — И так в ней душа еле держится!..

Сказав это, мать великого князя тронула за плечо невестку.

— Не надрывай себя, Марьюшка, — произнесла она, смягчая насколько возможно свой голос, — авось ещё Бог смилуется над нами!..

Но княгиню Марью было невозможно утешить. Она лежала, вздрагивая всем телом и испуская по-прежнему глухие и бессловесные стоны…

Софья покачала головой и пошла к дверям терема.

«Как известить Василия?…»

Великая княгиня заглянула в следующую горницу…

Там сидело несколько человек боярских детей. Им приказано было Дмитрием зорко караулить пленниц…Софья оглядела их всех и опять вздохнула. Все были чужие, незнакомые ей люди…Не станет же Дмитрий приставлять караул к ним из Васильевых слуг!..А сторожа, боярские дети, даже и не встали, когда вошла к ним мать Василия.

Старуха понурила свою гордую голову и с отчаянием и гневом в сердце вернулась в опочивальню невестки…

А в это время на другой половине дворца Дмитрий распоряжался как у себя дома…

Захватил он мать и жену брата Василия… Захватил младших детей… Зато сам Василий на свободе; ещё все его считают государем и великим князем… А что, если вдруг да не удастся его захватить?… Что будет тогда?… Придётся бежать, и бежать с позором…

И вот Дмитрий на всякий случай приказал принести к себе все ларцы и укладки, где хранились драгоценности брата…

Побежали отыскивать дворецкого Луку. Но старик ничего не понимал. На все вопросы он только бессмысленно качал головой и недоумевающе разводил руками. Не то притворялся старик, не то в самом деле ума лишился…

Потормошили его да и бросили…

Побежали к новому государю и великому князю слуги и доложили, что не говорит старик ничего… Скрывает, мол, где всё спрятано…

— Уж мы его и так и сяк донимали — молчит, только головой мотает! Коли прикажешь, государь великий, мы и без него всё отыщем! — говорили холопы…

И вот всё перерыли услужливые Васильевы холопы в государевых горницах; в комнату, где сидел государь Дмитрий Юрьевич, натащили целую кучу всяких ларцов, утвари золотой и серебряной, целую гору шуб и кафтанов на драгоценных мехах…

Не было ключей — разбили ларцы и укладки…

Жемчуг, яхонты, алмазы брызнули миллионами искр перед глазами Дмитрия…

Перстни дорогие, запоны и обнизи, пояса тяжёлые — всего было вдосталь…

Всё приказал новый государь и великий князь ссыпать в один сундук. Так удобнее увезти было…

Много казны накопили отец и деды Василия!.. Одних кубков золотых, судков таких же да блюдцев, да солониц насчитали более двухсот!..

Ножи, ложки, вилки двузубые, ендовы в две-три гривенки весом — ссыпали в сундуки, не считая…

Платья всякого тоже немало набралось. Шуб дорогих — собольих, на чёрно-бурой лисице, на красивом горностае — до пятидесяти оказалось…

Кафтанов из объяри, из алтабаса и зарбева, с нашивками, с пуговицами золотыми, с кружевом таким же, с каменьем да жемчугом натащили холопы целую гору…

Было чем поживиться великому князю Дмитрию Юрьевичу.

Во дворец между тем прибыли боярин Старков, да Никитиных двое, да Друцкой-князь Семён и другие, кто держали сторону двоюродного брата Василия.

Все они, как приехали, поцеловали крест новому государю.

— Будем за тебя грудью стоять, государь и великий князь московский Дмитрий Юрьевич! Дай тебе Бог благополучного и долгого княжения! — говорили бояре, подходя один за другим и целуя руку Дмитрия…

После того как к кресту все приложились, боярин Старков да Друцкой подошли вдвоём к государю.

— Государь великий! — произнёс Старков. — А мы уж от себя, не во гневе твоей милости, распорядились обо всём: мои да князевы людишки, пока ты здесь управлялся, кое-кого из ворогов твоих позабирали…

— Кого да кого? — быстро спросил Дмитрий.

— Ряполовских троих, Семёнова, Кошку с сыном…

Хитрый старик действительно не потратил даром времени. Лишь только ему дали знать, что Дмитрий и Можайский успели пробраться благополучно в Кремль и заняли дворец, Старков сейчас же начал действовать и сам. Толпа его и князя Друцкого челядинцев, вооружённая с ног до головы, оцепила по очереди дворы бояр, известных как приверженцев Василия…

Сонных холопов боярских перевязали без труда, а кто сопротивляться вздумал — тех и приканчивали на месте…

Без шуму и без тревоги обделали все дело люди Старкова и Друцкого…

Бояр забрали…

Обходя боярские дворы, заглянули часом людишки Старкова и к торговым людям… Выбирали только, кто был позажиточней, чтобы недаром время потратить…

И здесь удалось без шуму дело сделать.

А Москва спала и не подозревала, какие дела творятся в самом её сердце в эту глухую зимнюю ночь…

Спали москвичи крепко и не знали, что за утро, когда проснутся, не будет у них больше их великого князя Василия Васильевича. Будет другой, пришлый и нелюбимый, хотя того же великокняжеского рода…

Обнял великий князь Дмитрий Юрьевич боярина Старкова и князя Друцкого за такую их верность и попечение, расцеловал и пообещал век не забыть их услуг…

— Из бояр да из духовенства нет более у тебя пока ворогов, государь великий! — заговорил снова Старков. — Только думаем мы с князем, надо твоей княжеской милости поторапливаться: упустишь время — не вернёшь потом…

— Я было думал до утра обождать, объявить обо всём народу, а там и за Василием ехать, — отозвался задумчиво Дмитрий.

Старков и Друцкой горячо запротестовали: — И не думай того, государь! На Москве мы сами останемся, поутру объявим всё — противиться некому будет.

… А ты с князем Иваном, не мешкая, в обитель отправляйся и там всё устраивай…

— А с матерью да женой Василия как быть?… Боюсь оставлять их…

— И не надо оставлять! — подхватил князь Друцкой. — Вели их усадить в колымагу да и вези за собой… Оно вернее будет так-то, государь великий!..

Дмитрий подумал и согласился со своими благожелателями…

Опять, как и третьего дня, на дворе позади Васильевых хором закипела работа. Вывели всех оставшихся лошадей. Вытащили все, какие были, колымаги, каптаны, пошевни и простые розвальни…

Все их наполнили добром Васильевым. Часа два, почитай, носили из дворца сундуки, укладки, ворохи шуб и платья… Жильцы, боярские дети и челядинцы Васильевы работали не покладая рук: очень уж всем хотелось выслужиться перед новым государем…

Никому и в голову не приходило пробраться тайком из дворца, ударить в набат на первой колокольне и поднять на ноги сонную Москву.

Да если и пришло — не удалось бы, пожалуй…

Челядь Шемяки и Можайского да людишки Старкова и Друцкого окружили вплотную весь государев двор. Трудно бы было пробраться смельчаку…

Приготовили каптану и для великих княгинь с детьми…

Осмотрел всё Дмитрий, велел готовиться людям к отъезду и сам пошёл на женскую половину дворца.

Старуха Софья сидела у постели невестки, когда в горницу вошёл племянник.

Княгиня Марья совсем занемогла, утомлённая долгими рыданиями. В горнице было тихо…

— Вели одеть детей, да и сами одевайтесь! С собой повезу вас! — повелительно обратился Дмитрий к тётке.

— Боишься на Москве-то, видно, оставить? — насмешливо ответила ему Софья. — Погоди, будет и тебе праздник…

Дмитрий махнул рукой и вышел из опочивальни. По уходе племянника старая княгиня разбудила боярынь, уснувших, как пришлось, по лавкам. Как всегда, не торопясь и спокойно, отдала старуха все нужные приказания.

— Мать и Царица Небесная, да куда же это повезутто нас, государыня? — всплеснула руками та самая молодая боярыня, что накануне напугала всех, когда прибежала и рассказала о дурной примете.

— Ну, ты-то, пожалуй, и здесь останешься… Не бойся очень… Одевай великую княгиню скорей!.. — прикрикнула на боярыню Софья.

Умная старуха уже отчасти освоилась со своим новым положением пленницы Дмитрия. Она прекрасно сознавала, что сопротивление с её стороны ни к чему не поведёт, а только излишне раздражит племянника… Понимала, что и оставить их на свободе для Дмитрия было невозможным делом…

Заохали и захлопотали опять боярыни и девушки. Бедную княгиню Марью едва на ноги подняли…

Пережитые волнения и слёзы так её обессилили, что она, казалось, перестала на время понимать, что вокруг неё происходило.

— Везёт нас Дмитрий за собой куда-то!.. — пояснила ей свекровь, когда Марья приподнялась наконец на постели.

Марья только тупо посмотрела на старуху и ничего ей не ответила. Боярыни со слезами и причитаниями стали её одевать, а она сидела неподвижная и беспомощная… Редкие, безмолвные слёзы катились по её щекам…

Наконец её одели. Одели и закутали обоих детей Василия.

Всё соображавшая и не терявшаяся Софья послала к племяннику спросить, скольких боярынь им можно взять с собою…

Посланная через минуту вернулась.

— Велел он тебе, государыня-княгиня, сказать, чтоб не брала ты больше как четверых… Скажи, грит, тётке — княгине: некогда мне с вами возиться… Пусть, грит, усаживаются идут, сейчас поедем! — охая, передавала боярыня слова Дмитрия. — И такой-то он страшный да злющий, словно ворон чёрный!.. — добавила она.

Сравнение с вороном вывело из оцепенения княгиню Марью… Она как будто сразу всё вспомнила…

И опять разразилась на всю горницу громкими, неудержимыми рыданиями…

— Не послушался ты меня, князь ты мой ненаглядный!.. Налетело на нас вороньё чёрное, заклевало нас, сирот твоих горьких!.. — причитала она между рыданьями…

— Ведите великую княгиню! — распорядилась Софья и, сняв один из образов со стены, сама твёрдо пошла впереди.

За нею две боярыни повели под руки плачущую Марью. Две другие мамушки несли на руках ребятишек…

Оставшиеся боярыни, мамушки и девушки, плача и причитая, пошли провожать до двора обеих княгинь…

На дворе уже всё было готово к отъезду.

Опять отворились ворота золочёной решётки Васильева двора…

Только не добрых гостей они выпускали на этот раз. Не с добром эти гости приезжали, не на доброе и теперь ехали…

На царском дворе остались только холопы Старкова и Друцкого. Надо было ещё до утра покараулить, чтобы не поднял кто переполоха в Москве…

Опустели царские горницы. Двери повсюду открыты настежь, со столов сдёрнуты дорогие скатерти, на стенах не видать икон в золоте и каменьях. В опочивальне Василия всё вверх дном поставлено, всё перерыто и разбросано. На полу валяется несколько кафтанов дорогих, шапки меховые… На столе, за которым третьего дня беседовал великий князь с митрополитом Ионою, рассыпан мелкий жемчуг…

Перерыта постель Василия: и её не пощадили холопы, усердно разыскивая для Дмитрия спрятанные драгоценности…

Две восковые свечи догорают на столе. При их мерцающем свете картина разрушения и грабежа выглядит ещё безотраднее…

Разбитые ларцы и скрыни, разорванные одежды… Вон валяется на полу старая икона с потемневшим ликом… Ризы на ней нет: кто-то кощунственной рукой надругался над святыней…

Словно ураган пронёсся над великокняжескими хоромами, перебил, переломал, перепортил всё и унёсся дальше…

Словно хищники татары побывали в этих горницах: только они так умели хозяйничать…

Не видать никого и из челяди.

Всех почти забрал с собою Дмитрий. А тех, кто не хотел было ехать, связали да по конюшням рассадили… Вернётся, мол, завтра государь и великий князь Дмитрий Юрьевич к себе во дворец из обители — пусть полюбуется верными слугами.

Только не много было таких.

Вернее всех оказался боярский сын Захар, да и тот теперь не мог бы побежать да поднять тревогу. Лежал он на заднем дворе, прямо на снегу, давно уже безмолвный и недвижимый…

Как съехал со двора поезд Дмитрия да затихло всё вдали — людишки Старкова да Друцкого в свою очередь пробрались в царские покои…

И на их долю пришлось немало из того, что было брошено или не замечено…

Ночь подходила к концу.

В восьмом часу утра только что рассвело — на всех колокольнях кремлёвских церквей и соборов ударили в набат…

Тревожно и жутко прозвучали в воздухе первые удары…

Бом… Бом… Бом…

Бояре Старков, Друцкой, Никитин и другие созывали народ на Красную площадь…

Проспали москвичи своего великого князя…

Москва заволновалась.

Разное толковали жители, но никак ещё не могли догадаться, в чём дело…

А кремлёвские колокола гудят не переставая.

Бом… Бом… Бом…

Тревогой и смутой запахло в воздухе…

Через час уже после того, как ударили в набат, вся Красная площадь была занята волнующимся морем голов…

Всё чего-то ждут, волнуются и гомонят… — Гул смешанных голосов висит над площадью.

Но вот толпа колыхнулась, раздалась и пропустила нескольких бояр в богатых одеждах, ехавших верхами.

Бояре в высоких шапках ехали медленным, спокойным шагом.

Конюхи вели под уздцы боярских лошадей, вычурно убранных и изукрашенных…

— Старков боярин?… Никитиных двое!.. Друцкой князь! — слышалось кругом.

Бояре слезли с коней у Лобного места.

Медленной и важной поступью поднялись они по каменным ступеням…

Площадь затихла.

— Говори ты, князь! — шепнул Старков князю Друцкому, идя с ним рядом. — У меня, знаешь, чай, голоса не хватит…

— Лукавый старик и здесь постарался спрятаться за спину товарищей…

Князь Друцкой, высокий и плотный боярин, чуть-чуть приподнял свою меховую шапку и одной головой поклонился на все стороны народу…

Спесивы были бояре московские!

Да и чернь свою они хорошо знали: всю жизнь она перед богатыми да знатными голову свою гнула — ей бы самой в диковину показался иной поклон боярина…

— Бояре и дети боярские, жильцы и иных званий люди московские! — раздался на всю площадь звучный голос князя Друцкого. — Ведомо всем вам, что государь и великий князь Московский Василий Васильевич вернулся из плена татарского больной и удручённый… А как вернулся, со дня на день ему становилось всё хуже и хуже… Ноне совсем невмоготу ему стало заниматься делами своими государевыми и земскими… Да и как больному и немощному справиться со всей землёй?! И надумал он вместе с нами, верными его боярами, передать своё княжение… А кому он передаст?… Старший сын, Иван, сами знаете, не в летах, ребёнок совсем.

— Ивану, Ивану княжить! Больше некому, как ему! — раздалось в ближайших к Лобному месту рядах народа…

Задние подхватили, и через минуту вся площадь выкрикивала имя старшего сына Василия…

Другого имени не было слышно никакого…

Друцкой снова приподнял свою шапку и дал понять, что хочет говорить дальше.

Волнение понемногу улеглось.

— Люди московские! Государь и великий князь Василий Васильевич с братьями своими и вами, боярами, решили иное! — заговорил Друцкой. — Лепо ли было бы дать княжить ребёнку? Земля наша велика, времена стоят трудные и опасные: того и гляди, опять татары, а не то Литва подымется… Не ребёнку, а мужу зрелому, доблестному и храброму возможно только управиться в такое время! Кого же было выбрать, кому было передать княжение?

На этом месте Друцкой умышленно остановился и обвёл глазами площадь.

Народ недоумевал. Ходили, правда, слухи, что великий князь московский вернулся из плена больной, но о том, чтобы он совсем был плох, не слыхал никто…

— Люди московские! — раздался опять голос князя. — Изо всех братьев великокняжеских всех достойнее место государево занять князю Дмитрию Юрьевичу Шемяке. Ему и уступил своё княжение государь и великий князь Василий Васильевич… А сам государь Василий до выздоровления отъехал в святую Троицкую обитель… Туда же ноне отправился и государь, великий князь Дмитрий Юрьевич… Люди московские! Сегодня во всех церквах и соборах целуйте крест новому своему государю и великому князю! А государь вас жалует: на его дворе для людей всякого звания нонче и завтра вино и угощение будет выставлено… Да ещё государь великий вас жалует гривною на брата!..

Может быть, не так бы легко для бояр сошла их измена, если бы лукавый Друцкой не пустил в ход последнего средства. А средство это оказалось действеннее всяких рассуждений и слов…

Шумя и галдя, повалила московская голытьба на Шемякин двор. Люди разумные и с достатком покачивали головами. Не поверили они боярским льстивым и хитрым словам. Чуяли, что не так устроилось всё это…

— Не добром уступил Василий место своему брату!..

Так рассуждали солидные и степенные люди. А голытьба — голодная и оборванная — рассуждала иначе.

Что ей было за дело, почему Василий уступил место брату, почему не сел на отцовский стол молодой князь Иван? Какое ей было до всего этого дело, если государь и великий князь Дмитрий Юрьевич не скупится и их, несчастненьких, жалует?!

Закрутила голытьба вовсю на просторном дворе Юрьевичей, на Варварке. Только и делали холопы, что бочки из погребов выкатывали. Забыли за вином пьяницы и ярыги даже то, какие великие дни стоят…

За гривну да за несколько ковшей браги и водки пропили москвичи своего великого князя!..

VII БУНКО

С той самой ночи, как узнал Бунко, зачем шли в Москву князь Дмитрий и князь Иван, мысль — предупредить обо всём великого князя Василия и тем заслужить его милость — не давала покоя рязанцу…

Однако ему, при всём его старании, ни на минуту не удавалось остаться одному. Зоркие глаза Волка встречали его всюду, куда бы он ни повернулся.

Когда они ещё ехали в Москву, Волк находился с ним рядом всю дорогу. Попытался было раз Бунко замешаться в толпе всадников- Волк схватил за поводья его лошадь…

— Куда ты? — сверкнул он глазами на рязанца. — Слышь, Бунко, не дури!.. Хоть и не говоришь, что у тебя на уме, по глазам вижу! Доложу государю великому — мигом тебя на осину вздёрнут!..

Бунко опять покорился и всю остальную дорогу не возобновлял попытки.

«Может, дальше как-никак удастся убечь от этого пса!»- утешал он себя надеждой, с ненавистью поглядывая на ехавшего рядом Волка.

Вошли в Москву, добрались до Кремля; но и здесь невозможно было обмануть бдительность старковского холопа…

А кроме того, как заметил Бунко, за ним следили и ещё несколько человек. Видно, Волк и их подучил и предупредил…

В великокняжеских палатах, несмотря даже на суматоху, которая царила там всё время, ему тоже никак не удалось ускользнуть из-под этого надзора…

А между тем Бунко случилось подслушать слова, от которых его бросило в жар и холод…

Страшная опасность угрожала великому князю Василию!..

Когда Дмитрий послал Волка с товарищами в тайник, Бунко остался наверху, в подклети…

Князь Дмитрий велел ему и другим, бывшим в подклети, подняться наверх…

— Придёте, как позову, — сказал Шемяка, — а пока ступайте в терем…

Князю, вероятно, хотелось несколько минут побыть одному…

Бунко с товарищами поднялся по лестнице в горницы…

— Бунко, — обратился к нему княжеский стремянный, — обожди здесь, на лестнице: может, князь покличет… А тогда и нам скажешь…

Рязанец снова спустился до половины лестницы и сел в темноте на ступеньках…

Он видел отсюда князя и мог бы легко его услыхать, если бы даже тот позвал и не особенно громко…

Первые слова, произнесённые Дмитрием, ясно долетели до рязанца…

Бунко, услыхав имя великого князя Василия, вздрогнул и навострил уши…

А князь Дмитрий, предвкушая близкую месть, произнёс несколько горячих фраз, совершенно не подозревая, что его подслушивают.

«Собирается ослепить брата! Ой, Господи!»- ужаснулся про себя рязанец.

В эту минуту из подполицы выбрался Волк. Бунко поспешил подняться наверх, в терем…

Мимо него через несколько минут прошли плачущие женщины… Княгиня Марья едва держалась на ногах… Две боярыни её бережно поддерживали…

Потом Бунко и ещё четверых приставили караулить княгиню с детьми…

Ему страстно хотелось шепнуть им, что он постарается предупредить великого князя… Страшная участь, ожидавшая Василия, тронула даже не особенно мягкое сердце боярского сына…

Бунко стал выжидать удобного момента.

Случай наконец представился.

Князь Дмитрий прошёл в опочивальню княгини Марьи. Оттуда сейчас же послышался его громкий, повелительный голос…

Дмитрий вышел.

Княгини и боярыни немного позамешкались.

— Торопить бы баб надо!.. — равнодушным голосом обратился Бунко к своим товарищам и, не ожидая ответа, направился к дверям опочивальни…

Он заглянул в терем.

У самой двери старая княгиня Софья заботливо укутывала одного из своих маленьких внуков.

— Поживей, боярыни, — умышленно громко обратился Бунко в старухе, — государь гневаться будет!..

Княгиня Софья подняла глаза и посмотрела на рязанца.

— Государыня-матушка, — прошептал Бунко, делая к ней шаг и подавая ей знак рукою, — не убивайтесь: упрежу великого князя!

Княгиня Софья быстро кивнула ему головой. Рязанец вышел из горницы.

— Копаются бабы, чтоб им!.. — произнёс он, зевая и садясь на скамью. — А что, братцы, к полудню-то, я чаю, будем в обители?…

Он сказал это так небрежно, что никто не придал значения его словам.

— К полудню-то как успеть, — отозвался один из сторожей, — к вечеру-то и то дай Бог!..

Разговор на этом оборвался. Через несколько минут им пришлось вести княгинь и боярынь вниз.

Бунко умышленно грубо два раза прикрикнул.

Когда Софья мельком взглянула на него, рязанец подал ей опять незаметный знак рукою.

Женщин усадили в каптану. Боковые занавески были плотно задёрнуты, и караульным — в том числе и Бунко- было приказано строго следить за тем, чтобы пленницы не сделали попытки выглянуть и подать по дороге кому-нибудь знак…

Волк был тут же.

Он успел в этот день сильно выслужиться перед новым государем, и тот перед отъездом поручил ему следить за всем в хвосте поезда.

— Коли что, сейчас скачи ко мне!.. — закончил князь Дмитрий, садясь на лошадь.

Волк, без шапки, держал государю стремя.

Поезд тронулся.

Проехали площадь, благополучно миновали ворота и через несколько времени двигались уже по тем самым улицам, по которым три дня назад проезжал великий князь…

У рогаток вышла было заминка.

Сторожа не согласились дать пропуск…

Когда князья Дмитрий и Иван подъехали к рогаткам, человек пять сторожей с фонарями в руках загородили им Дорогу…

— Что за люди?… Куда едете?… — раздались голоса сторожей.

— Государь и великий князь Московский на богомолье едет в обитель! — ответил за Дмитрия его стремянный, выезжая вперёд. — Отворяй скорей, не видишь, что ли?… — прибавил он и вытянул сторожа плетью по спине…

Ответ, конечно, поразил сторожей своей странностью.

— Ребята, великий-то князь не уехал разве третевось об утро, как мы на карауле были?… — удивлённо произнёс один из них.

— Как не уехать! Уехал! — уверенно подхватили его товарищи. — Тут как бы, Семён, не вышло чего… не ударить ли в било?

— А и то правда! — согласился Семён. — Государъ-то великий уехал, — обратился он к стремянному, — а ты что, парень, путаешь?… Дай-кось я погляжу на вас…

Сторож поднял свой фонарь, чтобы осветить лица всадников.

Но фонарь в ту же минуту выпал из его рук. Стремянный ударял сверху кистенём в голову и положил караульщика на месте…

Остальные четверо не успели опомниться, как были сбиты с ног и крепко связаны.

Княжеские челядинцы сами подняли рогатки.

Поезд выбрался за заставу.

Лошади пошли рысью.

Князь Дмитрий хотел поскорее добраться до обители.

Нетерпеливый и горячий, он всё ещё не мог успокоиться относительно своей участи. Пока брат Василий не был в его руках — дело ещё не было выиграно…

И он ехал волнуясь, время от времени перекидываясь словами с князем Иваном.

Можайский отвечал ему неохотно и коротко.

На душе у князя Ивана становилось всё тяжелее и тяжелее…

Он молчал и только смотрел, когда Дмитрий по-своему хозяйничал во дворце Василия.

«Боится, что не удастся, пожалуй… Спешит…»- с горечью и отвращением думал Можайский.

Молча смотрел он и на то, как обращался Дмитрий со своей тёткой и невесткой…

Он не мог говорить, потому что было уже поздно и бесполезно… Вместе с боярами князь Иван только что поцеловал крест новому государю и великому князю московскому, — что он мог теперь сказать?!

Да и Дмитрий резко переменился в обращении.

Пока ещё не вошли во дворец, пока Шемяка не знал, что все его враги захвачены, он был очень ласков, даже заискивал перед братом…

А после крестного целования в одну минуту всё изменилось…

Дмитрий заговорил по-другому: повелительный, резкий голос… даже походка и осанка стала другая!

С ним, с князем Иваном, которому почти всем обязан говорит свысока, бросает слова словно из милости!

А что-то ещё впереди будет?!

По тому, как Дмитрий обращался с тёткой и невесткой, мало мог Василий ждать хорошего от брата!

— О чём задумался, Иван? — перебил его размышления великий князь.

Можайский вздрогнул.

— Так себе, государь… о судьбе нашей думаю! — почти высказал он свою мысль.

«Иваном зовёт! — усмехнулся про себя Можайский. — Бывало, иначе как братцем и не назовёт, а теперь — на-поди!.. Да, меняются в удаче люди!.. А отчего бы, кажись? Доведись вот хоть бы ему, князю Ивану, быть теперь на месте брата — ни в чём бы, кажись, не переменился!..»

Так думал добродушный князь, и не подозревавший всей черноты намерений Дмитрия.

Между тем в хвосте поезда Бунко по-прежнему ехал возле каптаны, в которой везли княгинь с детьми.

Волк ехал рядом.

Ночь уже давно прошла, и наступил пасмурный, серый день.

Вчерашняя оттепель попортила дорогу. Лошади то и дело вязли в рыхлом, грязном снегу.

«По этой дороге на одной лошади не уйти! Нагонят, беспременно нагонят! — с беспокойством думал Бунко. — А времени совсем мало осталось, — продолжал он соображать, — почитай, полдороги отъехали!.. Как быть, как быть?!»

И с каждым шагом вперёд тревога Бунко всё росла и росла.

Судьба наконец сжалилась над ним.

Поезд неожиданно остановился.

— Бунко, — обратился вдруг к рязанцу Волк- съезди да погляди, что там… Может, государь великий привал сделать хочет…

Дорога шла лесом и в этом месте круто поворачивала; передние повозки и ряды всадников скрылись за поворотом, и оттуда, где находилась каптана, нельзя было видеть, почему произошла остановка…

У Бунко дрогнуло сердце.

Может быть, Волк подвести его хочет? Рязанец мельком взглянул на старшого, но тот нетерпеливо смотрел вперёд, и на лице его ничего не выражалось, кроме беспокойства…

Бунко тронул поводья и осторожно стал объезжать остановившиеся повозки. Они растянулись на большое расстояние: по зимней дороге приходилось ездить гусем; нагрузили их тяжело, и каждую повозку везли три лошади…

Бунко добрался до поворота.

Теперь рязанцу стала понятна причина остановки. Поезд нагнал обоз, возов из сорока. Крестьянские лошадёнки еле плелись по такой дороге.

Надо было или тащиться дальше шагом за обозом, или обогнать…

Князь Дмитрий велел попросту согнать обоз в сторону.

Несколько конных челядинцев бросились исполнять приказание государя.

Они с плётками полетели на крестьян и, несмотря на все просьбы растерявшихся мужиков, с бранью и угрозами стали гнать их с дороги…

Мужики упрашивали и упирались.

Бунко подъехал к князю Дмитрию.

— Государь великий, — произнёс он, снимая шапку, — прикажи и мне помочь мужиков согнать!..

Дмитрий кивнул.

Бунко бросился вперёд и, как бы в припадке усердия, стал, не жалея рук, работать направо и налево…

Мужики совсем ошалели и стали покорно сводить лошадей с дороги. Первую лошадёнку как свели, так она и провалилась по дугу. Тяжёлый воз тоже глубоко осел…

Чуть не плача, сводили мужики с дороги своих лошадей.

Бунко старался и бранился больше всех.

В том месте, где остановился обоз и часть поезда, был, собственно, не поворот, а объезд.

Такие объезды часто устраиваются зимой по лесным дорогам, если первая колея была в каком-либо месте неудачно проложена.

Обоз занял почти весь объезд.

Когда Бунко вместе с товарищами помогал мужикам сдвинуть последние возы, рязанец оглянулся назад.

Поворот снова закрыл от глаз и всадников и повозки.

У Бунко мгновенно созрел план.

— Поезжайте, братцы, да доложите государю великому, что дорога, мол, свободна! — обратился он к товарищам.

Те, ничего не подозревая, поспешили назад.

Бунко посмотрел им вслед, пока они не скрылись за поворотом затем снял торопливо шапку и перекрестился.

— А что, земляк, много ли ещё до Радонежа? — спросил он ближнего мужика.

— Вёрст с десяток, кормилец, ещё будет! — ответил ему крестьянин, увязший по пояс в снегу.

Бунко повернул лошадь, вытянул её несколько раз нагайкой и через две минуты уже скрылся с глаз удивлённых мужиков…

— Надо быть, вернётся боярин-то! — произнёс, указывая вслед Бунко, один из крестьян.

Из-за поворота показались всадники на богато убранных конях.

Крестьяне, стоя в снегу, с низкими поклонами проводили бояр.

Когда поезд тронулся, а Бунко всё не возвращался, Волк тотчас почувствовал, что дело неладно.

Приказав товарищам зорко стеречь каптану, он в свою очередь обогнал повозки. Доскакав до толпы слуг, окружавших князей, он увидел, что не ошибся в своей догадке.

Бунко среди слуг не было.

Волк спросил одного, другого, но все отзывались незнанием. Челядинцы, которые вместе с Бунко освобождали дорогу, сказали, что рязанец едет впереди…

Волк сжал кулаки от злости и подъехал к великому князю.

— Государь великий! — произнёс он. — Посылай не медля погоню!.. Изменник нашёлся среди твоих людишек…

Дмитрий тревожно посмотрел на боярского сына.

Волк наскоро объяснил, в чём дело.

Шемяка немедленно распорядился нагнать предателя. Волк и ещё четверо боярских детей пересели на запасных лошадей.

Пока Волк схватился, пока он расспрашивал, прошло добрых полчаса времени.

Надо было торопиться.

Волк, впрочем надеялся всё-таки догнать рязанца.

Он знал, что лошадь Бунко уже сильно утомлена дневным переходом.

Всадники понеслись.

Через несколько минут они были уже далеко впереди поезда. Волк, злой и мрачный, не щадил нагайки, и его маленькая башкирка в быстром беге стлалась по земле…

Между тем Бунко, несмотря на то что его лошадь действительно была сильно утомлена, успел уже проскакать порядочное расстояние.

Лес кончился.

Дорога пошла полями.

Лошадь Бунко, вся в пене, тяжело дышала. Рязанец видел, что ей надо дать хоть несколько минут отдыха.

Он тревожно и зорко посмотрел назад. Но там пока ничего не было видно подозрительного…

Бунко слез с коня и заботливо вытер его потником. Бедное животное шаталось от усталости…

Бунко ослабил подпруги и провёл несколько саженей лошадь шагом…

Вдруг его лошадь повернула голову назад и заржала. Бунко тревожно оглянулся. Из-за опушки леса, которой недавно проехал рязанец, выскочил всадник.

Всадник нёсся прямо на него.

Бунко вспрыгнул на лошадь и, как бы измеряя расстояние, оглянулся ещё раз. Между ним и его преследователем было около трёх вёрст. Это был Волк.

Пригнувшись к шее лошади и всматриваясь вперёд своими зоркими, ястребиными глазами, Волк нёсся далеко впереди своих товарищей.

Он тоже сейчас же заметил Бунко.

«Не уйдёшь!..»- торжествующе подумал он.

Немного отдохнувшая лошадь рязанца словно поняла, что в её руках жизнь её хозяина…

«Успею добраться до Радонежа — спасён!..» — мелькнуло в голове Бунко.

До Радонежа оставалось около четырёх вёрст.

Но дорога шла в гору, и это удваивало расстояние.

Оглядываясь на скаку изредка назад, Бунко с радостью заметил, что Волк пока его не нагоняет…

Ещё одно усилие — и он спасён…

Вот уже из-за горы блеснули кресты радонежских церквей… А от Радонежа до обители — рукой подать!

Волк, впрочем, едва ли дальше Радонежа и преследовать будет…

Рязанец дал последний раз шпоры своему коню и выскакал на вершину горы.

Вот и городская околица!..

Отсюда, с горы, уже виднелись главы и кресты обители…

Бунко проскакал весь город до противоположной околицы и снова выехал на дорогу.

В полуверсте белели стены монастыря.

Несколько человек монахов, шедших по дороге, с изумлением смотрели на мчавшегося всадника.

Бунко уронил на бегу шапку, волосы и борода его растрепались, и весь вид его был действительно крайне странный…

— Видно, вести какие государю везёт! Ишь как лошадь-то умаял! — проговорил один из монахов.

Бунко подскакал к воротам обители.

Тяжело дыша, спрыгнул он с лошади и перекрестился.

Он был спасён и успеет предупредить великого князя!..

Волк видел, что хотя расстояние понемногу уменьшалось, но рязанец успеет добраться до городка.

Преследовать дальше было бы безумием…

Между противниками осталось уже менее версты, когда лошадь Бунко влетела в городскую околицу…

Крик досады и злобы вырвался у Волка. Он круто осадил лошадь и шагом поехал назад…

Времени, впрочем, нельзя было терять.

Волк дал отдохнуть немного своей лошади и снова понёсся во весь опор.

На опушке он встретился со своими товарищами. У них у всех были плохие лошади, и они ехали далеко позади своего старшого.

— Ушёл?! — тревожно спросил один из них, поворачивая свою лошадь.

Волк только махнул рукой.

Его душила злоба. Мысль, что не удалось отличиться перед князем Дмитрием, терзала его сердце…

Понурив голову, ехал он назад.

«Успел предупредить великого князя. Тот бежал из обители — и всё пропало!»- сумрачно думал он.

Вскоре по дороге показались передние ряды отряда князя Шемяки.

Волк подъехал к государю.

— Убег, проклятый пёс! Не вини, государь великий, ничего поделать нельзя было! — глухо проговорил он, в смущении вертя в руках свою остроконечную войлочную шапку.

Дмитрий закусил губы от досады.

— Князь Иван, что же теперь делать? Ведь эта собака нам всё дело испортит! — оборотился он к Можайскому.

Тот только пожал плечами. Его отчасти даже обрадовало это.

Дмитрий несколько времени подумал.

— Может, Василий не даст ещё веры Бунко! — наконец нерешительно проговорил он. — Бунко-то с отцом до-прежь в боярских Васильевых детях были… До утра обождём здесь…

— А ты, Волк, выбери кого половчее, да и разузнайте, как там дела… Нам сейчас же и знать давай…

Скоро Волк и ещё трое боярских детей, спрятав под платьем оружие, ехали по дороге к Радонежу. Они ехали под видом простых богомольцев…

VIII НЕ УДАЛОСЬ!

В обители только что ударили к вечерне, когда Бунко слез с коня. Без шапки, с растрёпанными волосами и блуждающими глазами, он сразу показался подозрительным монаху-привратнику.

— Откуда ты, человек?… — удивлённо спросил монах, приотворив калитку ворот.

— Государя великого повидать надоть! — прерывающимся от волнения и усталости голосом проговорил Бунко.

Монах изумлённо отступил.

— Государь великий говеет… в церкви он… нельзя его видеть в эту пору!..

— Пропусти, отче, вести страшные везу я! Уйдёт время — пожалеет государь великий!..

Привратник перекрестился.

— Иди, иди, коли так, Господь с тобой! — испуганно пробормотал он, дрожащими руками отмыкая дверную цепь.

Бунко вошёл, ведя за собою лошадь. В голосе Бунко было столько искренности, что привратник решил сейчас же идти к отцу игумену.

— Как сказать-то, откудова ты? — спросил монах, когда они вместе с Бунко подошли к паперти главной церкви обители.

— Доложи, отче, что, мол, приехал боярский сын Бунко… Из Москвы… Скакал без отдыху целый день.„Привёз государю вести важные… Времени терять нельзя, мол!..

— Уж не татары ли опять, Господи Боже мой?! — перекрестился снова монах, поднимаясь по каменным ступеням паперти.

— Может, и хуже что! — загадочно ответил Бунко.

Привратник пошёл в церковь.

Оставшись один, Бунко торопливо стал оправлять себя.

Как-то государь великий встретит его?…

И отец Бунко, и он сам — оба были непоседливого характера. Бояре, боярские дети и вообще все служилые люди того времени пользовались правом отъезда. Такой отъезд от одного князя к другому вовсе не считался изменой… Земля была вся русская, князья тоже… Служить было везде одинаково…

Но, конечно, если на отъезд не смотрели как на измену, то, с другой стороны, отъезжавший лишался и милостей своего прежнего князя, переходя к другому.

Семья Бунко, как и многие другие семьи, не сидела крепко на месте.

Сначала они с отцом служили великому князю московскому. Государь жаловал в ту пору землями за недавний поход. Пожалованы были и оба Бунко. Но им показалось, что их обидели…

Они ударили государю челом, запросили прибавки…

Василий Васильевич разгневался.

— По службе вам вашей дано не мене других! — запальчиво прикрикнул он на жалобщиков. — Коли просить ещё будете — и то отыму!..

Но отец с сыном не послушались. Они ударили ещё раз челом государю.

— Совсем в разор пришли после твоего государева похода! — клянчил старший Бунко.

Великий князь вышел из себя.

— Сказано вам было: не обделены вы! А коли всё ещё не сыты, так вот вам: и первое своё жалованье назад беру!..

И рассерженный Василий действительно велел отписать на себя только что пожалованное поместье.

— Чтоб другим неповадно было! — сказал он при этом.

Бунко с сыном, оскорблённые и обиженные, отъехали к великому князю рязанскому…

Но люди они оба были маленькие, незнатные, и, конечно, их переход не мог представлять никакой особой выгоды для их нового государя…

Правда, обоих пожаловал…

Пожалование, однако, было так ничтожно, что Бунко на этот раз действительно в разор и убыток пришли…

Старик расхворался и вскоре умер. Молодой Бунко перешёл к князю Можайскому. Но и здесь счастье мало ему улыбалось…

Теперь представился случай вернуть утраченное расположение государя московского…

Как-то государь встретит его, Бунко?…

Так размышлял боярский сын, стоя на паперти в ожидании возвращения монаха.

Между тем привратник, миновав длинные ряды монахов, осторожно прошёл в алтарь.

— Отец дьякон! — обратился он шёпотом к одному из дьяконов. Дьякон подошёл к нему.

— Что тебе, отец Порфирий?

— Как бы доложить отцу настоятелю, — торопливо зашептал монах, — вершник тут прискакал… Дело, говорит, важное у него, государево… Времени, грит, нельзя ни минуты упустить!.. Доложи уж, коли так, отец Иоанн! Может, важное что!..

Дьякон воспользовался перерывом и подошёл к настоятелю.

Старый игумен тревожно его выслушал. — Из Москвы с вестями, говорит? Кто он? — Из боярских детей, Бунко по прозвищу… Игумен озабоченно покачал своей седой головой:

— Не знаю уж, как и быть… Дело-то, может, и вправду важное… да как государя-то тревожить? Молится он усердно…

Однако настоятель всё-таки решил доложить.

Великий князь, стоял на правом клиросе, когда игумен подошёл к нему.

При бледном свете восковых свечей лицо Василия казалось ещё болезненнее, ещё бледнее.

Он действительно усердно молился и клал частые земные поклоны.

Когда игумен тихо дотронулся до него рукой, думы Василия были далеко от мирской суеты.

— Прости, государь великий! — тихо произнёс старец. — Грех во время молитвы тревожить… Да дело такое вышло…

Игумен рассказал обо всём великому князю. «Вот оно, началось!»- пронеслась, как молния, мысль в голове Василия.

Сердце его тревожно и мучительно сжалось.

— Позови его сюда, отче, в алтарь! — распорядился государь.

Бунко привели.

Государь сразу признал рязанца.

Он забыл было его имя, но в лицо сразу припомнил…

— Вставай и рассказывай, что у тебя за дело такое! — приказал Василий.

Бунко поднялся и начал рассказывать. При первых же его словах на лице государя отразилось изумление и недоверие.

— Врёшь ты всё, бегун! Не может того быть, чтобы братья мои после крестного целования опять на меня руку подняли!.. Как ты думаешь, отче святой?… — обратился Василий к игумену, который оставался тут же.

Игумен в недоумении развёл руками.

— А где же они теперь-то?… В Москве остались?… — посмотрел снова недоверчиво великий князь на Бунко.

— Как разорили твой, государев, дворец, забрали обеих государынь великих с детьми и с ратью идут сюда! — заговорил рязанец, видевший, что великий князь сильно ему не доверяет.

— Болтаешь ты зря всё это! — запальчиво проговорил Василий. — Не может того быть!.. Сам ты всю жизнь господ своих меняешь — какая тебе вера от нас может быть?… Только смущаешь нас своими глупыми речами! Уходи отсюда!..

Бунко в полномотчаянии упал к ногам великого князя.

— Государь великий! — завопил он. — Государь великий, послушайся холопа своего: беги отсюда и собери скорее полки! Минуту упустишь — и пропал! Ослепить тебя замыслил князь Шемяка!..

Это уж совсем показалось Василию ни с чем не сообразным.

— Ступай отсюда, лжец и бегун! Не пойдут мои братья на такое дело! — гневно сказал он и отвернулся, показывая, что не желает более разговаривать с боярским сыном.

Бунко полз за ним по полу, обнимал государевы ноги и умолял ему поверить. Василий топнул ногой.

— Сказано тебе от нас: не верю! Отче святой, — обратился он к игумену, — пусть служки выпроводят за ограду бегуна!..

Приказание государя поразило как громом Бунко. Двое здоровенных монастырских служек подошли к рязанцу и стали его выводить.

— Пощади, государь великий! — кричал Бунко, отбиваясь от служек.

Но Василий нетерпеливо махнул рукой.

Бунко вывели из церкви.

Как он ни кричал, как ни отбивался, служки исполнили в точности приказание великого князя.

Бунко «выбили» из монастыря.

После того как рязанца удалили из церкви, Василия вдруг охватило сомнение.

«А что, если Бунко не солгал? — думал великий князь. — Что, если и вправду братья поднялись на меня?»

Он высказал свои опасения игумену.

— Спосылай на разведку на Радонежскую гору, государь великий! — посоветовал старец. — Оттуда всю дорогу Московскую видать как на ладони…

Василий отдал необходимые приказания.

IX СМЕРТЬ БУНКО

Волк с товарищами скоро достигли Радонежской горы.

Вечерело.

Тёмные, простые кафтаны, предусмотрительно надетые боярскими детьми, действительно не обратили на себя ничьего внимания.

Въехав в околицу. Волк слез с лошади и постучался в ближайшую избу.

Их впустили. — На богомолье приехали… Рязанские мы! — спокойно отозвался Волк, когда хозяин избы стал расспрашивать, кто они и откуда.

— Что ж, приставайте у меня! — радушно предложил горожанин — Места на всех хватит!..

Волк сам пошёл посмотреть, куда поставят их лошадей.

Он попросил поставить здесь же, около дома, под навесом!

— Сейчас-то мы пешком пройдём!.. Тут ведь недалеко?…

— Недалеко! Рукой подать!

Волк и его товарищи вышли из избы. Бывалый боярский сын и сам знал, что до обители рукой подать.

С палками в руках, как настоящие странники-богомольцы, они пошли по дороге к монастырю.

На них никто не обращал внимания. Да и вообще-то мало шло народу. — А что ж, Волк, в самый монастырь заберёмся? — спросил один из боярских детей. — Как бы не узнали нас там! — опасливо добавил он.

Волк только покрутил молча в ответ головою.

Он уже придумал, как ему быть: впрочем, по своей привычке старался до последней минуты никого не посвящать в свой план…

«Коли князь Василий поверит Бунко, значит, сейчас же уйдёт из монастыря… В Ярославль или ещё куда, — размышлял про себя Волк, шагая по дороге. — А коли не поверит, то сперва сторожей пошлёт на разведку… Надо будет где-нибудь поближе к обительским воротам спрятаться… Чтобы всё увидать было можно».

Вокруг стен монастырских шёл со всех сторон глубокий ров. Перед главными воротами через ров был перекинут деревянный мостик.

Волк сделал молча знак рукой своим товарищам, спустился в ров и зашагал по льду. Тронутый оттепелью, лёд местами уже разрыхлел и потрескивал…

Двое или трое пешеходов-богомольцев, шедших по одному направлению с боярскими детьми, не обратили совершенно никакого внимания, что они сошли на лёд…

Воспользовавшись минутой, когда по мосту никто не проходил, Волк Проворно юркнул между сваями. Остальные тоже успели войти незаметно… Место оказалось как раз вполне пригодным для наблюдений, о которых размышлял Волк.

Их было трудно заметить, особенно при наступающей темноте. Самим же им отсюда, из-под моста, видно и слышно было всё, что делалось у входа в обитель…

Устремив свои острые глаза, с хищным выражением лица сидел Волк в своей норе, как настоящий волк, собирающийся не упустить добычи…

Вот над их головами прошли какие-то пешеходы. Вероятно, опять богомольцы.

Волк сбоку видел, как монах-привратник пропустил их и опять замкнул калитку.

Вдруг калитка снова стукнула. Послышались голоса, как будто кто-то с кем-то спорил…

— Пустите, братцы! — кричал кто-то. — Пожалеет государь великий, да поздно будет…

Да ведь это Бунко голос! — прошептал Волк своим товарищам.

— Бунко, Бунко! — уверенно отвечали все трое, тоже узнавшие голос рязанца.

Калитка отворилась, и Волк видел, как оттуда вытолкнули Бунко.

— Не будешь вдругорядь докучать государю великому! — произнёс один из монастырских служек. — Ишь, наплёл чего, прости Господи!..

Бунко, опустив голову, стоял перед калиткой и всё не решался уйти.

— Не поверил государь великий! Бегун, вишь, я… — с горечью махнул он рукою. — Ну, будь что будет!..

Волку и его товарищам было всё это прекрасно слышно, и они поняли, в чём дело.

Значит, князь Василий не поверил словам Бунко…

Государю их, князю Дмитрию Юрьевичу, помогала. видно, сама судьба…

Бунко остался один перед вратами обители.

Он постоял с минуту и стал было снова стучаться. Но ему не отворяли…

Бунко сел на камень и мрачно задумался.

Волк быстро выглянул из своей засады. По дороге и у стен не было никого видно.

Рязанец сидел к нему спиною.

Тихо и осторожно выбрался Волк из своей засады. Товарищам он сделал знак оставаться на местах…

С кистенём в руке Волк подошёл сзади к боярскому сыну.

Тот, по-видимому, так погружён был в размышления, что ничего не видел и не замечал, что делалось кругом…

Он сидел по-прежнему без шапки, опустив голову на руки.

Волк размахнулся и изо всей силы ударил Бунко кистенём в затылок…

Рязанец, даже не вскрикнув, упал лицом вперёд на рыхлый снег…

Волк проворно оттащил его за ноги и столкнул в овраг. Тело несчастного скатилось на лёд…

В эту минуту ворота снова загремели. Послышались опять голоса.

Волк поспешно нырнул под мост, туда же подтащив и тело Бунко.

Из ворот обители выехало несколько конных.

Это были боярские дети, которых великий князь Василий распорядился послать на разведку.

— Радонежской горы все, чай, заметно будет! — проговорил один из всадников. — Коли заяц пробежит по дороге, и то увидим… Да небось Бунко наплёл всё…

Боярские дети переехали мост и лёгкой рысью затрусили по дороге к Радонежу.

— Сторожей выслал опять Василий, братцы! — проговорил Волк. — Теперь и нам пора! Надо успеть упредить государя великого!..

Все четверо вышли из-под моста и скорым шагом пошли по дороге. Всадники уже чуть виднелись в темноте…

Через двадцать минут Волк с товарищами уже входили в избу, у хозяина которой они оставили своих лошадей…

— Что скоро больно вернулись? — удивился горожанин. — Али вечерня отошла уже?!

— Какое там отошла! — спокойно отозвался Волк. — Только нам отвели местечко в обители… Вот мы и вернулись за лошадьми… Утром-то, чай, встанем ни свет ни заря — так мы с вечера совсем уж устроиться в обители хотим!..

Волк и его товарищи вывели за ворота своих лошадей и шагом поехали к околице.

Между тем боярские дети, посланные на разведку Василием, въехали на Радонежскую гору и приготовились караулить дорогу.

Уже сильно стемнело…

Всадники спешились и расположились с лошадьми поперёк дороги, чтобы никто не мог пробраться мимо, пользуясь темнотой вечера…

Волк и его товарищи спокойно подъехали к сторожам.

— Куда едете? — спросил один из боярских детей.

— Приложиться к мощам угодника преподобного ездили, — ответил Волк, — а теперь домой тащимся… Мы недалеко отсюда — вёрст с двадцать будет… А вы кто будете?…

Боярские дети откровенно сказали.

— Проезжайте с Богом! — напутствовали они Волка и его товарищей. — Коли что по дороге заметите, людей толпу или рать, скачите назад-государь великий послуги вашей не оставит…

Волк от себя и от товарищей пообещал вернуться, если заметит что подозрительное.

— Коли заметим, себя не пощадим, а государя вели кого упредим! — успокоил он сторожей, про себя усмехаясь над их доверчивостью.

Волк с товарищами скоро скрылись в темноте. Боярские дети стали караулить дорогу…

А Бунко лежал под мостом, уткнувшись лицом в талый лёд… Он лежал, широко раскинув руки…

Больше уже ему не придётся отъезжать от одного князя к другому.

Его путь был окончен!..

X ШЕМЯКИНА УЛОВКА

Остановившись неподалёку от опушки, князь Дмитрий и Можайский ожидали возвращения посланных.

Их волновали совершенно противоположные чувства.

Шемяка тревожно прислушивался ко всякому звуку и несколько раз выезжал вперёд на опушку леса. Он зорко всматривался в черневшую дорогу, но пока там ничего не было видно.

Можайский тоже ждал, но его тревога была другого характера.

Ему, как уже говорили выше, хотелось даже, чтобы Бунко успел предупредить великого князя, чтобы тот принял меры…

Наконец, когда уже совсем стемнело, по обледенелой дороге послышался лошадиный топот. Князь Дмитрий сам выехал навстречу.

— Это ты, Волк? — тревожно спросил он, всматриваясь в темноту.

— Я, государь великий! — послышался голос Волка, и боярский сын подъехал вплотную к князю.

Он рассказал ему подробно обо всём.

— Сюда-то нас пропустили… А как отсюда пойдём, думать надо! — говорил он. — Сторожа стали в нескольких местах по дороге… На передних наткнёмся, задние услышат и успеют дать знать князю Василию.

Волк был прав.

Надо было что-нибудь придумать. Через час Шемяка призвал Волка снова. Он переговорил с ним наедине.

— Да собери побольше розвальней! Они пригоднее всего будут! — закончил свою речь Дмитрий.

Волк выбрал человек тридцать из княжеской челяди, велел им получше вооружиться и во главе отряда поехал назад по лесной дороге…

Между тем в обители вечерня подходила к концу.

Выходя из церкви, великий князь осведомился, не давали ли сторожа вестей…

Ему ответили, что нет. Тогда Василий распорядился послать узнать на гору.

Через полчаса, когда государь сидел в келье у игумена и трапезничал, ему доложили, что посланный вернулся.

Великий князь велел его ввести.

— Ну что, как там?! — тревожно спросил он.

— Всё покойно, государь великий! Сторожа на своих местах, и всё время с той стороны ни одного человека не прошло, не проехало!..

Василий махнул ему рукой.

— Пусть всю ночь караул держат! — крикнул великий князь вслед уходившему челядинцу.

— Ведь вот, потревожил только бегун! — обратился государь к игумену, когда они остались опять вдвоём. — Прав я был, что не дал ему веры…

Игумен промолчал.

Ему казалось всё-таки странным и непонятным: зачем Бунко понадобилось так лгать?…

Коли он хотел очернить перед государем князей-братьев — тогда выбрал плохой путь для этого… Ложь могла каждую минуту открыться — и что бы Бунко выиграл от этого?!

И старец не знал, что и предположить.

Но он не хотел своими сомнениями тревожить государя и потому перевёл разговор на другое… Василий действительно уже успокоился.

Он, со своей стороны, полагал, что Бунко просто-напросто солгал в надежде, что потом можно будет как-нибудь извернуться…

«Заслужить милость твою хотел, государь великий!»- скажет бегун в своё оправдание.

«Вот и наплёл… А то где ж в самом деле такому случиться?… Дмитрий только недавно у меня в Москве был… Такой был покорный да тихий… Несколько раз говорил, что давно забыл все смуты и сам хочет дожить в тишине… И крест у Ионы поцеловал… А Можайский? Но за ними и прежде того не водилось… С ними я всегда был в ладу… Те и мухи не обидели… Не такие люди… — так размышлял государь и спокойно отошёл ко сну…

И вся обитель, утомлённая великопостным бдением, мирно опочила…

Только старец игумен несколько раз поднимался со своего жёсткого ложа и в горячей молитве опускался на колени перед образами…

— Спаси, Господи, и защити его от врагов лихих! — молился пламенно старец.

Он один не мог успокоиться.

Странность поступка Бунко смущала покой игумена… Уже было далеко за полночь, когда старец снова поднялся со своего ложа.

Он тихо позвал келейника.

— Возьми на конюшне лошадь, Григорий, — приказал он, — и съезди на гору: всё ли там в порядке, посмотри!..

Молодой келейник послушно вышел из горницы.

Через минуту игумен услыхал, как стукнули вдали открываемые ворота.

Старец перекрестился и, сев у окна, стал ожидать возвращения послушника.

Ждать пришлось не особенно долго. Через полчаса опять послышался стук ворот.

Григорий вошёл, запыхавшись, в горницу…

— Тихо всё? Сторожа не спят?…

— Всё тихо… Сторожа на карауле в пяти местах по дороге стоят… Как приказал государь великий, там и стали…

Старец облегчённо вздохнул и отпустил, благословив, келейника.

А сам снова опустился на колени перед образом и долго ещё и горячо возносил к Богу свои пламенные молитвы…

Сторожа у Радонежа действительно не спали и зорко караулили… Но по дороге решительно ничего не было видно. С той поры, как проехало из обители четверо богомольцев, никто оттуда больше и не показывался…

И сторожа решили, что Бунко всё наплёл только.

— И чего бы было ему смуту, ребята, поднимать?! — недоумевая, произнёс один. — Прискакал словно без ума!..

Сам без шапки, кафтан разодран, лошадь вся в мыле!..

Словно белены объелся!..

Но сторожа всё-таки караулили. Между тем Волк проехал со своим отрядом назад вёрст пять по лесной дороге и остановил лошадь.

— Ты, Пётр, да ты, Иван, — обратился он к двум боярским сыновьям, — возьмите десять человек и поезжайте дальше по дороге… Как встретите мужиков, которых мы давеча с дороги свели, берите у них все сани… Что везут они, сбросьте, а сани с лошадьми ведите к государю великому!..

Пётр и Иван, не зная ещё, в чём дело, отправились со своим отрядом исполнять приказание старшого.

— Я в сторону поеду… Тут верстах в двух село есть большое… Мы там позаберем у мужиков сани, какие найдём…

Волк с двадцатью людьми свернул в сторону. Дорога в этом месте разветвлялась. Поворот давеча ещё он заметил. Князь Дмитрий, хорошо знавший всю окрестность, подробно рассказал ему, как найти село…

Проехав версты две, отряд Волка выбрался снова на опушку.

Выглянувшая в эту минуту из-за туч луна дала возможность осмотреться.

Село раскинулось на большом пространстве по двум берегам небольшой речки. Волк даже не знал её названия.

Околица была заперта.

Волк слез с лошади и с помощью двух товарищей отворил ворота плетня.

Ведя в поводу лошадей, челядинцы стали стучаться в оконца ближайших изб.

Послышался стук рам. В окнах, затянутых пузырём, блеснула лучина.

— Господи Иисусе, что за люди такие?! Петухи поют, а они, шалые, по домам стучатся, — раздался недовольный старческий голос из окна той избы, где стучался сам Волк.

— Вставайте же скорее все, кто есть- повелительно крикнул боярский сын. — Государю и великому князю московскому на путь лошади и сани понадобились…

Деревня была ямская: крестьяне по первому требованию служилых людей должны были беспрекословно отпустить лошадей и повозки.

И теперь, услыхав грозное имя великого князя московского, крестьяне переполошились.

Во всех избах зажгли лучины.

— Где же он-от, государь-то великий? — спрашивал у Волка седой старик, хозяин богатой и просторной избы.

Старик уже приказал сыновьям закладывать, а сам стоял теперь без шапки перед боярским сыном и расспрашивал его. — Зачем же больно много лошадей потребовалось его государевой милости? — недоумевал старый ямщик.

— Про то ему, государю великому, и знать… А вы слушать да исполнять должны! — с усмешкой ответил Волк.

Он не рассчитывал всё-таки на такое беспрекословное повиновение.

Волк думал, что крестьяне будут протестовать: очень уж много лошадей он потребовал сразу…

Да и странным могло показаться его требование лошадей для самого великого князя…

Вид вооружённых всадников, вероятно, сильнее всего подействовал на решение крестьян…

«Кабы разбойники были, — размышлял про себя старик, разговаривавший с Волком, — все бы избы обшарили!.. Без этого не ушли бы!..» Он сообщил свои предположения сыновьям, и те согласились с ним.

— Видно, так оно и есть: государю великому! — произнёс один из них, выводя лошадей за ворота.

Со всего села набралось около шестидесяти саней. Волк распорядился, чтобы несколько человек из его отряда спешились и ехали в санях.

— Где же нам лошадок-то назад получить будет, господин боярин? — смущённо проговорил старик, видя, что лошадей берут без ямщиков.

— Завтра в Радонеже возьмёте… Присылай ямщиков за своими лошадьми! — тоном, не допускающим возражений, распорядился Волк.

Через несколько минут отряд уже ехал обратно по лесу.

За ним на далёкое пространство растянулся обоз.

Крестьянские лошадёнки еле поспевали за лошадьми служилых людей. Лошади последних шли крупной рысью…

Когда Волк присоединился снова к отряду князя Дмитрия, оказалось, что посланные им отнимать сани у обоза ещё не возвращались.

Дмитрий похвалил Волка за его распорядительность и умелость…

— Как кончится всё — не оставлю тебя своею милостью! — сказал он мимоходом обрадованному боярскому сыну.

Волк поцеловал кафтан князя. Через час вернулись и посланные им. С обозными дело обошлось не так просто. Мужики и слышать сначала ничего не хотели.

— Куда ж мы без саней да без лошадей годны?… — говорили они, чуть не плача и размахивая руками.

Челядинцы принялись за нагайки.

Крестьян было вдвое больше. Но они не были вооружены, и скоро княжеские люди двоих-троих убили, половину переранили, а остальные сами запросили пощады.

Не смея больше протестовать, мужики собственными руками стали сбрасывать с возов рыбу, которую они везли.

Через час все сани были освобождены от своей поклажи.

Сброшенная наземь рыба заняла всю дорогу.

Избитые и израненные возчики, понурив головы, смотрели, как уводили их лошадей…

Крестьянам даже и не сказали, отдадут ли обратно им их добро…

Княжеские люди рысью погнали лошадей. Надо было торопиться…

Когда все люди были в сборе, князь Дмитрий приказал сосчитать число розвальней.

Оказалось больше восьмидесяти.

Дмитрий разделил весь свой отряд на две части. Человек пятьдесят боярских детей должны были пока оставаться в лесу и охранять каптану княгинь…

Остальных князь Дмитрий брал с собой…

— Государь великий, прикажи торопиться!.. — обратился к нему Волк. — Пока ночь, всё же вернее бы было по дороге пробраться…

— Готовы все? — спросил Дмитрий. — Переоделись и переобулись, как я сказывал?…

— Всё сделано по твоему приказу, государь великий! — отвечало несколько голосов.

Дмитрию подвели коня.

Скоро из-за опушки леса выполз на дорогу длиннющий обоз.

Лошадь за лошадью тянулись без конца.

Рядом с каждой лошадью шёл, в сермяге и лаптях, возчик. Это были переодетые люди князя Дмитрия и Можайского.

В каждых санях лежало ещё по двое челядинцев. Прикрытые сверху рогожами, в тёмную ночь, они были совершенно незаметны…

Князь Дмитрий с братом остались пока в чаше. Ночь близилась к концу.

Луна ещё ясно освещала снежные поля и дорогу. Волк, шедший у передней лошади первый, заметил вдали фигуры двух конных стражников.

— Спрашивать, будут — я один говорить буду! — произнёс он, обращаясь к шедшему позади товарищу. — Как проедем последних — вскакивай и вяжи… Да не дай убечь смотри…

Караульщики между тем тоже заметили обоз.

— Кажись, обоз по дороге тянется, — проговорил один из них, всматриваясь в даль.

— Обоз и есть! — подтвердил его товарищ. — Да ещё какой: всю дорогу, кажись, занял…

Ничего не подозревая, караульщики наблюдали приближающийся обоз.

Крестьянские лошади шли тихим шагом, и только через несколько минут передние сани поравнялись с великокняжескими челядинцами…

— Откуда Бог несёт?… — спросили у Волка караульщики, когда он проходил мимо них.

— На Москву рыбу возили… Обратные мы!.. — совершенно спокойным, но сильно изменённым голосом ответил Волк.

Караульных удивила численность обоза, но они без всякого подозрения пропускали крестьян, возивших рыбу в Москву…

Когда Волк миновал последних двух челядинцев и прошёл еше несколько саженей, то вдруг остановил переднюю лошадь.

Приставив пальцы ко рту, Волк резко и пронзительно свистнул.

В тот же миг из-под рогож выскочили спрятанные люди.

Караульные не успели опомниться, как были уже окружены и сбиты с лошадей…

— Спасайся, братцы! — крикнул было один из них и заставил лошадь сделать скачок в сторону от дороги…

Но и ему не удалось уйти. Лошадь завязла всеми четырьмя ногами по брюхо в снегу. Барахтавшегося боярского сына в один миг оглушили кистенём…

Все десять человек караульщиков были перехвачены.

План князя Дмитрия удался как нельзя лучше. Дорога была свободна. Через несколько минут обоз уже проходил по улицам Радонежа.

Люди опять были спрятаны в санях. Это, пожалуй, было излишней предосторожностью. На улице, из конца в конец, обоз не встретил ни души.

XI ГОСУДАРЬ И ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ДМИТРИЙ ЮРЬЕВИЧ

Государь проспал спокойно всю ночь и встал в мирном и молитвенном настроении духа. Он не сразу даже и вспомнил о вчерашней тревоге.

Только уже по дороге в церковь, идя рядом с престарелым игуменом, Василий вдруг вспомнил.

— А что, отче святой, — спросил он, — никаких вестей от караульных моих не было?…

— Никаких, государь великий… Я и сам ночью ещё два раза посылал на гору… Никого всю ночь по дороге не было…

— Наплёл бегун вчера! — спокойно произнёс государь, поднимаясь по ступеням паперти.

Началась служба.

Рядом с государем молились и оба сына его — Иван и Юрий. Тут же стояли ближний боярин государя великого князь Ряполовский и ещё несколько человек, приехавших вместе с великим князем…

Государь смиренно молился.

Вдруг на монастырских воротах раздался резкий и тревожный перезвон сторожевого колокола. Его частые и слабые удары наполнили сразу весь монастырский двор и резко выделялись из спокойного, великопостного перезвона церковных колоколов…

Великий князь при первом звуке вздрогнул и тревожно оглянулся на Ряполовского.

— Князь Семён, что это?… — бледнея, произнёс он. Князь Ряполовский и другие бояре, смущённые не менее государя, тревожно оглядывались на выход из церкви.

А набат всё гудел и гудел.

Один из бояр отправился узнать, в чём дело.

А за стенами обители происходило вот что. Когда люди Шемяки и Можайского прошли благополучно никем не замеченные городок Радонеж, их нагнали оба князя с остальными челядинцами…

Люди, лежавшие в санях под рогожами, покинули свои места и столпились вокруг князя Дмитрия Юрьевича.

Из обители доносились звуки благовеста.

Князь Дмитрий снял свою богатую шапку и трижды перекрестился.

— Князь Иван! — торжественным голосом обратился он к брату. — Бог послал мне удачу… Брат Василий теперь в наших руках!.. Поезжай вперёд с людьми и вели открыть ворота обители… Как войдёте, заберёте Василия и всех его бояр моим государевым именем! Я же вслед за вами буду!..

В голосе Дмитрия слышались ноты, не допускавшие возражения.

Можайскому ничего не оставалось, как повиноваться.

С толпою своих людей он направился по дороге к монастырю.

Через три минуты копыта его лошади уже застучали по мосту перед вратами обители.

Ворота были, по обыкновению, заперты.

На громкий стук в оконце выглянул монах-привратник.

У сторожа дрогнуло сердце. За стенами стояла целая толпа всадников. Слышались голоса, звенело оружие и стремена.

Монах, не спрашивая даже об именах пришельцев, быстро захлопнул оконце.

— Господи, спаси и помилуй! — в ужасе прошептал он и быстро, насколько мог, стал подниматься на стену по лестнице.

Ещё с вечера всем в монастыре уже было известно, какие вести привёз Бунко. Но все успокоились, когда узнали, что великий князь не поверил бегуну и приказал его «выбить» из монастыря…

Бунко «выбили».

Послали караульных на гору.

Два раза ночью игумен от себя ещё посылал келейника справляться. И всякий раз келейник, возвращаясь, доносил, что всё по дороге спокойно, что караульные зорко сторожат…

Всё это пронеслось в голове у сторожа, пока он взбирался на стену…

На стене, в маленькой деревянной башне, висел сторожевой колокол…

Растерявшийся монах-привратник дёрнул за верёвку языка…

Раз, раз, раз…

Вчера в Москве так же рано поутру загудел набат; сегодня здесь…

И здесь и там он звучал одинаково зловеще… Одинаково будил в сердцах смятение и тревогу…

Раз, раз, раз…

Из церкви бежало по двору несколько монахов и послушников. Шёл и один из бояр великого князя…

А снаружи уже били в калитку тяжёлым бревном. Дубовая дверь глухо отдавала удары и дрожала на своих петлях…

Боярин великого князя дрожащими руками открыл дверную форточку.

— Кто здесь смеет тревожить молитву государя великого? — спросил боярин.

— Отворяйте! — раздался снаружи громкий голос. — Государь и великий князь московский Дмитрий Юрьевич на моленье в обитель жалует!..

Как вчера утром во дворце Василия всех заставил остолбенеть этот неожиданный ответ, так было и сегодня в обители…

Боярян, не спрашивая ничего больше, бегом бросился назад в церковь…

Дверь уже трещала и каждую минуту готова была слететь со своих петель…

Боярин и послушники как безумные вбежали в церковь.

— Государь великий! — прерывающимся голосом воскликнул боярин. — Брат твой, князь Дмитрий Юрьевич, с войском на тебя пришёл. Спасайся, государь, если ещё можно…

Василий с перекосившимся от ужаса лицом торопливо перекрестился.

— Князь Семён… детей спрячь! — проговорил он князю Ряполовскому и бросился вон из церкви…

Князь Семён Ряполовский схватил за руки обоих сыновей и бросился с ними тоже бежать.

Между тем Василий, выбежав из церкви, бросился подвору в ту сторону, где были расположены монастырские конюшни.

Великий князь один, без людей вбежал в конюшни.

— Лошадь мне скорее давайте!.. — закричал он, весь дрожа от страха.

На крик великого князя никто не отозвался.

Конюшня была пуста. Люди великого князя и монастырские служители, взбудораженные неожиданным набатом, побежали к воротам и оставили конюшни пустыми…

Василий метался и кричал, но никто не приходил к нему на помощь…

Между тем в воротах обители всё уже было кончено…

Дубовая калитка не выдержала и, разбитая, с грохотом слетела с петель.

На монастырский двор ворвалось несколько человек, вооружённых с ног до головы.

Послушники и монахи, толпившиеся у ворот, с криком бросились бежать…

Ворвавшиеся люди сейчас отворили запоры у ворот.

Князь Иван с другими всадниками рысью въехали во двор…

Можайский на ходу снял свою шапку и перекрестился.

Рядом с князем скакал молодой боярин Шемяка, Никита Константинович…

С помощью слуги боярин стал слезать с лошади.

Он прежде всех вошёл на церковный помост, но вдруг поскользнулся на обледенелых плитках паперти и упал…

Князь Иван, бояре и служилые люди, удивлённые такою роковою случайностью, столпились вокруг боярина…

С помощью слуг Никита Константинович поднялся с полу…

Лицо молодого боярина было бледно, как у мертвеца…

Он еле держался на ногах и шатался, словно был хмельной…

«За гордость и самомнение наказал Бог боярина!» — шевельнулась мысль у всех присутствующих.

Князь Иван с толпою своих приближённых вошёл в собор…

Великий князь Василий, не найдя никого в монастырских конюшнях, бросился к Троицкой церкви…

На паперти, у входа, возился с ключами старик пономарь. Под влиянием страха и смятения пономарь никак не мог запереть церковь…

Василий взбежал на паперть.

— Пусти меня в церковь, пономарь!.. Спрячь и запри там!.. — пробормотал государь, оглядываясь в ужасе по сторонам.

Монах разглядел, кто перед ним.

Он распахнул незапиравшиеся двери и повёл за собою великого князя.

В церкви было почти темно. Две-три догоравшие восковые свечки напрасно силились своим трепетным светом победить общий мрак…

Крестясь и шепча на ходу молитвы, старик пономарь провёл государя в алтарь…

— Не найдут тебя авось здесь, государь великий! — прошептал Василию монах. — А я побегу двери на ключ замкну!..

Пономарь оставил Василия одного и бросился назад к выходу…

Прошло несколько минут…

Жутко и страшно великому князю одному в неосвещённой церкви…

В церкви так тихо, что ясно слышно, как потухающая где-то перед иконой свеча гаснет со слабым треском…

А снаружи, с монастырского двора, доносятся глухие крики и ржанье лошадей…

Великий князь Василий стоит на коленях, поникнув головой к престолу…

Он то начнёт молиться о своём спасении, то вздрогнет и, забыв молитву, снова с ужасом прислушивается к долетающему со двора шуму…

Жутко, страшно…

Между тем князь Иван, войдя в собор, застал там только игумена и ещё нескольких старцев. Они как будто не замечали, что творилось кругом них, и продолжали церковную службу…

Великого князя на его месте не было.

Трое бояр обошли алтарь, поднялись наверх, но нигде не нашли Василия…

«Может быть, успел убежать, дай ему Бог!» — с облегчённым сердцем подумал Можайский.

Он вместе с боярами вышел из собора и на минуту остановился на паперти.

— Видно, князь Василий успел убечь! — с притворной досадой в голосе произнёс он громко. В эту минуту к паперти подбежал Волк. Он тащил за собой пономаря. Хилый старик монах тщетно вырывался из дюжих рук боярского сына.

— Пусти ты меня Христа ради! — умолял пономарь. — Ничего я не знаю, никого я не прятал!..

— Князь-государь! — обратился Волк к Можайскому. — Люди видали, как вот пономарь повёл кого-то в Троицкую церковь и запер там… Должно быть, князя Василия там спрятал! Прикажи отдать ключи, чтоб дверей церковных не портить!..

Князь Иван закусил губы с досады.

— Всюду этот пёс впутается! — проговорил он про себя.

Кругом были все люди, преданные Шемяке.

Всякий жест, всякое неосторожное слово Можайского сейчас бы передали великому князю Дмитрию… А Дмитрий уже действительно государь московский, его господин и отец…

— Прикажи, государь, пономарю ключи отдать! — повторил снова Волк, удивлённый молчанием князя.

— Отдай ключи, слышишь, старик?! — обратился Можайский к пономарю, дрожавшему всем своим слабым телом.

Он ещё слабо надеялся, что, может быть, действительно старик никого не прятал и не запирал…

Пономарь, видя, как почтительно обращался к Можайскому Волк и другие, вообразил, что он стоит перед самим великим князем, Дмитрием Юрьевичем…

— Помилуй, государь великий! — завопил он, падая на колени перед папертью. — Виноват, спрятал ключи от церкви!.. Под первой плитой паперти, в ямке скрыл!..

Страх заставил старика выдать великого князя.

Волк с криком злобной радости потащил пономаря обратно к Троицкой церкви…

Можайский, с трудом скрывая овладевшее им отчаяние и досаду, спустился с церковного помоста. За ним последовали бояре и челядь…

Волк дотащил пономаря до паперти Троицкой церкви.

— Ну, где ключи, доставай скорей! — злобно прикрикнул Волк.

Пономарь нагнулся и дрожащими руками вынул из-под плиты связку церковных ключей…

Волк вырвал ключи из рук монаха и в два прыжка достиг церковных дверей…

Великий князь Василий только что снова забылся в пламенной молитве, когда вдруг услыхал голоса на паперти…

Василий задрожал всем телом и заметался по алтарю…

А на паперти уже гремели ключами…

Тяжёлые церковные двери отворились с каким-то особенным стоном…

Стон этот словно ножом резанул великого князя по сердцу…

Василий забился в дальний угол алтаря…

Он не был в состоянии больше ничего соображать от ужаса…

Василий, едва дыша, закрыл обеими руками свою голову…

Так птица, встречая неминуемую опасность, прячет свою голову под крыло… Но враг уже заметил свою жертву, и эта наивная хитрость не спасёт её от верной гибели.

Князь Иван вошёл в распахнутые перед ним церковные двери… Сердце у Можайского обливалось кровью от жалости.

Бояре и челядь также вошли вслед за князем Иваном…

В тишине церкви их шаги глухо раздавались на каменных плитах пола…

Можайский подошёл к амвону и остановился.

— Князь Василий, здесь ты?! — громко спросил он. — Отзовись и отдайся на волю государя великого!..

Великий князь словно во сне услыхал голос и слова Можайского.

«Всё пропало!.. Всё пропало!..» — ударило словно молотом в голову Василия…

Сердце стучит так громко, что каждый его стук ясно отдаётся в ушах.

— Князь Василий, здесь ты?… — послышался снова голос Можайского.

Отчаянье придало вдруг силы Василию. Он поднялся со своего места и, как бы умоляя кого о помиловании, протянул перед собою руки…

— Братья Иван и Дмитрий! — раздался из алтаря его голос. — Помилуйте меня!.. Позвольте мне остаться здесь и смотреть на образ Божий, Пречистой Богородицы, Всех Святых!.. Я не выйду из этого монастыря, постригусь здесь!..

Князь Иван взошёл на амвон и приблизился к северным вратам…

Навстречу ему, с иконою святого Сергия в руках, из врат вышел великий князь Василий.

Братья остановились друг перед другом.

Князь Иван старался не смотреть в лицо Василия…

Ему было тяжело, как никогда.

В молчании стояли вокруг бояре и челядь…

Некоторые невольно понурили головы…

Ведь они целовали крест Василию…

— Брат Иван! — послышался через мгновение дрожащий голос Василия, и великий князь поднял вровень с лицом чудотворную икону. — Брат Иван!.. Целовали мы Животворящий Крест и эту чудотворную икону, что не мыслить нам друг на друга никакого лиха… Было это в этой самой церкви, у этого гроба чудотворца!.. А теперь что вы со мною, братья, делаете?!

Побледнел и опустил голову князь Можайский.

— Государь! — негромко отвечал он и поднял глаза на брата. — Если мы замыслили сделать тебе какое зло, то пусть это зло будет над нами!.. А теперь что делаем, так это мы делаем для христианства, для твоего откупа!..Татары, которые с тобою пришли, когда увидят это, облегчат откуп!..

Князь Иван замолк и приложился к чудотворной иконе.

Своими словами он хотел сказать, что затруднительное положение, в которое попал великий князь, вместе с тем является и облегчением для всей Русской земли… Татары, дескать, не будут больше ничего и требовать, раз увидят, что великому князю самому нечего дать…

Василий понял, что он напрасно теряет слова…

Рыдая, поставил он икону на прежнее место, на гроб чудотворца Сергия…

В стенаньях и слезах упал великий князь на колени перед святыми мощами…

— Святый чудотворец, отче преподобный Сергий! — громко стал молиться Василий. — Не оставь меня своим заступничеством перед лицом Всевышнего! Даруй мне, недостойному, силы перенести без ропота испытание сие!..

Громкая молитва Василия, его рыдания, его покорность воле Божией и смирение сильно подействовали на всех…

Князь Иван, стараясь скрыть слёзы, торопливо сошёл с амвона. Он несколько раз перекрестился и пошёл к выходу из церкви…

На лицах бояр и челядинцев тоже выражалось неподдельное волнение…

Каждый из них в душе сознавал себя виновным перед великим князем Василием…

Даже Волк стоял, понурив голову и крепко стиснув зубы. На его лице не было в эту минуту обычной злобной усмешки…

Можайский, выходя из церкви, поманил за собою боярина Никиту Константиновича…

— Возьми его! — глухим голосом указал князь Иван на брата…

Василий продолжал молиться на коленях перед чудотворным гробом…

Боярин Никита Константинович, бледный и ещё не оправившийся после своего рокового падения, подошёл к государю…

Василий в эту минуту поднялся с колен. Он смахнул слёзы и как будто спокойнее оглянулся кругом.

— Где же брат, князь Иван?… — спросил он у ближайших к нему бояр.

Никита Константинович положил свою руку на плечо Василия.

— Государь! — произнёс боярин среди всеобщего молчания. — Взят ты великим князем и государем московским Дмитрием Юрьевичем!..

Недавняя молитва придала бодрость и силу Василию. Услыхав слова боярина, он набожно перекрестился.

— Да будет воля Божия!.- спокойно проговорил он…

Василия повели вон из церкви.

Великий князь Дмитрий Юрьевич прибыл в обитель следом за братом.

Он не хотел видеть, как будут брать Василия.

В нём говорило не чувство совести, нет, он не был настолько совестлив.

Он, напротив, хотел полного унижения своего врага.

Он хотел, чтобы к нему, уже государю и великому князю, привели Василия как пленника, связанного по рукам…

Дмитрий Юрьевич, окружённый своими боярами, подъехал прямо к келье игумена.

Он поднялся на крыльцо и, не снимая шапки, вошёл к старцу…

Игумен поднялся к нему навстречу. Старец только что вернулся из собора, где, несмотря на всю тревогу, довёл до конца службу…

— Благослови, отче, меня! — произнёс Дмитрий, подходя к игумену.

Старик пристально посмотрел ему в глаза и покачал головою:

— Нет у меня благословения для того, кто преступил крестное целование своему брату, государю великому! — тихо, но твёрдо проговорил он.

Глаза Дмитрия сверкнули.

— Ноне я, отче, государь и великий князь московский! А мы проживём и без твоего благословения!..

— Государь и великий князь Московский — Василий, твой старший брат, князь Дмитрий Юрьевич! — твёрдо повторил игумен.

Дмитрий стиснул зубы и, резко повернувшись, вышел из кельи…

Минуты через две в келью вбежал послушник Григорий.

Он был бледен как полотно. Глаза юноши растерянно блуждали по сторонам. По щекам его катились крупные слёзы…

— Отче святой! — выкрикнул он, бросаясь к игумену. — Забрали государя великого!..

Старец воздел очи к небу…

В это время в монастырскую трапезную, где сидел князь Дмитрий Юрьевич, ввели связанного по рукам Василия…

Сзади вели его бояр, тоже связанных.

Князя Семёна Ряполовского между ними не было…

— Подойди сюда, князь Василий! — раздался из переднего угла надменный голос Дмитрия.

Василий послушно приблизился.

Дмитрий, откинувшись назад, сидел на возвышенном настоятельском месте.

Несколько мгновений Шемяка своими чёрными глазами в упор смотрел на брата.

«Ворон!.. Чёрный, зловещий ворон!..» — мелькнуло в голове Василия.

— Князь и брат Василий! — надменно заговорил Дмитрий, достаточно насладившись смущением и унижением своего врага. — Зачем ты привёл татар на Русскую землю?… Зачем ты отдал им в кормление города русские с волостями?…

В трапезной наступило жуткое молчание. Василий поникнул головою и не отвечал.

Разве это правда, что говорит Дмитрий? Разве он много роздал татарам городов и волостей в кормление?… Если и отдал какие, то только чтобы откупиться на время…»

— Брат-князь, Дмитрий Юрьевич! — ответил он, поднимая голову. — Неповинен я в том, о чём говорили тебе мои вороги!.. И моему сердцу Русская земля дорога не менее, чем твоему… Решился бы разве я на такое дело?…

Голос великого князя звучал неподдельной искренностью.

Все бывшие в трапезной поняли это; да они и так хорошо знали, что Василий роздал татарам вовсе не так много земли и городов, как говорил князь Дмитрий…

— Брат и князь Василий! — раздался опять голос государя. — Говоришь ты, что неповинен… Так! А кто, скажи, обещал Улу-Махмету и его сыновьям отдать всё Московское княжество?… Кто хотел оставить себе только Тверь?… Опять не ты, брат Василий?…

— Не я! — твёрдо ответил великий князь. — Не безумец я, не нехристь, чтоб решиться на такое дело!..

Насмешливая улыбка скользнула по губам Дмитрия.

— И в этом неповинен, говоришь?… А скажи, как ты не нехристь, — почему любишь сверх меры татарскую речь и их самих? Зачем окружил себя выходцами татарскими?… Их одних и любишь, и милуешь, и даришь без счёта золотом, каменьем и всякими богатствами… За что христиан томишь без меры, гневаешься на них за всё?…

Отвечай, брат, князь Василий!..

Василий несколько секунд молчал.

В словах брата — великий князь сознавал это — была доля правды…

Да, он любит татар, любит их речь… Но раз они перешли в русскую веру, разве они не сделались такими же христианами, как и его коренные бояре?…

Разве татары служат хуже, чем те?… Другие — из постоянных русских бояр и боярских детей — каждую минуту готовы его продать, да и продавали…

Василий невольно оглянулся в ту сторону, где стояли челядинцы и бояре его братьев.

Между ними было немало бегунов, а татары не делают того!.. Они, коли служат государю, служат верно и честно!..

— Молчишь, брат Василий?… — насмешливо проговорил Дмитрий. — Видно, слова мои не в бровь, а в глаз тебе прямо!..

Василий невольно вздохнул.

— Вздыхай, брат Василий, вздыхай! Есть тебе о многом о чём вздохнуть!.. Может, тебе вспомнилось, как ослепил ты, брат, князя Василия Юрьевича?…

Василий вздрогнул и попятился назад. Дмитрий не пускал с него своих зловещих глаз… «Ворон… Ворон чёрный!..» — с мучительной тоской подумал опять Василий.

— Может, и в этом неповинен, брат, князь Василий?… Говори прямо, надейся на нашу милость!..

— Повинен в том, брат!.. — тихо прошептал Василий, опуская голову…

— А! Ну, жди моих милостей! — негромко ответил ему Дмитрий и поднялся со своего места.

Точно леденящее дыхание ветра пронеслось по обширной трапезной при этих словах великого князя…

И у слабых, и у сильных сжалось сердце. Столько было ненависти, столько жажды мести в этих немногих словах государя…

— Уведите его! — распорядился Дмитрий, проходя между расступившимися боярами. — Да смотрите крепко за ним, чтоб не убежал!.. — прибавил он, идя мимо Василия. И, даже не кинув на него взгляда, вышел из трапезной…

Василия и его боярпосадили пока на заднем монастырском дворе, в пустой нетопленной бане…

Кругом избы стали на караул люди Шемяки…

Не уйти великому князю Василию! Нет с ним его верных татар!..

Великий князь присел на лавке у подслеповатого оконца избы и тихо заплакал.

Кругом его бояре… Но у всех у них сумрачные, нахмуренные лица…

Если не у всех, то у большинства уже, наверное, шевелится в душе мысль о том, как бы заслужить милость и прощение нового государя великого…

Милость… прощение… В чём?…

В том, что они до сих пор не успели ещё изменить Василию!..

Да, татары, которых он окрестил и пожаловал, те не такие!..

— Вороньё! Воронограй! — тоскливо звучало в ушах Василия…

XII ДЕТИ ГОСУДАРЕВЫ

Оттуда неслись крики и стук. Но дубовая калитка была ещё, по-видимому, цела. По крайней мере, удары бревном слышались непрестанно…

Времени нельзя было терять.

— Бегите, — шепнул он мальчикам, — за монастырские конюшни, в старые кельи…

Оба мальчика, не раз уже гостившие в обители, знали подробно расположение монастырского двора.

Взявшись за руки, маленькие князья пустились бегом в противоположный конец двора.

— Я сейчас подойду к вам! — крикнул им вдогонку князь Семён.

Он хотел лично убедиться, надёжно ли спрятался великий князь.

Он видел, как Василий скрылся на конюшенном дворе.

Обождав вблизи минуты три, он снова увидал великого князя.

Тот, не найдя готовой лошади, бежал по направлению к Троицкой церкви…

«Не достал лошади!» — с отчаянием подумал Ряполовский и бросился вслед за Василием…

Но пономарь уже запирал за государем церковные двери.

— Не найдут вороги здесь, отче?! — торопливо спросил пономаря князь Семён.

— Бог милостив, Бог милостив!.. — зашептал, крестясь, старик и стал поспешно спускаться с паперти…

Пора, если не поздно, было уже подумать и о себе…

В раскрытые ворота обители рысью въезжала толпа всадников…

Князь Семён скрылся за углом Троицкой церкви…

Между тем оба сына великого князя добрались благополучно до места, указанного им князем.

Здесь, позади всех монастырских построек, у самой стены ютилось несколько полуразвалившихся избушек.

Это были прежние кельи. Они давно уже пришли в полную негодность и ветхость. Их щадили потому, что они стояли чуть ли не со времени самого св. Сергия…

Мальчики вошли в первую келью.

Здесь было, или по крайней мере казалось, ещё сырее и холоднее, чем на дворе.

Земляной пол, крошечные покосившиеся оконца… Крыша светится, как решето…

Сквозь выветрившийся мох-конопатку и раздавшиеся брёвна сруба ветер свободно гуляет по всей избе…

Холодно… Неуютно…

Мальчики в ожидании князя Семёна присели на лавке.

Оба горько плакали.

Младший, Юрий, обнял брата и, рыдая, припал к нему головой.

— Ваня, что же теперь будет с батюшкой? Что с ним сделают вороги лихие? — говорил он между рыданиями.

— Дядя Дмитрий Юрьевич Шемяка напал на батюшку! — ответил старший брат. Он слышал и понял, в чём было дело.

Он знал из рассказов и отца, и бояр о борьбе, которая так долго тянулась между его отцом и братьями… Кое-что Иван помнил и сам…

— Что ж они сделают с батюшкой, великим князем?! — не унимался младший братишка. Он ещё не понимал, почему дядя Дмитрий Юрьевич мог быть ворогом его отцу!..

Иван, на минуту перестав плакать, стал объяснять Юрию, в чём было дело.

Когда князь Семён вошёл в избу, он их застал уже почти переставшими плакать. Маленький Юрий, утирая кулаками слёзы, внимательно слушал старшего брата…

— Ну, ребятки, уходить отсюда надо! — произнёс князь Семён, подходя к мальчикам.

— А батюшка где? — в один голос спросили дети.

— Батюшка ваш в крепком месте спрятан! — успокоил их Ряполовский. — Не найдут его! Побежим скорей!..

Мальчики последовали за ним из кельи.

— А дядя, князь Дмитрий Юрьевич, здесь? — спрашивал на ходу Иван.

— Князя Дмитрия не видал… Князь Иван Андреевич Можайский только что в ворота въехал! — ответил Ряполовский.

Ведя за собой детей, он пробирался у самой монастырской стены позади всех построек.

Здесь был всюду кучами навален мусор, валялись обломки старого кирпича и всякие отбросы. Всё это, покрытое снегом, обледенело. Идти было трудно и неудобно. Они добрались до поворота: стена поворачивала под тупым углом. На стене, в углу, высилась деревянная башня. Ход на башню был внутри стены. Князь Семён с усилием отворил маленькую железную дверь. Дверь заржавела: вероятно, давно уже не отпиралась…

Князь Семён по скользким ступеням поднялся наверх, в башню.

Башня была закрыта со всех сторон. Сквозь две узкие щели бойниц еле проникал утренний свет…

Князь высек огонь.

Поднятая по дороге лучина медленно разгорелась и осветила внутренность башни.

Маленькие князья с любопытством огляделись.

Отец игумен не позволял им бегать в башню.

— Бог знает сколько лет не поправляли-то её! — говаривал старец, гладя по голове маленького Юрия. — Провалится пол, зашибётесь, детки!..

Отец, великий князь Василий, услыхав слова игумена, тоже настрого запретил им это.

Дети боялись ослушаться отца.

Однако каждый день они подходили к заветным дверям по нескольку раз.

Что было там, в этой мрачной башне?…

Они всё-таки попробовали раз войти.

Но старые двери не поддавались их усилиям…

Так они побились, побились да и ушли…

А вдобавок ещё вспомнили приказ отца и слова отца игумена…

Вот и теперь князь Семён насилу отворил дверь! Где ж им было справиться?

Мальчики огляделись.

Пол в башне был кирпичный.

Кругом башни шла широкая скамья.

Половину скамьи занимало брошенное в беспорядке оружие…

Тут были и самопалы, и копья, и стрелы с жёлтыми от ржавчины зубцами, полукруглые татарские мечи и тяжёлые бердыши…

Всё это было покрыто пылью и ржавчиной…

Князь Семён отряхнул полой кафтана пыль со скамьи и сел на неё вместе с мальчиками…

Лучина, зажжённая им, догорела и погасла.

В башне опять сделалось темно.

— Дядя Семён! — обратился к Ряполовскому Юрий. — Мы теперь здесь и жить будем?…

Князь грустно улыбнулся и погладил белокурую головку ребёнка.

— До ночи поживём здесь, малец! А как станет темно, заберу вас и уедем из обители!

— А куда мы побежим-то, дядя Семён?…

Вопрос мальчика несколько смутил князя.

В самом деле, куда бежать? Да и удастся ли ещё?! «Разве к брату Ивану? — мелькнуло у него в голове. — Больше некуда…»

— В Юрьев, ребятки, побежим, — ответил он, — дядю Ивана помните?…

— Помним, как не помнить! — отозвались мальчики.

— Ну вот, в Боярово к нему, в село, и побежим! — успокоил он детей.

— И батюшка там будет? — спросил снова Юрий и заплакал.

— Там, Юрий, там, не плачь!..

Обождав в башне несколько часов, князь Семён решил выйти и разузнать, какая участь постигла великого князя Василия.

По его соображению, теперь было уже далеко за полдень.

Маленький Юрий уже несколько раз напоминал, что ему хочется есть.

Утомлённый, он было заснул на коленях у князя, но вскоре проснулся и стал снова стонать.

— Есть хочется, дядя Семён!

Князь его успокаивал.

Старший, Иван, давно перестал плакать и сидел молча. Он понимал, как плохо было их положение, и не приставал к Ряполовскому…

Наконец князь Семён решился выйти из башни.

— Сидите смирно, пока я вернусь! — приказал он детям. — Пойду разузнаю, да и поесть принесу.

Князь спустился по лестнице и осторожно приотворил дверь.

На дворе действительно уже стемнело.

Из предосторожности князь снял свой кафтан с богатыми кружевами и нашивками и вывернул его наизнанку.

«Так хоть по платью не сразу узнают», — подумал он, снова надевая кафтан.

Он оглянулся кругом и пошёл прежней дорогой, стараясь прятаться между пустыми строениями.

Издали, с конюшенного двора, донеслись до него звуки голосов.

Однако ему удалось пробраться никем не замеченным до заднего навеса конюшен.

Князь Семён притаился у стены и заглянул внутрь, в маленькое оконце…

В монастырской конюшне возилось много людей. Одни чистили лошадей, другие готовили повозки…

Конюхи ходили с фонарями в руках. При свете фонарей князю удалось разглядеть некоторые лица. Между ними не было ни одного знакомого…

«Челядь Шемяки и Можайского», — мелькнуло в голове князя…

Вдруг кто-то вошёл в конюшню и громким, неприятным голосом спросил:

— Готовы ли сани государевы? Живее поворачивайтесь… Государь великий кончает трапезу, а опосля и выезд сейчас же…

Голос показался князю знакомым.

Он старался его припомнить, но в эту минуту говоривший попал в полосу света фонаря, и князь узнал его.

«А! Старковский холоп!.. Одного поля ягодка со своим боярином…»

Действительно, это был Волк.

Князь не знал, как его имя, но хорошо помнил в лицо…

Зато он знал самого Старкова и какова была дворня боярина…

«Значит, уезжает сейчас же князь Дмитрий!» — подумал Ряполовский.

Он решил ждать.

Приказание Волка заставило холопов прилежнее взяться за работу.

Они вытащили сани, в которых приехал в обитель великий князь Василий Васильевич.

Вывели и белых санников, которые везли на богомолье государя великого…

Ряполовский, едва скрывая досаду, слушал, как челядинцы издевались и смеялись над несчастным князем Василием…

Один из челядинцев вытащил и поставил рядом с богатыми санями Василия плохенькие, голые сани…

— Зачем ты ставишь их сюда? — спросили его другие холопы.

— А это для его милости великого князя московского Василия Васильевича!.. — ответил челядинец с нахальною усмешкою. — Обряжать сани для его милости будем!

И под общий хохот холопы стали обвешивать бока саней верёвками и грязной мочалой…

Князь Семён, сжав кулаки, смотрел на эту безобразную сцену.

Он дорого бы дал, если бы мог сейчас расправиться с наглой челядью…

В конюшню опять вошёл Волк.

Государевы сани были уже готовы.

Сзади повезли голые сани для Василия.

Пользуясь темнотой, князь Семён пробрался за ними на монастырский двор.

Окружённый боярами, из Троицкой церкви выходил великий князь Дмитрий Юрьевич.

Челядинцы-свечники с ярко расписанными слюдяными фонарями в руках освещали путь государю…

Князь Семён пробрался вперёд. Он видел, как усаживался в сани князь Дмитрий, и слышал ясно его слова:

— Брата, князя Василия, сейчас же за мной ведите!

Ведите его сюда из бани!..

Через несколько минут челядинцы провели мимо Ряполовского великого князя Василия…

Государь был одет в простой бараний полушубок и такую же шубу…

Шемяка ничего не упустил из виду: чем только мог, ещё больше унизил брата…

Позади него в трёх простых розвальнях везли бояр Васильевых…

Толпа конных слуг окружила повозки, и поезд Дмитрия двинулся к воротам обители…

Через несколько минут обширный монастырский двор опустел… Двое-трое монахов с фонарями в руках торопливо прошли куда-то и скрылись в темноте…

Князь Семён вышел из своего убежища и наугад отправился к келье игумена.

Когда он вошёл в комнату, старец стоял на коленях перед иконами и молился…

— Ты, Григорий?… — спросил игумен, не оборачиваясь.

— Это я, отче святой, князь Семён! — тихо отозвался Ряполовский.

Старец радостно поднялся с колен. Он думал, что и князя Семёна постигла участь остальных бояр Василия…

Игумен благословил его, обнял и усадил на лавку. Ряполовский рассказал, как он успел спастись с детьми великого князя…

— О них и забыли вороги, слава Тебе Господи! — перекрестился игумен. — Видно, и не знал князь Дмитрий, что они здесь с государем великим были!..

Старец вздохнул с облегчением.

— Беги за ними, князь, зазябли небось малыши в башне! — забеспокоился опять старик.

— А все ли уехали из монастыря, отче? Что-то я не видал князя Ивана…

— Он раньше всех уехал! — махнул рукой старец. — Я сам видал… Да вот сейчас Григория пошлём разузнать всё…

Келейник обегал весь монастырь и, запыхавшись, вернулся назад.

— Все уехали — как есть все! — донёс он. — Никого чужих не осталось…

Князь Семён вместе с Григорием отправился к башне за мальчиками.

Бедные дети сильно промёрзли в холодной башне. На обоих были лёгкие тулупчики, в которых они утром вышли в церковь… А к вечеру порядочно заморозило…

В тёплой келье настоятеля мальчики согрелись и жадно набросились на еду.

— Кушайте, ребятки, кушайте, мои милые! — любовно говорил старец со слезами на глазах, гладя по голове то одного, то другого…

Маленький Юрий, согревшись и утолив голод, заснул тут же на голой лавке…

Иван сидел задумчивый и слушал, о чём говорили между собою князь Семён и отец игумен…

— Оставлять их здесь и думать нельзя! — говорил Ряполовский, шагая по келье. — Коли не сегодня хватится князь Дмитрий, так завтра! А хватится — и назад сам прискачет!.. Всё здесь вверх дном перевернёт, а ребят отыщет!..

— Это ты правду говоришь, князь! — согласился с ним игумен. — Я того и не помыслил сразу… Уезжать вам скорей надо!.. Я с тобой служку Григория отпущу — пригодится в дороге… Только куда вы побежите?!

— К брату Ивану, в Боярово… А там что Бог даст! — задумчиво ответил Ряполовский.

Сам он не имел удела, а поместье его было под Москвой…

Значит, туда и думать нечего было отправляться. Шемякина да Можайского челядь завтра же, наверно, там побывает! Князь Дмитрий небось не забудет, что он, князь Семён, верный друг и сторонник Василия!..

— Ну, дай вам Бог в добрый час! — благословил его старец.

Через некоторое время к келье настоятеля подъехала крытая повозка, запряжённая парой монастырских лошадей.

В келье игумен и князь Семён собственноручно одели мальчиков.

Юрий никак не мог проснуться, и его пришлось сонного на руках снести в повозку…

Путники уселись.

— Ну, благослови вас Бог! — произнёс настоятель, осеняя повозку крёстным знамением…

Григорий пустил лошадей…

Через двое суток князь Семён благополучно привёз маленьких княжичей в поместье брата, князя Ивана Ряполовского…

Туда уже дошли вести о том, что творилось в Москве.

Князь Иван, как и брат, был сторонником великого князя Василия и дорожил его дружбой…

И в несчастье он был верен, один из немногих, своему государю…

Оставаться у князя Ивана было тоже опасно: Дмитрий, наверное, и его не забудет своими милостями…

Маленькие княжичи представляли серьёзную опасность для Дмитрия…

Чтоб устранить эту опасность, он мог решиться на всё…

Если же он придёт с войском — что сделает против него князь Иван?

Княжичей придётся отдать, да и самих не пощадит Шемяка…

Долго думали братья, где им схоронить Васильевых наследников…

— Поедем в Муром, там нас не выдадут! — решил наконец старший брат. — А коли туда придёт Шемяка с войском, авось как-никак отсидимся!

Ночью с толпою верных слуг князья подъехали к стенам Мурома…

Горожане охотно впустили гостей в город. Когда же муромцы узнали, кого привезли они с собой, то решили защищать княжичей до последней капли крови…

Муромцы заперлись в городе…

На стенах и по башням, как в былые дни опасности, появились караульные. Они зорко осматривали Московскую дорогу…

Но оттуда пока ничего не было видно.

Посмотрим же, что происходит в самой Москве с тех пор, как мы её оставили.

Благодаря стараниям Лукина москвичи скрепя сердце пока что примирились со своим новым князем.

На просторном дворе Шемяки два дня шло дикое пьянство.

Озверелая голытьба гуляла вовсю.

Князю Дмитрию то и дело орали «славу» и расхваливали его спьяну что было силы; великого князя Василия с пьяных глаз бранили что было мочи…

Княжеская челядь только посмеивалась, слушая такие речи, и пьянствовала вместе с тороватыми на похвалы гостями…

Степенные, солидные бояре и боярские дети роптали.

Громко, впрочем, никто не решался высказывать своего осуждения Шемяке и его сторонникам…

Да и опасно было: челяди Шемяки да Старкова вполне достаточно было, чтобы разнести все боярские дворы…

Вечером 15 февраля по дороге от Троицы подъезжал к Москве поезд великого князя Дмитрия Юрьевича…

Вслед за толпой конников ехал государь.

Государевы санники, убранные дорогими перьями, в сбруе, сверкавшей золотом и каменьями, шли, весело звеня цепочками и колокольчиками…

В санях, в богатой шубе, в высокой собольей шапке с дорогой алмазной запоной, ехал великий князь.

Сзади государевых саней тащились убогие розвальни, перевязанные во многих местах верёвками и лыком…

Тощая деревенская кляча, понурив голову, еле переступая своими кривыми ногами, тащила розвальни…

В них сидел князь Василий, теперь младший брат и слуга Дмитрия…

Позади саней Василия тянулись ещё три такие же клячи. Они везли его бояр…

На Василия было жалко и страшно смотреть.

И без того болезненное его лицо осунулось ещё более, осунулось и почернело…

Глаза великого князя глубоко ввалились. Он всю дорогу не поднимал их и смотрел упорно вниз. А по щекам и по редкой рыжеватой бороде государя катились крупные княжеские слёзы…

Тяжело было видеть его согнувшуюся, словно под тяжестью, сутуловатую фигуру, одетую в простой тулуп, в двух-трёх местах разорванный и залатанный…

Государь глядел на эти яркие заплаты и ещё ниже опускал голову…

Много горьких и тяжёлых дум пронеслось в его голове, пока его везли от обители!..

Вспомнил он, как только три дня назад он сам государем и великим князем ехал и все встречные низко кланялись ему и не смели надеть шапки, пока его, государев, поезд не скроется совсем с глаз…

А теперь?!

О, Господи, Господи! За что посылаешь Ты такое испытание ему, князю Василию?!

За что?…

А что ему напомнил вчера брат Дмитрий?!

Разве не он, Василий, ослепил брата Василия Юрьевича?!

— Прости мне, Боже, мой тяжкий грех! — шепчут побледневшие губы государя… А как на него посмотрел в последний раз Шемяка?!

Страшными, злыми глазами…

А потом сказал: «Ну, жди моих милостей!..»

Великий князь сопоставил всё это и вздрогнул от ужаса…

— Неужели! О, Боже мой! Спаси меня и помилуй!

Неужели брат Дмитрий собирается в отмщение ослепить и его, князя Василия?…

Мороз пробежал по коже государя. Он чувствовал, как от ужаса зашевелились волосы на его голове…

И тут же он зарыдал громкими, неудержимыми рыданиями…

Он вспомнил о примете накануне отъезда.

«Не послушался умных людей! — с бессильным отчаяньем в сердце подумал он. — Жена умоляла, упрашивала… Было согласился отложить поездку… Митрополит Иона уговорил и заставил ехать!..»

И в его сердце отчаянье сменилось злобой к неповинному старику…

«Дворецкий Лука знал, что говорил! Он бывалый человек!.. Он много видал на своём веку… Послушаться бы его!.. Не ездить бы!.. А теперь не вернёшь!.. Поздно-Поздно!..»

И великий князь плакал и рыдал в своих санях, как малый беспомощный ребёнок…

А дорога всё короче и короче…

Скоро и Москва…

Что-то там его ждёт?…

Может быть, верные ему бояре разбили уже слуг Шемяки и Можайского?…

Может быть, у заставы их рать нападёт на поезд Шемяки и отобьёт его, князя Василия?!

Надежда, как яркий луч, озарила душу бедного князя — только на миг!

Не таков князь Шемяка, чтобы уехать из Москвы, не обезопасив себе возвращения!..

Наверное, все его, Васильевы, бояре схвачены и ограблены!

Так всегда делалось; странно было бы, если бы Дмитрий не сделал так…

Он сам, Василий, в подобных случаях всегда поступал так же…

Уже подъезжая к Москве, великий князь из разговора ехавших кругом боярских детей догадался, что старуху мать и княгиню Марью с детьми везут в этом же поезде…

«Успел ли Семён старших укрыть?! — мелькнуло у него в голове. — Он, кажись, останется верен и не выдаст детей… Спаси их, Господи, и помилуй!..»

Великий князь перекрестился.

А слёзы всё текли и текли по его бледным, впалым щекам…

Подъехали к московским рогаткам.

Толпа народа стоит по дороге.

Василий приподнялся в санях, чтобы хорошенько разглядеть…

Может быть, его действительно верные бояре отобьют у Шемяки?!

Но нет…

Толпа с пьяными криками окружила сани Шемяки…

Это те самые, которые гуляли два дня без перерыва на дворе князя Дмитрия, на Варварке…

Рваные зипуны, разбитые лица, охрипшие голоса!..

Эти не заступятся! Для этих тот и государь, кто их сегодня поит!..

А других никого не видно…

Действительно, встреча эта князю Дмитрию была устроена тем же Старковым и его приспешниками.

Его челядь уговорила пьяниц, гулявших на дворе Шемяки, пойти навстречу новому великому князю!..

— Вершник сейчас прискакал, — говорили они, — через час, пожалуй, и сам государь будет!

Толпу ярыг и пропойц нетрудно уговорить на что угодно…

— А государь великий, — подзадоривали холопы, — как приедет, ещё вам из своих погребов пожалует… Мало ли у него вина, да мёду, да пива!..

Толпа с криками повалила со двора Шемяки.

Шедшие по делам и в церкви жители негодовали при виде этой безобразной ватаги.

Немало их собралось со всех концов Москвы: улицу, почитай, сплошь запрудили…

— Великого князя Василия пропивают, псы! — проговорил высокий худой старик, по платью боярский сын…

— Только долго ли усидит Шемяка? — как-то странно отозвался его товарищ. — Не больно-то Юрьевичи долго сидели у нас…

В этих словах выразилось всё, что думали степенные и солидные москвичи. Они держались крепко своих привычек и привязанностей…

Толпа ярыг высыпала за город…

Князь Дмитрий, встреченный их криками, улыбался и кланялся народу во все стороны…

Он сказал несколько слов ближнему вершнику, и боярский сын на коне въехал в толпу.

— Жалует вас государь и великий князь Дмитрий Юрьевич! — громко крикнул он. — Все, какие есть тут, ступайте на его, государев, двор, на Варварку!..

Толпа оглушительным гулом приветствовала новую щедрость великого князя…

Так въезжал новый московский государь в столицу своего княжества.

Василии видел, как гордо улыбался Дмитрий, с каким важным видом приподнимал он каждый раз свою соболью шапку…

Да и шапку-то не свою, а его, Васильеву…

И всё на нём его, Васильеве…

У них, у Юрьевичей, кроме долгов, ничего нет…

А слёзы всё текут и текут…

XIII КРОВЬ ЗА КРОВЬ

Пьяницы совсем потеряли головы.

На каждом шагу драка, часто и поножовщина.

Гул стоит по всей Варварке…

Сам государь и великий князь Дмитрий Юрьевич, не останавливаясь на Варварке, проехал прямо в Кремль, в своё новое жилище…

Во дворце уже всё было приведено в порядок…

Толпа бояр и боярских детей встретила нового государя хлебом-солью у золочёных врат решётки, окружавшей двор…

— Дай тебе Бог благополучного и долгого княжения, государь и великий князь Дмитрий Юрьевич! Авось с твоей лёгкой руки поднимется и оправится русская земля!..

Такими словами приветствовал боярин Старков нового государя.

Дмитрий принял из его рук хлеб-соль и по очереди расцеловался со всеми боярами…

Под руки ввели великого князя на Красное крыльцо…

Дмитрий был весел и горд.

— Видал, как встречают-то тебя, государь великий? — льстиво говорил Старков, идя рядом с великим князем.

В лукавых глазах старика блеснула скрытая усмешка…

— Крест все на Москве целовали? — осведомился Дмитрий, входя в сени.

— Почитай что все, государь великий! — с поклоном отвечал князь Друцкой.

— Третьи сутки по церквам двери отворены! — отозвался и боярин Никитин.

Бояре проводили государя в его покои и ушли. С Дмитрием остались только Старков, один Никитин и князь Друцкой.

— Митрополит Иона не жалует тебя встречать, государь, заспесивился старик, — со своей нехорошей усмешкой проговорил Старков.

Дмитрий нахмурился.

— А я думаю, бояре, опять его в Рязань согнать!.. — высказался после некоторого раздумья великий князь.

Бояре почтительно молчали.

— Совсем бы заточить его следовало, да уж Бог с ним! Любит его народ!.. — продолжал Дмитрий.

— А чего лучше, государь великий, — подал совет Друцкой, — брату князю Василию как дашь удел, туда и Иону пошли… Оно и выйдет милостью с твоей стороны для брата!..

Совет одобрили всё.

— Государь великий! — заговорил опять Старков. — Слышал я, не привёз ты ребят-то Васильевых! Пошто ж ты у Троицы-то их оставил?! Волчата подрастут — волка ми станут!..

Князь Дмитрий чуть не вскрикнул с досады.

— Они спрятались там! Бежать им некуда да и не с кем! Послать сейчас же в обитель за ними! — проговорил он.

Старков покачал головой.

— Бояр-то Васильевых ты тоже, государь, не всех привёз оттель!.. Самого верного друга Василия не хватает — князя Семёна Ряполовского!.. Он теперь, я чаю, давно уже с княжичами у князя Ивана сидит…

Действительно, оплошность со стороны Дмитрия была непростительная.

Но где там было вспомнить о детях, когда в суматохе Дмитрий сам был не свой от радости, что удалось захватить главного врага своего, брата Василия!..

— А достать волчат надобно! — повторил опять Старков.

— На свободе да с помощью князей Ряполовских не трудно будет им и полки собрать… — отозвался Друцкой.

Долго думал Дмитрий с боярами, как ему быть. Можно бы послать сейчас же войско против княжичей и Ряполовских…

Только что скажет московская земля?!

И князь Дмитрий, и советники его не скрывали друг от друга, что поступок с Василием никого не расположил в пользу Шемяки…

А тут ещё против детей походом выступить!.. Так, пожалуй, и совсем можно дело будет испортить…

Старков и Никитин наконец придумали выход.

— Государь великий! — произнёс первый. — Надо тут дело с опаской да с лаской вести, умеючи!..

Дмитрий весь обратился в слух.

— Позвал бы ты к себе Иону, да обойдись с ним полегче!.. А потом и скажи: что б тебе, отче, не съездить в Муром да не взять на свою епитрахиль княжичей Василия? Я бы, мол, их пожаловал, вотчинами подарил… Что, мол, им на чужих землях сидеть?… И отца, мол, их пожалую всем…

Никитин от себя прибавил к плану Старкова.

— Ласкою-то с владыкой всё возьмёшь! — подтвердил и он.

— А он здесь теперь, в Москве? — быстро спросил Дмитрий.

— Где ж ему быть! Всё небось о Василии плачется… — с усмешкой отозвался Друцкой.

Дмитрий так и решил сделать.

Он сейчас же распорядился, чтобы его собственных лошадей послали за Ионой.

Приглашать владыку поехали Старков и Друцкой… Через час бояре привезли митрополита. Старик не хотел ехать с ними.

— Бог с ним совсем, с почётом вашим! — говорил он. — Нет моего благословения на такое дело…

— Подумай, отче, ведь для пользы же князя Василия так надо сделать! — уговаривали его Старков и Друцкой.

Только этим и могли убедить владыку.

Когда Иона вошёл в знакомый ему покой великого князя, Дмитрий быстро встал и почтительно пошёл навстречу владыке…

На лице его выражалась такая покорность и смирение, что Иона по своей доброте даже и не подумал отказать новому государю в своём благословении.

Дмитрий усадил старца против себя.

Он передал ему всё, как подучил его недавно Старков.

На лице и в голосе Дмитрия было столько участия к судьбе Василия и его детей, что владыка почти уже простил Шемяку…

«В самом деле, может быть, для спокойствия и счастья Русской земли будет лучше, если на княжении будет Дмитрий, а не слабый Василий!..»

А Дмитрий всё говорил и говорил, как ему жалко было так поступить с братом и как постарается он вознаградить его за лишение московского стола.

Владыка слушал и верил.

— Княжое слово тебе даю, что от себя оторву, а их возвеличу! — с жаром говорил Дмитрий. — Поезжай же, отче, в Муром и бери оттуда княжичей!..

Владыка наконец согласился.

«Не может человек так лгать!» — думал старец, уходя от Дмитрия.

Дмитрий проводил владыку до самых сеней. Но даже и такой преувеличенный почёт не породил подозрения в чистой душе пастыря…

— Теперь твоё дело сделано, государь великий! — поздравляли его бояре.

А на Варварке, на прежнем дворе Шемяки, народ всё продолжал бесноваться и буйствовать.

Слух о щедрости нового государя собрал гуляк со всех пригородов московских…

По Варварке пройти было нельзя…

Там и сям валялись опившиеся и не проспавшиеся ещё пьяницы.

Холопы вытаскивали их со двора прямо на улицу и бросали, как кули…

А в глубине двора, в подклети холодного летника, уже несколько часов томится великий князь Василий Васильевич.

От тяжёлых предчувствий и всего, что произошло за последние двое суток, государь совсем изнемог душою.

Разбитый и измученный, лежит он на голой лавке…

Он закрыл глаза и не видит и не слышит, что происходит вокруг…

Не замечает он, как чуть не каждые пять минут дверь подклети отворяется и выглядывает голова то одного, то другого челядинца…

Великий князь Дмитрий приказал зорко караулить брата…

Наверху, в комнате над великим князем, сидят его мать и жена с детьми…

Великий князь видел, как их провели туда…

Ему не дали ни слова сказать им…

Да он ничем бы, пожалуй, и не мог их утешить…

Оттуда, сверху, доносятся глухие рыдания. «Верно, плачет княгиня Марья», — прислушался было Василий…

Потом и это он перестал замечать.

Обессилел совсем.

Челядинцы два раза переменили у его изголовья тарелки с кушаньем.

Каждый раз холопы уносили всё нетронутым…

— Никак, обмер совсем? — с испугом сказал в последний раз один из слуг.

Ему показалось, что Василий не дышит. Слуга потрях слегка руку Василия. Великий князь открыл глаза. Глаза у него были мутные, безжизненные. Он смотрел и, казалось, ничего не видел. Только лёгкий стон вырвался из его груди.

Наступила ночь, опять день, и только поутру князь пришёл окончательно в себя. Он попросил пить и есть… Силы понемногу к нему стали возвращаться. Теперь он уже спокойно думал о своей судьбе.

— Не ослепит меня брат Дмитрий! — с возрастающей надеждой решил он. — Кабы умыслил, давно бы сделал…

К вечеру второго дня Василий совсем почти успокоился.

Он прислушивался теперь ко всем звукам, доносившимся сверху, из комнаты.

Но и там, по-видимому, было покойно.

Слышались по временам шаги, да порою доносился тихий голос мамушки-боярыни, укачивавшей ребёнка…

Опять наступила ночь… Утомлённый великий князь заснул.

Была уже полночь, когда дверь подклети без шума отворилась. Вошло трое холопов с фонарями в руках. Впереди всех шёл Волк.

Боярский сын со своей противной усмешкой подошёл к спавшему спокойно великому князю…

Волк грубо схватил Василия за плечо.

Великий князь очнулся, быстро вскочил со своего места и вскрикнул от ужаса…

— Что вам?! Что вам от меня нужно?! — беспомощно старался он вырваться из объятий Волка.

Волк, не отвечая ни слова, скрутил ему, как ребёнку, руки назад…

Великого князя положили на лавку.

Один из челядинцев сел ему на ноги, другой на грудь…

Слабый и бессильный Василий лишился на миг чувств… Но только на миг…

Дикий, нечеловеческий крик вырвался вдруг из груди Василия…

Ещё такой же крик… Ещё раз…

Дмитрий спокойно спал в эту минуту во дворце, в Кремле…

Сквозь сон он не слыхал этого ужасного крика… Его совесть была глуха и спокойна!..

Волк вытер спокойно свой нож о полу кафтана великого князя.

Он своё дело сделал.

Василий лежал в глубоком обмороке.

Утреннее солнце заглянуло в подклеть…

Великий князь лежал по-прежнему на лавке и глухо, отчаянно стонал…

Лицо, руки, вся одежда великого князя были залиты кровью…

Князь Дмитрий Юрьевич отомстил.

Брат за брата!.. Кровь за кровь!..

А наверху княгиня Марья, простоволосая, бледная, как мертвец, металась по горнице, ломала руки и, как безумная, причитала:

— Князь мой добрый, князь мой тихий! Налетело на тебя вороньё чёрное, выклевало очи твои ясные! Не видать твоим очам больше светлого солнца, не видать, сирот, нас всех!.. О-о-о, князь мой, князь мой, отзовись! Вороньё чёрное кружится, кружится!..

Она упала на пол и билась головою, билась без счёту, не чувствуя боли…

Княгиня Софья, закрыв лицо руками, беззвучно рыдала…

Снизу по-прежнему доносились глухие стоны…

Вороньё, вороньё — чёрное, зловещее!..

Налетело, закружилось — и исчезло…

Исчезло и оставило по себе смерть и мрак…

Беспросветный, беспроглядный мрак!..

ЭПИЛОГ

Князь Дмитрий Юрьевич не сдержал своего слова.

Владыка Иона привёз ему из Мурома маленьких княжичей.

Ряполовский сначала ни за что не хотел отпускать с ним детей…

Владыка пошёл в собор вместе с князьями… Здесь перед образом Пресвятой Богородицы святитель принял на свою епитрахиль Ивана и Юрия…

Дмитрий Шемяка немедленно отправил детей в заточение в Углич.

Василий с женою уже был сослан туда, тотчас после ослепления.

Такою несправедливостью и жестокостью Шемяка окончательно возбудил против себя народ.

Князья и бояре во главе с Ряполовским решили освободить великого князя Василия из его заточения, Собрались на думу князья Оболенские, Ряполовские, бояре Юшка Драница, Боброк, Семён Филимонов с детьми, Руно, Русалка и ещё немало знатных и сильных…

Шемяка испугался.

Осенью 1446 года он выпустил Василия из заточения…

Для этого он сам поехал в Углич и торжественно освободил брата…

Дмитрий и Василий обнялись, и оба просили друг у друга прощения…

Дмитрий богато одарил Василия и отпустил, дав ему в удел Вологду с волостями…

Но счастье отвернулось от Шемяки…

К великому князю Василию стали стекаться в Вологду сотнями и десятками прежние приверженцы…

Борис Александрович, князь Тверской, с дочерью которого Василий обручил своего старшего сына, Ивана, тоже прислал ему в помощь свои полки…

Шемяка выступил против Василия, но несколько раз был разбит, и Василий подошёл к Москве…

Тогда Дмитрий добровольно отказался в пользу брата от московского княжения.

Летом 1447 года Василий после полуторагодового скитания въехал торжественно в отчий Кремль…

Из его потухших глаз текли слёзы…

Но это были слёзы не боли, а радости и счастья. Велико было его испытание, но разве меньше оказалась милость Провидения?!

КОММЕНТАРИИ

ДЕДЮХИН БОРИС ВАСИЛЬЕВИЧ родился в 1931 году в деревне Сергеевке Тамалинского района Пензенской области. Окончил историко-филологический факультет Горьковского университета. Работал редактором газет «Сахалинский нефтяник», «Молодая гвардия» (Сахалин), потом заместителем главного редактора журнала «Волга» (Саратов). Свой первый рассказ опубликовал в 1954 году, первую книгу выпустил в 1961-м. С тех пор издал ещё шестнадцать книг прозы и публицистики, в их числе романы «Сейнер», «Тяжёлый круг», «Чур меня», «В братстве без обиды». Повесть «Слава на двоих» переведена на чешский язык и вышла в Праге в 1986 году. По мотивам повестей «Крек» и «Приз Элиты» режиссёр Кира Муратова в 1994 году сняла на Одесской киностудии художественный фильм «Увлечения».

Член Союза писателей России. Живёт в Саратове.

ГЛАДЫШЕВА ОЛЬГА НИКОЛАЕВНА родилась в 1936 году в городе Энгельсе. Окончила Саратовский университет. Работала на Саратовском телевидении, потом в журнале «Волга». Автор книги для детей «Слушаю ветер», сборника литературно-критических статей «Почерки», романов «Праздник с дождями», «Жертв и разрушений нет», «Оползень».

Член Союза писателей России. Живёт в Саратове.

Роман «Соблазн» печатается впервые.

К сожалению, биографических сведений о Н. О. Лихареве найти не удалось. Известно, что Лихарев — это псевдоним Николая Осиповича Стрешнева. В критико-биографическом словаре С. А. Венгерова (Петроград, 1918 г.) Н. О. Лихарев упоминается как автор исторических романов 1900-х годов.

Тем не менее по библиографии этого писателя удалось выяснить, что, помимо исторических произведений, он написал ряд трудов на религиозную тематику, вышедших в приложении к журналу «Русский паломник»: «Христианин есмь» (СПб, 1907), «Под гнётом унии» (СПб., 1903), «Душа Востока (Религия Великого Будды)» (СПб. 1904) и др. Выходил также сборник стихотворений «Искры» (М., 1879).

Текст повести «Воронограй» печатается по изданию П. П. Сойкина. СПб. 1905.

Хронология жизни в княжения Василия Тёмного

1415 год.

Рождение Василия II. Сын Василия I Дмитриевича и Софии Ви-товтовны, дочери великого князя литовского; внук Дмитрия Ивановича Донского.

1425 год.

Смерть Василия I. Десятилетний Василий II Васильевич по новому порядку престолонаследия от отца к сыну становится великим князем.

Начало длительной внутренней междоусобицы, в которой противником Василия II выступил его дядя — князь галицкий и звенигородский Юрий Дмитриевич, претендовавший на великокняжеский престол по старшинству.

1426–1430 годы.

Смутное начало Василиева княжения: моровая язва (род чумы), засуха, голод; нашествие Литвы, набеги татар.

Договор (1428) между Василием II и Юрием Дмитриевичем, которым дядя признавал себя младшим братом племянника.

1431 год.

Смерть митрополита Фотия.

Разрыв между дядей и племянником. Решение ехать в Орду за ярлыком на великое княжение.

15 августа Василий II, сопровождаемый боярином Иваном Дмитриевичем Всеволожским, выезжает в Орду, куда вскорости отправляется и Юрий.

Зиму в ожидании решения они проводят в Степи.

1432 год.

Василий II получает от хана ярлык на великое княжение, 29 июня он выезжает из Орды в Москву.

1433 год.

Февраль. Торжественное посажение на трон. Женитьба на Марье, дочке Ярослава, внучке Владимира Храброго.

История с татауром на свадьбе Василия II, после чего сыновья Юрия Дмитриевича — Василий Косой и Дмитрий Шемяка — становятся его неприятелями.

Боярин Всеволожский ссорится с великим князем и отъезжает к Юрию Дмитриевичу.

Апрель. Юрий нарушает мирный договор с племянником, вынуждает Василия II с матерью и женой бежать в Тверь, вступает в Москву и объявляет себя великим князем. Он даёт Василию в удел Коломну, куда к Василию II Васильевичу стекаются бояре, воеводы, слуги. Народ и боярство продолжают признавать законным государем Василия.

Юрий, видя невозможность оставаться в Москве, отправляется обратно в Галичу уступает столицу и престол племяннику.

Торжественное возвращение Василия II в Москву.

1434 год.

Продолжение междоусобицы.

Галицкая дружина разбивает московское войско на реке Куси.

Великий князь разоряет Галич.

Юрии собирает силы и одерживает решительную победу в ростовских пределах, осаждает Москву, пленяет мать и жену Василия II. Сам же Василий бежит в Новгород, оттуда — в Кострому и в Нижний.

Неожиданная кончина Юрия Дмитриевича.

Дмитрий Шемяка и Дмитрий Красный мирятся с Василием II, но Василий Косой упорно продолжает борьбу, однако скоро попадает в плен к великому князю.

Василий II велит ослепить Косого. Братьям же его возвращает их удельные города.

1437 год.

Епископ Иона послан в Константинополь на постановление, однако ещё до его прибытия туда патриарх назначает митрополитом грека Исидора.

2 апреля. Торжественное прибытие нового митрополита в Москву.

1438 год.

Продолжение затяжной распри с Новгородом из-за отказа платить чёрную дань.

1439 год.

Изгнанный из Орды хан Улу-Махмет в Белеве. Поражение великокняжеского войска, возглавляемого Дмитрием Шемякой и Дмитрием Красным. Флорентийский Собор. Начало Казанского царства.

1440 год

22 января у Василия II родился сын Иоанн- будущий государь Иван III Васильевич.

Возобновление дружественного союза сыновей Юрьевых и Василия И.

Смерть Дмитрия Красного.

1441 год.

Возвращение митрополита Исидора с Флорентийского Собора. Прения Василия II с Исидором против соединения с Латинской церковью. Заключение Исидора под стражу в Чудовом монастыре; побег Исидора и возвращение в Константинополь.

Осень. Новая вражда между великим князем и Дмитрием Шемякой. Шемяка с войском подступает к Москве. Игумен Троицкого монастыря Зиновий заставляет братьев примириться. Подписание очередного докончания до нового размирья.

1443 год.

После изгнания Исидора епископ рязанский Иона становится митрополичьим местоблюстителем и первенствует в делах Русской церкви, хотя ещё торжественно не признан её главою.

1445 год.

Василий II выступает против Улу-Махмета, разбит близ Суздаля и взят в плен.

14 июля. Пожар в Кремле.

1 октября. Хан отпускает Василия из плена за большой выкуп.

17 октября. Василий II въезжает в столицу.

Смуты и несогласия боярства, чем сумел воспользоваться Шемяка для продолжения междоусобицы.

1446 год

12 февраля. Шемяка в сговоре с можайским князем Иваном Андреевичем берут Москву, захватывают в плен великого князя.

16 февраля. Ослепление Василия II и ссылка его с супругой в Углич.

Шемяка принимает на себя титул великого князя.

15 сентября. Шемяка вынуждает Василия Васильевича подписать проклятые грамоты.

Трифон, игумен Белозерского монастыря, снимает с Василия клятву не поднимать руку на Шемяку.

Василий II объединяется с князем тверским Борисом против Шемяки.

Обручение малолетнего Иоанна, сына Василия, будущего государя, с Марией, дочерью Бориса Тверского.

Василий вместе с тверскими отрядами идёт к Москве. Ночью накануне Рождества их войска входят в столицу.

1447 год.

Шемяка бежит из Москвы, признаёт Василия II Васильевича великим князем и даёт на себя проклятые грамоты.

1448 год.

Иону торжественно посвящают в митрополиты. С этого времени Русь становится независимой от Константинополя по делам церковным.

1449 год.

Шемяка осаждает Кострому, но его отражает Фёдор Басенок.

1450 год.

Новый поход Шемяки. Последняя из знаменитых битв княжеского междоусобия: Шемяка разбит под Галичем и бежит в Новгород. Василий II присоединяет Галичский удел к Москве.

Василий II называет своего десятилетнего сына Иоанна соправителем и великим князем.

1451 год.

Нашествие ордынского царевича Мазовши.

2 июля — осада татарами Москвы и неожиданное ихотступление.

1452 год.

Василий II посылает дружину против Шемяки, господствующего в Устюге. Шемяка бежит 8 северные пределы Двины.

1453 год.

Отравление и смерть Шемяки.

Первая самостоятельная канонизация на Руси.

1454–1456 годы.

Воеводы московского царя разбивают новгородцев под Русой, Усмирение Новгорода, обязавшегося платить чёрную дань.

1457 год.

Присоединение к Москве Можайского и Боровского уделов.

1462 год

17 марта. Кончина Василия II Васильевича Тёмного на сорок седьмом году жизни.

Крест. Иван II Красный. Том 1

Из энциклопедии «Отечественная история»

М., Большая Российская Энциклопедия,

1996, т. 2

ВАН II КРАСНЫЙ, Кроткий (30. 03. 1326 — 13. 11. 1359) — великий князь московский и владимирский (с 1354). Сын князя Ивана I Калиты. В 1340 г., по духовной своего отца, получил город Звенигород и часть доходов с Московского княжества. В 1341 г. женился на Феодосии, дочери князя брянского Дмитрия. После её смерти (1342) женился вторично на Александре, предположительно на дочери московского тысяцкого Василия Васильевича Вельяминова. От этого брака были рождены старший сын — Дмитрий Донской и дочь Анна, бывшая замужем за князем Д. М. Боброком-Волынским. После смерти от чумы (1353) братьев — великого князя московского Семёна Гордого и князя Андрея — получил в Орде ярлык на Владимирское великое княжение. Желая сохранить мир в русских землях, не выступил против великого князя рязанского Олега Ивановича, захватившего часть Московских земель и пленившего московских наместников. В 1357 г. возглавил судебное разбирательство между тверскими князьями. В том же году получил в Орде подтверждение хана Бердибека на великое княжение. По возвращении в Москву улаживал конфликт придворных боярских группировок в связи с убийством тысяцкого А. П. Хвоста и отъездом части бояр в Рязань. В 1358 г. не допустил хана Мамат-Ходжу размежевать границы Московского и Рязанского княжеств. При нём началось утверждение на Руси авторитета митрополита Киевского и всея Руси Алексея. Избегал военных конфликтов, выступал третейским судьёй среди русских князей, за что, видимо, получил прозвище Кроткий, другое прозвище — Красный (красивый).

850-ЛЕТИЮ МОСКВЫ ПОСВЯЩАЕТСЯ

Тебе и почерпнуть нечем, а колодезь глубок:

откуда же у Тебя вода жива?

Евангелие от Иоанна, гл. IV, ст. 10

Книга первая

ПРОЛОГ

сходя слезами, глядела княгиня Олена на дитя, лежащее у её груди: щёлки глаз сомкнуты, словно их вовсе нету, нос едва проклюнулся, на голове редкие рыжие волоски, личико недовольное, жёлто-коричневое. Откуда такой получился? Будто сам не рад, что его на свет пустили. Сёмка, первенец, родился, уже орлом глядел! А этого как отцу предъявить? Скажет: вылитый Чингисхан...

Дитя сосредоточенно сосало, погруженное в трудную тайну начинающейся жизни; нечаянно чмокнув, пугалось, начинало плакать, страдальчески морща безбровый лобик. Олена дышала на него теплом, баюкала.

   — Не убивайся, матушка, — успокаивала княгиню старая повитуха Доброгнева, расторопная мясистая баба: груди караваями лежали на обширном чреве. — Ещё какой хороший будет! Ему неделя, а крупный, как трёхмесячный. Головка круглая, не дынькой — тоже знак благоприятный.

   — Только бы жил!

Младенец вдруг открыл гневный мутно-синий глаз и выпростал из укутки тощую птичью лапку.

   — Гляди-ко, какой сердитый! — воскликнула повитуха. — Испужал меня. Нравный ты у нас, Иван Иванович, миленький! Ишь, перстами шевелит, слободиться хочет, озорник.

Олена рассмеялась сквозь слёзы:

   — Что уж он какой непригожий-то?

   — Переменится, израстёт! — обещала Доброгнева, туже перепелёнывая новорождённого. — В добрый день он к нам пришёл. На Ивана Лествичника[378] колдуны замирают, нашего родимушку никто не сглазит.

   — Зато домовой бесится! — возразила княгиня.

   — А я ему молочка в сенцах поставлю: полакай, батюшко! Он и успокоится.

   — Вот ты какая ловкая! — одобрила Олена.

   — Всю жизнь при этом деле состою. Сколько младенцев приняла, не упомнить. Всё надо предусмотреть, обо всём печься. Ну, задремал, кажись, наш голубок. Отдыхай и ты, княгинюшка.

Доброгнева неслышно поплыла из покоя. По-весеннему мягкие, засинели сумерки за окнами. Иногда слышен был хруст льдинок под ногами челяди во дворе — к вечеру ещё подмораживало. Превозмогая слабость и боль в низу живота, Олена поднялась, подошла, переваливаясь, к окну. Как хорошо-то на воле! Будто давным-давно ничего этого не видала: островерхие крыши теремов, и истончившийся месяц над Воробьёвыми горами, и как липы выросли с прошлого года, достают уже до верхних горниц, ветками о переплёты оконные постукивают. Сдвинуть бы волоковые тяжёлые рамы, глотнуть воздуху апрельского, да страшно грудь застудить. Устала княгиня. Седьмой раз родила. Чувствовала, как раздались её чресла и чрево стало словно разрытая яма. Не чаяла доносить — столько бед свалилось в последнее время. Младенец так бился, так вспухал, то в одном боку, то в другом коленками лягался, будто негодовал, что мать в больших печалях, не рада ему и не ждёт. Перед тем как разрешиться ей от бремени, младшего, Данилушку, похоронили, а за четыре месяца до того в Орде деверя Юрия Даниловича зарезал Дмитрий Тверской[379]. Ровно скотину какую — кинулся с ножом и воткнул под лопатку. Суров и дик нравом Дмитрий, недаром прозвали его Грозные Очи. Глядит из-под лохматых бровей, как тать лесной. Теперь ни в Твери, ни в Москве, ни в Новгороде, ни во Владимире нету великого князя... Кому им быть?.. Знала Олена, чего супруг её хочет. После смерти деверя обо всём переговорили. Страшно. Но Иван Данилович не отступится[380]. Нечего и пытаться его переубедить. Непрост муж, мыслей своих потайных даже ей не сказывает. Что задумал, ей известно, а вот как добьётся, что делать будет, таит... Прежде всего, не миновать в Орду ехать, сорому имать. Уж не раз заговаривал, что завещание писать хочет. Так у князей заведено: едешь к хану — готовь завещание на всякий случай. Целый век так ведётся. И будет ли конец когда? Тоска сердце жмёт, сосёт по-змеиному. Ни воли, ни чести нет княжить на своей земле. Где-то там за лесами затаилась Тверь, супротивница обиженная, во всех бедах своих Даниловичей винит. А князья её сами бесчинствуют. Золовку вон отравили[381]. Такая славная была жена у Юрия, татарка крещёная Кончака, Царствие ей Небесное! В телогрее всё ходила из камки адамашковой, мелкотравчатой. Шутница была: дай-ка чего-то солёненькое в ухо капну! И такое заедренит, стыд берёт и смех. Бес в тебе, Агашка, скажет в ответ Олена, пра, бес! Кончакой она была в Орде, а в Москве Агафьей звалась. Хорошо гостилось у деверя во Владимире, городе приветливом. И Агафья приветлива да весела была неизменно. Бывало, захохочет по-зубастому: мол, притча это и обман! Зубов у неё имелось страшное множество. Как у щуки, штук четыреста — шутил Юрий Данилович, мол, заболит какой, не найдёшь. А как убили Юрия Даниловича да отравили в тверском плену весёлую Кончаку, Олена с мужем из Переславля в Москву насовсем перебрались, зажили, как сироты, на семи ветрах. Один Пётр-митрополит друг и благодетель[382], а князи вокруг, аки волки, зубами скрыщут... Господи, избави душу мою от сети вражьей, как птицу от силка, как серну от тенёта!..

Окинуло слабостью — рано встала, потом холодом облекло, по ногам хлынуло, сорочица кровью липкой намокла. Олена по стенке с темнотой в глазах добралась до постели, не упала — рухнула. Иванушка, увёрнутый, как личинка, ровно сопел в зыбке, не возился. За дверью раздался топот детских ног, зажимаемый смех. Поскреблись:

   — Маманя, пусти младенчика посмотреть, очень хочется! — Это Маша старшая с братом Сёмкой прибежали.

Отозвалась через силу:

   — Мочи мне нет! Позовите Доброгневу.

Несмотря что грузна, повитуха прибежала скорой ногой:

— Что, матушка? Никак, ты вставала?

   — Кровь печнями идёт из меня.

   — А на Этот случай и отвар сготовлен, на-ко вот травки, пастушьей сумки. Через малое времечко всё закончится!

Опытная была повитуха.

Проснувшееся от суеты дитя чихнуло, чмокнуло воздух и зарыдало басом.

...Стоял на дворе 1326 год от Рождества Христова, и много событий, больших и малых, свершилось в тое же лето.

А в Сарае, столице Орды, тое же лето приходилось на год 704-й — мусульманам начало летосчисления положил Мухаммед, посланник Аллаха[383].

Хан Узбек[384] в мягких верблюжьих сапогах, расшитых серебром, неслышно ступал по коврам из лоснящихся тигровых шкур. Резные двери из тикового дерева плотно охраняли тишину покоев. Франкские шлемы и позолоченные латы, хорезмские сёдла, уздечки, отделанные золотом и серебром, украшали стены поверх армянских ковров. Они ценились во дворце особенно высоко из-за качества шерсти и красного цвета. Это цвет женщин, детей и радости: он самый лучший для глаз. Хан отвернул ногой тиснёную кожаную подушку. Он знает, что на небесах и на земле, знает и то, что вы таите и что обнаруживаете. Бог знает внутренность сердец, — вилась по краям подушки арабская надпись. Жаровня, полная душистых углей можжевельника, источала терпкий жар. В растворенное окно глядел старый, на исходе, серп луны. Разбуженные стуком упавшей подушки, попугаи завозились в клетках, заговорили пискливо на своём языке. Их лилово-зелёные и синие перья диковинно мерцали в малиновом свете углей.

Узбек подошёл к самой большой снежно-белой птице с чёрным хохлом, протянул на пальце крошку дынной халвы. Хан любил красоту и умел ценить её. Этой способностью он гордился не меньше, чем властью. Это возвышало его в собственных глазах. Это выделяло его в череде коварных и жестоких Джучидов[385]. Кто они? Великие вожди великих воинов? Да. Они порабощали, разоряли, наводили ужас. Кто не склонялся перед ними там, где они появлялись? Кто выстоял, кто не потерял независимость? Кто посмел не считаться с завоевателями? Кто не испытывал трепета перед потомками Чингисхана? Но — печальная мысль: что остаётся от кочевых племён? Память зла, убийств, грабежей, пленений. Он, Узбек, первый, кто оставит после себя иную славу. Он первый, кто научит свой народ жить, наслаждаясь добытым. Он первым понял, что есть и другие ценности, кроме заповеданных Чингисханом. Он сохранит его закон[386], но сообщит ему высший смысл, новые высшие цели. Опасно целый век истощать свой народ битвами и походами. Сто лет слишком много. Рождается усталость и внутренний гнев вместо силы и отваги. Управлять мудро и полновластно сейчас главное. Это дано понять только ему, Узбеку. Проклятия монголам и страх перед ними пусть уступят место уважению, а потом и восхищению. Это будет не просто народ-зверь, могучий и кровожадный, но народ наилучшего разума, наиславнейшей судьбы не только в здешней, земной жизни, но и в небесном раю, о котором возвестил Мухаммед. Ислам означает покорность, подчинение. Трудно вольному кочевнику воспринять смысл покорности законам Аллаха. Но всё приходит и совершается в назначенное время, и никто не избегнет назначенного.

Воцарившись тринадцать лет назад в возрасте Пророка[387], он принял мусульманство, извёл шаманизм, прогнал или казнил буддийских лам. Он строит новую столицу Сарай-Берке, возводит мечети и медресе, мавзолеи, дворцы, украшенные мозаикой и расписными изразцами. Он не оставляет своими заботами Крым со столь любимым Солхатом; там, где лежит в руинах разграбленный, разрушенный Хорезм, снова расцветёт, изумляя всех, Самарканд, а иранцы, смешиваясь с пришлыми племенами, теперь называют себя именем хана — узбеками. Мастера, выходцы из Хорезма, лучшие в Орде, так же как хорезмийские писцы и врачи. Сами монголы не умеют того, что умеют их искусные рабы. Удел повелевающего народа — война. А старательные рабы ценятся. Их не продают на рынках, со временем и они, и их дети уже перестают быть невольниками и становятся просто жителями Сарая, где каждый народ селится наособину, но без вражды: там — русские резчики по дереву, тут — чеканщики с Северного Кавказа. Они могут даже разбогатеть, могут молиться по-своему и родниться, с кем хотят. Запрещено лишь немногое: христианин не имеет при себе оружия, иудей не смеет сесть на коня, жёны, которые за деньги ласкают мужчин, не должны жить в самом городе, а только в предместьях. В стотысячной столице монголы составляют меньшинство населения. Но они — сила тугого лука, полёт разящей стрелы! И пусть живут рядом без утеснения русы, евреи, китайцы и фряги, греки и армяне, и сбродные племена Востока, которых зовут теперь повсюду татарами. «Узбек» по-тюркски — истинный князь. Он мудр и красив и знает про это. Он любит просвещение и способен толковать Коран. В делах и привычках хана строгий порядок, удивляющий иноземцев.

...Вкрадчиво и чисто вплёлся в пересвист попугаев голос иволги. Хан улыбнулся. Из-под шёлковой занавески у входа видны женские башмаки с золотыми крючочками и серебряными петлями, куда вставлены по четыре круглые синие пуговицы из стекла.

   — Славица! — позвал хан.

Она вошла. Сколько достоинств у этой рабыни! Видеть её всегда радостно. Маленькие ступни при высоком росте, крепкое сложение и круглые серые глаза. А две рыжие косы ниже колен! И ещё одна утеха — она умеет свистать по-птичьи.

   — Хан, кажется, просил тебя не заплетать волосы? — сказал он как бы с упрёком, в то же время любуясь ею.

   — Я с огнём, боюсь вспыхнуть.

Она стала зажигать от свечи масляные лампы на бронзовых подставках. На толстых матовых стёклах проступили и заиграли фисташковые цветы и золотые птицы, синие, красные, жёлтые арабские надписи.

   — Как много подарков из Египта! — сказала рабыня, разглядывая лампы.

   — Не упоминай при мне эту страну. Ты ведь не хочешь огорчать своего хана? — Он крепко провёл рукой по её бёдрам. — Не понимаю, как это христианину достаточно одной женщины?

   — А я не понимаю ваших жён. Как это можно делить одного мужа? — Она задумчиво водила пальцем по висевшей на его груди большой серебряной бляхе с крупной голубой жемчужиной.

   — Нравится? Хочешь такую? — спросил хан.

Она отрицательно покачала головой.

   — Сегодня я ссорился с Баялунь. Она кричала, что возвела меня на трон, много тратила денег на подкупы, а я теперь не слушаю её советов. Баялунь старая. Я больше не хочу её. Я пойду к хатуни Кабак, или хатуни Тайтуглы, или к Уруджи. Они редко ночуют со мной и потому всегда рады. А потом я прощу Баялунь и пойду к ней, и мы сладко примиримся, как это умеем только мы с ней. Ни одна жена, таким образом, не может надоесть. И ни одна наложница. Мусульмане строго соблюдают верность и презирают грех.

   — Как странно! — всё шептала она, положив голову ему на плечо. — Мне это недоступно.

Да, сорок три года, конечно, не двадцать. Но теперь он знает всё искусы плотского наслаждения, а не просто напрыгивает, как раньше, жеребцом то на одну, то на другую.

   — Славица, — говорил он, хмелея и прижимая к себе рабыню, — твоё тело могуче, жарко, прекрасно. Аллах сделал людей непохожими друг на друга, такими разными. А то ведь было бы скучно на земле, да? Ты согласна?

Она подняла на него прозрачные глаза:

   — Я ведь не люблю тебя, хан.

Он засмеялся, удивлённый:

   — А разве я этого хочу? Я не понимаю, что это такое, то, что ты называешь этим словом. То, что я сейчас сделаю с тобой, знак моего благоволения. Разве не довольно?

Ну, возьми ещё жемчужину, будешь вспоминать эту ночь, когда великий Узбек и ты были едины...

Сильными пальцами он выдавил жемчужину из гнезда, слегка Поцарапав её. Славица, изогнувшись кошкой, мягко отскочила от него:

   — Наверное, малоценная, раз не жалеешь её для меня?

   — Ах ты...

Его желание созрело и усилилось. Женщины прекрасны тем, что у каждой своя игра. Этой славянке нравилось дразнить его, чтобы он преследовал её, их соитие походило на борьбу. Она пыталась вырываться до конца, и он снова чувствовал себя не насытившимся и бешеным. Жену надо предупредить заранее, что посетишь её, наложницу берёшь когда угодно. Славица смела, щедра и жадна телом, её тело — власть над ханом. Как изнуряет его эта власть!

Они лежали на меховом ковре и смотрели на блистание звёзд за окном.

   — В такие минуты с тобой, Славица, — размягчённо говорил хан, — мне кажется, что только для этого и стоит жить, и я чувствую себя глупым.

Она чуть слышно прикоснулась губами к его губам:

   — Ты всех лучше и славнее на земле.

Он улыбнулся:

   — А где жемчужина, которой я плачу тебе за такие слова?

Она разжала ладонь:

   — Вот...

   — Она очень ценная. Мне хочется сказать тебе что-то другое, но я не умею. Научи меня говорить то, что тебе хочется услышать.

   — Ценная, потому что голубая?

   — Если ты положишь её на блюдо, она будет кататься по нему весь день. И знаешь почему? Потому что кругла без изъяна. В этом её совершенство, и зовётся она бурмитская. Хочешь белого сахару? Из Египта. Ему и хатуни рады бывают.

Она отвернула голову:

   — Нет.

Он провёл кончиком языка по её ноздрям, сомкнутым векам, губам.

— Я не люблю тебя, Узбек, — опять прошептала она.

Тогда он налёг на неё всей тяжестью и сказал гортанно, через силу, в самое ухо:

   — Хочешь узнать важную тайну? Только я её знаю. Тайна в том, что только ты одна и любишь хана. — И через мгновение почувствовал, как горячая капля побежала у неё через висок, увлажнила ему губы солёным. — А будешь плакать, я велю наказать тебя. Очень больно и смешно.

   — Как же? — по-детски спросила она.

   — Тебя высекут арапником по тем самым нежным и пышным местам, за которые я держу тебя сейчас. Рабы увидят тебя нагую и пожелают тебя.

Она столкнула его с себя и встала с ковра. Он тоже поднялся.

   — Ну, почему ты не умеешь ничему радоваться, Славица? Что мне сделать для тебя? Чего ты хочешь?

   — Свободы.

Он помедлил, кусая ус.

   — Никогда.

Она взяла шандал со свечой:

   — Сегодня моя очередь зажигать лампы во дворце. У Мухаммеда была одна жена, и он не взял вторую, пока первая не умерла, хотя она была старше его на пятнадцать лет и они прожили вместе четверть века.

   — Ну, я не Пророк, а ты не Хадиджа.

Она пошла. Он окликнул её:

   — Может быть, после моей смерти... Да, я распоряжусь, чтобы после моей смерти ты...

Она обернулась. Лицо её было освещено снизу свечой, глаза в глубоких впадинах.

   — После твоей смерти для меня ничто не будет иметь значения, не надо... Тебя давно ждёт шейх Номададдин.

Этот учёный хорезмиец, раньше работавший старшим врачом в Ургенче, был переведён в Сарай ещё отцом Узбека. Номададдин-ал-Хорезми был очень образован, он знал логику, диалектику, языки, путешествовал по разным странам, свёл знакомство и состоял в переписке со многими замечательными людьми. С возрастом он почти полностью оставил занятия врачеванием, к нему обращались только за советами в трудных и неясных случаях. Он посвящал своё время главным образом чтению философских и исторических сочинений. Хан часто приглашал его на ночные беседы не только чтобы чем-то заполнить часы бессонницы, которой страдали оба, — есть много способов заставить сон прийти, но хану нравилось говорить с этим человеком. Конечно, хорезмиец никогда не будет вполне откровенным. Нет, никогда. Из страха и тайной ненависти. Пусть бывшие хорезмийцы уже зовутся узбеками. Тот, кто сознает и помнит славу своего государства, никогда не простит его гибели, его исчезновения. Рука хана давно не держала меча, но поединок мыслей волновал его, он сознавал, что перед ним равный по уму, согласие которого может быть только видимостью, и ничем иным. Сузив длинные, в густых ресницах глаза, Узбек долгими ночами наблюдал шейха. Лица собеседников оставались беспристрастными, но Узбек знал, что и шейх — зритель, презирающий, притворяющийся и не боящийся сказать то, на что трудно дать ответ. Нет, это не были споры. Спор — суета и беспорядок чувств. Но их влекло друг к другу. Наверное, одиночество ? И Номададдин иногда приходил сам, без приглашения, терпеливо ждал, будет ли принят. Узбек-хан не всегда допускал до себя. Сегодня допустил.

   — Да будет благословенно имя хана, и да помрут и исчезнут ослушники его. — Он был высокого роста, как сам Узбек, так же сухощав и гибок в пояснице. Волосы его давно стали белыми, как его чалма. — Хан слишком долго задерживал красивую рабыню. Она вышла от него, как измятая роза... Весенняя ночь горячит кровь, а-а?

Узбек сидел на подушках, скрестив ноги, и, оперев подбородок о ладони, загадочно глядел на него снизу вверх. Он любил лесть. А кто её не любит? Но Узбек любил лесть тонкую, хоть бы и с наглецой. Этому шейху позволялось такое, о чём другие и помыслить-то боялись.

   — Я огорчил Славицу. А до этого я сегодня огорчил жену. Я предупредил тебя. — Узбек наконец улыбнулся краем губ.

   — Наверное, Аллах послал меня, чтобы теперь я огорчил тебя, — такой же сдержанной улыбкой ответил, усаживаясь, хорезмиец.

   — Что мудрец наблюдал сегодня в улусе Джучи достойного внимания великого хана, его огорчения и забот?

   — Повсюду только расцвет и благоденствие, о мудрейший, сокровище справедливости, творец разумного.

   — А что ты наблюдал достойного твоего огорчения?

   — Мосты через арыки обветшали, женщины и дети падают с них в воду. Сады превратились в свалки, в них обитают собаки, арыки занесло грязью и илом.

   — Аллах действительно решил сегодня опечалить меня, заполнив голову моего друга мусором. Почему никто не скажет, что он хочет, так, чтобы его было видно и слышно?

   — Никто не уверен, что великий хан, солнце вселенной, действительно хочет услышать.

   — Моё ли дело размышлять об арыках? Каждый знает, их заилило потому, что весна. Ты видел, чтобы кто-нибудь пил из них воду? Даже из городского пруда не берут воду для питья. Её развозят в кувшинах водоносы из чистейшей реки Итиль[388]. Так что впустую пытаешься укусить меня. Впрочем, я, кажется, оправдываюсь? Смешно. — Узбек засмеялся. — В тебе говорят привычки тех мест, где арык — единственный водный источник.

   — Великий царь, — миролюбиво улыбнулся шейх, — мы просто немного размялись, не так ли? Чтобы прогнать сонливость. Но боюсь тебя по-настоящему раздражать. Тебя с утра сегодня уже разгневала Баялунь?

   — Она одна, из жён моего покойного отца, и у неё привычка всё время пытаться управлять мною. Имам разрешил мне на ней жениться, потому что мой отец не был мусульманином и его брак был преступен. Да, ей хотелось за меня, и она помогла мне занять престол... ну... там... деньгами... то есть подкуп... потом пришлось убить некоторых вельмож, в общем, это всё известно и скучно, не правда ли?

   — Славные выше того, чтобы помнить такие вещи, — согласно прикрыл глаза шейх.

   — Мы бранились сегодня из-за твоего города Ургенча. Там правил, ты знаешь, её брат, я убрал его и поручил управлять наместнику Кутлуг-Тимуру. Она порицала меня и упрекала: «Я добыла тебе царство, улаживаю все дела, а ты отставил моего брата!» Тогда Узбек повинился перед нею, и они примирились с Баялунь. Аллах, впрочем, лучше знает про это.

Лёгкий смех сквозь зубы, как и подобает мудрецам.

   — Если Аллах пожелает что-либо, он говорит: будь! И это станет. Знаешь ли ты, в чём твоё действительное величие? Не в обширности владений твоих, не в могуществе власти, не в ослепительной роскоши, но в том, что ты дал народу своему истинную веру. Всё минёт и рассеется в пыли времени — это останется.

   — Ты говоришь, всё минёт?

   — Да, так.

   — И величие моё забудется?

   — Увы, царь!.. Но ты уже обессмертил своё имя для потомков, ты создатель нового народа в лоне мусульманского правоверия.

Недоверчивый взлёт бровей:

   — Ты считаешь, мой народ обновился?

   — Ещё нет. Это не сразу. Он слишком многочислен, и... у вас мало учёных и мало проповедников.

   — Совсем нет.

   — Признать это — отвага.

   — Сказать это — отвага! — усмехнулся Узбек.

   — Прямота собеседников — их обоюдная отвага, не так ли? — с прищуром ответил Номададдин.

   — Пусть так. Продолжай.

   — В битвах без устали и пощады вы приобрели огромные богатства. Но есть ценности, которые нельзя завоевать и нельзя отнять. Вы ими не обладаете.

   — Назови, что есть такое, чем бы мы не обладали, что бы не могли взять себе.

   — Взять, царь! — Хорезмиец поднял палец. — Взять! В этом всё дело. Я же говорю о том, чтобы создать, сотворить, научить этому других. Скажу больше, вы можете постепенно рассосаться среди побеждённых, раствориться, как соль в воде. Такая вероятность возможна. Такое уже бывало в истории.

   — Пока крепок наш боевой дух, зычен боевой клич, могуч боевой напор, наш народ непобедим! — с жаром возразил Узбек-хан.

   — Могу ли оспорить твои слова, царь? Ты прав, как всегда, всемилостивейший! Скажу о другом. Почти три века назад в Багдаде богословы торжественно обнародовали и подписали символ веры исламской[389], чтобы отличить можно было, кто неверующий. Человеку необходимо знать: Аллах един, Нет у него товарищей, не породил он никого и никем не порождён, нет равного ему, нет у него соправителей в царстве его. Он первый, который извечно был, и он последний, который никогда, не избудет. Он властен над всем и ни в чём не нуждается. Нет божества, кроме него, вечно живого, ни сон его не одолевает, ни дремота, он дарует пищу, но сам в ней не нуждается. Он один, но не чувствует себя одиноким, и нет у него друзей. Годы и время не старят его. Да и как они могут его изменить, когда он сам сотворил и годы, и время, и день, и ночь, и свет, и тьму, небо и землю, и всех родов тварей, что на ней, сушу и воды, и всё, что в них, и всякую вещь — живую, мёртвую и постоянную! Он единственный, и нет при нём ничего, он существует вне пространства, он создан посредством своей силы. Он создал престол, хотя он ему и не нужен, и он восседает на нём, как пожелает, но не для того, чтобы предаться покою, как существа человеческие. Он правит небом и землёю и правит тем, что на них есть, и тем, что живёт на суше и в воде, и нет правителя, кроме него, и нет иного защитника, кроме него. Он создаёт людей, делает их больными и исцеляет их, заставляет их умирать и дарует им жизнь. Но слабы его создания — ангелы, и посланники, и пророки, и все прочие твари. Он всемогущ своею силою и всеведущ знанием своим. Вечен он и непостижим. Он внимающий, который слушает, и он взирающий, который видит...

   — Я мог бы напомнить тебе, о учёнейший Номададдин-ал-Хорезми, что я тоже правоверный и умею читать. Но я благодарю тебя, ты дал мне лишний раз насладиться этими великими и справедливейшими словами. Я понял, что ты хотел сказать. Но разве блеск Сарая и Самарканда не моею волей создан? Разве это не великодушие моего народа-воителя возрождать в пустыне и на развалинах новую, более совершенную жизнь?

   — Верно, это по твоей благой воле делается. Но делается не твоим народом, а побеждёнными. Они обладают тем, что вырабатывается веками обучения, творчества, веками мирной, не кочевой, не воинственной жизни.

   — Не упускаешь случая похвалить своих хорезмийцев?

   — Наше царство стёрто из книги бытия навечно. Не опасаешься, что то же случится с твоим?

Глаза Узбек-хана вспыхнули:

   — Никогда!

   — На всё воля Аллаха. Я утомил тебя. Прощай.

Поклон до земли. Бесшумное удаление.

Проклятый шейх! Всё-таки добился своего, разжёг гнев и заронил смуту в сердце. Нет, мудрые бесстрастны. Надо овладеть собой. Как всегда, успокоит Коран, святая книга откровений и предсказаний[390].

Узбек пересел ближе к лампе, расстегнул тяжёлый переплёт. Сура Расторжение:

«Когда небо расторгнете я, когда звёзды рассеются, когда моря прольются, когда гробы откроются, тогда душа увидит, что сделала она прежде и что сделала после.

О, если бы ты знал, каков будет день суда! Да, о, если бы ты знал, каков будет день суда! В тот день ни одна душа не может ничего сделать для другой души: в тот день всё во власти Бога».

Как после недельного перехода в седле свело тело и внутри пересохло. Огненные молнии заплясали в черноте перед глазами. Что же это такое? Святая книга утишает гнев. Откуда же этот холод и пустота? Великому хану было неведомо, что это чувство называется страхом. Ведь он с рождения никогда не испытывал его.

Он медленно встал, хотел сделать омовение, но вдруг неожиданно для самого себя, повинуясь чьей-то чужой злой воле, сильно пнул треножник лампы, будто норовистого неука. Масло пролилось на жаровню, запылали ковры, языки пламени побежали по шёлковым занавесям. Закричали попугаи. За окном, испуганная сполохами, заревела нубийская верблюдица. Где-то далеко завизжали обезьяны, содержащиеся в клетках. Ворвалась стража, стала попонами давить огонь. Узбек стоял недвижно с недвижными глазами. Едкий дым пополз по дворцу.

Тое же лето благоуханна и нежна, как всегда, была весна на Афоне. Свежий полуденный ветер с моря и холодные потоки воздуха с горных вершин сохраняли прохладу. В ней спешили распуститься и цвесть деревья, кустарники и простые дикоцветы на солнечных местах. Ещё не было той тёплой истомы, когда напоят всё вокруг запахи млеющих трав, их сладчайшее увядание после острой боли косьбы. Гремела галька в ледяных ручьях, бегущих к морю. Ещё не было в них летней мутной полноты и пены. Ещё чисты и звонки оставались их голоса, как возвышенные певучие звуки греческой речи с её божественной долготой гласных и придыханий... Как же он теперь любил её после горлового прерывистого арабского речения! Как он любил теперешнюю уединённость своей особной келии под сенью чёрно-зелёных кедров после мучительного многоцветья, многолюдья, многоумия Александрии и Каира! Как он любил бедную простоту афонских киновий после мрамора мечетей, дворцов, духоты тамошних христианских храмов. Как он любил тишину здешних ночных туманов, наползающих из лесов, недвижность воздуха, не смеющего поколебать пламя свечи после жара ветров хамсин, поднимающихся на восходе и залегающих с закатом. Хамсин достигает полной силы к полудню, раскачивая пальмы и лимонные деревья, взвивая голубые одежды закутанных женщин и срывая облака лепестков с тёмных фаюмских роз. Хамсин обжигает ноздри, сушит глаза и глотку, несёт вонь базаров, в которой смешались шафран и розовое масло, гниющая рыба и человеческий пот, едкий перец и испражнения буйволов.

...Да, там, где жив дух тысячелетнего величия подвижников христианства, там, где положено Павлом Фивейским начало монашества, где святой Антоний основал первый монастырь[391], где столько мест поклонения, он ходил и слушал, что говорят в раскалённом аду базаров и о чём шепчутся в султанском дворце, где свисают с потолка напитанные жасмином опахала, где битый лёд между двойными стенами создаёт прохладу, где платаны в саду облицованы чистым серебром и цветы растут в серебряных кадках. Он бродил по улицам, прямым и широким, уставленным бесчисленными статуями, колоннадами и фонтанами; он слушал сплетни в переулках среди лачуг, грязный смех и позорные толковища; он запоминал недомолвки и проговорки осторожных визирей и эмиров, не гнушался знакомствами с их надменными раскрашенными наложницами, добивался доверия их пугливых жён, он подкупал евнухов, и дворцовых слуг, и нищих со следами пеготы на лицах, именуемой проказою. Он всё испробовал, пока не нашёл ту, которую искал. Так ему было велено. Так ему было сказано с византийской велеречивостью, со многими околичностями, но выразительней всех слов был водянистый взгляд патриарха: её надо найти и знать о ней всё, включая любые мелочи. Запомнить добытые сведения прочно, надолго, ничего не упуская, не отсеивая. И хранить про себя крепко, ни с кем ими не делясь и ничего не обсуждая. Таково было главное задание. Внешний повод — посещение египетских христианских общин, передача им патриаршего благословения, познание нужд и успехов, помощь советами и обещаниями. Он не посмел спросить патриарха, зачем ему, монаху Феогносту, успешному исполнителю поручений его святейшества в сношениях с государями и церквами других стран, зачем ему необходимо разузнавать судьбу юной монголки, канувшей четыре года назад в пестроте арабского мира. Вопросы — это выражение сомнения, это уже прекословие. Могущий вместить — вместит... Отсечение воли своей в послушании, отсечение рассуждений и возражений — это путь к владению собственной душой, страстями и мыслями, укрощение их и обуздание волнений, ими причиняемых, осветление разума спокойствием духа. Только так учатся видеть вещи в их истинном свете, если не назначена благодать откровения. Поэтому вопросы — дерзость, и их не было у Феогноста. Уже немало довелось ему выполнить поручений константинопольской патриархии, не подлежащих ни малейшей огласке. Но столь необычное — впервые.

Он нашёл её в Каире, на окраине, в простом белой доме поблизости от бани Эласера. Он хорошо знал мусульман и по малым приметам умел догадываться о многом. Низкая каменная ограда, окружавшая сад, свидетельствовала, что живущую здесь женщину не прячут, а следовательно, ею не дорожат. Отсутствие слуг поблизости говорило о том же. Она была одна у небольшого бассейна, где плавала золотая рыбка с вздувшимися пузырями вместо глаз. Больная рыбка, тёмный цвет платья на женщине, отсутствие паранджи — всё это были знаки заброшенности и небрежения. Можно сказать больше: отчаяния — он понимал.

Сидя на краю бассейна, она брала пригоршнями воду и плескала на рыбу. Та не отплывала, только шевелила прозрачным развевающимся хвостом.

Он долго наблюдал за ними из-за ограды. Солнце пекло голову. Даже птицы умолкли от жары.

   — Тулунбай! — негромко позвал он.

Она вздрогнула и замерла. Потом быстро обернулась и поднялась, не вытерев рук.

   — Ты меня знаешь, монах? — Прозрачные голубые капли медленно стекали с её пальцев на песок.

Женщины — грех и зло, на Афон их совсем не допускали, даже животных оставляли только мужского пола, берегли братию от соблазна.

Но не соблазн почувствовал он, увидев се близко, а жалость. Она была ещё свежа и молода, но неуверенность выражения, взгляда столь не приличествовали её знатному происхождению.

Она пыталась стать похожей на египтянку, накрасила лицо по здешнему обычаю: веки подвела бирюзой, нарумянила щёки и губы порошком из красной глины, покрыла розовой хной ладони, ступни и ногти, отчего монголка только погрубела и подурнела.

   — Ты понимаешь по-арабски? — спросила она.

   — Конечно. Я видел тебя в Константинополе в славе и надежде. Помнишь, как принимал вас император Ласкарис, когда ты ехала сюда, к султану?

   — Так ты византиец? — воскликнула она.

   — Какие блестящие празднества и пиры! — продолжал он. — Какая гордая свита с тобою! Не меньше тысячи невольников! Где же всё это?

   — Зачем ты здесь? — Какая-то тень дрогнула в её круглых глазах.

   — Я тебе сочувствую. Моя вера велит сострадать обиженным и обманутым.

   — Моя тоже.

   — Почему ты не во дворце? Разве твоё место здесь?

Она помолчала испытующе. Голос её стал приглушённым. Она несколько раз бросила взгляд по сторонам. Может быть, у неё возникла надежда на помощь, на то, что судьба переменится?

Увы, он ничем не мог бы ей помочь и не собирался. Это не было ему предписано.

   — Твоя одежда выгорела от солнца, и пятна соли проступили под мышками. Ты здесь давно и путешествуешь не ради любознательности... — Она говорила вопросительно, готовая остановиться на полуслове, если он захочет возразить. Она пыталась заставить его говорить, чтобы он сказал, зачем пришёл. Но он молчал, и она продолжала: — Я не знаю твоей цели и не спрашиваю о ней. Я вижу, как ты скрытен и уклончив, ни на один мой вопрос не дал ответа, только спрашиваешь сам. Я не настаиваю. Ты появился не просто так. И может быть, вовсе не ради меня. Ты видишь моё положение и вопрошаешь, почему я не во дворце, законная жена султана. Мне горько говорить, я была супругой ему лишь одну ночь, потом меня забыли меж других жён и рабынь. Моя свита удалена от меня. Кади, который привёз меня, после бракосочетания отправился в Мекку, а оттуда домой, не повидав новую султаншу. Я тоже хочу вернуться. Мусульманский закон разрешает. Эльмелик-Эннасыр не хочет видеть меня, но и не отпускает. И никому нет до меня дела.

   — «Тех жён, которые опасны по своему упрямству, вразумляйте, отлучайте их от своего ложа, делайте им побои; если они вам послушны, то не будьте несправедливы в обхождении с ними».

   — Ты знаешь Коран...

Он улыбнулся краем губ:

   — Я в стране, где мусульманство господствует.

   — Он не хочет даже испытать послушание бедной Тулунбай! — Она топнула ногой по мощёной дорожке и спугнула задремавшую ящерицу, которая, испуганно вспрыгнув, юркнула в траву. — Зачем держать меня здесь, если я ему не по нраву? Он говорил, когда сватал, что ему не нужна красота, а только знатность. Что же теперь? Я знаю, чего он хочет. Вот пройдёт срок моего заточения, предписанный Кораном, и султан отдаст меня в жёны своему эмиру, не понравлюсь эмиру — визирю. А ведь я царского рода! Со мной нельзя так обращаться! Ни одна жена его гаремная так не унижена! Мне даже чадру носить необязательно, так он равнодушен. Я могла бы бежать. Ты видишь, я живу без охраны. Но кто мне поможет в пути? Ты ведь не поможешь? Хота бы добраться до Византии. Потом пересечь ещё одно море, и я уже у своих!..

Он покачал головой: нет.

   — Да я и сама не хочу! — вспыхнула Тулунбай. — Куда я явлюсь на общий посмех, жена, которой побрезговали?.. Я должна испить чашу нечестия. Но за какие грехи, скажи, учёный византиец?

Кого Бог унизит, того никто уж не возвысит, пришли ему на ум слова суры Праздников. Но он счёл, что это прозвучало бы слишком жестоко, и потому сказал другое:

   — Ты помнишь суру Верующие? Мы обязываем душу человека только к тому, что по силам ей. — Конечно, ему более пристало бы сослаться на Антония Великого: Нельзя слишком натягивать лук, чтобы не лопнул, и в духовной жизни нельзя требовать от природы человеческой того, чего она не может вынести, — но надо знать, с кем говоришь[392].

   — Аллах велик, Аллах всегда прав, — сникнув, согласилась опальная султанша. — Иди, монах! Не хочешь ли напиться? Я уже забыла вкус кумыса... В мире ничего нет случайного. Но мне остаётся неясен смысл твоего появления. Если Аллаху угодно, это будет мне потом разъяснено. Иди. Салям!

Он вернулся в родной Константинополь осенью — лучшее время года. Золотой Рог — одна из самых больших и безопасных, вследствие своей глубины, бухт в мире. Бесшумно, как призрак, крался парусный корабль по её глади. Алое солнце едва поднималось над городом. Город приближался, наплывал, весь в садах и кипарисовых рощах. Белели в зелени минареты, и золотились купола православных церквей. Тишина зари была первозданной.

Звучно донеслись издалека призывы муэдзинов[393], и тут же с мерной полнотой вступили колокола. Феогност стоял на палубе и крестился на купол Святой Софии. Счастье переполняло его. Большей радости ему никогда не доводилось пережить. Будто ангелы несли его на родину. Чистое благоухание утреннего моря и кипарисов, вспышки лучей на цветных мозаиках мечетей, на обелиске Феодосия и Змеиной колонне, в окнах сияющих дворцов... И золотое пылание крестов на храмах! Голоса муэдзинов и колокольные звоны жили в воздухе сами по себе, отдельно от города, сами небеса рождали эти звуки, и всё замерло, внимая им.

«Благословенно имя Твоё, Господи, — мысленно произносил Феогност, — что дозволил Ты мне возвращение и ниспослал минуты эти благодатные».

Конечно, для христианина истинное отечество — небеса святые, но кто испытал, не забудет, сколь сладко ступить после корабля на твердь, где любим каждый камень, попираемый ногами, каждая травинка, робко льнущая к камню, любимые на придорожных деревьях плоды, изнемогающие от спелости, и ослики, что бегут по дороге, отбрасывая впереди себя длинные ушастые тени. Уже просыпался Большой рынок с его тысячей лавок — огромное сводчатое здание с переходами наподобие улиц. Уже шумел Египетский базар, где торгуют только пряностями, уже распахивались по прохладе деревянные решётки на окнах турецких домов, и золотошвейки уже склонились над пяльцами. Всё оживало деятельно и трудолюбиво.

Стадо белых коз тискалось навстречу по узкой улице в ореоле пыльных лучей, и, оглушённый блеянием, вдыхая запах шерсти, он думал, как сложно совместились и переплелись в этом городе бедная простота патриархальных времён и азиатская роскошь, духовное величие истории и её кровавая низость, благочестие и спесь, разврат, низкопоклонство. Хотелось омыться, сменить дорожную рясу, но не было у него дома, не было имущества, негде было остановиться, оглядеться, передохнуть. Так он и вступил в кварталы Фанары, греческой части города, отличающейся чистотой и богатством. Вот уж завиделся громадный женский монастырь Богоматери Всеблаженнейшей. А вот и дом патриарха рядом со знакомым барельефом на стене: Христос Благословляющий и вверху архангел с иконой Спасителя в руках. Сердце у Феогноста зачастило: наконец-то он прибыл, здесь конец пути.

Нарядные патриаршии служки в лоснящихся кудрях с сомнением отнеслись к появлению в столь ранний час бедного неведомого монаха, имевшего дерзость настаивать, чтобы о нём всенепременнейше доложили его святейшеству. После некоторых препирательств всё-таки доложили, увидев показанный им ключ, который висел у монаха на груди вместе с нательным крестом. Ключ сей — древний особый знакдостоинства, знак принадлежности владельца его к духовному совету, которым руководит сам хартофилакс, великий хартофилакс, что управляет всеми делами патриархата, в том числе и судебными, истинно великий хартофилакс, имеющий право при богослужении иметь на голове золотой венец с крестом. Разрешение было получено немедленно, и служки удивлённо-почтительно провели Феогноста в палаты патриарха.

Снова он увидел престол чёрного дерева с резьбой, выложенный пластинками из перламутра и слоновой кости. По преданию, престол этот принадлежал ещё Иоанну Златоустому[394].

Знакомые водянистые глаза в отёчных мешках и страдальческое выражение тяжело больного, но перемогающегося человека. Благословил приветливо, и голос весёлый. Феогност, вопреки правилу почтительного поцелуя, припал к руке всем лицом, на мгновение ощутив огромное облегчение, будто окатило его из источника свежего, животворного.

Расспросы были кратки:

   — Нашёл?

   — Да.

   — Видел? Разузнал?

   — Из дворца удалена. Нелюбима. Унижена. Будет отдана в жёны какому-нибудь придворному.

   — Никому не пересказывай. Знания свои храни. Ничего не забывай. Всё помни до тонкостей и мелочей. А сейчас даю тебе благословение — на Афон. — В глазах Феогноста плеснулась радость: мечта сбывается? Но зачем тогда был Египет? — Житие твоё будет особное, — продолжал патриарх и задумался. — Ты сколько языков знаешь?

   — Древнееврейский, арабский, латинский... Ещё некоторые понимаю.

   — Послушание твоё будет такое: изучишь теперь язык русов. Читать, писать и говорить. Прислуживать тебе будет монах-паломник из Руссии. От него переймёшь тамошние обычаи и правила житейские, изучишь историю и нынешнее государственное состояние, народное почитание святынь и святых местных, а пуще обустройство духовное во властех и епископиях. Прислужник твой сведущ. Звать Фёдором. Сроку тебе два года.

Уже на следующий день качали его корабль пологие маслянистые волны Мраморного моря. Кроме паломников, молчаливо и благоговейно ждущих встречи со Святой Горой, много было на корабле генуэзцев, армян, испанских евреев, везущих из Константинополя в страны Средиземноморья буковое дерево, опиум, сафьян, шёлк-сырец, розовое масло, духи. Крепкие запахи свежей древесины, кожи, благовоний распространялись по палубам, шумела разноязыкая речь, перекрикивались греческие матросы, работавшие с парусами. Феогност сидел, углублённый в свои мысли. Значит, впереди Руссия? Страна, вовсе ему не ведомая. С чем пошлёт его туда патриарх? Смутно, неспокойно было на душе. Не кинул даже прощального взгляда на милый Константинополь — так это больно. Было предчувствие, что скоро-скоро и Константинополь, и Афон, куда он сейчас стремится, станут невозвратными, прошлыми. Жизнь его вступала во вторую половину. Какой-то она будет?

В тое же лето разлив Инши был, как всегда, велик. Но вода сошла рано. Луга же по берегам оставались сочными и свежими до самого августа, когда уж и берёзы позолотели, и птицы отправились неведомо куда. Пусто и тихо сделалось без кукушек и иволг, будто потерял что-то.

Варфоломей лежал под берёзой нога на ногу и играл на дудочке[395], покачивая разбитым лаптем. Хоть и скучно без птиц, но на душе всё равно хорошо. То есть не хорошо, а ужасно... Потому как пропали кони: Воронок и Лысанка. Нынче им дали отдых, и батюшка велел приглядывать за ними. А Варфоломей стреножить их не пожелал: пускай так походят. Они и убрели. Уж где он только их не искал, все овраги лесные излазил! Озорные кони, своевольные. Молодые ещё. Мыслимо ли без них домой показаться? Последние были изо всей конюшни. Какие пали от болезни и бескормицы, каких продать пришлось, которых на дарение татарское отдали, а хозяйство скудело и скудело. Уж и так сделались будто смерды.

Всё лето он провёл здесь, в лугах, в одиночестве смотрел за скотиной. Пастух он был новоначальный, и стадо ему досталось малое: вместе и козы, и ярочки, и молодые нетели. Разыграются, бодать друг друга начнут, боком-скоком ходят, на дыбки встают. Он не унимал их. Человек он был задумчивый. А о чём думал, и сам бы не сказал — спроси. Будто отлетала его душа, и недалеко, тут она была, но сама по себе, и он слушал, не слыша, глядел, не видя, такой же безмысленный, безответный, как трава приречная или облако высокое, безмолвное.

Мох налезал на корни старого дерева плотной зелёной овчиной, лежать было тепло, дудочка пела чисто и звонко. Пока её голос слышен, овцы и телки не разбредутся, она их как привязывает к одному месту. Варфоломей покосил взглядом, усмехнулся самодовольно: ишь, стоят, шеи вытянули, слушают.

Он бы хотел, чтобы всегда было лето, а зимы и осени не было. Зимой учиться надо, дьячок бранит, матушка с батюшкой огорчаются.

   — Ах я несчастный! — вслух сказал Варфоломей, перестав играть, и ловко, далеко плюнул сквозь зубы. Козлята сейчас же пошли посмотреть, что это такое. Он засмеялся и замахнулся на них дудкой, отчего козлята выказали большой испуг и намерение стремглав нестись в лес прятаться. — Вот я вас! — пообещал им Варфоломей, переворачиваясь на живот.

В берёзовой поросли таилось покинутое гнездо малиновки, круглое и прочное, устланное изнутри пухом. Варфоломей взял его и долго рассматривал, дивуясь: человек руками так не сплетёт, как пташка клювом — травинка за травинку, не разорвать. Премудрость Божия и птичке дана, вздохнул Варфоломей, один он несчастный, ребятишки надсмехаются: говорит медленно, читает всё ещё по слогам, а другие вон бегом поспевают, так и тарахтят, как телеги по мостовой. Батюшка утешает: если учение тебе, сынок, не даётся, значит, тебе это не надо, значит, умысел Божий о тебе другой. Но это он только утешает, а сам обижается: боярского сына холопские дети обгоняют.

Скупая слеза сбежала на висок, проникла в ухо. Он крепко вытер её кулаком, кинул сердитый взор по сторонам, не подсмотрел ли кто такой его слабости. Никого, конечно, не было, кому тут быть? Козлята придумали себе новую забаву: один встал на задние ноги, за ним второй, третий, зубами вцепились в свисающие берёзовые ветки, а передними ногами стали отчаянно месить воздух в поисках опоры. И оторвать верхушек веток не могли, и отказаться от этакого лакомства упрямство не позволяло. Нетели лежали, спокойно прищурившись, серку жевали.

Ой, что это? Не тать ли? Нет, чернец, кажись. Из прибрежных кустов торчал монашеский куколь. Варфоломей торопливо пригладил волосы, пошёл к незнакомцу.

Старик сидел на камне, опустив ноги в реку, струи обегали покрасневшие ступни.

   — Чай, холодна вода-то? — спросил Варфоломей. — Здравствуй, дедушка.

   — У-у, холодна, — отозвался чернец. — Здравствуй. Ты чей, тутошный?

   — А у нас вода не как везде, — похвастал Варфоломей. — Соле-еная. И деревня наша потому называется Варницы. В нашей воде детей купают, у кого немочь бледная, и стариков скрюченных, навроде тебя, чтоб кости не ныли.

   — Ишь, вострый какой, — похвалил чернец, вытаскивая ноги. — Всё обсказал.

   — Не, я не вострый, — возразил пастушонок. — Изругоня я.

— Пошто так? Ругают тебя?

   — В грамоте нетвёрд.

   — И печалишься?

   — Ещё как! Я коней нынче упустил.

   — Вот ведь! Это беда.

   — И не говори.

Монах обмотал ступни, сунул их в старые поршни.

   — А ты издалека, похоже? — догадался Варфоломей. — Устал? Пойдём к нам ночевать.

   — Спаси Христос! — согласился монах. — А ты что же, ленишься, поди? — На бледном лице его, полускрытом куколем, мелькнула слабая улыбка. — Научишься писать — дьяком станешь.

   — Куды писать! Читаю-то по слогам, — признался Варфоломей, — Не дано мне. Стараюсь, а не могу. — Он доверчиво поднял глаза на Старика. — Дай-кось ухо, чего скажу. Я ведь боярский сын. Стыдоба!

   — Да ты што! — снова улыбнулся монах. — -Так пастухом и останешься? Сколько тебе годков-то?

   — Двенадцать, — потупился Варфоломей.

   — Мно-ого, — похвалил монах.

   — А хоть и пастухом! — приободрился Варфоломей. — Я люблю. И птиц и зверей. Всех. И стадо стеречь люблю. Никого нет, мне одному быть нравится. — И осёкся, наткнувшись взглядом на чёрные внимательные глаза старика.

   — Будешь ты всю жизнь пасти стадо, — тихо сказал тот. — Только другое.

   — Ты чего жрёшь! — вдруг вскричал Варфоломей.

Это телёнок подошёл сзади и стал жевать суму монаха.

   — Хлебца ищет, — сказал чернец. — Хлебца хочется? — Он порылся в суме. — А ты, соколик, отвори-ка уста, я тебе просфору положу. Малый кусочек, а толк от него большой будет. Дай благословлю.

   — Мученик я, — сообщил Варфоломей, прожёвывая просфору. — Все ножки нынче извихлял за конями, а не нашёл. Вдруг их волки уж съели?

   — Страдалец, вестимо, — поддакнул монах опять как бы с усмешкой.

Они пошли по дороге к деревне в пыли, поднимаемой стадом. Солнце уже село, и наступили тонкие сумерки. Варфоломей покрикивал на телят и часто без нужды щёлкал кнутом, просто для удовольствия. Лапти его взбивали клубы пыли, а поршни монаха ступали легко, вроде бы и следов от них не оставалось. Это Варфоломей отметил краем глаза, но больше думал об ужине и о пропавших конях, чем о такой странности своего спутника.

Дом родителей, принакрытый вётлами, был большой, но пустой, обедневший. Гостю, однако, обрадовались, будто давно его ждали. Сейчас был принесён чистый рушник, и в рукомойник добавлено свежей воды, даже две свечи новые достали, хотя за окнами ночь так и не наступала, была светлая сумеречь.

   — Даже скатерти нету у нас, — виновато шепнула мать. — Где нашёл странника-то?

   — А в лугах. Ноги он в Инше мочил, сидел на берегу.

Девка внесла большую деревянную мису горячих штей и ворох ложек под мышкой. Все охотно и спешно заняли места на скамьях, потом встали, батюшка прочёл «Отче наш» и принялся ломать на куски ржаной каравай.

   — А вы богатые люди, — сказал монах, обводя взглядом троих хозяйских сыновей.

   — Что ты, старче! — возразил отец. — Захужели дальше некуда. Московляне погубляют нас окончательно. То Ахмылову рать Иван Калита навёл[396], то своих воевод шлёт к нам в Ростов: и грабят, и пытают, давай, дескать, серебро татарам платить...

   — И горько, и страх велик, — вздохнула матушка. — Жесток Иван Данилович. Не жесточе ли самих баскаков будет[397].

   — Князь жесток, да Бог милостив, — молвил монах. — Почитай-ка нам, соколик, Псалтырь, я послушаю.

Старший брат не удержался, прыснул. Варфоломей покраснел и набычился. Матушка погладила его по голове:

   — Не даётся грамота голубчику нашему. Пятый год учится, а никак.

   — А ты почитай! — настаивал монах. — Милостив Бог: и намерение целует, и деяние почитает, и предложение хвалит.

Варфоломей встал и переменился лицом. С малых лет не мог он спокойно слышать Огласительное слово Иоанна Златоуста, душа потрясалась, и сердце сжимало, и слёзы кипели. Повинуясь пришельцу, взял он под божницей[398] Священную книгу, придвинул свечу:

   — Где читать?

   — Отвори, где хочешь.

   — Не помяни нам грехов наших предков; скоро да предварят нас щедроты твои; ибо мы весьма истощены. Помоги нам, Боже, Спаситель наш, ради славы имени Твоего... — Казалось, сами собой звучали слова под дрожащим пальцем Варфоломея. Он оторвал глаза от книги, обвёл сидящих за столом: братьев с раскрытыми ртами, отца, в изумлении качающего головой, мать с блестящими влажными дорожками на щеках. — И так будет всегда? — растерянно спросил он. — Это мне навсегда даётся?

   — Буди, буди, — кивнул монах.

   — Благословенна воля Твоя, Господи, — тихо всхлипнула мать.

И вся семья притихла, не зная, что молвить от удивления.

   — Что же, поснедаем? — негромко напомнил гость.

Принялись за еду сначала робко, потом всё дружнее застучали кленовыми ложками.

А кони сами домой пришли. В ту же ночь. И Воронок и Лысанка.

Тое же лета августа четвёртого дня заложили на Москве первую каменную церковь Успения Божией Матери. Стечение народу было преогромное. Передавали, будто сам митрополит Пётр, смиренный, многомудрый, всеми почитаемый за дар любви христианской, иконник чудный, будто бы сказал князю Ивану Даниловичу: если успокоишь мою старость и воздвигнешь здесь храм, достойный Богоматери, то будешь славнее всех иных князей, и род твой возвеличится, и кости мои тут останутся почивать.

При закладке храма преклонных лет митрополит собственными руками сложил себе каменный гроб в основании у жертвенника. Это означало, что собор будет кафедральным, что кафедра митрополичья переносится из Владимира славного в скромную Москву. А что должно означать то для владетелей княжества сего, догадаться труда не составляло, и догадка эта других великих князей не веселила и не радовала. Где митрополия будет, тому княжеству главным и быть. «Ну, это мы ещё посмотрим», — бледнея от злости, шептали иные князья и вельможи, а пуще всего тверичи, негодуя на шустрого московского выскочку, склонившего к себе сердце митрополита. Предками-то Иван, конечно, знатен, из Рюриковичей, да в делах-то небрезглив, в друзьях неразборчив, к Узбеку так и лезет в родню. Да и есть ли у Ивана друзья-то? Льнёт, к кому надо, из корысти одной, чтобы власть небольшую под себя подгрести, надо всеми князьями встать. Пока собирает, милостив бывает, а как набрал — и руки сжал.

Конечно, Иван Данилович разговоры такие и шёпоты очень знал, хотя виду не подавал, был со всеми ровен и приветлив. Но про себя серчал, и гневался, и кипел. «Говорят, я в родню к Узбеку лезу? Языки пёсьи брешут такое. Это всё тверичи пердят. Если мой брат Юрий Данилович на сестре Узбека десять лет женат был, разве мы не родня получаемся? По нашему обычаю, родня. Пусть не кровная. Но Агафья-Кончака кем отравлена? Тверичанами. Брат мой, Юрий, в Орде убитый кем? Тверским князем Дмитрием, Грозные Очи прозываемым. Щенок он, а не Г розные Очи. Шесть лет женат на литвинке, а семя не произвёл. Теперь чего Узбек его в Орде держит? Не казнит, не милует. Зачем? Чтобы меня злить и жалить? Пускай русские князья друг друга грызут, аки псы бешеные, а перед ханом хвостами виляют? Говорят, я к Узбеку льну? Тверичи проклятые лжу плетут на меня. Я ему покамест не кланялся. Но покланяюсь. Ништо! С меня не убудет. Привезу серебреца и даров иных — подавись, морда татарская! А ярлык мне дай! Пускай он тверичанам смерть своей сестры простит. Я — нет. Я за брата своего отмщу!»

Со строительством храма спешили, чтоб до осенней мокрети и заморозков возвести стены. Шумно стало в Москве. Скрипели едущие гужом телеги, перекрикивались на лесах каменщики. Зеворотники собирались на площади каждый день наблюдать, сколько новых рядов белого камня наросло.

С первым снегом приостановили кладку. И как раз тогда Ивану Даниловичу мрачен сон прибредился. Не битва, не сырое мясо, что к болезни снится, даже не нечистая сила, что после пиров обильных видится с рожами злобными. Как бы и ничего такого, обычный сон, а след оставил тревожащий, предчувствие непонятное. Князь и вставал, и ходил, и садился, изразцы печные щупал — не слишком ли тепло истоплено, квасу несчётно ковшов выпил, а печаль не переставала томить его. Хотел даже к супруге пойти, но пожалел беспокоить: опять она в тяжести, трудно носит.

«Некого мне обнять среди ночи в тоске, — шептал сам себе Иван Данилович, — некому сказать, сколь умучена душа и как я устал. Сомнения правят слабостью моей, кою скрываю. Гнетут грехи, коих совершил множество, веруя, что совершал для высших целей, что оценят потомки и добром помянут. Помянут ли?.. Всё, поди, в строку поставят, всё вкупе притянут и сочтут, о тайностях дознаются. Не проклянут ли? Не скажут ли, что заповеди Божии преступал и многим грязям и подлостям повинен? Пусть Бог милосердный рассудит, ибо Ему ведомы не токмо поступки, но помыслы каждого. Да, татар наводил, да, притеснял поборами своих, да, голову моего боярина-изменника мне на копьё подносили[399], и я зрил без содрогания тусклые его, проткнутые глаза. Но крест раскаяния несу с твёрдостию, и оправдания мои Высшему Суду предстанут без утаю. Пускай Судия решит, какая чаша тяжельше тянет. Во имя добра, во имя будущего земли своей вершил я преступления, которых тати устрашаются и отвращаются, Но дело жизни, мне назначенное, я исполню — в том обет мой! — исполню, сколь позволено будет силами и разумением моим... Плоды добрые детям моим оставлю. Лишь бы смогли удержать и укрепить, что отец их соберёт и устроит!

Назначь, Милосердный!»

Сон был даже и прост: гора превысокая, а на ней — снег. Снег как-то мигом растаял, и гора враз исчезла. Вот и всё. Но из головы не шёл сей сон, не давал забыть себя. Поделился Иван Данилович печалью своей с крестником Алексием[400], монахом Богоявленского монастыря, — ещё шестилетним князю довелось стать воспреемником старшего сына боярина Бяконтова. Сейчас Алексий — монах уже мантийный, заслуженный и в возрасте Христа обретается.

Крестник выслушал сон, но ничего не посоветовал, только сказал осторожно:

   — Поди, крестный, с этой тугой к митрополиту. — Алексий князя по детской памяти всё продолжал называть крестным. — Святый владыка безгневный и в назиданиях кроткий.

   — А уж раздаёт всё, что кто ни спросит: и иконы своего письма, и власяницу свою, говорят, подарил кому-то! — не утерпел хозяйственный Иван Данилович.

Алексий на это лишь улыбнулся тонко и вздохнул. Щедрость и милость митрополита всем известны. Разве его остановишь? Начнёт проповедь с обличения грехов, церковь ждёт: ну, сейчас возгремит! А владыка крепится, крепится да и закончит:

   — Не вы грехи творите, возлюбленные чада, но враг рода человеческого. Его отрекайтесь — отца всяческого греха, его бегите — творца всякой лжи, его остерегайтесь, его наущения гоните, соблазны, им чинимые, отвергайте и борите в себе и в ближних ваших. Да простит вам Господь по немощи вашей и наградит по силе своей и славе.

Неизвестно, кого так ещё и любили на Москве, как митрополита Петра!

Выслушав про сон, владыка не стал показывать важность иль задумчивый вид. Он вообще прост был и тих, как самый смирный и бедный монах. Замечали, что, когда у него спрашивали совета, он не делался глубокомыслен, отвечал почти сразу, лишь чуть помедлив, будто слушая чью-то подсказку. А уж кто ему подсказывал, и помыслить боялись.

   — Сон твой вот что, — сказал он Ивану Даниловичу. — Гора — ты, а снег — я. Допрежь тебя я растаю, допрежь тебя уйду. И будет это скоро. Скорей, чем кто-либо ждёт.

   — Владыка, — поразился Иван, — тебе и такое ведомо? Страшно мне тебя слушать.

   — Ты думаешь, князь, мужество — это только в бою иль в делах государственных надобно? Старость, просто человеческая старость мужества требует.

   — Какого мужества, святитель? О чём ты говоришь?

   — А на Суд Божий предстать не страшнее ли рати? За грехи-то ответ держать?

   — Человек оправдывается верой, — сказал Иван Данилович.

   — Человек оправдывается делами! — может быть, впервые в жизни столь жёстко возразил митрополит.

...Он скончался вскоре, на молитве, с воздетыми к небу руками. Руки вдруг упали, и сам он упал бездыханно. Было это вьюжной декабрьской ночью. Во всех московских церквах звонили в колокола для путников, сбившихся в дороге. Пытались зажигать факелы на кремлёвских звонницах, но безуспешно — задувало ветром. Иван Данилович находился в это время в отсутствии, поспел только к самому выносу. Почившего погребли в приготовленном им самим склепе в недостроенном храме Успения. Произволением Божиим суждено было этому храму стать самым главным собором на Руси, пережить многие века славы, войны и разорения, поновляться, гореть, отстраиваться вновь, быть даже временно закрытым для богослужения, но всегда и вовеки оставаться самым главным собором в сознании православного люда.

Царственным великолепием сияют купола и кресты Успенского собора в Кремле, где тихо покоится смиренный здатель его.

Вспомни о нас, святый отче, и не оставь молитвами твоими!

В день похорон незаконченный храм освещали только слабые огоньки свечей в руках провожающих. Сквозь щели временного покрытия залетали снежинки, кружились и плавали по высоте, потом опускались ниже, таяли и смешивались со слезами на лицах. Порывистый вой пурги заглушал мёрзлые голоса окрестных колоколов, скрипел снег под ногами — много его натащили, пар от дыхания свивался белыми клубами и оседал инеем на пустых нерасписанных стенах. Певчие пели простуженно и нестройно. В толпе, забившей притворы, часто слышались кашель и рыдания. Мрачно и строго свершался обряд погребения.

После скромных, ввиду Рождественского поста, поминок престарелый тысяцкий Протасий Вельяминов огласил завещательную волю покойного, высказанную изустно за день до внезапной кончины: собственноручно написанные две иконы Божией Матери — Успенскому собору, панагия с лалом и ониксом, саккос из лазоревого атласа, епитрахиль из гвоздичной камки, обнизанная мелким жемчугом, архиерейский жезл с двурогой рукоятью — всё это в ризницу митрополичью. Нательный крест — особое благословение князю Ивану Даниловичу и роду его, дабы благословлять сим крестом старших сыновей. Это были все ценности, коими владел митрополит, не считая ещё богослужебной шапки. Личные вещи, как-то: утиральники, чаши, будние ряски — святитель когда-то уже успел раздарить по бедному священству, по монахам, кое-что и нищим московским перепало.

Иван Данилович принял крест из рук Вельяминова, поник головою: на кого теперь обопрусь в исканиях престола великокняжеского?

   — Будто вдругорядь я осиротел, боярин.

Морщинистый, обрюзгший Протасий пожевал губами:

   — Тайность должен тебе сказать, князь. Святый владыка тебя сыном возлюбленным называл и милость призывал семени твоему до века. Рек, что память твоя прославится и воздаст тебе Господь сторицею ещё в мире сем.

   — Кабы так-то, — покачал головой Иван Данилович, — кабы так... Спаси Бог за утешение, Протасий.

Вельяминов поморгал красными старческими веками, добавил нерешительно:

   — Ещё рек, чтоб родам нашим, твоему и моему, в дружбе жить вечной и помощи.

   — Хорошо, кабы так-то, — согласился Иван Данилович, — чтобы тысяцкие Вельяминовы верно несли князьям московским службу свою.

Посмотрели друг на друга в упор, глаза в глаза. Слабая улыбка шевельнула бледные губы Протасия.

В самом деле, невдолге было им назначено судьбою породниться и произвести в родстве потомков своих человека, который составит величайшую славу земли Русской[401]. Но будет и нелюбие промеж этих родов, и козня, и измена, и даже первая на Руси принародная казнь будет назначена внуком Ивана Даниловича правнуку Протасия Вельяминова.

Но пока ничего такое было им неведомо, и стояли они в полутёмной трапезной опустевшего дома митрополита при догорающих свечах усталые и заплаканные, усиливая в сердцах своих надежду на лучшие времена.

   — Ну и ещё одна новость, князь.

   — Молви скорей.

   — Видал ноне тверичей-то? Ухом не поведут, рыло не поворотят. В гордости, значит, состоят. Думаешь почему?

   — Знамо. За митрополита на меня обижаются, сами-то не сумели его к себе залучить.

   — Не токмо... В отсутствие твоё весть пришла. Недосуг было сказать за похоронами.

   — Ну? — Голос Ивана Даниловича был хрипловатый с мороза и надорван.

   — Сентября девятнадцатого дни Дмитрий Михайлович Грозные Очи казнён в Орде.

   — Господи! — не скрывая радости, перекрестился князь. — Есть же на земле справедливость! Ту же чашу испил, что брату моему уготовал, убивец.

   — Да, потомили его девять месяцев. Он уж и прощался со всеми, и опять надежду возверзал. Жить-то хотелось. Двадцать семь ему было. Нраву пылкого. И то... ведь за отца, братом твоим убитого, мстил.

   — Замолчь! Не смей клубок этот опять разматывать! Он за отца мстил! Ну а я за брата ему отомстил бы. Не допустил Господь до этого греха. Через хана Узбека кару получил по справедливости. Юрий Данилович покойный руки ни на кого не поднимал. Михаила Тверского не он погубил, а те же татаре[402]. И ты знаешь почему. Дань собирал, а от хана утаивал.

   — Клеветы сие, — прошептал Протасий.

   — Нет, не клеветы! Суд был в Орде, и доказано! Или запамятовал? Не смог Михаил перед ханом оправдаться.

   — Он судом небесным уже оправдан, — возразил боярин. — Слыхал, видения в Твери были сразу после его смерти?

   — Какие ещё видения? — с досадой вскинулся Иван Данилович. Сам он видениев боялся, потому как были они всегда не к добру, ничего хорошего не возвещали. — Всполошен был народ тогда, вот и чудилось!

   — Семь лет прошло, однако, — напомнил Протасий. Плеснул в ковш медку стоялого, заел капусткой с клюквою. — Однако всадники светозарные все летают в небесах тверских, и толпы со свечами и кадилами в небе показываются доселе, и облако ярче свету солнечного над собором встаёт по-прежнему. Мученик был Михаил и смиренник. Никуды от этого не денешься.

   — А я спорю, что ли? Знамо, мученик. И Агафья - Кончака его милостью мученица. Бабу извели, а-а? Стыд!

   — Сама она померла, золовка твоя. Со страху. Татарка она и есть татарка. Без мужа в плену с тоски померла. Хлипкие они спроть наших бабов.

   — Хли-ипкие! — передразнил князь. — Оне жилистые! Что хошь снесут! А Юрий мой при чём? Что в глаза-то не глядишь? Наинак думаешь? Тверичан слушаешь, слуга верный? — Иван Данилович налил чару, спешно выпил, перевёл дух. — Пошто Кончаку уморили? Тут клубок, Протасий, слишком тугой. Весь в узлах — обидах и счетах давних. Тебе-то что! Это ведь не твоего брата касается, а моего! Вот пускай бы Дмитрий Михайлович и мстил татарам за отца! Хану Узбеку пускай бы мстил! Пришёл бы да и убил его, да сыновей его мечом бы посёк! А оне только бабу, сестру его, в полон умыкнули да и извели зелием. Сполины! — Голос Ивана Даниловича эхом отдавался в трапезной, рокотал в тёмных дальних углах.

Вельяминов молча глядел на своего князя и всё жевал рыхлыми губами.

   — И ещё одно известие, княже... Александру Михайловичу Тверскому хан ярлык пожаловал...

— Нешто великое княжение? — осевшим голосом переспросил Калита. — Вот же блядь татарская! — Иван Данилович грохнул кулаком по столу так, что подскочили и зазвенели блюда и чаши с остатками помина. — Значит, Митрия казнит, а брату его, Александру, милость? Будто не одних они кровей! Сатана злокозненный! Через него вся пря между русских идёт. Уськает нас, аки псов.

   — Терпи, князь, — сказал устало Протасий. — Кто знает, как ещё судьба повернёт.

   — Я потерплю, потерплю, — зло пообещал Калита. — Потерплю, помучаюсь. Но своего добью-усь!

   — А ещё, слышь, Узбек-то, повелев казнить Дмитрия, сильно гневен был на всех тверичан, называл их врагами и крамольниками. Но и об том пёкся, чтобы свара промеж князей не иссякла. А Михаил Тверской и твой Юрий Данилович пускай, мол, в раю сочтутся, пророк Иса[403] воздаст каждому по мере муки ихней и вины.

Ещё многократно удостоверив Протасия, что Узбек блядь-переблядь и татарская морда, Иван Данилович, быв весьма грозен, отправился восвояси.

В ярко освещённой княжеской изложнице сидела румяная Олена, вернувшаяся с поминок раньше мужа, а рядом с нею, держась за её палец, стоял на постели девятимесячный Иван Иванович без штанов и пускал на простыню крутую прозрачную струю. При виде отца заулыбался, показывая четыре зуба, но дело своё продолжал.

   — Ну вот, — сказал Иван Данилович, — этого мне ещё не хватало, напрудил тут цельный пруд. — Он взял весёлое дитя на руки. — Всё, Олена! Дмитрий Грозные Очи казнён в Орде. Брат же его Александр Михайлович ярлык получил на великое княжение. Язв промеж нас будет рость и болеть нескончаемо. Изводить будем друг друга невесть сколько.

Иван Иванович гладил отца по лысине и, отклоняясь, глядел на него с восхищением, не переставая колотить его в живот розовыми голыми пятками.

И всё это было в тое же лето: кто родился, кто умер, кто готовился покинуть навсегда родину, кто стремился к новому духовному рождению, кто погибал во грехе — разные люди в разных концах земли, но, сведённые провидением в единую сеть жизни века своего, узлами страстей повязанные, тщетою обольщений и заблуждений умученные, — они надеялись, они страдали, они оставили смутную память о себе, случайные гости земли, так мечтавшие о воцарении небесном.

Упокой, Господи, души их с миром!

Часть первая ОТЕЦ

Глава первая

1

аня, Ванечка, Ванюша, Иванчик, Ива, Ивушка — как только не прозывали ласково малого княжича. Трудно было не умилиться, не залюбоваться им: румянцем его алым на круглых щеках, глазами — синими щёлками, улыбкой лукавой и застенчивой. Улыбался он всем без разбору: каждому человеческому лицу, собаке, петуху на заборе. С петухами княжич был особенно обходителен: «Буде здрав, Петя!» — говорил вежливо, боялся нраву их заносчивого. И то дивно, что какой-нибудь робкий смерд или кметь[404], шрамами страшный, иль лаятель уличный известный, даже головник-убивец, под мостами ночующий, прямо расцветали от его приветности, а те, которые и улыбаться давно разучились, только дёргались в ответ лицами, так что жалко их делалось. А главное, кротости княжич был необыкновенной: никогда не сердился, своего не добивался, ничего не просил и всегда оставался всем доволен. «Ангел ты мой небесный, — шептала мать, крестя его перед сном, целуя в пушистую тёплую шапку волос, — храни тебя Царица Небесная! »

Ежели случалось, кто из боярских детишек, друзей по играм, поступал не по правилу, не по уговору, княжич только спрашивал: «Федя, ты что, дуранюшка впритруску?» Обидеться на него было невозможно.

Единственно, кто мог Иваше пенять, это брат Андрей, на год его младший. Иваша ещё и говорить толком не научился, а уж матери советовал: давай, мол, братца-то в окошко выкинем, пусть его петухи склюют. Ревновал. Но это всех только пуще умиляло, и все родные наперебой старались угодить миловидцу. Сёстры между собой даже ссорились: чья очередь Ивасику сапожки надевать. И сапожки его стоптанные, по мере того как он вырастал, не выбрасывались, сохранялись в кладовой для памяти и любования.

Войдя в солидный возраст — три года ему исполнилось, решил Иван жениться. Будучи человеком основательным, не спыху решил, а привлёк к важному делу брата Семёна. Начал издалека: ты как, дескать, в девках-то хорошо разбираешься?

   — А то! — гордо ответил тринадцатилетний Сёмка. — Ещё как разбираюсь!

   — Тогда пойди к Шуше, скажи, что я её люблю. — Это они Шурочку Вельяминову, внучку старого Протасия, так называли.

   — Сам пойди! — отказывался Семён, еле удерживаясь от смеха.

   — Я за дерево спрячусь, глядеть стану, а ты иди к ней.

   — Пошто так?

   — А стыдно.

Семён было заколебался: надо, дескать, чувства проверить. Но Иван горячо убедил его, что уже проверил, и Семён исполнил братнюю волю.

Шуша Вельяминова согласилась немедленно, не раздумывая, похоже, она была легка в мыслях. Тогда Иван выскочил из-за дерева, размахивая деревянной сабелькой, скоком-боком помчался кругом двора с криком:

   — Я разбойник! А Шуша моя жена, разбойница!

Шурочка, выказывая вспыхнувшую преданность, бежала за ним следом, путаясь в подоле, и тоже кричала:

   — Я его жена — разбойница!

Упала, локоток разбила, визгу было много и плача. Тем сватовство закончилось. Однако Сёмка-змей тайну хранить не умел и батюшке про всё доложил.

Батюшка с маменькой, конечно, посмеялись, а потом батюшка сказал:

   — Что ж, пора его на коня сажать. А то всамделе женится вот этак, не умея на коня всести.

А маменька вышила любимцу к посажению кушачок шёлковый малиновый с белыми гусями.

Всё когда-то случается в первый раз. И вот впервые в жизни Ивану кудри его рыжеватые укоротили и впервые на коня водрузили. Будь Иван простым дитятей — что за событие? Но был он княжичем, потому обрезание кудрей — это событие, постриг, а на коня посажение — обряд столь важный, что глашатаи заранее раструбили о нём по Москве, и в назначенный час собралось в Кремле народу видимо-невидимо. Не только князья и бояре, часто во дворе бывающие, не только дружинники — служба кремлёвская, не только дворяне, попы и монахи Иваном любуются, но послы иноземные, разодетые невесть во что, а ещё пуще дивились мужики в лаптях да бабы с девками в красных сплошь платках — эти незнамо откуда приволоклись на такого молодца и соколика посмотреть.

Конечно, был Иван малость испуган, но крепился, потому что различал в толпе улыбающуюся сквозь слёзы маменьку, а рядом с ней Андрея, который от зависти даже рот раскрыл — смотрит не отрываясь. Да, уж теперь он Ивану неровня! Куда ему до Ивана!.. А вот и Сёмка-змей досадует на Иваново счастье. А то уж он, мол, полувзрослый, а то он уж в поход ходил с княжеской дружиной!.. Теперь небось не похвалится... Да он и ходил-то всего единственный разик.

Семён снисходительно поглядывал на братишку с высокого седла, красовался на своём иссиня-вороном коне, глубоко всунув в серебряные стремена обутые в зелёные расшитые сапоги ноги, небрежно накинув на плечи отороченную бобрами парчовую шубу и поигрывая поводом изукрашенной каменьями уздечки. И конь был хорош, и всадник под стать ему. Какой же Иванушка маленький, толстенький! Кожушок долгополый расстегнут, без шапки. Никто не доглядывает за ним, непокрытую рыжую голову треплет ветер, засыпает редким снежком колючим. А Ивашка всё норовит кушак — подарок маменькин — выставить на поглядение. Застынет, гляди, как есть застудится. Что же няньки-мамки-то думают?..

Острейшее лезвие харалужного меча[405] блеснуло на замахе солнечно, струисто. Тысяцкий Протасий Вельяминов схватил Ваньку за мягкие пряди, отсёк их мечом, подал великой княгине. У маменьки слёзы бегут, на шубку тёмно-маковую, куницей подбитую, падают, маменька не замечает, берёт пряди Ивашкины, целует, на груди прячет.

Доброгнева заахала, сунулась было Ивашку обнять, но тысяцкий строго отстранил её вложенным в ножны мечом.

   — Кончено. Никаких отныне нянек, девок, кормилиц. Будет княжич на попечении дядьки, воина бывалого, мужа зело умудрённого. А меч этот, Ванюша, нарочно для тебя наши кузнецы отковали. Невелик, но о-о-остер! Теперь твой он навсегда, забирай!

   — Ивана Михайловича, что ль, поставили доглядывать? A-а? Его ли? — допытывалась Доброгнева.

   — Отстань, назола! — внятно сказал сердитый Протасий. — Копошишься тут!

Меч хоть и невелик, детский, но княжичу пока всё равно ещё не по силам. Иван ухватился обеими руками за его рукоять, поволок за собой, чертя тупым концом ножен борозду на слякотном затоптанном снегу.

Подвели комоницу — кобылу породистую в белой, расшитой узорами попоне, при седле, со стременами, с наборной уздечкой.

По знаку великого князя Ивана Даниловича конюший и тысяцкий подсадили Ивана на широкую спину кобылы, та покосилась агатовым глазом, но даже ногами не переступила — семь лет ей, самый возраст: отросли полностью хвост и грива, резва комоница, могуча, учена. Ни вскидывать, ни строптивиться не станет.

— И скок теперь твой! — сказал отец.

   — Вправду мой? — звонко переспросил Иван, и все заулыбались ещё веселее.

Татарский баскак не остался в стороне:

   — Примы, батыр, лук разрывчатый со стрелами перёными.

Не переставая ревели воинские трубы, трещали бубны.

Колыхнулась толпа, запрудившая площадь, всем хотелось получше рассмотреть посаженного, кони грудились и ржали, дружинники, сцепившись руками, с трудом сдерживали зевак, некоторые подныривали им под руки, проталкивались к княжичу, норовили погладить по ноге, коснуться стремени.

Протасий взял комоницу под уздцы. Толпа расступилась. Иван осторожно принял поводья на себя. Кобыла дёрнулась под ним. Батюшки, она живая? Бока крутые, тёплые. Ой, как высоко я сижу! И как мне страшно! Как зыбко! Качает она меня, качает!..

Лица сестёр, отца и матери, княжих мужей и отроков поплыли перед ним, отдаляясь всё более, а комоница, плавно перебирая ногами, двигалась быстрее и быстрее да всё выше, выше. Уж и люди остались внизу, и крыши теремов, и кресты церковные, а облака совсем рядом...

   — Ай-ай! — кричал Иван, вцепившись в поводья и сжав колени.

Но его как бы не слышали и не беспокоились, смеялись там, внизу, показывали на него пальцами. Вдруг рванул ветер, сорвал с головы маменьки белый шёлковый плат и понёс его промеж облаков мимо Ивана. Он хотел уцепить плат, наклонился, упустив поводья, и стремглав полетел в воздушную бездну...

   — Эй, малый, ты что? Пошто кричишь так? Иль сбредил чего? — Густой голос отца рокотал успокоительно у самого уха.

Иван открыл глаза:

   — Мне снилось, я лечу...

   — Это ты растёшь, голубчик... Сморился, задремал, — Рука отца ласково и крепко гладила его голову. — Устал верхами-то? А в кибитке укачивает, как в люльке.

   — Ничего я не устал, — оспорил Иван. — Уж и заснуть нельзя чуть-чуть.

Белые кучевые громады там и сям стояли в небе. Из них дуло свежим ветром, разгоняя сырую духоту луговины, по которой продвигался длинный великокняжеский обоз, такой длинный — ни начала, ни конца. Сочная трава, натисканная на дно кибитки и покрытая рядниной, пахла томно, дурманно, печально. Комоница Иванова, раздобревшая и постаревшая за пять лет, шагала неспешно рядом, дёргала на ходу траву из кибитки жёлтыми крепкими зубами. Полотняный верх был снят, и Иван, приподнявшись на локте, мог видеть впереди колышущиеся конские спины и головы и всадников, едущих шагом, а сзади — крепко увязанные большие возы невесть с каким добром, которые тоже качались, клонились и выпрямлялись, и все вместе, возы и всадники, спокойно, не торопясь плыли по зелёному травянистому ковру, оставляя за собой широкий примятый след, будто сказочный полоз извивался по лугу. Где-то неподалёку протекала река, невидная в кустарниках. Пахло водой, и лягушки весело перекликались; дря-дря-дря.

   — Они кричат: зря-зря-зря? — пошутил Иван, чтоб развеять скуку уже надоевшего путешествия. Отец не отозвался, задумался. Комоница шумно дышала Ивану в ухо, хрустела травой и фыркала. Отец и её не замечал. — Маменьку я во сне видел, — сообщил тогда Иван. Это отец услышал.

   — Соскучился, значит. Третий день отъехали, а уж соскучился. Как видел-то?

   — Не помню, — сказал Иван.

Отец внимательно посмотрел ему в лицо:

   — Может, тебя, пока не поздно, обратно с дядькой отправить? Вот матушка-то обрадуется!

   — Нет, надо терпеть, — решил Иван. — Я буду терпеть.

   — Большой ты у меня совсем стал. — Отец пободал Ивана лоб в лоб. — Пора тебе и белый свет поглядеть, чего кругом деется и как происходит.

Ивану хотелось и дальше бодаться и бороться с отцом на мягком сене, раскачивая повозку, но отец был какой-то невесёлый, наверное, тоже об маменьке скучал, об Андрюшке, что его не взяли. Маменька сказала, ни за что не отдаст в Орду ехать последнего сыночка. И семья разделилась и разлучилась. Сёмка гарцевал где-то впереди, он был рад не знай как, всем говорил, что никаких татар не боится, едет развеяться и чтобы при батюшке быть на всякий случай. Такой хвальбун! Будто батюшка без него не управится! У него, чай, ещё один сын есть при себе, Иван.

   — Хотел вам с Семёном уезды да сельцы показать, какие вам по завещанию моему отойдут, — говорил отец. — Тебе Звенигород, да Рузу, да Суходол, а Семёну — Можайск, да Коломну, да Канев, да Гжели, да Горки... не упомню уж всего... а Андрею Лопасню, да Серпухов, да ещё много... Каждому брату по четыре цепи золотые, да ещё пояса золотые с каменьями, жемчугами и сердоликами, да чаши. А матушке коробочку мою золотую и монисто новое, что сам ей сковал.

Иван слушал с удовольствием, да вдруг встревожился, что-то в его детской голове просмеркнуло:

   — А зачем завещание? Это ты зачем говоришь?

   — Да та-ак, — протянул отец. — Я давно уж его написал, когда ещё в Орду за великим княжением ездил. Потом ещё одно написал.

   — А мы в Сарай едем?

   — Сейчас не в Сарай. Татары в Крым откочевали, в летнюю ставку зовут, вроде на отдых. А дань-то тоже не забудь прихватить, Иван Данилович! Вишь, сколько возов? С прошлого года им не плочено.

   — Ты ведь никогда не умрёшь? — помолчав, спросил Иван.

   — Конечно, никогда, — согласился отец. — Аль ты боишься? Нет, николи с нами этого не случится... Ни ты, ни я не помрём. Протасий! Скажи, чтоб привал трубили. Коней кормить пора.

Притрухал верхом Протасий.

   — Уже голова к реке заворачивает, князь. Все устамши. С самой зари-мерцаны идём.

   — Хорошо ли место-то?

   — A-а, где ни стал, там и стан! — крикнул Протасий, отъезжая.

   — А что останется от портов моих да поясов серебряных, то раздадите по всем попьям и на Москве, — вдруг прибавил отец. И сердечко у Ивана сжалось. Ему хотелось заплакать, но он переборол себя, только молча крепче ухватил отцову руку.

2

Мимо окна, обращённого к горе, с тихим шорохом проскакал камень и где-то внизу плюхнул в запруду. Несмотря на жаркий день, в келии было прохладно и темно. Высокие буковые деревья карабкались на вершину, тянулись к солнцу светло-серыми гладкими стволами в тонкой коре. Кроны их качались от неслышимого здесь, внизу, ветра, и солнечные пятна ползали и плясали на полу, на белёных стенах, то зажигая на мгновение золотом бронзовое распятие, то выхватывая и кровавя сизо-голубой баус — камень в окладе иконы Богородицы.

Феогност сидел в простом деревянном кресле, сделанном из того же бука, и чувствовал отдых в теле, равновесие в мыслях, спокойствие в душе. Он вспомнил два года, проведённые в такой же келии на Афоне, и усмехнулся: далеко же ты убрёл, Феогност! В оковах монашества жизнь его была тем не менее бурной, лишённойвнешнего постоянства, столь переменчивой обстоятельствами, что иному мирскому человеку через край бы хватило. Но укрепа внутренняя нерушима была, неколебима. С нею он оставался, как в броне, при любых превратностях судьбы, в нищей рясе и в торжественном облачении митрополита, при высших знаках почитания и в грубом унижении, которого немало довелось пережить и не меньше ещё предстояло.

Всё время афонского послушания он трудился со счастливым тщанием, потому что любил знания. Чем богаче становились его знания о мире, тем больше восхищался он и благоговел перед сложностью премудрости Вседержителя, Творца неба и земли. Более всего охочлив был Феогност на языки. Кроме русского познал за два года церковнославянский, на коем службы правят и в Сербской митрополий, и в Болгарской. Помогали в учений болгарские насельники из монастыря Зографа, и сербы из Хилендарьского монастыря, и русские иноки из монастыря Святого Пантелеймона, уже свыше полутора веков отданного им и потому ещё называемого Старым Руссиком. Прислужник Фёдор, назначенный патриархом, оказался действительно сведущим и понятливым и, когда Феогност наконец заговорил по-русски, много чего обсказал ему про обычаи, привычки и особенности своего народа. Нельзя было не отметить, что не хвалился и не гордился, плохого не скрывал. Было в его рассказах, что умиление вызывало, а иное удивляло немало. Приходил обычно Фёдор лесной дорогой с полной пазухой орехов, большой был до них любитель, ими одними никак и питался, садился на открытой террасе и, разбивая орехи камнем, рассказывал, как почитают у них на Руси святителя Николая Миликийского[406], в каждой избе его образ непременно имеется, какой великий праздник у них Покров Пресвятой Богородицы, как народ набожен и сострадателен, жесток и простодушен, честен и легко клятвопреступен, не жалует ратей, но воюет почти непрестанно, задушен татарскими данями, но всё равно богат и славен и в надежде на освобождение и мирное устроение жизни возносит свои молитвы. Патриарший добровольный выход[407] русичи платят исправно, но мечту имеют — уж не обижайся, грек! — чтобы митрополит у них был из своих, а не греческий, как покойный святитель Пётр был, но его святейшество сейчас не дозволяет, и восемь русских епископий пока вдовствуют.

Слушал его Феогност и по выработанной долгими усилиями привычке к сдержанности и отсечению воли старался не гадать, по какой надобности нагружается он сейчас таковыми сведениями и в чём они ему пригодятся. Только вспоминалось почему-то, что Юстиниан Великий, мрачный деспот и сокрушитель язычества, по происхождению был славянин и заложитель собора Святой Софии[408].

С большим волнением воспринял Феогност посвящение в митрополиты Русской Православной Церкви, дивясь дальности умыслов о нём патриарха, мудрости его руковождения кроткого, глубине советов, которым не раз ещё предстояло следовать, когда уж и сам патриарх в жизнь вечную отойдёт. Немалый жизненный опыт подсказывал Феогносту, что им получено благословение на трудное служение. Не о чести он думал, не о власти полученной — о том, как ответ держать придётся перед Тем, Кто спросит в назначенный Им срок. А ещё: как вести паству, ему порученную, между деспотством и смирением христианским, удерживая силу первого, не давая отчаяться второму. Вот о Юстиниане-то и думалось. Да разве только император тому пример, что гордыня борет в человеке образ Всемилосерднейшего, ужасается сама себе, падает ниц, затопляема горячим раскаянием, но взмывает ино опять в пущем жаре и ослеплении.

Как ни странно, он, монашествующий с отрочества, сейчас, осенённый митрою, мучим был главным вопросом: готов ли я к духовному окормлению вверяемого мне народа, коего не знаю хорошо, чьей жизни глубинной не чувствую, но жажду с Божией помощью все силы мои положить вместе с этим народом на алтарь добра, справедливости, милосердия?

По рассказам паломников и купцов знал он, что неведомая Русь, куда определён он архипастырем, лежит в краях северных, суровых. Высоко назначение, но расставаться навсегда с блаженной Византией было и жаль и страшно. И он не торопился с отъездом из Константинополя, стараясь как можно больше выведать и о трудностях предстоящего пути, и о том, что ждёт его в столице будущей митрополии.

Сама столица-то и смущала больше всего. Не Киев и не Владимир, что служили изначально местопребыванием русских церковных владык, и даже не Тверь, где правит великий князь Руси Александр Михайлович, а какой-то городишко с ничего не говорящим названием Москва. Предшественник Феогноста, недавно почивший в Бозе глава Русской Церкви Пётр, почему-то начал управлять митрополией именно из Москвы и преемнику своему наказал оставаться в ней.

И с преемником его тоже нескладно получилось. Пётр перед кончиной сам подготовил себе смену — прочил на кафедру архимандрита московского монастыря Фёдора. Патриарх, однако, отверг московского претендента, сказал Феогносту:

   — Поезжай без колебаний и сомнений, поелику Фёдора прислал нам не великий князь Александр, а удельный московский князёк Иван, почему мы должны соглашаться с ним?

Правильно судил вселенский патриарх, да только, пока решалось дело, на Руси великие изменения произошли: кесарь Золотой Орды Узбек разгневался на Александра Тверского, лишил его власти, а великим князем сделал Ивана Московского. Стала, значит, Москва отныне стольным городом Руси, и как там теперь встретят греческого ставленника? Не прогонят небось, однако же и малая неприязнь будет для духовного владыки оскорбительна. Патриарху это тоже было ясно, но менять решения своего он не стал. Слово его непререкаемо. На то он и вселенский. И послушник Фёдор, оказавшийся московским архимандритом и учивший Феогноста, когда тот стал митрополитом вместо него, не скорбел нимало, видимости никакой не показывал и расположения к Феогносту не утратил, как истинный христианин полагая, что, если ему не даётся, значит, это ему не надо. А что назначено, то в своё время сбудется. Эта незлобивость, негордынность вызвала у Феогноста доверие к Фёдору, и отбыли они на Русь вместе во взаимном дружелюбии и согласии, везли в Москву подарки патриаршии — несколько икон древнего византийского письма да крест напрестольный с каменьями и эмалями. А от себя Феогност догадался добавить «Лествицу райскую» — святоотеческое сочинение преподобного Иоанна Лествичника, недавно переведённое в Сербии на славянский язык с греческого. Исполненная на пергаменте, в тяжёлом кожаном переплёте с золотыми застёжками, не могла эта книга не тронуть сердца нового великого князя. С этим рассуждением и архимандрит Фёдор согласился.

Нового владыку великий князь Иван Данилович с чадами и домочадцами, со всем духовенством московским встречал на Поклонной горе. Взглянув с горы на Москву, Феогност втайне опечалился: знал, что невеличествен да незнатен город, но чтобы столь прискорбен... Кучка деревенек, разделённых полями-вспольями, лугами-рощицами... Обнесли рвом, отынили деревянными стенами и думают — город! Да ещё и нахваливают.

   — Вот стоят Воробьёвы горы, а там подале Три горы, — пояснял архимандрит Фёдор, оживлённый и посмелевший, как вернулся на родину. — Дивное благолепие, чисто Иерусалим!.. А там вон за бугром речка Москва заворачивает.

Феогност обвёл взглядом прихотливый, извилистый перевёрт реки, молвил вежливо, в шутку:

   — Чисто Иордан!

Великий князь почтительно улыбнулся, зашевелились, шурша парчой праздничных одежд, священники и диаконы, только монахи хранили на лицах приличествующую их званию скорбь.

Складной получилась первая встреча, будто век знались.

После крестного хода и молебна Феогност отслужил в Успенском соборе литургию, приятно удивился:

   — Есть, значит, и каменные храмы у вас?

   — В Москве только один покуда, владыка Пётр заложил. А коли благословишь, так много ещё поставим великих храмов, а то деревянные-то горят, как свечи, на Москве ведь пожары от злых людей почти каждые пять лет возгораются такие, что всё, как есть, дотла...

Феогност молча смотрел на великого князя московского: невеличав, лысоват, говором быстр и силой, похоже, не обделён, и не токмо плотской, но умом и волей награждён. Иль больше хитростью? Кажется, и этой довольно.

Лицо нового митрополита было непроницаемо. Людей-то он как ещё знал! Но знал также, что показывать этого не следует. Хвалиться мудростью монахам запрещено. А если разгадал он, что московский князь хитроват, значит, не столь уж хитроват, коли скрыть этого по-настоящему не умеет.

Навещая по пути на Москву южные и западные епархии — много на то времени потратилось, почти год, — глядел Феогност на русских с некоторым прищуром мысленным: то ли умом недалеко пошли, то ли, как дети; не доросли ещё до извивностей ромейских, а тут при виде усталого, с морщинками у глаз, с редкими, прилипшими к лысине волосками Ивана Даниловича ворохнулось впервые в сердце неведомое прежде умиление: а ведь это чада мои отныне, какие уж есть. Оттого так тепло и суетливо выкладывают они заботы свои — что горят, мол, часто, и тайности — что серебрецо от татарской дани помаленьку отщипывают и на храмы копят.

   — Серебра на это у нас предовольно уже накоплено. Хан Узбек мне одному доверил сбор дани для него по всей Руси, — немножко самодовольничая, признавался великий князь.

   — Как же не благословить, коли скоплено, — снова с долей шутки молвил Феогност.

Кремль ему поглянулся: и княжеский деревянный терем с замысловатыми кровлями — шатрами, бочками, скирдами, епанчами, и старое митрополичье поселение на Боровицкой круче при впадении Неглинной в Москву-реку.

   — Новый митрополичий двор святитель Пётр возле Успенского собора начал ставить. Вот здесь. Как считаешь, хорошее место? — спросил Иван Данилович как бы простодушно, но большие, только что лучившиеся карие глаза его холодно отвердели — многого, знать, ждал он от ответа.

Наблюдательный Феогност уловил потайную изнанку вопроса:

   — Коли Пётр перевёл кафедру из Владимира в Москву, так тому и быть. Куда как хорошее место.

Иван Данилович продолжал деланно хмуриться, но ликования не смог всё же скрыть, глаза опять заблестели, стал многоречив и воодушевлён:

   — Как же! Кафедра митрополита — это ведь для всей Руси хранилище ума, книжной образованности, дальновидности и мудрости во всех делах государственных.

Феогност раздумчиво, согласно кивал высоким белым клобуком.

Иван Данилович делал всё споро и торопливо. Торопливо, без вельможного степенства, двигался, торопливо ел, мало спал, словно постоянно готов был услышать трубный глас архангела.

   — Живее, живее! — понукал возниц, что доставляли на санях по льду Москвы-реки белый камень с Пахры.

   — Да ведь, кабыть, довольно известняка нам, государь, — размышлял озабоченный тысяцкий Протасий Вельяминов, — с лихвой на собор достанет.

   — На один — да, достанет.

   — А ты рази два надумал ставить?

   — А хоть бы и три. Покуда держит лёд, надо возить, возить.

Не хвастал Иван Данилович, когда говорил новому митрополиту о своих планах каменного здательства на Москве, хотя и не был полностью откровенен. Не в том лишь дело, что деревянные церкви пожары не щадят и надо возводить их снова и снова. Постигал Иван Данилович, что если удалось заполучить великое княжение силой да серебром, то утвердить навеки Москву столицей можно, только сделав её духовным центром Руси. Потому и спешил.

Не дал как следует отдохнуть и осмотреться Феогносту, на следующий же день повёл его на строительство близ Успенского собора, где было уже всё готово: выкопаны рвы, отточены каменные бруски, нагашена известь.

   — Не освятишь ли сам, владыка, либо кого из священников пришлёшь на закладку храма? — почтительно обратился Иван Данилович.

   — Сам, непременно сам свершу чин основания храма, потому как обряд сей той благодатью исполнен, какой исполнены были святые отцы.

Очень порадел Иван Данилович митрополиту: куда как приятно и значительно начинать архипастырское служение со столь богоугодного обряда!

Феогност окропил святой водой четырёхугольный камень с высеченным на нём крестом, а затем повелел положить под него святые мощи и полагающееся случаю написание. Дьяк принёс лист пергамента, кипарисовое писало и склянку с краской, вывел: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа основася церковь в честь и память святого Иоанна Лествичника при святительстве митрополита всея Руси Феогноста, и положены суть мощи Святаго. В лето от сотворения мира 6837, от Рождества же по плоти Бога Слова 1329, марта 30 дня».

Феогност обхватил белыми изнеженными пальцами шершавый известняковый камень, возложил благоговейно его на приготовленную во рву известь, объявляя:

   — Основывается церковь сия во славу великого Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, в честь и память святого Иоанна Лествичника, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь.

После пения тропарей, ектеньи и отпуста, когда возвращались на митрополичий двор, Феогност спросил великого князя:

   — Стало быть, в честь своего патрона ставишь храм?

   — Нет, владыка, хоть и соимёнен мне сей небесный покровитель, но в день Иоанна Лествичника три лета назад родился мне сын...

   — Иван Иванович, значит?

   — Вот, вот. Потому и подгадал я закладку храма на этот день. А закончим и освятим его к осени. К первому сентября хочу поспеть, к Симеону Столпнику.

   — За одно лето свершить мыслишь? Что так спешишь?

   — Старшего сына моего Симеоном звать.

   — Вот оно что... Хочешь, значит, закрепить род свой в храмах нетленных, вечному служению Господу посвящённых...

Иван Данилович не ждал, что митрополит так скоро и так точно угадает его честолюбивые устремления, смутился, отвёл разговор в сторону:

   — Нынче же и постриг Ванюше хочу провести. Не соизволишь ли, святитель, быть при сем?

Феогност соизволил, вспомнив про захваченную из Константинополя «Лествицу райскую».

Когда подал баскак татарский Ванюше воинский со стрелами лук разрывчатый, митрополит сделал знак Фёдору-архимандриту, всегда следовавшему теперь за ним, приблизиться с фолиантом кожаным.

Колыхнулась толпа, запрудившая площадь, всем захотелось взглянуть, что там такое передаёт митрополит княжичу. Конные дружинники с трудом сдерживали народ. Семёна вместе с его конём сдвинули почти вплотную к владыке.

Феогност благословил Ивана и передал толстую книгу:

   — Твой заступник небесный Иоанн Лествичник написал сие мудрое наставление для всех нас, чтобы могли мы, рабы Божии, одолеть трудный путь восхождения по лестнице духовного очищения.

Малый княжич ничего, конечно, не понял из торжественных слов митрополита, но глазки умные остановил на дарителе со вниманием, сказал важно:

   — Спаси Христос! — И улыбнулся с такой открытостью и радостью, что Феогност не удержался, положил руку на его съехавшую шапку:

   — Ах ты, чадо нежное!

Слова его произвели в присутствующих приятное сочувствие и оживление, только старший брат княжича Семён выкрикнул с насмешкой:

   — Да он и читать-то не умеет, куда ему! — И при этом обронил на землю свою жёлтую персчатую рукавичку.

Протасий Вельяминов поднял её. С некоторым промедлением, покряхтев, подал со словами:

   — Сатана загордился и с неба свалился!

Большой человек на Москве тысяцкий, второй после государя, он мог себе позволить пошутить над наследником великого князя... Но и Семён мог позволить дать волю гневу. Принимая персчатку, склонился с седла, выдохнул старику в ухо зло и жарко:

   — Замолчь, холоп!

Никто не заметил их малой сшибки, но они-то сами её запомнили.

Ещё полгода ушло у Феогноста на то, чтобы посетить остальные епархии. Слушая колокольные звоны в Ростове Великом, отмечая яркую самобытность величественной Софии новгородской, любуясь узорочьем каменной резьбы внешних стен владимирских храмов, отмечая суровость и сдержанность фресок Псковского монастыря, сожалея об утрате секретов сверхпрочного кирпича, из коего сложено множество церквей на Смоленщине, не мог приезжий грек взять в толк, как случиться могло такое, что при столь многих благоукрашенных городах столицей государства является Москва, городок вполне даже убогий?

Чудо ли тут какое, провидение ли Божие?

Таинственна, загадочна Русь. Но постигать её надобно, с ней теперь связана судьба Феогноста до самого отшествия в обитель небесную.

Великий князь Иван Данилович митрополиту поглянулся, понятно стало, отчего святитель Пётр не захотел ни в Киеве, ни во Владимире оставлять кафедру, а перенёс её сюда. И рачителен великий князь, и богобоязнен, и нищелюбив, с таким легко владыке. И замыслы благочестивые рождаются у Ивана Даниловича, почитай, каждый день. Задумал основать придворный Спасский монастырь, повелел начать в нём московское летописание, чтобы вернее, нежели это делается в Твери и Новгороде, изложить для потомков все важные, происходящие день за днём события. Попросил нового владыку помочь в новом, незнакомом москвичам деле, — вести присмотр за ходом летописания, Феогност охотно согласился, хоть и не мог провидеть, сколь важные и далеко идущие последствия будет иметь это начинание. Будут меняться князья и митрополиты, а московский Свёрток будет увеличиваться, обновляться, дополняться, и постепенно начатое при Иване Даниловиче и Феогносте хронологическое изложение истории превратится сначала в «Летописец великий русский», а затем войдёт в знаменитый «Свод 1408 года».

Феогност поручил вести летописание самым грамотным дьякам Прокоше и Мелентию. Они начали Свод Несторовой «Повестью временных лет»[409], но главным их попечением стало точно записывать те события, большие и малые, что важны были для жизни Москвы. Совершали ли куда поездки князья и митрополит, заложен ли храм новый, погорела ли в очередной раз Москва либо какой-то иной город, были ли знамения грозные на небе, родился ли кто в великокняжеской семье — всё прикреплялось к пергаменту.

Раздроблена Русь на два десятка удельных княжеств, иные, впрочем, по-прежнему именуются великими, но все подпали под иго Золотой Орды, утратили самостоятельность и по воле хана подчиняются единому русскому князю — Ивану Даниловичу Калите. А потому небезразлично летописцам, что происходит и на украйных русских землях. И начинают Прокоша с Мелентием выводить:

«В лето шесть тысяч восемьсот тридцать седьмое[410] Александр Тверской отъехал во Псков, а оттуда в Литву...

...Митрополит Феогност с новгородским владыкой благословил псковичей.

...Великая нужда наложена в очередной раз на город Ростов.

...Стародубский князь Фёдор Иванович убит в Орде.

...В Дерпте (Юрьеве) немцы убили новгородского посла, мужа честного Ивана Сыпа.

...Новгородцы пошли войной в Югру, но были побиты устюжскими князьями.

...Поставили псковичи город каменный Изборск на Жараве-горе.

...Того же лета при мощах святителя Петра начали совершаться чудеса исцелений, и этот дар чудотворений являл собой знак Божьего благословения к новой молодой столице Руси».

«Монах» происходит от греческого слова монос — одинокий, один. Где там один! Попечителей и заботлив оказался новый митрополит, под стать великому князю. Быстрый ум и привычка к живой деятельности побуждали Феогноста входить с пристрастием в дела, от которых по чину его можно было бы и устраниться. Вроде бы можно... А на самом деле — как устранишься? Страсти кипели в Московии нешуточные, и народ в них вовлекался, судил-рядил, правды доискивался, а пастырю духовному что, в стороне стоять, глаза зажмуривши, ничего, мол, не замечаю, не слышу, ни в чём не участвую, только Богу служу? Есть Божий Суд, есть суд потомков, но есть дела сегодняшние, мирские, в которых от Церкви тоже слова ждут нелицеприятного, и молвить его надо внятно, отчётливо, хотя куда как не хотелось этого делать. И вот тут заболела душа у Феогноста. Нетрудны показались ему все прежние послушания, патриархом назначавшиеся. Там он волю его исполнял в меру своего разумения и старания. А в новом высоком сане, да ещё в такой стране, как Русь... Скоро понял он, что в большом внутреннем нестроении находится она. Всегда была тяжела её история — а у какого народа она легка, не кровава? — но такой беды, в какой последние сто лет жили русичи, ещё у них не бывало: вражеское разорение и меж собой нелады. Что тяжельше, что опаснее? Не последнее ли? Чем больше вникал Феогност в русскую жизнь, тем больше мрачнел. Рассказы-то Фёдоровы, коими потчевал он на Афоне, благостны были и приукрашены. Что — русские? Незлы, казалось бы, незлопамятны, до работы охочи и тогда делаются веселы, доверчивы — что им скажут, тому и верят. Но и брань возбудить промеж них легко, и тогда льют кровь друг друга в упоении яростном, а после каются во грехах, хотят жить только по правде... Все правду ищут. Какая им правда нужна? И есть ли она? Не тщета ли всё на земле? Даже и такие кощунства Феогноста посещали. Он твёрдо знал, что есть правда, и для всех она верна, и для всех одна. Это правда Христова. Почему же так плохо живут люди, признавая эту правду и любя её? Признают, любят, а жить по ней не умеют. Кто не даёт? Тут ясно — кто. Сатана. Где он? Как и Бог, везде? Но не везде равно. Где-то он гнездится? Да там, где порождения его: ложь, ненависть, недобровольное подчинение; там, где грех, там и он. И личины его без числа. Легко ли распознать? Кабы легко было, где бы сила его сокрылась?

При таких помыслах сомнительных как поучать, в чём наставлять? Как самому в хитросплетениях событий разобраться, какую правду житейскую оправдывать? Усилил посты свои владыка и бдения, молился много о помощи и даже плакал в уединении немощном, а на людях всё недвижнее становился лик его, непроницаемее взор. Это была защита его от собственной боли. Кто знал о ней? Никто. Токмо Бог. Поставлен — служи, Феогност! Исполняй последнее послушание твоё. Не в твоей воле отказаться. Когда исполнятся сроки твои, тогда и будешь отпущен.

Всё это было благолепно и приятственно поначалу: и закладки храмов, и посажение княжича Иванушки на коня, и налаживание летописания московского. Научился уже владыка и князей, и бояр, и священнослужителей в лицо различать, дела епархий стал узнавать, и про обиды да счёты взаимные начали его высокопреосвященству докладывать, иной раз и на ушко пытались, хотя Феогност резко отвергал наушничество, но шли и говорили и суда и поддержки требовали. Стал уж митрополит помалу осваиваться в нестройной жизни диковинной Руссии — как вдруг ему испытание. Первое. Самое тяжёлое из всех последующих, включая темницы и железа татарские.

Вдруг приходит Иван Данилович и говорит: отлучи, дескать, от церкви псковичей и бежавшего к ним тверского князя Александра, коего они выдать отказываются. Хоть ко многому был приобычен Феогност и разное повидал, а тут, можно сказать, оторопел: с какой это стати отлучи и почему этакое митрополиту приказание? Что особо поразило — вид самого Ивана Даниловича, лютый и безобразный. Дело же происходило тогда не в Москве, а в Новгороде, куда с чинством и пристойностью прибыл митрополит для ознакомления с обширной епархией. И вот внезапное появление московского князя с требованием неучтивым и непомерным. Увещеваю и молю тя, говорит, отлучи немедля и немедля. Нарочно, говорит, сам сюда прибыл, чтобы псковичей отлучить и тем в покорность ввести, пускай выдадут мне Александра Тверского сей же миг.

Что волосы у великого князя округ лысины спутаны и мокры — это обычное, а вот глазки медвежьи (Феогност как раз в Новгороде с живым медведем был ознакомлен, правда, с ручным, и глазки-дырочки у того были тоскливы) — глазки у Ивана Даниловича тоже медвежьи, но кровью налиты, и в каждом зрак коричневый колесом вращается, только что искры не прыщут.

   — Помолюсь, подумаю, — степенно молвил митрополит, укрощая бешенство княжьих глаз.

Круто повернулся Иван Данилович, без прощания и благословения, в дверях сказал угрозно:

   — До утра жду.

Немедля призван был к Феогносту архимандрит Фёдор. Пришёл в печали и сокрушении сердца: Александр-де Михайлович уже просил у новгородцев приюта и отклонён бысть, тогда потёк к псковичам и принят бысть. А сейчас, в ночь; владыка новгородский Моисей с посадниками отбыл по приказу Калиты во Псков же для новых увещеваний. Без благословения моего отбыл, отметил про себя Феогност, надо менять владыку такого.

   — Пошто спешка-то? — процедил краем уст.

   — Боятся, татаре землю Новгородскую зорить начнут, да и московский наш князь гневен зело на Александра.

   — Пошто же псковичи упорствуют? Аль они татар не боятся?

   — За правду стоят. Александр Тверской — страдалец.

   — И ты так мыслишь?

   — И я, — тихо сознался Фёдор.

   — Ну-ка, разматывай нитку обратно, — вздохнув, велел Феогност. Если у русских речь о правде зашла, большая кровь ожидается.

Закашлялся архимандрит, и бородёнку, волосом бедноватую, затеребил, и губы питием освежать стал, видно, с духом собирался, видно, знатная произошла история...

   — Невдолге тому назад, года два или три, возвращался из Орды Александр Михайлович, счастливый и безвинно униженный. Счастливый потому, что ярлык на великое княжение получил, а оскорблённый, потому как брата его Дмитрия Грозные Очи в Орде зарубили, казнили то есть.

   — Это пока мы с тобой язык русский на Афоне учили?

— Так, так, — поник головою Фёдор.

— Дальше.

   — А казнили Дмитрия Михайловича по прозванию Грозные Очи за то, что он в Орде же зарезал брата Калиты, старшего Юрия Даниловича, который к тому же хану Узбеку свояком доводился.

   — Подошёл и зарезал?

   — Да, — простодушно подтвердил Фёдор. — Говорят, прямо как борова. То есть с мечом кинулся и проткнул. То ли горло перерезал, кто как говорит.

   — Хорошее дело... — сказал Феогност.

   — Куда уж!

   — Ну а Юрий-то Данилович был не виноват? И — страдалец, не так ли?

   — С одной стороны, он был страдалец. Его жену Кончаку тверичане в полон взяли и зельем там уморили.

   — Вот так молодцы тверичане! — вырвалось у владыки. — Кончака-то чем виновата?

   — Ничем. Она просто жена. Уморили, чтобы Юрию Даниловичу досадить.

   — А он страдалец и не виноватый!

   — Нет, он виноватый.

   — Батюшки мои!

   — С другой стороны...

   — С какой это?

   — По его наущению татаре Михаила Тверского люто казнили, отца Дмитрия Грозные Очи и нынешнего Александра.

   — Михаил — тоже страдалец?

   — Самый настоящий! — воскликнул Фёдор. — Муку лютую принял. В колодках за собою татаре его две недели по степи таскали и убили у каких-то Железных Врат, неведомо где. И лежал наг на земле и мёртв. И мухи его ели, глаза и всё другое. А Юрий Данилович стоял и смотрел. Так что даже татаре сказали: прикрой его, он твой, русский. И он тогда прикрыл. А княгине его в Тверь даже вести некому было донести, и там не знали ничего. И повезли тверские бояре Михаила к себе домой на телеге, а всё тело его было сплошь садно кровавое. А твой предшественник, митрополит Пётр, который меня хотел сделать преемником своим, встретил убиенного с честию, и слезами его омыли, и отпели, и положили во храме... А потом уж сын Дмитрий стал за отца мстить и всю вину положил на Юрия Даниловича.

Феогност стоял у окна, молчал, потом сказал:

   — Продолжай.

А за окном белая майская ночь, и всё видать хорошо: и дома, и белые соборы, и золотые кресты, которые светились даже ночью. Собаки не спали, лаяли, сторожили хозяйское добро, хотя никого, ни души нигде не было в спящем городе. И деревянные мостовые тоже белели, и заборы. А от Ильмень-озера исходил белый туман.

   — Продолжай, — повторил Феогност.

   — Александр же Михайлович вместе с ярлыком на великое княжение получил и затаил великую ненависть к Ивану Даниловичу, ибо родова и кровь вопиют к отмщению.

   — Да из-за чего всё пошло-то, не пойму? — вырвалось у владыки.

   — А из-за того пошло, кому первее быть: Москве иль Твери, — с прежней простотой объяснял Фёдор.

   — Пока разберётесь, татары подавят вас поодиночке, с хрустом, как тараканов-печанов.

   — Бог милостив. Пока ещё не всех передавили, — вздохнул архимандрит.

Этот неказистый человек с рытвинами худобы на щеках, с приниженной, неуверенной походкой незаметно сделался необходимым митрополиту: в поездках сопровождал, на службах был сподручником, некоторые небольшие дела ему поручались, переписка, приём челобитий, словом, сделался он приближенным. Как-то само собой это вышло. И никто ему не завидовал, никто на него не шептал. Незлобив был очень и скромен. Вот и не желал видеть ни в ком сатанинства.

   — Ну, Александр Михайлович стал жить тихо, землю свою собирать, потому как была она вся разорена. И являлись над ней знамения.

   — Стой. А Кончаку — зачем?

   — Ни за чем. Клевета то и блядство, враньё то есть. Она сама собою померла. А Юрий Данилович Кавдыгая зачем навёл[411]?

   — Он какого-то Кавдыгая навёл? Стой. Мы утонем с тобой в этой грязи и винах, коли разбираться будем.

   — Пошто утонем, владыка? Грязь! То жизнь человеческая. Наша жизнь. А в Европе иль на Востоке слаще живут? Родную кровь из-за власти не льют?

   — Но мы же православные! — возразил Феогност. — Не пристало нам.

   — А сатана-то? Он ведь особо тех искушает, кто путём правды и веры истинной идёт! — не убоялся оспорить владыку Фёдор.

   — Ладно. Просвещай меня дальше, но только касаемо Александра Тверского, — улыбнулся наконец Феогност.

   — Ну, живёт он, не тужит, то есть, наоборот, сильно тужит об отце и брате, но Калиту не трогает и не теснит никак. А тот, однако, зубами скрыжет.

   — Откуда знаешь? Ты в то время со мной по Южной Руси ездил.

   — Говорят! — развёл руками батюшка.

   — Кто говорит?

   — Все. Вся Москва говорит и знает.

   — А если сплетни сплетают?

   — Может, и приврут чего, но молва — глас народа и всегда правдой оказывается.

   — Так уж и всегда?

   — Да ты сам знаешь, владыка. Всегда и везде. И называется потому предание.

   — Так что же, на Москве осуждают Ивана Даниловича?

   — Заче-ем! Не осуждают и не могут. Он наш князь. И об нас радеет обо всех.

   — А тверичей осуждают?

   — Пускай Москву слушаются. Им же лучше будет. Защита у нас будет опчая спроть татар.

   — Не понимаю я вас, русских, — с сомнением протянул Феогност.

   — Поживёшь с нами подольше, поймёшь побольше, — утешил Фёдор. — Хочешь дальше про Александра слушать?

   — Ну.

   — Пока мы с тобой по Галиции да Волыни путь держали, пришла на Тверь рать татарская дань собирать. Во главе родственник Узбека некий Шевкал. А народ уже воспалён и в сильном огорчении от событиев недавних. У одного дьякона на водопое татары кобылу вроде отняли. Нужна им кобыла! Посмеяться, наверное, захотели. Диакон и завопил голосом ужасным. Народ прибёг — и как они дрекольями татар одолели, самим до сих пор дивно. Думаю, из терпения вышли и оттого ужасны сделались. Перебили, а оставшихся с самим Шевкалом во дворец княжеский затолкали и подожгли. Ни один не ушёл!.. Что же дальше? А дальше наш Иван Данилович с пятью темниками татарскими на Тверь является. А у самого уж ярлык в калите, и он наказывать приехал. Узбек его как-то полюбил и всю дань на Руси собирать ему одному поручил. Чуешь, как поворачивает? Александр Михайлович сбегает во Псков, наказания за Шевкала боится. Теперь хан Узбек велит Калите: вымани Александра из Пскова и в Орду доставь. Якобы для вразумления. А сам убить хочет. Тут без сумления. Отца убил, брата убил, теперь его очередь. Только Александр Михайлович ни за что не поедет. Если его псковичи выдадут, он в Литву сбежит к Гедимину[412]. Вот Иван-то Данилович наш и бесится. Александра в жертву принесть, а Тверь под себя. Он у нас оч-чень дальновидный.

   — А кто же в Твери сядет?

   — У них ещё братья остались, Константин да Василий. Ну, Василий малой, а Константин в поре уж, он в Клину правит пока. Александр Михайлович с сыном Фёдором сбежал, а Константин остался. Он и будет. Только совсем уж Москвой подмятый.

Феогност сидел, закрыв лицо ладонями. Потом встал:

   — Помолимся, брат. Надо омыться душевно после услышанного.

Наутро опять предстал перед ним Калита, уже не такой красноглазый, как вчера, отдохнувший с дороги в бане. Но глаза по-прежнему злые искры метали:

   — Что с псковичами будет, владыка?

   — Отлучу, — тихо сказал Феогност. — И Александра тоже. — А про себя подумал: пусть бежит в Литву.

После этого они расстались надолго и сносились только через грамоты. Иван Данилович поехал выковыривать Александра, а Феогност опять отправился в землю Волынскую, доставлявшую ему немало забот. Уже там настиг его гонец с сообщением, что Александр у Гедимина, а псковичи раскаиваются. С облегчением митрополит распорядился известить их, что снимает церковное отлучение.

С трудом он приходил в себя после этой истории. Даже стремление галицкого епископа отделиться в особую митрополию воспринял с меньшим волнением, хотя именно по этому поводу пришлось посетить Константинополь и на приёме у патриарха ещё раз побывать. Знал и видел, что это последний раз, совсем уж последний. Так был плох его святейшество. Уже была меж ними отдалённость, как у людей, чьи пути идут в разные стороны. Одному ещё длить путь земной, а другому — уже заканчивать его. Однако доводы Феогноста патриарх слушал со вниманием и пониманием. Открытую было в мае Галицкую митрополию распорядился закрыть. Но уж и приём был иной, чем пять лет назад, — торжественно прохладный. Не было прежней доверительности, общих тайн. Тем не менее Феогност долго говорил, что митрополия на Руси должна быть единой и единственной, что народ тамошний душевно поколеблен вековым страданием, что князья, аки псы больные, кидаются друг на друга, и это от немощи, от безысходности. Теперь только Церковь — укрепа для русских, и ей никак нельзя разделяться.

Что-то блеснуло в полумёртвых глазах патриарха, спросил надтреснуто:

   — У хана Узбека побывал?

   — Отсюда к нему еду. В первый раз.

   — Всё помнишь?

   — Да. Всё, что говорено, помню.

   — Храни православие. Папу опасайся, хоть он и пленён в Авиньоне[413], в разговоры письменные с ним не вступай. С ордынцами будь в ладу, не зли их, они к духовенству терпимы пока. Но не всегда так будет. Хотя господами над православными им не бывать. Татар же не бойтесь. У них своего только конь да седло, остальное награблено. Кто умеет только это, никогда не станет истинным властелином. Изживут награбленное — дальше что? Опять грабить? Не умея работать, творить, зажиреют и духом загниют. Тут и гибель настанет. Мусульманство слишком молодо у них и не слишком пока распространено. Оно Орду не спасёт и Синюю с Белой не объединит[414]. Их могутство в силе, вольной отваге, в законах Ясы. Много шуму, много крови, много наглости, и нет прочного основания. Истина же тиха, сын мой. С князьями русскими, православие чтущими, дружи, будь их единителем. Того, кто первый меж ними, поддерживай.

«А если он не по правде действует? » — подумал митрополит, но промолчал. Пережитое на Руси оставило некую тень в душе, она словно бы запылилась и была нема, ничто больше так остро, как раньше, не врезалось в неё. Однако понимание людей не уменьшилось, даже стало отчётливее. Можно было думать, мудрее сделался, когда годы побежали к закату, но монашеская привычка не оценивать себя — только поступки соотносить с заповедями — не позволяла размышлять: мудрее — не мудрее.

Он проехался по улицам Константинополя, посетил любимые соборы, наслушался родной речи, но чувство отстранённости не покидало его, и мысли его оставались там, за морем, где далеко-далеко лежала истерзанная Русь, и, казалось, ждала его, и, казалось, нуждалась в нём. «Прижился уже, — усмехнулся он, — сам русским сделался? Странный народ: всё в себя принимает, всему жить даёт, неосудителен, высших целей жаждет, хотя понимает их смутно и любые действия, самые сомнительные, во имя высших целей приемлет. Вот уж истинно сказано: «…и благослови достояние Твоё».

Прости и благослови. Жалость появилась к русским, сочувствие к их малоразумию и доверчивости. Отцом начинал себя чувствовать Феогност.

Сначала решили идти к Сугдее, но архимандрит Фёдор посоветовал лучше плыть до Кафы: оттуда ближе и удобнее добираться до летней ханской ставки в Крыму. Хотя и лето уже кончалось, сентябрь близился, но море было ещё жарко, блистало на солнце лимонными бликами, трепетали на воде тени от редких облаков, прибой у берегов плескался белой каймой со стеклянным тихим шорохом. Как прошли Сурож, прилепившийся на высокой скале, всё время от полудня до вечера владыка проводил на корме, дивуясь игре света на каменистых обрывах, крапивной зелени воды и тёмно-малиновому, когда солнце за тучкой, Карадагу. Где-то здесь, в северных его предгорьях, бывал святой апостол Павел, здесь встретил он юного Тимофея[415], будущего верного ученика, крестил его и увёл от матери на трудную тропу проповедничества... В предзакатном морском покое мечталось о друге, может быть, тоже ученике, который способен понять и разделить его, Феогностовы, душевные тревоги. Найду ли такого на Руси, думал. Фёдор — что? Учён, да естеством прост, глубин не мерил, не изыскивал. Какой из него митрополит! Правильно патриарх его отклонил.

Ближе к Кафе[416] пошли холмы тёмно-песчаного, кирпичного цвета, выгоревшие, но вдруг, чем ниже солнце, делающиеся соломенно-золотыми, а ино как брусника давленая иль мясного, багряного окраса. Много повидал Феогност стран, морей и гор разных, а тут дивовался.

Кафа, владение генуэзцев, расположилась под холмом, вся засыпанная белой пылью, с высохшими фонтанами, крепостными древними башнями и мостами через оборонительные рвы. Скрипел мелкий ракушечник под колёсами, стоял разноязыкий говор, ревели ишаки. Утомлённый и равнодушный, владыка осмотрел город с пышными тяжёлыми дворцами, с толпами невольников на продажу, с запахами жареной рыбы и кофе. Не понравилась ему шумная Кафа. Как мирные виталища вспоминались русские города в густой зелени садов и возделанных огородов, сырые овраги, где бьют студёные ключи, и выплывающие, как из снов, величаво и легко купола храмов на холмах.

Колымагой дотащились до греческого монастыря Святого Георгия, приютившегося в лесах у горы Агармыш. Настоятелю не велели никому сказывать, кто к ним пожаловал. Феогност поселился в простой келии окнами на лес, ходил на службы, укреплял душу молитвенным стоянием; возвышенно и трогательно было, что служили на греческом. Много гулял по монастырскому двору, где было тихо и прохладно, даже холодно с полудня от мрачных каменных стен, возвышавшихся позеленевшими громадами, от старинных ледяных фонтанов в изузоренных арках. Заросли барбариса и ежевики, называемой здесь ожиною, цепляли рясу, и всюду сопровождал сладкий шум быстро бегущей речки Чурук-Су, очень чистой, хотя по-татарски её название означает «мутная, грязная вода». Архимандрит Фёдор с детской жадностью ел ежевику, так что уста у него сделались сини, и звал подняться на Агармыш, посмотреть, какие там страшные глубокие ущелья и непроходимые леса.

   — А ещё есть предание, — сообщал таинственно Фёдор, — что скрывается там где-то в пещере христианский монах-отшельник, постится по сорок дней, а потом одной бобовинкой разговляется, оттого просветлён и ведает дела сокровенные. Пойдём, а? — уговаривал Фёдор. — Судьбу узнаем и события дальнейшие. Пускай предскажет всё до тонкостей, что нас в Солхате ждёт.

Феогност отверг ясновидца, живущего одной бобовинкой, сделал даже внушение архимандриту, дескать, монашествующему священству любопытничать не подобает, а узнавать судьбу — Бога искушать. Но на Агармыш, правда невысоко, поднялся и увидел оттуда сожжённую солнцем степь, вдалеке бирюзовую чашу моря и строящийся армянский монастырь Святого Креста; встретили даже неопалимую купину[417] с бледными жемчужно-синими цветами и перистыми листьями. Но она не пылала, потому что солнце уже не так сильно грело. Фёдор был очень доволен, потому что набрал греческих орехов, таких тонкокорых, что в ладони легко раздавить, много ел их и удивлялся, что на Афоне этаких не водится. А ещё в заброшенном саду у дороги поспел молочно-сладкий миндаль — он тоже пришёлся Фёдору по вкусу.

   — Разве чего этакого поешь где-нибудь у нас в Торжке? — говорил он. — Только-то и лакомств произрастает: репа да лук.

   — А лещина? — возразил митрополит. — Аль хуже?

   — Лещина — да, лещина — она куда как знатна! — озарился задумчивой улыбкой Фёдор.

Так в простых беседах и бесхитростных занятиях дождались они прибытия великокняжеского поезда из Москвы, чтобы вместе уж отправиться в ханскую ставку.

   — Вот прошли мы с тобой, Фёдор, путь от афонской келии до тутошной, а что дале будет, не вем, — говорил владыка.

Фёдор мялся, трусил и просил отпустить его на родину.

Начали желтеть верхушки ясеней, и много Поспело у монахов винограда цвета нагого, то есть тельного, и синего в черноту. Это Фёдора несколько утешало.

А воздух кругом был удивительно прозрачный, лёгкий, без ветров и туманов. Фёдор объяснил это тем — опять по преданию, — что тут море, и степь, и горный лес друг друга уравновешивают и в согласии прирождение и тихость производят.

С южной стороны Агармыша лежал незнаемый Солхат.

3

А Иван-то Данилович со бояры не спешил. То есть знал, конечно, что назад не поворотишь, но и торопиться охоты не было. К ордынцам как заедешь, скоро не уедешь. Если вообще уедешь. Поезд его полз себе и полз от одного разорённого селения до другого. Гдестояли Неринск, Лопасня, Новый Городок, теперь остались погосты. Кресты почернели от дождей, подгнили и заросли лядиной. Даже печки развалились от времени. Только вороны не покидали сих печальных мест. Завидев людей, снимались с крестов, потревоженно каркали по-хозяйски.

   — Смотри, сынок, что понаделали с нами губители наши лихие, — шептал отец, сжимая плечо Ивана.

Княжичу мало дозволяли ездить верхом, больше находился с отцом в кибитке, а комоницу его вёл в поводу дядька Иван Михайлович, муж видом сердит и ликом ряб, но добрейший и заботливейший пуще толстой Доброгневы. Он Иванчику больше был к душе, чем она. С ним было занимательно, и не боялся его Иванчик, а отца всё-таки робел. Когда останавливались на отдых у речки, княжич с дядькой лазили по береговым уступам, по крутоярам, цепляясь за обнажённые корни деревьев, искали сохлые ягоды и грибы в дремучих лесах. Всякое озорство княжича Иван Михайлович не только не запрещал, а поощрял: оно, мол, силу и ловкость развивает. Даже когда малой в открытую озорничал, дядька не окорачивал его.

   — Ишь, бешенина напала! Да надавай ты ему в колпу-то! — это Сёмка-змей советы подавал дядьке, чтобы он Иванчику подзатыльник отвесил.

А Иван Михайлович:

   — Пущай будет буй и крепок.

Очень нравилось Иванчику, что он будет буй, то есть смелый. Да он и сейчас уже смелый, а вот подрастёт, он и брата на лопатки положит. Дядьку-то Иванчик сызмалу побеждал, а когда тот просил пощады, предлагал ему:

   — Ну, давай, давай ещё, дядюх! Может, ты меня всё-тка поборешь, — надежду Ивану Михайловичу по доброте своей оставлял.

   — Да нет, мой желанный, — отказывался тот, — рази тебя одолеешь! Ты вон какой у нас богатырище.

   — Сморчком глядит, а кашу богатырём уплетает, — опять дразнится Сёмка.

   — Да будет тебе братца квелить, — урезонит его Иван Михайлович.

А тысяцкий Протасий и скажи:

   — От нашего Семёна ни хлеба мягкого, ни слова гладкого.

Сёмка порснул коня будто невзначай, чуть не стоптал Вельяминова. Тот даже в лице изменился, но, встретив внимательный взгляд младшего княжича, через силу усмехнулся вслед Семёну.

   — А ты почему молчишь, а только улыбаешься? — спросил Иван. — Дал бы ему плетью по заду. — Тоже был мастер на советы.

   — Старый муж юношей был, юноша же не ведает, что придёт старость. — И в тусклых глазах Протасия взблеснула влага.

Иванчик это цепко отметил памятью: и что старость придёт (к нему она не пришла), и про слезу Протасия (это имело последствия долговременные).

Сменяли одна другую поймы, и синеющие речные дали, и переправы вброд по мелководью: кружили сосновые рощи, леса столь густые, что лишь дыра в небо там, где дорога; храмы отражались в глади озёрных вод; встречались и красные хоромные леса, где было светло и сухо и скользко под ногами от старой хвои. Повидал Иван, как мужики пруды прудят, как садочники садки рыбные оплетают, а ещё занятнее, как на мелких речках в буреломах оброчные бобровники домики бобрам расчищают, чтобы им нырять туда было способнее. Так бы и ехал всю жизнь. Иван уж и про Москву-то забыл, и про маменьку с Андрюшкой, столько всего в новину занимало его: шум речных перекатов, таинственное молчание глубоких сырых оврагов, где нечистая сила живёт.

   — А бес, он какой? — допрашивал Иван.

   — Бес-то? Да так, мужичонко с жидкой бородой, реденькой и мокрой. Глаза бесцветны и слезятся. А кто зрит: зубы у него оскалены и очи кровавы.

   — А рога?

   — И рога, и уши имеются оттопыренные.

   — Хвост?

   — Всенепременно, размахиват и стегат им округ себя, когда зол, а ежели ластится, хвост по земле плетётся. А ещё дрожит он всё время, — напрягал Иван Михайлович воображение.

   — Дрожит?

   — Дрожит, милок, беспрерывно и мелко.

   — Отчего же?

   — Креста боится. И молитвы нашей.

   — Это хорошо, — успокаивался княжич. — Какой молитвы? «Да воскреснет Бог», да?

   — Канешна! «И расточатся врази его!» А как же! Не думай боле про это. Пока без великой тягости едем. Не знай, что впереди.

Хоть и вправду путешествие было большим удовольствием, некие мелкие колючки уже ранили невинную душу Ивана. Многое он не понимал, да хорошо запоминал. Множество разных людей тянулось вместе с обозом великого князя: были тут бояре, слуги дворовые, дьяки и толмачи, купцы русские да гости, приезжающие из зарубежья на Русь с товарами, на время лишь, — всяк со своей поклажей, со своим припасом на праздники. Разговоры дорожные Иван ловил чутким ухом, по-своему их толковал и переиначивал, сам ни к кому, кроме дядьки, не приставал. На него и внимания мало обращали: трусит княжонок на своей комонице рядом и пускай, брат Семён совсем от него отдалился, со взрослыми мужами вровню держался. Примечал Иван, что особо тянуло брата к одному человеку, бедно одетому и сутулому, с никлыми волосами вдоль худых щёк. Все, включая слуг, этого сутулого стороной норовили обойти, не обращались к нему, не то чтобы брезговали или боялись, просто избегали. Иной раз ловил Иван виноватые взгляды, кои бросали на князя Константина Михайловича, — взгляды безмолвные, непонятные. Семён же держался с ним, как со всеми, надмеваючись, но льнул к нему даже как-то болезненно.

   — Меж собой мы, князья, ещё можем считаться старейшинством, — говорил глуховатым голосом Константин Михайлович, перемещаясь конь о конь с Семёном. — А в Орде кто хану по нраву, тот и будет первее всех.

Семён на это зло, недоверчиво улыбался. Приглядчивый Иванушка поспешал за ними на широкоспинной кобылке, делая вид, будто не слышит ничего.

   — Главное, Узбека улестить, — продолжал Константин Михайлович.

Семён дёрнул щекой, едва разжимая губы:

   — Аль трудно это?

   — О, трудней, чем султана египетского! Капризен и скрытен. Уж я-то знаю.

   — Что же, звание великого князя, выходит, продаётся? — допытывался Сёмка.

   — Вот и думай. — Константин Михайлович кашлял от пыли, утирал глаза рукавом.

   — Надо ли так понимать, что его не столько сам хан продаёт, сколь придворные вельможи? — важно вникал Семён.

   — Сумей только купить! Хитрость тоже нужна немалая.

   — У нас достанет! — заносчиво отрубил Семён.

   — У вас — да.

Они посмотрели друг другу в глаза и внезапно резко поворотили коней в разные стороны.

   — Дядюх, это кто? — спросил Иван, глядя вслед удаляющейся сутулой спине.

   — Князь тверской, брат Александра и Дмитрия. Дмитрия татаре убили, Александр в Литву утёк, а Константин отсиделся от всех гроз, ныне Тверью правит. Он ведь родня вам. Твоей двоюродной сестры муж, княгини Софьи муж, да-а... — Иван Михайлович почему-то съехал голосом до шёпота.

   — Он — наша родня? Тверской-то? — поразился Иванушка.

   — Молчи про энто! — велел дядька и оглянулся.

   — Ты его боишься? — любопытствовал княжич.

   — Никто ничего не боится! — сурово оборвал боярин. — Нечего про энто думать. Не наше дело.

   — Москва честна кротостию, — раздельно, с нажимом произнёс неслышно подъехавший сзади старший брат.

   — Вестимо, князь, — смиренно согласился Иван Михайлович.

Семён хмыкнул и ускакал вперёд.

   — Чего это он? — всполошился Иванчик. — Будто грозится нам?

   — Ништо, милок. Тебе показалось. Брат просто так сказал. Не передавай никому, чего слыхал.

Напрасное предостережение. Иванчик и не сумел бы ничего передать, потому что ничего не понял, но худосочный тверской князь теперь часто стал привлекать его внимание, Иван даже следил за ним издалека, чего-то смутно пугаясь и доискиваясь. Какая-то тайна чудилась ему в том, что все сторонились Константина Михайловича. Его всегда понурый вид вызывал в Иване жалость и сочувствие, хотя за что жалел, чему сочувствовал, он и сам не знал.

   — Доброе ты у нас дите, — иногда задумчиво ворошил отец его волосы. — Мотри, не оставайся таким, когда вырастешь. Заклюют.

   — Кто, батюшка?

   — А князья, — загадочно обронил Иван Данилович. — Да и родственников опасайся. Всем не будешь мил да пригож.

Значит, Константина Михайловича надо опасаться, вывел Иванчик, буду приглядывать за ним, как бы чего не наделал. Батюшка-то вдруг не заметит, не углядит?

Чем дальше продвигались к полуденной стороне, тем сильнее всё переменялось: реже дожди, выше безоблачное небо, дни сделались жарки, вечера коротки и темны. И звёзд на небе — вдвое привалило. Ночуя под открытым небом, положив голову отцу на плечо, Иванушка научился уже сам находить колу, называемую Большой Медведицей, и кружилия — Орион по-другому. Укрывшись с отцом одним пологом, греясь теплом отцовского тела, Иванушка подолгу лежал без сна, дышал ночной степной свежестью, следил, как перемещаются по небосводу созвездия. Иногда он даже переставал чувствовать под собой земную твердь, и тогда ему казалось, он сам подвешен среди звёздных лампад, плывёт в их мерцании без опоры и веса. Было жутко и необыкновенно хорошо, так, что Иванушка ни с кем своими воздушными путешествиями не делился. Это была его первая тайна, укрытая ото всех: величие бездонных, полуночных, в звёздном дыму небес. Иванушка бесшумно поднимался, чтобы не разбудить отца, и осматривал земной мир: тёмные очертания пасущихся лошадей, возов, чуть краснеющие затоптанные угли костров, полосы тумана над рекой. Великое молчание царило во всём. Даже суслики не свистали, пошли в свои норки спать. Всё было прочно, надёжно и на своём месте. Когда небо начинало бледнеть, созвездия гаснуть, крупная роса выступала всюду: на спальном пологе, на траве, на бровях у отца. Иванушка допускал, что это звёзды с рассветом холодеют, делаются каплями и падают на землю. Иначе куда бы им деваться? А днём совершается обратное превращение — восхождение на небо, когда люди в суете ничего не наблюдают вокруг. Это открытие Иванушка тоже хранил.

Лето шло к концу, а в речках ещё можно было купаться, вода не охолодала. Однажды под вечер вылез Иванушка из потаённого парного мелководья, где, скрытый кустами тальника, он бултыхался отдельно от всех, — стыдился, что не умеет хорошо плавать, — и только принялся исподнюю рубаху натягивать, как услышал на берегу глухие лающие рыдания. Иванушка сначала замер с рубахой в руках, потом осторожно раздвинул гибкие ветки ракитника. Тверской князь лежал ничком, бил кулаком по сырому твёрдому песку, выкрикивая:

   — Боже, сделай им, что они мне сделали! Пошли им кару Твою страшную! Никому зла не делал! За что страдаю?

У Иванушки отвердели щёки, а губы стянуло, — не разомкнуть. Подумал, не кинуться ли обратно в воду, но руки-ноги не слушались.

Вдруг в кустах зашуршало, Иванушка увидел старого Протасия. Он стоял над Константином Михайловичем, уперев кулаки в бока, шевелил его носком сапога:

   — Ну, что гнусишь? Что скулишь, аки пёс гноистый?

Не помнил Иван такого лица у тысяцкого, такого презрения в глазах.

Константин Михайлович вскочил, всклокоченный и перепачканный в песке.

   — А ты видал, как я, отца своего, нага и мертва в хлеву лежаща? — вскричал он. — Тебя умаривали голодом, как меня, отрока? Ордынцы морили тебя в заложниках, в башне с крысами заточив на пять дён, даже и без воды? Ты сапоги татарские лизал от счастья, что кусок тебе наконец-то кинули?

«С крысами!» — помертвел в кустах Иванчик.

   — Крысов спужался? — с издёвкой спросил Протасий.

   — Не они страшны, боярин, страшнее люди жестокие, навроде вас с Калитой.

   — Годи! — надвинулся на него тысяцкий. — Когда это собаченье закончится? Иль уж успел подсластиться до ужина?

   — Я не пиан, песок ты, старая шлея! — отвечал тверской, дрожа всем телом.

И Иванчик в кустах тоже дрожал всем телом, позабывши надеть рубаху.

   — Сколь собаке не хватать, а сытой не бывать! — топнул ногой Протасий. — А батюшка твой Михаил не ходил на Москву, не бился под её стенами? А брат твой Дмитрий не ходил ратью на Юрия Даниловича? Не его ли удержал в своё время святитель Пётр? Нечего сказать-то?

   — Юрий Данилович не старшинство по роду ставил — тут наше первенство — он право силы утверждать начал. Где батюшка мой? Где брат Митя? Убиты! А где брат Александр? В чужой земле скрывается. Один я вам на растерзание остался.

«Не надо, перестаньте!» — хотел крикнуть Иван, но и язык у него отнялся.

   — Ты племянницы моей муж, значит, мы родня! — услышал он голос отца, который, оказывается, уже стоял за спиной Константина Михайловича, поигрывая сложенной плетью. — Что, думаю, за лаятель тут, что за крикса? Ты чего, князь? Вражда промеж нас закончена, и обиды позабыты. Тебе честь была оказана Юрием Даниловичем.

   — Да, государь, — опуская глаза, сказал Константин Михайлович.

   — Пооравши, да будя! — примирительно закончил Иван Данилович.

   — Обмастачили, вишь, его! — проворчал Протасий, тоже остывая.

   — Да чем это?

   — А насильно женили! — вскинул наглый взор тверской князь.

   — Насильно рази? — засмеялся Иван Данилович.

   — Я пленник у твоего брата был. Сначала у татар заложник, а отца убили — у твоего брата пленник. Два года держал. Он отца похоронить не дал мне. Только, женив на своей Софье, отпустил.

— А ты бы воспротивился, коли она тебе негожа, — издёвкой посоветовал Протасий.

   — Я отрок был!

   — Жениться мог — уже не отрок! — Великий князь и тысяцкий нехорошо засмеялись. — Иль ты ещё опурец был? Можа, ты и по сей день опурец?

И тут они замолчали, потому что увидели Иванчика. Он стоял в кустах, в мокрой рубахе до колен, и смотрел на них непонимающе и испуганно.

   — Дитя бы хоть постыдились, — сказал Константин Михайлович и пошёл по приречному взгорью туда, где уже дымили котлы с варевом и хлебники-басманы раздавали шестифунтовые караваи.

Отец с досады накинулся на тысяцкого:

   — Тухтырь ты, Протасий, брюзга, назола! Зачем при княжиче с тверским ошмётком мыркаешь, всякий вздор несёшь?

   — Я старше твоего, Иван Данилович, отца на два года, — с упрёком возразил Протасий. — А ты мне слова и дерзости! Возьму вот да постригусь в Богоявленский монастырь. Буду там с Алексием Бяконтовым жить. А ты себе другого княж-мужа приискивай.

Иван Данилович не убоялся Протасьевой угрозы:

   — Кто тебя пострижёт-то?

   — Снедать зовут! — раздался с кручи голос Сёмки. — Чего тут сварливец наш мотается?

   — Но, но, замолчь! — окоротил его отец.

   — Чего они? — спросил Семён, спустившись с кручи и помогая брату надеть штаны.

   — Протасий в монастырь хочет, а батюшка не пущает, — кротко растолковал Иванчик.

   — Хоть и золотые уши у котла, дну его черноты не избыти. — Рот у Семёна повело на сторону. — Хряснуть бы его покрепше, Протасия этого, и прошло бы хотение.

Первый раз вскипела перед Иванчиком злоба взрослых, а он жаждал всех только любить.

Когда над окоёмом показывалось солнце, река и ложбины, деревья, кони, лица людей делались малиновыми. Этот недолгий миг был столь чудный и радостный, будто в сказочное царство все попали. Но в суете утренних сборов слуги, отец и дядька, скучные и невыспавшиеся, отмахивались от Ивана: пустое, соколик, молвишь, не путайся здесь, не мешай. Дел у всех много: воды набрать на дневной переход, увязать ночевные шатры, седлать и запрягать коней, ничего не забыть на становье.

«Если мешаю, зачем брали с собой, — думал Иван, — таятся от меня да отпихивают, бегай, мол, соколик, никому ты не нужный». Это были уже не те обиды, которые приходилось сносить от Сёмки в играх и ристалищах, где брат всегда верховодил и побеждал. Иванчик не знал, что это впервые испытанное одиночество. Почувствовав на себе тёплый взгляд гороховых глаз Константина Михайловича, он независимо отвернулся и полез с помощью дядьки на свою комоницу.

Сегодня надеялись встретиться с митрополитом Феогностом. Отец по этому случаю прибасился: надел белый ордынский армяк из толстой шерсти да рубаху шелка дымчата. Среди бояр было заметно оживление: скоро, знать, конец пути — отдых, бани, молебны и пированьица.

Молодой и весёлый боярин Алёша Босоволоков уже пошучивал вольно:

   — Питва хочется, бражки да какое-никакое бабно!

   — Молодуха-то накладёт тебе взашей? — перемигивался с ним Семён.

   — Скоро будешь, Алёша, айран пить и бабняк татарский шшупать. Узнаешь сласть ихнюю, — сказал, смеясь, великий князь.

   — Ино, говорят, у них строго бабеней держат?

   — Хатуней, известно, строго. А есть в Сарае свечной базар, там девки ходят в штанах красных кожаных. Увидал такую — торгуйся смело, сколь возьмёт, чтоб переночевать с ней.

   — Всё, Иван Данилович, я дале с тобой не еду, в Сарай заворачиваю.

   — Валяй. Найдёшь себе в кожаных штанах в обтяжку, они нарочно для таких носят, кто от семейной жизни отчуждается, и, будто кони визгающие, нападают и бесуются на них.

Алёша смутился. Краска залила его щёки в пуховой бородке:

   — Никакой шутейности не дозволяешь, великий князь.

   — Шутейность дома будет, если вернёмся. С пискателями, с дудками, свирелями красно, кумачисто погуляем. А тута мне ореватых, похотью одержимых, не надобе.

   — Да я только для бодрости разговору ввернул! — оправдывался Алёша, не зная, куда глаза девать.

   — Ты видишь, тут княжич малой у нас и всё смекает! — вступился ещё и Иван Михайлович.

   — Каждое дитя — укор нам, грязи нашей, двоедушию, зломыслию и самочинности, — проговорил тихо Константин Михайлович, как бы про себя, но все услышали.

Иван Данилович прямо взвился:

   — Брысь отсюдова, философ! У него отец есть, и у отца об нём сердце вянет. А ты тут ни при чём.

Опять забулькали, как пузыри вонючие на болоте! Злость впервые пробудилась в детском сердце Ивана, вошла жестоко и больно. Поэтому он сильнее всех обрадовался, когда у стен Георгиевского монастыря завидел вышедшего навстречу поезду митрополита. Спрыгнув с седла, Иван помчался к владыке, забыв про благословение, крепко обнял с размаху и спрятал лицо в его прохладной шёлковой рясе.

Феогност был растроган, поцеловал княжича в маковку:

   — Чадо моё доброе, аль не забыл меня?

От владыки знакомо пахло ладаном, а ещё степным ветром и какой-то ягодой. Иван не отходил от него, пока он благословлял отца, бояр и знатных купцов.

   — В добром ли здравии? В безопасии ли прибыли? — раздавались почтительные возгласы. Заметно было, как все переменились при владыке, языки прикусили, степенны сделались.

Решили в монастыре не останавливаться, сразу на Солхат путь держать, где было уже приготовлено великому князю московскому удобное просторное подворье, купцам отведено место в караван-сарае. Только у лесного озера Шах-Мурза сделали последний короткий привал для молитвы и совместной трапезы.

Под открытым небом перед походным аналоем владыка совершил безмолвное моление, и все, опустившись на колени, вместе с ним просили Бога сохранить их от лютости и козни вражеской. Иванушка тоже усердно молился, у него была своя просьба: чтобы исчезла злоба людская и все любили друг друга и князя Константина тоже любили чтоб. Тот, как услышал эти тайные слова, всё поглядывал на Ивана, и морщинки у глаз его собирались: то ли щурился, то ли улыбался чему.

Духовито наносило полынью и темьяном, а с озера текла острая прохлада. Осыпанные пёстрыми солнечными пятнами, стояли на поляне люди, и Иван не узнавал их: они сделались как будто дети, беззащитно, просяще смотрели в небо. Если бы всегда так! Он отошёл к краю поляны, чтобы лучше всех видеть и каждому пожелать милости благодатной.

   — Любо глядеть мне на тебя, княжич, — произнёс у него над ухом Константин Михайлович. — Таимчи скажу: есть у меня братик, чуток тебя старше. Глядя на тебя, его вспоминаю и сильно жалкую.

   — А где он? — оглянулся Иван. Ему бы хотелось, чтоб был рядом ровесник, а то сплошь одни взрослые, надоели и утомили они его.

   — В Кашине, в городке малом, скрывается Васенька наш, сиротка. Батюшка твой да татаре пока позабыли про него. Ты выдашь, князь, а?

Иван помотал отрицательно головой. Лестная оговорка князь и надежда, что Васеньку не выдаст, — это было доверие промеж ним и тверским, скрытность, этим ни с кем поделиться нельзя, раз слово дал. Вдруг батюшка-то спросит: где у нас сирота Васенька, тверской отросток? А Ивану молчать? Ну, авось не вспомнит, не спросит. Любопытство было разбужено: пошто Васенька скрывается и как это? В клети сидит? Иван живо представил себе, как поедет в Кашин, скажет: выходи, никого не бойся, мы уходим с тобой в леса разбойничать. Тут и комоница серая стоит, хвостом машет. Васенька не посмеет на неё сесть, а Иван скажет: садись, ничего, у неё побежка лёгкая, вдвоём поскачем. И помчатся они по дремучим лесам, топча грибы и распугивая новорождённых зайчат. Вот смеху-то будет, вот забава! И свой шёлковый пояс с белыми гусями, маменькой вышитый, Иван ему подарит...

«Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твоё», — негромко запели на поляне. Иван перекрестился: Боже, научи всех прощать и любить!

После недолгой трапезы митрополит лёг почивать на ковре под развесистой сосной. И все остальные прикорнули кто где. Иван постоял у озера — оно было тёмное, потому что солнце перешло за гору и оттуда теперь пускало лучистое сияние на вершины деревьев. Потом он посидел на диком валуне, нагревшемся за день. Вода сделалась зелёною, как сами деревья. Нестреноженные лошади выгрызали зубами пожухлую низкорослую траву, затем долго, задумчиво пили из озера, мотая головами.

Даже Хрисогон, слуга митрополичий, лежал как мёртвый, разинув рот, только усы от дыхания раздувались.

Иван подкрался к владыке, сорвал травинку, стал ею водить по сомкнутым векам в густых ресницах. Феогност тут же открыл глаза, улыбнулся, осуждая себя:

   — Вот я какой леженька!.. От множества снедей княжеских заснул. Мы с Фёдором уж и отвыкли этак-то, больше на орехи да на яблоки дикие налегали.

   — А разве вкусно есть плохо? — завязывал беседу Иванчик, сам имевший большую слабость по этой части.

   — Воину, оратаю, дитяти — впрок. Монаху же во вред. Ум грубым делается. А доброе воздержание очищает его. Не заботься, монах, о чреве и будешь иметь покой. Ты «Лествицу»-то читаешь, что я подарил?

   — Я её в Москве забыл, — беззаботно признался Иван.

   — Вот ведь ты какой! — ласково упрекнул Феогност. — Но хорошо, что не лицемерствуешь.

   — Владыка, а почему здесь кукавица не кукует?

   — Не живёт тут, наверное. Жарко ей.

   — А в Греции живёт?

   — Там ещё жарче.

   — А в Египте?

   — В Египте такая теплота, что писклята без курицы высиживаются.

Иван недоверчиво засмеялся.

Митрополит продолжительно замолчал. Вспомнились ему диковинные листья пальм и ровное свечение мраморных дворцовых колонн, чуть слышное журчание уличных арыков и чёрные тени деревьев, спасающие от ярости испепеляющего солнца. Да ещё внезапные налёты морского ветра, возвращающего на несколько мгновений жизнь иссохшему горлу и колотящемуся сердцу. Вспомнилась даже слепая рыбка в голубом бассейне. Она, наверное, уже умерла.

   — Ты печален, владыка? — тоненьким голосом спросил Иван.

   — Нет, почему же? — очнулся Феогност. — Задумался просто. С батюшкой твоим о делах за обедом много беседовали. А я, Ивушка, даже очень рад снова свидеться с вами со всеми. Мне недоставало чего-то в Царьграде на этот раз, и я думал — чего? Теперь знаю чего. Мне надо на Руси быть и никуда надолго не отлучаться. Ибо тогда тревожусь.

   — Владыка! — Иван переполз по ковру поближе, сказал на ухо, обдав митрополита чистым детским дыханием: — А батюшка мой ведь никогда не умрёт, правда?

   — Иванчик, мы все уходим ко Господу. Никто не исключён. Но, смотри, не пламенем ли пребывают скончавшиеся дерева, не люба ли нам их теплота и угревность? Ну, что отворотился и глазки прячешь?

   — Люба, — сглотнул Иван слёзы.

   — Ну вот, разумный мой, всё ты уже понимаешь. Только избегай качения, и Господь благословит тебя.

Кто-то осторожно кашлянул у воды. Митрополит с Иваном оглянулись: на валуне, сгорбившись, сидел Константин Михайлович с виноватым лицом и вспотевший.

   — Ходил всё-таки? — укоряюще спросил Феогност.

   — Ходил. — Константин Михайлович понурил голову.

   — И что тебе нагадал отшельник этот с бобовиной?

   — Смеёшься надо мной, святитель? — Тверской князь поднялся и пересел нерешительно на край ковра. — А ведь он, пожалуй, правду сказал.

   — В чём же правда его?

   — Ты, говорит, повторишь со своей роднёй всё то же, что с тобой творили обидчики твои и враги.

   — Эка-а... Это и я тебе мог предсказать. Дело статочное, если совесть спит. Тут и бобовины не надо, чтобы предвидеть.

   — Ещё сказал: среди татар умрёшь. — Константин Михайлович сглотнул и горько прошептал: — Неужели суждено путём отца пройти мне?..

— Он сказал: умрёшь... Но не сказал: убит будешь, — возразил Феогност. — И потом: не всякому шептанию верь.

   — Приражён я окончательно, — твердил князь. — Аль не знаешь, что довелось мне в Орде испытать, когда я вот этакий, как Иваша, был, чуть поболе?

Феогност потупился:

   — Батюшку-то на твоих глазах убивали?

   — Его упредили заране, что кончать сейчас придут, он помолился да мне велел к ханше бежать, к Баялуни, она меня спрятала, как сочувствовала. Говорили, она сама из Царьграда и веры нашей раньше была. А батюшке колодки на шею — и поволокли. Две недели за собой по степи таскали, тело у него стало сплошь синим, садно синюшное. Я его уж только мёртвым увидал, ненадолго допустили поглядеть. А сердце вынуто. Хоронили же без меня. Юрий Данилович в плену меня держал, пока на Софье своей не женил. И всё прощать, владыка? — вскрикнул Константин Михайлович.

   — Прощать! — твёрдо ответил митрополит. — Судить же Бог будет. Не тебе учинать это дело. Если сам хочешь быть судьёй и казнителем, значит, хочешь заместо Бога быть в таких делах.

   — Да есть ли мера унижения моего?

   — Христианское отречение от своеволия не есть унижение человека. Всеми, кто прошёл сие трудное послушание, замечено и отмечено, сколь оно душе полезно и укрепительно. А немногие затворники, уста разомкнувшие, признавались, что полное исполнение просьбы-завета: «Да будет воля Твоя!» — есть сладость неизречённая. Совершенное же предание себя воле Божией есть награда милостивая душе исстрадавшейся уже на земле. Тогда ад земной с его злобой и волнениями оставляем, получая чистоту и покой, с коими дитя под руку отцовскую припадает. Там ему и утешение, и защита, и ласка, там источник жизни новой, это прощение Его, и счастлив тот, кого Бог здесь наказывает.

   — Утешник мой, — сказал, целуя руку митрополита, Константин Михайлович.

Иванчик был молчалив и задумчив до самого вечера И верхом не захотел въезжать в Солхат, спрятался в колымаге за спиной Феогноста. Значит, если бы не убил Дмитрий Тверской Юрия Даниловича, не бывать батюшке великим князем... Если бы батюшка после восстания в Твери не привёл туда татар, не бежал бы Александр Тверской в Литву, не ехал бы сейчас Константин в Орду за ярлыком на тверское княжение... Это было открытие мучительное. О родных погибших печалятся, а власть всё-таки хотят иметь? Друг другу не прощают, а хану прощают? И кланяются ему, несмотря ни на что. И сейчас готовы кланяться и гневный батюшка, и плачущий Константин. Что же это такое — власть? Хорошо, что у Иванчика её никогда не будет, он — второй сын. После батюшки станет править Сёмка, вот пускай и извивается перед татарами. А он, Иванчик, вырастет, женится на Шуше и будет жить-поживать... Иль лучше в разбойники подастся.

Глава вторая

1

Город был наряден и оживлён. Необыкновенная прозрачность воздуха придавала какую-то особую лёгкость его улицам, главные из которых венчались с одной стороны кудрявой громадой Агармыша, с другой — голубыми вершинами Джады-Кая и Карабуруна. Глубокие рвы и мощные крепостные стены окружали город — столицу крымских владений Орды. Здесь правил наместник Узбека, почтительно именуемый господином Солхата.

Московляне с утра пошли помолиться в православную церковь, а потом младшего княжича с дядькой пустили гулять по городу. Иванчик робел, но виду не подавал, шагал в своих лёгких сафьяновых сапожках споро, по сторонам глядел с любопытством, и скоро робость его? прошла, сделалось ему легко и весело.

Сколько же каменных домов! И бани тоже каменные, и церквей ненашенских много — дядька сказал, армянские это, а ещё татарские, мечетями называемые, с полумесяцем золотым наверху. Улицы мощены не так, как на Руси, не деревянными плашками, а каменными плитами. Прямо на улицы вынесены были столы, и за ними сидели люди в чудных шапках с плоскими доньями, причмокивая, пили из чаш дымящуюся чёрную жидкость, которая пахла незнакомо, но хорошо. Иван захотел тоже попробовать, но дядька вместо этого купил ему розовой сладкой водицы. Иван не стал спорить, чтобы не привлекать внимания. Кругом были одни мужи, чёрные видом и в странных одеждах, а жёнок совсем не видать.

   — Где же их дети? — спросил Иван.

   — В медресе сидят, Коран изучают. А ты даже «Лествицу райскую» не одолел, — упрекнул дядька. — А вот, гляди, при армянских церквах мастерские, там детей учат книги переписывать и буквицы киноварью с золотом рисовать.

Ивану тоже захотелось переписывать, но он подавил в себе это желание: он князь, ему нельзя. Его дело в походы ходить да на охоту. А потом, он вообще решил стать разбойником.

Долго бродили они по Солхату. Были улицы широкие и тенистые, а были узкие и кривые и кончались тупиками. Дома скрывались за глухими каменными оградами, из-за которых свисали ветки с неизвестными румяными плодами. Но дядька сказал, их нельзя есть, живот заболит, мы к такому непривычные, вот вода целебная — другое дело. Источников, текущих из гончарных труб в большие каменные чаши, было много. Один тёплый, другой солёный и вонючий, третий — просто солёный. Изо всех попили, на всякий случай, чтобы стать здоровше. Немного погодя в одном из тупичков, оглядываясь, вылили, что пили, и дядька сказал, что долго им теперь не попробовать родимой родниковой водицы, вся она тут тухлая и солёная, и молока коровьего не добьёшься. Иванчика это Опечалило. Он уже подустал, хотя и крепился. Да и цели у них с дядькой были разные: тот норовил на базар, а княжичу хотелось поглядеть, где страшный Узбек живёт. Тогда Иван Михайлович сказал, что хан в степи живёт, за городом, тут ему душно, а мечеть, куда он молиться приезжает, посмотреть можно. Иванчик не захотел мечеть, и они пошли на базар.

Хочешь народ повидать — иди на базар. И кого же здесь только не было! Глаза разбегались. В такой толпе Иванчику бывать не доводилось. Продавцы и покупатели торговались на всех языках. Гортанная быстрая речь оглушала. Были тут болгары и турки, греки и арабы, генуэзцы и венецианцы. А густобородых армян — просто тучи! Они хлынули сюда после того, как Узбек перенёс столицу из Сарая-Бату в Сарай-Берке[418]. Армянам это не понравилось, и они тогда переселились в Солхат, выстроив здесь девять своих церквей и четыре монастыря. Сильно поражали ногаи: бритоголовые, мрачные, с ножами на поясе. Иван разглядывал их полосатые бешметы, чёрные сафьяновые чулки и красные башмаки на толстых подошвах. И девиц ногайских он разглядывал пристально, их огромные серебряные серьги и увесистые браслеты, и украшения из колец, цепочек и чешуи, пропущенные под подбородком и прикреплённые к серьгам. Всё это моталось на девицах, издавая шелестящее тонкое позванивание. Очень понравились Ивану их стёганые шапочки с красными суконными макушками, перевитыми серебряными шнурами. Так они ловко сидели на чёрных и гладких головках с блестящими волосами! И так девицы ловко и незаметно метали любопытные взоры по сторонам!

Между тем дядька ко всему приценивался: и к французским, английским сукнам, и к китайским шелкам, щупал фарфоровые чащи, смотрел их на свет, нюхал корицу с Цейлона и мускус из Тибета, даже русские горностаевые меха и холсты прощупал, а также воск и мёд отведал нескупо. Хозяйка, услыхав родной говор, навернула Иванчику мёду толсто на ложку и дала ещё таралушку — сдобный пресный хлебец.

Потом пошли смотреть ковры. Их было целое поле. Разостланные прямо на земле, в пыли, они сливались в единый огромный плат, изузоренный пестро и хитро. Торговец на ломаном русском языке приглашал ходить и топтаться на коврах как можно больше, потому что они от этого не испортятся, а станут только мягче. Иванчик и дядька с удовольствием потоптались.

   — Э-эй! Купите меня, а? — раздался из толпы слабый голос. — Родненькие, купите, Христа ради!

   — Чего? — оглянулся Иван.

   — Купи-ите, молю! — тянул детский голос.

   — Дядька! — задрожав, выкрикнул княжич.

Оскаливаясь в улыбке жёлтыми зубами, толстый турок в шёлковом линялом халате подталкивал к ним девчонку годами младше Ивана, совсем маленькую, щекастенькую, с грязными, спутанными волосами. Ручонкой, продетой в верёвочную петлю, она пыталась перекреститься, хозяин, смеясь, дёргал за верёвку, прижимал девчонку к своему толстому животу.

   — Купи, русич! Она вашенская. Смотри, какая круглая! Скоро и тити вырастут. Недолго кормить надо! Хороший будет жена, жирный! Хочешь тут посмотреть? Покажи и это место!

Он стал задирать ей рубаху, пытаясь спустить шальвары. Девчонка завизжала, приседая и зажимаясь, Иван тоже завизжал, кинулся на торговца, ударил его что было сил в брюхо. Кругом смеялись.

Дядька схватил Ивана, оттащил в сторону. Обоих било дрожью.

   — Убью его! — рвался Иван.

   — Ты что, княжич! Ты с ума сошёл? Чем ты его убьёшь? Ты где находишься-то? Это рабынька его. Выкупать надо. Господи, где у меня кошель-то был? Сорвали, что ли, в свалке? Княжич, кошель-то я потерял!

Иванчик выхватил из-за пазухи кизичку — маленький кожаный мешочек, туто набитый серебром. Маменька на прощание дала.

   — Беги скорей, дядька! Бери девчонку! Иль я ему глаза вырву!

   — Яйца бы ему вырвать! — пробормотал Иван Михайлович, убегая с серебром.

Он привёл её с обрывком верёвки на вспухшем запястье, вспотевшую и тоже дрожащую. Её жёлтые в белую полоску шальвары были мокры до щиколоток. В руке она держала его пустой мешочек.

   — Обсикалась со страху, — прошептал дядька на ухо Ивану. — Не подавай виду. И мешочек не отымай, пусть успокоится. Это ей как игрушка. Пошли скорей отсюдова.

Кизичку было жалко, маменька вышила там шёлковой нитью зелёной «Ива». Ну, да ладно. Живой человек дороже.

   — Тебя звать как? — спросил Иван Михайлович, пытаясь собрать её всклокоченные космы в пучок.

   — Макрида, — всхлипнула девчонка.

   — Мамка есть?

— Не знаю.

   — А батька был?

   — Не знаю ничего, меня купец кормил и везде трогал. А теперь ты будешь, да?

   — Дура! — сказал побагровевший Иван Михайлович.

   — Дядька! — закричал в это время счастливым голосом княжич. — Я твой кошель нашёл! Он у тебя на заду висит. Пояс-то съехал! Вот он!

На радостях, что нашлась пропажа, Иван Михайлович купил всем по лепёшке с поджаренным мясом у выхода с базара.

...Так они явились на своё подворье, с прибылью предстали пред очи великого князя.

   — Вот сынок твой рабыньку русскую выкупил.

   — Я сам сегодня на невольничьем рынке десятерых выкупил, — печально сказал Иван Данилович. — Завтра ещё пойду.

   — Разголубчик мой милый, Иван Иванович, хорошо ты поступил, — одобрил княжича владыка. — Дай благословлю тебя, милостивец. Приобретай добродетель, пока есть время.

   — Да их тамочки на рынке не сосчитаешь сколь! — небрежно сказал Семён. — Рази всех выкупишь!

   — Если хоть одна овца потерялась из стада, не идёшь ли искать её? — кротко молвил Феогност.

Отец молча обнял младшего сына.

   — Батюшка, а при церквах армянских дети книжки переписывают, — сообщил Иванчик.

   — Ну-к что ж, и у нас при монастырях писцы, а у них ученики — ребята, парубки. Одни переписывают, другие заставки цветом рисуют,. ученики же пергамент линуют, чернила и краски разводят и песком посыпают написанное, чтобы скорее просохло. И у нас этакое в заводе. Не всё сразу разжуёшь, но постепенно, узнаешь. Вырастишь — я тебе дьяка определю. Вон хоть Нестерку.

Босоногий выросток Нестерка, при молодом толмаче Акинфе в услужении состоявший, фыркнул смехом в кулак и, обойдя Макриду, дёрнул её сзади за волосы.

   — Не обижай рабыньку! — велел Иванчик.

А Макрида резво развернулась и так треснула Нестерку промеж лопаток, что будущий дьяк даже присел. Тогда рабынька рванула его ещё за оба уха и молча погналась вдоль забора, петляя меж густых дерев. Нестерка нёсся за нею, обещая особо жестокое убийство.

   — Эй ты, Ивашка, раздряба! — засмеялся Семён.

   — Тать не тать, а на ту же стать, — качал головой дядька, глядя на Макриду. — Девчонка-то, похоже, порченая уже.

Иванчика покормили виноградом «коровий глаз», синим и крупным, и пораньше уложили спать в отдельном покойце. Засыпая, он вскрикивал и метался: бритые ногайцы ползли к нему из темноты, сверкая оскаленными зубами, а в зубах они держали острые ножи, чтобы зарезать русского княжича.

Великий князь созвал приближенных на общий ужин. Вечер был тихий, так что даже пламя свечей не колебалось. В проёмах окон мрачно и стройно чернели кипарисы. Изредка бесшумно и плавно проносились летучие мыши. Беспрерывно сухо трещали в траве кузнецы-кобылки. Стол был накрыт круглый, чтобы сидеть, не считаясь местами. Иван Данилович разрешил подать здешнее вино, некрепкое и кислое, на что владыка пошутил: дескать, кто на чаши и скляницы обратит очи свои, после будет болен, как змием уязвлён. Семён на это заметил: мол, не всяк монах, кто скуфью носит, — и был награждён за это неодобрительным взглядом отца. Тогда Семён сказал на ухо Алёше Босоволокову: да ну его, кряхтун!.. С такого вот разгону началась трапеза.

Митрополит, чтобы завязать беседу, сообщил, что совместная вечеря у первых христиан называлась агапа, что значит общение любви, и завершалась молитвой, но потом она с молитвы стала начинаться. Никто не сумел поддержать приличествующий разговор с учёным греком, тяжело молчали, жевали. Весьма просвещённый поп и толмач Акинф, может, сумел бы, но он робел и тоже молчал. Неопределённая тревожность повисла за столом. Всяк глядел в свою точку. Константин Михайлович вообще глаз не поднимал, как всегда. Тощий слуга митрополита Хрисогон беззвучно переменял кушанья, отмахивал белым рушником мошек и ночных бабочек, летевших на свечи.

   — Что-то владыка вкушает меньше малого. Негоже ему наше питие и брашно? — сказал наконец Протасий, который за хозяйственными хлопотами сегодня и пообедать не успел и сейчас сильно хотел есть, но стеснялся жадничать при митрополите.

   — В мирянах корень всех зол — сребролюбие, а в монахах — объедение, — вежливо улыбнулся Феогност.

   — Лукавому по лукавству его, — опять пошептал Семён боярину Босоволокову.

   — У каждого, конечно, нынче причина от снедей уклоняться, — осторожно вступил внук Протасия Василий, — но солянка с сушёными снетками любую причину устраняет, ибо скусна сверх всякой меры, — и оглядел всех смеющимися светло-карими глазами. Его румяные щёки, свежие, полные, как у женщины, губы и мягкий картавый выговор делали облик его необыкновенно привлекательным, и все Васю Вельяминова очень любили. Но и подшучивать над ним любили. Да Вася и сам был смешлив.

   — А скажи-ка, Василий Васильевич, внук Протасьев, зачем ты голенища у своих сапогов разрезал? — спросил Семён, и все заулыбались, потому что знали зачем.

   — Да ноги у меня затекли и распухли. Такой путь, и всё верхами и верхами...

   — Затекли-и... — передразнил Семён. — Толстеешь ты, брат, сверх всякой меры. Скоро и на коня не залезешь.

   — Может, во мне болезнь, — важно сказал Василий, вдумчиво огладывая поданные Хрисогоном блины, сбитые с икрою и обильно политые маслом.

   — Ой, болезнь, Вася, не иначе! — подхватил Алёша Босоволоков. — Утучняешься день ото дня.

— Надо одним мякинным хлебом питаться, пройдёт тучность, — сказал Калита.

   — Всё, великий князь! Вот икряники доем из уважения, а потом — всё! Только мякина!

Застолье маленько размягчилось. Повеселели. Лишь Константин Михайлович оставался уныл и молодого янтарного вина не пригубил. Он сидел как бы из принуждения, нехотя отщипывал крупные виноградины, косточки сплёвывал в кулак.

И это вызвало немедленное недовольство Семёна, и он сообщил в ухо Босоволокову:

   — Сидит свинья, виноград чавкает.

Алёша только усмехался в усы на шептания. Нраву он был тихого, занозливости избегал. Но с Семёном, решительным и скорым во мнениях, Босоволоков дружил, хоть и был постарше, имел супругу. Семён привык первенствовать среди княжичей и молодых бояр, и не потому, что был наследником могущественного Калиты, — потому что и сам умел гнуть под себя, знал, как успеть отскочить, чтобы сдачи не получить, но и пятиться долго не любил. Можно было предвидеть, что, заматерев, будет строг и своеволен. Пока ещё на отца оглядывался, но не век же этому быть, придёт иная пора. Алёша Босоволоков всегда был при нём, не из лести, не из дальних видов, а из сердечной приязни, всё ему в Семёне нравилось, даже злость его весёлая и насмешливость. Как-то так выходило, что остролицый, быстроглазый князь всегда прав, обо всех судит верно, сомнений ни в чём не ведает. И вроде бы сама дерзость его происходит из права высокого наследования. Конечно, и Константин Тверской от того же Александра Невского род ведёт, но про таких потомков поговорка сложена: не то беда, что во ржи лебеда, а то беда, что ни ржи, ни лебеды. Такого и голуби заклюют.

   — Сегодня слыхал, будто в Кафе монах-католик Иона Валенса по поручению Папы ясов крестит в свою веру и Узбек будто бы не препятствует, даже сестре своей какой-то креститься дозволил, — робкой скороговоркой сообщил архимандрит Фёдор.

   — Вот тебе и авиньонское заточение! — вырвалось у митрополита. — Далеко Папа зрит и простирает.

   — Наш народ в вере крепок, — сказал ИванДанилович. — У нас заботы иного свойства.

   — Много говорим и долго собираемся! — не утерпел Семён.

   — Намерение есть уже дело, — не согласился Феогност. — Намерением всё движется и производится, ибо оно обнаруживает наш свободный выбор.

   — Наш выбор покамест один — терпение, — вздохнул великий князь.

Переливчатые глаза Константина Михайловича продолжительно остановились на нём.

   — Будем же великодушны и понесём тяготы друг друга! — усмехнулся вдруг тверской князь.

   — Ты, милок, как думаешь хану Узбеку смерть Агафьи-Кончаки объяснять? — с тихой ядовитостью вопросил Калита.

— Аль ты ещё ему ничего не объяснил? Сколько уж разов слетал к нему с тех пор? А я в Клину сидел то время, в своём уезде, и ничего не знаю. И не ввязывайте меня.

   — Не ввязывайте, а за ярлыком, однако, приехал! — вспыхнул Семён.

   — А надо вам, что ли, Тверь отдать? — У Константина Михайловича пятнами выступил румянец на впалых щеках. — Если суждено брату возвратиться, я ему тот час же стол тверской уступлю!

   — Видал, задора какой! Ах ты, зляна! — вскричал Семён.

   — Посещение Господне и милость Его к нам познаем из телесных болезней, бед и внешних искушений, — промолвил Феогност, погашая начинающуюся ссору.

С грохотом повалив резной стулец, тверской князь покинул трапезу.

   — К Баялуни теперь побежит, — сказал Василий, — чтобы с ярлыком помогла. Оч-чень умная хатунь и чувствительная.

   — Говорят, когда Михаила казнили, плакала много, — подтвердил Протасий. — Немолодая уже.

   — Она ведь Узбеку мачеха, если по-нашему мерить, — подал наконец голос учёный поп Акинф. — Она после смерти мужа помогла Узбеку престол занять, и он её за это взял третьей женой.

   — Чудеса! — покачал головой Семён, перемигнувшись с Босоволоковым.

   — Говорят, брюхата сейчас, — несколько застыдившись, прибавил Акинф.

   — Вот, владыка, какие обычаи! — осуждая, сказал старый Протасий.

   — В Греции, ежели кто поймёт только хоть куму свою в жёны, по закону людскому обоим надлежит носы урезати и разлучити, — проговорил митрополит, опуская взор.

   — Вот что значит православная честь! — одобрил Протасий.

Другие промолчали, не зная, как отнестись к столь суровому правилу.

   — А Константин-то какой дерзун, при владыке без разрешения из-за стола сбег. Неуважительный, как все тверяне, — Опять начал тысяцкий.

   — Ты, Протасий, перед Богом его осуждаешь иль батюшке больше хочешь угодить? — В теплом свете свечей глаза Семёна играли, как мокрые янтари, только покрасневший во хмелю нос портил вид.

   — Ты чего это попёр на меня? — растерялся старик.

Не огорчайте друг друга! — вмешался митрополит. — Мы думаем, суть человека в поступках его. Не заблуждение ли? Не лучше ли узнаем, если будут известны причины, коими поступки совершаются? Из нашей только личной воли или ещё от внушения?

   — Известно, диаволово внушение! — поспешил согласиться Протасий.

   — На диавола валить — самому ни в чём виноватым не быть. — Семён был тут как тут. Он слушал владыку со страстью, воспринимая его как союзника против Протасия, которого по немощи его ума надо уязвить и задвинуть.

   — Человек всегда состоит в противодействии с обстоятельствами судьбы, — продолжал Феогност. — И цели его всегда представляются ему благими. А уж на каких путях они достигаются... Большей частью пути эти дурные. Но человеку свойственно легко оправдывать себя: это, мол, временное! Большая ошибка. Сие человека и топит. И что потом удивляться отмщению, воздаянию? Если употребляешь дурные средства для хорошей цели, не дурен ли ты сам при этом? Недоволен жизнью — перемени в первую очередь себя. Хоть на это уйдёт большая часть времени, отпущенного тебе, и усилий твоих.

Все разочарованно помолчали.

   — Не русский ты человек, владыка, — тихо сказал Калита.

   — Мы одной веры, — так же тихо напомнил митрополит.

   — Оно, конечно, вера — выше, — признал Протасий.

   — Премудрость земная небу непотребна. Что в человеках высоко, пред Богом — мерзость, — заключил Феогност. — Правда суть право. И конец бесконечен.

Иван Калита заметно взволновался, — видно, речи митрополита задели в нём какие-то больные, тайные струны.

   — Да, стыдно, да, горько, что власть великокняжеская на Руси утверждается Ордою, врагами нашими и разорителями. Но не век же завоевателям порядки нам учинять! Ногайцы, слышь, отложиться хотят, дважды восставали спроть волжских ханов. Может, помаленьку раскачается крепь татарская? Царьки друг дружку режут. Один Узбек сколько крови пролил, пока на трон вскарабкался. А мы? О Господи, прости! Мы-то чем лучше? На своих рати монгольские наводим. Но только одно оправдание положу в основу: труждаюсь утвердить власть одной ветви княжеской, Даниловичей, внуков Александра Невского. Пускай помощью поганых пользуюсь, как мечом отравленным, но верю, придёт время, ослабнет Орда, а порядок единовластия, мною основанный, обычаем станет, преданием изустно освятится. А грехи мои позабудутся. Труды же — зачтутся. Бояре самолучшие притекут на Москву, дружины приведут. Говорят, в правде Бог, а не в силе. Но то на небесах — в правде, там и ответ дам за содеянное. А на земле всё решает сила! Замирятся княжества наши под силой московской, а не ордынской, народ вздохнёт в тихости жизни, отстроится богато, церквы и палаты каменны возведём, торговать почнём без разбору и убытку, а там и на запад глянем грозно, новгородским вольностям да литовским гордецам кулак московский покажем. Тверь же низведём, чтобы и помыслами истощилась. Главное, на Новгород руку наложить. Поэтому и с Узбеком как ни то поладим.

   — Что ж, великий князь, ты сам себя оцениваешь, — уклонился от возражений Феогност.

Иван Данилович тяжело припечатал стол ладонью:

   — Ладно. Кто, владыка, закосчиком к хану пойдёт?

   — Не понял.

   — Ты косу-то в руках не держал. У нас, когда косьбу начинают, в первый ряд самый могутный встаёт. На него И остальные равняются, за ним поспевают. Он и зовётся закосчик. А у нас ноне кто будет?

Все напряжённо ждали.

   — Я, — тихо сказал митрополит.

2

В Сарае, спасаясь от жары, вешали на стены и входы мокрые войлоки. Поначалу делалось прохладно, но томила влажная духота. С возрастом хан Узбек всё труднее переносил замкнутое пространство. Несмотря на обширность дворцовых помещений, он испытывал в них чувство тесноты и опасности. Его раздражали многочисленные занавеси, ковры, украшения. Он думал, что, старея, возвращается к родовым истокам кочевников, любящих простор, открытый со всех сторон обзор, где не укрыться тайному убийце, где постоянный ветер бодрит и разгоняет кислятину изнеженности. Человек в силе заботится о будущем, тот, в ком силы на убыли, обращается к прошлому.

Узбек не любил воспоминаний и был достаточно искушён жизнью, чтобы не ждать от неё больше ничего. Он хотел только прожить оставшиеся годы так, как ему нравилось, но сколь ни ворошил уставшую свою душу, ни на что она не откликалась, ничего не просила, ничему не радовалась. Будто какая-то холодная змея всё туже смыкала свои кольца, неотвратимо и безысходно... Он не отошёл от дел, не оставил многочисленные царские забавы и обязанности, только постоянно росло в нём, как месяц в новолуние, вопрошание без ответа: к чему мельтешение дней, лиц, тайн, мыслей, подобное толчее мошек в степи на закате? Всё чаще открывал он Коран, гадая, что скажет ему священная книга, которую он знал уже почти наизусть. Ему стало всё равно, что говорят и думают о нем люди. Коран говорил с ним голосом вечности: ...верующих и делающих доброе Мы введём в сады, по которым текут реки, там они поселятся навсегда; там для них чистые супруги, и введём их в тенистую тень. Он был верующим и мало делал добра, но вот в тенистую тень он, пожалуй, хотел бы. Он вообще считал, что справедливость не включает понятия добра. Это просто справедливость, и всё. Справедливость — это сила. Другого он не понимал и не воспринял от предков. Милосердие, к которому взывают в мире, — это узор на ковре, не больше. Узор украшает. Но ковёр не перестаёт существовать, если выцветет и сотрётся узор, не перестанет быть ковром, если его выткать вовсе без узора. Милосерден один лишь Аллах, все щедроты в руке его, он предоставляет их, кому хочет, и час суда уже предназначен Владыкой для каждого...

В начале лета, когда солнце сожжёт травы в нижнем течении реки Итиль и стада отгонят на север, ханский двор тоже отбудет из Сарая. Чаще всего отправлялись в Пятигорье, где у горы Бишдаг бьёт горячий ключ. Люди, которые проводят жизнь в седле и питаются мясной пищей, часто мучаются от костолома в ступнях и суставах пальцев. Зять хана Исабек еле ходит, а ведь он ещё и тесть Узбека, потому что хан женат на его дочери, добрейшей Уруджи. У отца второй жены, Кабак, скрюченные руки, так что он ничего не может в них держать и его кормят другие. А после купаний в ключе Бишдага все чувствуют облегчение.

Сам Узбек любил Солхат. Став царём, сразу приказал строить там мечеть, и через год она была закончена с колоннами и молитвенной нишей резного камня, с арабской надписью у входа в честь величайшего хана Мухаммеда Узбека. Но в городе он не жил: слишком извилисты и тесны улицы, слишком много зарослей, слишком темны ночи. К югу от города, откуда видны зелёные волны долин и голубая полоска моря, ставили привезённый из Египта белый войлочный шатёр, в котором могли поместиться пятьсот всадников. Изнутри шатёр отделан жемчужинами и драгоценными камнями. В таком шатре Узбеку было хорошо. Жилище из кошмы наиболее здорово.

Туда не заползают ядовитые пауки и змеи, в нём тепло ночью, и воздух остаётся сухим в непогодье.

Когда отцветали степные тулипаны и задували восточные ветра, наводя позабыто-сладкое томление в сердце, хан Отдавал распоряжение, которого заранее ждали эмиры, визири, беглеберг — главный военачальник: откочёвка! Как радовались сыновья, невестки, младшие царевичи! Как весела делалась Тайтугла, любимая жена! Приходила, ужималась носом в висок мужу, шептала:

   — Воздух Солхата оживит тебя, повелитель! Ты снова захочешь повелевать мною в ночи!

Но заплаканная Славица, которая просится к морю, но стоны беременной Баялуни, что она не перенесёт трёхнедельного пути на арбе... А обида дочери-царевны Иткуджуджук, чей муж нуждается в источнике Бишдага, а упрёки Кабак-хатуни, чей отец совсем скрючился и хочет в Пятигорье, а жалобы сестры, только что окрестившейся в Кафе, что теперь её сторонятся придворные мусульманки! Узбек называл всё это шмелиным зудением и говорил умной своей Тайтугле, всегда на всё готовой и на всё согласной: «Поедем подышим родным ветром?» Они садились на коней и лёгкой рысью удалялись в степь. Недовольным оставалось только глядеть, как взвивается белое покрывало за спиной Тайтуглы. Они говорили о сыновьях, они только спорили, кто красивее, кто умнее: Тинибек или Джанибек, — эти споры доставляли им особое супружеское удовольствие. Но без споров сходились на том, что невестка их Тайдула, жена Джанибека, самая привлекательная из всех хатуней: она будет мудра, она любит знания и многому учится, она лёгкого, весёлого нраву и гибкая, мягкая, как истинно восточная женщина высоких кровей. Сама Тайтугла была особенно чувствительна к разговорам о знатности, потому что род её, по преданию, восходил к женщине, из-за которой сам Соломон лишился царства, а когда возвратил его, приказал бросить коварную в безводной Кипчакской степи. Была ли это правда или сказка, за давностью времени не установить, но упорно ходили слухи, что будто бы от соблазнительницы царя царей достаётся в наследство по женской линии такая сладостная волшебная тайна, которая навеки привязывает мужчину. Так ли это, мог бы подтвердить только хан Узбек... если бы кто осмелился спросить его! Тайтугла считалась любимой женой. Про Славицу молва молчала.

Старшая хатунь и Узбек возвращались с прогулки верхом размягчённые и ещё более дружные, чем раньше. А каковы отношения между супругами на самом деле, кто возьмётся судить? Считали, что эта хатунь самая скупая из жён, поговаривали, что хан с ней держит совет в затруднениях, знали, что ночует у неё чаще всего, шептались, что на совести Тайтуглы немало казней, на которых она настояла, но... про то Аллах лучше знает!

Откочёвка в Солхат была самым весёлым временем. Всё приходило в движение. Суета и перебранки невольников, озабоченность ближайших слуг, недовольство послов, которые так и не добились приёма и которым надлежало теперь следовать за ханом в летнюю ставку.

Летняя ставка у татар называлась Урду. Готовясь к переезду, запрягали по паре лошадей в большие четырёхколёсные арбы. Если арбы были тяжёлые, то запрягали верблюдов. На каждой лошади погонщик с плетью и шестом, чтобы направлять арбу при поворотах. На арбу ставилась плетёнка из прутьев, связанных для прочности кожаными ремнями, — плетёнка обтянута войлоком или попоной с проделанными решетчатыми окнами. Находясь внутри, можно всё видеть, а сидящего снаружи не видно. В повозке всё так устроено, что можно есть, спать, читать и даже писать во время путешествия. Даже еду варить можно прямо на ходу — только дым валит из кибитки, стелется, относимый ветром в сторону. Во время привала кибитки снимали и ставили на землю.

Имущество каждой из жён хана укладывалось отдельно. Сами хатуни ехали в кибитке под навесами из позолоченного серебра или раскрашенного дерева. Лошади их покрывались шёлковыми расшитыми попонами, а молодые улакши-возницы соперничали меж собой красотой и ловкостью.

За каждой хатунью следовало ещё до сотни арб, где сидели прислужницы в шапках с павлиньими перьями, а замыкали шествие ещё триста повозок с казной, одеждами и съестными припасами. За ними присматривали мужья прислужниц.

Узбеку доставляло удовольствие наблюдать этот громоздкий, шумный и яркоцветный караван в пути. Возвышаясь среди его стройного хаоса на гладком вороном скакуне, хан милостиво призывал любоваться величием откочевья своих всегдашних спутников: печального шейха — врача-хорезмийца и недавно прибывшего ко двору арабского путешественника. Хорезмиец нехотя, кисло улыбался, тучный араб Ибн-Батута[419] молча кивал, притворяясь, что не понимает языка. Узбек щурился якобы от ветра, а на самом деле от некой холодной ярости, которую у него вызывали этот врач Номададдин и Ибн-Батута. Надоели. Но — не прогонишь. Почтенные люди. При дворе таким почтенным полагается оказывать внимание, а то разнесут по всем иноземным государям, что в Сарае — невежество, а хан жесток и преступает обычаи султанов.

Они и в Солхате липли к нему: араб хотел бы описать двор ордынского мелика, а хорезмиец — просто от скуки, некуда ему было деваться. Да ещё толкался с ними этот иссохший Джувейни, придворный летописец, чьи сочинения Узбек никогда не читал.

Иногда на закате он выходил куда-нибудь на холм, с которого просматривались изумрудные межгорья с раскиданными там и сям белыми юртами. Узбек садился на траву, скрестив ноги, и слушал, как хорезмиец на правах старожила объясняет Ибн-Батуте устройство монгольских жилищ. С возрастом хотелось простоты, ибо в ней истина земной жизни, в простоте — неизменность и устойчивость. Время начало бежать слишком быстро...

Заходящее солнце приятно прижигало спину. В его косых лучах ярко блестели шейки юрт, наподобие печных труб пропитанные извёсткой и костным порошком. А некоторые любили их делать чёрными или украшать цветным орнаментом. Кошмы же, закрывающие вход, валяли таким образом, что на них хорошо были видны виноградные листья, деревья, птицы и звери.

Шейх говорил с арабом вполголоса, хан слушал вполуха: сначала монгольские обычаи, Яса, степени родства, военное устройство, потом перешли к событиям более чем столетней давности, войнам великого Темучина[420] - основателя монгольской империи. «Начитаны и всё помнят», — подумал Узбек и порадовался: гордость за предков никогда не исчезала в нём.

   — С тех пор как Аллах всемогущий создал человека, мир не видал таких несчастий, — сказал хорезмиец. — И может быть, род людской не испытает ничего подобного до конца света и исчезновения земли. Самое ужасное, что запечатлели хроники, это избиение израильтян Навуходоносором и разрушение Иерусалима[421]. Но что такое Иерусалим в сравнении со странами, которые опустошили Чингизиды, где каждый город был вдвое больше Иерусалима! И что такое израильтяне в сравнении с мусульманами, которые перебиты! Ведь в одном городе погибших жителей было больше, чем всех израильтян! Антихрист и тот сжалится над теми, кто последует за ним, и погубит лишь тех, которые станут сопротивляться ему. Татары же ни над кем не сжалились, а избивали женщин и мужчин, младенцев, распарывали утробы беременных и умерщвляли зародыши...

«И я, потомок жестоких завоевателей, стал мусульманином», — думал Узбек. Может быть, прав хорезмиец, предрекая, что победители растворятся в побеждённых, как соль в воде? Но мусульманин не будет воевать с мусульманином. Нам осталось только править в блеске и всемогуществе.

   — Нам поведал, — долетал до хана тихий голос Ибн-Батута, — грузинский старейшина, приехавший в Каир посланником: кто скажет вам, что татары обратились в бегство или взяты в плен, не верьте. Окружили мы однажды одного из них, так ведь он бросился с коня и так ударил себя головою о камень, что умер, а в плен не отдался.

Это были лестные слова. Но теперь одно упоминание Каира приводило Узбека в гнев. Он метнул искоса взгляд на Ибн-Батуту: тучный, хотя молодой, себе на уме, угодить горазд, подарил старшей хатуни пятьдесят печений, в каждом спрятана золотая монетка. Тайтугла была довольна, смеялась, как девочка. Он в самом деле просто путешественник или есть какая-то тайная цель? Поговорить с ним о Каире? При одной мысли об этом душит бессильная злость. Бедная Тулунбай!.. Всемогущ Узбек, но спасти сестёр оказалось не в его власти. Ну, Кончака вышла по любви, ей хотелось за московского Юрия Даниловича, очень просилась. И погибла в княжеской междоусобице. Но Тулунбай! Это большая ошибка, это позор Узбека! Никто не осмеливается даже произносить её имя.

   — Да-а... Что и говорить. Гибли от них грузины, черкесы, аланы, лезгины, кипчаки и другие тюркские племена. Хорезм сражался пять месяцев и наконец пал, все жители были перебиты, город разграблен, потом татары открыли плотину, которой удерживались воды Джейхуна, вода хлынула и затопила всё, разрушив немногие уцелевшие и обгоревшие строения. Из жителей не спасся никто. — Это шейх Номададдин жевал свои старые печали.

   — Шейх, знаешь нашу поговорку? Подашься назад — убьют, подвинищься вперёд — заколют, — лениво прервал Узбек. — Это просто судьба! Это было многим народам назначено волею Неба.

Тёмные уста хорезмийца в оправе белых усов шевельнула горькая усмешка:

   — Если конь назначен к съедению, выбора для него не существует: ступит вперёд — шею подрежут, ступит назад — поджилки подсекут.

   — Александр Великий — владыка мира[422]. Согласны ли с этим? — Хорезмиец и араб показали, что согласны, качнули чалмами. — Как скоро он покорил мир? Он завоёвывал его почти десять лет, он никого не избивал, ему было довольно изъявления покорности. Татары же за год — всего за год! — овладели большей, лучшей, наиболее возделанной и населённой частью земли, где жили праведнейшие из её людей. Чьё величие выше? Чьё воинское достоинство славнее? Варвара Македонского или свободных сынов Степи?

   — Да! — исказившись лицом, вскричал шейх. — Которые разрушали всё, мимо чего проходили, не покинули ни одного города, не спалив и не ограбив его. Что унести не могут, то сожгут. Разве не знаешь, хан, как пылали горы шелка на площадях, как превращались в пепел ценнейшие рукописи?

   — У тебя для твоих лет слишком хорошая память, — спокойно проговорил Узбек. — Ты зажился на этом свете, Номададдин.

Смуглое лицо хорезмийца сделалось серым, глаза потускнели.

   — Более чем ясно, мелик! — Голос его сел до хрипа. — Но сказал один великий кади прошлого века: «Тот, кто убивал меня, недолго останется жить после меня и погибнет вослед».

   — В словах, какие повторяешь, заключены дерзость и угроза. Я ошибся насчёт твоей памяти. Ты забыл, что только моим великодушием твоя голова ещё держится на плечах.

   — Хвала Аллаху, одарившему нас султаном, которому покорны цари разных стран, блеском и величием которого украшаются все короны и престолы, могуществу которого покорились сильные, который соединил друзей и разбил врагов, — быстрой вкрадчивой скороговоркой вмешался Ибн-Батута. — Да будет благословение и привет Аллаха над ним, над его родичами, обладателями обильных добродетелей, благословение непрерывное, постоянное, пока будут существовать дни и ночи. Сердца близких родственников, несмотря на удаление телес, чувствуют друг к другу расположение при всей дальности стран и расстояний, так как между ними нет пререкания и разногласия, особенно же это относится к царям мусульманским, которые едины по чистоте стремлений и исповеданию ислама. Да, тайные побуждения их постоянно сближают, и сокровенные мысли их сходятся... Трое образованных людей ведут учёную беседу о высоких вещах, ибо все события прошлого высоки, ибо совершаются по воле Всевышнего! Мы рассуждаем высокими словами, находясь в высоком уважении к хану, чьими гостями являемся. Если же проскользнуло нечаянной змеёй обидное выражение, то виноватый перед правым поклонится, ибо то не измена, а лишь рассмотрение истины с разных сторон, её же Аллах лучше знает, да увековечит он твою благодать, ибо ты слава ислама и мусульман, опора всех царей и султанов, многозаботливый, воинствующий меч Повелителя правоверных, единственный обладатель сокровищ ума и размышлений.

Лукавый араб сыпал словами испуга... Путешественник... Узбек усмехнулся:

   — О, знатнейший путешественник! Ты прав, совершенные не дают гневу овладеть ими. Правосудие и мир да властвуют меж нами. Если справедливо отправить Номададдина к Аллаху, я вынужден поступить несправедливо по слабости моей: где найду ещё такого собеседника? Наши с ним мысли часто сшибаются, как воины в битве, и горячат нашу холодеющую кровь.

   — Да умножит Аллах твою славу! — склонился в поклоне хорезмиец.

На просьбу митрополита из ханской ставки последовало любезное приглашение переселиться с московского подворья в дом наместника, где будет удобнее и покойнее.

Феогност растерялся и приуныл.

   — Переселяться, что ль? — советовался он с великим князем.

— Аль ты не византиец, что ничего не понимаешь? — отвечал Иван Данилович. — Аль султанов не видывал? Самые ласкательные слова тут приказ. В Орде ничего скоро не делается. Разве только головы секут. Да и то не всегда.

   — Узбек может нас всех поубивать? — допытывался, замирая, Иванчик.

   — Ну, зачем, сынок! Выгоды нету. Мы вон сколь дани привезли и даров. И ещё возить будем. Хана не гневаем. Поживём без торопкости, оглядимся. Баскаки дань пересчитают, себе уворуют, остальное хану отвезут, — посмеивался отец бесстрашно. — Не унывай, мил! Знаешь, говорят, того бей, кто плачет.

   — Узбек — антихрист?

   — Кто сказал?

   — Протасий.

   — Да нет, он как бы не антихрист... — засомневался Иван Данилович. — Пускай владыка тебе обскажет, как антихрист воцарится, ему лучше ведомо, потому как он в сане.

   — Антихрист воцарится допрежь духовно, — уверенно сказал Феогност, — потом уж чувственно. Растлительно не раз накатывать будет, пока не утвердится в плотское обличье. Чем более бесстыдства, лжи, блуда и гнева, тем более ему составу для втяжеления в тело.

Всё Феогност знает, но объясняет непонятно. Всё чаще вспоминал младший Иван о маменьке, всё больше жалел, что лишился её подарка памятного.

   — Возверни кизичку замшеву! — просил он Макридку, уж вполне весёлую, бегавшую по подворью.

   — А ты сам отними! Догонишь, так отдам!

   — Замурзайка ты, вонючка! — ругался Иванчик. — Зассыха! Зачем я тебя только купил! Мне её маменька дала!

   — У тебя есть маменька, а у меня нету. Я сиротка. Ты меня жалеть должен, а дразнишься! Поцелуй меня лучше.

   — Таку захлюсту ещё целовать!.. Меня татуля сейчас в караван-сарай с собой берёт!

   — А мне и тут хорошо! — хвалилась беззаботная Макрида.

— Неприхотлива, под крапивным кустом переночует, — ворчал дядька Иван Михайлович. — Иди, голубчик, батюшка ждёт. Дай рубаху-то обдёрну, цветок ты наш лазоревый.

   — Цвето-ок! — кричала вслед Макрида уже со слезой. — Иди со своим татулей. И я от вас тоже уйду куда-нибудь, вота! Я теперь слободная и сама по себе!

И ушла ведь. Пока хватились — не сыскать. Да и кому она больно нужна-то! Только зря Иванчик серебрецо своё протратил.

С батюшкой по городу ездить было лучше всего. Он расскажет и как худук устроен, то есть колодец монгольский, и почему у них кладбища на курганах — оттуда покойникам до рая небесного ближе, и почему войлок с прожелтью дороже белого стоит — в нём примесь шерсти верблюжьей, отчего он теплее и крепче, оттого вот и дороже. Купили маменьке в подарок толстую кошму — на лежанку изразцовую стелить.

Разные народы жили в Солхате, как и на Москве, — общинами, отдельными слободами. Богатых купцов много, но и бедняков полно: такие встречались чучела, не поймёшь, что за рвань у них на плечах грязная, заплата на заплате.

   — Вонючие, — шептал им вслед Иванчик.

   — Несчастные, — поправлял его отец.

На базаре княжич всё просил купить ему бешметик в жёлто-синих полосах, а батюшка, подмечал Иванчик, больше заглядывался на чёрненьких жёнок в бешметах с серебряными застёжками от груди до пояса. Батюшка шутил со щеголихами по-татарски, те смеялись горлом, губ не разжимая, и дутые шарики на застёжках при этом колыхались.

   — Ты чего им говорил? — допрашивал Иван.

   — Да спросил только, почём, мол, тестюйме.

   — Почём? А мякитишки у них зачем пальцами трогал?

   — Чего? Каки таки мякитишки?.. Давай-ка примерь вон тот бешмет, впору ли будет?

   — Я всё видал.

   — Я те дам — видал! Одевайся! К Узбеку в нём придёшь, как татарин будешь. Они тебя за своего примут.

Батюшку разве переговоришь, но какая-то заноза занозила внутри. Иванчик не знал, что это впервые испытанная ревность. Она скоро забылась, потому что прибыли в самое печальное место Солхата — на Авред-базар, рынок рабов.

   - Вот оно где, горе людское, — сказал отец и покрепче прижал к себе Ивана. Они на одном коне ехали.

Что тут были за лица! Молящие глаза снизу вверх следили за русскими всадниками. Торговля шла плохо, покупателей было всего ничего.

   — Это плохие рабы. Хороших рабов продают не на рынках, а по домам. Или дарят.

   — Что значит плохие?

   — Старые, больные, некрасивые.

   — А зачем рабы?

   — Да для домашности.

   — Как наши холопы?

   — Н-ну, вроде того... — замялся отец. — Только холопы на родине живут, семьи у них и родня, а тут — чужбина и одиночество.

   — Ты хорошо рабов высматриваешь?

   — Я своих ищу.

   — Купи вон того старика.

   — Нет, он не русский. Я только русских выкупаю.

   — Мне его жалко.

   — Его и так отпустят. Если рабу больше сорока лет, его уж не продашь.

   — И что с ним будет?

   — Да что-нибудь да будет. Самый ценный возраст раба — от шестнадцати до тридцати.

С высоты седла рынок — сплошь головы, сплошь мужские, сплошь чёрные. Русые — островками. К ним-то и пробивался Иван Данилович.

Купцы-работорговцы из Венеции, Пизы, Генуи, Флоренции перепродавали здесь рабов — русских и горцев в Египет и во Францию. Измученные пленом и плохим содержанием люди безнадёжно и безразлично ждали решения своей участи.

Проплывали внизу под Иванчиком опущенные головы, сожжённые солнцем плечи в дырявых рубахах, торговцы громко зазывали, хватали за стремена. Батюшка ловко и метко отлягивался. Невольники молчали. Редко кто поднимет взгляд с немым вопросом. Они как-то сразу понимали: этот их не освободит.

   — Во-он наши-то, вона! — приподнялся на стременах Иван Данилович.

   — Откуда здесь русские? — шёпотом спросил Иванчик.

   — От татаров, — просто, как о деле обычном, ответил отец. — Вот пришли они на Тверь, пожгли, в плен похватали, пришли на Рязань, пожгли, похватали.

   — Батюшка, — ещё тише произнёс Иванчик, — а на Тверь и ты с ними ходил?

   — Ходил, голубчик. — Отец крепче притиснул его к себе. — Куда денешься, ходил. Не пошёл бы я с ними на Тверь, сожгли бы они Москву, и Владимир, да и Тверь всё равно бы пожгли. Уж сел Александр Михайлович княжить, управляй с умом, татары бунтов не любят. Кончаку уморили, а Кавдыгея с дарами отпустили — только добро протратили: Кавдыгей пожрал подарки, не подавился и на тверичей же хану снаушничал. Ох, промеж татар и своих русских вертеться — большая истома и тягость.

Услыхав родную речь, русские невольники падали на колени, тянули руки к Ивану Даниловичу, иные крестились, иные целовали ноги у коня.

   — Батюшка, да куда же мы их столько денем? — совсем оробел Иванчик.

   — На подворье сведём, — ответил отец, спешиваясь. — А потом, если живы останемся, побредут они с нами в родные места.

На душе отлегло от таких слов. Хоть батюшка и ходил на Тверь с погаными и много бед от этого произошло, но теперь он поможет тверичанам и рязанцам возвратиться живыми.

   — Эй, князь, купи и нас! — кричали огненноглазые горцы с быстрыми, как промельк сабли, улыбками. — Верный будем, креститься будем.

   — Нож лижешь, к горлу приставляешь, клянёшься, а отвернусь, этим же ножом зарежешь, как барана, — отвечал Иван Данилович, развязывая калиту с деньгами.

   — Какой баран? Рус плохой, тьфу рус, собака! — ругались и смеялись горцы.

Великий князь торговался прижимисто, но в конце концов выкупил всех, и большая толпа русских пленников потянулась за ним на подворье.

   — Татуль, а ведь они теперь тебя будут любить, а не старых своих князей, правда? — Взволнованный Иванчик разрумянился и сиял.

   — Умник мой догадливый! — Батюшка и сам был растроган, хотя денег ушло много.

Когда сели обедать, выяснилось, что не только великий князь побывал на Авред-базаре. Посетили его и Вельяминовы, и Семён с Босоволоковым. Даже архимандрит Фёдор и поп Акинф в складчину вызволили какого-то старбеню, лет за шестьдесят. Все оживлённо обсуждали, кто чего где видел, чего слыхал.

В караван-сарае молодым понравился цейлонский жемчуг и скаковые лошади; поп Акинф слыхал, что в Хорезме один чудотворец умел ходить по воде и останавливать течение Джейхуна; архимандрит Фёдор узнал, что будто какой-то персидский волшебник извлекает драгоценности прямо из воздуха и земля ночью вокруг него сверкает золотом!

Иванчик слушал, раскрыв рот. Будет что ему рассказать на Москве. Но самое-то, самое-самое, оказалось, происходило там, куда они с отцом не добрались. И боярин Босоволоков, и Семён, и Василий Вельяминов наперебой бранили торговцев рабынями, какие они обманщики и надуватели, даже, случается, мальчиков продают заместо девок. А девицам прямые волосы делают вьющимися, а то вообще привязывают чужие и пальчики им на концах красят хной. Один работорговец открыто смеялся и говорил: «Четверть дирхема на хну делают девушку на сто дирхемов дороже», и вроде того ещё, что он умеет тощую выдать за пышную, пузатую — за стройную, а рабыню в чесотке и струпьях представить как нежноликую. Алексей Босоволоков не без гордости сообщил, что русские девушки стоят дороже всех, а татарки самые дешёвые, и их никто не покупает. Семён тоже хотел высказать суждение о женских достоинствах, но старый Протасий сказал, что, мол, тут люди в монашеском сане есть и не приличествует сие при них. Сёмке стало стыдно, а Иванчик был доволен, что тысяцкий его окоротил. Молодой Вельяминов начал было ругать Константина Михайловича, что он в ставку утёк, ловит возможность хану на глаза попасть, но тут отверз уста молчавший весь обед митрополит:

   — А я опять гонца к Узбеку послал.

   — Зря спешишь, владыка, — попенял Иван Данилович. — Не примет он тебя так сразу. Только осерчать может.

   — Примет он меня, — как-то скучно и спокойно сказал Феогност, заканчивая трапезу и осеняя всех архипастырским благословением.

Бобровые шкуры и меха чёрных лисиц, привезённые Константином Михайловичем, понравились Баялуни. Она не сразу узнала тверского князя, ведь прошло тринадцать лет, но когда вспомнила всё, заплакала. Константин поспешил рассказать ей свои злоключения, а она слушала и утирала слёзы тонким платком из ткани белой, как яичная плёнка. Баялуни было лестно, что русский князь прибегает к её помощи: ведь она только третья жена, все стремятся действовать через Тайтуглу и её ублажают.

В шатре Баялуни, где она сидела на троне с резными ножками, было тесно от слуг и невольниц — примета пышного приёма: ожидается приход самого хана. Чтобы не смыть плачем белила с лица, Баялунь утешилась и осушила слёзы. Она распорядилась сделать из бобров зимнее одеяло, а лисиц разбросала вокруг себя, гладила их и играла с ними, а одну положила себе на шею. Третья жена от беременности очень похорошела: румянец у неё пробивался даже сквозь белила, голубые глаза светились дружелюбием, а в тёмно-русых волосах не было ещё ни сединки. Лёгкие, цвета зари одежды и шелка делали её похожей на пышный, близкий к увяданию цветок. Она приказала принести угощение и, пока Константин ел, с состраданием глядела на него.

Тут находились отроки из её свиты и слуги — византийцы, безобразно чёрные негритянки с острыми зубами и запахом из-под мышек, золотистого цвета нубийки, хилые телом, но жизнерадостные. На полу, на стенах пестрели ковры, персидские и бухарские, с вытканными на них львами и птицами, верблюдами и лошадями, а на одном был даже большой слон, окружённый голубыми лилиями. Тяжело, душно благоухало гвоздичное масло, налитое в плоские чаши, чтобы отгонять комаров. Его много производили в Кафе и продавали, ибо места тут были комарные. Пахло шерстью от ковров, умащёнными волосами, спелыми плодами, разложенными там и сям на блюдах. Под потолком в клетках попискивали птицы, щебетали женщины на незнакомых языках. От всего этого у Константина Михайловича кружилась голова и плыло перед глазами. И вдруг всё стихло, замерло!

Усталой походкой вошёл Узбек, с ним старший эмир Товлубег, мехтерь Черкас, ведавший приёмом иностранных посольств, и другие вельможи.

Баялунь вспыхнула и встала: большая честь! Сегодня в её шатре будут вершить государственные дела.

Короткая шелестящая суета, топот ног по коврам — в мгновение всё переменилось. Исчезли нубийки и негритянки, по обеим сторонам царицы уселись знатные старухи улу-хатуни и куджук-хатуни в шёлковых покрывалах, убранных по краям золотом и драгоценными камнями.

В ногах у царицы поместились шесть маленьких девочек редкой красоты в колпачках с золотыми венчиками, стали у трона десять индийских отроков, тоже в шёлковых одеждах, расшитых золотом, каждый держал в руках позолоченный жезл. На голову Баялуни спешно водрузили бугтак, вроде маленькой короны с вишнёвыми и синими яхонтами, с павлиньими перьями.

Хан сел рядом с женой — все, включая эмиров и Константина Михайловича, склонились в низком поклоне. Установилась полная тишина, даже птицы в клетках замолкли — из почтения.

   — Черкас? — бросил Узбек.

Мощный, статный монгол с развёрнутыми плечами выступил вперёд, держа в руках свиток:

   — Слава Аллаху! Его святейшество папа Венедикт XII шлёт великому хану своё благословение, приглашает принять веру католическую, как ведущую к истинному спасению.

   — Дальше?

   — Посол египетского султана, полгода ожидавший в Сарае и прибывший вслед за великим ханом в ставку, десятый раз просит принять его.

На лице хана обозначилось удивление:

   — Десятый раз?.. Посол нашего солнценосного друга ждёт так долго? Кто посмел подвергнуть его такому унижению?

Спешно ввели египетского посла. Поклоны и торжественное перечисление привезённых подарков: двести полных вооружений из лат и шлемов, попона, исподний халат из шитого золотом атласа, белая кисея для чалмы, верхняя накидка, открытая, шитая золотом и с золотой каймой золочёная шапочка, золотой пояс, осёдланный конь с золотой уздечкой, меч с золотой насечкой, ещё лошадь с седлом и уздечкой, украшенными драгоценными камнями.

Монголы выслушали всё это с ничего не выражающими лицами.

   — Писец!

Подбежал писец с бамбуковым калямом и бронзовой чернильницей.

   — Подарки Узбека дорогому другу и родственнику султану египетскому: три сокола, шесть невольников, кольчуга, харалужный меч и шлем.

   — О щедрость лучезарного солнца и веры! Да будет вечно господство его! — воскликнул посол. — Хочу также передать доверенную мне султанскую грамоту...

   — Здоров ли Эльмелик-Эннасыр? — сухо прервал его Узбек.

   — Слава Аллаху, здоров.

   — Мы тоже все здоровы, — сказал Узбек и отвернулся.

На растерянном лице посланника кожа поплыла вниз.

   — Беркан!

Подскочил молодой хитроглазый нойон с неизвестно какими обязанностями.

   — Слухи?

   — В народе предрассудки и издёвки, царь: насмехаются над иудеями, говорят, что от них исходит смрад, утверждают, что христиане все пьяницы, а мальчики-рабы легкодоступны.

   — В наши дни иудеи достигли вершин надежд своих и стали знатными. У них и власть и деньги, из них берут советников и наместников. Становитесь иудеями, ибо даже небо стало иудейским! — язвительно усмехнулся Узбек. — Салам, князь!

Константин Михайлович вздрогнул от неожиданности, припал на одно колено.

   — А что русские?

Тверской князь не забыл татарский, который выучил в Орде ещё в детстве, только замялся немного:

   — Всё то же, великий хан: строят церкви, пашут земли...

   — Товлубег!

Приблизился редкобородый, на кривых ногах эмир.

   — Жалоба от всех купцов, великий хан. С озёр Баскунчак и Батырбек нерадивые рабы везут молодую красноватую соль, не промытую пресной водой, оттого вязкую и горькую, непригодную в пищу. А также песок к ней примешивают для весу.

   — А что, князь, дорога ли соль на Руси?

   — На Руси соль дорога, потому и солоницы у нас изукрашены особенно нарядно прорезью и росписью. И хлеб пекут без соли, а соль отдельно подают... — Константин Михайлович растерялся. Он не знал толком, дорога ли у него на Руси соль и почём именно. А говорили, хан в частности не входит.

   — Там, где дорога соль, скот мелок, мясо его малопитательно и несытно, — наставительно сказал Узбек и важно оглядел всех. И все поняли, что он стареет.

Баялунь незаметно и ласково сжала его руку.

   — За сто лет русские приучились торжища свои называть базарами, не так ли, князь? А базар по-татарски — воскресение. И во внутреннем управлении Москва стремится подражать своим татарским утеснителям. Разве нет, князь?

Константин Михайлович низко склонил голову.

Узбек продолжал:

   — Хан, гневаясь на подданного, отбирает его имущество и продаёт его детей в рабство, а у вас так?

   — Николи этакого не бывало, — тихо молвил тверской князь.

   — Так будет ещё! — засмеялся Узбек. — Мы не очень строго исполняем Ясу Чингисхана. Но у нас сильно наказание за ложь, прелюбодейство и нарушение договора. А у вас?

   — Не мучай меня, хан, — прошептал Константин Михайлович.

   — Ему ярлык на Тверь надобен, — как ни в чём не бывало серебряным голоском напомнила Баялунь. — Он очень беден.

   — Не бойся меня, Константин, — сказал хан. — Я, может быть, когда-нибудь даже и прощу твоего брата Александра, и убийство верного Юрия Даниловича прощу, и смерть сестры любимой Кончаки прощу, и сожжение Шевкала прощу вам. Аллах милостив. Он велит прощать, как и ваш пророк Иса.

При упоминании любимой сестры посол египетский начал незаметно пятиться и совсем запрятался за чужие спины. Так нехорошо звучал голос Узбека, что и вельможи его съёжились. Только одна Баялунь глядела ясно и покойно.

   — Я мог бы послать в русские улусы своих наместников, — продолжал Узбек, — но зачем? Гордые Рюриковичи — покорные слуги ханов, зачем же ставить вместо них великими князьями инородцев, когда и так угодливо пресмыкаются? Борьбу за старейшинство князья ведут теперь не в честном бою, как было в прежние времена, а в Орде — клеветами, наговорами, самоуничижением, подкупами, тайными происками и лживыми обвинениями друг друга, с льстивою подлостью заявляя, что ордынские владыки — носители правды и милости. Позор и пресмыкательство особенно присущи московским князьям, надёжным и верным слугам сарайским. Искательство, коварство, приниженность и трусость — всё это есть растление достоинства. Оно заменено раболепством, которому нельзя верить.

   — Дай ему ярлык и отпусти его, — кротко повторила хатунь.

   — Ты благородна и жалеешь недостойных. — Голос Узбека снова стал мягким и ровным. — Мехтерь! Напиши в Авиньон Папе Венедикту, что мы рассмотрим его пожелания и предложения с величайшим тщанием. Не будем спешить в столь важных делах. Мы помним, что крестился племянник великого Батыя...

   — Он крестился в православие, — осмелился указать Константин Михайлович.

   — Что? Да. Тогда не надо о нём... Можешь добавить, что сестра моя крещена в католичество в Кафе. Думаю, это будет приятно его святейшеству.

   — Что делать с рабами на солёных озёрах? — спросил Товлубег.

Бровь Узбека поднялась и выгнулась.

   — Как что? Жизнь их мучительна, каждую малую ранку соль разъедает до язв, которые не заживают. Надо освободить рабов от мучений.

   — Мудрейшие слова. Каждая жизнь — мучение. Мы наберём туда новых, здоровых.

   — Ты велел освободить их от жизни? — тоненько спросила ханша.

   — От мучений, прекрасная Баялунь, — снисходительно закончил Узбек. — Ну а как поступим с тверскими ослушниками?

   — Дай Константину то, что он хочет, — быстровставила Баялунь.

   — Когда два врага мертвы, зачем ещё один — живой? Пусть правит как друг и улусник.

Узбек встал.

Константин Михайлович припал к его сапогу лицом:

   — Велика мудрость просветлённого государя!

   — Самое тяжёлое время нашей власти над урусами прошло. Народ смирился. Как завоеватели, татары мучили и били только богатых. Приезжай в Сарай, Константин. Увидишь, сколько там русских. Там даже есть православная епархия. Ой, ты, кажется, промочил мою обувь? Что такое?

Не поднимаясь с земли, тверской князь протянул руку с зажатым лоскутком пергамента:

   — От нашего митрополита.

Хан взял, развернул и переменился в лице. Там было три слова по-арабски: «Я видел Тулунбай».

   — Скажи, что зову его, — глухо проронил Узбек и вышел.

Каждое утро Иванчик молился вместе с Феогностом. Владыка просыпался рано, до восхода солнца, когда ещё и птички спали, а у Иванчика глаза не хотели раскрываться. Так он, зажмурившись, и вставал под образа.

   — Понуждай себя на доброе с малых лет, — ласково поучал митрополит, — оно потом само делаться будет. Посвящай начатки дня Господу, ибо кому прежде отдашь их, того они будут. Как утро проведёшь, так весь день пройдёт. Ну-ка, открывай глазки-то. Давай святой водицей сполоснём их и хвалу Господу воздадим.

Иванчик знал уже много молитв, но особенно любил «Царю небесный». Когда он обращался к Утешителю, душе истины, ему казалось, какой-то прозрачный голубой свет разливается вокруг, более лёгкий, чем дым от ладана, невещественно ясный и всё собой заполняющий, не удержать его ни словами, ни глазами.

   — Может, это Дух Святой нисходит? — предположил дядька, с которым Иванчик поделился своими чувствами. — Он ведь дышит где хочет. Не говори никому, милок. А то люди скажут, что гордишься и в прелести. Благодари в душе Бога за всё, и ничего больше.

   — Не исследуй, не пытайся измыслить больше того, что даётся, — остерегал его и Феогност. — Сам ничего не исследуй. Придёт время, будет тебе послан наставник, если будешь достоин.

Иванчик слушался и дядьку и митрополита, доверчиво и радостно ждал, будет ли ему послано особое руководство духовное. Впервые некие мечты зароились в нём. Он хотел всем делать добро, но — тайно. Например, пришёл Феогност в Келию, а она вымыта, и незнамо кем. Собрался даже подворье тишком вымести, ухватил метлу, но дядька отнял: не по твоей, мол, вельможности занятие сие, ты роду княжеского, а не холопского. Хотел Иванчик в тарапан залезть, чан такой каменный, виноград топтать вместе с виноделами, опять нельзя. Тогда он задумался: может, зло творить проще, чем добро? Особливо если скрывать его и врать для удовольствия. Но пока он не получил никакого удовольствия ни от зла, ни от вранья, да и не умел этого.

В тихие полдни, в тени ореховых деревьев, коими обсажено было подворье, слушал он, как учёный толмач поп Акинф переводит Семёну с греческого из какой-то ветхой книжицы: С детства люди учатся творить беззаконие, неправду, учатся обману, хищению и беспутству, поклоняясь тому, кто больше всех успевает в неправде и насилии. Никто не внемлет закону Божию, не ведает слово истинное, подобно ослам, предпочитающим золоту солому.

Семён согласно кивал, но Иванчик-то понял, что ему всё равно. Акинф же ничего не замечал. Он любил древних мыслителей и уважал саму их способность мыслить и выражать мысли. Был он восторжен, необычайно худ и длинен телом, Иванчик думал, вся сила его в учение шла. Пальцами белыми, как отмытые кости, слегка трепетавшими, Акинф раскрывал потемневшие листы и сообщал Семёну понравившиеся места, вроде того, что задача истинного философа в том и состоит, чтобы понять, до какой степени всё загадочно... Как дитя играет песком, пересыпая и рассыпая его, так никогда не стареющая вечность играет с миром.

   — Вот ты скажи, зачем тебе это, по какой надобности? — спросил Семён, закончив выстругивать кизиловую палку и любуясь ею.

   — Как же, князь! Се мудрость, скопленная миром, и продолжится она в века. Всё прейдёт и сничтожится, мудрость останется. Она ничья не собственность, всякий может черпать её, сколько могий вместить. Она для понимания мироустроения даётся, а также людей и событий. Не поражает ли тебя мысль философа, которого называют Тёмным и Вечно Плачущим, та мысль его, что души есть пламенеющие огни, огненные испарения? Когда думаю про то, возношусь умственно в высшие пределы с колебанием духа чрезмерным. Послушай-ка! — Акинф распахнул книжицу. — Чем суше эти испарения, тем чище бесплотный огонь, горящий в человеке, тем он божественней, разумней, лучше. «Сухая душа» есть самая мудрая и наилучшая. Подумай, князь! Ведь за пятьсот лет до рождения Христа изречено!

   — А у кого «мокрая душа»? — спросил Иванчик.

   — Речёт: у пианиц.

Семён засмеялся, отдал палку Иванчику:

   — На тебе, орехи сшибать. Сей мудрец, поди, запугал тебя совсем.

Иванчику понравился белый строганец в редких алых прожилках: его потом, наигравшись, можно и в Москву младшему брату свезти. Акинфу же Иванчик сказал чуть заносчиво:

   — Не боюсь я того, что читаешь. Бояться надо только Бога одного.

Против ожидания он не осерчал на дерзость княжича, а умилился шумно:

   — Умник ты наш юный! Как же ты верно всё понимаешь! Многое, знать, вложено тебе будет, Иван Иванович! — И, уходя, всё качал головой, как бы пребывая в изумлении.

Капелька похвалы, капнувшая из уст Акинфа, может, была уже излишком, потому что Иванчик забыл сладость смирения и не без умысла тут же спросил Семёна:

   — А ты умный, брат?

   — Ещё какой! — уверенно отвечал тот. — Но до поры сокрыто сие. Когда понадобится, явлено будет.

— А когда понадобится?

   — Узнаешь! — И Сёмка таинственно померцал глазами.

Прошлое спит в человеке — спокойна память о нём. Прошлое уходит навсегда — его покрывает забвение. Предания — возвышенные отблески прошедшего, в них больше истолкования, чем истины, ибо с нею сплелась и задушила истину в себе легенда. Если прошлое неизгладимо и следы его жгучи, попытка забвения — грех, уловка слабых, легенда — кощунство, потому что всегда привносит выдумку, искажает истину, возвышая её, освобождая от сложностей и противоречий, а в них-то и заключено пылание жизни; либо же выдумки толкователей сплетают сеть насмешки и уничижения, применяя страсти прошлых дней к собственному ничтожному пониманию. Даже шерсть, перед тем как валять войлок, бьют лучком, чтобы отлетел от неё всякий мусор. Не из случайного ли мусора валяют свои войлоки сказители, свидетели, сочинители, вплетая узоры своего краснобайства, производя суд над тем, что судить им не по разуму, души слишком мелки, чтобы воспринять бесстрашно непостижимость отошедшего в вечность. Гордятся, что всё могут понять и разъяснить, заблуждаются, что всему могут найти причины, будто умеют отделить сущность от привходящих неточностей; уверяют, будто знают, что важно, а что нет, с тупым упрямством утверждая собственное превосходство только лишь неизвестно почему присвоенным правом суда. Мнят, что по части могут оценить целое, но их тщание походит на то, как если бы по блохе, живущей на собачьей шкуре, судили о резвости, нраве и преданности самой собаки.

Узбек всматривался в арабскую вязь: «Я видел Тулунбай». Сколько лет он ждал этих слов! Сколько лет он не слышал её голоса! Может быть, единственное, что было хорошо в ней, — голос, глубокий, матовый. Но какой бы она ни была, она царской породы, и этим неизмеримо, недосягаемо выше остальных женщин. Как хан, Узбек обязан заботиться о сёстрах и устраивать их судьбу. Одна крестилась в Кафе, другая убита, третья опозорена. И последнее хуже, чем смерть, чем перемена веры. Тяжелее всего, что это его позор, Узбека. Великий, всемогущий, славнейший, он ничего не может сделать для неё. Это значило бы признать позор, объявить о нём открыто и показать своё бессилие. Такого не будет никогда. Нет смысла думать об отмщении: повод не тот, он слишком незначителен для того, чтобы разорвать дружбу с Египтом. Поступить так — стать посмешищем всего мусульманского мира. Не бывает безвыходных положений. Когда-нибудь, не спеша, когда всё подзабудется, он тем же самым способом унизит Эннасыра, как тот унизил властителя Большой Орды. Мамлюкские султаны, от которых происходит Эннасыр, — потомки рабов-воинов, погубивших династию Айюбидов[423]. В его жилах — кровь рабов, он неблагороден. На единственное послание Узбека о том, что не годится так поступать с царицей из рода Чингисидов, он ответил: «Никто не виноват в том, что с ней случилось. Просто такова её судьба». Пришлось молча проглотить издёвку. Но сильнее всего теперь приводило в бешенство само сватовство, длившееся три года. Теперь Узбек сознавал, как низко и смешно он выглядел и каким утончённым глумлением ответил ему султан.

Когда Узбек получил письмо о сватовстве и посол захотел наедине переговорить с ним, хан ответил через переводчика: «Если в твоём докладе заключается что-нибудь, кроме обычного привета, то поговори с эмиром». Собрались семьдесят эмиров. Посол вступил в переговоры с ними, но они отошли от него и сказали: «Такого требования ещё никогда не было со времён Чингисхана. С какой стати царская дочь из рода Чингисидова должна отправиться в земли египетские да переехать через семь морей!» На другой день, когда до эмиров дошли подарки, присланные султаном, разговор возобновился. Они стали более снисходительны, сказали: «Цари постоянно сватаются у царей. Египетский царь — великий царь, на его требование следует изъявить согласие, но только дело сделается не иначе, как в четыре года: год нужен на переговоры, год на сватовство, год на пересылку подарков и год на устройство брака». Калым назначили непомерный: сто томанов золота (один томан равняется десяти тысячам динаров, так что это составило бы миллион динаров), да миллион коней, да миллион полных военных снарядов, да чтобы за невестой явился отряд из старых эмиров с жёнами своими. Ответа от султана не последовало, и переговоры прекратились. Султан больше не упоминал о сватовстве, и послания его не заключали ничего, кроме приветов и заверений в дружбе. Но самолюбие Узбека было задето, и самообладание изменило ему. Молодость, или горячий нрав, или отсутствие опыта в таких делах тому виною, что теперь гадать! Он совершил ошибку, несовместимую с царским достоинством. Очень уж хотелось настоять на своём.

Однажды, когда египетский эмир Сейфеддин Уттуджи привёз в подарок султанский халат, расписанный жемчугом, и Узбек надел его, с языка само сорвалось Великодушное заявление: «Я уже снарядил для брата моего, султана Эльмелик-Эннасыра то, о чём он просил, и назначил ему невесту из рода Берке»[424]. Уттуджи ответил: «Султан послал меня не по этому делу, это дело великое, если бы султан знал, что такое случится, снарядил бы для этого, что следует и подобает». Он хотел так отсрочить дело сватовства. Но Узбек сказал: «Я пошлю её к нему от себя». Послу оставалось только подчиниться и поблагодарить, не вполне, впрочем, искренне. «Внеси выкуп», — недолго чинясь, потребовал Узбек. Посол стал извиняться, что при нём нет денег. Узбек сказал как о деле решённом: «Мы прикажем купцам ссудить тебя тем, что следует внести». Посол занял двадцать тысяч динаров золотом и отдал их Узбеку. «Необходимо устроить пир, на котором собрались бы хатуни», — объявил после этого Узбек. Посол занял ещё семь тысяч динаров и устроил пирушку. Снаряжены были засватанная хатунь и с нею множество послов, несколько других хатуней и кади города Сарая. Они отправились в путь, приключилось много бед, прежде чем они приехали в город Александрию. Были бури, и несколько спутников невесты умерли. Ну, это не жалко.

Кади заключил брачный договор и получил в подарок от султана ферязь, из алого атласа с золотым египетским шитьём. Кади не соглашался надеть её, считая, что ему не дозволяет обычай. На что султан сказал: «Мы нашли её самой прекрасной для тебя». Кади потом сходил в Мекку и вернулся в Орду. С восторгом доложил хану, как их принимали сначала в Византии, а потом в Египте, сколько лодий гребцами было назначено для переезда из Александрии в Каир, как отдыхали в горном замке в шатре из атласа да что сказал кади султану, заключая брачный договор: «Брат твой Узбек посылает тебе невесту из знатного рода, если она люба тебе, то возьми её, потому что другой лучше нет. Если же она не понравится тебе, то поступи согласно изречению Аллаха, который повелевает возвращать вверенное нам тем, кому оно принадлежит». Султан ответил: «Мы не желаем красоты, а хотим только знатности происхождения и близкого родства с братом моим, да будем мы и он единым существом». В ту же ночь он вступил в брак с ней, но она не понравилась ему.

С холодной яростью Узбек понял, что хадж не добавил мудрости сарайскому судье. Его тайно отвезли к горе Богдо и там, положив голову на камень, другим камнем били по голове, пока не расплющили. Но легче от этого не стало. Да и при чём тут вообще-то кади?

Тогда, встречая на своих приёмах султанских послов, Узбек стал сообщать им вместо приветствия, что Тулунбай прапраправнучка Чингисхана. Послы отвечали, что всё клевета, что она не обижена и не прогнана... а впрочем, на всё воля Аллаха. Дому Джучидов пришлось удовольствоваться этим объяснением. Имя Тулунбай перестали произносить. Сватовства и брака как бы не существовало. Вельмож из её свиты, которые померли по дороге, забыли, а Тем, которые вернулись в Сарай, помогли помереть.

И вот вдруг три слова, как три удара ножевых: «Я видел Тулунбай».

Хоть и опытен был Феогност в делах тонких, затруднительных, а встречи с ханом ожидал в некоем внутреннем ознобленье. Бессонница привязалась, и лицом осунулся митрополит, есть отказывался, поворошит ложкой в тарелице для виду, и довольно. Молился много: Сильно угнетён я, Господи, оживи меня по слову Твоему! На вопрошающие взоры Ивана Даниловича отвечал также словами псалма: Не сплю и сижу, как одинокая птица на кровле.[425]

Не зная, как помочь нетерпению владыки, великий князь наставлял его обычаям и правилам, принятым в ордынском дворе:

   — Входить к нему надо с левой стороны и, отдав послание, если есть таковое, переходить на правую сторону. Никто не входит в шатёр ни с мечом, ни с ножом, ни с другим оружием, не топчет ногами порога шатра его, не слагает своего оружия иначе, как по левую сторону, не оставляет лука натянутым, не оставляет стрел в колчане, не ест снег и не моет одежды свои в Орде.

Митрополит слабо усмехнулся:

— Какой снег? Какой колчан? Зачем мне всё это?

   — Да это я так, для разговору. По правде-то сказать, к нему на сраной козе не подъедешь: нынче так, завтра эдак. Ярлык, слышь, Константину дал. Отбывает нынче домой в спешности.

   — Чаша в руке Господа, — произнёс митрополит, перебирая чётки, — вино кипит в ней, полное смешения, и Он наливает из неё. Зван и я завтра.

   — Владычица Небесная! — перекрестился Иван Данилович.

Видно было, сколь сильно озабочен владыка. Прощаясь и благословляя всех, сказал младшему княжичу:

   — Прости, дитятко, молись обо мне.

Иванчик ответил безмолвно, глазами, полными слёз.

По дороге в ставку вспоминал Феогност покойного теперь патриарха, который так предусмотрительно управил им, послав с тайным заданием в Каир. И на Руси, уже будучи митрополитом, получал он некоторые тайнописные донесения о жертве мщения султанского. Дорого дал тот за жену монгольскую, да тут же и выбросил её, как вещь, ценности не имеющую. Вот, мол, тебе, Узбек, моё уважение! Жаден ты и презрен, а я щедр и низость твою ублажу, хотя Тулунбай твоя мне вовсе без надобности. «Нет, не в говорении, пусть даже непрестанном говорении, сила убеждения состоит, — думал Феогност, — чем меньше буду говорить, тем лучше».

С отрешённым лицом величаво ступил он в ханский шатёр, где ожидали многие эмиры и визири, нойоны и посланники. По разнообразию одежд и языков уже можно было судить, сколь далеко, на какие земли простирается власть Узбека. Великолепство было преизрядное. Это Феогност одним беглым взглядом охватил: от трусливо-заносчивых европейцев до надменно-испуганных азиатов.

Оружие посмотреть он забыл, на колена же никто не припадал, просто так стояли.

На низком столе из полосатого оникса грудой лежали подарки: кисея для чалмы, накидка, подбитая беличьим мехом и обшитая бобром, золотые пояса, халаты, где золотом вышиты звери и охотники. Египетский посол, доставивший всё это, надеялся таким образом обратить на себя внимание хана.

Узбек появился неслышно из-за шёлковой занавеси. Феогност понял, что вышел хан, только по тому, как колыхнулась нарядная толпа. Одет хан оказался просто, в тёмном халате, стянутом по бёдрам золотым поясом с прорезной чернью. Он выделялся лишь ростом, непривычно высоким для монгола, да ещё выражением лица человека, привыкшего повелевать. Он не заметил даров и долго не замечал самого посла, не спрашивал, по какому делу тот прибыл. Наконец, скользнув по тому равнодушным взглядом, обронил:

   — Здоров ли Эльмелик-Эннасыр?

   — Да, — выговорил посол помертвелыми губами.

   — Мы тоже здоровы, — сказал Узбек и отошёл.

Феогноста удивил странный гортанный звук, наполнивший шатёр. Оказывается, так смеялись, не разжимая губ, колыхая плечами и чревами. Так тут было принято. Причина смеха заключалась в том, что разговор о здоровье султана состоялся вторично. Это была уже насмешка, которую все поняли. Феогност один не понял, только видел, что египтянину солоно и не по себе.

   — Вот и ночь минула! — вдруг объявил хан, хотя на дворе стоял полдень.

Все шумно попятились к выходу.

На этот раз сметливый грек сообразил: хан даёт вежливо понять, что пора прекратить беседу, которая ещё и не начиналась, но от неожиданности не успел попятиться, а остался где был.

   — Преосвященнейший прибыл без толмача? — Узкие глаза ласково оглядели его с ног до головы.

   — Я владею арабским, — тоже улыбнувшись глазами, ответил Феогност, может быть, впервые в жизни похвалив себя в душе. По тишине, которая настала, и по сразу посвежевшему воздуху он почувствовал, что они с ханом одни в шатре.

   — Садись, — сказал хан.

Феогност продолжал стоять.

Хан предложил ещё раз. Феогност стоял до тех пор, пока хан с удовольствием не произнёс:

   — Я поклялся, что ты сядешь!

   — Чту твой обычай и могущество, — сказал Феогност, Опускаясь на золочёные кожаные подушки. — Мой отец так воспитал меня.

   — Кто твой отец, такой умный человек?

   — Он был послом у правителя Бухары. Однажды во время беседы к отцу в туфлю забрался скорпион и жалил его несколько раз. Отец и глазом не моргнул, пока правитель не отпустил его. Только тогда отец осмелился снять туфлю и раздавить гада.

Подобие улыбки скользнуло по лицу хана.

   — Великое самообладание. Ты, конечно, понял, почему я так быстро принял тебя? Здесь ждут годами.

«Ну уж, годами!» — подумал с сомнением Феогност, вслух же сказал:

   — Это такое, по нашему мнению, дело, которое не должно быть ни оставлено, ни забыто.

   — Мы находимся в тяжком горе, оно сильно озабочивает нас, — важно подтвердил Узбек.

Феогност понял, всё-таки главное — не уронить достоинства и покончить с «тяжким горем» таким образом, чтобы султана пропечь уязвлением. Как только митрополит догадался об этом, неожиданно само собой сказалось то, о чём он и не думал раньше. Он принял вид, будто в некотором затруднении и нерешительности. Узбек поощрил его вопросительным взглядом.

   — В Каире ходят слухи... неизвестно, верить ли им... будто великий хан намерен посватать для себя одну из дочерей Эльмелик-Эннасыра?.. Конечно, послы ещё не прибыли, и, может быть, вообще всё это вздор, но подданные султана шепчутся об этом на Майдане как о большой чести и радости. Прости, что сообщаю тебе такие пустяки.

Узкие глаза продолжительно и непроницаемо уставились на него. И вдруг лицо хана озарилось детской счастливой улыбкой:

   — Да?.. Ах да... Я и забыл об этом. Это возможно... когда-нибудь. Не будем спешить. Такие дела тщательно обдумываются.

Будто кто вёл его — Феогност сообразил, что пора переводить разговор на другое:

   — Патриарший собор в Константинополе постановил обязательно-добровольный «константинопольский выход» от доходов русской митрополии на содержание патриаршей кафедры.

   — Может быть, мы и в самом деле посватаем какую-нибудь султанскую дочь и окружим её такой же честью, какой окружена в Каире наша сестра...

Феогносту было известно, что старшей из султанских дочерей сейчас два года, но он не стал распространять свои знания. Он достал ярлык Узбека, данный им в своё время митрополиту Петру, и прочитал медленно, как бы наслаждаясь самим звучанием слов:

   — «Да все покоряются и повинуются митрополиту, все его церковные причты, по первым изначальным законам их и по первым грамотам нашим, первых царей великих грамотам».

Узбек задумчиво слушал. Память у него была хорошая.

   — Я написал это вскоре после того, как вступил на престол.

   — Да продлится правосудие твоё! — с чувством вставил Феогност. — Уверен, что сейчас, в расцвете мудрости, царь найдёт для нас не менее истинные выражения и милость его не умалится.

Монгол не стал отрицать, что у него расцвет мудрости и прочее, сказал просто:

   — Что просишь — получишь.

   — Да умножится величие твоё! — с ещё большим жаром воскликнул Феогност.

   — На коварство мы ответим смехом презрения, — тихо проронил хан, — на глумление — ещё более жестоким глумлением.

«Ответишь, если сможешь», — подумал Феогност, а вслух сказал:

— Да возвеличит тебя Аллах! — И восторженно добрил: — Кажется, настало время молитвы?

Где-нибудь при другом дворе он бы не посмел намекнуть: не, пора ли, мол, кончать встречу? Он хорошо знал правила обращения. А здесь можно. Он чувствовал, что тут правила соблюдаются только чисто внешние, а внутренние тонкости не ощущаются.

   — Довольно, о человек! — Хан поднялся с подушек, Феогност тоже.

Сейчас же вошла Славица с небольшим серебряным кумганом на подносе. «Славянка», — с первого взгляда определил Феогност, про себя удивившись длине её золотистых распущенных волос.

   — Прими на память о беседе нашей, в которой мы обогатили мыслями друг друга, — сказал хан. — Тебе предстоит долгая дорога домой после удачно исполненного долга. Будешь мыть руки из этого кумгана. Вода в нём долго сохраняет прохладу.

Он провожал его по ковру к выходу — честь неслыханная у татар. Феогност шёл с кувшином в руках. На середине шатра остановились.

   — Ну, что она? — быстро спросил Узбек, не поднимая глаз.

Так же быстро, тихо и ровно Феогност перечислил:

   — Он удалил её от себя, выдал за Менглибугу, после его смерти она вышла за эмира Сусуна, потом за Онара, сына наместника Аргуна.

   — Бедная Тулунбай! — прошептал Узбек.

   — Царевна всюду остаётся царевной, — сказал Феогност.

   — А рабыня — всюду рабыней? — Узбек быстро взглянул на Славицу.

   — Храни Аллах красоту её! — сказал Феогност, мысленно плюнув.

   — Я умею ценить тонкий и глубокий совет. — Хан со значением поглядел ему в глаза. — Они редко кому приходят в голову.

Феогност не знал, что и ответить на это. Сказал:

   — Пусть обновляется, подобно орлу, юность твоя.

Узбеку понравилось.

3

На праздник и у комара сусло, и у воробья пиво. Пришёл Покров, а листва всё ещё была зелена. На родине поздний листопад сулил бы суровую зиму, а тут незнамо что он сулил, тоска одна и маета скучная. Наступали воспалённые, жёлто-алые рассветы, сипло орали по дворам Солхата молодые петухи, из долин, где кочевище, наносило кизячным дымом. Запахи, краски неба, холодеющий воздух — всё, казалось, взывало: домой, домой! Протасий уж и возы с сеном и овсом снарядил для осенней распутицы, и ярлыки, пайцзы упрятаны были надёжно в ларцы под замки. Выкупленные невольники отъелись и окрепли для дальней дороги на родину, а хан всё не отпускал московских гостей. Вот, мол, настанет откочёвка, тогда все вместе и снимемся, а допрежь угощу пиром, так как данью мы в этом году довольны.

Больше всех, наверное, ждал пира Иванушка: хотелось Узбека страшного увидеть, а там — к маменьке скорей, косы её потрогать, шёпот ласковый услыхать: «Ангел ты мой небесный!» И батюшка последнее время был всё угрюмее и угрюмее, часто спрашивал: «Ты помнишь ли маменьку-то?» — «А ты?» Вздохнёт сокрушённо: «Голубчик ты мой!» — и всё.

Всё чаще просил Иванушка показать ему пайцзы, как будто это могло ускорить отъезд. Пайцзы — это как бы охранные грамоты татарские в виде золотых дощечек, их обладателям предоставляли в пути всё необходимое: лошадей, повозки, ночлег, пропитание, даже провожатых, если была в том необходимость. У батюшки на пайцзе были изображены дерущиеся тигры и стояла надпись: «Силою вечного Неба. Покровительством великого могущества. Если кто не подчинится, умрёт». А у владыки Феогноста на пайцзе были львиная голова и надпись: «По воле великого Аллаха, по великой милости Его к нашему государю».

Когда татары наконец начали готовиться к перекочёвке, Иванчика взяли посмотреть на это. С холма хорошо было видно, как все суетились от старого до малого: стаскивали кошмы, разбирали клети юрт и складывали на арбы, туда же валили котлы, таганы, тулупы, конскую сбрую, посуду — словом, всю хурду-мурду, как сказал батюшка. Вся растительность вокруг стойбища была выгрызена скотом. Табунщики ловили арканами лошадей для верховой езды и упряжи. Иванчику жалко стало лошадей. С дрожью глядел он, как набрасывает табунщик волосяную петлю на шею коня, а другой конец аркана крепко приторочен к седлу его лошади. Чтобы подтянуть пойманную лошадь и не упасть самому, нужны немалая ловкость и сила. Иванчику было жалко и самих табунщиков, одетых в засаленное рванье, в шапки из мерлушки, с потными пыльными лицами, с гортанными молодецкими визгами.

   — Ничего им не сделается, — сказал старший брат. — Сейчас бузы напьются, щербы с бараниной, и якши.

   — Тяжёлая у них жизнь, — сочувствовал Иванчик. — У них и домов-то нету. Яман.

   — У каждого народа жизнь по-своему устроена, княжич, — сказал поп Акинф, — и они не находят её слишком тяжёлой. Смотри, все кочевники статны, ловки, сухощавы, а оседлые ногайцы здешние неповоротливы, вялы, лишь бы как-нибудь дотерпеть до конца жизни. Вот им уж действительно яман.

Иванчик за время, проведённое в Солхате, два слова по-татарски выучил: «якши» и «яман», — «хорошо» и «плохо». Батюшка велел Акинфу учить его по-настоящему, но Иванчик всячески отлынивал. Уж больно не по душе ему были татары. Жили московляне в Солхате вроде бы и не в плену, но и не на свободе. А вот Семёну было тут хорошо. И горы ему нравились, и конные прогулки с Алёшей Босоволоковым, и по-татарски он заговорил. Часто ездили в ханскую ставку. Хан жил отдельно от хатуней, с ним находились только его вельможи и невольники. Говорили, если хан хочет навестить какую-нибудь из жён, её заранее извещают об этом, и она приготовляется, даже одежду новую для мужа готовит. А утром он отдаёт халат кому-нибудь из приближенных, и это им большая честь.

В ставке хана всегда толклось много молодёжи, Узбек это позволял: младшие царевичи, дети эмиров, темников, нойонов и бегов. Все вместе они назывались кэшик, вроде бы ханская стража, но ничего они не сторожили, а проводили время свободно и весело и молодого московского князя с расторопным боярином принимали охотно.

   — Опять в татарский «кильдим» поехали, — ворчал старый Протасий.

Туда же тишком от него езживал и полнокровный Василий, говорил:

   — Протрястись надобно, а то вовсе зажирею.

Разговоры монгольская знать вела надменные, особенно похвалялась перед русскими. А Семён делал вид, что всем восхищается, и всему внимал, всех дарил, так, по мелочи, просто на память. Один сообщил князю, что у татар за воровство коня надо отдать девять коней, у кого их нет — берут детей и продают в рабство, у кого нет детей, того просто режут, как овцу. У Босоволокова только желваки по щекам ходили, Семён же соглашался, что это справедливо, хотя, может, и несколько жестоко, но ведь татары — такой отважный, гордый народ! Другой рассказывал, что бывал во дворце эмира в Ширазе, там триста шестьдесят комнат, и эмир каждый день пользуется новой комнатой, пока не заканчивается год. А крыша дворца мраморная, и мрамор такой чистый, что изнутри можно видеть тени пролетающих птиц. Семён только головой качал, словно не веря: дескать, на Руси ничего подобного не встретишь, а восточная роскошь у нас, мол, вошла в поговорку. Словом, льстил этому кэшику. Василий же Вельяминов во всём поддакивал князю, тряся багровыми щеками. А вот в скачках, игре в мяч, в других ристалищах русские не участвовали: поддаваться никому не хотелось и побеждать опасались, чтоб не испортить дружеских и весёлых отношений, а Алёша краем губ говорил, что, мол, на солнце и плевок блестит... Что же касается выпивки, тут Семён был первый заводила, но и татарва от таких забав не уклонялась. Ежели кто начинал артачиться: я, вроде того, не хочу, — Семён уговаривал настойчиво, хотя можно было принять и за шутку: оно страшно видится, а выпьется — слабится. Завсегдатаи «кильдима» были весельчаки и порой напивались преизрядно: пока, мол, стены не начнут плясать вокруг нас. Делали это, таясь от хана, тот, конечно, знал, но как бы и не знал. Он и сам в таких делах не промахивался: говорили, иной раз по пятницам в мечеть являлся, пошатываясь.

Ну и чего от такой жизни Семёну домой торопиться?

   — Что ты их, князь, напарываешь? — не выдерживал иной раз Алёша Босоволоков. — Нам, русским, вино лишь по праздникам невозбранно, а эти готовы хлестать кажин день. А ещё говорят, им Аллах не велит...

   — Они исповедуют такое ответвление мусульманское, что можно, если не очень сильно. — Это Вася Вельяминов вроде разведал. — А ежели не так и они нарушают, что ж, это их Дело, басурманское. За свои грехи сами и ответчики. А нам дружбу на будущее крепить надобно.

   — Разве дружбу в попойках сводят? Свинячество это, а не дружба. Какие они нам други? — упорствовал Босоволоков.

   — Алексей! — возвысил наконец голос Семён Иванович. — Ты при мне служишь али сам собой? Вот и помалкивай. А я свой умысел таю, понял?

Хоть и несильно хмелен бывал молодой князь, но почасту, оттого гневлив и заносчив делался. А Вася Вельяминов так ему в глаза и кидался. Босоволоков перестал спорить.

Часто бывали на попойках и сыновья хана: Тинибек с Джанибеком, в отца высокие, с тонкими чертами лица, которые вырабатываются многими поколениями знатности. С этими царевичами Семён тоже обменялся подарками: он им — берестяные колчаны, они ему — кожаные с костяными накладками и бронзовыми подвесками. Тинибека всюду сопровождал юный раб, вывезенный из Шираза, длинноглазый, томный, обнажённый до пояса, его кожа орехового цвета была чистой и гладкой на удивление, от неё исходил запах померанцевой корки. Захмелев, Тинибек говорил возвышенно, любуясь рабом:

   — На щеках его розы и анемоны, яблоки и гранаты. Когда я улыбаюсь, он сияет, когда я недоволен, он трепещет.

Хотя незаметно было, чтобы персиянин трепетал своего господина, скорее, тот не знал, как угодить рабу.

   — Кавка, — усмехались татары.

Ой-ой-ой, срам великий! Бывает же этакое! Мог бы и с козой в открытую жить.

Русские видели, что Джанибек бросает на раба взгляды, не предвещающие ничего хорошего.

За состязаниями в ловкости и силе приходили наблюдать царевны. Им стелили ковры под деревьями, и царевны — пурпурные, синие, жёлтые — попискивали там, как птички. Их было так много, что в глазах рябило, одну от другой не отличишь: кто дочь ханская, кто племянница, кто невестка, — шелестели бусы, груды бус на плоской груди, мелькали шапочки сплошь в драгоценных камнях, поблескивали любопытством яркие взоры едва прорезанных глаз. Но только одна девочка говорила по-русски. Потому Семён её и отмечал. Всякий раз, встретившись с ним, она останавливалась и тщательно выговаривала:

   — Здравствуй, князь!

   — Здравствуй-здравствуй... А ты кто?

   — Я — Тайдула.

   — Жена ханская?

   — Я жена его второго сына Джанибека.

   — Такая маленькая?

   — Я ещё расту, — гордо отвечала она. — И буду ещё красивее. Веришь? — спрашивала, закидывая головку. Павлиньи перья на шапочке переливались сине-золотой зеленью.

   — Куда уж ещё! — покривил душой Семён из вежливости.

   — Нет, правда? — Она встала на цыпочки и приблизилась к нему почти вплотную. Он уловил нежный запах розового масла от её волос. Она выхватила из-за пояска бронзовое зеркальце в виде рыбки и посмотрела в него: — Ты говоришь — маленькая, а косы у меня настоящие, не привязанные.

   — Разве бывают привязанные? — удивился он.

   — Всякое бывает. Столько хитростей есть! Много-много-много. — Она серьёзно покивала головкой. — Очень много.

   — Как же вас всё-таки различать?

   — А по бусам! — простодушно воскликнула она. — У каждой из нас свои любимые. Старшая хатунь носит на груди бисер чёрный и синий, рубленый. Дочь хана Иткуджуджук выбирает коричневые с белыми и голубыми полосами, другие царевны — синие с жёлтыми полосами или жёлтые с тёмно-красными глазками. Например, я люблю синие с белыми глазками и красными ресницами.

Запомни: бусы с глазками и ресницами — это Тайдула. Запомнишь?

   — Запомню... У тебя такие милые уста...

— Да? — В её голосе послышалось разочарование. — Красота монгольской женщины не в этом.

   — В чём же?

— Маленький нос. Чем меньше, тем лучше. Лучше совсем без носа, просто две дырочки.

Семён захохотал.

   — Ягодка! — Он коснулся пальцем её щёки, шелковисто-смуглой.

   — Почему? — Круглая бровь выгнулась надменно. — Какая ягодка?

   — Сладкая... — Семён притушил глаза влажной поволокою.

Тайдула подумала, потом вдруг неожиданно похвасталась:

   — А мне скоро сделают зубную родинку!

   — Это ещё что?

   — Зубы вычернят.

   — Ой, только не это! Не надо!

   — Не хочешь? — готовно переспросила она. — Не буду. Хотя у нас это считается красивым.

   — Да нет, делай, как мужу твоему понравится.

   — Ах да... муж... — грустно вспомнила царевна.

Через несколько дней при новой случайной (а может, и не совсем Случайной) встрече Семён, быстро кинув глазами по сторонам, подал Тайдуле веточку боярышника, усеянную багровыми плодами.

   — Подарок? — Она сразу всё поняла, но лицо осталось бесстрастным. — Ягодка? — И пристроила веточку в косы, чтобы свисала над ухом, потом пообещала таинственно: — Я тебя отдарю, князь!

Багряные ягоды, качающиеся у виска (Тайдула так и ходила до самого отъезда русских), сначала смешили монгольских царевен: вечно у неё причуды, то чужим языкам учится, то золоту сухие ягоды предпочитает. Однако потом девочки и сами понадевали такие же, что вызвало осуждение старших жён как слишком смелое новшество.

Семён усмехался, глядя, как бегают юные монголки, тряся ягодками над ушами.

«Солнце мира и веры» наконец-то устроило прощальный пир. Все темники, старшие и младшие царевичи, визири, придворные и вельможи спешивались и проходили перед Узбеком к шатру, который укреплён: был на деревянных столбах, покрытых листами позолоченного серебра.

В шатре справа и слева расстелены половики из холста, которые сверху покрыты шёлковыми коврами. Посредине — большой трон из резного дерева, столбики его тоже покрыты листами позолоченного серебра, а ножки выкованы из чистого серебра с позолотой. Поверх трона, называемого тахт, постлан большой ковёр, а на нём ещё тюфяки, на которых обычно сидят хан и старшая хатунь. С правой стороны на отдельном тюфяке поместилась Иткуджуджук с хатуней Уруджой, а слева на таком же тюфяке — хатуни Баялунь и Кабак. Справа от трона - сиденье Тинибека, а слева — место Джанибека. Свита тоже поместилась на резных скамьях, покрытых кожаными или ковровыми тюфяками с узорами.

Тайтугла приехала в арбе, обтянутой синим сукном с отворенными настежь окнами. С нею сошли тридцать красивых прислужниц и, приподняв за петли полы её одежды, понесли.

Узбек встал перед ней, поклонился и усадил рядом с собой.

Принесли мехи с кумысом. Тайтугла налила себе в чашу, присела на оба колена и подала мужу. Он напился и дал напиться ей.

Внесли кушанья на больших золотых и серебряных столах. Кушанье — куски варёной конины и баранины. При каждом столе — разрезыватель мяса, одетый в шёлк и с шёлковым утиральником за поясом. Принесли на каждый стол по нескольку ножей в ножнах, а также маленькие золотые и серебряные блюда с солью, разведённой в воде. Разрезыватель, которого называли баверджи, разделил мясо на мелкие куски. Это особое искусство — разрезать мясо так, чтобы оно оставалось на костях, ведь знатные татары едят мясо только с костей. Потом принесли золотые и серебряные сосуды для питья медового вина, которое считалось дозволенным.

Для остальной знати напротив был поставлен ещё один большой шатёр. Каждый там ел и пил, сколько хотел, или не ел и не пил вовсе. Насколько простирался взор, всюду стояли арбы, полные мехов; с кумысом.

Пили так: когда хан захочет, дочь берёт кувшин в руку, приседает и подаёт ему кувшин. Затем дочь берёт другой кувшин и подаёт его старшей хатуни, затем остальным жёнам по старшинству. Затем наследник престола берёт кувшин и подаёт отцу, потом хатуням и наконец сестре, кланяясь всем им. Тогда встаёт второй сын, берёт кувшин, угощает своего брата и кланяется ему. Потом встают царевичи, и каждый подаёт пить второму сыну с поклоном. После этого встают младшие эмиры и подают питье царевичам.

Во всё время этого длинного и скучного действа за занавеской исполнялись песни кочевников, столь громкие и дикие, что хоть уши затыкай. Но приглашённые гости понимали, что затыкать нельзя, надо сидеть и терпеть.

Иванушка тоже терпел, пряменько и скромно сидя между батюшкой и митрополитом. Русские вовсе ничего не ели и не пили, только вид делали.

   — Когда уходить будем, нам ещё дадут поесть, — шепнул Иван Данилович.

Сам он приоделся на пир в лазоревую свиту, а Иванушку, как обещался, велел нарядить в бешметик татарский полосатый. Иванушка и это снёс, хотя негодовал на отца в душе и чувствовал себя почему-то униженным; это было горше, чем когда он в играх и ристалищах оставался последним: в чужой одежде он как будто перестал быть самим собой. Он только разглядывал во все глаза шатёр, гостей и хатуней. Особенно поразили его сооружения на женских головах, круглые и большие, обтянутые шёлковой тканью, обшитые пёрышками селезня, надерганными из хвоста, тёмно-красными гранатами, голубыми и синими яхонтами, а вверху торчали золотые и серебряные гибкие стебельки, качавшиеся от каждого движения, как ковыль при ветре. Иванушка ждал увидеть Узбека как дракона огнедышащего, а оказалось — человек обыкновенный, только борода невелика и усы узкие. Иванушка всё гадал, как это ему так ловко усы выправили?

Заздравных слов татары не говорили друг другу, молча кланялись и выпивали свои чаши. Да и говорить ничего было невозможно из-за рёва песенников. Наконец они смолкли, и Узбек вдруг обратился к... Феогносту, показывая этим, кого он сегодня чтит на пиру более других:

   — Не выпьет ли преосвященнейший владыка греческого вина от очень старой лозы?

В ответ владыка, ритор опытный, назвав хана достославным и лучезарным, сказал, что охотнее выпьет то, что пьёт сама лоза. Хан милостиво улыбнулся и приказал подать владыке воды. И тут взгляд Узбека упал на Иванушку. Иванушка помертвел, когда хан сделал ему знак приблизиться, но батюшка зашипел василиском[426] и стал ширять его в бок: заснул, что ли, иди, мол. Выбираться из-за длинных скамей было бы долго, поэтому Иванчик просто пролез под столом и выступил на середину шатра. Как в тумане видел он улыбки на широких лицах хатуней и руку хана, протягивающую подарок. Иван подошёл и взял. Это была решма, татарское украшение из бляшек для конской узды. Иванчику давно хотелось такую для своей комоницы, он зарумянился от удовольствия и тряхнул головкой в неловком детском поклоне.

   — Наследник великого князя московского, а? — Драконовы глаза в окружении жёлтых морщин смотрели близко, ласково.

   — Не я наследник, — звонко, внятно сказал Иванчик. — У меня старший брат есть.

   — Молодец, якши! — почему-то одобрил «дракон», знаком отпуская Ивана. — А где наследник?

Иванчик опять полез между ногами под столом на своё место и не видел, как брат выскочил перед ханом.

   — Да ведь он пиан, пёс, пра, пиан! — выругался батюшка.

Пьян да умён — два угодья в нём.

   — Губитель многобожников! — срывающимся голосом смело выкрикнул Семён. — Дозволь весёлую нечаянность для удовольствия гостей и хозяев?

Узбек показал, что дозволяет.

И тут вдруг снаружи шатра враз дружно ударили дудки-свирели и барабан-бубен заухал часто, горяча кровь. Татары послушно заподергивали плечами, головами, плеща гулко жёсткими ладонями. А Семён — дерзость. — распояской пошёл-пошёл-пошёл, расставя руки, выворачивая лодыжки в стороны, будто он кривоногий и вот-вот упадёт.

Перед татарами распояской — величайшее им оскорбление. Немыслимое! Но сейчас, захмелевши, они как бы не замечали Семеновой вольности. А может, думали, что при поясе затянутом не пляшется?

И когда он только этих свирельников, перегудников собрал и сыграться научил? Они замедляли — и Семён раскачивался на месте, будто раздумывая, сейчас рухнуть или погодить. Они умолкли — а он подпрыгнул, встряхнулся и уже сам повёл за собой игрецов, вовлекая их во всё более частую вязь. Теперь он ходил по кругу, вывернув коленки, ударяя себя ладонями то по каблукам, то спереди по подошвам, закладывал попеременно руки за затылок, приседал, выбрасывая ноги, кричал невидимым перегудникам:

   — Шибче! Ай, жги! — Прыгнул несколько раз через спину колесом, что вызвало у гостей восторженный вопль. Его багровая, венецианской камки рубаха вилась иметалась, как пламя, посреди шатра.

Татары тоже разгорались пуще, начали трясти плечами, затопотали в лад ногами, стали подпрыгивать на своих тюфяках.

   — Жопами пляшут! — смеясь, крикнул батюшка на ухо Иванчику.

Только хатуни сидели как бы в недоумении, выгнув густые брови.

Иванчик глядел на брата и гордился им. Невидимая сила носила Семёна, бросала из стороны в сторону, руки его висели сперва вдоль тела, ноги же обгоняли одна другую в подскоках.

   — Скакаша и играша весёлыми ногами, аки младой Давид, — довольно кашлянув, высказался и владыка.

Наконец Семён упал на коленки и на коленках стал плясать перед ханом, отклоняясь назад. Это Иванчику не понравилось, а татарам — наоборот, они тоже захотели на коленках, стали вылезать из-за столов, пытаясь вместе с московским князем плясать на коленках, но, будучи сильно пьяными, падали друг на друга в кучу, воя от смеха.

Семён выбрался из-под них, легко, не касаясь руками, перепрыгнул через стол, сел задохнувшийся рядом с батюшкой.

И тут холодная, жалящая мысль заползла в сердце Иванчика: неужели эти добродушные, барахтающиеся на ковре татары — те самые люди, которые таскали по степи с колодкой на шее Михаила Тверского и рубили его на части, мучили и томили Константина Михайловича?

А свирельники всё продолжали играть, татарские плясцы все пытались плясать, иные лежали животами вниз, не в силах перевернуться, раскиснув от смеха, другие на полусогнутых ногах топтались на их спинах. Пир удался на славу!

Тем временем перед каждым гостем был поставлен похожий на колыбель прибор, а на нём — пирожки, голова жареного барана, четыре растворенные на масле лепёшки, начиненные сластями, сабуние — слоёное тесто с начинкой из рубленого мяса, варенного с миндалём, орехами, луком и разными приправами. Прибор покрыт бумажной тканью. Кто знатностью пониже, тому полголовы барана и половину всего, что к ней прилагается, а кто ещё попроще — тому четверть всего. Слуги каждого гостя уносили всё это.

   — Ну вот, этим и поужинаем у себя, — сказал Иван Данилович.

Захмелевший Семён возвысился за столом, расплёскивая вино из чаши, и выкрикнул, перекрывая довольный гул и разговоры:

   — Пусть будет здрав учёнейший и справедливейший хан Узбек!

Татары умолкли, не зная, что следует делать. Семён показал им пример, опрокинул чашу. Все охотно последовали за ним, обнаруживая большие способности к переимчивости московских обычаев.

Узбек милостиво кивнул Семёну.

   — Ну, распотешил ты татарву, — одобрил потом сына Иван Данилович, пережёвывая пирожки. — Запомнят они тебя, собаки. Хоть бы скорей убраться отсюда. С рассветом тронемся. В дороге уж поспим.

В бледном свете начинающегося утра Семён нашёл у себя под подушкой свиток из белого шелка, на нём чёрной тушью столбец арабских букв. На дворе в суматохе отъезда он отыскал попа Акинфа, отвёл в сторонку ото всех:

   — Перетолмачь!

   — «Един круг нашей взаимной тоски», — прочёл Акинф. — Ох, князь!

Не всё перевёл учёный поп. «Един круг нашей взаимной тоски и любови», — было написано на свитке.

Тайдула же неизвестно от кого получила этим днём башмачки атласу черевчату, шиты серебром да золотом волочёным, сунула в них босые ножки, зажмурилась, затрясла головой — заплакала.

Глава третья

1

Была холодная осенняя ночь. Скрипели колеса. Где-то выла собака. Полегчавший обоз великого князя московского медленно уползал на север. Уже пахло снегом. Ветер гонял космы облаков, закрывая звёзды. Дорога подмёрзла. Лежали в кибитках под тулупами. У Иванчика щипало нос и брови, приходилось прятать лицо в душную овчину. Солхат уже казался далёким сном. Батюшка теперь молился почасту, тихонько распевая псалмы под нос, доволен был, как дела управили: Узбек ублаготворён, и княжество Владимирское, ранее им поделённое, отныне все — под Иваном Даниловичем, а с Тверью — замирение; Константин Михайлович — не то что старший брат его Александр, супротив Москвы не взрызнет. Надо сел больше скупать на Тверской земле, бояр приласкивать, на сторону московских князей склонять. Извилист Узбек — не даёт укрепиться ни одному княжеству, чтобы ни одно не возвысилось и в силу не вошло. Теперь пойдёт хитрость на хитрость. Так право своё утверждать будем. В стольном Владимире не жить, ни хану, ни русским князьям глаза не мозолить. Тихо, в тайности прирастать Москва будет, пока час не придёт ярмо поганых скинуть и на князей-супротивников наступить. Не хотят добром понимать — заставить придётся.

   — Когда камень поплывёт по воде, тогда безумный уму научится, — сказал Протасий словами Даниила Заточника[427].

Жалко старика: разболелся в дороге, раскашлялся, в боках колотье.

   — Мотри, как бы не помереть мне, — сказал после долгого молчания. — Не бросай тогда, не зарывай в степи. Довези до Москвы-то. А застыну — морозы уже, без хлопот будет, на отдельных санях.

   — Замолчь! Меня ещё переживёшь!

   — Куды-ы там!

   — Ну, может, ненадолго. Думаю, где-то рядом мы с тобой помрём. Но не сейчас. И мысли у нас опчие, и ворчуны оба. Вот повелю остановку сделать в селении, баню горячую тебе, отдыбаешься. А там на полоз станем, домчим и до дому.

Грустили оба, понимали: ох как не скоро ещё!

   — Я и завещание-то за хлопотами позабыл состряпать, — беспокоился Протасий.

   — Вот и значит, не помрёшь.

   — А после меня Васька мой тысяцким останется?

   — Не бойся. У тебя вон и второй Васька, внук, матереет.

   — В Орде да в дороге чуть не цельный год проводим, — печалился Протасий. — Делами неколи заниматься.

   — Боле не возьму тебя, — пообещал Иван Данилович.

   — Не гож, значит, стал?

   — Ну что ты такой заноза? Подумай сам, на Москве сейчас никого нетути: ни великого князя, ни митрополита, ни тысяцкого. Хорошо ли это? Последний раз так. Не знаем, чего там и деется.

   — Опять же долгая отлучка мужа из дома порождает отчуждение из семейной жизни, — размышлял Протасий.

   — Да, жену милую повидать охота, — согласился Иван Данилович, — Мы ведь в любови живём. А кто иначе, тому, конечно, отлучка — сласть.

Долгие разговоры на долгом пути, долгие остановки, перековка и отдых лошадей, перегруз на санный полоз — томительна была обратная дорога. Вот уже починки, займища, деревни попрятались в снега, лишь изредка завидишь бедный крест сельской церковки. Сипуга мела день ото дня круче. Иванушка привык к морозам, к отогревам у костров, к простым голосам, к скуке... Одно развлечение — зайца увидать иль лису-огнёвку. Ему казалось, он так Давно из дому, что все его там позабыли уже и никто не ждёт. Ни городов на пути не встречалось, ни монастырей. Ровное белое покрывало над некогда зелёными И тенистыми балками, над поросшими камышом озёрами, над быстрыми подо льдом речками. Редко-редко дымок завидишь — ага, ночлег! «Пропадём мы тут, — думал иногда Иванчик, — и никто не узнает». Бесконечно тянулось Дикое Поле — ничьё поле.

Только после Рождества увидали впервые деревянные надолбы да башни сторожевые среди занесённых снегом рвов, колокольный звон услыхали. Ввечеру на башнях острожков загорались смоляные факелы — пошла земля обжитая. Избы в осадных дворах просторные — до двухсот человек поместится. Люди великокняжеские повеселели, иной раз и песня стала слышаться, и смех, и шутки.

Чем ближе к Москве, тем дороги лучше, езда быстрей. Стали встречаться обозы, едущие с зимнего торга, с кожами, волчьими шкурами, воском, мёрзлой рыбой.

Город свой увидели на восходе в морозном туманце. Пошли ямские слободы да слободы гончарников, котельников, огородников. После монастырских подворий — знакомые площади, харчевни, калачни. Иванушка, укутанный в меховую полсть, глядел во все глаза, и сердце его сильно билось. Снег в улицах уже размят, сосульки с крыш свисли, весна вот-вот. Редкие прохожие скидали шапки при виде великокняжеского поезда, кланялись. Обозные тоже им кланялись, едва не плача от радости, крестились на церкви. Один Семён был сумрачен из всех.

   — Иль ты не рад, брат? — спросил Иванчик.

   — Рад, — бросил коротко. А сам и по сторонам не глядит.

Бесконечно долго, казалось, тянулись усадьбы с воротами, где вырезаны из дерева зайцы, орлы, олени, а также цветки и солнца. Ворота все заперты, а при них воротни — избушки с собаками презлыми на цепях. Иванушка всему дивовался, будто в первый раз видел, вскрикивал, на всё пальцем показывал, оглядывался на отца, на Протасия, но наконец затих — такая была на их лицах тревога, а в глазах недоумение.

Подскакал к саням, расхрястывая снег, Алёша Босоволоков:

   — Великий князь, что же это звону-то нет колокольного? Ведь и ты и митрополит возвращаются! Аль но знают?

   — У владыки спроси, — ещё мрачнея лицом, ответил Иван Данилович.

   — Беда, князь, — прошептал Протасий из глубины возка, — чую, несчастье какое-то.

   — Пересаживайся, отъезжай к своему дому, — велел Иван Данилович. — Потом призову.

Княжий двор был распахнут настежь и безлюден. Из сеней, повалуш, амбаров выглядывали головы и тут же прятались. Иван Данилович выпростался из шуб, Иванчик забарахтался, дядька вытряхнул его, выскочили все из саней.

На высоком крыльце одиноко стоял Андрейка в тулупчике с непокрытой головой. Сказал сверху тоненьким голосом буднично:

   — А мы маменьку похоронили.

2

Дворец был плохо протоплен, и, казалось, повсюду пахло тленом. Занавеси со складчатыми подборами, закрывали окна, и было сумеречно. Притихшие сёстры в тёмном, с чёрными лентами в косах робко, виновато подходили к руке отца. Андрей, не снимая тулупчика, сидел в стороне на лежанке, смотрел спокойно, как старичок.

Задыхалась и рыдала только Доброгнева, рассказывая, как произошло:

   — Тепель у нас была, ветра сырые, и Кремник тогда погорел, и домы многие, а она всё в сенцах стояла открытых, вас выглядывала, вот возвернутся, вот. возвернутся! А потом и сама огнём запылала. Схиму уж в беспамятстве приняла. Ha-ко, Иванушка, ладанку с её груди, тебе отказать успела, волосья там твои и Семёна, с посаженья хранимые.

Иван стиснул ладанку в кулаке, выбежал. Чувство огромной пустоты охватило его. Он не мог поверить, что больше не увидит мать. Он вошёл в её опочивальню, притрагиваясь к стене, всё казалось ему зыбким, ненадёжным, позвал жалобно:

— Маменька, ты где? Скажи чего-нибудь!

Горели лампады у кивота, за окном тенькала синица, а во дворце тишина стояла такая, будто Иванчик один был во всём мире. Неуверенно ступая, он поднялся в светлицу, где она любила сиживать с рукодельем, сказал:

   — Маменька, это я, Ива...

Окна здесь были большие, стеклянные, на четыре стороны: сияли на солнце белокаменные храмы: ближний — Спаса на Бору, на площади — Успенский, недостроенный Архангельский, рядом с ним — высоченный Иоанн Лествичник со звонами, правда, колоколов ещё не было. Снег уже обтаивал возле кремлёвских башен и стен, ветхих и осевших, ещё дедом Данилой ставленных, кое-где обугленных, где во время пожара огонь скакал.

Иванчик попытался вспомнить своё посажение на коня и пострижение на этой площади, как его маменька за руку держала, а потом его взяли и повели на комоницу сажать, как татарин ему что-то такое подарил и Феогност — «Лествицу райскую», но всё заслоняло, расплываясь, лицо матери с припухлыми нежными подглазьями, в туго стянутом белом убрусе.

   — Поговори со мной, а? — попросил он.

Он хотел почувствовать прикосновение её руки, но вспомнил только щекочущий мех её куньей шубки. Он хотел бы увидеть в светлице что-нибудь оставшееся от матери, какое-нибудь свидетельство, что она была, но слуги все успели прибрать, даже полавочники и наоконники переменили: когда уезжали, они были кирпичные и шафранные, а теперь постлали голубые и зелёные.

За окнами висел медленный сверкающий снег. Сквозь его нарядную сетку печально-возвышенно глядели храмы. Кремль был разметён и пуст. Синела внизу ледяная лента реки. Иван сел на подоконник с ногами: неужели больше никогда голоса её не услышать, и кто его ангелом назовёт?..

Возле рамы он вдруг увидел простой пластинчатый наруч из золота, внутри лежал крестик из серо-зелёной яшмы. Это было прикрыто наоконником и будто ждало Иванчика: она, маменька, — мне! Он схватил крестик, спешно надел его на шею, где ладанка, а наруч спрятал за пазуху.

Ночью лежал под одеялом, плоский, как раздавленный котёнок, сжимая свои сокровища, а под подушкой у него был ещё поясок с гусями, вышитый маменькой. Дядька Иван Михайлович, перестилая постель, видел это, но ничего не трогал, клал на прежнее место.

Девятый день по смерти княгини Олены совпал с Сороками. Сколько бывало детям радости на этот праздник! Пекли жаворонков с резными крылышками, с глазками, по сорок штук на противне в память сорока мучеников каппадокийских, и всех умерших поминали.

После панихиды и печального обеда Иван впервые по приезде вышел из дворца, побрёл без цели, оскальзываясь на леденицах. На огородах снег почти стаял, а на припёках уж и просохло отчасти. Дети привязывали румяных поджаристых жаворонков к шестам, втыкали те в остожья, ветер покачивал птиц, и они как бы летели. А малыши держали печёнышей за крылья, то опуская вниз, то подымая, чтобы они тоже летали. Все при этом пели вразброд:

   — Весна-красна,

На чём пришла?

   — На жёрдочке,

На бороздочке,

На овсяном колосочке,

На пшеничном пирожочке.

   — А мы весну ждали,

Клочки допрядали.

   — Иванча приехал! — взвизгнула Шура Вельяминова, и все побежали к нему.

   — Буди здрав, княжич!.. А мы уж думали, татары тебя насовсем забрали.

Обступили, разглядывали егозливо, видно, что рады. Выросли все.

— А у нас дьячок день и ночь читает, — сообщил Иван. — Нынче девять дён.

   — Да-а, слыхали мы про маменьку твою, царствие ей небесное... — Насупились в сочувствии, некоторые даже утирали глаза рукавами.

   — А давайте в гаданчики играть? — Шура всё хотела отвлечь друга от печали.

   — «В какой руке?» или «Чёт-нечет»? — послышались голоса.

   — Не буду, — сказал Иван.

   — Тогда в «толстую бабу», а?

Уселись на лавке возле городьбы, стали выжимать друг друга.

   — Да ну вас! — встал Иванчик. Всё было не по нему, всё тошно.

   — Кто над нами вверх ногами? — не унималась Шура.

   — Таракан, паук, муха! — отгадывали наперебой.

Высунулся, желая рассмешить княжича, чей-то малец в шапке, перевязанной бабьим платком по причине ушной болезни:

   — А вот! Лежит не дышит, собака рыло лижет, а он не слышит. Кто это?

   — Мертвец?

   — Пьяный?

Иванчик вдруг заплакал:

   — Уйдите вы все от меня!

Но никто не ушёл. Стояли потупившись. А издалека уж бежал дядька Иван Михайлович:

   — Да ты куда делся, соколик? Обыскались мы тебя! Идём, там батюшка с митрополитом терем новый осматривают.

   — Какой терем?

   — А тебе мамушка в подарок хоромы выстроила. Идём скорее!

Позади великокняжеского дворца, там, где речка Неглинная протекает, и впрямь стоял терем, сияя свежим тёсом: крыльца с кровлями островерхими, рундуки с балясинами, да подсенная, да каморы светлые, горницы на подклетях жилых и глухих — с погребами. В жилых подклетях клали печи, из них трубы глиняные муравленые[428] в верхние покои проведут. Отдельно строилась ещё поварня.

Иванчик прямо обомлел от всего этого: и гордость, и благодарность за маменькину заботу, и печаль, что нет её больше, — всё в нём смешалось и сердце переполнило; Свой дом! Как у Сёмки. Ему тоже загодя строили. Как оженится — отделится.

С отцом и владыкой обошли покои: передний просторный, молельня, опочивальня, ещё покойчик помене да верх светлый, задние сени пребольшие. Сбоку строились ещё горницы в один покой, которые называли одинокими, — там дети Ивана будут жить, когда родятся. Окна слюдяные, но зато слюда в решётку вставлена «репейками» и расписана зверями, птицами да подсолнушками. У Семёна в покоях стекла цветные, зато у Ивана стены обиты сафьяном. А у Андрейки ничего пока ещё нет.

Дядька Иван Михайлович много восхищался, как покойница всё славно управила в их отсутствие, владыка тоже одобрял, а батюшка молчал, ни слова не сказал. Но Иванушка слышал, проходя темнушкою, как митрополит наставлял отца:

   — Чрезмерная печаль, великий князь, делает душу как бы дымною и тёмною и воду слёз иссушает. — И прибавил, понизив голос: — Сочетайся новым браком, благословлю.

Вот ты, значит, какой, владыка! Мачеху нам хочешь привести? Иванчик после этого стал избегать митрополита, не ласкался к нему, как бывало, и от благословений вроде невзначай уклонялся. Неизвестно, замечал ли это Феогност, виду, во всяком случае, не показывал.

Иванчик и с братьями поделился тем, что подслушал нечаянно. Семён насупился и сказал:

   — Я сам скоро женюсь. Батюшка уже говорил со мной. Литвинку мне хочет взять, дочь Гедиминову.

   — А ты хочешь?

   — Да мне всё равно. Раз отец велит — надо. Женился же Константин Тверской на нашей сестре двоюродной! Об чём тут речь?

Андрей сказал:

   — И мне всё равно, хоть все вы переженитесь, на ком хотите. А меня маменька перед смертью перекрестила.

То есть хотела... И персты сложила, а руку поднять не смогла, худыня напала. Доброгнева всё поняла, взяла её руку, и вместе знамение сотворили. — Лицо у Андрейки скукожилось. Не румянел он ни после бани, ни на ветру и рос плохо, на девчонку был похож, только что в штанах.

Семён обнял братьев, стиснул:

   — Эх, вы!.. Побежали на Поганкин пруд смотреть, как колокола льют?

   — Приведёт какую-нибудь крысуху, — сказал Иванчик.

   — А ты разве слыхал, что мачехи добрые бывают? — отозвался Андрейка. — Чего уж теперь!..

Весенний лёд быстро таял от тёплого воздуха и дождей, протыкавших в глыбах грязные сочащиеся ноздерьки. На речках творилось невесть что: треск и гром, вопли застигнутых на льдинах, лай собак и мык телят. Половодье было велико: сносило дома и вымывало с корнями деревья. Всё это сбивалось в запруды, ломало мосты. Уцелел только наплавной через реку Москву, его подняло вместе с водой. И на Преполовение — в среду четвёртой недели по Пасхе — водопоймень стоял высоко. Феогност провёл крестный ход и молебствие на полях о даровании урожая. Потом оказалось, не помогло — глад был хлебный и скудота всякого жита. А вот луга удались. В княжьих владениях по берегам Яузы и Неглинной Иванчик с Андреем пропадали целыми днями. Там, где душистый цветень трав и лип, где весёлая косьба шла для княжеских конюшен, там братья и горбушу держать научились. Горбуши были с маленьким косьём, они вполне управлялись с ними, приятно было жихать по сочным стеблям. Отава оказалась такая густая да быстрая, хоть второй раз коси. По ней пустили коней. А кони любили заходить в реку и подолгу стоять там. Иванчик сам купал свою комоницу, гордясь перед младшим братом.

По теплу вылезли невесть откуда гулящие люди, ни государевой службы не знающие, ни тягла, кормившиеся подёнкой да вольным ремеслом — воровством да разбоем. Бабы ли холсты расстилали на лужках для отбеливания, гончары ли посуды выставляли для просушки — гляди в оба, чтобы не стянули.

Ходили братья наблюдать, как мастера-серебряники чары и братины куют, на болванках их молоточками набивают и узоры наносят.

Видали даже, как коровку окуривают, и яишней угощались. Как корова отелится, три дня молоко доят в ведро, из которого скотина пьёт, и всё молоко отдают телёнку. А на четвёртый день кладут в лапоть уголёк, на него крупицу ладану росного, зелёного, и идут окуривать с молитвами корову — мать и старшая дочь.

   — Ну, слава Богу, коровку окурили, можно в чистый подойник доить, — так говорят.

Такое молоко, ещё пахнущее молозивом, варят в печи, получается ноздрястый пышный творог. Его зовут яишней и едят ложками.

Во дворце тем временем велись приготовления к свадьбе. Всех детей переселили в недостроенные хоромы Иванчика, а у Семёна и в батюшкиных покоях потолки мыли, углы да каморы вычищали, стены украшали пеленами — лёгкими шёлковыми подзорами, на которых вышиты большие круги, а в кругах — сплетение цветов и травок, они же и по краям пущены.

Понаехали литвины, разряженные в чудные одежды, привезли носатую Айгусту в невесты Семёну, покрестили её в Настасью. Девки дворовые все что-то шили и много в амбары бегали.

Доброгнева отпросилась у великого князя на покой:

   — Отбаюкала я твоих детей, теперь другая хозяйка придёт, а я не нужна.

Иванчику и Андрейке она подарила на память по рубашке, одна васильками вышита, другая — смородинами.

   — На свадьбу отцову наденете, недолго, чаю, ждать её. — Поглядела на их лица погрустневшие, сказала сурово: — Ну, чего скуксились? Чай, не татарин выскочил, не голову снял!

Отец подарил им голубей и приказал сколотить вежи для птиц.

   — Это он, чтобы отвязаться от нас, — догадался Андрей. — Не до нас ему. Он маменьку позабыл, и мы не гожи стали.

   — Давай в разбойники пойдём? — предложил Иванчик.

— Ты вырасти сперва. — Андрей был очень рассудительный человек.

А Иван выказал себя человеком неразумным и неосторожным. Перед самой свадьбой отца, как в церковь ехать, спросил батюшку:

   — Ты монисто, которое для маменьки сковал, теперь другой жене отдашь?

   — Цыц! — сказал батюшка и долго был гневен на сына, не замечал его.

Мачеха Ульяна оказалась чернявой, несколько встрёпанной девицей, впрочем, незлой. Дети Олёны и видели-то её редко, лишь мельком. Оженившись, Семён и батюшка закрылись в своих теремах. Иванчиком и Андреем занимался теперь только дядька, а сёстрами — мамка.

Протасий Фёдорович на вторую женитьбу великого князя сказал:

   — Ненадолго стар женится, только обычай тешит.

За слова такие был тысяцкий будто бы бит батюшкой в рыло — это передавали, смеясь, сёстры. А сами тоже на сторону глядели — женихов поджидали.

Детство потомков Калиты от первого брака окончилось.

Глава четвёртая

1

И помнится, да не поминается. Не чувствовал себя Александр Михайлович по-настоящему у власти. Хоть и прижился он во Пскове — и честь и кормление, а дальше-то что? Годы побежали к сорока, пора о детях подумать, о наследственной отчине. Всё вроде б утряслось, татары оставили его в покое, как позабыли, Иван Московский в Орду мызгает, дань возит — честь большая!.. Константин, кряхтя, собирает Калите свою долю в разорённой земле, а он, старший его брат, посиживает во Пскове... Но, случись кончина, детям Псковщины не наследовать[429]. А Иван-то Данилович своих обеспечил. Конечно, ничто так не смиряет душу, как нищета и пропитание подаянием. Но неужели это справедливый удел для тверских страдальцев! Нет, надо на что-то решаться!

Он часто сиживал под Гремячей горой на крутом берегу Псковы. Место это называлось Волчьими ямами. Росли тут полынь да жёсткий тмин. Трещали кузнечики. Посредине Псковы зеленели плоские острова и обнажившиеся от летнего обмеления скользкие сырые валуны.

Бог ведает, сколько ещё осталось жить. Он вспоминал, как возвращался домой с ярлыком из Орды. Молод был, полон сил и надежд, думал: всё, великое княжение за Тверью навсегда. Сопровождали его весёлые татары — надо было отдать им деньги, которые занял в Сарае, чтобы успокоить гнев Узбека после того, как брат Дмитрий убил московского Юрия Даниловича. Кулаки сжимались сами собой, когда вспоминалось об этом. Было ему двадцать пять, верил в свою, силу, в удачу, в победу над ненавистными Даниловичами. Года не прошло спокойного; брат казнён, Тверь сожжена, а сам он, тверской великий князь, беглец и христорадник, отлучённый от церкви. Калита же Узбеку друг, и новому митрополиту тоже друг, и дань со всех княжеств идёт в Орду через него. В землях его умиротворение, нищелюбие Калиты — у всех на устах, а что он от дани русской отстёгивает да припрятывает, кто считал, кто видел? Никто. Надо решиться. Надо ехать к хану. Надо в догадках своих утвердить его. Тверичане честны, и лишь наветниками проклятых московлян погублены. Давай, Узбек, забудем старое. Не верь Ивану, он тебя ненавидит не меньше моего.

Свежестью наносило с реки, с горы — тёплым горьким запахом можжевельника. Бабы спускались к воде, на чистые пески, несли в корзинах белье полоскать. Дети купались, и ходила около них в воде безбоязненно мелкая рыба.

Надо решиться. Надо испытать судьбу. Александр Михайлович сидел, как ворон на кладбище, насупленный, мрачный.

Весёлая Пскова стремила беспокойные волны в неторопливую реку Великую. На месте их слияния и стоит Псков, уютный, затаившийся. Янтарно светятся его окна на закате, покрываются слабым румянцем белостенные храмы, приземистые, большеголовые. Чем ниже солнце, тем угрюмее багрянеют они. Спасибо, Псков! Но я хочу в родные места. Уже послан давно в Орду юный сын Фёдор, дабы разузнать, как там отнесутся к появлению самого Александра Михайловича. Сегодня прибывает Фёдор с князем Константином сюда на тайную встречу и совещание.

В четырёх вёрстах от города, при впадении реки Черехи в Великую, в сосновом бору стоит монастырь Пантелеймона Дальнего. Близ него на Черехе — мост, до которого псковичи, по обычаю, провожают знатных гостей, там же Гостей и встречают. Туда и направился тихими стопами Александр Михайлович, сминая лишайники и воробьиную гречуху, глушившую лесные поляны.

Сын и брат ждали его у моста в зарослях.

При первом же взгляде на сына после долгого его отсутствия Александр Михайлович испытал сомнение: того ли человека посылал он в Сарай? А кого было ещё посылать? Кому довериться в таком деле?

   — Батюшка! — Фёдор обнял его, коснувшись щеки слабыми, мягкими волосами.

   — Брат! — Константин был явно взволнован, оглядывался. Трусит, что ли?

   — Ну, с чем приехали: с добром аль с худом?

   — Москва тиранствует! — воскликнули оба в один голос.

   — Это мне известно. Что в Орде?

   — Говорил я со многими мурзами, дарил, чем мог. Склоняются в большинстве к тому, что Узбек тебя примет и ярлык получишь. Иван Данилович, мол, слишком много чести на себя берёт. Они там, в Орде, хотят, чтобы было по справедливости, дескать, все князья равны должны быть.

   — По справедливости? — Александр Михайлович усмехнулся. — Где ты, сын, справедливость видел? Тем более у татар?

   — Они мне заверения делали! — Фёдор слегка задыхался, откидывал головой наотмашь висящие прядями волосы. — Другом своим называли. Надо ехать тебе.

   — Что ты, Константин, скажешь?

   — Я их знаю не мене твоего. Десять лет ты здесь, а мы с братом Василием и матушкой нашей на Тверь пришли в великой скорби и печали, сели там в нищете и убожестве, вся земля пуста, и леса как пустыни. С превеликим трудом поднимаемся в смирении терпеливом. Как бы хуже не вышло.

— Ты, дядя, просто не хочешь отчину нашу отдавать! — вспылил Фёдор. — Случись что с батюшкой, с чем мы останемся? — Лицо его пошло алыми пятнами, руки тряслись.

   — Эх ты! — с укором взглянул на него Константин Михайлович. — Если что с батюшкой твоим и может случиться, так в Орде. Иль ты судьбу деда своего забыл, судьбу Дмитрия Грозные Очи, дяди твоего?

   — Что теперь поминать про то? Мне жизнь отца своего ещё дороже, чем тебе. Ведь нас семеро у него!

   — Когда батюшку убили, мы с Дмитрием, слёзы утерев, думали только о мести, — молвил Александр Михайлович.

   — И меня на мёртвое тело Кончаки обменяли, чтобы из московского плена вызволить, — с упрёком вставил Константин. — А если боитесь за престол тверской, так отдам я его. Мне уж всё равно. Устал я.

   — Дмитрий Грозные Очи справедливо Юрия Московского убил! — Фёдор всё полыхал лицом.

   — Зло порождает зло. И пусть виновник первого ответит за оба, — согласился Александр Михайлович.

   — Но ты! Ты-то, брат! Сожжение Шевкала ведь месть твоя! И что произошло, каковы последствия? Ведь это не просто влечение событий одного за другим!.. Когда же остановимся?

   — Никогда! — горячился по-прежнему Фёдор. — Пока Калиту и всё семя его не изведём!

   — Я отцовы палаты зажёг, чтоб Шевкала испепелить, отцову память изничтожил, — угрюмо сказал Александр Михайлович. — Знаешь ли ты, брат, как сладка ярость, когда запруды ей открываешь? Это слаще хмеля!

   — Ты к гибели влечёшься! — Голос Константина Михайловича дрогнул.

   — Ты как бы всё попрекаешь меня. Мог ли я поступить иначе? Хочешь ли, чтоб я кончил дни мои в изгнании?

   — А на плахе хочешь?

   — Я должен рискнуть ради детей. Псковичи их у себя не оставят — Новгород не позволит. Гедимин мне не поможет, не хочет ссориться с ханом. Что же делать? Поеду с покорством, предстану пред свирепостью его. Может, умолю, аки агнец льва...

   — Разве ты позабыл, кто первый хотел пограбить казну и обозы Юрия Даниловича?

   — Ну и что? И во Псков батюшка наш, как и я потом, бегал скрываться, и новгородцев молил о защите и помощи.

— А потом всё то же с тобой повторилось. Мне страшно, брат, не езди.

   — Тогда Узбек юн был, переменчив. Теперь — в возрасте мудрости. В надежде я, что замирение он утвердит и прошлое отринет. Мы простим ему смерть отца нашего, и своё горе, и слёзы матушки нашей, он же пусть позабудет Шевкала и Кончаку.

   — Как ещё убеждать тебя, не знаю, — сник Константин Михайлович. — Давно ты татар не видел.

   — Вручу судьбу мою хану без робости и малодушия, — упорствовал Александр Михайлович. — Много я думал и сомневался... Какова уж будет воля Неба. Выбора нет у меня. Хочет Узбек головы моей, пусть возьмёт её и утешится. Отчаянию моему нет выхода.

   — Ведь это всё равно как самоубийство!

   — Нет, неверно судишь. Без благословения митрополита не решусь. Помню, как отлучил он меня от церкви, а со мной вместе и псковичей. Ещё раз такому испытанию подвергаться не хочу. Благословит он — еду! Пусть от него сие зависит.

   — Он благословит, — тихо сказал Константин. — Я попрошу, он исполнит.

   — Пошто так уверен?

   — Я ему услугу в Орде оказал. Письмо хану передал.

   — Какое?

   — Не знаю. Не мог прочесть, по-арабски писано. Знать, важное. Из рук в руки, владыка велел. Он благословит. Но помни: я, как мог, отговаривал тебя.

Светлая ночь опустилась на мир. Тихая Череха отражала небо и кущи вётел. Трое стояли на берегу, обнявшись в последний раз.

2

Иван стащил с племянника много разов обмоченную рубашку и положил его на свою постелю.

   — Опрелыш ты голый, — сказал.

Племянник с готовностью ответил ему беззубой улыбкой и, ухватившись за его пальцы, сделал попытку сесть Чем больше Иван стыдил его, что он зассанец, и грозился запихать его в коробье, тем пуще хохотал племянник. И что-то в сердце у Иванчика от этого таяло. Он уже перестал бояться и сердиться, что мамки на него дитя княжеское бросили. Достал свою рубаху из состиранного холста, увернул младенца. Да ещё как ловко получилось-то: рукавами перевязал.

Сегодня братья проснулись раньше обычного. Заря едва занималась. Тишина была особенно глубокая, предутренняя. В растворенные окна светлицы доносилось ровное гудение с лёгким потрескиванием.

   — Горим, — скучным голосом сказал Андрей. — Однова уже было так без вас.

   — Врёшь ты, дыму нету, — встревожился Иванчик.

   — Дерево сухое, вот и нету, — Андрей поспешно надевал порты, — А может, на сторону относит.

Босиком подбежали к окнам. Чем-то таким пахло терпким, приятным.

   — Ванька, посады полыхают! — закричал Андрей, высунувшись далеко, едва не падая. — Ой, ой, в Заречье понесло! Не дай Бог, на нас поворотит.

   — Что делать-то? — растерявшись, топтался Иван, а сам думал: где у меня наруч-то маменькин да поясок — спасать надо, и «Лествицу» не забыть бы.

   — Уже бегут! — сообщал Андрей, что видел. — С крюками! Растаскивать сейчас почнут.

Иванчик тоже высунулся. Сухие стожки в замоскворецких лугах вспыхивали бесцветными свечками и, малость поалев головами, оседали чёрными шевелящимися грудами. Избы на Подоле стояли с багровыми стенами, по стропилам вилось и отрывалось ввысь пламя, клочья его с алыми краями плавали в воздухе, опускались на соседние крыши, и те, помедлив, вдруг разом делались прозрачно-золотыми, оседали, рушились, выпуская высокие багряные кусты. И всё это происходило в полном безмолвии на сером, жемчужном полотне неба.

   — Вымерли всё, что ли? Где наши-то? Пошто к нам не идут? — волновался Иванчик.

— Боишься? — догадался по его голосу брат. — И не придут. До нас ли сейчас? Если только крыша у терема Наймётся, то Прибегут.

Будто разодралась завеса, хлынули голоса и крики, треск ломаемых построек. Завыли собаки, их визгливый хор перекрывал болезненный рёв обожжённой Скотины. Запахло палёной шерстью. Некоторые собаки, вырвавшись из толпы, валялись по земле, пытались утушить пылающую шерсть, другие живыми факелами носились по улицам. Мужики растаскивали дымящиеся брёвна, откатывали, взявшись за оглобли, догорающие телеги, выводили лошадей и коров. Брызгая искрами, катились под откос деревянные колеса, бочки, обвитые лентами пламени. И всё покрывал собою мерный, торжествующий гул огня. Каждую вновь занимающуюся избу сопровождали взрывы женского плача. Ударили в сполошницу, побежали к Подолу угустевшие толпы.

Солнце всё не всходило. Княжичи думали, его закрыло дымом, но потом поняли, что это заходит туча в полнеба. На её исчерня-дымном поле ярко белели храмы с кровавыми сполохами в узких окнах. С Замоскворечья потянуло ветром.

   — Ну, всё, Ванёк, пропали мы, — сообщил Андрей и перекрестился. — Сейчас на нас пойдёт.

В лугах пылала даже отава, оставляя чёрные проплешины. Огненные ручьи ползли к реке и, достигнув воды, умирали.

Дети побежали в открытые сенцы, отсюда лучше было видно, сколь велик полыхающий охват, сколь бестолкова суматоха и насколь сильнее пламя человеческих усилий. Оно старательно, ничего не пропуская, подъедало всё, что люди, как муравьи, тащили в кучи из повалуш, камор и амбаров.

Растворились двери храмов. В их чёрных черевах замигали разноцветные лампады. Начались молебны о спасении от пожара.

   — Бежим туда, что ли? — предложил Иванчик.

   — Это зачем? — отверг рассудительный Андрей. — Если на Кремль навалится, мы там, во храме, в дыму задохнёмся. Когда при маменьке мы горели, она нас от себя не отпускала. В случае чего, говорила, побежим к Неглинной, там в воде спасёмся.

— Ну, ладно, — согласился Иванчик, а мысленно воскликнул: «Маменька, где ты? Взгляни, каково нам без тебя! Пропадаем!»

Крупной скачью вынесся за ворота Кремля батюшка. За ним — Семён на лошади без седла. Тряся щеками, промчался мимо терема Василий Вельяминов, старый Протасий сорванным голосом распоряжался на крыльце великокняжеского дворца. Слуги тащили добро из подклетей, складывали на площади, подтаскивали бочки с водой на случай, если огонь подойдёт близко.

   — Давай и мы на пожар поедем? — сказал Иванчик. Его от волнения начала бить крупная дрожь.

   — И кто тебе сейчас коня даст? — возразил не терявший присутствия духа Андрей. — Ты видишь, там у конюшен всё перемешалось, коней погнали на Неглинку.

Молодые бояре, кто бегом, кто верхами, все вымётывались за ворота Кремля. Высыпали из теремов боярыни, бестолково колыхались среди слуг, размашисто посылая их то в одну сторону, то в другую, то во все сразу.

На митрополичьем подворье иноки бегали с тяжёлыми книгами, с иконами, тащили их поближе к колодцу.

А там, на Подоле, сурово стояли старухи, прижав образа к груди, будто показывали святым, что деется.

Мелькала в открытых переходах великокняжеского дворца простоволосая Настасья, семенили за ней служанки, ничего не делая, лишь бы быть под рукой, и неподвижно стояла на дворцовой вышке — Андрейчик подтолкнул локтем Ивана, мол, гляди! — чёрная Ульяна.

   — Курица-хохлатка, — сказал Андрей.

   — Почему?

   — Всегда боком глядит, и хохол надо лбом.

Ульяна была кудревата.

Стекленело переливался жар вокруг терема Ивана.

   — Скоро займёмся, — пообещал Андрей.

   — Почему? — испуганно и тупо спросил Иван.

   — Жар большой. Скоро уже.

Перила крыльца, балясины и впрямь стали горячими.

   — Братцы, спускайтесь сюды, мы боимся! — кричали снизу сёстры.

— Где же дядька-то? — беспокойно оглядывался Иванчик.

   — Да зачем он тебе? Маленький ты, что ли? Тушит со всеми. Мы — княжичи, сами о себе позаботимся.

Стало душно и почти темно. Лишь там, за кремлёвскими стенами, переливалось золотисто-алое сияние, а внутри его — бархатно-обугленные срубы.

Вдруг с неба рванул холодный вихорь, раз... другой... Волосы у княжичей стали дыбом, рубахи на сёстрах раздуло колоколом.

   — Сейчас, Ваньк, сейчас начнётся, — шептал Андрей.

Небо густо громыхнуло. За лугами огненный змей мелькнул извилисто в грязной рванине туч и воткнулся в землю где-то за Ордынской дорогой.

Сёстры, зажимая уши, закрывая головы руками, побежали в подклеть, роняя ленты из нерасчёсанных с утра кос. Распахнув дверь подклети, княжны визжали оттуда и звали братьев.

Аспидная мгла надвигалась на Кремль с Подола, и будто сами собой летали в ней черевчатые светящиеся головни. Громовые раскаты мешались со свистом огня и человеческими стенаниями. То, что было зовом детей, руганью, кликаньем скотины, призыванием Бога, стало единым бессильным стенанием. Что-то живое и неотвратимое, исчерна-синее вверху и раскалённое снизу, шло на Кремль и наконец ввалилось, втянулось, всосалось в его распахнутые ворота, украсив багрецом башни и гоня перед собою пыль, мелкий мусор и клочья сгоревших одежд.

   — Светопреставление! — крикнул Андрей. — Девки, запирайтесь там!

Сёстры завизжали ещё громче. Слышно было, как они повезли кованую дверь подклети и грохнули ею. Вжикнули засовы — княжны запёрлись.

Иванчик подумал, зря это, напрасно они забились в подклеть — рухнет кровля, им не выбраться, но стоял в оцепенении, не в силах сдвинуться. «Ангел Божий, — шептал он про себя, — хранитель мой святой, данный мне от Господа с небеси для сохранения меня, прилежно молю тебя, ты меня сегодня от всякого зла сохрани, настави на добрые дела и на путь спасения направь!»

И вдруг, утешенный ангелом, он _; сказал почти спокойно:

— Сейчас дождь пойдёт, и всё кончится.

   — Церкви на Москве занялись, — сообщил Андрей.

Огненные смерчи, миновав кремлёвские стены и не тронув каменных храмов на площади, подкрадывались к теремам, лизали нижние сени, допрыгивали до слюдяных окон. Люди с Подола в разорванных одеждах с крючьями наперевес бежали вслед за огнём.

Неожиданно в голос зарыдал Андрей. Лицо его пошло некрасивыми ямками и морщинками, в раскрытом рту трепетал язык. Брат показывал пальцем на свои недостроенные хоромины, которые неспешно и деловито обгладывало пламя. Это было совсем близко. Иванчик увидал, что весёлый, растрёпанный пук огня сел на выдвинутый вперёд резной конёк его собственного терема. Братьев опахнуло сухим горячим ветром, от которого стянуло кожу на лице. Они бросились вниз. «Боже мой, а наруч маменькин?» — мелькнуло у Ивана в мыслях. Но было уже поздно.

Первое пожарище внутри Кремля окружил народ. В суматохе Иванчик и сам не понял, как очутился у него в руках грудной сын Семёна и Настасьи, мамка, видать, сунула.

   — К Неглинке бежим! — кричал Иванчик брату — Задавят нас тут! Сестёр выпусти, сестё-ёр!

Но Андрей, ничего не слыша, нёсся впереди него к берегу. «Только бы не упасть, только бы не упасть мне с Васяткой», — молился Иван, поспешая следом.

Васятка крепко держал его за шею и часто дышал. Они выбежали через Боровицкие ворота и, оставляя в стороне раскалённый Подол, повернули направо.

У воды остановились. Тихоструйная речка текла как ни в чём не бывало, будто ничего не случилось в мире. Андрей сошёл к самому урезу, плача, стал плескать себе в лицо.

И тут завопил молчавший до того племянник. Он увидел зарево, отражавшееся на грозовых тучах, и спрятал головку у Ивана на плече. От детского затылка пахло воробьиными пёрышками. Качая младенца на затёкших руках, Иванчик принялся ходить по песку, приборматывая:

   — Мы твои дядья, мужики, мы тебя никому не отдадим, николи не бросим... а батяня твой огонь утушит, и к тебе прибегёт, и тебя заберёт в терем тёплый, к маменьке под мышку.

   — А я ногу порезал осокой, — пожалился Андрей, сидя в кустах, — Идите сюды. Ты умеешь кровь заговаривать?

   — Ничего я не умею... Сама пройдёт, — сердито отмахнулся Иван. — Сапоги надо было надевать.

   — Что же ты не надел, голопятым побежал?

Тяжёлые холодные капли дождя упали им на головы.

   — Слава Богу! — обрадовался Андрей. — Полезайте ко мне под ветлу глубже, тут сухо будет.

Иван держа Васятку головой вперёд, полез. Под ветлой был зелёный полумрак, пахло прелью, дождём, рекой. На взгорье в Кремле вопили бабы, невнятный шум доносился оттуда, но голос огня не был слышен.

   — Сгорят сёстры-то, — буднично сказал Андрей. — Давай помолимся за них?

   — Возьми-ка Ваську, у меня руки отваливаются, — сказал Иванчик. — Ну и мамки у него! Кинули дитя и ухлыстали незнамо куды. Спасут сестёр. Они там, чай, визжат! Услышат их и спасут.

Дождь расходился всё сильнее, без громовых угроз и молоньев. Братья успокоились. Даже в сон клонило после пережитых волнений.

   — Загасит, думаешь? — выразил надежду Андрей.

   — А то! Как есть всё зальёт!

Дождь был недолгий, но столь обильный, что с кремлёвского косогора через бор сплошняком по хвое поплыл грязный ручей.

Княжичи вылезли из-под ветлы сухие, но племянник решил сорвать горсть листьев, зажав ветку в пухлом кулаке, тряхнул её, так что всех троих осыпало и вымочило насквозь.

   — Тут мы не выберемся, скользко, падать будем, изгваздаемся, — рассудил Андрей, — Давай боробойдём, я там в стене пролом тайный знаю, там положе будет.

Пошли берегом Неглинной, попеременно таща Васятку. Со стороны Кремля наносило горький серый дым. Крики стихли, но большая возня угадывалась. Стены уцелели, только слегка обуглились или закоптились — отсюда не разобрать. Младенец захотел есть, стал совать кулачки в рот и с плачем сосать их. Андрейка хромал и всё говорил про свой порез.

   — Примотай вон лопух, — посоветовал Иванчик.

   — Чем я его примотаю? Задницей твоей?

У моста увидели княжеских лошадей, которых конюхи выпустили из Кремля с началом пожара.

   — Эх, на коня бы! Обезножел я совсем, — признался Андрей. — И этого толстяка тащить нет мочи. Все руки отмотал. Замолчь! Погорельцы мы теперя, не жравши потерпишь.

Васятка, удивившись таковой строгости обращения, умолк.

Но кони, перейдя Неглинную вброд, убрели далеко в луга. Иванчик взял племянника на закорки. Тому понравилось, он стал дуть дяде в ухо, как бы наигрывая на губах. Иванчику было щекотно, тяжело и жарко.

Вошли в ворота — ахнули: вместо теремов высились чёрные остовы. Митрополичьи покои уцелели. Мимо них вдоль стены пошли к палатам Иванчика. Андрейка опять принялся стонать:

   — А мои-то? А мои-то как?

   — Тебе батюшка новые построит, — утешил его брат.

   — Постро-оит, жди, — растравлял сам себя Андрей.

Понурые, измученные люди встречались им, но никто не обращал на княжичей внимания. Всюду виднелись чёрные развалины, истекавшие вонючими дымными струями.

   — Эй, вы! — раздался голос. Оглянулись. Подьячий Нестерко ковылял к ним. — Мне спину отшибло бревном. А вы откуда?

   — Мы дитя спасли, — важно сказал Андрей.

   — А чего он у вас такой чумазый? С курами клевал?

Васятка как будто понял, что про него речь, изъявил готовность зареветь.

   — Ну, чу, чу! — сказал ему Иванчик и погладил по голове.

Нестерко вдруг стал смеяться.

   — Ты чё это? — удивились княжичи.

Тот только мотал головой, поджимался и наконец сел на землю, прямо в грязь. Рубаха на нём была разорвана от горла и сползала с плеч, волосы спутаны и опачканы почему-то жидкой глиной.

   — Всё сгорело! — выкрикнул Нестерко. — Всё! Подворье наше пеплом изошло, в небо пламенем красным поднялось! Петушком золотым улетело!

   — Пойдём скорее, — шепнул Андрей и тронул брата за руку. — Он разумом повреждён.

   — Отойдёт, — сказал Иван. — Он моим дьяком будет, батюшка сказал. Приходи ко мне, Нестерко, я тебе что-нибудь дам, если сам не сгорел.

Будущий дьяк, сидя в луже и потирая обожжённую, в волдырях грудь, ответил ему новым приступом безумного смеха.

   — Ну, я побегу к себе, — сказал Андрейка, — погляжу, как и что, сердце мрёт. Ладно?

   — Беги, — согласился Иванчик.

Его собственный терем уцелел. Только крыша обгорела. Замирая, Иванчик зашёл в палаты — ничего не тронуто. Влажно, и дымом пахнет. Перепеленал Васятку, вынес его на верхнее крыльцо — и не узнал города. Храмы на кремлёвской площади в широких полосах сажи, многие терема и подворья — чадящие развалины, из-под которых ещё вымётывались обессиленные багровые языки. Даже деревья стояли голые, без листвы, она свернулась от жара и опала. Сквозь обугленные стропила виднелось небо. Со стропил стекали чёрные капли и падали Иванчику на голову. Он прижал к себе Васятку, согревая его телом, неловко поцеловал в нежную щёку. Васятка разинул рот и с размаху вцепился в подбородок Ивану, укусил беззубо, да как больно! Знать, десны чешутся.

На крыльце раздался дробный топот многих ног. Первой показалась Настасья: глаза выкачены, ртом воздух хватает, лицо перепачкано сажей. Приседая, уцепилась за балясину, потом с утробным рёвом кинулась на Ивана:

   — Ты куда, паскуда, дитя моё девал? Я в угольях его повсюду искала, думала, сгорел! Ты куда таскал его, скот червястый? — Она ударила Ивана по уху, вырвала орущего, не узнавшего мать Васятку.

   — Да будь ты проклята вместе с ним! — крикнул Иванчик, схватившись за ухо и задрожав от обиды.

   — Ты кого это проклял, щенок безродный? — Семён, выхватив из сапога плётку, бросился к нему.

   — Семка-а! — взгремел голос батюшки. Он с хрустом дёрнул занесённое кнутовище вниз. — Ты на брата младшего руку поднял? В его собственном доме? Во-он!

Утопали спешно со своей Настасьей. Она на ходу из-за пазухи титьку доставала.

   — Молоко ей в голову ударило. Перепуталась она. Прости их. — Отец обнял Иванчика, запахло дымом, потом. — Беда такая, — убеждающе рокотал голосом, — прости их. Люди от этого не в себе делаются.

Иванчик больше не выдержал, зарыдал, уткнувшись отцу в живот.

   — Я спас его, батенько. Мы от огня убежали!

   — Я знаю, соколик, умник, знаю, хороший мой. Попить хочешь? Я принесу, — Сходил, принёс кувшин с квасом, попили оба прямо из горла. — Где были-то? — передохнул отец.

   — На Неглинке с Андреем.

   — Вот и хорошо. Правильно поступили.

   — Так маменька Андрея научила, если будет пожар.

   — Маменька? — Отцовская рука дрогнула и замерла у него на голове. — Голубонька наша незабвенная. Царство ей Небесное. Ты молишься ли за неё?

   — Я за вас обоих молюсь перед сном, — прошептал Иванчик, давясь от слёз.

   — Вот и хорошо. Когда большой станешь, а я помру, тоже поминай нас вместе, не забывай смотри. Скажи только: Господи, прости им прегрешения вольныя и невольныя. И всё. Не забудешь?

   — Не умирай! — глухо попросил Иванчик.

   — Не буду, что ты! Просто к слову молвилось, шутейно. Кака тут смерть, делов столько! Всё отстраивать надо. Восемнадцать церквей погорело, на иконах золото пожгло. А тут ещё бояре понаехали тверские, ты, поди, не знаешь? — Самолюбивая улыбка тронула губы отца. — Не хотят, слышь, Александру служить.

   — Как Александру? Там же Константин, брат его!

   — Всё переменилось, сынок, моргнуть не успевши. Вчера спать ложились, думали, что наутро этакое горелище станется? — Отец освободил ворот рубахи, досада душила его. — Тверские бояре ко мне служить перешли, обижаются, Александр с Псковщины новых людей навёз. Так, сказывают, явился этот бес к Узбеку, внаглую, но покорность показывая: так, мол, и так, винюсь, корюсь и протчее, хошь, прости меня, хошь, с хлебом съешь. И в мою сторону, знамо, как верблюд, плюётся: Калита много мнит, дань крадёт, самым главным быть хочет, усиление его опасно...

   — А кому опасно? — Иванчик поднял голову, поглядел отцу близко в глаза, в закопчённое лицо с белыми дорожками пота от висков.

   — Узбеку, сынок! — подмигнул батюшка. — Оно, канешно, и правда. Но зачем говорить-то надо? Зачем хана расстраивать? А затем, что сам на моём месте быть хочет. Он, гляди, ещё и на владимирское княжение посягнёт. Сам главизны алкает. Фёдор же, сын его, аки глист бледный, подъелдыкивает: тако, мудрость, тако, давай Калиту изведём! Н-ну, я их... х-хых! — Отец заходил туда-сюда в волнении. — Я сам немедля в Орду стегану! Тверские меня перепердеть затеяли? Я им покажу, чей изыск умнее.

   — Я с тобой, батенько? — возрадовался Иванчик.

   — Нет, мой сладкий, тут надо живой ногой обернуться. Ты с братьями останешься Москву отстраивать. За своим хоромом наблюдать будешь. Это же твои владения!

Иванчик на отцову лесть не поддался:

   — Я Семёна с литвинкой вблизь и вдаль знать не хочу. Так-то они мне за добро отплатили! Мы Ваську везде таскали, пупы надорвали, он искусал меня, видишь, на бороде синяк, и за волосы рвал, в ухо слюни свои пущал, а я всё терпел, а она, сука, мне затрещину и словами лаяла. Да меня маменька ни разу не пуганула!

   — Сыно-ок! — с ласковым укором протянул отец. — На кого гнев возверзаешь? Ну, баба она дурная, хошь и Гедиминова дочь. Да кто она такая? Тьфу — и растереть! — Батюшка для убедительности плюнул на крыльцо и притопнул сапогом. Иванчик слабо усмехнулся. — До чего же мы с тобой грязные, Иваша. Сейчас дядька твой воды нагреет, вымоемся. Потрапезуем всей семьёй.

   — Нет! — надулся Иван.

   — Вот ты какой непрощатель!

   — Зачем Семёна на литвинке женил? Она злая.

   — Да незлая, дура просто. К тому же мать у неё, по правде сказать, русская, Ольгой звать.

   — Ты помнишь, мы с тобой в Солхате маменьке кошму купили? Ты её Ульяне отдал?

   — Ничего я не отдал, — заморгал виновато отец. — На память лежит. Я её тебе велю принесть. Как полсть потолочную обобьют тебе. Хочешь?

Иван кивнул, глядя в сторону.

   — Родимый ты мой, не тужи! — крепко обнял его отец. — Привыкни к тому, что за добро тебе будут платить преткновением и злоречием. Сколь многие осуждают меня, и корят, и напраслины возводят! Но разве не живём мы давно без истомы и тягости? Я не говорю про пожар нонешний. Сколь ты живёшь на свете, знаешь ли, что такое набег татарский? Ни Москву, ни Владимир разу не тронули. Думаешь, татары меня больно любят? Как бы! Мы все для них одинаковы — рабы и собаки. Единственно из хитрости моей: зубы сцеплю да лажу. И опять Александр Михайлович прохапнется спроть Калиты. Купцы у нас ездят безбоязненно, жёны, девы не бесчещены, поля тучнеют, бояры богатеют. А что кругом, погляди? К плохому хозяину бояре тверские не поехали бы на службу, — ещё раз вспомнил отец не без тщеславия, он явно был доволен. — Я про это и Узбеку скажу, как от Александра бояре, будто печаны, побежали. Только-только наладится земля жить, он ей несчастья приносит. Шевкала сожёг — беду накликал. И теперь не минется, чую... Вот сколько мы с тобой протарабарили! А терема я вам с Андрейкой лучше прежнего отстрою. Так и быть, тайность тебе скажу, хвастану: сейчас дань повезу ордынскую, из неё и на обустройство Москвы после пожара достанет.

   — Но ведь это дань общая? У своих берёшь! — с загоревшимся лицом возразил Иванчик.

   — Ни-ни-ни... — Отец приник к самому его уху: — Не общая, а татарская. У них беру. Аль грешно поганых обмануть малость?

   — А прознают?

   — Откудова? Разве только ты скажешь? Чай, я с умом. Подумаешь! У этих кровопивцев не убудет. Доят нас, русских, как своих кобылиц. Ох, придёт тот час когда-нибудь, посчитаемся мы с мурзятиной, на кремлёвских башнях поразвешаем за яйцы. Мне, конечно, не дожить, тебе, может быть, не дожить. Внукам нашим дожить! Когда пеплом Сарай развеем... Никому только не молви про мечтания мои злые, а?

   — Не скажу! — Иванчик опустил голову. На душе его было смутно, нерадостно.

Глава пятая

1

Она бежала... Ха-ха-ха! Смех раздирал ему глотку, жёсткий и саднящий. Баялунь бежала с его неродившимся сыном. Или дочерью? Впрочем, всё равно. Она обманула его, всемогущего и не сравнимого ни с кем по коварству. Коран позволяет отослать жену к её отцу, если она неугодна, и возвратить приданое за вычетом издержек на её содержание. Но не Узбек брал за ней приданое, и вообще это было так давно...

Он кружил ночами по своему сарайскому дворцу; он теперь мало спал, а в полнолуние не спал совсем и убеждал себя, что надо спокойно забыть о случившемся. Но почему? Почему именно из-за женщин приходилось ему переживать уязвления? Его послы посватали для него одну из дочерей египетского султана. Через несколько дней тот дал ответ: «Дочери мои ещё малолетки, и старшей из них всего шесть лет, когда вырастет, мы её снарядим и вышлем к услугам Узбека, если на то будет воля Аллаха Всевышнего». Ну что же, догадался султан, как намеревался Узбек поступить с его дочерью. Понятлив, переиграл хана. Месть не удалась. Но разве можно забыть про бедную Тулунбай, которую каирские эмиры передают друг другу, когда она надоест? Разве забыть смерть Кончаки в плену у тверичей? Забыть ли нежную улыбку скромной Баялунь, с какой она отпрашивалась повидать отца? Он сам проводил её до Хаджи-Тархана, а другие хатуни с почётом даже до Укека, а араб-путешественник Ибн-Батута — до самого Константинополя. Забыть ли, как она говорила, прощаясь: «Не покидай меня совсем! Возвратись ко мне ещё раз по дороге и выкажи свою нужду во мне...» А сама собиралась бежать, и всё у неё уже было продумано!

Ибн-Батута потом прислал ему подробный отчёт об их совместном путешествии, полный глупых подробностей и запрятанных между ними жалящих уколов. Ночами Узбек доставал послание, перечитывал, потом в бешенстве топал ногами:

«Она выказала благородство и прислала нам кушанья, много хлеба, масла, баранов, подарила немало дирхемов, прекрасную одежду, трёх коней отборных и десяток обыкновенных. Я помню, что ты, мелик, подарил мне тысячу пятьсот динаров, халат и множество лошадей. Каждая из хатуней подарила мне серебряные слитки, но твоя дочь одарила меня больше всего. Я набрал много одежды, лошадей, беличьих и собольих мехов... Под твоим покровительством, хан, и твоим заступничеством я не боялся никого. Когда мы отъехали от города Хаджи-Тархана, была уже стужа, река дымила, собираясь замёрзнуть, я надел три шубы и две пары шаровар, из которых одна была с подбоем. На ногах у меня была шерстяная обувь, подбитая холстом, и сверх этого — бургали, обувь из лошадиной кожи, подбитой волчьей шкурой. Но и это не спасло меня от холода. Когда я умывался, вода текла с носа и с бороды, тут же замерзая. Укутанный, я даже не мог залезть на арбу, меня приходилось подсаживать. Ханская ставка уже отбыла к этому времени в Сарай, до которого мы добирались три дня. Отряд Баялунь составлял 500 всадников, в том числе 200 слуг из невольников и византийцев. Войско эмира Байдара было 5000. При хатуни было также 200 девушек, большей частью византийки. Арб у неё было до 400, около 1000 лошадей, 300 волов и 200 верблюдов. Было с ней ещё десять отроков византийских и столько же индийских. Большую часть своих девушек и клади Баялунь оставила в ханской ставке, так как ехала с целью лишь навестить отца и разрешиться от бремени.

Мы направились к городу Укеку, он средней величины, красивой постройки и с сильной стражей. От Сарая до него десять дней пути. От Укека один день пути до русских, они христиане, красноволосые, голубоглазые, безобразной наружности, народ плутоватый. Из их страны привозятся серебряные слитки. Через десять дней мы прибыли в Судак на берегу моря, его гавань — одна из самых больших и лучших гаваней. Питались мы кониной, воловиной, бараниной, кумысом, коровьим и овечьим Моздоком. Путешествуют по этой земле утром и вечером. Правитель каждого города сопровождал хатунь до границ своих владений, из уважения, а не в целях безопасности, край этот мирен. Первый город владений византийских Махтули, там хатунь уже встречали военачальники, другие хатуни и повитухи. До Константинополя было ещё двадцать два дня пути. Мы ехали верхами, ибо дороги для арб слишком ухабисты и неровны. Эмир Байдар вернулся со своим войском, с Баялунь поехали лишь её люди. Тут же она оставила свою походную мечеть, и призывы к молитве были отменены. Хатунь стала пить вино за обедом и есть свинину. Стало ясно, что Баялунь возвращается к вере и обычаям своего народа и не намерена возвращаться к мужу».

При всей искушённости не знал Узбек того, что безвозвратно потерянное становится особо дорогим и необходимым. Это время играет с нами свои шутки. Оно изламывается, изгибается, оно ходит кругами. Оно обольщает возможностью повторения... но только в нашей памяти.

Несколько лет промелькнуло, а он всё перечитывает послание лукавого араба и говорит с Баялунь:

«Зачем ты опозорила хана на старости лет?»

«Ни зла на тебя не держу, ни вины не числю, только видеть тебя не хочу», — отвечает она.

«Так презираешь? Ненавидишь?

«Даже и не презираю. Видеть не хочу».

...Когда прошлое опять и опять возвращается и ты не в состоянии вместить его, примириться с ним, оно разрывает тебя гневом. Твоим врагом становится само время, которое нельзя изменить, нельзя убить. Ты ничего не можешь поделать с событиями, которые унесло время, не можешь отомстить, ибо бессмысленно, легче не станет, костёр ярости лишь чадит в тебе удушающе. Ты ничего не можешь поделать с прошлым не только потому, что оно живо лишь в памяти и чувствах твоих, но, главное, потому, что и сам ты стал иным человеком, того, кем ты был, больше нет. Твоя боль — призрак, твоя обида — мираж, марево в знойной степи, поэтому твоя боль и обида неутолимы и неизживаемы. Можно убить врага твоего, изменить же сделанное им невозможно. Так что ты сам убит уже давно, а наказание убийцы твоего — в руке вечности. Но её главный закон — забвение. Так подчинись же ему, человек! Ибо ты пылинка в бытии миров.

Разгоняя мрак гаданий, он искал и нащупывал, что могло бы утолить его. Он не мог долго удерживать себя в области высших размышлений, он хотел действий, наводящих тоскливый ужас на других, ядовитых ласкательств, несущих гибельную надежду и внезапный конец.

Итак, неверная Баялунь... Овдовев, она купила себе мужа — царевича Узбека, ставшего ханом, и желала править как старшая хатунь, вмешиваясь в дела. Когда казнили Михаила Тверского, она спасла от смерти его сына, малолетнего княжича Константина. Ей было безразлично, что тверичи отравили ханскую сестру Кончаку. Ей было безразлично, что они сожгли ханского брата Шевкала. Когда после этого тверской Александр бежал во Псков, она применила женские уловки и хлопотала, чтобы хан дал ярлык на великое княжение Константину. Она притворялась добродетельной, сострадательной, нежной. Таков облик женского предательства. Ну, что же, хатунь, память о тебе будет увенчана. Давно пора совершить суд над милыми тебе тверичами. А то слишком долго живут они врастопырку, в неопределённости. Ты-то, конечно, давно позабыла о них. Наконец-то ты уйдёшь и из моих мыслей. Каждый отрезок жизни и судьбы должен иметь достойное завершение. Ничто не должно быть ни забываемо, ни оставляемо. Я люблю видеть у своих колен благодарных и приниженных. Я призвал Александра Тверского и сказал ему, что прощаю всё, что смиренной мудростью он избежал казни и что я возвращаю ему достоинство. Я люблю доверчивое незнание своей жертвы. В моей руке жизнь и смерть. Поэтому я должен быть справедлив. Я дважды показал Александру, как хорошо быть отмеченным моей дружбой. Пусть почувствует. Недалёк час, когда я покажу ему, каково лишиться её навсегда. Он так легко получил мою милость. Он усыплён моей добротой. Ха-ха-ха, добротой! Это качество женщины!..

Я люблю видеть, как суетится передо мной хитрец, надеясь, что я не понимаю его жалких и корыстных замыслов, что я не замечаю, как он ненавидит меня. С великодушием раба он сует мне детей в заложники, пытаясь изобразить преданность и простодушие. Но помнит и знает древнюю пословицу своего народа: близ царя — близ смерти. Я люблю это русское изречение. В нём — правда. Оно справедливо... О, льстец Калита! Он притворяется ревностным слугою, он сыплет дарами, он приворовывает дань — я усмехаюсь: для христианина невелик грех! Он сыплет искусными словами, скрывая умыслы, но я ловлю и вычленяю то, о чём он пробалтывается: Александр и семя его — вечные враги Орды, Александр хочет поднять против нас восстание по всей Русской земле, как уже пытался сделать это в Твери... Тут Иван прав... А сам Иван не хочет сбросить нашу власть? Нет. Потому что он живёт при нас хорошо. Он умеет исправно собирать дань, нам нужно много серебра — платить мастерам-оружейникам, ремесленникам. Монголы ничего не умеют — лишь воевать. Это высший народ. Говорят, хазары при каганах[430] всё покупали и перепродали, сами же могли делать только рыбий клей. Их участь известна. Но мы умеем силой взять всё, что захотим. Поэтому княжества Калиты будут в покое и безопасии — пока... Он приворовывает — мелочи! Это ему за труды по сборам дани. Он злее скорпиона в пустыне под горой Вогдо. Что ж, это горячит кровь. А главное, он понимает, что восставать против нас бесполезно, а потому держит нашу сторону даже против своих.

   — Я люблю, Славица, когда ты вплываешь ко мне рыжеглавой горою в облаках душистых шелков. Ты стала такая толстая за эти годы! Не огорчайся — мне нравится. Мне нравится, что каждый день ты хочешь новый шёлк...

А ещё что хочешь?.. каждый день?.. каждую ночь?.. Ну, погоди, попозже. Позови ко мне пока Исторчея. Он должен исполнить срочное дело... А что ты хочешь, тоже срочное? Немедленно? О, Славица! Ты меня задушишь. Нет, позови всё-таки сначала Исторчея.

2

Иван Данилович сам был богомолен и сыновей воспитал в строгом соблюдении христианских установлений. Семён, Иван и Андрей всегда вместе с отцом, равняясь по нему, выстаивали в церкви все часы полностью, без малых сокращений либо пропусков. Только какая-то опричная, из ряда вон, забота могла принудить их до срока прервать церковное моление. Вот как сегодня.

До завершения обедни было ещё далеко, только-только пропели херувимскую, как в дверях появился, держа в руках шапку и почасту крестясь, Василий Протасьевич, Вельяминов. Почтительно присугорбившись, сторожко и бесшумно ступая мягкими сафьяновыми сапогами по каменным плитам пола, он прошёл к царскому месту, где стоял великий князь с княжичами, что-то шепнул Ивану Даниловичу. Тот еле приметно качнул сивой лысеющей головой, дал знак сыновьям, и все они, кланяясь в сторону алтаря и осеняя себя крестными знамениями, потянулись к выходу.

На паперти их встретили нищие с протянутыми руками. Иван Данилович привычно, не глядя, запустил пальцы в привешенную к поясу калиту — кожаный, расшитый золотыми узорами кошель, бросил христарадничающим по щепотке сребрениц, и тут раздался гортанный голос:

   — Вай, вай, коназ, выход царский забыл привезти, а серебро швыряешь!

На вороном мохноногом коне восседал одетый в богатый халат ханский баскак Бурлюк. Он уже не первый год на Москве, хорошо знал кремлёвские порядки и привычки, никогда не позволял себе напрасно беспокоить великого князя, а коли сделал это, стало быть, имелись серьёзные причины. Упрёк Бурлюк высказал нарочито грубым голосом — любил ордынский надсмотрщик и пошутить и попугать. Это хорошо знал Калита, отвечал в лад ему:

   — Кошель сей — подарок самого хана Узбека, во имя его помогаю Божьим людям.

   — Ведаю, коназ, что свояки вы с нашим кесарем, — отвечал баскак, скаля белые мелкие зубы, — но ведь как у вас, урусов, говорится, дружба дружбой, а денежкам счёт.

Был он нестар и, как всякий татарский всадник, ловок, мог бы легко соскочить с седла, но продолжал восседать и смотреть на великого князя и его сыновей свысока — надменно и весело.

Иван Калита подошёл к спокойно стоявшему рослому степному коню, привычно помог всаднику спешиться. Это тоже было давно заведено и являло собой не просто знак уважения, но признание добровольного и безоговорочного подчинения верховной власти хана, безразлично, кто её представлял — посол, откупщик, вестоноша или баскак.

Они вдвоём направились к великокняжескому дворцу, о чём-то вполголоса разговаривая. Княжичи и Вельяминов — следом, навострили слух, понимая, что объяснение с баскаком имеет какую-то сугубую важность, но не смогли разобрать ни слова и оттого переживали нарастающее беспокойство. Оно усилилось и перешло в тревогу в ожидании неминучей какой-то опасности, когда все поднялись по высокому красному крыльцу во дворец и Иван Данилович начал править суд над своими наместниками и данщиками.

И Вельяминов, и думные бояре, рассевшиеся по старшинству, хранили напряжённое молчание, оглаживая усы, теребя вислые бороды. По одну сторону от великого князя сели его сыновья, по другую — Бурлюк.

Сперва доложили о вчерашней выручке денег московские вирники, мытники, посельские. Дьяк Кострома пересчитывал полученные серебряные и медные русские монеты, ордынские дирхемы и немногие иноземные нобили, привезённые купцами из Европы, разложил их по кожаным мешочкам. Это было обычное, каждодневное дело, и не оно, ясно же, интересовало баскака: ему надобно было знать, как великий князь собирает и учитывает ясак для хана — исправно ли, со всех ли удельных княжеств, не утаивает ли серебро?

Данщик, вернувшийся из Волока Дамского, говорил скорбно:

   — Токмо мясо, мёд да воск... Денег малость, и то кожаные, шкурками.

   — Что так? — тихо, но с угрозой вопрошал Иван Данилович. — Можа, не мои там люди поставлены на лодейных переволоках? Или, можа, пятнать там коней перестали? У тамги и мыта нешто пришлые, а не мои сборщики стоят?

   — Твои, князь, твои, — потерялся данщик, уже чувствуя недоброе, косился на баскака, в нём усматривая причину раздражительности Калиты.

   — А когда так, где серебро? Кесарю не надобны ни кожаные деньги, ни мёд с воском, дань мы должны платить только серебром. Или тебе неведомо сие?

   — Знамо дело, ведомо...

   — Так, можа, купцы стали теперь нарочи возить товары другими путями, не моими, а-а? Я тебя спрашиваю! И ничего не продают, а-а?

   — Продают...

   — Тогда где серебро?

   — Нетути.

   — В железа, на расспрос! — жёстко бросил великий князь, и два дружинника тут же увели опального данщика в кремлёвское узилище.

Сборщики, вернувшиеся из Серпухова и Ярославля, представили кроме гривен и серебряной утвари ещё и всякие украшения — пояса, цепи, перстни, женские подвески.

   — На большой дороге, побыть, грабили? — буркнул Калита, но явно остался доволен.

Ростовский данщик, молодой кудрявый парень, кроме всего прочего вытащил серебряный оклад.

   — Откуда риза? — со скрытой угрозой спросил Калита. — Ты княжий таможник или церковный вор?

   — Не из церкви это, батюшка-князь, нет! Купец один злохитренный задолжал десятину, не плотит никак, вот я у него твоей властью и забрал прямо с тябла, а икону Николы Чудотворца оставил.

   — Кому оставил?

   — Купцу злохитренному тому...

   — А кольчугу с золотым зерцалом кому? Себе оставил?

Данщик, никак не ждавший разоблачения, ошалело смотрел на великого князя, соображая, видно, кто же мог донести о его утайке; понимая, как может повернуться дело, бухнулся на колени, но не успел и слова вымолвить.

   — На плаху! — велел Калита, и дружинники уволокли осуждённого.

Бояре со скорбью проводили его взглядами, въяве представляя себе, как блеснёт на солнце секира, как отлетит в плетёную кошницу кудрявая голова татя. А удивления, что великий князь прознал о намерении молодого данщика присвоить зерцало, ни у кого из бояр не возникло: за десять с лишним лет княжения Иван Данилович показал себя рачительным и дотошным хозяином, у которого не только деньги в казне, а и все лошади в конюшнях сосчитаны, все лари в хлебных амбарах, все кади в житницах и сенниках измерены, сокрыть от него хотя бы и малую малость — думать не моги! Попадись вот так — поделом крадуну и мука!

Бурлюк хранил молчание и важность, деланно хмурил жиденькие, еле обозначенные над мешками надглазий брови, но плоское его лицо лоснилось от удовольствия: ему нравилось, как правит суд русский улусник великого хана, он не сомневался, что царский выход, как всегда, будет отправлен вовремя и в полной мере. И в том Бурлюк не ведал сомнения, что уйдёт на своё подворье не с пустыми руками — сколь благоразумен, столь и щедр великий князь московский.

Тринадцатилетний княжич Иван и на один год моложе его Андрей смертный приговор выслушали без обеспокоенности: они знали, что отец часто так для устрашения говорил, а потом прощал виноватого. Но невдомёк им было, что днесь сказано это при баскаке и неисполненной угроза остаться не может. Семён, в отличие от своих младших братьев, понимал, что несчастный данщик обречён, и не удивлялся, отчего так крут отец. Однако ради чего баскак заставил их до срока уйти из церкви? Какое такое особенное слово понадобилось ему срочно сказать великому князю?

Все четверо столь похожи друг на друга, что их родство можно угадать с первого взгляда: по светло-золотистым волосам, по горбинкам носов. Все в одинаковых корзно с золотыми пряжками, в одинаковых шапках с разрезом над челом.

   — Весь ты в дядю своего, Сёмка, — говорил отец, — в Юрия Даниловича, такой же нравный, как он, да горячий. Но погодь, жизня и тебя обломаить.

   — А я, батенько?

   — Ты в матушку, Иванчик, такой же, как она, добрый да кроткий. А Андрюшка у нас в дедушку Данилу, расторопный да оглядчивый.

   — Кто же в тебя-то, батюшка?

   — В меня никого нету. Может, от Ульяны сынок в меня бы удался, да Бог прибрал. Так что — нету.

Братья помрачнели, но промолчали.

Они спустились по дощатым настилам от великокняжеского дворца к Кутафьей башне, что располагалась у самой реки. К ней был беспрепятственный доступ в любое время года, даже если Кремль осаждался врагами. По воду обычнее всего ходили наспех, неуклюже укутанные бабы, вот и башня сама по острому московскому словцу — Кутафья.

Калита держал за ней особый пригляд. И берег сам в чистоте содержался, и родники на нём всегда расчищены.

   — Думаю ещё ниже горотьбу вести, по самой Неглинке. А башню поставим острым углом вперёд, так, чтобы в случае чего можно было отстреливаться из бойниц во все стороны.

   — Опасаешься нашествия, нешто? От литвы аль от татар? — осторожно спросил Семён, держа на уме: что же всё-таки Бурлюк сказал?

   — Упаси, Господи! Но поспешать надоть, поспешать. До зимы завезти из лесов дубье на горотьбу и на ворота, кондовую сосну на башни.

Остановились возле сваленных старых ворот, которые два мужика разбирали на дрова, укладывая доски и брёвна в мерные поленницы. Вдоль берегов Неглинной, на Подоле реки Москвы, разложены были срубленные под корень, но не очищенные от ветвей дубы, только что сплавленные по реке или привезённые волоком лошадьми. Широкоспинные мужики в посконных рубахах, с плетёжками для прихвата волос, привычно орудуя секирами, отсекали сучья.

Обнести Кремль новой дубовой стеной Калита задумал давно, но лишь в этом году сумел собрать потребное количество паузков и лодий, конной тяги для завоза леса, привлечь из уездов и волостей мастеровых людей. И торопился, торопился — словно чуял Иван Данилович, что уже отмерен срок его земного пребывания. От молодой жены сынок и трёх лет не прожил, потом родилась дочь Машенька — и уж новых наследников не ждали. Разделил великий князь Москву по числу своих сыновей на трети, которые теперь пойдут им в наследство как отчины. Сыновья уже назначили своих наместников, служилых князей и бояр, в каждой трети имелись осадные дворы, мытные избы, площади для пятнения лошадей, а кроме того, за кремлёвской стеной — сады, поля, луга. Одно слово: отчины. Иван Данилович приобщал сыновей к самостоятельному управлению, а потому вместе с ними обходил городские улицы и дворы, объезжал посады и заречья.

   — Смотри-ка, — показал он на мужиков с секирами, — знатных работников подобрал во Владимире Феофан Бяконтов: солнце ещё не греет, а у них уж у всех рубахи взмокли! Так будет идти — управимся до ледостава, а там, глядишь, и вы... — Иван Данилович осёкся, настороженно и искоса, по-птичьи посмотрел на Семёна.

Тот не удержался:

   — Что — «и вы», батюшка?

   — Ничё-ё... Опосля. Сейчас поедем на поле, поглядим на рожь, как она там. — Калита дал знак слугам, которые в отдалении вели на чомбурах[431] осбруенных и накрытых попонами княжеских скакунов.

На лице Семёна выразилась досада, что торопливым вопросом спугнул отца, не дал ему договорить что-то, может, как раз с Бурлюком и связанное.

Конюхи подвели Калите его любимую рыжую кобылу. Один из слуг держал Рыжуху под уздцы, второй помог вдеть носок сапога в стремя, третий подсадил великого князя плечом. Видя, как грузно плюхнулся на седло отец, Семён подумал с печалью: «Дряхлеет батюшка!», а сам, отстранив стременного, одним махом вскочил на своего Гнедка. Гнедые же кони были и у младших княжичей, оба усаживались без лихости, сначала наступив на спины согнувшихся слуг, однако в сёдлах держались привычно, поводья натягивали жёстко.

Калита развернул лошадь прямо против взошедшего над лугом солнца и с места сорвался вскачь. Княжичи сделали то же, но отец уже успел оторваться от них, мчался в ослепительно брызжущих в глаза утренних лучах. И рыжая лошадь, и всадник на ней казались то розовыми, то золотистыми, на миг скрывались в облаке взбитой пыли и снова выскакивали на луг в солнечном сиянии. Семён подумал, что поторопился отца в дряхлые зачислить, ещё попробуй вот угонись за ним!

Почему именно на рожь решил посмотреть отец, понимали все сыновья. С малых ногтей известно им было, рожь — главный хлебный злак на Руси, однако, чтобы урожай её удался, должна она вовремя отцвести, а это не всегда получается. Ячмень, овёс, просо лишь бы выросли, у них каждый колос сам опыляется, но рожь ведёт себя словно живое существо — один колос от другого оплодотворение получает. Бывает, вырастет хорошая рожь, выйдет в трубку, заколосится, а тут зарядят дожди, установится безветрие, или, напротив, буря размечет без толку всю пыльцу, и конец — пустоцветы будут одни, неурожай. А это значит — опять голод на Руси.

Калита осадил лошадь у края поля, где смыкались посевы гречихи и ржи. Не слезая с седла, склонился и сорвал несколько колосков, растёр в ладонях.

Невидима пыльца, невидимо мелки и росинки на ней, но под лучами солнца вспыхивает множество крохотных радуг. Княжичу Ивану казалось, над полем не только свет властвует, но и звук — может, это шёпот колышущихся цветиков колоса, шорох его чутких ресниц-остей, говор листьев и стеблей?

   — Да, да, любо видеть цветущую рожь, — слышал он голос отца, — нальются теперь уж точно силушкой зерна ярицы.

Иван замер, закрыв глаза. Давно уже после смерти матушки не испытывал он радости, давно уже не собирал их вот так вместе отец. Тонкий настой цветения держался в воздухе, как тайна жизни и восторг её, жажда и неистребимость. Плыло над рожью многоцветное сияющее облачко, обходило не спеша всё поле от края до края... «Никогда не надо обижать друг друга и ни о чём не надо жалеть, только так будешь свободен и покоен, — думал княжич, — мне ничего не надо, ни славы, ни чести, ни богатства, одного хочу — сидеть вот так на коне во ржи и слышать, как ветерок по лицу бродит». Он вспомнил О своём давнем желании всем делать добро втайне и улыбнулся, не открывая глаз: какая тщета! Бог вам всё соделывает к лучшему по Своему усмотрению и всё нужное посылает. Всё хорошо, всё — добро: и голос отца, и фырк лошади, и солнце на лице, всё Утешителем даётся для запечатлённости мгновения милого, как знак, что Он обо всех помнит и всех любит.

Возвращались, когда солнце уже начало припекать. Лошади лениво переставляли ноги и колотили себя хвостами, отгоняя прилипчивых оводов и мух.

Ехали шагом в молчании, тяготясь зноем и предаваясь каждый своим размышлениям. Тишину нарушал лишь мягкий перестук копыт да нетерпеливое фырканье лошадей.

Иван Данилович, чья Рыжуха держалась на шею впереди, оглянулся на сыновей в раздумье: сказать, что таил со вчерашнего дня, или погодить ещё?

   — Вчера, когда мы обедню слушали, — он старался не выдать волнения и не напугать сыновей, — от хана Узбека гонец был, Исторчей... Передал Бурлюку царёво повеление и дальше в Тверь поскакал. Помнишь его, Семён? Тощий такой.

   — Хищный, — кивнул Семён.

«Что за повеление?» — висело у всех на языке, но никто не отважился переспросить, угадывая и не желая угадать ответ.

   — В Орду надобно ехать, на ханский суд, — угрюмо подтвердил отец.

   — Суд?! — то ли Семён один, то ли все трое враз спросили.

   — Да, всех князей зовёт: и великого московского, и удельных.

   — Ты один поедешь, батя, иль нас с Иваном возьмёшь? — Семён даже приподнялся на стременах, выказывая готовность немедленно ехать в Орду.

   — Я вовсе не поеду... Отправитесь вы одни, все трое...

От неслыханной новости они потянули на себя поводья, остановили коней. Батюшка поехал один вперёд, развернул Рыжуху, встал глаза в глаза сыновьям.

   — Так надо! Именно — все трое, чтобы хан не усомнился в моей преданности ему. Ведь если я отсылаю всех наследников, значит, я доверяю ему полностью, не так ли, сын? — обратился он к одному лишь Семёну, первому своему наследнику по лествичному праву — праву старшинства в мужской линии рода.

   — Так, так, — неуверенно подтвердил Семён, желая и боясь спросить, почему же всё-таки отец сам-то ехать не хочет.

И опять Калита понял без слов. Да и как ему было не понять, когда именно это-то и мучило его, это-то и был главный, невыносимо трудный для отцовского сердца вопрос.

   — Я ведь недавно вернулся от Узбека, я сделал там всё, понимаешь, Сёма, всё! — Калита нажал голосом на этом слове, но разъяснять до конца опять не решился: — Духотища этакая в поле, поедем-ка к реке, там дотолкуем. — Он смахнул со лба пот, развернул лошадь и послал её лёгкой рысью.

Встречный поток жаркого воздуха сбивал надоевшую мухоту, но не освежал. Когда вскочили на глинистый взлобок Яузы, ещё не вошедшей полностью в свои берега после вешнего половодья, пахнуло спасительной речной прохладой. Но стоило удержать коней, как снова придавил зной, снова слепни и мухи словно бы преследовали, не отставая.

Калита решился распахнуть свою душу до последнего:

   — Посылаю я вас, сыны дорогие, на заклание... Так, по крайности, все будут считать — Узбек, тверской Александр Михайлович, Васька Ярославский, зятёк мой, муж сестры вашей, Дуняши. Да, да, он тоже рот разевает на великое княжение, с ним, как с тверским князем, хан судиться велит... Суд этот, чую, не обойдётся без крови, и крови, может статься, немалой. Мне ехать на суд невозможно, ну, никак нельзя, потому как в этом случае пролитая кровь на меня падёт, как пала кровь Михаила Тверского на брата моего Юрия. Вы же, яко агнцы, на заклание посланные, не можете на себя вину навлечь, а ярлык получите не для себя, а для своего отца...

Сыновья подавленно молчали. Смертельно опасно отправляться в Орду было всегда — ровно на Страшный Суд, но только спокойнее ли будет ехать, зная, что из-за тебя кровь других прольётся, что она непременно должна пролиться?

3

Как только начались сборы в дорогу, время полетело перёной стрелой.

Калита собрался было пойти походом на Торжок, чтобы принудить новгородцев поторопиться с чёрным бором[432], а те то ли прознали о его намерении, то ли так просто счастливо совпало: явились в Кремль посадник Фёдор Авраамов и боярин Сильвестр Волошевич с выходом — привезли две тысячи гривен серебра.

   — Кстати, ах как кстати! — радовался Иван Данилович. — И в Орду поедете не с пустыми руками, и каменную звонницу я смогу поставить.

Не только новый дубовый Кремль задумал Калита. Как только удалось ему получить право одному собирать для Орды дань с других княжеств, Москва из удельного города перешла в ряд столичных, а в руках её государя оказались власть и — пусть небольшие — деньги. Но скоро понял он, что ни силой, ни богатством Москва всё же не сможет удержать первенство среди таких знаменитых городов, как Владимир, Киев, Тверь, Псков, Смоленск, Великий Новгород. Даже Переславль, Ростов, Ярославль, Рязань, Коломна, Углич, Кострома были крупнее, богаче и знатнее Москвы. Да и сейчас ещё они величаются, князья их только и глядят, как бы вывернуться. Покуда удаётся силой их удерживать, но известно, что сила — уму могила... Чтобы навеки упрочить первенство Москвы, ей нужны духовные святыни, которые бы объединили всех русских людей.

Теперь, когда случается поставление в епископы, то все высшие иерархи Руси съезжаются в Кремль — любо это видеть Калите! И если какой важный вопрос церковной жизни решается, то делает это Москва одна, непосредственно в Константинополе, а Новгород, Тверь да Владимир должны просто принять это решение к исполнению, не то митрополит может заставить их под страхом отлучения признать зависимость от Москвы. Случись на Руси какие высокие гости из других европейских митрополий, то в Москве, и нигде больше, будут проходить пышные церковные торжества на зависть всем.

Недавно заимела Москва и первого своего русского святого: к лику избранников Божиих причислен был покойный митрополит Пётр. «Почти и ублажи угодника Божия песнопениями и священными славословиями и предай сие на будущие времена в хвалу и славу Богу, прославляющему прославляющих его», — написал в своём благословении патриарх Иоанн Калекас митрополиту Феогносту. Теперь пусть кичатся своими храмами Новгород и Псков, а свой небесный покровитель есть только у Москвы!

Но и храмы торопился ставить Калита. Вслед за Успенским встали через три года в Кремле освящённые Феогностом каменная церковь Иоанна Лествичника, церковь Поклонения честных Вериг. В год, как женил Семёна, заложил каменную церковь Архангела Михаила, которую задумал как усыпальницу для великих князей Руси: положил в неё первым брата Юрия, рядом поставил загодя для себя каменную раку.

Приезжали князья из других городов, косились на новые постройки, понимающе прятали ухмылки в бороды: мол, знаем, откуда денежки берутся... Иные не просто ухмылялись — доносы хану посылали: мол, утаивает Калита дань для себя. Случалось, по лезвию кривой татарской сабли проходил Иван Данилович, но миловал Бог, да и собственная смекалка выручала. С жалобщиками, буди уличёнными они, круто, даже жестоко обходился, оттого новые клеветы злоречные распускались про него, но он-то про себя знал: хороший человек худым всегда облыгается.

Вот и днесь — зять Василий Ярославский с обносной грамотой побег к Узбеку. Не удалось перехватить его в пути, ну да ладно, есть у Калиты в Сарае свои люди, оповещены загодя. А уж Александру Тверскому хоть бы голову свою унести из Орды...

Надеялся Иван Данилович, что сыновьям его в Сарае ничто не грозит, однако сердце отцовское всё равно ныло, Узбеку не доверишься как самому себе. Самые надёжные бояре снаряжены будут в дорогу: Феофан Бяконтов, Сорокоум, Василий Кочев, Мина, Босоволоков, Василий Вельяминов-младший.

Все князья, вестимо, приволокут хану, его вельможам, его жёнам богатые подношения — это уж так. Но Москва и в этом должна быть первой: кроме обычных даров — мехов, жемчуга северного, рыбьего зуба, сукон, серебряных поделок с многоценными каменьями — доставят сыновья Калиты хану такой дар, которому и цены нет.

   — Повезёте от меня Узбеку пардуса.

   — Шкуру барса? — удивился Семён. — На кой она ему?

   — Не-ет, не шкуру... Видишь, кузнецы клетку железную куют? В ней живого пардуса повезёте. Любит Узбек травить зверей в степи, а пардус этот притравлен натаской. Феофан Бяконтов в Чернигов за ним ездил.

   — А почему мы сами не охотимся? Все Рюриковичи, покуда в Москве не осели, знатными были охотниками, били рогатинами и кабанов, и оленей, и медведей. Вон и посол свейский удивляется: ехал, говорит, к вам, думал, царь московский меня на потеху позовёт в бор или в поле, а он ровно не князь, а староста.

Калита не обиделся, простовато потёр всё растущую лысину:

   — Да, считалось искони, что дела княжеские — это войны, пиры да охоты, и прочь иные заботы. Да, не было и нет в Москве ни одного князя-охотника. Но много ли будет проку, если я, например, убил бы рогатиной трёх кабанов и вы бы взяли сейчас с собой на путь их туши? Иль у вас другой еды нет, почище? Иль бы ими кесаря Узбека удивили? Хану Нужны наши соколы, а не кабаны. Собери стадо кабанов, оно не будет стоить одного пардуса. Чтобы деньги водились, надо не с рогатиной гоняться, а оберегать наши сокольничьи и ловчие пути. А послу свейскому можем мы потеху устроить с гончими псами — пусть лис да зайцев потравит.

   — Он на рысь хочет.

   — Ну, раз в Швеции нет рысей, можно и в лес его запустить, — подобрел Иван Данилович. — Вот вернётесь из Орды, повелю сокольничему и выжлятнику подготовить знатную княжескую потеху.

4

Над Кремлем вздымалось облако пыли: возвращались с пастбищ стада коров и овец, из курных бань валил дым — хозяйки готовили к приходу мужиков-работников горячее отдохновение. А площадка за церковью Иоанна Лествичника, на которой обрабатывается привезённый из Мячкова камень, допоздна в белой пурге, и камнесечцы похожи на мукомолов: белой пылью покрыты кожаные передники, холщовые до колен рубахи, лапти с онучами и портянками, и лица все седобородые. Как смеркнется, они — будто привидения.

С утра и до полуденного сна, которому обязательно предаётся вся Москва, дети княжеские — с мамками да дядьками либо в школе монастырской Псалтырь и счёт учат. Боярские отроки и отроковицы наособицу держатся. И уж совсем неведомо, где пропадает ребятня дворянская и холопская — на речках, в лугах, в лесах развлекается. Но вечером всё младое население кремлёвское перемешивается, находя общие забавы: в бабки играют, в лапту, у каждого терема — свой хоровод, красные, синие, жёлтые рубахи, но вечер съедает цвета, долго различима остаётся только одна Шура Вельяминова, пряменькая, будто ёлочка, в зелёной епанче, изо всех заметная.

Давно уже княжич Иван не водился со сверстниками, с самой маменькиной смерти. После пожара крепко сдружились они с Андреем, оба обиду таили на старшего брата, в ученье были успешливы — их отдельно дьяки учили, — читали много: и «Пчелу», и «Физиолога»[433], хотя понимали ещё плохо. Но, раз заставляют, они слушались. С особым вниманием наблюдали, как отстраивались заново их терема — и вот наконец они засияли золотистым тёсом, который светится даже в сумерках.

Погладывая с высокого крыльца, как летают круто сваленные из коровьих очёсок мячи, Иван чувствовал себя взрослым, отдалившимся, хотя побегать вместе со всеми хотелось. Он стоял, тихий и грустный, невидимый в тонкой летней сутеми. В кустах акации возились холопские мальцы Чиж и Щегол, что-то ладили там, чиркали кресалом, пахло тлеющим трутом.

   — Вы чего? — перегнулся к ним Иван. — Запалить меня хотите?

Они оробели:

   — Не, княжич, девок попугаем, в тыквы огарки свечные повставляем, привиды получатся. Сейчас тебе покажем.

Подняли на палках тыквы с горящими глазами и носами, с долблёными зубами, понесли за угол.

   — «Молодушки во платочках, красны девушки во ходочках», — тоненько пели девочки, держась за руки, ходя кругом.

Думали, они закричат при виде чудовищ и кинутся врассыпную, а они с жалким стоном сбились в кучу, как овечки, иные в оторопи наземь сели. Только Шура Вельяминова завизжала высоким голосом, режущим ухо:

   — Ива-ан! Княжич!

Слабо озарились окна во дворце Семёна, заметались там тени. Наверное, услышали Вельяминову. Чиж и Щегол, хрюкая, качали тыквами, порыкивали и полаивали.

Иван прыгнул через перила, позабыв о высоте крыльца. Не ушибся, но приземлился на четвереньки. Шура кошкой метнулась к нему. Пугальщики сами испугались, побежали, роняя свои страшилища, заметили, наверное, какая суматоха поднялась у князя Семёна. Но напрасно они приняли это на свой счёт. Никто оттуда не появился.

Шуша, ухватившись за рубаху Иванчика, топала ногами им вслед:

   — Поганцы! Высекут вас завтрева! Скажу батюшке-то!

Тут и хороводницы оклемались, запосмеивались, домой засобирались. Но Шура-заводила крикнула:

   — В горелки! Княжич горит!

Всё поспешно встали парами.

— Горю, горю! — неловко подтвердил Иван.

   — Чего горишь? — дружно отозвался хор.

   — Девки хочу.

   — Какой?

   — Молодой.

   — А любишь?

   — Люблю.

   — Пряник купишь?

   — Куплю.

   — Прощай! В руки не попадай!

Помчались во все стороны. Ну, конечно, Иван поймал Вельяминову.

   — А помнишь, княжич, ты жениться на мне обещал? — тихо и быстро спросила Шура, когда он встал в круг за её спиной.

   — Ну, обещал, — побагровел Иванчик.

   — Не забудешь? Я твоя жена-разбойница, да-а?

Оба засмеялись, испытывая лёгкий сладкий стыд. И тут кто-то дёрнул Ивана за рукав.

   — Идём, брат, скорее, — с задышкой прошептал Андрей. — Несчастье.

   — Что приключилось-то, что? — воскликнула Шура.

Но братья уже бежали к терему Семёна.

Васятка лежал на обеденном столе под образами, мокрые волосики его прилипли ко лбу, а сложенные на груди пухлые ручки едва высовывались из неподшитых рукавов новой рубахи.

Иванчик встал у порога, не в силах приблизиться к новопреставленному.

   — Подойди, поклонись ему. — Рука батюшки нажала на плечо.

   — Я боюсь, — прошептал Иванчик, но подошёл, заложив грязные ладони за спину, приложился к ледяному лобику племянника. Выпуклые веки его в коротких редких ресничках были неподвижны, ротик скорбно сжат. Будто Васятка знал что-то, никому здесь не известное, оттого ничто больше не могло его потревожить. Но был он навеки печален, голубые губки сомкнуты, и морщинки потянулись к ним от крыльев носа.

В этом внезапно столь изменившемся лице, в трепете тонких восковых свечек, в тяжёлом молчании стоявших вокруг людей была такая огромная непостижимая тайна, которая придавила Ивана. Он повернулся и на цыпочках вышел в сени, куда уже поднимались певчие и священник. Он ослабел от жалости, от внезапности случившегося. Он впервые в жизни видел отошедшего. Но почему, почему это пухлое дитя с весёлыми глазками, цепкими пальчиками в один миг стало мудрым молчащим старичком? Й эти прозрачные лепестки крошечных ногтей... В глазах у Ивана потемнело, он начал опускаться у притолоки на пол...

   — Сомлел, Ванечка, милый? — Брат держал его на коленях и дул в лицо. — Вишь, что испуг с нами делает. Ты прости меня за тогдашнее-то, после пожара. Ты же Васятку от огня оборонил, а мы... Ванечка, милый. А мы не уберегли. — Семён зарыдал, прижимаясь лицом к виску Ивана, так странно зарыдал, будто смеялся, только щёки и шея сделались мокрыми. — Он тебя звал, братик, «ва-ва-ва» говорил, а мы всё ему пить совали. Он тебя любил, прости меня, Ванечка. Ох, тяжко как, братик! Ты мне расскажи, ты потом всё расскажешь, да? Как на Неглинку с ним убегали и как он кусался и кулачки сосал. Расскажешь ведь, Ивче, весь тот день? Я хочу всё знать. Ладно? Ты ведь помнишь?

Иван, зажмурившись, крепко обнял Семёна.

Горница, где скончался Васятка, была в беспорядке, всюду разбросаны глиняные козлята и коровки, которыми он играл, умирая, стояли, покосившись набок, его сапожки, а рядом с ними валялся обкусанный пряничек со следами маленьких Васяткиных зубов. Лампада у божницы освещала слабым светом лики.

Впервые за долгое время Иван посмотрел в лицо старшему брату: оно почернело и вытянулось, и глаза на нём стали непривычно большими, пустыми, словно незрячими.

   — Ведь первенец, Ванюша, первенец, — шептал он. — Надежда моя на продолжение.

   — Ещё родите, — пообещал Иванчик.

Брат утёр лицо подолом рубахи, бессмысленно закачался, уткнув руки меж колен.

   — Предчувствие мрачное у меня, Ваньча, изведётся род мой.

   — Да ты что, Сёма!

   — Скорее бы в Орду уехать, — с мукой сказал Семён.

Глава шестая

1

Отец торопил с отъездом — успеть пробиться по Москве-реке до Оки, затем до Волги, пока не наступила летняя межень с отмелями и перекатами, пока остатки полой воды не скатились ещё в Хвалынское море.

Караван состоял из дюжины лодий и насад, оснащённых парусами, на каждом судне кормчий, осначий и четыре пары вёсельников. Два насада — лодии с навесами и нарощенными бортами — для княжичей и их слуг, ещё два — для бояр, один, оборудованный под походную церковь, — для духовенства. Остальные лодии — под разнообразную кладь: провизию и поминки, что раздаривать придётся не только в Сарае, но и в пути алчным ордынским стражникам и таможникам.

   — Запоминай, где что лежит, что кому предназначено, не перепутай, — поучал отец. — В той лодии, где клетка с барсом, всё для Узбека и его жён. Считай: двадцать кусков золотой парчи, шитый золотом и драгоценными каменьями пояс для сабли, алмазная жуковина на золотом блюде, четыре конских оголовья, непростые оголовья — для царских выездов. В этом коробе сорок сороков отборных соболей, по двадцать пар в каждом сороке, — это от меня кесарю. А в этом коробе — мотри, не перепутай! — сорока подкладочных соболей для ханских вельмож. Для жён Узбека всё отдельно укладено. Старшей хатуни поднесёшь вот эту большую жемчужину на блюде, покрытом алой тафтой. Тут вот для хатуней перстни и посуда, оправленная в золото и серебро.

В особых сундуках грузили на другие лодии поминки для стражников, таможников, толмачей — лисьи и беличьи шкурки, разнообразную утварь, сукна, бочки и бочата с медами и пивом.

За казну с царским выходом — очередной данью хану — ответствен дьяк Кострома.

   — Глаз не спускай, за каждую гривну головой отвечаешь! — ещё и ещё раз грозил ему великий князь.

Семён приглядчиво следил за действиями отца, внимал его словам, но про себя иной раз думал: «Шибко скопидомен да скряжлив батя. Не зря Калитой окличили». Когда дело дошло до припасов дорожной снеди, отец уж не скупился, но, напротив, уговаривал Семёна побольше грузить всякого брашна.

   — Хватит нам на день четверть коровы, — считал Семён, но отец решительно возражал:

   — Нет, в дороге много харчей уходит. Считай, полкоровы ежедневно. А опричь того по две овцы, по шесть кур, по два гуся, по одному зайцу, четыре фунта масла, столько же соли, ведро уксуса, на каждого по куриному яйцу в день. Хлебов сорок или сорок пять... Как запас кончится, будете прикупать.

Продукты укладывали в лодии-ледники, накрывали и сверху льдом, затем соломой и досками. Бочки с пивами и медами привязывали на осмолённых днищах намертво, чтобы они не перекатывались, если случится на реке волнение.

Меды были на особом попечении Семёна. Бочки с обарным — крепким и вишнёвым — разместили на княжеском насаде. На других — ковшечный, паточный, цежоный мёда. А мёд добрый был везде и предназначался для угощения слуг, встречных татарских стражников и таможников.

Общий пригляд за провизией поручил Семён боярину Алексею Босоволокову, который неотлучно ходил за своим князем, из-за чего, видно, прозвали его ревнивые сотоварищи Хвостом.

Младшие княжичи тоже готовились к дальнему плаванию. Андрей запасся рыболовными и охотничьими снастями, рассчитывая попромышлять во время стоянок. Набил два колчана стрел, натянул запасной разрывчатый лук. А Иван другой лучок натягивал: смыкнул два конца гибкого прута лещины конским волосом — смычок для гуделки, с которой он не расставался, как и с дудкой из бузинной трости. Узнав, что холопьи дети Чиж и Щегол любят не только на гуделке пилить и в дудку дудеть, но и на волынке играть горазды, попросил отца определить их ему в отроки. Отец сначала воспротивился — и без них хватает слуг, но, узнав, что они заядлые ещё и голубятники, переменил решение:

   — Возьмёте с нашей голубиной вежи самых матерых птиц, будете выпускать по одному, поглядим, сумеют ли они найти дорогу в Москву, — говорил Иван Данилович так, словно бы ему просто забавно было узнать о способностях птиц. — Самого сильного голубя киньте в небо уж в Сарае. Это весть от вас будет.

И гуделки, и волынки, и отроки-голубятники — это, конечно, хорошо, только чудился в отцовской суете какой-то ещё иной смысл, за попечениями его — недосказанность, будто все заранее согласились не говорить о главном и неведомом, что должно произойти в Сарае. Ивана жаром знобким окидывало, когда он думал об этом.

Чижу и Щеглу справили обельные грамоты, и перешли они отныне в постоянную собственность княжича Ивана.

В день отъезда митрополит Феогност провёл молебен с крестным ходом, на который созвал всё духовенство Москвы. После молебствия княжичи исповедовались митрополиту, приняли причастие и, получив благословение, отправились рассаживаться по лодиям.

Не говорилось больше ни слова об опасностях и трудностях предстоящего путешествия, всё прощание проходило в сдержанном и напряжённом молчании. Иван Данилович сгрёб сыновей, постояли, головы сблизили до касания, потом отец разомкнул объятья:

   — С Богом, дети!

Иван окинул глазами провожающих на берегу, увидел в толпе княгиню Ульяну, чёрную, как головешка, Настасью, повисшую с посинелым носом на руках боярынь, улыбающуюся, с поднятыми бровками Шуру Вельяминову и с краю ото всех — сердце торкнулось! — расплывшуюся, постаревшую Доброгневу. Тоже пришла посмотреть на своих выкормышей. Иван помахал ей шапкой. Мамка поняла, что он видит её, колыхнулась большим телом, переступила пудовыми ногами, но спуститься к воде не смогла, только также махала пухлой загорелой пятерней.

Владыка знаком подозвал Ивана, положил ему руку на лоб, запрокинул голову, посмотрел набрякшими, в красных прожилках глазами.

   — Расстаёмся без взаимных обидностей? — Голос глухой, шепотливый, глубоко в горле сидящий.

Иван вывернулся из-под руки, сказал, глядя в сторону:

   — А правда ли, владыка, ты год назад Александра Тверского благословил в Орду за ярлыком ехать?

   — Правда сие, отрок, — почужел голосом владыка.

   — Так ты не за нас, выходит?

   — Я за всех предстоятель пред Богом. Давно замечаю, что ты на меня сердце держишь. (Иван потупился.) Уж и забыл, поди, за что, а чувство недоброе холишь и укрепляешь. Изо всех сил потщись, чадо моё, остаться таким, каким тебя соделал Всевышний. Может быть, лучшее, что для многих Им предназначалось, тебе одному досталось. Не расточи же, смотри, сокровищ своих даром! Вернёшься, мы с тобой поговорим обо всём из души в душу. Хочешь?

Иван кивнул и поднял на него глаза с прежней, столь легко возвратившейся любовью. Владыка с улыбкой коснулся его лба сухими устами.

Влажно захлопали на ветру вздымаемые для проверки паруса, говор, плач, смех на берегу стали живее, торопливее, подбежали братья к владыке, дёрнули Ивана вместе с собой на колени.

   — Прощай, святый отче!

   — Помните, дети, смерть внезапна, суд близок, и горе неготовому! — С суровым лицом Феогност осенил их широким владычным благословением.

Когда гружёные, низко осевшие лодии и насады отчалили от пристанища, повлажнели глаза и у отъезжающих, и у остающихся: доведёт ли Бог свидеться?

2

Гребцы, ещё не растратившие сил, приняв, как водится, при отбытии по корчажке стоялого доброго мёда, работали споро.

Первые сто восемьдесят вёрст до Коломны караван одолел за два дня. А как вышли в Оку да поймали в паруса попутный ветер, помчались мимо лесистых и диких, безлюдных берегов так скоро, что сопровождавшие караван чайки-витахи уж еле поспевали следом.

После Коломны закончились московские угодья, дальше пошли хоть и русские, знакомые места, но не свои — Переславль, Рязань, Городец Мещёрский, Муром. На одиннадцатый день пути были в Нижнем Новгороде, где Ока слилась с Волгой и берега так широко разошлись, что солнце, казалось, вставало прямо из воды. Смутно, как во сне, припоминал Иванчик реки и переправы, виденные во время поездки в Солхат. Но какая река сравнится с Волгой? Её мощь пугала, на её ветру грудь ширилась, от её гладей тёмно-зелёных прибрежных душа росла, от синего переплеска струистого на стрежне сердце трепетало. Река была живым, независимым, одушевлённым существом, то грозным и своенравным, а то столь ласковым и покойным, что хотелось довериться и раствориться в нём полностью.

Как только вышел караван на широкий волжский плёс, братья целые дни проводили, стоя у высоких, выше пояса, набоев лодии, всматривались в дымно-голубые знойные дали, вдыхали тёплый тугой луговик, густым настоем текущий с левобережья. Ветер толкал, обхватывал, рвал волосы с головы, вздувал рубахи за спиной пузырями. Как было весело отдаваться ему и в то же время чувствовать себя сильным, здоровым, готовым и поспорить с ним. С молодецким гиканьем помогали братья лодейщикам управляться с парусиной, пахнущей влажной речной свежестью.

Те похваливали их, посмеиваясь:

   — Ишь, княжичи, не плывут леженцами, плывут тягунами.

Ивану казалось теперь, что всё меж ними решено навсегда, прошлые невзгоды и несогласия остались позади, а предстоящие испытания они перенесут, укреплённые дружбой братской и заединством, отчим благословением. Теперь только добро меж ними, открытость и забота друг о друге.

Иван всё ждал: старший брат заговорит с ним, как обещал, о Васятке, они втроём вспомнят о нём, что смогут, но Семён как-то ни о чём не спрашивал, забыл, что ли? Был он деятелен, распоряжался как главный, лицо его обветрело, обрезалось, приобрело смелые очертания. Иванчик любовался им и желал, когда вырастет, стать похожим на брата. Только почему он о сынке-то не спрашивает? Иван начал поминать Васятку в молитвах перед сном вместе с покойной маменькой, два милых образа начали сливаться, блекнуть, таять, уже становились безбольны и бесслёзны прошения о них. Иван не знал, что так наступает забвение.

3

Долго не могли привыкнуть к плавным и всё-таки неожиданным поворотам реки, еле различимым на крутом правом берегу деревням в утреннем мареве и одиноким крестам на утёсах. «Вот она, судьба разбойников-то», — думал Иванчик, прощаясь с заветной мечтой. Тёмно-синие просверки на воде слепили глаза, иногда паруса встречных торговых караванов густо пятнали реку, иногда целыми днями — безлюдье, изредка медведь на берегу выйдет попить и долго, поворотив голову набок, глядит в воду, надеясь изловить рыбу мохнатой когтистой лапой. Вот смеху-то бывало тогда!

А на стоянках — ежевичные заросли, незрелая малина, на грибы и не смотрели. Словом, места щедрые и приветливые.

И снова широко и вольно текут прозрачные воды, огибая меловые кряжи, утёсы и обрывы.

Андрейка с Иваном навадились пересаживаться на другие лодии, чаще к попу Акинфу, дивясь, сколь прилежен он к чтению: никто его не нудит, а он всегда с книгою. Ветер ерошит ему бороду, шевелит листы книги, а он ничего не замечает, углублён.

   — А что, батюшка, трудно ли монахом быть?

— Для каждой души страждущей, обременённой монастырь — пристанище и утешение. Да я ведь в миру живу. У меня послушание такое.

   — Может, в монахи лучше, чем в разбойники? — размышлял вслух Иванушка. — У меня душа тоже обременённая. Но я свободу люблю, нет, не гожусь в монахи.

   — Ты Псалтырь раньше меня читать начал и молитвословие затвердил давно, — склонял его Андрейка. — А я ничего запомнить не могу, даже зависть берёт. И голуби, птицы Божии, тебя не боятся совсем, с рук клюют и на голову тебе садятся, на плечи, а от меня сразу отлетают. Почему это? Может, ты подвиг какой духовный совершишь? Юродивым, например, станешь?

Иванушка не захотел юродивым.

   — Сам им становись, — сказал, — я всё-таки князь.

   — Ия князь! — взвился Андрейка.

   — Князь — ширше грязь!

   — А ты дурак. И ноги у тебя хером.

   — А у тебя колесом.

Сцепились драться, чуть за корму не вывалились.

   — Чада, что вы? — решительно растащил их Акинф. — Меч язвит тело, а слово — ум. Жестокие слова рождают ярость, неправое слово есть зло невиноватому.

   — Я не виноват, — сказали братья в один голос.

   — Оно конечно, только помните, что раздор есть отец всего дурного.

   — Прости нас, батюшка, — повинился Иванчик. Андрейка промолчал.

Вспыхивали они теперь по всякому пустячному поводу, заканчивали обоюдным несогласием и неудовольствием — до следующей сшибки. «Куда же дружба наша девается? — думал Иванчик. — И почему мы так драться полюбили?»

   — Андрейка, любишь драться?

   — А то!

   — Но я ведь тебя больно бью?

   — Так и я тебя бью!

Незаметно стало расти между ними отчуждение. Они ведь не знали, что ссору легче разжечь, чем погасить и простить друг другу.

Только миновали устье мутноводной Камы, как отвалила от левого берега большая, двенадцативёсельная лодия и пошла наперерез каравану.

   — Татары! — сказал обречённо Семён.

Он был готов к встрече, уж припас загодя серебро и рухлядь ордынской страже. А чтобы те не подумали, будто русский караван хотел мимо промызнуть, велел всем резко развернуть лодии к булгарскому пристанищу. Сам город Булгары[434] был не виден — он стоял в шести вёрстах от берега на притоке Волги, крохотной речке Утке.

Золотая Орда захватила волжский путь, начиная с городов Волжской Булгарии — древнего, некогда богатого и сильного царства, а теперь такого же, как Русь, улусника и данника татарского хана.

Много съезжается разных купцов в Москву, но чтобы такое множество и такая пестрота, как тут, никогда не бывает. Кого здесь только нет — монголы и греки, арабы и жидовины, армяне и фряги, персы и хорезмийцы. И русских много: с Низа везут соль да икру, с верховьев — лён, воск, мёд, меха, кожи.

Семён объяснялся со стражниками, а Иван и Андрей в это время прошлись вдоль причала, выспрашивая, нет ли земляков. Отзывались новгородцы, тверичи, вятичи, но из Москвы не нашлось никого.

   — Обидно, — огорчился Иван и тем решил утешиться: — Пошлём в Москву к отцу голубя. Принеси, Чиж, карего.

Чиж прыгнул с причала на борт лодии, спустился вниз, где стояла большая, плетённая из лозняка клетка с птицами. Вернулся и передал княжичу коричневого с белой головкой голубя.

Подошёл Семён, с ним ордынский воевода. Подобно московскому баскаку Бурлюку, и этот татарин глядел полновластным хозяином. В узких щёлках глаз — притворная доброта, в голосе — столь же притворное гостеприимство. Но он и не думал скрывать, что всё это притворное, его это тешило, как игра кошки с мышкой. Показалось ему, что Семён недостаточно много дал серебра, сразу когти выпустил:

   — Узнаю Калитино семя... А в Сарай ладите, чтобы ещё двоих тверских князей живота лишить?

Семён не сумел сделать вид, будто не понял, проговорился:

   — Что, Александр Тверской уже проплыл?

   — Там он, и сын его там, оба смерти своей ждут, торопитесь! — с кривой ухмылкой подтвердил ордынец, видно, очень досадуя, что не в полной его власти эти богатенькие и скаредные московляне.

Иван потерянно покосился на Андрея, голубь вырвался из его рук и свечой пошёл в небо, начал выходить на первый круг. Андрей вскинул лук и пустил стрелу. Полёт её оказался удивительно точным: пронзённый ею голубь кувыркнулся в воздухе и стал отвесно падать к воде, словно большая рваная тряпка. Ударился о песчаную кромку берега, не шевельнувшись ни единым пёрышком.

   — Эх, ай-яй! — восхитился Чиж. — Метко.

   — Якши! — похвалил и ордынец.

Иван с Андреем, сразу побледневшие, смотрели друг на друга растерянно, непонимающе.

   — Ваня, я не нарочно! Это я невзначай, ей-богу! — взмолился Андрей, но брат, не слушая его, бросился к воде.

Голубь лежал, разбросав бурые крылья и сжав в бессильные кулачки сухие лапки. Белые перья подхвостья окрасились кровью, оранжевые глаза затянулись наполовину белёсыми плёнками.

   — За что? — прошептал закоченевшими губами Иван.

   — Мертво бит, якши! Это по-нашенски! — подошёл ордынец.

   — Нет, не якши, а яман! — Иван, пряча ослезившиеся глаза, бережно поднял мёртвую птицу и побрёл прочь.

Андрей догнал его за кустами высокого тальника.

   — Вот те крест, Ваня, я не хотел! Землю есть буду!

Иван молчал, разглаживая пёрышки на теплом ещё тельце любимого карего.

   — Клянусь чем хочешь, Ваня, поверь! Если бы я даже и захотел, разве бы я попал влёт? Ни за что! И не знаю, как вышло... Только сказал татарин, что князь Александр с сыном смерти ждут, руки сами вскинулись... А тут и ты, как нарочно, голубя бросил.

   — Не бросал я его... Тоже нечаянно выпустил.

   — Давай схороним его вот здесь, чтобы никто не видел. — Андрей достал из колчана стрелу и начал ковырять ею жёсткую и голую, без травы, землю.

   — Сломаешь.

   — Не-е, я их из клёна тесал.

Иван обернул голубя ветками душистой таволги, положил в ямку, сгрудил на него накопанные Андреем комочки земли.

Возвращаться к пристанищу братья не спешили. Они стояли под укрытием кустарника, обнявшись, и плакали, по-детски горько и беззащитно. Не из-за голубя лишь плакали — от жалости к самим себе. От невозможности высказать вслух то, что сжимало ужасом их юные сердца, от той семейной тайны, которая не осталась в прошлом, а напомнила о себе неожиданно и коварно. Два десятка лет прошло, ни Иван, ни Андрей не виноваты в судьбе тверских князей, но — семя Калитино!.. Как проклятие, и это им навсегда? Они и дяди-то Юрия, с которого всё началось, никогда не видели, и из тверских только Константина Михайловича знали, но если случится это, то о ком, повинном в этом, напишут неподкупные монахи в летописных Сводах, как записали о дяде Юрии?..

4

Где впадает в Волгу речка Уса, стоял ещё один ордынский пост. Пройти мимо не удалось. Из юрты вышел нукер, вскинул боевой лук. Стрела со свистом пролетела над водой расстояние до головной лодии, воткнулась в нарощенный борт. Пронаблюдав, как с лёгким звоном дрожит неглубоко вошедшая в дерево стрела, Семён произнёс:

   — Татарская... Железная... Надо вернуть. Суши весла!

Приостановили движение все лодии, на радость изрядно уж истомлённых гребцов пошли дальше по течению плавом, а та, на которой находились княжичи, повернула берегу.

Татарский пост оказался невелик — всего три юрты стояли под прикрытием высоченной горы, и было стражникам, видно, скучно тут, на пустынном берегу. Гостям обрадовались, попросили прежде всего «русского кумыса». Бочонок доброго мёда, который вёсельники выгрузили по слову Семёна, так их обрадовал, что они даже от серебра отказались, правда, попросили вместо него етмек. Семён велел дать им несколько круглых ржаных хлебов:

   — Ешьте етмек, вы ведь рожь не растите. А вот челны-то вы тоже, что ли, не строите? Не умеете, нетто? Только стрелы пускаете?

Татары необидчиво признались:

   — Ни хлеба сеять не умеем, ни челны строить. Мы воины, а не плотники.

Оттолкнули лодию от берега и принялись за бочонок.

   — Открыть-то сумеете? — пошутил Семён, но татары ответили с достоинством:

   — Суме-е-ем!

Через три дня встретили ещё один ордынский пост. На высоком берегу располагался целый город с крепостными стенами, с высокой мечетью и даже с православной церковью. Увидев знакомый до боли шеломчик, увенчанный крестом, все дружно начали креститься, все вспомнили родной дом, и у всех снова сжались тревогой сердца: доведётся ли вернуться?

Ордынская стража пересекла в большом ушкуе ход каравана и причалилась борт о борт с головной лодией. Семён через толмача объяснил, откуда, куда и зачем движется караван. Не поскупился на серебряные дирхемы, а Алексей Босоволоков по его слову перекатил беременную бочку пива. Спросил, указывая на украшенный изображением медведя нос ушкуя:

   — У вас, знать, добрые мастера есть?

   — Есть, уруситы из Новгорода. Вон и воду вёслами мешают тоже урусы, рабы.

   — Для них, для рабов, выходит, церковь-то?

   — Для них. И для мастеровитых уруситов, для купцов тоже. Вон, смотрите, и поп ваш вышел с крестом на берег. Причаливайте, в баню нашу и в вашу церковь сходите.

Семён прикинул, что за остановку придётся дорого заплатить. Велел Босоволокову перекинуть стражникам по две лисьих шкуры и отказался:

   — Торопимся мы на царский суд, хан Узбек гонца прислал.

Татары не настаивали, но и отходить не торопились. Семён ещё раз раскошелился — сыпанул всем троим без счету по горстке медных денег. Самый старший татарин потёр пальцами дирхем, даже, кажется, лизнул его — не подложный ли? Затем выхватил свою однолезную кривую саблю, махнул ею, указывая путь, и с лязгом бросил обратно в ножны.

Оттолкнули руками и вёслами ушкуй, вышли на стрежень.

   — Всё! — облегчённо вздохнул Семён. — Проскочили Укек, больше не будет на пути нашем татарских ушкуйников[435], только уж в самом Сарае. Через седмицу прибудем туда.

Слышавшие его слова княжичи, бояре и слуги задумчиво молчали, об одном думали: хорошо, конечно, что больше не платить поборов алчным стражникам, но через седмицу кабы уж всего не лишиться, вплоть до головы. Уж лучше бы подольше плыть...

Но скоро, однако, все мечтать стали о том, чтобы побыстрее закончить плавание. Ведь говорится же бывалыми людьми: «Не загадывай в год, а загадывай в рот».

5

Поначалу, поймав попутный ветер, пошли очень свежо, во весь парус. И Волга тут была прямой, с плоскими, словно по плотницкому правилу сглаженными берегами — ни холмика, ни деревца. Учёный поп Акинф сказал, что теперь река называется Итиль, по-татарски, русская Волга кончилась. Вот те на!..

Дошли до первого поворота, и захлопотали, заполоскались паруса — ветер подул сбоку. А скоро Волга и вовсе изогнулась так, что воздушный поток стал супротивным. Осначие и парусники на всех судах забегали, засуетились, послышались громкие крики:

   — Отдай отпускную!

   — Становую ослабь!

   — Дрок, подъёмну сверни!

Не все, однако, успели вовремя убрать паруса. Осначий на второй лодии лишь отопил рею, запутавшись становыми верёвками за нижний её конец, ветер надул скособочившийся парус и поволок лодию боком встречь течению. Следом шедшие суда не успели отвернуться, гребцы поторопились убрать весла, чтобы не поломало их, и все одиннадцать лодий, потеряв управление, сбились в кучу. Заметив это, кормчий первого насада, в котором были княжичи, поспешил на выручку, развернулся против течения.

Внезапный сильный порыв ветра был предвестником дождя. Надвинулась туча, солнце поблекло, белёсо проглядывало сквозь наволочь, а как хлынул ливень, померкло вовсе.

Исчезли из виду берега, не разобраться было, куда волочёт лодию ветер, — и на мель может посадить, и о кручу грохнуть. Оставалось одно: изо всей мочи удерживать суда на месте носом на волну.

Продержались, не понеся урона! После двух страшных раскатов грома ливень кончился, но ветер не стихал, по-прежнему был сильнее течения, гнал суда вспять.

Феофан Бяконтов, который уж не один раз ходил по волжскому пути в Сарай, вспомнил:

   — За Ахматовским островом река повернёт в десную сторону, и ветер станет нам попутным. Через двадцать вёрст, правда, после Золотого острова, снова будет загиб против ветра. Но к той поре ветер, Бог даст, заляжет.

Всем гребцам дали по чарке крепкого мёда, чтобы налегли они на весла, дотянули до еле угадывавшегося вдали острова. Но оказалось это делом более сложным, чем думалось.

В течение трёх суток было одно и то же: ветер спадал к вечеру, почти перед самым закатом, а рано утром, чуть свет, задувал с прежней силой, так что шли насмарку почти все усилия, приложенные накануне при безветрии.

Гребцы обессилели, многие стёрли в кровь ладони. Все пали духом.

А тут прибавилось ещё одно огорчение: кончались запасы еды, повара кухарили брашно самое непритязательное — каши да жидкие похлёбки.

6

В носовом нутре судна под навесом было две каморы, одну из которых, с лавками для спанья, занимали княжичи Иван и Андрей. Как и все путешественники каравана, были они последние дни в раздражении и досаде, время проводили больше в угрюмом молчании.

Иван учился играть на волынке. Чиж показал ему, как дуть через трубку в бурдюк из снятого дудкой козлиного меха, одновременно нажимая пальцами внизу игральные трубки. Звук-то Иван создавал громкий, но на музыку, какую Чиж и Щегол умели извлекать из волынки, это не было похоже. Андрей злился:

   — Ты волынишь, будто собака воет.

Иван не внял насмешке.

   — Перестань, а то я буду из лука стрелять!

Он придумал себе стрельбище: открывал дверку каморки, а на корме ставил широкую Доску, в которую и пускал стрелы, развивая меткость и проверяй, гоже ли сделал оперения. Вот и сейчас начал свою стрельбу.

Иван терпеливо наблюдал, потом сказал:

   — Если не прекратишь, буду музыку на волынке играть. — И продолжал увлечённо сжимать под левой мышкой мехи, а пальцами правой старался получить знакомую наголосицу.

Андрей недовольно косился, искал, как бы ещё уязвить брата:

   — Знаю, зачем мучишься.

   — Зачем?

   — Научишься на волынке играть, на любой татарке женишься.

   — Сам женись!

   — Не-е, с моей ли рожей в собор к обедне!.. Это ты у нас один красно глядишь.

Иван прервал игру, посмотрел на брата раздумчиво:

   — А я на тебя Узбека наведу.

   — И что будет?

   — Что будет, что будет? Он тебе сикалку откусит.

Андрей не нашёлся с возражением, сидел потупившись.

Иван снова надул в бурдюк воздуха, но звуков извлечь не успел: брат бросился к нему и ткнул железным наконечником стрелы в накачанный мех. Тот зашипел и сморщился. Иван ошалело смотрел на брата, не в силах поверить в произошедшее. Потом соскочил с лавки, схватил колчан Андрея и начал яростно ломать через колено его стрелы:

   — Вот тебе кленовые! Вот тебе точёные! Вот тебе перёные!

Теперь Андрей остолбенел. Ещё не все стрелы привёл в негодность Иван, когда брат рысью накинулся на него. Они вывалились на обрешеченную палубу, каждый старался взять верх, упираясь руками и ногами. Силы, можно сказать, были равны, дрались ожесточённо, до крови, пачкая друг другу белые рубахи.

   — А вот я сейчас плетью вас обоих, щенки бешеные! — Семён стоял над ними, спокойный и страшный.

Оба вскочили.

   — Опять ты с плетью? Ну, попробуй! — Окровавленное лицо Иванчика дёргалось.

   — А чего он глупости глаголит? — перебил Андрейка. — Говорит, мне Узбек сикалку откусит.

   — Чай, не голову, — сказал Семён, пряча смех в бороде. — Последний раз говорю вам: если ещё раз застану, взгрею до рубцов. Я не батюшка, не пожалею.

Дядьки отмыли драчунов и переодели в чистое; идите, сказали, мол, князь Семён суд будет править промеж вас.

Заходящее солнце слепило глаза. Было жарко. Слабый боковик — люльник — покачивал судно, убаюкивал. «И почему мы подрались? — думал Иванчик, щурясь на закат. — Родные братья, а мира нет».

Семён вышел в новой льняной рубахе с полосатым поясом из шелка жёлтого, лазоревого да белого, сказал мирно:

   — Славный покачень, братцы, а?

Андрей с мокрыми волосами, расчёсанными на прямой ряд, сидел молча.

   — Солнце бьёт, смотреть не даёт, — продолжал Семён как ни в чём не бывало.

   — Он мне стрелы все переломал, — подал Андрей свою жалобу.

   — Вот что, князи, вы друг друга загрызёте, до Сарая не доехавши. А посмотрите, все бояре и слуги в ненадёванное обрядились... Однако не перед праздником.

   — Перед смертью, что ли? — догадался Иванчик, холодея.

   — На всякий случай, — успокоил Семён. — Завтра прибываем.

Вражду как рукой сняло. Братья поспешно пересели поближе к старшему. Тот приобнял их за плечи — ладони жёсткие, не то что у батюшки.

   — Ну, сказывайте, чего не поделили?

   — Он думает, если старше на один год, так я должен перед ним на задних лапах стоять! — шмыгнул носом Андрей.

   — Та-а-ак... — протянул с сомнением Семён. — Ещё что?

   — Он мне на волынке не даёт играть, — пожаловался Иванчик, — всю дорогу твердит: кто сильнее, за тем и правда.

   — Значит, вы за правду друг дружке носы квасили? Вот так и князья русские — каждый себя правым считает.

   — А ты их плетью, как нас хотел, да? Когда великим князем станешь. Они, может, плеть лучше понимают? — предположил Андрейка.

Семён оскалился от досады и вдруг длинно усмехнулся. Увёл один угол рта до самого уха. Что-то незнакомое, пугающее проступило в лице брата.

7

Наутро, не по обыкновению, ветра не было, и караван пошёл на вёслах очень быстро. Парусники в это время в железных напёрстках шили и латали огромными иглами парусину, исхлёстанную бурей, изорванную ветрами, и посвистывали — попутничек призывали. Княжичи не верили, что в затишь можно ветер насвистать, но к вечеру он всё-таки объявился: вступил сначала робко, будто крадучись, потом всё свежее и свежее.

   — Смотри, княжич, — сказал Ивану поп Акинф, — где тень от тучки, там и рябь, значит, там ветерок погуливает, туда и надо править, ветерок ловить.

   — Всё-то ты знаешь, поп, — с неудовольствием сказал Семён. Он с утра был не в духе.

   — Не все, князь, — возразил Акинф. — Но я любознателен.

После полудня раздуло. Гребцы, обрадованные хоть кратким избавлением от опостылевших весельных хваток, проворно взялись за дело. Кто разворачивал грязные заштопанные холстины, кто подвязывал их к рейнам — поперечным сосновым брёвнам, кто вздымал их становыми верёвками, кто крепил углы, а осначие покрикивали:

   — Рейны подымай живей!

   — Тяни становую!

   — Пошли, пошли, во имя Божие!

Ветерок сначала пошевеливал паруса, словно пробовал, верно ли их поставили, потом хлопнул ими раз, второй раз, стал расправлять полотнища, наполнять их пуза силой.

Пошли, обгоняя течение, которое здесь, где сужались берега, было особенно сильно. Вода лизала борт, иногда брызги перелетали на палубу, порождая на солнце несметное число крохотных радуг.

По-прежнему скудно было с харчами: каши, редька, солёные огурцы да зелёный горошек. Берега пустынны, не у кого обменять деньги на провизию. Попытались и эту беду поправить — рыбалкой.

Как только зашли в Ахтубинский рукав, на котором и стоит город Сарай-Берке, на уду стало много попадаться хорошей рыбы — лещей, судаков, сазанов. А боярину Алексею Босоволокову повезло зацепить огромную белугу. Вытаскивали её на борт баграми, хватая железными крюками одновременно за большой рот и белое брюхо. Рыбина оказалась столь велика, что ухи из неё хватило на весь караван, да ещё и засолили бочонок мяса и ведро икры.

Столица Золотой Орды объявилась вдруг и во всей красе: миновали густую и высокую гриву ветлового прибрежного леса, и показались иглы минаретов, голубые и жёлтые каменные дома, высокие тополя.

Караван стал забирать влево. Захлопали паруса, пронзительнее заплакали на ветру чайки.

Чем ближе подходили к пристанищу, тем тревожнее становилось на душе.

Можно уже было рассмотреть двугорбого верблуда, расслышать, как орёт ишак и блеют овцы.

Феофан Бяконтов отмашкой показывал кормчим, что надо пройти в дальний конец бухты, где наше, московское подворье с причалом.

Верно: знакомые бояре с осёдланными конями, епископ сарайской православной епархии Афанасий с клиром.

Свои!..

Иван опустился в исподнее нутро лодии. Голуби в просторной клетке ворковали, вздували зобы пузырями, шумно били крыльями. Княжич выбрал самого беспокойного, кинул его вверх, в небо, подумал: «Не на погибель ли тоже отправляю?»

Глава седьмая

1

В московском подворье привычные рубленые избы, амбары, бани, бревенчатая же однокупольная церковь с чугунным билом вместо колокола. И лай привязанных на цепях собак привычен: погавкали для порядка и начали ластиться, признав своих.

Княжичей и их свиту ждали. В жарко натопленных банях распарены берёзовые и дубовые веники, бочки и кади наполнены горячей и холодной водой.

Побанились и — сразу в церковь. Епископ Афанасий сам провёл Божественную литургию и затем благодарственный молебен по случаю благополучного прибытия московских высоких гостей.

Из церкви пошли в хоромину. Иван с Андреем опять, как на лодии в одной каморе, поместились вдвоём в небольшой изложнице. Слуги сняли им сапоги, уложили одежды в сундук. Помолившись на образ Николы Чудотворца, братья легли почивать.

А Семёну было не до сна.

Боярин Михаил Терентьев, прибывший в Сарай верхоконным путём на седмицу раньше, докладывал тревожно:

   — Худо, княже... Александр Михайлович гоголем ходит. А Федька его на коне красуется там, где они только своим дозволяют... Кабыть, обещано тверянам прощение окончательное.

Послухи и соглядатаи из людей торговых и ремесленных, постоянно жившие в столице Орды, тоже подтвердили, что Узбек простил тверского князя за 63шт и убийство двоюродного брата Шевкала, а зачем сейчас призвал, неизвестно.

   — Что же, он так много серебра привёз? — спросил упавшим голосом Семён.

   — Без счета... Всем угодил. Сказывают, попервости хан сулил ярлык Василию Ярославскому, он самый первый прибег сюда и много поминок принёс. Но следом явился Фёдор, а потом и его отец, они и перебили Василия.Много кречетов и соколов с северной земли подарил Александр хану, а хатуням шелка персидские и фряжское стекло да золото. А ещё сказывают — не знай, правда иль нет? — будто поглянулся Александр Михайлович хану своей прямотой да удалью.

Доброхоты не щадили самолюбия Семёна, резали правду-матку, как требовал от них Калита, за что и платил он им нескупо.

«Эх, надо бы мне поторопиться, упредить их всех!» — досадовал Семён, однако пребывал в унынии недолго.

Он знал, как переменчив Узбек. И не за тем приехали, чтобы при первых же огорчительных слухах опускать руки. Прежде всего надо сделать то, что делать придётся в любом случае: послать бояр с подарками к ханским вельможам, ни одного эмира, нойона, визиря нельзя не уважить. Хатуням Узбека поднести дары он решил утром сам. И к Товлубегу и Черкасу, с которыми у отца давняя дружба, сам сходить решил тоже завтра утром.

На встречу с Александром Тверским торопиться не следует, пусть потомится. Так поначалу прикидывал Семён, да вдруг всполошился:

   — Пояс и меч мне! — велел слугам.

...Прямо сейчас явиться к счастливому сопернику и взглянуть ему в глаза!

Тверское подворье располагалось рядом. Семён отправился туда, захватив с собой Алексея Босоволокова и двоих дружинников.

Семён и помнил-то Александра Михайловича смутно, видел его, будучи малолетком, на похоронах митрополита Петра. Совсем не знакомый, одутловатый и бледный человек с враждебно-холодными глазами стоял сейчас перед ним.

   — Явился, блядин сын! — это вместо приветствия.

Звякнули мечи. Но только для острастки. Семён первый отпустил рукоять, отыскал глазами божницу, перекрестился, успокаивая себя и подыскивая слова для складного разговора:

   — Слышал, царь тебе великое княжение обетовал?

   — Обетовал бычка, а дал тычка, — хмуро буркнул Александр Михайлович, и от этого его полупризнания у Семёна радостно вздрогнуло сердце: а может, и впрямь — тычка?

   — Да многие знают, что верно он тебе посулил...

Александр Михайлович был явно не расположен вести такой разговор, хотел закончить его в тот же лад, каким начал:

   — Хватит языком попусту колотить! Почуяли московские стервятники, что кровью запахло, слетелись!

   — Немало тут пролито крови русских князей, и не только татары её лили, но и братец твой...

   — Брат мой Дмитрий Грозные Очи покарал убийцу нашего отца! Мы, тверичи, люди открытые, прямые, не то что хитрожопые московляне.

Семён снова положил руку на ножны меча, Александр Михайлович в ответ не шелохнулся, только покосился настороженно.

   — Вольно браниться тебе да кичиться прямотой... Ведь известно: кто прямо ездит, тот в поле ночует. А мы, верно, торную дорогу ищем.

   — Да, да, поднаторел твой отец в делах пакостных.

   — Чем он тебе досадил?

   — Чем? А то не знаешь! Не он ли шептуна пустил, будто я с Гедимином литовским в сговоре?

   — Да ну? — деланно удивился Семён.

   — Лапти гну, — устало отозвался тверской князь. — От этого шептуна такая густая вонь пошла, что во дворец к хану проникла. Вчера... — Он недоговорил, что хотел, поостерёгся, видно. Встал прямо против Семёна. — Но не радуйся, в собственной смердятине вы и задохнётесь! — сказал с большой злобой, однако закончил тихо, просительно: — Уходи, Семён Иванович, от греха... И пускай нас царь рассудит.

Рассудить-то он рассудит, только никогда нельзя знать наверное, в какую сторону вывернет. Заметался Семён мыслями. Скорее всего, собрался хан страницы стародавней вражды назад перелистывать. Ох как не хотелось шевелить эти кровью склеенные страницы!

Сарай засыпал. Изредка взлаивали псы, пахло дневной, неулёгшейся пылью, где-то заунывно терзали струны, свитые из воловьих жил. Тускло мерцал в звёздном свете золотой полумесяц над ханским дворцом. Там — Тайдула... Какая-то она стала? Износила уж, поди, башмачки черевчаты да выбросила?.. «Един, — говорила, — круг нашей взаимной тоски». Забыла давно, царевна? Может, и была тоска, да прошла... Дома Настасью оставил полуживую после похорон сына. Мелькнуло перед Семёном неясной тенью родное беспомощное личико, искривлённое последней мукой, и растаяло. Не думать, не вспоминать, сердце не растравлять приказал он себе. Батюшка на него такую надежду положил: «Мотри, Семён, сам знаешь, чем рискуешь. Что есть в тебе ума, взъерепень, встормоши, всякой хитростью упирайся, во все стороны зри и всех опасайся, всё бери в расчёт, всё проницай, мотри, в самом малом не промахнись, а то большое погубишь».

Приободрив себя батюшкиными наставлениями, решил Семён заглянуть и к шурину, ярославскому князю Василию.

Тот жил в летнем шатре, сидел один возле жаровни во хмелю. С первых слов это стало ясно. Предложил и Семёну чару. Тот не отказался, а выпив да крякнув, завязал разговор пытливо, хоть с виду невзначай:

   — Тебя-то каким ветром занесло?

   — Да знаешь ли, Сёма, ненароком попал. Как и Роман Белозерский, и Костя Ростовский.

— Не-ет, ненароком в Орду не попадают. Сначала нашего брата вызывают через гонца, потом надо готовить мзду хану, подарки ему и вельможам его. Потом долго думать, как ехать, что говорить, о чём просить. А уж опосля этого и попадаешь сюда. Не так ли, Вася?

   — Так-то оно так... Но зря я приволокся. Князь тверской обсмеял меня: из какого, говорит, ты богачья вылупился?

   — А он сам из богачья нешто?

   — Да како!.. Рассорил, что имел, начал в долг брать у всех, кто только давал, — у купцов наших и сурожских, жидовинов-резоимцев и у местных ростовщиков... Столь много заёмных харатий надавал, что теперь всем княжеством Тверским не уплатить. Он раньше ещё, в немецких и псковских землях, тамошним вельможам насулил с три короба да и обмишулил их, они теперь показывают на него, требуют обещанного. Если только он ярлык на великое княжение не получит, ему хоть в волжский омут головой. Да пёс с ним, давай, Сёма, выпьем.

   — Нет, отдыхать пойду. Я с дороги, а завтра, Бог весть, что за день выдастся.

Но не скоро лёг он отдыхать. Сидел один в горнице, столь глубоко задумался, что не заметил сам, как забрал в рот конец рыжей бороды, жамкал губами волосья — жена сколь ни пыталась отвадить его от этого свычая, так и не сумела.

2

Оказалось, Семён напрасно горячился, что Узбек сразу же вызовет его с братьями к себе на суд. Хан словно оповещён не был о прибытии в Сарай московских княжичей. Потянулись дни томительного ожидания и вынужденного безделья.

Иван с Андреем, коротая время, часто ходили в город поглазеть на тутошную жизнь. Город Сарай-Берке и городом-то назвать было нельзя: на Руси город — это жительство людей, которое ограждено стеной либо городьбой, а тут как начались от берега Ахтубы каменные, покрытые глазурью дома, минареты мечетей, мелкие базары, меняльные лавки, юрты и землянки, загоны для скота вперемежку с едальнями, так и тянутся нескончаемо в степь, от которой нет ни с одного бока ослона. А чтобы саму степь увидеть — с недостижимо далёким окоёмом, занавешенным жарким южным маревом, — пришлось братьям верхом на лошадях поехать.

Велика столица Золотой Орды, много диковин в ней, но больше и диковиннее всего — невольничьи рынки. Иных рабов, молодых и сильных, покупали приезжие из далёких стран торговцы за большую цену; пленников слабых, изнурённых отдавали порой в придачу к проданным лошадям или возам с сеном либо зерном. Увозили купленный живой товар и в Кафу, и в Венецию, и в Китай. Много встречали русских невольников, уведённых татарами в полон из Южной и Восточной Украйн, из Залесской земли, из Мордовии. Иван с Андреем, видя их измождение, даже обсуждать вслух боялись то, что про себя каждый решил в тайнике души: если доведётся стать богатыми, сразу же приехать сюда и скупить всех своих, вернуть по отчим домам. Иванчик хотел рассказать брату, как он Макридку в Солхате выкупил, но раздумал: она маменькин подарок присвоила да ещё и сама сбежала невесть куда. Хотя и батюшка и Феогност хвалили тогда Ивана, сам он не считал свой поступок благоразумным и втайне даже раскаивался в нём.

Неподалёку от московского подворья ютилась в саманных домиках и землянках степняцкая беднота. Возле одного из домов чумазые раскосые ребятёнки с утра до вечера месили босыми ногами навоз. Две молодые татарки и с ними старик набивали жидкий навоз в деревянные квадратные уразы.

   — Вань, чё это они делают?

   — Кизяки. Как похолодает, топить ими будут заместо дров.

За две седмицы кизяки высохли на солнце. Их сложили высокими башнями возле саманного дома. А скоро уж и горьким кизячным дымом нанесло в волоковое окно горницы княжичей. Иван сдвинул, сволок в сторону затянутую мутной слюдой свинцовую раму.

   — В Москве, может, уж белые мухи летают.

— Да, а Узбек всё не зовёт и не зовёт нас на суд. Вань, а какой он, суд-то, бывает? Как у нашего отца с боярами? Или как?

   — Откудова знать-то? Семён думает, тверские вины трясти будут. А то и нам чего припишут.

   — Да мы-то при чём?

   — Кто же разберёт, что у этого волка лютого в голове?

   — Съел, что ль, он пардуса нашего?

   — Простота ты, Андрей! Чай, то для забавы ему, глядеть да любоваться.

   — Зверь баской, только страшный.

   — Свободу он любит, а его заточили. Тебя бы так, ты бы что сказал?

В один из пасмурных, дождливых дней вдруг поднялся в хоромине переполох. Слуги бегали на погребицу и в амбары, тащили мёда и брашно.

   — Большие гости будут! — радостно сообщил Семён братьям. — Товлубег и Черкас.

Гости пришли, но не очень большие — не приближенные к хану вельможи, которых ждал Семён, а лишь их посыльные, сообщившие, что наутро хан Узбек вызывает московских княжичей во дворец.

Вестникам поднесли чаши с мёдом, они не чинились, пригубили, однако опасливо озирались и словно бы торопились уйти, но всё же почему-то не уходили. Получив из рук Алексея Босоволокова по связке лисьих шкур, торопливо махнули в сёдла, кони под ними взяли с места вскачь, выбив копытами ошмётки грязи.

Семён был озадачен и раздражён.

   — Брат, значит, завтра суд? — спросил Иван.

   — Да какой там суд!.. Они называют судом свою потеху: бросают ярлык, словно мосол собакам, и любуются. А мы грызёмся. И попробуй не грызись...

   — Значит, завтра он кинет эту... этот ярлык?

   — Нет, Ваня. Ярлык давно брошен, а суд начался, когда нас ещё тут не было, он и всё это время идёт. Хан уже всё рассудил, а завтра только объявит волю.

   — А что же так долго?

   — Товлубег и Черкас сказали мне, что хан посылал своих людей в Смоленск, Тверь и Киев, чтобы проверить, верно ли, будто литовский князь Гедимин в сговоре с тверянами против Орды.

   — А что, если не в сговоре?

   — Тогда, значит, и отец наш, и мы все трое — клеветники и лжецы, и всем нам надо отрубить головы.

   — Но мы же не клеветники и лжецы?

   — Да, да, да, — рассеянно подтвердил Семён, сам, видно, о чём-то другом думал.

3

Семён шагал впереди всех, решительный и злой. Полы корзна его отлетали.

   — Вот идём мы, князи московские, и что за нами? Рати у нас нет, соседей-соумысленников — тоже. Есть только дань и покорность овечья: стриги нас, татарове, мы согласные.

Дождь ночью прекратился, но со степи по-прежнему наносило тёмно-серые рваные тучи, с которых срывались редкие жёсткие снежинки.

Московские княжичи с боярами и дружинниками в назначенный час должны были явиться к пышному ханскому дворцу, изукрашенному разноцветными изразцами. У железных дверей стояли с перекрещёнными копьями нукеры, неподвижные и бесстрашные.

Уже и ноги в тонких сафьяновых сапогах стали зябнуть. Всё сильнее когтило сердце беспокойство: неужто передумал Узбек?

Но нет, вышел наконец главный визирь, ткнул пальцем в княжичей и двоих бояр — Феофана Бяконтова и Алексея Босоволокова. Остальным велел остаться за порогом.

Во дворце тоже было прохладно, хотя покои везде обогревались жаровнями с тлевшими в них крупными углями.

Узбек восседал на золотом троне, в золотой же парче. Только борода в серебре — немолод уж величественный султан, праправнук Батыя, потомок Чингисхана в шестом колене, славнейший хан Золотой Орды.

Рядом с троном хатуни в золотом шитых одеждах, с неподвижными и неотличимыми лицами — одинаково узкоглазы, одинаково густо насурьмлены. Два толмача по бокам. Дальше вдоль стен — эмиры, визири, нойоны. Эти тоже неразличимы — все дородны, все с широкими тёмно-жёлтыми лицами и реденькими бородками.

   — Господину кесарю! — склонил колено Семён. Братья последовали за ним. — Бьют челом тебе батюшка наш московский князь Иван Данилович, все чада и домочадцы его.

Толмач перевёл.

Узбек испытующе Обвёл взглядом княжичей, лёгкая улыбка тронула его заморщиневшее лицо:

   — А супруга твоя, коназ Семён, тоже бьёт челом мне?

   — Да, и Настя тоже! — растерянно подтвердил Семён.

   — Однако знаем мы, что она не Настя, а как это? — повернулся Узбек к вельможам своим.

   — Айгуста, — угодливо подсказал вельможа Беркан.

   — Вот-вот, Гедиминовых кровей... — Узбек протянул худые руки над пылающими углями.

   — Она дочь его, но наполовину русская и крещена в супружестве, — оправдывался Семён, чувствуя дрожь в животе: неужто всё прахом?

   — Так ты наполовину родня Гедимину? — прищурился Узбек, если бы он мог прищуриться, просто виски у него съёжились, как голенища сапога.

   — А разве вы с ним не друзья? — с весёлой любезностью возразил Семён, внутри испытывая холодное бешенство. — Он никогда не воевал с вами и не платил дань. Согласись, царь, разве не ловок он, не хитёр? С вершины величия своего ты не можешь не признать это. — Голос Семёна, высокий и дерзкий, разносился на всю палату. Братья его стояли, помертвевши. «Пропали мы теперь из-за этой носатой Айгусты-Настасьи, — думал Иванчик. — А она меня ещё тумаками норовила! Посадить бы её в камору на цепь, сучку безмозглую».

Узбек усмехнулся:

   — Ты говоришь смело.

— Так подобает говорить с мудрыми.

«Ловок Сёмка-то, может, ещё выплывет», — понадеялся Иванчик.

   — Да, — важно подтвердил Узбек.

«Он стареет», — подумали мурзы.

Жёны неизвестно что подумали, сидели, даже не моргали.

   — Русский князь — наглый князь, — улыбнулся Джанибек, и не понять, то ли порицает, то ли восхищается Семёном.

   — Это ты о кунаке-то, царевич? — с шутливым укором повернулся Семён к нему. — Мы ли с тобой мало погуляли, как настоящие батыры?

Татары засмеялись, вспомнив совместную пляску в Солхате.

Но повелитель — прав был отец! — любил позабавиться над своими подданными:

   — Вы у меня гости частые, а я так и не побывал у кунака Ивана в Москве. Большой город?

   — Где там! — обрадовался столь лёгкому перепаду разговора Семён. — Во много раз меньше твоей столицы.

   — Разве? — спросил Узбек, и по голосу не понять было, сомневается или прикидывается. — Наш летописец Джувейни написал, что во время похода Бату-хана в Москве погибло двести семьдесят тысяч защитников.

   — Ну-у... — искренне не поверил Семён. — А как он считал?

   — Тогда принято было у каждого убитого отрезать ухо, а потом считать. Но если бы даже отрезали не одно, а сразу оба уха и все считали, то и тогда много людей наберётся.

   — Не-е, царь, николи не была Москва столь велика.

Узбек не настаивал. Потомил молчанием, потом спросил:

   — А что для меня просил передать коназ Иван?

Семён подавил вздох облегчения, заученно ответил:

   — Для тебя отец готов, если ты дашь ему пять туменов конницы, разбить Гедимина, как разбил он раньше по твоей воле дерзких неразумных тверян.

   — Якши! — одобрил Узбек. — Пять не пять, а три тысячи дам, надо покарать хищных литовцев, они уж и мой Смоленск воюют. — Он снова погрел руки, на этот раз повернув их над жаровней ладонями вверх. — Я звал сюда кунака Ивана, а он не явился... А-а?..

   — Он на Торжок поход готовил, чтобы стребовать для тебя серебро.

   — Якши. Но раз не явился большой Иван, спрошу Ивана маленького. Скажи-ка, батыр, обо мне ли отец и брат твой столь сильно заботятся, желая походом на Смоленск идти, или, может, больше о себе? Как скажешь?

   — Ясно, что о себе больше! — простодушно ответил Иван.

Семён хотел как-то поправить его, но язык словно к гортани примёрз.

   — Карош урусит! Люблю, когда правду говорят, не то что тверской Фёдор.

Как помянул хан княжича Фёдора, стало Семёну всё ясно, словно стопудовый куль с плеч сбросил: раз не позвал сюда тверских и иных князей, а только нас, значит, и верно — якши! Теперь только бы нечаянно не испортить дело. Только подумал, как увидел, что неразумный его брат Иван, ободрённый похвалой хана, шагнул на ковёр и протянул над красными углями свои озябшие руки. Это была неслыханная дерзость, никто, кроме хана, — ни главный визирь, ни беглеберг — главный военачальник, ни один самый приближенный эмир не имел права делать это. А Иван не только грел руки, но пытался отгонять не понравившийся ему чад.

И снова улыбка скользнула по утомлённому лицу Узбека. Может, чем-то тронул княжич его ожесточённое сердце, а может, просто царская прихоть, только он широко развёл руками:

   — Садитесь на ковёр. Кумыса всем московским другам!

Словно солнце взошло: заулыбались до того безжизненные, ровно куклы, жёны хана, облегчённо зашевелились давние доброхоты Москвы Товлубег, Черкас, Беркан.

Чаши с кумысом осушили одним духом, зажмурясь, чтобы не выдать отвращения. Семён тайком скользнул глазами по хатуням: вроде их было больше — четыре, а сейчас три. Которой же нет? Нет дочери ханской, царевны Иткуджуджук, нет Тайдулы. Тинибек тоже почему-то отсутствует. Мысль о Тайдуле так отвлекла Семёна, что он едва не прослушал заключительные слова Узбека, сказанные строго, без благодушия:

   — Ивану в Москве скажи, пусть правит Русью, как правил, только за ним будет приходиться мне две тысячи гривен серебра.

Семён было ворохнулся, но ему ли торговаться! Лёгкое движение ханской руки остановило его:

   — Знаю, что царский выход вы доставили... И пардуса... Но столь много завистников у Орды, что нужно мне большое войско иметь. Так и передай кунаку Ивану.

— Можно ли нам отправиться домой, великий хан? — осмелился спросить Семён.

   — Тебе не нравится гостеприимство моего отца? — деланно удивился Джанибек, незаметно подмигнув.

   — Иван Калита — хитрый князь, Гедимин хитрый, но Узбек тоже хитрый. Все мы хитрые, ха-ха-ха-ха. Мы запомнили, как ты распотешил нас в Солхате. Теперь моя очередь распотешить тебя, — Морщины, опять собравшиеся на висках, должны были показать, что светлейший мелик шутит. — Я устрою большой праздник, и ты узнаешь тогда, я покажу тебе смысл жизни по-монгольски... и нашу справедливость... Может быть, ты даже сумеешь понять смысл нашей мудрости. Это глубокая мудрость. Но лишь для тех, кто в состоянии её восприняты.

   — Наша фи-ло-со-фия, — прибавил образованный Джанибек, по слогам выговаривая трудное греческое слово.

Московские княжичи низко поклонились, насильственно улыбаясь.

Покидали дворец совсем не так, как входили. Стражники и слуги, только что строгие, молчаливые, неподкупные, сейчас заискивали взглядами и улыбками, лишь подарки не клянчили. Тут выпрашивать не положено.

   — Приходи во дворец, когда захочешь, — сказал на прощание Джанибек. — Разве мы с тобой не батыры?

«Медов нашенских хочет», — догадался Семён.

   — У меня новые хатуни и наложницы. Ты ведь теперь женат и неопасен для них, а?

«Это на что он намекает-то?» — встревожился Семён... Да нет, белозубая улыбка царевича просто приглашал к выпивке.

Холодно и неприютно было на улице, а всё равно столь усладительно выйти на воздух оттуда, где ковры и жаровни, где господствуют роскошь, тщеславие, вероломство.

4

Осень не лучшее время в Сарае. Как задует из степей восточный колкий ветер со злым мелким снегом, занавесит небо волочащимися до земли тучами! Но и переменчива здешняя погода — как норов татарский. Вдруг опять солнце, тепло мягкое, даже жаркое — лето воротилось, только без обычного здесь сухого зноя. Дали золотисто-прозрачны, вода в речных рукавах и протоках бирюзова, оправлена в мутно-красную листву кустарников. Всё нарядно, весело, ласково. Вместо туч — длинные перистые облака размахнулись по яркой сини. Пахнет рыбой, водой и начинающей падать листвой. Дыхание степи мощно, вольно, с крепким пряным настоем полыни и скучника.

Более чем стотысячная столица улуса Джучиева расположилась на солончаковой земле, белёсые пятна проступают на ней, и трава не растёт ни сухая, ни сочная. И всё-таки это красивый город, переполненный людьми, с богатыми базарами и широкими улицами. Куда до него Солхату! Хотя тут нет садов и дома сплошными рядами, зато минаретов Иван насчитал тринадцать, а в Солхате мечеть была только одна. Не то, что пешком, и верхом Сарай за полдня не проедешь в один конец. А уж маленьких мечетей, не соборных, просто не счесть. Как и в Солхате, разные народы — византийцы, русские, кипчаки — жили на своих участках отдельно и имели свои базары. Арабские купцы из Багдада, Сирии и Египта даже стеной огородились для лучшей сохранности имущества.

Бесконечно тянулись кузницы, мастерские, где делали ножи и сабли, отливали медную и бронзовую посуду. Самая большая мастерская принадлежала ханскому дворцу — там стоял горн с семьюдесятью отдушинами, посредине него печь, где варились котлы, кувшины, ночники — их выхватывали клещами пламенно-прозрачные от раскаления и ставили студить, отчего они сначала синели, потом становились морозно-сизыми. Работали в мастерских и кузницах ремесленники из разных стран, сами же татары ни к кузнечному, ни к литейному делу свычны не были. Иван с Андреем поначалу и верить не хотели — неужто среди всех этих умельцев-мастеров нет ни единого татарина? Дядька Иван Михайлович и поп Акинф уверили, что так именно оно и есть — ни единого.

Из степи кочевники подвозили шерсть овечью и верблужью; её расчёсывали, мыли и делали из неё шерстяные ткани, а также ткани делали из хлопка, который тюками доставляли туркмены и узбеки. Бесконечные караваны верблудов тянулись к Сараю. Некоторые были столь изнурены долгим путём, что подыхали, их даже не пытались отхаживать, а те, которые выживали, годились в работу не ранее чем через год.

Особенно удивляли московлян верблюды, сплошь покрытые жёлтой душистой пылью. Оказалось, это от их драгоценной ноши — шафрана, который они несли с самого юга Персии и из западного города Толедо. Носильщики торговых караванов таскали грузы на голове, будь то соль, будь то золото, и становились поэтому лысыми — волосы на макушке вытерты. Велика была тут торговля лошадьми, их вывозили даже в Индию табунами до шести тысяч голов.

На всех работах заняты были в основном рабы, которых тут называли мальчиками, а рабынь — девушками. Рабы, как и немногие добровольно приехавшие из Крыма, с Кавказа, даже из Египта, трудились под присмотром татар, которые относились к подданным по-разному: иным благоволили, иных жестоко погоняли.

   — Татары считают, — сказал Иван Михайлович, — что самые плохие рабы — армяне. Говорят, стыдливость у них вовсе отсутствует и воровство очень распространено. И если, мол, оставишь армянина-раба хоть на час без работы, то этим сейчас же толкнёшь его на зло. Он работает хорошо только из-под палки или из страха. Если видишь, что он ленится, надо взять палку и вздуть его. Так они говорят, а правда ли, нет ли...

Окружали город рвы, выложенные кирпичом, а посредине Сарая высился дворец Алтунташ, что значит «голова». На верхушке его — золотое новолуние весом около трёх пудов. Рядом с дворцом — дома татарской знати. Стены этих домов сложены из больших плит с муравлеными украшениями: бирюзовыми, синими, жёлтыми и белыми, и вся эта пестрота оживлялась большим количеством багряных изразцов, которые особенно любимы хорезмийцами и выделываются ими с большим искусством.

Крытые входы вели с улицы в просторные дворы, окружённые рядами жилых и хозяйственных построек, все дома были с глубокими подвалами и вытяжными печами, окна застеклённые, иногда даже цветные. Ивану с Андреем чрезвычайно понравились подвешенные на дверях бронзовые кольца, которыми полагалось стучать в бронзовую пластинку, предупреждая хозяев о своём приходе. Княжичи все хотели постучать кому-нибудь и убежать, но дядька с попом их отговаривали.

В полный же восторг привели всех сарайские фонтаны, которые ввиду жаркой погоды продолжали выбрасывать воду высоко вверх, создавая прохладу и мелкую водяную пыль. Сквозь неё сияли в лучах солнца бронзовые головы львов, улыбающихся и добродушных.

Возле фонтанов томились дети, бегали и брызгали: у малышей на обеих ножках — обручи с бубенчиками, наверное, чтобы не потерялись, на спинах халатов и безрукавок вышиты цветными нитками треугольники, а спереди на полах — серебряные бляшки, голубые бусины, косички из верблужьей шерсти и пучки собственных детских волосиков, впервые состриженных.

Иван с Андреем в общем-то одобряли такие прихотливые украшения, но сами бы носить их не стали.

Словом, Сарай княжичам глянулся, хан Узбек оказался не таким уж страшным, и они доверчиво и спокойно ждали татарского праздника, чтобы после него отправиться в обратную дорогу.

5

Тверское подворье обветшало. Давно бы надо подновить, перестроить, но после гибели князя Михаила и сына его Дмитрия руки не поднимались обихаживать это печальное место. Обметут к Пасхе потолки и стены, да бабы полы вымоют — и ладно. Ковёр на полу поистёрся до основы, печи дымили — благо их топили редко по причине тёплой погоды. Неожиданное появление год назад Александра Михайловича после десятилетнего отсутствия пробудило было какие-то неопределённые надежды у здешних насельников, но приезд вслед за тем испуганного: Фёдора и снова великого тверского князя на суд Узбека воспринялись с большой тревогой. Прибывшие с Александром Михайловичем бояре сказывали, что знамения при отъезде были недобрые, ветер встречь волну по Волге гнал, не давал судам ходу. А как вышли за пределы земли Русской, так ветер и смирился. А Константин Михайлович в это время в тяжкой болезни лежал и не смог даже встать проводить брата и племянника.

Александр Михайлович с сыном постоянно находились в мрачности. О своём прибытии сразу же сообщили во дворец. Ответа не последовало. Оставалось лишь запастись терпением да при встречах с ханскими приближенными не скупиться на серебро.

   — Горе, когда слёз море, ещё терпимо, — шептались бояре. — А вот горе сухое, безмолвное, оно убивает. Слезами да стенаниями человек сопротивляется, ропщет, бьётся, а затих, смирился — конец ему, боле не воспрянет.

Многие уже смотрели на князей с сомнением: что-то в них эдакое, обречённое...

Большим ударом было узнать, что ханская жена Баялунь уехала из Сарая и велик гнев Узбека на неё. А ведь на её защиту и помощь тверские очень рассчитывали. Отсутствие Константина Михайловича тоже плохо: его знакомство и связи очень бы сейчас пригодились.

   — Бог судит о покаянии не по мере трудов, а по мере смирения, сопровождаемого плачем, сокрушением и отвращением от греха, — всё твердил Александр Михайлович.

В высшем смысле бояре с ним были согласны. Но только в высшем. А в настоящем положении слышать такое странно. Разве покаянием татар проймёшь? Они знать-то не знают, что за покаяние такое. Ну, нету у них этого в заводе. Они покаяние примут за слабость. Слабость же ни у кого не в чести. Чай, не в монастырь мы приехали. Бояре охали и головами качали, но присоветовать ничего не умели. На самих робость какая-то напала, квёлость. Сватажиться ни с кем из татарских вельмож по-настоящему, надёжно не сумели. Подарки подарили, жили на собственных припасах весьма скудно, в долги пришлось залезать. Сами князья и вкушать иной раз забывали, всё сидели Псалтырь читали.

   — Потерпи, улягутся и твои помыслы и дадут тебе покой, — утешал отец сына.

Как олень, томимый жаждой, желает вод, так они желали какого ни на есть, лишь бы скорого разрешения своей судьбы.

А по воздуху летали тенётники, обещая надолго ясную теплынь, базары были завалены абрикосами, персиками и виноградом, изобилием прочих плодов. Вечера стояли тихие, звездистые. Неподалёку на московском подворье Иван с холопами-сверстниками играли на жалейках.

Александр Михайлович с Фёдором лежали во дворе на ордынских белых войлоках, подбитых синею крашениною, небо над их головами пересекал неяркой полосой Млечный Путь, зовомый у татар Батыевой дорогой, и самая яркая звезда Псица — она же Сириус — сияла на закатной стороне неба, мигая длинными лучистыми ресницами.

   — Батюшка, что же с нами будет? — спросил Фёдор.

   — Мутенько всё замешано, мутенько, — бормотал Александр Михайлович. — Потому что полуправда. Она есть наихудший вид лжи, ибо выглядит убедительно.

   — Можно ли доискаться истины меж нами и Даниловичами? Теперь вот ещё и Ивановичами? — продолжал Фёдор. — Уж если я в сомнении...

   — Твой дед Михаил первым из великих князей русских открыто выступил против татар. Оттого и убит. В этом причина.

   — Но он тоже татар наводил на Новгород, — перебил Фёдор. — А Кончака, им уморённая?

   — Про Кончаку враньё. Есть пергамент летописный, где Михаил свидетельствовал перед Богом свою невиновность, и смерть принял добровольно.

   — А говоришь, убит он?

   — На исповеди он сказал духовнику: «Я всегда любил отечество, но не мог прекратить наших злобных междоусобий, буду доволен, если хоть смерть моя успокоит землю Русскую».

   — Батюшка, ну что ты мне говоришь? — с тоской воскликнул Фёдор. — А как же тайна исповеди?

   — По чрезвычайности признания открыл мне духовник как старшему сыну, чтобы, говорит, в племя утробы твоей впечаталось навеки. Так что, чья ещё правшая будет, неведомо. Тебе боязно?

   — Не то сказать, боязно... Душу раки клешнями рвут! Тридцать пять дён мы были в дороге, сколько дён здесь, и ни единой ночи покоя не знал я. Всё думаю и думаю, вспоминаю и вспоминаю. То деда, то дядю Митрия, то Юрия Даниловича, братом убитого. Как бы восстали они незримо и тоже суда ждут. О многом в наших семьях поминать не принято, но и замалчивать невозможно. Самое главное, найти перед Узбеком верные слова. — Фёдор приподнялся на локте, посмотрел отцу в лицо: — Ты притворяешься или боишься сам себе признаться, что знаешь, как я, всю подноготную?

   — В самом деле, как тут рассудить? — нерешительно возразил Александр Михайлович. — По-разному может повернуться. На таком суде надо тягаться не силой, а умом. Будет ум — будет и сила.

   — Мы не можем останавливаться ни перед чем, мы должны быть готовы, чтобы и головы тут сложить! — загорячился Фёдор.

В темноте горькая усмешка тронула губы отца: посох ли ты в дороге или камень на шее? Бесшумно подошла кошка и залезла, мурча, на грудь Фёдору.

   — Брыська, брысанька! — гладил он её.

На соседнем подворье три жалейки, расходясь, теряя друг друга и снова собираясь в согласие, все пели и пели.

   — Как душевно княжич московский выводит, — сказал Александр Михайлович.

Фёдор отшвырнул кошку, опять сел:

   — Ду-шевно-о! А есть ли душа-то у кого-нибудь в роду Даниловичей?

   — Знаешь ли, Федя, странно, может быть, но вражда моя к ним отчего-то совсем пропала.

   — Как? — поразился Фёдор. — Возможно ли даже помыслить такое?

   — Да-да... А с нею — гнев. И ненависть испарилась, подобно дыму. Но чему дивлюсь более всего, страх мой перед Узбеком исчез, ни мщения не хочу, ни восстановления справедливости не жаждаю.

   — Что же, всё равно тебе, что ли?

   — Одно покорство испытываю.

   — Домучили тебя, батюшка, до слабости великой. О нас-то подумай!

   — Не силе ордынской я покорюсь, но воле Божией. Она — превыше. И вручить себя руце Божией не меньший подвиг, чем склониться перед злом татарщины, подобно агнцу. Тут вера нужна великая и истинная. Вот что я понял. И тебя к тому призываю. Помни, как Спаситель, плача, говорил: «Да минует меня чаша сия, Отче. Но пусть будет воля Твоя, а не моя». Так последуем же Ему, сын мой любимый.

   — Батюшка, я не снесу! — взмолился Фёдор.

   — На нас есть благословение митрополитово.

   — Может, нам к астрологу пойти? — предложил Фёдор. — Пусть заганёт нам по звёздам.

   — Аль не знаешь, что горе ходившим к колдунам и ворожившим?

   — Тогда что же есть мудрость и где она?

   — Понять надо предназначение своё главное, в котором состоит умысел Господень о тебе.

   — То есть познай самого себя?

   — Да.

— А как?

   — Трудность большая.

   — Значит, посмотреть со стороны на себя, разобрав дурное и хорошее, основное и наносное? Но чьими глазами посмотреть: матери моей, твоими иль вон Семёна Московского? И почему это будет истинным? Почему верить, что их взгляд на тебя безошибочен и их суждения не есть заблуждения? Сам ли ты тогда познаешь себя или отдашь себя на суд других?

   — Стань пред глазами Создателя твоего в понимании грехов и несовершенств твоих, в надежде на милость и суд Его правый. Тогда и познаешь себя. И отделятся зерна от плевел. Но не всю ли жизнь положишь на усилие это? О, знал бы ты, что такое смирение! Через какие муки и размышления к нему дорога лежит. Простить можно и от слабости. Смирить себя много сил надобно. Но только тогда прежнее пройдёт и соделается всё новое. Не дивись человеку, достигшему на земле великого достоинства, — дивись тому, кто презрел земную славу и отвергся её.

Говорят, когда час смерти близок, душа человека остаётся только на кончике языка и в глазах.

...И ничем, ничем, ничем не вернуть ушедшую жизнь.

А Псица всё переливалась зелёной сверкающей слезою.

6

В день празднества, перед тем как идти во дворец, Семён всё менял рубахи: то васильковую наденет, то тёмно-гвоздишную. Чесало из слоновой кости бесперечь вынимал, оглаживал то власы чёрмно-русые, то такую же рыжеватую бороду. Глаза его зелёные, цвета болотной ряски, были задумчивы. Он не замечал, с каким любопытством наблюдают за ним братья.

   — Вань! — толканул брата Андрейка локтем в бок.

   — Ага.

   — Кто-то ему тут поглянулся.

   — Знать, не без этого.

   — А Настасья?

   — Пускай её.

   — Мы ничего не видали, не понимали?

   — Ни што, конешно. Аль ты видал? Я, например, ничего не видал.

   — Ну и я тоже.

Все приглашённые должны были собраться в ханском дворце, а уж оттуда ехать неподалёку в степь на берег Итили, где состояться должны были игра и ристалища, а также готовилось угощение на свежем воздухе.

Узбек недавно провёл ежегодный военный смотр. Это большое событие в жизни Орды, громоздкое и утомительное. Воины, являясь на смотр, должны были иметь при себе продовольствия на год, лук, тридцать деревянных стрел, колчан и щит. На двух человек должна быть захвачена лошадь, на каждые десять человек — одна кибитка, две лопаты, кирка, серп, пила, секира, топор, сто иголок, верёвка, котёл. Всё оказалось на месте и в исправности. Но темники умучились. Хану и царевичам тоже надоело. Всем хотелось хорошо - развлечься.

Сегодня доступ во дворец свободен. У входов в ожидании выезда томится множество приглашённых. В глубь покоев мало кто заходит. А вот Семён, оставив братьев, не спеша, но с озиркой как-то там сумел незаметно раствориться. Там была бирюзовая прохлада подкупольных Пространств, мраморных полов, свежее журчание арыков во внутренних двориках, цветастые пятна ярких ковров, лепет питьевых фонтанов в бронзовых чашах, посвист разноцветных птиц в развешанных клетках. Там были тишина и слабое колыхание шёлковых занавесей.

   — Узнаешь меня?

   — Едва-едва, — Семён отпрянул от неожиданности, хотя какая уж тут неожиданность! Разве не её он искал и желал встретить?

   — Я — Тайдула.

   — Разве тебя забудешь! — Он боялся взглянуть ей в лицо, только видел бусы-глазенцы, багровые, крупные. — А говорила, любишь с ресничками? — Он тронул пальцем бусину.

   — Я когда-то боярышник в косы вплетала. А потом перестала. Женщины переменчивы, князь... А ты, слышала, женат?

   — Откуда слышала?

Она засмеялась гортанно и мягко:

   — Всё-таки Тула — мой улус. А там иногда становится известно, что делается в Москве.

   — Ну и что теперь?

   — Ништо.

   — Ты ко мне переменилась?

   — А ты разве нет?

— Собой ты личиста и говорить речиста.

От неё исходил вкрадчивый, сладко-тонкий запах, какой издают распускающиеся тополя.

   — Приветливы твои уста и речь, как быстрина речная, на солнце играющая, — произнесла Тайдула.

   — Как ты говоришь красно и лукаво.

   — То есть лживо? Ты это хочешь сказать?

   — Ну... примерно.

   — Монгольской женщине нельзя верить, да?

   — Да уж слова-то твои, как паутина осенняя...

   — Ты помнишь меня?

Он всё не мог поднять глаз. Она ждала.

Наконец он решился:

   — Да.

   — Я люблю тебя, князь. Но долг свой знаю. И не переступлю, — быстрым шёпотом сказала она.

   — Разве нет долга перед любовью?

Взглядом она ласкала его лицо, но голос был уклончив:

   — Вопрос для философа, не для слабой женщины.

   — А ты слабая?

   — Очень.

   — Хочешь на руки ко мне?

   — Очень.

   — Ну, иди!

   — Нет.

Он шагнул к ней в ярости овладевшего им желания:

   — Я тебя ещё спрашивать буду!

   — Нет.

Он стиснул её предплечье в скользком атласе рукава. Знал, что очень больно. Но она терпела. Даже бровь не дрогнула, чёрная, неподвижная.

Он с трудом разжал пальцы. Оба перевели дыхание. Он вытер лоб, осыпанный потом.

   — Ты действительно царица...

   — Ещё нет... Но, может быть, стану ею.

Её ноздри раздувались, глаза беззрачковые втекали в глаза Семёна, потемневшие от возбуждения.

   — Дашь знать тогда?

   — Или такое скрывается? Все князья помчатся сюда за ярлыками. И ты... ещё раз приедешь... тебя увижу.

Она сама сделала шаг к нему, теперь они стояли почти вплотную. Дыхание её сладкое с привкусом розы достигало его губ, глаза, дымные от зноя, втягивали в себя, поблескивала кожа, смуглая, как топлёные сливки. Он положил дрогнувшую ладонь ей на грудь, покрытую тонким шёлком.

   — Играешь мною?..

Она прошептала:

   — Да.

   — Хочу такую хатуню.

   — Хочу такого князя.

   — Какая у тебя грудь маленькая...

   — Как вымечко кобылицы нерожалой.

   — Хочу такую кобылицу... хочу такую царицу... такую плоскую... такой живот хочу... не сжимай ноги.

Тонкое тело исчезало в его руках, обжигало и ускальзывало, будто узкий язык пламени колебался в шелках.

   — Хатуня, ведь это смерть почти, — задыхался Семён от восточных умелых ласк. — Все за тебя отдам! Крест положу.

Горячая гладь её бёдер казалась такой беззащитной, невинной, робкой.

   — Откажешься ради меня от княжения? — Голос по-детски тонкий, трезвый. Спросила, как ударила.

Он согнулся от судороги в чреслах — ну и сука! — прохрипел:

   — Никогда. — И он сразу ощутил, как чужды её пальцы, жёстко тело, удушливы запахи её благовоний. — А ты иль от царства откажешься? — возразил с насмешкой.

Увешанная каменьями, укрученная в шелка, стояла перед ним монгольская кукла с улыбкой наклеенной. На голове шапка с пером страусиным... Где же огнь опаляющий? Где чары? Чужачка. Речи-то мы слышим, да сердца не видим.

Исчезла, как растаяла, в дворцовых переходах. Разве будет такая подложницей русского князя! Возмечтал ты, Семён, распалился, аки бес похотный.

Полы из чёрных и белых мазов рябили в глазах. А другие мазы из яшмы багровой устилали переходы. Было что-то мрачное, роковое в роскоши дворцового убранства. Семён брёл меж мраморных чадящих светильников в рост человеческий, и его шатало. Батюшки, опоила она меня, что ли? Голова была полна глухим гудением, а грудь — тоской.

7

Белую юрту привезли двадцать быков, запряжённых в два ряда. Установили её на выбранном месте, как всегда полагается, входом на юг. В юрте прибыли кади, имамы и прочие вельможи, которым возраст и нездоровье не позволяли ездить верхом.

Хан отправился с большим войском.

Каждая хатунь села в свою арбу, и с ней поехали её приближенные, слуги и охрана. Поехала также дочь хана с короною на голове, унаследовавшая царское достоинство от матери своей. При каждой хатуни около пятидесяти девушек верхом на конях. Перед арбой до двадцати старых женщин, тоже верхами, а позади ещё около сотни молодых всадников. Между арбой и старыми женщинами шли отроки, перед отроками около ста старших невольников и столько же конных с мечами на поясах. Таков порядок следования каждой хатуни при царском дворе.

Сыновья султана ехали верхом, каждый при своём войске. При них были литавры и знамёна.

Хан остановился у деревянной башни, которая называется кушк, и уселся в ней со своими хатунями. Во второй башне поместились наследник Тинибек и ханская дочь Иткуджуджук. В двух других башнях — младшие сыновья хана и родственники его. Все остальные — просто на сиденьях, называемых сандальями.

Были поставлены щиты для стрельбы, каждому темнику — особый. У каждого темника — десять тысяч всадников. Темников было семнадцать, значит, войска их — сто семьдесят тысяч. Всё же войско хана значительно больше этого.

После состязаний в стрельбе, которые заняли примерно час, каждому темнику преподнесли халат. Надев его, темник подходил к башне хана и кланялся, прикасаясь правым коленом к земле. Затем каждому подводили осёдланного и взнузданного коня, у которого надлежало целовать копыта, потом следовало садиться в седло и отъезжать к своему войску.

Хан сошёл с башни и тоже сел на коня. С правой стороны его находились наследник престола Тинибек и дочь Иткуджуджук, а слева Джанибек, второй сын.

Гоститолпились поближе к хану. Иванчик с попом Акинфом оказались прямо возле стремени, и они слышали (Акинф перевёл), как Узбек с любезной улыбкой произнёс:

   — Трём играм сопутствуют ангелы: Забавам мужчины с женщиной, конским бегам и состязаниям в стрельбе из лука. — Его слова вызвали преувеличенное согласие и бурное одобрение всех присутствующих. Те, кто не успел ещё подняться с сандалий, встали из почтения к сему замечательному изречению.

После долгой скачки в пыли и визгах настало время молитвы. Походная мечеть была уже готова, но Узбек запаздывал. Кто говорил, что он не придёт, потому что его одолел хмель, а кто уверял, что он не пропустит пятницы. По прошествии долгого, томительного для всех времени он прибыл, пошатываясь, приветствуя муллу и улыбаясь ему. Он назвал его ата — отец.

Когда все помолились, шумное сборище переместилось в шатёр для пира, где изнутри на прутьях были прибиты золотые листочки.

Андрейка от всей этой пестроты и гама совсем потерялся и, забыв про самолюбие, одной рукой крепко схватился за Ивана, второй вцепился в Акинфа. Семён был насуплен, не глядел на братьев и ни с кем не разговаривал. Как-то всё по-другому было, чем в Солхате. Иван чувствовал это — что-то тяжёлое, натужное, как бы и не праздничное.

Узбек восседал на серебряном престоле, верх которого был усыпан драгоценными камнями. У подножия поместились Тинибек, Джанибек и дочь Иткуджуджук в шапочке с павлиньими перьями. Поп Акинф сообщил на ухо княжичам, что имя царевны означает «маленькая собака» и что у неё тем не менее очень добрый нрав. Иван заметил, как напряжённо прислушивается к словам толмача Александр Михайлович, которого усадили рядом с его московскими недругами.

Вошла старая прожелтевшая Тайтугла. Хан встал, встретил её у входа и подал ей руку, помогая взойти на престол, и только после этого сел сам. Как переводится её имя, Акинф не знал, но вот вторая хатунь, Кабак, оказалась «просеянными отрубями», а четвёртая, Уруджа, — просто «ставкой». Третья жена Баялунь отсутствовала.

Вошли старшие эмиры, за каждым слуга нёс скамейку, их дети, военачальники — все кланялись, отходили и садились. Отзвучали приветствия:

   — Ассляму алейкум!

   — Ва алейкум ас-салям!

Уже ощущалось среди гостей некоторое нетерпение, запах дымящейся в котлах баранины давно щекотал ноздри, но Узбек сказал, что желает самолично прочесть Коран, а именно суру Луна. Тут Семён вдруг очнулся и велел Акинфу переводить всё слово в слово, потому что тут ни одно слово просто так не молвится.

   — Настал час, и луна разделилась. И хотя они видят знамение, не удивляются и говорят: это сильное волшебство. Они почли эти наставления ложными и ушли в след своих желаний... Но какова была наша казнь и гроза! Мы послали на них однократный вскрик, и они сделались как измятая сухая трава, какую месят с глиной для хижин... Час суда уже предназначен для вас; мучителен и горек этот час! — Таково было прочтённое Узбеком.

Сохраняя на лицах благоговейное почтение перед священными словами, молча принялись за баранину. В зеленоватых чашах, покрытых крупными синими горошинами, подали кумыс и бузу.

Узбек ел мало и неохотно. Военный смотр и состязания не взбодрили его. Тупая боль в желудке посещала хана всё чаще, и он постоянно к ней прислушивался, впадая в задумчивость. Впервые за эти годы он пожалел о кончине хорезмийца — не с кем вести беседы тонко двусмысленные. Видеть только страх в глазах людей утомительно. Это раздражает.

Постепенно впечатление от пророчества Корана стало рассеиваться, глаза заблестели от выпитого, пальцы от жира, завязались разговоры, защебетали, быстро насытившись, молодые царевны, и среди них самая смелая, самая умная, самая весёлая Тайдула. Мясо истекало соком, хлеб едва не таял в нём. Запах был хорош — вкуса никакого. Это для русских — никакого. Монголы ели с большим удовольствием. К трапезе поданы были тазы и кувшины с тёплой, душистой и чем-то подкрашенной водой. Русские больше пальцы споласкивали, чем угощались. Так, жевали для виду. Вспомнив Солхат, Иван сказал, что после пирования всем ещё с собой дадут чего-нибудь, тогда уж дома поужинаем по-настоящему. Андрейка не мог дождаться конца, потому что хотел сикать. Семён был столь угрюм, что глаз за всё время не поднял.

Наконец Узбек подал знак приблизиться великому князю тверскому. Сердцу у русских упали.

Александр Михайлович, прямой и высокий, пошёл к царскому месту среди удивлённого говора гостей. Туда же побежали, полусогнувшись, толмачи.

Иван стиснул кулаки так, что ногти впились в ладони. Он не испытывал торжества, хотя предчувствовал, как плохо сейчас будет князю Александру. Не было ни вражды, ни зла. Куда всё улетучилось? Одна жалость осталась к этому немолодому мужу, к усталой его походке, опущенной русой голове. Иван кинул украдкой взгляд на Фёдора — тот сидел с помертвевшим лицом.

Старшая хатунь Тайтугла подняла руки, обвешанные драгоценностями, провела по лицу. Лучи заходящего солнца высекли из камней жёлтые, синие, алые огни. После того как Тайтугла отняла руки от лица, в шатре установилась полная тишина: ни единого голоса, ни вздоха, ни шелеста. Слышно было даже, как за стенами шатра тонко и уныло посвистывал ветер.

   — Говори! — сказал Узбек по-русски.

Александр Михайлович поднял голову:

   — Я сделал тебе много зла, но теперь пришёл принять от тебя суд, будучи готов на всё, что Бог возвестит тебе.

   — Коран учит нас: доброе слово, прощение обид лучше милостыни, за которой следует укор.

   — Велика мудрость Аллаха! — глухо упали в тишине слова Александра Михайловича.

   — Ба-атюшки! — сипло пискнул Андрейка. Иван зажал ему рот.

   — Что доброго бывает с тобой, оно от Бога, а что злое бывает с тобой, оно от тебя самого. — Узбек прикрыл глаза. Скользнули из рукава халата в ладонь ему чётки.

Все пуще замерли: может, царь молится про себя? Даже ветер перестал ныть.

   — Что скажет мой наследник?

   — Сегодня утром в Сарае, — начал со спокойной усмешкой Тинибек, — один шаман взобрался на крышу.

Узбек открыл глаза, лицо Тайтуглы засветилось любовью и восхищением: что-то изречёт сейчас старший сын?

   — Он крикнул: «Эй вы, люди, я сейчас сделаю то, что никому не удавалось!» Он прыгнул, намереваясь взлететь, но упал на землю и разбился насмерть.

Гортанный смешок прошёлся среди гостей.

Акинф торопливо перевёл Семёну.

   — Понял, — сказал тот. Желваки заиграли у него на скулах.

   — Это что, конец? — тонко вскрикнул Иван.

Акинф кашлем перекрыл его выкрик.

Сонливый вид Узбека как рукой сняло:

   — Когда в Твери сожгли Шевкала, мы изумились и содрогнулись, думая, что все русские готовы восстать!

   — Это было отчаяние, великий хан, — твёрдо ответствовал Александр Михайлович.

   — Но вы лишь трепетали от ужаса в ожидании мщения, — продолжал Узбек, не слушая. — Я наказал вас через вашего же сородича Ивана Московского. Ты мог бы тогда спасти свою Тверскую землю, предав себя в наши руки. Но нет в тебе добродетелей отца твоего, нет отважного безумства брата Дмитрия. Ты пёкся лишь о собственном спасении и предпочёл бежать.

Александр Михайлович вскинул голову:

   — Но вот я здесь!

   — Стал таким храбрым? С чего бы?

Мурзы заулыбались.

   — Надеялся опять на защиту Баялунь?

Улыбки сползли с вельможных лиц. Впервые было упомянуто имя этой царицы после её побега. Плохой знак. Чёрный гнев вызревает в Узбеке.

   — Дымящиеся развалины Твери, опустение твоей земли — славный памятник рабскому ничтожеству князей. Ты сел на окровавленный престол отца, не имея ни отваги, ни мудрости его.

   — А что, Иван Московский имеет оное? — дерзнул возразить Александр Михайлович. — Льстец есть слуга бесов, подлость заменяет ему и отвагу и мудрость.

Семён рванулся было с места, но поп Акинф железной рукой осадил его.

   — Подлость никогда ничего не заменяет, — спокойно сказал Узбек. — Она существует сама по себе, и это качество вы, русские, доказали как врождённое. Мой язык брезгует говорить с тобой, и в глазах моих отвращение.

Все поняли: участь Александра Михайловича решена.

По дороге с пира слуга-мальчик робко тронул стремя у Семёна, подал свиток пергамента. Князь развернул — в Сумерках пылала вязь киноварью.

   — Акинф!

Поп прочитал, вздохнул, прочитал второй раз вслух:

   — «Верно, клянусь луною, клянусь ночью, когда она удаляется, клянусь зарею, когда она занимается... для каждой души залогом для неё то, что она усвоила себе».

   — Что ж значит сие? — нетерпеливо спросил Семён.

   — Это сура из Корана, — безразлично ответил умный поп.

   — Перепиши-ка мне это по-русски.

   — Исполню, князь.

8

Была ли то природная кротость нрава, иль сознание полной безысходности, иль наступил уж предел духа его и изнемог Александр Михайлович?

В день памяти великомученика Дмитрия Солунского[436] прокрался под видом нищего на тверское подворье посланец из ханского дворца.

   — Через три дня будешь убит за крамолу и связь с Литвой, — сказал.

   — Почему я тебе должен верить? Кто послал тебя с таким предупреждением?

   — Не могу назвать. Это тайна.

   — Я в могилу её с собой унесу. Не бойся. Кого благословлять мне и благодарить за сочувствие?

   — Не смею вымолвить, — упирался «нищий».

   — Молю тебя! Ведь я на краю жизни!

   — Ну, хорошо... Одна молодая царевна. Она мудра не по летам, не хочет брани и жалеет всех русских.

   — Тайдула? — вырвалось у князя.

   — Я ничего не говорил! Не знаю ничего, нет-нет, не знаю! Отпусти меня, рус, не тащи за собой.

   — Не опасайся, никому про тебя не открою, даже на исповеди. Беги, доживай, что осталось тебе!

Хоть и кутал посланец бритую голову башлыком, всё-таки видно было, что уши отрезаны — печальный знак печальной судьбы!

Александр Михайлович никому не сказал о страшном известии. Три дня — миг один осталось жить. Но три дня — вечность! Не есть ли вся жизнь — один миг слёзный, блеснувший в вечности?

Мог он избегнуть этой поездки? Мог. Как же его отговаривали все, кроме Фёдора! Но оба они непонятным, роковым образом стремились сюда, в глубине сердца сознавая, что надежды договориться с Узбеком тщетны. И почему сейчас не уйти — ведь ещё три ночи впереди! — не уйти в рубище, неузнаваемым, добраться с Фёдором до Твери, взять жену и детей, затвориться с ними в каком-нибудь монастыре недосягаемом, на севере, бежать снова в Литву наконец? Честь потерять, княжение потерять, но жизнь свою и сына сохранить. Не превыше ли она всего? Но он сидел у окна в оцепенении, глядел на заросший двор и думал: «Если Богом мне смерть предназначена, кто может избавить от неё? Это батюшка с братом зовут меня на вечное отдохновение...» Иссякла воля к жизни и само желание жить, и он теперь лишь искал подтверждение тому, чего сам хотел... Разве не знак свыше, что пришло известие о конце в день поминовения Дмитрия Солунского? Он покровитель всех славян, во множестве монастырей и церквей русских хранятся частицы мощей его, почти два с половиной века, как принесена из Солуня во Владимир икона великомученика, писанная на его гробовой доске. Все славяне, вся Русь высочайше почитают сего древнего воина, он поможет, он подаст силы приготовиться к исходу в новую жизнь. Это знамение, что именно сегодня стало известно скорое разрешение судьбы.

Александр Михайлович обвёл глазами пожелтевшие от времени покои: да, тесноваты, и потолки низкие, и углы щелясты — скоро развалится всё. Всё уйдёт, канет, замрёт. Исчезнет невосстановимо. Кто услышит те слёзы, те слова, что звучали здесь иной раз до утренних зорь, как здесь страдали, плакали, клялись, молились? Уйдёт, уйдёт и забудется. А ведь, может быть, это самое главное и есть, те минуты, когда человек весь высказывается, в самом сокровенном существе своём?

Что заставило его возвратиться из Литвы в Тверь и искать княжения — любовь к власти иль желание мщения? Почему отъехали от него в Москву преданные раньше бояре, а при нём остался самым приближенным лишь немчин из города Виндау, Матвей Доль? Чужим стал Александр Михайлович на родной земле или это предатели в боярских одеждах рядились в преданных друзей, а он не распознал? Отчего поспешили покинуть Сарай его вчерашние сотоварищи по борьбе с Калитой князья Василий Давыдович ярославский и Роман Михайлович белозерский — страх ли охватил их, вину ли некую знают за собой?

Так вот он каков, царский суд. Вот какова справедливость ханская! Русских подлыми клеймит, а самого его подлее не бывало на земле. И ты, Калита, с потомками своими получишь меру воздаяния. Кровь наша будет на тебе вечно. Говорю это не из гордости, не из жажды возмездия — из далёкого далёка говорю тебе, такого далека, что не нужно уж ни прощаться, ни прощать. Мертвы живущие по духу мира сего суетного...

На третий день, отслушав заутреню и причастившись после исповеди, он сел на любимого коня и шагом выехал к ханскому дворцу. В тишине подковы звонко и мерно цокали по мощённой плитками площади.

Иные шарахались от него:

   — Безумец! Тут только пешим дозволено ходить!

Посвящённые в судьбу опального князя скорбно качали головами:

   — Пусть остатний час насладится царским выездом...

Ханские послы Беркан и Черкас шли к нему вразвалочку на тонких кривых ногах, весело скалили зубы:

   — Мы окажем тебе большую честь. Так велено ханом. Мы будем сопровождать тебя в последнюю дорогу.

Они взяли его коня под уздцы и повели. Жёлтое осеннее солнце заливало улицы Сарая. Пруд посреди города был покрыт холодной синей рябью. Буруны пыли вились по дороге между ног коня. «Последнее, что вижу», — думал Александр Михайлович отстранений, спокойно.

Но, оказалось, не всё, не последнее.

За дворцом, средь глухих глиняных дувалов, завели его во двор, где кололи скот для пиров. Резкий запах мочи и приторный запах крови ударили в ноздри. На земле лежал в изорванной рубахе Фёдор. Двое татар умело били его пятками в сердце и под ребра. Бежать, спрятаться, драться?.. Но мука сына лишила Александра Михайловича сил и способности двигаться. Его мешком сдёрнули с седла. С каждым ударом Фёдор издавал свистящие стоны, потом затих. Выбитые глаза вывернулись бледно-кровавыми пузырями. Беззубый рот, полный чёрной крови, остался раскрыт.

   — Ну, как? — прохрипел Черкас.

Александр Михайлович зашатался:

   — Скорее!

   — Сначала изрубим падаль! — В два топора палачи ударили по раскинутым рукам Фёдора/Отрубленные пальцы вразброс полетели в стороны. Потом отчленили стопы. С хрустом брызнули осколки коленных суставов.

Александр Михайлович опустился перед иззубренным, с многочисленными следами топора чурбаком. В глазах было темно, но отчётливо слышалось, как в далёкой Твери звонит Спасов колокол, гулко и полно доносился его голос. Александр Михайлович вздохнул из самой глубины сердца и преклонил голову на шершавую тёплую плаху.

Широколицый татарин с надсадным хрипом, будто барана рубил, замахнулся мокрым от крови топором. И всё объяла собою бесконечная бездна отчаяния, сомкнулась и поглотила тверского князя.

Когда Узбеку доложили, что воля его исполнена, враги его лежат на убойном дворе и у них побледневшие лица и почерневшие телесы, он молвил:

   — Просто такова их судьба... Когда приветствуют Вас каким-либо приветствием, то приветствуйте их ещё лучшим или отвечайте таким же.

Беги и нойоны показали, что потрясены мудростью хана.

В последнюю ночь октября были туман и луна. В сырой тишине жирно чмокали капли, падавшие с крыш, — дождь лил целый день и прекратился только к вечеру. Мутный и белёсый внизу, туман вверху делался прозрачным и розовым от лунного света.

Свечи в покоях московского подворья горели тускло, чадили. Должно, от сырости. Алексей Босоволоков покачал головой и сказал, что это не к добру. Семён бросил ему, он как баба.

Приказали подать вяленого винограда, чтобы скоротать время. Только уселись вокруг стола, залаяли во дворе собаки, раздался знакомый гортанный говор — татары прибыли.

Алёша Босоволоков выдохнул:

   — Вот оно...

Семён кинул на него бешеный взгляд.

Они вошли в армяках, с которых текло, сияя улыбками, так что глаза у них совсем исчезли, поставили на стол блюдо с большим арбузом:

   — Великий хан велел передать князю Семёну и братьям его, что с любовью и честью их на Русь отпускает. — И вышли при полном молчании русских.

Зачавкали, разъезжаясь по грязи, копыта лошадей, и вдруг разом завыли все собаки.

   — Чего они? — спросил Иванчик. Кроткие глаза его таили испуг.

   — Пахнет им чем-нибудь, — сказал Босоволоков.

   — Чем, татарами?

Ему никто не ответил.

Вельяминов уныло сообщил, что у него всё уложено, хоть завтра выезжать.

И опять никто не отозвался, словно и не рады были своему освобождению. Тогда Вельяминов начал длинно рассказывать, как тут всё дёшево, вон купец Филимон Чеглок привёз из Шираза амбру, сандал да мускатный орех, продал с половинной прибылью, закупил тут китайский шёлк-сырец, да камку, да атлас, да русское полотно, повёз в Ургенч и Герат, где русское полотно дало прибыль втрое противу цены) за которую Чеглок взял его.

Иван рассеянно потянул арбуз за хвостик, а тот вдруг рассеялся, распался на блюде алой, кровавой грудой. Так он был заранее искусно нарезан.

   — Я не стану есть! — вскрикнул Андрейка.

   — Пошто?

   — Не хочу. Даже глядеть не могу. — Он выскочил из-за стола.

Все с суеверным страхом глядели на блюдо. Никто не притронулся к сочным кускам. Татары ничего просто так не дарят, всё с намёком. К чему бы это?

Только Иван взял скользкое чёрное семечко, покатал его в пальцах:

   — А откуда семечко знает, что оно должно вырасти арбузом, а не тыквой?

На него посмотрели молча, с укором, как на глупого.

Со двора донеслось жалобное лошадиное ржание. Вошёл слуга, тоже мокрый и встревоженный:

   — Князь, чужой конь какой-то к нашему двору прибился, седло на боку богатое, и губы удой рваные. Кабыть, князя тверского конь.

   — Вот оно, свершилось, — тихо сказал Босоволоков.

Семён вскочил:

   — Беги на тверское подворье, жеребца им отведи, узнай, что там и как.

Слуга побежал.

   — Что свершилось-то? — шёпотом повторил Иван. — А-а, боярин?

Брат перебил его:

   — Василий, прикажи закладывать и седлать немедленно. Лодии наши пускай просушат, просмолят, до весны упрячут. Спать мы ноне не будем.

   — Может, пождём, когда дождь кончится? — Толстому Василию не хотелось хлопотать по темени и сыри.

   — Может, пождём, пока Узбек передумает? И вот этак в Москву заместо нашей головы арбуз пошлёт? — закричал Андрей.

Вывалились во двор, в туман. Было тепло и особенно тихо.

   — Ровно тати уходим, — шепнул Иван Андрейке.

Тот дёрнулся всем телом:

   — Мочи нету, гадует меня, блевану сейчас.

   — Уймись, что ты!

Из конюшни быстро выводили лошадей, беззвучно выкатывали хорошо смазанные повозки. Иван с облегчением вскочил на своего коня, ощутив как родное его тепло сквозь влажную, в туманной мороси шерсть.

   — Князь, а князь? — осторожно, вполголоса кликал, толкаясь между всадниками, слуга, бегавший к тверичанам.

— Ну, что? — Семён склонился к нему с седла.

— в грязи, слышь, лежат на убойном дворе у татар.

   — Оба? — Голос Семёна дрогнул.

   — Оба, да. И Фёдор, и великий князь, все изрубленные. А бояре разбежались и попрятались незнамо где. Ни одного на подворье нет. Но вроде Беркан с Черкасом разрешили собрать куски эти, то есть тела, и на Русь везти.

   — Господи, помяни в царствии Твоём раб новопреставленных! — Семён перекрестился. Иван тоже, попросил брата:

   — Андрейке не говори пока.

   — Знаю. Трогай. Идти ухо в ухо, хвост в хвост, чтобы не блукать, отставши.

Волга ещё не замёрзла, но по ней уже несло шугу и блинчатый лёд, о водном пути не могло быть речи.

То ли кони были малообъезженные и нравные, то ли передалось им возбуждение седоков, но вели они себя беспокойно, скалили зубы, норовя укусить за руку, взбрыкивали, лягались.

Покидали Сарай обходом, по окраинам. За иглой минарета ветер гнал рваные облака, сквозь которые просвечивала сукровичная луна. Это к ветру. Со степи шла режущая осенняя стынь с запахом вянущей полыни.

Глава восьмая

1

Хотелось, чтобы эта ночь никогда не кончалась. Чтобы никогда не настал день. Чтобы никогда не надо было видеть глаза друг друга. Чтобы только тупой топот скачки в неизвестность, без дороги. Чтобы никогда-никогда-никогда ни о чём не говорить.

Но, когда развиднелось, все были так умучены, что упали на землю и уснули. Мало веки сомкнули, Алексей Босоволоков вскочил, откинув суконный охабень, которым укрывался:

   — Никак топот конский!

Феофан Бяконтов приник ухом к земле и явственно различил далёкий перестук копыт.

   — Скачут... Но как бы небольшой отряд. А может всего несколько всадников.

На всякий случай решили поостеречься, удлинить переходы, чтобы оторваться от возможной погони.

Скоро, однако, убедились, что отдалиться от преследователей не удалось ни на пядень. Сообща решили, что надо исполчиться для встречи незнакомцев, достали луки из налучников, стрелы и копья из торок.

Чтобы не оказаться застигнутыми врасплох, выбрали очень удачное для засады место: в зарослях на старом, пересохшем русле реки, откуда луговой, низкий берег Волги просматривался до самого окоёма.

Недолго ждали, признав издали по большим лисьим шапкам татарских всадников. Было их всего трое, ехали они открыто и скоро, каждый вёл за собой на длинном ремённом чомбуре ещё и по одной заводной лошади.

   — Погодим объявляться. Может, это лазутчики, а за ними войско, — предостерёг Семён, но Бяконтов отмахнулся:

   — Нет, княже, что им тут разведывать, они у себя дома.

Когда всадники были уже на расстоянии одного окрика, Бяконтов воскликнул:

   — Да это же Чет!

Тут и остальные все признали давно известного в Москве мурзу Чета. Хоть и казалось русским, что все ордынцы на одно лицо, одинаково узкоглазы и скудобороды, Чет был легко отличим и запоминался своей чёрной как уголь окладистой бородкой. Он несколько раз приходил с татарским воинством на Русь, подолгу бывал в Москве, так что даже научился объясняться по-русски, хотя и с горем пополам.

   — Наш пут Булгар, — упредил он вопрос переставших таиться и выехавших из ветлового леса ему навстречу русских всадников. — Пайцза не забыла?

   — Забыл! — схватился за голову Семён. — Заторопились мы, я и не вспомнил.

   — Палоха, коназ! Гаварил я табе, пайцза дорога необходим.

   — Как же быть-то теперь?

   — Таперя моя не понимай.

Пайцза — верно сказал Чет — в дороге по ордынским местам необходима, эта металлическая плашка или деревянная дощечка с надписью хана и пропуск, и охранная грамота, и знак власти. Её непременно стребуют татарские стражники несколько раз, пока дойдёшь до родной земли.

   — У нас и денег нет уж, чтобы откупиться, — горевал Семён. — Но не возвращаться же за пайцзой в Сарай?

   — Лядна! — успокоил Чет. — Пока степ — Орда закон, я своя людя тута. По моя сакма пайдём. Сакма — конский след, проложен без дарога, я его чутьём найду.

Наверное, вот так же, чутьём, по-волчьи, ходили на Русь до ордынцев половцы, хазары, печенеги, искусно прокладывая стежки междуречьями, водоразделами, безошибочно находя броды и минуя топкие болота.

Чет вёл то по прибрежным волжским пескам, то сворачивал на покрытую пожухлой травой дикую степь по одному ему ведомому конскому нарыску, по той сакме, которая провела мимо всех ордынских постов.

Когда подошли к замерзшей Каме, два попутчика Чета свернули к Булгарам, сам мурза продолжал путь вместе с русскими.

Бдительный Андрей заподозрил неладное:

   — Сёма, мы же дальше дорогу и сами найдём.

Иван поддержал со знанием дела:

   — Ясно, как доскачем до Соснового острова, так перевалим на правый берег Волги, а там уж никакой сакмы Не надо, там наша дорога.

Семён сначала ждал, что Чет сам обозначит свои намерения, но тот молча шёл неизменно в голове вереницы всадников.

На одном из привалов Семён всё же не выдержал:

   — А скажи, князь, зачем ты с нами тащишься? Ты же собирался в Булгары?

Чет улыбнулся неожиданно простоватой, безоружной улыбкой, поколебался, но не стал скрывать:

   — В Москва хачу.

   — Зачем?

   — Ай, коназ, пропадай мой галава савсим!.. Девка шибка караша в таваим Кремле.

   — Что же, тебе татарок мало?

   — Руска девка лушше всих. Фряг во Флоренции рабаний вазил, так гаварил, игга руска девка стоит два тыщи лиров, а за татарка многа не давай, тока двести лиров.

   — Так ты что же, Чет, хочешь для торговли у нас взять или как?

   — Ай, зачим так никарашо гавариш? Канишна — или как, руска девка моя хатуня будет.

Чет правду говорил, но не всю. Полная правда узналась уже в Москве.

2

Шестого декабря Иван Данилович Калита давал в своём дворце пир. Поводов для него было предостаточно.

День святителя Николая, архиепископа Мир Ликийских, чудотворца, — один из любимых праздников русских христиан, в этот день даже самый нужный человек не приминёт наниколиться.

Именно к этому дню подгадал Калита завершение строительства Кремля. Теперь дубовой стеной с башнями, бойницами и крепкими воротами обнесены стали все пять построенных им раньше белокаменных храмов, высоко возносивших свои купола над старой Москвой, деревянной, крытой тёсом, гонтом, дранкой, даже соломой.

К этому дню торопились домой со счастливой вестью княжичи. Но вряд ли успели бы, кабы не мурза Чет: он оказался столь искусным проводником, что не только по степи вёл конским нарыском, но и в подмосковных болотистых лесах находил самые верные дороги. От него Семён и его братья узнали, например, с удивлением, что через знакомую им с детства Яузу почти нет бродов из-за высоких берегов этой крохотной речушки.

В Кремль княжичи въехали, ещё держа в сердцах радость от удачи, но изнурённые, оборвавшиеся, сникшие. Даже и кони под ними были понурые, под стёртыми сбруей шкурами топорщились ребра — словно не княжеские скоки, а одры холопьи.

Скоро вёл своих спутников Чет, но не знал и он, что след в след им идёт татарская боевая конница, возглавляемая приближенным к хану вельможей Товлубегом. Лишь на два дня позже прибыл в Москву Товлубег, и хоть гость он был незваный, но столь сановитый, что и в честь его одного не грех было дать пир силён.

Иван Данилович в вотоле, крытой серебряной парчой, в сапогах из красного сафьяна, по которому шиты волочёным серебром птицы и звери, с неизменно пристёгнутой к поясу калитой — Подарком самого Узбека, встречал гостей с неподдельным радушием и торжественностью. И может, впервые в своей жизни он не подсчитывал в уме, во что обойдётся ему приём гостей, не опасался, что оскудеет его мошна.

   — Ожидавел совсем Узбек, ещё две тысячи гривен серебра требует, — сообщил Семён.

Но не огорчился этому Калита. Пусть, пусть!.. Самая тяжёлая дань легче опустошительного набега, а возможность жить всему княжеству в покое стоит того, чтобы пойти и на обман, и на сознательное уничижение перед варваром, который пока что сильнее тебя.

Определяя на постой приведённую Товлубегом татарскую конницу, Калита огорчился, что мало её: значит, придётся больше своих воинов придавать для того похода, что задумал, видно, хан Узбек.

Шёл Филиппов пост, а потому скоромное готовилось лишь для иноверцев, но и родным православным гостям постарался угодить хлебосольный и щедрый в радости своей великий князь московский.

Никольщина, известно, — пироги да пиво. И то и другое преотменным было. Пироги, начиненные бараньим, говяжьим да заячьим салом, — на блюда и знатным татарам, что в главном покое вместе с князьями сидят, и тем дружинникам и слугам, что на третьей, низшей степени в сенях. Для своих же испекли пироги с сигами, снетком, с рыбными молоками, с вязигой на масле конопляном, маковом или ореховом. Были на любителей и такие пироги, что пеклись обычно на масленицу: пряженные с творогом и с яйцами, а ещё с рыбой вместе с искрошенчым яйцом. Были и оладьи с ореховым маслом, и сырники из крупчатой муки, и блины красные — из гречневой муки, да молочные — из пшеничной. Пироги подавались при смене горячих яств — ухи, щей, рассольника, которые варили из разной рыбы, свежей и солёной. Ломились дубовые столы и от холодной снеди, коей также было на любой вкус. Нежно-розовая лососина из Корелы, осетрина и белорыбица с Волги, белозерские снетки, ладожская сырть, и уж без меры и учёта — солёная, варёная, жареная, вяленая, провесная, копчёная, ветреная разнорыбица: караси, щуки, судаки, лещи, окуни, голавли, вьюны. Икру подавали паюсную и ясачную, сдобренную уксусом, перцем, луком. И строго блюдущие пост духовные лица, званые на пир, находили себе еду по вкусу и потребе: сыр гороховый, творог из макового молока, взвары из овощей, луковники, кисели, левашники, оладьи с мёдом, пироги с грибами и отдельно грибы солёные, жареные и варёные — маслята, грузди, рыжики, боровики, сморчки. И уж само собой — пиво и мёда не абы какие, а долго стоявшие в осмолённых бочках, до особого дня сбережённые.

Всех удоволил Калита гостьбой толстотрапезной, все в застолье полной мерой разделяли его великокняжеское веселье и его славу победы.

О победе — теперь уж полной, окончательной — только и разговоров было на пиру. Сам Калита чаден был и пьян без медов и пива — от сознания, что наконец-то и непокорная Тверь стала под его руку. Ярославль и Ростов давно уж стали подручными. И Рязань не смеет прекословить. Уж и сам Господин Великий Новгород смирил свою строптивость. Всё больше удельных князей начинают понимать, что беды Руси идут от их несогласия и слабости, что все они должны встать под единую верховную власть великого князя. Ради этого приходится Калите действовать где силой, где казной, где хитростью и угодничеством.

Пиршество с переменой блюд длилось е полудня до вечера. У слуг взмокли на спинах их яркие рубахи — мечутся взад-вперёд с подносами да кувшинами. Но хоть и кончился стол, никто со своих мест не вставал — в самый раж входила гульба.

Иван Данилович, сидевший в переднем углу под образами, поднялся, встал прямо, как перед причастием, отчего сразу во всех нисходящих степенях постепенно настоялась полная тишина. Дождавшись её, он налил себе в чашу красного фряжского вина и возгласил:

   —  Буди здрав повелитель стран и народов кесарь Узбек!

Опростав чашу полным горлом, а не вприхлёб, он перевернул её над своей облысевшей головой вверх дном — всё до капли выпил за здоровье друга и властелина своего!

Знатный татарский князь Товлубег не остался в долгу.

   — Сколь богат наш хозяин, и счесть не можно, — начал он. — Чем владеет наш улусник Иван? Москва — раз! — Он выставил перед собой руку с жирными, унизанными перстнями пальцами, загнул один. — Владимир — два! Можайск — три! Коломна — четыре! Руза — пять! — Он сменил руку, продолжил счёт: — Звенигород — шесть! Серпухов — семь! Суздаль — восемь! Углич — девять! Белозерск — десять!.. А больше и пальцев ёк, нету!.. А города ещё есть. И... — он хитро улыбнулся, — ещё будут, если всё такой же мудрый останется на Москве наш данник князь Иван! — Товлубег, подчиняясь обычаю, или оттого, что охмелел преизрядно, тоже опрокинул чашу над своей бритой головой, и тоже ни капли не вылилось!

Уж начали слуги зажигать свечи в паникадилах, уж позвали домброчеев и бахарей[437], уж скоморохи в рубахах с рукавами ниже колен стали потешать гостей, а с лавок всё никто не поднимался. Не смолкали заздравные величания, не стихало пение многая лета.

3

И два последующих дня продолжалось пированьице, но уже в узком кругу, в который входили великий князь и его сыновья, ближние служилые князья и бояре, эмир Товлубег, мурза Чет, баскак Бурлюк.

Они сидели в празднично убранной палате: пол устлан мягкими восточными коврами, на волоковых окнах шёлковые занавеси, столы и лавки накрыты скатертями и полавочниками, в поставце сплошь заморская посуда чаши из венецианского стекла, восточные медные с чеканкой кувшины и кубки, кружки, местными умельцами из берёзовых сувойчатых наростов резанные и в серебро оправленные.

Калита строго подобрал застолье, чтобы объявить и обдумать затеянное им дело.

   — Мыслю так, что тверские князья Михалычи — Константин и Василий — не дерзнут из моей воли выходить.

   — Не буди в сумлении! — согласился Товлубег. — Ты после Александра, брата ихнего, в полном произволе власти своей.

Оказалось — ничё. Будто не было в Орде этого ужаса с князьями тверскими, той ночи осенней, туманной. Оказалось, можно пировать, дела обсуждать, в полном здравии душевном пребывать. Значит, так и надо поступать? Так победы-то над врагами празднуют? Тягостно было княжичу Ивану в этих бесконечных застольях, где полагалось сидеть молча и слушать. Лишним чувствовал себя здесь он. С ним стало происходить что-то странное — будто сам себе стал в тягость, всем был недоволен, всех осуждал, хотя сознавал, что нет у него права на осуждение, ничего он не значит, ни в чём не разбирается, плохо понимает замыслы. И зачем он вообще тут присутствует? Ему хотелось бы поговорить с кем-нибудь по душам. Но с кем? И о чём? Семён совсем отдалился, стал ещё жёстче и суровее, чем был в Сарае, владыка обещал побеседовать поело возвращения — позабыл. Батюшке вовсе не до Ивана, с татарами возжается. Хоть бы спросил, как, мол, там всё было-то? А Андрейку вообще надо поберечь, пощадить, не напоминать ему тяжкие подробности. Не перед дядькой же Иваном Михайловичем душу изливать! Да он и сам всё знает и вместе со всеми торжествует, что Тверь наконец-то окончательно сломлена. Батюшка приказал даже колокол вечевой с тверского храма Святого Спаса снять и в Москву доставить в знак полной зависимости. И Товлубег это одобрил, и владыка Феогност, только что отпевший и предавший земле останки Александра Михайловича и сына его.

В застолье и порешили: князь Товлубег самолично возглавит русско-татарский поход на Смоленск. Мурза Чет с московской дружиной пойдёт в Тверь за колоколом. Иван Данилович с сыновьями тем временем будут изыскивать для хана Узбека требуемые две тысячи гривен серебра.

4

Чет с тверским колоколом отменных размеров и отменного звучания вернулся раньше Товлубега.

Не мешкая, начали устанавливать колокол на звонницу церкви Иоанна Лествичника. Два десятка дюжих, нарочно отобранных для такого дела мужиков, используя ваги и подъёмные блоки, осторожно вздымали меднолитой звон: тянули его верёвками за уши для подвески, подпирали снизу подол разлапистого колпака.

Митрополит Феогност при освящении кампана — колокола испросил в молитвах Божия благословения и силу для того, чтобы слышавшие его днём или ночью возбуждались к славословию имени Божия и собирались в церковь, чтобы звоном колокола освящался воздух и прогонял из него вредоносные силы и чтобы, наконец, слыша его, верные рабы Божии укреплялись в благочестии и вере и мужественно противостояли всем диавольским наветам, побеждая их молитвой и славословием.

Диакон и батюшка кадили и кропили святой водой. Игумен Богоявленского монастыря Стефан, пришедший сюда с готовящимся принять постриг родним братом Варфоломеем и иноком Алексием, усомнился:

   — А не станется ли так, как с владимирским звоном? Александр Васильевич Суздальский привёз из владимирского храма Святой Богородицы вечевой колокол в Суздаль, а он и не почал звонить, яко же во Владимире звонил, но глухо и устрашающе, так что Александр повелел его везти назад и поставить на своё место. И стал, яко же и прежде, богоугоден глас. А тут...

   — И тут, святой отец, будет колокол богоугоден! — отповедал игумену Калита.

И верно, в самую пору пришёлся кампан, во всех пяти церквах Кремля слышен его звон во время часов, а благовест доходит до самых отдалённых московских слобод…

Чет был счастлив и горд, что исполнил столь важное поручение Калиты, попросился на службу к московскому князю и пожелал немедленно принять православную веру.

Отец Василий совершил таинство в церкви Спаса на Бору, повесил на грудь православному татарину крест с распятием. Произошло это восьмого февраля, в день пророка Захария Серповидца, так что стал Чет теперь с новым именем. Стряхивая с головы капли святой воды, которой трижды обливал его отец Василий, спросил:

   — А не могла бы моя девка хатуней таперь стать?

   — Обвенчаться хочешь?

   — Вата, вата, совсим обвенчаться.

   — Нет, Захарий, ты хоть и крестился, но ещё плохой христианин, вон святую воду с себя смахиваешь... Учи молитвы, Символ Веры, Закон Божий. Узнаешь, что в пост нельзя жениться, ведь третьего дня мясопустная неделя пошла. Памятуй твёрдо: огораживай себя почасту образом креста, складывая три первых пальца, а два последних крепко пригнув, клади на чело, на пупок, на правое плечо да на левое, с доброй памятью, держа в душе распятого за тебя, и тогда ты не будешь посрамлён диаволом, который со стыдом отойдёт прочь. Так всегда огорожай себя, понимаешь ли?

   — Моя понимай! Ни надо венчаться.

   — Пока не надо. А вот кончится пост, встретим Святую Пасху. Если твоя боярыня согласна будет стать твоей хатуней, я вас и обручу и обвенчаю.

Товлубег, возглавлявший большой поход на Смоленск, вернулся, не снискав ратной славы. Хотя вместе с ним под знамёнами московскими ходили Константин Суздальский, Константин Ростовский, Иван Юрьевский, выехавший из Витебской области князь Иван Друцкий и князь Смоленского удела Фёдор Фоминский и думалось вначале, что такой силой одним ударом будет сокрушена смоленская крепость, объединённая большая рать даже и не попыталась овладеть городом. Остановившись перед стенами Смоленска, воины для видимости или устрашения помрачили воздух лучными стрелами, однако ни мечей, ни копий в дело не пустили и на приступ не пошли. Русские князья, знать, не расположены были лить кровь русских же людей, а Товлубег, получив богатый откуп у смолян, вполне им утешился и надеялся, что Узбек его за это похвалит.

Крещению Чета Товлубег удивился, но гневаться не стал, сказал как бы с пониманием:

   — Такой сильный и мудрый князь, как Иван Московский, всякому служилому человеку рад. Знаем, что стекаются к нему на службу князья и бояре из Твери, Чернигова, Киева. Вот и из Сарая один нашёлся... Так что проедай, Захарий!

5

Все Филипповки, даже и после Николина дня, зазимок никак не мог помириться с зимой и уступить ей окончательно. Грязей не было, но и снега по-настоящему не ложились. Земля заколела, кое-где вразброс укрытая белыми пятнами: ни на санях, ни на телегах по мёрзлым кочкам пути хорошего нету.

Без останову, каждый день дули пронизывающие ветра с востока. «Из Орды», — думал Иван. Он уже привык к своему молчанию, запомнил из «Лествицы», что молчание уст упраздняет тщеславие. Тщеславие-то он как бы упразднил, да и не знал он толком, что это за тщеславие такое, а вот осуждать всех не перестал, всё было не по его — да толку-то! Что-то с ним происходило новое, дотоле неведомое: тело стало чужим, тяжёлым и неловким, руки сделались непомерно длинными, нос отчего-то распух. Сам себе не мил стал Иванчик. Всё хотелось, чтоб его пожалели, но только кто-нибудь приступал к нему с ласковым словом — сёстры иль Доброгнева проведать прибредёт, — отвечал с некоторою даже и грубостью. Архимандрита Фёдора, с которым в Солхат ездил, умудрился оборвать на добром слове, сам не зная за что. Фёдор не обиделся, сказал, мол, пройдёт с тобою это, соколик, отчего даже злоба душная подступила к Ивану. А уж Шуру Вельяминову на дух видеть не хотел. Она сначала удивлялась: сглазили, что ль, тебя в Орде? Но потом перестала приставать и, мимо проходя, глаза опускала. Тогда Ивану начало казаться, что она его презирает, смеётся над ним.

От постоянного внутреннего раздражения даже голова болела почасту.

Но однажды утром, встав поздно — даже заутреню проспал, он почувствовал в душе мир, отпустило его искушение недоброе. В опочивальне было жарко и необыкновенно светло. Набросив кожушок, без шапки, Иван вышел во двор и остановился — всё было белым-бело от снега пушистого и свежего. Сверстники Ивана играли в снежки, бросались в сугробы, толкались, как молодые зверята.

Первый раз после той ордынской ночи бледная улыбка взошла на лице княжича. Шура, тоже с непокрытой головой, с распустившейся оснеженной косой, всё позабыв, позвала:

   — Иди к нам, Иваша!

Он покачал отрицательно головой.

   — Что ты такой гордый, а? — Подбежала, бросила ему в лицо пригоршню снега. — Уезжаешь опять?

   — Да. В Новгород с братом. — Он медленно обтёр лоб и щёки. — А вы тут всё резвитесь?

   — Приедешь когда-то, а мы тут все переженились!

   — Одно у тебя на уме, Шуша.

   — Княжич, звездиночка моя! — Она отряхнула снежную пыль с его плеча. — Чего ты печален? Что смотришь так?

   — Шубка у тебя славная.

   — Да? — Она смотрела ожидающе, но Иван не нашёлся, что ещё сказать.

Появление тут батюшкина крестника инока Алексия Бяконтова оказалось как нельзя кстати. Он поспешал через двор в митрополичьи палаты по снегу без тропы, имея лицо, осветлённое улыбкой и выражением рассеянно-радостным.

Шура не любила и боялась монахов, потому, как бы не видя Алексия, побежала прочь, мелькая среди заметённых теремов голубою парчовою шубкой, подбитою белкой. Пройдёт менее двух десятков лет, и придётся все надежды и упования возверзать на этого чёрного инока[438] ради власти великокняжеской, ради сына малого. Но пока впереди —целая вечность, и Шура бежит, оступаясь в сыпучие сугробы и оборачиваясь румяным разгоревшимся лицом на печального княжича и радостного инока.

   — Владыка Феогност благословил меня наместником его быть, — сообщил Алексий. — Иду вот крестного известать, теперь в Москве жить буду, на митрополичье» подворье.

   — Доволен? — спросил Иван, тоже почему-то радуясь.

   — Многие скоро получили прощение грехов, но никто скоро не приобрёл бесстрастия, — улыбнулся Алексий, — для приобретения его нужно долгое время, многий труд любви и помощь Божия. А ты что-то невесел, Иван Иванович?

   — Почему думаешь?

   — Вижу, вроде бы тень какая на тебе. Хочешь сказать мне что-нибудь?

   — Не знаю, — потупился Иван.

   — Покажи, что ль, хоромы-то? Ни разу у тебя не бывал, — почти застенчиво попросил Алексий.

   — Отчего ж нет? Тут и никто не бывает, — согласился Иван, не заметив, как сразу метнулись по нему чёрные глаза монаха.

Двадцать лет уж иночествовал Бяконтов, многими знаниями овладел, в духовном делании продвинулся и сомнения юной души княжича читал, как раскрытую книгу. Одиночество, даже неосознаваемое, тяжко для нежного возраста отроческого. Во всякие лета человек в наставничестве нуждается, да не всякий его находит. Часто душа о помощи взывает, да не слышат её. И она замыкается, закрывается, толчётся сама в себе, снедаема борениями, в коих истину открывает. Не сочувствие ей нужно, не тёплый привет (они лишь расслабляют), но совместное исследование и усердие, дабы не впасть в горделивое обольщение, не искать того, чему время ещё не пришло. Многообразны и неотвратимы искушения для каждого человека, и не всяк способен к сильному самопринуждению. Узки врата и тесен путь, ведущий в жизнь истинную, столь тесен, что и двоих, вместе идущих, не вмещает. Как растениям необходимо перезябнуть зимой, чтобы плод принести, так искусительные прискорбности необходимы для плодоносил духовного. Кто не претерпит доблестно тяжёлого бремени встреченных искушений, тот не принесёт плода, достойного небесных житниц и сокровищниц.

Но как внушить сие отроку неопытному, как обрести допрежь доверие его? Алексий понимал и жалел Ивана, но чувствовал, что нельзя показывать это, да и сам не готов был к наставничеству, слишком вдруг сложилась их встреча. Он мог только догадываться, что творится в неокрепшей душе княжича: не в исправлении она нуждается, не грехами смятена, но томится неприятием вокруг происходящего, не мирится с несправедливостью и не смеет судить. И не может не судить.

Поэтому, слушая сбивчивый и неполный рассказ Ивана о том, что пережил он в Сарае и здесь по возвращении, Алексий не пытался объяснять ему сложностей жизни и поведения людей, да и сам не вполне ясно понял, что именно томит Ивана, только сказал осторожно и мягко:

   — Если ты любишь ближнего, не охаивай его, даже если он, на твой взгляд, не прав или жесток, но молись о нем, проси о нём Господа, а пуще проси о собственном устроении.

   — Эх, отче! — почему-то вздохнул Иван.

   — Не убедил я тебя?

   — Убедить-то убедил, что тут возразишь. Только всё на бегу как-то...

   — Да, да, — застыдившись, согласился наместник, — но мы теперь можем часто встречаться и беседовать подолгу.

   — Беседовать? — переспросил Иван, дёрнув бровью. — Найдёшь ли время для того? Владыка тоже обещал, да некогда ему, видно. — Княжич испытующе прищурил сизосиние глаза.

   — Укорил ты меня, Ванечка, заране. А может, я ещё и не провинюсь перед тобой? — с некоторой принуждённостью улыбнулся Алексий. — Пригожий ты наш! Всё-таки хорошо, что мы сумели что-то сказать друг другу? Или нет?

   — Хорошо, — по-детски доверчиво кивнул Иван.

Часть вторая БРАТ

Глава девятая

1

  неподвижном взгляде отца, в мерцающих свечными отблесками глазах была усталость.

   — Всё ли тебе понятно?

Семёну показалось, что и голос у отца стал иным — надломленным, тусклым.

   — Понятно-то понятно, но... как управу найти на строптивых новгородцев, коли ты велишь наместников отозвать?

   — То и будет управой на них, что я наместников своих отзываю, — тихо, терпеливо втолковывал Иван Данилович. — Внушите посаднику и владыке, как и всему люду новгородскому, что, покуда не найдут они для нас две тысячи гривен серебра, будут в нашей немилости. Нетрог тогда противятся и Литве, и немцам, и Твери — они с них не две тысячи, шкуру саму спустят.

Семён решительно кивнул головой, пристукнул о столешницу крепко сжатым кулаком. Иван Данилович пронаблюдал за этим из-под седых, собранных в одну тесьму бровей:

   — Но кулачищами-то зазря не машите. Не сразу и не вдруг всё решайте, измором берите. Яблоко надо рвать, когда созреет.

   — Понимаю, отец. Зазря махать не надо, яблок зелёных рвать не след. Однако внушать всем надобно, что Москва — единственная сила на Руси.

   — Может, и не единственная, но самая сильная сила. — Иван Данилович поднял на сына глаза, отвердевшие и блестящие. — Надобна нам эта сила единственно для того, чтобы собрать разрозненные русские земли в одно целое. А как эти все земли собрать, знаешь ли?

   — Как ты собирал? Иные прикупить, как Углич, Белоозеро, Галич. Иные силой примыслить, как примыслил дядя Юрий Можайск и Коломну.

   — Ещё как?

   — Не знаю.

   — А как же удалось нам получить у хана ярлык на Ростовское княжество? А Ярославль?

Семён понимающе заулыбался. Да, ловок отец! Все думают, что дочери в семье не в счёт, что нет проку от девок, потому об их появлении на свет даже в летописном своде не поминают. Но сосватанная за шестнадцатилетнего ростовского князя Константина старшая сестра Маша большой прибыток в семью принесла! А после того как Дуняшу выдали за князя Василия Давыдовича, и в Ярославском княжестве стали жить по указке Москвы. И белозерский князь Фёдор Романович, женившийся на младшей сестре Феодосье, у великого князя при стремени! Да и самого Семёна в юном возрасте отец расчётливо сочетал с дочерью великого князя литовского Гедимина. Теперь, видно, пришла очередь Ванюши с Андрюхой?

   — В Твери невесты есть, но ведь мы теперь, надо быть, с тверянами враги навсегда?

   — Навсегда не навсегда, но не скоро будет нам прощение, пока ни дружбы, ни родства с ними быть не может.

   — В Новгороде и Пскове князей вовсе нет...

   — Но есть они в Рязани, в Смоленске, в Муроме, в Брянске. В Новгороде наместником у меня князь Дмитрий Брянский, а у него дочь на выданье...

   — Но он же князь без княжества!

   — Пока. Слышал, владыка рассказывал, что в Брянске злые крамольники убили своего князя Глеба Святославича? Дмитрий может на его место взойти.

   — А если не взойдёт?

   — Тогда... обойдёмся. Однако, как увидишь его, сведи с Ванюшей, может, прямо с дочкой его, она при нём; всей семьёй, надо быть, он туда поселился.

   — Ване ты уже объявил?

   — Нет. И ты повремени. Просто помни мой наказ. Вообще привыкай за всю Московскую землю печься, за всю Русь, всё в разумение бери, ты наследник мой, и я говорю всё это тебе, по слову пращура нашего Мономаха, на санях сидя[439].

   — Ну что ты, что ты! — испуганно отшатнулся Семён. Хотел добавить, что отец ещё далеко не стар, но понял, что будет это неправдой: под глазами отца набухли кошели, волосы в бороде белы, а с головы облетели вовсе.

Но отец не нуждался в утешении, продолжал умиротворённо:

   — А то, Сёма, что знак мне был. В субботу родительскую вышел я из Успенской, на паперти меня нищие, как всегда, обволакивают. Сыплю одному щепоть сребрениц, второму, третьему. Ко двору своему подхожу — опять христорадник. Показалось мне, что его рябое лицо я видел уже, но не сказал ничего, только поглядел, во что он одет: на ногах чоботы разные, один с круглым, второй с острым носком, а штаны грубой пестряди — драные, с заплатами, но нарядные, из домотканых красных, жёлтых, чёрных нитей. По шадроватому лицу да по пестрядным штанам с чоботами и признал я его, когда он третицею с рукой протянутой за милостыней посунулся. Я запустил персты в калиту, сыпанул ему сколько щипнулось, да не удержался, попрекнул: возьми, сказал, несытые зеницы! А он мне, мол, ты сам несытые зеницы, И здесь царствуешь, и тамо хочешь царствовати. Так понимаю, Сёма, посланник от Господа то был, искушал меня и извещал о скором призвании в мир иной...

   — Так ведь, значит, и там ты будешь царствовать, в раю, значит, — бездумно ответил Семён и сам устыдился, как легко сказалось.

Иван Данилович словно бы не заметил ничего, поднялся с лавки, мановением руки отпустил сына.

2

Возле великокняжеского двора стояла скромная деревянная церковь Спаса Преображения: одножильный избяной сруб с выступом на восток для алтаря и с высоким осьмигранным куполом на середине сруба, с узкими слюдяными окнами, с незатейливым внутренним убранством — стены без штукатурки, лишь обиты холстом, по которому нарисованы картины из Священного Писания. И хотя очень гордился Иван Данилович каменными церквами, поставленными им в Кремле, это придворное, княжеское богомолие оставалось предметом особой его заботы. Только эта церковь одна наделена была льготами и нескудным оброком, вся великокняжеская семья заботилась об украшении её иконами, сосудами, книгами.

Дьяк Прокоша занёс на пергамент своё суждение на этот счёт, объяснил потомкам, что великий князь поставил эту церковь «близь сущу своего двора... хотя всегда в дозоре видеть ю». И все чада и домочадцы Ивана Даниловича не только хотели видеть её в дозоре, но и каждодневно простаивали в ней часы.

Поначалу Прокоша и Мелентий ограничивались записями о домашней княжеской жизни, о делах церковных, о болезнях и знамениях, и лишь немного попадало о событиях в соседних княжествах со слов самовидцев, но, когда великий князь и митрополит повелели внести в записи сведения из привезённых в Москву Ростовской и Тверской летописей, они вдвоём уже не управлялись, и вместе с ними стали трудиться в Спасском монастыре при княжеской дворовой церкви ещё подьячие. Они готовили чернила из желудей, толкли кирпич, очиняли гусиные и лебединые перья, мыли чернильницы — Прокошину медную, в виде птенца с широко раскрытым клювом, и Мелентьеву, выдолбленную из капа и отделанную свинцом, а в свободное время обучались красивому начерку. Кроме летописи, дьяки и подьячие переписывали по заказу соборов и монастырей Евангелия, Кормчую книгу, Мерило Праведное[440], другие нужные для церковной службы книги.

Как раз перед отъездом княжичей Семёна и Ивана в Великий Новгород Прокоша и Мелентий закончили перебеливать Евангелие, которое заказал чернец Ананий для монастыря Успения Богородицы, что на Северной Двине. Готовое Евангелие, выполненное с особым тщанием, уже собирались отправить с монахами на север, но митрополит Феогност вдруг распорядился по-иному:

   — Княжичи сами передадут святую книгу новгородскому архиепископу Василию. Расстроены у нас отношения с Великим Новгородом, трудная поездка предстоит. А потому сделают Прокоша с Мелентием запись на сем Евангелии. Я скажу какую.

Прокоша, от усердия высунув язык, писал русским полууставом все слова слитно, как принято было тогда. Много времени ушло у него, пока одолел первый лист. Засыпал его тёртым кирпичом для промокания чернил, отложил в сторону сохнуть. Семён сквозь розовую пыль с трудом разбирал текст: «...на западе восстанет цесарь правду любяй; суд не по мзде судяй, ни в поношение поганым странам; при сем будет тишина велья в Руской земли и воссияет в дни его правда, яко же и бысть при его царстве. Сий бо князь великий Иван, имевший правый суд паче меры...»

Слюдяное окошко келии стало синеть, зажгли свечи. При их колеблющемся пламени Семён заглядывал через плечо дьяка, работавшего с сугубым прилежанием, а потому очень медленно. Прочитал, что отца его Феогност сравнивает с правоверным византийским императором Константином-заимодавцем и правоверным царём Юстинианом.

— ...безбожным ересям, преставшим при ею державе, многим книгам, написанным его повелением, ревнуя правоверному цесарю греческому Мануилу[441], любяй святительский сан... — мерно раздавался голос митрополита.

Семён слушал похвальные слова в некотором смущении. Знает ли об этом отец, не осердится ли на Феогностово рвение?

   — Ты ведаешь ли, что владыка благословил диаков на Евангелии отсебятину написать? — спросил всё-таки у отца вечером.

   — Какой бы я, Сёма, был государь, кабы не ведал? Великий князь должен всё, до самой подноготной знать. — Посмотрел сыну близко в глаза, добавил: — Мало просто ведать. Ничего не должно делаться без повеления нашего.

   — Значит, ты повелел начертать эти слова?

   — Какие? Что «сирым в бедах помощник, вдов от насильников измая, яко от пасти львов»? — Семён остолбенел: ну и ну, слово в слово запомнил! — Знаю, знаю, что не император я Константин и не царь Юстиниан, но нешто я не столь правоверен и меньше радею о земле Русской, нежели они о греческой?

   — Это-то да, но зачем...

   — Затем, сын, что надобно посаднику и архиепископу новгородским напомнить: жить по нашим законам им придётся, хотят они этого или не хотят. И заволочская чудь, и зыряне с корелой на Двине пусть знают, что богатые пушные да соляные промыслы принадлежать будут только Москве, а не Ростову и не Новгороду. И за Каменный Пояс должны мы, Сёма, сами ходить, серебро закамское сами должны добывать... Вот ужо погоди...

Семён слушал со смешанным чувством удивления и восхищения: вчера ещё жалел его, стыдясь своей дебелости и возмужания, а сейчас было совестно за младенческую несмышлёность. Да, стар отец, но что такое старость? Внешне — да, седеют волосы, на лице появляются морщины, становится дряблой кожа. Но в голове столь много умопонятий, замыслов, намерений! Ему, двадцатичетырёхлетнему мужику, хоть бы одно такое в голову пришло! А про Ваньку и говорить нечего — он и слов-то отцовских небось не уразумеет. Так что же такое возраст? Что такое время? В чём они, с чем их сравнить? Один человек, вон тот же Ванька, в возрасте утренней зари, другой, хоть его самого взять, словно бы при полуденном солнце. А отец — как бы на закате жизни, за которым должна последовать вечная ночь... Но нет, его закат горит ярким пламенем, освещает им, молодым и сильным, дорогу. И так, знать, во всём и везде. Не только у отдельного человека, а у всего народа, у самого неба и у самой земли: заря — полдень — закат. А после заката — новая заря! Вот как славно задумал Создатель!

3

Дорога до Великого Новгорода неближняя, особенно по зимней непогоде. Как ни считай, но лошадь, запряжённая в сани, при одной кормёжке может рысью одолеть в день десять — двенадцать межевых вёрст, а значит, на всю дорогу надо класть не меньше седмицы. Так и считали, но тут бывший татарский мурза Чет, а нынче православный христианин Захарий, состоящий на службе московского великого князя, заявил, что можно уложиться в пять дней. Оказалось, что он не только в степи имел свою сакму, но и в Залесской земле. Раньше шли всегда, минуя Тверь и Торжок, реже через Волок Ламский, Холм, Старицу. А Чет уверял, что дорога мимо Белого Городка и Бежецка, хоть и кружной кажется, однако скорее из-за мелколесья и неглубоких оврагов.

Поверили ему и решили взять с собой — и провожатым, и толмачом, коли приведётся встретиться с татарами.

По-русски Чет говорил всё понятнее с каждым днём, объяснял великокняжеским боярам, с коими ему чаще всего приходилось общаться:

   — Хатунь-то мой — руссий, все по её калякам.

   — Но трудно всё же привыкать к чужой речи?

   — Зачем трудна? Зачем чужой? Свой! Где татарский слов была, туды руссий нада баять, и якши!

Мурза — это князь, если в русское сословие переводить. На положении служилого князя Чет и находился в Москве, но так уж как-то сложилось, что к нему без особого почтения относились не только князья и бояре, но даже и дворяне с челядью позволяли себе подначки да шуточки, впрочем вполне добродушные. И звали всё чаще Чётом, а не Захарием. Батюшка из села Семчинского обвенчал его с дочерью мелкопоместного подмосковного боярина, в усадьбе которого Чет и поселился на правах совладельца (он не с пустыми руками притёк в Москву). Супругу свою звал то хатуней, то боярыней, что служило тоже поводом для балагурства.

   — Чет, давно у нас баяно, что жена не боярыня, а ты баешь на инак?

   — Как не боярыня? Такой большой боярынь! Сама пять без двох раз кажный ден водой полоскает себя и мене велит морд и рук так. А так куды как карош хатуня, — доверчиво выкладывал Чет.

Потешались над ним бояре и холопы, и кто бы поверил, кабы сказали им, что, став московским подданным, положит он начало большому русскому роду Годуновых, что, сделавшись ревностным христианином, Чет навеки прославит своё имя основанием Ипатьевского православного монастыря на Волге!

А в той поездке в Новгород, согласившись стать проводником, трясся Чет в седле впереди княжеского поезда, словно простой вершник. За ним сразу три лошади, запряжённые гусем, везли княжеский возок, за которым тянулись сани с провизией, а заключали обоз заводные лошади и дружинники, верхоконные и в санях.

После нескольких оттепельных дней снова резко похолодало, дороги покрылись настом, деревья заиндевели так, что иные тонкие берёзки склонялись чуть не до земли. Чет пригибался к седлу, но всё равно порой сшибал куржу, которая осыпалась и выбеливала его с головой, как и его караковую мохноногую лошадь.

Мороз усиливался, пушистая куржа начала обращаться в ожеледь, Чет сбивал её саблей, превращая в ледяное крошево.

Крытый возок, ie котором ехали Семён и Иван, был снаружи обтянут кожей, а внутри обит рытым бархатом. Но холод всё равно давал о себе знать, проникал в возок через неплотно подходившие, окованные серебряными полосками дверцы. Братья кутались в бобровые шубы, прятали ноги под полстью из шкуры большого бурого медведя.

Снаружи доносились всхрапывания лошадей, отрывистые окрики возниц да скрип полозьев.

   — Не разрешил мне отец взять с собой Чижа и Щегла, — обронил Иван.

Семён не отозвался, будто задремал.

   — Какой-то неласковый стал отец, как мыслишь?

   — А когда он с нами, с детьми, ласков-то был, вспомни? — ответил Семён, не открывая глаз.

   — Но отчего, Сёма?

   — Сам в детстве не знал родительской ласки. Дед Данила умер, когда отцу нашему было всего два года, рано и матушка его, наша бабка Васса, покинула свет. Отец рос сиротой, и благодарить Бога надо, что выжил всё-таки: братья-то его все, кроме старшего Юрия, в малых летах померли — и Александр, и Борис, и Афанасий.

   — А дядя Юрий получил великое княжение из-за того, что женился на сестре хана Узбека? На Кончаке-то?..

   — Мне хан ничего про это не говорил, — отшутился Семён. — Женитьба, оно конечно... Батюшка и тебя оженить решил.

   — На ком? — вспыхнул Иван.

   — На Феодосье.

   — Кто это? Вот ещё! Феодосья какая-то! Не желаю! — Иван укутался покрепче. Всё уж решили за него. Феодосию, вишь ты, нашли.

   — Дочь князя Дмитрия Брянского, он сейчас наместником в Новгороде, и мы с тобой должны его отозвать.

   — Да на кой она мне! Я на Шурочке Вельяминовой, может, женюсь. А на этой решительно не желаю! Может, эта твоя Феодосья и не красивая вовсе.

   — Э-э, брат! Даже если хромая да косая, женишься. Радуйся, если не перестарок... Ну, ладно, ладно, перестарком быть не может, скорее напротив — малолетка. Ты, может, думаешь, что я выбирал себе в жёны литвинку Айгусту? Для дела государского красой и младостью своей пожертвовал. (Иван покосился из шубы на брата: смеётся, что ль, он над ним?) До этого Гедимин покровительствовал тверским князьям, а теперь нам стал. Бабы-то, они существа нужные, чтобы родниться через них, с кем надо.

   — Как это?

   — Новгород со Псковом самоволие выказывают, верховодить норовят, а как женился я по батюшкиному разумению, они и попритихли на время. И всех трёх наших сестёр батюшка выгодно сосватал...

   — А мне какая выгода на дочке наместника жениться? — серчал Иван.

   — Пока мы его не отозвали, пускай поможет нам серебро получить с новгородцев.

   — Да-а? Так вот зачем отец и меня с тобой послал! — Иван почувствовал себя обманутым и обиженным. — А если не получим серебра? Я всё равно женюсь на хромой и горбатой?

   — Да нет, — рассмеялся Семён. — Ты женишься, только когда Дмитрий станет князем в Брянске. А если не станет, то разговор так и останется разговором.

Встали на берегу небольшой речки Яхромы. В лучах закатного солнца на ветвях ивняка ярко тлели угольки красногрудых снегирей. Они сидели озябшие, нахохлившиеся, грустно насвистывали: «Жу-у-уть, жу-у-уть...»

Иван в одиночестве прошёл на занесённый снегом взлобок, подставил ветру мокрое от слёз лицо.

Глава десятая

1

Новгород открылся ещё вёрст за пять смутно очерченными в снежной дымке тяжёлыми шеломами церковных куполов, башнями и теремами жилых построек.

Семён уже бывал здесь по поручению отца, а Иван увидел Святую Софию впервые и был изумлён.

   — Какая же, выходит дело, наша Москва низенькая, — сказал с обидой.

   — Ништо, Ванюша, Рим тоже был низеньким, а теперь ему полмира кланяется. Киев — матерь городов русских, а нынче лежит в развалинах, в которых, как рассказывают, волки рыскают. Новгород — колыбель Рюрика, начало русской государственности, но остался на обочине, от всех зависит, всех боится. Москва же наша, правильно отец говорит, самая сильная сила на Руси, столица, зря ли владыка митрополичью кафедру к нам перенёс?

Умом Иван это понимал, но сердце огорчалось. И казалось несбыточным, что и в Москве когда-нибудь будут такие неприступные стены со стрельницами, огромные соборы с могучими каменными звонницами.

Внутренняя крепость в Москве называется Кремлем, потому что — и это с малых лет знал Иван — выстроена из кремля. На месте бора на Боровицком мысу сначала встала церковь Спаса на Бору, а затем и саму крепость построили из кремля — очень плотной и крепкой, пропитанной смолой древесины. В Новгороде, как и во Владимире, последний оплот города, защищаемый детьми боярскими, называется Детинцем, и само это слово Ивану нравилось тоже больше, нежели Кремль.

Московских гостей ждали. Как только открылся взору Новгород, выскочили из придорожного леска верхоконные кмети во главе с тысяцким Авраамом и московским наместником Дмитрием. Пока здравствовались с ними, два кметя помчались к городу с оповещением.

У монастыря Святой Анны, перед въездом на Волховский мост, прямо напротив каменного Детинца, встретили гостей архиепископ Василий и посадник Фёдор Данилович.

Обоз остановился, Семён с Иваном вылезли из возка.

Вблизи Новгород был ещё более впечатляющ. От блестящего на солнце розового инея, которым покрылись не только деревья, но и каменные церкви от крестов до папертей, крутые скаты крыш, звонницы, узорочье оконных наличников, город казался сказочным.

Архиепископ Василий благословил прибывших, а за ним следом выступил их давний знакомый по частым приездам в Москву степенный боярин Сильвестр Волошевич. Он держал на вытянутых руках серебряное блюдо с хлебом да солью.

Семён отломил хрустящую белёсую корочку несолёного ржаного хлеба, взял из стоявшей на каравае деревянной расписной солоницы щепоть драгоценной приправы.

Сильвестр смотрел на Семёна с доброй улыбкой, и это всегда уж так, ведь известно: если подавать будешь хлеб-соль без улыбки — поссоришься. Ссориться новгородцы не хотели.

   — Без соли, без хлеба худая беседа! — сказал Сильвестр.

Семён прожевал корочку, в долгу не остался:

— Соли нету, так и слова нету, а как хлеб дошёл, так и переговор пошёл.

И хозяева и гости рады были встрече, но и те и другие знали, что за беседа им предстоит, опасались, что Не очень складный переговор может пойти. Москвичи боялись сразу нарваться на отказ, а новгородцам вовсе не с руки было начинать. Хозяева продолжали своё хлебосольство уже в палатах посадника, где всем знатным москвичам дали по отдельной изложнице.

2

Все переговоры вёл Семён, а Иван был в тени у него, ревниво присматривался ко всему вокруг: лучше или хуже, чем в Москве? Сравнения приносили одни огорчения, хотя и находил он порой кое-что в свою пользу.

Посадниковская челядь, которую звали здесь одерноватою или одеренью, а не обельною и обелью, как в Москве, показалась Ивану бестолковой и нерасторопной. Два челядинина подали ему для омовения рук лохань, хоть и серебряную, но лохань же!

   — А рукомойников нешто нет у вас?

Челядины переглянулись.

— Цево это он, Иванко? — спросил один своего товарища.

   — Тутотко рукомойник, — отозвался второй и указал на лохань.

Скоро Иван заметил, что не только челядь, но и наибольшие новгородские люди тоже имеют совсем другой говор, нежели москвичи: вместо «ч» произносят «ц» и наоборот, слова растягивают, словно поют, «окают», с большим нажимом на «о». Хуже это или лучше, Иван судить не стал, сообразив, что его «аканье» может показаться новгородцам не менее странным.

Терем, куда пригласили гостей отобедать, был расписан от пола до потолка. На стенах люди и животные, цветы и травы — это как и в Москве во всяких княжеских светлицах и горницах. Но потолок! На нём небо — и ночное и дневное. Иван на пороге замер, заглядевшись.

   — У нас так: на небе солнце — в тереме солнце, на небе месяц — в тереме месяц, на небе звёзды — в тереме звёзды, на небе заря — в тереме заря и вся красота поднебесная! — похвастал польщённый замешательством княжича Фёдор Данилович, но тут же пришлось ему и пожалеть об этом.

   — Да, богато вы, новгородцы, живете, зело богато! — тут же с нехорошим намёком отозвался Семён. — Нам до вас куда! Нам бы царю ордынскому хоть долг отдать...

   — Ну, цто уж сразу про чаря, потрапезовать сперва надоть, — вмешался тысяцкий.

Стол был накрыт не просто изобильно, но изысканно. Кушанья и пития подавались не все враз и не всем одно и то же, а по наряду — каждый сидевший за столом мог выбрать блюдо по своему вкусу. Три ухи предложили — стерляжью, куричью и шафранную. Пироги и пирожки на любой вкус — тельные, с сигом, соковые, с хворостом, с сельдями. После этого пошёл наряд рассольный: нельма, стерлядь, лососина, раки. И жаркое по наряду — рябчики, лебеди, журавли, цапли. Напоследок уж сладости — варенья из самых разных ягод, пастила наподобие блинов.

Пили за здравие гостей, архиепископа с клиром, тысяцкого, посадника, наместника, всех бояр вятших.

А разговор между кушаньями — всё больше о еде.

Тысяцкий рассказал, как ездил за золотом к самоедам за Камень. И будто потому их самоедами зовут, что едят они мясо умерших сородичей.

   — Неужли?! — несколько голосов сразу раздалось за столом.

   — Верно говорю. Мешают с мясом дичи и едят. На зиму же они как бы мертвеют, ровно ласточки и лягушки, а весной сызнова оживают.

   — Ересь! — возразил архиепископ Василий, который до сей поры сидел молча, ел мало и опрятно, чашу с мёдом лишь пригубливал. — У них полгода ноць, жилища ихние покрываются снегом, и они устраивают ходы под сугробами, переползают друг к другу, питаются загодя заготовленными припасами — рыбьим жиром, мясом белых медведей и тюленей. Надобно крестить бы их, Бога они не знают, поклоняются солнцу, луне, разным идолам.

Я говорил митрополиту Феогносту, цто надобно духовенство туда послать для обращения неверных, обещал владыка, да цто-то молцит и сам давно к нам не жалует.

   — Да и ладно, цто не жалует, — отозвался посадник. — Как ни подъезд, так нам разорение.

   — Верно, верно, — согласно загудели за столом иеромонахи и мирские, белые священники, которых, видно, сильнее всего касалось «разорение».

Московские гости знали слабость митрополита Феогноста, но при этих разговорах построжали, готовые обидеться.

   — Митрополит наш печальной страсти сребролюбия не предан, — поспешно вмешался архиерей, — но свита с ним, верно, большая бывает, со многими людьми несытыми приезжает он, в монастырях много корму уходит, дары опять же... Да ведь даров-то кто не любит!

   — Однако же вот государь Иван Даниловиц не обижался и без даров дорогих уезжать, — то ли подольстить хотел, то ли с неким тайным расчётом, имея на уме случай какой-то всем известный, молвил Купеческий староста Тудор.

Опасная тишина после этих слов сразу настоялась в тереме, так что владыка Василий опять вступил вкрадчиво и неторопливо:

   — В лето шесть тысяч восемьсот тридчать седьмое[442] ходил великий князь Иван Даниловиц к нам на мир. Стоял в Торжке. Притворяне черкви Святого Спаса пришли к нему с цашею на пир, двенадчать мужей. И воскликнули эти двенадчать мужей Святого Спаса: «Дай Бог многая лета великому князю Ивану Даниловицу всея Руси! Напой, накорми нищих своих!» Князь великий спросил бояр и старых людей новоторжских: «Цто за люди пришли ко мне?» И ответили новоторжчи: «Это, господин, притворяне Святого Спаса, ту цашу дали им сорок калик, пришедших из Иерусалима». И князь великий посмотрел у них цашу, поставил на своё темя и сказал: «Цто, братья, возьмёте у меня вкладом в эту цашу?» Притворяне ответили: «Цем на пожалуешь, то и возьмём». И князь великий дал им новую гривну вклада, сказал: «А ходите ко мне во всякую неделю и берите у меня две цаши пива, третью — мёду. Также ходите к наместникам моим и к посадникам и по свадьбам, а берите себе три цаши пива». — Владыка Василий поднялся из-за стола, поднял свою чашу с вином: — Многая лета великому князю Ивану Даниловицу!

Присутствовавшие священники и диаконы тоже встали с лавки, крестясь:

   — Многая ле-е-та, мно-о-огая ле-е-ета!..

Все опрокинули свои кубки, которые исполнительные виночерпии и чашники тут же наполнили вновь.

Семён кашлянул и чуть осевшим голосом — от волнения ли, от выпитого ли мёду хмельного — сказал давно заготовленное:

   — А нынче великий князь Иван Данилович в нужде великой, хан Узбек требует незамедлительно две тысячи гривен серебра.

Тут же наступила тишина почти могильная, слышно было потрескивание восковых свечей, стоявших в кованых шандалах. Все ждали эти слов, готовились к ним, а как услышали, будто окаменели от великой неожиданности.

Первым опамятовался московский наместник князь Дмитрий. Он поднялся во весь свой великотелесный рост с явным намерением сказать нечто важное, но долго молчал, искал, видно, первое слово. При вздрагивающем пламени свечей его чёрная, прошитая серебряными нитями борода матово отсвечивала, и именно только этот отсвет и видел княжич Иван, сидевший как раз напротив наместника. Иван держал в уме разговор с братом о сватовстве и потому исподтишка наблюдал во всё время пирования за отцом своей возможной невесты.

   — Ты, Семён Иванович, и ты, Иван Иванович, вы только ещё из кремлёвских ворот выехали, а в Новгороде уже знали, как встретить вас и что сказать вам. Потому я поперёк высокоумных голов новгородских и встал, что доподлинно знаю, какие мысли в их головах занозились. — Наместник начал витиевато, слишком хорошо понимая, что спрос за возможную неудачу с получением серебра будет прежде всего с него. — Ты, Семён Иванович, спросишь: «А куда ты смотрел, такой-рассякой, почему не обеспечил?» Отвечу, что и посадник, и тысяцкий, и все купцы с боярами — кого ни спроси — знают: и просил я, и молил, и грозил — без толку, ни полгривны сверх положенного давать не хотят, нетути, бают, более серебра.

Слова наместника сразу взбудоражили всех участников застолья, спало напряжение, каждый перевёл дух и готов был теперь к словесной пре.

Семён, не поднимаясь с поставленного для нею на самом видном месте резного кресла, сказал по виду спокойно:

   — Ведомо и нам, что сполна уплатил Новгород царёв выход. И о том ведаем, что нету у купечества вашего серебра.

При этом неожиданном признании новгородские мужи аж опешили, загудели невнятно:

   — Во-во...

   — О том и рець...

   — Вестимо, откуль серебру взяться?

   — Всё подчистую выгребли.

   — Но Также ведомо нам в Москве, что ни у кого, кроме Нового Города, серебра нет. Потому и приехали не куда-нибудь, а к вам.

   — Однако, Семён Иванович, ведь изначала не бывало такого: по старой пошлине новгородской и по грамотам прадеда Твоего Ярослава Володимировича[443], — осторожно возразил посадник.

Его поддержал тысяцкий:

   — Князь, целовавший святой крест в соблюдение наших уставов, должен исполнять клятву.

   — Верно! — охотно согласился Семён. — Мы и блюдём уговор. А сейчас не требуем, но — просим! Потому как великая нужа.

Разговор, однако, вошёл уже в такую пору, когда прекословщики слышат только сами себя. И словно бы не говорил ничего Семён, загудели:

   — Мы и ордынский выход платили исправно, и цорный бор летошный год только по сугубой настойчивости батюшки вашего дали. Цого ещё? — басил кто-то из бояр в дальнем конце стола.

Один из его сотоварищей поддержал его, видно, не без робости — невнятно пробубнил:

— Им всё мало. Куды всё уплыло? Не Узбеку же одному?

— Как Божий день ясно, что половина нашего серебра в калите Калиты оседает...

— А то-о!.. Москву новую дубовую поставил, каменным здательством занялся. На какие шиши, что за прибыток?

Княжич Иван видел, как проступила багровая краска на лбу, на щеках Семёна, сливаясь заподлицо с его рыжими усами и бородой, ждал и боялся, что брат не выдержит, накричит, устроит свару. Но Семён продолжал молчать, слушал, что ещё наговорят разошедшиеся новгородцы.

Ворохнулся на своём месте архиепископ Василий, повернулся к Семёну всем телом, так что огоньки свечей поочерёдно отразились на его массивном наперстном кресте:

   — А скажи, Семён Иванович, цто-то все две тысяци да две тысяци гривен? Пошто не тысяцу или пятьсот? Пятьсот можно хоть завтра.

Семён возликовал в душе, предчувствуя победу, да сам же всё и испортил. Надо было бы ему как можно проникновеннее сказать, что хан Узбек жесток и неумолим, что торговаться с ним себе может дороже обойтись, а он вместо этого обидно попрекнул:

   — Вы, новгородцы, сами же и виноваты. Не вы ли сами, своими руками одарили ордынских темников десять лет назад как раз двумя тысячами, хотя тогда Узбек от вас столько не просил! Да ещё и огромное количество даров богатых сами отвезли. Теперь Узбек уж меньше и не берёт.

Стол снова загудел, словно растревоженная борть:

   — Вот оно цто!

   — А поцто торопитча тогда?

   — Ишь, как ловко удумали: раз дали, они и разлакомились, надо или не надо, а дай? Тогда они ни за цто не отчепятся.

   — Выход дали две тыщщи — ладно, теперь, знацит, сверх выхода, и опять две тыщщи?

   — Поцитай, два выхода да цорный бор.

   — Однако, ежели это Узбек требует, то Орда и войной пойдёт, — прорезался чей-то благоразумный голос, но тут же и заглушён был:

   — Орда от нас далеко, Литва же — вот она, за окном.

   — А то шведы, ливонские немцы, норвежцы, с кем только нам не приходилось биться, и всё серебро требуют, все накладывают на нас окуп.

Наместник Дмитрий Александрович, опасаясь, что голос его затеряется в общем шуме, снова возвысился над столом, чем заставил умолкнуть всех, и начал увещевающе:

   — Верно говорите, что со всеми в округе вам ратиться приходится. Даже с устюжанами. В каждой рати теряете своих мужей добрых, бояр и купцов — гордость Великого Нового Города. А не забыли ли вы, граждане, кто от тверской зависимости вас освободил?

   — Как же, помним, — ехидно встрял опять кто-то из дальнего конца, — освободила нас Москва и от Твери, и от серебра, и от рухляди, и от воли — от всего освободила, кто бы теперь нас от Москвы освободил.

Наместник переждал смех, не возражая, но с мысли не сбился:

   — Нет, не можете вы забыть, как много новгородцы претерпели нужи от Твери. Тверские князья сейчас не стали бы вас уговаривать, а просто пришли бы и взяли, сколько им надо. А защитить бы не защитили, ни от Литвы, ни от Орды бы не защитили, потому что они и себя-то не способны защитить. Не то Москва, за ней вы как за каменной стеной!

Вполне справедливые слова наместника не только не остепенили новгородских мужей, но ещё больше задели их гордость, чего простить они не могли. Тысяцкий сразу же отповедал высокомерно:

   — А ты, Дмитрий, забыл, знать, новгородскую поговорку нашу: «Кто может стоять против Бога и Великого Новгорода»? Псковичи вон вознеслись было высокоумием своим, но Бог и Святая София низлагают всегда высокомыслящих.

И какой-то незнакомый москвичам купец выкрикнул писклявым голосом:

   — Новгородцы самому Александру Невскому, когда он вознёсся, сказали: «Тебе, князь, путь чист!»

Страсти разгорелись:

   — И московским князьям мы кланяемся, а по-ихнему не хотим.

   — Верно: они — себе, а мы — себе.

И тут неторопливо поднялся со своего места Семён.

   — Значит, рати хотите? Будет рать! — Семён произнёс это так убийственно спокойно, что повода для возражений или споров не осталось. Княжич Иван почувствовал, как противный холодок пробежался у него по хребту и вздыбил на затылке волосы.

Наступила такая же тишина, какая была перед началом словесного ратования. Все крутили заросшими головами сево и овамо: каждый искал справа и слева вопрошающим взглядом хотя бы совета, а в ответном взгляде читал одно и то же: «Что мы наделали?!» Все — и гости и хозяева — понимали, что слово «рать» вовсе не означает ещё открытой войны: просто вооружённые московские дружины выйдут к границам Новгородской земли и запрут её для низовских купцов, привозящих хлеб из житниц Поволжья, Рязани. Болотистая новгородская почва хлеба почти не родила, приходилось жить на привозном, а не будет его — опять страшный голод.

Архиепископ Василий один сохранил трезвость мысли, сказал умиротворяюще:

   — Вот ведь как бывает: нацали за здравие, а концили за упокой. Теперь один выход остаётся: у граждан города спросить.

И все с облегчением вздохнули: вот оно — спасение!

Загудели, задвигались:

   — Веце!

   — Оповестить надоть старост всех пяти кончов!

И — от греха подальше! — бояре и купцы начали торопливо вставать, гремя лавками, роняя посуду, гуськом потянулись к выходу.

3

   — Никакого вече! — жёстко объявил Семён, когда они с Иваном пришли в покои наместника. — Чтобы михирь стоял, пускай воробьёв сначала поедят. Едрёнее будет!

Дмитрий Александрович не согласился:

— Испокон века на Руси участвовать в вече — не обязанность, а право каждого, у каждого есть право голоса, и у человека наибольшего, и у мизинного...

   — Ну и пускай голосом пользуется, но слушать-то его голос зачем? — поддержал Иван брата, заранее желая поссориться с будущим тестем, чтоб никакой свадьбой не грозили.

   — С языческих времён идёт, когда люди жили дикими племенами и всё решали большинством голосов, — сразу принял его поддержку Семён, — но ещё тысячу лет назад святитель Иоанн Златоуст учил: «Мнение толпы не есть истина».

   — По решению этой самой вечевой толпы брата Узбека в Твери сожгли, а в Брянске князя убили, — с готовностью добавил Иван. — На кой нам такое вече!

Наместник брыкнул было его взглядом, но сдержался:

   — Вече — значит вещать, князи! Иль неведомо? Это и сходка, и совет, и народное собрание.

   — И тайный заговор, — подсказал Иван.

   — И самоуправство черни! — вскипел Семён.

   — Как же наместник разрешает черни самоуправствовать? — Брат шёл с ним плечо в плечо.

   — И опять — как вам растолковать? Сдумать вече может любой горожанин, если понадобится, в любое время, в любом месте — на княжем ли дворе, на торжище ли, у церковной ли паперти. А сдумали, оповещают всех — через бирючей или вечевым колоколом.

   — А где нынче тверской вечевик, знаешь ли?

   — Знаю, — потупился наместник. — А что это ты, Иван Иванович, Брянск помянул?

Семён охотно разъяснил:

   — А то, что в Николин день сотворили брянские злые крамольники дело гнусное. Сошлись на вече и порешили убить князя своего Глеба Святославича. Схватили его прямо в дверях на паперти святого храма и умертвили жестоко, как ни увещевал их владыка Феогност, даже проклятием грозил! Вот они, Литвы языческие плоды! Выше храма Божьего для них вече безначальное...

Дмитрий Брянский изобразил удивление:

   — Неужли? Ахти мне! Я давно оттуда, ничего не слыхивал. — А сам глазами забегал, так и стрижёт ими, сразу мыслями-то вскочил: не произойдёт ли из этого для него чего полезного? Мечтание-то давно, поди, таил. — Всё будет в руках владыки Василия, а он, сам видел, как настроен. — А сам уж рассеян сделался, уж о другом помышляет.

   — Я знаю, что такое вече, — стоял на своём Семён. — Матерный лай и бесчинства.

   — Мы же не ведаем, из чего такое получилось!

   — Ты хвалился вином фряжским, — Семён словно не слышал виляний наместника. — Давай сюда, на пиру был, а только усы замочил.

Дмитрий обрадовался такому повороту:

   — Сейчас познаем, что за фряжское, а как познаем — без остатка изопьём! — Собрался было вызвать слугу, но раздумал, сам достал три серебряные чаши с вислой полки, а за фряжским пошёл к казёнке: знать, очень дорожил вином тем, коли запер в клеенный из липовых досок шаф, наглухо приделанный к стене и предназначавшийся для хранения ценных вещей и грамот. Отдёрнул суконный занавес с навесного поставца без дверок, снял блюдо с ломтями сушёной дыни.

Семён внимательно проследил за ним:

   — Любишь, знать,сладко жить?

Дмитрий необидчиво согласился:

   — Кто ж не любит! — Откупорил толстостенную бутыль. — Из немцев купцы привезли, чёрный хрусталь, дабы пить и горя не знать, не ведая, много ли в ней зелья осталось.

Вино было тягучее, тёмно-вишнёвое, терпко-сладкое. Семён пригубил чашу, почмокал губами.

   — А что это за крикливые купчины в заднем углу сидели?

   — Это Туры, все родня: старший Тур, сын его — Туреня, племянник — Турище. Все они купцы поморские — ходят за товаром на Балтику, на Белое море, к немцам и датчанам, лодий понастроили в Волхове и Ильмене. — Дмитрий стоя пил из чаши, его большое брюхо выпирало над столом так, что полы ферязи еле сходились.

Сидевший в сторонке Иван неприязненно наблюдал, как наместник наливал себе вино, опрокидывал его в волосатый рот, уже не чувствуя, видно, его вкуса.

   — Э-э, княжич, а ты что же не отведаешь винца знатного? — заметил наконец наместник скучающего Ивана. — Какой ты баской вьюнош! — Покачиваясь, стоял и разглядывал Ивана, соображал что-то. Сообразил — подошёл к двери, хлопнул в ладоши.

Дверь тихо открылась, на пороге появился одетый в длинную посконную рубаху Челядинин.

   — Позови-ка дочку мою сюда, Феодосьюшку.

Челядинин бесшумно удалился.

Сердце у Ивана забилось лёгкой метью. Хоть и не собирался он жениться, но некоторое любопытство в сей миг испытал: ну, пускай придёт, поглядим. Покусал губы, скрывая усмешку, уставил на дверь сизый взор из-под бровей. Щёки его жгло.

Она пришла и остановилась в дверном проёме. Маленька, легонька, пряменька. Через лоб лента белая, взгляд светлый, неспешный. Видно было, что понимала, зачем звана, и спокойно дозволяла смотреть на себя молодым князьям, смущения не выказывая и вызова девичьего тоже и рук в кошачьем оцарапе не пряча.

   — Вот, дочка, княжичи московские, княжич Семён да княжич Иван.

Феодосья покосилась на Ивана. И застеснялась. И потупилась.

   — Да ты не сгнетайся красы своей, — пьяно увещевал её отец. — Беда, ведь спелое яблочко на ветке не удержишь, — посетовал, ища поддержки у Семёна.

   — Ну, я могу уйти, тятя? — Феодосье было явно в тягость нетрезвое состояние отца.

   — Иди-иди, надо будет — позову.

Дмитрий Александрович обхватил обеими руками бутыль, поднёс её к уху, взболтнул, прислушиваясь, плещется ли там, в тёмном хрустальном нутре, фряжское, понял, что не всё ещё выдул, плеснул в чаши себе и Семёну. И вдруг его осенило сквозь пьяную муть:

   — Я ведь, кажись, теперь старший в роду брянских князей, а? Хоть много там чмуты и желудяков, и всё вече любят, как новгородцы...

   — Будь ты, Дмитрий, хоть трижды старшим, но, покуда ты московский наместник, должон о нашей выгоде думать и печалиться. Как будем серебро из новгородцев выкручивать? — Семён говорил так напористо, что Дмитрий Александрович даже протрезвел. Помолчал, стряхивая с усов и бороды винные капли, признался:

   — Нету, Семён Иванович, у меня тут ни признания, ни влияния. И никто тебе не поможет, окроме владыки Василия. С ним и на вече не страшно выходить.

   — Не будет веча! — сказал, как пролаял, Семён, после чего и говорить уж было больше не о чем. Братья молча покланялись с наместником и ушли в отведённые им покои.

4

Сшибка братьев с наместником и то, что Феодосья показалась, удивительным образом разрядили напряжённость.

   — Ну, как тебе невеста? — смеясь, пытал Семён.

   — Неправду сказал князь Дмитрий, будто она зрелое яблочко на ветке.

   — Что так?

   — Мала совсем, и тут вот, — Иван положил руки себе на грудь, — ничего ещё не наросло.

   — Ты погляди-ка на него! — захохотал брат. — Чего ему надо! Перси, Ваня, это наживное, отрастут. Хуже, что, кажется, не быть Дмитрию Александровичу князем брянским.

   — Это что же, я с ней спать должен буду? — беспокоился Иван.

   — А ты как думал, мил-лай? — веселился Семён. — Тебе для чего же хоромины устроены? Или ты там бирюком до старости просидишь? А баловать начнёшь?

   — Как баловать-то? — захотел узнать Иван.

   — Вот идёшь, к примеру, по базару, взял незаметно яблоко с лотка и за пазуху его, а потом съел где-нибудь в уголку, оглядываясь. Сладко будет. А можно самому вырастить яблочко в своём саду, заботиться о нём и ждать его спелости. Не слаще ли будет оно?

   — Вот скука-то!

   — Я его просвещаю, а ему скука! — Семён в шутку сделал вид, будто обижается.

   — А ты с Настей своей... балуешь? — преодолевая стыд, спросил Иван.

   — Живу, — поскучнел Семён.

— А любишь кого? — ещё насмелился будущий жених.

   — Кака така любовь? — оборвал брат, погрубев голосом. — Давай лучше о деле совет держать. Зачем ты со мною сюда послан?

   — Ну, давай. Только помни, я жениться не хо-чу.

   — Батюшке говори, а не мне. Так. Надеяться мы с тобой можем только на владыку Василия. Ни посадник, ни тысяцкий, ни степенные бояре, ни купцы, ни вече само — никто не отзовётся на наши причитания, да и как их всех осудишь?

Иван очень хорошо понимал брата. Так было заведено в великокняжеской семье, что чада и домочадцы посвящались во все внутренние и международные дела, участвовали с малых лет в обсуждениях. Малолетние княжичи могли выступать послами и даже предводительствовать войсками, ходить на рати. А гребты с Новгородом было всегда едва ли меньше, чем с Тверью.

На пиру Семён пригрозил ратью, но только он да его отец знали, что сейчас эта рать невозможна, ибо у Москвы оказалось много иных хлопот. Повторять угрозу он не стал, помня наказ отца: «Перегибая палку, ты обнаружишь, что она может сломаться или что у неё не один, а два конца».

Да, архиепископ Василий казался последней и единственной надеждой.

Положение у новгородского архиепископа было совершенно иным, нежели у глав других русских епархий. Хоть в Ростове, хоть в Твери, хоть в Суздале или Нижнем Новгороде епископа или архиепископа назначал митрополит с последующим утверждением в Константинополе. В Великом Новгороде вопрос, кому из наиболее прославленных христианских подвижников стать архипастырем местной церкви, по благому обычаю, решало вече голосованием, которое можно назвать тайным, поскольку трудно было проследить за тем, кто кладёт в шапку шар чёрный, а кто белый. Конечно, и новгородский архиерей мог приступить к делу только после высочайшего утверждения и подчинялся по иерархической Лестнице митрополиту всея Руси, однако для новгородцев был он самым влиятельным и высокопоставленным лицом, не только церковным, но и светским — выше тысяцкого и посадника.

Во время приезда Семёна и Ивана в Новгороде были многие спорные настроения и вражда, а владыка Василий являлся для всех миротворцем. Он сам это очень хорошо сознавал и, случалось, говорил: «Мне поручил Бог архипастырство в Русской земле, вам слушать Бога и меня».

Так что совет Дмитрия Брянского был осмыслен, а решение Семёна последовать ему столь же уместно, сколь и единственно.

Владыка Василий располагал к себе с первых слов, даже с самого первого взгляда: во всём облике его читалась горняя чистота, доверчивый покой искренности. Княжичи нашли его в монастыре за делом, для архипастыря необычным.

В келии, где он находился, пахло олифой, разогретым рыбьим клеем. Владыка был в чёрной длиннополой рясе и бархатной скуфейке, испачканной красками. Пестры от красок были и руки его, которые он грел над тлеющей жаровней. Благословив вошедших в келию княжичей, он указал кивком головы на стоявшую у стены полусаженную икону. Княжичи обернулись к образу, увидели обращённый на них столь строгий взгляд Спасителя, что десницы их сами взметнулись творить знамение, не сразу рассмотрели, что образ Спасителя не закончен: золотой нимб словно в пустоте находился.

Архиепископ подошёл к доске и лёгким касанием кисти стал накладывать на неё мерцающую небесную синь. Дивно было смотреть, как чудодействует архиерей.

По бокам от него стояли шандалы с восковыми свечами, на аналое — множество горшочков и корчажек с разведёнными красками. А готовили их два монашка: они растирали земляные камешки на яичном желтке и разводили их квасом. Чтобы не перепутать и заручиться одобрением владыки, доливали в горшочки краски, называя их вслух:

   — Санкирь, — и лили густую тёмно-зеленовато-коричневую.

   — Вохра, — про жёлтую краску.

В следующий горшочек — красно-коричневая:

   — Бакан.

А ещё подавали они лилово-красный багор, сине-зелёный прозелень, лазурь.

Владыка сделал ещё несколько мазков, повернулся к помощникам:

   — Одеждой займитесь, а я потом завершу. — И уже к Семёну с Иваном: — Они у меня в учениках, доличник и травник, всё, кроме ликов, дозволяю им писать.

   — Высокопреосвященство владыка Василий, — решился обратиться Иван, — ты что же, самоуком образа пишешь?

Один из учеников лил из глиняного кувшина воду на руки владыке, второй держал наготове расшитый рушник. Сняв запятнанную скуфейку и надев вместо неё привычный клобук, Василий ответил:

   — Самоуком никак невозможно, даже если можешь тонко понимать красоту. Я вкус обрёл от созерцания дивных икон в Византии, в монастырях греческих. Митрополит Феогност благословил меня, вот я и. дерзаю.

   — Давно ли... — Семён не успел даже закончить вопрос, как получил ответ:

   — Давно. С той поры, как батюшка ваш Иван Данилович княжить на Москве начал. Вернулся я из святых мест, постригся в чернецы и начал хитрость эту постигать.

   — И много... — начал Семён, и опять вопрос его был угадан сразу:

   — Много ли образов написал? Нет, не много, все они здесь, в Новгороде. — И он позвал их в церковь Бориса и Глеба, что находилась в Детинце же, близ собора Святой Софии. Подобно хорошо знакомой княжичам каменной церкви в Кидекше на речке Нерли, и эта, поставленная богатым гостем Садко в честь первых русских святых — братьев, убиенных окаянным Святополком[444], была скромна, с одной абсидой, с двускатной крышей, увенчанной небольшой Главой.

Но внутри было не так, как в кидекшской церкви. Там всё убранство состояло из нескольких икон на серых, нерасписанных стенах, дневной свет еле пробивался через узкие, как бойницы, окна. Здесь в солнечном золотом сиянии открывался на фресках небесный мир, населённый ангелами и отошедшими от земной жизни праведниками, а иконостас слепил чеканным и сканым серебром, мозаикой, финифтью и чернью риз, убрусцами и жемчужными рясками.

Церковь была в этот час пуста. Братья прошли к алтарю, стараясь ступать на каменные плиты пола осторожно, не создавая шума. Справа от царских врат, сразу за образом Христа Спасителя, выделялась необычной яркостью икона во имя освящающих храм Бориса и Глеба. Семён с Иваном приблизились к амвону, опустились на колени, молились долго и истово своим, ставшим святыми предкам — благоверным князьям Борису Ростовскому и Глебу Муромскому. Святые были изображены в обыкновенных княжеских круглых, отороченных соболями шапках, у каждого в левой руке русский обоюдоострый меч, вложенный в ножны, в десницах — восьмиконечные кресты. На ликах запечатлён торжественно-скорбный миг страстотерпия. Поднимая после поклонов голову, Иван каждый раз задерживал на миг взгляд на младшем князе — прекрасном юном Борисе, и сами собой жили в душе, как в душе, наверное, и Семёна, хорошо известные по семейным преданиям слова убиенного князя: «Не буди мне возняти руки на брата своего старейшего, аще и отец ми умре, то со ми буди в отца место».

Когда княжичи, переглянувшись, согласно поднялись с колен, то обнаружили, что архиепископ Василий не ушёл, а стоял поодаль и тоже молился. Он обращался к образу Пречистой, что находился слева от златых царских врат. И оттого, что владыка молится, как обычный мирянин, стал он сразу доступным, своим, почти родным человеком. И уж не величая его, а как сотоварища, Семён спросил:

   — А где же твоей хитрости измышление?

Архиепископ молча кивнул на храмовую икону.

   — Борис и Глеб? А иные, что в иконостасе рядом с этой, чьи?

   — Иные — византийского письма и старые новгородские, до татарщины писанные.

   — Отчего же, владыка Василий, византийские и старые новгородские темны, а твой образ столь яркими красками писан?

   — И те иконы писались светлыми красками, но от времени потемнели. Служба здесь идёт часто, в храме то холодно, то жарко, много свечей горит всегда. И про мою икону во имя Бориса и Глеба кто-нибудь скажет через много лет: тёмная доска. Икона во имя Козьмы и Дамиана уже начала темнеть.

   — Она здесь?

   — Нет, в том храме, где я попил до монашества, был не Василием, а Григорием Каликой.

Иван раньше никогда не отличал своим вниманием иконы — образа и образа, всё одинаково святы и отстранены от мирской жизни, а сейчас почувствовал острое желание поклониться Козьме и Дамиану:

   — А где тот храм?

   — На Холопьей улице. Поднимемся-ка на звонницу, сверху её хорошо видно. — И он повёл их за собой. Легко взбирался, чуть придерживая длинные полы рясы, по лестничным крутым переходам, первым поднялся и, не запыхавшийся, стоял возле колоколов, улыбался, что молодые Княжичи отстали от Него, старика. — Во-он, за Волховом, смотрите, две маковки горят на солнце. Это и есть Церковь, где был мой маленький приход.

   — Мы сходим в неё, помолимся! — горячо заверил Иван.

— Сходите, сходите, — добро улыбнулся владыка. — Однако мне пора к всенощной готовиться.

Тут княжичи осознали снова, кто перед ними. Опустившись на одно колено и сложив руки ковшичком, попросили владычного благословения. Архиепископ перекрестил каждого, возложил каждому поочерёдно на голову свою десницу, затем молча повернулся и скрылся в тёмном проёме лестницы.

Братья спускались медленно, задумчиво. За серебром приходили они к архипастырю, а получили нечто большее: на душе стало покойнее, не хотелось думать ни о каких мирских тревогах и заботах.

Глава одиннадцатая

1

Вконец потеряв надежду получить требуемое серебро, они послали в Москву верхоконного гонца. Самовольно покинуть Новгород не решились, ждали от отца ответа.

Немалый уж срок засиделись они здесь, уже заметно укоротилась так угнетавшая их в начале пребывания здесь северная ночь. На голых ветках тополей заиграли первые грачи.

Надоело в чужом городе, все поговаривали о том, чтобы поскорее вернуться в Москву, один только Чет и тут чувствовал себя как дома. Оказался он человеком любознательным и шатущим. Мастак отыскивать дороги в бескрайней степи и лесных дебрях, он и в новгородских хитросплетениях улиц и переулков быстро научился разбираться. В городе было пять самоуправляющих кварталов, именовавшихся концами, — два на правом и три на левом берегу Волхова. Чет все пять концов ославил, везде у него благоприятели появились. Мало того — завёл знакомство с немецкими купцами, что жили на Торговой стороне в двух своих дворах — Готском и Немецком. По договору с новгородцами дворы имели полное самоуправление, свои церкви. Рядом с церквами — гридницы: большая для самых купцов, маленькая для их слуг. Вокруг громоздились амбары и клети с товарами. Оба двора были обнесены высокими стенами, охранялись злющими цепными собаками и вооружённой стражей. По договору новгородцы не имели права не только строить дома или держать свой товар около немецких дворов, но даже и собираться здесь, чтобы поиграть в свою любимую свайку.

Но Чет и в оба двора стал вхож. Семён шутил:

   — Ну и ловок ты, не в кольцо, так в свайку.

Сначала он ходил из Детинца на Торговую сторону по Волховскому мосту, но затем полюбил напрямую пересекать реку по льду. На вопрос, почему не ходится по-людски, мостом, признался:

   — Я на скоках, на конех привык, два лошадь у миня таперича! — И показал деревянные бахилы, на подошвах которых были прибиты железные полосы, загнутые у носков.

   — Где же это ты такую невидаль взял?

   — У купца Шлютера меняла на сафьян сапог.

   — Ну и надул же тебя немецкий школьник!

   — Не-е, я как дам шпор им, они сам мине на другой берег по льду везут.

Посмеялись да и махнули рукой — всё равно дни в безделье проходят, пусть его тешится. Да оно бы и в самом деле ничего, кабы вдруг не обернулось срамом для москвичей.

2

Немцы внедрялись в Новгород постепенно. Поначалу приезжали лишь за живым товаром — девкы купити. Потом появились купеческие гильдии, объединённые по совместному пользованию одним кораблём. Розничную торговлю им запрещали вести, а потому они начали строить для оптовой торговли складские помещения. Постепенно — так же, как в городах Брюгге, Лондоне, — в Новгороде образовались торговые дворы. Правда, жить постоянно им здесь не разрешалось — они менялись два раза в год и назывались гостями, летними и зимними.

С наступлением весны гости на обоих дворах начинали готовиться к отъезду. А отъезд, как и приезд, — бо-о-ольшой повод, чтобы выпить и напиться. Дворы поочерёдно варили пиво и попеременно навещали друг друга, а вечером возвращались очень воодушевлённые и говорили: сколько пива — столько песен.

Немцы пиво варили, а в новгородских домах от таяния снега стали подтапливаться погреба, пришлось вынимать из них продукты и мёда. А выкатить бочонок с мёдом, да не отчинить его!.. Так что песен и с другой стороны хватало.

Жители улицы Святого Михаила у Готского двора близ Волхова и Ильинской улицы около Немецкого двора никогда особенно-то Любезны не были с гостями, а со временем для взаимных неудовольствий поводов стало находиться гораздо больше. Мужики с Михайловской улицы упомнили, что гости своими новыми воротами заехали на их земли. Ильинские не могли простить, что несколько лет назад в Дерпте был убит новгородский купец Иван Сып. Неудовольствия заканчивались лёгкими сшибками, без членовредительства и головничества. Но до поры.

В конце сыропустной недели, перед заговением на Великий пост, с утра немцы с Готского двора понесли на двор Святого Петра пивоварческие припасы — солод да хмель, чтобы варить в специальных котлах своё любимое пиуко, и новгородские мужики к тому времени уже начали бражничать. К вечеру, когда готские немцы возвращались, у русских мужиков большие сомнения зародились: а не обманули ли их эти самые немцы, сиречь люди немые, по-русски не способные калякать, когда настояли на том, чтобы при взвешивании товаров не пользоваться привычными гирями и весами, а брать вместо них немецкие скалвы, сиречь чаши?

Рядовые немецкие купцы и их слуги внятно отвечать не могли, мужики потребовали немецкого старшину:

   — Ольдермена сецас сюда!

Ольдермен тоже не горазд был лясничать по-русски, а у словесного их переводчика язык вовсе не ворочался. Осталось единственное средство для отыскания истины — кулачная свалка. Поначалу схватка шла с переменным успехом. Драчуны с обеих сторон были одинаково неустойчивы на ногах и пхали кулаками большей частью по воздуху. Чтобы метче и сноровистее бить, кто-нибудь из поединщиков хватал супротивника рукой за зипун, а второй сокрушал. Но у того, кого держали, освобождались обе руки, он начинал брать верх, вынуждая соперника отцепиться, и уже сам хватал его за грудки — положение менялось, теперь уж второй с двух рук дубасил. Одно слово, свалка. Падали, барахтались в раскисшем снегу, и обеим сторонам скоро бы это прискучило, кабы один из немцев не нарушил закон рукопашной. Он подвязал на крепкий снурок ту самую гирьку, которую отстаивали новгородцы, и опустил её на голову одного из русских, у которого в это время как на грех слетела шапка. Удар оказался смертельным. Враждующие стороны, сразу отрезвев, прекратили бой. Немцы, чувствуя неизбежность расплаты, скрылись за своими высокими стенами.

Русские обежали соседние улицы и бросили клич:

   — С нами Бог и Святая София!

Немцы поначалу храбрились, тоже надеялись на Бога:

   — Я, я, носис хум Деус!

Но теперь уж силы были неравны. С дубинами и мечами новгородские мужики сокрушили стену, ворвались на Немецкий двор, стали избивать всех без разбора вины, а тех, кто не сопротивлялся и не убегал, увели с собой, прихватив заодно и часть товаров из взломанных амбаров.

Разбирательство предстояло очень долгое, однако немцы благоразумно закрыли глаза на свои потери и предложили выкуп за пленных. Освободили всех своих, кроме одного человека, которого своим не признали.

3

Семён нетерпеливо сорвал печать со свитка, что доставил московский вестоноша, развернул пергамент, пробежался глазами по строчкам. Написано было рукой дьяка Костромы то, чего он и ждал: отец велел немедленно покинуть Новгород, отозвать наместников, Ивану возвращаться в Москву, а Семёну мчаться в Новгород Нижний.

   — Зачем тебе туда? — не понял Иван.

   — Отец здесь не пишет, но я знаю. Потом тебе обскажу, дело сугубое. Давай живой ногой собираться в путь. Чета я возьму с собой, могут татары повстречаться, они повсюду рыщут. Где Чет?

Выяснилось, что Чет пропал со вчерашнего дня. Искали на торгу, опросили старост всех пяти концов, послали запрос к немцам — никаких следов. Решили, что либо погиб, либо сбежал крещёный татарин.

Семён со своей свитой верхоконной отбыл, Иван задержался ещё на три дня. И правильно сделал: Чет объявился, но не один, а в сопровождении двоих новгородских приставов Мирошки и Повши.

   — Вот, немча вам привели.

Дмитрий Александрович, уже не наместник, а просто служилый князь под началом Ивана, по старой привычке распорядился:

   — Остолопы, отпустить тут же!

Мирошка с Повшей не спешили выполнять приказ:

   — Выкуп требуча. Его мужики после драки в плен взяли, в анбаре держали, а немчи выкуп не дают. Бают, що московский то немча, а не ихний.

   — Да ты погляди на него, пошто он на немца похож? Видал ты немца с жёлтой мордой и узкоглазого? Отвечай: видал?

Повша отвечал неуступчиво:

   — Видать не видал, но как же он не немеч, когда по-русски плохо лясничает?

Вмешался архиепископ Василий, после чего Мирошка с Повшей отпустили Чета и сказали, что обскажут всю Правду мужикам с улицы Святого Михаила.

Архиепископ Василий не только Чета вызволил, но и княжичу Ивану большую милость явил по доброте своей безграничной: из своей владычной казны выделил в счёт требуемого для Узбека серебра пятьсот гривен. Да ещё и винился:

   — Больше пока нет, потом доберём.

Ризница и казна епархии хранились в подвале Никольского собора на Ярославовом дворище. Пока ехали туда в крытом возке, владыка сокрушался:

   — Много гребты у нас с этими немецкими дворами, но и польза городу от купцов велика. А вот шведский двор — этот вместе с товаром норовит ересь свою католическую сбывать нам. Слышал от посланника, что король Швеции Магнус[445] намерился к нам проповедников своих прислать, чтобы вести прю о вере. Нетрог его шлёт, мы им объясним, какая вера правая, не дадим осквернить наше православие.

Дьяк и Дмитрий Александрович считали и укладывали тусклые бруски серебряных слитков в кожаные мешочки из снятых дудкой козлиных шкур.

Иван ликовал — всё не с пустыми руками к отцу явится.

Московские доброхоты-купцы Семён Судаков и его брат Ксенофонт одарили серебряной посудой — братиной с тремя ковшами: для Ивана Даниловича и трёх его сыновей. Княжич сложил их в свой дорожный кованый сундук вместе с другими поминками — соболями, рыбьим зубом, снитками жемчуга. Дар посадника Фёдора Даниловича привесил к поясу: утсладной нож с серебряной рукояткой и особым, новгородским лезвием — стальным с наплавленным на щёчках мягким железом, которое по мере употребления истиралось быстрее стали, и нож, получалось так, сам себя затачивал.

4

В крытом возке опять катили двое — княжич Иван и Дмитрий Александрович на месте Семёна. Походный сундук с поминками стоял в ногах, кошели с серебром схоронили в рундук под сиденьем.

Не только зима, но и весна на Новгородчине не похожа на московскую. Ночи светлые и чуткие, с непотухающей белой зарей, по утрам морозы сердитые, словно зимние. Но снег темнеет и оседает, как и везде, ручьи точно так же пробиваются сквозь льдистый снег с клеканьем и бульканьем.

Наст был ещё прочен, дороги кованые, не сомневались, что доберутся до дому на санном полозе. Правда, иной раз снег оседал, возок проваливался то левым, то правым полозом, кренился, заваливался на ухабах.

В первый день шестнадцатого марта проехали двадцать вёрст до Бронниц, где отдохнули и поменяли лошадей. Утром тронулись дальше, миновали сёла Медвяное, Кресцы. Восемнадцатого были в Яжелбицах и Зимогорье, двадцатого — у Вышнего Волочка, двадцать первого — в Торжке. Двадцать второго переправились по льду через реку Тверцу. Снег на взгорьях стаял, ехали в санях по грязи. Вдвое дольше уж находились в пути, нежели когда ехали до Новгорода.

Возле Клина, перед рекой Сестрой близ её впадения в Дубну, остановились: показалось Чету, что на реке угрожающе тёмен лёд. Пока Чет с Дмитрием Александровичем и дружинниками решали, где лучше начать переправу, княжич Иван в одиночестве был тем занят, что мысленно представлял себе остаток пути: деревня Пешка, Черкизово, Никола-Деребня — и всё, Москва!

Солнце в тот пасмурный день угасло очень рано, но до ночной поры времени оставалось достаточно, решили начать переправу.

Два верхоконных дружинника, ведя лошадей в поводу, благополучно достигли другого берега. За ними прошли и двое саней, в которые запряжено было по одной лошади.

Княжич с Дмитрием Александровичем вылезли из возка, Чет повёл на длинном чомбуре находившихся в упряже гусем трёх лошадей. Ступив на шершавый мягкий лёд, лошади стали упираться, видно, чуя опасную прохладу и неспокойствие потаённой воды. Чет понукал их по-татарски и по-русски, они подчинились наконец, начали продвигаться. Ступали след в след, но третья лошадь вдруг поскользнулась, часто-часто начала сучить ногами, чтобы не упасть, лёд под ней податливо, без треска и шума расступился, она сразу завалилась на бок и, всхрапывая широко раздутыми ярко-красными ноздрями, стала уходить под лёд. Две передние лошади тщетно натягивали постромки, их копыта тоже скользили на мокром льду, который ломался, проседал, но выдерживал их, потому что было в этом месте мелководье.

Крытый возок раскачивался на кромке крошившегося на куски льда, всё ниже и ниже кланялся, наконец потерял равновесие, нырнул вниз и пошёл на дно. Было слышно на обоих берегах, как вода с клёкотом заполняет его нутро, выбрасывая на поверхность большие пузыри воздуха.

Княжич и Дмитрий Александрович стояли в растерянности. Кому-то из них надо было брать главенство, принимать решение. Княжич робел, наместник не смел.

Всё решил и сделал Чет. Привязав вожжи к прибрежному толстому вязу, он другой их конец прирастил к постромкам, которые после этого обрезал и дал свободу двум умученным лошадям. Они начали судорожно подниматься на ноги, взбивая ледяное крошево и вздрагивая всей кожей.

Держась за натянувшиеся струной ремённые постромки, Чет продвигался к всё расширяющейся проруби. Он был уже у самой кромки, все заворожённо следили за смельчаком, никто не издал ни звука. Чет молча и бесстрашно шагнул в воду, окунулся с головой, круглая его лисья шапка завертелась на воде, течение подхватило её и прибило к обрезу ледяного провала.

Очистившаяся от ледяного крошева вода вспенилась, вынырнула мокрая чёрная голова, Чет проворно начал карабкаться на лёд, не выпуская из рук натянутые постромки и волоча за собой конец какой-то верёвки. Когда вылез на берег, передал верёвку пришедшим к нему на выручку дружинникам. На другом её конце оказался дорожный сундучок княжича.

   — А до серебра моя не могла добраться! — крикнул Чет.

День уже догорал, начало смеркаться.

Опамятовались наконец Иван с Дмитрием Александровичем:

   — Разводите костры!

   — А мы с княжичем поищем другое место для перехода.

Они вскочили на осёдланных заводных лошадей и, захватив с собой троих дружинников, поскакали рысью вдоль берега вверх по течению, сообразив, что там река должна быть уже и мельче.

На их счастье, на пути оказалась небольшая усадьба какого-то, видно мелкопоместного, боярина. К усадебному двухжильному дому с пристройками вела расчищенная тропа, но хозяина самого в нём не оказалось. В доме, однако, люди находились, то ли управляющий, то ли кто из челяди. Дверь открывать не захотели, с подозрительностью и недоверием опрашивали, кто да зачем. Не поверив, видно, что перед ним княжич московский, вдруг замолкли где-то там за дверью.

Тут Дмитрий Александрович проявил решительность: так ударил ногой в дверь, что она немедленно распахнулась. Их встретили перепуганные, но вооружённые копьями слуги боярина.

   — Где хозяин? — зарычал Дмитрий Александрович.

   — Во Тверь отъехамши.

   — Ладно. Багры нам нужны, под лёд сани провалились.

   — А вернёте ли?

   — Ты не видишь, что ли, кто перед тобой, смерд? — Дмитрий Александрович выхватил меч.

Багры нашлись, слуги, винясь и кланяясь, объяснили, что за усадьбой есть мосток, который в половодье опять смоет, но пока по нему ещё можно перейти на ту сторону.

Пока прискакали на место, уже совсем смерклось. Чет сушил у костра свои порты, облачившись в чью-то длинную вотолу.

Решили ничего не предпринимать до рассвета, только привезти кружным путём все оставшиеся на том берегу сани.

5

Несколько лет назад тверские ратники пошли в поход на непокорных новгородцев, но заблудились в болотистых лесах, начали мереть от голода, ели конину и ремни, оружие своё потеряли и пожгли, с трудом нашли дорогу домой.

Об этом бесславном походе не раз рассказывали в Москве со смехом, но вот только сейчас княжич Иван понял, сколь нешуточные здешние места.

Заночевали в прибрежном лесу, который подступал угрюмой стеной. Днём, да ещё с надёжным проводником, не замечаешь непроходимой глуши и гибельности этих мест, но ночью мнятся со всех сторон невидимые и неведомые страхи. И лучше не думать, что там, за спиной, в глубине лесных дебрей. Да как не думать! Хрустнул в темноте снег — может, малый зверёк оступился, а может... Не княжич один лишь, каждый поёживался: уж не шатун ли?.. Медведи, которые не набрали с осени трёх пудов жира и потому не могли дотянуть до тепла, опасны даже для бывалых охотников и вооружённых ратников, они раньше времени встают и шатаются по лесу в поисках еды. Конечно, огонь костра шатуна должен отпугивать, да ведь с голодухи на что ни пойдёшь...

Напряжённо прислушиваешься к шорохам и неопознанным звукам только до поры, пока дрёма очи не смежит. А как одолеет сон — лежишь, запеленутый в толстые шубы, в обморочном забвении, ровно младенец, ни холода, ни страха — блаженство. Да чего беспокоиться? Караульщики тихо переговариваются, постоянно переворачивают умело сложенные колодами толстые брёвна, которые не полыхают пламенем, но жарко тлеют до самого утра.

Пробуждение оказалось горестным. Река за ночь полностью вскрылась от зимнего покрова, огромные крыги ноздреватого серо-зелёного льда сталкивались, громоздились с треском и скрежетом, оседали в воду с пугающим и таинственным гулом. Вышло из-за леса солнце, крошащийся на тонкие стрелки лёд казался хрустальным, над рекой поднимались клубы розового пара. И ни намёка на вчерашнюю беду — постромки и вожжи сорвало, не угадать даже, в каком именно месте сгинул возок. Единственная примета — толстый вяз с обрывком верёвки.

   — Что же делать-то? — растерянно вопрошал Иван.

Дмитрий Александрович не знал, что и ответить.

   — Годить нада, когда вода многа ни будит, — отозвался Чет.

А вода всё прибывала, всё выше закрывала берега, волоча затопленные брёвна, пригибая и полоща прибрежные кусты ивняка.

Сколько времени годить? До какой поры сидеть здесь?

Первая встреча весны — на Евдокию — выверни оглобли — первого марта. Но после этой встречи ещё собаку встоячь снегом заносит. На сороки святые — вторая встреча, уже жаворонки девятого марта пекут. А вот завтра, двадцать пятого, — последняя, третья встреча, завтра Благовещенье, к этому великому празднику хотелось приурочить возвращение в Москву. А так случилось, что как раз на Благовещенье получил княжич Иван весть совсем не благую. Московский гонец от заранья до потух-зари промчался шестьдесят вёрст, поменяв двух коней, и принёс устное послание великой княгини Ульяны:

   — Батюшка-государь Иван Данилович плох, торопись, княжич, застать его в живых.

Иван взял с собой Чета и троих дружинников. Дмитрия Александровича оставил с наказом ждать спада воды, чтобы спасти возок и серебро.

Глава двенадцатая

1

Первый, кого встретил Иван в Кремле, был казначей Акиндин. Сначала услышал позвякивание связки ключей на его опояске, затем уж обратил внимание, как размашисто и быстро идёт он, почти бежит.

   — Куда ты?

— К батюшке твоему, к великому князю Ивану Даниловичу требуют.

Жив, значит...

У Красного крыльца Иван спешился, бросил повод на руки стремянному и увидал, что столь же торопливо, как Акиндин, направляется к дворцу тысяцкий Вельяминов. Он, видно, тоже был затребован внезапно, не успел одеться, на ходу застёгивал пуговицы ферязи.

С дьяком Костромой столкнулся в сенях, спросил с замирающим сердцем:

   — Как батюшка?

   — И причастился и посхимился... Духовную загодя...

   — Жив ли?

   — Жив, да вот нездоров, опять всех лекарей скликали.

Отец умирал. Чтобы понять это, достаточно было одного взгляда. Он лежал на высоко взбитом возголовье лицом к двери. Увидев сына, слабо произнёс:

   — Сёма, наконец-то...

Иван слышал, что перед смертью человек перестаёт узнавать своих близких, — слёзы отчаяния и горя стали застить ему глаза.

Лекари натирали больного какими-то зловонными мазями, обмывали горячей водой ноги. Дали понюхать белёсую жидкость из пузатого пузырька. Отец вздрогнул всем телом, словно бы очнулся, и посмотрел на Ивана уже зряче:

   — Ванюша. — Он даже попытался приподняться на постели, чтобы встать вровень с подошедшим к нему сыном. Иван припал к нему, поцеловал в плечо. Услышал: — Сёма где?

   — Послали за ним, скоро будет, — торопливо отвечал Иван, зная очень хорошо, что скоро из Нижнего Новгорода добраться невозможно, небось гонец ещё и туда-то не доскакал. — А с тобой что, батюшка?

   — Сам виноват, старый дурак, видно, зажился уж на свете. — Отец попытался даже улыбнуться, но это у него не получилось. — Взопрел шибко на Мытном дворе, товары от купцов принимал, меня и просквозило. Дых стал трудный, так и жгёт в грудях. Целую седмицу лекаря меня пользуют, — он показал взглядом на стулец, на котором было много разных баночек и корчажек с мазями и снадобьями. — Кровь из меня пущают, то греют, то холодят... Опять же молитвы за меня, сам владыко просит Божьего заступничества. Так что... — Раздирающий кашель вырвался из груди Ивана Даниловича, он снова безжизненно опрокинулся навзничь.

Опять засуетились лекаря. Опять поднесли пузатый пузырёчек, рудомёт снова отворил кровь. Принесли ещё корчажку — с только что приготовленным настоем лекарственных трав.

Врач-араб, много лет тому назад поселившийся в Москве, отвёл Ивана к порогу, заговорил вполголоса:

   — Не надо плакать, княжич. И сёстрам накажи. И мачехе. Больной должен быть в неведении того, что ему предстоит, а главное, того, что ему угрожает, так величайший лекарь Гиппократ учил. Улыбайтесь Ивану Даниловичу, окружите любовью и разумным утешением.

Иван слушал рассеянно, спросил:

   — А чем это поят отца?

   — Травы-то?.. Разные — лягушечник, браслина, змей-трава, горлюха.

Иван вышел из палаты. Вельяминов утешал:

   — На поправку пошёл, благодарю Тебя, Господи, за милость Твою! Уж мы, княжич, что только ни делали: и латинского лекаря призвали, хоть мало доверяем ему, наши-то знахари надёжнее, и звёздовещателя с рукознатцем из Литвы привезли. — Старый Протасий снова перекрестился дрожащей рукой. — И вот услышал Господь наши молитвы!

В великокняжеском тереме собралась вся семья, кроме Семёна, — Андрей, Маша-большая и Маша-малёнькая, Тина-Фотиния, Дуняша, Ульяна.

   — Полегчало батюшке, — порадовал их Иван, добавил для убедительности: — Старый тысяцкий Протасий говорит.

Сёстры оживились. Андрей смотрел строго, на лице мачехи Ульяны застыла уже почти вдовья скорбь.

2

Княжич Иван в своей изложнице молился до самого рассвета, упрашивая Спасителя и Матерь Божию, впадая в отчаяние, обливаясь слезами.

Пробудившись, снова затеплил свечку перед кивотом, спустился на колени, опять стал страстно молиться.

Просунулся в изложницу постельничий боярин, сказал негромко:

   — Княжич, батюшка кличет.

Отец лежал в прежнем положении, выглядел всё так же прискорбно. Около него сидела на краешке постели младшая Машенька.

   — Ты не бойся, тятя, — услышал княжич её голосок.

   — Я не боюсь никого, доченька.

   — Никого-никого?

   — Никого. Кроме Бога.

   — А Бога, значит, боишься?

   — Бога я люблю.

   — И боишься?

   — И боюсь.

   — А я тебя люблю и боюсь.

Иван слушал беспечную болтовню сестрёнки, которая ещё не видела смерти, не знала, что такое умереть. Ещё не знала она, что в жизни идёт всё кем-то заведённым чередом. Родятся люди для радостей и страданий, для борьбы и трудов и после кратковременного пребывания на земле уходят к пращурам. И есть какая-то могущественная сила, повелевающая всем и всеми. Эта сила заставляет ночные звёзды и луну то светить, то занавешиваться тучами. И даже само солнце послушно этой силе — взойдёт утром, обойдёт небо и сгинет в преисподней, чтобы после ночи снова светить людям и животным, и растениям, и всем тварям земным. А люди же не могут ни звёздами, ни солнцем повелевать, они беспомощны перед грозой, перед дождём и морозом... Перед вешним половодьем!.. Болезни, голод, зараза, приход иноплеменников и иноверцев — всё-всё напоминает человеку о его ничтожестве.

   — Эко, сын, как повзрослел-то ты за время поездки! — не поворачивая головы, проговорил Иван Данилович. — Гоже ли съездил?

   — Тять, я уйду? — соскочила на пол Машенька.

   — Иди-иди. Так, значит, и не добыли серебра?

   — Только часть. Владыка Василий из своей архиерейской казны отделил.

Иван Данилович медленно перекрестился бледной худой рукой.

   — Да, владыка не мог подвести, истинно, что соль земли эти люди... Вот и я, раб недостойный, в их сонм зачислен, схиму я, Ванюша, принял, как чернец Ананий предстану перед Господом в одеждах серафимских.

Княжич уж присутствовал раньше при том, как принимают схиму больные люди, знал, что это — совершенное отчуждение от мира для соединения со Христом, что, приняв предсмертное причастие, дав себя постричь, помазать и одеть в монашеские одеяния, человек переходит в мир иной под другим именем и без прежних грехов. Это было понятно и хорошо, когда касалось людей чужих, но отца, великого князя, воспринять чернецом Ананием было никак невозможно. Иван заплакал, упал на колени.

Отец не успокаивал, словно не слышал рыданий сына. Говорил, словно бы для себя:

   — Уходит, уходит жизнь... Не удержать. — Помолчал недолго. Иван вскинул голову: жив ли? — Нет, не хочется удерживать. Не идти же против воли Господа? — Он снова забылся, потом снова усилился голосом: — Сёма-то где же?

   — Едет он, батюшка, едет.

   — Оставляю вас... Время-то какое... Не было ещё такого на нашей земле... Может статься, и не будет столь тяжкого. А я ухожу. Как же это? Не всё я сделал, что обязан был.

Иван с опозданием вспомнил наставление лекаря-араба, стал крепиться, удерживать слёзы. И отец будто бы повеселел:

   — Знаешь, Ваня, что мне приснилось нынче? Вспомнишь на Страшном Суде — второй раз помрёшь. Будто на погосте я. Плиты каменные поднимаются, гробы встают, и из них скелеты выходят. Меня не видят, спорят меж собой, размахивают руками, гремят костяшками, которые раньше пальцами были. Иные — поверишь ли? — смеются, иные как бы в задумчивости, а иные пьют из большущих ковшей мёда. Вещий, знать, сон, зовут меня к себе, знать.

Иван уже не сомневался, что так оно и есть, что уже не на что надеяться, но спросил с наигранной бодростью:

   — А сон, батюшка, цветной был?

   — Ага, цветной. Кости белые, а одежды на иных скелетах пестрядные.

   — Лекарь-араб говорил, что, если увидишь сон цветной, значит, выздоравливаешь.

   — Верно? Так говорил лекарь? — словно бы обнадёжился отец, но тут же и откинул голову, безжизненно смежив веки.

А после полудня ему стало совсем плохо, он потерял сознание.

Вечером поздно княжич Иван снова зашёл, спросил:

   — Как батюшка?

Лекари молча переглянулись, а ответил митрополит Феогност:

   — Всё в руках Божиих. Молись, княжич, а отчаиваться грех.

Иван вышел из дворца на Боровицкий мыс. В воздухе не было весенней свежести — сырость и мрак.

3

Потрескивание свечей. Запах ладана.

На закрытых выпуклых веках отца фиолетовый оттенок.

Безвозвратная отчуждённость от всего, что вокруг него. Он нерушимо спокоен и тих.

Жёлто-серое лицо уже обращено к чему-то невидимому и недоступному тем, кто остался и сейчас стоит вокруг каменной раки в скорбном молчании.

   — Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков.

Священники и диаконы в траурных ризах. Монахи в чёрных рясах и клобуках.

   — Миром Господу помолимся...

Негромкое стройное пение, скорбно-умилённое моление.

А он в прежней отрешённости. Одеревеневшие желтоватые руки, в скрюченных пальцах тепло мерцающие восковые свечи.

   — Ещёмолимся об упокоении души раба Твоего Ивана...

Его бесцветные губы плотно сжаты.

— ...И простися ему всякому согрешению, вольному же и невольному.

Княжич Иван никак не мог примириться с мыслью, что отца больше нет. Когда повезли его на санях в колоде к собору Архангела Михаила, Ивану всё блазнилось, что сейчас встанет он и спросит строго: «Куда это вы меня повезли?»

Не встал. Не спросил. Только вздрагивала на неровностях пути его одетая в монашеский апостольник голова, словно кивала согласно: да, да, сюда меня везите, для себя и для всего княжеского рода возвёл я эту каменную усыпальницу.

Ещё не закрыта каменная рака. Тяжёлая крышка поставлена у стены. Последнее прощание.

Сдержанный плач родных.

Тягостное молчание князей и бояр, церковных иерархов. О чём думают они? Все ли одинаково переживают утрату?

Не прост был Иван Данилович, и не каждому уму объять его жизнь. Для одних был он первым истинным хозяином на Руси, другие же видели в нём врага земли Русской. Не далее как вчера нечаянно подслушал Иван разговор приехавших на похороны рязанских знатных бояр.

   — Тишина была при Иване-то Даниловиче на Русской земле, — промолвил один, второй ответил в лад ему:

   — И на погосте тишина...

Вот они оба с постными лицами стоят у входа в собор. Не дано им знать, как не знает это и княжич Иван, что спорить о покойном Иване Даниловиче будут люди очень долго. Противоречивые, взаимоисключающие суждения высказываться будут и шесть с половиной веков спустя, потому что явил собой Иван Калита первый росток человека с русским национальным мировосприятием. Оно — ив непрестанном сознании греха своего, и в постоянной готовности к покаянию, и в непреходящем желании делать добро, и в жертвенности за други своя, И в жажде земного бытия, и в страхе Божьем перед неизбежной кончиной.

Был он жесток? Вероломен? И вопросы такие задавать нечего тем, кто знает, как он привёл татар в Тверь, как разорил Ростов, где великой княгиней была его родная дочь. Но от желания ли делать зло поступал он так? Ведь каждому ведомо, что был Иван Данилович очень богомольным и нищелюбивым христианином, имел горячее влечение к справедливости. Мудрость ли, сверхчутьё ли подсказали ему, что открыто выступать против Орды, как это сделали тверяне, преждевременно и гибельно не только для одного княжества, но для всей Русской земли? Верил ли, что по достоинству оценят потомки его усилия по собиранию Русской земли, которая не обрела ещё облика своего, не определила границ своих, не установила и порядка жизненного? Хаос той жизни Иван Данилович устранить ещё не имел возможности, но он понимал его, искал средство выходить из трудных, порой, казалось бы, безвыходных положений. Он не мирился со злом — нет! Он искал выход к добру — да, искал! И его ли то вина, что суровые обстоятельства вынуждали его порой к поступкам противосовестным?

Прямо в день погребения монастырские дьяки Прокоша и Мелентий, роняя слёзы на пергамент, занесли в первый московский летописный свод: «Преставися князь великий всея Руси Иван Данилович, внук великого Александра, правнук великого Ярослава, в чернецах и схиме, месяца марта в 31 день. А в гроб положен бысть месяца апреля 1 день в церкви Святого Архангела Михаила, юже сам создал в своей отчине на Москве. И плакашася над ним князи и бояре, и вельможи, и вси мужи москвичи, игумени и попы, и диаконы, и черньцы, и черници, и вси народи, и весь мир христианьский, и вся земля Русская, оставше своего господаря».

Затрезвонили колокола вовсю, и громче всех голос тверского вечевика. И уж кто-кто, а тверские князья и бояре сразу выделили его в сплошном трезвоне, но держали ли они на сердце зло? Больше всех потерпевшие от московского великого князя, не они ли раньше всех и поняли, что отныне Москва — самая сильная сила, как любил выражаться покойный?

Тверской князь Константин Михайлович стоял на панихиде с измученно-равнодушным видом. Мельком взглянув на него, Иван поразился желтизне его лица, худобе согнувшихся плеч. «Тоже не жилец», — подумал с состраданием. Константин Михайлович почувствовал его взгляд. Прозрачные, костяные пальцы его обхватили предплечье Ивана.

   — Надо прощать, князь, — прошептал тверской, — надо уметь прощать.

Жена его Софья, двоюродная сестра Ивана, не поворотив головы, метнула недобрый взгляд в их сторону, поджала губы. Уже обвисающие щёки её вздрагивали. «Слова это всё, — тоскливо пронеслось в голове у Ивана, — о прощении-то... одни будут прощать, другие всегда ненавидеть... тем люди и разнятся».

   — Всю жизнь вы, москвичи, мужа мово в могилу толкали, да не затолкали, ещё и пережил кое-кого, — вполголоса, но внятно проговорила Софья.

   — А я при чём? — беспомощно возразил Иван.

   — Как это при чём? — усмехнулась сестра краем рта. — Одно семя, один куст крапивный.

   — Оставь! — попросил Константин Михайлович. — Ведь во храме мы. Пред лицом Господа находимся.

   — Гадлива баба ты! — вспыхнул Иван.

Поп Акинф услыхал перебранку.

   — Что же ты, князь, сварливец такой? — упрекнул Ивана.

   — Кто? Это я сварливец? Я их трогал чем? — От обиды Иван позабыл сдерживаться и выкрикнул в полный голос: — Я ещё никого в жизни в могилу не толкал! А тверским везде неймётся немочь свою выставлять.

   — Замолчь! — Старый Протасий сзади тяжело ткнул его кулаком промеж лопаток. — Ещё не зверь во зверех, а уж грызться почал.

Иван в ярости обернулся. Глаза Вельяминова, полные злой и тёмной воды, глядели в упор с открытой неприязнью.

   — Отца закопай, потом уж начинай костёр разжигать сначала.

   — Родители пировали, у детей отрыжка, — шепнул на ухо Ивану Алёша Босоволоков. — Успокойся, князь.

   — Прости, из-за меня это! — сказал Константин Михайлович.

   — Отвяжись! — дёрнул плечом Иван. И вдруг по-настоящему понял: отца больше нет... Встал бы сейчас да сказал им говорком своим быстрым, живо б утихли. Но недвижно бледное его лицо, холодны сложенные руки. «Батюшка, батюшка, батюшка!» — мысленно вскричал Иван.

Не сгибаясь, как дерево, повалилась рядом мачеха Ульяна, уронив чёрный плат с головы. Бояре за руки, за ноги живо понесли её вон. Тихо завыли сёстры. Перекрывая их, настойчиво и жалобно упрашивали певчие:

   — Со святыми упокой!

Иван Данилович лежал, и ему было всё равно.

«Сына же его, — выводил ночью Прокоша, — князя Семёна, не бысть на провожании отца своего, бяше бо был в то время в Новегороде в Нижнем. И проводивше христиане господина своего князя Ивана и поюще над ним надгробные песни и попленишася великыя печали и плача».

   — Ты чего остановился? — спросил, щурясь из-за свечи, Мелентий.

   — Жду, пока краска в пергамент вомрет, — сказал Прокоша, — слышал, как на панихиде-то собачились?

   — Беда! — сказал Мелентий. — Большие люди, а ведут себя...

Прокоша подышал теплом на киноварную буквицу и закончил: «И бысть господину нашему князю великому Ивану Даниловичу всея Руси вечная память».

4

Княжич Иван временно оказался за старшего. Наиболее подобострастные бояре и холопы — а ну как Семён и не вернётся, сгинет где нито! — величали Ивана государем. А он думал со страхом: сохрани Господь меня от эдакой доли, скорее бы брат приехал!

В казне были спрятаны престолонаследничёские знаки великокняжеской власти — яблоко державное, злат-венец, скипетр, святые бармы и при них сердоликовая крабица для причастия. Переходили эти знаки со времён Владимира Мономаха из рода в род. Казна находилась в подземелье дворца, ключи от входа туда были у троих: великого князя, старшего дьяка Костромы и казначея Акиндина, а ключ от железной двери самой казны был всего один. Его отец передал Ивану с наказом: «Все трое владейте, а Семёна почитайте в отца место». А ещё передал отец шейный крест золотой, сказав: «Его дал мне перед смертью святой Пётр-митрополит с наказом благословлять им преемника. Семёну передашь».

Семён приехал лишь на третий день после похорон. Едва спешившись, он вместе с братьями прошёл в усыпальницу. Плакал, не стыдясь. И братья его ещё не все слёзы выплакали. Стояли три сироты при гробе своего великого отца, поклялись дело его продолжить, не загасить возженной им свечи, быть всегда заодин.

В завещании отец отдавал Москву в их третейное владение, а другие города, сёла и волости поделил. Семёну достались главные — Можайск и Коломна с сёлами и присёлками, Ивану — Звенигород с Рузою и двадцать четыре селения, Андрею — Серпухов, Перемышль, Радонеж и сёла, всего двадцать одно владение.

Завещание спрятано было со знаками верховной власти в казне. Туда и спустились втроём лишь. Читали духовные и договорные грамоты, ханские ярлыки. Тут же и добро наследственное, заблаговременно Иваном Даниловичем разделённое: «Семёну из золота четыре цепи, три пояса, две чаши, блюдо с жемчугом и два ковша, а серебром три блюда; Ивану из золота четыре цепи, два пояса с жемчугом и с каменьями, третий сердоликовый, два ковша, две круглые чаши, а серебром три блюда;

Андрею из золота четыре цепи, пояс фряжский жемчужный, другой с крюком на червлёном шёлку, третий ханский, два ковша, две чарки, а серебром три блюда... Из одежд моих назначаю Семёну шубу червлёную с жемчугом и шапку золотую, Ивану жёлтую объяренную шубу с жемчугом и мантию с бармами, Андрею шубу соболью с наплечками жемчугом и портище алое с нашитыми бармами».

Братья не раз бывали с отцом в казне, всё им тут было знакомо. Но вот одна вещь — шапка золотая, оставленная Семёну, их несколько озадачила. Они видели её раньше именно лишь золотой, без всяких добавочных украшений. И вот оказалось, что отец, видно незадолго до смерти, распорядился сделать по её нижнему краю опушку из соболей, так что стала шапка похожа на обыкновенную княжескую. А ещё увенчал её золотым крестом, и стала шапка ещё тяжелее, чем была. Братья примеряли её поочерёдно, удивлялись, зачем батюшка так ею распорядился? И сам Иван Данилович Калита прозревал ли, что эта шапка скоро заменит злат-венец при венчании на царство и станет передаваться престолонаследникам вместе с нательным крестом святителя Петра, обретя имя: Шапка Мономаха!

По завещанию отцовскому и по лествичному праву великим князем становился Семён, однако впереди был снём — съезд в Орду всех русских князей, каждый из которых будет втае лелеять мечту о злат-столе владимирском.

Глава тринадцатая

1

Три Константина — Тверской, Ростовский и Суздальский, три Ивана — Рязанский, Юрьевский и Друцкий, Василий Ярославский, Роман Белозерский, Фёдор Фоминский, все князья пронские во главе с Ярославом Александровичем поспешили вслед за тремя братьями московскими в Орду. Мечтания о первенстве согревали многих из них, но все знали про себя: соперничать с отпрысками Калиты больше немыслимо, ибо установился уже такой порядок, при котором князья русские перестали быть равными в правах своих, но сделались подручниками одного князя — московского. Так и произошло: все князья, как и раньше, поехали с богатыми поминками хану и его приближенным, а вернулись с пустыми тороками, только Семён Иванович один вернул потраву с лихвой.

Ответные дары ордынцев — киндяк, епанчу, камку, бязь и другие ткани, ковры, мыло, перец, ладан — погрузили в крытые возки, а золочёную пайцзу и ярлык, скреплённую серебряной печатью грамоту Узбека на двух языках, Семён Иванович вёз собственноручно в кованом, замкнутом на ключ ларце. На привалах отчинивал замок, проверял, не помялся ли, не намок ли под проливным осенним дождём бесценный ханский свиток, но не разворачивал его, уж от одного только прикосновения к нему вздрагивало в радостном нетерпении сердце: он, Семён Иванович, признан не просто владимирским и московским великим князем, но — верховным главой всех других князей! Так и Прокоша с Мелентием запишут: «И вси князи Русти под руце его даны».

Иван и Андрей сопровождали брата в поездке. Видели, как напряжённо ждал он царского суда, как сдерживал радость после счастливого решения, как задумчиво улыбался своим мыслям на возвратном пути, и они хорошо понимали его. Но в Москве словно подменили Семёна, возгордился и так вознёсся, что велел всем — даже чадам и домочадцам — не звать его больше Семёном, но величать Симеоном, всё равно что Богоприимца Иерусалимского[446].

Восшествие на престол со времён Мономаховых проходило высокочтимо и пышно празднично, соединялось со священными обрядами — как бы освящалось самой Церковью. С приходом татаро-монголов многие чины и обычая подзабылись, и воцарение очередного великого князя стало сводиться лишь к получению ярлыка из рук хана. Семён Иванович решил сделать по пошлине, как раньше шло.

До пришествия татар нового князя сажали в соборной церкви Успения во Владимире на злат-стол. Степные хищники украли стол этот вместе со всей драгоценной церковной утварью, и церковь саму сильно поуродовали, облупили золото с куполов, сняли кресты, даже медную с позолотой дверь выломали и уволокли в степь. И следа нет былого богатства и великолепия, только из летописи и можно узнать, что построивший эту церковь Андрей Боголюбский[447] «удивил её всяким узорочьем, дорогим каменьем и жемчугом многоценным; осветил её многими паникадилами золотыми и серебряными; амвон устроил от злата и серебра. Служебные сосуды, рипиды и прочие священные и церковные вещи — всё было от злата с дорогим каменьем и жемчугом великим. Снаружи храма всю кровлю златом устроил, своды позолотил, пояс золотом устроил, каменьем усветил и столпы позолотил. На сводах поставил золотые птицы, кубки, ветрила». И не впал, знать, в преувеличение безвестный летописец-очевидец, когда заключил: «Болгары и жиды, и вся погань, видевши славу Божию и украшение церковное, — крестилась».

Но и безбожно ограбленная соборная церковь Успения восхищала своим величественным пятиглавием, высокими сводами. Ни в какое сравнение с ней не шли московские каменные церкви, коими так гордился покойный Иван Калита. Потому-то именно здесь решил Семён Иванович провести торжественный обряд своего восхождения во власть.

Сделать это наметил, не без тайного умысла, первого октября, на Покров — в один из самых радостных праздников, когда после сбора урожая в каждый русский дом, даже и наибеднейший, входил достаток. В день этот ни на гумно, ни в лес не пойти, а дома ни баню истопить, ни ребят купать, ни белье мыть и золить, а только свадьбы справлять, водить игрища да гулянья. Но прежде всего, понятно, в церковь, на службу праздничную в честь Богородицы, имеющей особое расположение к славянам, простирающей над ними свой чудесный Покров. Семён Иванович хорошо усвоил уроки отца — превратить местопребывание великого князя в духовный центр Руси, а ведь праздник Покрова, установленный Андреем Боголюбским, — чисто русский, неведомый больше нигде в христианском мире, даже и в Византии.

И помчались московские гонцы во все соседние княжества, понесли зовок на торжество Семеново.

2

Посад на княжение — обряд, занесённый из Греции, а потому митрополит Феогност с особым воодушевлением участвовал в нём.

В алтаре было богатое резное стуло, в котором служивший литургию архиерей отдыхал в перерывах между выходами к прихожанам. Феогност повелел вынести стуло на амвон и накрыть его золототканой парчой — вот и злат-стол! Рядом с троном положил на аналое животворящий крест со златой цепью, святые бармы, царский золотой венец и при них сердоликовую крабицу — эти переходящие со времён Мономаха из рода в род вещественные знаки верховной власти чудом удалось спасти от татар: несколько лет пролежали они схороненными во Владимирском печерном граде, пока снова не попали в великокняжескую скаредницу.

К назначенному дню Феогност созвал во Владимир епископов всех епархий, архимандритов и игуменов ближних монастырей, чтобы уставную службу провести косно и со сладкопением.

Накатали к этому дню несметное число восковых свечей. Сначала церковные служки с высоких лестниц возжигали их на огромных паникадилах. Ровный желтоватый свет стал заполнять главный барабан собора, сделал ясно видимыми сначала изображения сил Божиих — серафимов по нижнему своду, а затем и самого Христа Вседержителя в центре купола. Внизу всё ещё царил полумрак, но вот служки управились с подвесными свешниками и принялись за напольные. А когда затеплились фитильки и на многочисленных выносных запрестольных и алтарных семиветвистых светильниках, в соборе стало светлее, чем за окном.

Пасмурным выдалось утро, и первые прихожане, желавшие занять самые ближние к алтарю места, входили в храм и невольно замирали у дверей, радостно щурясь от тепла и света. А желающие с самого начала увидеть нынешнее важное действо не спешили в храм, толклись возле паперти.

Затрезвонили колокола — подкатил к северному, служебному входу на запряжённых шестериком санях митрополит. Его крытый чёрный возок не спутаешь ни с каким иным, а уж церковные люди и вовсе не оплошали — забегали иподиаконы, расстилая ковровую дорожку, простоволосые священники встречали владыку с полупоклоном и сложенными ковшичком ладонями, прося святительского благословения. Миряне со стороны лишь крестились, их к владычной руке не допускали дружинники.

Прибытие митрополита — всегда событие шумное и волнующее, но нынче не оно было самым главным и ожидаемым. Проводив глазами разодетого в дорогие одежды Феогноста, все снова обернулись к воротам — некогда золотым, а ныне облупленным до черноты.

   — Едут! — единым вздохом прокатилось по толпе от ворот до храма.

И было на что посмотреть!

Впереди на белом коне, накрытом белой же, трепещущей на ходу шёлковой попоной, восседал в ослепительном великокняжеском облачении Семён Иванович. На вороных лошадях, держась на голову сзади, — его братья Иван и Андрей, тоже не в обыденных нарядах. Поодаль, сзади и с боков, старались далеко не отставать ближние бояре и вооружённые дружинники.

У паперти Семён Иванович сильной рукой осадил молочно-белого своего жеребца. Натянули поводья и братья, сделав это тоже очень умело, только у Ивана лошадь чуть было заупрямилась и начала мотать головой. А когда все три застыли, словно в землю вкопанные, оглушительная тишина наступила, только тонко-тонко держался остаточный звон от серебряных стремян да наборных уздечек.

Распахнулись кованые двери храма, слуги выкатили широкий свёрток травчатого ковра, толкнули его вниз по каменным ступеням, по мокрой земле — как раз до копыт великокняжеского коня.

Достойно, не борзясь, как полагается государю, сошёл Семён Иванович с коня. Поддерживаемый под белы руки двумя боярами, поднялся на одну ступень, снял шапку, отороченную чёрным с голубым подшёрстком мехом соболя-одинца, осенил себя крестным знамением, поклонился храму. Затем обернулся к подданным своим, что запрудили всю предхрамовую площадь, отвесил поясные поклоны на три стороны, чем вызвал одобрительный гул. Толпа ожила, заволновалась, образовалось несколько людских ручейков, прорвавших запруду из конных дружинников, — всем не терпелось попасть в соборную церковь.

3

Семён Иванович прошёл один через всю церковь по живому коридору к амвону.

Митрополит с клиром встретил его пением молебна Пресвятой Богоматери и чудотворцу московскому Петру.

После молебна Семён Иванович по-сыновьи подошёл за благословением к митрополиту и кротко попросил:

   — Отче! Высокопреосвященнейший владыка! Издревле государи русские, пращуры наши, получали великое княжество по Божьему изволению из рук первосвятительских, вот, и ты, отче, дай мне благословение! — Семён стоял прямо, торжественно, со скрытым волнением.

Феогност разрешил ему подняться на амвон, осенил крестом и, положив руку ему на голову, начал громко молиться:

   — Господь, Царь Царей, от святого жилища Своего да благоволит воззреть с любовью на раба Своего Симеона, да сподобит его помазаться елеем радости, принять силу свыше, венец и скиптр царствия, да воссядет великий князь Симеон на престол правды, оградится всеоружием Святого Духа и твёрдою мышцею покорит народы варварские, да живёт в сердце его добродетель, вера чистая и правосудие.

Наместник митрополита Алексий и игумен Богоявленского монастыря Стефан взяли с аналоя бармы и возложили их на рамена великого князя. Феогност лёгким касанием перстов поправил золотые с ожерельями оплечья на Семёне, снова осенил его и уже не громко, но сокровенно, так что слышали только близстоящие, произнёс:

   — Господи Вседержителю и Царю веков! Се земной человек, Тобою, Царём сотворённый, преклоняет голову в молении к Тебе, Владыке мира. Храни его под покровом Своим; правда и мир да сияют во дни его, да живём с ним тихо и покойно в чистоте душевной.

Алексий подал золотой венец, Феогност возложил его «а золотисто-рыжую голову Семёна, воззвав:

   — Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Вышел к солее архидиакон, громоподобно возгласил многолетие, и понеслось троекратно под своды, подхваченное двухклиросным хором:

   — Мно-о-огая ле-ета-а-а!

А тот, кому эти многие лета так громко желались, возвышался перед царскими вратами иконостаса в венце и бармах — Божией милостью государь.

Его братья стояли справа от солеи, а напротив них, возле левого клироса, с бесстрастной почтительностью крестились приглашённые великие и удельные князья. Одинаково по-княжески одетые, были они похожи друг на друга, как похожи церковные свечки, и каждый из них чувствовал, что тот, кто возведён на амвон, — им неровня.

И уже начались приготовления к отправлению обедни, митрополит с великим князем намерились спуститься по ступеням с солеи, как с шумом распахнулись западные двери и в проёме их появился ордынский вельможа Товлубег со свитой. Не сняв островерхих шапок своих, они направились прямёхонько к великому князю по ковровой дорожке, не зная того, что по ней разрешается ступать одному лишь архиерею, да вот нынче было дозволено, как великое исключение, великому князю. Товлубег бы, наверное, поставил сапог и на привезённого Феогностом из Константинополя орлеца, кабы один из иподиаконов не успел его выхватить. Товлубег проводил глазами круглый коврик, на котором изображён орёл, парящий над градом, решил, что это ему место очистили, благосклонно кивнул головой.

   — Нехристи, — прошелестело в толпе прихожан.

   — Пазадаравляю табя, коназ! Кесарь Узбек жалаит табе долга царства нашем Руском улусе, шлёт табе сваю ханскую басма. — Он дал знак рукой слугам, те подали что-то завёрнутое в шёлковую, затканную золотом тряпицу. Развернув её, Товлубег достал деревянный резной ларец и поставил его на край амвона.

Не все находившиеся в храме понимали происходящее. И когда Товлубег открыл крышку ларца, не всем ясно было, что это за подушечка открылась. Лишь князья, бывавшие в Орде, знали, что под подушечкой — воск с оттиском ханской стопы.

Но зато было ведомо решительно всем собравшимся в храме — и наибольшим, и мизинным людям, — что во время своего самого первого явления сюда с ханом Батыем татары ворвались в этот собор Успения Божией Матери, где искали спасения великая княгиня с дочерьми и со всеми родными, навалили брёвен внутрь и зажгли, так что все находившиеся в храме сгорели или задохнулись от дыма.

В церкви и сейчас было душно — от множества свечей, от дыхания плотно набившихся прихожан.

Все вытягивали шеи, пытаясь заглянуть в ларец. Иван и Андрей стояли ближе всех, прямо перед глазами их был оттиск на зелёном воске толстопятой ступни Узбека. Братья украдкой переглянулись, поняли друг друга.

А Семён Иванович, увенчанный сияющей зубчатой короной и золотыми оплечьями, преклонив одно колено, благоговейно принял ларец.

   — Бик кюб ряхмат! — по-татарски поблагодарил и коснулся губами шёлковой, пропитанной мускусом подушечки.

Все наблюдали с лицами бесстрастными, никому не любо было унижение их государя, но и обидеть важных татар никто не посмел, ни взглядом, ни словом не выдал своего отношения. Один только Босоволоков смотрел набычившись, и если бы Семён Иванович в этот счастливый свой миг оглянулся на любимого боярина, увидел бы в его холодных с льдистой голубизной глазах презрение и вражду, одно мгновение это было, но было всё же, Иван заметил...

Феогност взял кадило и начал окуривать дымом амвон и стоявших перед ним незваных гостей. Священники и диаконы последовали примеру владыки, начали каждение в самом храме. Народ понятливо расступался, пропуская кадильщиков, вдыхал очищающий и утешающий аромат ладана. Благовонное курение фимиама Божеству освящало собравшихся и сам храм, прогоняло духов тьмы.

Княжичи Иван и Андрей, ещё раз согласно переглянувшись, вышли через дверь правого нефа на церковный двор.

   — Но почему именно ступня, а не рука, например? — нервно дёрнул верхней губой Андрей. — Дескать, под пятой мы?

   — Узбек же ислам принял. У них нельзя лики изображать...

   — Хоть бы растаял зелёный тот воск в ящике!

   — Да, чтобы и следа от ханского следа не осталось!

Братья вышли на площадь. В свои юные годы они успели побывать во многих отдалённых местах, а вот в соседнем с Москвой Владимире оказались впервые. И тем глубже поражены были открывшимся вдруг их глазам соседним Дмитровским собором. Ничего подобного не приходилось им видеть ни в Новгороде, ни в Твери, ни в Сарае, ни в Крыму. Поначалу даже и поверить казалось трудно, что это наяву, а не в волшебном сне, столь причудливо несбыточным, неземно затейливым казался собор. По внешнему очертанию его можно было бы сравнить с Покровом на Нерли, если бы не был он столь могуществен и столь богато изукрашен каменной резьбой.

Братья неторопливо обошли его. Три лицевые стороны собора заняты фигурой Спасителя, вокруг которого — ангелы, люди, птицы, звери, цветы... Поначалу и не понять, к чему такое обилие и странная пестрота? Что значат эти всадники, львы, грифоны, кентавры, невиданные растения? Братья рассматривали каменную резьбу в упор, отходили назад, чтобы охватить взглядом все три округлые арки, поражаясь и невольно крестясь на эту красоту, молясь возносящемуся над всеми Спасителю с предстоящими ему ангелами.

Неужели сотворили это чудо человеческие руки? И неужели на Руси это, у нас, где уж нынче не только керамики с чеканкой нет, но разучились и простой кирпич обжигать, где и здатели сами перевелись, так что в строящихся бедных церквах ещё до их освящения обрушиваются, случается, купола? Сколь зловещая, знать, полоса разора и упадка пересекла Русь, коли через двести лет после Дмитровского этого собора Москва еле-еле смогла осилить церкви из грубо наломанного камня, не помышляя ни о богатстве, ни об украшении их? И значит, следует начинать всё сначала? Но легко ли будет, всё утеряв, догонять тех, кто жил эти два века в мире и благоденствии?

А вознёсшийся Спаситель благословлял из горнего мира братьев, являя собой сбыточное чудо воскрешения.

4

Пировали в Москве три дня. Семён Иванович был весел, всесилен и щедр. Праздничные столы накрыли на всех — и на гостей высоких в княжеском дворце, и на нищую братию под открытым небом вдоль кремлёвской стены. И украшал новый великий князь всех подданных своих. Не всех, правда, одинаково, а по чинам, по заслугам, по степени преданности.

Тысяцкому Протасию Фёдоровичу Вельяминову — драгоценный пояс. Старшему боярину Алексею Петровичу Босоволокову по прозвищу Хвост — золотая цепь. Большому боярину Феофану Фёдоровичу Бяконтову, воеводам Ивану и Фёдору Акинфовичам — золотые кресты и гривны. Никто не был забыт — пожалованы государевым вниманием и бояре путные да окольничьи, мечники да дети боярские, челядь, дворовая да холопы обельные. Кто за труд и верность мзды удостоен, кто получил воздаяние в виде перехода в новое сословное состояние — стал казначеем или ключником, денщиком, постельничим, конюшим, чашником, стольником.

Но и то правда, что иным пришлось переобуться из сапог в лапти — за кем Семён Иванович провинность какую числил.

Заутра позвали Ивана с Андреем к великому князю на думу. Они пришли в гридню, когда все званные из других земель князья уже расселись по пристенным, накрытым ковровыми полавочниками скамьям.

Семён Иванович один восседал в кресле под божницей. Зоркими глазами окинул князей, увидел на их лицах утреннюю похмельную грусть и так начал своё речение:

   — Ну, что, дорогие... — Тут он помедлил, спохватился, 4то едва не выронил словцо подсушники, чем мог бы обидеть гостей, ведь вовсе они и не пьяницы горькие, а просто в его честь досыта почашничали, и поправился: — Да, дорогие други мои, князи гораздые! На Руси у нас праздников больше, нежели будней, потому хочу прямо сейчас, не откладывая, волю и дело свои объявить вам. — Семён оглядел снова понурившихся гостей. У Васьки Ярославского глаза стали узкие, как у чистого монгола. Костя Ростовский зевает во всё своё волосатое лохалище. — Знаю, что все поздно опочинулись да и мёда как бы не прокисли на столах, потому коротко буду глаголить. — Заявил так, а про себя подумал: «В самый раз им сейчас всем врезать, небось зазыблются, а силов насупротив что нито сказать не достанет». И продолжал: — Попервости объявил нам царь Узбек, что главным князем в Залесской земле есть и будет князь владимирский и московский, а потому все остальные должны в руке его быть. Да что нам, други, хан ордынский, нешто без него не знаем мы, что Русь тогда только славна и сильна была, когда все князья повиновались без прекословия одному старшему, и только таким повиновением одному князю московскому мы сможем освободиться от чужеземного ига. — Семён снова замолчал, отметил в уме, что верно, зазыбились иные после его слов, заколыхались, но перечить никто не в силах, и продолжил ещё напористее: — И дань я один буду возить в Орду, а ваше дело — собирать её без промедления.

Некий ропот вроде бы прокатился по лавкам, скорее, просто каждый из сидевших слегка ворохнулся, однако вершащим стало слово Константина Васильевича Суздальско-Новгородского:

   — Вестимо так, и не наинак!

Князья облегчённо вздохнули, покосились на дверь – не пора ли за столы накрытые?

   — Звать меня надо по святцам, — спопутно примолвил Семён. — Не Семёном, как прежде, но Симеоном, так и владыка Феогност меня кличет. Значит, все должны так.

   — Вестимо, раз владыка!

   — Не иначе так...

Одобрили новое обращение к великому князю, но все, несмотря на похмельное помутнение, отметили про себя: «Ну и занёсся ты, Сёмка! Гордецом на престол вскочил!»

Сразу после этакой задушевной беседы Семён Иванович вызвал к себе резчика печатей и повелел изготовить жуковину с надписью по окружности: «Князь великий Симеон всея Руси», — никто и никогда ещё не дерзал так возводить себя.

5

Великая княгиня Настасья осчастливила сыном. Безмерно радовался Семён Иванович, и казалось ему — впереди одни только удачи, пиры да победы.

Константином решил назвать долгожданного наследника, у которого — верил — жизнь будет долгая, не как у умершего два года назад первенца. Да не суждено оказалось. Костя только имя и успел получить, даже материнского молочка не отведал. Покричал утром, потом затих, только постанывал, а вечером уж в гробик маленький, как игрушечный, положили его. Лежал Костя и словно улыбался. Да и то: невинная душа его сразу, не дожидаясь Страшного Суда, в рай отлетит, среди других праведных душ поселится.

Это так, но каково тем, кого оставляет он! Каково матери, не успевшей и приласкать свою кровинушку, каково Семёну, что рыдает, не стыдясь слёз, над холодным детским тельцем?

Померкла вся услада поспешания в делах, только горе одно на сердце.

   — Выпей, княже, мёда креплёного, облегчи душу, — советовал Протасий, но Семён только головой качнул да взглянул с упрёком:

   — Запамятовал, тысяцкий, что пью я однова лишь при удаче да веселье?

А затем уж и вовсе не до медов с пивом стало Семёну — давно ведомо, что не одна беда ходит, но со многими победками.

Наместник великокняжеский Иван Рыбкин прислал из Торжка гонца с известием, что жители города отказываются давать чёрный бор.

Не успел Семён обдумать со своими боярами эту неприятную новость, как другой скоровестник примчался из самого Великого Новгорода с грамотой: «Ты ещё не сел у нас на княжение, а уж бояре твои насильничают». Это было открытым неповиновением, отказом дать требуемое серебро для отсылки Узбеку.

   — А где же наш новгородский наместник князь Дмитрий? — вспомнил Семён.

Князь Дмитрий Брянский не присутствовал ни на похоронах Ивана Даниловича Калиты, ни на посажении нового великого князя. После того как оставил его княжич Иван на реке Сестре спасать ушедший под лёд возок, он прибыл в Москву спустя седмицу с сообщением, что никак невозможно было ничего поделать и надо ждать спада вешних вод. Двадцать девятого мая, провожая Семёна Ивановича с братьями в Орду, он сказал, что дождётся летнего меженного уровня реки и непременно достанет и возок, и схороненное в нём новгородское серебро. И сам словно в воду канул.

Семён велел разыскать его через доброхотов, которые имелись у московских князей почти повсеместно — не только в русских княжествах, но и в Орде, в Литве. Доброхоты служили великим князьям или за страх, или за совесть, иные за постоянное вознаграждение. Бориска Ворков, бывший слуга, а затем дружинник, был награждён Иваном Калитой селом Богородическим, но с оговоркой: село за ним и будет, если Бориска станет и дальше служить сыновьям Калиты, а если не будет, то село у него отнимут. Бориска и служил, он-то и оповестил, что князь Дмитрий Брянский гостит в Рязани у князя Ивана Ивановича Коротопола. Семён послал за ним Чета, наказав:

   — Не захочет Митрий добром, силком вези.

   — Моя понимай! — уразумел Чет и с двумя верхоконными мечниками отправился исполнять поручение.

Брянский князь явился в Москву не мешкая. Семён с братьями готовились к трапезе в столовой палате, когда Феофан Бяконтов сообщил:

   — Челом бьёт князь Дмитрий.

   — Нетрог побьёт ещё, я его дольше ждал.

   — Говорит, дело сугубое и безотложное.

   — Безотложное? Какое же это? Нешто серебро вынул? Тогда зови. Мол, великий князь зовёт разделить с ним брашно.

Семён уж прикидывал, как распорядиться новгородским серебром. И расспрашивать про гривны не спешил, предложил прежде отведать знатной ухи из свежепойманной стерляди и судаков.

Уху Дмитрий оценил, дважды добаву просил.

   — У тебя брюхо-то из семи овчин, что ли, сшито? — пошутил Семён.

   — Затемно выехали, не успел поснедать. Да и уха-то...

   — Торопился, значит, серебро привезти?

Дмитрий поперхнулся и застыл с открытым ртом, словно обжёгся или костями накололся. Наконец совладал с собой, степенно обтёр усы и бороду, ответил с прискорбием:

   — Уж как я помучился-то, и всё впустую. Возок весь разбило, что вода унесла, что заилило.

Семён поднялся со скамьи, неторопливо обогнул стол, и в этой неторопливости уже была угроза. И князь Дмитрий встал навстречу, споро добавил:

   — А может, скрал кто серебро, место там облюдное...

При этих словах князь Иван вскинул голову, посмотрел на Дмитрия с удивлением: ветовалы, мшины, болота, буреломы...

   — Поедешь в Торжок моим наместником, а на реке поставишь постоянную стражу. И чтобы без чёрною бора и того серебра не возвращался! — объявил Семён, еле сдерживая бешенство.

Князь Дмитрий, однако, не только не напугался грозного голоса, но как бы, напротив, успокоился: он неторопливо сел и приготовился снова приняться за уху, для чего отпустил пуговицы на ферязи и взял в руку ложку. Прежде чем зачерпнуть торчащий стерляжий хвост со скрученным хрящиком, обронил, не глядя на Семёна:

   — Нет, великий князь, не поеду.

— Как это? — аж задохнулся Семён.

   — А так, что невместно мне это, потому как я тоже князь...

   — Кня-язь?.. Ты — муха, из говна вылетевшая, а не князь!

От этих слов Дмитрий вздрогнул, дёрнул плечом и пристукнул по столу ложкой так, что, показалось, расколол её. Помедлил, собираясь с духом. Осмотрел ложку, сказал задумчиво:

   — Не треснула. Кленовая, должно быть.

Тишина была в палате. Иван и Андрей сидели потупившись, рассматривая жировые звёздочки в своих чашках, и с опаской ждали, чем кончится сшибка старшего брата с брянским князем.

   — Не понимаю... И чего ты пылишь, не понимаю... — всё так же задумчиво продолжал князь Дмитрий, чем окончательно вывел из себя Семёна:

   — Всё ты понимаешь, только срать не просишься! В Новгороде торчал целый год без толку, теперь вот всё лето неведомо где мотался.

   — Нет, Сёма, мотался я у хана Узбека. Он мне ярлык дал на брянское великое княжение. Вот погляди.

Долго готовился Дмитрий к объявлению этой новости, потому-то так сдержан был, и сейчас наслаждался тем разительным действием, которое произвели его слова на братьев-князей московских. Семён понял, что не шутит брянский князь, сменил крик на ворчание:

   — На какие же шиши ты купил его?

   — Ярлык-ты?.. Ни на какие... — быстро ответил Дмитрий и зачем-то повторил дважды: — Ни на какие, ни на какие! Узбек помнит, что семь лет назад я ходил с татарами на Смоленск, бился много, помог мир взять. Обещался я и впредь по его зову против Литвы, против каких иных его супротивников выступать.

Семён задумчиво доил свою узкую рыжую бороду, удивлялся про себя: «Ну и дух этот Дмитрий! Не зря отец предупреждал, наказывал держать его в строгости и без полного доверия».

   — Так это и есть сугубое дело безотложное?

Князь Дмитрий явно обрадовался счастливому повороту разговора, поднялся из-за стола, подошёл к Семёну спокойно, с достоинством, как равный к равному:

   — Нет. Помнишь, в Новгороде калякали мы с тобой о том, что Феодосьюшка у меня на выданье...

   — Это ты калякал, а не мы с тобой.

   — Верно. А теперь давай покалякаем ты и я с Иваном твоим.

Андрей ткнул брата в бок, шепнул:

   — Женишься? А молчал!..

Иван отмахнулся, не сводя глаз со старшего брата: что решит он, что скажет?

   — Вот с Иваном и калякай, он не титишное дитё, пятнадцать годов справил.

   — А Феодосьюшке четырнадцать, куда как гожая пара! — обрадованно ответил Дмитрий и подошёл к Ивану: — Верно, зятюшка дорогой?

Иван от такого весёлого напора только зарделся.

   — Во-от, доброе молчание — чем не ответ!

   — Ага, и за молчание гостинцы дают, — буркнул Семён, но не было в его голосе больше неприязни, устраивал его такой исход дела.

   — Поедем мы с Ванюшей сейчас в Брянск, там обручение проведём. А на венчание сюда, в Москву! — всё так же напористо решал Дмитрий Брянский и, накрыв свою правую руку расшитой золотом полой ферязи, протянул её Семёну. Тот сделал то же самое — ударили по рукам.

   — Но чтобы недолго вы там были, — по-прежнему ворчливо, но уже совсем без раздражения предостерёг Семён. — Чую я, добром мне с новгородцами не договориться. Не пришлось бы ратью идти. Иван нужон будет мне.

   — Мы мигом, одна нога здесь, вторая в Брянске — сговоренку сюда доставим.

Так неожиданно и скоропалительно свершилось рукобитие. Иван не знал, то ли огорчаться, то ли радоваться. После смерти батюшки ему всё было едино и всё равно.

Глава четырнадцатая

1

Иван с детства полюбил слушать гудцов и дудочников. Их простые наигрыши пробуждали в его душе тихую отраду. Оттого держал всегда при себе Чижа со Щеглом. И в Брянск их с собой взял вместе с Иваном Михайловичем, Алексеем Босоволоковым, Феофаном Бяконтовым да окольничим Онанием.

Без особого желания ехал он с князем Дмитрием в его владения на сватовство, но и без протеста, в безучастии: как будет, так и будет, Бог не оставит.

Суженую свою Феодосью он помнил смутно, поди не узнал бы её, кабы случайно встретил. Воспоминания о новгородском летучем знакомстве с нею никаких чувств не вызывали, и это озадачивало и печалило его. Душа опустела и без любопытства ждала, что дальше. Доброгнева и дядька Иван Михайлович иной раз нашёптывали, будто жребий ею несчастный, как не первый он сын, что в чужой воле всю жизнь проживёт. Он не обижался: судьбу не выбирают. Слабому — плохо? А сильному — слаще? Врать и извиваться — вот что дурно, хотя бы и делалось это из высших целей. Не суждены ему власть и надмевание, но разве это самое важное? Разве это единственное, к чему должен стремиться человек? Разве это главное, к чему он предназначен? Правда, сам Иван не знал, к чему предназначен, и не хотелось ему об этом думать.

Сначала ехали по-походному, не соблюдая чина поезда жениха, но перед въездом в Брянск сделали остановку, устроили так, как должно являться к невесте. Дружка Фёдор Бяконтов впереди с чинами для невесты — московскими подарками, коробьем с притираниями, румянами да отдушками. Следом окольничий Онаний с благословенным образом, данным ему Семёном Ивановичем, он нынче жениху в отца место. На третьей подводе сам виновник торжества с посажёным отцом Алексеем Босоволоковым, на четвёртой — князь Дмитрий, на пятой — челядь дворовая. Замыкал женихов поезд сам-друг — боярин лагунный с отчинённой загодя пивной бочкой, чтобы из этой лагуны угощать всех встречных.

В Брянске их ждали. В Покровском соборе устроен был молебен по случаю благополучного завершения путешествия. Потом князь Дмитрий повёл гостей в свои хоромы, что были, как и церковь, в деревянной крепости на гребне Покровской горы. Похвастался, пока шли:

   — С трёх сторон, глядите, крепость нашу защищают овраги, а к пойме Десны, глядите, ниспадает крутой склон. А такие дали, как наши задеснянские, вы зрели где-нибудь?

Что говорить, простор и широкое раздолье, открывавшиеся с гребня горы, были хороши, величественны, но Алексей Босоволоков ревниво буркнул:

   — Нешто нашизамоскворецкие хуже?

Князь Дмитрий раздумчиво покосился на боярина, вспомнил:

   — Да, я всё хотел спросить, не наш ли ты, не брянский ли?

   — Нет, отец мой был рязанский находник, притёк из Рязани на службу московскому князю.

   — А я думал, что наш, потому как у нас перелинявшего волка босым зазывают.

Терем княжеский поначалу показался обыкновенной нестройной связью разных горниц, повалуш, сеней, вислых сходов и наружных площадок. Но вблизи разглядели, что крылечные балясины, наличники окон, лесничные поручни и перила исполнены с затейливой пестротой — тут и там бросались в глаза резные деревянные кони, птицы, некие сказочные звери, цветы.

Князь Дмитрий ничего не сказал, только остановился и обхватил фигурную балясину, приглашая полюбоваться, сколь искусно точена она.

Гости оценили хитрость брянских плотников, но восхищения не выказывали, так что Дмитрий обиженно понужнул:

   — Ну что, есть у вас такие мастера?

   — У нас лучше были, у нас не то что по осине, но По камню кремнёвому резали. Татары порушили всё.

   — Что да, то да, — миролюбиво согласился хозяин. — Татары к нам не долезли, заплутались в брянских дебрях, не зря и город наш прозывался сперва Дебрянском.

   — Притаились тут в дебрях, а мы там отдувайся...

Иван молча слушал незлое препирательство своего боярина с князем Дмитрием. Он и раньше знал, что Среди всеобщего разорения Руси Брянск, расположенный в глухих лесах, отдалённый от ратных разорительных поприщ, не только уцелел, но стал расти и развиваться, даже стал стольным городом вновь образованного княжества. Но всё равно увиденное благолепие задело его, как задело оно и Алексея Босоволокова, да и всех других москвичей. Особенно когда вошли в трёхжильный дворец. В белых горницах верхнего жилья — печи с трубой, окна не волоковые, а только косящатые, закрываются не слюдой, а фряжским стеклом. Во втором жилье светлицы и терема с открытыми площадками — гульбищами. Первое жилье — жилые и праздничные палаты для приёма гостей в летнее время. В самом низу — подклети. В три жилья и повалуши с расписными башнями и горницами.

Дмитрий самолично разместил всех гостей. Ивана позвал в самый верхний терем. Когда поднимались туда по лестничным переходам, Иван нечаянно увидел через открытую дверь девицу росту малого, с косицей ржаной невеликой, а рубаха на горле булавкой серебряной сколота. «Уж не Феодосья ли?» — сердце вздрогнуло. Какая она, Феодосья! Фенечка-кроха. Бровки хмурила, в бронзовое зеркальце глядя, палец муслила, приглаживала. Потом серьги тронула, так и эдак оглядела, увидав князя Ивана, вспыхнула, зеркальцем закрылась. Иван усмехнулся: ишь, тоже готовится к встрече. Ну, пускай её... А будущий тесть, идя впереди, всё чем-то хвастался. Иван не слушал. Предстоящие сватовство и обручение уже не казались тягостной обязанностью. И чего это он жениться не хотел? Будет жить с ним в хоромах, со своей косицей толстенькой... Жена... Странно как-то. Смешно.

2

Князь Дмитрий суетился неспроста, спешил, словно боялся, что сватовство сорвётся. Убеждал скороговоркой:

   — Понимаешь ли, Ваня, обручение — это третий обрядовый вечер, и должон он идти сразу за первыми двумя. Первый, помнишь небось, был в Новгороде — сговор первый и первый пропой. Второй — заручье в Москве, по рукам надысь при тебе мы с Симеоном Ивановичем ударили. А в Брянске будет обручение, значит, третий пропой, согласен ли?

   — Чего бы ехал сюда, кабы не был согласен?

   — Ну вот, прямо утром в церковь, ту, где молебен в твою честь служили, в Покровскую. Всё готово, и батюшка Лука, и весь клир церковный. Кольца мой мастер уже отлил: золотое и серебряное.

   — Пошто разные-то?

   — Так батюшка Лука повелел, а какое — кому, я уж и забыл.

Иван сначала удивился — как это забыть можно, но и сам к концу обряда запутался.

Их поставили радом лицом к алтарю, Иван — справа, Феодосья — слева. Что будет дальше, они не знали, стояли покорно и смятенно.

Батюшка Лука в полном облачении вышел через царские врата с крестом и Евангелием. Следом за священником семенил диакон с подносом, на котором лежали близ друг друга два кольца: слева — золотое, справа — серебряное.

Батюшка сверился, в первый ли раз обручаются стоящие перед ним новоневестные. Оба смущённо кивнули головами, про себя удивляясь вопросу. Батюшка тихим голосом пояснил:

   — Помните евангельскую притчу, когда навстречу жениху выходили с возжёнными светильниками только девственники? Вот и вам я даю эти свечки — символ чистоты и целомудрия. И если вы, победив рознь и разделение, будете источать свет любви, то, выйдя из храма, будете уже не двое, но одно существо.

Они снова согласно кивнули, принимая горящие свечи. Диакон кадил фимиамом и читал молитвы, отгоняя демона, враждебного честным бракам.

- Благословен Бог наш, — начал батюшка Лука, прося о спасении врачующихся, о даровании им детей для продолжения рода и ниспослании любви совершенной, о сохранении их в единомыслии и твёрдой вере, о благословении их в непорочную жизнь. — Яко да Господь Бог наш дарует им брак честен и ложе нескверное, Господу помолимся.

Наконец дошёл черёд и до обручальных колец. Батюшка сначала взял золотое и надел его жениху, произнеся трижды:

   — Обручается раб Божий Иван рабе Божией Феодосии.

Затем он проделал то же с серебряным, надев его на палец Феодосье. Иван осторожно покрутил на пальце своё кольцо, приспосабливая его для постоянного ношения, но священник забрал его обратно, надев уж Феодосье, и так три раза, поучая:

   — Золотое кольцо остаётся у невесты в знак того, что женской слабости передаётся мужественный дух.

Вдруг Феодосья, меняясь в очередной раз кольцами, обронила своё. Оно стукнулось о каменный пол с тонким звоном, покатилось под ноги диакону, который торопливо подхватил его и вернул невесте.

   — А-ах! — раздалось за спиной, где стояла родня и сторонние созерцатели.

Батюшка Лука тоже был огорчён происшедшим, начал скорее кадить фимиамом и почёл нужным в своём напутственном слове предостеречь ещё о вреде и нелепости разного рода примет и суеверий:

   — До того как свет Христов пришёл на Брянскую землю, жили здесь племена родимичей и вятичей, справляли языческие обряды, сходились на игрища, на плясание и на бесовские песни, священного брака не знали, но умыкали жён себе и правили свадьбы вокруг пня лесного. И по сей день в глухих сёлах таится ещё языческая ересь, коей ненавистны наши православные таинства и обряды. Дабы опорочить обручальное кольцо христианское — знак вечности и непрерывности брачного союза, как непрерывна и вечна благодать Святого Духа, суеверные язычники пустили злой слух, будто уроненное кольцо предвещает распад брака или смерть одного из супругов. Сие дьявольское измышление таится в сердцах порочных, необразованных, образа Господа в душе не имеющих. Ибо, как сказано в Священном Писании, всякий делающий злое ненавидит свет и не идёт к свету, чтобы не обличались дела его, потому что они злы. А поступающий по правде идёт к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге соделаны. — Лука снова трижды благословил Ивана с Феодосьей напрестольным крестом и закончил: — Людям смертным свойственно ошибаться, Сбиваться с истинного пути, и без помощи Божией и Его водительства не дойти этим двум слабым людям до цели — Царства Небесного. А потому паки и паки попросим: «И ангел Твой да предъидет пред ними вся дни живота их».

3

Князь Дмитрий, похоже, совсем не придал значения пугающей примете, оставался такой же деятельный, спешливый и хвастливый, как и до обручения. Хоть и велико колышущееся чрево, но движения быстры, как и речь торопливая, захлебывающаяся, глаза ширяют во все стороны, не попадая в лицо собеседнику. Стыдился он немного, что сильно на свадьбе настаивал, иль просто была такая особенность от рождения? Гораздо более пристально Иван приглядывался к детскому лицу невесты, нежнобелому, кругленькому. Золотистый прозрачный взгляд её пугливо скользил иной раз по жениху, тут же уклоняясь, убегая в сторону.

   — Я тебя Фенечкой буду звать, — сообщил Иван.

   — Зови, — шёпотом разрешила она.

   — А ты меня?

   — Господином, — и заалелась и засмеялась.

   — У меня на Москве хоромы отдельные, — сообщил Иван, полагая, что следует приободрить её перед вступлением в новую жизнь.

   — Гожа, — совсем беззвучно отозвалась Фенечка.

   — Ты меня боишься, что ль, господина своего?

   — Не-ту.

— А чего же?

— Стыжуся.

Он взял её за руку, ощутил, что пальчики иглой вышивальной исколоты, это тронуло, что-то на жалость похожее вызвало.

   — Мы с тобой хорошо будем жить, Феня, не обижу тебя николи.

   — Вправду, что ль? — Золотые глазки в опушке ресничьей поглядели на него весело и доверчиво.

Он взял её скрипнувшую в ладони толстую косу, улыбнулся:

   — Коротенька какая!

   — И у тебя усов ещё нету, — сказала Фенечка, рассматривая его близко.

   — Усы отрастут, — твёрдо пообещал Иван.

   — Хороши тебе места-то наши брянские?

   — Хороши, но наши лучше.

   — Это чем же ваши лучше?

   — Наши и пчелистее и пажитнее.

   — Пчелистее? — Её нежное лицо оживилось, скованность отходила от неё.

   — Наши пчёлы, однако, крупнее из себя, чем ваши. И трудятся усерднее, больше мёду копят в бортях.

   — Неужто из себя крупнее?

Смех её был Ивану как награда, он от этого делался смелее и увереннее, шутить хотелось, рассказывать ей что-нибудь. Ведь он человек уже бывалый, не то что иные, до двадцати лет со двора ни ногой.

   — Вот тебе и неужто! Один раз мой бортник пошёл за диким мёдом, спустился в борть, да и сорвался вниз, чуть не захлебнулся там. Кричал-кричал на помощь, да рази в нашем лесу кто услышит? Два дня мёд ел не пимши, а на третий пришёл медведь, чтобы тоже поотведать сладенького, полез в дупло задом. Бортник мой, не будь разиня, цоп его за хвост и закричал страшным голосом. Медведь дристнул со страху и ужасу да и выволок его! Выволок и бечь, только пятки у него засверкали — они же в мёду были!

Она посмеялась, конечно, но сказала:

   — Про этого медведя наш бахарь, если хочет потешить, ещё занятнее врёт.

Иван несколько смутился, однако нашёлся:

   — У меня бахаря нет, самому врать приходится, больше некому.

Её изжелта-блёсткие глаза потускнели, поглядела: на жениха испытующе и загадочно. Тогда он впервые в жизни поцеловал её, в губы не попал, угодил в подбородок. Фенечка не отпрянула, напротив, обвила его шею руками, он услышал тёплый запах от её головки, на грудь ему положенной, и имя своё, шёпотом сказанное:

   — Ивушка-а...

Молочный привкус её дыхания, и как она доверчиво прильнула к его груди — эти ощущения были для Ивана самым главным событием тех дней. Хотя было и ещё кое-что, иное. Но забылось, затерялось в праздничной суете и вспомнилось лишь через год, в самый горький для Ивана час.

Третий пропой готовили скоро и щедро. Целиком зажаренного кабана весом в три пуда принесли на огромном серебряном блюде. Достали меды — лёгкие сгвозцы и хмельные обарные, загодя сваренные и выдержанные на леднике. Все стали обряжаться, готовясь к долгому застолью, как примчался на подворье московский гонец. Рыжий конь его стал серым от изморози, которую даже и не стряхивал с себя, так умучен был Две заводные лошади тоже уже побывали под седлом, но выглядели свежее — дёргались всей кожей, взмахивали хвостами и трясли гривами, обдавая мёрзлой испариной собравшихся возле гонца встревоженных людей.

   — Великий князь... на слетьё, всех... князей, — с трудом выговорил гонец обветренными, замерзшими губами.

   — Случилось что? — сразу встревожился Иван.

   — Ратиться... С Литвой.

   — Завтра с утра и отправимся, — с преувеличенным воодушевлением сказал князь Дмитрий — Наскоро попируем, и в путь!

   — Нет, Симеон Иванович велел стремглав.

   — Да что уж это? — сокрушался Дмитрий. — Только-только были в Москве и опять съезжаться! А с кабаном зажаренным что делать будем?

   — Но тебе-то небось и не надобно быть там, оставайся, — предложил Иван.

Дмитрий недолго колебался:

   — Нет, что ты!.. Что же, свадьбу до святок откладывать? Нет, сейчас повелю своему бабью укладываться, и за нами следом чтобы... А мы верхами поскачем.

Гонец остался отдыхать, а князья со своими боярами и дружинниками, имея с собой по одной заводной лошади, тронулись в трудный трёхсотвёрстный путь на Москву.

Глава пятнадцатая

1

Брянск остался в памяти как городок ладный, привлекательный. Когда находились в нём, Иван как-то не задумывался о его размерах, а увидел с Поклонной горы Москву, сравнил, и сразу стало ясно, что стольный город князя Дмитрия больше походит на удельный городок вроде Торжка. Но иначе думал Дмитрий Брянский:

   — Москва твоя — и не город словно бы, а сборище сел да деревень.

Иван испытывал привычное волнение при приближении к родным местам. Всегда при возвращении из Орды или из Новгорода сердце начинало биться учащённо от Нетерпения, ожидания, тревоги. И сейчас хотелось пришпорить коня, но Дмитрий удержал:

   — Не гони, дай отдохнуть лошадям.

Город просыпался, из печных труб тихо поднимались к небу дымные столбы. Иван, привстав на стременах, жадно узнавал в предрассветном мареве Кремль, Посад, Загородье, Заречье. Справа высились Воробьёвы горы, слева — Три Горы, за ними, сколь хватало взора, леса, прорезанные полями и вспольями.

   — Нет, ну ты погляди, — настаивал брянский князь, — И там село, и там починок, и там выселок... И это всё — Москва?

Ивану было не до споров, устал за ночь, и беспокойство снедало его.

Спустились к Чарторыйскому ручью. Перед въездными воротами их остановили вооружённые дружинники, узнали князя:

— Симеон Иванович повелел закрыть все ворота в город и Кремль.

   — Как, все двенадцать?

   — Да. А в Кремль можно попасть только через Шешковские ворота.

   — Отчего же так?

   — Не вем.

Просто так ворота в Москве не замыкаются, выходит, к защите изготовился Семён. Шешковские ворота были потайными со сторожей над ними, которую и называли Тайницкой.

Дмитрий Брянский был в замешательстве:

   — Нешто мне вернуться, встретить обоз?

   — Дружинников своих пошли. — Развернув коня, Иван позвал своего ближнего боярина Ивана Михайловича: Поезжай с ними. Окольничего Онания с кметями захвати.

2

Среди сел и волостей, которые сумел прикупить Иван Калита в разных, порой очень отдалённых, русских княжествах, был и Белозерск, и потому Семён Иванович смотрел на этот городок как на свою наследственную вотчину. Но вот примчался оттуда наместник с сообщением, что новгородские молодцы сначала повоевали и пожгли Устюжину, а затем захватили и Белозерск.

Не успел обдумать эту неприятность Семён, как ещё одна напасть: сын великого князя литовского Гедимина Ольгерд подошёл со своими полками к Можайску. Сообщали оттуда разное: один передал, что Ольгерд опустошил окрестности, пожёг посад, готовясь взять и город, второй утеклец уверял, что литовцы Можайском уже овладели.

Как всегда, Ольгерд совершил налёт внезапно и, как всегда, держал свои дальнейшие намерения в тайне, так что от него всего можно было ждать сейчас, вплоть до похода на Москву.

Ближняя сторожа с засечной полосы на границе княжества со степью донесла, что елецкие крестьяне сгоняют скот в лесные овраги и зарывают в землю свой домашний скарб так они привыкли делать, когда к ним приближались татарские отряды.

В этих тревожных условиях и принял Семён Иванович на Боярской думе решение: готовить Москву к круговой обороне, одновременно собирать воинство для возможного выхода в боевой поход. К только что разъехавшимся великим и удельным князьям послал гонцов, сзывая их на новый свём.

Тут, на беду, умер в одночасье тысяцкий Протасий Фёдорович Вельяминов. Первый победитель татар, разгромивший под Рязанью конницу хана Ногая, он стал тысяцким в Москве ещё при Юрии Даниловиче, верно служил отцу и Семёну мог быть ещё полезен. Правда, последнее время многие его обязанности негласно, без принятия присяги великому князю, исполняли его сын Василий Протасьевич и внук Василий Васильевич, один из них теперь должен был бы наследовать отцову и дедину должность.

   — Давайте подождём, когда из Брянска вернётся Иван, — заколебался Семён Иванович, — нам отец завещал третное правление, я с братьями на гробе отца поклялся быть во всём и всегда заодин.

Оба Вельяминовых с этим были вполне согласны, стали ждать приезда Ивана, и пока Москва оставалась без тысяцкого.

Начали съезжаться князья, Семён Иванович каждого встречал самолично, рад был всем — Василию Ярославскому, Роману Белозерскому, Константину Суздальскому, Константину Ростовскому, Ивану Юрьевскому, Ивану Друцкому, Фёдору Фоминскому. Кто верхом, кто в крытом возке по всем шести ведущим в Москву дорогам ехали и ехали они по зову великого князя всея Руси Симеона Ивановича. Не явились, хоть и званы были, двое: Константин Михайлович Тверской и рязанский князь Иван Иванович Коротопол. Тверской стал сам с усам — его утвердил Узбек на самостоятельное великое княжение. А Коротопол — человек тяжёлый. Он перехватил пронского князя, который вёз выход в Орду, убил его и сам повёз Узбеку дань. Сообщая об этом прискорбном событии приезжим князьям, Семён Иванович присовокупил словно бы между прочим:

   - Убивать-то было зачем?.. Хотя правда, только один князь должен иметь сношения с Ордой, а если все будут шнырять к хану, он всех поодиночке передавит.

Гости слушали без одобрения, но и не перечили: ясно уж, что один князь в Залесской земле — вот он, Симеон Гордый.

В Кремле стояла обычная в таких случаях суматоха. В конюшенном дворе ржали и топотали кони, которым не хватало денников и которых поэтому приходилось привязывать к пряслам просто под тесовой крышей без стен. В великокняжеских покоях метались постельничьи бояре, обустраивая гостям изложницы. За всем зорко приглядывал старый боярин Михаил Юрьевич Сорокоум.

Как только въехали в Кремль Иван и Дмитрий со свитой, Семён Иванович не их позвал в палату к себе, а Алексея. Петровича Босоволокова, боярина любимого и надёжного.

   — Ну, обручились, что ль?

   — Феодосья кольцо в церкви сронила.

   — Делов-то! Иван как, не топырился?

   — Да не возражал, — ухмыльнулся в усы Алексей Петрович. — В такой поре чего мы в бабах понимаем?

   — Стой ты про бабов. Тут Литва лезет, Ольгерд, под Можайском, да суздальский князь носом вертит туды-сюды, тайком нырял уже в Сарай, теперь татары к Нижнему Новгороду идут.

   — А что же наши доброхоты тамошние? Переметнулись иль не ведают ничего?

   — Может, и ведают, да молчат, как рыбы в пироге. Протасий скончался.

— Алексей Петрович перекрестился.

   — Болел чем?

   — Смерть пришла.

Говорили отрывисто, озабочены были оба.

Впервые без Ивана Даниловича такие дела решать приходилось.

   — Верного человека сегодня же пошлю в Нижний всё разузнать да выведать.

   — И здесь тоже, Алёша...

— И здесь, — понятливо подхватил Босоволоков, — приставлю кого надо за князем суздальским приглядеть. Надо разнюхать доподлинно» что затевает. А что Ольгерд, жопа, Гедеминович?

   — Вы по Можайской дороге въезжали в Москву?

   — Только на последнем повороте.

   — То ли вошёл Ольгерд в город, то ли собирается приступом Можайск брать, а конному войску от него до Москвы, сам знаешь, сутки переходу, с обозом — двое. Изготовиться надо, дружина чтобы денно и нощно бдела.

   — Тысяцким кого из Вельяминовых поставил?

   — Покуда без тысяцкого. Ты держи за городом, на тебя всё, возверзаю.

Семён Иванович полностью доверял своему боярину и не ошибался в нём. У Алексея Петровича было два прозвания: Босоволоков, как сын Босоволока, и Хвост. Второе присмолили ему не друзья его, и именно оно стало всё, чаще употребляться в среде бояр, а Алексей Петрович отзывался на него без обиды. Всем князьям и боярам слишком хорошо было ведомо, что приближен Хвост к великому князю, но и то известно, что отличался он, как и его отец, независимостью и смелостью суждений, решительностью поступков. Его можно было ненавидеть, но нельзя было не уважать и не бояться. Он оказался тем самым человеком, В котором нуждался Семён Иванович, попавший в окружение завистников, тайных и явных недругов.

Босоволоков-Хвост рьяно взялся за дело. И пригляд за Константином Суздальским наладил, и в Нижний слухачей и видоков отослал. И уже великокняжеская тысяча верхоконных дружинников в полном боевом облачении готова была к рати, как примчался из Можайска скоровестник: Ольгерд осаду снял и заспешил в Вильну; получив известие о смерти отца. Вовремя Гедимин помер. Русские вздохнули с облегчением — хоть одна беда отвалилась. Великая княгиня Настасья плакала об отце тайно. В открытую не смела.

3

Свадьба была улажена на скорую руку. Везти невесту в церковь прибыл дружка Алексей Петрович Хвост. Для оберега от колдунов взял восковую свечу, обошёл кругом поезда, похлопывая мечом и приговаривая:

   — Встану я, раб Божий Алексей, благословясь, пойду, перекрестясь, умоюсь студёною ключевою водою, утрусь тонким полотенцем, оболокусь я оболоками, подпояшусь красною зарею, огорожусь светлым месяцем, обтычусь частыми звёздами и освечусь я красным солнышком. Огражу вокруг себя, Алексея, и дружины моей тын железный, небо булатное, чтобы никто не мог прострелить его от востока до запада, от севера на лето, ни еретик, ни еретица, ни колдун, ни колдуница, годный и негодный, кто на свете хлеб ест. Голова моя коробея, язык мой — замок.

Поезжане и невеста, полускрытая покрывалом, выслушали это со вниманием и надеждой, что заговор будет крепок, хотя весёлый Алексей Петрович то и дело открывал зубы в неудержимой улыбке.

К церкви прибыли вовремя и без происшествий.

Расторопный князь Дмитрий всех съехавшихся князей пригласил на свадебный пир. Собравшиеся было в отъезд князья озадаченно крутили головами, спрашивая друг друга взглядами: ну, что, остаёмся? Ехали на рать — попали на свадьбу. Все были ещё под впечатлением полученной вести о смерти злейшего врага русских княжеств Гедимина. И на венчании, и на пиру нет-нет да и снова воспоминали о нём и о его семерых оставшихся сыновьях, столь же хищных и воинственных, как и он сам. Даже и спор у них приключился, когда за пиршеским столом сидели.

Василий Давыдович Ярославский, зять жениха, на его сестре Евдокии женатый, выпив со вкусом за здравие молодых, размышлениям предался:

   — Нет, государи, такое только в языческой Литве могло сотвориться. Чтобы конюший да великим князем изделался!

   — Как — конюший? — изумился кто-то, а Василий Давыдович только этого и ждал. Обсосал сладкое лебединое крылышко, обтёр расшитой ширинкой рот, неспешно продолжил:

   — А вот так! Был конюшим у великого князя Витенеса, слюбился с его молодой женой, сговорился с ней, прибил законного государя, а сам на престол влез.

— Неправда, — возразил женатый на другой сестре жениха, Марии, Константин Васильевич Ростовский. — Гедимин был побочным сыном Витенеса. А как поразило громом отца, он и получил литовский стол.

   — Пустобрёхи вы оба, — небрежно бросил сидевший напротив них рыжебородый Константин Васильевич Суздальский. — Братья они были, Гедимин и Витенес...

Голоса спорщиков тонули в общем полупьяном гуле столовой палаты, и всем князьям — и спорившим, и слушавшим их — не было никакого дела до новобрачных.

Странная всё же получилась свадьба. Всё было: и дружка с податнем, и рассылыцики, и свешники с каравайниками, и конюший с детьми боярскими, ездивший на жеребце, и застолье было обильно да шумно — всё чин чином, однако порой наступала вдруг странная тишина, враз и внезапно — словно всё одновременно в какое-то сомнение впадали и одним каким-то трудным вопросом задавались. В два ряда сидят, согласно степеням своим, великокняжеские бояре, служилые князья — над столом бороды лопатой или заступом, смоляные с серебряными нитями, вовсе седые или огненно-рыжие, все едят и пьют, громко на горькое брашно и мёд сетуют или вполголоса беседуют меж собой, но вдруг вместе со всей огромной палатой умолкнут, смотрят друг на друга: что-то тут не так, но что?.. И жених хорош, и невеста голубица... Однако вместо отца сидевший Семён Иванович хмур — ясно, озабочен непростыми делами государственными. Рядом с ним жена его Настасья не ест, не пьёт, украдкой слёзы смахивает — вестимо отчего. Отец невесты князь Дмитрий Брянский чаден и пьян, он то хохочет, показывая крупные жеребячьи зубы, то вдруг уставится в задумчивости на дочь — жалеет, нешто да навряд, ведь как хлопотал!

Один разве только Алексей Хвост — женихов тысяцкий, распорядитель его поезда, крутится юлой, сам веселится и других веселит. Но лучше бы и он был в унынии, не бередил бы души отца и сына Вельяминовых.

   — Ну и глуздырь Алёшка, ловок оженивать! — похвалил его Родион Несторович, боярин не просто старый, но такой, что уж давно не у дел был, даже в боярских советах не участвовал по глухоте своей и немощи, хотя на торжества вроде нынешнего звался непременно.

— Ага, — подначил его Афиней, — Ивана Ивановича оженил, а Вельяминовых из тысяцких изженил.

   — Чегой-то ты? — не расслышал Родион Несторович.

Ему прокричал в ухо сидевший рядом с ним Иван Акинфыч:

   — Бает Афиней, что тысяцкий из Алёшки добрый!

   — Куда как добрый! — простодушно согласился глухой старик, не уловив двусмыслицы.

И снова замолкли бояре, переглядывались, словно чего-то ждали. И дождались...

4

Когда уже верченного куря принесли и молодожёнов под смешки и гоготок отправили на повалушу, шепнул Семёну Ивановичу на ухо тысяцкий Алексей Хвост:

— Посол из Новгорода Кузьма Твердиславль прибыл. Уждав время, бьёт тебе челом.

— Сам, по своему хотению приехал?

   — Владыка Василий послал.

   — Введи.

   — Прямо... на свадьбу?

   — А что, чай, не погребует?

   — Вестимо, но токмо ушей много.

   — Э-э, мы с тобой говорим с уха на ухо, а слыхать с угла на угол, вишь, у князей ушки на макушке, зови.

Посол вошёл смело, нимало не обращая внимания на сидевших за столом, отыскал глазами святые образа, подошёл к ним, крестясь, несколько раз произнёс вслух:

   — Господи, помилуй мя, грешного!

После этого степенно вернулся к порогу, поворотился к Семёну Ивановичу с низким поклоном:

   — Дай Боже тебе здравия, государь!

   — Спаси Христос! Коли от души желаешь здравия, пригуби-ка романеи.

Виночерпий подал чашу с красным тягучим вином, гость обхватил её двумя руками, выпил с видимым наслаждением, спросил:

— Наши, новгородские Немцы привезли?

Семён Иванович не отозвался, смотрел выжидающе.

   — Наши, из Бургундии привезли, — сам себе ответил гость и пожевал губами, ощущая послевкусие дорогого напитка.

После этого и Семён Иванович разомкнул уста:

   — Про бургундское вино, Кузьма, ты верно рассудил, но вот тебе загадка похитрее: «Тут, тут, потутурившись сидит, Ждёт гостя из Новгорода». Про кого да про кого речь?

   — В обиняке твоём, государь, ничего сомнительного нет. Только я не мыша-плюгавка, а ты не котофей Васька. Я тебе помудренее загану: ведаешь ли, что все борцы твои, коих ты послал в Торжок за чёрным бором, в мышеловку угодили?

Семён Иванович откинулся на спинку резного своего стольца, посмотрел на Кузьму непонимающе.

   — А-а, молчишь? Скажу отгадку: и Иван Рыбкин, и Михайла Давыдович, и Борис Семенов — все в железа закованы и в поруб с крысами посажены.

   — Кто посмел! — взревел великий князь и вскочил со стольца столь резко, что опрокинул стоявший перед ним кубок. Дёрнулся, пытаясь удержать его, да только, в раздражении не владея собой, лишь подтолкнул свой круглый питейный стакан, который скатился со стола и звонко упал на пол. Чашный боярин попытался поймать кубок в воздухе, но не сумел — поднял лишь две его половинки. Стал их прилаживать одну к другой, словно надеясь, что они срастутся, но скоро понял нелепость своих действий и положил склянки на стол. Полная тишина стояла в палате. Всем ведомо было, как дорожил Семён Иванович своим кубком из прозрачного венецианского стекла, пил только из него, уезжая из Москвы, непременно брал его с собой. Уверял фряжский купец, и Семён Иванович верил ему, что кубок этот сохраняет от опьянения и имеет свойство обнаруживать яд, подмешанный к питью.

Семён Иванович постоял в молчании, склонив голову, овладел собой. Снова удобно уселся, вскинул взгляд на мышу-плюгавку:

- Кто, я спрашиваю, моих наместников посмел посадить на цепь? Как кобелей? Горожане Торжка?

Кузьма Твердиславль мялся с ноги на ногу: ему легко было бы ответить, кабы дело и верно было в горожанах Торжка.

   — Торжковцы, знамо дело, обижены, люди твои сильно деяти почали... Вот их и исковаша...

   — Кто? Кто исковаша? Торжковские бояре? Иль чернь?

Кузьма опять закоробился, очень нежелательно ему было истину открывать, да некуда деваться:

   — Торжковцы пожаловались, к ним приехали из Новгорода Матфей Варфоломеевич и Терентий Данилович с братом, сын посадничего Остафьина Варфоломей да воевода Фёдор Абрамов... Вот они и того...

Семёну Ивановичу всё стало ясно, но от этой ясности ярости только добавилось: он ждал со дня на день возвращения наместников с собранной для Орды данью серебра, допускал, что торжковцы супротивничать будут, но чтобы сам Новгород... Да столь предерзко!..

   — А владыка Василий что? — спросил с последней надеждой.

   — Владыка и послал меня к тебе.

   — Послал — ладно, что мыслит он?

   — Мыслит, как все в Великом Новом Городе: поелику великий князь Иван Данилович умерши, Царство ему Небесное, то город наш снова вольность получил.

   — Как это? Ведь есть новый великий князь, или вы не знаете об этом?

   — Как не знать... Однако же новый-то у нас не посажен, мы ведь сами себе князей избираем, а насилия над собой николи не терпели.

Твёрдая речь Кузьмы, не всуе прозванного Твердиславлем, не одного Семёна Ивановича из равновесия выбила — все князья и бояре заёрзали на лавках.

   — Вы слушали, государи, — обратился Семён Иванович к сидевшим рядком приглашённым князьям, — они, хвать, николи не терпели, а-а? Насилуют их, как девку-побродяжку, все кому не лень — и немцы, и шведы, и ляхи, и Литва, а они вона — николи! Только нашей заступой и держитесь! А бросим мы вас, уж воистину придётся терпеть и терпеть!

   — Придётся! — подтвердил Василий Ярославский.

   — А куда денутся, ясно, что придётся!

Константин Суздальский тряхнул рыжей козлиной бородой, но смолчал, потупился.

Семён Иванович поднялся во весь свой великотелесный рост, объявил о деле решённом:

   — Мы готовились ратиться с Ольгердом, он сбежал. Теперь придётся идти на Новгород, раз они напрашиваются. — К Кузьме Твердиславлю повернулся: — Дружины у нас собраны, изготовлены к походу, на рассвете и выйдем из Кремля. Так что скачи во весь опор, чтобы раньше нас в Новгороде быть. — Тут он осёкся, подумал, что напрасно последнюю стрелу выпустил, про Новгород-то поправился: — Допрежь, верно, мы в Торжок заглянем, ослобоним моих людей, а смутьянов примерно покараем.

На этом закончился свадебный пир.

5

Важные дела в истории часто начинаются из незначительных поступков и побочных случаев, которые сцепляются с чем-то более значительным и важным, а став общеизвестным событием, видятся уже как хитро измысленное, заранее обдуманное деяние. Подобно тому как некогда тверской дьяк Дудко, не желая отдавать свою жирную кобылу татарину, возопил и тем поднял тверских горожан на открытое стихийное выступление, что привело к последствиям ужасным, так сейчас в Торжке жадность одного местного боярина вызвала целую цепь несчастий и бед для города и его жителей, что в летописях и исторических исследованиях позднее будет названо восстанием черни на бояр.

Старинному этому городу вообще не повезло, мятежная у Торжка судьба. Основал его простой человек — конюший Ефрем, служивший вместе с братом своим Георгием у князей Бориса и Глеба. Когда убит был злодейски Борис и с ним его слуга Георгий, Ефрем отправился в урочище Вязьмы искать тело брата, но нашёл только лишь одну его голову. С этой головой пришёл он на то место, где ручей Здоровец впадает в речку Тверцу, поставил сначала три креста, а затем и церковь — первую на Руси, посвящённую мученикам и страстотерпцам Борису и Глебу. Так возник Торжок в 1038 году. Оказался он на перепутье ста дорог, и, как посаженный при дороге горох, начали щипать его все мимоезжие ратники — литва и ляхи, немцы и татары, ну и свои родные наведывались из Новгорода, Твери, Владимира, Смоленска, Брянска. Летописцы смогли упомнить и записать в свитки не все даты разорения Торжка, но и их кажется неправдоподобно много: годы — 1067, 1182, 1258, 1281, 1300, 1316, 1318, 1327, 1333, 1339-й. И вот очередной срок — теперь уж с двух сторон разорители: новгородцы и москвичи, между которыми давно уж город этот служит яблоком раздора.

Новгородцы считали Торжок своим уделом, а чтобы никто в этом не усомнился, поговорку выдумали: «Не быть Торжку Новым Городом, а Новгороду — Новым Торгом». Новоторжцы и не возражали против такого покровительства, но желали, чтобы подкреплено оно было и заступой. Новгород, заявляя права, не очень о защите радел, а нынче снова дал в обиду своего младшего брата.

Поначалу, верно, когда московские борцы силком стали брать чёрный бор — дань с чёрного, крестьянского и ремесленного люда, Новгород прислал своих воевод, о которых и рассказывал Кузьма Твердиславль. И то верно, что наказали они москвичей поделом за насилие, но после этого сами начали присваивать отобранное у москвичей добро — не только серебро, но и меха, и жито, скот, даже кур. На них глядя, и местный боярин Семён Внучек решил погреть руки. Вот после этого всё и приключилось. Новгородских воевод торжковский люд терпел, потому как надеялся, что следом за ними явятся и ратники, способные оборонить город. А когда поняли, что истинной защиты ждать не приходится, а кары Москвы не избежать, ударили в набат. На вече решили Семёна Внучка за бесчинства предать смерти, а решив, тако и исполнили прямо на вечевой площади. Воеводы новгородские сбежали, распалившиеся в правом гневе торжковцы разорили все боярские сёла и хоромы — пуста положиша, как запишут потом Прокоша с Мелентием. Московских наместников и борцев с их жёнами и детьми немедля выпустили, из узилищ, повинились перед ними за вероломство новгородцев.

В это время как раз и московская рать подоспела, ведомая всеми союзными князьями во главе с Семёном Ивановичем. Кроме того, вместе с воинством шёл и сам митрополит всея Руси Феогност со своим клиром.

Победу, столь же полную, сколь и бескровную, запишет исключительно на свой счёт Семён Иванович, и никто не упрекнёт его в нескромности. Да ведь и не знали, когда шли тяжёлыми зимними дорогами, что их ждёт. Могли бы встретиться с новгородской ратью, укреплённой воинственными литовцами во главе с князем Глебом-Наримантом, наместником псковским. К тому же в своём стане непорядок обнаружился. Думал Семён Иванович, что с ним вышли одни лишь его согласники, ан нет...

Когда остановились перед рекой Тьмой, раздумывая, выдержит ли лёд конницу, подъехал на рысях к Семёну Ивановичу князь Константин Васильевич Суздальский. Остановил коня на крутом взлобке — ветер трепал его огненно-рыжую бороду, он, теребя, оправлял её пятерней, смотрел весело и надменно. Потомив молчанием, объявил:

   — Прощевай, великий князь владимирский Симеон Гордый! Ухожу и полки свои увожу.

Для Семёна Ивановича это была не великая новость, он давно к ней был готов.

   — Давно ли Узбеку серебро возил? — только-то и нашёл, что спросить сейчас.

   — Да нет, — ликовал Константин Васильевич, ставший тоже самостоятельным и великим князем, — вельможи ханские мне ярлык прямо домой привезли...

Говорил суздальско-новгородский князь и не мог скрыть торжества и надменной ухмылки — как сладка она, власть-то! Уводил полки, забыв, что решение княжеского съезда скреплено было крестоцелованием. Все подходили по очереди к митрополиту Феогносту, прикладывались к запрестольному золотому кресту и повторяли за Семёном Ивановичем:

   — Если отсели кто на кого будет, и на того будем все и крест честной!

Сейчас Семён Иванович спросил с презрением:

   — Кто клянётся, а ротьбу не исполняет, как зовётся? — И, не дожидаясь ответа от клятвонарушителя, развернул коня и первым начал переправу.

Хорошо обученный пятилетний жеребец сам чувствовал опасность, ставил ноги сторожко, скашивая на всадников агатовый ярый глаз. Подковы цокали по гладкому льду глухо, но после каждого шага расходился по всей реке тонкий звонкий гул — лёд был тонок, но прочен, как кованая броня воинского доспеха.

Уход новгородских полков недолго беспокоил Семёна Ивановича. Измученные своими и новгородскими боярами, торжковцы встречали москвичей с крестным ходом.

Симеон Гордый купался в лучах славы, отблески её ощущали на себе и державшиеся рядом с ним Иван и Андрей. Братьям приходилось участвовать в воинских походах, но ни разу не удавалось осилить ворога и чувствовать себя вот так — победителями! И все союзные князья видели себя не гостями на поприще победы, но победителями же, все ликовали и праздновали, и никому пока в голову не приходило, что не в их честь крестный ход устроен. Только когда возглавлявший торжественное шествие духовенства архиепископ Василий прошёл мимо восседавших на конях князей так, словно не видел или знать их не хотел, и попросил благословения у митрополита Феогноста, который в своей чёрной кибитке ни на шаг не отставал от воинства, все опамятовались, спешились. С непокрытыми склонёнными головами смиренно пошли вслед за владыкой в собор на молебное пение ко Господу Богу нашему о богохранимой стране нашей, властях и воинстве ея.

Глава шестнадцатая

1

Из похода московские князья возвращались в упоении ратным успехом и с победной добычей: новгородцы запросили мира и обязались сполна и без проволочек выплачивать чёрный бор. И Феогност небесполезно спутешествовал - разобрался со спорными делами в Новгородской и тверской епархиях, настоял на выплате положенных ему церковных пошлин и поминок, однако проделывал обратный путь в Москву без всякого воодушевления, даже и в досаде и в огорчении.

Неожиданно пала оттепель, снег раскис, а конное воинство вовсе размесило дорогу так, что митрополичий возок то и дело съёрзывал на обочину, кренился, колыхался. Прислушиваясь к тому, что происходит за занавешенным оконцем, и прикидывая, долго ли ещё тащиться до дому, он не мог, однако, занять себя мыслями о сиюминутном и о предстоящих завтра заботах и делах, но жил днём вчерашним, никак не мог успокоиться после прощального разговора с архиепископом Василием. Коли был бы новгородский архиерей непокорлив да заносчив, полбеды, но нет, он честив и уважлив с митрополитом, ни в чём вроде и не прекословит, говорит спокойно, с северным своим чудным, распевчатым и тягучим выговором так, будто сам себе только, никого не слышит и собеседников в расчёт не берёт. Феогност спрашивает его, как идут церковные дела во Пскове, не шибко ли вмешивается Литва, не насаждается ли латинская ересь, нет ли ереси иконоборческой, а Василий, по местничковому своему обыку путая звуки «ц» и «ч», с постоянным нажимом на «о», отвечает: «Цто Псков, цто Псков, когда ересь и распря в твоей Твери! Епископ Фёдор твой цево крамолит, знаешь ли, владыко? Уцит он православных, цто святой рай погиб будто бы на земле!.. Будто бы не существует он, а-а, цто скажешь, владыко? Я ему послание написал... Цтобы знал, цто рай, в котором жили первые люди, чел и существует на востоке, а место муцений, ад сирець, мнохие зрели на западе».

   — По-о-обереги-и-ись! — послышался зычный голос вершника, сидевшего в седле головной, ведущей митрополичий поезд лошади.

Возок швырнуло сначала в одну сторону, потом в другую, Феогност вцепился в серебряные витые поручни, упёрся ногами в дощаной приступок, но раскат был столь резким, что с головы его съехал набекрень утеплённый дорожный клобук и как-то неподвластно и обидно зазыбался живот, накрытый одевальной овечьей шубой.

«Цреваты мы с тобой, святитель», — обронил при прощании архиепископ Василий невзначай будто бы, но Феогност почувствовал уязвление: сам новгородский владыка прогонист, чрево чуть-чуть лишь проступает под облачением, Но ведь сказал — «мы», а не «ты», и не возразишь ему, и обиды не выкажешь.

Да нет, нет, не в чреве дело...

«Не ересь ли ты глаголишь, отче?» — спросил Феогност.

«Про црево-то? — притворился непонимающим Василий, но по доброй усмешке, засветившейся в его пепельно-серых глазах, понять легко было, что всё он разумит, просто позволяет себе вот так запросто шутковать с первосвятителем Руси. — Нет, не ересь! Я сам, когда в святых местах пребывал, апокрифы цитал[448], а в апокрифах тех прописано, цто иные святые жили близ рая, а некоторые ещё прямо в нём, в раю самом! Да и много детей моих новгородцев видоки тому. На Дышущем море цервь неусыпающий, скрежет зубный и река молненная Морг, а вода входит в преисподнюю и паки исходит трижды днём. То — ад, а рай святой купеч новгороден Моислав и сын его Яков видели. Высокие горы, освещённые паце солнча, а на горах тех ликование многослышимое и веселия гласы свещающа...»

Говорил Василий с неколебимым убеждением, будто самолично побывал и на реке Морг, и на горах райских. Тверской же епископ Фёдор, прозванный за что-то Добрым, с неменьшим рвением утверждал обратное: де, погиб святой рай, когда произошло грехопадение Адама, а теперь есть только рай мысленный. Про двух своих архиереев Феогност слушал с сокрушённым сердцем: он помнил ту снисходительность, с какой сначала смотрел на русских, на их простоту, на необразованность духовенства, да и сейчас они грамотеи невеликие — слышали звон, да не знают, где он, как говорят на Руси. Но разве стремление к знанию уже не похвально само по себе? Влечение к исследованию глубин богословских — не свидетельство исканий духовных, не способность к умственному движению? А сам чем горжусь перед ними? Уж не саном ли? Уж не тем ли, что их невинности, неискушённости не имею? Иль знаю, как совместить знания, скорбь умножающие, с нищетой духа, коей спасёмся?

Все эти рассуждения епископов о рае земном и, небесном были странно дошедшими в северную глушь Руси отголосками религиозных споров о том, что представляет собой свет Фаворский, который явлен был апостолам. Мыслитель Григорий Палама[449] утверждал, что свет этот — естествен как свойство Божества, а калабрийский монах Варлаам усматривает в нём лишь призрак мысли. Об их споре, видно, прослышали и Василий с Фёдором, но, не вникая глубоко в его философскую суть, продолжили на своём уровне. Ни книг Варлаама, ни трудов Григория Паламы оба они не могли читать по причине невладения греческим языком. И вот сторонник Паламы архиепископ Василий ищет местоположение рая на земле, а епископ Фёдор, превратно понимая монаха Варлаама, и на небе не хочет видеть его.

Возок продолжало бросать из стороны в сторону, он раскачивался, подпрыгивал и издавал при этом скрип и дребезжание. Давно пора бы сменить старую колымагу, но архиепископ Василий и за эту упрекнул, сказал, указывая пальцем на окованную серебром дверцу: «Небось с дюжину новгородских гривен ушло!» — а в глазах всё та же усмешка. Феогност постарался ответить необидчиво: «Дюжина не дюжина, но и не фунт». Дошло до Феогноста, что новгородские монахи попрекают его сребролюбием и чревоугодием. А уж архиепископу Василию те омутки ведомы слишком хорошо даже — в его епархии зародились. Оттого такую усмешку он таил постоянно в своих пепельных глазах, а Феогност принуждён был делать вид, будто не понимает её. Смирись, митрополит, твердил он себе, заушательство приемли и на хулу не возражай. Помни сказавшего: «Научитесь от Мене, ибо кроток есмь». Исполняй назначенное тебе, не ропща. Стоит ли порицать доморощенных любомудров и обличителей, в многословии оспаривая их?

Он хорошо знал по Афону Григория Паламу, юного старца и мыслителя глубокого, сильного противоборца еретическим мудрствованиям монаха Варлаама, разошедшегося с православием и уже преданного анафеме на поместном соборе. Варлаам сей уже отбыл в Италию, сделался католиком и, по слухам, учит греческому языку стихотворца тамошнего, какого-то Петрарку[450]. Что Варлаам с его нападками на православную созерцательность? Что метания его в попытках возмутить церковь Божию? Се дым и рябь на воде, ветром пущенная. Но жестокое житие Паламы, оставившего лавру Афонскую и удалившегося в пустынь, обращая тем все искушения во славу Божию, — вот пример, достойный следования ему, если сподоблен к тому.

Феогносту — иная судьба. Он сознавал, что роптать — грех великий, и умел укрощать свои желания и досаду, ни при каких обстоятельствах не отступил бы от исполнения выпавшего на его долю жребия и предназначения в земной жизни. И в призвании, вознаграждении не нуждался — это будет потом, в будущем инобытии.

Многотрудны и многоразличны заботы митрополита — не о пастве и вверенных епархиях лишь печься надо Феогносту, а и все государственные дела — тоже его, равно как и внутрикняжеские неустройства и споры. Ещё покойный Иван Данилович, отъезжая надолго в Орду или в соседние земли, а отъезжал он часто, почитай всю жизнь в седле провёл, наказывал: «Ты, святитель, один остаёшься за всё в ответе». И при Семёне Ивановиче так же ведётся: не только дела церковные, но и все светские — боронить ли Москву от вражьих набегов, сбирать ли хану дань, сноситься ли с государями соседних стран и с князьями русскими — без участия Феогноста не решаются. Он не уклонялся от дел, но что-то всё труднее, всё натужнее чувствовал себя. Уж и Сам не знал, от гордости иль от усталости не хотелось напоминать новгородскому Василию про выход патриарший, про то, что положение митрополита имеет право быть отмечено некоторой пышностью и торжественностью по правилам, принятым патриархом. Молчал в утомлении, смиряя себя, поминая монашеское поучение, что бесстрастие — это совершенное и никогда не завершаемое совершенство совершенных.

2

Приуготовляясь ко сну, Феогност помолился в часовне, вошёл в свою изложницу. Ждал, пока Хрисогон подготовит постелю. Кожаные тюфяки, набитые оленьей шерстью, подушки, крытые киндяком и кожей, киндячные стёганые одеяла... Никогда не задумывался Феогност, из чего состоит его постель, а сейчас вдруг кольнуло: словно у простого монаха!

Снял с шеи панагию, привычно коснулся губами изображения на эмали Богоматери с младенцем, положил её на аналогий и подумал горестно: попрекают сребролюбием и не видят того, что не яхонты да алмазы на грудной иконке владычной, а камешки пустые! И тут же урезонил себя, воздев руки для знамения:

   — Сказал также Иисус ученикам Своим: невозможно не прийти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят. Господи! Не могу противиться своими силами, пошли помощь Твою!

Утром, после пробуждения, ещё не поднявшись, ощутил он на сердце тревогу, не сразу понял причину её... Ах да, сребролюбие — корень всех зол! Неужто правы монахи новгородские?.. В чём оно, сребролюбие? В том, что любишь множество денег? Нет, оно вообще в любви к деньгам, в желании иметь более, чем нужно. Ведь не таланты золота склонили Иуду, всего за тридцать сребреников предал и продал он Того, Кому поклонялся.

Хрисогон стоял наготове с рушником и медным рукомойником в виде пузатого поросёнка. Феогност подставил руки, монах наклонил поросёнка, из обеих ноздрей его выбились упругие струи. Вода была прохладной, освежающей. Феогност с наслаждением ополоснул лицо, взялся за льняной хрустящий рушник и вдруг вспомнил, что у патриарха рукомойник как фазан и не медный, а золотой. Вспомнил подарок Узбека, кумган серебряный дорожный, которым ни разу не пользовался, не желая лишнего повода для претыкания.

   — Изыди! — велел монаху. Тот, не понимая причин внезапного гнева владыки, пугливо попятился к двери, притворил её.

Феогност опустился на колени с чётками в руках.

Утренняя молитва его нынче была столь долгой, что служки за дверью начали обеспокоенно перешёптываться, создавать нарочитый шум.

   — Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

Пo голосу Феошост понял, что это просит разрешённая войти его наместник Алексий, только ему одному дозволялось приходить к святителю в любое время без зова. Феогност закончил моление, поднялся с колен, повернулся к двери:

   — Аминь!

Алексий, высокий и стройный, с развевающейся за спиной мантией, подошёл под благословение шагами скорыми, но бесшумными.

Феогност смотрел задумчиво и любовно. Он сердечно привязался к этому иноку Богоявленского монастыря с первого знакомства, как только приехал в Москву. Выделялся Алексий среди монастырской братии и вельможностью происхождения, и многими талантами. Мог бы по примеру брата своего Феофана Бяконтова услаждаться богатством, знатностью, славой и многими утехами мирскими, но выбрал путь постничества и молчания, уединения и тихой молитвы. Уже в юности он имел, большую книжную начитанность. В двадцать лет постригся в чернецы, упорно изучал творения святых отцов и царьградских философов, постигал риторику, осваивал иконное письмо, занимался летописанием. Особую страсть имел Алексий к языкам — и латынь одолел, и татарский, и греческий. Да, устремлён. Да, расторопен, решителен. И не для одного лишь Феогноста люб и привлекателен — и великий князь Семён Иванович души в нём не чает, и ханский вельможа Товлубег называет «карошим попом».

Обязан наместник, живущий при святительском дворе, быть митрополичьим судьёй, заведовать церковными спорными, делами, а в отсутствие Феогноста вести полноправное правление. Алексий сообщил с прискорбием, что ему пришлось в одном из сельских приходов отменить от должности сразу и священника и диакона за то, что упились и оскоромились в среду и в пятницу, потом сказал, что подготовил к рукоположению двух священников и одного диакона. На память перечислил не только точное количество серебра, поступившего в ризницу из разных епархий, но и сколько есть сейчас в митрополичьих конюшнях лошаков и кобыл, а в житницах сколько коробей ржи, овса, пшеницы, гречи, гороха, конопли. А под конец сообщил, что уже третий день дожидаются в Спасском монастыре два паломника, желающие получить благословение Феогностово: иеромонах Митрофан, священствующий в одном из отдалённых приходов, и с ним дивный юнош Варфоломей.

   — Чем же дивен он?

   — Два года провёл в суровом подвижничестве, один в дремучем лесу жил.

   — Млад юнош?

   — В поре возмужания, однако же Христова возраста не достиг.

   — И что хочет он?

   — Просит благословить на постройку церкви во имя Троицы в той глухомани. А, мол, попить будет в ней иеромонах Митрофан как раз.

— Так что же? Иль ты не наместник, сам такое богоугодное дело благословить не можешь?

Алексий при этих словах впервые утратил уверенность, лицо его омрачилось:

   — Вот именно, владыка, что в затруднении нахожусь. Юнош этот хоть и одушевлён великой любовью к Создателю и твёрдо решил свершить земной подвиг во имя Его и Святой Троицы, однако же пострига монашеского не прошёл.

   — Так постриги!

   — Без твоего благословения тоже дело невозможное, потому как юнош даже послушания у старца не имел, лишь отшельничал... А ведь, как знать, может статься, что в сени того дремучего леса под Радонежем воссияет великий светильник благодати!..

   — Надежды — благое дело, когда они не чрезмерны, — с нарочитой ворчливостью отозвался Феогност. — Определи его на послушание в Богоявленской обители, посмотрим, что за... светильник.

   — Он не пойдёт в послушники, вернётся в свою пустынь, — огорчённо сказал Алексий. — Брат его, игумен Стефан, что на моём месте сейчас, звал его как раз в Богоявленский монастырь, уговаривал даже, а Варфоломей ни в какую.

   — Как? Стефан — его брат родной?.. Стой, стой, у Стефана брат ведь в миру живёт, семью имеет...

   — То другой брат, Пётр. Он, верно, домовит и степенен, а самый младший...

   — А самый младший нешто, как Стефан, норовист да горяч?

   — Нет, владыка, младший из трёх братьев, Варфоломей, ни на кого, ни на Стефана, ни на Петра, не похож — он открыт и приветлив, с первого взгляда видно.

Феогност, уступая настойчивости своего наместника, передумал:

   — Ладно, коли родной он брат Стефана, то позови-ка его после литургии в трапезную.

   — Спаси Христос, владыка! — обрадовался Алексий. — Ему и во сне не могло привидеться, что будет он сидеть за одним столом с самим святителем Руси! Да и я даже не чаял такого.

   — Чего не чаешь, то скоро сбывается. Вели ризничему принести мне облачение для литургования. И сам облачайся.

Алексий вышел из покоев торопливо, но без суеты, только чуть взметнулась вверх за его спиной длинная, спускавшаяся до пола безрукавная накидка — символ монашеского смирения и отречения от служения идольского.

3

Предполагал Алексий, что явившийся из дремучих лесов отшельник заробеет в митрополичьих палатах, но Варфоломей держался хоть и подчёркнуто смиренно да кротко, однако без униженного подобострастия. Черноризцы из ближнего окружения Феогноста собирались на общий приём пищи один раз в сутки, после обедни, а потому каждый таким сбором крайне дорожил, являлся как на праздник. Да и впрямь — только это время застолья и было для них праздным: одни пришли после долгих часов молитвенных трудов, другие оставили на время тяжкие хозяйственные работы, а впереди вечеря и всенощная, новые послушания в пекарне или в портомойке, в иконописной или золотошвейных келиях, в конюшне или в амбаре, а кому-то предстоит отправляться по поручению митрополита в соседний приход в темень, по бездорожью.

Входя в трапезную, каждый брат кладёт три поклона — перед иконами, перед сидящими справа и слева монахами. Так же поступил и Варфоломей. Сели за общий стол, соблюдая порядок старшинства. Феогност занял своё место ближе к выходу, напротив иконостаса. Рядом с ним наместник его, напротив ещё два мантийных монаха, затем уж монахи рясофорные и послушники, одетые лишь в подрясники. Варфоломей верно рассудил, что его место на самом дальнем конце скамьи, был он один в мирской одежде, но никто не обращал на это внимания, да и его самого как бы не замечали. Однако один из послушников пододвинул ему, не глядя, как бы случайно, долблёную деревянную солоницу, второй, тоже не поднимая на него глаз, налил ему в глиняную чашу брусничной воды, причём первому ему налил, а уж потом остальным своим соседям и себе самому.

Загодя назначенный на нынешний день четий встал за высокий аналой напротив Феогноста, отстегнул медные застёжки толстенной книги, раскрыл её на заложенном месте и объявил громко и внятно:

   — Память преподобного отца нашего Антония Печерского... Благослови, владыка, прочести!

   — Молитвами преподобного Антония Печерского, Господи, Иисус Христос, Боже наш, помилуй нас! — разрешил Феогност, а затем обратился ко всем сидящим за столом: — Благословите, братия, на трапезу!

   — Бог благословит! — негромко и слаженно отозвалась братия на испрошение владыки, который после этого разрешил:

   — Принимайтесь!

Варфоломей боялся пропустить хоть слово, хоть какой-то знак, обнаруживающий чувства и мысли монастырских насельников, и сердце его трепетало в предчувствии: и я когда-нибудь буду таким!

От аналоя, за которым стоял четий, доносилось:

   — Во дни благоверного и святаго князя Владимира Господь благословил явить церкви Своей светильника и иночествующим наставника — приснопамятного мужа, преподобного и богоносного отца нашего Антония...

Чтобы все сидевшие за столом могли слушать читаемое боговдохновенное слово, трапезарь и келарь, подававшие яства и пития, двигались тихо, не шаркая ногами,, не шурша подрясниками, тарели с хлебом и овощами ставил на стол осторожно, без стукоты.

   — Преподобный Антоний родился в городе Любече, — старательно и отрешённо, словно один он находился в трапезной, продолжал четий. — С юных лет проникнутый страхом Божиим, он желал облечься в иноческий образ...

После холодных блюд — солёных грибков, сырых овощей — подали похлёбку, потом ещё кашу с конопляным маслом. О каждой перемене кушаний Алексий по знаку Феогноста давал знать ударом в маленький колокол.

Все сидевшие за столом вкушали в благоговейной тишине, не празднословя и не чавкая, не возлагая рук на стол и не облокачиваясь. Варфоломей отметил это очень прочувствованно и сам ел опрятно, не кроша хлеб, не проливая ни капли на стол кваса и брусничной воды. Никто на него по-прежнему не кинул ни единого взгляда; и он решил уж было, что так же незаметно и уйдёт отсюда, как пришёл, начал чувствовать себя вольнее, прислушивался и приглядывался ко всему уж не украдкой. И в то, что сообщал четий, вникал:

— ...Он избрал пещеру местом своего обитания. И жил здесь преподобный в непрестанной молитве, вкушая сухой хлеб и удовлетворяя жажду умеренным количеством воды, да и то через день, иногда же через два; а иногда он не вкушал ничего всю неделю, пребывая день И ночь в молитвенном бдении и усердно руками своими копая большую пещеру...

Хоть постна и скромна трапеза монастырская, но неспешна, продолжительна и степенна.

Наконец сам Феогност ударил в колокол трижды в знак окончания трапезования, разрешил сесть за стол четию и келарю. Тотчас же явился старший трапезарь с корзиной, спросил с поклоном у Феогноста:

   — Разреши, отче святый, собрать избыток укрух.

Феогност первым положил ему в корзину недоеденный кусок ржаного хлеба, приговаривая:

   — Христе Боже, благослови и умножи избытки укрух в святой обители сей, и во всём мире Твоём, всегда, ныне и присно и во веки веков.

— Аминь! — отозвался старший трапезарь и пошёл вдоль стола, принимая с тихой Молитвой оставшиеся укрухи.

Варфоломей, глядя на других, с подчёркнутым благоговением положил свой остаток брашно в корзину и уже готов был подняться из-за стола, как услышал более громкий, нежели он был доселе, голос владыки:

   — Знаете ли вы, братия, кто с нами трапезничал днесь?

Никто из монахов не оглянулся на Варфоломея, и он не сразу понял, что речь идёт о нём.

   — Поведай-ка нам, раб Божий Варфоломей, кто ты, откуда и зачем явился? — продолжал так же громко владыка.

Варфоломей готов был броситься на колени перед святителем Руси, сделал движение, чтобы подняться с лавки, но сидевший рядом с ним послушник удержал его за подол рубахи, шепнул:

   — Сиди не борзись!

Варфоломей почувствовал на себе взгляды сидевших напротив и справа от него монахов — иные смотрели вопросительно, иные с ожиданием, но все решительно — добро и ободряюще. И он понял по этим взглядам, что все не только давно заметили его присутствие, но даже, надо быть, и знали уже всё о нём, и ждали, наверное, когда разговор о нём зайдёт, только виду не подавали, осторожно, щадительно отнеслись к нему, белой вороне, одному среди черноризцев одетому в крашенинную рубаху. И снова дрогнуло у него сердце от счастливого предощущения: буду, и я буду жить в такой горней чистоте, в таком доверчивом покое искренности и добра!

   — Кабыть, пустынник самоотречённый... — неуверенно произнёс сидевший напротив седовласый монах.

   — Это Мелентий, книжник наш, — шепнул Варфоломею сидевший о бок с ним юный послушник.

   — Сказывали, брат отца Стефана, — добавил второй монах.

   — А это Прокоша, тоже списатель книжный...

Варфоломей понимал, что от него ждут какого-то слова, но не в силах был повернуть окоченевший язык.

   — Кабыть, обет молчания дал ты, раб Божий Варфоломей? — В голосе Феогноста прослушивалась совершеннo явственно добродушная усмешка. — Да и то: с медведем-то много не набеседуешься!

«Все знают!» — пронеслось в голове Варфоломея, и от этой догадки сразу стало легче: не надо ни в чём признаваться, ничего не надо объяснять, а главное — не будет у монахов недоверия к его словам или насмешек.

   — Ну, что же ты? — понужнул сосед-послушник. — Верно ли, что в пустыни един жил?

   — А то-о, — вздрагивающим голосом признался Варфоломей. — Не было ни прихода, ни приноса ниоткуда, ни сёл, ни дворов, ни людей, ни пути людского ниоткуда, ни мимоходящих, ни посещающих, всё только лес, всё пустыня. — От неуверенности и сомнения, верно ли понимают его, стал Варфоломей многословен, повторял для вящей убедительности, что был один-одинёшенек.

   — Неуж совсем один и цельных два года?

   — Сперва мы вдвоём с братом Стефаном были. Срубили в два топора скит. Потом он ушёл в Москву, а я остался един, только со старухой, — говорил Варфоломей просто и доверчиво, словно знакомым своим радонежским мужикам.

Но слова его впечатление произвели сильное: он почувствовал, как под ним покачнулась лавка — это, оживившись, шевельнулись враз монахи, развернулись к нему, чтобы услышать рассказ поподробнее.

   — С какой старухой? — раздалось несколько голосов.

   — Так в наших местах бурого медведя кличут.

И тут Варфоломей впервые услышал, как могут смеяться монахи. Прокоша, сидевший напротив, старался не выказать веселья, подавлял смех, сдерживался изо всех сил, и оттого у него выступили на глазах слёзы, когда он спрашивал:

   — Так что же, старуха эта прямо у тебя в скиту жила?

   — Не-е, медведь просто приходил ко мне ежедень за хлебом. Сперва я ему оставлял на пне горбушку или сукрой, а после он прямо из рук стал брать.

Тут все перестали веселиться, насторожились.

   — Ручной медведь, стал быть? — удивился Мелентий. — А когда бы у тебя не было хлебушка?

   — Если не было, он начинал реветь, браниться... И для него, как для меня, житье в диком лесу скорбно, житье жестоко, отовсюду теснота, отовсюду недостатки.

   — А боязно было? — допытывался сосед-послушник. — Медведь-от страшо-о-он небось?

   — Не-е, одно слово — старуха он, добрый, безобидный, а вот всамделишные страхования... — Варфоломей прикусил язык: нелишне ли разоткровенничался? Понял, что нет, — напротив, сразу несколько участливых голосов раздалось:

   — Нечистая сила?

   — Бесы?

   — Мурины?

Черта никто не помянул, непристойно осквернять монастырь самым противным христианину словом, но, наверное, на кончике языка оно у многих повисло, это понял Варфоломей по всполошённым взглядам Прокоши и Мелентия.

   — Муринов или чудищ хвостатых не было, но являлись некие в одеждах и островерхих шапках, абы литовских...

   — А бесы, бесы были, а-а?

   — Синец являлся с гнилыми очами, — ответил Варфоломей после некоторого колебания.

   — Наветов бесовских никто избежать не может, — вполголоса подтвердил кто-то из монахов.

   — Я наутро вспоминал, и мороз у меня по коже шёл средь лета... Я бегом в часовню, ко кресту припадал, псалом чел.

В полной тишине и с большим вниманием слушала Варфоломея братия. Четий и келарь даже ложки свои отложили, похлёбка остывала у них.

   — Что же, значит, ты два года прожил без исповеди и причастия? — В голосе Мелентия было сокрушение и сочувствие.

   — В страстную седмицу, в четверток, я ходил в село Медвяное, в приходскую церковь, исповедовался иеромонаху Митрофану.

   — А в иные дни? Пням нешто молился?

   — Зачем пням? Говорю же, что часовня у меня, в ней образов нет, но крест деревянный велик у входа. Перед ним я читал часы — псалмы и молитвы, как должно, в каждый час. А чтобы престол иметь, надобно благословение получить... — Варфоломей вовсе уж осмелел и освоился, повернулся в сторону Феогноста и к столу чуть склонился; чтобы за сидящей братией видеть митрополита, к которому и обращал свои слова: — За этим благословением мы пришли пешком сюда с отцом Митрофаном. На горе Маковец, где Скит мой, хотим поставить церковь во имя Святой Троицы.

   — Для вас двоих нешто церковь будет? — пытал дотошный книжный списатель Прокоша.

   — Не только, есть окрест присные пустынножители, жаждущие постоянного окормления церковного. — Варфоломей помолчал, выжидая, не будет ли ещё вопросов, и добавил неожиданно для самого себя: — А ещё я хочу, как вы, рясу носить.

Снова тишина настоялась в трапезной, но теперь уж какая-то настороженная, даже как бы опасная. Никто не решался её нарушить, иные утупились, иные осторожно взглядывали на владыку, его слова ждали.

   — Поменять мирскую одежду на рясу, а имя, от крещения полученное, на иноческое не каждому смертному дано, но тому лишь, кто могий вместить — Сами слова, произнесённые Феогностом, могли бы быть восприняты как строгий приговор, кабы не прослушивалась в его голосе некая задумчивость, как бы сомнение некое.

Это раньше других уловил Алексий и сразу же протянул Варфоломею руку помощи:

   — Отец Стефан сказывал, будто Промысел Божий ещё: до рождения Варфоломея указал, что станет он избранным сосудом благодати, а будучи новорождённым младенцем, он имел дивную особенность в среду и пяток не брать сосцов матерних.

Феогност со вниманием выслушал наместника, но возразил:

   — До пострига надобно хоть три года в невегласах побыть, получить образование под приглядом старца, вот как все насельники нашего монастыря получили.

   — А Варфоломей и был под приглядом старца, иеромонаха Митрофана, три года как раз, только не в стенах обители. — Алексий даже горячиться начал, убеждая митрополита. — И образование имеет, очень даже запечатлён в душе его образ Господа нашего!

Феогност будто не слышал:

   — А отчего это — во имя Троицы? Отчего не в честь Спаса, как наша монастырская церковь? А отшельническую обитель ставить — не уместнее ли церковь Успения возвести в ней?

Варфоломей слушал владыку с нарастающим волнением. Сильная, мускулистая рука его непроизвольно сжималась в кулак, так что ногти впивались в кожу, на сухом бледном лице, обрамленном небольшой, цвета старинной меди бородкой, проступали розовые пятна. Он чувствовал важность происходящего. Он знал, что монахи ищут спасения часто именно в Спасском монастыре, что в обители они добровольно умирают для мира, но это успение — не смерть, но путь к вечной жизни. И слишком хорошо знал он ответ, который мог бы дать Феогносту об избрании для задуманной церкви имени Святой Троицы: твёрдо помнил старца благоверного, какой явился ему в отрочестве у речки Инши. Только было это столь сокровенным, что не можно обмолвиться о нём, не боясь впасть в гордыню. И сейчас самому святителю не посмел признаться, хотя отвечал вполне прямодушно:

   — Как в основанной преподобными Антонием и Феодосием в Киеве Печерской обители... Там над воротами церковь Троицкая... Вот отчего я хочу во имя это...

С уважением и немым признанием взирали степенные, много потрудившиеся на ниве служения Богу монахи на явившегося из дремучих лесов простеца, который оказался вовсе и не простецом, но отважно ступившим на путь укрепления духа христианским подвижником, уже закалившимся в борьбе с демонами пустыни, подобно тому, как Сам Иисус подверг себя искушению диаволом в пустыне и вернулся к людям в силе духа. А тоньше и проникновеннее всех понимали это Феогност и Алексий, и они уже решили для себя, как дальше относиться к явившемуся к ним рабу Божьему Варфоломею.

Всегда по окончании трапезы владыка произносил для братии поучение нарочито о монашеской жизни из посланий преподобных отцов и при этом растворял его своими словами, пояснял известные события примерами из пережитого и прочувствованного из собственной жизни. Нынче было так же, Феогност повествовал об отце пустынножительства на Русской земле преподобном Антонии и к тому подвёл, что не каждому дано постигнуть сокровенность Святой Троицы, многие уразуметь не могут нераздельного единства Божества в трёх лицах — Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святого. Но осенённым благодатью пламенной веры Пресвятая Троица являет проникновенную ясность соединения и сочувствия дольнего и горнего, изжитого и вечного.

   — Вкусите и видьте, яко благ Господь! — закончил владыка, ударил в колокол и поднялся со скамьи. Следом за ним встали и все остальные. — Молитвами святых отец наших, Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!

Глава семнадцатая

1

Варфоломей нежно любил своих родителей. Для него не отвлечённым понятием была заповедь, которую дал Господь сынам, — чтите отцов, пращуров своих; божественно совершенным представлялось ему родовое его гнездо: отец — мать — сын. Чувство родства делало беспечальным раннее его детство, хотя и проходило оно в условиях бед и тревог, вызванных частыми набегами на родной город Ростов татарских и московских татей. В пору отроческого созревания чувство родства ещё сильнее укрепилось в его сердце и заставило остро переживать всё происходящее в семье и вокруг. Являясь свидетелем непрекращающихся княжеских распрей, видя, как всё труднее и труднее даются его отцу частые разорительные поездки с ростовским князем в Орду, как мучается в непосильных заботах мать, Варфоломей находил утешение в жаркой молитве, озарявшей его светом Животворящей Троицы.

Старший брат Стефан женился и, рано овдовев, постригся в монастырь. Женился и зажил наособицу второй брат, Пётр. Варфоломей не мыслил себе жизни вне родного дома, и многие люди, видя чудное согласие и приязнь в семье Кирилла и Марии с сыном Варфоломеем, называли их троицею нераздельною.

Когда окончательно обнищавшие и состарившиеся родители поселились сначала в Радонеже, а затем ушли в Покровский монастырь в Хотькове, Варфоломей по-прежнему безотлучно был при них, как мог, скрашивал их скудельное житье. Умерли они почти одновременно. Отдав им последний долг, он, будучи в возмужалом двадцатитрёхлетнем возрасте, ни в монастырь не постригся по примеру Стефана, ни семьёй не стал обзаводиться, как Пётр, а удалился в пустынь, где, не развлекаемый никем и ничем, проводил время в богомыслии, спасался молитвами Богу вездесущему и триединому.

Однажды два монастырских послушника, много часов проведших в беседах и размышлениях о Святой Троице, но так и не смогших ни на чём укорениться, шли по берегу моря и увидели дитя, игравшее на песке, черпая ракушкой из моря воду и выливая её в выкопанную рядом ямку. Пронаблюдав его усердие, один из монахов сказал: «Скорее этот малец вычерпает море, чем мы с тобой поймём тайну Святой Троицы».

Не раз пересказывал Алексий в назидание молодым своим сопостникам Богоявленского монастыря эту легенду, всегда встречая в ответ почтительное молчание, и вот впервые от молодого бедного отшельника услышал небрежительное:

   — Ну-у, небось это монахи латинской веры, не наши! Истинно?

   — Истинно... — озадаченно подтвердил Алексий. — А ты, значит, полагаешь, что для нашего православного монаха тут нет тайны?

   — Григорий Нисский учил[451], что сокровенная суть Троицы заключена уже в самом имени Христос.

   — Как это, скажи?

   — Христос — значит помазанник, и в нём узнаем мы и Того, Кто помазан, и Того, Кто помазал, и Того, через Кого помазан и вдохновлён, сиречь Святой Дух.

   — Верно, и сколь красно!

Алексий споспешествовал Варфоломею сначала единственно лишь из возникшего к нему благорасположения, но, когда поближе сошёлся с ним, понял, что этот отшельник из лесных дебрей и впрямь образован.

Они сидели вдвоём в наместнической келии, которая была не такой, как у рядовых монахов и в какой временно поселили Варфоломея, а просторной и светлой. Перед трёхрядным тяблом стоял большой восьмиконечный крест, окрашенный в чёрный цвет и накрытый воздухом, через прозрачную ткань которого угадывалось изображение распятого Господа Иисуса Христа.

   — У тебя в лесной часовне такое распятие?

   — Ну-у, ты что!.. В моей хижине крест, топором лишь тёсанный, — без огорчения ответил Варфоломей и добавил строго: — Но силу тоже великую имеет, бесы от него в ничто оборачиваются. Образа Пречистой Богоматери и Николая Угодника родители мне завещали, их я во вновь срубленную церковь перенесу. А вот надо ещё Спасову икону. Да ещё престольную...

   — Найдём. Либо монастырские иконники напишут их тебе, — торопливо пообещал расхаживавший из угла в угол и привычно переступавший через скрипящую половицу Алексий. Остановился у зарешеченного и залепленного снаружи мокрым снегом окна, после продолжительного молчания объявил: — Архипастырь Феогност благословил тебя и на монашеский постриг, и на постройку церкви, он повелел мне определить тебе священника, который отвезёт в твою церковь антиминс с мощами. Я хотел послать архимандрита Фёдора... Но что, если я сам поеду туда, а-а?

   — Спаси Бог, отче! А постриг?

   — И постриг я вместе с иеромонахом Митрофаном проведу... Надо только загодя всё приготовить, а мне ещё и получить благословение у владыки на поездку в твой Маковец.

Не откладывая в этот же день приступили к сборам. У рухлядного подобрали Варфоломею иноческое одеяние, и Варфоломей не мог сдержать дрожь в руках, когда примерял рясу и хитон — монашеское одеяние для постоянного напоминания о терпении, добровольной нищете, тесноте и всяческих бедах. Подержал в руках пояс — знак препоясания чресел во умерщвление тела и обновление духа, сандали — благовествование миру и верицу — знак памятования о творении непрестанной молитвы. Затем пошли к ризничему, заведовавшему церковной утварью. Этот монах был прижимист — дал деревянный потир, медный дискос и такую же лжицу, сказал, что потом подберёт всё остальное. Алексий легко согласился с ним, говорил, что да, мелочи потом можно подобрать, а вот главное — антиминс, неотъемлемая и преобязательнейшая часть престола, без него церковь и существовать не может, потому что если нет его в алтаре, то и литургию служить нельзя. И только митрополит один вправе дать его, приравнивая то к собственноручному освящению храма.

Феогност дать антиминс пообещал, сказал, что освятит и подпишет нарочито изготовленный священный плат из шёлковой ткани, но на это потребуется дня два. Заметив огорчение на лицах своего наместника и радонежского отшельника, добавил:

   — Да вы не сокрушайтесь, ведь всё равно надо ждать княжеского дозволения на то, чтобы сесть на пустынножительство, и на строительство церкви, земли-то по завещанию Ивана Даниловича Калиты принадлежат его младшему сыну Андрею, а он пребывает в своём вотчинном городе Серпухове, пока приедет, пока жалованную грамоту выправит, много дней может пройти.

Алексий и Варфоломей переглянулись, у каждого в глазах одно читалось: ну, спаси Бог, владыка, утешил!

Но — делать нечего — надо идти к великому князю, просить его, чтобы послал гонца к брату.

2

   — «Антиминс» — это от двух греческих слов: «анти» — «вместо» и «мисион» — «стол», — объяснял Варфоломею Алексий, с удовольствием сознавая свои всё расширяющиеся познания в новом для него языке, хотя и не желая выставлять это напоказ.

   — Вместопрестолие, значит? — сразу понял Варфоломей.

Феогност собственноручно вложил в середину расшитого плата, ближе к его верхнему обрезу, вещественные останки небожителей — мощи, залитые в мешочке воскомастихом, сделал удостоверительную надпись и помазал весь антиминс святым миром. Стал плат трапезой священной, теперь можно его в новопоставленной церкви возлагать на верхние доски престола и совершать на нём бескровную жертву Тела и Крови Христовых.

   — Алексий, подай-ка илитон! — велел Феогност.

Алексий сходил в храмовый придел, где располагалась ризница, вернулся с льняным чистым, без рисунков и подписей, платом. Проходя мимо Варфоломея, не удержался, чтобы опять не поделиться своими познаниями в греческом:

   — «Илитон» — значит «обёртка», «повязка».

Феогност свернул антиминс, обернул его илитоном:

   — Ну вот, с Божьей помощью сотворили. Не развязывать и не разворачивать до самой той поры, пока в освящённой церкви не начнёте литургию верных.

   — Не скоро то произойдёт, а покуда поедем на закладку церкви. Пока сруб до кровли сложится, брат Варфоломей в постах, в трудах, в молитвах пройдёт приуготовления к постригу в ангельский образ. — Алексию не терпелось поехать в радонежские леса, чтобы впервые в жизни самому освятить новую церковь. — Вот только князя Андрея Ивановича дождёмся.

Возвращения посланного Семёном Ивановичем в Серпухов гонца ждали со дня на день, но стоял на дворе февраль — сечень и лютень, он же кривые дороги. Сретенские морозы с вьюгами и метелями превратили Москву в обособленный, оторванный от всего мира остров — ни одного вестоноши ниоткуда, ни княжеских наместников с мытом и тамгой, ни крестьянских обозов с мороженой рыбой и житом.

Варфоломей нечаянному заточению был рад: не пропускал ни одного богослужения в Успенском соборе, много времени проводил за чтением книг, которые дал ему Алексий, знакомился с монастырской братией. Очень дорожил возможностью общаться с Алексием, а тот в свободное от своих многоразличных обязанностей время знакомил его с монастырскими службами, говорил как про сбыточное и скорое:

   — Учись, запоминай, пригодится, когда сам во главе монастыря станешь, игуменом, а не то и архимандритом.

В мастерской иконников Варфоломей робел, боялся помешать их боговдохновенной хитрости. В золотошвейной мастерской, где изготовлялись священнические ризы, был мало, но вот от Мелентия с Прокошей он бы век не ушёл — их работа сразу завлекла его, возбудила живое участие. Что у них сразу поразило Эарфоломея, так это преизобилие света, три широких окна. Дневной свет лился потоками, отражался от блестящих свежеструганых стен и высвечивал потолок, пол, все углы. Даже и в пасмурную погоду, при густом Снегопаде, летописцы не возжигали свечей, которых у них тоже оказалось неожиданно много — на трёх напольных семиветвистых подставках.

Прокоша встретил Варфоломея вопросом, безобидной потехи ради:

   — Что же ты не торопишься к старухе своей?

Варфоломей указал взглядом на закиданное снегом окно, Прокоша то ли правда не понял, то ли притворился, опять же из-за невинного озорства:

   — Ах да, в берлоге он сейчас спит, архимандрит-то лесной.

Варфоломей не свычен был шутить:

   — Князя Андрея жду. А на дворе, вишь, как вьюга взлизывает.

   — Это-то да, взлизывает: то с земли мятель, то с неба замять. А ты, стало быть, дела не находишь себе?

   — Истинно так.

   — Тогда очини нам перьев. Мелентий, дай ему леток.

Мелентий, длиннобородый седой старик, достал с полки, что прибита была вдоль всей стены, два засохших гусиных крыла и укладной ножик.

Варфоломей принял их, но приступиться к делу не умел.

   — Нешто в диковину тебе? — понял Прокоша. — Давай-ка покажу. Глянь: бородку пера не трогаем, только стебло, дудку. Вострым ножом зараз ссекаем наискось комель. Видал? Чуток ещё вот так подрежем... Всё, получилось перо с очином, сейчас испытаем. — Прокоша пододвинул к себе чернильницу, изготовленную в виде жабы, ткнул в её разинутую пасть очиненное перо и начал легко, словно играючи, водить им по пергаменту. Варфоломей не сводил глаз с кончика пера, который бегал по хрусткому листу сначала безотрывно, потом прочерками. Стал обозначаться рисунок некоего зверя, вставшего, на дыбки и протягивающего вперёд передние лапы. А вот в лапах у него оказалась абы корчага глиняная.

   — На кого похож? — спросил Прокоша.

Варфоломей отрицательно помотал головой.

   — Значит, не похож, — опечалился Прокоша. — А я ведь твою старуху изображал. Медведь этот приготовился у меня мёд ведать. А у ног его поставим борть дупляную, в ней мёду дикого всклень... Вот так. И получится буквица. Какая?

   — Веди, — угадал Варфоломей.

   — О-о, ты, выходит, ведец, грамотен!.. Сейчас сделаем твоего медведя заглавной буквицей, будет он зачалом, красной строкой: «В лета 6849...» Ну и будет. Нам с Мелентием этот лист надо нынче закончить. Сядь на ту вон скамейку и очиняй перья. Бери с крыльев только третье, четвёртое и шестое, считая снизу.

   — Отчего так?

   — Только эти в дело годны, а остальные суть гусиная шерсть.

Прокоша с Мелентием сидели в плетёных со спинками креслах, перед каждым стояли широкие столешницы с разножьем. Оба работали молча, сосредоточенно. Мелентий время от времени отводил к левому плечу свою длинную бороду клином, чтобы она не елозила по пергаменту и не смарывала написанное. Прокоша, увлёкшись работой, склонял набок голову, иногда высовывал язык от сугубого усердия.

Варфоломей очинил все перья и благоговейно наблюдал за работой летописцев. Прокоша, не поворачиваясь к нему и не отрываясь от пергамента, велел ещё натереть кирпича для промокания свеженаписанных строчек, а потом ещё натолочь сушёных желудей для приготовления чернил — чёрной жидкой краски.

Просидел он у книжных списателей долго. Не сразу и заметили, что за окнами установилась тишина.

Первым встрепенулся Мелентий:

   — Никак, залёг ветер! Уж думали, не перестанет никогда вьюга-то.

   — Да, теперь тебе, Варфоломей, путь чист.

Желая убедиться, что непогода кончилась, все трое поднялись и подошли к окнам. Но слюда была в изморози и снежных нахлёстах, рассмотреть через неё ничего было нельзя.

   — Залёг ветер, — подтвердил Мелентий, прислушиваясь. Повернулся в сторону двери: — А к нам кто-то идёт никак?

Дверь отпахнулась без стука и без обязательного монастырского запроса, облако пара ворвалось в келию, а когда рассеялось, в проёме увидели они великого князя Семёна Ивановича. Он оглядел всех очень строго:

   — А Алексия, видать, нет у вас? И где его черт носит?

Семён Иванович собрался было уходить, но, увидев, как при упоминании черта над скуфьями монахов запорхали тонкие персты, сложенные для крестного знамения, понял свою оплошку. Отыскал глазами божницу:

   — Прости, Господи, меня, окаянного!

Бросил взгляд на пергамент, который лежал на Прокошиной столешнице:

   — Длинный какой, абы рушник! И чё на нём? Перебеливаешь свод?

   — Нет, великий князь. Перебеливает Несторову летопись Мелентий русским полууставом, а я погодную запись скорописью веду.

   — Докуда дошёл?

   — Что великий князь литовский Гедимин помре и седе на княжение сын его Ольгерд.

   — Эка! Ольгерд!.. Это когда ещё сотворилось! Уже на место Узбека его сын седе.

   — Что?

   — Как — сын? А Узбек?

   — Узбек помре ещё осенью, долго из Орды до нас вести идут, с большим опозданием доходят. К тому же не каждой можно верить. Но в этой сомневаться нельзя: умер хан Узбек, умер.

Монахи снова перекрестились, Семён Иванович небрежно махнул рукой:

   — Неча за нехристя молиться... К новому царю ехать надо мне и владыке Феогносту, а он по епархиям отправился. Отозвать его надо немедля, а Алексия нет нигде, увидите — ко мне чтоб немедля шёл. — Семён Иванович растворил дверь, морозный воздух снова начал стелиться по полу. — Покуда в свод не заносите про то, что я сказал. Ордынскому баскаку можно верить, а можно погодить, дождёмся наших видоков и купцов.

Великий князь ушёл. Впущенное им холодное облако ещё держалось какое-то время, потом исчезло, но стужа осталась. Прокоша с Мелентием начали дыханием отогревать руки, намереваясь продолжать, Варфоломей же взялся за шапку. Но задержался упорога. И летописцы не сели в свои плетёные кресла. Все трое молчали, и все думали об одном: к добру или к худу смена правителя Орды?

3

О произошедших в Сарае переменах первым в Москве узнал баскак Бурлюк от тайно прибывшего к нему ордынского лазутчика. Семён Иванович ждал подтверждений от своих доброхотов, но ни один из них не объявлялся. По прежнему опыту известно было, что ордынцы во время смут до поры не выпускают из Сарая иноземных послов и купцов, опасаясь неверных толкований и преждевременных действий своих соседей. Так случилось и на этот раз, что подтвердили начавшие прибывать на сыропустной неделе один за другим свои и новгородские гости. Купцам разрешалось перемещаться и торговать повсеместно без зацепок и без пакости, им была везде дорога, открыты все рубежи, но для ордынцев и этого всеобщего правила не существовало, они задержали гостей по своему произволу почти на месяц.

Первым явился Филимон Чеглок, купец хожалый, во многих землях побывал он и возвращался домой через Сарай. Он очень торопился, к Семёну Ивановичу заявился прямо с дороги. Сбил с усов и бороды ледяные сосульки, начал с порога:

   — Бью челом, государь! Безумие великое в Орде творится. Хан Узбек умер, а сыновья его за власть подрались, весь престол кровью залили.

   — И кто же там теперь?

   — Того не вем, — виновато ответил Чеглок.

   — А Узбек, значит, умер?

   — Это да, это верно, умер, скончался, все татары бают об этом в один голос.

Снедало Семёна Ивановича нетерпение, крайне важно было узнать, кто вместо Узбека, к кому на поклон ехать. Хотя, конечно, в любом случае произошедшая перемена ничего хорошего не сулила, готовиться предстояло к самым неожиданным неприятностям.

Наконец стало известно доподлинно, что новым ханом Золотой Орды объявил себя Джанибек. Семён Иванович несколько приободрился. Может быть, это и не лучший из сыновей Узбека, но с ним довелось ближе всех сойтись: говорили о скаковых лошадях, однажды лунной ночью вдвоём выезжали в степь и дивились яркости звёзд в южном бархатном небе, а кроме того... Кроме того, явно благоволит москвичам, и Семёну Ивановичу в особенности, Тайдула, столь же красовитая, сколь и умная хатунь Джанибека. И, начав сбор подарков для ханского двора, Семён Иванович особо придирчиво осматривал те, что предназначались Тайдуле.

4

Узбек-хан, проводник ислама, приказывал убивать шаманов и даже буддийских лам. Но шаманы при нём ещё крепко держали в руках народы Золотой Орды, а ислам оставался религией городских зажиточных жителей и правящей верхушки Степи.

Но когда боли настолько измучили Узбека, что он сделался слаб, как дитя, Тайтугла призвала шамана. Латинские лекари не сумели дать облегчения, сказали, что нет иных средств, кроме опия. Но и он уже не помогал. Хан сознавал, что хорошие лекари из Европы в Орду не поедут, хорошие-то и дома надобны, хорезмийский врач был давно мёртв, пришлось согласиться на услуги шамана.

Узбека вывезли в степь, и там, обращаясь к древнему валуну, шаман вопросил громким голосом: «О, ты, живущий от начала времени, ты, всё знающий, скажи, чем болен царь?» Валун сказал, что у царя болезнь внутри чрева его. Шаман решил, что будет лечить при помощи пара, способом, который именуется казан. Обессилевшего Узбека, поддерживая под руки, поставили, раздвинув ему ноги, над раскалённым котлом и покрыли ватными халатами. В казан брызгали солёной водой, а поднимавшийся пар задерживался халатами. Вспотевшего больного, тщательно укутав, уложили на войлоки, а на живот положили горячие лепёшки, которые потом выбросили собаке, чтобы к ней ушла боль хана. Но собака от этого не заболела, а Узбек не вылечился. Народ забросал неудачливого шамана камнями.

В ночь царю стало резко хуже, а утром уже пришлось позвать обмывалыциков. Это занятие переходило из рода в род по наследству, и обмывалыцики постоянно носили при себе как знаки отличия тыквенный ковш для черпания воды из котла и рукавицы, подвешенные на поясе. И тот, кто был когда-то неукротим, как гунон — жеребец-трёхлетка, опасен, как барс, милостив, как солнечный свет, был вымыт, облит водой и вытерт — последнее, в чём он нуждался.

Незадолго до кончины Узбек послал своего старшего сына Тинибека с большим войском для завоевания земель джагатайских. Джагатай, умерший сто лет назад, был вторым сыном Чингисхана[452] и имел во владении Бухару, Фергану и часть киргизских степей к югу от озера Балхаш.

В отсутствие Тинибека эмиры согласились временно поставить над собой среднего сына Джанибека, любимца Хатуни Тайтуглы[453]. Когда законный наследник престола возвращался в Сарай из похода, Джанибек сказал матери; «Вот идёт мой старший брат, чтобы согнать меня с царства». Тогда мать подговорила эмиров, и те, выйдя навстречу Тинибеку для приветствия и целования руки, внезапно напали на него и умертвили. Джанибек, ободрённый столь решительными действиями подданных, заодно приказал умертвить и младшего брата Хыдырбека. На всякий случай. Для прочности престола. Хыдырбека, возмутившегося убийством наследника, обвинили в постыдных делах с томным молодым персиянином. Хотя все знали, что младший царевич был непричастен к этому, а мужеложством занимался убитый Тинибек, но что сделано, то сделано.

— Просто такова их судьба, — сказал Джанибек об участи своих братьев. — Так обычно говорил наш отец. Он всегда прав.

А как же?.. Разве кто-нибудь думал иначе?

Стали готовиться к курултаю. Любимую рабыню хана Узбека Славицу отправили доживать век в развалинах заброшенной летней ставки у горы Богдо в междуречье двух Узеней, Большого и Малого.

Курултай длился не месяц, как обычно, а всего один день. Съехались нойоны, беги, эмиры, визири и прочая знать. Мужчины надели чёрные ватные халаты, а женщины — голубые и синие рубахи, украшения же сняли. Головы покрыли красными платками, верхние концы которых завязывались на затылке, а нижние спускались до пят. Новая царица Тайдула чудо как хороша была в этом скорбном убранстве. Старая же царица Тайтугла сделалась черна лицом от горя: сразу утратила мужа и двоих сыновей. Она всё рвалась на мазарки к своему повелителю, придворные и Джанибек не пускали её, убеждая, что свидание с нею расстроит умершего супруга. Тайтугла это сознавала и, чтя обычаи, усмиряла свои порывы. Другие женщины посещали кладбище рано утром До восхода солнца.

На курултае Джанибек объявил, что только любовь к покойному хану устанавливает Между сердцами настоящее согласие и единомыслие.

Прекрасная Тайдула сказала, что лишь неразумный заставляет слепого искать убежище на обрыве, и выразила надежду, что уважаемые присутствующие чтут Аллаха не из выгоды, а из благочестия и им известно, что ничто не свершается без воли Всевышнего.

Некоторым шевелением бровей присутствующие подтвердили, что видят перед собой умную женщину.

Джанибек сообщил, что мусульмане всего мира скорбят о кончине Узбека, что Папа Бенедикт XII прислал из Авиньона свои соболезнования, а также поздравления по случаю восшествия на престол нового хана и отдельные поздравления царице Тайдуле.

Вельможи поняли, что перед ними — очень умная женщина, и показали, что намёк её про слепых на обрыве воспринят с должным вниманием.

Молодые нукеры — будущие полководцы — подтвердили, что всегда готовы исполнить волю Аллаха, если он выскажет её через мелика Джанибека.

Мулла, перебирая чётки из косточек джиды, сообщил, что царевичи Тинибек и Хыдырбек тоже призваны Аллахом и за чистосердечие будут награждены в садах утех, где они воссядут друг против друга и будут их обносить чашами с влагой прозрачной — сладостью для пьющих, от которой не бывает головной боли, от которой не пьянеют. Пред ними будут скромные взглядами супруги, светлоокие, подобно бережно хранимым яйцам.

Конечно, зависти к участи Тинибека и Хыдырбека никто не выразил. В глубокой тишине было слышно только, как льётся через край чаши дворцового фонтана вода.

«И сам ту же чашу испьёшь, ею же напоил братьев своих», — сказал Джанибеку православный епископ сарайский, тоже призванный на курултай. Но он мысленно сказал, а не вслух, поэтому его никто не услышал.

Беглеберг удостоверил, что все подданные обязаны по-прежнему каждый год поставлять хану дойных кобылиц для кумыса, а также всё, что хан ни пожелает из их имущества. Повинность будет платиться также с виноградников, налоги — за амбары, за гумна, ясак с арыков за пользование ими. Беглых будут искать, как и раньше, в течение тридцати лет. Дети рабов уже могут садиться на землю как свободные.

От себя Джанибек добавил, что приказывает всем татарам носить чалмы и перестать поставлять рабов в Египет.

Участники курултая молча выразили восхищение мудростью нового повелителя вселенной.

Вдовы покойного тоже имели право что-нибудь сказать, но они только закрывали лица рукавами в непереносимой печали.

   — Дни царствования хана Узбека были светлым пятном на челе веков, — произнесла с приличествующей сдержанностью Тайдула, — а ночи владычества его были яркою полосою на лике времён. — И на глазах у всех она сменила красный платок на белый прозрачный тастар, накинув его на голову и тем дав понять, что с жалыо закончено, поскольку все приличия соблюдены.

Да, когда земля размельчится, сделавшись кусками, кусками, когда Господь твой придёт и с ним ангелы, стоя рядами, рядами, — в тот день, когда приведётся геена, в тот день человек размыслит... но что принесёт ему это размышление? Он скажет: о, если бы в моей жизни я запасся добрым! В тот день никто так не накажет, как наказывает Он, никто не наложит таких оков, какие оковы налагает Он. А ты, упованием покоившаяся душа, возвратись ко Господу своему, будучи удовлетворённою, удовлетворившею! Войди в среду слуг Моих, войди в рай Мой! — так гласит сура Утренняя заря.

5

Как только начались приготовления к отъезду в Орду, привычный жизненный уклад в Кремле нарушился — разговоры, тревожные ожидания; неопределённость и шаткость существования ощущались остро каждым, от великого князя до челядинина, порождали каждодневно возбуждавшие всю Москву происшествия: то пожар невемо отчего возгорелся, то зверское убийство прямо на церковной паперети, то дерзкая татьба.

   — Власти в городе нет, вот головники и бесчинствуют, — говорил Василий Протасьевич Вельяминов, все слышавшие его бояре понимали и то, что недоговаривал он: де, будь тысяцким он или его сын Василий, то не враскид бы жизнь шла, а по обдуманному ходу, как при отце его Протасии Фёдоровиче...

Алексей Хвост при словах Вельяминова понимающе и значительно хмыкнул, но в прю не вступал: он являлся на деле тысяцким — по слову великого князя, хотя и не давал присяги. Но покуда не был Алексей принародно и торжественно удостоен этой чести, Василий Протасьевич и сын его на Хвоста тайно злобились, а от Семёна Ивановича терпеливо ждали пожалования высокой должности, полагая её своей наследственной.

Сейчас и могло всё проясниться: кого оставит великий князь в Москве, на кого возложит заботу о княжестве в его и его братьев отсутствие, тот и есть глава всех горожан и московской дружины, тот и становится тысяцким. Но Семён Иванович молчал, может быть, умысел какой на уме тая, а может, просто слишком развлечён был иными, более сложными хлопотами.

Предметом особых забот были лошади. Их много требовалось — и верховых, и упряжных, всех следовало осбруить и подковать. Неясно было, на чём ехать — на колёсах или на санном полозе, сколько корму для лошадей брать с собой.

Всем этим заведовал конюший — тоже большая честь, под началом его не только конюшни, но и угодья с посевами зерна для лошадей, и сенокосные луга, и все конюхи, вершники, ухабничьи под его рукой. Семён Иванович определил на эту должность Чёта-Захария, и никто из бояр не взревновал, никто не мог того оспорить, что бывший татарский мурза — истинный знаток и ценитель лошадей, больше всех знающий толк в конском деле.

Чет осматривал и усчитывал сёдла и арчаки, оголовья и наузы, узенцы и поводные цепи для великокняжеских верховых скакунов, когда пришёл к нему Алексей Петрович Хвост.

   — Вот что, конюший... Великий князь велел подготовить двух верховых лошадей для баскака, он тоже в Сарай поедет.

   — Вот биляд такой! — с сердцем отозвался Чет.

   — Пошто так ругаешься?

   — Где же я кобыл ему возьму, вить он толост, как сенной копна!

   — Да ну, ты скажешь тоже!

   — Верна гаварю, двох обхват, нету такой кобыл.

   — Ищи и найдёшь.

   — Один кобыл есть, да храмой.

   — Значит, лечи! — беззаботно посоветовал Хвост и ушёл.

Чет вывел из дальнего тёмного денника крупную тяжёлую лошадь, которая припадала на левую заднюю ногу и которую давно уж определили отдать татарам на мясо. Оказалось, она одна такая большая и сильная во всём огромном табуне, только её одну можно было бы предложить под седло баскаку Бурлюку, и Чет стал каждый день натирать ей голень разными мазями, делать тёплые припарки. Но лошадь оказалась испорченной окончательно, лечению не поддалась.

Никто за это не мог упрекнуть Чета, но Василий Протасьевич Вельяминов в присутствии великого князя и баскака обронил будто бы ненароком, обращаясь к Хвосту:

   — Что же ты, Алёшка, тебе же велено было лошадь приготовить, не в арбе же поедет наш дорогой гость!

В раздражении и досаде Вельяминов, кажется, перегнул палку. Семён Иванович посмотрел на него раздумчиво, ничего не сказал, но что-то неодобрительное, видно, подумал... Да, перегнул, перегнул палку Василий Протасьевич, он и сам это понял, да поздно.

Чем ближе день отъезда, тем больше в Кремле шума, толчеи. То и дело приезжают князья и бояре из соседних княжеств — сговориться: вместе пробираться ли через леса и степь или порознь, к какому дню в Сарай подгадать. Само собой сталось, что верховным был голос Семёна Ивановича, а он с определением сроков всё медлил — ждал ответа из Новгорода, с которого затребовал немедленно обещанный чёрный бор.

Но оттуда гонцы несли вести самые противоречивые. То известно стало о неких волнениях чёрных людей, которые пограбили боярские сёла, даже и владения посадника взяли на щит. Сообщали также, что по всей Новгородчине прошёл губительный падеж скота, но одновременно была почему-то большая дешевизна хлеба. Томясь ожиданием и неизвестностью, Семён Иванович отправил в Новгород от себя и от митрополита Феогноста почтенного архимандрита Фёдора с клиром и великокняжескими боярами, дабы они усовестили владыку Василия и тысяцкого с посадником. Вскоре Фёдор прислал гонца с утешительной вестью: новгородцы готовят чёрный бор, который и передадут с московским посольством. Однако через несколько дней вся посольская группа примчалась налегке с ошеломляющей новостью: по словам архимандрита Фёдора, пал на Новгород Божий гнев, «погоре Новгород Великий и толико ярость огненная была, яко и по воде огнь хожаше, с бурею и с вихром, и много людей потопи на Волхове, и преиде огнь на ону сторону через Волхов и вся та сторона погоре, и все церкви древяные и каменные».

   — А что владыка Василий? — со слабой надеждой спросил Семён Иванович.

   — Владыка провёл крестный ход по монастырям и церквам, дабы отвратил Господь от них праведный гнев свой.

   — Так... А серебро?

   — Владыка сказал, что сам привезёт.

   — Да-а?.. А когда?

   — Как только изделают вместо погоревшего новый Великий мост через Волхов.

Семён Иванович отложил поездку до получения серебра.

На удивление, ждать пришлось недолго.

Новгородцы явились в предпоследнюю седмицу Великого поста. И не абы кто — сам архиепископ Василий, тысяцкий Авраам и с ними бояре наизнатнейшие, степенные.

В Успенском соборе митрополит Феогност скрепил крестоцелованием мирное докончание «по старинным грамотам, на всей воле новгородской». А овеществлением договора стал привезённый великому князю чёрный бор по всем волостям новгородским да ещё тысяча гривен серебра, собранная с черни Торжка.

Семён Иванович радовался:

   — Теперь есть чем Джанибеку поклониться!

   — Да-а, тоже, — согласился Алексей Хвост и добавил как бы для себя лишь: — Куда как гоже... У своих отняли, чужим отдаём. — Произнеся это, он с опаской покосился на стоявшего поблизости князя Ивана: слышал ли тот его неосторожно оброненные слова? Иван смотрел на Хвоста остановившимся взглядом холодных и твёрдых, словно льдинки, глаз — что в них, осуждение ли, злость ли, не угадать, но главное: брат великого князя слышал! Иван подтвердил это тем, что сначала потупил взор, затем снова осторожно поднял его на Хвоста, словно спрашивая: «Я не ослышался?» И подтверждение получил в немигающих жёлто-зелёных глазах боярина. Так получилось, что они словно бы поговорили без слов, единомысленно и заговорщицки, и словно бы так же молча обязались тайну этого разговора хранить. В мгновение ока это произошло, но значило для обоих очень многое.

Семён Иванович конечно же речения любимого своего боярина не слышал, иначе наверняка сказал бы не те слова, что сейчас:

   — Давай, Василий Протасьевич, считай и укладывай гривны. Храни их до самого Сарая, доверяю тебе.

   — Слушаю, государь! Не подведу, не впервой, — с нарочитой бодростью в голосе ответил Вельяминов, но кто умел слушать, услышал: всё, крушение надежд, в тысяцких так и будет Алёшка Хвост!

Озабочен был подготовкой поминок, денег и рухляди для нового хана и его приближенных так же, как великий князь, и митрополит всея Руси. Первый раз Феогност отправлялся в Орду ещё с Иваном Даниловичем Калитой. Тогда, видя, сколь большие возы добра накручивает великий князь, упрекнул его:

   — Когда византийский император Феофил увидел корабль, нагруженный товарами для его супруги Феодоры, то приказал его сжечь, сказал ей: «Я император, а ты превращаешь меня в купца». Государю невместно заниматься торговлей, у него есть для этого подданные.

Калита усмехнулся в ответ:

   — Ништо, владыка, посмотрим, что ты скажешь лет этак через десять.

И вот прошло как раз десять лет, и митрополит всея Руси Феогност, как купец, придирчиво осматривает каждую соболью шкурку, беспокоится, чтобы не раскололи в пути посуду из венецианского цветного стекла, чтобы не подмочили штуки бархата и шелка.

Десять лет назад ехал он в Орду с большой охотой и желанием. Молод был и здоров. За эти годы непривычная для южного человека погода, холодная и сырая, обострила у него ту телесную скорбь, которой страдал он с детства и которую, наверное, получил по наследству от своей матери. По-гречески хвороба эта звалась астмой, а на Руси определяют её как задох. Метко сказано, как умеют это русские. Появляется вдруг в горле перхота, которая вызывает судорожное выдыхание, переходящее в неудержимый кашель, а за ним — этот самый задох: начинает казаться, что нет больше воздуха и не будет никогда — в сердце поселяется страх близкого небытия. И никакие самые искусные лекари не умеют помочь, только одно есть средство, которое Феогност нашёл сам: встать перед образами и, затаив дыхание, прочесть про себя «Отче наш», а если трудно, если нестерпимо хочется вдохнуть воздуха, то взять молитву покороче, например «Богородица Дева, радуйся». С весенними оттепелями припадки становятся чаще и болезненнее, особенно по ночам — иной раз приходится спать сидя, так легче переносится недуг. А каково в дороге будет? Но отказаться от поездки Феогносту и в голову не приходило — ехать надо непременно, иначе можно утратить ярлык на митрополию, и подпадёшь под власть какого-нибудь литовского самозваного владыки. А ещё скверно, что болезненное стеснение в груди не только к задоху приводит, но и вызывает постоянное раздражение по малейшему поводу, а для митрополита, как и для всякого монашествующего священника, это великий грех. И не объяснить ведь ничего, хотя бы вот архиепископу Василию...

Не торопился с отъездом новгородский владыка, всё желал продолжить прения о земном и мысленном рае. Феогност, слушая его, с трудом сдерживал раздражение. Разорительный пожар только что случился в Новгороде, архиепископия его зело потратилась на митрополичью поездку в Орду, а владыка всё своё гнёт:

   — Мысленный рай, то есть, святитель, когда вся земля иссушена огнём будет, по ангельскому слову: чаем небес новых и земли новой, когда истинный свет, Христос, снидет на землю...

Феогност только рукой махнул досадливо, ничего больше не сказал и начал пересчитывать вместе со своим дьяком серебряные рубли и золотые дирхемы, которые следовало взять с собой в Орду.

Про Варфоломея все забыли, а он сам робел о себе напомнить, тихо жил у брата Стефана в Богоявленском монастыре. Увидев случайно митрополичьего наместника, всё же решился:

   — Дорогой батюшка Алексий! А как нам с иеромонахом Митрофаном быть?

   — Как? Отправляйтесь восвояси и ждите. Я не могу сейчас с вами ехать, как собирался, владыка Феогност оставляет вместо себя в Москве. Младших князей Ивана и Андрея хан не вызывает, так что они будут за великого князя. А вы начинайте сруб для церкви класть, князь Андрей обещал вам грамотку выправить. Либо архимандрит Фёдор, либо кто ещё из монастырской братии прибудет к вам на освящение и постриг твой. А может, и я, если Бог даст.

Глава восемнадцатая

1

Братья остались в Москве соправителями. По возрастному превосходству первое, вершащее слово принадлежало Ивану, а Андрей без ведома старшого старался не принимать решения. Старые бояре, иные из которых ещё при дедушке Даниле начали служить московским князьям, относились к державным братьям с надлежащим почтением.

Жизнь в Кремле шла по заведённому порядку. Утреннее моление, Боярская дума, обыденные дела, связанные со сбором мыта, тамги, пятна, а больше всего не дела, а делишки — один боярин другому глаз подбил, второй лишнего запросил за своего холопа при продаже, третий сено со спорного луга к себе на гумно свёз, четвёртый позарился на чужую жену. Во всех случаях суд братья-князья вершили скоро и по совести, руководствуясь церковными установлениями да «Русской правдой», составленной ещё их пращуром Ярославом Мудрым. Спорами, возникавшими между чёрными людьми, занимались великокняжеские тиуны, а если истцы или ответчики не соглашались с вынесенным приговором, тяжба их переходила к тысяцкому Алексею Петровичу Хвосту и лишь в самых запутанных случаях — к Ивановичам, на высший суд.

Братья занимались великокняжескими делами со страстью и даже досадовали, когда этих дел оказывалось столь мало, что удавалось разрешить всё до обеда. Оставшись в думной палате вдвоём, они ещё некоторое время ждали, не станет ли кто бить челом им, затем искали, чем бы ещё заняться, как скоротать с пользой время. Удивлялись: и чего это Сёмка вечно заполошный метался, и сам покоя не знал, и бояр дёргал в дело не в дело?

Однажды зашёл митрополичий наместник Алексий, чтобы воску премного ему отпустили для церковных свечей. Иван велел ключнику отпустить и, желая подольше задержать наместника, улыбнулся милой своей улыбкой, уже зная, что она у него милая:

   — Скажи, батюшка, отчего это мы, бывалочи, Семёна на обед никак не дождёмся, всё он в хлопотах, с утра до вечера его бояре либо князья ждут? А мы с братом вроде бездельем мучаемся, и спать не ляжешь, и заняться нечем?

Алексий выказал совершеннейшее понимание сути княжеских затруднений.

   — Знаешь, и я попервоначалу дивился, что дел-то у митрополита, оказывается, совсем нет ничего... И чем только занимался владыка Феогност? А остался один да подумал, кое-что соображать начал.

   — И что же, батюшка? — Иван важно потрогал нижней губой, исправно ли растут усы на верхней.

   — Оказалось, у всех неотложные нужды имелись, все ждали владычного благословения: епископы, священники и диаконы из разных епархий, архимандриты и игумены монастырей — все ехали и ехали, шли и шли в Москву. А нынче никто не едет, даже и для решения спорных дел, хотя я, наместник, и ими тоже занимаюсь. А вот не желают.

   — Отчего же? Ведь ранее и к тебе обращались?

   — Раньше — да, потому что я был не сам по себе, а при владыке, и чрез меня его достигнуть старались. Сейчас его нету, и я не нужен, — Алексий улыбнулся над самим собой открытой улыбкой. — Тут и обидеться нельзя, только пуще стараться надо. С чего им меня вдруг зауважать? Только из того, что наместником прозываюсь?

«А бояре-то наши со холопами не этаки ли же? — подумал Иван. — В глаза-то кидаются с услужливостью, а делов с нами вершить тоже никак не желают. Ни один удельный князь ни за чем не пожаловал. За глупых нас с братом почитают? Но ведь и Алексий в таком же бесправном властвовании, он сам в этом признался. А он ли не умён? Все знают, и так часто говорят, и так многие, что молва про его ум столь же обыкновенная, как соль солёная и вода мокрая. И что же? Значит, не в уме тут дело? А в чём? Тут наместник ничего не сказал. И что такое ум? Почему один человек способен постигать то, что иным недоступно, а другой, как ни мудрствует, не может вывести заключение? Но тут не ум, тут — власть, во-от оно, вла-а-асть! Ведь вились вокруг отца или Сёмки, ровно осы вокруг азиатской дыни, отчего бы это? А сейчас даже наместники и борцы дани редко нос кажут, а иные сдадут в казну собранное серебро либо рухлядь да вон из Москвы, без челобитий и оправданий. Раньше же, покуда великий князь к себе не допустит и царское слово своё не молвит, толклись в Кремле денно и нощно. А если кто вдруг долго не заявлялся в Москву, к тому отец слал гонца с запросом, а то и сам ехал, потому-то у прясел постоянно стоял его конь, осбруенный и осёдланный. Да, так и было! И владыка Феогност не сидел сиднем, бесперечь по епархиям да монастырям. Вла-асть, надзор — вот оно в чём дело!» Иван почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо — столь глубокая догадка поразила его! И стыдная.

   — Андрюха! Цыплята мы с тобой. Головами вертим, а без толку.

   — Че-го? — еле выговорил от удивления Андрей. — И ты цыплёнок?

   — Оба мы! — даже с какой-то радостью истязательной вскричал Иван. — Причём мокрые. И без наседки.

   — Это, выходит, цыплёнок Фенечке брюхо натолкал?..

грубо засмеялся Андрей.

   — Да в брюхе ли дело? Я о другом, брат. Почему к нам никто не едет, ни с чем не обращается? Потому что мы сами стоя стоим, сидя сидим, лёжа лежим, а отец, я помню, из седла не вылезал!

   — Так едем! Кто нам указ? Хоть в Радонеж, где мои земли, где Варфоломей медведей кормит. Иль давай в Кашин, где тверской Васенька по сю пору томится. Помнишь, ты мечтал его в разбойники сманить?

   — Мечтал когда-то, — сник Иван. — Чего уж теперь. Не хотел я, Андрея, вражды, но она нам по наследству от отцов перешла. Помнишь, как Софья-то, двоюродница, меня на похоронах батюшки бесчестила? Крапивное, мол, ты семя! Как обарница с кипятком пузырилась. Она уж и про гибель отца свово Юрия Даниловича позабыла, она теперь совсем тверская соделалась. Бабья обида переменчива, то сюда кинется, то ещё куда. К какому хозяину баба прилепится, с тем вместе и обижаться будет. Но мужские меты, Андрея, жестоки и у нас не перестанут. Хотя ох как не хочу я этого!

   — Поедем всё-таки к Варфоломею в пустыньку, — настаивал брат. — Говорят, там все брани душевные утихают. Дня за три-четыре обернуться можно.

Иван печально и мудро посмотрел на него:

Какой ты у нас, Андрей Иванович! Обернуться за три дня можно, конечно. Утишить брань душевную — вряд ли. А допрежь надо дождаться первых вестей из Сарая. Семён-то, помнишь, строго-настрого наказывал: как только, говорил, прибуду в Сарай, сразу оповещу, не требует ли к себе хан и младших князей. Ждать надо. Из воли великого князя и великого хана не выйти нам.

2

День за днём проходили, седмица за седмицей, а из Сарая — ни знака, ни уведомления.

Семён Иванович и Феогност отъезжали из Москвы, когда снежные вьюжные сумёты только-только начали чернеть с угревной стороны и зимние дороги были ещё прочны. Но вот начали сползать с крыш подтаявшие тяжёлые пласты снега, на склонах заклокотали ручьи. Великий луг напротив Кремля залили вешние воды вышедшей из берегов Москвы-реки. Зазеленели берёзы как обещание невозвратности заморозков. По Неглинной и Яузе поплыли с верховьев в Москву лодки, всклень груженные яйцами диких птиц. После зимней спячки где-то в ворохах прошлогодней листвы у кремлёвской стены вылезла ежиха, да не одна — девять махоньких ежат с ней, круглых и голеньких, словно куриные яички. Потом уж и соловей на Подоле стал петь не столь часто и без страсти, в заводях заливных озёр появились утиные выводки, зазвенели по вечерам комары.

А в Кремле жизнь по-прежнему шла однообразная, ничем не возмущаемая. Из соседних княжеств доходили тревожные известия — где мор, где глад, либо трус земной, либо пожар истребительный, а Москву всё миловал Бог. Иван с Андреем по-прежнему не находили для себя серьёзных забот — всё шло как-то само собой, катилось по наезженной колее. Вот только нелюбие Хвоста с Вельяминовыми становилось всё более явным и открытым.

Полая вода разрушила плотину на Неглинной, мельница-мутовка остановилась, а зимние запасы муки в пекарне подходили к концу. Тысяцкий пришёл к князю Ивану:

   — Заставь Ваську Вельяминова плотину возвести, это его забота.

   — А сам что не скажешь ему?

   — Говорил... Противится. На зло мне. Не хочет признавать во мне тысяцкого.

   — И что вы с ним не поделили?

Э-эх, княже!.. Рази в Ваське лишь дело! — Хвост раздумчиво посмотрел в глаза Ивану: можно ли довериться ему? Решил, видно, что нет, нельзя, сказал намёком, хоть и прозрачным: — Вот как татарский хан стравливает русских князей, так сами князья наши лбами бояр своих сталкивают.

Иван не стал возражать, словно не слышал:

   — Пришли ко мне Василия Васильевича, я сам с ним поговорю. Надо немедля мутовку запускать, а то недолго и без хлеба остаться.

   — Поговори, поговори, князь, тебя-то небось он послушается, — сказал, уходя, Хвост, и то ли скрытая угроза, то ли непроходящая обида была в его словах — не понять.

О том, что Орда постоянно коварство выказывала по отношению к русским княжествам, Ивану и без Хвоста было ведомо слишком хорошо, об этом постоянно велись разговоры в семье ещё при жизни отца, не утихали они и при Семёне. Ярлык на владимирский стол получал всегда из рук хана тот княжеский дом, который Орда находила менее сильным, а значит, и менее опасным для неё. Михаил Ярославич Тверской, когда был великим князем, захотел иметь под своей рукой Москву и Новгород, с Литвой заигрывал да и доигрался: хану это не понравилось, он отдал великое княжение дяде Юрию. Через два года, когда дядя Юрий стал усиливаться и заручился поддержкой Великого Новгорода, хан отобрал у него звание великого князя, возвёл на престол опять Михаила Тверского. А ещё через два года Узбек вызвал спорящих князей к себе, Михаила Ярославича умертвил, а ярлык пожаловал опять дяде Юрию. Дядя повластвовал четыре года, покорил Рязань, повоевал со шведами. В то время как он осаждал Выборг, хан передал владимирский стол сначала Дмитрию Тверскому, а затем его брату Александру. И занеслись тверяне в гордынности до того, что восстание подняли. Узбек, жестоко наказав их, передал верховную власть снова Москве. Отец был правителем мудрым, умел перехитрить Узбека и оставался великим князем до смерти. Семён по его примеру старается править. Тверь теперь притихла, но зато Нижний Новгород голову поднимает. Сначала его отдали во власть великого князя московского, потом отобрали и сделали самостоятельным князем суздальского Константина Васильевича. Сейчас, может, снова всё станет, как раньше: хан даст Семёну ярлык и на Нижний Новгород. Хвост обижается, будто великие князья (конечно, он Семёна имеет в виду) лбами бояр сталкивают, как хан стравливает русских князей... Это он о том, наверное, что Семён назначил Хвоста тысяцким, не приняв от него присяги, и тем Вельяминовых, отца с сыном, надежды на получение этой должности не лишил. Так думает Хвост, но, может, это ему лишь кажется? А Вельяминовы тоже думают, что имеют право. Вроде бы отец обещал покойному Протасию Фёдоровичу сделать должность тысяцкого наследственной... Отца и Протасия нет, а Семён заварил кашу, теперь пусть сам и расхлёбывает. Ивану даже и думать о вражде Хвоста и Вельяминовых страшно, не то что вмешиваться в это.

Лишь в конце Петровок в Кремль въехали первые возвращенцы из Орды: Дмитрий Брянский со своими боярами и дружинниками. Обнялся с Иваном по-родственному, похвалился:

   — Я самый первый получил ярлык. Иди, сказал мне царь Джанибек, в свой Брянск и борони его для меня от Литвы. Буду, буду боронить свою отчину, а сперва захотелось к вам заехать.

   — А Сёма как?

   — Семён Иванович тоже получил ярлык. На Великое Владимирское княжество, и все князья, как и прежде, под рукой его.

   — Что же он не приехал?

   — Из-за владыки Феогноста. Царь что-то невзлюбил митрополита, нужит его с ярлыком и нужит, серебра требует давать каждый год, а Феогност не хочет, говорит, что николи такого не было при прежних царях Орды.

Князь Дмитрий был, как всегда, шумный и чадный, бахвалился и чванился. Иван чувствовал себя неприютно, тяготился, искал повод избавиться от тестя.

   — Кроме серебра, Джанибек ничего не хочет брать, — тарахтел тот, а глаза рыскучие почему-то прятал. — Семён Иванович ему один раз и скажи, будто невзначай: «Хлеба нынче удались — и ячмень и рожь... Купцы рухляди с севера много привезли — соболей, куниц, белок. И пленников литовских, слышь, много». Когда говорил про ячмень и рожь, хан будто спал, а как услышал про пленников, очнулся. «Рабы?» — спрашивает. Семён Иванович ему: «Да, невольники, все молодые, здоровые». Я уж порадовался, думал, согласится их взять Джанибек, а он как отрезал: «Нет! Мне серебро надобно». Такой супротивник, такой упрямчивый татарин — вынь да положь ему, чего нету.

Тесть фыркал и чмокал в негодовании, но чудилось Ивану в его горячности некое притворство, будто некая лжа, как паутина паучатилась.

   — А где же новгородское-то серебро утопленное? Ведь ты обещался достать его из реки.

Тесть наморщил лоб, будто вспоминая в удивлении нечто давно забытое.

   — Рази? Како такое серебро?

   — Да ты что? — изумился в свою очередь Иван. — А возок, что на переправе утоп! Аль он так и лежит на дне? Ты говорил, замыло его. Тебе Семён чего велел? Или он тебе боле не указ?

   — Ну, зятёк! — обиделся князь Дмитрий. — Ну, ты востёр! Скорый какой! Да ты вспомни, сколь делов у меня, сколь забот, сколь хлопот! Достану как нито! Вместе с тобой и поедем. Вместе утопили, вместе и доставать будем. А я уж было и впрямь запамятовал. Поначалу помнил, а потом сколь событиев! Обручили вас, то сё... Иван Данилович к Богу отошёл, давай хоронить, за ним Узбек помре, надоть к Джанибеку на поклон бечь, то исть ползти на карачках, а он гро-озен, ака гад морской. Так и фурчит, так и мурчит, головы снесу вроде того. Криком исходит. Саблей кривой машет, как молоньей. Страху там натерпелись. Еле живой оттель выбрался, есть-спать перестал. Всю дорогу до вас в молитвах был и дрожмя дрожал.

Иван почувствовал, как губы у него задёргались. Ему хотелось заплакать от бессилия. «Он лжёт, — думал, — он надо мной издевается, он надо мной смеётся. Как его в ответ уязвить? Не умею. Ничего я ещё не умею».

   — Ну, что ж-ка, — сказал дрогнувшим голосом, стараясь казаться спокойным, — вернётся великий князь, я ему доложу.

   — Сыно-ок! — убеждающе вытаращился тесть, — Ведь ты сынок мне таперя. А батюшкой меня ни разу не называл, уклонясси. Я не в попрёк говорю, а из боли сердечной, родительской. Ведь мы не чужие. Ты ведь знаешь, как я за Москву стою, как с вами повязан. Не волнуй, молю, не гневи Симеона Ивановича. Вот приду в себя, отдохну малость, огляжусь, дома дела управлю — сколь долго меня дома не было! — и мы с тобой то серебришко выудим. Выудим и Симеону Ивановичу представим — на, пускай Орда им подавится, подлая! Так ведь? Пошто молчишь? Аль ты мне не веришь? Ну, глянь отцу в глаза!

— Верю, — выдавил Иван через силу, стыдясь и ненавидя себя.

3

Новая царица Золотой Орды сидела на простой циновке из куги, брошенной поверх ковра. В глиняных трубах, кубурах, проложенных по полу вдоль стен, журчала холодная вода. Тут же в беспорядке валялось множество разноцветных подушек из шелка и бархата. Румяный в смуглоту юный царевич Бердибек, будущий убийца отца, играл в мяч.

Отвесив ханше поклон, на который она не ответила, Семён долго смотрел на неё. Давно не виделись, года два прошло, а как переменилась! Хоть и принимала его Тайдула в простой семейной обстановке, что было знаком дружеского расположения, но в облике её исчезла живость, появилась чуть напряжённая величавость, подчёркнутая царственная медлительность. Перед ней стояло блюдо, полное драгоценных камней. Костяным прутиком для вязания Тайдула перебирала их. Монголы любят камни с сильным и ярким, ровным и спокойным светом. Тут были бирюза, яхонты с Цейлона, чёрные жемчуга, египетские смарагды. Наконец Тайдула выбрала жёлтый гиацинт и стала вертеть его в пальцах, делая вид, что рассматривает его.

Семён не шелохнувшись ждал.

   — Этот цвет напоминает мне глаза одного дорогого человека, — сказала она по-русски.

Семён понял, про чьи глаза речь, хотя как бы не понял.

   — Как тебе наш наследник? — Она бросила гиацинт в общую кучу.

   — Упитанный, резвый, — ответил Семён с осторожным одобрением.

   — Он уже учит Коран, — с материнской гордостью сообщила царица.

Семён улыбнулся с почтительным восхищением.

Придворный писец, уйгур из Хорезма, разложил на низкой столешнице бамбуковый калям с заострённым концом, костяное перо и бронзовое с разрезом, расставил синие фаянсовые чернильницы с драгоценными красками: золотом, серебром, мукой коралла и бирюзы.

Всё это Семён видел, не поворачивая головы, в большом зеркале, оправленном великолепной бронзовой рамой.

   — Умму, читай! — велела царица.

Закутанная до глаз в воздушно-голубое покрывало рабыня начала: «Столкнулись враги с врагами, простёрлись шеи под рубящими и груди под бьющими. Помрачились лица и покрылись пылью. Оскалили зубы волки боевые и завыли. Ожесточились тигры злобные и приготовились к прыжку. Сцепились полчища львов и встали дыбом, покрылись кожи перьями стрел и вздрогнули, опустились чела вождей и простёрлись они в молитве, закрутилась пыль, и завился прах, погрузились в моря крови все знатные и простые, во мраке пыли летели стрелы и сверкали мечи, как сияние молний. Носились кони смерти, и кровь текла по степи, так что земель стало шесть, а небес, как морей, восемь». [454]

   — Нравится ли князю описание восточной битвы?

   — Мне всё у вас нравится, царица, но мы мало понимаем в красоте слов, — ответствовал Семён, созерцая носки собственных сапог. — Да и язык я не так хорошо знаю.

   — Ну, что ж ты потупился? — Она гибко поднялась с полу, держа в руках полосатую чашу из оникса, на дне которой взбрызгивал искрами хорошо гранённый алмаз. — Теперь ты боишься меня?

Его жёлтые плавкие глаза ответили ей прямым взглядом.

   — Переписывай! — велела она уйгуру. — Умму, уведи царевича.

Не хочет наедине со мной говорить, сообразил Семён, писца оставила. Но он не знает по-русски. А может, знает? Ну, это её заботы. Значит, помнит всё-таки наши речи с ней тайные и опасные.

   — Мы не слишком высоко ценим алмазы. Знатные люди используют их, когда желают совершить грех и уйти из жизни. Они проглатывают камешек и истекают кровью. Хочешь в подарок? На память от царицы?

   — Я ещё пожить собираюсь, — усмехнулся Семён.

   — Хорошо быть великим князем?

   — Хлопоты, тяготы и обвинения со всех сторон.

   — В чём же винят?

   — Князья шепчутся, что больно я к татарам привязан.

Тайдула рассмеялась:

   — А на самом деле к одной татарке?

В лучах солнца её тонкие стройные ноги просвечивали сквозь бледный зелёный шёлк.

   — У тебя ноги прямые, не то что у других, — сказал Семён, пробуя, пойдёт ли общение по-прежнему.

   — Я никогда не езжу верхом, вот и прямые, — сказала она с некоторой холодностью, впрочем, не слишком сурово, потому что лесть, о, кто же не знает, какая это сила — лесть!

   — Джанибек очень переменился. Бремя власти, видно, и ему нелегко.

   — Переменишься, двух братьев убив, — жёсткая усмешка скользнула по лицу Тайдулы. — Ты бы как?

   — Оборони Бог, чтоб я Ивана иль Андрея... Иль они меня... и помыслить не могу.

   — Такова цена нашего престола. — Лицо её стало отчуждённо-надменное. — Что поделаешь? Такова их участь.

   — Да, — прошептал Семён.

   — Но мы с тобой ведь не враги? — вдруг, переменяясь и вкрадчиво засияв глазами, спросила она.

   — Нет, царица. — Семён изобразил покорность.

   — Друзья? — с милостивой улыбкой.

   — Да-а...

   — Я подарю тебе рабыню, а? Податливую с робкими и недоступную с такими, как ты, чтобы умело разжигать.

   — Да на что мне она?

   — Дурной запах из носа она научена устранять, втягивая ноздрями древесный уголь с толчёной солью, а кожа вокруг ногтей у неё подрезана, и кончики пальцев окрашены чёрным. Сама она желтокожая, золотистая...

   — Ты на что меня соблазняешь, царица? Иль ты позабыла, что я не мусульманин?

   — Не хочешь золотистую, могу подарить турчанку, маленькую, белокожую, мягкую. Очень приятную, пухлую. Она опрятная и умеет готовить.

   — Ты — опасная женщина, Тайдула. Но только одна, женщина на всём свете и опасна для меня.

   — Кто же она? — В голосе чуть заметная настороженность.

   — Жена хана Джанибека.

Ей понравилось.

   — Ярлык получил от хана?

   — Я получил, а Феогноста нужит, чтобы тоже дань платил с церковных владений.

   — Я ещё хороша, князь? — быстро спросилаона.

Семён подтвердил, показав в кошачьих глазах как бы тоску. Она опять нарочно встала под солнечный луч, чтобы тело её сквозило через одежду на свету. А голос был деловитым, чуть-чуть насмешливым:

   — Ты уезжай. Феогносту придётся остаться. Надо его помучить, надо, чтобы он почувствовал, какова новая ханская власть. Джанибек очень строг поначалу, но ему скоро надоест, и он снова будет повторять вслед за великим поэтом Гафизом[455], что лучше веселиться и беспутствовать, чем лицемерить и ловить людей Кораном, как силком. Нет, это просто острые, дерзкие слова. Джанибек чтит священную книгу. Скоро наступит рамазан, месяц, когда был ниспослан Коран на землю, и хан отпустит вашего митрополита. А ты уезжай. По дороге ты встретишь моё тебе благопожелание. Аль-мулькли-ллах. Понял?

   — Царство принадлежит Аллаху, — повторил Семён.

Феогност питался капустой, она здесь рано поспевает, да ещё белым мёдом и сильно томился от ханского утеснения. Архимандрит Фёдор, и тут не оставивший владыку, как, мог, утешал и поддерживал его. Цены на базарах бдели низкие, но ни молока, ни масла митрополит не вкушал по причине Петровского поста, рыбой же не торговали, не принято было. Владыка и не просил ни о чём. Ел капусту, мёд да вишни ещё, которые архимандрит Фёдор приносил утром и вечером в решете. Вишни в Сарае сладкие.

У татар свои понятия о гостеприимстве. Пришлют на епископское подворье овец, лошадь откормленную, проса мешок да мех с кумысом — вот и весь почёт, и всё угощение, кормись сам. В убранстве жилища у них главное — бесчисленные цветные занавеси, а на полу и на стенах — ковры. Феогноста почитали аскетом, говорили: «У него совсем нет ковров». А он просто задыхался от них и не разрешал стлать. Также и стёганые одеяла, подушки под спину велел выкинуть из своих покоев, сказавши епископу: «Совсем ты тут осараился». На Руси, правда, тоже любили скатерти с подборами да занавеси со складками, но там митрополит от них давно отбился.

Дни ожидания приёма у хана томительно долго тянулись. Плохой знак, когда долго ждать заставляют, шептались здешние старожилы. Феогност терпел. Бывая в разных странах, он всегда стремился узнать что-нибудь примечательное из их жизни и обычаев. В Орде ему понравилось, что вода в арыках не продаётся и не покупается, он знал, что в жарких краях для бедноты арык — жизнь или смерть. Здесь существовала, правда, пошлина на арыки, но шла она на поддержание их в порядке. Землю усердно удобряли, огородных пугал не знали, а видя их у русских, страшились.

Феогност ждал, укрепляясь словами святого апостола Павла: Мы в отчаянных обстоятельствах, но не отчаиваемся. Лёжа в прохладной темнушке, часто вспоминал Паламу, его учение о Фаворском свете: «Ах, Григорий, Григорий, аскет славный и великий, заслужены твои успехи на ниве православия, никогда ты не будешь забыт нашей Церковью, а что останется от Феогноста, будет ли помянут когда добрым словом, если его в сарайском подвале крысы заедят?» Одно утешало: гнев хана страшен, но это же не гнев небесный!

Поэтому, быв призван молодым Джанибеком, предстал перед ним без боязни.

   — Я был в волнении, первый раз видя твоего отца, но был обласкан им величаво и дружески, глубоко тронут был милостями, оказанными им нашему духовенству. В чём причина твоего раздражения, почему требуешь с нас подати, вопреки законам Ясы, которая запрещает брать дани с духовенства любой веры?

   — А мы сейчас в крайности, — лениво и зло процедил Джанибек, развалясь перед старым митрополитом.

Владыка видел, что перед ним человек, душевно искалеченный, ибо невозможно остаться здоровым после убийства собственных братьев.

   — Что в утлую тыкву воду лити, так и безумного учити, — в сердцах молвил Феогност по-русски.

Джанибек понял — не зря он с Семёном бражничал, начал понемногу осваивать чужую речь. Он вскочил, угрожающе надвинулся на митрополита:

   — Кого ты вознамерился учить, глупый поп?

«Эх, упустил я, что татарин может язык русский знать, напрасно гневу поддался, — покаялся Феогност. — Живя с русскими, простоват и неосмотрителен сделался, как они».

   — Мы с батюшкой твоим не этак знакомство начинали, — примирительно сказал он, — мы с ним тётку твою Тулунбай вспомнили, которую я навестил в Каире. Бедная Тулунбай! Мы с ней говорили там о Коране, мы плакали вместе над её судьбой. А ты ей посочувствовал когда-нибудь, не говоря уж о том, чтобы озаботиться помощью? — упрекнул Феогност, осведомленный, что бывшая султанша уже покоится в семейном склепе последнего из эмиров, которому она служила женой.

Джанибек подавил свой гнев. Широкие брови разгладились, тёмные пятна исчезли на скулах:

   — Ты говоришь с горячностью, не подобающей твоему сану. Ты суетлив, как нищий дьячок.

   — Ничего обидного для меня в этом нету. Пускай я, как сельский дьячок, беден. Но я надеялся, что ты, как истинно великий правитель, продолжишь обычаи своих предков Чингисидов, которые писали в ярлыках, что от попов и чернецов ни дани, ни иного чего не хотят, а кои возьмут, по велей язве[456] изменятся и умрут. Ведомо ли тебе, что писал так Менгу-Тимур, внук Батыев[457], ещё в прошлом веке ходивший в союзе с русским князьями на Царьград, Литву и Кавказ? Он освободил Русскую Церковь от всяких уплат. А ты что делаешь?

   — Ты надоел мне, поп, своими наставлениями, — прервал его Джанибек. — Говоришь так, будто пред тобою дитя несмышлёное.

   — Истинному величию не подобает нетерпение, — возразил Феогност. — Твой отец стремился опереться на христиан от наседавшего мусульманства Египта и Сирии. В его мудрости была тонкость и дальновидность. Я знаю, что у вас в Орде двенадцать францисканских монастырей, из которых пять в городах, а остальные помещаются в боевых и пастушеских станах и в юртах передвигаются вместе с кочевниками. Я знаю, что вы терпимы к любым вероисповеданиям, кроме язычества. Но я надеялся, что ты, Джанибек, будешь другом и покровителем православных, как был их покровителем хан Узбек.

   — Мы и будем друзьями, настырный поп, — хитро улыбнулся Джанибек. — Больно ты жаден и потому пока не готов к дружбе с нами.

   — Да нет у меня ничего! — встрепенулся владыка.

   — Посиди у нас в темнице, подумай, есть у тебя чего или нету. Я не стану у тебя отнимать серебро. Посоветуйся со своим архимандритом Фёдором, помяни в молитвах заупокойных тверских князей, реши сам, хочешь ли ты быть моим другом или нет.

Стражники потащили Феогноста под руки.

   — Прощай, да не стращай! — кричал он новому хану.

Тем временем Семён Иванович уже выехал за окраину Сарая. Совестно было немного владыку на растерзание оставлять, да что поделаешь? Сам еле ноги унёс. Сумрачен был великий князь. В знак особого расположения почётная стража царицы сопровождала русского улусника и путь ему сама указывала. Как отъехали от города, велено было спуститься к реке, споро зарысили по тяжёлому влажному песку под глинистыми обрывами. Наконец в одном месте остановились.

   — Этот обычай пришёл к нам из Тибета, — сказал начальник стражи, показывая сложенной плетью на обрыв, — выкладывать слова признаний и благожеланий. Прощай, князь. Отсюда один пойдёте.

Семён и понять ничего не успел, как татары ускакали. Оглянувшись, увидел, что свита его, задрав головы и пересмеиваясь, рассматривает что-то на отвесной глинистой стене. Краска стыда и гнева медленно залила тёмное от степной Жары лицо великого князя.

На густо-жёлтой глинистой высоте чем-то острым была вычерчена голова, когда смотришь на неё сбоку, с одним глазом и вислым носом. Глаз был огромен, сделан из ярко-зелёного блестящего стекла с чёрной точкой зрачка. И такая тоска светилась в этом нелепом глазу, что всем стало не по себе. А пониже головы — белой галькой выложено по-русски: «Возвращайся!»

Семён выругался и пришпорил коня.

4

С появлением Дмитрия Брянского начали твориться в Кремле почти каждодневно какие-то неожиданные происшествия, стали рождаться всякие путающие слухи, повелось среди бояр и челяди много разговоров и пересудов, а всё это вместе поселяло в сердце Ивана неясную, но стойкую тревогу, ожидание какой-то неминучей беды.

   — Как Феодосьюшка моя? — вспомнил не слишком скоро про дочь Дмитрий Брянский.

   — В тягости... — смущённо ответил Иван.

   — Ага! Я так и знал. Помню, когда уезжал в Орду, приметил, будто недра у неё разнесло.

Иван зарделся, словно девица: никак не мог он свыкнуться с будущим своим положением отца, и всякие разговоры об этом вызывали у него смущение, даже и чувство стыда.

   — Скоро ли ждёте?

   — Дак ведь помнишь небось, как Сёма заганул загадку: кто сорок седмиц в темнице сидит? — Иван мямлил, тупя взгляд, торопился свернуть с запретной темы. — Иди к ней сам, она в княжьей светлице.

   — Иду, иду! И не с пустыми руками. — Он достал из дорожной сумки свёрток. Раскрыл шёлковый плат, показал: — Смотри, сколь баский наручень. Ордынский запястный мастер. Мне его отковал, полфунта серебра ушло, цельная гривна. Рада Феодосья будет?.. Рада! Не найдётся такой девки-бабы на свете, которая бы не усладилась и не утешилась таким зарукавьем!

Однако Феодосья не только не усладилась подарком, но огорчилась, даже стала в чём-то отца упрекать, даже зарыдала, и долго доносился из её светлицы голос брянского князя, упрашивающий дочь. Иван топтался под дверью, но войти не решился.

Были у них с женой отношения отстранённо-стыдливые, ни шуток, ни игр, как водится меж молодыми, у них не наблюдалось, о чём не раз с недоумением шептались сенные да постельничьи приметливые боярыни. Наконец сошлись во мнении, что юные супруги целомудренны очень, не дозрели ещё до плотских утех, столь естественных и невозбранных в их положении. Они и говорили-то друг с другом мало и мало виделись. Редко когда подбежит Фенечка легко, неслышно к мужу сзади, закроет ему глаза ладонями. Не раз вспоминал потом Иван эту её робкую ласку, прикосновение ко лбу шершавых кончиков пальцев, исколотых иглой, фенечка, несмотря на возраст неопытный, большая была мастерица пяличных дел: и щёлком шила, и шерстью, и золотой нитью — пелены церковные и коймы на опястья рукавов, и подол сорочки нижней, из-под платья видный, жемчугом узорила да лапками, листочками золотыми. Как ни войдёшь в светлицу, всё Фенечка головку в великоватой кике над пяльцами клонит.

   — Что ты тут вянешь одна, пойдём в сад, что ли? — скажет Иван.

Глянет из-под густой бахромы жемчужных снизок:

   — Я ведь теперь мужатница, работать надобно.

Мужу на праздничных суконных штанах вышила на коленках колоски ржаные да овсяные. И печи белые сама расписывала дубовыми листьями да розанами.

Иван, по правде сказать, и рад был, что она к нему не приставала. Он и говорить-то не знал о чём с ней. А Шура Вельяминова в новых поршнях, по носкам — прорези, в девичьем венце налобном, играя улыбкой с ямочками, всё по утрам воду носила мимо дворца в большом глиняном кувшине, обросненном холодными каплями, и пояса каждый день меняла: то брусничный на ней, то васильковый, то фисташковый нежный, как первая трава. Вот с ней и пошутить было легко: как, мол, там, вода-то в реке есть ещё? Да нет, говорит, вся та вода давно утекла. Смелая такая девушка, гордая, улыбнётся, будто знает что-то такое про Ивана щекотное, отчего смех у неё из глаз так и прыщет. Эх ты, Шуша, Шуша, жена разбойничья!..

Фенечка углядела их пересмешки, взревновала:

   — Ты чего с этой волочайкой, как парубок холостой ведёшь себя?

А Иван ещё и не одетый был, только с постели встал, в одном шёлковом исподнем, топнул босой ногой на жену, прикрикнул:

   — Она не волочайка-потаскуха, а боярская дочь и роду знатного, не то что иные князья захудалые да много мнящие!

Тонкие губки у Фенечки задрожали, кинулась обратно в постель, зарылась худым детским телом в перины, зарыдала.

   — Мотри, дитя так задавишь, слезомойница! — пуще осерчал Иван. — Чего воешь? Мужа, что ль, потеряла?

Она вдруг замолкла, села, чрево кругленько торчало под едва намеченной грудью.

   — Ива! — сказала убеждённо и искренне. — Нельзя потерять то, что не имела никогда. Я тебя недостойна. Ты такой красивый, на тебя заглядываются. А я кто? Мне надо было бы кого-нибудь попроще, подешевле.

Задохнувшись от внезапной жалости, он бросился к ней, гладил её коротенькие косички, целовал лицо, усеянное просяными зёрнами веснушек, мокрые от слёз низкие брови над потускневшими золотыми глазками.

   — Ты что, милая? Откуда такие слова у тебя? Тебе просто неможется, носишь тяжело, вот опростаешься, и мысли твои тяжкие пройдут.

   — Спаси тебя Христос за доброту твою, — глухо сказала Фенечка, уткнувшись ему в шею, — только, Ивушка, я знаю, что говорю. Я, может быть, умру, иногда мне кажется, я непременно умру, и не хочу уйти, обманывая тебя. Мне тяжко, Ванечка, мне невмоготу. — Слёзы опять обильно потекли из её глаз.

   — Да о чём ты, какой обман? — спрашивал он, холодея от собственного предчувствия.

Она отстранилась, отвернула от него лицо:

   — Сейчас скажу, сейчас. — Она пыталась справиться с рыданиями и долго медлила.

Иван осторожно покосился на окно: солнце уже высоко, сейчас к заутрене ударят, заглянул жене в глаза с голубыми полукружьями, поразился бледности её, крупным каплям пота на лбу. Фенечка опять откинулась на подушки, волосы её слиплись мокрыми прядками, по щекам ходили лихорадочные пятна.

   — Что же приключилось с тобой, Феодосьюшка? — Иван еле сдерживал зародившееся в груди, ранее незнакомое чувство нежности.

И она, не избалованная мужской холью, чутко уловила в его голосе так долго чаемую заботливую привязанность. Улыбнулась через силу:

   — Это взыгрался младенец радощами во чреве моём.

   — Да что ты, ещё не минули сроки...

Она поколебалась:

   — Повитуха сказывала, что и до срока бывает это...

Он прильнул к ней щекою, бормотал в страхе сам не зная что:

   — Обойдётся, всё обойдётся, это я тебя испугал, прости, что злости своей не сдержал.

   — И ты не кручинься, господин мой. — Она хотела ещё раз улыбнуться и не смогла. — И ты меня прости... нас прости обоих... о-о!..

Надо было бы немедленно посылать за Доброгневою, а он бессмысленно смотрел на Фенечку, повторяя:

   — И что с тобой, не пойму, чем я тебе не гож? Пошто говоришь, что мужа тебе подешевле надо? Мы же не на торжище друг друга нашли.

Фенечка с трудом вылезла из постели, перекрестилась на образа. Протяжно и нежно ударили первые колокола на Москве. Она стояла, поддерживая руками опустившийся вздуток чрева, несчастная и решительная, дышала часто, со всхлипами:

- То-то, что на торжище, Ваня. Если б батюшка мой ярлыка на великое брянское княжение не получил, и брака нашего не было бы. Ведь так?

Иван молчал, потупившись. Страшно было взглянуть на жену. Очень уж она была безобразна, с расставленными ногами, выпученным брюхом, туго натянувшим рубаху, и с детскими, свалянными после сна косицами.

   — А коли так, Ванечка, то знай, что задорого муж мне куплен, мне такой цены не снести.

   — Что значит куплен? — сипло выкрикнул он, ощущая, как гнев острыми иглами заколол в груди.

   — Именно, что куплен, господин мой! За новгородское серебро, в реке утопленное, ярлык у татар добыт, а с ярлыком-то можно дочери и московского княжича выторговать.

   — Так он достал, значит, то серебро? Он солгал брату моему и мне? Вот вы какие! — Иван говорил медленно, чужим и звонким голосом. — А меня намедни звал, поедем, мол, оно, мол, на дне покоится. И ты про то знала и со мной как честная легла, дочь вора?

Фенечка покачнулась, протянула к нему тонкие руки:

   — Ива, я тебя полюбила! Как увидела, ты мне поглянулся. Но я не смела сказать.

   — А нонеча расхрабрилась? — бросил с насмешкой.

   — Ты меня ненавидеть будешь? — беспомощно произнесла она.

Иван быстро оделся, сунул ноги в сапоги.

   — Пошла ты от меня вместе с батюшкой!

Фенечка как переломилась, воя, села на пол, схватилась за поясницу.

   — Позорница! — крикнул Иван. — Повитуху пришлю.

   — Прости меня, Ванечка! — услышал уж за дверью.

Весь день он просидел в вислых сенях, тупо разглядывая зелёный сафьян сапог, отделанных кованым золочёным кружевом. В голове неотвязное, мушиное какое-то мельтешение. Так вот отчего были эти странности, неровности отношений с отцом. Вот в чём всё заключалось! Серебро, значит, батюшка цопнул и все дела обделал. Ловко! Давно уж догадка зародилась в Иване, сначала лишь смутно и потаённо, да и сейчас он её вслух не высказал бы, хотя теперь и уверился в ней.

Он слышал, как с тяжёлым топотом пробегали девки в опочивальню, носили деревянные дымящиеся ведра с горячей водой, как встревоженно-уверенно покрикивала Доброгнева, как звал его снизу плаксивым лживым голосом тесть.

Иван не откликался. Как же брату, про такое сказать? А никак... Молчать. И всё.

   — Не хочет брянского священника, — сказал на лестнице молодой девичий голос, — за митрополичьим наместником послали, чтоб, значит, монах исповедовал.

   — Надо двери в храмах растворить, говорят, помогает, — посоветовал другой голос. — А где князь-то? Ищут его.

   — Боится, наверное. Молодой ещё, — засмеялся первый.

   — А зачем монах?

   — Княгиня не хочет бельца, монах, мол, к Богу ближе, лучше тайну исповеди хранит.

   — В забвении она, что бормочет, не поймёшь.

   — Родила! Родила! — крикнули из опочивальни.

Иван дёрнулся всем телом, хотел бежать к жене, но остался на месте. Не страх обуял его — стыд. «Я должен преодолеть себя, я должен пойти к ней», — твердил он про себя и оставался сидеть.

Запахло ладаном. Легко скрипнули ступени под быстрыми шагами Алексия. С невнятным гомоном спустилась по лестнице челядь. Фенечка с Алексием остались одни.

...Лицо жены замелькало перед Иваном, расплываясь и вновь обретая очертания: слезинки вдоль пряменького носа, изломанные болью бровки, улыбка тонких, сердечком губ — радость ли, испуг ли? Так бывает переменчив свет в ветреный летний день, когда солнце то затеняется бегущими облаками, то прорывается сквозь них ослепительным светом — до новой череды пасмурного покрова. Вот она закрыла лицо руками, засмеялась заливисто, будто только что миновала некая грозная опасность, потом покраснела до пробора в волосах, отворотилась, сдвигая на лоб широкую повязку с жемчужным поднизом.

   — Ты что-то хочешь скрыть от меня? — спрашивал Иван.

   — Нет, нет, нет! — смотрела на него неотрывно, незряче, сквозь слёзы.

— Нет, дочь, так нельзя, ещё замуж не вышла, а уже в три ручья льёшь! — слышался голос князя Дмитрия.

Фенечка согласно кивнула, обернулась к Ивану, улыбаясь заплаканным лицом.

   — Будто слепой дождик! — сказал он.

Она опять кивнула, тыльной стороной ладони вытерла глаза и продолжала молча смеяться, нерадостно, будто виновато...

«Фенечка, ты ни в чём не виновата», — хотел он сказать ей и тут же подумалось: поздно, поздно. «Почему поздно?» — вздрогнул он...

На другой день после обручения, когда Фенечка кольцо сронила, князь Дмитрий пригласил всех гостей в своё загородное поместье Супонево, что находилось в двух вёрстах от Брянска.

   — Мы с тобой, Ваня, верхами поскачем, а иные все нетрог на санном полозе ползут, — сказал и первым махнул в седло.

Ехали шагом, держа лошадей голова в голову.

Солнце скатилось за сизый, ещё не оснеженный лес, день догорал, небо в закатной стороне было цвета зрелой соломы, охваченной с боков огнём костра. Под копытами коней с хрустом ломался молодой ледок замерзших луж. Князь Дмитрий молчал недолго — видно, сам всё же растревожен был:

   — Хоть и родная мне дочь Феодосья, но ты, Ваня, поноровку ей не давай. Слёзки девичьи что слюнки: потекут и обсохнут. А у кольца ведь нет конца — все концы к тебе должны сходиться.

   — Но при Феодосье-то лучше бы больше не поминать то кольцо, а?

   — Вестимо так! — с преувеличенной охотой согласился князь Дмитрий. — Конь с норовом, а девка с прихотью.

Иван никак на это не отозвался, а про себя подумал, что, видно, очень вздорная и уросливая досталась ему невеста, не зря и отец родной её советовал не давать ей поноровку.

Перед воротами усадьбы спешились, отдав коней слугам. Встали возле толстенной резной вереи, на которой были навешаны свежесбитые, ещё пахнувшие смолой полотнища ворот, стали поджидать санные подводы.

Во двор входили уже всей родней: впереди князь Дмитрий с зятем, следом Феодосья с матерью и свахой, затем их боярыни, московские гости.

Была ли Феодосья на самом деле причудницей с ребячьим баловством и вздорным девичьим хотением или же впрямь столь глубоко поражена оказалась происшествием с обручальным кольцом, но наутро её мать, великая княгиня Евдокия, вытирая рушником беспрестанно катившиеся слёзы, сообщила:

   — Занедужила детка наша.

   — С чего это? — недоверчиво насупился отец. — Опять какая-то причуда?

   — Не причуда, батюшка, не причуда, — плаксиво отвечала княгиня, — Тебе бы такую болькость сердечную изведать! Вся в жару, и всё про кольцо серебряное толкует... Давай, батюшка, с пропоем-то да угощеньицем многолюдским погодим.

Князь Дмитрий долго молчал, словно в оцепенении, а когда дар речи вернулся к нему, понёс сущую безлепицу:

   — Я кабана велел цельного зажарить... Пиво на ледник вечор ещё выставлено. — Помолчал, опамятовался: — Как это — погодим? Неужто не баловство простое, а хворь нешуточная?

   — Какие тут шутки, батюшка, до балясин ли, — причитала Евдокия. — Я уж за травницей послала.

Отец поверил наконец, что с Феодосьей творится неладное, стал задумчив и раздражён, а чашник не успевал ему нацеживать крепких медов. Два дня провёл в безделье, мешая пьянку с похмельем, на робкие просьбы управляющего и старших бояр принять и выслушать путных и непутных управителей, выборных старост и холопов, бьющих челом по своим делам и надобностям, отмахивался:

   — Опосля!

На третий день, когда княгиня подтвердила, что дочь нездорова по-прежнему и так же по-прежнему впадает в забытье, князь Дмитрий, трезвый и благообразный; позвал Ивана прогуляться до Свейского монастыря, который находился в окрестностях села Супонева.

   — Прогуляться? — переспросил непонимающе Иван. — Пешком нешто?

   — Князь пеший, без коня — не князь, а холоп. Монастырь вон, гляди, сразу за речкой Свенью, однако же сперва в сёдлах поедем, а по монастырю уж прогуляемся. Пречудная то обитель, Ваня, говорят — не знай, правда иль нет, — будто основана она в год, когда народился батюшка твой Иван Данилович, Царство ему Небесное.

Они ехали конь о конь шагом, князь Дмитрий говорил не столь Ивану, сколь, кажется, самому себе:

   — Давно я туда собирался, да всё недосуг было. В иных, дальних монастырях бывал, а в свой всё откладывал, думал: куда он денется, вот он, под рукой. Хотя, конечно, споспешествовал насельникам — и вклады церковные делал, и житом помогал. Надысь отправил двадцать коробей ржи, столько же коробей гороху и конопли. Старец там есть, говорят, премудрый, пресвятой... Желаю, чтобы он моим духовником стал. Нешто откажется? Серебром умаслю! — Замолк, как споткнулся.

Остановились с нарочитой учтивостью сажен за сто от входа в обитель, передали поводья конюшему боярину и, перекрестившись на видневшийся за высокой дубовой городьбой церковный тёмный крест, пошли по хлипкому пешеходному мостику из жердей через покрытую непрочным льдом речку. У ворот монастыря Дмитрий, звякнув клямкой, толкнул дверь. Она не поддалась.

   — Без допросу не пустят, — напомнил Иван про непременный монастырский обычай.

   — Эх я, дурья голова! — Дмитрий приблизился к дверной щели, усиливаясь голосом, прочитал: — Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

   — Аминь! — донеслось согласно с той стороны, дверь со скрипом отчинилась.

Привратник, костистый крупный старик, стоял на пути, в глазах его был требовательный вопрос: кто такие?

   — Игумен Мокий во здравии ли пребывает? — с некоторой даже робостью спросил брянский князь.

   — Во здравии, — без дружелюбия отвечал старик.

   — Тута он?

Вопрос показался вратарю до того странным, что он грозно насупил седые брови, смотрел на пришельцев уже с подозрением.

   — Тебя спрашиваю? — построжал Дмитрий, обиженный столь нелюбезным приёмом.

   — А чего спрашивать-то? Всякому, хоть бы и пришлому, христианину ведомо, что батюшка Мокий пребывает в обители безотлучно денно и нощно.

   — Так мы к нему.

   — Без благословения не пущу.

   — Какого ещё благословения?

   — Без благословения игумена.

   — Да ты слепой нешто? Не видишь, что перед тобой не абы какие пришлые христиане, а великие князья: я — брянский, Иван Вот — московский!

   — А всё одно, не положено без благословения.

   — Как же мы его получим, дурная твоя голова?

Вратарь на дурную голову не обиделся и вообще подобрел, хотя на своём стоял:

   — Коли великие князья, то беспременно получите, только погодить надо.

С этими словами он взял в руки деревянную колотушку и отрывисто ударил ею в подвешенное у стены било. Звук получился звонкий и продолжительный, на него вышел из ближней, рубленной в лапу избушки монах, одетый в овчинную телогрею поверх чёрного подрясника.

   — Максиан, поди-ко к игумену, скажи, что великие князья пожаловали, дозволения просят, — распорядился вратарь, а когда монах быстрым шагом удалился по протоптанной в снегу тропинке от своей избушки-келии в глубь монастыря, повернулся к гостям с вполне уж радушным видом: — Обитель у нас строгая, потому как праведники тут обитают. А мы с вами — я да вы — закон Божий преступаем, витаем в облаках, потому как в грехе повиты.

   — А ты рази не праведник тоже? — поддержал разговор Дмитрий.

   — Нет. Покуда лишь послушник. Батюшка Мокий меня караульщиком благословил быть.

Вернулся, так же почти бегом, Максиан.

   — Доложил? — важно спросил его вратарь.

   — Доложил.

   — А батюшка что?

   — Соизволяху. Сам сюда жалует.

И верно: на тропинке, опушённой с двух сторон невысокими чистыми сугробами, показался игумен Мокий.

Подошёл он не как Максиан — не борзясь, тихими стопами. Во всём облике его было лепообразие и благочестие — истинно старец.

Дмитрий с Иваном кротко вышли навстречу ему, стали под благословение. Игумен сложил пальцы для иерейского крестного осенения, но не торопился вознять десницу, прежде с тихой раздумчивостью посмотрел каждому в глаза, и этого короткого взгляда ему хватило на то, чтобы понять: душа юного князя тяжким грехом не обременена, а князь брянский обуян раскаянием — тем болезненным состоянием души, которое происходит от сокрушения в сотворении неправого, противосовестного деяния. Благословил сначала Ивана — добро, поощряюще и коротко, а после возложил Дмитрию на голову руку и долго не убирал её. Что чувствовал в эти мгновения князь Дмитрий — Бог весть, но вдруг неожиданно для всех, даже и для самого себя, может быть, повергнулся на колени и возопил:

   — Отче святый! Один ты знаешь, что делать мне, чтобы жизнь вечную наследовать, скажи, как мне от грехов смертных избавиться?

Игумен повернулся в сторону монастырской церкви, произнёс:

   — Господи» помилуй нас! Прости, Господи, беззакония наши!

Князь Дмитрий дождался, пока старец снова обернул на него свой одновременно и тихий, раздумчивый, и строгий взгляд, продолжил терпеливо:

   — Будь, отче святый, поминником моим, умоли Господа Бога, чтобы отпустил он мне грехи!

   — Сын мой, совершил ли ты грех плотский или духовный, одно есть лекарство — покаяние, — произнёс игумен, — пошли!

С опущенной головой князь Дмитрий последовал за старцем. Иван остался ждать у ворот.

   — Слышал, князь, как батюшка молился? — окликнул Ивана вратарь. — Господи, помилуй нас! Прости беззакония наши.

   — Слышал, ну и что? — не понял Иван.

   — А то, что так молился и сам Христос: «Остави нам долги наши!»

   — Ну и что, не понимаю?

   — Говорю же: обитель здесь святая. Отсюда помощь идёт всем людям, спасение душам заблудшим и погрязшим в мирских грехах. Не за себя батюшка Мокий и вся его братия просят, но за всех нас. Понял ли теперь? — Вратарь вопрошал с каким-то детским восторгом, глаза его светились молодо и счастливо. Да и не стариком он оказался, как рассмотрел запоздало Иван.

   — Но ты-то тоже из братии, сам за всех молишься?

   — Нет, князь, я только в помыслах держу душу спасти через монашеский подвиг и монашескую молитву. Видишь, и одет я, как холоп, потому как холоп и есть, да и холоп-то столь грешный, что вымолвить страшно. Скажи я тебе, что за мной числится, — содрогнёшься, говорить со мной, может, забрезгуешь. А старец Мокий не побрезгал, но послушание дал мне — вот тут, говорит, грешник Афанасий, и живи, и трудись, и пищу вкушай. — И он показал рукой на сбитую справа от ворот дощаную как бы конуру пёсью, только попросторнее. — Гляди, есть у меня две шкуры козьи, на одной лежу, второй накрываюсь, тут моё успокоение и прибежище. Верю, князь, что не оставит меня Бог помощью Своей.

Иван слушал привратника-новоука рассеянно, был ещё под впечатлением того, как неожиданно и пугающе пал князь Дмитрий на колени, как смотрел на него старец — глазами немигающими, большими и скорбными, какие бывают на иконах у великих мучеников.

   — Батюшка Мокий, почитай, с того самого дня, как стала эта обитель, с чего началось, всё помнит... С чуда началось! С великого чуда!.. — навязчиво и слащаво продолжал привратник, — Про Дюденю-татарина слыхал ли[458]? Много пакостей сотворил он христианам, всю землю опустошил. И вот как раз перед приходом Дюдени ослеп» тутошный князь Роман Михайлович, неведомо отчего ослеп, — заученно пересказывал Афанасий, — и послал гонцов по Десне в лавру Печерскую, что в городе Киеве, за иконой чудотворной для исцеления от недуга своего, от слепоты-то. Лаврские монахи согласились, взяли чудотворный образ и поплыли с ним в лодиях по Десне к горе, на которой Брянск наш стоит. Доплыли, значит, до того места, где речка вот эта, Свень, вливается, а лодья и встала на одном месте посерёдке Десны. Гребцы туда, сюда, не могут сдвинуться. Что делать? Это монахи-то думают. Решили заночевать прямо на воде в лодие. Утром очи разверзли — а-а, батюшки: нету чудотворной иконы, ну, которую они с собой-то захватили! Очутилась она, икона-то, по воле Господа, непостижимым и неизречённым образом премудро всё устрояющего, на дереве в том месте, где князь Роман прозябал слепой. Очнулся князь ото сна да и понять не может — во сне ли ещё он иль наяву: Пречистая Богоматерь перед ним! Прозрел, значит! Так обрадовался Роман Михайлович, что начал сразу своими руками брёвна рубить на храм для этой чудотворной иконы. Все монахи пришли, лодия-то у них сдвинулась с места, и поставили обыденкой, в один день, значит, церковь во имя Богоматери Свенской. Вот потому-то обитель эта такая святая, чудо великое тут свершилось.

Иван пытался представить себе, о чём говорят игумен и Дмитрий, вдвоём зашедшие в недавно срубленную, видно, не почерневшую ещё от непогоды и времени одноглавую монастырскую церковь.

Опять пречудный образ Богоматери! Верно, что стала Матерь Божия покровительницей Руси! Как много и как часто в великокняжеских покоях рассказывалось о чудесных явлениях икон Пречистой и её неисчислимых благодеяниях людям русским. Ещё триста лет назад князь Святослав Ярославич увидел близ Чернигова на ели икону Богоматери Елецкой, сияющей светлыми лучами, так что она казалась окружённой огнём. Икона Пречистой Богородицы Путивльской явилась на болоте Молче в двадцати вёрстах от Путивля — это случилось ровно сто лет назад. А в год, когда родился старший брат Семён, епископу ярославскому Прохору явилась в лесу на берегу реки Толги при впадении её в Волгу чудотворная икона, которую так и назвали — Толгская, и в честь её на том месте основан монастырь, вот как и здесь. С большой верой и благоговением слушал всегда Иван в младенческие годы рассказы о чудесных явлениях икон, а вот сейчас со странным трепетом, прошедшим по всему его телу, вдруг ощутил: вот Она, Пречистая, здесь Она, рядом! В этой деревянной, недавно заново срубленной церкви за стенами, но — видима она ему!.. Не отрывая глаз от крытого осиновым лемехом шеломчика церкви с осьмиконечным дубовым крестом, Иван опустился на колени, как сделал это князь Дмитрий, ощутил через вотолу влажный холодок снега и с нарастающим душевным трепетом и страхом попросил — и за себя, и за князя Дмитрия, и за всех нас:

   — Под кров Твой, Владычице, все земнороднии прибегающе, вопием Ти: Богородице, упование наше, избави ны от безмерных прегрешений и спаси души наша!

И Милосердная не покарала князя Дмитрия, а все муки совести дочери его достались, безвинной чистой Фенечке.

...Возвращались притихшие, не понукали коней, каждый был погружен в себя. Думалось Ивану, что и князь Дмитрий переживал такое же, как он, волнение, радость и смятение и для него тоже и мир сам — лес, река, горы, всё тварное от капустного червя до человека — стал иным, таинственно-священным в самом существе своём. И встречный влажно-морозный ветер уж не простая течь воздуха, и небо не просто свод — всё стало другим, во всём звучит всевечное многозначное Слово.

Перед самыми воротами усадьбы князь Дмитрий разомкнул уста:

   — Согласился старец Мокий по великой милости своей стать моим ходатаем перед Господом, моим молитвенником.

Эти же слова произнёс он и в светлице Феодосьи, куда зашли они оба прежде всего, как только переступили порог. Она сидела на пристенной лавке. На вошедших смотрела болезненно и вопрошающе. Услышав от отца, что святой старец Мокий будет теперь его духовником, она чуть приметно дрогнула лицом, что-то хотела спросить, но не решилась.

   — Изведёт батюшка Мокий мою душу из темницы, изве-е-едет! Назначил мне по сорок поклонов утром и вечером класть с нынешнего дня до самого Филипповского заговенья, — сказал отец, и Феодосья засмеялась тихо и счастливо, было это столь неожиданно, что все в светёлке заулыбались, княгиня обернулась к тяблу, почасту крестясь.

И весь большущий, из палат, светлиц, повалуш и сеней состоящий дом ожил, загудел. И члены княжеской семьи, и бояре с челядью — все славили Богородицу Свенскую, даровавшую исцеление Феодосье. Особенно шумно стало в женской половине, в верхних покоях, где сосредоточивалась семейная жизнь. Старая княгиня, мать князя Дмитрия, все дни недомогания любимой внучки беспрестанно молилась, взывала к святым, а сейчас впервые за эти дни вышла из крестовой часовни. Младшие сестрёнки взялись за свои куклы, а сама Феодосья вспомнила про подарки жениха, открыла ларец с румянами и отдушками. А мать её достала уж из короба подвенечные наряды, стала гонять сенных и постельничих боярынь в чуланы и повалуши, где стояли сундуки с приданым — всё строго осмотреть ещё и ещё, чтобы не осрамиться в доме жениха.

А самого князя Дмитрия и вовсё было не узнать — поступь хозяйская, взгляд самовластный.

   — Слушай, Ваня, много у меня людей мастеровых, хоть по плотничьему делу, хоть по тонкостному шитью, хоть по чеканному и сканному рукомеслу. Есть у меня и шлумцы-препотешники, да батюшка Мокий прознал об этом от кого-то и сказал, что глумление ихнее сродни диаволыцине, что нечистая сила водит не только помыслами, но и действиями их. Я и сам думал, что негоже это для христианина — шутов гороховых слушать. Всех выгоню, а заместо их возьму гудцов и бахарей, как у вас в Москве. Пущай твои Чиж со Щеглом у меня остаются, а я тебе дам взамен кого захочешь — хоть златокузнецов, хоть оружейников.

Ивану не хотелось обижать отказом будущего тестя, но отдавать полюбившихся холопов было жалко, попытался отвести разговор:

   — Я боялся ехать к тебе, слышал, что живут тут брянские человеки-крамольники. А где же они, не видать?

   — Как не видать? А Афанасий-то, что нас в воротах монастыря остановил!

   — Да нет, ты что, такой добрый старикан?

   — И не старикан, и не добрый, а один из тех, кто на вече шибко сильно орал, а потом князя Глеба Святославича жизни лишил... Не один он, и другие ещё... Все попрятались. Но я тебе таких не дам, только хороших дам...

   — Князь, — позвал его тихий голос. — Она тебя видеть хочет.

Иван очнулся. Перед ним стоял Алексий.

   — Пойди к ней, — повторил он сочувственно и печально. Иван поднял на него глаза и сразу понял: знает, она ему всё рассказала на исповеди.

Теперь он просыпался до свету, когда и заря ещё не начиналась, и птицы молчали, лежал и спрашивал предрассветную глухоту, немое небо с погасшими звёздами: Фенечка, отзовись, ответь, куда ушла? Он хотел вспомнить её, ощутить, что она по-прежнему тут лежит, рядом, но память ничего не возвращала ему, и лишь тоска делалась сильнее. Почему-то видел только руки её в голубых вздувшихся жилках, державшие спелёнутое дитя, единственный раз державшие. К вечеру того же дня Фенечка отошла. Её розовое от горячки лицо менялось в белизну прямо на глазах после того, как остановилось на всхлипе прерывистое дыхание. Она только успела сказать: «Бог меня покарал, Ива» и «Сними наручень, он из того же серебра», — потом попыталась сложить персты, чтобы перекрестить мужа на прощание, и уже не смогла.

И ручки её, только что обжигавшие, будто пламень, быстро похолодели... Лежали на постели горсточками кверху, будто Фенечка милостыню просила.

Господи, мне шестнадцать лет — и я вдовец? Да как же это? За что? Милая измученная Фенечка, за что тебе, смерть такая скорая? Ведь мы даже подружиться с тобой не успели, привыкнуть друг к другу. Так мало ты побыла со мной и так отдалённо!

Зашныряли, как чёрные тараканы, молчаливые монашки, разогнули Фенечкины ладони, а ручки её, сложив на груди, связали и ротик почерневший обкусанный закрыли платком.

Хотелось выть, умолять кого-то... или убить?

   — Уйди, князь, не смотри, — шептали монашки, выпрямляя окровавленные ноги покойницы, вытягивая их и тоже связывая полотенцем тоненькие щиколотки. — Сейчас мы её обмоем, уберём, тогда и посидишь около, наглядишься последний раз.

Он упал ей на грудь и отпрянул от непереносимого мясного запаха, исходившего от Фенечки.

А когда он увидел её уряженную под образами, это была уже не она: чужое строгое лицо, закрытые глаза, взрослая, отстранённая женщина-тайна.

Фенечку хоронили в подвенечном багряном платье, жемчужная понизь сливалась цветом с белизною её лица, золотые косы лежали вдоль её щёк. Веснушки исчезли, и была Фенечка отчуждённо прекрасна, с небывалой холодностью и строгостью выражения. Только посинелый носик да мягкие ямки в подглазьях показывали, что Фенечку тронуло уже тление.

   — Покинула нас, милая... княгинюшка юная, — доносились шёпоты среди потрескивания свечей.

Иван чуть коснулся губами ледяного лба покойницы и больше не подходил к ней. Что-то странное случилось с его слухом. Он видел на отпевании, как говорит слова молитвы священник, но не слышал их, видел, как открывают рты певчие: «Со святыми упокой» — и не слышал пения, он знал, что на выносе звонят все московские колокола, а звука их не слышал, и плакальщицы, шедшие за гробом, вопили без слов, и рыдания были беззвучны, мир отключился в эти часы, и только стук гроба о днище усыпальницы словно пробудил Ивана, он вскрикнул не своим голосом и выбежал из собора.

Сорок дней служили в церкви об упокоении новопреставленной Феодосьи, Иван был мирен, сосредоточен и словно был даже спокоен. Когда к нему обращались, смотрел, не понимая, потом смущённо и кротко отводил глаза. Ночи стоял на молитве перед образами, но только стоял, душа его была пуста и бесчувственна. На последнем помине он послушно ел, что ему подавали, не ощущая вкуса, только тяжесть от блинов и жирной лапши с курицей. Где-то в дальних женских покоях дворца нянчили его дочь, он ни разу не пришёл взглянуть на неё. Иногда ночами чудился ему детский плач. Иван вскакивал, порывался куда-то бежать, но только крестился и снова забирался на своё ложе, подтянув колени к груди, мелко стуча в ознобе зубами. Если он коротко забывался, сразу являлась ему Фенечка в венке ромашковом. «Ивани-ик», — звала, манила за собой, отлетая от земли, и он бежал, силясь ухватить её за босые ножки с растопыренными детскими пальцами. «Щекотно мне, Ива-а», — разливался в вышине Фенечкин смех и истаивал. Начинал грозно, глухо бухать где-то колокол — или гром? — и там, где только что колебалась над землёй Фенечка, уходило в небо маленькое облачко, разносимое ветром в прозрачные клочья.

Но и это минуло. Да, минуло. Он заметил, как первый раз засмеялся, как вернулся к привычным княжеским занятиям, как начал девок потаскивать в тёмных сенных переходах. Он выздоравливал быстро. Но это был иной Иван, не прежний. В возраст мужества входя, сделался ещё краше собой, черты лица обострились, кольца волос стали туже, плотнее, плечи развернулись шире, налились силой, бородка загустела. «Ивася, — лепетали девки, телом его придавленные, — ай, какой ты, Ивася, виноград сладкий, ненашенский». — «Да где ты виноград-то едала, волоха? — спрашивал. — Твоё дело ногами стричь да помалкивать». — «Да я что, Ивасик, рази несогласная? Ой-ой-ой, чего же ты со мною исделал? Ой, каково мне! Будто молоньей бьёт всею. Ещё хочу. Куды ночесь прийти, скажи? » Коей он говорил — в хлев, мол, приходи, коей — в конюшню, а иной обещал, что сам её найдёт. Глядел в глаза взором чистым, глубоким, честным. Но никогда по второму разу не приходил. Если девка начинала канючить, ловить его, подкарауливать, он, так же прямо глядя ей в глаза, говорил: «Я решил с тобой больше не быть». — «Почему, родненький?» — Лицо у девки вспухало слезами. «Боюсь!» — решительно отвечал Иван. «Да я никому не скажу, вот те крест! Никто на тебя не подумает, если пузо будет», — клялась в распалении девка. «Эка невидаль, пузо! Мало ли я их ещё натолкаю!.. Влюбиться в тебя боюсь. Потому — прощевай! А то душу мою погубишь, чаровница ты ненасытная». Вот тут и думай, девка,что такое: горевать иль гордиться? А Ивану-то смех, а Ивану-то честь: вот как я вас, куриц глупых, топчу. Фенечка перестала являться ему, стёрли её образ многие разные перси, ланиты, ложеса, ведомые теперь Ивану. После ночной молотьбы ходил он осунувшийся, с запавшими мутными глазами, колени дрожали от утомления. А на душе было мерзко у юного вдовца.

5

После похорон князь Дмитрий каждый день говорил, что немедленно уезжает в свой Брянск, однако всё откладывал и откладывал отъезд, словно опасался чего-то или что-то выжидал.

   — Девятины справим, и в путь, — объявлял окончательное решение.

А отметили упокойную память Феодосьи в девятый день, он снова задумался о чём-то.

   — Теперь небось сорочины станешь ждать, князь? — предерзко спросил Алексей Хвост.

Дмитрий то ли необидчив стал, то ли не уловил вызова:

   — Може, и отобедаю с Феодосьюшкой в остатний раз, после сороковин она уж больше не сядет за этот стол.

Через несколько дней Хвост опять спросил настойчиво и с неудовольствием:

   — Коней-то ковать, что ли?

   — Погоди пока, скажу, когда надо будет, — отвечал князь и теми же стопами к Ивану: — Послушай, зятёк дорогой, что это твой тысяцкий смотрит на меня волком брянским? Приструни ты его!

Иван позвал к себе Хвоста:

   — Алексей Петрович, за что ты моего бывшего тестя невзлюбил?

   — До него нет мне дела, а вот почему он с Васькой Вельяминовым снюхался, какая у них общая польза-выгода?

   — Может, зря тебя это занимает? Может, и нет тут никакого своекорыстия? — спрашивал Иван, но не было в его голосе уверенности.

   — Дозволь, княже, мне ненадолго отлучиться из Кремля.

Взгляд у Хвоста был точно такой же обещающе заговорщицкий, как в тот раз, когда получали от новгородцев серебро для Орды. И как в тот раз, Иван ответил боярину взглядом понимающим и согласным.

К вечеру следующего дня тысяцкий пришёл к Ивану с тяжёлым кожаным кошелём. Вытащил из него связку серебряных подков. С первого взгляда понять можно было, что все они новенькие — без ремённых путлищ, без следов всадницкой ноги на донцах.

   — Откуда это?

   — Не поверишь, княже, изловлены в Красном пруду, из которого речка Чечора вытекает. А рыбак во-он за дверью стоит, позвать?

Лицо вошедшего и сразу павшего на колени старика показалось Ивану знакомым. Присмотрелся внимательно — может, и не старик, а мужик в средовечии, просто рано поседевший, но знаком определённо.

   — Кличут как?

   — Турманом.

   — А звать? — вмешался в расспрос Хвост.

Мужик недобро покосился на тысяцкого, не ответил.

   — От крещения имя было? — построжал Иван голосом.

Мужик тряхнул патлатой головой, вскинул на князя честные глаза:

   — Неуж, великий князь московский, не упомнил меня? Афанасий я.

Вон оно что!.. Привратник Свейского монастыря, многоречивый и вздорный новокрещён, говоривший о своей мечте обрести ангельский образ, поселиться в обители до кончины живота своего.

   — Я думал, что ты уже в рясе и скуфье, смиренно грехи замаливаешь, а Ты, смотри-ка, делом, кажись, не божеским занимаешься?

   — В рясе и скуфейке, великий князь, только тот, кто вместить могий. А я — не могий, не взял меня игумен Мокий, и я в дружинники к князю Дмитрию попросился.

   — В дружинники? — Иван вопросительно посмотрел на Хвоста.

Тот только и ждал:

   — Таился от всех на пруду...

   — Рыбку, рыбку... Карасиков ловил, — взволнованно перебил тысяцкого Афанасий, встал с колен, приблизился к сидевшему в кресле Ивану. — Поверь, великий князь...

   — Я не великий, я просто князь, — прервал его Иван.

   — Дак тебя же тогда в монастыре князь Дмитрий Александрович сам называл великим князем московским Иваном. Я и молился всегда за тебя как за великого. И за великого князя брянского Дмитрия я молился и молюсь. И за тебя... великого. — Он явно заболтался, насилу-насилу закончил: — Это ведь всё мне не в укоризну? — И голосом оробевшим, и взглядом простодушно открытым желал Афанасий удостоверить, что человек он честный, без единого пятнышка.

   — Что на пруду делал, много ли карасей наудил?

Афанасий не смутился нимало:

   — Ушицу хотел сварить. Просто рыбачил, да и всё! Истинный, крест!

Иван обратился взглядом к Алексею Петровичу.

   — Рыбалка — занятие невинное, вот только лёска, поглянь-ка, княже, из толстого вервия.

   — Не имел другой, — горячо перебил Афанасий и попытался вырвать из рук тысяцкого осмолённую, толщиной в палец бечеву.

Хвост с недоброй усмешкой вытащил из кожаного кошеля железную четырёхлапую кошку:

   — А на эту уду ждал, что клюнет чудо-юдо рыба кит?

Что-то ещё позванивало в кошеле. По одному вынимал Хвост серебряные стремена и просовывал через проушины дужек сыромятное новенькое путлище. Стремян оказалось двенадцать.

Вот какой у него был кукан с карасями, держал их, чтобы не протухли, в воде средь камыша, честь по чести, толковый удильщик!

Открылась дверь палаты, в проёме показался Дмитрий Брянский, за ним маячила голова Василия Вельяминова.

   — Дозволь, великий князь!

Иван сделал приглашающий знак рукой, оба вошли. Боярин остался у порога, князь самовластно шагнул вперёд.

   — Вот где я тебя нашёл наконец-то! — гневно заревел брянский князь на Афанасия, но тот, кажется, не очень перепугался, ответил, указывая на Хвоста:

   — Меня вот он нашёл, на пруду.

   — На пруду? На Красном? — догадливо переспросил Дмитрий, обернулся к Вельяминову: — Выходит дело, прав ты, Василий Васильевич.

   — Да я третевдни ещё приметил, что ныряет он тайком куда-то через Куликово поле, абы к селу Красному.

   — Рыбак рыбака видит издалека! — вставил Алексей Петрович.

Вельяминов метнул на него глаз, но смолчал.

Все четверо безмолвствовали в некоем оцепенении.

Дмитрий Брянский осторожно поднял взгляд на Ивана: знает ли? Тот сразу же опустил глаза.

Никто из четверых ничего не хотел говорить. Общий молчок, кажется, затягивался уж И чересчур. Иван терпеливо ждал, не прибегая к принуждению. Алексей Петрович смотрел весело и победительно. Афанасий затишел, желая, чтобы о нём забыли. Князь Дмитрий мучительно искал нужное слово.

   — Молчбою Прав не будешь, — обронил вполголоса Хвост.

И опять — тишина погребальная.

Князь Дмитрий наконец закончил борение с нерешительностью, сказал, ни на кого не глядя:

   — Серебро того, на чьей земле или в чьей воде найдено. Афанасий — мой человек, я и дам ему телесное поучение запотайку.

Так вот в чём ты, князь Дмитрий, в Свенском монастыре исповедовался, подумал Иван, надо бы тебя на суд великокняжеский тащить иль просто татарам на расправу выдать, да память о Фенечке-страдалице поганить не хочу.

6

Дмитрий Брянский решил круто обойтись с провинившимся своим дружинником Афанасием Турманом. Велел заковать в железа и посадить в узилище. Но когда дело дошло до исполнения суровой кары и пришёл уже кузнец, чтобы склепать железом руки осуждённого, Дмитрий смилостивился, сказал, что верит раскаянию и божбе человека, который чуть-чуть не стал праведным монастырским послушником.

   — Прощаю, но чтобы из Кремля ни на шаг! — голосом суровым, княжеским объявил, чтоб слышали Иван с Хвостом.

Иван утерял интерес к Афанасию, но тысяцкий продолжал подозревать что-то неладное, решил глаз не спускать с князя брянского и его нечистого на руку дружинника.

Во время послеобеденного сна, которому предавалась вся Москва, Афанасий вышел из гридни на Соборную площадь. Ни души не было видно ни возле церквей, ни на Подоле, ни в саду, ни на набережных сенях великокняжеского дворца, ни на гульбищах боярских домов. Афанасий пересёк пыльную площадь, прошёл к Боровицким воротам. Они были замкнуты. Два бодрствовавших стражника спрятались от жары в тени акации. Положив рядом с собой длинные копья, они лежали на заросшем травой бугре лицом друг к другу, опершись на локти. Афанасий рассмотрел, что стражники коротают время за игрой в зернь. Ему была очень хорошо известна эта весёлая, от счастья и удачи зависящая забава, и то знал он, как подманить к себе счастье и сделать так, чтобы выпадал по желанию чет или нечет. Он остановился возле зернщиков, потряс подвешенным к поясу кожаным мешочком. Услышав завлекающий звон, стражники согласно переглянулись, но тут же один из них поспешно вскочил на ноги, сообщив товарищу сигнал тревоги:

   — Атата!

Второй стражник тоже вскочил, и вмиг оба оказались у ворот стоящими на страже со скрещёнными копьями, как словно бы и с места не сходили за всё время своего дежурства.

Афанасий оглянулся и всё понял: к воротам шёл тысяцкий Босоволоков-Хвост, очевидно проверявший посты. Встречаться с ним Афанасию вовсе не хотелось, он шмыгнул за плотно росшие кусты акации, сорвал на ходу несколько подсыхающих стручков, вышулушил их себе в рот, желая сказать этим, что ради лакомства горошинами он здесь и оказался.

Высмотрев сквозь ветки, что тысяцкий куда-то скрылся, он возвратился к воротам и снова потютюшкал кожаный мешочек. Стражники еле приметно повели головами, один из них строго сказал:

   — Спать иди!

   — А если я не хочу?

   — Иди, говорят тебе! Все хотят, а он, вишь ты, не хочет!

Афанасий разочарованно поволокся обратно к великокняжескому дворцу, где в гриднице для детей боярских ему вместе с другими брянскими дружинниками было отведено место постоя.

Заглянул по пути на хозяйственный двор. Там тоже было пустынно, даже лошади у прясел не стояли, не слышно ни кудахтанья кур, ни хрюканья свиней — все, видать, спали.

Но на голубиной веже, что возвышалась, словно огромная скворечня, происходило какое-то шевеление. Открылась низкая дверца вежи, из неё вышел голубятник и начал размахивать мочальной верёвкой, пугая взмывавших вверх птиц. Афанасий присмотрелся и узнал в голубятнике того молодца, приезжавшего с князем Иваном в Брянск. У него и прозвище какое-то птичье, то ли Чиж, то ли Щегол. Не замечая Афанасия, он начал спускаться по крутой лестнице. Одной рукой держался за поручень, второй продолжал крутить мочальный кнут, а смотрел куда-то в небо, задрав голову. Спустившись на землю, пошёл всё так же, не глядя себе под ноги. Афанасий не уступил ему дороги, напротив, даже чуть сдвинулся в сторону и расставил широко руки. Голубятник угодил прямо в его объятья.

   — Чиж?

   — Да, а что?

   — Что ты в небесах потерял?

   — Иль не видишь сам, чего спрашиваешь?.. Вишь, какими кругами сплывают! А резвее всех скорбун. Гляди, сам по себе белый, а крылья чёрные, эх и летальщик! Опять все вскипают!

   — А энтот вон, который кувыркается?

Птицы то сплывали в одну плотную кучу, то растягивались и шли одна за другой в воздушных кругах, вздымаясь всё выше, выше, казалось, ещё чуть, и они станут невидимыми в поднебесье, но они вновь спускались, сужая круги, и вновь вскипали. Только один крупный голубь не ходил в кругах, а вертелся, падал кубарем — то через голову, то через оттопыренное в сторону крыло, а то и прямо через хвост. Едва не ударившись о тесовую крышу вежи, он взмыл круто, свечкой, но опять сорвался вниз, как подстреленный, чтобы ещё и ещё дивить всех, кто его видит, своим отчаянным кубарением.

   — Это рыжий турман, — отмахнулся Чиж.

   — Ты чё, рази я рыжий?

   — Не про тебя я, а про турмана, — говорил Чиж, запрокинув голову и не в силах оторвать взгляда от птиц. — Восемь...

   — Чего восемь?

   — Девятый круг пошли.

   — А турман-то, турман, выходит, это голубь?

   — Ага. Девять!

   — Он лучше всех, значит?

   — Не-е, хуже всех.

   — Да ты чё? — оскорбился Афанасий.

   — Всё! Не увидать, солнце слепит, — с огорчением сказал Чиж и впервые посмотрел на собеседника: — Не понял, про что ты?

   — Про турмана.

   — Да ну его! Это — урод, от рождения неполноценный голубь.

   — Ты чё, вон же как кувыркается!

   — Потому и кувыркается в полёте, что не умеет летать прямо, как другие.

Афанасий остолбенел.

Алексей Хвост, наблюдавший, как они беседовали, выспросил Чижа с нетерпением и пристрастием:

   — О чём ты с... Турманом говорил?

   — О турмане. Он просил обменять его ему на деньги.

   — Купить хочет?

   — Да. Говорит, раз они тёзки, то лучше им быть вместе.

   — Смотри, как бы он Тебя не надул.

   — Не-е, он уж мне и залог дал. Вот, — и Чиж показал несколько медных арабских дирхемов.

   — Столь много за турмана? — удивился Алексей Хвост. — Значит, правда заиметь хочет твою тупую птицу. Значит, никуда не денется.

Так рассудил бдительный тысяцкий и решил до утра прекратить наблюдение за Афанасием.

Утром пришёл на хозяйский двор. Чиж со Щеглом уже поднялись к голубиной будке, готовясь начать напуск и подъем птиц. Афанасия, с которым Чиж уговорился встретиться в этот час, не было. Уж и гоньба началась. Сторгованного рыжего турмана Чиж изловил, связал ему мочалиной лапы и крылья, нетерпеливо отыскивал во дворе среди высыпавшей челяди нового хозяина птицы, но его всё не было.

Алексей Хвост почти бегом направился в гридницу. Постеля, на которой спал Афанасий, уже остыла, а может быть, была холодной всю ночь. Тысяцкий кинулся наверх, в княжеские покои, где ночевал Дмитрий Брянский.

   — Его уж и след простыл, — злорадно ухмыляясь, сказал Василий Вельяминов. — Как прослышал, что Симеон Иванович вот-вот В Москве будет, велел немедля коней седлать. Что за притча? Чего спутался? Не иначе с горя малость не в себе.

   — И Афанасий с ним?

   — Турман ещё с вечера улетел. Князь Дмитрий бранился, московские, мол, разини не могли устеречь татя.

Вельяминов почти и не скрывал, что доволен, но отмщение Алёшке, любимцу княжескому, ещё впереди, знал, что верстаться злом они с Хвостом будут долго, может, всю жизнь.

Глава девятнадцатая

1

Известие о скором приезде Семёна Ивановича взбудоражило Москву, повсюду поднялось усиленное шевеление. Тысяцкий с утра самолично проверял каждый пост, объезжал все слободы, базарные площади, особый пригляд установил за мытом, тамгой, пятнением. Воеводы построжали к дружинникам и детям боярским, придирчиво проверяли их доспехи и оружие, заставляли дольше, чем обычно, острить глаз в стрельбе из лука, набивать руку упражнениями с тяжёлым обоюдоострым мечом и с кривой вертлявой саблей. Путные бояре зачастили в Кремль со своих путей, а после сдачи в казну доходов придирчиво следили, чтобы дьяки ничего не упустили в учётных записях. Прибавилось забот у Ивана с Андреем, они уж не томились бездельем, чувствуя острее других, как резко всё изменилось вокруг в ожидании великого князя. Кажется, что и людей стало больше и на хозяйском дворе, где амбары и хлева, и на Остоженке, где вершились сенные стога. Даже, кажется, сильнее застучали молотки в ремесленных слободах, жарче заполыхал огонь в кузнях.

И уж совсем потеряла покой Настасья. Не только во всех горницах и светлицах всё подготовлено было к встрече супруга, но хотелось ей непременно завершить росписи в придворном соборе Спаса на Бору.

Когда Ивану было четыре года, в погожий день месяца мая заложил его отец церковь Преображения Спаса каменну близ двора своего и повелел тут быть монастырю для черноризцев, и любил всегда этот монастырь паче иных монастырей, и часто приходил в него молитвы ради, и много милостыни подавал монахам, живущим тут, яства и питие, и одежду нескудно, и льготы многие, и охрану великую творил им, чтоб не были никем обидимы. И церковь ту украсили иконами византийского письма, и книгами, и сосудами, и всякими узорочьями. Ставили храм отъехавшие к Ивану Даниловичу Калите из Твери каменные здатели, затем обустраивали владимирские древодельные церковные мастера. И купол покрыт оловом, и наружные стены наряжены — резной каменный пояс, бровки над окнами, но внутреннее убранство всё никак не удавалось довести до конца, стены так и оставались голыми. Семён Иванович как-то обмолвился, что надобно расписать их, да было ему, сверх меры озабоченному государственными делами, недосуг, вот и взялась за это великая княгиня.

По её просьбе ныне уж покойный Протасий Фёдорович Вельяминов заготовил и заложил на гашение несколько возов извести. Митрополичий наместник Алексий взялся отыскать умелых мастеров в Новгороде или в Пскове, где возводилось много каменных храмов и потому развита была фресковая живопись. В Москве имелись свои мастера иконного письма, но делать росписи по сырой штукатурке им не приходилось. В позапрошлое лето пришёл из Новгорода начальник иконописной дружины грек Гоитан. «Умеешь ли фрески на каменных стенах писать?» — спросила его Настасья. «Немного умею», — скромно ответил Гоитан, пряча ухмылку в смоляной бороде и тем желая сказать, что умеет он это делать очень хорошо. Настасья начала рядиться с ним — уговариваться о сроках и вознаграждении за выполненные работы. Гоитан осмотрел известь и нашёл её неготовой, сказал, что надо гасить ещё не меньше года. Настасья выждала урочный срок и сразу после отъезда мужа в Орду послала в Новгород за мастером.

Теперь Гоитан явился не один, с ним русские мастера Семён и Иван, большая дружина с подмастерьями и учениками. Известь на этот раз начальник одобрил, велел, кроме того, доставить в церковь белого песку, хлебного клея, мелко иссечённого льна и куриных яиц — всё это нужно было для фресок. А для написания новых и поновления старых икон и алтарной преграды затребовал ещё масла, льняного или конопляного. Всё это по повелению великой княгини было доставлено в нужном количестве.

Мастера возвели у стен высокие, до самого купола, леса, на длинных, наспех сколоченных столах наставили дюжину глиняных горшочков: в коем ярь-травянка, в коем — касиев пурпур. Ученики с рассвета и до потух-зари на сковородках тёрли цветные глины на краски, коими пишут фрески: бледно-зелёные, нежно-алые, багряные, лазорь задымчату. Растирали на яичном желтке, разводили квасом. На дворе варили олифу для писания икон и пшённую кашу с рыбой для питания.

Закончив подготовку, дружина не сразу приступила к росписям, но после многодневного поста, когда едой была лишь окрошка с капустой да толчёными сухарями.

Настасья вникала во все мелочи, переспрашивала; на каких стенах каких святых и какие евангельские притчи и праздники собираются изображать мастера.

— Не хватало, чтобы яйца курицу учили, — ворчал Гоитан, но без сердца. По-доброму объяснял великой княгине, что намерен воссоздать на стенах собора Евангелие для неграмотных: увидит эти фрески язычник и сразу поймёт нашу веру.

Настасье это не было откровением, она нетерпеливо настаивала:

   — Ведаю, ведаю, что должны вы изобразить жизнь Христову так, чтобы мог о ней по вашим росписям узнать и тот, кто грамоте вовсе не учен, смог увидеть на стене то, что не в силах прочитать в книгах, это я ведаю... Токмо не желаю я, чтобы вы писали, как в Новгороде.

Гоитан, крепкий человек среднего роста, с окладистой, без единой серебряной нити бородой и с большими яркими глазами, при этих словах великой княгини от возмущения ликом помушнел и даже на шаг отступил, выдохнул сердито:

   — Как это не так?

   — Не в хмурых мастях...

   — Мы суетность мира символами, сиречь резами и знаками, обозначаем, — вдумчиво втолковывал грек.

   — Обозначайте, но я хочу, чтобы радость была, а не печаль.

   — Сделаем, государыня, — уважительно согласился Гоитан. — Будем писать красками яркими и светлыми.

   — Так и великий Князь велел, — после некоторого колебания подтвердила Настасья, а сама наедине деверя попросила: — Последи, Ванюша, за изографами. Я хочу, чтобы Сеня после ордынского ада вернулся домой, зашёл бы в храм, как в рай!

Что-то болезненное дрогнуло в сердце Ивана от её слов, будто от дурного предчувствия. Она стояла рядом, смотрела пристально снизу вверх, худенькая, маленькая. Он давно простил невестке ту заушину, которую отпустила она ему зазря, несправедливо, а сейчас только дивился: такая слабенькая, робкая, Как смогла она его обидеть? Да, переменилась Настасья, бывшая Айгуста, иль сам Иван переменился ещё больше, чем она? Воспоминания о ранних утратах, об ушедших родных — маменьке, отце, младенце-племяннике, Фенечке — больше не причиняли ему боли. Он сделал открытие, показавшееся ему кощунственным настолько, что он старался о нём не думать, Только сознавал: так оно и есть — люди лишь не говорят об этом. Любовь, душевная привязанность делают человека слабым, уязвимым, зависимым. Вопрос, сколь велика радость от любви и родного тепла? Да, когда ты любим и нужен, ты защищён, убережён, но ушли любившие тебя — и ты один, открытый всем ветрам, всем борениям. Слабо светились отблесками детства Доброгнева и дядька Иван Михайлович, но и они отдалились, так же как и Феогност и Семён. Оставался только Андрей да ещё почему-то вспоминался Константин Михайлович Тверской, брат его Васенька, с которым так и не довелось встретиться. Что хотелось бы навсегда забыть, так это Орду. Там грязь, там коварство, там алчность — спёкшийся плат ненависти и страха. Неужели навсегда?

Иван и сам не мог бы сказать, чем томится. Тело его становилось сильным, а душа мякла, жалость какая-то подтачивала её. Сделать бы что хорошее для людей? Но он не знал — что. Он не мечтал стать былинным могутником, разгромить татарву, жадную и жестокую, он желал только, чтоб люди не вызывали больше жалости, которую приходилось скрывать за показным княжеским самовластием. Но как это сделать?

По просьбе Настасьи он часто стал ходить к изографам, сама она в собор и заглядывать не смела, говорила:

   — Страшусь, мужу их труды не понравятся. А что я в них смыслю? Вот приедет, вместе и пойдём, и тогда всё увидим. Уж как его жду-у, Ваня! Может, какая нужда новая у них возникнет. Вместе с тобой ответ держать станем перед великим князем. Ты кажин день бывай у них. А я буду молиться и надеяться.

Голос у Настасьи певучий, тонкий, глаза жёлтенькие, а нос хрящеватый и как бы вечно озябший, оттого вид у Настасьи виноватый и словно бы наказания ожидающий. А ведь как была резва да приёмиста! На муже висьма висела безо всякого стыда. И Семён её не одёргивал, только усмехался с мужеской снисходительностью. Но последний год что-то стало твориться с Настасьей странное: обезличилась, утихла, словно съёжилась. Хотя не слыхать было, чтобы нелады шли промеж супругами...

Ивану и самому нравилось наблюдать, как чудодействуют живописцы со своими помощниками. Работали они неторопливо, но скоро, каждый день в два зачина: утренний и послеобеденный.

Утром замешивали известь в смеси с клеем, песком и сечкой льна и этим живо твердевшим на воздухе раствором крыли участок стены такого размера, который надеялись разрисовать в один зачин. Гоитан острой серебряной палочкой наносил по сырой штукатурке прориси. По установленным греками древним образцам Семён и Иван накладывали краски на строгий и точный рисунок в приплеск, жидкими слоями. Растворенные на яичном желтке дымчато-зелёная санкирь, жёлтая вохра, коричнево-красный багор на глазах впитывались в известь, глубоко окрашивая её.

Иван не раз уж видал, как творят изографы в Новгороде и в Москве, но как пишут фрески, видел впервые и понял, что это даже сложнее, нежели расписывать доски, потому что тут ничего нельзя ни исправлять, ни переделывать, а если ошибёшься — надо сбивать штукатурку и делать всё заново. Когда изредка случалось такое, мастера не бранились, а после покаянной молитвы раскалывали испорченную фреску и делали перерыв до следующего зачина. Удивляло, что ни гнева, ни ссор, ни малейшего даже неудовольствия не возникало при этом.

   — Вы как бы и не огорчаетесь? — спрашивал Иван Гоитана, чья борода поседела от известковой пыли.

   — А мы в таких случаях говорим: иди к муравью, о ленивый, и научись у него трудолюбивому деланию.

Монахи с кроткими виноватыми улыбками умывали руки, поглядывая на малый костерок, где сами готовили себе кашицу. Трапезовали не вместе с монастырской братией в урочные часы, а когда работа позволяла сделать перерыв. Сквозь лапы елей по краснеющему окоёму проглядывала светлая ночь, дым отгонял комаров; похлебав, монахи сидели, не помышляя о сне, отдыхали. Так хорошо было с ними, что Иван и по девкам ходить позабывал.

   — Платят-то вам довольно? — вникал он, изображая заботливого хозяина.

   — Денег страсть, да не во что класть, — отшутился княжеский тёзка. — Подумай, зачем нам, монахам, деньги? Вся оплата, опять же, в монастырь идёт, общий для братии прибыток.

Ещё не дотлела вечерняя заря, а утренняя уже зарумянила край неба, и птицы, не выспавшись, завозились по гнёздам, повинуясь долгу своих забот.

   — Как это считается, птицы небесные забот не имут? Как не имут? В хлопотах целый день: как гнездо свить, как пропитаться и детей вскормить? — задумчиво говорил молодой монашек, разливая по деревянным чашам травный душистый отвар.

   — Философ наш, — сказал Гоитан вполголоса Ивану. — Во всём до сути доходит.

   — Учён, что ль, шибко?

   — Простак, хотя и грамотный. Но книжником сделался и говорит много, иной раз красно, иной раз странно.

   — В духе говорит иль от себя?

   — Н-не знаю, князь. Мне ли об этом судить? Пришлый он, в нашем деле ничего не смыслит, еду нам готовит да вечера ждёт, чтобы поговорить. А мы так умаемся, что под глаголы его и засыпаем.

   — Я, княже, прощён и призван, — таинственно сообщил молодой книжник, прислушавшись к разговору. — И прозвище у меня знаешь какое? Восхищенный. Смеются надо мной братья немного, да это ничего, не обижаюсь. Говорящие по научению бесовскому выступают из себя, сами не понимают, что рекут. А я молвлю только то, что знаю, что открыто бывает по моей твёрдой вере и смирению. Реку с жаром, не зная утомления, стучусь терпеливо, пока не получаю. — Он начал робко и как бы в забвении, словно по писаному читал, но глаза его были полузакрыты и лицо отрешённое, будто он любовался чем-то невидимым. Говорил негромко, но так убеждающе складно, что все притихли.

Дым от еловых головней поднимался и истаивал и уползал под бахрому ветвей в слабо колеблющуюся паутину. Серп новорождённого месяца сидел на верхушке ели. Сырь была в ночном воздухе и тонкое зудение;

Приходил ко мне ангел однажды, держал он ручную кадильницу и, обходя, кадил меня, — продолжал Восхищенный. — От того дыму, аромату неизъяснимого, впал я в забытье сонное. И он простёр руку свою, и положил длань мне на сердце, и гладил, говорил: «Не скорби!» И было небо, не то наше небо, какое видим ночью иль днём в изменчивости густого зноя иль стужи, беременной снегом, иль в тревоге гонимых ветром туч и обманчивости облаков, творящих нам непостоянные горы, лица, зверей и другое, каковое все тает во мгновение и делается иным. То небо столь полного и глубокого сияния, что кажется Твердью немыслимого простора и пространствия, цвета не имеет, но есть смешение несказанное нежности голубой и золотого блеска. Покой там и защита, и доверчивость ко всему напоминает отдалённо, может быть, тихую растворенную радость, какую испытывает дитя, прильнувши головкой к груди матери. Но это больше! Потому что там — свобода. От чего? От всего, что тянет и гнетёт здесь. От грехов, от желаний, от тягот плотского бытия. Да разве сумею я выговорить сие! Мал язык слов наших, чтоб Слово Божие, всё творение в себя вместившее, хоть в малой приблизительности выразить. Тонешь в голубизне небесной и в то же время возносишься и плывёшь тут же, ничем не шевеля…

   — Куда плывёшь? — тихо спросил один монах.

   — Вправо, — простодушно ответил Восхищенный.

Никто не улыбнулся.

   — Почему же вправо? — опять спросил тот же монах, сумрачно думая о чём-то своём.

   — Не знаю, братья! Только — вправо. Может, как солнце ходит?

   — Не путай, Прохор, козлята с котята! — воскликнул молодой послушник, восторженно внимавший рассказу. — Ведь Восхищенный свидетельствует! А ты объяснения требуешь, ровно неук.

   — Да... Тут не дыши... — протянул другой, по виду крестьянин-паломник.

   — Да, да, вникай, — вставил ещё кго-то из-за спины князя Ивана.

— Братья, да ведь мы поломали ему рассказ! — рассердился на всех монашек с просвечивающей бородкой и в рваном подряснике. — Он ещё и позабудет всё, ишь глазами хлопает, будто только проснулся. Трудно говорил о чём-то, что описать, может, немысленно, а мы спрашивать зачали, куда плывёт, в каку сторону. Ну, что же, право, эх! Братия, братия! ---тянул он укорчиво.

И все впрямь поняли, что помешали свидетельствовать! что нельзя было перебивать и в земные понятия переводить видения тонкого мира.

   — Может, ещё что скажешь, что вспомнишь? с надеждой прошептал князь Иван.

   — Нету... всё, вроде... кабыть, в самделе отшибло, стёрло в душе... не знаю даже. И говорить чё-то неохота. В сон клонит, — бормотал Восхищенный всё тише, всё растерянней. — Только помню, будто обещание чувствовал, что ещё что-то мне откроется, и словно бы вскоре. Но... забыл я дальше, простите, ради Христа!

Он склонил низко лохматую голову, обнявши колени, так что огонь умирающего костра едва не доставал его и свалявшиеся кудри, и затих.

— А вот отцы Церкви учат, — наставительно заговорил Гоитан, — воздержись от высших созерцаний, если ты не достиг ещё крайнего бесстрастия, не гонись за тем, чего догнать нельзя, и не ищи того, что выше сил твоих. В прелесть он нас всех вводит.

   — А слушать-то страсть как хочется, — сказал изограф Семён.

— Допрежь спроси, по благословению ли он вещает, — отрезал Гоитан.

   — А ты, Гоитан, зачем в монахи пошёл, признайся? Дар живописный в себе чувствовал? — толика раздражения слышалась в вопросе князя Ивана.

— Не скрою, тоже избранничество ощущал: с детства отвергал установления, всеми признаваемые, отторгал внутренне власть пошлых истин — это, мол, не для меня, — и готов был подчиняться даже очень жёстким высшим правилам. Но пошлость была везде, а высшие правила — неизвестно где, и носители их тоже. Оттого и подался в монахи, чтоб волю свою отвергнуть в послушании, ибо она мучила меня. Да, услаждался блудническими словами и на пышноту титей засматривал. Теперь, видишь, мне нестыдно и нетрудно говорить об этом. Это давно отвергнуто, и я осудил. Прошлое миновало, и всё обновилось. Нищий духом не только не смущается находящими скорбями, но считает себя повинным ещё больше, как нуждающийся в сильнейших врачевательствах покаяния. И знаешь, ещё что скажу? Только после пострижения, только в уставах жизни монастырской нашёл я истинное окормление, истинную пищу душе моей, а с нею — радость, которую ничто ни отнять, ни умалить не может. Только не подумайте, братия, что хвалюсь перед вами...

Все сидели, опустивши глаза, лишь Восхищенный глядел от колен в каком-то болезненном несогласии.

   — Кто о малых грехах не страждет, тот чрез них впадёт и в великие, — пробормотал он наконец.

Монахи продолжали молчать. Угадывалось, что тут некое соперничество тайное, которое их тяготит.

   — Так, по крайней мере, наш игумен свенский учит, — с показным смирением прибавил Восхищенный, — а сам я ничего не знаю.

   — Аль ты из Свейского? — встрепенулся князь Иван.

   — Оттель. С тестем твоим притёк. Теперь тут останусь по внутреннему велению.

   — Знавал ли в монастыре привратника Афанасия?

   — Н-ну, знавал... — неохотно подтвердил Восхищенный. Слезящиеся от дыма глазки его с подозрением уставились на князя. — А пошто он тебе?

   — Да бывал я у вас, беседовали... — так же неохотно проронил Иван.

   — Он ведь знаешь кто? Счас скажу. — Восхищенный живо поднялся, прошуршал лаптями к Ивану. — Головник он! — выдохнул в самое ухо. — Да-да-да... Убивец. Князей-то брянских он порешил, когда смута была. Не один, конечно, но с такими же головорезами, как сам. Коих схватили, кои сбегли, а он в монастырь спасаться пристроился. Но батюшка Мокий, игумен наш, распознал, что он — душа нераскаянная и исправления не желающая. Из страха токмо прибег. Князь же Дмитрий простил его и к себе приблизил. Не знай, пошто. Все прямо дивились. Да и то сказать, не было бы того смертоубийства на Николин день, не стал бы Дмитрий брянским князем великим. Афанасий так теперь при нём и ошивается.

Ивана обдало изнутри холодом: вот оно выходит-то как. Да есть ли пределы коварству людскому и подлости? А ежели сам он смолчал, значит, прикрыл и князя брянского, и головника?.. «Но отец Алексий тоже знает, ему Фенечка говорила, и тоже молчит? Нет, это я оправдания себе ищу. Алексий связан тайною исповеди. Он и говорить об этом не станет. А мне что делать?» Мысли его заметались. Совет нужен, наставление. К кому кинуться? Феогноста нет, да и не пойдёт он к Феогносту. Тогда — к кому?

2

Утренний зачин бывал обычно до восхода солнца, когда в соборе царила предрассветная жемчужно-серая дымка. В зачин послеобеденный, когда фрески делались на южной стене храма, солнечный свет, пробившись через узкие окна барабана, окрашивал роспись золотом, и князь Иван любил приходить в храм именно в эти часы.

Нынче свет пал на стену не ровно, а отчего-то беспокойными волнами, словно бы бегущие по небу тучи пропускали его прерывисто, через свои разрывы.

Гоитан принял деревянное ведро с известью, начал было подниматься на леса, но что-то насторожило его. Он поставил ведро на верхние полати, спустился и прошёл к железным дверям собора. Распахнул их и отпрянул от пыхнувшего в промеж жара. Пламя с гулом втянулось в собор, чёрный дым начал стлаться по стенам вверх, а затем через нестеклённые окна барабана вытекать наружу.

Выйти через западные двери не было никакой возможности, на счастье, собор имел запасной выход через придел.

Ударили в набат кремлёвские колокола.

Иван обежал собор с южной стороны. Слепило глаза жаркое уже, вошедшее в силу солнце, в его свете ненастоящим казалось жёлто-жухлое пламя, которым объята была от закомар до маковки церковь Рождества Предтечи на самом конце Боровицкого мыса. Это близко, но не настолько, чтобы огонь проник оттуда в Спасский собор. Иван обогнул ещё один угол. Возле паперети полыхал такой же блёклый в солнечном ослеплении факел — это горела варившаяся в котле из конопляного масла олифа. Едкий чёрный дым валил в дверной проем, как в трубу. Поодаль валялись пылающие головни, доски — их забросило сюда ветром от уже догорающей Предтеченской церкви.

Ветер со страшной силой гудел в кронах вековых боровицких сосен, рыжие огоньки, словно белки, перескакивали с дерева на дерево, хвоя горела с весело пугающим треском. Обгоревшие сучья летели в воду Неглинной, испуганные рыбки прыскали от шипящих головешек.

Скорость пожара была столь велика, что выбегавший с Вёдрами и баграми на тушение посадский люд успевал залить лишь занявшуюся от головней траву. Надеялись, что пожар не перешагнёт через Москву-реку, и стало казаться, что самое страшное позади. Но огонь незаметно, словно украдкой пробежав вдоль кремлёвской стены, схватился за шеломчики сразу двух близ друга от друга стоявших церквей — Николы Мокрого и Зачатия Анны на Мокром конце. У всех деревянных церквей купола были крыты осиновой дранкой. Высохшие на солнце в месяцы бездожья, они Вспыхивали в одно мгновение. Следом занялись свечками луковки церквей Никиты Мученика, Козьмы и Дамиана, которые располагались неподалёку, разделённые Болвановской дорогой.

Вихревой, вздымавший вверх головни и даже целые брёвна ветер стих как-то враз, словно на стену налетел. Схваченные пожаром церкви тихо догорали, через завесы чёрного дыма пробивались всё более редкие языки огня, а дым становился всё синее и разреженнее.

Считали, что бедствие началось с церкви Рождества Предтечи. Но прибежали из-за Неглименья перепуганные и перепачканные сажей люди, с суеверным страхом рассказывали, что огонь неведомо откуда пал на церковь Бориса и Глеба на Ленивом Вражке, а уж от него перебросился через узенькую Неглинку к Кремлю. Наземные жилые постройки москвичи успевали залить водой или растащить баграми, а высоко Вознёсшиеся купола храмов были и уязвимее при верховом пожаре, и беззащитнее.

В каменном Спасе на Бору ничего не выгорело, лишь покрылись копотью свеженаписанные фрески.

   — Кои уж и не отчистить, только откалывать и всё сызнова лепить, — сокрушался Гоитан.

А у Настасьи, не пришедшей ещё в себя от пережитого страха, иное прискорбие:

   — Сеня шибко ругаться станет! — И она зябко поправила на плече тяжёлую соболью шубу, которую накинула впопыхах, когда выносила с боярынями добро из повалуши.

На берегу по-прежнему было знойно, набегавший из-за Замоскворечья ветерок наносил не прохладу и свежесть, а горький вкус пожарища.

   — Сеня прискачет, может, прямо завтра, — тихо добавила Настасья надломленным голосом, так что не понять было, рада она скорому приезду супруга или огорчена.

3

Настасья оказалась более чем права. Семён Иванович приехал перед закатом солнца в этот же день, а ругался не просто шибко, но яростно, грубо, непотребно.

Великие пожары от злых людей или несчастных случаев повторялись в Москве каждые пять лет, и ни разу не удавалось выявить виновника. Этого не мог не знать Семён Иванович, однако накинулся на брата с требованием предъявить точный ответ.

   — Кто пожар вздул?

   — Бра-а-ат, откуда то мне ведать?

   — Не ты рази за главного на Москве оставался?

   — И при тебе надысь десять церквей...

   — Замолчь, недоносок! Десять, но не двадцать же восемь? Ты где был, когда возгорелось?

   — В соборе Спасском, росписи глядел...

   — Во-о! Он росписи глядел! Ты не князь, а жопа с ручкой! И как ты будешь Русью править, когда меня Бог приберёт!.. Ну-ка, пойдём сходим, ещё поглядим на ваши росписи.

Настасья ухватила его за рукав, серый от дорожной пыли:

   — Может, Сеня, переоблачишься сперва, потом уж?

Ласковый голос Настасьи несколько утишил и образумил Семёна Ивановича, он вспомнил, что ещё и не обнял жену, вернувшись после полугодовой отлучки, привлёк было её одной рукой, да тут же и устранился, спросил с неудовольствием:

   — И чегой-то у тебя, мать, титьки-то столь дряблые?

   — Сёмушка, откуда быть им с полоном, с той поры, как Костенька преставился...

   — Ладно-ладно, — перебил Семён, — пошли в собор Спаса, поглядим всё же росписи, из-за которых пожар соделался.

Западная и южная стены храма были исполосованы жирными наплесками сажи, через которую лишь несколько фресок угадывались целиком, в остальных же разглядеть можно было то непонятно кому принадлежащую голову, то лишь нимб на ней, а то вообще только одно чьё-то кроткое око.

   — А как же здесь-то возгорелось? Ведь здесь же камень негорючий? — вопрошал с гневом и упрёком Семён Иванович, словно неведомо ему было, что огонь — это стихия, которая, как всякая стихия, не просто могуча и грозна, но независима и принадлежит лишь себе одной в выборе того, что наметила в жертву.

   — Олифа в котле, а уж от неё... — начал объяснять Иван и осёкся под свирепым взглядом старшего брата.

Семён резко прянул, как бы намереваясь ударить, но лишь отмахнулся одной рукой, потом второй, словно плывущий по воде человек. С этими нелепыми взмахами и на папереть вышел, плюнул в стоявший на треноге пустой котёл и тем, видно, облегчил душу. Спросил примиряюще:

   — Изографы-то чьи? Новгородские?

   — Они самые, — обрадованно подтвердила Настасья. — Гоитан да Семён с Иваном, тонкостно пишут.

Семён Иванович отошёл к обрыву. В междуречье Неглинной и Москвы-реки зловеще чернели освещённые лучами заходящего солнца останки церковных куполов.

   — Тонкостно, калякаешь, пишут? — спросил снова с непонятной угрозой.

Настасья растерянно подтвердила:

   — Тонкостно, тонкостно.

   — Вот-вот, до того тонко, что рвётся! Ну, ладно, Иван с Андреем кутята слепые, а ты-то куда смотрела?

Настасья подавленно умолкла. Семён Иванович, кажется, не шутил, нимало не обращая больше внимания на жену, сделал знак Ивану и боярам следовать за ним и широким хозяйским шагом направился к дворцу.

У Красного крыльца встретился Чиж, державший на руках глиняного окраса голубя.

   — Чегой-то ты его нянчишь?

   — Самая крупная у меня голубица, обе ноги у неё обгорели.

Оказалось, что, хотя ни дворца, ни хозяйственных построек огонь не коснулся, голубиная вежа, поднятая над крышами амбаров, занялась огнём от занесённых ветром искр. Чиж не раздумывая кинулся спасать птиц. Распахнул дверцу, выпустил оставшихся в живых голубей на волю, сбил огонь и обнаружил вот эту пострадавшую голубицу.

   — Отчего же ты полез вонючую голубятню спасать, а не храм Божий? — В голосе Семёна Ивановича прослушивалась нешуточная угроза, но Чиж отвечал беззаботно:

   — Кабы я подумал, кого сперва спасать, наверное бы, побег к храму. А неколи было думать-то, рванулся к веже.

Семён Иванович повернулся к Ивану:

   — Чтобы духу его в Кремле не было больше, забирай в свой удел.

   — Завтра же, брат, и уедем в Звенигород или в Рузу, — отозвался Иван спокойно и кротко.

Семён озадаченно посмотрел в глаза брату и впервые как-то внутренне притих — задумался или усовестился.

   — Чего же прямо завтра, погоди, вот проведём Боярскую думу, потолкуем. Андрюха-то где?

   — С батюшкой Алексием в Радонеж отъехали.

Семён Иванович снова нахмурился.

   — К отшельнику Варфоломею, — торопливо добавил Иван, а видя, что брат ещё пуще недоволен, подыскал покрепче оправдание: - Освятят церковь во имя Животворящей Троицы. И я хотел с ними, да нельзя веем-то отлучаться...

   — Хоть на это соображения хватило, только отчего же не всем-то можно оказалось, — снова начал вскипать Семён, — нешто не оповестили вас гонцы о моём прибытии?

   — Оповестили, вот как раз и оповестили, что завтра ты будешь.

   — Гмм... А Андрей с Алексием когда?

— Они днесь, вот-вот вернутся.

Семён снова утишился.Иван поймал на себе благодарный взгляд Настасьи.

4

Давно не собиралась Дума, а потому в палате было не продохнуть. Званы на заседание оказались не только бояре старшие, большие и путные, дворяне окольничие, близкие к великому князю люди, около него находящиеся, но и бояре князей Ивана и Андрея, а кроме того, и вовсе какие-то люди пришлые, одному Семёну Ивановичу известные. Размещались, строго блюдя местнический счёт.

Семён Иванович — в красном углу на резном троне, одесную сторону — братья-соправители, слева — митрополичий наместник Алексий. Василий Протасьевич с сыновьями — следом за Алексием, а глаза в глаза им их злейший супротивник Босоволоков-Хвост, который непрестанным негромким разговором с молодыми князьями показать желает, сколь велик его вес туг. За Вельяминовыми расселись всегда неунывающе весёлые и очень все похожие на лицо братья Бяконтовы — Феофан, Матвей и Константин. А рядом с Хвостом друг его надёжный, старший боярин Андрей Иванович, прозванный за свою великотелесность и лошадиную выносливость Кобылой. Следом привычные места заняли Дмитрий Александрович Зерко, Василий Окатьевич Сорокоум, три сына Акинфа — Иван, Фёдор и Александр по прозвищу Морхиня. Бояре князей Ивана и Андрея приткнулись на пристенных лавках у самого порога вместе с боярами незнаемыми, прибывшими вчера с великим князем из Орды.

Семён Иванович был нынче уж не столь несдержанным и грубым, однако не без обычной гордынности, за которую получил славное прозвание.

Хотя, как и в прошлую поездку в Орду, вернулся он с ярлыком, однако же и со многими огорчениями. И не столько новый хан Джанибек больно затронул сердце надменностью и непомерным требованием серебра – это дело ожидаемое и привычное, сколько огорчили происки своих, русских князей, неожиданные и вероломные. Даже шурин ярославский Васька, татарский выблядок узкоглазый, туда же — великим князем возмечтал стать! Укорот ему удалось найти, однако же и седых волос у Семёна Ивановича прибавилось. Ярослав Пронский благоразумен был. И Костя Ростовский обид не помнил. Тверской Константин Михайлович ещё не изжил в сердце скорбь по старшему брату Александру и племяннику Фёдору» искавшим в Сарае высшей власти и нашедшим злодейскую казнь. Но вот третий князь Константин — нижегородско-суздальский — это уж змий так змий, прямо гад ползучий! Поначалу было Джанибек склонялся к тому, что Нижний Новгород должен принадлежать Москве, как то было при Иване Даниловиче Калите, а потом вдруг наинак перерешил. И не то чтобы Константин Васильевич закупил хана, больше серебра и мехов, приволок, нет, куда ему, голосракому, с московским князем тягаться, тут другое, опасное и зловещее, Кто-то надул Джанибеку в уши, будто, владея Нижним Новгородом, князь московский и владимирский может столь сильным себя почувствовать; что и Орду саму признавать не станет, дань со всех себе будет... брать. И кто такого ядовитого шептуна пустил? Может сам Константин Васильевич подстрекал татар, а то тверской Константин из тайной злобности оговорил, да и шурину ярославскому веры больше нет. Крепко судился Семён Иванович, сам себя превзошёл и в лести, и в красноречии, и в щедрости — тщетно всё оказалось. Нет больше у нас Волги и Нижнего Новгорода на ней, только бояре знатные отъехали оттуда, Москве желают служить головой и копьём, вот они, сидят рядом с окольничим Онанием, прошу их любить и жаловать.

Красочно и неравнодушно рассказав думцам о своей поездке в Орду, Семён Иванович сделал долгую и многозначительную остановку, потом вкрадчиво спросил:

   — Может, во мне, грешном и недостойном, корень зла, может, плохой я христианин, никудышный правитель, достойный лишь оплевания и заушения, потому пошли на Москву изветы и оговоры, а-а?

Задав вопрос, он не ждал ответа — кто осмелится! Все и промолчали, но прошло некое протестующее шевеление: мол, что ты, что ты, великий князь! А Семён Иванович продолжал со скорбью в голосе:

   — Я мог бы согласиться с вами, что так оно и есть...

Снова шевеление на лавках, уже негодующее: нам-де и в голову такое взбрести не могло, мы с тобой, государь, до гробовой доски!

   — Да, мог бы, — настаивал Семён Иванович, — кабы не такое моё прискорбие. Злые наветники не токмо меня, но самого святителя Феогноста оклеветали... Будто владыка наш, коего мы все знаем как истинного бессребреника, имеет бессчётно много доходов, копит серебро и злато и что, дескать, по справедливости надобно, чтобы он платил в казну хана ежегодную дань, как все князья смертные платят. А ведь искони, по Ясе Чингисхановой, монголы освобождали духовенство от поборов. Владыка наш твёрдо стоит на своём, однако же ярлык ему надо покупать. Я и сам там сильно потратился, брал в долг не только у наших купцов, но и жидам ордынским дал заёмные харатей, и митрополит Феогност всё выгреб у тамошнего, сарайского епископа, надо теперь потраву восполнять. И Джанибеку я обещал, что сразу пошлю ему со своими верными боярами царский выход. — Семён Иванович цепким, прицеливающимся взглядом прошёлся; по рядам внимавших ему бояр.

Все правильно поняли его взгляд, беспокойно завозились на лавках, начали тихо переговариваться. Не в том только докука, что ехать в проклятую Орду — наказание, главное — раз выход, значит, новые разорительные поборы, а тут Москву после пожарища надо отстраивать. Но голос осмелился подать один только Хвост:

   — И до кой поры, княже, будем мы ца-а-арю жопу свою для порки подставлять? Обнищали донельзя, в дружине одна броня на троих, коней боевых вовсе не осталось.

Семён Иванович посмурнел. Не хотелось ему осаживать своего любимца, да необходимо это, чтобы другим неповадно было роптать.

   — Вот что, Алексей Петрович... Ты верно судишь, что надоело свою жопу для порки подставлять, но и то возьми в толк, что шире жопы не пёрнешь... Не хотел я говорить, да ладно уж... Владыку Феогноста хан не просто удерживает в Сарае, но нужит его в неволе, как какого-нибудь татя и головника. Вот ведь что вытворяют, нехристи! Так что поедешь ты, Алексей Петрович, и...

   — Не-е, княже! — предерзко заперечил Хвост. — Пусть лучше вон татарские угодники Вельяминовы везут наше добро, а мне Москву ладить надо. — И полоснул взглядом по опрокинутым лицам супротивников своих, порадовался, видя, как затряслись малиновые щёки Васьки-младшего.

Семён Иванович настаивал:

   — Требуется с ордынцами изворотливость, уклончивость в словах и поступках, а ты, Алексей, умеешь сноситься с людьми тонко...

При столь лестной похвале протестующе завозился Василий Протасьевич, не стерпел:

   — Тонок волос, да не чист на том месте, про которое Алёшка поминал. Он всё испоганить может. Дозволь, княже, нам с Васей поехать, может, ещё вот и Фёдор Бяконтов с нами, всё уладим, как надо, хоть никакие мы не угодники татарские, изветничает волчий хвост, обидное для нас, старейших бояр, молвит.

Род Вельяминовых был не только старейшим среди бояр московских, но и самым зажиточным. Покойный Протасий за долгое безупречное служение великому князю сгрёб немалое богатство, а наследник у него остался один — вот этот сын Василий, который не только не потерял ни одного села или починка, но и приумножил владения. Немудрено, что много у них завистников, однако Хвост в этом не замечен — тут другое, тут полыхает всепожирающий огонь соперничества, который Семён Иванович не только не гасил, но незаметно подбрасывал в него сухой хворост. Так и сейчас поступил. Словно мимо ушей его пролетели обидные взаимные попрёки бояр:

   — Дело-то сугубой важности, но творите его не днесь и не завтрева, обмыслить всё надобно очинно хорошо. Можа, двух Василиев Вельяминовых вместе с Алексеем Петровичем навострим против Орды многоглавой, ведь двое-трое — не один! Да, так, можа, и исделаем, а-а? — сказал простецки и опять не ждал ответа, лишь держал по-прежнему под прицелом лица бояр.

Долгое молчание настоялось в палате. И Вельяминовы и Хвост слишком хорошо понимали, что невозможное это дело — ехать им вместе, потому что непременно кто-то один должен верховодить. Ясно, что испытывает их великий князь, да только ни ропота, ни толкования быть не могло, огонь в груди каждого не потух, а затаился ПОД углями и пеплом, чтобы взняться с новой силой от первого порыва ветра.

5

Иван с Андреем готовились к отъезду из Москвы по своим уделам. Предчувствуя долгую разлуку, больше, нежели обычно, проводили время вместе, были всегда в согласии, старались ни в чём друг другу не перечить.

- Чёй-то Сёмка наш примчался из Орды как настёганный? Слова доброго не услышишь от него, — спросил не без огорчения Андрей.

   — Слыхал, чай, на Думе-то, сколько всякой бяки... И наши князья вывёртываются, и татары вовсе ожидовели.

   — Эка невидаль... Знаешь, Вельяминов сказал, что брат наш с коня сверзился. Во время перевоза через Оку конь его завяз одной ногой в тине возле самого берега, Сёмка не ожидал, улетел через лошадиную голову. А народу серпуховского на перевозе полно, такой, говорит Василий Протасьевич, хохот поднялся, орут: «Великий князь рюхнулся в грязь!»

— Возле Серпухова? — уточнил Иван, словно так уж это было важно, где именно их брат рюхнулся. — В твоём, значит, уделе?

   — Ну да, а что?

   — То-то он так сердито про тебя расспрашивал, как приехал. Где ты и почему его величество не встречаешь?

   — Знамо дело, обидно с коня слететь, да ещё во всём царском облачении. Сейчас приеду, небось порасскажут мне тамошние люди. А ты, значит, в Звенигород?

   — Не решил ещё, может, в Рузу сперва.

   — Хорошо тебе, — позавидовал Андрей, — тебе отец завещал все земли в одной кучке и в стороне от всяких ратей, а мне, глянь-ка ты, что: Серпухов на Оке прямо на главной Ордынской дороге, там и сидеть-то страшно, да Лопасня тут же, а Перемышль — вона где! А Радонеж и вовсе с другой стороны Москвы.

   — У меня тоже удел в чересполосицу, — успокоил брата Иван. — Руза и Звенигород — да, рядышком, но потом идёт большой удел Семёна, Можайская земля, за ней на реке Наре мои небольшие угодья, потом твоя Лопасня, а за ней опять мой совсем уж крошечный клочок на реке Луже. И зачем нас отец так перетасовал?

   — Чтобы не ссорились, наверное.

   — Да, а ещё, чтобы не могли обособиться, чтобы не захотели самостоятельными княжествами жить, в случае чего, чтобы не раздробиться, как при Мстиславе...

   — Не-е, мы все заодин будем жить, единым сердцем, как батя завещал! — с большой верой сказал Андрей.

   — Как же, не можно наинак! — Иван тоже не допускал в мыслях какого-либо несогласия с братьями. — Ты в Серпухов сначала?

   — Нет, в Радонеж решил.

   — Ты же там только что был.

   — Был, но мимоездно, батюшка Алексий смыкал меня к отшельнику на освящение церкви.

   — Видел Варфоломея?

   — Он уже не Варфоломей, а Сергий. В день памяти древних христианских мучеников Вакха и Сергия он прошёл пострижение. Был боярский сын Варфоломей, стал инок радонежский Сергий, воин Христов.

   — Отчего же Сергий, а не Вакх? Ведь у монахов заведено так, чтобы на одну букву были имена и от крещения, и от пострига. Вон батюшка Алексий в детстве был Алферием, и другие монахи в Спасском и Богоявленском...

   — Вот батюшка Алексий как раз и говорит, что Варфоломей своеобычен во всём, даже и в выборе имени, — не захотел Вакхом быть, и всё.

   — Он всё один в лесу?

   — Что ты! К нему со всех сторон подвижники потянулись. Пока строят скиты. Их двенадцать уже, апостольское число.

   — А медведь всё ходит к нему?

   — Нет. Пока мы с тобой собирались поехать туда, поселенцы лес расчистили, много огородов насадили уже. А теперь решили свою слободку обнести тыном, чтобы защититься от диких зверей и лихих людей.

   — Монастырь абы?

   — Ну да, во имя Пресвятой Троицы.

   — А Варфоломей-Сергий заместо игумена?

   — Ходит с посохом, но властью своей пользуется только в церкви. А так все двенадцать каждый сам по себе, сам себя всем обеспечивает. Батюшка Алексий говорит, что Сергий хочет устроить особножительную обитель, как на Афоне монахи живут.

   — Откуда ему ведомо, как на Афоне особножительствуют?

   — Может, владыка Феогност рассказал, может, архимандрит Фёдор... Да и ростовский епископ Кирилл шибко образован, по-гречески честь может, вот как мы с тобой по-нашему.

   — Феогност из Орды вернётся, мы сразу и уедем из Москвы, да?

   — Конечно, как же без благословения владыки уезжать.

6

Феогност будто с того света вернулся, не узнать. Борода у него и так-то невидная из себя была, короткая и редкая, а стала вдобавок клочкастой и совсем седой, без единой чёрной нити. Нос ещё больше навис, а бурые усы под ним опали концами и сделали лицо владыки печальным, даже скорбным.

   — Пока по степи ехал, не чуял, жив ли, мёртв ли, всё мнилось, гонятся за мной, схватят и опять в темницу заточат. Как через Волгу переправились, сосновые боры пошли — всё, отпустил страх. Но всё равно оба ярлыка при себе держал, дьяку не доверил.

   — Как два ярлыка? Почему два? — удивился Семён Иванович.

   — Истинно так. Один Джанибеков, второй супруги его, Тайдулы. Царица тебе много поклонов шлёт.

Досада изобразилась на лице великого князя.

   — Дальше! — прервал он.

   — В большом расстройстве я. Пришлось потратиться много. В темнице-то нам с архимандритом Фёдором не понравилось. Сидели, сидели, послал я его: скажи, мол, митрополит раскаивается и извиняется, что в волнении позабыл дары, загодя привезённые, хану предоставить. Шестьсот рублей пришлось отдать.

   — Эх ты! — вырвалось у Семёна.

   — А всё зря, — сокрушался Феогност. — И так бы нас отпустили.

   — Без ярлыка-то? И что толку?

   — Да то-то и оно. И я так рассудил. Но они, думаешь, чего так долго в летнюю ставку не откочёвывали? Чума, слышь, где-то в Азии, они в страхе большом сидели, дорогу огненную готовили. Зажгли костры, меж огней к горе Богдо побежали. Считается, через пламя чума не проскочит.

   — Как бы на нас не прыгнула? — забеспокоился Семён Иванович.

   — Сейчас почнём молебны служить об избавлении от всего, — заверил Феогност. — Еле жив вырвался владыка ваш. Устал я сильно, сынок.

Надменная усмешка скользнула в усах великого князя: сыно-ок!

   — Засеки по всему порубежью со степью, на всех южных дорогах укрепить заставы, — распорядился он, обращаясь к Фёдору Бяконтову, — чтобы ни одна мыша не проскользнула, не токмо человек!

Пока не было Феогноста, много шло в Кремле пересудов о нём. Ругали Джанибека, призывали на него кары небесные, жалели владыку, который и немолод уже, и нездоров. С нетерпением ждали, а приезд его взволновал не только церковный клир и монастырскую братию но всех в великокняжеском дворце — от Семёна Ивановича до Чижа со Щеглом. Само возвращение владыки из ордынского ада было почти что чудом, а ярлык ханской супруги — и вовсе нечто сверхъестественное, во что поверить невозможно.

Пергаментный длинный свиток переходил из рук в руки, всем хотелось собственными глазами удостовериться. Да, так прямо и написано, сначала арабскими буквами, потом нашей кириллицей: «По Джанибекову слову, Тайдулино слово. Татарским улусным князьям и волостным, и городным, и таможенникам, и побережникам, и мимоезжим послам, аки кто на каково дело пойдёт...» И всем этим людям, кои могут встретиться на пути владыки Феогноста, предписано ни пошлины не взимать, ни даров и воздавания почестей не требовать, ни земель его, ни вод, ни городов, ни мельниц не трогать, «а кто беспутну силу учинит какову или пошлину замыслит, и умрёт, и поблюдется».

   — И с этакой грамотой ты боялся в степи? — спросил Семён Иванович, а сам о чём-то другом думал. — И отчего это Тайдула тебе такое пожалование дала, а мне нет?

   — Добрая да мудрая она царица, пожалела меня за страдания, кои перенёс я по вине чиновников сарайских... И ещё вон, видишь, что пишет: «А за нас молитву к Богу воздавай».

И Настасья большое любопытство проявила:

   — Нешто у них жёнки...

   — Хатуни, — поправил Семён.

   — Всё одно. Неужто жёнки в мужние дела встревают? Вон, глянь-ка, как!

   — Не всё так. Только Тайдула, она царица особенная.

Настасья ревниво помолчала, утешилась:

   — Ну и что? А я вон монастырский Спасов храм расписываю.

   — Сама нешто? — буркнул Семён.

   — А Тайдула, что ли, ярлык сама писала? — нашлась Настасья. — А ну-ка, поглядим... — Она скосила глаза на грамоту, которую держал перед собой Семён, прочитала вслух: — «Акхозя, Мухтар, Учагуй, Каранчий писали». Вона — четыре дьяка писали! — победно заключила она. Рассмеялась: — А за меня три изографа в Спасе на Бору пишут.

Феогност рассказывал, как ордынцы выкручивали из него деньги, на какие коварства пускались, и всё это было понятно и известно слушателям, удивительным казалось лишь то, что это коснулось самого святителя, словно простого смертного человека.

   — Но сильнее всего я страдал от лебеды, — пожаловался он голосом очень болезненным.

   — От... лебеды? Это кою у нас в голодные годы в квашне замешивают? — не поверил Семён Иванович и покосился на братьев, которые от изумления онемели.

   — От неё, от неё...

Братья снова опасливо переглянулись: уж не повредился ли головой владыка от непосильных страданий?

   — Нешто ты её ел заместо хлеба?

— Не то, сын мой духовный. Лебеда та необычайно буйно цветёт, не то что в Москве. Тьма-тьмущая пыльцы её В воздухе носится. Абы тучи в грозу, только незримые. Залетает пыльца эта мне в нутро, и у меня дых спирает, в грудях давление, носа будто и нет, ртом воздух хватаю, как рыба на песке, а облегчения всё равно нет.

   — От пыльцы невидимой? Она же столь ничтожна, даже и не пыль дорожная! — никак не мог понять и поверить Семён. Да и никто из слушателей не знал, как в такое чудо верить, но возражать или сомневаться никто не смел.

   — Да, дети мои духовные, много на свете есть вещей незримых, но как невидимость души не отрицает бытие её, так и цветень лебеды, сокрытая от людских очей, есть не что иное, как Божие творение. — Феогност видел в глазах слушателей сомнение и неумело скрываемое недоверие, однако прощал их великодушно, только добавил: — Храни вас Господь от эдакой напасти!

Несмотря на физическую умученность, Феогност не выглядел сломленным и подавленным. В больших карих глазах его можно было заметить победительное мерцание, говорил он негромко, но с величавым достоинством, двигался степенно, без суетности. Феогност не мог предвидеть, что через несколько столетий христиане причислят его к лику святых как пострадавшего за православную веру мученика, он только знал, что ценой перенесённых страданий не просто спас Русскую Церковь от поборов и полётной разорительной дани, но защитил от иноверцев и язычников высокую правоту учения Христа.

Причастившись и получив благословение владыки Феогноста, братья великого князя со своими боярами и челядью отправились в свои уделы: Ивану по Смоленской дороге до Звенигорода предстояло проехать пятьдесят вёрст, Андрею по Переславскому пути до Радонежа — сорок шесть.

Глава двадцатая

1

Умели же наши далёкие предки выбирать столь безошибочно и с таким вкусом место своего обитания! Взглянешь на вбегающие от реки Москвы вверх по Сторожевой горе слободы, да только и подумаешь: именно для человеческого жилья уготовил эти дивные места Создатель! А облюбовавший их человек выстроил на гребне детинец, огородил его, встал на ветру и выдохнул:

   — Звени! Город!

Довелось Ивану побывать в краях чужедальних, загадочных, привлекающих уж тем одним, что там всё не так, как у нас. Притягательны и Солхат, и Сарай, и Дикое Поле, но только чувствуешь себя всегда там беспокойно, неприютно. Иное дело — родные места. Они могут показаться скучными из-за своей повседневности, привычности, но стоит вернуться сердцем в них, воссоединиться с родной красотой, так уж и не захочешь больше ехать за тридевять земель. Прислушиваясь к шелесту листвы, к приглушённому клёкоту пробивающегося через вековые коренья деревьев родника, к вкрадчивому посвисту затаившейся иволги, к визгу зайца в чаще, ощущаешь, сколь таинствен знаемый с детства лес, сколь богат он своей внутренней жизнью — вряд ли меньшей, нежели пёстрый и разноязыкий восточный город.

Миновали последнюю заставу ещё затемно. Окольничий Онаний ехал во главе поезда, за ним держался след в след на высокой спокойной лошади князь Иван. Раскачиваясь в седле, он всматривался в темень окружающего леса, прислушивался к новым звукам. Разбушевавшаяся ли Волга, беспокойные ли степные ветра, летняя гроза или зимняя вьюга — всякая стихия настраивает на затемнённый, сокровенный лад, но таинственнее, неизведаннее и очаровывающее всего — многоструйный шум леса. Это впервые почувствовал Иван на реке Сестре, когда возвращались из Новгорода в Москву. Затем ещё не раз оказывался он в ночном лесу, стал, кажется, привыкать к нему, но вот сейчас снова то же: трепет, жуть, смутная опасность. Захохотала сова. В кронах еле просматриваемых на тёмном небе деревьев мечется какая-то нежить. Мелькнул под ногами мышачий огонёк. Всего-то светящаяся гнилушка, а в темноте — ярче полымя. Случись тот пожар в Москве ночью, куда бы больше несчастья принёс. Да и так — двадцать восемь церквей, страшно подумать... Но всё равно, нет оправдания Семёну за его грубость. Зараз сумел обидеть Ивана, Настасью, Чижа и всех ни за что. А ведь, может быть, он сам в том пожаре больше других виноват: говорил ему Алёша Хвост, что надо дружину по тушению пожаров укрепить, а он — потом, потом, как съезжу в Орду... Вот и съездил...

Никогда ещё не роптал на старшего брата Иван, первый раз радовался, что уезжает от него. Чем дальше отдалялась Москва, тем радостнее он ощущал себя идущим налегке путником, когда все заботы только о самом себе, а впереди радость, сбыточность надежд и желаний.

В Звенигороде княжеский наместник Жердяй, прозванный так за свою нескладность и длину, вёл хозяйские дела умело и рачительно. Иван посетил его недавно, а потому сейчас решил проехать мимо до села Рузы, что стояло на речке с таким же названием, впадавшей в Москву-реку. К тому же Звенигород лежал на великом торговом пути в Москву — от Новгорода через Волок Ламский и от Смоленска через Можайск, а Руза прямо в лесу, возле двух длинных озёр, столь богатых рыбой, что называли их Садками. Конечно, когда понадобится, гонцы Семёна и там отыщут, но всё же охота была забиться куда-нибудь поглуше.

Княжеский дом в рузской усадьбе резко выделялся среди холопьих изб. С изузоренными и раскрашенными башенками, с высоко взнятыми горницами, с вислыми площадками и лестничными переходами, он в своём великолепии уступал только стоявшей бок о бок с ним церкви во имя Рождества Богородицы.

Управляющий усадьбой — волостель Кузьма Данилович Хмель — был немолод. Встретить князя вышел, Опираясь на крепкий ореховый батог, выцветшие голубые глаза его слезились на солнце, но был он, как всегда, бодр и памятлив. Справившись о здоровье великого князя и всех его родственников, порадовался, а узнав о пожаре, перекрестился на деревянный крест церкви и попросил Пречистую отвести эдакую беду от Рузы. Кинул на Ивана взгляд вроде бы виноватый:

   — Вот ведь грехи наши тяжкие. Вчерась и третевдни молился, чтобы Заступница дожжи от нас отвела, а днесь, вишь, от огня уберечься желаю... Вот и угоди на нас;

   — То-то мы удивились, что после Звенигорода Дороги пошли расхлябанные.

   — И не говори, княже! Разверзлись хляби^: небесные, целую седмицу льёт и льёт. Сена ещё не накосили, а тут уж овёс поспел. — Кузьма Данилович собрался, видно, полный отчёт о хозяйских делах представить, но его заглушил разноголосый звон и звяк — возвращались с пастьбы коровы, у которых подвешены были на шеях ботала. Выждав, когда стихнет трезвон, волостель пожелал: — Сто тебе быков, княже, сто коров, на пастьбу бы шли да помыкивали, с пастьбы бы шли — побрыкивали... Они, вишь, и побрыкивают. Без пастуха ходили в лес. Хорошо выпасаются. Одну, правда, волки задрали, да она сама виновата, убрела в топь, завязла по титьки.

   — Ладно, Данилыч, завтра Дорасскажешь, — остановил его Иван, а про себя порадовался: необременительные заботы — овёс да сено, коровы да волки, ни тебе баскаков, литовцев, чёрного бора новгородского — ни-че-го! Это совсем другая жизнь!

Заботы, верно, были не державные, однако набралось их столь много, что несколько дней кряду Иван принимал челобитные от крестьян и холопов из Рузы и окрестных деревень и починков.

Красное крыльцо княжеского дома сходило на берег тихоструйной речки. Близ воды подручные Кузьмы Даниловича расстилали каждое утро шкуру большого бурого медведя, которого когда-то убил на охоте великий князь Юрий Данилович. Воспоминания о дяде, ставшем виновником смерти Михаила Тверского и павшем затем в Орде от рук мстительного Дмитрия Грозные Очи, остались для Ивана непроходяще болезненными. В один из приездов сюда он велел волостелю убрать эту шкуру с глаз долой, но Кузьма то ли очень дорожил ей, то ли не понял, снова выносил её с большим бережением, а на неё водружал деревянное кресло без спинки, но с удобными подлокотниками.

После молений и завтрака Иван сходил с крыльца и садился в кресло, чтобы встретить и рассудить всех, кто имел к нему какую-либо надобность. Рядом с его креслом становились по сторонам и сзади духовник поп Акинф, дьяк Нестерко, управитель, тиун, ближние бояре во главе с Иваном Михайловичем. Поодаль, справа и слева, выстраивалось с десяток вооружённых детей боярских — на всякий случай.

Дни установились погожие, жаркие. Иван поменял свою княжескую островерхую шапку с соболями на лёгкую тафью. Он слушал дела и принимал челобитья сидя и не обнажая головы, тогда как все к нему обращавшиеся непременно ломали шапки. Кто жаловался, благодарил или подносил некий дар от себя (двухметрового, только что пойманного сома, например, или бочонок пива из ячменя нового урожая), тот склонялся перед князем в пояс — ударял челом. Кто же приходил виниться в каком-то прегрешении или с просьбой, что было чаще всего, тот кланялся большим обычаем — бил челом: касался лбом земли, а если вина была слишком велика или просьба нескромна, то не просто касался, но ещё и пристукивал челом по твёрдой земле.

В самый первый день самый первый челобитчик, бедный крестьянин в заплатанном озяме и стоптанных тупоносых лаптях, столь усердно тюкал лбом, что Иван встревожился, спросил стоявшего рядом с ним Хмеля:

   — У него всё с мозговицей в порядке?

   — Притворщик, исполошить тебя желает, — отвечал управляющий вполголоса, но крестьянин расслышал, поднял взгляд на князя и, не вставая с колен, запричитал:

   — Как притворство, отец родной! И с мозговицей у меня не враскид, одначе же лоб, верно, свербит, столь много уж поклонов я им отбил твоему тиуну, всё впустую, на тебя, отец родной, вся надёжа!

   — На чужого коня взлез, а пеню не плотит, — уже полным голосом пояснял Хмель.

Иван знал в лицо почти всех страдников и холопов, которые обрабатывали в его Рузской волости дворцовую и боярскую земли. Но оброчные крестьяне с чёрных земель были людьми вольными, бравшими у князя участки пашни и лугов в съём, они постоянно менялись, и князь мог видеть их только по нечаянному какому-нибудь происшествию, вот как в этот раз.

   — На чьего же чужого коня взлез? — начал расспрос князь.

   — Такого же, как он, черносошного христианина конь был. Стреножил его хозяин и пустил в дол пастись, а этот снял путы с передних ног коня, взнуздал его и запряг в соху. Всю ночь на огнище новину орал, пенья-коренья вывёртывал, вконец умучил животину и после того не отпустил, а на свой двор загнал.

   — Украл, стало быть? «Аще кто всядет на чужь конь, не прошав, оно ему три гривны». Так по нашей «Русской правде».

Челобитчик терпеливо стоял на коленях, повесив повинную голову, а при упоминании трёх гривен снова начал колотиться о землю, страдальчески выдавливая из себя:

   — Нету, государь, трёх гривен, откуль взять мне?.. А конь-от не запалился, не охромел.

Иван раздумывал, не зная, как поступить.

   — Прозвание какое?

   — Назарий я Хухляка.

   — Эко угораздило тебя, что это за Хухляка такая?

Крестьянин промолчал — не хотел сказать или не знал, что отвечать. За него отозвался волостель Хмель:

   — Говорил я тебе, княже, что притворщик он, харя, рожа, одно слово — Хухляка. Он и оброк ещё за летошный год задолжал.

Князь построжал:

   — Как же это, Хухляка? Оброк ты мне обязан давать, раз моей землёй пользуешься!

   — Да откуль мне взять-то? — опять запричитал челобитчик. — Семь ртов у меня, а земли мне Хмель дал самые огнищанские, как их без коня обиходишь?

   — Правда ли, что семь ртов?

   — Вона, считай сам, — Хухляка обернулся к входным воротам.

Возле толстой вереи жались, не решаясь переступить границу усадьбы, чумазые ребятишки. Иван сосчитал их, прикинул: пятеро, старшему не больше семи, погодки, значит, а девки или мальцы — не разобрать. У всех одинаковые спутанные жёлто-соломенные волосы, все босоноги, на всех одинаковые серые посконины до колен.

   — А что, Кузьма Данилыч, кобыла пегая не пала ли? — спросил Иван.

   — Како пала, сужерёбая ходит, — отвечал торопливо Хмель, угадывая намерение князя и явно не одобряя его.

   — А мерин караковый?

   — Охромел, сразу на две ноги припадает.

Хухляка тоже понял, что молодой князь добр к нему, готов, может, и долг отсрочить, и коня внаём дать и что всё зависит теперь от Хмеля, ухватился за его красный сафьяновый сапог, взмолился:

   — Отец родной, помилосердствуй! Выпользую я хворого мерина и пеню отдам.

Хмель отдёрнул ногу, встал за спину хозяина, князя своего, не желая ни перечить, ни советы давать.

   — Бери каракового! — принял решение князь и увидел, как запрыгали у вереи, взбивая пятками пыль, Хухлякины рты.

Иван был горд своим первым самостоятельно принятым решением, радовался, что помог в беде черносошному холопу. Однако боярское его окружение настроено оказалось иначе.

   — Эдак, батенька, ты всю свою отчину рассоришь, — упрекнул Иван Михайлович мягко, но наставительно.

А Хмель словно бы личную обиду претерпел:

   — Я его нарочно нужил, чтобы заставить лядины обустроить, а ты коня ему!

   — А без коня как же он выкорчует новину?

   — Надобно ему прежде дожечь порубки, Зачистить пустошь, потом только орывать.

   — Он так и сделает.

   — Нет, княже, говорил я тебе, что он притворщик. Он теперь погонит лошадь к брату своему, а тот извозом занимается. Повезут в Волок Ламский дранье да воск.

   — Вот, значит, прокормит свои рты и пеню заплатит.

   — Ага, а оброка за землю уж и не жди!

Иван упрёки своего управляющего с полной верой не принял, однако стал вершить свой княжеский суд, правый и милостивый, осмотрительнее, советуясь и обдумывая окончательное решение заранее.

Приходили крестьяне, спорившие о меже, рыбаки, жаловавшиеся на похитников их неводов погорельцы, просившие помочи, а больше всего было крестьян, потерпевших неудачу на поле из-за засухи или морозов и просивших на этом основании сбавить или отсрочить оброк.

После приёма челобитчиков отправлялся Иван проверять самоличное, что и сколько привезено из оброков и даней, как бережётся в амбарах и закромах его добро. И угодья свои, по примеру отца, объезжал верхом в сопровождении бояр. Наблюдал, как шла косьба сена на пойменном лугу, как крючили горох, теребили лён, жали и молотили рожь.

В дождливую осень и в зиму хозяйских дел убавилось, Иван коротал длинные вечера за чтением Псалтыри либо слушал своих потешников Чижа со Щеглом.

Девятого марта, на Сорок мучеников, кончилась зима, на проталинах появились жаворонки, а через два дня примчался от брата гонец: одиннадцатого марта в Москве преставилась княгиня Анастасия-Айгуста.

2

Её положили в Спасе на Бору, в церкви, обустройству которой она отдала столь много забот. Торопилась с фресковыми росписями, чтобы угодить мужу, а получилось — себе самой приготовила усыпальницу. Всё внутреннее убранство было сделано под её приглядом и оплачено из её личной казны, и хорошо у неё всё получилось. Знать, жёнки от естества своего наделены большей чуткостью, силой воображения, стремлением к лепоте. Она просила Гоитана не писать в простенках между окнами барабана праотцов жестокими и неподкупно суровыми, как тот собирался по своим подлинникам. Изограф внял её просьбе, написал все лики светлые, добрые.

Храм во имя Спаса. И его образ в куполе не суров, взор его не гневен — Спаситель взирает с поднебесья огромными, широко открытыми голубыми глазами задумчиво и вопрошающе. И во всей своей земной жизни окружён он на фресках Гоитана нежной любовью и поклонением людей, во искупление грехов которых отдал Он свою жизнь.

Стенопись начинается с изображения новорождённого Иисуса в яслях — начало жизни, начало мира. На последней фреске — распятие, на кресте Иисус страдающий и одинокий — конец земной жизни, конец мира. Начало и конец — как совместить, соединить это в слабом человеческом сердце? Неужто вея жизнь человеческая заключена между тем, чего ещё нет, и тем, чего уже нет? И значит, жизнь — это одно лишь мгновение? Да, но сколь бесценно дорого это мгновение! Бывает, что маленькая птичка влетит в одну дверь и вылетит в другую: мгновение этого перелёта так приятно ей! Но оно кратко, и птичка снова погружается в бурю, и снова бьёт её ненастье: такова и жизнь наша, если сравнить её с временем, которое ей предшествует и последует, — это время беспокоит и страшит нас своей неизвестностью.

Иван в последний раз встал на колени перед распятием, помолился за упокой души Настасьиной, тихой безвинной птичкой пропорхнувшей сквозь жизненную юдоль.

Повернулся к выходу — над коваными дверями картина Страшного Суда. Не забыла Настасья и про конец света, и краски тут уж иные — зловещие: солнце багровое, как запёкшаяся кровь, дождь из огня и серы, град из раскалённых каменьев. Никто, даже и птица горазда, Суда Божия не минует!

Настасья?.. Феодосья?.. Маменька родная?.. Где вы, призваны ли на сторону десную Христа[459]? Встречусь где с вами в судный час? Да пусть хоть и на шуйной стороне Страшного Суда, лишь бы с вами, а здесь я, как и вы при жизни, совсем-совсем одинок.

На поминках в девятый день кончины Настасьи пришли в церковь Спаса всей родней. Семён был молчалив и мрачен. Иван, желая как-то развеять угрюмость брата, сказал:

   — Вот как постаралась Настасья для себя, сколь лепо расписала храм.

   — Чего-о? — словно даже с угрозой отозвался Семён. — Эх и малахольный ты, Ванька... Для се-е-ебя-я... Как бы не так! Всё это я один по батюшкиному наказу соделал. Только тогда Москва станет стольным городом всей Руси, когда будет духовным центром русского народа, — не помнишь разве эти батюшкины слова? Надо, чтобы не только кафедра митрополичья была здесь, но и все святыни церковные, понимаешь ли, голова — два уха?

   — Однако же Гоитану, Ивану, Семёну и другим изографам из Настасьина серебра всё оплачено, — робко вставил Иван, да только ещё пуще разгневил брата:

   — Не велику потраву понесла покойница. Ты погляди да посчитай, что Феогностовы гречины в каменной церкви Успения Богородицы порасписали, тоже по сырой штукатурке, и что мои, русские иконники Захарий, Иосиф, Николай и прочая дружина в соборе Святого Михаила. И всё из моей казны оплачено.

Всё правильно, наверное, говорил брат, но холодом дохнуло от его слов. Сразу после девятин Иван велел окольничему готовиться в обратный путь до Рузы.

Дороги совсем развезло, сани то раскатывались по льду, то, подобно речной лодие, рассекали на два уса снеговую скопившуюся воду, то вдруг вставали как вкопанные, оказавшись на голом вязком взлобке. Иван, укрывшись медвежьей полстью, дремал в крытом возке, сваливался то на одну, то на другую сторону, временами залетала к нему мокрая снежная ископыть, обеспокоенно покрикивали верхоконные бояре, но всё шло мимо его внимания, он оставался мысленно в Кремле. Семёна можно понять, он страстно желал иметь наследника, два сына родилось у него, Васенька да Костя, но оба померли. Две дочери остались сиротками, их вспухшие и покрасневшие от непрерывных слёз глаза Иван никак не мог забыть. И причитания плакальщиц продолжали виться и звучать в ушах Ивана, он невольно повторял про себя их заплачку:

Расступися, мать — сыра земля,

Ты раскройся, гробова доска,

Встань, проснися, родна матушка.

3

Никогда не задумывался раньше Иван о том, что он, в сущности, совершенно одинок в мире. Не оттого только, что сирота, без отца, без матери. Есть братья и сёстры, есть любимые бояре. Но к кому из них обернёшься, если вдруг откроются сердечные раны — детские унижения, неправые наказания, неотмщённые обиды? Может, одна только Айгуста-Настасья смогла бы его понять, а теперь и её нет. А брат Семён, став вдовцом, ощутил ли одиночество после её смерти? Если да, то почему столь груб и небрежен? Из-за того же одиночества, которое не желает выказывать как некую сокровенную тайну души?

Прошлый раз уезжал от Семёна с лёгким сердцем, скрывая радость освобождения от назойливой и раздражающей опеки брата, с надеждами и ожиданиями новизны. А нынче предстоящая жизнь в своём уделе утратила прежнюю притягательность, представлялась уже скучной и необязательной. Может быть, поэтому, наметив ехать в Рузу, вдруг в пути передумал и велел остановиться в Звенигороде.

Весна была затяжная, дни стояли пасмурные, серые. Береговая гора Сторожа, всегда столь величественная, сейчас выглядела прискорбно: грязные заплатки снега на оттаявших склонах, глинистые подтеки, а перед крепостным тыном скопленный за зиму и теперь разоблачённый срам — мусор, помои, маленькие трупики котят и щенков, которых умертвили, наверное, сразу после их рождения/ слепых, ни разу не вдохнувших воздуха, не издавших и слабого писка. Но внутри сторожевого укрепления Звенигород выглядел вполне исправно — наместник Жердяй знал своё дело. И княжеская усадьба в полном порядке, ухожена, обжита, всем обеспечена. И челядь дворовая встретила радостным галдежом: де, заждались своего князя, де, уж не обиделся ли князь за что-нибудь, всё в Рузе да в Москве, а славный Звенигород знать не хочет. И челобитий накопилось преизрядно.

Жердяй с того и начал:

   — Ждут не дождутся, княже, многие твои люди слова и суда твоего.

   — Что? Опять про оброк, про украденные невода, про задавленных кур? Да-а? — устало поинтересовался Иван.

Жердяй оторопело умолк, раздумывая, как понимать вопрос князя.

   — Или ухожи бортные не поделили? Али из-за межи мордобойство? А-а? Чего молчишь?

   — Всё, что поименовал ты, княже, то всё и есть в челобитных. С утрева завтрешнего...

   — Нет, нет, — перебил наместника Иван. — Ни с завтрешнего, ни с послезавтрешнего... Надоело... После как-нибудь. — Иван направился к крыльцу, наместник шагал следом, добавил вслед уж без всякой уверенности:

   — Пусть опосля как-нибудь, но вот пришлец некий сугубо до тебя домогается.

   — Что за пришлец? — Иван остановился.

   — Прозвания своего не сказывает, на погляд — не разберёшь. Думали, уж не тать ли, не головник ли, в погреб хотели сховать до тебя. А он сказывает, будто он верный слуга тестя твоего. Какой такой слуга, какой тесть? Облыга, надо быть, однако из погреба мы его всё же вызволили, но под приглядом строгим держим.

Уж не Афоня ли Турман?.. Иван поёжился от недоброго предчувствия, сказал упрямо:

   — И с ним после, потом... — Ступил на первую площадку крыльца, остановился в задумчивости. Обернулся к Жердяю: — Ладно, давай его сюда.

Предчувствие не обмануло: длинные руки, сутулые плечи — он, Афанасий, несостоявшийся монах, брянский дружинник и вор. Он кинулся к Ивану как к спасителю своему, пал на колени, обхватил руками его ногу и прижался лицом к мокрой головке сапога. Иван не отдёрнул ноги и не предложил Афанасию подняться.

   — Не на рыбалку ли прибыл?

Афанасий запрокинул густо заросшее курчавой шерстью лицо, после недолгого остолбенения понял Намёк, начал горячо клясться:

   — Лопни глазоньки, отсохни рученьки, в тартарары провалиться, если вру. Сам не ведаю, как тогда такая штука случилась, не иначе, черт надоумил!

Жердяй, бояре и челядь стояли полукругом возле крыльца, силясь угадать, о чём идёт разговор у князя со странным пришельцем. Афанасий, закончив, ждал решения князя.

   — Афоня, глянь-ка, вон с подголовки сенника[460] выглядывает.

   — Кто он, княже?

   — Да черт-то, который тебя надоумил.

   — Н-ну, неуж?

   — Верно-верно. Слышишь, говорит, что сам ни в жизнь бы не домакушился новгородские гривны в подковы переплавлять, пускать их в озеро, а потом удой ловить, как карасей.

Афанасий понял глумление князя как прощение и дозволение подняться с колен, сказал с большой искренностью в голосе:

   — Твоя правда, Иван Иванович, голова у тебя Божьей милостью, глубоко ты проницаешь человека. Не черт, вестимо, а князь Дмитрий Брянский, который хуже черта, толкнул меня на богомерзкое дело, я ведь подневольный у него был, как ослушаться?

   — Он тебя прислал сюда?

   — Не-ет, нет-нет, Иван Иванович, сам-один я к тебе за милостью твоей притёк.

   — А где князь Дмитрий?

   — Не ведаю. Может, в лесу брянском заплутался, может, в Десне утонул, может, волки его сожрали, может, сам с голоду околел.

   — Отчего же так — с голоду?

   — Литовцы воюют Брянщину, вот-вот в детинец войдут.

   — А где князь Дмитрий ты, значит, не ведаешь?

   — Не ведаю, не ведаю, великий князь! Соображаю, что мог он и пивом опиться, помнишь, чай, как он лаком до пива-то, опился небось, его и разорвало.

Иван не выказывал ни участия, ни сомнения. Судьба бывшего тестя его мало заботила, он лишь вспомнил, как князь Дмитрий, на правах умудрённого родственника, второго отца, советовал ему, тогда желторотому юнцу: «Помни, Ванюша, что правду говорят только дети, дураки да пьяные». И клятве Афанасия не поверил, хотя и не знал, что тот, говоря вслух «лопни глазоньки», про себя добавлял «твои», так же и про рученьки, да про тартарары.

   — Ну, ладно, Турман, как притёк, так и утекай отсюда. Прямо сейчас.

Афанасий снова бухнулся на талый снег, обнял сафьяновый сапог Ивана, взмолился:

   — Не гони, Иван Иванович, не гони! Я тебе пригожусь. Я ведь один как перст на Божьем свете, некуда мне податься.

Один?.. И ему, Турману, ведомо чувство одиночества? Это можно понять, можно разделить и посочувствовать.

Уловив колебания князя, Афанасий начал просить ещё горячее:

   — Куда хочешь приставь меня, везде буду служить тебе верно, как пёс.

Иван сам для себя неожиданно объявил Жердяю:

   — Определи его на конюшню и подготовь обельную грамоту.

Афанасий ещё чувствительнее обнял его сапог.

4

Жердяй не одобрял решения князя, однако возразить не посмел. А затем и сам стал доволен — оказалось, что взяли очень работящего холопа. Афанасий дневал и ночевал на конюшне. Лошади у него были постоянно накормлены и напоены, стойла вычищены. А княжеского вороного жеребца Ярилу он пестовал особенно — и корм давал отборный, и чистил его дважды на день, хвастался:

   — Ярило у меня, как солнышко, блестит!

Предложил Жердяю:

   — Утри жеребца моим рушником.

Жердяй провёл белым платом по упругой, мускулистой шее Ярилы — ни пылинки! Резко огладил круп коня с одной стороны, с другой — рушник остался чистёшенек.

Жердяй по хозяйской привычке не хвалить, а только ругать холопов, и сейчас не выказал своего восхищения, но князю про рушник рассказал. Тот выслушал вполуха, махнул рукой и уединился в своей горнице. Уже целую седмицу сидел он в затворе — молился, читал Псалтырь, а из дому выходил только в церковь. На все предложения Жердяя рассудить спорные дела и выслушать челобитья отвечал одно и то же:

   — Потом, после.

Бояре и холопы недоумевали:

   — Словно подменили Ивана Ивановича!

И даже такое предположение возникло:

   — Уж не умоповредился ли он?

Иван Михайлович, зная князя с его младенчества, успокоил:

   — С ним и раньше такое уныние случалось. Надо его как ни то расскучать, встряхнуть. Может, на потеху зазвать?

   — Потеху можно изделать. Медведь-шатун объявился, шастает по деревням и починкам, баб с ребятками пугает. Да и мужиков тоже.

   — Скажи сокольничему, пусть всё подготовит.

   — Да Святогон хоть сейчас готов.

   — А я князя попробую подвигнуть.

Иван выслушал своего старого дядьку с недоверием:

   — Когда это ты, Иван Михайлович, ловцом зверя заделался? Я не знал этакой страсти за тобой.

   — Да, это так, какой из меня ловец. Но вот Жердяй со Святогоном удальцы, хоть с соколами и кречетами, хоть на вепря или медведя с рогатиной.

   — Пошли за Святогоном, узнаю, что за потеха.

Святогон был княжеским ловчим и сокольничим. Круглый год занимался ручными охотничьими птицами — привозил из Двинской земли птенцов, гнездарей, и пойманных тенётами слётков на крыле. И тех и других терпеливо вынашивал — выкармливал и приучал, а навыки напасть и догонять убегающую или улетающую дичь у этих птиц были врождёнными. Самых лучших соколов и кречетов отвозили в подарок хану и ордынским вельможам, самим же заниматься охотой было всё недосуг.

Слышал Иван, что некогда Святогон был муромским боярином, владел богатой усадьбой, имел зело красовитую супругу. Но так сталось, что имение разграбили и сожгли татары, а супругу отбил у него князь соседнего удела. После этого и явился он к Ивану Даниловичу Калите, но от боярских почестей в Кремле отказался, попросил определить его хранителем ловчих и соколиных путей, к чему имел издавна душевную наклонность. С той поры и живёт тихо и скромно в Звенигороде, а о родном Крае напоминает ему лишь прозвание: сто лет назад жители Мурома выгнали из города епископа Василия, а потому всех появившихся в иных местах рожаков этого города кличут святогонами.

Он был жёлт ликом, будто монгол, но узкие скулы, светлые глаза и русые волосы не оставляли сомнения в том, что его муромские предки принадлежали к славянскому племени вятичей.

   — Не забыл ли имя, кое от крещения получил?. — спросил Иван, когда Святогон переступил порог его горницы — не робко, не как Челядинин переступил, но с прямой спиной и высоко поднятой головой.

   — Святогоном меня обзывают девятый год, а до этого три десятка лет чествовался я Досифеем, сыном Глебовым. — И ответил тоже с достоинством, не борзясь.

   — Дядька мой сказывает, что потеху вы с Жердяем затеяли, да ведь не срок?

   — То-то и дело, что медведь до срока из берлоги вылез.

   — Шатун? Чего же ему не спалось?

   — Не сказывает, — улыбнулся Святогон. — Да и как спросишь, мужик серьёзный! Лежал бы себе до Николы Вешнего, сосал бы лапу, а он и до Благовещения не дотянул, жира, стало быть, мало запас с осени. Теперь вот шастает.

   — Один? Тяжело одному...

Святогон помолчал в задумчивости, возразил без особой уверенности:

   — Одному вольно жить.

Иван тоже не торопился со словом, вспомнил, что Святогон остался соломенным вдовцом, решив не обзаводиться больше семьёй.

   — А вы с Жердяем, выходит дело, решили отнять волю у него?

   — Надоть, князь. Дурить стал медведь, с голодухи может не то что скотину, человека задрать.

   — Крупный зверь?

— Самого не видел, но по следам тропил. На снегу он свою босую ногу отпечатал — я двумя ладонями не смог накрыть, столь велик след.

   — Как же мы его изловим?

   — Всяко можно. Можно преследовать, скрадывать, заманивать. А когда охотников много — загоном или облавой. Шатун по заранью возле тетеревиных токов кружится. Начнут косачи поединки, не видят ничего вокруг себя, медведь тем и пользуется, нет-нет да и цопнет какую птицу. И на Мошниково болото наведывается. Там глухари со своими капалухами брачные игры начинают. Я его загодя выслежу, после этого мы все вместе окружим со всех сторон и... изловим, как ты говоришь.

Иван раздумывал: не очень прельщала его потеха, но отказаться — трусом прослыть. Святогон добавил беззаботно:

   — Зверь, конечно, могучий, голодный и злой, но ни копья у него, ни стрел калёных, а твои дети боярские до зубов вооружены. Да и мы с тобой не с голыми руками пойдём.

Не прост Святогон: нашёл убедительные слова. Отбросив сомнения, Иван велел готовиться к потехе.

Добираться до лесного становища, что близ Мошникова болота, решили на лошадях: князь с наместником и ловчим верхом, все остальные на двух санных подводах. Ивану хотелось оседлать Ярилу, но Святогон решительно возразил:

   — Лошадей надо брать старых, не пугливых.

Афанасий поддакнул:

   — Знамо, такого коня да в превратность пускать! — И поскорее, пока князь с ловчим не передумали, отвёл Ярилу в стойло.

Уезжали на два дня и всего лишь на потехи, но все остававшиеся в усадьбе холопы, жёнки и ребятня высыпали на подворье, словно на опасную рать мужиков провожали.

Под седлом Ивана была старая мосластая кобыла, но шёлковая зелёная попона, наборная уздечка, серебряные стремена и её преобразили на миг в царского скакуна. И всадник разряжен под стать: на голове шапка с соколиной опушкой, шитая серебром да золотом, с каменьями многоценными, на плечах — парчовая шуба, подбитая рысьим мехом. Иван чувствовал на себе восхищенные взгляды провожающих, но нарочито хмурился, поглядывал по-хозяйски на готовых в путь дружинников и детей боярских.

   — Пора! — негромко сказал Святогон.

Иван взял на себя повод, понужнул лошадь двинуться с места. Из рядов жёнок вдруг выскочила отроковица в красном плате, уцепилась тонкими пальцами за княжеское серебряное стремя, вскинула на всадника смущённый и, как ему показалось, нежный взор. И сказала с сердечной заботой:

   — Побереги себя, государь, ты здесь многим люб, не мне одной! — Тут же потупилась, отскочила прочь к стоявшим вдоль тына девкам и жёнкам, подвязанным, как и она, сплошь красными платками.

   — Холопка дворовая, Милонега, — обронил Святогон.

Иван помедлил, не скажет ли ловчий ещё что-то, но тот сам ждал княжеского слова.

   — Знаю сам. — Иван несильно пристукнул стременами по ребристым бокам лошади, взмахнул плетью и первым выехал за ворота, усадьбы.

Не доезжая становища, встретили на оттаявшей глинистой дороге следы медведя. Очень крупные в самом деле, двумя широкими ладонями не накроешь.

   — Однако же нет, это не шатун, а медведица, глядите, рядом лапоточки маленькие, — нагнулся над следами Святогон. — В берлоге у неё зимой родился, а вешняя талая вода, видно, промочила их берлогу, они и вылезли до срока.

   — А наш где?

   — Наш шатун на болоте, я вчера вечером объезжал на лошади, проверил, входные следы есть, обратных нет.

После краткого роздыха, оставив лошадей на стойбище, пешком обошли болото, убедились в верности слов ловчего.

На тетеревином току спугнули крупных птиц с кроваво-рубиновыми бровями. Блеснув на солнце белыми подхвостьями, тетерева скрылись за деревьями, а на том месте, где они вели поединок, остались крестики от их лап, серёжки помета. Поодаль обнаружили размётанные чёрные перья и медвежьи следы.

   — Позавтракал тетёркой наш косолапый.

   — Ему тетёрка — на один зуб.

Обошли лежавшее в мелколесье замерзшее ещё болото, возле него нашли признаки недавнего пребывания медведя: перевернул огромное буреломное дерево — отыскивал муравьёв, червей, личинок; разрыл под дубом землю — жёлуди и корешки вкусные искал; раздавил тонкий ледок в рытвине — жажду утолял. Но глубоко в лес не заходил — прочно облюбовал болото с глухариными и тетеревиными токами.

Снег, почти стаявший на дорогах и открытых местах, в чаще леса лежал почти нетронутым, ноги вязли по колено, иногда и выше. Жердяй, как самый голенастый из всех, торил от стойбища к болоту дорожки, если можно было так назвать цепочки глубоких, до подснежной воды, следов, отстоявших друг от друга где на пол-аршина, где на аршин. На помощь Жердяю пришли дети боярские, однако дело продвигалось не споро.

   — Может, без этого обойдёмся? — взмолился Жердяй, но Святогон был непреклонен:

   — Ночью снег от мороза задубеет, станет хрустеть под ногами, да и вообще, не пройдёшь в темноте по колено, а то и по пояс в снегу. И заплутаться недолго. А так мы по этим углублениям тихо-тихо прокрадёмся к болоту.

Решено было перед рассветом идти по каждой, проторённой цепочке следов по двое — так безопаснее. Однако число охотников оказалось нечётным.

   — Я один люблю быть в лесу, — сказал князь Иван, удивив всех. Добавил твёрдо: — Один пойду!

Святогон призадумался в сомнении, однако не стал возражать и отговаривать.

Ночью после трапезы стали готовиться к выходу. Святогон подошёл к князю, проверил его колчан со стрелами и лук, посоветовал захватить кроме меча ещё кистень и рожон. Сказал вкрадчиво, абы про пустяк какой:

   — Если, княже, тебе покажется скучно одному идти, пойдём со мной?

— Нет. Один хочу, ночью в лесу такой сладкий ужас испытываешь.

От просеки, у которой находилось стойбище, до Мошникова болота не больше версты, однако, чтобы одолеть её, времени потребовалось много. Иван оценил предусмотрительность Святогона: если бы не протоптали загодя снег, как слепые кутята бы ползли в кромешной тьме, натыкаясь лбами на деревья. Да и так-то трудно: одну ногу опустишь в хлюпающую скважину, осторожно, по-журавлиному перенесёшь другую, на ощупь отыщешь следующее углубление, потом прислушаешься, передохнешь, убедишься, что тихо, не потревожено вокруг, продолжишь шагание.

Целая вечность, кажется, прошла, когда наконец кончился глубокий снег, под ногами стал прощупываться болотный мох, мёрзлый, ещё неподатливый. Темень стояла такая, что деревья угадывались лишь на осязание. Прислонившись к стволу пахучей ели, Иван решил остановиться и ждать. Не различить ни неба над головой, ни снега под ногами — непроницаемый мрак. И ни единого звука, как ни прислушивайся.

И вдруг где-то совсем рядом, может, на расстоянии вытянутой руки:

«Ух-х, ух-х!» — утробные и болезненные вздохи.

Кто это: лось, вепрь, медведь?

Иван потрогал рукоять меча, поправил висевший на поясе кистень. Но не успел ни к защите изготовиться, ни испугаться: уханье глуше, тише, отдалённее. Он уходил, но ни скрипа снега, ни хруста сухостоя.

Снова тишина. Однако она недолго стояла: её нарушил неясный, словно далёкие раскаты грома, шум. Как бы даже людские голоса и собачий лай различались в общем соединении нестройных звуков... Что-то происходило в той стороне, куда ушёл шатун (теперь Иван убеждён был, что утробно ухал не кто-нибудь, а тот самый медведь). Далёкий шум стал замирать, угадывались отдельные — словно бы ликующие — возгласы. Но и они растворились во вновь павшей на лес оглушительной тишине.

Иван привалился к шершавому толстому стволу ели, глубоко вдохнул сладкий морозный воздух. Подумал с облегчением, что на этом, очевидно, потеха и закончилась.

Рассвет так и не наступал, но начал угадываться на слух. С лёгким шорохом оседал снег, несколько раз, на пробу, ударил клювом дятел. А вот и сокровенная песнь глухаря... Хотя, наверное, нет, уж очень громко, скорее это барашек, лесной кулик, со своей тоже брачной, похожей на блеяние песенкой.

Иван вполне уже успокоился, вспомнил, как провожала его отроковица Милонега, улыбнулся этому воспоминанию. И тут же услышал явственный хруст шагов прямо пред собой. Может, это Святогон? Окликнуть? Но язык словно примёрз к гортани, дыхание оборвалось, когда понял, что не шаги это, а прыжки зверя. Что-то тёмное приблизилось прямо к стволу ели, Иван в беспамятстве выхватил меч и что было сил ткнул им перед собой. Меч был острым и легко вошёл во что-то живое. Что живое, Иван понял по тому, как заходил из стороны в сторону меч. Крепко сжимая рукоять, подал лезвие ещё глубже и повернул его. Поражённая им жертва стала безжизненно валиться на сторону...

Убил? Кого? А вдруг это кто-то из своих охотников? Да нет, молча никто бы не стал в темноте подходить. Это беспременно шатун! Крупная дрожь стала бить Ивана, словно изморозь пала на его спину, пошла по хребту. Не было сил вытащить меч, бросил его, но тут же безотчётно схватил рожон и выставил его перед собой в темноту.

Начали угадываться стволы деревьев, над болотом клочьями белел, словно снег, туман, но под ногами ещё было ничего не рассмотреть.

   — Князь! Иван Иванович! — услышал за спиной голос Жердяя, шагавшего по следам в снегу.

   — Тут я, тут... И шатун мёртвый здесь.

Жердяй, видно, не расслышал, продвигался со словами:

   — Шабаш, не только шатуна, но и медведицу взяли дружинники, уже на стан везут, айда туда.

Иван ушам не верил.

   — А кого же я тут? Кого я заколол?

Жердяй решительно шагнул на нетронутый следами снег, нащупал меч Ивана, выдернул его, произнёс удивлённо:

   — Никак ещё один...

Иван стал путано рассказывать, как сначала услышал утробные жуткие вздохи, как потом, малое время спустя, мелькнул в темноте у него перед глазами зверь и как мгновенно он поразил его мечом. Жердяй молча слушал, соображал.

Мартовская розовая дымка стала пробиваться сквозь тёмные ветви осин, неясный свет пал и под тяжёлые лапы той ели, возле которой стояли князь и его наместник.

   — Так я и знал, — объявил наконец Жердяй. — Это медвежонок, он от нас утёк по старой своей тропе и прямо на тебя напоролся.

Медвежонок был совсем маленьким, Жердяй взял его на руки легко, словно ребёнка, понёс перед собой. Иван в задумчивости поплёлся следом.

На стане по случаю редкостной охотничьей удачи стояло ликование. Снимали шкуры с убитых медведей, наперебой вспоминали подробности:

   — Если бы не Догоняй, утёк бы шатун.

   — Ага, собаки наши лихо вцепились ему в зад.

   — Медведица-то, поди-ка же ты, сама к нам пришла!

   — За детёнышем своим...

   — Ага, тот побег без спросу, она за ним.

   — А мы с братаном её с двух сторон в копья...

   — Вы били, когда она уже варедная была.

   — Нет, Жердяй ей только малую варедь нанёс.

   — Малая, а всё рана. Да и немалая, стрела-то прямо под лопатку вошла ей.

Жердяй положил на снег медвежонка. Мохнатая грудка его была рассечена надвое, глаза затянула смертная плёнка, из-под верхней губы виднелись крохотные белые клычочки.

   — И князь наш с полем!

Дружинники разогнулись над медвежьими тушами с разделочными окровавленными ножами в руках, в их взглядах почудились Ивану упрёки и насмешливость, но Святогон поспешил успокоить:

   — Как хорошо, князь, что ты его сумел взять, не то бы волки разодрали, их тут огромная стая рыщет. — Повернулся к Жердяю: — И откуда эта медведица вывернулась? Видно, как раз там, где князь на стороже встал, и берлога её как раз там была.

Иван велел отчинить бочонок стоялого мёда, что встречено было победным ликованием.

Надеялись, что и по возвращении в усадьбу князь не поскупится и ещё угостит под варёную медвежатину, однако тяжёлым оказалось похмелье: узнали, что в эту же ночь Афанасий Турман тайно бежал, захватив Ярилу и ещё одну резвую лошадь с двумя парами серебряных подков, тех самых.

   — Далеко не уйдёт! Есть у нас кобыла, невидная из себя, но тягучая. Я на ней по следам настигну татя, — решительно и уверенно сказал Святогон. Подседлал серую мохноногую лошадку, крепко затянул подпругу и махнул в седло.

5

Ивану исполнилось девятнадцать, он в самую пору вошёл. И ростом не обижен, и в плечах широк, силён телесно — пусть не надмерно, но так, как обычливо его княжескому достоинству. Красен обличьем — яркие очи, породистый, с горбинкой нос, кудрявые волосы. Он часто ловил на себе задумчивые либо смущённые взгляды девок и жёнок — и боярских, и челядинных, год назад ни одну бы не пропустил мимо, но нынче словно подменили красавца Ивана: он сразу же отсекал нечистые помыслы, которые — знал он теперь очень хорошо! — не только тело растлевают, но и оскверняют душу.

Он не мог не понимать, что неспроста отроковица Милонега столь часто попадается ему на глаза, но убеждал себя, что происходит это никак не намеренно. Может, и она поверила в его недогадливость и тогда у всех на виду припала к его стремени перед выездом на потеху, а днесь без зову и без спросу — неслыханное дело! — в ту пору, когда все в городе, по московскому обыку, приуготовлялись к послеобеденному сну, заявилась к нему в горницу.

Он уже разоблокался, освободился от дневного наряда — снял пояс и свиту, остался лишь в шёлковой сорочке, украшенной Дорогим шитьём. Повернулся к тяблу, взнял десницу для осенения и вдруг услышал за спиной тихий скрип двери. Оглянулся, не трогаясь с места.

Милонега, одетая, как всякая холопка, в длинную полотняную рубаху с рукавами, схваченными у кистеи обручами, с разрезом ворота, застёгнутым на бронзовую пуговицу, в набедренной понёве поверх рубахи и в головном платке, подвязанным кукушкою под подбородком, стояла в дверном проёме и чуть приметно качала из стороны в сторону головой, словно бы осуждала Ивана. Встретившись с ним взглядом, сказала:

   — Это я, Милонега.

   — Вижу, — ответил он с покровительственной снисходительностью, уловив которую она сразу осмелела, притворила за собой дверь и сделала два коротких шажка вперёд. Свет из слюдяного оконца пал на её лицо, и он рассмотрел, что она подкашивает на один глаз, что, впрочем, не только не портило её, но добавляло миловидности.

   — Это я, Милонега, — повторила она, ещё что-то хотела добавить, открыла рот, Иван увидел кончик её малинового языка, который подержался между мелкими белыми зубами и вновь скрылся с теми словами, которые она хотела произнести.

Иван смотрел на её сомкнутые губы, требуя взглядом, чтобы она сказала то, что намеревалась. И она поняла:

— Я пришла. К тебе. — Сдёрнула с головы платок, две пепельные косицы упали на её плечи.

«...Абы юноша возжелал её на похоть», — всплыли в памяти читанные в свитке слова. Иван безотчётно, словно в помрачении рассудка подошёл к образам, накинул на иконы покровную холстину. Постоял, творя про себя молитву покаяния, чтобы морок рассеялся, но и сознавая со стыдом, что не желает этого.

Обернулся, Милонега встретила его взгляд и, не отрывая своего и не мигая, отстегнув на вороте пуговицу, начала медленно-медленно выпрастываться из рубахи. Сначала оголила по-детски худенькие плечи, потом повисла на бёдрах поверх понёвы рубашка, и открылись груди — не острые, какие были у Феодосьи, а круглые и широко расставленные.

Он скользнул взглядом вниз по её телу, и Милонега начала торопливо перешагивать с падающей на пол рубахи. Он увидел плоский её живот, сухие бедра и ляжки. Безмолвная, тонкая и гибкая, словно растение, она не стыдилась своей наготы, только в глазах ещё теплились испуг и неуверенность.

   — И как это ты додумалась? — спрашивал он её, когда они лежали рядом на пристенной лавке, покрытой толстым восточным ковром.

Она не ответила. Он не настаивал, прислушиваясь к себе. Произошедшее ему не было неприятно, но и радости не доставило. Не было той знакомой ему, облегчающей тело отпущенности и покоя, было чувство душевной утраты и досады. Из-за того нешто, что не жена она ему? А если б была женой? Случалось, что князья брали в жёны простолюдинок и жили с ними в счастье и согласии. А брат Семён даже и на боярской дочери Шурочке Вельяминовой не разрешает жениться, только чтоб на княжне...

Она прижалась к нему мягкой грудью, спросила с похотливой игривостью:

   — Ты доволен мной?

Он не сразу взял в толк её слова, а когда смысл их стал доходить до него, смешался от неожиданности и стыда её вопроса:

   — Рази же можно говорить об этом?

И она его не поняла:

   — А чё, рази нет?

Он не ответил, и она в знак своего неудовольствия повернулась к нему своей маленькой круглой жопкой, добавила словно бы со слезой в голосе:

   — Ещё бы, ведь ты кня-я-язь! Куды нам!

Иван поднялся, опустил босые ноги на пол. Одно желание владело им: всё скорее забыть, словно ничего и не было.

   — Мне одеваться? — ломливо спросила она, тоже поднялась с лавки и бесстыдно повернулась к нему.

Иван запоздало заметил, что робкая и так понравившаяся ему улыбка Милонеги, которую он принимал за выражение наивности и чистоты, несла потаённую усмешку, в которой более опытный муж смог бы прочитать отпечаток порока и низменных страстей. Глаз её стал вдруг косить сильнее, взгляд стал переменчивым, как у человека, успевшего познать многие тайны жизни.

   — Одевайся и проваливай не мешкая.

   — Не мешкая?.. А если я побавиться жалаю? — Она произнесла это уже с дерзостью и вызовом.

Иван отпрянул от лавки. Крупная дрожь била его, он смешался и, не находя слов, лишь указал ей рукой на дверь.

Она начала одеваться — неспешно, время от времени бросая на него испытующий взгляд. Застегнула ворот, подвязалась кукушкой и, встав в дверях, требовательно спросила:

   — Нешто я так и уйду ни с чем?

   — Ах, вон ты о чём! Ты, выходит, волочайка? — От этой догадки ему почему-то стало легче на душе. — Тогда понятно. За потаскушничество надо платить, понятно... Вот гривна новгородская, пополам разрубленная, серебряная, довольно?

   — Э-э, нет, князь! Не то мне надобно.

   — А что же?

   — Отпускная грамота. Не хочу больше быть твоей рабой. — Она высказала то, что давно обдумала, но что высказать всё равно оказалось непросто — это выдавали и дрожание голоса, и прерывистость дыхания, от которого груди её под рубахой шатко то вздымались, то опадали.

Сама как бы устыдясь своих слов, добавила: — Конечно, запрос по рылу не бьёт, однако же я взаправду запрашиваю... Чё молчишь, жалко отпускать волочайку?

   — Каков запрос, таков и ответ.

   — Стало быть, не дашь отпускную грамоту? — Она овладела своим волнением, говорила громко, смотрела требовательно, только косой глаз стал сильнее уклоняться в сторону.

   — Нет, пошла прочь, сучка!

   — Ничё!.. — пропела она, совершенно не задетая. — И у суки не без крюка... Афанасий сказал мне, что коли хозяин изнасильничает свою рабу, то за это пошибание обязан дать ей вольную.

   — Афанасий?.. Какое пошибание? Ты ведь сама...

   — Сейчас как заору, вся дворня сбежится, — бросила она ему в лицо враждебно и нагло, — буду вопить, что ты осквернил меня, обесчестил, я знаю, что сказать, Афанасий научил меня.

   — А сказал ли тебе Афанасий твой, что я могу тебя убить и даже виры за это не стану платить? — Иван судорожно схватил её прохладную руку, не зная, зачем это сделал и как поступит дальше.

И она не знала, что у него на уме, поостереглась:

   — Нет, нет, князь, я не стану кричать. Я и правда по своему хотению пришла к тебе, ты всем девкам люб, такой добрый, такой красный. — Она высвободила руку, приоткрыла дверь, юркнула за неё и прошелестела зловещим шёпотом: — Не убьёшшшь... Не дамси... Покумекай мозговицей своей до завтрева, прощщевай.

Оставшись один, Иван не сразу смог даже и обмыслить произошедшее. Ладно Афанасий, тать и головник, с него какой спрос, но чтобы отроковица вмещала в себе столько вероломства!.. Девица погубляет красу свою бляднею, а муж своё мужество татьбою. Это верно написал Даниил Заточник. В кремлёвской книжарне Иван не раз листал его «Моление» и думал, что не прав Заточник, когда пишет о злых жёнах, видно, не повезло ему в семейной жизни, вот он на весь род женский и ополчился. Иван пребывал до сего дня в убеждении, что женщины не могут лгать совсем. В отличие от мужиков, они искренни и умеют полностью отдавать себя — супругу, если вступят в брак, детям, если будут их иметь, Богу, становясь монахиняйй. Так думал Иван, вспоминая свою мать, Феодосью, Настасью. Теперь тяжёлая обида легла на сердце.

6

Закончив рассмотрение просьб и жалоб своих подданных, Иван отпустил тиуна и боярских детей и после этого сказал оставшимся при нём наместнику Жердяю, и дьяку Нестерко как о деле совершенно пустячном:

   — Да-а, чуть не забыл... Тут холопка Милонега била челом, просит отпустить её. Надо отпустить... Состряпайте-ка ей грамоту.

Нестерко сидел на ковре, подогнув одну ногу, а на колено другой положив пергамент. Обмакнул перо в чернильницу, которую держал в левой руке на отлёте, и начал борзо писать, словно не был для него неожиданностью указ князя. И Жердяю слова Ивана не были странными, но даже и ожидаемыми, он понимающе хмыкнул, проворчал:

   — Добилась своего!

   — Как это? — не понял Иван.

   — Летошный год хрестьяне её застали на Боровском веретье в сплетении со Святогоном. Завлекла его, а потом блажить начала, будто он насильничает. Блудодейка подлая, лиходельница!

Новость ошеломила Ивана, сперва он даже и не нашёлся что сказать.

   — Значит, Святогон угодил в её ловушку тоже? — спросил Иван и залился краской, поняв, что проговорился.

Жердяй, однако, сделал вид, будто не слышал этого тоже, подтвердил:

   — Долго плела тенёта, чтобы уловить нашего ловчего.

   — Но ведь Святогон же не мог ей дать свободу, она же не его холопка?

   — Да, так. Но он мог бы в покрытие греха жениться на ней, и она стала бы тоже вольной.

   — Так что же?

   — А он не такой простак, жениться не стал, уплатил взыск. Пятнадцать гривен, огромадная пеня.

Странно, но узнанное про Святогона послужило Ивану утешением: не он один ослепился умом.

В тот же день к вечеру вернулся из погони за Афанасием и сокольничий Святогон. Ехал на лошади шагом и вёл в поводу какую-то клячу. Медленно, нехотя словно бы, спешился, потянулся, расправляя затёкшие от долгой верховой езды члены.

   — Утёк твой Турман, улетел, кувыркаясь... Бросил загнанного Ярилу в лесу и на заводном коне, на свежем, силы сохранившем, подался в сторону Можайска. Мне на уставшей лошади уж было не угнаться за ним.

   — А где же Ярило?

   — Да вот, не видишь рази?

Иван присмотрелся: неужели этот костлявый и понурый одёр его Ярило? Шерсть не блестела, а тускло топорщилась, длинные смоляные волосы гривы и хвоста стали серые от пыли и грязи, спутаны и всклокочены. Жеребец узнал подошедшего к нему хозяина, поднял голову, но в агатовых глазах его не было радости или любопытства, лишь смертельная усталость. Белая проточина от лба до верхней губы и чуть надорванное ухо — он, без сомнения, это он, Ярило!

Иван приобнял коня за шею, и тот отозвался на ласку негромким и жалобным ржанием, поднял высоко морду и ткнулся мягкими бархатными губами в лицо своему хозяину. Иван не отстранился, чувствуя, как слёзы подступают к горлу — от жалости ли к загубленному коню, к самому себе ли.

   — Я когда увидел его возле куста калины, не привязанного, не стреноженного, просто брошенного, тоже заплакал, — услышал Иван голос Святогона и, уже не таясь больше, подставил ветру ослезившееся лицо.

   — Да-а? И ты?

   — Заплакал, прямо слезьми заплакал. И обет дал: Турмана этого всё равно изловить не нынче, так завтра, а Ярилу выпользую, я умею загнанных коней лечить.

Иван испытывал к Святогону истинное благорасположение и доверие, как к родному человеку, хотя и знал-то его всего ничего. И вопрос задал, не опасаясь ни смутить, ни обидеть его:

   — А скажи, плакал ты, когда из Мурома уходил?

Святогон посмотрел наскоро, ответил без раздумья:

   — Понимаю, о чём ты. Плакал и тогда, но только злыми слезами.

   — Злился на князя, к которому жена ушла?

   — Нет, не на него.

   — На изменщицу?

   — И не на неё... Только на себя, один я во всём со мной произошедшем повинен.

   — А на холопку Милонегу злился?

Святогон опять кинул взгляд, опять не запнулся с ответом:

   — А на неё-то за что? Обыкновенная девка гулящая, воли захотевшая, а вот я остолоп остолопом вышел. Во всём, князь, надо только самого себя винить.

Иван слушал с сомнением, но выказать его не захотел, просто на иное свёл разговор:

   — Значит, умеешь ты загнанных коней пользовать?

   — Ага, умею, — поторопился с подтверждением Святогон, видно, чувствуя перемену в настроении князя, ещё повторил: — Умею. Пойду. — И он повёл Ярилу на коротком чомбуре в конюшню.

Иван проводил его взглядом: «Одинок, как и я, Святогон, но у него есть дело, которое он любит и умеет делать, есть смысл в его жизни, а я зачем живу?»

Он снова затворился в своей верхней светлице, ещё реже стал появляться на людях, опять Жердяю стоило немалых трудов, чтобы подвигнуть его на вершение княжеского суда, а среди ближних бояр и челяди ещё настойчивее стало высказываться опасение о его возможном умоповреждении.

Стаял снег, на реке прошёл ледоход. Пробилась травка, распустились деревья. Жердяй сказал, что пора приступить к посевам. Князь ответил одним словом:

   — Приступай.

За всю весну не выпало ни одного дождя, постоянно дул сильный иссушающий ветер.

   — Батюшка Акинф молебен на бездождие с крестным ходом хочет провести, — сообщил Жердяй и опять получил ответ из одного слова:

   — Буду.

Он простоял всю долгую службу, но в крестном ходе не участвовал, вернулся в свою светлицу, встал на колени перед иконостасом, обратился с большой верой:

   — Помилуй нас, Боже... Возведи облака над нашей землёй, повели подать нам дождь, молим Тебя. Одень небо облаками, ниспошли нам милость Твою, молюсь Тебе...

Ливни прошли сильные, но короткие, выпавшая вода скатилась в реки и овраги, поля остались безводны.

Надеялись, что под Троицын день прольётся живительный дождь, но тучи прошли стороной, а в ночь на Духов день пал даже утренник, мороз побил многие неокрепшие посевы.

Травы на пойменных лугах были хороши, но малорослы.

   — Что, князь, как бы пожни не сгорели, может, хоть малый укос взять? — опять с докукой наместник.

   — Как знаешь, Жердяй.

И в Иванов день погода была ясная, а наутро на землю посыпались крупные градины, побившие огородную зелень, взращённую на скудном поливе. А затем установилась такая жара, что и ночью было душно.

Риги и сеновалы оставались пустыми, а вдобавок ко всему загорелся Боровской лес. На пожар кинулись решительно все насельники княжеской усадьбы — мужики сбивать огонь, жёнки и ребятня оказывать посильную помощь или хоть просто ахать да вскрикивать. Так всегда бывало, Иван это знал, потому что и сам никогда не оставался безучастным. А сейчас с удивлением увидел, что во всём большущем своём доме он остался совершенно один.

   — Владыка, прости беззакония наши, — начал он привычную уж ему молитву, к которой прибегал каждый раз, когда овладевало им чувство горестного одиночества и безнадёжности. Но не как всегда — вместо мучившего его вопроса «Зачем я живу?» сейчас вырвалось из него другое вопрошание: «Почему я живу?»

Нешто прав Святогон, что во всём решительно виноват я один? Тогда сколь много вины на мне! Ты один, Господи, ведаешь все скверны и безмерные грехи мои. Молю, Господи, изгладь их Сам, а я не дерзаю уж вспоминать о них, чтобы тем ещё более прогневить Тебя. Как страшно жить на свете едину, страшно знать, что ты в этом мире не нужен никому и тебе никто не нужен. А когда так, зачем, Господи, дана мне жизнь? Почему я живу?

Но нет, что-то всё же тут не так... Не так что-то тут! Можно ли обидеться на жизнь? Может ли быть она виновной в том, что я един и не знаю, зачем и почему живу?

Никого в усадьбе — бояре и челядь всем миром тушат пожар, а я един стою на коленях и лью слёзы жалости к себе.

Как перестать быть единым на свете, как спастись от одиночества? Только Господь может помочь, только Он один не оставит. Но ведь и Сам Иисус Христос, распятый на кресте, так страшно одинок... Хотя у подножия Его преклонились жёны-мироносицы, хотя есть у Него двенадцать верных апостолов, Он взывает в отчаянии покинутости и одиночества: «Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» Тогда что же: надо смириться и жить со своим одиночеством? Если так, то зачем, какой смысл в такой жизни?

7

В конюшне было прохладно, сладко пахло конским навозом и свежескошенным сеном. Под кровлей взад-вперёд носились ласточки — можно заметить было только в их полёте излом длинных крыльев и тонкие косицы хвоста. В распахнутую дверь конюшни они влетали со звонким криком: «тви-вит-вит».

Птенцы их, получив свою долю еды, но, очевидно, не насытившись, провожали родителей нетерпеливым щебетанием: «тили-вили, тили-вили, тили-вили...»

Вдоль всей конюшни в укромных уголках ватажились небольшими дружными компаниями воробьи — видно, договаривались о том, как половчее нагрянуть на лошадиные кормушки с зерном.

Иван шёл вдоль решетчатых дверей денников, лошади при его приближении переставали хрумкать ячмень и вопросительно косили на него агатовые глаза, а убедившись, что он не к ним идёт, снова окунали головы в кормушки.

Он пересёк конюшню из конца в конец, никого не встретив, вышел через вторые двери на окопанную и ограждённую леваду. Никого из конюхов и здесь не было, лишь паслись две кобылы с жеребятами-стригунками. Матери-кобылы щипали траву, а жеребята резвились рядом — козлили, валялись на спине, взбрыкивали, взлягивали.

   — Княже, ты кого ищешь? — догнал Ивана конопатый молодой конюх.

   — Никого, просто так хожу.

   — Проверяешь? — догадался с довольной улыбкой конопатый. — Проверяй, проверяй, у нас тут гоже. А Святогон к журавлиному колодцу ушёл, таскает воду в свою влазню.

   — Куда воду таскает?

   — Влазню топить будет, баенку.

   — А-а, баню топит. Веди меня к нему.

Святогон был у колодезного сруба. Воду он уже натаскал, а сейчас поливал из бадьи на заднюю ногу привязанной к дереву лошади.

   — Твоего Ярилу всё лечит, — пояснил молодой конюх. — Да без толку всё...

   — Как это — без толку?

   — Сам гляди.

Опростав бадью, Святогон принялся растирать лошади ногу, сначала пальцами, затем кулаком — кругами, после чего стал похлопывать ладонью плашмя и ребром.

Как и в тот раз, Иван не сразу узнал своего коня. Ярило имел тонкие мускулистые ноги, широкую грудь, яркие, блестящие глаза с длинными ресницами, горделиво поставленную голову, а сейчас выглядел замученным, несчастным, костлявая спина прогнулась, ребра выступили, как у тягловой клячи.

Увидев подошедшего князя, Святогон почтительно поклонился, вздохнул:

   — Выходит, бахвалом я оказался... Не вернуть Ярилу в подседельного коня. Теперь надо приучать его к хомуту — воду возить, землю пахать. А под седло я тебе, князь, готовлю трёхлетнюю дочку Ярилы — вся в отца, вороная, в загаре. Кобыла, но зело добрая, резва да вынослива.

   — Ну что же, — согласился Иван, — я слышал, что многие наши великие князья и стратиги не на жеребцах, а как раз на кобылах выезжали и на рать, и на торжества.

   — Верно, верно. Кобыла послушнее, работящее, тягучее. Правда, случается такая досада у неё — охота, она становится привередливой и упрямой, но это несколько дней всего. А надоест, отдашь её на случку, она тебе нового Ярилу через одиннадцать месяцев народит.

   — Ладно, хватит зубы заговаривать. Не вылечил Ярилу, так и скажи.

   — Я так и говорю, князь! За Ярилу я твоему Турману кое-что оторву, чтобы не мог наплодить таких же, как он, выродков-турманят, отыщу его хоть под землёй.

   — Ладно... Показывай дочку Ярилы, как кличут её?

   — Ярушка.

Молодая кобыла была, верно, вся в отца — такая же благородная голова с проточиной, развевающаяся грива, широкие красные ноздри, дерзкий взгляд. Вороная, но при чёрном окрасе концы волос по всему телу, кроме головы и ног, словно бы выгоревшие.

   — Верно, что в загаре, горелая. — Иван хмурился, но не мог скрыть, что лошадь ему нравится.

   — Уже объезжена, обучена, под седлом ходила. Хочешь проверить? — Святогон накинул Ярушке обороть на голову, сунул ей в рот железную узду, которую кобыла послушно приняла. Догадливый конопатый конюх принёс кожаное седло.

Иван сам проверил, крепко ли затянута подпруга, сунул носок левой ноги в стремя, дал себя подсадить. Укрепившись в седле, поёрзал вправо-влево, убедился: спина у лошади удобная, будто нарочно созданная для верховой езды — чуть вогнутая и широкая. Святогон отметил про себя, что юный князь — всадник умелый. Сжал ремённый повод в кулаках, вывернув большие пальцы вверх; сидел свободно и прямо, словно бы жёстко, а на самом деле непринуждённо, сам расслабившись и лошади давая отдых; смотрел не под ноги, а вперёд, ступни выровнял, не спуская вниз носков, колени плотно прижал к бокам лошади.

   — Хорош конь, и всадник под стать! — искренне похвалил Святогон. — Хлыст дать, князь?

   — Обойдусь. Вижу, лошадь горячая и свежая. — Иван выпустил из правой руки повод, развернулся и ударил ладонью по чуть приспущенному крупу Ярушки, отчего она резко взмахнула гривой и выбросила передние ноги вперёд. Иван пришпорил лошадь бодцами сапог и одновременно ослабил повод — Ярушка приняла посыл и припустила с места в резвую меть. Она шла ровно и безнатужно, словно на одном лишь желании. Её скок был напористым и мощным, Иван приподнялся на стременах и чуть подался к гриве, чувствуя и радуясь дерзкой и победительной силе того опора, с какой шла в его руках лошадь. О-о, кто бы мог знать, что это за восторг — одному мчаться во всю прыть по летнему, ожившему, вновь расцветшему после проливных дождей лугу, чувствуя себя сильным и свободным!

С весёлым, ликующим сердцем возвращался он в усадьбу. Чтобы дать лошади восстановить дыхание, под конец вёл её лёгкой рысью, подпрыгивая на стременах при перемене её шагов. Полуденное марево струилось волнами вверх, а за ним размыто виделась грива урёмного леса и отдельные купавы прибрежных ив, которые, когда Иван поднимался в седле, словно бы отрывались от земли, дрожа и покачиваясь. Спешившись, он не торопился расстаться с Ярушкой, благодарно оглаживал её повлажневшую шею, испытывая к лошади глубокую признательность, даже любовь, вспыхнувшую в его сердце неожиданно и ярко. Если бы она понимала человеческую речь, он сказал бы ей, что отныне свяжет с ней свою судьбу, сохранит пожизненную привязанность. Повернулся к Святогону, принявшему у него повод, сказал растроганно:

   — Спаси Бог, Досифей Глебович, утешил! Прими в дар от меня эту жуковину. — Иван снял с пальца перстень с крупным рубином.

   — Спаси Бог и тебя, княже. И дороже яхонта черевчатого мне то, что ты имя-отчество мои вспомнил. Да и то: какой я Святогон! — Он передал лошадь конопатому молодому конюху, велел поводить Ярушку по леваде, прежде чем поместить в стойло, затем предложил князю негромко, неуверенно: — Знаешь, баенка у меня истоплена... После такой поездки гоже веничком побаловаться, пот солёный смыть, а-а?

Иван сразу же согласился — было ему весело и легко.

8

Влазня, мовь, мовня, мовница, мыльня, баенка... Как же много места в жизни русского человека занимала деревянная, по-чёрному топившаяся баня, если столько милых слов для неё нашёл он!

И возмут на се прутья младые и бьются сами... И обдаются водой студёною... И то творят мовение собе, а не мученье. Речение это, занесённое Нестором в летопись, произнёс, вернувшись из Скифии в Рим, апостол Андрей Первозванный[461], и с той поры идёт по всем трём странам света похвальная молва о русской бане: и степные азиаты, и эфиопы африканские, и надменные датчане, свей, немцы, фряги, хоть раз разгорячившиеся банным паром, не устают воздавать ему хвалу. И есть за что: без бани не быти здорову, она бодрит тело и веселит душу.

Иван ещё и в предбанник не вошёл, а уж его охватило то возбуждение, которое предшествует всякому задорному действу. Сруб из липовых брёвенстоял на крутом взлобке реки. У самого входа укреплён был перевесом на двурогой рассохе длинный журавель, с его помощью воду можно было черпать прямо из глубокого чистого омутка. Просторный предбанник сиял белизной: и стол, и лавки, и пол — всё из липы, всё отбелено и отмыто.

Торопливо сбросив с себя одежду, Иван нырнул в парную. По тому, какой сухой и лёгкий, без угару, жар окатил его с головы до ног, понял, что баня и протоплена хорошо, и выстояна довольно.

Широкий полок устлан мягким душистым сеном из июньских цветущих трав. Святогон накинул сверху белую холстину, предложил:

   — Ложись, князь, погрейся.

Иван растянулся на полке, Святогон начал помавать на него банным распаренным веником — легонько, с тихим шелестом берёзовых листочков. Первый пот выступил, жар стал проникать внутрь тела, вызывая лёгкий озноб.

   — Всё, довольно, Досифей Глебович, я гусиной кожей покрылся.

   — Это хорошо! Значит, пора уж, а не довольно. — Святогон отложил веник, взял большой медный ковш, черпанул им из ушата кваса и плеснул на раскалённый спорник из дикого камня. До малинового свечения нагретые валуны отозвались могучим рёвом, хлебный дух начал растекаться по парной. Ещё ковш черпанул — настоя мяты и чабера, снова каменка отозвалась утробным гулом.

Иван лежал на спине, с наслаждением вдыхал хлебный дух. Под потолком расходились серые облака пара. Святогон ещё дважды помавал парку, после чего начал нагонять банный жар на Ивана двумя вениками. Сначала лишь оглаживал ласковой листвой от ступней до головы, резко тряс вениками, не касаясь ими ещё кожи, а затем начал охаживать от души. Иван только постанывал, поворачиваясь с боку на бок. Святогон без устали жикал и жикал с двух рук.

   — Довольно, дай я сам теперь. — Иван спустил ноги на приступок. — Поддай-ка ещё парку.

   — Не довольно ли, княже?

   — Давай, давай, или тебе пара жалко?

   — Не жалко, но — жарко! Пар-то у меня зело серьёзный.

   — Ничё, плескани ковша два.

Святогон исполнил просьбу и вышел в предбанник. Вырвавшийся из каменки пар — уже не духмяный, а жёсткий и палящий — ошеломил Ивана, всё у него поплыло перед глазами. Каменный спорник, ушаты с водой и квасом, лохань с мокнущими в ней вениками, берёзовый туесок с мылом, мочальные вехотки на лавке... А в углу — нагой старик, облепленный берёзовыми листьями.

   — Баинник, помилосердствуй! — взмолился Иван.

   — Жив ли ты, князь? — Голос то ли банного домового, то ли Святогона.

   — Жив как бы...

   — Ишь, как упарился ты! Насилу я тебя отлил, пять ушатов холодной воды на голову тебе опрокинул.

Вышли в живительно прохладный предбанник, развалились на лавках.

   — Испугался я за тебя, князь! Сидишь с открытыми глазами, а чё видишь, не понять.

   — Это баинник на меня осерчал.

   — Нет, князь, он только в нетоплёной мыльне живёт, а пар его выгоняет. Это я виноват, на мне грех — поддал и ушёл.

   — Будет тебе, зачем мой грех себе на душу берёшь, или своих мало? — Иван налил в ковш кисловатого мёда со льда, жадно выпил. — Не по грехам нашим Господь милостив, всё нам прощает.

   — Нет, есть грех непрощаемый. — Святогон посмотрел как-то странно, по-птичьи, искоса и скрытно. — Иудин тот грех называется.

   — Нешто грех непрощаемый и тебя искушал?

Святогон молча выпил ковш мёда, обтёр усы и бороду.

Не спешил с ответом.

   — И как же ты избежал его? — подталкивал Иван.

   — Обыкновенно. Пришёл к духовнику на исповедь. Сказал, что так, мол, и так, не в силах я управляться с жизнью, напрасно Господь дал мне её.

   — А он?

   — А он отвечает: «Господь дал, Господь и возьмёт, а ты сам решать то не вправе. Убьёшь Бога в себе, тебя ни отпевать я не стану, ни на погост тебя не отнесут, закопают, как тварь бессловесную, за оградой».

Иван на это никак не отозвался. В задумчивости сидел и Святогон. Над их побагровевшими телами продолжал вздыматься парок. Оба неторопливо прихлёбывали из ковшей ледяной медок, оба об одном молчали. Неужто каждому необходимо пройти через то одиночество, когда человек чувствует себя освобождённым от обязанностей и от обстоятельств, от связей с кем-то и с чем-то, когда в душе его стойко поселяется даже не отчаяние, но равнодушие от сознания полной тщеты своей жизни, тоска без отрады, без надежд и желаний искать что-то новое, что может воскресить радость существования?

Кто знает, сколько бы ещё они просидели в безмолвии, с чего бы возобновили беседу, кабы вдруг не отчинилась банная дверь и в проёме её не появился наместник Жердяй. И не один — следом за ним шагнул в предбанник великий князь Семён Иванович. Появление брата изумило Ивана сильнее, чем явление баинника, облепленного берёзовыми листьями. Никогда не приезжал сюда Семён, видно, из ряда вон забота привела его.

   — Что стряслось, Сёма?

   — Ничего. Просто захотелось мне с устатку косточки распарить, — хохотнул Семён, не желая, видно, сразу выкладывать причину внезапного наезда. — Приехал, а у вас кстати влазня истоплена, вот как гоже!

   — Кто из русичей до баенки не охоч! — одобрил Святогон. — Сейчас поддам парку и попотчую тебя.

   — Нет, боярин, жару нагони, а парильщик у меня свой, Алексей Петрович Босоволоков-Хвост. Ну-ка, Жердяй, кликни его сюда.

Хвост стоял за дверью, только и ждал зова. Вошёл и начал наперегонки с великим князем разнагишаться. Ловкий, жилистый, гибкий, он сбросил одежду первым. Семён, тоже мускулистый и крепкий, оказался не столь проворен — и высокий сан, видно, не позволял борзиться, и чрево затрудняло.

Семён первым смело шагнул в парную, да и поклонился до полу, зарычал:

   — Во, нечистый дух, нажарганил!

Следом за ним скрылся за дверью и Хвост. Слышны стали мокрые шлепки веников, довольное покрякивание.

Иван терялся в догадках: явно неспроста заявился Семён, какая-то сугубая надобность у него. Но сколь бы ни была она велика, мог бы в Москву вызвать, как заведено было, когда на рать следовало идти али в Орду ехать...

   — Иго-го! — заржал Семён по-жеребячьему от удовольствия. — Сильней, Алёшка, сильней жарь! Ещё, ещё лупи!

Веники заходили чаще, с шумом выплеснулся из каменки пар — видно, Святогон ещё поддал.

Наконец вышел окутанный паром Семён, выдохнул:

   — Кабыть наново народился!

Налил в ковш всклень мёду, выдул его одним духом. Посмотрел на Хвоста и Святогона как-то странно, то ли ошалел от жары, то ли не узнавал их в облаках пара, то ли ждал от них чего-то. Разомкнул уста:

   — Изыйдите! Нас вдвоём с братом оставьте.

Бояре вышли. Семён продолжал молча дуть мёд ковш за ковшом то из одного туеска, то из другого. Иван тоже черпал — не из желания пить, просто в ожидании. Он первый и не выдержал игру в молчанку:

   — Ну, чё там, в Москве?

— Колокола начинаем лить. Три больших и два малых.

   — А-а... Бориску позвал?

   — Да, вернул из Новгорода.

И снова не о чем поговорить братьям.

   — Ну а вообще-то что произошло?

   — Что?.. Да разное... Васька Ярославский помер. И Василий Ярославич Муромский, Царство им Небесное!

Иван решил про себя, что больше не будет начинать разговор, пусть сам откроется. А Семён и не таился, только некое скрытное волнение выказал, когда начинал разговор:

   — Тебе, Ванюша, и Андрюхе тоже... Вам обоим пора обзаводиться княгинями. Андрею я уже сосватал княжну, дочку Ивана Фёдоровича из Галича Мерского...

   — А мне кого? — резко перебил Иван, сам дивясь своей дерзости.

Семён смотрел озадаченно, молчал. Иван, словно в холодную воду бросаясь, выпалил:

   — Я женюсь только на Шурочке Вельяминовой! Я ей обещал, когда детьми были...

Снисходительная улыбка тронула рыжие усы Семёна:

   — Раз обещал, тогда конечно... Хвалю! Вельяминовы в большую силу вошли. С ними породниться — крепкую опору обрести.

У Ивана затрепетало сердце от давно чаемого решения:

   — Что, сразу две свадьбы справим?

Семён отчего-то запечалился, глаза в пустой ковшик запустил, что-то высматривать стал у него на дне.

   — Вот что, Ванюша, — начал с трудным выдохом. — Я тоже сосватал себе невесту, княжну Евпраксию, дочь Фёдора Смоленского. Так что не две, а сразу три свадьбы сыграем.

Иван резко поднялся:

   — Да ты в уме ли, брат? Ведь и года не прошло...

   — Замолчь! — заревел, тоже встав во весь свой рост, Семён. — Сам знаю, что не прошло, не минуло... Но трудно вдовцом жить. Тебе и самому это ведомо, а то чего бы это ты с волочайкой стал путаться?

   — Сам замолчь! — Иван снова удивился собственной забиячливости, — Да, замолчь! Потому как правду ты не скажешь, но я её и сам знаю. Наследника хочешь скорее!

Стояли два брата друг перед другом в чём мать родила. Одинаковые ростом, глаза в глаза, у обоих сердце распалилось порывистой досадой, но ни у одного не было желания нанести зло огорчившему. Кабы знали, что внезапно вспыхнувший гнев может закоснеть в злопамятстве, сразу бы и высказали друг другу истину во благе, как каждый её разумеет, но Семён занёсся в гордынности, а Иван усовестился и не посмел.

Все бояре Ивана и в Рузе, и в Звенигороде готовились к поездке в Москву на великую свадьбу троих братьев. Чиж и Щегол с другими гудцами и волынщиками готовились веселить гостей. Жердяй и Хмель увязывали возы с провизией и медами. Старший боярин Иван Михайлович укладывал в сундуки наряды жениха и подарки будущей его родне. Видя, как дрожат его узловатые и покрытые гречкой руки, Иван подумал с сожалением, что одряхлел его бывший дядька, пора на покой ему, и решил позвать в старшие свои бояре Досифея Глебовича Святогона. Тот не удивился, сразу согласился:

   — Зарок давал не идти на службу ни к какому князю, потому что все они только о богатстве да о власти помышляют. Но ты полное доверие у меня вызываешь, тебе буду служить головой и копьём.

Узнав о таком решении, Иван Михайлович опечалился:

   — Почитай, двадцать лет дядьковал я тебя, выпестовал, а теперь, вишь какое дело, на свалку меня...

   — Что ты, что ты, милый дядька, ты до смертного часа останешься моим пестуном, я без тебя ни шагу!

Княжеский поезд Ивана из двадцати подвод в сопровождении верхоконных дружинников и детей боярских в канун Преображения прибыл в Кремль.

ОБ АВТОРАХ

ГЛАДЫШЕВА ОЛЬГА НИКОЛАЕВНА родилась в 1936 году в городе Энгельсе. Окончила Саратовский университет. Работала на Саратовском телевидении, потом в журнале «Волга». На Нижне-Волжской студии кинохроники в разные годы по её сценариям снято более десяти документальных фильмов. Она автор книги для детей «Слушаю ветер», сборника литературно-критических статей «Почерки», романов «Праздник с дождями», «Жертв и разрушений нет», «Оползень». В соавторстве с Борисом Дедюхиным написан роман «Соблазн» о Василии II Тёмном, напечатанный в 1995 году нашим издательством.

Член Союза писателей России. Живёт в Саратове.

ДЕДЮХИН БОРИС ВАСИЛЬЕВИЧ РОДИЛСЯ в 1931 году в деревне Сергеевка Тамалинского района Пензенской области. Окончил Горьковский университет. Работал редактором газет «Сахалинский нефтяник», «Молодая гвардия» (Сахалин), потом заместителем главного редактора журнала «Волга» (Саратов). Свой первый рассказ опубликовал в 1954 году, а в 1961 году выпустил первую книгу. С тех пор издал семнадцать книг прозы и публицистики, в их числе романы «Сейнер», «Тяжёлый круг», «Чур меня», «В братстве без обиды». Повесть «Слава на двоих» переведена на чешский язык и вышла в Праге в 1986 году. По мотивам повестей «Крек» и «Приз Элиты» режиссёр Кира Муратова в 1994 году сняла на Одесской киностудии художественный фильм «Увлечения».

Член Союза писателей России. Живёт в Саратове.

Роман «Крест» печатается впервые.

Крест. Иван II Красный

Книга вторая

Часть третья СЫН

Глава двадцать первая

1

обрав в себя воды ста рек и речушек, Волга у Твери течёт стремительно и бурно. Едва вышла тяжёлая с прямыми бортами ладья из устья речки Тьмаки на волжскую стремнину, как мощный поток увлёк и завертел её. Вёсельники и кормчий, с трудом работая вёслами, выровняли неуклюжую и громоздкую лодку, которую несло неудержимо.

Тверской великий князь Константин Михайлович и его брат Василий сидели вдвоём на деревянном помосте в носовой части. Прислушиваясь, как журчит под осмолённым днищем вода, Константин Михайлович произнёс задумчиво:

   — Поверить не могу, что при этаком течении встречный ветер поволок ладьи вспять. Иль в самом деле Небо предостерегало Александра?

Василий промолчал. До сих пор избегали они вспоминать вслух о гибели в Орде Александра с сыном Фёдором. До сих пор боль колотила их сердца.

Константин Михайлович вдруг поперхнулся, попытался подавить судорожные выдыхания, но они становились всё надрывнее, на впалых жёлтых щеках его проступили розовые пятна, лоб покрылся испариной. Он перегнулся через высокий борт, вцепившись в него прозрачными костяными пальцами, выхаркнул мокроту. Проследил, как кровяной сгусток, растворяясь в воде, уплыл за корму, сказал, бодрясь:

   — Кашляй век — греха в том нет.

Смертельный недуг его не был тайной ни для кого в семье. Знал и Василий, что дни брата сочтены, но не знал, чем помочь и как утешить его.

   — Давай-ка привал устроим, заморился я от качки, — устало сказал Константин Михайлович.

Василий хотел возразить, что никакой качки нет, но вовремя прикусил язык, велел кормчему править на песчаную косу. Ладья с шорохом вползла на отмель, прочно легла на неё брюхом. Гребцы попрыгали на берег, перекинули на борт сходни для великого князя.

Василий с жалостью смотрел, как неуверенно сходит брат на тонких своих ногах, трудно, казалось, было поверить, что в молодости был он очень высоким и телесно крепким, так измочалила, присутулила и осадила к земле его застарелая болезнь. Очень любил он раньше верховую езду, а нынче вот отказался ехать к Василию в Кашинский удел на конях, решил, что водой хоть и дольше, но спокойнее. Однако и в широкой ладье его укачало.

Вдоль берега Волги в этих местах тянутся на несколько вёрст озера и моховые кочкарные болота, поросшие росянкой, стрелолистом, осоками, камышом. Бояре отыскали среди прикрытых россыпями клюквы и брусники мшарников сухую поляну с сенью от корявых берёзок и жалкой поросли сосняка, расстелили ковёр, а поодаль разложили костёр, чтобы и уху стреляжью сварить, и несметные рои комаров разогнать.

Отплыли совсем недалеко. С того места, где остановились для привала, ещё хорошо видна была Тверь: над рублеными зубчатыми стенами поднимались к небу островерхие башни, за ними — княжеский терем, собор с большой главой и маленькими шеломчиками приделов. Рядом — крытая лемехом деревянная звонница. Напротив, в устье Тверцы, — старый монастырь Отрок.

Братья поднялись на береговой откос и сели, глядя на родной город, думая каждый о своём. Василий ломал голову, чего это ради Константин решился пуститься в столь нелёгкую для него поездку, а тот размышлял, как половчее объявить брату о своих намерениях.

   — Ты знаешь, Вася, — начал он, наконец, — сколь люто ненавижу я московское Данилово отродье.

   — Ну, Данила-то, говорят, был кроток, ровно голубь.

   — Я не про Данилу, а про отродье его. — В голосе Константина прослушивалось глухое раздражение, и Василий решил по возможности брату не перечить и не сердить его вопросами. — Надо ли объяснять тебе почему?

   — Чего тут объяснять!..

Кто в многочисленной их княжеской семье не знал, сколь много несчастий принесла Москва! Но из всех оставшихся в живых Константину доля выпала самая тяжёлая. Немного больше четырёх десятков лет он пожил, а поколотился по белу свету столько, что в полную меру горе спознал: отроком был у татар в заложниках, испытал муки плена и смертельной опасности, когда казнили в Орде их отца. И хоть дал Узбек ярлык на великое тверское княжение, покоя не было, унижения и притеснения продолжались. Вернулся из изгнания старший брат Александр, пришлось безропотно уступить ему престол в разорённом городе. Убили Александра — опять пожаловали княжением. В то время как соседи укреплялись, Тверская земля дробилась на всё более мелкие уделы, а Константин, хоть и величался великим князем, не имел права передавать свою отчину по наследству не только без ведома Орды, но и без благословения Москвы. За семь лет страхов и забот он вовсе пал духом и зачах — немочь точила его всё мучительнее и неотвратимее.

   — Скажи, что сделать я для тебя могу? Я на всё готов, — пообещал Василий, скрывая жалость.

Брат словно ждал этих слов, как-то сразу распрямился, выпятил по-птичьи узкую грудь, но тут же опять закашлялся, свёл плечи, прошелестел:

   — Скажу, кхе-кхе... Скажу.

Пенная бахрома прибоя, чавкая, билась внизу, вскрикивали чайки, потрескивали сучья костра. Дым вползал на откос. Отмахивая его пахучие клочья, Константин пытался отдышаться, непросто было ему это.

   — Хорошо тут, на взлобке, сухо... и песочек чистый да тёпленький... Я ведь о чём, Вася? Если бы мы тогда с Александром все поехали к Узбеку, глядишь, спор в нашу пользу решился бы, а не в московскую...

   — Ну, что про то вспоминать, брат? Ведь не вернёшь! Зачем сызнова терзаешься?

   — А может, ещё не поздно?

   — Н-не знаю, — протянул Василий нерешительно. — Наверно, пора нам, тверским, все надежды оставить навсегда.

   — И ты смиришься? Такой молодой, здоровый? Ведь Калита чем взял? Он всех своих щенков привёз: мол, гляди, царь, мы тута в полной твоей власти! A-а?.. Так почему бы нам не попробовать так же поступить? Почему не попробовать всё возвернуть? Кто сказал, что сроки упущены? Кто их устанавливал?

Василий смотрел на него с сомнением.

   — Только надо оглядчивым быть да расторопным. Не веришь мне? — пытал Константин, принуждая к ответу.

   — Верить-то верю, да ведь ты и сам говорил, что Даниловичи пенку с грязи снимают, из блохи голенища кроят.

   — А что? Верно! Хищные и скаредные, а я их хитростью превзойду. Калита на нас наговаривал, клеветы разные хану нёс, а я половчее слово нашёл, есть у меня, что сказать Джанибеку.

   — Да ну? — невольно вырвалось у Василия. — И что скажешь? Слова, брат, они и есть слова.

— Сам знаю!

Василий едва скрывал удивление: Константин уже забыл, как отговаривал несчастного Александра ехать в Орду с сыном, как сам сказался больным. Откуда теперь в нём взыграло честолюбие храброе при таком-то измождении? Или перед смертью перестал татар бояться? Иль на прощанье хочет чем ничем Даниловичей уесть и сколь возможно им навредить? Но всё это мщение слабого, понимал Василий. Он с детства привык чувствовать любовь брата, его заботу обо всём тверском роде с княжескими вдовами и сиротами. Кряхтел, да тащил свой крест. И что вдруг теперь с ним произошло? Иль униженность долгая сама собою мятеж исторгает?

   — Сомневаешься? Напрасно. — Константин незаметно наблюдал за братом, раздумывая, можно ли полностью довериться иль только приоткрыть тайну замыслов своих. — Не видишь рази, как Ольгерд широко шагает? Того и гляди зацапает и Брянск и Смоленск, Сёмка Московский рот разевает, вот-вот проворонит татарские улусы. — На последних двух словах Константин многозначительное ударение сделал. — Ещё не разумеешь? Тогда слушай. Для начала надобно серебра и рухляди преизбыточно накопить. В этом деле допрежь всего на тебя рассчитываю.

   — Дань ордынскую я внёс, — заторопился Василий.

   — Дань твоя — капля в Волге. Надо вдвое, втрое, вчетверо больше.

   — Да откуда же взять-то, скуден мой удел, сам ведаешь! — уже начал щетиниться Василий.

Константин погрустнел, сказал разочарованно:

   — Ну вот, а баял, на всё для тебя готов. — Голос его снизился почти до шёпота, то ли Константин горло оберегал, то ли остерегался посторонних ушей. Начал новый заход издалека: — Слышал, что Семён Московский сватает княжну Евпраксию, дочь князя смоленского?

   — Только слава, что князь... Наместником у Москвы служит в Волоке.

   — Да, управляет Волоком Ламским, но не в этом дело... А дело в Сёмке злохитренном. Ещё плачи поминальные не стихли по прежней жене, а уж он сызнова женихаться надумал. Зачем, как мыслишь?

   — Чего тут мыслить, дело мужское...

   — Э-э, у кобеля и мысли кобелиные. — Константин Михайлович махнул рукой презрительно. — Ну, как тебе втолковать? Хочет скорее наследника заиметь, вот зачем! Не хочет стол братьям отдавать, думает, как сам от отца получил, так и своему сыну передаст. Да он и не скрывает этого, Гордый-то наш.

— А нам-то что?

   — Экий ты недогадливый! Глядя на Сёмку, и наш племянничек Всеволод уж не захочет в своём Холме сидеть, замыслит меня со стола спихнуть, чтобы самому на него вскарабкаться, как наследник законный, как сын Александров, а я, дескать, временно только, по его малолетству ханом посажон. По нашим же русским обычаям, что от пращуров идут, власть должна наследоваться по лествичному праву. Я сейчас выше всех по возрастной княжеской лестнице, а за мной ты подымаешься.

Василий возразил, неуверенно, на пробу:

   — Да от отца к сыну-то вроде бы ловчее... Путаницы меньше, а то ведь споры возникают, мол, я всех старше, нет, я... Опять же переезды. Вот хоть меня взять. Привык я к Кашину, а доведётся... — Василий опасливо покосился на брата, торопливо добавил: — Ну, это я так, наугад сказал, для прикиду...

   — Экий ты простец! Иль притворяешься? Да ладно уж, чего тут чиниться. Сам знаю, что говорю тебе, на санях сидя.

   — Ну, что ты, что ты, брат! — горячо, пожалуй, даже чересчур горячо, запротивился Василий.

Константин с видимым усилием подавил зарождающуюся в горле перхоту:

   — Вот потому, что на санях сижу, я и прямодушен с тобой. Потому прошу серебра сверх меры, что всё оно тебе же одному и останется, ради тебя...

   — А твои сыновья? — с опаской и настороженностью спросил Василий. — Они ведь тоже Даниловичи по матери, Калита — прадед им.

   — Кто их допустит когда до власти! Так и будут сидеть в Клину, в своём уделе. Несмышлёныши ещё...

   — Дак подрастут, чать?

Ещё раз с клёканьем и бульканьем надрывно отплевавшись и утишив дыхание, Константин спросил, страдальчески морщась:

   — Понял ли ты меня?

Василий еле приметно кивнул, не смея поднять глаза на брата.

2

Константин хоть и вспоминал слова пращура Мономаха про похоронные сани, однако же намерения таил предерзостные. В его жизни было немало событий, оставивших в сердце кровоточащую, незаживающую рану. Одно из них — то унижение, которое испытал он, когда после казни Александра московские бояре и вооружённые кмети явились по приказу Калиты в Тверь словно в свою вотчину, чтобы забрать гордость и славу города — вечевой благовестник со Спасского собора. Когда вскарабкались московляне на звонницу и начали рубить вервия, на которых подвешен был колокол за уши, поднялся в городе горестный вой и воинственные крики. Но в этот раз стенаниями да плачем всё и ограничилось. А ведь не кобылу отнимали — церковный кампан, Божий глас! К тому же пришлось Константину Михайловичу, слёзы сдерживая, даже и убеждать подданных своих в необходимости изъявлять полную покорность. Все эти годы он не просто вспоминал тот несчастный осенний день, но снова и снова переживал то, что было, прошло, но не поросло быльём. О-о, сколь много раз грезил он во сне, в горячке или наяву, как въезжает верхом в Московский Кремль и властно велит Даниловичам возвернуть тверской благовестник на место, и каждый раз испытывал злобу от сознания, что не суждено воплотиться его видениям, что бессилен он отомстить московлянам, так же как и ордынцам, за смерть отца, брата, племянника, за всё принесённое ими на Тверскую землю горе.

Зияющая пустота звонницы, на которой вместо медноголосого вестовщика висело чугунное било, служила каждодневным укором, когда шёл он к обедне или к всенощной.

Калики перехожие, возвращавшиеся из Иерусалима в Псков, рассказали, что в Москве великий князь Симеон Гордый отлил три больших колокола и два малых. А что, если попросить Сёмку вернуть тверской вечевик? Хоть какие-никакие остатки совести у отпрыска Калиты имеются?.. Как же, затем и брали, чтобы отдавать! Но ведь если Сёмка смог, то и я хоть на один-то кампан могу наскрести серебра? А ещё лучше такой колокол отлить, чтобы его звон в Москве слышали!..

Созвал боярский совет, затем ещё и общегородское вече. Что тут поднялось! Ликовали и радовались, будто новый вестовщик уже на звоннице подвешен. Суждения высказывались разные — разумные и вздорные:

   — Окромя меди надо олово и серебро.

   — И золотишка не мешает добавить.

   — Вестимо, а одна если медь, то колокол силу не станет казать.

   — И наряд должон быть[462], без наряда не колокол.

   — Для этого мастер нужен такой, какой этой хитрости обучен.

   — Бориску московского позвать.

   — Горазд да не охоч, рази отпустят его к нам московляне?

   — Верно, сами всё изделаем!

   — Куды — сами!.. Дело колокольное зело хитрое.

Вершащее слово было за великим князем. Константин Михайлович заключил:

   — Перво-наперво нужно серебро. Много серебра, тогда и медь купим, и мастеров искусных подрядим.

Слова его сразу охолонули разгорячённые головы — каждый прикинул в уме, что придётся денежку доставать. Сильное одушевление как-то сразу померкло, серебро от бояр и купцов в казну поступало, но совершенно в ничтожном количестве. Вот тогда и надумал Константин Михайлович поехать к брату в его удел. Уже в Кашине удалось ему уломать Василия, который из жалости ли к брату, из веры ли в успех затеваемых им дел отдал всю свою казну — на поездку в Орду и на отливку большого вечевого колокола.

Вернувшись в Тверь, Константин Михайлович созвал всех членов великокняжеского рода, рассказал, сколь жертвенно поступил кашинский князь Василий. Расчёт оказался верным: и племянник, князь холмский Всеволод, не поскупился, и младшие Александровичи — Михаил, Владимир с сестричкой Ульяной — не остались в стороне, хоть по малой толике, да внесли. Даже красавица на выданье Мария Александровна и её мать Анастасия не остались безучастными — пожертвовали, одна золотой наруч, вторая многоценные подвески.

То, что казалось блажью, стало делом сбыточным и скорым.

3

Глаза пугают, а руки делают. Воистину неспроста и неспуста вымолвил и пустил гулять по свету эти слова русский человек. Уж сколько раз убеждался Константин Михайлович, то готовясь выступать на рать, то собираясь в Орду, то затевая какое-нибудь строительство или приступая к новому, незнакомому делу, что поначалу стоящие перед тобой многоразличные трудности кажутся непреодолимыми, но стоит взяться за дело, и откуда что берётся!

Чего должна была стоить одна только долгая и разорительная поездка за медной рудой за Каменный Пояс (жившие там племена называли свои каменистые горы Уралом). А привезённую руду надо суметь обжечь, чтобы выплавить медь для будущего колокола. Кто знает, сколько времени и серебра ушло бы на всё это, да вдруг открылось одно счастливое обстоятельство.

Ранним летним утром от левого берега Волги, на котором когда-то была основана Тверь, а теперь остался лишь Успенский монастырь Отрок, отошла к правой стороне большая ладья. Из неё выбрались игумен обители и два инока. Сначала зашли к епископу Фёдору за благословением, после чего били челом великому князю. Константин Михайлович неохотно принял монахов, уверенный, что они с какой-нибудь просьбой.

   — Прослышали мы, княже, что задумал ты богоугодное дело — кампан отлить, так? — начал игумен.

   — Ну-у, так...

   — А медь-от где хочешь добыть?

   — На Камне, известно где...

   — Э-э, хлопотное то дело, да и неверное.

   — Так, может, у вас в келиях медные руды самородные?

   — Почто в келиях? — Игумен переглянулся с иноками: мол, сказать? Те еле приметно кивнули чёрными скуфейками. — Знаешь, поди, что есть в порубежье с Новгородской землёй сельцо, которое так и прозывается — Медное?

   — Ну и что? Знаю, что в болотах тамошних есть много бурого железняка, но меди николи не находили.

Игумен снова переглянулся с хранившими послушное молчание сопостниками, видно всё ещё испытывая какое-то сомнение. Иноки были седобородые, заметно старше своего игумена.

   — Твери-то твоей ещё не было, а наша обитель стояла уже. Первые насельники церковь во имя Успения Божьей Матери срубили, а на кампан никак взойти не могли по скудости жития своего, однако держали в помыслах колокол как нито. огоревать. Во многих городах и сёлах были церкви со звонами, которые от великих пожаров стали мало-помалу гибнуть. Оплавлялись, лопались, раскалывались на куски, большие и малые. Иные поселения уж не отстраивались, так и остались пепелищами. Монахи наши начали брошенную медь собирать да хоронить до лучших времён. Много уж накопили.

   — Настали лучшие времена! — Константин Михайлович даже с трона сошёл. — Где медь?

   — Летом мы медный этот лом по Тверце возили, зимой на санном полозе.

   — В село Медное?

   — Нет... — Игумен опять заручился молчаливой поддержкой сопостников, прежде чем открылся: — Не доезжая Медного, в болоте всё схоронено. От нашей схоронки, надо быть, и село прозвание такое получило.

   — В болоте-то столь много годов лежала медь, небось испортилась? — недоверчиво спросил Константин Михайлович.

   — Что ты, князь! Медь — не железо. Это железо насквозь может проржаветь, а медь только сверху коркой зелёной покроется и целёхонька будет хоть до скончания света.

   — А много ли её, хватит ли на вечевой колокол?

   — Хватит, хватит, да ещё ого-го сколько останется.

Боясь спугнуть удачу, Константин Михайлович пообещал монахам в обмен на медный лом рыбные ловы на Тверце и Волге в вечное пользование отдать и пчелиные борти на берегу речки Кавы. Игумен выпросил вдобавок три десятка кадей ржи, гороха, гречки, а после этого ещё раз заверил:

   — Меди у нас в болоте куды как много схоронено от чужого глаза. Её и тебе на стопудовый колокол хватит, и нам на малый кампанчик... Отольёшь и нам, государь, а то мы всё в деревянное било ударяем, а-а?

Константин Михайлович конечно же согласился на всё, тем более что и ещё одна удача подвернулась. Оказалось, что в обители живёт старец, не помнящий сам, сколько годов ему — девяносто или все сто, однако же удержавший в памяти обстоятельства, где и как отливали тот вечевой колокол, который умыкнул хищный Иван Калита. Ветхий деньми монах указал высокое место на берегу речки Тьмаки, где сохранились в земле остатки домницы и опок. Приглашённые из Новгорода литцы, которые, по их уверению, учились искусству колокольного дела у самого московского Бориски, одобрили литейную глину, имевшуюся в изобилии на указанном монахом-старцем месте.

И дальше всё складно получалось. Константин Михайлович отрядил в помощь пришлым литцам три дюжины своих людей — кузнецов, каменщиков, плотников, землекопов. За одну седмицу выполнили все подготовительные работы. На крутом глинистом берегу Тьмаки под приглядом литцов местные ковали и каменщики поставили литейную печь, в которую стали загружать медный лом, древесный уголь, иные нужные добавки. Рядом вырыли яму, как громадный колокол, раструбом вверх, дно и стены обложили камнем, ровно обмазали глиной. На дне ямы начальник новгородских литцов, молодой и веселоглазый мужик по имени Четвертунь, неспешно и умело лепил из глины болван.

Как разожгли домницу, Константин Михайлович не смог скрыть лихорадочного нетерпения, обо всём допытывался у Четвертуня: зачем вешки и что это за собаки грузовые с хвостами, крепки ли верёвки и надёжны ли вороты с веретёнами. А когда металл начал плавиться, великий князь не поленился забраться на двенадцатисаженную соху, заглянул сверху в нутро домницы. Спустился в большом воодушевлении:

   — Кипит, пузырится, я думаю, пора олово добавить. И серебра, а?

Четвертунь не возражал, бросил в плавильную печь оловянные плашки и две старинные гривны серебра, огонь возметнулся вверх, полыхнув дымом и копотью.

   — Завтра утром можно и сплав пустить.

   — Прямо завтра? — не сразу поверил Константин Михайлович и закашлялся то ли от летевшей с домницы гари, то ли от волнения.

В этот же день епископ Фёдор устроил в Спасском соборе молебен за успех великого дела, а дьякон с псаломщиком всю ночь читали попеременно кафизмы по Псалтыри.

А на рассвете вдруг потянулись с закатной стороны тяжёлые тучи, обложили всё небо. Дождь обрушился сплошным потоком. Четвертунь велел своим работникам накрыть домницу и литейную яму тесовыми досками, наказал двум молодым истопничишкам постоянно поддерживать огонь, после чего все ушли в укрытие пережидать непогоду.

4

Ни у кого, даже у старых стариков, не было на памяти другого такого ливня. Хляби небесные разверзлись словно перед новым потопом. Хмарным был весь день, иногда небо чуть-чуть высветлялось, но дождь не прекращался, лишь переходил из проливного в ситничек, чтобы малое время спустя снова обрушиться тугими ливневыми струями. Полнились водой овраги, к Тьмаке и Волге неслись бурные мутные потоки.

Четвертунь, промокший до нитки, то и дело нырял в дождь к домнице, следил, чтобы не загас огонь, отдавал громким голосом распоряжения работникам. Истопничишки менялись, чтобы переодеться в сухую одежду и согреться в избе, землекопы отводили на сторону по канавкам скопившуюся дождевую воду.

Великий князь с тревогой наблюдал за всем происходящим через открытое окно верхней светлицы терема. Надежды, что дождь прекратится и можно будет всё-таки начать отливку колокола, к вечеру вовсе растаяли. Константин Михайлович, помолившись в крестовой, ушёл в свою изложницу, отложив упования до утра.

Проснулся, когда рассвет ещё еле забрезжил. Нехорошее предчувствие скребло душу. Подошёл к окну и высунулся во двор. Дождь почти прекратился, лишь чуть приметно бусил. Константин Михайлович рассмотрел сквозь морось стоявших у домницы литцов, прислушался.

   — Дожжит и дожжит...

   — Куды, ливмя льёт.

   — Дал Бог дождю в толстую вожжу.

   — В полночь ещё и ветер взнялся, дождь косохлёстом пошёл, чухотку огонь не загасил.

Спокойный говор мастеровых людей успокоил Константина Михайловича, он подумал с надеждой, что нынче удастся свершить чаемое и слить великий колокол. Хлопнул трижды в ладоши, велел вошедшему постельничему подавать одежду. Прошёл в домашнюю церковь, где дьякон уже ждал его для совершения утреннего моления.

По заведённому свычаю пошёл на женскую половину терема навестить супругу Авдотью, на которой женился после смерти московки Софьи. Но не дошёл до её изложницы, остановил у дверей тысяцкий. По тому, сколь неспокоен тот был и сколь глубокий поклон сделал, заподозрил Константин Михайлович неладное. И не ошибся.

   — Князь... медь убегла!

Не обманули дурные предчувствия.

Стоявшая на береговом откосе домница сильно покосилась в сторону реки, но под ней по-прежнему полыхал жаркий огонь, кверху подымался и сразу же снижался к воде густой чёрный дым.

   — Вода дожжевая вишь как берег размыла, весь гребень слизнула, — говорил Четвертунь, и в голосе его Константин Михайлович не расслышал ни растерянности, ни чувства вины, одну лишь озабоченность. — Пролилась медь в реку, но это бы ладно, медь вернём, догоним, хуже, что болван глиняный размыло, надо новый ладить, всё сызнова затевать.

   — Как ты мог! Пошто допустил такую злыдарность? А ишо хвастал, будто у самого Бориски перенимал! — раскипятился Константин Михайлович и даже сухонькие кулачки сжал, к лицу их поднёс.

Четвертунь опешил от такого наскока, отступил на шаг, что-то, видно, готов был резкое отповедать, но сдержался, сказал слова хоть и укоряющие, но без запальчивости:

   — Я, князь, допрежь Бориски уж железо варил из болотных руд, не то что медь. А Бориска научил меня лить колокол без пузырей. До этой хитрости, вишь, дело ещё и не дошло.

   — А отчего же тогда?

   — Оттого! — перебил Четвертунь. — Не послушал меня, когда говорил я, надобно укрепить берег, а над глиняным болваном амбар поставить. А ты серебра пожалел, дорого тебе, вишь!

   — Да не жалел я серебра, скорее хотелось, к Успенью. А медь, говоришь, догнать можно?

   — До-о-огоним.

   — Но к Успенью не отольём?

   — Како Успенье, теперь хоть бы к Рождеству Пречистой управиться.

   — Пошто так долго?

   — Всё надо разбирать, новое место искать, сызнова всё строить, да! уж не так, а с умом и не жаднеть.

Значит, новые большие затраты неизбежны! Неужто придётся тронуть серебро, скопленное для поездки в Орду? Тогда крушение всем мечтам и чаяниям, тогда уж и сам колокол не столь нужен.

   — Какая же невезуха, дядя! — посочувствовал Всеволод и только подлил масла в огонь.

Константин Михайлович тупо посмотрел на племянника и вдруг взорвался бешенством:

   — Это ты, ты накаркал! Из-за тебя всё! И серебра ты мало дал, вези мне всю свою казну, она у тебя богата, я знаю!

   — Помилуй, дядя, откуда взяться богачеству? Вся семья отцова на мне, а удел беден.

   — Врёшь! Врёшь! Если станешь жаднеть, я тебя!.. — Он не досказал угрозы, трава у его ног покрылась красной харкотиной.

5

Всеволод торопливо вошёл в палату, где находились мать и сестра.

   — Собирайтесь, уезжаем в Холм, нагостились!

   — Да, да, сынок, — сразу согласилась мать. — Совсем осатанел Костя. У меня уже всё собрано, я давно хотела насовсем к тебе переехать.

   — Скажу, чтобы закладывали лошадей. — Всеволод повернулся к двери, но его удержала рассудительная Маша:

   — Дороги же развезло, погодим, пока провянут.

   — К утру просохнет земля. Завтра по заранью выедем, — хозяйски заключил Всеволод.

Весь день они просидели в своих палатах, не желая показываться на глаза Константину Михайловичу. Только после вечерней службы в соборе Анастасия остановила деверя на паперти, тихо сказала:

   — В Холм уезжаем со Всеволодом.

Константин Михайлович покосился на невестку, что-то прикидывая в уме:

   — Когда?

   — Поутру.

Пряча глаза, Константин Михайлович выдавил из себя:

   — Не пондравится — вертайся... Твой дом тут.

Вдова князя Александра молча поклонилась.

Выехали затемно. Лишь только миновали сторожевую заставу и съехали с бревенчатой мостовой на просёлочную дорогу, как поняли: рано тронулись, следовало бы выждать день-другой. Колеса вязли в грязи по ступицу, запряжённые гусем тройки лошадей едва волокли лёгкие крытые возки. Даже и лошади сопровождавших верхоконных дружинников часто съёрзывали копытами на липкой глинистой земле, спотыкались, припадали порой на колени, тяжко всхрапывали.

В погожее время года поездка от Твери до Холма укладывалась в один день, а нынче к вечеру еле доволоклись до Микулина, которое стояло на берегу речки Шоши, как раз на полпути. Благо, сельцо обжитое и входящее в удел Всеволода.

Дворовая челядь забегала по дому, освобождая изложницы и светлицы, накрывая большой стол в трапезной. Посельский староста распорядился вынести светцы с дымными лучинами, сам принёс из кладовой деревянные шандалы с восковыми свечами, плошки с конопляным маслом и кручёными фитильками. В трапезной стало светло, развели в печи огонь, староста спросил, какой наряд кушаний готовить. Мать и сестра жаловались на усталость, желали поскорее уйти опочивать, и Всеволод велел чашнику приготовить ужин на скорую руку. Достали из ледника копчёные тушки тетёрок, солёную рыбу, яйца, масло, сыр, овощи и хлеб.

Поснедав, сразу же легли спать, чтобы рано утром продолжить путь.

Поднялись, когда только-только пропел второй раз петух. Помолились при свете негасимой лампады у божницы, наспех доели остатки ужина.

   — Вели запрягать, — сказал Всеволод старосте. Тот вышел и тут же вернулся, чем-то сильно всполошённый:

   — Неладно, князь... Топот конский, скорый и дробный, абы сугон за кем.

   — С тверской стороны?

   — Нет, сустречь.

Все, включая мать и Машу, вышли во двор, прислушались: в предрассветной тиши явственно различался перестук конских копыт. И сразу же — плеск воды: видно, всадники переправлялись вброд через Шошу, мелководную и неширокую.

   — Кабыть, чужаки... Не ведают, что мост есть.

   — Иль тати. Крадучись обходят.

Дождались, пока неизвестные всадники не удалятся вовсе.

   — Подождём, покуда совсем не развиднеется, — поостереглась мать, с ней согласились, лошадям дали ещё ячменя, а сами вернулись в дом.

В третий раз начали перекликаться и задорить друг друга петухи, звонкие и хриплые их голоса слышались во всех концах села, утро разгоралось тихое и мирное.

   — Пора, поехали! — распорядился Всеволод.

Следы промчавшихся всадников отпечатались на влажной земле очень чётко. Всеволод сосчитал: десять или одиннадцать лошадей — целый отряд. Откуда они и куда?

Чем ближе к дому приближались, тем тревожнее становилось на сердце у Всеволода — следы никуда не сворачивали, шли, похоже, прямо из Холма. Кто же это — литовцы, татары, свои лихие люди?

Город Холм расположен был близ волжского притока Держи на взгорье, отчего и название своё получил. Обычно, когда Всеволод возвращался из Твери, управляющий Полетко замечал его ещё за две версты и непременно выходил встречать. И непременно улыбался. Он улыбался, впрочем, всегда — шёл ли в церковь, управлялся ли в хозяйском дворе или на гумне, такой уж этот Полетко был весельчак.

Вышел навстречу и сейчас, но впервые видел его Всеволод неулыбающимся. Отметив это,спросил настороженно:

   — Беда какая-то стряслась?

Полетко рассказал, что утром, когда все в Холме ещё спали, ворвались тверские дружинники с двумя великокняжескими боярами, стали требовать княжескую казну. Ни Полетко, ни дьяк не признались, где схоронено семейное богатство, дружинники жестоко избили их обоих, разграбили всё, что нашли, а дом подожгли. Уехали в ночь, пообещали ещё вернуться, когда Всеволод будет дома.

Глава двадцать вторая

1

«Бысть брак велик на Москве», — вывел русским полууставом Прокоша, отложил перо в сторону и пододвинул пергамент Мелентию. Тот потрусил на чернильную строчку кирпичный порошок. Наблюдая, как промакиваются буквицы, произнёс со скрываемой завистью:

   — Вишь вот, князьям и иным мирским людям дозволяется вдругорядь жениться, а мне пришлось даже приход оставить... И всё из-за покойного владыки Петра, он эдакий порядок установил.

   — Не дозволялось попам жениться второй раз и до него, — возразил Прокоша.

   — Да, не дозволялось, но разрешалось остаться на церковной службе в миру. А мне, вишь, пришлось в монахи постричься.

   — Ну и правильно, а то как бы ты, вдовый батюшка, принимал исповедь у жёнок да девок — негоже...

   — Эт-то да, однако же я всё думаю: может, есть большая некая истина в том, что запрещено священникам вдругорядь жениться? Может, и мирским людям это не во спасение, как думаешь? Отчего же им не воспретил второй брак святитель Пётр? И веришь ли ты, Прокоша, что правду мы с тобой в свиток занесли про то, что на гробнице святого Петра исцелился сухорукий и прозрел слепой? Может, тот, кто сказал нам об этом, не в себе был, а мы и поверили?

Прокоша постригся в монахи ещё отроком, ни разу не раскаялся в этом, с благоговением относился к монастырским старцам, безусловно верил в святость высших церковных иерархов, а тем более не мог допустить каких-либо сомнений в отношении чудотворца Петра. Ему было жаль Мелентия, он не мог его осуждать, зная его горестное прошлое, и сейчас только посоветовал мягко:

   — Может, тебе, брат, к духовному отцу пойти? Прямо сейчас? Откройся ему в греховных сомнениях своих, а я покуда один буду писать.

   — Схожу, беспременно схожу, я и сам собирался, прямо сейчас, — кротко согласился с юным своим товарищем седовласый монах.

Прокоша сдунул высохшие песчинки тёртого кирпича. Мелентий подложил новый лист пергамента.

   — Пиши, пиши... Может, и через сто лет кто прочитает и узнает, какой великий брак был на Москве. Пиши, — повторил с сожалением, — а я пойду покаюсь, взыщет с меня духовник беспременно, покарает наложит епитимью, так что уж пока один за двоих неси послушание.

Мелентий ушёл. Прокоша, не вставая из-за столешницы, обдумывал и повторял про себя слова, прежде чемположить их на пергамент. Может, и вправду через сто лет будут читать, должно поэтому писать безгрешно и внятно.

Летописцы в своих погодных записях не очень глубоко вникали в политику князей и церковных иерархов, но старательно отмечали всякие бытовые подробности. В каждом княжестве в своды заносились главным образом события местные, а из тех, что свершались у соседей, брались самые впечатляющие. Именно таким заинтересовавшим всех, а не только Прокошу с Мелентием событием стал брак велик на Москве. Да и то, шуточное ли дело — сразу три князя, три брата справили свадьбу.

Князь великий Семён женился вдругие, у князя Феодора Святославичя поял княжну Еупраксию; такоже и брятья ею князь Иван, князь Андрей, и вси три единого лета женишася.

2

Её с детства называли Знадебкой. Маленькая коричневая родинка на правой щеке, из-за которой получила она прозвище, не портила миловидности её лица, а если и была эта знадебка недостатком, то лишь единственным, который князь Иван знал за Шурой Вельяминовой. Она жила в Кремле в соседнем с великокняжеским дворцом богатом доме тысяцкого Протасия и росла вместе с княжескими детьми. Вместе с ними ходила в монастырскую школу познавать азы грамоты, счета, философии, врачебной хитрости, астрономии, риторики, глаголания иноземными языками. И конечно же забавлялись все княжеские и боярские отпрыски тоже одними забавами.

Каждую весну с наступлением тёплых дней, от Пасхи до Троицы, в Кремле игрались шумные хороводы. Подражая взрослеющим вьюношам и вьюницам, и молодой кремлёвский подрост оставлял на время лапту да горелки, собирался без сговору на Подоле и пытался налаживать хороводы. Пели и плясали неумело, но с требуемой степенностью, кружились на траве, покуда ноги держали. Все непременно наряжались по этому случаю в праздничные одежды, а отроковицы к тому же выпрашивали у своих старших сестёр и матерей белые кисейные фаты и выходили в круг, как положено, — с закрытыми лицами. А у Шуры Вельяминовой была ещё бабушкина головная повязка, унизанная многоценными каменьями. Княжич Иван однажды залюбовался этой повязкой и не удержался от соблазна, поднял у Шуры фату. За столь дерзкий поступок нарушителя непременно исключали из игры, а могли и поколотить. Хоровод остановился, но никто не торопился наказывать Ивана. Не потому, что был он княжичем, не чета другим. Что-то потайное и неслучайное угадывалось между этими двоими, некий негласный сговор. Они стояли друг перед другом словно в оцепенении, Иван не сводил глаз с её повязки, не смея спустить взгляд ниже, а Шура ждала, как поступит он. Хоровод словно не замечал явного нарушения правил игры, завистливо молчал, все ждали, чем кончится у них. Шура первая опамятовалась, спросила без насмешки: «Значит, я твоя невеста? Значит, ты на мне женишься?» Иван покорно мотнул головой, да так резко, что шитая золотом и отороченная соболем княжеская шапка его свалилась прямо на голову Шуре. Она громко рассмеялась, примерила шапку на себя, отчего весь хоровод развеселился, все опять заходили как ни в чём не бывало. Ему было тогда восемь лет, ей — пять.

Потом он припомнил подробности, которые не заметил сразу: как сияли её глаза, как алы были полуоткрытые губы, меж которыми виднелись белые мелкие зубки. И как зарделась она, когда назвала себя невестой, как счастливо засмеялась, когда подтвердил он это кивком головы. Он жил с уверенностью, что, как настанет пора, он действительно женится на Шуре Вельяминовой, но брат Семён сурово предостерёг: «Об Ляксандре и думать не моги! Покойный батюшка наказал тебе взять в жёны княжну брянскую». Когда Иван сказал Шуре, что принуждён жениться на Феодосье, она тихо заплакала, и это были слёзы ангела, которые с умилением и смутной надеждой вспоминал он каждый раз потом, когда чувствовал себя одиноко, неприкаянно. Рано овдовев, он всё чаще предавался невольным радостям воспоминаний, воспламенялся мечтами соединить-таки свою судьбу с Шурой Вельяминовой, но не решался повести с братом такой разговор из опасения опять натолкнуться на грубый запрет и требование взять себе в жёны непременно княжну, уж и намекал Семён, что будто в Муроме ждёт такая невеста жениха московского... Но вот сбылось! И не счастье ли, что Шура за эти годы не вышла замуж? Почему? Этот вопрос и задал он ей, когда после сватовства и рукобитья они остались на малое время вдвоём.

   — Тебя ждала, — ответила она так просто, что он даже растерялся.

   — Перестарком могла бы стать.

   — И что? — Она смотрела в упор, не моргая. Перебросила через плечо свою тяжёлую золотую косу. — Ты бы тогда не взял меня?

   — Зачем спрашиваешь? Сама знаешь. Косу твою я всегда мечтал расплести надвое. Если бы и ещё много лет прошло, я всё продолжал бы мечтать.

   — Ладно, когда так. А то бы я в монастырь постриглась.

   — Шутишь...

   — Разве же можно этим шутить?

   — Но ты же всегда боялась монахов!

   — Боялась, а теперь не боюсь, я исповедуюсь игумену Стефану. Хочу, чтобы и ты ему каялся.

   — Да, да, мы ведь будем с тобой два одной плотью, значит, и покаятель у нас будет один.

Не много успели сказать друг другу (строгие свахи вмешались, развели), но и немногих этих её слов достало к тому, чтобы всё оставшееся до обручения и венчания время сердце Ивана переполняла нежность и победительное торжество мужчины, чувствующего избыток сил.

3

В отличие от своих братьев, уже изведавших мёд и желчь супружества, княжич Андрей в девятнадцать лет оставался в плотской чистоте. Не цапал в тёмных переходах легкодоступных и охочих до княжеских ласк че лядинных девок, не заглядывался на заневестившихся княжеских и боярских дочек.

Братья, случалось, подшучивали над ним, спрашивали, уж не к иноческому ли служению в монастыре он готовит себя. Андрей на это молча краснел, а про себя повторял слова Спасителя: Храм Божий свят, а этот храм — вы. Разве же можно осквернять нечистыми вожделениями этот храм, место Святого Духа? Не в скота ли бессловесного, лишённого сознания, превратишься? Только в Господе, а не по похоти мог Андрей принять брак, только при освящении покровом и благословением церковным.

Семён сосватал ему княжну Марью, дочь князя Ивана Фёдоровича, правившего в Галиче Мерском. Белокурая круглолицая княжна пришлась Андрею по нраву с первого же взгляда, а второго-то, более пристального, бросить не дозволили ему свахи и дружки, поселили Марью в потайных палатах — до выхода в церковь под венец. Одно слово — невеста, что значит неизвестная.

4

Неизвестна невеста была и Семёну Ивановичу — даже после сговора и рукобитья сватов. Тысяцкий Алексей Петрович Хвост с другими дружками, поддружьем и третьяком поехали за его невестой, княжной Евпраксией, в Волок Дамский. В ожидании их возвращения он прохаживался по гульбищу, которое шло вдоль второго жилья великокняжеского дворца со стороны Неглинной. Сады и огороды, за ними слободы вплоть до тверской заставы.

По вислому переходу поднялись к нему братья.

   — Томишься в ожидании? — весело спросил Иван.

   — Томлюсь, томлюсь, а кого Бог даст мне — не ведаю.

   — А ну как окажется она невидная да хромоногая? — озаботился Андрей, которого тоже сосватали за глаза и который пережил подобное беспокойство, а теперь знал, что его Мария Ивановна и при голубых очах, и с походкой лебединой.

   — Пусть будет хоть одноглаза и колченога, лишь бы она мне сына родила, — буркнул Семён, покосился настороженно на Ивана, повторил с вызовом: — Да, сына! А лучше двоих или троих. Как судишь, Ваня?

Оба сразу вспомнили свою звенигородскую сшибку, неожиданную и ничем не кончившуюся. Они тогда торопливо оделись, вышли из бани и молча расстались: Семён поскакал в Москву, Иван начал предсвадебные сборы. Встретились с молчаливой покорностью, но и с нескрываемым намерением допытаться: а что у другого на уме? И вот Семён первым приоткрылся и вызвал брата на продолжение разговора. Иван охотно откликнулся. Был он сейчас в той душевной уравновешенности, в состоянии покоя и довольства своей участью, которые делают человека неуязвимым и незанозливым.

   — Сужу так, как и в предбаннике тогда судил. Не хочешь ты, чтобы после тебя великое княжение мне или Андрюхе досталось. Оттого презрел пристойность и обычай, торопишься жениться и сына-наследника заиметь. Не так ли, братец? — Взгляд Ивана был добрым, приветливым — понимал и разделял он настроение брата.

Семён вскинул голову, тряхнул густыми ещё, не посеченными, цвета тёмной меди кудрями.

   — Дело и замыслы отца, Ваня, может и должен воплотить его сын, и только сын, — не дядя, не племянник и даже не брат.

   — Отчего же не брат?

   — Повторяю: не дядя, не племянник и не брат. Это понял очень хорошо батюшка наш покойный, царство ему небесное и вечная память. Понимаете ли вы, кто был для Русской земли отец наш? Нет, вижу, не понимаете. Вы читаете толстую книгу «Александрия»[463], а вдомёк ли вам, что, может, когда-нибудь и об отце нашем напишут такую же? А может, и ещё толще. Александр Великий много земель под свою руку собрал, а умер, и вся его держава рассыпалась. Московское же наше княжество и после смерти батюшки растёт и крепнет. Отчего, вы думаете? Оттого, что у Александра Македонского сын поздно родился, после его смерти некому было дело передать.

   — А что же братья его? Иль не смогли удержать им добытые царства? — Иван сузил длинные, медового цвета глаза.

   — Что спрашиваешь? Лучше меня должен знать. Брат его Арридей тупоумным оказался, был бы таким, как Александр, глядишь, по-другому бы история мира пошла...

   — Значит, всё-таки не в степени родства дело, а в том, тупоумный наследник или нет? — настаивал Иван.

Семён помолчал в раздумье:

   — В том дело, сколь претерпела земля наша из-за того, что после кончины князя родня, ближняя и дальняя, начинала разбираться по лествичному праву — кто старше, у кого борода длиннее? Сколько смуты, междоусобия — и всё из-за того, что много желающих быть первым наследником власти. Вот оставлю я тебе, Ваня, престол как старшему в нашем роду. Возьмёшь ты скипетр и державу, ан объявится где-нибудь в Торжке или Ярославле родственник нашего горячего да вспыльчивого дяди Юрия, может, хоть племянник двоюродный, а годами матерее тебя, да и заявит свои права? А Джанибек возьми да дай ему ярлык? А ты не стерпишь, ведь верно?

   — Так ведь и сын твой не стерпит?

   — Ежели мы узаконим такой порядок, какой отец наш установил, от отца — к сыну, то ему обязаны будут подчиняться все, хотя бы и хан Орды.

   — Если бы да кабы... Станет тебя хан слушать! — возразил Андрей насмешливо.

Но Семён Иванович остался невозмутим. Знать, давно и крепко продумал то, что говорил:

   — И то ещё в ум возьмите. Сын будет делать так, как отец делал, и всех вельмож, воевод, думных бояр сохранит. А приедет откуда-нибудь в стольный город некий дядя, свои порядки и своих людей привезёт, снова недовольство и смута. Опять же переезд, смена места.

   — Если что, ни мне, ни Ивану не станет труда перебраться из удела в Москву, — упорствовал Андрей.

   — Вам — да, а если будет, к слову, дядя Константин Михайлович? Хоть тверской, хоть Суздальский? Или ещё какой дядя из другого княжества?

   — И они не замешкаются и не надсадятся, — вставил Иван.

Семён Иванович озадаченно посмотрел на одного брата, на второго:

   — Ну братовья у меня!.. Молвлю вам не в укор — в поучение, а вы, как два пустых ведра на коромысле, бренчите, понять не хотите. Вот хоть ты, Андрюха, представь себе. Стал ты великим князем — все заботы твои! Отчину против врагов оборонить да как её богаче соделать. И хоть ты и великий князь, а смертен, как черносошный холоп, и знаешь, что всё накопленное тобой и соделанное кому-то другому достанется. Для кого ты больше будешь радеть — для сына родного или же для дяди? A-а, что молчите?

   — Вестимо, для сына, — сказал Андрей, соглашаясь.

Но у Ивана, видно, оставались сомнения, он вышел как бы невзначай на гульбище, прикрыл козырьком ладони глаза от слепящего низкого солнца, всматриваясь в даль, стоял прямой и отчуждённый. Пламень заката обтекал его широкие плечи, золотил светлые кудри, жемчужная серьга покачивалась в ухе.

   — Обижаешься на нас, Ваня? — робко молвил Андрей, не переносивший огорчения брата.

Тот не оборачиваясь повёл плечом, сказал глухо:

   — Обижаюсь? Пошто?..

   — Да разговор-то наш — одно умодвижение, и не боле, — вставил Семён.

   — Мне всё равно, — повторил Иван. — Никак скачет кто-то, столб пыли так и вьётся.

   — Где? — вскрикнули в один голос Семён с Андреем.

   — В Занеглименье.

   — Мой скоровесгник, должно! — Семён Иванович спешно затопотал вниз по ступенькам вислой наружной лестницы.

В Кремле поднялась суматоха:

   — Едут! Едут! Едут!

5

Батюшка Акинф и дьякон Акиндин вышли с образами Спаса и Богородицы встречать невесту и её родителей. Поскольку у жениха родителей не было, вместо них вышли с хлебом-солью братья. Всё было предусмотрено, всё чин чином. Семён Иванович чуть в стороне восседал на высоком коне — он ведь не просто жених, но князь, к тому же великий, ему пешим невместно.

Конь был редкой соловой масти. На нём шитая золотом белоснежная попона, наборная уздечка с серебром и с алмазным налобником. Под стать и всадник наряжен — богато да празднично.

День догорал, от стены и Боровицкой башни падала длинная тень, и как раз в эту тень въехали запряжённые гусем крытые колымаги. На звоннице Иоанна Лествичника бухнули в колокола.

У Красного крыльца остановился первый возок. Семён Иванович молодцевато соскочил с седла. Открылась обитая серебром дверца колымаги, Семён Иванович увидел невесту. Среди встречающих произошло немое замешательство: невеста-то раскрывкой!

Первым шагнул из возка на землю сам князь. Ещё не разглядев его лица, Семён Иванович со смятением заподозрил, что это не Фёдор Святославич, а когда тот поднял голову, все удивлённо ахнули: перед ними стоял со смущённой улыбкой холмский князь Всеволод.

   — Бью челом, великий князь. — Всеволод почтительно склонился, коснувшись правой рукой земли. — Прости, что без упреждения нагрянули. Всей почти семьёй мы к тебе. Вот сестра моя Марья, вот матушка...

Седая и присугорбленная вышла из возка княгиня Анастасия, вдова убитого в Орде Александра Тверского. Никогда прежде не видал Иван старшего брата таким растерянным. Ястребиные глаза его забегали, Семён Иванович и слов не находил, только ерошил рудые волосы.

   — Вы чего, с добром иль с худом?

   — Со своим худом к тебе за добром, — с долей подобострастия сказал Всеволод. — Аль прогонишь, великий князь?

Семён, не отвечая, приосанился, потому что из открытой дверцы показалась Мария, тревожно и с любопытством взглядывая узкими, как листья ивы, зеленоватыми глазами. На высоком выпуклом лбу её лежали в беспорядке густые короткие пряди.

   — Что ты? Не всякий нежданный гость хуже татарина. Иные даже очень желанны!

Иван с Андреем переглянулись мимолётно. И голоса они такого у Сёмки не слыхивали, густого да сладкого, аки патока. Андрей простодушно заулыбался во весь рот.

   — Милости просим, с дороги да с устатку первое дело поснедать, — с мягким достоинством выпевал Семён Иванович, Непроизвольно и быстро обласкивая взглядом княжну Марью.

   — Сластолюбец у нас Сёмка, — шепнул Андрей, закрывая рот ладонью, чтоб не рассмеяться.

Всеволод было заколебался, но Анастасия решительно возразила:

   — До снеди ли, князь! С горем большим мы к тебе.

По годам она годилась Семёну Ивановичу в матери, но была тонка и легка, как и дочь её Марья.

Прошли в думную палату, просторную, с широкими лавками, укрытыми ордынскими коврами. Всеволод и московские братья-князья сели возле столешницы, мать с дочерью примостились у дверей. Семён Иванович на правах хозяина проследил, всем ли гоже.

Марья села на краешек лавки, и на неё пали через слюдяные стекла лучи заходящего солнца. Фландрский бархат её платья лежал глубокими тёмно-синими складками, а ярко освещённые плечи и грудь виделись небесно-голубыми. Переливчатость и изменчивость бархата казались столь дивными, что хотелось даже подойти поближе, чтобы рассмотреть платье, а то и рукой коснуться.

Что греха таить, не одному Семёну Ивановичу этого захотелось: экая сизоворонка дивная нечаянно залетела. Волны распущенных золотых волос её вспыхивали в последних лучах, то искрясь, то потухая. Сие весьма отвлекало и в смутные искушения ввергало. Не знали, не ведывали, что среди скорбей тверских такая чудная красавица обреталась.

   — Мы вот зачем к тебе, Симеон Иванович, — начал Всеволод. — Защитить просим нас... От кого? Стыдно признаваться, не от литвина и не от татарина — от дяди родного.

   — От Константина Михайловича? Быть того не может! — Семён с большим удовольствием изобразил лицом удивление и даже негодование.

О, знали бы подданные, какими страстями уязвлён бывает во единый миг их правитель! Да если он ещё горяч, да молод, да своеволен! Не только зелёные глаза княжны потрясли его (да так, что он забыл, что ждёт невесту!), сотрясало всё существо сознание, что вот оно, свершилось: приползли, при-пол-зли тверские к нему защиту искать, признали силу князя московского! Батюшка этакого не дождался — ему, Семёну, довелось испытать. Это даже; слаще, чем ярлык из рук хана получить.

   — Чтоб Константин своих забижал? Мои ли уши слышат такое? Не может он сие преступление совершить.

Иван догадался. Он видал, как услаждён Семён робкими жалобами тверичан. Но сам не чувствовал услады. Хотелось уйти, не видеть, как Сёмка гордым страусом египетским выступает, только что яйца не несёт.

   — Может, Симеон Иванович, ещё как может, — настаивал обиженно Всеволод. — Утесняет предерзостно, с наглостию многою. Будто разума лишился на старости лет...

   — Какая старость! Небось и семь по семь ещё нет?

   — Семь по семь нет, до библейских лет не дожил, однако одряхлел, да ещё и немочь грудная измотала, плох стал, придирчивый и жалобный. Драл-драл с меня на дань ордынскую, потом колокол вздумал лить, медь в реку упустил и на меня вовсе взъелся. Не поверишь, всю казну велел отдать. А на мне вся семья, с ним в Твери жить никто не хочет, все ко мне в Холм притекли…

   — И матушка твоя тоже?

   — Выжил меня деверюшка из родного дома! — топнула сухонькой ногой несчастная вдова. — Много, вишь, издерживаю. Накладно ему меня кормить. Да у нас и своя доля есть. Только поддержки ниоткуда нету, ни совета доброго, благого. — Вдова заплакала меленькими привычными слезами. — Злыдень, пра, злыдень! Сглазили его, что ли? Ведь сколько вместе перенесли, а теперь на-ка, врагом и грабителем оказался!

Дивная ликом Мария заметно толкнула матушку коленкой: о прежних-то страданиях не к месту сейчас. И Всеволод миганием глаза это же подтвердил: не яри, мол, дракона московского.

Вдова, вынув из рукава ширинку и слёзы ею осушая, досказывала торопливо новые злодейства и козни дохлого Константина:

   — Марьюшку нашу писаную за Ольгерда-мучителя сосватать хотел, с выгодой для себя чтобы!

   — И что же Мария Александровна? — Сёмка почтительно устремил на чудную девицу ястребиный свой, тигриный, острый, жёлтый зрак. Аж ноздри у него затрепетали.

   — Отказала! — готовясь к новому плачу, сообщила вдова.

   — Ольгерду-то? — вроде бы как ужаснулся Семён или, можно и так понять, восхитился.

   — Мол, вдовец он.

   — Ну и что же, что вдовец? — несколько обиженно спросил Семён Иванович, вспомнив, что и он тоже вдовец сосватанный.

Мария загадочно повела узкими проблеснувшими глазами, вымолвила чуть слышно:

   — Нехристь он.

   — Эт-то да, это правильно! — одобрил Семён Иванович, ему словно стало спокойнее. — Так что же Константин Михайлович? Коварство своё кажет над сиротами? Не ожидал я! И помыслить не мог!

   — Когда отказался я давать серебро ему сверх меры, он начал хватать моих бояр и слуг, а в довершение бесчинств мою холмскую отчину пограбил, благо, казну не нашёл.

   — Так, так... — Семён Иванович показал видом, что находится в затруднении. — И как же вы надумали в Москву бечь?

   — Марья надоумила.

   — Марья? — воодушевился Семён Иванович, словно это резко меняло дело. — Отчего же Марья?

   — Да и куда нам было деваться, не в Литву же и не в Орду бечь? Ведь Константин не только притеснял, он смуту внёс во весь наш княжеский род. И тут уж тебе, Симеон Иванович, вмешаться бы надобно.

Семён Иванович был вполне с этим согласен. Предложил гостям вместе с их боярами и челядью разместиться в покоях его дворца, позвал их пировать на великой свадьбе, после чего, сказал, можно будет заняться и распутыванием тверского узла.

За разговором с неожиданно нагрянувшими тверянами чуть не проворонили прибытие невестиного поезда.

Евпраксия с родителями и челядью в сопровождении тысяцкого Хвоста и дружков въехала в Кремль уже в сумерках. Знакомство произошло при свечах. Лишь краткий миг, как того требовал исконный обычай, видел Семён Иванович свою невесту до того, как уединиться ей в отведённой во дворце светлице вплоть до самого венчания. Ничего, недурная, собой дебела, что также к достоинствам следовало отнести. Вот только взгляд её чёрных круглых глаз почему-то не располагал к себе — недоверчивый и холодный взгляд.

6

Как собрались все три невесты в Кремле, потянулись по всем ведущим в Москву дорогам гости званые. И незваных прибавилось тоже.

Среди ночи разбудил Семёна Ивановича тысяцкий Хвост:

   — Торкаются в ворота литовцы в железных латах, а с ними князь Евнутий. Как быть? Дружину поднимать?

Факельщики освещали дорогу до Боровицкого мыса, куда великий князь и тысяцкий проследовали в сопровождении вооружённых кметей.

   — Много ли литовцев?

   — В темноте не счесть.

   — С толмачом князь Евнутий или по-нашему говорит?

   — Как мы с тобой.

Поднялись к стрельницам, Семён Иванович спросил в темноту:

   — Князь Евнутий Гедиминович?

   — Я, я, государь!

   — С миром или с войной?

   — До войны ли, государь! Смиренно прошу приюта и защиты.

   — Верить ли тебе?

   — Клянусь мечом своим, честью своей, дубом священным!

   — Ишь ты — дубом... Язычник, стало быть. От кого же спасаешься?

   — От братьев единокровных, Ольгерда и Кейстута.

   — А ратники пошто с тобой?

   — Это рында моя.

   — A-а, оруженосцы?

Лязгнули запоры. Тысяцкий вышел на берег Неглинной, за ним факельщики и кмети с мечами наизготове. Литовский князь сказал правду: не больше дюжины вооружённых охранников с ним.

   — Ложитесь спать, а утром уж совет будем держать.

   — Конечно, Симеон Иванович, ведь, как вы говорите, утро вечера мудренее. — Евнутий и русские поговорки знал.

   — Ага, а кобыла мерина сильнее, — мрачно досказал Семён Иванович.

Евнутию отвели изложницу в доме тысяцкого, рынду его уложили опочивать вместе с детьми боярскими в дружинницкой палате.

Нельзя сказать, что приезд литовцев был совершенно неожиданным, в Москву давно уж доходили слухи о распрях в Литве. Великий князь Гедимин оставил после себя семерых сыновей и всех наделил крупными вотчинами. Собственно литовские земли — Аукштайтия, Жемайтия, Делтува, Налыиа, Киршува — были невелики и бедны. Гедимин сумел собрать под одну власть многие русские княжества, в их числе Киевское, Витебское, Луцкое. По каким-то одному ему ведомым причинам он завещал стольный город Вильну Евнутию, самому младшему сыну от третьей жены, русской княжны Еввы. Это не устроило старших сыновей Ольгерда и Кейстута, которые между собой жили очень дружно и сговорились, назначив срок, напасть на Вильну и отобрать её силой. Евнутий спасся бегством в горы, отморозил ноги и сдался братьям в плен. Ольгерд и Кейстут укрепились в Вильне, а Евнутию дали городок Изяславль. Евнутий, однако, не пожелал больше иметь с братьями что-то общее, бежал спустя несколько месяцев в Псков, оттуда в Новгород, из которого и притёк в Москву.

   — Не рассчитываешь ли ты, что я стану отвоёвывать тебе Вильну? — спросил наутро Семён Иванович.

Евнутий оценил шутку:

   — Зачем мне Вильна, мне Москва нужна... — И добавил просяще: — Хочу христианином стать и тебе служить головой и копьём.

Семён Иванович этого и ждал, но ни радости, ни одобрения не выказал, обронил тихо, словно для себя лишь:

   — Не миновать нам с Ольгердом на узкой дорожке встретиться.

И ещё один нежданный гость приехал в Москву перед свадьбами — архиепископ Василий. Не сам по себе приехал — своевольные граждане Новгорода, всегда заявлявшие, что они не терпят насилия и сами себе избирают князей, теперь послали своего владыку бить челом великому князю Симеону Ивановичу, звать его на новгородский престол, чтобы взял он их под своё покровительство от посягательств Литвы.

Семён Иванович и это принял как должное. Даже с некоторой важностью.

   — Это подарочек мне к женитьбе. А с отдарочками не задержусь. Вот отыграем свадьбы... Будь гостем дорогим, владыка.

Но перед братьями великий князь не скрывал радости:

   — Признают постепенно права и силу московскую, а? Главное, твёрдым быть, как батюшка нас учил.

   — Со слабыми — твёрдыми, с сильными — поклончивыми, — сказал Андрей.

   — Но-но, не забывайся, с кем говоришь! — засмеялся Семён. — Больно ты, Андрюха, прост. Уездом управлять — не то что княжеством Московским и Владимирским. Под моей-то рукой что не жить! Судить легче лёгкого, а вот службу служить — иди попробуй!

   — Иль мы тебе плохо служим? — напряжённо и тихо спросил Иван.

   — Вот ведь ты какой, сразу задираешься! А ещё кротким слывёшь!

Вместе с новгородцами приехал в Москву тверской княжич Михаил, младший сын Александра. Он четыре года был в обучении у архиепископа Василия, известного своей обширной книжностью, познаниями в разных науках и художествах. Владыку и его спутников разместили в новом подворье Богоявленского монастыря, а княжича Михаила — в дворцовой палате, где уж проживали его брат с сестрой и мать.

Анастасия была рада нечаянному свиданию со своим младшим, но спросила с опаской:

   — Отчего же не домой, а сюда решил явиться?

   — Я и ехал в Тверь, но по дороге сказали мне, что вы в Москве, а дядя помчался в Орду.

   — Константин? Чегой-то он там забыл?

Всеволода сообщение брата переполошило, он-то сразу понял, что поехал искать в Орде дядя — ярлык на его, Холмский, удел.

   — Надо тебе тоже ехать к хану судиться, — посоветовал Семён Иванович. Он уже чувствовал себя как отец родной для всех. — Серебришко-то имеешь?

   — Мало дело имеется.

   — Значит, отправляйся не мешкая. А мать пущай с дитями у меня гостит, покуда ты не возвратишься. — Он погладил кудрявую голову юного Миши, а на княжну Марью отчего-то не сразу осмелился поднять взгляд, лишь осторожно покосился в её сторону, наткнулся на прищур зелёных глаз, и что-то дрогнуло в сердце, вспомнилась знойная и опасная степь, далёкая и недоступная ханша с завораживающим взглядом. — Вот что ещё, Всеволод... Для Джанибека серебра, сколь можешь, приготовь... А ещё... Знаешь, есть у него хатуня, Тайдула, зело разумна да властительна... Ты к ней беспременно пойди. Скажи, что от меня, что, мол, у меня спасался от Константина и прямо, мол, от меня к ней побег за покровительством.

   — К ней-то небось тоже с пустыми руками не явишься?

   — Вестимо так. Ты уж обмысли какой нито важный поминок для неё.

Анастасия, слушавшая разговор внимательно и с большим участием, вспомнила:

   — Есть у меня такой важный поминок. Птица заморская, жар-птица зовётся...

   — Что ты, что ты, мать! — запротестовал Всеволод. — Она же у тебя со свадьбы, память об отце.

   — Золотая птица? — деловито осведомился Семён Иванович.

   — Из золота. Рубины в глазах. В гребне и хвосте — иные камешки многоценные.

   — Нет, нет, мать, не возьму!

   — Я в прошлый раз по бабьей дурости пожалела, — не слушая сына, продолжала Анастасия, — не отдала Саше с Федей. Взяли бы .они её в Орду да поднесли бы ханше какой, можа, живы бы вернулись. — Она говорила вполголоса, печально, но слёз в глазах не было — видно, всё уж выплакала. — Бери, Сева, на счастье и удачу.

   — Нет, нет...

Княжна Марья чуть подалась к брату:

   — Бери!

Слово прозвучало неожиданно резко, так что сразу установилась в палате тишина, полная, выжидательная.

Анастасия обняла сына, повторила тихо:

   — Бери, не сумлевайся.

   — Ты же так берегла её, Маше к свадьбе обещала, — оцепенело возразил Всеволод.

   — Какая для меня свадьба может быть! — как бичом хлестнула княжна. — Не об чём говорить!

И снова дрогнуло у Семёна сердце: такой же голос и взгляд были у её отца и у брата её Фёдора. Как видел их Семён в Орде, помнить будет до самой смерти.

7

Несметное количество провизии для свадебных столов везли и везли отовсюду — сухопутно на лошадях, а по рекам на карбасах, ладьях, стружках. В садах началось слетьё дуль и яблок — скрута, арката, аниса, налива. Пиво с гвоздцы, с другими пряностями и пиво обарное хмельное сварены и выдержаны на ледниках в еловых семипудовых бочках долюби, вдоволь на всех. Новгородские и ганзейские купцы доставили возы заморских фруктов да вин. Амбары и погреба на хозяйственном дворе ломилисьот припасов.

Рожь в полях была уже сжата и обмолочена, но в предвидении свадеб на ближнем жнивье сохранили снопы, составленные для просушки в суслоны — по девять штук стоймя и по одному снопу нахлобучкой.

Каждая брачная постель в трёх повалушах складывалась из сорока снопов, а рядом ставили бочки и кади, полные пшеницы, ячменя, овса, — чтобы преизобильна оказалась жизнь у молодых. Вдобавок неподъёмные колоба хлеба, круги сыра, которые каравайники вынуждены были перетаскивать на носилках. Ну конечно же не забыли и про курей верченых. Вроде бы всё загодя предусмотрели, ан обнаружилась всё же одна промашка.

Враз три свадьбы готовились в Кремле впервые, и никто не сумел предвидеть, что в ризнице не найдётся шести брачных венцов.

Правда, митрополит Феогност сказал, что можно обойтись и тем, что есть, поскольку всё равно Церковь не дозволяет одновременного венчания нескольких пар, однако Семён Иванович желал, чтобы великое кремлёвское бракосочетание ни в самой малости не утратило великолепия.

   — Будут судачить недруги, что беден великий князь на Москве, не наскрёб золота на брачные короны, или что извелись на Москве мастера ювелирного рукомесла.

И золото в казне имелось, и мастера кованого, чеканного, сканого, резного дела не в малом числе проживали рядом с Кремлем — на Варьской улице. Мастера взялись за три дня отковать заказанную кузнь — этим словом они называли всякую свою работу: что боевой меч, что иконный оклад или женские подвески. Кузнью для них стали и золотые короны.

Но уже съехалась вся родня и званые гости, назначены были загодя место, день и час проведения церковного таинства: в Богородическом соборе Кремля, в четверток после обедни. Феогност предложил чин таинства разделить: сначала провести обручение, а спустя несколько дней уж и венчание.

Иван с Андреем слегка огорчились, но Семён Иванович почему-то обрадовался:

   — Эти дни с пользой делу употребить можно, где что без догляду да без призору осталось. Пусть бояре проверят все запасы, конюший Чёт-Захарий чтобы всех жеребцов наново подковал, на коих будет с детьми боярскими ездить. Пусть загодя назначат да обучат Свешников, каравайников, фонарщиков, податчиков, окольничих. Да мало ли!

   — Батюшка Акинф сказал, что с сугубым тщанием надо соделать венцы для невест — на бархатной подкладке около ушей, с нитками крупного жемчуга. Андрюхе тоже надо по голове соразмерить, а нам с тобой абы какие, — вникал в подробности Иван.

   — А отчего это нам абы какие?

   — Венцы — знак непорочности, говорит Акинф, а мы с тобой уж вдовцы, нам венцы лишь на плечи возложат.

   — Вона как! Я и не знал... Ну, это всё равно. Надо тверского князя проводить.

Иван уж и удивляться перестал. Брата будто подменили: стал каким-то беспокойным, раскидистым.

Во время литургий и обручения в соборе пели хористы на клиросе, читали псаломщики, произносил ектеньи дьякон Акиндин, возглашал священник Акинф, все благоговейно внимали, только Семён нет-нет, да и начинал вертеть головой, словно высматривал кого-то среди гостей, стоявших сзади плотной толпой. Как всякое церковное таинство, обручение завершалось евхаристией. Батюшка Акинф зачерпнул из потира серебряной лжицей святого причастия, поднёс к губам Семёна, но тот словно не видел, косился куда-то на сторону. Иван проследил взглядом — тверские гости у самой двери. Акинф коснулся лжицей сомкнутых губ Семёна, тот только тут опамятовался, испуганно перекрестился, видно, сообразив, что не соблюл благолепия.

На паперети, когда вышли из собора, Семён, словно оправдываясь, сказал Ивану:

   — Князь Всеволод ноне отбывает в Орду, надобно пойти на ростани.

Подошли тверяне с поздравлениями. Семён принимал их с принуждённой улыбкой. Спешил обратиться ко Всеволоду:

   — Жар-птицу взял?

Приметливый Андрей сказал вполголоса:

   — Это сейчас будто самое важное. Обо всём великий князь заботится сверх меры. Только родне будущей, князю смоленскому, хоть бы слово для приличия сказал.

   — Ворчун ты у нас, Андрея, — благодушно откликнулся Иван, думая о Шуше. Однако что-то такое было в словах младшего брата. Правда какая-то скрываемая брезжила, только доискиваться её сейчас не хотелось.

   — Как птицу будешь ханше подносить? — пытал Семён Иванович.

   — Руками... — растерянно ответил Всеволод.

   — Да-а, в тряпицу завернёшь и подашь, так? На-ка, мол, тебе!

Всеволод смеялся, стесняясь своей неумелости и неучтивости.

   — Нет, так не делается! — Семён прямо кочетом прохаживался. Всё внимание и взгляды были обращены на него. — Алёша, неси-ка!

Зипун на женихе атласу белого, рукава из серебряной объяри, власы рыжие на голове костром горят, глаза рыскают, искрами прыскают. Ох, неспроста ты, Сёмка, суетишься!

Алексей Хвост проворно сбегал во дворец, принёс большое серебряное блюдо, завёрнутое в зелёную тафту.

   — Вот на этом подносе и подаришь Тайдуле... Ну и обговори, что надо... как я тебя учил... Запомнил ли?

   — Беспременно, Симеон Иванович, спаси Христос за всё!

   — Собирайтеся, с Богом! — распорядился Семён, бросив последний взгляд на тверскую княжну, белоликую, змееглазую.

   — В каких видах паки и паки волнуемя? — спросил Иван, ни к кому в отдельности не обращаясь.

   — Много будешь знать — скоро состаришься, — отрезал Семён и повернулся к тысяцкому: — Вели Чету осбруить и подседлать моего солового. И сам будь готов, проводим тверского князя до заставы.

   — Счас помчимся вприпрыг! — насмешливо бросил Андрей, но так, чтобы великий князь не слыхал.

Глава двадцать третья

1

Всё лето после пожара расчищали иконники фрески Спасского храма от копоти, многие были ещё не закончены из-за мелкости письма. Выкрякивая последние силы, Гоитан один в вышине дописывал свод. Восхищенный, приставленный ему для помощи, больше суетился внизу, причитая, что Бог оставил их за бесчинство и наглость.

   — Не тех Он оставляет, кто живёт в пороке да не гордится, — отвечал ему сверху Гоитан, — а тех, кто о грехах плачется, но в гордыне пребывает.

Слова гулко и страшно разносились в пустоте. Темнеть начинало снизу, а под куполом долго ещё было светло. Гоитан спускался с лесов последним. Восхищенный, тоскуя, ждал.

   — Я уж и воды согрел, — взывал он, шлёпая лаптями по каменному полу и хрустя раскиданной яичной скорлупой. — И печурку в сторожке растопил. Тебе ведь Всё сыро кажется.

   — Вапнотворение, то есть писание красками, премудрость великая, тайности исполнена, — шутливо поучал его Гоитан, отмывая руки. — Хватал бы смыслы-то округ нас. А ты наяву грезишь, ходишь рот раскрывши. Подай-ка вареги. Да не валяны, вязаны давай.

У иконника к вечеру от работы застывали руки, и он надевал варежки.

   — А я и так всё ловлю, — оправдывался Восхищенный. — Только не дано мне. Пойдём лучше поговорим о божественном.

   — Не дано!.. Ты даже запомнить не можешь, когда известь жечь надобно.

   — Запомнил! Вот и запомнил! — торжествуя, вскрикивал Восхищенный. — В пятнадцатый день луны, тогда же и сосуды глиняные творить и в печи ставить, а также поля сжатые зажигать.

   — Премудрость, однако! — усмехнулся Гоитан. — Готова ли каша-то?

   — Готова давно.

   — А скажи мне, что есть дикий цвет?

   — Лазорь задымчата. Идём, страшно мне в сумеречи.

   — В храме-то страшно? Смотри, день иссяк, а на святых одежда пылает огнеобразно. Хорошим баканом цветили. А вот на рукавах багрец надо пробелить порезче, чтоб складки глубже легли. Чуешь?

   — Чую, — шёпотом соглашался Восхищенный. — Могуче сотворено, слепливо.

   — Событие зряще, веселимся, — довольно сказал Гоитан.

   — В восторге я, и все тоже! — подтвердил Восхищенный. — Искусник ты.

   — Искренне говоришь? — как будто бы засомневался иконник.

Пища их во временной сторожке у храма была скудна. Но и о ней забывали.

   — Пройдёт время, напишут лучше, — задумывался Гоитан, откладывая ложку.

   — Возможно ли лучше-то?

   — Возможно. Только я не знаю како. Что мне дано, то дано. Сколь сумел — выразил. Но думаю, когда-нибудь напишут и лучше.

   — Я вот думаю иногда, как происходило то или иное событие? — говорил Восхищенный, подкармливая огонь щепой.

   — А что есть событие? — перебил Гоитан.

   — Тут самое трудное в представлении его — это отойти от равнодушия, каковое вселяет в нас отдалённость во времени, и вообразить жгучие частности отдельных судеб, вписывающихся в событие.

   — А если событий нет? А есть только пёстрые частности незначительных судеб? — возразил Гоитан.

   — События есть всегда. Не всегда видимые воочию. Не всегда понимаемые по значению. Покойный святитель Пётр, у гроба которого девица скрюченная исцелилась, или смиренный инок Сергий из Радонежа — событие или нет?

   — Но мы говорим о событии как о действии сил, совокупно мысленных, духовных и плотских. Мы говорим о них как о череде явлений, имеющих для прошлого и для будущего значение и смысл, — возразил Гоитан.

   — Человек — величайшее событие здешнего мира, потому что он есть проявление умысла Божьего, часть которого и есть игра тех сил, о которых говоришь. А промысел о человеке, бывает, назначен к пониманию и проявлению лишь в будущем, когда ясно становится, к чему была назначена его земная судьба.

   — Темно.

   — Никак. А вполне ясно и отчётливо, — убеждённо сказал Восхищенный. — Мне это необыкновенно ясно,и даже трудно понять, почему тебе темно. Погляди так, словно бы ты гость, пригретый здесь ненадолго.

   — Я так и гляжу, — вдруг сказал Гоитан, — так и чувствую. И оттого радостны всякое тепло, всякий свет. Весною мне радостен свет, воздушный и всё пронизающий, даже и ночь, летом мне радостно тепло, всё напояющее и животворящее, а сейчас радостен и этот наш скудный огонёк в печи, не только лица и длани наши обогревающий, но как надежда, знак, что свет и жар сейчас свёрнуты, скатаны вмале, но придёт срок, и станут они роскошны, всевластны, неостановимы!

Оба засмеялись, как заговорщики, глядя на огонь. Лица их были красны от обожжения жаром и радостны. Сквозь рукава ветхой рясы сквозили худые руки, и шеи монахов были тощи и волосаты и покрыты мурашками от всегдашнего недоедания. А глаза были счастливы, и пляска огненных языков отражалась в них.

Так они беседовали, воспаляясь мыслью друг от друга, пока усталость поздней поры не утомила их так, что плоть изнемогла и запротивилась, вопия об отдыхе и сне.

2

Евнутия крестили в Успенском соборе, получил он новое имя, и стало в Кремле одним Иваном больше.

   — А сколько же у нас Марьев? — задался вопросом Семён Иванович.

Ему ответили не сразу. Было это к концу второго свадебного дня, уже начинало темнеть за окнами, но свечей ещё не зажигали, все сидели снулые, утомлённые обильной едой, хмелем и весельем.

   — Где? В Москве? — вяло отозвался Андрей.

   — Не-е, куда в Москве!.. Рази сочтёшь?

   — На свадьбе? — это уж Иван включился.

   — И свадьба велика... — Семён повёл взглядом на распахнутую дверь, за которой тянулись длинные гостевые столы, а за ними и открытые настежь двери с новыми гостями, вплоть до сеней, где во здравие троих княжеских молодожёнов пировали дружинники, дети боярские, челядь. — Нет, в нашей палате, где одни сродники да свойственники?

   — Перво-наперво Марья Ивановна! — Андрей покраснел. Хоть уж и провёл он брачную ночь в повалуше на постели из ржаных снопов, а всё стеснялся, сидел рядом с молодой женой неприкаянным.

   — Чегой-то она перво-наперво? Заранее её две наши сестры, две Маши, — возразил Иван. Он, в отличие от брата, вполне освоился в новой роли, и, хотя давно уж никто не жаловался на горечь мёда и отраву паровой стерляди, они с Шурочкой продолжали всласть целоваться. Молодая его жена кивнула головкой, согласилась: да, перво-наперво две Маши — одна, которая стала в Ростове женой князя Константина, другая от второй жены отца, Ульяны. Шурочка ещё что-то шепнула мужу на ухо, Иван встрепенулся: — Да, да, ещё и Марья Васильевна, тётя моей Шурочки, а теперь и моя.

   — Четыре, — подытожил Андрей.

   — А Марья Александровна? — спросил Семён Иванович и опять повернулся к дверям, за которыми галдели гости.

В палате наступила недоумённая тишина. И только одна Евпраксия сразу поняла, о ком речь.

   — Ты никак про Марью тверскую? — спросила вкрадчиво, впилась в мужа чёрными глазами-бусинами. — Нетто она тоже тебе родня богоданная?

   — Зачем? — Лишь на миг замешкался Семён Иванович, отметил зачем-то в уме, что во всей красе его молодая жена — всё лицо густо покрыто белилами, на щеках намалёваны красные круги, брови и ресницы, от рождения чёрные, ещё и насурьмлены, одно слово: писаная красавица. Повторил: — Зачем же, нет, не богоданная, нет...

кровная родня она нам, Михаил Тверской приходится родным дядей нашему деду Даниилу.

   — Как бы Михаил-то старее?..

   — Ну да, ровно на десять годов. — Семён Иванович поднялся во весь рост, кликнул тысяцкого: — Алёша, вели свечи вздувать. — Распорядился и хотел выйти из-за стола, но Евпраксия незаметно для чужих глаз, но требовательно дёрнула его за полу расшитого золотом и серебром зипуна:

   — Сядь!

Семён Иванович послушно опустился на лавку, покосился на суженую неузнавающе. Это надо же: голосок тихий, мяукающий, и сама как кошечка, а рыкнула, аки пёс.

   — Алексей! — снова позвал Хвоста. — Вели кравчему романею подать, вина бургундского! — Повернулся к Евпраксии: вот-де зачем я хотел выйти, насчёт вина распорядиться... Но в её жёстких каменных бусинках ни понимания, ни согласия — холодная замкнутость. Снова удивился: она как бы и не рада свалившемуся на неё счастью и как бы что-то себе на уме держит... Сказал с вызовом: — Выйти мне надоть!

Она смотрела сквозь него.

   — По нужде...

Она поправила на голове вышитую золотом двурогую кику и отвернулась.

   — По малой нужде...

Она не слушала.

Семён Иванович озадаченно покрутил головой: ну и ну, верно, что у кошки когти в рукавичках. Тут же и осудил себя: что это он, ровно провинился в чём и ровно оправдываться должен, он — великий князь и глава дома!

   — И верно, малая то нужда, — услышал вдруг голос Евпраксии. — Малая и пустая: никого ты уж не найдёшь, отослала я тверских гостей восвояси.

   — Когда?

   — Нынче поутру.

   — Как посмела? — вопрошал Семён Иванович, ещё не совсем осознав услышанное.

Евпраксия ответила всё так же, не повышая голоса:

---Али я не великая княгиня московская?

Семён Иванович решительно поднялся, встал прямо, с высоко поднятой головой. Огладил волнистую бороду, осмотрел близсидящих гостей своими большими яркими глазами. Все за главным длинным столом притихли, ждали, что он скажет. И Евпраксия смотрела на него взглядом словно бы оценивающим, словно бы сравнивала его с кем-то.

   — Никак гроза собирается? — Семён Иванович обернулся к открытому окну. И в этот же самый миг тёмное небо в проёме озарил огненный небесный свет. За столом начались шевеление и разговоры:

   — Верно так, гроза.

   — Далеко, грома-то не слыхать.

   — Сколь нежданно!

   — Отчего же нежданно? Поутру солнце было красно и тускло.

   — Ага, и чайки купались в реке, — прощебетала Шурочка.

Иван добродушно добавил, обращаясь исключительно к ней одной:

   — А ворон стоял на берегу и окунал голову в воду.

   — А того вернее примета вот какая, — вступила в разговор Евпраксия. — В самую полую ночь ворон тот громко закаркал и в светильнике огонь стал меркнуть.

Шумное оживление прошло по столу, Алёша Хвост хохотнул:

   — Кто в повалуше в полночь каркал, это нам в догад... И отчего свет в глазах меркнет, понимаем, не первый год замужем...

Теперь уж вовсю развеселились сидящие за столом, начали заговорщицки перешёптываться, кидая взгляды на молодых.

Семён Иванович вышел из-за стола, покинул палату без объяснений и не оглядываясь.

Шёл вдоль бесконечного ряда уставленных яствами и питием столов, кидал летучие взгляды на восседавших за ними гостей. Ещё не во всех шандалах затеплились свечи, в полумраке не сразу отличишь одно бородатое лицо от другого. Иноземные поздравители узнаваемы — немцы в коротких платьях, персияне в халатах, литва в длиннополых кафтанах и штанах в обтяжку, все простоволосые, одни ордынцы в тюбетейках, нехристи. Все пьют да едят, даже не замечают проходящего мимо великого князя. Стольничие, чашничие, кравчие — эти, понятно, и в потёмках издаля видят, сторонятся с поклонами. И глумотворцы с гусельниками почтительно смолкают.

Вышел во двор. На Подоле вдоль стены за наспех сколоченными столами при свете людных факелов гуляла голь перекатная — калики перехожие, нищие, убогие.

Семён Иванович оглянулся на слабо освещённые окна своего дворца, возвращаться туда не хотелось. Значит, правду сказала Евпраксия, уехали, значит, тверские гости, даже не раскланялись на прощанье. Поздно он начал считать — где она, пятая Марья?.. Словно диковинная заморская птица залетела к нему в Кремль, да и обиделась... А ну как и впрямь обиделась? От этой догадки его бросило в жар. Торопливо нырнул под сникшие ветви старых ив, сбежал к реке и подставил лицо освежающему холодку воды. На пристанище стоял скрип — тёрлись боками учаленные лодки, насады, карбасы; пахло смолой, дёгтем, сырой древесиной.

У самого уреза воды опамятовался, поднял голову: мертвенно-зелёный свет охватил полнеба, и он сразу понял, что это от зарниц, бесшумных и бессчётных, бегущих по небосклону от Марьиной рощи, что на крутом берегу Яузы, к Воробьёвым горам в Замоскворечье. В огненном свете хорошо видны были клубящиеся тучи, тёмные с сизыми подпалинами.

Семён Иванович опустился на колени, прошептал:

   — Страшно зреть человеку знамение Божье.

3

Проходили дни, лето промелькнуло ласточкой. Храм совсем опустел. Дружина в Богоявленском монастыре дописывала алтарные доски, а Гоитан всё занимался подкупольем. Зеваки перестали захаживать, и князья глаз не казали. «Забыли, что ль, про меня? — гадал Гоитан, взбираясь по утрам на леса. — Ну и ладно. Так мне даже и лучше». Каждый вздох его, кашель многократно отражались от стен, гулко разносились по собору. Писк воробьёв, залетевших в оконные проёмы, разносился подобно грому и заставлял вздрагивать. Там на высоте Гоитан работал, теряя чувство времени и счёт дням. Ветер приносил разомлелое тепло с цветущего луга, перебивая запахи красок и льняного масла, а то веяло дождевой свежестью. Гоитан не уходил до звёзд. Помощники его, озорники, разбежались. Даже Восхищенный перестал появляться, исчез незаметно, без прощания.

Накануне Воздвиженья с утра моросило, а потом день разулыбался по-летнему. Горячие лучи просекали собор солнечными косыми столбами. Случайно оглянувшись, Гоитан увидел в пыльном сиянии человека с поднятыми распростёртыми руками, услышал явственный шёпот его:

   — Отец, а отец? Это я.

Отвернулся, подумалось: помстилось мне. Зря я ему тогда про грех гордыни говорил, получилось в упрёк, и неверно я судил. Каждый о грехах своих пред лицем Господа одиноко и сокровенно болеет и сокрушается. Но в надежде на прощение и милосердие Его мы — все вместе. В этом мы все уравнены. Надежда объединяет и идущего путём святости, и разбойника.

Однако всё-таки это был Восхищенный — не в видении, а въяве. Нашёл палку, начал колотить ею об корыто, в котором известь разводили.

   — Аль вправду ты? — крикнул Гоитан.

   — Зрением, и слухом, и касанием убедись! — призвал тот. — Спускайся. Время вкусить дары, мною принесённые.

На этот раз иконника не надо было упрашивать. Хоть душа и больше пищи, но многодневная скудота последней истощила его силы. Он проворно полез вниз.

   — Что пишешь-то? Не видать мне отсюдова! — беспокоился Восхищенный, заслоняясь от света.

   — Морщины у святых выправляю. А то лбы гладки, будто у детей. Надо страданиев добавить, приморщить мудрости. А ты где пропадал-то? — В троекратном лобызании Гоитан ощутил запах пыли и лесной прели от Восхищенного, почувствовал, что рад ему.

   — В Богоявленском к отцу Стефану поручение имел.

   — Вона какой ты важный! А я думал, ты в свой Свенский утёк.

   — Како! — махнул рукой Восхищенный, отчасти смущаясь и кося в сторону. — Ты тут не вылезаешь никуда, а Москва новостей полна.

   — Неужли?

   — Тебе, поди, и не слыхать ничего? И оголодал, наверное?

   — Как сказать... Кое-чего вкушаю.

   — И квас у тебя женатый.

   — По третьему разу уж водицей разбавил, — признался иконник. — Всё лень моя. За пропитанием и то не хожу.

   — Ае-ень, — с сомнением протянул Восхищенный. — Уж как ты труждаешься, мало кто возможет.

   — Лестно, а не истину ты глаголешь.

   — По слабости, по глупству моему. Хочется тебе что душевное сказать, а не угождаю. Но не в искушение тебе молвлю, — суетился Восхищенный, развязывая плетёный кошель и открывая туеса. — Вот мёд черемховый, вот можжевеловый.

   — Ах, душист! Добёр мёд.

   — Князь Иван прислал.

   — Ишь какой милостивый.

   — Вот будет нам с тобой навечерница.

   — И псы едят крупицы, падающие от трапезы господ своих, — усмехнулся иконник.

   — Вот ты меня гордыней попрекал, а сам?

   — Да я из Евангелия от Матфея просто сказал.

   — Знаю, что от Матфея, — всё-таки серчал Восхищенный. — Вот не буду ничего рассказывать. Обижаешь ты меня.

   — А ты прости! — посоветовал иконописец не без лукавства.

   — Уж и не знаю, как с тобой поступить-то. — Видно было, что молодого монашка распирает желание передать свежему человеку новости, для того и шёл к Гоитану. — Чума везде, отец! — выпалил наконец он, для страшности широко кругля глаза.

Гоитан застыл с куском у рта.

   — Что значит везде?

   — Везде. Везде казнь на людей от Бога. И в Орде, и в Бездежи, и в прочих градах, на татар, на жидов, на абязов, на фрязов и на черкасов, и на другие многие страны. Столь силён мор, что и мёртвых некому погребати.

   — А у нас?

   — Засеки и сторожа на всех путях. Всех выпускают, обратно никого не впускают.

   — Ну и нетрог их, — уже равнодушно, успокоенно сказал Гоитан, прожёвывая пирог с капустой.

   — Дак в Орду князьям надо по делам, купцы также стремятся. Как бы не затащили. Наши-то бдят, а в других княжествах, может, в беспечности. Боюсь я. На уста, говорят, смага пламенная падает, и тело всё загорается, и в лице является огонь.

   — Знаешь, чего я ещё хочу? — ожил Гоитан. — Мёду пластового. Попроси там, в монастыре-то. Чай, борти свои есть у них?

   — Спрошу, — увял Восхищенный.

   — А к нему мяты бы заварить! — мечтал иконник. — Свеженькой, у которой словно инеем по зелени бледно пущено. Эх!..

   — Одичал ты совсем, — с неудовольствием сказал сведущий монах. — Ничто не ввергает тебя в смущение.

Гоитан засмеялся:

   — Напитался я сильно, оттого благостен. Сытое чрево всё задавило. Сам же меня пирогами и задавил. Давно не едал я горяченького. Похлебать бы похлёбочки какой.

   — Сварю, — пообещал Восхищенный. — Теперь я опять при тебе буду. Страшно мне средь мира.

   — Настранствовался? В корчемницы-то захаживал, поди?

   — Каки корчемницы при моём-то даре?

   — А какой у тебя дар?

   — Иль позабыл? — совсем обиделся Восхищенный. — Зрю иным невидимое.

   — Спишь много. Чего не сбредишь при многоспании.

   — Не грешен. Наоборот, во бдении прилежен. А ты всё смеёшься надо мной. Кичлив ты. Вот не стану сказывать боле.

   — Ну, что ты какой вередливый, — примирительно сказал Гоитан. — Чуть что: не стану! Я ведь тоже не волк в лесу. И людие мне братья. Что там ещё на Москве деется?

Восхищенный разгладил ряску на коленях, потупился:

   — Худая совсем стала, сквозь свет видать. Зима придёт, кто мне новую справит?

   — Но ряса и есть «вретище» по греческому наименованию, ей как бы и положено быть ветхой.

   — В Греции, брат, тепло, — возразил Восхищенный, — а у нас как полезет мороз во все дыры, так мысли и скукожатся, станут низкими. Отвлекает от возвышенного худоба телесная.

   — Отца Стефана попроси.

   — Придётся! — вздохнул монашек. — Да не смею. Ничейный я.

   — Сирота! — шутейно поддакнул иконник.

   — Стефан-то строг и высокоумен. У наместника Алексия и то легче попросить. Он душевней. Увижу и попрошу. Подай, мол, милостыньку. А на Москве, брат, дела пречудныя и престранныя. Константин Тверской заклевал, слышь, совсем потомков Александра Михайловича. Ни вдову его не пожалел, ни детей. Уделы зорит, под свою руку прибирает.

   — Восхапить кому не любо! — отозвался Гоитан. — Власть, она человека совершенно переменяет. Узнать невозможно. Был один — стал другой, а прежнего не бывать.

   — То-то, что не бывать. Тверские-то к Семёну Ивановичу притекли, суда искать и управы. А он пока что вдругорядь женился.

   — Вона как поворачивается! К врагам московским притекли защиты от родного дяди и деверя искать?

   — Семён же Иванович, говорю, вдругорядь женился. Отмечай.

   — Отмечаю.

   — Приезжают сын убиенного Александра Михайловича князь Всеволод с матушкой-вдовою и привозят с собой зачем-то старшую дочь, Всеволодову сестру Марью.

   — Куда ты клонишь? Не нам, монахам, сие обсуждать.

   — Что сие?

   — Девицу. Княжну.

   — Ты уши имеешь?

   — Имею.

   — Так слушай. Про девицу сию вся Москва говорит ныне. Коса у Марии тверской туга и длинна, лентою перевита. Власы волнами златыми на свету переливаются. Взгляд же устойчивый, впрозелень, даже сказать, тяжёлый в упорности своей. Очёса велики и несморгливы. Лик очень нежный, подбородок тонкий, и персты тонки, неработны, на концах продолговаты и совсем истончаются. Уряжена изрядно, молчалива и непроста. Из-под венца на лбу кольца воздушные прозрачные волос как бы розовых. И вся глава вспушена, красы невозможной. Загадочна княжна и робость в человека вселяет.

   — Как ты, однако, словесами живописуешь, — смущённо сказал Гоитан. — Соблазн вселяешь.

   — Соблазн не в нас, брат, а в князе Семёне Ивановиче произошёл. Говорят, после приезда тверских, как ляжет он на ложе супружеское, Евпраксия ему мертвецом кажется.

   — Блудны речи творишь. Замолчь! — В другое время Гоитан был бы гневен, да сытость его разморила.

   — Да уж всё про то вызнали. И тайны никакой нету. На ордынском подворье шаман татарский живёт, говорит, что княгине Евпраксии в пищу мозг сорочий подмешали, чтобы испортить.

   — Так, может, не Марья тверская, а сорока виновата? — попытался Гоитан свести всё в шутку.

   — Отец же её Александр Михайлович перед поездкой к Узбеку всё-таки мечтал живу остаться и вотчинами своими не распорядился. Константин же для виду только отговаривал его от поездки.

   — Да кто знает про то?

   — Молва знает. Она знает всё. И что для виду, известно тоже. Потом больным прикинулся, чтобы не провожать брата, занемог вроде, стыд его ел. А теперь перестал. Сам на тот свет глядит, а родню жмёт: я, мол, старший в роду тверских, и всё, мол, теперя мне одному принадлежит.

   — Вот как одно зло другое за ручку водит. Сам лишенник, а родню жмёт.

   — Хочет вторым Калитой стать. Во благо, мол, Тверской земле. А на самом деле из зависти.

   — Нам ли судить, брат! Будем же бегать мирских похотей, чтобы не сделаться рабами греха. Избегай бесполезных речей, чтоб не впасть в срамные помыслы. Смотри не солги, потому что Господь покарает глаголющих лжу.

   — Да мне кологрив княжой говорил, который при коне у Семёна Ивановича ходит на больших выездах. Он-то уж знает доподлинно. И ещё ручешник один. Они холстами тонкими занимаются, баба его по дворам боярским носит их и всего наслушамшись. И тиун один, управитель, то же самое сказывал, а уж он-то верно знает.

   — Словом, паучина паучахуся. Отвратно мне.

   — А кому не отвратно? Где правда, где смирение? Где христианские установления? Чем оправдаются князи безумные? Константин же Михайлович, лишенник, слил всё-таки колокол Божеглас заместо того, что Калита у них уволок, да и в Орду кинулся к Джанибеку-хану. А Всеволод-племянник кинулся в Москву к нашему князю: меня, мол, дядя тягостью всякой оскорбляет. Семён Иванович и его тоже в Орду наладил и подарков дал для татаров. Больно у нас уж Константина не любят. А княгиню Евпраксию взашей к отцу её обратно вытолкать хочет: не люба она, дескать, мне, бери обратно. Это каково? Что хотят, то творят. Никого не боятся.

   — Обличаешь ты гневно. А по какому, спросить, праву? На то митрополит есть.

   — А что митрополит? Он тоже не спит и всё зрит. До поры.

   — Никого не оговаривай и не слушай сластно клевещущих клеветников.

   — Кабы клеветников! Говорят люди почтенные и честные.

Восхищенный, будучи человеком неприспособленным, ни к какому делу жизнью не приставленным, смысл существования своего полагал в многоглаголании на высокие темы и любил это до страсти. Доискиваясь смысла в неопределённых своих видениях, он не чужд был и жизни мирской, по преимуществу господской, считая её высшим проявлением человеческого бытия, и по-своему прав был в том смысле, что тихие толчки внутрисемейной княжеской жизни потрясениями доходили до простолюдинства, беспомощного и безответного по причине малосильности, малознания и происходящей от того робости.

   — И всё-таки бесовство это, брат, — тихо обронил иконник. — И ты, мню, в прельщении. Чудо на могиле Петра-святителя то же нам указывает. Столь явное проявление силы его святой не есть ли остережение, что времена бесовства приблизились?

   — У тебя всё — бесовство, — с неудовольствием проворчал Восхищенный. — Везде ты их видишь. Знать, почитаешь?

   — Поевши брашна, тобой принесённого, лаять тебя не буду. Но душою отвращуся.

   — А ты смирись! — в свою очередь лукаво пошутил Восхищенный.

   — Смирюсь, если перестанешь, — примирительно улыбнулся Гоитан.

   — Я для разговору просто начал... Ты меня ни о чём не пытаешь: как, мол, ты да что, да где побывал, что повидал? Отпусти уж грех-то мой, суесловие моё, а?

   — Самый краткий путь к прощению всех грехов в том состоит, чтобы никого не осуждать. Судить есть похищение сана Божья.

Восхищенный сморщил лицо, как от боли, утёр скупые слёзы:

   — Пронял ты меня до глубины естества, прожгоша стыдением, аки стрелою калёною. Слаб есмь и грешен. Я ведь сознаю. Ох как сознаю и мучаюсь сим. Искал путь праведничества и не осилил его, не возмог.

   — Только не сокрушайся до отчаяния, ибо оно есть другая крайность. — Иконник осторожно коснулся его плеча.

   — Признание сделаю, отче. Хотя трудно такое исповедование. Мнил, что опыт духовный уже имею, и желал продвигаться далее, но скатился и всё потерял, что приобрёл. Я почему отсюдова сбег? Куды направился? А направился я, милостивый мой наставниче, на Маковец. Да, да! Дерзнул! К самому Сергию проситься.

Гоитан от неожиданности дыхание затаил:

   — И что же, не принял он тебя?

   — Тут другое. Сам я осознал недостоинство моё. Но поначалу-то возгорелся мыслию: там-де спасаться буду. А как? Подумал бы: осилить мне такое?

   — Да многие к Сергию-то хотели бы, — проронил Гоитан, опуская глаза. — Но в его обители быть только двенадцати инокам дозволяется. Так ли говорят? И как же ты-то проник?

   — А я за тыном обретался, — признался Восхищенный. — Но и так понять можно, что там за жизнь.

   — Ждал, может, место освободится?

   — Конечно, иные покидают обитель. Трудно там.

   — Строгости большие?

   — Голодно. Пропитание кончается, лебеду собирают и, руками истирая, хлеб себе творят. Едят также лист липов, кору берёзову, мякоть дерев, червём источенных, а также мякину с содомой измельчают — вот и хлеб. Да горох мочёный. Да что пища! Вина для причастия, ладана для каждения не хватает. Бедность! Сидят по келиям с лучинами берёзовыми. А то незнамо откуда возы объявятся и с хлебом, и с рыбой сушёной. Сгрузят и уедут. Молчком.

   — И Сергий дозволяет?

   — Отчего нет? Он ведь не игумен там, не хочет, и священства на нём нету. Ну, кто он? А власть какая! Трепещут все, только бы его не огорчить.

   — Так кто же он у них? — с любопытствующим беспокойством допрашивал Гоитан.

   — Как бы староста, и всё.

   — Трапезуют сообща?

   — Нет, по келиям, житие у них особное. У Сергия обычно у первого хлеб кончается. Раздаёт!

   — Говорят, медведь к нему за хлебом ходит?

   — Да теперь уж не ходит, за тын-то. Он братиям раздаёт да птицам. Кто ему что скажет? Никто и ничего. При мне вот этак распростался вчистую и три дня не емши. Иноки дают — не берёт. Наконец говорит одному: «Хочешь, я тебе сени к келии приделаю? Тебе ведь давно хотелось? А ты мне за это сухариков дашь». — «Приделай, дам». Целый день трудился. Тогда, поглядевши, все поняли: только за труд принимай подаяние. Такой вот урок.

   — Что ж, Сергий учительствует?

   — Куды-ы! Молчалив и смирен. Всем угождает. Хлеб печёт сам, когда мука есть, воду по келиям разносит и под окнами ставит, порты кроит-шьёт. Дрова тоже рубит и разносит беремями. Не мог я вынести виду такого. Страшно сделалось. Грехи собственные обозначаются сильнейше и томят. А истинное осознание грехов сколь тяжко, Гоитан! Много я там передумал. Вослед Сергию не смогу жить. Мне не по силам. Так вмале себя восчувствовал, что утёк. И видения мои там прекратились. А я без них себя не мыслю.

   — А что брат его, Стефан, не помогает бедной обители?

   — Про то не ведаю. Стой! Стефан — кто? Игумен Богоявленского. А в этом монастыре ктиторы кто[464]? Вельяминовы. А князь Иван Иванович на ком женат? На Александре Васильевне Вельяминовой! Вот они мне ряску-то и справят! Как мне сразу на ум не впало, хорошо, ты напомнил. Так, мол, и так, я из Богоявленского, монах худой, странствую и прочее, прошу оказать милость от щедрот... Чай, не откажут, а?

   — Видать, урок Сергиев тебе не впрок? Попрошайничать тянет. — Гоитан потёр мерзнущие руки, упрятал их глубоко в рукава.

   — Что ты мне ставишь? — взвился Восхищенный. — Что ты мне приводишь в пример праведника, чьи добродетели превышают все человеческие возможности? И чем попрекаешь? Слабостью моей? Бес тебя водит и устами твоими вещает!

   — Делать то, что Сергий, каждый может. Это так просто!

   — Что же не делаешь? Говорить только горазд.

   — Ладно, усунь жало своё обратно. Бери свечу, пойдём в храм.

   — Пошто? Ночь на дворе.

   — Хочу цвет фисташковый ещё раз поглядеть, к ореховому ближе исправить.

   — Да что ты со свечой разглядишь сейчас? — проворчал, однако нашёл на ощупь свечу на подоконнике, и они вышли наружу.

   — Персиковый цвет, бледно-жаркой, надо ещё разбелить, — бормотал иконник, — а власы рудо-жёлты усилить, и уста толстоваты получились.

   — Вцарапал ты мне в душу обиду саднящую, — говорил Восхищенный, поспевая за Гоитаном.

   — Слух чесати, лесть говорить легко, но плескания и хвалы только в соблазн вверяют. Не тот достоит, кто себя хвалит, а кого хвалит Господь.

   — Это я, что ли, хвалю себя? Удалось бы дристуну пёрнуть!

Осенняя ночь была тиха и глубоко темна. Ни единой звезды не виднелось на небе. Голос Восхищенного был настойчивым и возбуждённым:

   — А потом, Сергий-то, если хочешь знать, тоже от правил своих отступает. И он не свят. При мне Симона тринадцатым приняли.

   — А кто сказал: Приходящего ко Мне не изгоню вон?

   — Но ведь многим они в подвиге отказывали. Затворились в высоком житии и не допускают. А Симона приняли. У него имения многия, он настоятель самой большой обители в Смоленске, А я кто?

   — Ты ни-кто, — раздельно сказал иконник, останавливаясь. — И не тщись. Помни, что самое большое уничижение начало возвышения есть.

   — А Стефан, брат родной, пошто не захотел с ним в лесу быть, пошто ушёл? — тонко вскрикнул Восхищенный. — И не стал в уничижение впадать, а по дружбе с митрополичьим наместником заделался игуменом и духовником великого князя.

   — Ну вот, всех обпердел: и Алексия, и Семёна Ивановича, и даже Стефана.

Оба чувствовали, что назревает ссора. Восхищенный часто задышал.

   — Месть это, — наконец выговорил он запалённо, пересохшим горлом. — Мстишь ты мне, крутишь меня, как в омуте, дару моему завидуешь тонкому.

   — Да верующий ли ты человек-то, что эдакое речёшь? — удивлённо укорил его иконник.

   — Ты захотел знать добро и зло — вот тебе это знание. Ты хотел исследовать глубины и восходить на вершины — отчего же мечешься и меня выспрашиваешь? Взыскуешь мудрости? Где ж она? Ты мучаешь меня, потому что и сам слаб, потому антихристу подпал, его же слышасте, яко грядёт и ныне в мире есть!

   — Да ты что, брат? — в ужасе прошептал Гоитан.

   — И первого ученика антихристова Симоном звали[465]!

   — Ты в безумии речёшь! Утишь гнев свой!

Тут внезапно и безмолвно распахнулось небо, трепетно осветив всю округу. Ждали грома. Но его не было. Небо приоткрылось ещё раз — слоями, меж которыми колыхался неживой и тревожный свет.

   — Никак гроза? — перекрестился Восхищенный. — Отчего же так тихо?

   — Никогда я такого не видывал, - сказал зеленолицый Гоитан.

Огонь небес был всюду, Со всех сторон сразу. Вспышки стали продолжительней: багровые, розовые, голубые. Туч даже не было видно — только разрывающие их пласты огня. В дымно-зелёном тумане возникали кущи деревьев, с которых стекали синие языки пламени. Новая вспышка выхватывала чёрные стволы груш недальнего сада, и каждый лист был отчётливо виден на прозрачном голубом полотне. Завеса жидкого золота рушилась от небес до земли; по этой пылающей завесе ещё змеились огненные ветви и долго оставались на небе чёрными трещинами.

   — Может, это... уже конец всего? — Пальцы Восхищенного сжали плечо Гоитана. — Се гряду во славе судить мёртвых и живых, а? Может, так это будет?

Монахи сложили руки крестом на груди и стояли на паперти, глядя, как в нездешнем тусклом и холодном блеске, волнующем твердь небесную, отчётливо вырисовываются заброшенные конюшни за лугом, дыры на крыше сторожки и даже пожелтелые заросли травы — все являлось в мерцании дробящегося единого мгновения, которое длилось и длилось.

   — Не так ли некогда средь блистаний воинств небесных повлечёмся на последнее предстояние перед Ним? — проговорил Гоитан.

   — Отче наш, помилуй, не покарай, Милосердный!

Мягко, высоко заворчал гром.

   — Сейчас хлынет, бежим в собор! — Гоитан остановился, поражённый лицом Восхищенного в трепете сине-зелёных бликов, его расширенными глазами, перстом, указывающим на растворенные двери храма. Оттуда истекало слабое сияние.

   — Видение, кажись, нам обоим? А ты мне не верил! — прошептал Восхищенный, пытаясь перекреститься, хотя пальцы, как скованные, не слушались его.

Тёплый свет таял в углах, в сумраке притворов, а середина, у амвона, была осыпана золотыми искрами, потоком, льющимся на каменные мазы пола. Горело, покачиваясь, паникадило с остатками свечей, не убранных ещё после отпевания Августы-Настасьи, покойной великой княгини Семеновой. В каждом огарке, как в чаше, сидел огонёк и сиял, а вместе это был искристый сноп, парящий, тихо плывущий в подкупольной черноте.

   — Это что же, кто возжёг-то? — еле шевеля губами, спросил Восхищенный.

   — Само...

   — Как в Иерусалиме в Святую ночь, да?

   — Само...

   — Чудо нам явлено! — Слёзы заблестели в глазах Восхищенного, побежали по ранним морщинкам, омочив негустую бородку. Такое благоговение и восторг были в глазах его, устремлённых на самовозжёгшиеся огни, что Гоитан, сам испытывая лёгкость и расслабление, любовался вместе с тем этим лицом, освещённым сверху качающимся светом. Ах, написать, запомнить бы это выражение, когда душа вся излиянна!

   — Это воздухом, токами его несёт, — вполголоса сказал иконник.

   — Се токи благодати, се ангелы его качают, — говорил Восхищенный, не отводя взгляда от паникадила.

   — Бежим, народ созовём! — очнулся Гоитан.

   — Надо созерцать... пока дано... созерцать... — Восхищенный произносил слова с трудом, как во сне.

   — Может, кто приходил без нас да зажёг? — предположил Гоитан.

   — Да кто-о? И зачем?

Внезапный вихрь прошёл насквозь из дверей в незабранные окна и потушил свечи.

   — Вот... Это сомнение твоё огни чудные угасило, — прошептал в темноте Восхищенный.

   — Ну, что уж ты! — смущённо пробормотал Гоитан.

   — Да! Это ты! Всё разумом испытать норовишь и заносишься!

   — Не взлаивай во храме-то!

   — Не лаю, но во гневе праведном состою! Меня винишь, а того будто не знаешь, как власти антихриста подпадают? Незаметно! Крадутся, подобно змеям бесшумным, соблазны в душу и гнездятся в ней как сладкая тоска и мечтания неопределённые, желания томительные овладевают под видом горних устремлений, и думаешь: я не такой, как другие, я вон какой — томлюсь, ищу высшего, душу мою бури сотрясают, она богата, полна страданиями, она растёт и прибывает, И уже забыто о нищете духовной. Это кажется так просто! Для людей малого ума и знания это. А у меня внутри — целый мир, множество миров, и сам сегодня этакий, а завтра другой... Непостижимый! Это ли не соблазн? Я переменчивый и лукавством овладеваю людьми. Не в тебе ли тогда антихрист правит уже? Где простота, где смирение твоё? Они — тоже для скудоумных? Говоришь себе: всё хочу объять, всё постигнуть и всё сумею вместить. Неужели? Не от дьявола разве такая гордынность? Говоришь: я творю, я созидаю, и нетленно пребудет. Ты ли говоришь иль дьявол — устами твоими, а ты как пианый во власти его и давно потерял себя. Где же трезвение? Дерзаешь мыслить о соразмерности своей Творцу вечности? И бесы посмеяхуся устами над тобой. Почему сказал: устами? Глаза их недвижны и презрительны останутся. Бесы-то знают, что ты в самомнении своём тля пред лицем того, на что посягаешь. Чьим произволением даётся, тем и отнимается. Кем назначено, тем и исполнено будет. Не умом испытывай, но духом. Не волей своей величайся и способностями, но верой питайся, источником живительным, наставления на всякий час и случай дающим нам.

Гоитан понимал, что началось говорение, что сотрясённая душа Восхищённого в забвении находится, бессвязные поучения его — болезнь, может быть, но тоска невыразимая овладевала им от его слов. Иконник почувствовал, что вот он, пришёл самый большой грех уныния от таких обличений, тот всасывающий в себя подобно пучине грех, который влечёт к самоубийству как избавлению от муки.

В дверном проёме стояла луна, молний как не бывало. Туча уходила на север, не обронив и капли дождя. Гоитан теперь хорошо видел лицо Восхищенного. Лоб его влажно поблескивал, и пальцы все обирали и обирали с ряски что-то мелкое, невидимое.

   — Прости меня, — бормотал он, порываясь уйти, — прости, не мною говорится. Смею ли говорить так от себя!

   — А от кого же говоришь? — переспросил Гоитан жёстко. — От кого говоришь? Не сам ли возносился? А других попрёками поучаешь? Почему смеешь? Я тружусь от зари до зари, глаза песком закиданы, жжёт их и пекёт, а ты мне слова?..

   — Помилуй, — слабо защищался Восхищенный, — сам не знаю, как сказалось.

   — У меня зашеина трещит! — выкрикнул иконник. — Шею поворотить уже не могу, как волк, всем туловом поворачиваюсь. У меня ноги распухли, от света до темков на ногах, на лесах мощусь, хлебца не кусну, воды не испью, подать некому.

   — Я приду подам, — робко предложил Восхищенный. — Сручники у тебя малые больно, побегать охота, конечно. И не докличешься, поди?

   — «Не докличешься!» — передразнил Гоитан. — Какой сочувственный сделался! Башки вам всем поразбивать! Постой-ка тут! Двери вечно расхлябаны, под куполом свищет, в окна несёт. Всё тело простывает. В бане и то озноб бьёт. Кто меня пожалеет? — ругался и жаловался иконник. — Ты каво пожалел когда, мыслитель? По-простому, по-жалкому? Учишь тут! Человек весь измёрз за жизнь, сызмальства над досками гнусь, на фресках вишу, голова плывёт, только бы не упасть, думаешь, в животе подводит, попить хочется. «Господи, помоги», — скажешь да й опять за кисть. Птичка летает рядом с тобой, и ей завидуешь, синица тинь-тинь, а у тебя взашей будто кол вставленный, промеж лопаток палит. А к вечеру спустишься, уж и есть неохота, перетерпел. Попьёшь водицы клюквенной и падаешь, аки лошадь — одр умученный, на ложе. А утресь? Люди к обедне ранней, а ты лоб обмахнёшь да и бежишь, как бы свет первый не пропустить. Восточная сторона все решает. Она может оживить утром, а к вечеру все пожухлым покажется. Впрочем, ты не поймёшь... Стой, ты сказал, глаза у них недвижны? Как недвижны? Говорят, бегают?

   — А ты разве видел? — медленно усмехнулся Восхищенный.

   — А ты? Ну-ка, скажи! Я, может, напишу, — воодушевился Гоитан.

   — Нет, нет, ничего не знаю. Откудова? Где я чего знаю? Прости меня, брат, и отпусти. Сам не ведаю, что говорил. В забвении был. Голова у меня стиснута чем-то.

   — Значит, не скажешь про бесов? Про то, какие у них глаза? Вот ты весь такой! Помочь ничем не хочешь. Знаешь, а таишь. И без тебя дознаю-усь! — грозился Гоитан.

Лапти Восхищенного зашуршали по паперти. Он уходил в яростно сияющее подлунье без берегов, затопившее прозрачным светом все земное пространство.

   — Ты кого боишься, эй? — крикнул вослед Гоитан.

   — Прости ради Христа! — донеслось издалека.

Потянуло тёплым запахом изникшего спелого сена.

Луна восходила к зениту, начался ровный сильный ветер. Восхищенный перебирал ногами, не в силах побороть ветер, который приподымал его над землёй, надувал полы ряски чёрными парусами и бороду заворачивал на сторону. Гоитан долго смотрел, как болтаются его размотавшиеся онучи и косица трясётся от бега. Гоитан поднёс негнущиеся пальцы к глазам: ах, как жжёт, устали глаза, спешить надо. Правый совсем перестаёт показывать.

   — Зелены у них глаза! — донёсся с ветром дальний голос. — Надсмехаются и надмеваются!

Гоитан сел на пол у стены в затишке, стиснул себя в комок, заплясали перед ним во тьме ало-золотые кольца, заныл какой-то знакомый воющий звук.

   — Больно мне! — пожаловался иконник. — Не снесу столько, Господи. Силы мои на исходе.

   — Снесёшь, — глухо охнул собор голосом низким и мягким, и в груди у Гоитана отозвалось детской радостью на этот голос.

   — Снесу? — доверчиво переспросил он. — Ну, конечно, да! Ты же сказал, Господи!

Он лёг лицом к стене, положив руки под щёку, испытывая небывалый покой и счастье.

Рано утром его нашли живописцы-личники, ахнули, перевернули и долго дивились, что он улыбается и вовсе не страшен.

Закопали его на солнечной стороне холма под дубом, положив начало новому погосту.

Глава двадцать четвёртая

1

На бойком месте стоит Звенигород, то и дело заявляются странники-мимоходцы, купцы мимоездные. На всех дорогах поставлены мытища — деревянные избы для сбора мыта, торговых пошлин. Ивана никогда не занимало, сколько серебра или рухляди собирают его таможники, но Шура быстро вникла в незнакомое для неё занятие и повела строгий счёт доходам. Досужая и трудолюбивая, она вместе с мужем объезжала угодья, где велось засечное земледелие с пахотой, сенокосами, пастбищами, побывала на бобровых гонах и рыбных ловах. Даже и лесные промыслы с бортничеством, смолокурением и углежжением не остались вне её хозяйского надзора. И уже тем более строгий порядок держали на самой усадьбе — княгиня помнила, сколько имеется добра в сенниках, погребах, медушах.

Управляющий Жердяй ворчал:

   — Ключница, а не княгиня. Ей бы княжат плодить, а она, вишь ты, в печали, что куры плохо несутся.

С княжатами, верно, дело что-то не ладилось... Иван часто отлучался по вызову Семёна в Москву, Шура сердилась:

   — Московские боярыни тебя чаще видят, чем собственная жена.

   — Да я и так рази мало с тобой? — оправдывался Иван, гордясь, что она ревнует. — Жадная ты какая до меня.

   — Так до тебя, а не до другого кого, — усмехнулась Шура.

Последняя поездка Ивана в Москву оказалась очень краткой — он возвратился на следующий же день. Был суетлив, взволнован, даже не спросил, по обыкновению, понесла ли наконец жена или по-прежнему праздная.

   — Поеду на рать со свеями.

   — Так ведь сам Семён Иванович пошёл?

   — Пошёл, да не дошёл, повернул оглобли: из Орды посол прибыл. Теперь я поведу московское воинство на шведского короля Магнуса. Зять Константин Ростовский должон был привести ко мне в помощь свою дружину, а я до той поры решил вот с тобой попрощаться да созвать на рать здешних воинов.

Молодые дружинники — иначе говоря, дети боярские — вооружены были плохо, лишь для несения охраны в городе, а ополченцы из крестьян и ремесленного люда и вовсе не имели ни мечей, ни копий, ни луков. Иван объявил, что доспехи и оружие будут всем выданы в Москве, а ещё пообещал, что все ополченцы после окончания рати получат великие ослабы.

— Мы с братом хотим в отделе жить, — намекнул на желательную ослабу Чиж.

   — Ладно, — согласился Иван. — Ежели покажете себя в бою и вернётесь вживе, обоим дам наделы.

Два дня кузнецы под приглядом Святогона подковывали лошадей, шорники чинили сбрую и сёдла.

После молебного пения ко Господу Богу, обычно певаемого во время брани против супостатов, звенигородский верхоконный отряд выступил в поход. Князь Иван находился во главе воинства, под его седлом была молодая, но хорошо уже выезженная караковая кобыла Ярушка.

В Кремле происходила обычная при сборах на рать колготня. Ржание и топот коней, лязгание сабель и мечей, разноголосый гомон, брань, порой с кулачными стычками. При кажущейся неразберихе всё, однако, подчинено было строгому, давно установленному порядку. Великокняжеские дружины — старшая, состоящая из воинов, которые служили по договору, и младшая из детей боярских — имели свои постоянные места прямо при дворце. Дружины других князей, призванных великим князем, городовые полки и наёмные казаки, городское и сельское ополчение размещались на строго отведённых им местах в Кремле, по берегам Неглинной, в излучине Москвы-реки. По вечерам при свете факелов посадники и тысяцкие проводили перекличку. Устанавливалась на время тишина, а затем людской гул вспыхивал с новой силой. Раскладывалось несчётное количество костров, на которых воины и ополченцы готовили еду и согревались всю долгую, уже с лёгкими заморозками ночь.

Главным стратигом совокупного воинства всегда выступал великий князь. Семён Иванович находился в Кремле, но поставил вместо себя брата Ивана, а новгородцам, ждавшим московское воинство для совместной борьбы со шведами, послал одного за другим двоих гонцов с грамотами: в одной писал, что выступает с полками, в следующей — что его держат дела ордынские.

Тысяцкий Алексей Петрович, которого все уже окончательно называли не Босоволоковым, а Хвостом за его преданность и неотлучность при великом князе, отвечал за порядок во всей Москве и был крайне недоволен всем происходящим. Встретившись с князем Иваном, к которому издавна имел особое доверие, не удержался, пожаловался:

   — Ну, ты скажи, будто подменили Семёна Ивановича! Два раза мотался в Новгород и каждый раз заглядывал в Тверь неведомо зачем. А когда надобно идти послёзным просьбам посадника и владыки новгородских, начал, вишь, темнить что-то, тебя позвал.

Хоть и прямодушен был Хвост, однако, похоже, и сам кое в чём темнил, недоговаривал, то ли опасаясь чужих ушей, то ли не смея открыться вполне. Но был он, как всегда, расторопен, сметлив, деятелен. Иван все упования в предстоящем своём полководческом поприще на него возверзал, советовался по каждой мелочи, лишь для виду выказывая своё верховенство.

Однако тысяцкий вдруг исчез. Где ни искал его Иван, кого ни расспрашивал — никаких следов. Пришёл с расспросом к Семёну:

   — А Хвост-то у нас где?

Ответ брата ужаснул:

   — Где, где!.. На волках срать уехал, вот где.

   — Ты что такое говоришь, брат? Куда он уехал, где он сейчас?

   — В овраге коня доедает! — брякнул Семён нечто совсем уж несуразное и отвернулся. То ли что-то вполголоса продолжал говорить, то ли слюну сглатывал — кадык так и ходил вверх-вниз.

И впрямь будто подменили Семёна. Похудел, стал похож на хищную птицу — холодный, острый и жёсткий взгляд, угрожающе горбатый нос, словно соколиный клюв, и руки держит так, что пальцы скрючены когтями.

Иван решил оставить брата в покое, отправился вместе с воеводой Иваном Акинфычем проверять вооружение собранного воинства. Свои дружины и кмети были в готовности к походу, пришедшие из других княжеств лучники и копейщики нуждались в довооружении. А многочисленные ополченцы собрались на рать с топорами да вилами, иные аж с дрекольем. Для них в Кремле со времён князя Юрия Даниловича хранились на складах старые мечи, сулицы, щиты железные и из козлиных шкур, натянутых на деревянные пластины.

   — Что-то маловато, — огорчился воевода.

   — Может, в ином каком месте схоронено?

   — Спроси, княже, сам у Симеона Ивановича, я прямо боюсь на глаза ему показываться, такой он стал вскидчивый да неправый... Видно, в дядю Юрия удался...

   — Да какая муха его укусила, Иван Акинфыч?

   — Рази он признается...

Семён Иванович был постоянно в движении, озабочен, но не понять, что на уме у него: то ли в дорогу собирается, то ли нетерпеливо ждёт чего-то. Иван остановил его возле Успенского собора:

   — Сёма, мы с воеводой сулицы с мечами посчитали — мало, куда остальные подевались, ведь при отце довольно было?

Семён кинул злой взгляд:

   — Куда, куда... По-твоему, ел бы, да не убывало, срал бы, да не воняло? Нет, так не бывает! — Он, как в прошлый раз, отвернулся, дёргая кадыком. Успокоился, понял, видно, что тут нельзя отмахнуться. — Ковалям заказано, пройдитесь по кузням. У купцов прикупите, их много нахлынуло к нам, почуяли наживу. А я на ордынское подворье пойду, посол ханский там меня ждёт. Андрюха со мной будет.

Через Константино-Еленинские ворота проскочили полным махом три всадника. Двое придержали коней и спешились, не доезжая до собора, третий, чуть укоротив галоп, подвёл своего серого жеребца прямо к братьям.

   — Алёшка, наконец-то! — воскликнул Семён Иванович. Стал он столь бледен, что больше, наверное, побледнеть бы не смог, какую бы страшную весть Хвост ему ни принёс. — Что? Как? Отвечай!

   — Всё изделал, как ты велел. — Алексей Петрович соскочил с седла, повод бросил спешившимся раньше и теперь подошедшим к нему кметям.

   — А он?

   — Малость покобенился, базыга!

   — А ты?

   — А я про твой попятный ему.

— А он?

   — Перестал кобениться.

   — Ещё не просил?

   — Намекал, однако уж со учтивостью.

   — А она? Хотя ладно, опосля. — Семён Иванович покосился на брата. — Жалую тебе, Алексей Петрович, сельцо Сущёво за службу верную. Я с послом Кочей отлучиться должен, спор из-за Галича надобно нам с Андреем выиграть, так что ты у Ванюши будешь под рукой. Долго-то в Новгороде, я чаю, не застрянете. — И, не дожидаясь ответа, он направился к своему коню, которого удерживал в сторонке его стременной боярин.

Хвост снял с головы кунью шапку, пар повалил от его половых, почти белых волос.

   — Смотри-ка, — удивился Иван, — волос-от у тебя на голове светел, а брови, гдяди-ка, чёрные! И усы с бородой смоляные!

То ли не слышал Хвост слов князя, то ли мимо ушей их пропустил — смотрел вслед Семёну Ивановичу с выражением досады и неудовольствия.

Они ходили вдвоём по кузницам, которые тянулись целым порядком по Варварке, торопили с исполнением великокняжеских заказов. Но у ковалей горны и так не гасли даже ночью, удары молотов не стихали и во время сна москвичей. По вечерам из каждой кузницы везли в Кремль на телегах груды пик, сулиц, топоров, щитов. Так же возами доставляли на хозяйственный двор от шорников и кожевенников сёдла, колчаны, сбрую для верховых лошадей. А подготовкой самих лошадей занимался в княжеских конюшнях Чёт-Захарий, помогал ему Досифей Глебович Святогон. Отбраковывали охромевших и сужерёбых, лечили тех, которых ещё можно было выпользовать к сроку. Иван не удержался и попросил показать Ярушку. Святогон вывел её на серебряной с бубенцами цепи во всей красе: в попоне и покровцах, с серебряными наколенниками, с длинными, унизанными жемчугом кистями наузов, с седлом, обитым алтабасом и убранном финифтью и чернью. И Хвост осмотрел своего коня. Внимательно проверил сбрую — не только седло со стременами, но и оголовье с уздой, и наперсень с пахвой[466], которые во время скачки не дают седлу скатываться назад или подаваться вперёд. Его заботила надёжность, он и князю посоветовал взять в боевой поход кроме богатой, на торжественный выезд рассчитанной сбруи ещё и простую, грубо, но крепко сработанную.

   — Так часто случается в горячке боя или просто в торопливой езде, оборвётся один какой-нибудь ремешок, а это может стоить всаднику даже и его жизни.

   — Ты вроде бы не на этой нынче прискакал? — спросил Иван.

   — Верно. Та — чужая.

Ивана подмывало узнать, какая такая чужая лошадь, куда отлучался тысяцкий, что за тайна у него с братом, но по тому, как угрюмо нахмурился Хвост, понял, что тому не хочется говорить об этом.

   — Купцов станем искать? — перевёл Иван на другое.

Алексей Петрович вскинул благодарный и согласный взгляд:

   — Как же, как же, найдём и суконников и сурожан. На торжище найдём их.

Вышли из Кремля на площадь, уставленную лавками и подворьями разных торговых городов. Базар в последние дни был особенно большим: не все воины, пришедшие из других мест в Москву, привезли с собой провизию и сухой корм для лошадей и теперь занимались зажитием здесь, потому и понаехало торговцев отовсюду непривычно много.

Для каждого товара отведены своё место и свой ряд. Иван с Хвостом прошли мимо птичьего, мясного, харчевого, калашного, медового рядов, миновали ряды сапожный и шапочный, спустились к Москве-реке, по берегу которой велась торговля солёной и свежей рыбой, и вышли к подворью гостей-купцов.

Имелись у гостей и кольчуги из бесчисленного множества стальных колец, и колонтари из металлических пластин[467], и самые разнообразные щиты — треугольные, миндалевидные, круглые, парацины.

   — Это у нас всё своё имеется, нам нужны мечи харалужные, — сказал Хвост.

Купцы ответили, что мечи из булатной стали у них есть, но хранятся ввиду великой стоимости в другом месте, и обещали доставить их в Кремль к завтрашнему дню.

Когда возвращались через торговую площадь в Кремль, налетела вдруг чёрная туча, посыпалась снежная крупа вперемежку с дождём, взнялся холодный ветер. Базар всполошился. Ржут кони, орут бабы, сзывая ребятишек и мужей.

Иван с Хвостом торопливо перебежали площадь, укрылись под широким сводом Константино-Еленинских ворот.

Пережидали непогоду молча, но оба вспоминали, что именно через эти ворота промчался сегодня тысяцкий. Туча ушла, брызнули ослепительные лучи солнца.

   — Ты, князь, спрашивал меня, откуда это я сегодня примчался? Ну, как это не спрашивал!.. Спрашивал, только молча, я же видел. Не хочется говорить, да ведь ты всё одно узнаешь. В Волок Ламский я в колымаге великой княгини Евпраксии прокатился. Отвёз её к отцу. Навсегда.

Сердце у Ивана упало. Если бы сказал не Алексей Петрович, а кто другой, посчитал бы за сущее враньё. Неужли брат на этакое кощунство осмелился?..

2

Новгород слёзно взывал о помощи. Пока был он просто Новым Городом в окружении бесплодных земель, непроходимых чащобных болот, никто на него не зарился, но стоило ему за счёт торговли разбогатеть и начать величаться не иначе, как Великим, да ещё Господином Новым Городом, как стал он приманчивым для всех соседей. От нашествия Орды заслонила его Низовая, по понятиям северян, и Залесская, на взгляд степняков, земля, но с закатной стороны постоянно громыхали железом то немцы, то литва, то шведы. Новгород всегда признавал того, у кого острее меч, но когда было неясно, чей останется верх, он колебался, вёл себя уклончиво и самотно. Его до сей поры так никто и не завоевал, однако угроза быть завоёванным не исчезала никогда. Сейчас опасность нависла над ним устрашающая. Потому-то сам владыка Василий на сменных шестериках приехал звать великого князя московского, чтобы он узаконенно взял на себя новгородское княжение. Митрополит Феогност обласкал Василия, пожаловав ему право носить крещатые ризы и иметь, таким образом, известную церковную самостоятельность. И Семён Иванович не отказался от новгородского престола, но словно позабыл, что владение землёй и людьми накладывает на него ещё и обязанность заботиться и оборонять их. Новгородцы стали напоминать ему об этой его обязанности всё настойчивее с каждой новой опасностью со стороны литвы и шведов. Семён Иванович не мог не обещать своего заступничества, но всё оттягивал и оттягивал помощь, сверх меры озабоченный ордынскими хлопотами.

Иван Иванович не отличался воинственностью и охотой до брани, не гнался за доблестью и славой, как его старший брат, но никогда не уклонялся от ратей ни при отце, ни после его смерти. Самостоятельно предводительствовать полками ему до сей поры ещё не приходилось ни разу, он и сейчас до последнего надеялся на главенство Семёна Ивановича. Сборы вёл медленно поспешая и вывел московское объединённое воинство в поход, когда новгородцы уж отчаялись дождаться подмоги.

Они с ростовским князем Константином Васильевичем ехали конь оконь, молчали, прислушиваясь к тому, что происходит за их спинами, вглядываясь настороженно вперёд, куда послан был сторожевой отряд, в обязанность которого входило предупреждать о возможной опасности. На конскую шею сзади держались воеводы Иван Акинфыч и Василий Вельяминов с тысяцким Алексеем Хвостом. Иногда они отставали, чтобы убедиться, что дружинники не нарушают назначенного им порядка движения, затем снова пришпоривали лошадей и подравнивались с шедшими походным переступом лошадьми князей.

Если бы идти шажистее, с нарысью, и делать в день по двадцать вёрст, то можно было бы добраться до Новгорода за четверо-пятеро суток. А так путь станет дольше вдвое, потому что за верхоконными сотнями тащится гужевой обоз. На санях и телегах едут священники и дьяконы, лекари, травники и рудомёты, толковины с литовского и шведского, поварские приспешники с котлами и провизией, конюхи с ячменём для лошадей, мостовщики с топорами и пилами на случай, если придётся возводить мосты через топкие непроходимые болота или водные преграды.

Верхоконные дружинники ввиду скорой зимы одеты в овчинные кошули и суконные шапки с небольшим меховым околом. У всех к сёдлам приторочены ремешками сумки со снедью — впереди, а сзади — копья, бронь, запасная одежда. Никто не знает, надолго ли ушли из дома, что встретится на пути.

Возле Успенского вражка, на росстани двух дорог — тверской и дмитровской, остановились, чтобы сделать окончательный выбор направления. Через Дмитров и дальше и труднее идти, но меньше опасности наткнуться на литовцев, по этой дороге и двинулись.

Клязьму, Яхрому и Дубну преодолели вброд, ломая хрупкий неокрепший ледок, через Волгу прошли мостом у города Конятина, но перед Мологой пришлось остановиться — ни бродов, ни мостов. Решили устроить длительный привал, дать отдых и людям и лошадям. Вода в Мологе тёмно-красная, боровая, однако же чистая и на вкус сладковатая.

Леса вокруг идут сплошной глушью. Покрытые густым мхом ели и могучие, не охватишь руками, дубы пережили на своём веку, наверное, не одно людское поколение, и даже показаться может, что со дня сотворения мира они стоят тут, столько в них первобытной дикости и дородства.

Становились не абы как: Алексей Петрович каждой сотне определил её место, а сотники дали порядковые номера своим десяткам. На расчищенной голызине поставили два шатра — Ивану Ивановичу и Константину Ростовскому с их ближними боярами. Обоз переместили вперёд по берегу реки, вокруг всего становища назначили сменную сторожу.

После недолгой трапезы мостовщики взялись за секиры. Облюбовали несколько высоченных деревьев, которые могли бы соединить собой оба берега Мологи.

Деревья-великаны сперва свысока посматривали на суетящихся у их подножия людей, которые мерно и сильно начали вонзать в их тела отточенные блестящие лезвия. Долго великаны стояли непоколебимо — у рубщиков уж пот покатился по лицам. Но вот на одном дереве опасливо дрогнули нижние длинные ветви, затем и вершина заколебалась, наконец и сам ствол качнулся, выпрямился, пытаясь устоять. Неведомая сила гнула его к реке, различим был скрип, как бы последний стон. Дерево падало со страшным шумом, в бессильной ярости круша своей тяжестью подлесок, теряя при этом с болезненным хрустом и свои могучие сучья. А легло сокрушённое дерево на противоположном берегу, даже не возмутив воды, — высоко и точно поперёк!

Так же умело и споро мастера перекинули через реку второе богатырское дерево и начали укладывать на них тонкие короткие брёвна из осины и липы. Багровое солнце ещё лежало на тёмной гриве заречного леса, а мастера уж топали по возведённому ими мосту, проверяли ногами и секирами, не расходятся ли брёвна — они лежали все нерушимо и сплочённо, словно сбитые железными свайками.

   — Ну-у, мастера! — похвалил их Хвост.

   — Мы, милок, делу энтому ещё при покойном Иване Даниловиче обучены, с ним многажды хаживали и в Задвинье, и в Устюжье, — довольно откликнулся старшой.

Переправляться по мосту решили после ночлега на рассвете, как заиграет заря. Хвост жаловался, что не берёт его ни сон, ни дрёма, а Иван Иванович заснул сразу же, как умучившееся дитя.

3

Пробудиться пришлось затемно — подняла тревогу береговая сторожа.

   — Никак кто-то по нашему мосту крадётся...

Иван Иванович прислушался: мерно постукивали накатанные мостовщиками брёвна, значит, всё-таки неплотно уложены, а может, это столь тихо в лесу, что и лёгкое касание слышно. Рассмотреть ничего невозможно. Где лес, где река, где небо? Темень непроницаемая.

Дружинники взяли на изготовку копья, Иван Иванович и Константин Ростовский осторожно, стараясь не звякнуть, извлекли из ножен мечи. Какая-то возня поднялась, что-то (или кто-то) плюхнулось в воду. Тут же и вопль:

   — Помоги-ите!

   — A-а, попался, вражина! — это уж ликующий возглас сторожи.

   — Свои мы, свои, православные!

   — Счас поглядим, можа, обрезанцы вы жидовские али басурмане.

   — Свои мы, свои, каки басурмане!

Запылали смоляные факелы, при их свете предстали два испуганных, вымокших и продрогших мужика.

   — Из Бежецкой Падины мы... Говор-от услышали родной, за подмогой пришли.

   — Из каких таких Падин? Из Бежецкого Верха, что ли? — Хвост бывал в этих местах и знал, кажется, каждый починок.

   — Из его, из его, из Верху!

   — И чьи же вы?

   — Бежецкие, стало быть.

   — Чьему боярину служите? Тверскому?

   — A-а, вона што... Сами уж не ведаем. Были и тверскими мы, и новгородскими, а нынче, кабыть, к московскому князю прислонились... Так покойный наш дьякон толковал.

   — Давно ли покойником стал?

   — Да вот-вот, повечеру. Литва поганая налетела, всех посекли, и дьякона тож... Пограбили всё, ни рога, ни куряти не оставили.

   — Так-таки всех посекли? — усомнился Хвост. — За что же?

   — Ну, не всех, а токмо тех, кто добро своё не отдавал. А литовцы-то до того поганые, застрелят стрелой, а потом стрелу-то эту вынимут из убиенного и обратно суют себе в колчан либо другого кого стрелят.

   — Народец хозяйственный, знаем... И много их?

   — Куды меньше, чем вас.

   — Где они?

   — Подались в сторону Весь-Егонска и Устюжны, однако возвернулись и прямо возле озера становище разбили.

   — Какого озера, где?

   — Бежецко-озеро, вот оно, рядом, туточки. Пьяным-пьяны все, в лёжку лежат. Мы-то с Ерёмкой сбегли и вас заприметили, сразу смикитили, что от московского князя вы, а то кто ещё за нас заступится.

   — Озеро длинное? Узкое? А к Бежецку расширяется, так? — допытывался Хвост.

   — Так, так, твоя правда, господин!

   — Я знаю те места. Это не туточки, вёрст пять отсюда, не меньше. А зачем же вы через наш мост полезли? Как на том берегу очутились?

   — С перепугу дёрнули кругалём.

   — Сколько всего всё-таки литовцев-то, если счётом?

   — Куды меньше, чем вас, говорю же!

Больше ничего из мужиков выудить не удалось. Иван Акинфыч отправил на разведку надёжную сторожу, а всему воинству сказал изготовиться к бою. Князья и второй воевода Вельяминов с ним согласились. Надевали стальные кольчуги, а у кого их не было, кожаные тягилеи и суконные с бляшками куяки. Проверяли луки и стрелы, а особо надеялись ввиду темноты и вероятной рукопашной схватки на клевцы — топорики с острым клювом на конце, которыми ловчее проламывать латы и крепкие доспехи.

Едва-едва посинело небо, а сторожа уж вернулась с языком. Пригодился толковин-литвин, бежавший с Евнутием от Ольгерда и крестившийся в Москве, став тоже, как и князь его, Иваном.

Пленник, то ли пьяный, то ли сильно озябший, говорил косноязычно, но не запирался, удалось выведать всё, что нужно. Оказалось, что верхоконный отряд литовских ратников некогда состоял на службе у князя Нариманта. Когда тот, жестоко преследуемый младшими братьями Ольгердом и Кейстутом, бежал в Орду, часть его дружины застряла в устюжской лесной глуши, не смея ни в Литву возвратиться, ни за своим князем через чужие и неведомые земли последовать. Ничего не оставалось, как скитаться по малообжитым немереным просторам Новгородчины. Сначала искали добычи в честном бою, потом стали подстерегать слабоохраняемые обозы купцов, а под конец до того убожились, что стали пробавляться татьбой и грабежом мирных жителей.

   — Так это уже не дружина, а шайка разбойников, — заключил Иван Иванович и вопросительно посмотрел на своих воевод. Те промолчали. Оно, конечно, так — шайка разбойников, однако же в шайке этой пять десятков воинов, которые в своей жизни ничего не умели делать, кроме как ратовать оружием. И делать это они станут, не щадя живота, понимая, что в случае поражения ждёт их либо казнь смертная, либо невольничий рынок.

После короткого военного совета решили: пойти княжескими дружинами, а городское и сельское ополчение, малоискушённое и не охочее до воительства, определить на охрану моста и обоза.

Два батюшки, пришедшие с московской и ростовской княжескими дружинами, благословляли воинов, кропили святой водой. Прежде чем прикрепить ремёнными поворзнями к левой руке щит, а к правой — копьё и меч, ратники поспешно крестились и кланялись перед походным складнем из трёх икон — Спасителя, Богоматери, Николы Угодника. Выстраивались поотрядно, негромко переговаривались:

   — Управимся, если будет Божья воля.

   — Вестимо, не без Божьей воли!

   — Да-a, от жеребья не уйдёшь, жеребий сыщет.

   — Вестимо, вестимо, жеребий — суд Божий.

   — Дело святое...

Чиж со Щеглом были близнецами-братьями, однако норов имели разный. Чиж вызвался идти с дружинниками, а Щегол вполне удовлетворился отведённой ему долей стоять дозором на берегу реки в зарослях терновника. Он срывал уцелевшие на голых кустиках кисло-сладкие ягоды, махал рукой, когда уходивший с дружинами Чиж прощально оглядывался.

Литовцы, хоть и были пьяным-пьяны, проявили удивительную скороподвижность. Они разбились на две группы и исполчились на перешейке между двумя озёрцами спиной друг к другу-Ивану Ивановичу показалось сперва, что встали они очень неразумно, не имея путей отступления, но оказалось, что он ошибался.

   — Обойдём озеро с двух сторон и зажмём их в тиски, — предложил Иван Акинфыч.

Хвост поколебался, но не стал возражать знатному воеводе. Сначала крались пешком, ведя лошадей в поводу. Приблизившись на полёт стрелы, оседлали коней и ударили с двух сторон. А когда сблизились на перешейке, нашли только старые кострища да катыши конского навоза. Осмотрелись, поняли: литовцы знали, что одно из озёрец мелководно, поросло высоким камышом, под прикрытием которого они и пробрались цепочкой по воде к лесу, а оттуда уж поскакали во весь опор прочь.

Вышли на их след: на глазок — десятка три всадников, понять можно, что лошади у них умучены, шли дробной рысью, иные пятнали следы кровью.

   — Как бы обоз наш не грабанули, — обеспокоился Иван Акинфыч. — Вернёмся назад, не станем гнаться за ними.

   — На кой они нам, — согласился Иван Иванович.

Литовцы прошли вдоль противоположного берега реки. Возле перекинутого вчера моста остановились, потоптались в размышлении, но преодолели искушение и, выпустив с досады несколько стрел, продолжили бегство.

   — Как они прыснули от нас! — радовался Чиж, получивший первое боевое крещение столь победно и бескровно.

Возбуждение после счастливо минувшей опасности овладело и бывалыми дружинниками. Возвращались, не погоняя лошадей, шагом, шумно обсуждали произошедшее, изгалялись над трусливо бежавшим супротивником.

   — Так прыснули, что забыли, зачем у них в руках мечи и копья!

Ехавший первым дружинник вдруг остановил лошадь, соскочил на землю. Напиравшие сзади недоумевали:

   — Зачем встали?

   — Что произошло?

Чиж с седла увидел, что брат его лежит опрокинувшись навзничь, рядом с ним валялись укладной нож и дудка, вырезанная из тростника.

   — Сыночку дудочку изделал, — произнёс Чиж, ещё не осознавший произошедшего.

Дружинники, спешившиеся первыми, перевернули Щегла — у того меж лопаток торчала металлическая перёная стрела.

   — Не вынимай, лекаря зови! — велел Хвост.

Латинский лекарь, поселившийся в Москве ещё при Иване Калите, не раз ходил на рать, видел много смертей, но многих же удалось ему выпользовать. Он пришёл со своей скрыней, в которой были у него хитроумные щипчики, мази, снадобья, перевязочные тряпицы. Стрелу высвободили осторожно, Щегол не ворохнулся, не застонал.

   — Только нежидь течёт, одна сукровица, — произнёс лекарь.

   — Ну и что? — простонал Чиж.

   — Кровь внутрь вся пролилась. Ни мне, ни священнику делать уж нечего... Без исповеди и причастия ушёл.

   — Значит, не просто так стреляли, — понял Вельяминов. — Целился недолго, а попал метко.

   — Надо их догнать! — рванулся Хвост, его поддержал и Иван Иванович:

   — Да, а то они нам покоя не дадут, могут и обоз внезапно отбить от отчаяния. Давай-ка, Алексей Петрович, скачи со своим полком в погоню.

Щегол лежал на боку, припав головой к земле, рыжеватые волосы его были одного цвета с пожухлой, мёртвой травой. Утренний туман поднимался с земли, обволакивал его безжизненное тело и держался какое-то время над ним лёгким облачком.

   — Рассталась душа с телом, — деловито сказал лекарь.

Ему никто не отозвался. Хрупка жизнь человека, таинственна его судьба, и никто знать не может, в какой час будет он востребован.

Хотели похоронить Щегла на берегу Мологи, уже и крест вырубили, но Чиж умолил Ивана Ивановича разрешить ему отвезти тело брата домой.

Алексей Петрович вернулся из погони, одержав полную победу над потрёпанным литовским отрядом: часть его он перебил, несколько человек бежали, двенадцать сдались в плен. Посоветовавшись, решили отправить пленников с охраной в Москву, вместе в ними Чиж повёз на телеге завёрнутое в холстину тело своего близнеца-брата.

4

К Новгороду подъезжали в полдень.

   — Нагрянем, а все спят, — предположил Вельяминов и широко, с потяготой зевнул.

Никто не возразил ему, каждый вспомнил, что Москва в этот час погружается в сон, каждого клонило ко сну после долгой утомительной езды, но никто не выказал этого, подавляя в себе сладкую зевоту.

А как подъехали на две версты, все враз взбодрились, услышав размеренные удары колокола. Чем ближе к городу, тем слитнее становился медноволновый гул, тем яснее, что не благовест это, а вечевой сполох.

Возле монастыря, обнесённого крутыми валами и городьбой со стрельницами, воинство остановилось. Прислушались — да, на Ярославовой звоннице бухает стопудовый вечевик.

   — Иван Акинфыч! Василий Васильевич! Стройте дружины конно по пять в ряд, ждите нас здесь, у окольного города, а мы с Алексеем Петровичем домчимся до владыки и посадника, решим, что и как, — велел Иван Иванович.

Но доскакать они смогли лишь до въездных ворот, а дальше ехать верхом стало невозможно из-за непреодолимого многолюдья. Отдали лошадей слугам, а сами в сопровождении шести детей боярских решили пробиваться пешком. Но и это сделать оказалось непросто. На Торговую площадь ещё пробились, а дальше людская бурлящая толпа делалась ещё плотнее. Сплошная толчея, перед глазами шубы, зипуны, телогреи, а над бородатыми лицами сплошь высокие колпаки, по которым можно признать новгородца, где бы он ни находился, — у простолюдинов суконные без оторочки, у знатных с куньей или беличьей отделкой.

   — Дорогу князю! — старался перекричать всех Хвост.

Иные не слышали его в невообразимом гуле людских голосов, иные различали слова, да не осмысливали их. Если кто и оглядывался на Алексея Петровича, то без надлежащего почтения и страха. Ну да, видно, что князь — корзно малинового бархата с золотой пряжкой, малиновые же с узорами сапоги, золотой пояс, круглая княжеская шапка с малиновым верхом, да, князь как князь, но и мы, граждане Господина Великого Новгорода, не падаем ни перед кем в грязь!

   — У нас тут вече, все равны!

Даже трудно понять, по какому случаю сошлись новгородцы на сходку, о чём совещание. С трудом догадались лишь по отдельным выкрикам и обрывкам разговоров, что судят какого-то преступника — то ли переветника, то ли головника:

   — Ишь какой чепкий!

   — И поцто пристал?

   — Да-а? А цто же Ольгерд-от?

   — Ольгерд-от?.. Да цево про него баяти!

   — Ага, ишь чарь литовский!

   — Да и Дворянеч наш тоже туды же.

Толпа бурлила, кипела, что пшено в котле. Алексей Петрович умело использовал возникавшие в толчее попутные течения, протискивал вперёд двоих кметей и увлекал за собой князя и прикрывавших его отроков.

Пробились наконец через Торговую площадь, загромождённую лавками и амбарами, оказались рядом с княжьим двором, где и вершилось вече. Народу тут было ещё больше, а выкрики отрывистей и жёстче:

   — Пёс и есть пёс!

   — Судить его!

   — В Волхов, с моста!

   — Туды и след псу смердящему!

Иван Иванович тянул шею, стараясь через мельтешащие перед глазами разноцветные колпаки рассмотреть тех, кто стоял на степени[468]. Узнал по посадничей золотой гривне на груди Фёдора Даниловича, московского наместника князя Якова Святославича, оставленного здесь Семёном. Но ни на верхнем вечевом помосте, ни на тех степенях, где располагались владычные бояре, купцы и старые посадники, не видно тысяцкого Авраама и, что больше всего обескураживало, владыки Василия.

Вдруг, словно прорвавшим запруду течением, всех понесло к каменной башне перед Великим мостом. Даже и Алексей Хвост не мог уж управлять своим продвижением. Часть толпы узеньким потоком втягивалась в каменный проем, основная же людская масса, разделённая надвое, растекалась по берегу вдоль реки перед невысокой каменной оградой.

Солнце клонилось к закату. Огромное, ярко-багровое, оно замерло над тяжёлыми шеломами Святой Софии. Солнечный свет падал на тёмную неспокойную воду Волхова и, дробно отражаясь в его волнах, слепил тех, кто оказался справа от въездной башни. Иван Иванович прикрыл глаза козырьком ладони, пытаясь понять, что творится на мосту.

   — Сцас бросят на поток, в Волхов, — сказал кто-то стоявший сзади. Иван Иванович не оглянулся, продолжал напряжённо вглядываться.

Через мостовой облокотник высотой в пояс взлетел, раскидывая в воздухе руки и ноги, человек. Видно, он сопротивлялся тем, кто его сбрасывал: один красный сафьяновый сапог свалился у него с ноги и повис на одной из клетей — опущенных в воду срубах с камнями, — а меховой колпак с ярко-красной тульёй, напротив, подскочил вверх.

   — Нет! Нет!! Нет!!! — Истошный крик казнимого разлетелся по всей округе над враз онемевшими вечевиками-новгородцами, собравшимися и здесь, на Торговой стороне, и на противоположном берегу, Софийском.

Тёмная вода Волхова возмущённо брызнула тысячью солнечных брызг и сомкнулась над упавшим в неё человеком. Ярко-красный колпак завертелся на воде. Все взгляды были обращены на него, все ждали, что приговор веча ещё, может быть, не исполнился до конца, что мучения осуждённого не окончились, но он не вынырнул ни разу.

Народ стал исчезать с площади бесшумно и незаметно, растекаться по всем пяти мощённым кругляком и тесовинами улицам от Детинца прочь — на Словну, на Неревский и Людин концы, на концы Плотников, Чудинцев, Гончаров.

Иван Иванович с Алексеем Петровичем и кметями пересекли полупустынную площадь напрямую к помосту. Со степеней спускалась новгородская знать — боярство, купцы, уличанские старосты. Посадник признал москвичей ещё на подходе, громко приветствовал:

   — О-о, буди здрав, князь Иван! С прибытием! — Помолчал в раздумье, махнул рукой — была не была: — Что же ты, князь, запоздал так? Вишь, что свершить пришлось? Ну да ладно, что это я... Сперва надобно гостей дорогих приветить, потом уж обидами верстаться. Да ведь и то, Иван Иванович, не каждый же день мы посадников в Волхове топим — по-сад-ни-ков!

   — Посадников? — ушам своим не поверил Иван Иванович. — Как это — посадников?

   — Да, да, князь московский!.. По требованию веча казнили мы Евстафия Дворянинца. Но если бы ты с воинством пораньше подоспел, можа, наинак бы повернулось. Ну да ладно, я говорю, — снова осадил себя Фёдор Данилович, — опосля всё это обскажем. Где твоя дружина? За ослоном? Там и разместим. А мы с тобой в Детинец пойдём.

Шли по Великому Волховскому мосту молча. В том месте, где был сброшен через поручни Евстафий, все невольно повернули головы — не всплыл ли? Но даже и ярко-красного колпака уже не было.

Наместник Москвы князь муромский Яков Святославич держался рядом с Иваном Ивановичем и на вопрос его, верно ли, что из-за опоздания воинства приключилась прилюдная казнь посадника, отвечал вполголоса, словно опасался чужих ушей или поверял великую тайну:

   — Евстафий Дворянинец как будто бы поносил честь князя литовского Ольгерда, обзывал его непотребными словами как будто бы... Это по словам самого Ольгерда так. Оный Ольгерд вступил в Шелонскую область и прислал в Новгород захваченного им в плен воеводу, чтобы тот передал такие слова его: «Ваш посадник Евстафий осмелился всенародно назвать меня псом. Обида столь наглая требует мести. Иду на вас!» Представляешь, что тут началось? Ждали со дня на день помощи, кою Семён Иванович обещал, а вас всё нет и нет. А Ольгерд не на шутку разошёлся. Повоевал Опоку и Лугу, вытребовал с Порхова триста рублей дани. Среди граждан Новгорода началось брожение. Нашлись и сильно обиженные посадником Евстафием, начались пересуды: мол, не лучше ли нам принести в жертву Святой Софии одного человека и тем удовлетворить свирепого Ольгерда, чем лить понапрасну кровь многих? Кричали Евстафию: «Из-за тебя наши волости Литва опустошила, а теперь и Новгороду самому грозит!» Вот и свершилось противное народной чести дело. Если бы ты не опоздал...

   — Постой, я не совсем понимаю тебя, — сердито перебил наместника Иван Иванович. — Что народ совершил противное, как ты говоришь, народной чести дело — забота не наша с тобой. Мы с Ольгердом воевать не собирались, а помощь Новгороду обещали против свеев, против шведского короля Магнуса, не так ли?

   — Так ведь ты и сам слышал, что Фёдор Данилович говорил, — робко оправдывался наместник, сам, видно, плохо ещё разбиравшийся в порядках и поступках новгородской вольницы.

   — С Фёдором Даниловичем говорить будем особо, но ты-то, ты, наш наместник, ты не должен давать Москву в обиду даже словом! Ишь что выдумали: «Из-за вас... Опоздали...» А где, кстати, владыка Василий, почему без его ведома эдакое свершилось?

Неожиданно грозный зык добрейшего Ивана Ивановича обескуражил наместника, он лепетал что-то в своё оправдание, а про владыку Василия сказал, что тот уехал во Псков на встречу с посланниками шведского короля Магнуса.

5

Молодой монашек робко постучал в дверь, получил разрешение, вошёл в палату московских гостей, отыскал взглядом Ивана Ивановича и сказал с поклоном:

   — Владыка архиепископ просит прийти на совет господ в Грановитую...

В Москве при великом князе состоит боярская дума, здесь же наиважнейшие дела предрешаются на совете господ. Начальствует на нём архиепископ, который избран для этого пожизненно и, таким образом, имеет сразу две высшие власти в Новгороде — церковную и мирскую.

Стены палаты, в которой заседает совет господ, искусно отделаны плитками белого камня, гранёными и лощёными до зеркального отражения, отчего и получила палата название Грановитой. При множестве зажжённых свечей, которые отражались во всех плитках, впервые входящий сюда человек чувствовал некую растерянность, жмурился от свечных бликов. Ивану Ивановичу палата была знакома, он переступил порог уверенно, лишь чуть пригнув голову под косяком, приблизился к владыке, почтительно преклонил колено.

Архиепископ осенил московского князя иерейским крестом.

   — Рад видеть тебя, князь, ты возмужал с той поры, как мы с тобой образа писали.

За минувшие семь лет владыка почти не изменился внешне. И привычка доброжелательно шутить осталась, видно, неизменной — Иван Иванович помнил, сколь робко наблюдал он, как писал иконы владыка, боялся лишний вопрос задать. Был тогда владыка в простой чёрной скуфейке, запятнанной разноцветными красками, в одном подряснике — как простой монах. Сейчас он был во всём архиерейском облачении: золотые крещатые ризы — три огненных источника, идущие по мантии вниз от зелёных скрижалей; золотая панагия на груди, белый клобук с осьмиконечным крестом.

   — Теперь-то, владыка, небось больше не пишешь, не до иконной хитрости?

   — Что да, то да, карает Господь землю Новгородскую по грехам нашим.

   — А тот лик, что мы с тобой тогда писали, всё время у меня перед глазами стоит.

   — Неужто, князь! — прямо по-детски обрадовался владыка похвале. — Когда так, бери в дар образ сей.

   — Спаси Христос, владыка, достоин ли я?

   — Достоин, достоин... Вот к нам на помощь пришёл, — сказал и посмотрел пытливо, желая распознать, уловил ли молодой московский князь подспудный его намёк, и сразу подобрел, услышав ответ:

   — Попрекнул меня твой посадник, будто промешкали мы. На то причины были. С Литвой осложнения, а тут ещё ханский посол Коча прибыл.

   — Ведаем, ведаем о сих затруднениях, понимаем.

   — Зато и воинство мы собрали большое, готовились ведь не Ольгерда урезонивать, а идти на свеев.

   — Так и есть, Иван Иванович, о шведах мы сейчас и потолкуем. — Он позвонил в серебряный колокольчик, в дверях появился тот же монашек, который приходил за Иваном Ивановичем. — Созывай всех.

Заранее уведомленные и ждавшие приглашения бояре явились тотчас. Рассаживались на пристенных лавках строго на отведённом каждому месте. Ивана Ивановича владыка посадил рядом с собой по правую руку, где обычно сидели московские наместники. Теперь Яков Святославич затерялся где-то среди бояр ближе к дверям, а следом за Иваном Ивановичем сел посадник Фёдор Данилович.

Когда все угнездились, архиепископ Василий поднялся во весь рост, взнял руки, отчего чуть поднялись вверх крылья мантии, благословил совет:

   — Благодать и мир да пребудут с вами, мужи новгородские! Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

   — Аминь! — поднялся под своды согласный ответ мужей новгородских, славных своим богатством и вотчинными владениями.

Владыка огладил сивую, цвета тереблёного льна бороду, сообщил горестно:

   — Магнусу Ерихсону удалось овладеть нашей крепостью Орешек.

   — А что с Авраамом и Козьмой Твердиславичем? — спросил посадник. — Совсем от них ни слуху ни духу.

   — Есть, — мрачно ответил Василий. — Есть слух... Всех послов наших шведы пленили. Всех ижорян, как и попавших в их руки русских людей, шведы крестят в свою веру, насильно стригут им бороды.

Ещё более горший вздох прошёлся по палате, беспокойно зашевелились мужи.

   — Неуж попустит Господь?

   — Доколе терпеть будем?

Уж не одно поколение новгородцев произносит это горестное восклицание: «Доколе?» Соседство с рыцарями Ливонского ордена меченосцев[469] и католической Швецией издавна уж угрожает Новгороду иноземным вторжением под знамёнами Католической Церкви. Русь изнемогала в борьбе с Ордой, а католические земли под властью Папы Римского были на вершине своего богатства и могущества. Святейший престол всё пристальнее обращал свой взор на восток, уже не раз и не два папские легаты являлись на Русь с требованием принять латинство и подчинить Русскую Церковь Риму. Все их требования русские князья отвергали, и тогда немецкое и шведское рыцарство с благословения Папы, заранее отпускавшего воинам все их будущие грехи, собирало крестовые походы, огнём и мечом насаждало свою веру. Великий князь Александр Ярославич Невский надолго отбил им охоту ходить на Русскую землю, но вот теперь оказать услугу Римскому Папе вызвался сам шведский король Магнус, человек, по отзывам знавших его, надменный и пустой. Чтобы наверняка прославиться благочестивым подвигом крестового похода на язычников, как именовались в папских буллах[470] русские православные люди, Магнус собрал в Швеции для похода десятину, дерзнул взять толику доходов Святого Петра[471] и, наняв много набожных шведов и немецких рыцарей, выступил в поход на Русь. Когда его огромное войско приплыло к острову Березовский, Магнус послал чернецов в Новгород объявить, чтобы владыка Василий выставил своих философов для прений со шведскими мудрецами о вере. Результат прений ему казался ясным заранее, а потому он предписывал всем новгородцам немедленно принять латинство. Владыка Василий собрал вече, граждане Новгорода требованиями шведского короля были изумлены и отрядили старшего боярина Козьму Твердиславича и тысяцкого Авраамия с таким ответом: «Ежели король хочет знать, какая вера лучше, греческая или римская, то может для состязания отправить людей учёных к патриарху царьградскому, ибо мы приняли закон от греков и не намерены входить в суетные споры. Когда же Новгород чем-нибудь оскорбил шведов, то Магнус да объявит свои неудовольствия нашим послам». Это было равносильно объявлению войны, которую Магнус сразу же и начал с большой жестокостью.

   — Нешто он на нас или на Псков думает идти? — встревожился посадник.

Архиепископ Василий успокоил:

   — Нет. В войсках Магнуса оказалось много больных и раненых, закончились съестные припасы. А ещё донесли ему, что из Москвы, — тут владыка склонил клобук в сторону Ивана Ивановича, — идёт большое русское воинство, чтобы окружить весь его флот на реке Неве. Король, струсил и спешно отправился в Швецию, захватив с собой наших пленных.

   — И Авраамия с Козьмой?

   — Да, их тоже.

   — А Орешек, значит, опять наш?

   — Нет, в Орешке он оставил несколько полков. — И владыка выжидательно повернулся к московскому князю.

В тишине слышно было, как потрескивают фитильки оплывших восковых свечей в кованых поставцах. Иван Иванович понимал, что все ждут его верховных слов. Он поднялся, длинная изломанная тень его легла на зеркальные плитки стены. Не сразу совладал с волнением, поправил золотой пояс, оперся обеими руками о столешницу, поднял наконец глаза на владыку. Тот еле приметным кивком подбодрил князя.

   — Мы пришли, чтобы оборонить Новгород от свеев, — начал Иван Иванович громко и размеренно, отсекая каждое слово. — И мы это сделаем. Орешек отвоюем, тысяцкого Авраамия и боярина Козьму освободим, а бороды у тех русских, которых Магнус крестил силой, вскорости опять отрастут.

Снова шевеление прошло по лавкам, так что заколебались огни в оплавленных свечах, снова разомкнули новгородские мужи свои волосатые рты:

   — Москва — наша надёжа!

   — Конецно, так.

   — С ней упасём веру православную!

   — Неизреценна милость Божья!

   — Догнать бы Магнуску-то да всыпать ему горяценьких!

И владыка Василий заключил:

   — Не яростью возвеличена наша Святая София, но миром, тишиной. Мир и благодать да пребудут с нами, однако же в тяжкую годину вспомним мы слова Александра Святого[472]: «Кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет!»

Всё было готово к походу на Ладогу. Отслужили молебен с крестным ходом, священники окропили водой воинов — и московских и своих, новгородских. Трепетали на морозном ветру красные знамёна с изображением Спасителя, ревели полковые трубы.

В самый пик воинственного подъёма явился к Ивану Ивановичу прискакавший изМосквы гонец с грамотой. Иван Иванович сорвал жёлтый, схваченный воском шнурок, пробежал глазами по строчкам, узнавая почерк дьяка Костромы: «Немедля всему воинству возвратиться в Москву». И печать великого князя всея Руси Симеона Ивановича.

6

Снег выпал на сухую землю, с восходом солнца в лесу вздымались метели, разгуливались к полудню, а вечером залегали — до утра. Дружинники достали предусмотрительно захваченные овчинные полушубки и тулупы, над всадниками курился пар, лошади закуржавели, следовало бы гнать их резвее, но силы были на исходе, всем требовался основательный отдых.

Продолжительную, с ночлегом, остановку сделали опять на берегу Мологи. Река встала, но всё равно поостереглись ступать на молодой лёд, прошли по возведённому мостовиками бревенчатому накату.

На прошлой стоянке за это время никто, как видно, не бывал. Не тронуты запорошенные снегом, наспех сколоченные столы и бревенчатые лавки округ них, треножники из балок над кострищами и заготовленные, сложенные в клети дрова.

Долбили на реке прорубь, раздували под котлами костры. Поили лошадей и про себя не забывали — торопливо утоляли жажду купленным у купцов-сурожан фряжским красным вином. И бочонки с московскими медами ещё не все раскупорены, а теперь, в близком предчувствии дома, чего их беречь!.. Шумно и весело стало в мрачном бору, все возбуждены были — не только от выпитого хмельного, но и от скрываемой доселе радости, что живы остались, что близко возвращение домой, пусть не победное, но и не срамное.

Возле озера в зарослях камыша обнаружили стадо кабанов, которые лакомились корешками и ракушками, купались в пробитых во льду ваннах. Устроили облаву на них, перебили всех, даже не вылинявших ещё полосатых сеголеток, а Василию Вельяминову посчастливилось заколоть копьём вепря-секача. Он горд был своей удачей, как, наверное, был бы горд и любой другой охотник. Однако торжество Вельяминова казалось явно чрезмерным, переходящим в самовлюблённость. Он в сто первый раз пересказывал, как догнал убегающего зверя, скачки которого были даже длиннее, чем у лошади, как умело зашёл с левой стороны, чтобы нанести убойный удар под лопатку.

   — А самое главное, — захлёбываясь от самоуслаждения и сознания своего превосходства над другими, говорил он, — в том, что нельзя было ни выпустить копья из рук, ни дать переломить его — тут не только сила недюжинная нужна, но и умственная ловкость.

   — Ловкачества тебе не занимать стать, — обронил Хвост.

Вельяминов не обиделся, неуязвим был в своей победительности:

   — Э-э, Алёшка, завида тебя берёт!

Хвост с нарочитой невозмутимостью отвернулся, спросил Ивана Ивановича:

   — А помнишь, княже, когда мы с тобой в Орду ехали, я на Ахтубе белугу поймал огромную?

   — Да, как же, как же! — с преувеличенным, кажется, воодушевлением вспомнил и Иван Иванович. — Просто неслыханно велика была рыбина, весь караван уху из неё варил да ещё и засолили впрок.

   — Икры два бочонка.

   — Верно. Чёрную икру ели до самого Сарая.

Вельяминов насупился, обиженный явной попыткой принизить его охотничью удачу, и надолго примолк.

Во время трапезы, поедая из котла сваренное крупными кусками мясо вепря, Иван Иванович, князь Константин Ростовский, воевода Иван Акинфыч и тысяцкий Алексей Хвост снисходительно похваливали свежатину и удивлялись, что она вовсе не имеет дурного привкуса, хотя и стар был зверь. И тут опять не устоял Вельяминов:

   — Это потому, что я сразу отрезал ему яйца и спустил кровь.

   — Вестимо так.

   — Как же иначе?

   — Это первое дело для всякого самого желторотого охотника — кровь слить, а если самец попадётся, то и сущность мужскую ему выложить.

Разговор опять пошёл как бы мимо Вельяминова, как бы и не его заслуга в столь роскошном пиршестве. Он и сидел на отшибе, на сваленном бурей и застрявшем в чащобе бревне. Новый разговор затеял:

   — А отчего это случается, что вот живёт-живёт мужик с бабой, а детей у них не рожается?

   — Да мало ли отчего, — отозвался Хвост. — Либо баба негодна, либо мужик кладенный, как вот этот секач, которого мы едим.

   — Не-е, баба молодая, и мужик блядовитый...

   — Бывает, что мужик — блядун хороший, а самец негодный.

   — А чего это ты, Алёшка, великую княгиню сокрытно из Москвы взад к её отцу отвёз?

Алексей Петрович бросил недовольный взгляд на Вельяминова:

   — Если и сокрытно, то без намерения. Об этом вся Москва знает. И не только Москва, для всех соседей то не тайна, спроси вон хоть князя Константина Васильевича.

Князь ростовский неохотно кивнул.

   — А что же теперь Евпраксия-то, вдова соломенная? — не унимался Вельяминов.

   — В монастырь пострижётся.

   — Да ну? Верно баишь? — Вельяминов даже на карачки поднялся.

   — Если она верно говорила, значит, и я верно баю.

   — Стало быть, теперь Семён Иванович в третий раз жениться может? — Вельяминов был почему-то взволнован.

   — Приедем в Москву, ты у самого великого князя и спроси, — неприязненно бросил Хвост. — Спроси, зачем это нас гоняли в Новгород и отозвали?

   — А вот сам спроси, если посмеешь! — с вызовом посоветовал Вельяминов, улыбаясь красным ртом.

Иван Иванович беспокойно ворохнулся:

   — Гонец привёз известие, что хан выдал Семёну брата Ольгердова Кориада... А допрежь того спор из-за Галича возник. Дела с Ордой надо учинять первостепенно.

   — Вот то-то и оно... — настойчиво продолжал Хвост. — Раболепствуем перед татарвой, а своих, православных, в беде бросаем. О-о, навострил рысьи уши, Василий Васильевич? Запоминай каждое моё слово, чтобы великому князю донесть... Только зря, Вася, делать это будешь, я и сам всё не таясь выскажу Семёну Ивановичу. Да он, я чаю, и сам лучше нашего понимает, что на рабской хитрости нынче далеко не уедешь. Нынче иные времена настают.

   — Постой, Алексей Петрович, — стараясь держать строгость в голосе, вмешался Иван Иванович. — Отец мой за первостатейнейшее полагал себе исполнять волю ордынскую, повиноваться хану беспрекословно. И тем спас Русь. Тишина нынче стоит долго уж. Рати татарские не ходят на нас...

   — Конечно... Ясно так... Конечно, княже, — охотно согласился Хвост, — но бывает ведь, княже, тишина перед бурей. А она, буря-то, того и гляди грянет...

   — Кака така буря? Зачем она нам? — с неудовольствием возразил Вельяминов, обтираясь после выпитого вина.

   — Скажу, для умных таить не стану. — Алексей Петрович тоже неспешно опростал долблённую из дерева чашу. — Почти сто лет русские дружины терпят поражение в битвах со степняками. Почему? Не только потому, что у них все прирождённые ратники, которые только и умеют, что воевать. Но зато — что правда, то правда — очень хорошо умеют! Любят славу, любят роскошь, а больше всего обожают победы, ради них саму смерть презирают. Это так, но не потому мы не можем их никак одолеть, русичи ведь тоже во всех трёх странах света известны со времён Святослава как воины непобедимые[473], а вот на же тебе, в кабалу угодили. И всё оттого лишь, что страх в нас крепко сидит, от одного имени хана мы трепетать начинаем.

   — Ну, так вот и приходится, как ты говоришь, раболепствовать, — робко вставил Иван Иванович. — Иначе и нельзя.

   — Нет, княже, можно иначе. Мы ведь уж не те нынче, не один я такой Аника-воин. Вон хоть Васька Вельяминов... Неуж он не сможет любого басурманина на копьё взять, как вот кабана, которого мы жрём? Может! И Семён Иванович сможет, а не он, так ты! Вот-вот пора настанет! И кончится горькое позорище наше.

Смутительные речи вёл Алексей Петрович. Он ведь не просто воевода, не просто великий думский боярин, но — тысяцкий, в Москве он — второе лицо, и только один великий князь волен над ним. Все его слова хотелось бы и Ивану Ивановичу произнести, и ему хотелось быть сильным и смелым, но он знал, что не таков. Молча одобряли тысяцкого и стареющий уже Иван Акинфыч, и полный сил, мечтающий о более высоком своём княжеском предназначении Константин Ростовский. А Василий Васильевич Вельяминов — темна водица во облацех! — полёживал на бревне, тупя очи долу, ничего нельзя было распознать на его розовом толстощёком лице. Смутно было на душе у молодого князя. Знал Иван Иванович, что не годится осуждать брата, и не мог не осуждать. Но втайне. Попытка же оправдать его в глазах воевод не удалась, никого, похоже, не убедила, даже хмельного Вельяминова. А Алёша Хвост, вернейший из верных, ближайший из близких, какие речи запускает?.. И ведь прав он. Не хочется признаваться, а прав. Что-то такое копилось, зрело промеж бояр, что иной раз дрожью окидывало от страшной догадки: во что речи вольные выльются ? Пошумят — забудут. Или иное?..

Зима установилась в этот год рано, морозы стояли столь трескучие, что в лесу раскатывалось долгое отголосье и сыпалась с ветвей куржа.

И в Москве самой стужа держалась такая, что, как поговаривали, случалось мужикам на печи замёрзнуть. Оттого-то дым над городом весь день подпирал белыми столбами по-зимнему белую синеву небосвода.

Лошадей не погоняли — они сами, без посыла, перешли на резвую скачь.

Глава двадцать пятая

1

Мелентий снял суконные персчатые рукавицы, оббил ими снег с охабня, встряхнул скуфью. Прежде чем войти в келию, помедлил, колеблясь или раздумывая.

   — Заходи, заходи, что встал? — услышал он из-за двери голос Прокоши. — Я тебя в окошко видел.

Мелентий переступил порог, плотно прикрыл за собой дверь.

   — В окошко видел? Правду говоришь?

   — А на что мне врать-то? Я жду тебя.

   — Ждёшь? Спаси Христос, брат! Можно присесть-то? — спросил и тут же, не дожидаясь ответа, примостился на краешке лавки. — А меня отец Алексий отлучил от летописания.

   — Слышал. Прискорбно мне это, Мелеша, да ведь сам ты повинен. Неверие твоё...

   — Нет, нет! — горячо запротестовал Мелентий. — Я верую, что дела Господни были всем явны: Он исцелял болезни, изгонял бесов, повелевал силами природы, провидел сердечные помышления, прорекал будущее, да и как не верить в это, когда Он Сам на всё это указывал гласно?

   — А в чудесах на гробе святого Петра, значит, всё-таки сомневаешься?

   — Нет, Прокоша, и в исцеление на мощах святого митрополита русского Петра я верю, но не могу в себе оборота протест: зачем он мне, свято верующему христианину, не доверил — запретил служить в храме из-за того, что преставилась супруга моя незабвенная? Всего один год судил Господь идти с ней вместе. Мылась она в баинке, а какой-то охальник стал в окошко стучать. Она перепугалась, раздетая и босая побежала домой по снегу. Простыла и вскорости умерла. Ведь всего один-единственный годок я женат был.

   — Да что уж ты, Мелентий! Хоть бы и один день! Уж в грехе ты.

   — Рази же не отмолил я свой грех? Ведь и сам царьградский патриарх не запрещает вдовым священникам служить в храме, нигде нет такого правила, только митрополит Пётр, вишь, удумал...

   — Ты так и батюшке Алексию сказал? Что — удумал?

   — Так и сказал, а что?

   — А он?

   — Наложил епитимью — триста земных поклонов ежедень три месяца. И чтобы не касаться летописания, только синодики буду переписывать поминальные для Богоявленского монастыря. Потом, может, дозволит вернуться сюда. А ты как один-то? — Мелентий поднялся, робко подошёл к столешнице, на которой лежал начатый Прокошей пергамент. — Про что излагаешь? — Он начал жадно вчитываться в начертанную без деления на слова скоропись. — Ишь ты, чёрная смерть. Отчего же чёрная, от эфиопов нешто?

   — Нет, не от эфиопов, а от китайцев пошла как бы. Язва такая невиданная. До Греции дошла, потом на генуэзских кораблях привезли её в Италию и другие земли. А что чёрная, так, я думаю, потому, что все покойники чернеют сразу. Всех без разбора, говорят, косит, а в чём причина, не понять. Купец новгородский сказывает, во Франции народ вовсе изуверился, велит всех жидов казнить, потому как это они, мол, сыплют яд заразы в колодцы. Вот думаю, занести ли в пергамент сие?

   — Про жидов-то? А как же! Всех христиан уморить хотят, и про это не занести?

   — Напишу, раз купец уверяет, однако не стану писать, что так и есть, можа, жиды и ни при чём тут.

   — Во-о, у тебя у самого неверие, ты и сам должен идти каяться.

   — Я постоянно исповедуюсь, грешен, конечно, не меньше, чем ты. А главное, Мелеша, сомнения у меня кажинный день. Всё думаю, так ли то, что люди говорят кругом, а батюшку Алексия либо игумена Стефана спросить боюсь.

   — Боишься, что заругают?

   — Нет. Боюсь, а вдруг и они не знают?

   — Как это они могут не знать? Они знают всё. Не помнишь рази, как мы с тобой про медведя всё надвое думали: было эдакое или не было? Ну как это не помнишь? Про то, как медведь-шатун напился из чана броженого мёда и свалился пьяный? А собака укусила его за пятку?

   — Это-то что, это всякому понятно, что в пергамент не годится.

   — А про волка бешеного? Мужики ехали на санях, сено везли. Небольшой такой волк налетел на первого возницу, схватил за горло и повалил в снег. У второго искусал лицо — нос оторвал, щёки клыками изрезал. Другие сбеглись, забили волка палками насмерть. Это всё было в точности, а батюшка Алексий сказал, что не след в пергамент заносить. Вот ты и спроси сейчас, как тогда.

   — Мелеша, ты что равняешь: пьяный медведь, волк бешеный, а тут — великий князь!

   — А чё великий князь? Симеон Гордый, что ли?

   — Он. Слыхал и ты, чай, что великую княгиню Евпраксию отправили к отцу, потому как она на ложе была, аки мертвец? И как это умом понять: её ли сглазили, самого ли Симеона Ивановича околдовали на свадьбе?

   — А один шаман на ордынском подворье брешет, будто молодой на свадьбе в еду мозг сорочий подмешали и тем спортили.

   — Всяко говорят, а кто правду знать может? Ты? Я? Отец Алексий или владыка Феогност? А-а?

   — Никто, кроме Господа.

   — Вот то-то и оно, Мелеша. Запиши я, а потом кто-то почнёт честь и скажет: облыга, неистина...

   — Облыгу нельзя. Только то, что доподлинно, только гольную правду. — Мелентий помуслил пальцы, снял обгоревший фитилёк свечи. Она вспыхнула ярко, с потрескиванием. Монахи заворожённо смотрели на трепетное пламя. — Замолю я свою вину перед святым Петром.

Прокоша, погруженный в свои размышления, не сразу понял:

   — Какую вину?.. A-а, ну да, неверие... Отмолишь. И снова сюда придёшь. А вот мне как бы не нагрешить... Я про великую княгиню опять. Спрошу всё же у батюшки Алексия, он ведь митрополичий наместник к тому же... Опять же вот со временем неувязка получается: в какое лето отправил великий князь её к отцу?

   — Как в какое лето? Нешто не знаешь, когда сие приключилось?

   — Знаю, но знаешь ли ты, какое на дворе лето стоит от сотворения мира?

   — Понимаю, про что ты. Сказывал отец Стефан, но я подумал, что, может, неправда это. Или, может, всё отменят, и будет, как было.

   — Како отменят! Весь православный мир теперь новый год будет отсчитывать с первого октября, а не с первого марта!

   — И к чему это? И какая теперь начнётся путаница! Отсчёт дней назад идёт либо вперёд, как мыслишь?

   — Не поверишь, Мелентий, но сам владыка затрудняется. А каково будет тем, кто когда-нибудь вдруг станет наше летописание честь! Такая случится несвязность и прекословие!

   — Да и мало ли ещё чего нового удумают в Царьграде? Может, когда-нибудь и ещё новее новый год станет, — пофилософствовал перед уходом Мелентий, не подозревая, сколь прав окажется. Не могли монахи четырнадцатого века проницать, что через двести пятьдесят лет установится на Руси началом нового года первое января, и после той, третьей подвижки несвязность и прекословие объявятся в столь великом числе, что потомки, пытаясь постигнуть минувшую жизнь Руси на основании древних летописей, даже того не смогут установить достоверно, когда умер Иван Калита: в 1340 году или же на год позже. Что уж говорить о событиях не столь знаменательных...

2

   — Наш отец всегда относился к Новгороду с истиною и честью. А ты...

Семён Иванович вздрогнул, взмахнул рукой словно для удара и не дал договорить Ивану:

   — Что — я? — И вперился в брата недобро отвердевшими глазами.

Иван выдержал взгляд, но внутренне всё же оробел: он рассчитывал быть прямодушным и смелым, но сейчас понял, что не по силам ему высказать заготовленные слова, скомкал разговор:

   — Я не понимаю, Сёма, зачем надо было идти нам, чтобы вернуться не солоно хлебавши?

   — Вот и хорошо, что не хлебнули солёненького.

В голосе Семёна уже не было грозливости, он словно бы хотел отмахнуться, уйти от ответа. Иван, почувствовав это, приободрился:

   — Ты на рать меня посылаешь, заставляешь в Москве заместо себя сидеть, когда отлучаешься, а мыслей своих не доверяешь.

Семён удивлённо повернул голову, но промолчал.

   — Бояре твои и то больше моего знают, — продолжал обиженно Иван.

   — Правда, что ли? — простовато переспросил Семён. — Про что это ты? Не про Евпраксию ли?

   — И про неё тоже. Ведь недоброе на Москве бают про это.

   — Да что ты! Неуж не отбаялись ещё?

Иван не отозвался. Семён смотрел на него щурясь, словно метился, на цель брал. Собрался что-то сказать, но раздумал, махнул рукой и сделал движение, чтобы подняться и уйти. Лишь ещё раз пытливо посмотрел на насупившегося брата, выпалил зло:

   — И ты лучше не бай, а только зенками моргай, будто смыслишь.

Грубость не задела Ивана, он знал, что брат бывает раздражён и вызывающе несправедлив, когда чувствует себя неуверенно.

   — Ладно, как знаешь. Ты ведь в отца место мне...

Семён остолбенел. Простое упоминание о его особой родственной обязанности в семье резко повернуло направление его мыслей.

   — Слушай, Ваня, ведь ты, может быть, один на всём свете, кому могу я во всём открыться, и только ты один можешь понять меня. Андрюха — нет, не поймёт, а ты сможешь рассудить верно. Откроюсь тебе как на Духу.

   — Что это вдруг? — Иван не мог не насторожиться, потому что никогда ещё брат не был с ним нараспашку.

   — Не веришь? Хошь, побожусь?

   — Не надо.

В спокойном голосе Ивана уловил Семён истинно братскую любовь, пожалуй, впервые увидел, что перед ним человек и чистый и разумный.

   — Всё начистоту тебе открою. И знаешь, почему? Потому как женился ты не по моему велению, хотя я тебе и в отца место, как ты сказал, да-да, ты женился по любви. Я глядел на вас с Шурой во время свадьбы, и зависть меня брала. И злился я: чего это Ваньке досталась столь красовитая да разумная невеста...

   — Нешто и Евпраксия не такова?

   — Не перебивай. Чужая она, понимаешь: чу-жа-я! Я на снопах в повалуше с ней лёг — ну, мертвец и мертвец лежит рядом, боязно дотронуться было попервости. И потом всё так же — аки мертвец. И всё думаю, думаю, отчего это на её месте не другая?

   — Не княжна Марья тверская?

   — Значит, понимаешь ты меня?

   — Нет, не понимаю.

   — Постой. Ты что говоришь? Не понимаешь? Тогда зачем я перед тобой открываюсь?

   — Не понимаю, как мог ты супругу законную выгнать из дворца? Ты же не по похоти соединился с ней, но — не забыл ли ты? — повенчан во образ духовного союза Христа с Церковью!

   — Охолонь, Ванюша. Послушай меня, грешного, и не суди до времени. — Семён разволновался столь сильно, что вспотел. Достал из-под отворота рукава расписной плат, промокнул пот на лбу и на побагровевшей шее.

   — Её ширинка-то?

   — Чё говоришь?

   — Спрашиваю, утиральник этот вот Евпраксия кружевами обшила?

Семён тупо посмотрел на смятый в кулаке платок.

   — A-а, будь он неладен! — И, бросив шитую золотом ширинку на пол, придавил каблуком.

   — Вот так и её самоё, да?

   — Охолонь, прошу тебя! Я не вытолкал её силой, с чего ты взял?

   — Я, чай, не слепой. При людях она держалась великой княгиней, но куда глаза-то ей было деть, видать сразу, что бесперечь слезами умывается.

   — А я, думаешь, только бугаём на неё ревел? И я тоже, Ваня, тайком умывался, как ты говоришь. Потому и сговорились мы полюбовно. Призналась она мне опосля, что летошный год сватался к ней Фёдор Фоминский, по прозванию Красный. Как у тебя прозвание, тоже, надо быть, пригож из себя. Но отец Евпраксии отдал её за меня против воли. Да и куда бы он делся, Фёдор Святославич-от, он хоть и из князей смоленских, но на службе у меня, наместник в Волоке Ламском.

   — Но скажи, Сёма, зачем же вы столько месяцев промучились, отчего сразу не порешили свой незадавшийся брак?

   — Разве это важно? — отмахнулся было Семён, но тут же осознал, что нынче тот случай, когда надо говорить с братом без высокомерия, на равных. — Как тебе обсказать, Ваня? Мы же с ней знали, что наше супружество освящено покровом и благословением церковным. Мы надеялись, что всё образуется, как говорится, слюбится. Нет, неправда это. Мне было жалко её, она жалела меня. Мы сострадали друг другу и надеялись, что сострадание перейдёт в любовь. Но постоянная тревога душевная, даже отчаяние делали нас чужими и мёртвыми друг для друга. Я то плакал, то говорил сам с собой, я целыми днями, бывало, ничего не ел и не пил, постоянно вспоминал, какая Марья Александровна удивительная, как она прекрасна, отзывчива и умна, сколь младенчески доверчива, но и как горда. Одно слово: княжна тверская! И я решился: пусть небеса надо мной разверзнутся, но она должна стать моей. В этом я и Евпраксии признался.

   — Ты чудовище, брат! А она?

   — На колени передо мной бросилась: отпусти к отцу!

   — Но ведь говорят, что силком ты её гнал!

   — Эдак и было... А как наинак? Если бы она убежала от меня, как бы я выглядел? Вот так мужик, — сказали бы, вот так великий князь!

   — Ты и впрямь чудовище... Я бы так не смог. А отец её? Принял, и всё?

   — Фёдору Святославичу я отдал в вотчинное владение мою долю в Волоке Ламском. Сам можешь оценить — попятное хоть куда.

У Ивана повис на языке попрёк: «Отец всеми правдами и неправдами, мечом и серебром приобретал земли, города и веси, а ты разбазариваешь... Отцу жены на попятное — город, боярину за исполнение гнусного поручения — сельцо...» Но Семён выглядел непривычно несчастным и беспомощным, Иван вдруг испытал к нему истинную жалость и желание чем-то помочь.

   — Но теперь-то ты можешь жениться на Марье тверской?

   — Всё обговорил я с великим князем Всеволодом, братом её. И она согласна будет, я думаю. Но владыка Феогност пригрозил, что закроет все церкви и не допустит венчания, поелику третий брак, да ещё и при живой жене.

Иван вспомнил разговор бояр на берегу Мологи, когда возвращались из Новгорода, сообщил почти радостно:

   — Но послушай, Сёма, ведь если жёнка постриглась в монастырь, она как бы умерла для мира!

   — О чём ты, какой монастырь?

   — Тысяцкий Хвост с моим шурином Вельяминовым толковали, что знают то от самой Евпраксии.

   — Ванюша! Ангел-спаситель ты мой! — Семён стиснул брата в объятиях. — Побегу к духовнику своему, к игумену Стефану. Пойдём со мной?

   — А я-то зачем?

   — Прошу тебя, пойдём!

Что-то смутно шевельнулось в голове у Ивана, что-то непонятное, ускользающее.

   — Подожди, брат. Ты сказал, что всё обговорил с великам князем Всеволодом? Я не ослышался?

   — Ему дали ярлык в Сарае, — неохотно остановился Семён.

   — А Константин Михайлович?

   — Он умер сразу при приезде туда.

   — Убит? — вырвалось у Ивана.

   — Да не убит. Сам. Это пустое! Поедем к игумену Стефану!

   — Брат, но ведь человек умер!

   — Ну и что? Он враг наш был, царствие ему небесное. Едем! — Семён говорил как в бреду.

   — Не хочу я, оставь! Не втягивай меня в дело неблагое, — сопротивлялся Иван. Ему хотелось поговорить о Константине Михайловиче, его судьбе незадачливой, помянуть его каким-нибудь хорошим словом. Горячность и нетерпение Семёна вызывали непонимание и стыдение. Хотелось убежать от него сейчас. Даже такая была мысль. Но всё-таки Иван пошёл за братом, не по своей воле, не в силах противиться и противостоять его напору. Он привык подчиняться Семёну как старшему, но ещё не бывало это так отвратно.

Осёдланные кони ждали во дворе у прясел. Стремянные подсадили братьев-князей в сёдла.

3

Игумен Стефан не сразу принял великого князя и его брата. Прислужник-монашек проводил их в церковь, оставил одних, сказал перед уходом:

   — Батюшка скоро пожалует.

Церковь эта поставлена была в воспоминание Крещения Иисуса Христа, которое празднуется всем православным людом как Богоявление. Богатый и щедрый боярин Протасий Вельяминов основал и затем содержал небольшой монастырь, так и называвшийся — Богоявленский. Деревянная церковь была мала, рассчитана лишь на два десятка молящихся, однако убрана богато, в основном благодаря пожалованиям больших людей Москвы. Оклад Евангелия замечательно тонкой и чистой чеканки, выполненной московскими золотых и серебряных дел мастерами, — дар Семёна Ивановича. Икона Божьей Матери, украшенная сверх ризы ещё убрусцем и жемчужными ризками, — вклад покойной великой княгини Настасьи.

   — Желает батюшка Стефан, чтобы мы помолились прежде исповедального разговора, — догадался Семён.

У Ивана было иное суждение, которое он оставил при себе, чтобы только не перечить сверх меры возбуждённому брату: очень много понимает о себе Стефан, думает, что предназначение его в церковной жизни Москвы едва не выше, чем у самого владыки Феогноста и его наместника Алексия. В отличие от своего младшего брата Варфоломея, сказавшего, что желает он лучше удалиться, нежели учить, лучше повиноваться, нежели начальствовать, Стефан желал и учить и начальствовать. Варфоломей, отмеченный с детства особой благодатью, стал монахом-отшельником Сергием в радонежских глухих лесах, Стефан же, в юности не чуждавшийся земных житейских благ, завладел теперь властью над чужими душами, стал духовным отцом даже самого великого князя. Но, знать, отмечен он немалыми достоинствами от рождения, коли назначен игуменом, вопреки обыкновению и монастырским уставам, прежде достижения тридцати трёх лет — земного возраста Иисуса Христа.

Прежде чем увидели они Стефана, угадали его приход по размеренному, неспешному постукиванию посоха о дубовые плашки пола. Стефан не опирался на посох, просто ставил его перед собой. Это был не богослужебный жезл, а обыденная деревянная палка с утолщением в верхней части из резного капа и оправой из серебра. И одет игумен был в будничную длинную рясу из шёлковой ткани смирного, осинового цвета, с нашивкою из пуговиц и петель от подбородка до самого низа, числом тридцать три.

Семён Иванович чуть подался вперёд, сложил ладони рук ковшичком, желая получить благословение. Иван последовал примеру брата. Стефан окинул обоих цепким взглядом, глаза немигающие, большие и скорбные, как у великомучеников на иконах.

   — Прошу в трапезную, — промолвил и прошествовал в открытую дверь правого придела. Князья кротко последовали за ним.

Стол из тесовых липовых досок рассчитан был на немногочисленную монастырскую братию. Стефан сел на своё место в торце стола под кивотом, гостям предложил устроиться по правую и левую от себя стороны. Служка принёс деревянные чаши и глиняный кувшин с брусничной водой.

   — Может, пива монастырского или мёда цежёного? — испытующе спросил Стефан.

   — Батюшка! Не до медов с пивом мне! Дело сугубое. — Семён с трудом утишал волнение. И умолк столь надолго, что Стефану пришлось понужнуть его:

   — Ну-у, что за сугубое дело?

   — Батюшка Стефан, обвенчай меня с Марьей Александровной тверской! — выпалил Семён Иванович.

Игумен даже чуть отпрянул, вскинул тонкие выбеленные персты:

   — Ты в помешательстве, сын мой? — Не дожидаясь ответа, Стефан повернулся к Ивану: — Не всуе сказано святым Иеремией[474]: Женщина — это ворота дьявола, дорога зла, жало скорпиона. И столь крепкого мужа, как великий князь наш, рассудка лишить может.

   — Но, батюшка! — снова обрёл дар речи Семён Иванович. — Евпраксия в монастырь постриглась, ослобонила меня! А тебя я прошу потому, что владыка Феогност грозит все мирские церкви затворить, запретить белым священникам обвенчать меня[475].

   — Нет, сын духовный, всё-таки ты и впрямь рехнулся. Я хоть и рукоположен, но я — монах, забыл, что ли? А монаху таинство брачевания, обручения и венчания запрещено вершить. Иль ты не ведал того?

   — Не ведал, нет, не ведал, нет, — бессмысленно повторял Семён Иванович, видно ещё не осознавший, какая неудача постигла. — А можа?..

Игумен не отвечал, задумчиво, как-то даже отрешённо смотрел на всегда столь уверенного в себе, а сейчас совсем потерявшегося великого князя. О чём думал Стефан, что переживал отрешённым от мирских страстей сердцем? Может, вспоминалась ему его любимая жена, смерть которой он не в силах был пережить, и потому постригся? Пытался ли представить себе, как выглядят его сыновья, которых он обоих малыми детьми отдал на воспитание брату Петру, домовитому, хозяйственному, крепко стоящему на земле? Он конечно же способен был понимать чувства Семёна Ивановича и хотел бы помочь ему — не как его исповедальнику, но просто по-житейски. Как духовник, он должен был бы посоветовать ему подавить в себе греховные помыслы, для чего привёл бы ещё кроме слов святого Иеремии ещё и совет Иоанна Златоуста: Если тебя палит огнь похоти плотской, противопоставь ему огнь геенский — и огнь похоти твоей тотчас погаснет и исчезнет. Но помнил Стефан, что ему, тогда молодому вдовцу, радонежский батюшка вдобавок к этому Златоустовскому наставлению приводил слова и другого праведника, научавшего при возникновении в мыслях прекрасного образа преставлять себе того же человека обезображенным мёртвым трупом. Однако тогда он был не в состоянии последовать ни тому, ни другому совету — даже и в Хотьковском монастыре не мог совладать с собой, а потому так охотно подался с братом Варфоломеем отшельничать в глухие леса. Чтобы обрести нынешнее равновесие духа, ему много лет подвижничества потребовалось, так разве можно враз наумить своенравного и безумной страстью охваченного тридцатилетнего мужа?

   — Но скажи-ка, сын, когда началась твоя нелюбовь с супругою, с княгиней великой Евпраксией?

   — В Сёмин день, батюшка.

   — Из-за чего это ты так точно запомнил?

   — Так в этот день и свадьба наша была.

   — Мда-а-а... — только-то и смог вымолвить озадаченный игумен.

   — Она не жена мне, а посестрия. Она уж в монастыре, она, стало быть, умерла не только для меня, но и для мира, — торопился Семён Иванович. — А Марья тверская согласная.

   — Откуда ведаешь?

   — Так ведь мы соседи ближние.

   — А коли так, значит, помнишь ты и про отца её, и про брата?

   — И про деда Михаила тоже. А что? Вот толику вины нашей семейной — если только была она! — я и возьму на себя, возведя Марью в великие княгини всея Руси.

   — А что люди подумают?

   — А мне всё равно, что подумают. Коли породнились столь долго враждовавшие московский и тверской дома, значит, и всем иным след об родстве с Москвой задуматься. Почему бы и так не истолковать?

   — Нынче едет в Константинополь к императору и патриарху архимандрит рождественский с нашим настоянием, о коем ты хорошо ведаешь, — закрыть галицкую митрополию, — осторожно проронил Стефан как бы невзначай.

   — Да, это мы с владыкой Феогностом давно уже обмыслили. Нельзя допустить церковного деления Руси, паства должна быть в одной митрополии. Думаю, патриарх внемлет нашей просьбе, а вот как насчёт моего бракосочетания, не знай...

   — Может, смилуется? — так же бесстрастно предположил игумен.

   — Да ну-у! Отчего так веруешь?

   — Раз он дозволил третий брак императору Константину Девятому, как может запретить это великому князю Руси?

   — Батюшка Стефан, спаситель мой! — Семён Иванович готов был обнять игумена, но позволил себе только приложиться к руке духовника.

Они вышли из монастыря, остановились у ожидавших их слуг с осёдланными конями. И тут только вспомнил Иван, с чего сегодня начался у него с братом разговор.

   — Послушай, Сёма, а ты ведь так и не ответил мне. Про Новгород-то? Так и утаил от меня правду. Отчего ты отозвал меня, отчего не дал завершить поход на Орешек?

   — Сам рази не понимаешь? И Ольгерд грозит, и ордынские заботы досаждают. — Семён начал говорить по обыкновению с небрежностью, но вдруг оборвал речь, остановился и внимательно посмотрел брату в глаза. Опять подумал, что Иван уж и не молокосос, и не рохля, каким он привык его считать. — Ты вспомнил отца... Сказал, что он относился к новгородцам с истиной и честью... Но того ты не знаешь, что отец очень строг был с ними, не попустительствовал. Новгородцы — это ведь сплошь шильники и ухорезы; чтобы заставить их покориться, надо им всё время рвать уздой губу, иначе распрягутся. Пусть теперь подумают, как морду от Москвы воротить! Понял ли ты меня?

Иван молча кивнул Да, он понял главное: Семён наследовал от отца неистребимое рвение в делах княжеских и хитрость. Да и счастливая звезда тоже, кажется, перешла к Семёну от отца. Но каков игумен-то? Что люди, говорит, подумают? Это его беспокоит. А что Бог подумает?.. Семёну всё равно, что подумают люди, если он женится на Марье тверской. А если бы Евпраксия сама убежала от него, ему зазорно. Как бы я, говорит, выглядел? Кто же ты получаешься, брат мой гордый?

На следующий же день в Тверь выехали за новой невестой для великого князя тысяцкий Алексей Петрович Хвост и старший боярин Андрей Иванович Кобыла. Хвост — второе лицо в княжестве, к тому же доверенное лицо Семёна Ивановича, исполнявшее тонкие поручения, а Андрея Кобылу хорошо знали и любили в Твери, был он обходителен и радушен. Обоим предстоит ещё немало сделать на пользу отечеству, оба станут родоначальниками множества славных княжеских и боярских фамилий, а далёкий потомок Кобылы — царь Михаил Фёдорович[476] — положит начало царскому дому Романовых.

Что они исполнят поручение как полагается, Семён Иванович не мог сомневаться. Однако беспокойство не покидало его. Наконец, не выдержав, он среди ночи разбудил Ивана:

   — Надумал ехать в Тверь сам. Айда и ты со мной, будешь мне в отца место — наречённым отцом моим будешь, там обручение проведём, а может, и венчание зараз. Думаю, великий князь Всеволод на нашей с тобой стороне будет.

Ивану ничего не оставалось, как согласиться.

4

Архимандрит рождественский ещё только-только отбыл в Константинополь, а в Москве уж общий говор пошёл, что патриарх разрешил Симеону Гордому третий брак. Хоть и говорится, что слухи ветер носит, однако же не он навеял в Москву столь важную весть. И что в Твери обручение и венчание уже свершилось — не с ветром залетело, сообщали об этом нарочито гласно невесть откуда объявившиеся самовидцы. А ещё и такие толки можно было слышать: дескать, удалось Симеону Гордому обмануть и закон и совесть, что ни человеческому, ни Божьему суду он неподвластен. Была это, надо думать, злохитренная намолочка, все передавшие её говорили шепотком да с оглядкой, сомнения высказывали и скорбь на лица напускали.

О многих подробностях свершившегося в Твери события прознать можно было на церковных паперетях, на торгах или пристанищах, даже то, что Семён Иванович и Марья Александровна «здоровенько спали, веселеньки встали», но вот кто, какой батюшка таинство их бракосочетания освятил, в каком храме, никто не знал. Владыка Феогност в великий гнев пришёл, а покарать за непослушание некого. Он только и мог сделать, что Стефана за недосмотр над своим сыном духовным сана игуменского лишить, а сам внезапно уехал из Москвы в ростовскую епархию — дело неотложное нашлось, очень ко времени. И причастным к свадьбе великого князя не оказался, и не поздравил его, как приличествовало бы. Но Семён Иванович и без его признания очень хорошо обошёлся. Был он счастлив и взволновал, как юнец.

Новая княгиня вошла в кремлёвский дворец с горделиво поднятой головой, в жемчужном уборе с серебряным ободком и золотыми колтами, украшенными крупными смарагдами. Низко свисавшие колты закрывали её виски, а при ходьбе раскачивались, и тогда сквозистая изумрудность смарагдов сливалась заодно с мерцающей прозеленью её узких глаз, так что взгляда её никто не разглядел, и никто не смог по-первости распознать, смущена и стыдлива она либо заносчива и высокомерна.

Все ходячие вести и пересуды доносили Семёну Ивановичу его послухи и видоки.

   — На молву нет суда, — отмахивался он, однако скоро такое известие принесли ему, что он даже растерялся, не зная, гневаться ему или известие это как-нибудь замолчать, в тайне схоронить. Будто бы отвергнутая супруга его Евпраксия вовсе и не постриглась в монастырь и будто бы сватает её князь Фёдор Фоминский, тот самый, которому она раньше благоволила. Сообщил это Василий Вельяминов со слов неожиданно объявившегося в Москве Дмитрия Брянского.

   — Приведи его ко мне, — велел Семён Иванович. — Но втае.

Понятливый Вельяминов лишь головой мотнул: мол, так и сделаю.

Но Дмитрий Брянский куда-то исчез, удалось захватить лишь его дружинника Афанасия. Он кобенился, не хотел идти, ссылаясь на то, что нет у него позволения его господина, что надо сперва отыскать всё же Дмитрия Брянского. Пришлось приволочь его силком.

Афанасия не сразу можно было узнать. Стал он ещё сутулее, руки свисали вроде бы ещё ниже, на голове и на бороде не осталось ни одного тёмного волоса. Только единственный глаз смотрел по-прежнему оскорблённо-честно.

   — Никак из черноризцев в воители перескочил?

Афанасий не отозвался.

   — Видно, слаще мечом махать, чем поклоны бить?

Афанасий опять промолчал.

   — Мёду моего не хочешь ли отведать?

На этот раз Афанасий не отмолчался:

   — Не побрезгаю. — Опрокинул в заросший белой шерстью рот хмельной мёд из корчаги, стёр с бороды тягучую слюну и с готовностью вперил в Семёна Ивановича острый глаз.

   — Где твой князь?

   — Не вем. Тут был — был и нету.

Семён Иванович помолчал, раздумывая, верить ли, произнёс устало:

   — Врёшь ты... Да ладно, не он мне нужен. Что про княгиню Евпраксию ведаешь?

   — Про это — да, ведаю.

   — Ну-у?

   — Фёдор Святославич хочет видеть её за князем фоминским, за Фёдором Красным. Потому как тот раньше сватался. Так говорят...

   — И что же? — нетерпеливо перебил Семён Иванович.

   — А что? Да ничего. Отец Фёдора Красного поднёс князю смоленскому мёда вот такого, как твой, только у чаши на дне... дырочка была. Он её пальцем затыкал, когда чашу подносил. А стал князь смоленский, отец оной Евпраксии, пить из чаши, мёд-от и сикнул прямо на брюхо ему. — Афанасий нехорошо ухмыльнулся.

Семён Иванович знал про такой обычай, когда родне порченой невесты подавали напиток в дырявой посуде, но что это значило для него сейчас?

   — Что же, не сговорились, стало быть?

   — Это не вем.

   — А не врёшь ли ты всё? Ведь в монастырь постриглась княгиня?

Афанасий ещё раз ухмыльнулся, на этот раз столь нахально, что Семён Иванович вскипел:

   — В железа его!

Тут же и кузнецы с цепями явились, знать, за дверью ждали.

Оставшись один, Семён Иванович призадумался. Подавил охвативший было его гнев, понимая, что не в одноглазом подлеце дело и не в Дмитрии Брянском, хотя и князю не мешало бы рот заткнуть. О том, что Евпраксия постригается в монастырь, он узнал от брата Ивана. Не был уверен, что так оно и есть на самом деле, но и не подумал проверить, столь сильно обрадовался спасительному известию. Перед самим собой он и сейчас признавался, что, знай он тогда наверное про истинную судьбу супруги, всё равно бы ухватился за ложный слух, лишь бы добиться своего и залучить в Кремль тверскую Марью. Но и щекотности создавшегося положения он не мог не видеть. Чего доброго, пойдёт слух куда более опасный: женился, мол, при живой венчанной жене, сам стал подлецом, человеком низкого разбора. Если такой слух ветер понесёт по Москве, то может его и до Сарая домыкнуть. Хотя до Сарая-то и не страшно как раз, там многожёнство в почёте, а вот если до ушей патриарха и императора константинопольского дойдёт!.. Ведь от Церкви могут отлучить...

Семён Иванович чувствовал необходимость с кем-то обсудить обстоятельства до последней тонкости, чтобы принять решение единственно верное. С Иваном лучше речь не заводить, он же с чужих слов сообщал, а по прямодушию своему ещё и ляпнет в глаза: мол, что же ты не проверил? С Алёшкой Хвостом — того рисковее: скажет истину, и тогда уж совсем некого будет винить и корить, кроме себя. Подходящее всего Василий Васильевич — он между Хвостом и братом оказался, серёдка на половине, а значит, не в обиде, значит, всё без утайки выложит, ясность — плохую или хорошую — внесёт.

5

Собрались все званые думцы, а Семён Иванович что-то медлил, беспокойно ёрзал на своём престоле — резном тёмного дерева стольце с серебряными поковками на облокотниках. Склонился непривычно низко к сидевшему справа от него наместнику Алексию, попросил подчёркнуто почтительно, даже с подобострастием:

   — Благослови, отче, начать думу боярскую.

Качнулся чёрный клобук на голове наместника митрополичьего, взлетели широкие рукава чёрной рясы, Алексий сотворил благословение.

   — Благодать да мир пребудут на думе! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

   — Аминь! — ответил Семён Иванович привычно, но в голосе его улавливалось некое сомнение или неуверенность: будут ли на думе благодать да мир?

Нет, не для мира собрались — это он один из всех знал наверное. Разве что ещё Василий Вельяминов, отчастипосвящённый в замыслы великого князя, догадывался. Сидит насупившись, никогда не сходивший с его одутловатого лица румянец сейчас сменился огненными пятнами. Все остальные же, включая братьев Ивана и Андрея, пребывают в полном неведении, прикидывают про себя: сейчас, как водится, покалякаем-покалякаем, сойдёмся на чём-нибудь одном, после чего великий князь продиктует дьяку грамоты да и аминь — воистину, значит, так, подлинно верно и крепко.

Что-то предчувствовал, видно, Алексей Петрович: поймал Семён Иванович на себе его опасливый, настороженный взгляд, обычно весело и дерзко светящиеся синие глаза его сейчас расширились, округлились, отчего возле них образовались печальные, даже скорбные складки. «Нешто выхвалился Васька либо проболтался по неосторожности», — мелькнуло в голове Семёна Ивановича, и догадка эта смутила его. Он намеревался начать своё слово к думцам издалека и вообще — о делах совокупных, чтобы словно бы ненароком подвести к главному, но вот под прицелом глаз тысяцкого выпалил для самого себя неожиданно и грубо:

   — Да, да, Алёшка Хвост, о тебе будет говор.

Но и после этого ещё не родилось какой-либо тревоги среди сидевших в палате: слишком хорошо ведомо всем, сколь любим великим князем Хвост, сколь предан Семёну Ивановичу тысяцкий лишь из сердечной приязни.

   — Если ты, Алексей Петрович, скажешь только...

   — Скажу, государь! Я уже Василию всё сполна выложил! — Хвост оборвал великого князя столь дерзко вызывающе, что бояре боязливо сжались на скамьях, предчувствуя свару неминучую и ужасную.

Семён Иванович метнул косой взгляд на Вельяминова — проболтался-таки, но скорому гневу воли не дал, будто не слышал ничего:

   — Если ты, Алексей Петрович, скажешь только, что николи не опозорил меня... — При этих словах Хвост опять хотел было взняться, но Семён Иванович нарочито усилил голос и убыстрил речь: — Да, скажешь, что не опозорил великого князя многажды тем, что называл его татарским угодником, ты соврёшь, ибо многие тебя в этом уличают, вот хоть Василий Васильевич. — Семён Иванович решил в открытую подключить Вельяминова, коль скоро тот уже выдал себя по глупости. — Дескать, хану я угождаю, а своих ничтожу. Это — первое. — Семён Иванович указал пальцем дьяку, чтобы тот записал первое прегрешение Хвоста на вощанице, и продолжал в могильной тишине: — Когда посылал я тебя ратью на Торжок, ты отпустил дружины Константина Суздальского, а мне не дал знать и тем опозорил меня. Это — второе.

Алексей Петрович задрал голову, откинувшись затылком на обитую ковром стену, смотрел на великого князя распахнутыми и немигающими глазами озадаченно, непонимающе — не этих слов ждал.

   — Ив эту последнюю рать в Новгороде... Ты взбил бучу, роптал, что я напрасно гонял вас на север. И брата Ивана подвигнул на ропот.

   — Чай, у меня своя голова на плечах, — подал робкий голос Иван.

   — Сиди, тебя не спрашивают! Роптал, звал всех идти воевать Орешек, тогда как я предписал с гонцом немедленно возвращаться. А про меня вздор нёс, будто я блядун хороший, а самец плохой. — Семён Иванович обвёл глазами бояр, те только бородами повели в ответ, негодующе, с осуждением. — И ещё числится за тобой, Алексей Петрович Босоволоков-Хвост, нечто, о чём говорить соромно. Ну да и сказанного довольно, чтобы отобрать у тебя московскую тысячу. Передашь Василию Васильевичу Вельяминову, он давно по праву должен быть первым среди московских бояр.

Алексей Петрович сидел всё в том же положений, откинувшись к стене, смотрел на великого князя со всевозрастающим удивлением. Вчера Васька Вельяминов по пьяни болтнул, мол, великий князь тебя сгонит с тысяцкого за то, что ты подвёл его, принёс ложную весть об уходе Евпраксии в монастырь. Хвост приготовился нести кару за это, хотя он передал лишь слова самой Евпраксии. А Семён Иванович вон как вывел, ничего не скажешь, сметлив да сторожек. Скажи теперь ему, что, мол, не за те ничтожности ты на меня взъелся, а за то, что сам опростоволосился, он и схватится сразу: ага, на воре шапка горит! Не дождётся, смолчу. Тысяцкой должности не жалко, то обидно, что займёт её столь недостойный боярин, не будет от того толку, во вред то Москве пойдёт.

Не только Хвост видел изнанку слов великого князя, многие из бояр наслышаны были о ложной огласке про Евпраксинин постриг, в этом усматривали причины гнева великого князя. Сейчас зашевелились, начали втихомолку переговариваться. А Андрей Иванович Кобыла сказал вслух:

   — Надо бы, княже, допрежь такого исхода Алексея Петровича послушать. Так ли оно всё?

Андрея Ивановича поддержали окольничий Онанья и все Бяконтовы, включая митрополичьего наместника Алексия.

   — Пусть, пусть скажет Хвост, а мы послушаем, что надумал он своими куриными мозгами, — разрешил Семён Иванович и нервно хохотнул, показав частокол подернутых желтизной зубов. Он явно неспокоен был, видно, не имел веры в правоту и справедливость своего решения, угрызения совести всё же гнездились в сердце его.

Хвост поднялся с лавки. Хотя душа его только что вскипала варом, последние слова великого князя сразу успокоили его, он посмотрел на Семёна Ивановича с весёлым изумлением: немало, верно, грехов можно счесть за Хвостом, но никто ещё не обвинял его в скудоумии, тут великий князь Гордый в раздражении мерку потерял... Но опускаться до пустого презрения Хвост не мог себе позволить; имел он норов весёлый и лёгкий, однако сейчас следовало за себя постоять, иной обык выказать. Был он благообразен ликом и учтив в общении, но сейчас губы его помимо воли кривились насмешкою и горечью, а слова на язык просились самые поносные. Ему стоило сил утихомирить себя. Нарочито старательно огладил он спускавшуюся волнами на грудь бороду, кашлянул. Начал речь со слов, которые немало всех изумили:

   — Моисей сорок лет водил евреев по пустыне...

Бояре вскинули на него глаза. И он их вопросил:

   — Зачем водил?

Бояре молчали, только Алексий понимающе качнул клобуком.

   — Затем водил, чтобы забыли они о рабстве, чтобы новое поколение, не знающее угнетения чужеземцев, народилось. Не прошли ли эти сорок лет и для нас, не народились ли и у нас люди, которые знают про татарскую плеть лишь по рассказам стариков? Я не называл тебя, государь, татарским угодником, это пёс Васька набрехал на меня, я только говорил и говорить буду, предчувствуем мы пору нашего освобождения, но для этого надо копить силы свои, готовиться, а не только ублажать хана, отправляя ему серебро и рухлядь. А каким я был на ратях, пусть тебе бояре скажут да ещё вот те титла, коими оттитлован я, вот хоть этот. — И Хвост ощупал пальцами шрам на лбу, рассекавший наискось одну из его чёрных бровей. — А про блядуна и про самца негодного — это опять же пёс Васька на тебя насмердил, он не то ещё насмердит, как только жезл тысяцкого в руки возьмёт и присягу тебе даст. Зело богаты Вельяминовы, всех богаче на Москве, даже зажиточнее самого князя, а теперь ещё преизобильнее заживут. Тебе, государь, шло при мне в казну сполна всё — и весчее, и тамга, и дань, а ныне корм твой, государь, поскудеет.

   — Как смеешь, Хвост! На судное поле призываю! — взревел Вельяминов, выпученные карие глаза его полыхали ненавистью, щёки тряслись, на свежих и полных, как у бабы, губах проступила пена. — Тягаться станем!

При последних словах весёлое оживление прошло по лавкам. Каждый сразу представил себе, как станут тягаться Хвост и Вельяминов. Давно заведено это: повздорят двое и решают спор тем, что встают по разные берега Неглинной в самом узком месте и начинают тягать друг друга за волосья, кто стянет в воду, того и правда. Река только-только вскрылась, вода холодная, мутная, в крошеве льда и снега — вот потеха будет!

   — Нет, Васька! — возразил Хвост. — Тягаться мне с тобой невыгодно: грабли у тебя длинные, а волосёнки жидкие, с плешью. Коли ты вызываешь меня на судное поле, право выбора оружия за мной.

   — Нешто в мечи пойдём али из луков пулять станем? — Вельяминов даже отпрянул к стене.

   — Нет, и это не то. Не мечи икру, Васька, не трусь. Не станем стрелы метать, они нам пригодятся Москву от ворогов щитить. Испробуем давай, чьи кулаки тяжельше.

   — Это получи! — сразу напетушился Вельяминов и выставил кулачищи, что копыта жеребца-третьяка.

Бояре кинули оценивающие взоры и на кулаки Хвоста, которые выглядели куда более лёгкими, уж в душе и посочувствовали ему. Подумали, что погорячился он, мог бы и простой борьбой обойтись, когда спорщики берут друг друга руками крест-накрест — левой рукой через плечо, правой под силки — и начинают Подламывать друг друга подножкой, швырком, с подхвата. Да, опрокинуть Ваську на спину Хвост мог бы, он удал да увёртлив, а на кулаках... Ну, да ведь сам напросился, поглядим, кто кого.

Семён Иванович был доволен неожиданным завершением думского совета. Он своего добился, а останется в стороне как бы, без огласки. Василий конечно же легко одолеет Хвоста, горожане московские поглядят и как должное примут назначение нового тысяцкого. Ну и всё остальное прочее, щекотливое, о чём речь так и не зашла, списано будет на Алёшку, известно ведь, что, кто в поединке потерпел поражение — на том и вина, кто победил — за тем правда, истина на деле.

6

Напротив Никольской башни Кремля лежит огромный пустырь, на котором не селились и не строились, потому что в вешний разлив полая вода затопляла его вплоть до Великого Посада. Пустырь называли просто полем, а когда сходились на нём единоборцы — судным полем.

Вскрылись, но ещё не вышли из берегов реки, небо целый день было с розовой подсветкой, трепетали горлышками первые скворцы. Снег на поле лежал грязными заплатками, над тепло парящей землёй зависали с нескончаемыми трелями жаворонки.

Одно такое оттаявшее, покрытое рыжей прошлогодней травой место и облюбовали Хвост с Вельяминовым для драки в одиночку, голова на голову. Но усилившийся к вечеру мороз затянул мокрую поляну тонкой коркой льда, на которой ноги соскальзывали, не позволяли поединщикам укрепиться в боевой стойке. Решили перенести единоборство на дно неглубокой лощины, ещё покрытой слежавшимся снегом.

Дети боярские по слову Семёна Ивановича начали усердно утаптывать снег, выравнивать площадку. Князья Иван и Андрей среди других зрителей согревались плечо о плечо, хлопали персчатыми рукавицами по стынущим ляжкам, переговаривались:

   — Ты за кого?

   — Вестимо, за Алёшу.

   — Ия. Чегой-то Сёмка окрысился на него?

   — Сам удивляюсь.

   — А нас даже не спросил. Будто мы и не соправители его, а люди мизинные.

   — Да, нужит и нужит нас. Доколе? Давай всё в глаза ему скажем?

   — Я уж и начал было... Когда выходили из палаты, я ему и говорю: «Сёма, ты никак с ума съехал?»

   — А он?

   — Значит, есть, говорит, с чего съездить, а тебе и съехать не с чего. Наберись, говорит, прежде ума, тогда и будешь мне указывать.

   — Вот-вот. Он всё держит нас за дурачков желторотых. Ты как хочешь, а я ему всё выложу.

   — А бояре за кого, как думаешь?

   — Тверские Акинфычи — Иван с Фёдором — за Алёшу, и коломенские за него.

   — А Андрей Иванович?

   — Кобыла и все его пять жеребцов никак к Вельяминову переметнулись.

   — А Бяконтовы?

   — Они черниговские, должны быть за Вельяминова, отец наш издавна дружил с Протасием, а Матвей и сейчас дружен с Васькой. А Костя с Феофаном — не знай за кого.

Бояре стояли плотной группой, молчаливые, с непроницаемыми лицами. Все люди бывалые, искушённые. Знали очень хорошо, что когда двое дерутся, то третьему очень опасно не только держать явно чью-то сторону, но и оставаться сторонним наблюдателем, рассчитывая при любом исходе быть в выгоде. Часто дело так поворачивается, что победитель, закончив драку, обращает своё неудовольствие на того, кто ожидал в безразличии, не сочувствовал ему. Так что лучше хранить на лице полную неопределённость выражения до верной поры и, не упустив беспроигрышного мига, решительно встать на сторону сильнейшего.

А сами поединщики топтались на снегу и, как могло показаться со стороны, мирно о чём-то беседовали. Хвост заметил стоявших в стороне братьев Вельяминовых — Фёдора, Тимофея и Георгия. Видно, совершенно уверен Васька в своей победе.

   — Ты бы уж и малолеток своих привёл, Ваньку с Микулой.

   — Надо бы, пусть порадуются за отца. Ведь у тебя, Лешка, силишки, что у комаришки!

   — Э-э, Васька, это у тебя самого силёнка, что у цыплёнка. И перегаром от тебя несёт, зря ты пивом надрался, лопнет твой бурдюк под моими кулаками.

   — Нет, не случится по твоему хотению, потому как нет в тебе могуты, даже жезла тысяцкого не удержал ты в руках.

   — А ты и вовсе его обронишь, потому как — запомни, Васька! — за ложь всегда платят обманом, а обман — отец предательства. Говённый ты человек.

   — Поглядим, в ком больше говна!

На этом и разошлись до начала схватки.

Чуть посторонь расположились послухи из добрых, лучших людей и судные мужи — боярин Дмитрий Зерно, окольничий Онанья, дьяк с подьячим.

Дмитрий Зерно бросил на снег красную опояску, разделившую противников, разрешил:

   — Давайте!

Они не сразу пошли в кулаки. Сперва кружились, присматривались друг к другу, путали ложными замахами. Хвост, невысокий, плотный, с крепко посаженной головой, легко перемещался на надёжно державшем его насте. Под грузным Вельяминовым снег проседал, толстые ноги его в расшитых жемчугом, с широченными, раструбом, голенищами вязли и застревали, чем сразу же сумел воспользоваться Хвост: отскочив в сторону, так сильно огрел по уху противника, что тот не удержался на ногах, но при падении всё же умудрился ответить ударом наотмашь тыльной стороной ладони.

   — Лежачий не дерётся! — остерёг боярин Зерно.

Хвост, не спуская настороженных глаз с поднимающегося на ноги соперника, проверил, нет ли крови во рту, сплюнул на снег.

   — Ты ещё харкаться! — г взревел Вельяминов. Осатанев не столько от боли, сколько от досады, он обрушил целый град ударов, бил без разбора в грудь, в голову, ногами по рёбрам.

Хвост отскакивал, увёртывался, с его губ срывались невнятные восклицания — глухие восклицания боли, закипавшие в груди после каждого полученного удара. Вельяминов, как видно, решил покончить дело одним наскоком, зрителям стало казаться, что он совсем близок к победе.

   — Сладит Васька через великую силу.

   — Да, не Алёшке с ним тягаться.

Хвост шатался от могучих ударов, соскальзывал, припадал на колено, но не падал и не пятился. Заняв снова боевую стойку, он даже подзадоривал Вельяминова:

   — Слабак ты всё же, Васька!

Тут и зрителям стало понятно, что замыслил Хвост. Видно было со стороны, как явно выбивается из сил Вельяминов. Он всё чаще останавливался, иные удары наносил лишь наугад, но ярость и жажда мщения всё не оставляли его — зубы он сжимал так, что они издавали скрежет. Однако всё чаще кулаки его лишь месили воздух, и он уж, видно, начал приходить в отчаяние от стойкости и неуязвимости противника. Пятился назад сам, с трудом втягивая в себя воздух, долго задерживал его в груди, выпускал медленно, с присвистом.

А Хвост словно только набирал мочь, тело его превратилось в послушный клубок.

   — Ну, давай, давай, Васька, что же ты? Сла-бак!

Вельяминов с трудом сглотнул скопившуюся во рту кровь, наклонился вперёд, словно хотел получше расслышать, что говорит ему Хвост, и тут же получил короткий разящий тычок под ребро. Лицо его сразу начало наливаться синевой. От второго удара, пришедшегося в скулу, он выплюнул изо рта в снег два зуба. Вельяминов обмяк, из последних сил повернулся спиной, намереваясь, видно, прекратить драку и спастись бегством, но не признаться в поражении.

   — Мазку не бьют! — выкрикнул Дмитрий Зерно.

Хвост видел мазку и на распухших губах Вельяминова, и на снегу, куда он выхаркнул обломки зубов, но не удержался и пинком сильно подсек Вельяминова сзади. Тот рухнул в снег и лежал не двигаясь. Хвост неторопливо расчесал пятерней спутавшуюся во время драки бороду, ждал, не поднимется ли противник для продолжения борьбы.

Судные мужи дали знак прекратить поединок.

Алексей Хвост неторопливо подошёл к восседавшему на коне Семёну Ивановичу:

   — Ну, великий князь, что скажешь? В поле — две воли, кому Бог поможет. Помог мне, значит, Моя правда?

   — Нет, не твоя! — Семён Иванович не мог скрыть досады и злости, в голосе слышалась дрожь. — Зачем мазку бил?.. Ещё раз опозорил меня! За это я тебя не только тысяцкого лишаю, но и беру на себя все твои московские пожалованные волости, убирайся в Коломну либо Рязань, чтобы глаза мои тебя больше не видели! — Он потянул на себя повод уздечки, понужнул к скоку коня и словно бы ненароком свернул его в сторону Хвоста. Тот не дрогнул, не шелохнулся. Умное животное само прянуло прочь, выбросив задними ногами мокрые ошмётки снега. Одну ископыть Хвост поймал на лету, сжал в ладонях, наблюдая, как тает грязный снег, просачиваясь сквозь пальцы. И только теперь почувствовал, как вдруг оборвалось дыхание, как бросилась в лицо кровь.

Пали вечерние сумерки, весенний воздух был чист и прозрачен, так что в нём ясно проступали очертания кремлёвских стрельниц и башен. Князья Иван и Андрей не спешили идти к своим коням. Стремянные ёжились от крепнущего мороза, но терпеливо ждали братьев.

   — Я заеду в Кремль, захвачу Шурочку и — домой к себе.

   — А я прямиком в Боровск.

   — Значит, вместе поедем, пока нам по пути. А к Семёну я что-то не хочу заходить.

   — Ия тоже, пусть его... Может, поймёт?

   — Навряд ли... Я хочу Алексея Петровича к себе позвать, в удел, старшим боярином.

   — Не надо, Ваня, не зли Сёмку. Мы ведь крест целовали, что будем всегда заодин.

В Вербное воскресенье в Кремле собралось великое множество богомольцев из окружных городков и весей. После торжественной обедни, которую служили во всех храмах, православный люд на телегах, верхом на лошадях или на своих двоих растекался по домам в разные концы княжества. И у всех на устах были одни и те же ходячие вести. Чем дальше от Москвы, тем громче, смелее обсуждали крамолу, поднятую тысяцким Хвостом против самого великого князя. Того хуже был слух о размирье братьев — Ивана и Андрея с Симеоном Гордым, потому как пуще супостата, если брат на брата. Передавалась и одна хорошая весть: архимандрит рождественский то ли уже прибыл в Москву, то ли где-то близко в пути находится с постановлением патриарха царьградского о неделимости русской митрополии и с разрешением великому князю вступить в третий брак.

Глава двадцать шестая

1

На семи ветрах стоит Москва, немудрено, что много слухов в неё заносится. Князья и бояре, крестьяне и ремесленники, монахи и калики перехожие из разных земель притекают в Кремль по семи дорогам, которые расходятся лучами во все стороны, — можайской, волоколамской, тверской, дмитровской, владимирской, болвановской и ордынской. И у каждого притеклеца свой норов, свои помыслы.

Как при Иване Даниловиче Калите, так и при преемнике его Симеоне Гордом бысть тишина на Москве, как записали с удовольствием в Своде правдивые летописцы. Москвичи уже несколько десятилетий не терпели притеснений от татар или иных каких иноземных неприятелей, не случалось в княжестве и внутренних распрей. Во всех соседних и дальних землях усобицы сменяли усобицу, котора шла за которой, и люди спасались тем, что покидали родные места. Скопившиеся в Москве беженцы собирались в землячества — волынское, галицкое, черниговское, рязанское, тверское... Знатные бояре и служилые люди в окружении Семёна Ивановича помнили, откуда они родом, случалось, начинали сводить старые счёты.

Стычка Алексея Хвоста с внуком Протасия Вельяминова возникла из-за болезненного соперничества влиятельных боярских родов. Свидетели-летописцы верно разобрались в их распре, написав, что Хвост вошёл в крамолу, а иные бояре на него ковали ков. Но эта боярская свара могла бы затеряться среди других, ей подобных, и не попала бы в летописный Свод, кабы не привела к нелюбию и сваде детей Калиты, к первой в истории Московского княжества усобице. Открытой неприязни, тем более вражды, у них не возникло, они просто стали сдержаннее в изъявлении своих чувств и мыслей, не столь откровенны в своих планах и намерениях.

Князья Иван и Андрей со своими боярами и челядью запёрлись в уделах, а Семён Иванович и гонцов за ними не слал. И может, вовсе не потому он этого не делал, что в гордынности занёсся или столь сильно осерчал на братцев, а просто и повода важного не было. Удивительно спокойная жизнь потекла в Москве после их размирья, ничего громкого не случалось, словно бояре сами испугались того, что натворили.

Даже Прокоша с Мелентием заскучали, не о чем было погодные записи делать. Занесли в пергамент, что двадцать шестого мая некая девица имя руце прикорчены к персям, исцеля у гроба св. Петра Митрополита, и опять никаких новостей до самой осени. Да и осенью-то ничего особенного. Симеон Иванович отдал свою дочь от первого брака за княжича Михаила, сына Василия Тверского, — Василию его племянник Всеволод уступил великое княжение. В Твери же скончалась княгиня Марья, вдова убиенного в Орде Дмитрия Михайловича по прозванию Грозные Очи.

И следующий год выдался бедным на события, мало чего произошло примечательного. Правда, взволновало всех, что опять Семёну Ивановичу не везёт с наследниками. Пятнадцатого декабря родился у него сын, которого окрестили в честь того небесного покровителя, какой у прадеда был, но лишь два дня порадовался великий князь, помер Данилушка, как ни старались лекари и повитухи-бабки выпользовать младенца. В ночь со дня воспоминания чуда Архистратига Михаила, седьмого сентября следующего года, родила княгиня Марья ещё одного сына. Сам владыка Феогност крестил новорождённого, но и у Мишутки жизненный путь окончился через седмицу.

А за рубежами княжества творились дела строгие. Семён Иванович настороженно следил за ними. Москву не покидал, поручал дела вне княжества надёжным послам и доброхотам. Новгородцы своими силами одолели шведское воинство Магнуса, вернули крепость Орешек, захватив восемьсот пленных. Всех пригнали в Москву, где их называли немцами, поскольку по-русски они не разумели.

Ольгерд начал заигрывать с Ордой, но Семёну Ивановичу удалось разрушить наметившийся союз. Вскоре затем Ольгерд и его брат Любарт прислали в Москву послов с дарами и челобитьем, просили выдать за них родственниц Семёна Ивановича — племянницу, княжну ростовскую, и свояченицу, княжну тверскую.

В Орде же закончил земной путь князь Темир[477], будто бы умерщвлённый своими слугами. А больше из Степи не было ни весточки, ни зову. В недавние времена ездили в Сарай каждое, почитай, лето, а то и двояжды, но вот уж третий год ни гонцов, ни послов оттуда. Может, и там, как в Скандинавии, косит всех «чёрная смерть»? Может, и Орды уж никакой нет, улетела она в татар-тарары? Загадывали так московские простолюдины, сплёвывали трижды через левое плечо, чтобы бесы не подслушали и не сглазили возможный желанный исход. Но зря обнадёживались: затребовал-таки к себе хан Джанибек русских князей, причём сразу всех. Когда зовут всех — жди напасти. Разлилась тревога по всем княжествам, начались тайные встречи и переговоры, поиски серебра и рухляди, на торжищах подскочили цены на хлеб и на соль.

Но Семён Иванович был спокоен. Принёсший приказ посол Коча преобильно ублажён был в своё время серебром и стал надёжным благоприятелем. Он сообщил, что Джанибек сильно зол на польского короля Казимира и хочет, чтобы русские князья помогли Ольгерду противостоять католической шляхте. Тому, что всех зовут, Семён Иванович был даже рад, надеясь, что в долгой поездке сама собой кончится его свада с братьями.

Казна, провизия, разнообразные товары и подарки хану — это всё у Семёна Ивановича загодя припасено: знает он, что надо быть готовым к внезапному вызову в любой день. А если время терпит, можно добавить ещё хлеба и леса, захватить своих работников на русское подворье в Сарае, пленников для продажи в неволю. Если ожидается трудный разговор с ханом, надо не поскупиться — набрать побольше серебра, коней породных, ловчих птиц, иноземных сукон и бархата. Нынче Семён Иванович не суетился, велел лишь в особые короба сложить шкурки соболей, куниц и бобров, если придётся подкупать не только хана и его хатуней, но и нойонов да темников. На отдельном возу беличьи связки и пьяные меды для нукеров, стерегущих ставку, для таможников, кои могут остановить в пути.

Не просчитался Семён Иванович. Уже девятый раз в своей жизни, в том числе пятый раз за время своего правления, съездил он в Орду и опять словно не у супротивников, а в гостях у родни побывал: сам ублажил Джанибека и отдарков его целый сундук привёз. Вот только с братьями по-прежнему отношения не складывались: ровно чужие, сами по себе держались они всю поездку — с весны до лета, а вернулись — опять по углам, не поговорив, не погостевав, без напутственных слов. Не получилось, как надеялся — само собой, видно, ждать придётся другого спопутного обстоятельства.

2

Случай то был счастливый или же нарок, провидением умысленный, но братья вскоре после возвращения из Орды прекратили держать нелюбье и пришли к прежнему миру и согласию.

Чуть больше года прошло со дня смерти сына Миши, как великая княгиня Марья Александровна снова разродилась сыном. Счастливый отец на этот раз старался сдерживать свои чувства, не торопился пир закатывать, сам выбирал кормилицу и мамку для новорождённого. Назвать наследника решил в честь великомученика Дмитрия Солунского. Уж к крещению всё готово было, как явился из Звенигорода окольничий Онанья и сказал, что у брата Ивана тоже родился сын, который получил уже в крещении имя Дмитрий.

Семён Иванович обрадовался такому совпадению. Велел боярам немедля седлать лошадей. Пока шли резвой скачью берегом незамерзшей ещё Москвы-реки, осенило Семёна Ивановича счастливое намерение, которое он осуществил сразу же, как явился в дом Ивана.

Обнял брата, приветил по случаю рождения сына, горячо изъявил своё участие всяческими пожеланиями, словно бы не существовало пропасти их двухгодичного размирья. Полюбовался младенцем, а после этого произнёс сдержанно:

   — У меня, Ваня, тоже сын... Тоже...

   — Тоже Дмитрий?

   — A-а, ты уже знаешь!.. Нет, не Дмитрий, а — Иван! В твою честь! Приехал звать тебя в крестные отцы!

   — Да ладно тебе — не в мою честь, а в честь деда.

   — И в честь славного отца нашего, — легко согласился Семён Иванович. — Восславим же Господа, что даровал нам с тобой сыновей! Ну-ка, покажи ещё раз своего.

Дмитрий явился на свет темноглазым и темноволосым. Братья умилялись тому, какой он горластый и чреватый, в том находили достоинства ещё, что кулачки он свои жал, будто драться изготовился. Знали бы они, что сучит перед ними пухлыми ножками и орёт во весь красный беззубый ротик будущий великий князь всея Руси Дмитрий Иванович Донской, победитель татар, гордость а слава отчизны!

   — Я когда подъезжал, видел, что у тебя из дверей и окошка баньки дым валом валит.

   — Попариться хочешь?

   — А что? В той же баинке, где мы с тобой Надысь поцапались, давай и замиримся, а-а?

Иван согласно улыбнулся, слова брата отвечали его душевной настроенности.

   — Андрюху позовём, а-а?

   — Это бы всеконечно, но...

   — Но далеко ехать за ним, ты хочешь сказать?

   — И не только. — Иван помялся, закончил, борясь с нерешительностью: — Он ведь не то что я, он непокладистее, круче, да и сына у него пока не родилось...

   — Эка! Нешто он сразу против нас двоих будет супротивничать?

Иван молчал, размышляя, встретил бы Семёна у Андрея такой же родственный приём, случись тому поехать не в Звенигород, а в Боровск? Семён угадал тайные мысли брата:

   — Я уже послал гонца за ним. Только от тебя как будто бы... Велел передать, что ты его к себе зовёшь немедля.

Иван продолжал хмуриться. Жил он в уделе скромно, богобоязненно, но в отрадном согласии с Шурочкой и со всеми боярами, страшился потравить душу неискренностью. Семён терпеливо ждал, рассматривая сошедшиеся в одну тесьму брови брата, и впервые с удивлением отметил, что они у него густые и сросшиеся на переносице, а это, как говорят, предвещает счастливую судьбу их хозяину.

   — Чтой-то ты так, Сёма? Чай, упредить меня надо было сперва?

Семён не отозвался, досадовал, что вынужден выслушивать обидный выговор молокососа, каким он привык считать брата, который был его моложе на десять лет.

Иван отметил про себя признаки опасного гнева в бросаемых Семёном исподлобья взглядах, в по-бычьи склонённой голове, но не дрогнул, добавил:

   — Я всегда знал, что не охотник ты до околичностей, не ходишь кривыми дорогами, надо и сейчас нам с тобой прямиком ходить. А теперь что скажем Андрюхе, он ведь сразу поймёт, что не мой гонец зовёт?

Семён выслушал упрёки через силу, но не мог с ними не согласиться:

   — Нет, Ваня, не поймёт, ни за что не поймёт. Один раз ты мне прислал берестяную грамотку: «Брат, приезжай в Звенигород». Помнишь?

   — Это когда я ещё на Феодосье женился?

   — Ну да! А береста всё валялась у меня в скрыне. Попалась под руку, я её и послал с гонцом. Ловко?

   — Да-а, ловок ты, Сёма, всё у тебя ладится. А как новый тысяцкий у тебя?

   — Васька-то Вельяминов? — Семён опять набычился. — Он боярин наглый, малосовестливый, но преданный и старательный. А это — главное. Прошу тебя, Ваня, про Алёшку Хвоста ни слова, а то опять лбами сшибёмся, а зачем нам это? Алёшке нет прощения. Все его московские волости я взял на себя, а сейчас, если заключим мы втроём братское Докончание, я их все подарю твоему наследнику, а покуда он не войдёт в силу, ты ими распоряжайся.

Иван растерянно молчал: отказываться от щедрого подарка не резон, но и принять имущество несправедливо попавшего в опалу Алексея Петровича Хвоста как-то совестно. Спасительная догадка подсказала решение: ведь собирался позвать Хвоста к себе в бояре, и если когда-нибудь удастся осуществить это намерение, то все его волости можно ему в сохранности и вернуть!

И опять Семён угадал тайный ход мыслей брата, предостерёг сурово:

   — Если приберёт меня до поры Господь, а ты станешь великим князем, то всё одно, чтобы духа его в княжестве нашем не было! Это я и в нашей Докончательной грамоте запишу, чтобы не забыли вы с братцем.

Семён смотрел холодно, в упор, не мигая. Иван выдержал взгляд, ответил миролюбиво:

   — Может, Сёма, не будем распаляться в гневе, а то ведь не ровен час опять к нелюбию придём?

   — Не будем. Но в Докончание я это внесу и Андрюхе строго-настрого накажу: отрублен Хвост, нет его и не будет! Баню-то пойдём поглядим, готова ли?

Вышли во двор. Из туч веялся мелкий сухой снег.

От прясел, к которым слуги привязывали лошадей, шёл только что спешившийся князь Андрей.

3

Над шеломчиком церкви вились чем-то обеспокоенные галки, издавая резкие надтреснутые звуки — словно сухие лучины на растопку щепали. С жнивья, начинавшегося сразу за крепостной стеной, снялись сбившиеся в стаю для совместного отлёта в тёплые края грачи, заходили кругами над церковью, смешиваясь с галками в одном чёрном месиве. Их крики и потрескивание маховых перьев создавали оглушительный шум, и невозможно расслышать было, что сказал подошедший к братьям Андрей, лишь по движению губ угадали:

   — Буде здравы, братовья!

Семён с досадой задрал голову, словно надеялся утихомирить птиц взглядом, усилился голосом, перекричал их:

   — По рукам да в баню! — И первым выступил на покрытую свежей порошей, но легко угадываемую тропинку, глубоко протоптанную в пожухлой траве.

Первым поднялся на крыльцо, отчинил тяжёлую, из толстых сосновых пластин дверь. Она протяжно скрипнула на подпятках. Семён пропустил братьев вперёд, затем вошёл сам, с наслаждением вдыхая банное тепло. Андрей остановился возле волокового, затянутого сухим бычьим пузырём оконца, смотрел на старшего брата вопрошающе.

   — Сейчас всё поймёшь, — успокоил его Семён. — А покуда отгани загадку (ты, Иван, молчи, ты знаешь): «Пузатенькие, рябенькие, зелёные, ходят босиком»?

   — Нешто мы станем такими, если разнагишимся?

   — Не угадал. Это камни в банной печке, верно, Ваня?

   — Да, они у меня тут такие отчего-то.

   — Я в прошлый раз ещё приметил: откуда, думаю, такие чудные дикари Ваня приволок?

   — Не я, Святогон мой. Со дна озера достал.

   — Из Рузы нешто? Повели мне таких привезть, дозволишь, чай, Ваня? — Семён был непривычно многоречив и раскидист, зорко подкашивал глазом на Андрея. — А чего это ты трубу не поставишь, всё по-чёрному топишь?

   — Собрался было, а Шура говорит: когда по-чёрному баня топится, вся нечисть и зараза с дымом улетают.

   — Это так, это она у тебя умница. Да и духовитости такой в белой бане не бывает. Ишь, жар-то какой — раскалённый, как огонь, а ласковый! — Семён уже разоблачился, сбросил одежду комом на лавку и вошёл в парную.

Братья переглянулись и тоже начали раздеваться.

Стены, потолок, даже полок с приступками и подголовьем были прокопчены, черны от дыма, но начисто отмыты от копоти и сажи. Семён опрокинул на пузатенькие, рябенькие, зелёненькие дикари ушат воды, разбавленной квасом, — пар со свистом ударил в потолок.

   — Опарил, — объяснил, возвращаясь в предбанник, Семён. За дверью слышалось глухое ворчание и рокот раскалённых и облитых дикарей. — Пусть выстоится баня, а покуда медку хватим да потолкуем, умом пораскинем... Верно, Андрюха?

   — Отчего же не верно... Ума — два гумна да баня без верху...

Семён пристально посмотрел на брата, решил, что нет в его словах непокорства или вызова, простая присказка.

   — Посчитали мы с Иваном, что пора кончать нам нелюбье... Братья ведь родные.

   — Значит, посчитали и за меня тоже? — сразу взъерошился Андрей.

   — Что ты! Упаси Бог! Мы за тобой послали, чтобы вместе посчитать.

   — Ну, что же, поживём как братья, посчитаемся, как жиды. — Андрей нырнул в парную. Слышно было, что и он плеснул ушат воды, зашипели, всхлипывая, камни. Уж и шелест берёзового веника можно было уловить.

Иван с Семёном переглянулись: да, крутенек у них братец! Но тот, видно, одумался, вышел с видом несколько пристыженным:

   — Верно ты, Сёма, сказал: баня опрела, но не выстоялась.

   — Я завсегда верно говорю! — Семён протянул братину, всклень наполненную мёдом.

   — Не хочу прежде парной пьяного пития, опосля. — Андрей отстранил братину, зачерпнул деревянным ковшом из ушата ядрёного кваса. — А говоришь ты, Сёма, не завсегда верно. И сейчас вот всё стучишь словами впустую, так что я в толк не умею взять глаголы твои.

Гнетущая тишина повисла в предбаннике, все сидели на разных пристенных лавках потупившись.

   — Тогда так я скажу. — Семён строго оглядел братьев, голос его слегка подрагивал, видно, непросто ему было сохранить невозмутимость. — Давайте, братья, поделим грех пополам, поделим помеху поровну...

Иван ухмыльнулся.

   — Ну, чё ты, Вань? Не согласный?

   — Мы же не на сарайском базаре, чтобы искать серёдку на половинку между посулом и запросом.

Андрей тут же поддакнул:

   — Да, да, Семён, либо тебе помеха, либо нам с Иваном, половинить нельзя.

Семён поднялся, потоптался на тёплых досках пола, произнёс вздымчиво:

   — Эдак, эдак!

Ушёл в парную, с пристуком закрыв за собой дверь. Снова раздалось шипение каменки. Вернулся с берёзовым веником в руках.

   — Вы не забыли, братцы, что в бане — веник набольший, а в княжестве — великий князь?

   — Как можно забыть!

   — Вестимо: ты, как веник, всем начальник!

Семён опять озадачился: и на какой козе к ним подъехать?

   — Помните ли вы, братья, какого отца мы дети? Проницаете ли, как, благодаря чему смог он сделать Московское княжество первым и установить на Руси тишину?

   — Не потому, что хану угождал, а своих гноил, — с вызовом ответил Андрей.

   — А ты, Ваня, тоже считаешь, что я перед Джанибеком раболепствую?

Иван подыскивал нужные слова, но Семён нетерпеливо продолжил:

   — Ну, ладно, я знаю, что считаешь так же. И то знаю, что это всем вам крамольник Хвост в уши надул. Я поделом покарал его за это. Про отца я потому речь завёл, что он мудро сдерживал власть бояр, умерял их притязания. И я так делаю. И вам советую. А кто были у отца самые первые и самые послушные ломанные? Мы, дети его.

Иван взял веник и, стараясь не шлёпать босыми ногами по мокрому полу, прошёл в парную.

   — Чего уходишь? Не хочешь слушать?

   — Я и оттуда услышу. — Иван плеснул квасу на камни, присел к полу, чтобы уберечься от хлынувшего жара. Но париться раздумал, отбросил веник и вернулся: — Я понял, куда ты клонишь. Ты хочешь сказать, что раз после отца ты нам в отца место, то мы не должны думать наинак, а только по-твоему.

   — Мы на гробе отца клялись, крест целовали, что всегда будем заодин.

Андрей резко поднялся, губы его насмешливо и горько покривились:

   — А что, разве мы нарушили крестоцелование? Может, это ты с нами не заодно? — спросил и уставился застывшими глазами.

Иван чувствовал, что разговор опять принимает опасный поворот, раздумчиво гонял лёгкий, резанный из липы ковш по ушату, то зачерпывая квас и притопляя ковш, то давая ему вынырнуть.

Семён, видно, опасался сорваться и вконец испортить отношения с братьями, снова нырнул в парную, начал в сердцах плескать на камни воду без меры.

   — Сёма, поди-ка, что скажу! — позвал Иван.

Брат отозвался в тот же миг:

   — Иду-иду!

Отбросив веник, вернулся, но Иван начал говорить, обращаясь не к нему, а к одному лишь Андрею:

   — Наш отец умел наказывать, даже жестоко карать, но ещё лучше он умел прощать.

   — Кто же кому прощать должен? — не понял Андрей, однако можно было уловить в его голосе готовность к согласию и прощению.

   — Все трое мы должны примириться сердцем, не питать больше вражды за обиды. Вспомним, братья: Бывайте же друг другу благи, прощающе друг другу, якоже и Бог во Христе простил есть вам.

Андрей повернулся к старшему брату, впервые на его лице обозначилась добрая улыбка:

   — Дураку и Бог простит.

   — Простит, Андрюха, простит! И тебе простит, и Ванюшке, и мне — всем нам, дуракам! Пошли, я вас вениками отхлестаю.

Все трое резво поскакали через высокий порог, захлопнули дверь плотнее, чтобы не упустить драгоценный пар. Семён поднял ушат, опрокинул его на пузатенькие, рябенькие, зелёненькие, ждал, что они сейчас ответят обезумевшим рёвом пара, но камни лишь тихо охнули, холодная влага просачивалась через них вниз с затухающим всхлипыванием.

   — Залили каменку! Черти зелёные, полосатые! — Семён, ещё на что-то надеясь, зачерпнул ковшом липкого, тягучего кваса, пролил его на камни, но даже и шипения не вызвал. — Вот так попарились, вот так задали вы мне нынче баню!

Братья слушали его брань, и смех разбирал их сильнее и сильнее, они даже присели в изнеможении на корточки. Ничего особенно весёлого не было, но они не могли сдержать хохота. Семён не обижался, понимал, что это не посмеяние, не смех злорадства и даже не просто весёлость — смех вырвался у них из груди как освобождение от долгого и мучительного сдерживания своих братских чувств, вырвался враз и полно, как вырывается жаркий пар из раскалённой каменки.

Они снова собрались втроём в Кремле в день заговения на Рождественский пост. Владыка Феогност скрепил своей подписью, исполненной на греческом, их Докончальную грамоту. Всю вину за долгую размолвку возводили на бояр, а потому записали: А кто имеет нас сваживати, исправы не учинити, а нелюбья не держати, а виноватого казнити по исправе. Назвали виновника их минувшего нелюбья — Алексея Петровича Хвоста. Иван в душе против был, но открыто не возражал и согласился, что братья по требованию Семёна Ивановича никогда не примут Хвоста-Босоволокова к себе на службу, а великому князю дозволяют расправиться с ним и его семьёй, как тот сочтёт нужным: волен в нём князь великий, и в его жене, и в его детях. Всё имущество Хвоста передал Семён Иванович по грамоте брату Ивану, взяв с него обязательство ничего никогда не возвращать опальному боярину и не оказывать ему никакой поддержки.

Что происходило в душе Ивана, когда он вслед за старшим братом вздрагивающими пальцами подвешивал на Докончании свою княжескую печать на жёлтом шнурке? Никому он этого не сказал, но скоро поступки его многое раскроют.

Глава двадцать седьмая

1

Под седлом Ивана была столь резвая и нестомчивая лошадь, что ему приходилось время от времени удерживать её, чтобы отставшие в скачке бояре и дружинники вновь могли подравняться с ним. Не обманул Ольгерд, приславший со своими послами в числе других даров трёх породных рыжих жеребцов — всем троим братьям.

Заросшая, еле заметная в траве дорога, пробитая тележными колёсами, уходила в лес. Иван вёл лошадь обочиной, покрытой яркой молодой травой. Под сомкнутыми, нежно шелестевшими вновь народившейся листвой кронами больше, нежели на открытых полянах, сохранилось весенних цветов. Ивану хотелось остановиться и если не сорвать, то хоть потрогать и вдохнуть их запах — словно мелкий жемчуг, шарики ландыша, золотистые зрачки удивлённо распахнутых глаз мать-и-мачехи. В кожаной суме, притороченной к седлу, подарок для Шурочки, тоже из присланных Ольгердом: чёрный соболь с мордочкой, обшитой жемчугом, и с коготками, отделанными золотом. Хитёр и предусмотрителен князь литовский: сведав, что московские князья во главе с Семёном Ивановичем идут покарать его смоленского союзника, Ольгерд Гедиминович упредил рать, выслав своих послов с челобитьем и богатыми дарами. Встретив их на берегу Протвывозле Выжгорода, московские князья уважили просьбу Ольгерда, изложенную в дружеской грамоте, однако провели воинство всё же чуть дальше, к реке Угре, где и заключили мир с послами смоленскими. Так бескровно и победно закончился поход. Андрей со своей дружиной сразу отделился и ушёл в Боровск, который находился неподалёку, Иван же проделал обратный путь вместе с Семёном до Москвы. В Кремле брат уговаривал его погостить день-другой, чтобы пиром отпраздновать удачное окончание похода, но Иван рвался домой, выехал сразу же после обеденного отдыха.

Земля гудела под тяжёлыми копытами его скакуна, Иван всем существом своим чувствовал тугой, чуть влажный лесной воздух. Ликовала душа его от сознания, что она есть, жива, существует, и существует в сильном, здоровом и подвластном ей теле и тому безмерно радуется, что живёт она в прекрасном мире Божьем.

Жеребец шёл всё натужнее, Ивану начал бить в ноздри жаркий лошадиный пот. Осадив коня и выпростав левую ногу из стремени, прислушался: сквозь тонкий сафьян сапога ясно различались учащённые удары мощного сердца.

Дробной рысью догнали его сильно растянувшиеся по лесной дороге всадники.

   — Как бы нам, княже, коней не запалить, — сказал, удерживая свою лошадь рядом, Святогон. — Слышишь, как селезёнка у моего ёкает... Уж больно ты резвую скачь задал.

   — Так ведь домой, а не из дому.

Как ни торопились, добраться до Звенигорода засветло не удалось. Но сумерки были прозрачные и по-весеннему зелёные, даже, кажется, и звёзды на небе высыпали зеленоватые.

Город уже спал. Стражники зажгли смоляные факелы. Убедившись, что торкаются свои, отворили ворота.

Шурочка в нательной сорочице из льняного выбеленного полотна и набедренной крашенинной понёве вокруг чресел обморочно кинулась на грудь ему. Обняв тёплую со сна жену, Иван целовал её в губы, в очи, в пробор волос, расплетал её косы, которые падали ему на лицо горячей волной.

2

Молчун Митя был преизрядный. Уж два года минуло, а он только и умел выговорить: «Дать, дать! — И тыкал пухлым пальчиком в обливную миску с молоком: — Ишо!»

   — Похоже, мать, он у нас только насчёт пропитания горазд, — огорчался Иван. — Что он не говорит-то? На-ко вот ножны серебряны, потрогай, а в них меч, у-у, вострый да тяжёлый.

   — Да что ты дитя стращаешь! Угомонись! — окорачивала мужа Щура. — Ещё намашется мечом-то, погодь.

   — А немтырь получится вельяминовский? Может, хоть испугом заставишь его заговорить.

Жена поджала губы. Обиделась. Но смолчала. Иван, разгорячённый, кружил по комнате. Только что вернулись с охоты. Добыли несколько лисиц. Красношубые звери пушистой безжизненной грудой лежали у порога, оскалив узкие окровавленные пасти. Хотелось побраниться с Шурой, но Иван сдерживал себя. Добыче не рада, первенец слову единому не выучен, ни к кому не ласкается, тронешь его в шутку — уклоняется. Где же теплота домашности, где тихость почтительная, где искательность добрая во главе семейства? Что ж ты, Шура-разбойница, декабрём глядишь, с мужем не играисся? Как родила, замкнулась в хлопотах бабьих, будто и не княгиня, в сторону лик усталый воротишь, будто что не дадено тебе? Чай, не последний я мужик? Иван распалял себя молча. Отчуждённо молчала и жена.

Вдруг в тишине Митин голосок задумчиво произнёс:

   — Иса.

   — Кто? — подскочил к сыну Иван.

   — Иса, — покивал головкой княжич.

   — Ах ты, умник! — пришёл в восторг Иван. — Возговорил любник радостный наш! Знамо, лиса! Вон она валяется, хвост откинула, кума прехитрая!

Неуверенная улыбка появилась и на лице Шуры. Иван схватил сына на руки, поднёс к окну. Там во дворе слуги прогуливали вспотевших после скачки лошадей.

   — Ну-тка, молви ещё что!

   — Конь, — сказал Митя.

   — Кажись, прорвало! — смеялся Иван, заблестев глазами. — Конешна, конь! Так и должно княжичу: первое слово — конь! А ты кто у нас? Как тебя кликать-величать?

Умненькими светлыми глазками Митя внимательно глядел на отца.

   — Он у нас леля, — в шутку подсказала мать. — Леля, да?

   — Тяпа! — с возмущением воскликнуло дитя, изломавши бровки домиком.

Родители покатились со смеху. Иван сел нога на ногу, сына посадил на носок сапога, начал раскачивать.

   — Монтри! — закричал Митя, вцепившись ему в бороду. — Мама, монтри!

   — А это кто же, сынок? — спрашивала мать, показывая на Ивана.

   — Царь! — гордо сказал Митя.

Счастье семейное вспыхнуло и зацвело. Каков первенец-то! Не просто залепетал, а «конь», «царь» — какой-то смысл высший чудился, хотелось всем рассказать-похвастаться. Только боялись сглазить. Но и без того все умилялись княжичем и радовались, что он появился на свет. Даже боярская детвора льнула к нему, словно предугадывая своего будущего господина. Был маленький Митя здоров, сговорчив, но в поведении независим. Необыкновенность его была в том, что любил он пугать окружающих, особенно близких, да и себя тоже. Подведёт отца к глубокой колдобине у забора и, твёрдо выговаривая, скажет:

   — Там — яма, Митя бум яма. Тятя цоп Митя.

А Иван так и зайдётся от гордости. Но поддразнит:

   — Шаня цоп Митю.

Шаня — это лошадь у них была, водовозка, всегда печальная от скуки жизни и понурая от старости.

Но Митя настойчиво и непреклонно:

   — Тятя цоп сина.

Ну, что тут скажешь, наследник и молодец!

   — В деда пошёл, в Калиту, а не в этих вёртких Вельяминовых, — часто говаривал как бы между прочим бывший дядька Ивана, тёзка его, древний годами Иван Михайлович. К месту говаривал. И умно. Иван был с ним совершенно согласен.

С наступлением летнего тепла вся ребятня выползла на траву. Старая мамка вспомнила, что когда князь Иван Иванович был маленьким, то, опасаясь, как бы огромный петух на дворе его не клюнул, упреждал его почтительными словами:

   — Буди здрав, Петя! Бью челом!

Митя тоже стал кланяться надменному кочету, но делал это с достоинством, не унижался, хотя и не спускал испуганных глаз с его вздрагивающей красной бородки и загнутого опасного клюва.

Боярских детишек Митя отчего-то не жаловал: колотил их, не давал им своих свистушек и лошадок, лишь к одному Кузе Чижову, трёхгодовалому сыну Чижа, его отчего-то тянуло, он с утра канючил:

   — Дать Чижа, дать!

Перед походом в Новгород, набирая дружинников и ополченцев, князь Иван обещал добровольцам великие ослабы. Чиж и брат его Щегол пожелали в качестве ослабы жить после рати в отделе. Князь слово сдержал, но Чиж, потрясённый гибелью брата, отказался от надела, попросился жить при княжеском дворе, но не как раньше потешником и гудцом, а конюшим. На конюшне и дети его, в том числе Кузя, проводили время от рассвета до ночи: нигде нет больше столь прельстительных развлечений. Глаз не отвести от кованных серебром и убранных финифтью седел и арчаков, от украшенных жемчугом и бирюзой конских оголовий. Митю же сильнее всего зачаровывали тележные колеса. Он цепко хватался обеими ручками за деревянные спицы и восторженно сообщал:

   — Колёс!

Там же, на конюшне, держал Чиж своих разномастных голубей, которые громко ворковали, раздували зобы, а потом улетали прямо к солнцу. Чиж вырезал Кузе длинную, с круглыми дырочками дудку. Кузя был добрый, давал подудеть княжичу.

Пустой посвист дудочки, голубиное воркование да пение молодых петухов — прекрасная длительность светлых дней — всё было Ивану по душе. Жемчужные тени ползали по ковру, раскинутому под яблоней, князь Иван лежал, чувствуя отдыхающую силу молодого тела, слушал невинные голоса детей в саду, смотрел, как проступает испарина на потолстевшем лице жены, и испытывал покой, лень безделья, и казалось ему, что ничего больше не надо, ничего он не хочет. Пусть так будет всегда.

Жизнь в Звенигороде вполне устраивала его — тихая, несуетная, с заботами необременительными. Он уже позабыл, как терзался здесь одиночеством после смерти Фенечки, пытаясь осознать себя, понять, кто он есть и зачем появился на земле. И больше уж не мучился тем, что жизнь его — простое существование, и не искал иного, свыкся с незатейливым ладом семейного быта. Только иногда, очень редко, немыслимо скучно становилось.

Шура была богомольной, проснувшись поутру либо после дневного сна, прежде всего искала глазами образа, а теперь решила и Митю приучать к этому. Складывала ему пальчики, поднимала к лобику:

   — Вознёсся Христос и нам приуготовил место на небе. А теперь персты приложи к сердцу, в коем заключены слова Божьи...

   — Божьи... — повторял вдумчиво Митя.

   — Да, да... А теперь с десной стороны перенесём ручку на шуйную. Таков, Митенька, будет Страшный Суд: благочестивые будут помещены справа, а нечестивые — слева. Знаешь, почему?

   — Чему...

   — Потому, что благочестивые люди получат после смерти вечное блаженство, а люди злые будут низвергнуты во ад.

Скоро Митя мог уж следом за отцом повторять «Отче наш», «Богородице Дево, радуйся...», Ивану казалось, что, так же как он, сын переживает от молитвы тихую неизречённую радость.

Ветхий деньми боярин Иван Михайлович, доживавший на покое в уезде своего воспитанника, теперь добровольно сделался дядькой у Мити, водил его за ручку меж кустами малины, срывал ему поспевшие ягодки, рассказывая надтреснутым голосом:

   — А как сел царь Узбек на царство, то тем летом река Волхов вспять потекла и текла назад три дня.

   — Почему? — рассеянно спрашивал Митя.

   — А четыре года спустя осенью знамение на небеси было: над градом Тверью круг возник в полуночи, имущ три луча, два на востоке, а третий на западе.

   — Почему круг? — опять слышался Митин голосок.

   — Дай-ка уста оботру от ягодков... А ещё четыре года спустя бысть погибель солнцу.

   — Почему? — отзывался Митя.

Иван сладко задрёмывал под рассказы дядьки, вспоминал детство, как Иван Михайлович его на базар в Солхате водил и там они рабыньку выкупили, Макридку, и она у Ивана кизичку выманила, маменькин подарок, подлая. И виноград «Коровий глаз» вспомнился...

   — Не квели княжича! — раздался резкий окрик жены. — Что ты ему страшности всё каки-то!

Иван Михайлович оставил без внимания слова Вельяминихи, как её за глаза называли.

   — А когда дяденька твой Семён Иванович на престол всходил, город Можайск загорелся, Митенька. Вся гора, где он стоит, запылала, вся она была в белых клубах, а из дыму вымётывали птицы огненные и с жалобным граем обратно падали, а иные, горящие, золотыми брызгами летели прямо с горы.

   — Иван, да скажи ты ему! — толкнула мужа в плечо Шура. — Ему мои приказы ништо! Тебе всё равно, штоль, как он со мной? Какой-то ты мямля квёлый! Ко всему без разбору добрый!

Иван не открывал глаза и не отзывался. Даже храпнул понарошке.

   — А не будешь меня слушать, Митенька, — продолжал Иван Михайлович, — придёт мокрая лиса, цоп тебя в сумку и унесёт в лес.

   — Когда она придёт?

   — Ночью.

   — А почему она мокрая? — в ужасе спрашивал Митя.

   — Так уж...

   — А я глазки зажмурю, она меня не отыщет.

   — Отыщет небось.

   — Почему?.. Чего же она не идёт-то?..

3

А на севере, в Новгороде, с весны и всё лето дожди были так продолжительны и обильны, что прибрежные камыши стояли в воде по макушку. Вымокли посевы ржи и овса. Льны тоже вымокли, ладно, это полбеды... Главное богатство — от торговли, от двух морей, к которым выходили новгородские земли, оттуда — хорошая рыба, тюлений жир, клыки моржовые, шкуры нерпичьи. Из лесов обширных — меха и дичина, там же борти многочисленные, дающие мёд и воск. Запах новгородского базара особенный: дёготь и смола перебивают сладкий дух медов, пахнет салом, свежо — пенькой; по бревенчатым мостовым развозят по торжищам вина заморские, снизки фиников, орехи из Греции... Сейчас — ничего! Позакрывали своё дело бочары, швецы, перестали работать сапожники, седельники, сафьянники; пергамент для письма не сыщешь, гвоздей деревянных и тех нет. Нищие и жёнки-скверницы, при базарах обретающиеся, и те попрятались. Только тянутся под мерный скорбный звон телеги с гробами, принакрытыми рогожами от дождя, да немногие провожающие в промокших крапивных мешках на плечах. Днём безбоязненно выбираются из подвалов, из бань и амбаров издыхающие крысы, плетутся, шатаясь, как серые шевелящиеся ленты, да тут же, посреди дороги, и валятся на спины, лапки распростя. Дивились: чего это с ними? Откудова столько их? Иль сырость их выгоняет из укромных мест? Время спустя заметили: если кошка загрызёт какую крысу, сама вскорости сдохнет. Но отчего люди-то так мрут смертью страшной и скорой: харкнет человек кровью — ив третий день мёртв. И мёртвые повсюду.

Владыка новгородский Василий был печален. Священство отпевать не успевало гибнущих. Лекари были бессильны. Сказывали, и в Европе уж бывало лет пять назад то же самое: в Италии, слышь, половина вымерла, на Кипре почти все. В Индии, в Египте не тыщи погибли, а тьма-тьмущая. По Средиземному морю плавали корабли с вымершими водоходцами и, прибиваясь к берегу, привозили с собой заразу. Была она в Польше, была в Крыму, несли её с собой торговые караваны по северным берегам Каспийского моря, не миновала беда сам Царьград. На востоке её называли «великой смертью», «чёрной смертью», на Руси — мозольной болезнью за те рубцы и язвы, которые она вызывает.

Якоже аще убежит человек от лица льва, и нападёт нань медведица, и вскочит в дом, и опрется руками о стену, усекнет его змея... Владыка Василий закрыл Библию, поднял глаза на потолок, обитый холстиной. Всем сряду испытания посылаются: жарким странам и хладным, богатым и бедным, правым и виноватым, магометанам, христианам, иудеям. Все призываются под стяги вечности. Вопль и рыдание прекратились, на них уж не осталось сил. Тихое отчаяние объяло землю. И сама преисподняя усмехалась сатанинской усмешкою, что сравнялся человек с самым отвратительным и вредным хвостатым животным в бессилии своём. И спасения — ниоткуда.

Сказывали, сильные жары чуму прекращают. Но в Новгороде в добрые-то лета больно жарко не бывает. А сейчас уж которую неделю висят за окнами дождевые струи, и, кажется, будет так до скончания века. В архиерейских покоях было зябко, сумрачно. Тускло мерцали в красном углу яхонты, гранаты, золото окладов. И всё где-то на сенцах позванивало, пошлёпывало, почмокивало. В архиепископском саду ели опустили отяжелевшие от влаги лапы, а розы даже не набили цветочной завязи. Сказывали, в Орде спасаются огнём: раскладывают костры и сквозь пламя гонят скот и сами проходят... Владыка кликнул служку, чтобы хоть свечи, что ли, зажёг. Возжигая слабенькие язычки, тот тихо молвил вести: в Смоленске, Рязани, Переяславле — не считано, в Белоозере — поголовно. Оба перекрестились безмолвно и устало.

   — Моление к тебе, владыка, изо Пскова. — Служка подал измятую грамоту.

Архиепископ вскрыл её. Псковичи со слезами просили благословения и помощи, потому как некому отпевати: за единую ночь до заутрени сносят к церкви мёртвых по двадцати и по тридцати, и всех заодно отпевают, и кладут в могилу по пяти, по десяти человек. И так по всем церквам. Многие хотели послужить умирающим и тут же умирали сами, и того ради многие бежали от умирающих, не помогая и не служа им.

   — То же, что у нас, — ответил владыка на вопросительный взгляд служки, — страх и трепет великий на человецех.

   — Знамо ещё стало, — тихо молвил служка, — силён мор в Киеве, Чернигове, Суздале, и по всей земле Русской смерть люта.

   — Готовьте повозку мне.

   — Владыка! Неужли во Псков? Тут ты взаперти сидишь, может, минует тебя, сохранит Господь, туда же, как во ад разверстый, идёшь!

   — А Христос снисходил во ад? И добровольно! Меня же долг и братия призывают. Чтобы Богу угодить, придётся людям послужить, — улыбнулся владыка Василий. Беззубость придавала лицу его добродушное выражение.

   — И не убоисси? — Служка облизнул пересохшие губы. — Мне с тобой ехать?

   — Ты млад ещё, — опять улыбнулся архиепископ. — Поживи! Авось удержит тебя Господь на земле. Не трепещи!

   — Не езди, а? — жалобно попросил служка.

   — Это долг мой как пастыря. А ты: «Не езди!» При таком несчастье чада мои столь нуждаются в окормлении духовном и утешении в скорбях. А я спрячусь? Кто же я тогда? Если князь откажется рать повести на защиту от ворога, не предатель ли он? Я же буду ещё хуже, подлее. Так что не миновать. Положусь на волю Божью. Собирай меня в дорогу. По всем землям идёт горе ненасытное. Кому повелит Бог, тот умрёт, а кого сохранит, тот лишь страхом наказан будет и прочие дни и лета целомудренно и безгрешно проживёт.

   — Но пошто бесчисленно люди добрые погибают?

   — То знание не наше, и вопрошать о сем — грех. Если тебя дитя попросит: «Пожалей меня», — али откажешь? И мне не внять мольбам чад моих?

Служка молча поцеловал его в плечо.

...Как же нет рая на земле? Разве это не рай? В окрестностях Пскова сияло солнце и дул ровный прохладный ветер. Повозка владыки Василия покачивалась на дороге, по сторонам которой островки жёлтых калужниц сменялись коврами диких фиалок, разбегались ключи-ручейки, бьющие из-под земли, проплывали зелёные откосы холмов и глубокие овраги, заросшие ряской болота. И всюду летали, блистая прозрачными крыльями, крупные стрекозы. «Это ли не сила, не торжество жизни, невинный расцвет её одухотворения? — думал владыка. — И где же таится непостижимая, неизбежная «чёрная смерть»? Как светло, радостно, покойно!.. Где рыдания, стоны и муки несчастных? Не наваждение ли, не сон ли? Всё дышит, всё полно, доверчиво. И вдруг мигом единым обращается в тлен!.. Тайна сия выше человеческого понимания. Сколь часто, бывало, шелестели мы всуе словами и учёнейшего митрополита Феогноста сим смешили, исследовали, что там, дескать, Григорий Палама о свете Фаворском мыслит, веществен ли сей свет иль только мечтание? Какие мы дети в старости, даже и во епископстве! Нам ли рассуждать, философствовать? Вот здесь, сейчас, в этом дне, в далях синеющих, в жужжании струнном тварей летающих, в радости видеть, дышать, слышать, — не в этом ли главная истина, явленная нам Господом? Но чтобы подумать об этом и догадаться, нам нужно знать и предчувствовать, что завтра — отнимется, и станет струп вонюч и кровав, и к нему стянутся все мыслия и чувствия, и всё другое перестанет существовать для нас. Что же ты есть, человек, когда рычание плоти истребляет дух и душу твою, она бежит незнамо куда, оставляя тело в низости и презрении? Так страданием телесным всё побеждено бывает. Господи, пошли силу духа и робость отжени от меня...»

На синем полотне неба, среди свежей зелени жёлтые, белые псковские храмы гляделись приветливо и радостно. Купеческие дома на каменных подзыбицах с родниками в подклетях, со стенами огромной толщины и лестницами внутри стен, с просторными гульбищами — всё было прочно, подобно крепостям, входы закрывались железными створами. Дома богачей и знати были высоки, с решётками на окнах, иные даже выше церковных куполов. Но ни в сенях, ни у ворот, ни в холодных светлицах, нигде не мелькнуло ни одного лица, ни одна собака не взлаяла на поезд архиепископа. Владыка приказал остановиться, сошёл на землю и отпрянул: у стены лежал нагой труп, неведомо чей, мужа или жёнки, не узнать, мясо распалось, обнажая кости, и смрад был велик. Зашли во двор через распахнутые кованые ворота, слабое ржание издыхающей от голода лошади донеслось из конюшни — некому было её накормить или отвязать. Белая коза е распухшим недоенным выменем злобно глядела на проезжих. Коты сидели на вереях, на заборах, молчаливые и насупленные. Только куры, мирно переговариваясь, поклёвывали траву.

   — Не заходите в домы, ни к чему не прикасайтесь, — велел владыка своей побледневшей свите.

И тут же раздался испуганный бас архидьякона:

   — Поберегись!

Все подняли головы. Через балясину с гульбища свешивалось руками вниз тело юницы с длинной облёванной косой, лицо и шея в багровых язвах, зубы оскалены. На среднем пальце сидел неподвижно таракан. Владыка присмотрелся: нет, не таракан — перстень такой большой из чёрного агата.

Торопливо, стараясь не озираться по сторонам, вышли со двора, прикрывая лица рукавами ряс, направились к Троицкому собору. Время близилось к вечерне. Нигде в городе не ударил ни один колокол...

4

Ещё когда стояли на Угре, смоленские послы сказали, что в их городе появилась та самая чума, о которой давно уж доходили ужасные слухи. Подивились, откуда она могла прийти. Решили, что не иначе как с купцами с востока, из Сарая, и не могли того предположить, что зараза сделала крут по Европе, зашла с полуночной стороны — от свеев к чухне эстляндской, от них к Пскову и Новгороду, а уж затем сюда, путём из варяг в греки. Помнится, тому ещё подивились, что Ольгерд уж слишком легко отступился от смоленского князя, очень торопливо, показалось даже трусливо, покинул захваченные было земли. Подумали: это оттого, что увидел он, сколь сильную рать привели московские князья. Может, и верно так было, но и другое в голову приходило с опозданием: не от мора ли чумного он побег?

От мимоезжих купцов и прохожих странников каждый почти день узнавали всё новые и новые подробности. Сказывали, что в Пскове уж некому и колоды дубовые выдалбливать, хоронили всех в общих скудельницах, вырытых возле церквей. Смерть косила всех подряд, без разбору, как траву. Вымолвить страшно: самого владыку новгородского, архиепископа Василия не пощадила! Возвращаясь из Пскова, на реке Узе преставился он, повторив только слова Паламы: утесняй быстротечность своих мыслей, приближаясь к Богу. С тем и отдал душу. А в самой земле Новгородской мор силён стал от Успения до Великого поста, везде смерть тяжка и страшна. И не только в Новгороде, но и по всем землям мор ходил.

Однако, как ни страшны были достигавшие Звенигорода слухи, они воспринимались всё же без особой сердечной тревоги: это всё где-то, с кем-то, а нас, Бог даст, минует зараза. Но вот на Троицу явился из Смоленска самовидец, назвавшийся холопом Тимошкой. Уверял, что в Смоленске осталось в живых всего двенадцать человек, и он в их числе. Они смогли только затворить ворота, уходя навсегда из мёртвого города. Не знали, верить ему, нет ли, потому что пришлец Тимошка был подозрительно нарядно разряжен — не по-холопски: в камчатом зипуне, покрытом серебряными кружевами, с серебряными пуговицами, со стоячим ожерельем, на ногах зелёные, шитые жемчугом сапоги, на голове кунья шапка. Холоп божился, что одежду эту не украл, а что с плеча она того боярина, который помер и завещал всё ему, прося в обмен лишь предать его земле да поминать в молитвах. Направлялся Тимошка в Москву и, передохнув и подивив звенигородцев рассказами о «чёрной смерти», собрался было продолжить путь. Поднялся с завалинки, на которой сидел со слушателями, но вдруг покачнулся, взял деревянный резной попутничек, тяжело оперся на него и стал жаловаться на стеснение во всех членах, в ногах и чреслах. Затем сказал, что жар у него пылает внутри, абы кто ножик ему под лопатку всадил. Подошёл к колодцу, где висела деревянная бадья на очепе, достал ледяной воды, отхлебнул глоток, остальное на голову себе опрокинул. После этого улёгся возле бани на зарослях молодой, ещё не цветущей лебеды. Наутро стал ею разрывать кашель, он морщился от тошнотных позывов, покрылся сильным потом и не мог уж и на ноги подняться. К вечеру стал выкашливать красную харкотину, а затем у него хлынула горлом кровь. Продолжал лежать в лебеде один, перепуганные звенигородцы стояли поодаль от него, не зная, чем помочь. Он и не просил пособления, стал вдруг кашлять всё реже и всё гуще.

   — Православные, это она, — прохрипел. И затих.

Батюшка Акинф покурил на него ладаном, отпел страдальца Тимофея. Не дотрагивался до покойника сам и мужикам не велел. Прямо возле бани вырыли ему яму и крючьями сволокли труп Тимофея прямо в его богатой боярской одежде.

Впервые страшная беда перестала казаться звенигородцам посторонней, сразу же поняли они, что одежду с чужого плеча не только не следует носить, но даже лучше и не прикасаться к ней. Колодец, из которого пил Тимофей, засыпали, а сруб и деревянный перевес на рассохе сожгли. Хотели и баню спалить, но пожалели, только лебеду огню предали. Шура запретила детям выходить на улицу. Митя протестовал громким рёвом, но мать была непреклонна:

   — Никакого Кузи, тем паче никакой чужой дудки!

Батюшка Акинф наказывал всем усерднее молиться по домам и в церкви.

5

Досифей Глебович Святогон рассказал притчу, которую слышал на Угре от смоленских послов:

   — Шла чума в город, попался навстречу ей старик и спросил: «Зачем идёшь?» Чума отвечает: «Чтобы убить тысячу человек». Малое время спустя чума возвращается из города, снова старика встречает, который и говорит ей с упрёком: «Что же ты, хотела убить тысячу человек, а убила десять тысяч?» А чума отвечает: «Да я и убила всего одну тысячу, а ещё девять тысяч умерли со страху».

Притчу эту пересказывали во всех домах, и все правильно понимали её: от страха безумеют люди, передают заразу друг другу. После того как умер смоленский пришлец Тимофей, Шура стала настаивать на переезде всей семьёй в Рузу, подальше от большой дороги. Иван согласился было, но слухи о «чёрной смерти» вдруг стихли. Ничего не слышно о ней было всё лето и осень, решили уж, что всё, пронесло. Но, увы, она снова объявилась в дни Великого поста, вошла без стука в дома городов и сел княжества. Вошла совсем не с той стороны, с какой её ждали, — из Суздаля! Где бродила она эти месяцы? Какими путями обогнула Московское княжество теперь уж со степной стороны? Это загадкой осталось, да никто особенно и не искал ответа — до того ли было перепуганным и обезумевшим от горя людям. Шура настояла на немедленном переезде в Рузу, чтобы схорониться в чаще лесов, среди озёр, речек, непроходимых болотных топей. Всех бояр и слуг своих забрала, а ещё не забыла позвать с собой знахарку, умевшую врачевать телесные язвы мёдом и прокипячённым маслом, травницу и рудомёта.

В понедельник третьей недели Великого поста из Москвы примчался одвуконь гонец — звать Ивана на похороны митрополита Феогноста.

   — Не пущу! — обезумела Шура.

Иван не знал, как успокоить её. Гонец, молодой, улыбчивый дружинник, пришёл на выручку:

   — Владыка не от моровой заразы почил, а по своей давней хвори.

Так это было или нет, но только Шура поверила и успокоилась. Она знала по рассказам Ивана, что ещё на Николу зимнего Феогност, чуя близкую кончину, рукоположил своего наместника Алексия во епископы владимирские, а на Крещение попросил Семёна Ивановича собрать боярскую думу, на которой объявил о решении оставить Алексия после себя церковным главой русской митрополии. Успел владыка при жизни отправить патриарху грамоту: «Яко не поставят иного митрополита в Русь, кроме Алексия епископа». Желание иметь своего, русского митрополита было столь давно вынашиваемое, что повезли эту грамоту вместе с преобильными поминками патриарху и императору сразу четыре посланца: Дементий Давыдович и Юрий Воробьёв от великого князя и Артем Коробьин с Михайлом Щербатым от митрополита.

Иван поскакал в Москву, как и гонец, одвуконь, пересаживался с седла на седло, успел на панихиду и отпевание. Владыку по его завещанию похоронили в Успенском соборе близ гроба чудотворца Петра. И хоть ушёл гречин Феогност в новую жизнь вечную, безутешно печалился состарившийся вместе с ним верный его слуга и поручник архимандрит Фёдор, кротко и без гордынности видевший в нём воплощение того, чего не дано было судьбой самому, — митрополичьего служения.

Остерегаясь бродившей уже и по Москве болезни, поминальный обед для клира и князей устроили на митрополичьем дворе. Почему-то было много суеты, нерасторопности и задержек, пришлось довольно долго ожидать на воздухе, пока позовут в палаты. Стояла хрупкая предвечерняя тишина. В протаявших лужах отражались островерхие крыши, амбар и поварня, на тонко зеленеющем весеннем небе отчётливо проступала каждая ветка яблоневого сада, где выделялись покрасневшие, как от холода, стволы-дички. Иван обводил глазами небо, и сад, и житницы, силился почувствовать жалость к Феогносту и не находил её в своём сердце. Вокруг говорили вполголоса, что митрополит отходил тяжело, половина лица у него посинела, и боролся он за каждый вздох, но тот, кто лежал давеча перед Иваном в гробу, не имел никакого отношения к владыке, которого Иван так любил в детстве, к кому бросался на шею, обоняя запах ладана и можжевельника, за чью спину прятался в сене, въезжая в Солхат, кто побуждал его по утрам на молитву и хвалил за всякое доброе намерение.

Иван и сейчас испытывал чувство оставленности, какое постепенно возникало у него ещё в юности, когда митрополит отдалился за делами своими, стал забывать об Иване и его привязанности. Обида утихла со временем, лишь привкус её остался, и теперь думалось об умершем с некоторым запоздалым состраданием, что, может быть, он испытывал одиночество, скучал по родине, по учёным собеседникам, отдавая душу и труд свой делам служения архипастырского, управления епархиями, непростым сношениям с патриархией, с князьями, вспыльчивыми да своевольными, с жестокой вероломной Ордой. Спросил ли кто когда: может, ты, владыка, тоскуешь, может, недугуешь, чем тебе помочь, чтоб не задыхался столь мучительно? Кто понимал его и кто любил? Почтение к святителю — да, хотя не всегда и не во всём; сочувствие к человеку страдающему — вроде бы зачем? И ты ведь, Иван, не стучался к нему, не преследовал дружбою, не добивался его участия — отошёл, замкнулся, числил за владыкой, что не хватало его на внимание к тебе, а по какому праву числил-то? Иль ты великий князь, иль живёшь высокодуховно? Чем ты был заметен, чем славен, чем отличен перед другими? «Чадо милое», — говаривал, бывало, Феогност. И ты уже возгордился, что один такой милый, такой добрый, что все так и жаждут тебе угодить!.. Стыд и вина охватили Ивана: много и страстно думаем о себе и сколь мало — о других, судим без сомнений, в самодовольстве и раздражении. Часто внушал Феогност князьям московским: опытом доказано, за какие грехи, телесные или душевные, осуждаем ближнего, в те сами впадаем, строгие и скорые истязатели прегрешений потому столь непреклонны, что не имеют памяти и печали о собственных несовершенствах.

   — Со всеми покойный ладить умел, всех ласкал, врагов ни одного не нажил, — произнёс над ухом знакомый голос.

Иван резко обернулся: «А-а, ба!.. Тестюшка брянский, отец Фенечки, князь Дмитрий... тута он... наконец, родимый, объявился и чумы не испугался, притёк».

   — А когда, батюшка, серебро новгородское из речки добывать поедем? — спросил нарочно громко, неподходяще к скорбному часу.

   — Ты чаво-чаво-чаво? — оторопел Дмитрий. — Горе, что ли, ум тебе помутило? Чаво бредишь?

   — А головник Афанасий твой как здравствует? Многих ещё на тот свет отправил с тех пор?

   — Совсем, совсем повредился зятёк бывший! — отплёвываясь, князь Дмитрий растворился за спинами монахов.

Званные на поминки уже толпились почтительно вокруг наместника Алексия, как надеялись, будущего митрополита. Прямой, сухощавый, с острым взглядом из-под низких бровей, он нисколько не переменился в чаянии высокого сана, в выражении его нельзя было заметить ни удручённости кончиной покровителя, ни тем паче нетерпения скорее получить власть. Он говорил негромко и спокойно:

   — Утешимся надеждой, что покойный заслужил милость Господа и ею награждён будет. Наше горе, что озабочены высшими толкованиями и упускаем из виду свою неправедность и малоумие. Когда же душа обнажится от тела, о, в каком преболезном, прегорьком раскаянии узрим, что содеяли словами, поступками и помышлениями, всё увидим запечатлённым и написанным в памяти сердец наших.

   — С жадностью и жестокостью обличает мир грехи монаха, но не видит раскаяния его, слёз и мучений внутренних, про то знает один лишь Бог, — произнёс за плечами Ивана молодой оборванный инок, неизвестно как затесавшийся среди высшего духовенства. — Не узнаешь меня? — ответил он вопросом на взгляд Ивана. — Восхищенный я. Помнишь, при Гоитане обретался на росписях? Отойдём, князь. Бывало, ты меня беседой удостаивал.

   — Отчего же теперь нет?

Они отошли и сели в отдалении на початую поленницу. Восхищенный немного дрожал от мартовской зябкости, следы недоедания читались в его лице, то же выдавал тусклый блеск глаз. Иван и спрашивать не стал, как тот проник на поминки, просочился как-нибудь сквозь стену, нужда научит.

Монах робко и бегло оглядел его лицо:

   — Хорошо, что тебя встретил. При тебе-то небось не прогонят?

   — Да никого не прогонят и так.

   — Кто его знает... Из худых я хужейший.

   — Сошла гордыня-то? — Иван чуть приметно усмехнулся краем губ.

   — Бог гордым противится, — поспешно согласился монах. — Многоглаголив я, осудителен и горяч был. И прозвище моё — насмешка. А я ведь им тщеславился. Вот и выхожу дураком, всё потерявшим. Всё мне надо сызнова начинать, не там я искал, не то скапливал. Но прозрел я недостоинство моё, и тем дана мне возможность исправления. В этом жалость Отца нашего ко мне сказалась. Не ропщу, князь, ни-ни-ни... Со смирением принимаю все испытания, ибо во вразумление они посылаются и во исправление... Мечтал у деверя твоего ряску новую попросить, а он прогнал меня, — вдруг свернул монах на Другое.

   — Жадноваты Вельяминовы-то? — опять улыбнулся Иван. — Справлю я тебе ряску.

   — Предобрый ты. Не зря, знать, молва такая идёт.

   — Аль идёт? — переспросил Иван.

   — На лесть меня вынуждаешь? — остро резанул его глазами Восхищенный. — Ласкательство оказывая, допрежь думай, Богу ты этим угождаешь али сатане?

   — Скор ты на обиды-то, — проронил Иван.

   — Не из обиды молвлю. Просто правду реку.

   — Прекратились твои видения? — перевёл Иван беседу. — Теперь в праведники подался?

   — Праведники — люди правды Христовой, ими мир стоит, их молитвами спасается.

   — А ты хочешь быть праведником?

   — Куды мне! — потупился Восхищенный. — Не исцеляйте зла злом, учит Василий Великий[478]. А я вскидчив... да и зол, наверное. Скажи, ведь зол я, правда?

   — Утихни, брат. К чему это всё?

   — А вот был я у Сергия на Маковце... Я часто у них бываю. Поживу — уйду. Полюбил я его до чрезмерности, томлюсь духовно, его не видя. Но в обители его не останусь. Высокости такой не имею.

   — Да что ты всё об этом-то! — не утерпел, перебил Иван. — Самоунижение твоё не паче ли гордости?

   — Обличай, обличай меня! — с притворным смирением попросил Восхищенный. — Слова твои благоуханны. Ты ведь все тайники души моей проницаешь, всевидец ты наш.

Иван умолк. Расхотелось ему говорить с Восхищенным. Его уже очень многие знали по Москве как человека переменчивого и растрёпанного, если не сказать, разумом повреждённого. Ходил, всем рассказывал, как во время свадьбы московских князей они с Гоитаном в соборе Спасском кадило увидели, само собою возжёгшееся. Никто этому не верил, а вот Гоитана утром нашли бездыханным, и было в этой истории нечто до того сомнительное... Но монах держал себя так, будто все перед ним вину имеют, которую он знает, только обнародовать не хочет, а про себя обижается.

   — Ну, ты... того... прости, князь, разгорячился я не к месту. Сам знаю, что кротости Сергиевой нет во мне. Его подвиг — труд и пост. Ни восхождения на столп, ни вериг железных, ни иных особых истязаний плоти. Прост и смирен батюшка. Но простота и смирение его страшны, ибо духоподъёмны, аки Христова простота, аки Его кротость. Стяжание кротости — величайший из подвигов монашеских. Вот тебя, Иванче, прозвали Кротким, но это совсем-совсем другое. У старца дивного — от силы, а у тебя...

   — От слабости, хочешь сказать? — Иван чувствовал, как закипает в нём гнев. — Да что это, каждый судить обо мне норовит: кроткий аль слабый, такой-этакий? Не ваше дело!

   — Не моё, нет, сознаю и каюсь. Только судить — не значит осуждать. Ты ведь понимаешь? Я себя одного больше всех осуждаю. А ведь было время — и самого Сергия дерзнул!

— Да ты что! — ужаснулся Иван.

   — За Симона. Меня не приняли, а его взяли сверх двенадцати в общину. Я серчал и уязвлялся сверх меры, думал, на деньги его польстились.

   — Но ведь сам Христос сказал: Приходящего ко Мне не изгоню вон.

   — Всё забыл я в ослеплении. Думаю так, что самолюбие в человека сатаною вложено... И опять страдаю, что поддался ему. А деньги Симоновы быстро истаяли, церковь Пресвятой Троицы на них обновили. Дело хорошее и высшее.

...Сергий пришёл на похороны митрополита, как сказывали, пешком из своей обители и не опоздал. Иван смотрел издалека на молодого ещё годами старца, в чьих густых волосах не было и проблеска седины, на лицо с близко посаженными глазами и длинным носом, думал: что есть власть его? Ведь она совсем иная, нежели у жестоких правителей. Сила его — от небес, а у правителей — от преисподней. Он ни власти, ни почестей не ищет, бежит их как искушения, а ему всё даётся в прирастании. Мирские же правители жизнь кладут за власть и почести, в скверну себя ввергая и проклятия многие. Что же это за жажда такая? Как рождаются в человеках эти две силы и кто указует избранников?

Иван смотрел на отрешённое лицо Сергия, как тот изредка вскидывает потупленные глаза, и чувство поклонения, даже восторга росло в груди. Доброта, исходившая от замкнутого, даже беззащитного лица, казалось, пронизывала собой сам воздух вокруг старца. «Это благодать от него исходит, потому около него так хорошо», — подумал Иван. Хотелось всех простить и у всех просить прощения не в расслаблении, а в осознании новой живой силы, вливающейся в душу.

В жемчужно-сизом освещении кончающегося дня монахи тёмными тенями пятнили двор, усугубляя печальный покой ожидания. Изобразить бы это на иконе, где отец Сергий, ещё не узнанный в величии своём, но первый и главный по слову Спасителя: Кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом. И он, пока неузнанный, один светел среди тщеты и горестей мира.

   — Жалею я тебя, князь, — прервал его размышления Восхищенный.

   — Пошто так?

   — Несчастья преследуют семя Калиты. Жёны ваши мрут, дети... У Симеона Ивановича трое уже померли, и ещё двое, слыхать, в болести. Время бед неизбывных наступает, и ветра вспенили море житейское.

   — А что же щедроты батюшкины, деяния многие уже позабыты? — холодно проронил Иван.

   — Доходило его подавание даже и до комаров, но творил он сие ради княжения и власти.

   — Замолчи, укоризник! — вскрикнул Иван. — Безумие речёшь и глупость. Али юродствовать теперь задумал? Переломаю тебе тралды голенастые, пакостник жидконогий!

Восхищенный открыто смотрел ему в глаза и нехорошо, недобро усмехался.

   — А того не видишь, Иван Иванович, что боты у меня вовсе протоптаны и насквозь мокрые хлюпают. Даже и сапогов не имею. Ну, переломай мне тралды! Вот тебе палка. Аль полено поздоровше подать?

   — До чего же ты мне отвратителен, — тихо сказал Иван, ощутив в волнении, как холодный пот закапал из подмышек.

   — А ты думал, я собака? Можно пинка дать, можно за ухом почесать — опять преданность оказывает.

— Язык твой предерзостней, чем у пса бездомного.

   — Ряску-то мне теперь не пожалуешь? Тычка пошлёшь заместо её, а? Погодь, будет тебе извещение о мне, кнороз ты дикий, вепря -тупая!

   — Да ты издеваешься надо мною, сам во зло меня вводишь! — угрожающе надвинулся на него Иван.

   — А коли ты Кроткий, то и прими поношения, аки воню благоуханную!

   — С чего бы? Что ты прыщешься передо мною! — Иван и в самом деле готов был прибить этого приблудного монаха, подобно ужу пресмыкающегося, путалом слов, как сетью, вяжущего. Но взгляд издалека, словно прикосновение чего-то твёрдого, остановил его. Подумалось: да что же мы так взъярились друг на друга? Гнев сползал с души текучими ошметьями. Взгляд Сергия, проникающий и повелительный, был неотступен, Ивану казалось, что он различает даже точки света в его зрачках. В тот же миг Восхищенный дрожащей рукой тронул его, прошептал:

   — Я виноват перед тобою... в озлобление ввергнул... Падмылье суть, а не инок.

На крыльцо вышел заплаканный Хрисогон, слуга покойного митрополита, браня стряпуху, которая забелу в постные шти бултыхнула, оттого и задержались, пришлось сызнова готовить. Теперь, однако, можно и начинать. Все с некоторою поспешностью двинулись к столам.

На этой же неделе скончались в Кремле сыновья великого князя. Потомство Симеона Гордого извелось.

6

Похоронив племянников, справив помин девятого дня по Феогносту, Иван со своими спутниками и с Андреем, которому было по дороге, выехали из Москвы. Бежать и не возвращаться! Сколько горя осталось там и столько уже могил! Восход заливал всё багрянцем, кровавил кремлёвские стены, ручьи-снежницы, бегущие с холма... Бежать и не возвращаться! Скрыться в Рузе до старости, навсегда. Не надо ни праведности, ни зла, ни власти. Не надо метаться, спорить, доказывать и опровергать. Ничего не хочу — и вон отсюда. Забыть Москву, отринуть всё, что связано с ней!..

Посады курчавились розанами дымов, небо поголубело. Ехали не переговариваясь, только торопили коней. Посиневший лёд гулко бухал на Москве-реке. Она готовилась вскрыться. На лесной дороге нежно пахло прошлогодней прелью, набухающими почками, и как бы чуть наносило запахом белозора, хотя цвести ему, конечно, ещё рано. На пригретых полянах едва-едва проклюнулись папоротники. Лес без листьев просматривался насквозь, пропитанный солнцем и апрельской свежестью.

Только что, в феврале, у Семёна родился сын, названный в крещении отцовым именем, а через месяц уже лежал Сёмушка в маленьком, словно игрушечном гробике. Следом за ним и двухлетний Ваня, помучившись три дня, покрылся чернотой. Семён как обезумел, исхудал, морщины глубоко изрезали лицо, борода и усы побелели, и он в свои тридцать шесть лет выглядел глубоким стариком. И не только телом — душой одряхлел он враз, даже, кажется, и умомпомрачился. На похоронах он не раз подходил к полуживой от отчаяния жене:

   — Ты родишь мне ещё сыночка, а-а, Маша?

На поминальном обеде снова жалостливо, заглядывая в глаза:

   — Не понесла ещё, Маша?

Приближенные лишь головами качали, слыша безумные сии речи, бесстыдство, в открытую говоримое. Что в опочивальне-то шёпотом спрашивают, тут при всех! Но великий князь столь был несчастен и беспомощен, что никто даже мысленно не осудил его. Зелёные глаза Марии Александровны выцвели в одну неделю, и страшно было в них заглянуть: зрачки увяли и словно бы пропали совсем, прозелень легла на щёки — около губ и возле носа. Иван не отходил от невестки, хотелось как-нибудь утешить её, но — робел, как бы не подумали про них что срамное, лишь изредка, тайком касался её ледяных пальцев. Саднила сердце не только неутешность материнская, но и воспоминания об отце её, Александре Тверском, чью гибель в Орде никому не забыть. Какая-то обречённость читалась и в лице Маши, некогда победительная красота сникла, осталась лишь оцепенелая покорность. Неужели и вправду существует рок, ожесточённо преследующий целые роды? Зря Семён с тверскими связался. Их трагика и на него перешла. Изгибла Тверь, николи не воспрянет, князья же её — угли догорающие, чадные....

Младший брат Андрей был деловит и всё распоряжался. Жена его на сносях, сияя румянцем, суетилась тут же. Ждали первенцами даже беда великого князя не могла смутить радости их ожидания.

Душевный недуг Семёна был столь очевиден, что братья его сочли нужным обратиться даже к попу Евсевию, коим давно уже заменили духовника Стефана: не пора ли, мол, намекнуть правителю, чтобы распорядился делами и имениями? Евсевий же был робок, участь изгнанного покойным митрополитом Стефана его страшила, и он наотрез отказался.

Тогда Андрей решился сам, хотя Иван его и отговаривал. В последний вечер перед отъездом, отстояв вечерню, собрались в великокняжеской горнице, пропахшей ладаном. Андрей, щурясь от блеска многих свечей, начал издалека, что, мол, смерти наводятся судьбою, что младенцы новопреставленные будут теперь молитвенниками о любящих их и всех оставшихся на земле, и даже прочёл на память стихиру погребальную Иоанна Дамаскина[479]: Какая сладость в жизни пребудет не причастною печали? Чья слава устоит на земле непреложной? Всё здесь — ничтожнее тени, всё обманчивее сна; одно мгновение — и всё это похищает смерть.

Лица князя и княгини заблестели слезами. Батюшка Евсевий осмелился напомнить еле слышно, что Бог рано забирает к себе тех, кого любит. А учёный поп Акинф, до старости не растерявший учёности, продолжил нараспев дивные стихиры преподобного Дамаскина: Где есть мирское пристрастие? Где есть привременных мечтание? Где злато и серебро? Где рабов множество и слава? Всё — персть, всё — пепел, всё — сень. Но приидите, возопим бессмертному царю: Господи! Сподоби вечных благ Твоих преставившихся к Тебе от нас младенцев и упокой их в нестареющем Твоём блаженстве.

Некоторое время слышны были только тихие всхлипывания и сдержанные рыдания. Молясь о младенцах, которых мало кто и видел-то, люди просили у Бога и о себе, и о других, чей переход стал скор и неизбежен. Все уже были измучены страхами перед чумою, и каждый ожидал своей участи.

В палатах стоял холод. Перепуганная челядь впала в расслабление и безразличие, открыто говорили, что княжичи — первая жертва и что скоро уж вовсю пойдёт мор железою и харк кровью. Печи в унынии бросили топить рано, никто не следил за ними, и сейчас только многоогненные шандалы посылали слабое тепло.

Семён Иванович сидел в кресле, застланном овчиною. На измождённом лице выступали острые скулы. Так непривычен был его оснеженный вид, медленные движения костистых рук. Глубоко задумавшись, он покрутил на пальце обручальное кольцо, сказал надтреснуто:

   — Негоже единому быти ни в радости, ни в горе. Спаси Христос, что со мною вы в час сей и скорби разделяете. Легче мне сделалось.

Иван с болью смотрел на брата: разве это он в рубахе алой плясал когда-то на пиру у хана, так что отсвет её метался по татарским лицам? Он ли пил ночи напролёт с Джанибеком, ругался грязно и резко управлял боярами, ни удержу не зная, ни советом ничьим не нуждаясь? Дни его заходят, подумалось нечаянно, но неужели так рано? Успели бы хоть наследника-то родить.

А Андрей вдруг сказал буднично:

   — Бумагу нынче привезли, великий князь, через Новгород доставили от немца. Може, спробуем, что за бумага такая? Николи ещё на ней не писывали, всё пергамент и пергамент, ровно луб.

   — А что писать-то? Нужды никакой.

   — Как никакой нужды? — возразил Андрей чуть поспешнее, чем требовалось бы. — Духовную напиши. Из любви и уважения к Марье Александровне. Только чтоб её оборонить... — Голос младшего брата съехал: всё-таки дерзкий и неуместный совет.

   — Последний долг исполнить? — с прежним равнодушием переспросил великий князь. — Скличьте дьяка. Спробуем, что за бумага такая.

Все перевели дыхание.

Дьяк Кострома пристроился у изложья, держа на колене доску с прикреплённым к ней листом бумаги. Он впервые писал на ней, привык к плотному пергаменту, и сейчас перо его часто спотыкалось, сбрызгивало чернила. А может, передалось ему волнение стоявших вокруг великого князя думных бояр, братьев княжеских и епископа Алексия. Призвали ещё и послухов — коломенского епископа Афанасия и епископа волынского, тоже Афанасия. Слуги добавили свечей и заменили догоревшие.

   — При своём животе, целым своим умом, — начал Семён Иванович, и все слышавшие эту оговорку горестно потупились. Князь громко и трудно сглотнул, помолчал. — Се аз худый и грешный раб даю ряд княгине моей и сыну моему...

Послухи украдкой переглянулись. Кострома замер с поднятым пером. Иван и Андрей стояли с непроницаемыми лицами.

   — Тут пока пропуск будет, — сказал Семён Иванович. — Потом впишем имя наследника, коего родит нам Мария Александровна, светлая моя супружница.

Великая княгиня как не слыхала, будто предчувствуя: счастье её окончилось навсегда. Ни на пожалование Коломны, Можайска и многих иных владений не отозвалась, ни на дарение сокровищ разных, золота и жемчугов, ни на завещание стад самолучших коней.

Семён Иванович помедлил, потом продолжал перечислять богатства свои и наконец впрямую обратился к братьям:

   — А по отца нашего благословенью, что нам приказал жить заодин, тако же и я вам приказываю, своим братьям, жить заодин. А лихих бы людей не слушали, а слушали бы отца нашего, владыку Алексия, тако же старых бояр, кто хотел отцу нашему добра и нам.

Хоть имена старых бояр не были названы, но все поняли — о Вельяминовых речь, и, кто такие лихие люди, ясно — Хвост-Босоволоков опальный...

Великий князь зорко всмотрелся в лица, но все они выражали благочестивое внимание — и только. Тогда он вздохнул и закончил:

   — А пишу вам сие слово того ради, чтобы не перестала память родителей наших и наша и свеча бы не угасла.

Никто не шелохнулся. Слышно было лишь, как дьяк скрипит пером, спеша и дырявя бумагу. Немыслимо было такую грамоту подтверждать подписанием послухов, решили, что надобно её перебелить. Дьяк Кострома с двумя подьячими трудились всю ночь, но перебелили всё равно с описками и помарками. Тем не менее утром послухи поставили свои подписи, дьяк прикрепил на красном шнурке вислую серебряную печать и ещё две восковые.

Но это было уже после отъезда из Москвы братьев. На росстани дорог Иван и Андрей спешились и обнялись, думали, не скоро придётся увидеться.

   — Хорошо, что вчера на Сему насели с завещанием-то? — сказал Андрей, относя это себе в заслугу. — Странен он стал. Да и всегда-то был... без благости и степенства.

   — Странен-то странен, — возразил Иван, — но это и не диво, когда все сыновья мрут один за другим, а новый наследник народится ли, Бог весть?.. Однако вишь, как вывернул величаво: чтоб свеча, говорит, не угасла.

   — Это кака же свеча? Жизнь, что ли?

   — Свеча — это дело батюшкино, он её Семёну передал, и, чтобы она не загасла, должны мы, Даниловы внуки, князи московские, держаться друг за друга.

   — Оно так, если согласие имеем. А коли нет?

   — Почему же нет-то? — Иван встал к брату близко, лицо в лицо.

   — Потому. Аль не знаешь? Вот Босоволоков, вот Вельяминовы. Но это поверху. А причина — татары. Как с ними будем? Как Семён хочет, ты знаешь, а мы с тобой по-другому желаем. Но молчим. Согласие ли это? Призывать-то легче, чем в жизни устраивать.

   — Алексий? — тихо напомнил Иван.

   — Что Алексий? Вот съездит в Царьград, вернётся митрополитом, тогда будет Алексий. Прощай?

   — Прощай. За женой вернёшься?

   — Тут она, где-то сзади, в возке колыхается.

   — Храни вас Бог!

Опять пустили коней вскачь, уже по разным дорогам.

Хорошо было мчаться по утреннему лесу, где всё далеко видно среди голых стволов: заброшенные борти, где куницы мёд поели, землянки углежогов, муравьиные кучи в рост человека. Заготовщики тесины с топорами и двуручными стругами снимали шапки при виде своего князя, кланялись проезжающим — звенигородцы славятся умением делать лавки расписные да поставцы для посуды. Лыкодёры тоже вышли на промысел, берут лыко на снасти грубые для плотов, помягче — на коробья для красного товару, а полосы трёхаршинные — на кровельный луб. С молодых липок, знамо, на лапти да на лукошки. Всё это Иван окидывал хозяйским взглядом и отходил душой. Совесть маленько грызла, конечно: утаил кое-что от Андрея, но и рассказывать было вроде бы ни к чему.

Ночью, когда разошлись бояре и епископы, снова позвали Ивана к великому князю. Тот был один и мрачен. Молча поманил пальцем, покопался у себя под рубахой, снял золотой крест.

   — Наклони голову. Это благословение святого Петра-митрополита, от батюшки передано.

   — Но почему мне, брат? — оробел Иван. — Ты старшой.

   — На всякий случай. — Прижался лбом ко лбу Ивана. — Неужели я не понимаю? О каком наследнике мне спрашивать? Давно уж ни одной ночи не был я Маше супругом. Пока кормила грудью, нельзя. Так что на всякий случай.

   — Да что ты, Сёма! Печаль в тебе говорит сегодня. Ещё родит не одного, — убеждал Иван, пытаясь освободить шею от золотой цепочки.

   — Если зачнёт, сразу тебя призову, и крест привезёшь обратно. А если что... и придётся тебе в Орду ехать...

   — Нет! — вырвалось у Ивана.

   — И придётся тебе в Орду ехать, — с нажимом повторил Семён, — тогда... царице Тайдуле поклон передашь особенный. Так и скажи: особенный, мол, поклон от князя Семёна. Исполнишь ли?

   — Да, — прошептал Иван. — Только не хочу, чтоб пришлось...

   — А я, что ли, хочу? Но распорядиться надо. На всякий такой нечаянный случай... — И, окрепнув голосом: — Ну, иди! Да гляди в оба, если что, Ванька!.. — прикрикнул прямо как, бывало, отец покойный.

Мотнув головой, Иван скорым шагом вышел из палаты. Смутно было ему, и до утра глаз не сомкнул. Решил — главное, вырваться сейчас из Москвы, не вспоминать, затвориться с семьёй в уезде, забыть об искушении братнином. Ничего не надо: ни поклонов особенных, ни поручений, ни козней тайных. Он старательно обходил в уме слово «власть», хотя всё это было связано с нею, и козни в первую очередь. Решил, не надо ни тревожиться, ни надеяться, просто ждать, когда Семён позовёт, и тогда крест святого Петра вернуть. И всё... И придёт облегчение внутренней брани.

В деревнях на гумнах, подле мякинниц, жгли старую солому с постелей — зиме конец! Завтра — Благовещение, радостнейший праздник на небесах и на земле. Вот отчего такая затаённая тишь, будто радостью вещей уже оглашена округа. Говорят, как Благовещение проведёшь, таким и год будет. Завтра — все вместе, с Шушей, с сыном. Только это и нужно. Сохранить и не разлучаться боле. Только этого хочу.

Кто бы ведал, кто бы сказал, что ровно через год, как раз на Благовещение, будет венчаться он во Владимире на великое княжение всея Руси?..

Приуставшие лошади пошли тихой рысью. День давно разгорелся. Подсохшая дорога плавно поворачивала меж угорами в берёзах и ёлках.

Благослови, душе моя, Господа и вся внутренняя моя — святое имя Его,[480] — произнёс про себя Иван любимые слова. Ветер задувал через пустой лес, снимая солнечное тепло со щёк, утихал — тепло возвращалось, потом снова холодил, ощупывая лицо. Руки, державшие поводья, покраснели, кожу на лице пощипывало. Почему-то всё начинало казаться внове: и март с залежинами снега у пней, и псалом, и высокая синева неба над дорогой, и смеющиеся слуги позади.

Если расстаёшься навсегда, то сказанное умершим исполняется какого-то особого значения. Иль просто в памяти остаётся самое важное? Мало говорили с Феогностом, да, но то, что учил он из отцов церкви, теперь всплыло откуда-то как помощь и остережение. Со многими рассуждениями, со многой осторожностью должны мы рассматривать, говорил он, в каких случаях нам бороться со страстями и когда — отступать; иногда можно по немощи предпочесть и бегство, чтобы не умереть душевно. Вот именно, владыка, вот именно!.. Бежать, чтобы не умереть душевно, не сидеть, держа крест в кулаке, и ожидать кончины брата. Просто не допускать мысли об этом никогда, вовеки и — освободишься.

Как полно теперь вмещались в сердце и тайна жизни, и непостижимость уходов на тот свет, и добро, которое всегда чисто, и не бывает иначе, и ведение, что зло имеет личины многие, часто прельстительные. Зло искусительно, добро не искушает, оно несовместимо с искушением и не имеет в нём нужды. Оно просто приходит, если его не было, настаёт, как настаёт день, свет, — и не заметишь, как это случится. Едва-едва средь ночи заалеется край неба, вдруг глядь — свет везде, всё — свет, и ночь миновала.

В Рузу прибыли вечером. Ивану хотелось застать своих врасплох, чтобы радости было больше. Отпустив слуг, он пошёл, таясь, кустами к поляне за домом, где боярыни с детьми водили хоровод: «Заинька, походи, серенький, походи! Вот как, вот как походи! Заинька, топни ножкой, серенький, топни ножкой!» — звонко разносилось в холодеющем воздухе. Посредине прохаживался Митя в расстёгнутом кожушке, заложив руки за малиновый шёлковый поясок с белыми гусями, старый пояс Ивана, вышитый ему маменькой. Где они только его откопали с Шушей? «Заинька, поклонись, серенький, поклонись! Вот как, вот как поклонись!» Митя кивал непокрытой головкой, топал ногою в великоватом сапоге. У Ивана даже в груди стало горячо от умиления.

   — А вот она, лиса мокрая, сейчас заю в мешок! — заревел он из кустов.

Боярыни с притворным визгом бросились врассыпную. Митя сначала посмотрел недоверчиво, вопросительно, не сразу узнал в сумерках, потом кинулся к отцу, обнял колени, вскарабкался на грудь, крича:

   — Тятя, мой тятя приехал!

Иван задохнулся, стиснул сына, жадно приник лицом к горячей щёчке, затылку, пахнущему воробьиными перьями. Всякий раз после разлуки Митя сразу находил самое главное сообщение из своей жизни. Так и сейчас:

   — Мне дяденька Василий розовую лошадь подарит на посажение.

   — Неуж розовую? Откуда знаешь?

   — Мамушка сказывала: соловая и с медью немножко.

Митя поспешал рядом с отцом, держа его за руку и припрыгивая, радуясь обещанному подарку, дядиной щедрости.

Дяденька этот — Василий Вельяминов — на Митиной свадьбе через много лет обворует племянника — великого князя, подменив пояс дарёный с каменьями другим, малоценным, отчего произойдёт впоследствии промеж внуков и правнуков Мити большая свара и тяжкие другу другу мучения. Но Митя про то никогда не узнает.

   — А ещё мы с Иваном Михайловичем на прорубь ходили по рыбу, — хвастался он.

   — Как на прорубь? И маменька позволила?

   — А мы с краешку, у бережка. Я сижу, удю-удю, поймал маленькую. А Иван Михайлович давай её сечь: «Пошли отца, пошли мать, пошли тётку, пошли дядю», — и обратно бросил, чтобы она всех привела. А она никого не привела.

«Господи, за что же ты мне этакое блаженство посылаешь!» — мысленно воскликнул Иван.

Жена встретила его бледная от тревоги. Всё обсказал про московские события, про горе в семействе великого князя, про отчаяние Марии Александровны. Только о кресте, Семёном данном, умолчал.

Глава двадцать восьмая

1

Апрель пришёл чуден. На Страстной неделе речные и озёрные воды очистились ото льдов, стали темны, недвижны, зеркальны. Леса пока не оделись, солнце, обходя их, насылало горячий свет, чтоб достиг он каждой ветки, каждого малого кустика в ложбине, чтоб пробились к жизни зелёные иглы трав, чтоб подняли хрупкие головки золотистый и заячий маки, и сон-трава, и перелеска. Ветра, пролетавшие над водами, ещё отдавали снеговой свежестью, а с полей они несли влажный, грустный запах раздышавшейся земли. Поём на лугах пошёл пузырями, и уже какие-то мушки-крохотушки начали скакать по пузырям. Ночи были голубыми, в полной луне.

Иван с женой подолгу сиживали в верхней горнице без огня. Апрельская сырь заползала в сени, небо густело, погашая полосу заката, и вот уже удивлённо зажигалась над амбарами первая звезда. Дети внизу на поляне жгли теплинки, трепет слабого пламени освещал их — будто ангелы собрались вокруг лампады, невинные и задумчивые. Они смотрели в огонь, подкармливая его пучками сухой травы; устав от играния и драк, набегались, помирились и затихли. И младенческая нежность проступила в чертах. Прозрачное сияние хлынуло из небесных пространств. Луна всходила.

Звёздный ковш висел над кладбищем. Скоро он приподнимется и медленно поплывёт на восток. Сначала встанет над садом самоубийцы Петра, потом над двором пьяницы Константина, переместится выше и окажется над подворьем Святогона, а над рекой он будет окружён таким обширным количеством звёзд, что всё станет одним общим блеском, блистающим покровом, опускающимся на землю.

Казалось, тихо-тихо перебегают из тени в тень баеннички, сарайники, домовушки, отплёвываются, невнятно переругиваясь. От них пахнет мокрой шерстью и грязными ушами. Словно этот мелкий народец, належавшись зимой по углам и под лавками, теперь толкается по укромным местам и во дворе, где скопился разный хозяйственный мусор, щепки, камни, топочет вдоль городьбы к воротам и обратно, посвистывает, посапывает, постанывает, ведёт себя озабоченно — то ли от голода, то ли от стужи...

Иван держал в ладонях горячую сильную руку жены в широком длинном рукаве, подхваченном возле локтя пластинчатым наручем. Брусничный цвет платья дотлевал в чёрный багрец, лишь тускло поблескивали шелка на ожерелке. Наряжаться Шуша любила и умела, не видал её Иван неубратою. И сама ласкова была и на мужнюю ласку отзывчива.

   — Если бы не за тебя, ни за кого бы не пошла. Когда ты женился на брянской, меня матушка утешала, найдётся, мол, для тебя добрый муж да умный, не плачь. А я: где ещё его найдёшь-встретишь, умного да доброго?

   — Много плакала-то по мне?

   — А тебе лестно?

   — А то нет?

   — Вот и не скажу.

Шуршали рукава брусничные, душили объятия жадные, кровь закипала в чреслах у Ивана. Хоть бы скорей пост кончался!

   — Не разжигай меня, соромница страстная. Пусть мимо идёт зной сей.

   — Мы только один раз, а потом покаемся.

   — Так я тебе и поверил — один раз! Утихни.

   — Пост пройдёт, меня дурнить начнёт, потом носить буду, кормить год. Когда ж супружеские сласти возможны?

Иван покрыл поцелуями её щёки, глаза и за ушками:

   — Потерпи ещё, разбойница-красава! Вот уже удоволю тебя.

Так близка она была, так желанна!.. На Благовещение сказала ему со смешком и глаза пряча:

   — Опять придётся пеленицы готовить.

Он понял, вспыхнул от гордости:

   — Ай, правда? Кому — пеленицы?

   — А вот увидим скоро. Если останусь белолична да румяна, сына ждём. А распухнут губы да нос — девку.

Смутно и бледно проплыло тогда перед Иваном безобразное лицо несчастной Фенечки. Он поспешно погасил это воспоминание, а вслух сказал:

   — Судьба нас полюбила, Шуша. Возблагодарим её.

   — Судьба? Что такое судьба?

   — Астрологи её по звёздам читают. Кому быть богату, кому — сильну, кому — убиту.

   — А нам?

   — Счастливыми быти.

   — Мне почему-то страшно.

   — Чего?

   — Черной нежитовицы боюсь.

   — Сюда не заскачет. Мы же в затворе. Никого к себе не допустим.

   — А светила небесные что разочтут?

   — Ты скажи лучше, сколько планит знаешь? Ну-ка?

   — Нисколько.

   — Планит суть семь: Солнце, Луна, Земля... Афродита... ещё Кронос...

Шуша прильнула к нему опять:

   — Учёный ты, князь, прямо поп Акинф.

Ивану приятна была её безыскусная лесть, но он хотел оставаться справедливым:

   — Догадался я, Шуша, что учен я мало и плохо. Я после похорон владыки теперь часто о нём думаю.

   — О владыке?

   — О Феогносте. Вот он был учен. И странно, что помнится всё, им речённое. Впадёшь в затруднение, в сомнение — и будто голос его услышишь. Всё-таки он нам с братьями кое-что успел вложить в головы.

   — Ты немножко всё-таки хвастаешься передо мной, да?

   — Чего мне хвастаться! Ещё батюшка наш покойный, бывало, замельтешит, заволнуется: как лучше поступить? А митрополит скажет: не будем искать во время сеяния того, что принадлежит жатве, есть время сеять труды и время пожинать плоды. И я хочу одного, Шуша, — в полном доверии ко Господу исполнять долги свои и ожидать то, что трудами добывается.

Она погладила его по груди:

   — Если сына рожу, назову Иваном в твою честь.

   — Ну, вот ещё! Я сам буду решать, какое имя выбрать, — проворчал он, скрывая довольство.

2

Всё ярче, всё длиннее становились дни. И в избах крестьянских, и в горницах княжеских потолки, стены отмыты, печи побелены, полы отскоблены. Как-то гулко стало в комнатах. Мите скакать коником запретили и расплёвывать из пукалки репу кусочками тоже запретили. Всюду лежали тёплые солнечные пятна. В поставцах, сундуках, во клетях добро перебрали, на вервиях во дворе просушили и заново упрятали, а иное вынесли в амбары на хранение. Было очень весело бегать и добро осматривать.

Вот только матушка... Утеснения от неё всякие и строгости несправедливые. Все говорили: вот пришла Марья — зажги снега. Мите желательно поглядеть, где это Марья зажгла снега, а матушка смеётся: это, мол, только молвится иносказательно, козлятко моё резвое. Настал великий четверг. Говорили, в этот день колдуны по избам ходят, золы осиновой из печей просить, им для ведовства она надобна. И колдунов его не пустили посмотреть. Рано поутру бабы пошли за околицу мёртвых кликать — ни-ни-ни, матушка только руками замахала: чего удумал, мёртвых он кликать будет! В клетях стряпухи на полотне муку порассыпали для куличей, чтоб она прогрелась. Митя бегал и в муку дул, ветер пущал, стал весь белый: штаны, и лицо, и волосы. Стряпухи бранились и грозили батюшке проказы его донесть. Везде утеснения! А вечером в церкву не взяли: ложись, мол, спать пораньше, ноне служба длинная, двенадцать Евангелий будут читать, темно будет там и печально. А Митя всё равно не спал и, как в колокол били после каждого Евангелия, слышал. А когда кончили служить и народ домой пошёл, Митя из постельки босиком вылез и к окну: там внизу, по дороге из церкви, — река из огоньков, людей самих не видать, а огоньки текут. Мите-то тоже хотелось бы домой свою свечечку донести! Даже всплакнуть собрался. Но перетерпел.

Зато на другой день его на вынос плащаницы взяли[481]. Митя сначала послушал немного службу строгую, а потом стал свечи у Николая Угодника переменять. Это матушка одобрила. «Ты не отходи от огней-то», — прошептала. Святитель сиял и таял в золотистом теплом блеске. Лицо его доброе было, как живое. Митя ждал: вдруг он сейчас вытащит сухонькую ручку из-под ризки и благословит его... Но Николай чего-то не надумал.

В святую же субботу с утра на столах в горницах появились белые скатерти с синими и багряными коймами. Сделалось торжественно и как бы холодно от этой белизны. И всюду за образами вербницы пушистые торчали, а на столах — тарелки с густой травой. Митя уже знал, что это к празднику пшеницу прорастили.

Время спустя запахло чем-то горячим, сдобным, вкусным. Митя понёсся в поварню. Старшая стряпуха, раскрасневшаяся от печного жара и сердитая от важности, укладывала на подушки куличи, украшенные листьями и косичками из теста. Кухарь же залез в печное чело и вытащил оттуда нечто тяжёлое, черно-багровое, капающее и бегом понёс это на ледник.

   — Чего потащил? — крикнул Митя вдогонку.

   — Окорок, сокол ты наш зоркий, — сказал дядька Иван Михайлович, тоже вращавшийся здесь.

   — Ястреб златоглазый! — поправил его Митя.

Иван Михайлович, кажется, слегка выпил. От него почему-то крепко пахло смородиной. Батюшка учуял и укорил его. Но Иван Михайлович сказал, что священники уже белые ризы надели и, мол, поэтому ничего. Батюшка спорить не стал, подкинул Митю к потолку и назвал его «шмель златобрюхий».

Все были в каком-то приподнятом ожидании. Пришла матушка в простом платье из зендяницы, в плетешках из суконных и шёлковых полосок, тоже озабоченная и несколько сердитая, стала совещаться со стряпухой, куда расставлять куличи сдобные, куличи заварные да куличи шафранные. Пасхи тоже понаделали разные: варёную, да запечённую красную, да боярскую. Ещё калачи московские в изобилии, с блестящей корочкой, прорезные, с отвёрнутыми «губами». Для них печь надо было топить особо, только берёзовыми поленьями без коры, чтоб дыму чёрного не было, а жар был лёгкий. Словом, Митя многими знаниями обогатился в этот день. Да и день тянулся долго, потому что кушать ничего не подавали. Правда, Иван Михайлович раздобыл немного каши вчерашней, засохшей, с конопляным маслом. Тем и закусили.

Чтоб скоротать день до вечера, батюшка надумал учить сына игре в шахматы. Велел принести фигурки простые, деревянные, но Митя упросил, чтоб дорогие, из слоновой кости, которые были ещё деду ханом Узбеком подарены. Расставили князей, расставили епископов, всадников и королев — Митя уже знал, кто как называется и где кому находиться положено. Ладьи же белые, где сидели воины со щитами, почему-то поставил рядом. Отец поправил. Митя невозмутимо поставил рядом и чёрные.

   — Это почему же? — закипая, спросил Иван Иванович. — Я же тебе показывал, как надо.

   — Они должны вместе быть.

   — Кто сказал?

   — Они дружки, — твёрдо ответил Митя, — и будут там, где я их определил.

Отец с грохотом опрокинул доску.

   — С тобой только нагрешишь!

Тем закончилось обучение княжича древней и мудрой игре.

Митя сильно огорчился. Лицо у него покраснело и пошло пухлыми ямками, это значило, что собрался заплакать.

Но нежный старче Иван Михайлович бдительно следил, чтоб дитя не забижали.

   — Я тебе после Светлого воскресенья таку тайну сообщу, каку только волшебники знают. И ты будешь знать. А боле никто.

Митя утешился и с ещё большим нетерпением стал ждать Пасху.

В сумерки начали наряжаться ко всенощной. Дворовые девки и бабы надели платья с поясами, из-под платья — рубаха нижняя выглядывает с льняным плетением по подолу, а боярского роду женщины были в платьях шёлковых: алых, синих, зелёных с золотым и серебряным шитьём. На девицах коруны — венцы зубчатые, а мужатницы убрали волосы в повои шёлковы, поверх же — кики с очельем жемчужным, а к нему ещё прикреплена бахрома из жемчужных снизок и колты височные. Поверх платья — плащи с коймами золотыми по вороту, по бокам и внизу, а на плече — застёжки-фибулы из камней драгоценных. Всё самое лучшее понадевали, одна другой красивее. На коймах стебли изогнутые с листьями, и цветы, и круги — глаза разбегаются. Но батюшка изо всех краше: и кудрями, и плечами широкими, и устами усмешливыми. На какую боярыню взглянет, та глаза и опустит. Батюшка изо всех — князь. Бояре бороды расчесали и власы долги, а иные в кружок постриглись ради праздника. Матушка обещала, что к крестному ходу за Митей дядьку пришлёт, и все ушли.

Пусто стало в тереме и тихо. Лампадки везде горят, мигают, на небе звёзды высыпали, на поляне в кустах что-то потрескивает. Митя хотел, пока никого нет, ещё раз шахматы костяные посмотреть, но подумал, что батюшка, если узнает, убьёт, — и не посмел трогать. Пошёл куличи на столах понюхал, слюнку сглотнул, забрался на сундук в светлице и прикорнул, чтобы время скорее прошло. А открыл глаза — солнце во всех окнах играет! Проспал Святую ночь! И звон пасхальный не разбудил.

Батюшка с матушкой радостные:

   — Где наш малёхонек? — говорят. — Христос воскрес!

Нарядился Митя в рубаху новую с поясом шелка кручёного, а по вороту — васильки, и пошли все за стол куличи есть, да пасхи, да яички разноцветные. И все целовались, встречаясь друг с другом.

Полнота жизни исполнилась.

Гостей на разговенье собралось видимо-невидимо. За столом пестрело от кокошников, покрывал, янтарей. Пришли и поп с дьяконом. Ризы на них были не белые, а просто светлые, впрозелень. Все кушали и яства хвалили, но особенно всем хотелось попробовать колбасы кровяные немецкие, какие поп Акинф из Москвы привёз в подарок от великой княгини. Тут произошло меж хозяев замешательство. Матушка как бы невзначай спросила:

   — Немецкое угощение в Москву через Новгород прибыло?

   — Вестимо так, — благодушно отозвался Акинф.

   — Тогда лучше остережёмся, поелику там чума, — сказала матушка и дала знак слугам унести колбасы.

Гости не без сожаления проводили их глазами.

   — Хоть на деревню их отдай, княгиня, — посоветовал Акинф. — Ведь там и похлёбка — лакомство.

А местный батюшка, маленький попик (ростом меньше лопаты, отметил Митя), так этот маленький сказал, что православным таку кровянину ясти не следоват, неизвестно, из чего она изделана. Все согласно, хотя и не совсем искренне, одобрили сие замечание.

Преветхий Иван Михайлович предложил лучше налечь на окорок, а колбасы бросить псам. Но Митин батюшка приказал просто зарыть их на заднем дворе поглубже. Что и было исполнено. Такие вот получились кощунки, иначе говоря, вздор: изгнали немецкое угощение, издавили, перемяли, в землю втолкали.

Ну и ещё одна несуразица произошла. Молодая боярыня Горислава, жена боярина Ивана Мороза, чашу мёда большую принявши, вспотевши и взглянув знойно на князя, вдруг запела прямо за столом хороводную: «На дубчике два голубчика разговаривают, тебя молодца напохваливают. Нету в свете молодца краше Ивана Иваныча!» — и пошла по горнице дробить башмаками-копытцами, виляя задом и плечьми, будто кто ей напотычку давал. Гости так и обмерли: на Пасху-то, при священстве! К мужу её оборотились, а тот сам впьяне. К хозяину оборотились — тот на проказницу неосудительно зрит, с улыбкой хмельной, и взор туманит. Тогда маленький поп сказал громко:

   — Такой дай волю, захочет и боле.

И они с дьяконом, наскоро перекрестившись, полезли из-за стола.

А матушка, по столешнице сильно треснувши, вскричала низким голосом утробным:

   — Ты что на князя лезешь, ровно баскачиха? Вон отсюдова, дерзунья наглая! Распалительница подчревная! — И озрак её лица сделался страшен.

Разноголосица вскриков и смеха сгустилась и оборвалась в тишину. Тут Иван Михайлович схватил Митю под мышки и понёс прочь из горницы. Митя упирался, бодал дядьку головой в грудь и сронил сапог. Слуги его подняли и следом за дверь кинули.

   — Ты пошто меня утащил, лиса мокрая? — Митя топнул необутой ногой. — Чего там деется?

   — Боярыню похотения любовные томят.

   — И поэтому она пляшет?

Дядька посмеялся бледными устами.

   — Ну, это... чада жаждает и расслабляема бывает от того.

   — А матушка пошто сердится?

   — Оттого и сердится, что Горислава стыдение потеряла. Иди-ка лучше в ласи позабавься.

Игра эта была такая: дети мужеска пола, увёртываясь, бегали вокруг водилы, а тот, прыгая на одной ноге, другою пытался достать кого-нибудь, чтоб поставить на своё место. Митя достать никого не сумел, наоборот, сам не устоял, сел на землю и заревел с досады. Пришлось Ивану Михайловичу умыть его и гулять увести.

Ночью Митя долго не спал, вспоминая свою неудачу, и слушал разговор, доносившийся из родительской опочивальни. Матушкин голос был гневлив, а батюшкин ленив. Митя уж и на брюшко ложился, и на бочок поворачивался, ан лезло в уши сердитство ихнее.

   — Бес тебя ловит на бабу, как рыбу на уду!

   — Аще прелюбы сотворим, милостынею спасёмся. — Это отец шутейно.

   — От неё потом разит, как от кобылы вспененной.

   — Духовита-ая, — с затаённым одобрением отозвался отец. — Телом дебела, а ходит легко, плывёт — не ходит. Не мешало бы кому поучиться. Вино с огнём!

   — Уже спробовал?.. Тебя помыслы грязные, как мухи струпья, облепили.

   — Не визгай!

Митя засунул пальцы в уши и укрылся с головой.

Долго ещё длилось меж супругами нелюбие и неимоверство по бесовскому злодейству.

А ночь была прозрачна, и воздух весенний ласков. Далеко окрест разносились песни. Бархатно, низко, как шмели, гудели мощные мужские голоса, а высокие всплёскивали, взлетали над ними, далеко расходились вверху, не теряя, однако, общего строя, вновь сплетались с низкими, перевивая их, как ручьи, и вдруг с оттяжкой смолкали. Бабы зачинали новую песню, погодя, подлаживаясь к ним, вступали опять шмели, и от них у Мити даже щекотно внутри делалось. А на кладбище меж могил пылали бочки со смолою, чтоб и мёртвым светло было в такую ночь, чтоб и они испытали общую радость и надежду.

Отсветы огней бегали по потолку... Митя плыл в шахматной ладье среди блеска, видел под собою бездонную глубину, полную голубых мерцаний, и не чувствовал страха, только доверие и восторг перед сим великолепием и покоем.

А на заре, пробудившись от холода, он углядел в открытую дверь, как отец носит матушку на руках по малиновым, заревым сеням, как свисают её косы с отцова плеча, и прерывисто, счастливо вздохнул: всё хорошо! Ах, как хорошо! Что же он слышал ночью, то — сон...

На третий лень Святой недели допросился наконец Митя у дядьки, чтоб сообщил тайну, какую обещал, какую только волшебники знают. Матушка с батюшкой пошли в лес гулять, и Митя с дядькой с ними пошли. Добрели до густой чаши с буреломом прошлогодним. Матушка с отцом сели на поваленное дерево, а Иван Михайлович повёл Митю вдоль чащины.

   — Я тебя заговору научу, — сказал тихонько. — Повторяй за мной. Хожу я, раб Дмитрий, по крутым оврагам, буеракам, смотрю я через все леса: дуб, берёзу, осину, липу, орешину, по всем сучьям и ветвям, по всем листьям и цветам, чтоб было в моей дуброве подобру и поздорову, а в мою бы зелену дуброву не заходил ни зверь, ни гад, ни лих человек, ни ведьма, ни леший, ни домовой, ни водяной, ни вихорь. А был бы я большой-набольшой, и было бы всё у меня в послушании. А я был бы цел и невредим.

Митя всё послушно повторял и почти запомнил с первого разу. Только боялся немножко, как бы из завалов не выскочила мокрая лиса. Но дядька заверил, что на лис в этот день слепота нападает, потому что нынче Мартын-лисогон и лисы должны переселяться в новые норы, у них своих хлопот полон рот. Митя успокоился. А когда вернулись туда, где родители сидели, подумал и сказал:

   — У маленьких заговоры не действуют.

   — Почему это? — удивился Иван Михайлович.

   — Надо сначала нагрешить побольше, чтоб нечистая сила тебя полюбила и слушаться стала.

Дядька инда рот разинул:

   — Ну, княжич! Ну, мастак! Не учён, а уже востёр, что твоё шило!

Отец с матушкой смеялись, и Митя видел, как они им гордятся.

А ещё через неделю, как раз на Радуницу, к вечеру примчался гонец из Москвы. При виде его сердце у Ивана ёкнуло: может, понесла Мария Александровна и брат крест возвернуть требует?.. Ах, как бы!.. Но запылённое лицо усталого посланца обещало что-то недоброе. Горькие вести и гонцу не в радость.

   — Иван Иванович, великая княгиня призывает тебя спешно.

   — Великая княгиня?.. А брат? — Губы, как чужие, не слушались.

Гонец потупился.

   — В Москве ни одного двора без больного.

   — Она пришла?

   — Да.

   — А брат?

   — Умирает.

3

Он мучился неделю. Он не велел пускать к себе братьев и гнал жену. Андрей насыкнулся было распоряжаться, но Мария Александровна, отяжелив его взглядом, сказала коротко:

   — Рано разгоняешься.

У опочивальни, где кончался великий князь, толклось много народу, но внутрь заходить боялись. Даже лекари. Даже слуги заскакивали словно в пожарище, в руки воды подать боялись, ставили ковшик так, чтоб Семён Иванович сам дотянуться мог. Изредка слышался голос больного, повторявший одно:

   — Как я устал!..

Голос этот изнурённый было не узнать.

Мария Александровна сказала странное:

   — Он уже умер, Ваня.

   — В тебе есть дитя? — Он спросил просто, без смущения.

Она ответила так же просто:

   — Наследника не будет.

Иван сел, спрятал лицо в ладони, перестал слышать окружающих. Так с ним бывало уже когда-то давно, но он забыл когда.

Ждали духовенство на сороковины Феогноста, однако из епархий мало кто приехал. Белое священство всегда в народе, протекание жизни его разделяет. На Фоминой неделе венчать надо. Но не было — кого. А уж отпевать, панихиды служить — эти печальные обязанности каждый день. Многим начинало казаться, что «чёрная смерть», неразборчивая и беспощадная, унесёт всех живущих. В Москве люди падали и умирали повсюду: в домах, прямо на улицах, на свалках, в сточных ямах, где шныряли жирные крысы в устрашающем количестве.

Колокола звонили целыми днями, молебны не прекращались. В какой храм ни зайди, только и слышны были слабые голоса поредевших хоров: Упокой, Господи, души раб Твоих, на Тя бо упование возложиша...

Когда стали рушиться зимние снега, поняли, что и отпеть-то не всех смогли, вытаивали из сугробов полуразложившиеся трупы безвестных людей, которых уж было не опознать. Их стаскивали в общие скудельницы, торопливо забрасывали землёй. Москвичи роптали:

   — Как падаль пёсью...

   — Не христианский погост, а скотомогильник.

   — И куды тысяцкий глядит?

   — Вельяминов-то Васька? С него какой спрос? Ленив да жирен, лишь о своём печётся.

   — Хотящие гору железную теменем пробити только мозг свой излиют!

Ядовитым дымком курилась среди бояр ненависть к Вельяминовым. Но боялись князя великого и открыто не высказывали. Чёрные сотни и слободы, гости — вольные торговцы, площадные подьячие и даже смерды роптали, даже кабальные холопы. Не говоря уж о зажиточных огнищанах[482] и тиунах. Смятение зрело в народе, и копилось возмущение. Оно конечно, чума — кара небесная за грехи наши многие, но и сам не плошай! Появилось роптание на властей предержащих, даже на великого князя, что оборонить от напасти не в состоянии. Выходцы из Твери, помнящие старые распри, намекали, дескать, кровь мучеников вопиет, кровь на Даниловичах и чадах их. Иные говорили, в колодцы чего-то жиды сыплют, и намеревались их побить, но жиды мёрли так же, как православные, и мусульмане, и как католики, шведы пленные, новгородцами в Москву присланные. Злые мятежи зрели, только сил на них не было; каждый ждал: не я ли — завтра, не моя ль семья? Даже воры, головники и прочие худые людишки призатихли и грабить опасались.

А уж весть, что сам великий князь занемог преопасно, всех просто прихлопнула, и печалование было велико. Словом, как выразился Восхищенный, сбежалися туЧ1Си в одну кучку. Он бродил из монастыря в монастырь, из прихода в приход, обедал на поминках, где они устраивались, ничего не боялся. Пословица, им повторяемая, стала как бы изречением, даже вроде пророчеством.

Услыхав о приезде братьев Семёна Ивановича, он немедля явился в великокняжеский терем и был пропущен беспрепятственно из-за царившего там беспорядка и растерянности.

   — A-а, это ты? — очнулся Иван. И сразу же обожгла его мысль о деле, которое надлежало исполнить тотчас же: письмо к Шуше. Он скорым шагом пошёл в свой терем, Восхищенный посеменил за ним.

Иван вызвал гонца, спешно написал краткую грамотку: «Поклон госпоже моей, супруге. Не приезжай даже на похороны. Затворись крепко. Береги Митрия». Глядя, как скрывается гонец в прозрачном зелёном дыму распускающихся садов, подумал: хотели мы в своём гнезде напасти переждать — не пришлось, знать не желали, что кругом деется, но — не миновать.

   — Бают, будто образ Спасов на золоте, святую Ефросинью на золоте, тако же золото, коим благословил батюшка ваш Калита, Семён Иванович всё отказал княгине своей? По горячей к ней любови? — с любопытством спросил Восхищенный.

   — Да тебе-то что за дело? — оборвал его Иван с желчью. — Ты монах, а в мирское суёшься, аки баба-соплетница.

   — Да я лишь соболезную и сострадаю. Что мне до золота княжеского? Лишь про то молвлю, что другой-то жене, Евпраксии, ничего не дадено.

Иван сел на лавку, сцепил на колене пальцы так, что они побелели.

   — Ты мучить меня пришёл, бес?

   — Кня-азь, — с упрёком протянул Восхищенный, — это я-то бес, это я-то мучить хочу? Горе затмило очёса твои духовные. Поэтому я тебя прощаю.

   — Что тебе надо? — превозмогая бешенство, спросил Иван.

   — Напомнить хочу и остеречь тебя, не боле. Той весной, как оженился князь великий Семён и привели ему Марию тверскую, помнишь, паводь велика вельми случилась, таковой и не бывало? Не знамение ли? А мученики литовские, Ольгердом истерзанные[483]? Не забыл? Эти два года — победы сатанинские. А чудотворство Петра-святителя — предостережение. Чудеса-то на могиле его многия, а?

   — При чём тут мученики и паводь? У меня брат умирает! Отвяжись, блядословник болтливый! Репей!

   — Благодарю тебя смиренно, что открыл мне, кто я есть. — Восхищенный несколько раз поклонился, рука до полу. — Сейчас лихая пора. Держи в уме младенцев Семёна Ивановича, им тоже скоро сороковины. За чтоони-то из мира изъяты? Не за грехи ли предков своих? Не унесёт ли смерть чумная в могилу всех мужей, отроков и младенцев роду вашего? Не для вас ли сказано: Преложу праздники ваша в плач и игрища ваша в сетование? Не бесуйся и не гони. Сам изыду. Но призовёшь ты меня. Попомни! Со слезами и воздыханиями возопиешь.

   — Прочь! — Иван оттолкнул тщедушного монаха плечом, вышел. — Кто ты есть, окаянный, чтоб князей обличать? — крикнул в ярости с лестницы.

Сказывали, брат занедужил внезапно. Сначала ознобило его, потом озноило, жаром попаляем был и ломотою. Сердце билось боем сильнейшим. Дрожмя дрожал князь под одеялом горностаевым, и в то же время огнь обжигал ему все члены. И мокротою с примесью крови всю веверицу белую[484] опачкал и песцовое покрывало тож. Лекари ждали, что в одни сутки погибнет, но князь не умер. На другой день вспухли у него железы в паху, под мышками и на шее. Набухание шло быстрое, с чёрными синяками, которые сливались в сплошные пятна на брюшине. Семён стал вялым, сонным, язык у него был как бы прикушен или приморожен, речь невнятна, как у пьяного. Входить к нему никто не хотел, но пришлось, потому что на третьи сутки князь сделался буен, норовил встать, порывался уйти куда-то, простирал руки и вскрикивал, требовал подать коня, принести ему детей для благословения и прислать дьяка для составления завещания. Дьяка Кострому на всякий случай привели. Может, великий князь надумает чего новое вписать в духовную грамоту. Кострома попрощался со всеми поясными поклонами, полагая, что идёт на верную погибель, и, прижимая к груди писальную доску, а в дрожащих перстах держа склянку с киноварью, скрылся за дверью. Иван решительно вошёл следом. Его не успели удержать.

Брат не узнал его. Обратив к нему тусклые запавшие глаза, погрозил пальцем. Кажется, хотел что-то сказать, но язык не слушался. Вырвалось только неразборчивое: ма-ма-ма... Он лежал наг, откинув одеяло и разбросав ноги. Железы выщелкнулись багровыми пупками, окружёнными серым омертвелым крошевом, посередине — рдеющая пухлота, наполненная мутным гноем. В иных местах кожа лопнула, и оттуда течмя шёл нежид. Дух в палате стоял тяжкий. Окна были затворены. Мокрые сбившиеся простыни из-под брата не убирались. Окаменев от ужаса и боли, Иван смотрел на него. Трудно было поверить, что это тело ещё жило. Иван подошёл и, преодолевая отвращение, забыв об опасности, положил брату руку на грудь. Сердце толкалось еле-еле. Дьяк сидел в отдалении на скамье с подушкою, засунув руки в рукава, колени у него тряслись так, что пятки постукивали об пол.

   — Лекаря! — железным сдавленным голосом приказал Иван.

Кострома метнулся к двери и тут же вернулся:

— Не идёт!

   — Убью! — рявкнул Иван, слыша, как жилы верёвками напряглись на шее.

Дьяк просунул голову за дверь, слышна была испуганная перебранка. Дверь приотворилась, показался лекарь, не переступая порога, сказал:

   — Отойди, князь. Твоё и моё присутствие бесполезно.

Слёзы ярости и бессилия брызнули у Ивана.

   — У него сердце мрёт. Я его не ущупываю.

Лекарь оглянулся, приказал слугам:

   — Мёд несите, самый крепкий, стоялый.

Бестолковая суета и топотанье показалось Ивану вечностью. Наконец принесли чашу прозрачного цежёного мёду.

   — Лей ему лжицей в рот! — распорядился лекарь из-за порога. — Это сердцу поможет.

Но напрасно тыкал Иван полной лжицей в разверстые, развороченные уста брата. Они уже ничего не принимали. Сукровица шла из губ, склеивая бороду и усы, а из ноздрей — кровь живая.

   — Давно это? — показал Иван.

   — Всю ночь течмя идёт. Уйди, князь. Он кончается.

Закрыв лицо руками, Иван выбежал из опочивальни.

Навстречу ему с выражением бесстрастия двигался Алексий в стихаре, брызгая с кропила святою водой. Скорый в заступлении Христе, скорое покажи посещение страждущему рабу Твоему и избави от недуг и горьких болезней, — доносилось из молельной пение тропаря[485].

   — Напрасно, напрасно, напрасно! — повторял Иван с каждым разом всё громче.

Алексий молча взглянул на него, плеснул в лицо мягкой тяжестью воды и прошёл дальше.

Через два дня после сороковин по Семёну умер от чумы брат Андрей.

Все князья рысью, как и встарь, кинулись в Орду.

Глава двадцать девятая

1

   — Ты великий князь! — Шура с любовью глядела ему в лицо.

Он помотал головою:

   — Нет.

   — Да. Ты великий князь. Не чудо ли?

   — Диво другое — что мы живы остались.

   — Помнишь, ты говорил в Рузе о судьбе?

   — Ничего не помню.

   — Ты говорил, она нас полюбила.

   — Не помню.

   — А я великая княгиня! Наш Митя — наследник престола. Какое же счастье!

   — Шуша, умолкни. Тяжко мне тебя слушать.

Глаза у неё сверкали, дыхание прерывалось. Не могла не понимать, что сейчас более приличествует печаль по жертвам «чёрной болезни», но всё равно говорила словно пьяная, не считаясь, что только смертью родного брата возведён Иван на великое княжение.

   — Ну, что ты показываешь, какой ты у нас горюн изо всех? Как будто Семён покойный не поскакал в Орду за ярлыком, сороковин батюшкиных не дождавшись? Иль на великое княжение садятся каким-нибудь иным образом, чем только через смерть? Что ты нюни свои всем кажешь? А я говорю впрямую! Потому что никогда не мечтавши мы и не ждавши престола, а в полной неожиданности. Что ж такого, что мы теперь в удивлении?

Слова жены бились в ушах, и правота этих слов казалась такой убедительной, смелой. Вельяминовская порода решительная. Они во власти неза тем, чтоб бородами трясти из важности, а чтоб действа разные оборачивать. У тысяцкого — дружина, тысяча, у него же — рынки, у него же — таможни, мыты. Он городу — опека и голова, а горожанам — судья и отец. У него власти больше, чем у любого думного боярина, он — второй человек после князя. Брат Шуры Василий Васильевич уже в третьем поколении тысяцкий. Все ходы-выходы знает. Толст, пьян да румян, кажись, и все его достоинства, а поди ж, Алёшу Босоволокова честнейшего совсем заплевал и задвинул. «Но теперь-то хозяин кто?» — толкнулась лукавая мысль. Всё можно назад воротить, и имения Алёшины, ему Семёном отданные, тоже воротить по справедливости, обратно Алёшу призвать, и всё по справедливости... А клятва, брату принесённая, чтобы Босоволокова ни-ни?.. Хвост, говорит, обрублен навсегда... Клятва, оно конечно. Но ведь теперь я во власти! Медленно входило это в сознание, и Иван старался не показывать перемен, совершавшихся в нём. Трудно было ему приноровиться к своему новому положению, к возможности решать, приказывать, требовать исполнения. В первые дни после смерти Семёна пытался даже править совместно с Андреем. Когда последний раз втроём к Джанибеку ездили, уговор с ним был такой: в случае нечаянной смерти Семёна хан торжественно обещает отдать Московское княжество и с ним ярлык на великое княжение среднему брату Ивану, а случится и с ним что, московский стол должен занять младший из князей.

   — Давай, Андрея, вместе, а? Подмогнём друг другу. Кто знает, кого первым из нас Бог призовёт. Люди, вишь, ропщут, что Василий Васильевич не радеет о порядке в городе, начались нестроения дерзкие. Как с ним справиться? Он ведь мне родня...

— Нет, ты уж один, как и положено, а я при тебе буду на подхвате, — хорошо понял его Андрей и взялся наряду с тысяцким наводить порядок: стали хоронить по-христиански всех, кого унесла смерть, постоянно жгли костры из можжевельника, чтобы оградиться от заразы, травили ядом крыс. Не могли братья предвидеть, чем обернётся это для Андрея. И хоть были приняты все меры предосторожности: он не прикасался сам к покойникам, почти не слезал с седла своего высокого коня, — но не уберёгся. Пятого июня его вытошнило кровью, а на следующий день едва успел исповедаться и причаститься.

Удары следовали один за другим столь тяжкие, что Иван сносил их с тупой покорностью, не смея больше надеяться избегнуть новых испытаний. Боялись за Андрееву вдову, что от переживаний не убережёт она бремя своё, но на сороковины мужа разрешилась Марья здоровым младенцем, княжичем Владимиром[486].

Если бы каким-то счастливым образом удалось тогда предузнать славную судьбу его, громкое прозвище Храбрый, уготованное ему, торжество, какое разделит он со своим двоюродным братом Дмитрием, не было бы сейчас в Москве столь горестно и безнадёжно. Но как не дано предвидеть беды нечаянные, так и взлёты и торжества предугадать невозможно — не узнать, на чью долю они выпадут. Только просили Бога, чтоб уберёг от свирепства чумы малых княжичей, не ведая в них будущих первых победителей татар, учинителей злого Мамаева побоища, коим кончится власть поработителей Русской земли. Но до этого было ещё далеко.

С суеверным страхом думал Иван о Семёне: не передал бы крест, может, обошла бы его смерть стороной. С боярами Семён был заносчив, с татарами хитёр и льстив, со слабыми груб — и во всём преуспел, отцова ничего не упустил, прозвище Гордый приобрёл, жил, как мёд пил, во всю мочь, во всё горло. Я же ничего не хотел и не добивался, само свалилось на меня, но без радости и чести. Всё мне кажется, отнято больше, чем досталось. Вся жизнь моя — утраты одна за другой.

Самое скверное: он не знал, на кого опереться. Разговоры на паперетях и торжищах, конечно, доходили до него. Он выслушивал доброхотов, но никак не мог определить для себя, за что в первую голову взяться. Не было, как нарочно, в Москве в это время духовного владыки: Алексий отправился в Царьград на поставление в митрополиты. Верховная княжеская власть тоже ещё не бесспорна пока. Хоть и величали Ивана Ивановича ближние бояре и челядь великим, а согласие-то Орды не подтверждено. Без него же никакое величание ничего не значит.

Тысяцкий Василий Васильевич всё больше досаждал ему — и взгляд его казался недобр, и правды на языке его не было. Великий боярин Андрей Иванович Кобыла благообразен ликом, учтив в обращении, но как-то сторонится, только поднукивает да поддакивает, на старость свою ссылается. Всегда под рукой, всегда с готовностью исполнить любое поручение боярин Иван Акинфов, но можно ли довериться ему полностью? Он ведь тверской, помнится. Он не смог скрыть радости, когда услышал, что Семён отписал отчину, включая Можайск и Коломну, супруге своей. Не оттого ли столь часто толкуют они с Марией Александровной вдвоём — о чём, неизвестно, с Иваном Ивановичем не делятся. Из удела пришли с ним Святогон, окольничий Онанья, старик Иван Михайлович. В непривычной обстановке они тоже растерялись, не умели сразу разобраться в кремлёвских порядках. Новонаходные люди били челом, просились на службу. Иван Иванович выслушивал каждого, стараясь понять, кто перед ним, пытаясь проникнуть в скрытые людские замыслы.

Рада была возвращению в Кремль Шура. Ей, внучке первого московского тысяцкого Протасия, дочери второго градоначальника столицы Василия, всё тут с детства знакомо и памятно. Она начала хозяйствовать, иногда даже и не советуясь с мужем по непростым решениям. Иван рад был, что она так радела о хозяйстве, её постоянно можно было видеть на хлебном, кормовом, скотном и птичьем дворах, даже и в конюшню к Чету наведывалась. Всё пересчитала в житницах, клетях и амбарах, на ледниках и в сушильнях. Пыталась и в заботы скорняжных, седельных, прядильных, кузнечных мастерских вникнуть, да отступилась — не женского ума дело. Ключники, посельские, дворские тоже не жаловали её, не хотели признавать в ней поверщика, и она сама в конце концов отказалась сверять приходы и расходы по пергаментным свёрткам, в которых ни записей не разобрать, ни число кадей да кулей не сосчитать.

Иван Иванович видел, что на глазах пустеют торги, реже приезжают купцы, всё меньше разжигается горнов на Варьской улице. И пятнение, и весчее, и мыт, и торжища — всё это заботы тысяцкого. Василий Васильевич вроде бы и суетился, и строжил мытников да вирников[487], и разные полезные начинания задумывал, а серебра в казну поступало всё меньше и меньше.

А что за дубовыми стенами Кремля происходит? Во всех соседних княжествах имелись московские послухи и видоки, помнится, и отец и Семён то принимали втае донесения, то отправляли послов со скрытыми или оглашёнными поручениями, а теперь ни гонцов, ни посланников, ни бирючей — словно вымерла земля округ.

2

Боярин Иван Акинфов сказал с досадой:

   — Княже, какой-то холоп пришлый, говорит, из Рязани, домогается тебя, важное у него, слышь, дело. Я уж хотел его взашей выгнать, да думаю, а вдруг не врёт?

Иван Иванович поморщился, не хватало, чтобы какой-то холоп прямо самому князю челом бил, будто нет для этого бояр да тиунов.

   — Ладно, допусти.

Челобитчик обут был в лапти самые утлые — в простоплетку, без обушка. На них как раз прежде всего обратил внимание Иван Иванович, сидевший насупленно, с недовольно опущенным взглядом.

   — Из Рязани, говоришь?

   — Из неё. — Челобитчик ударился лбом об пол у подножия княжеского трона. Иван Иванович скользнул взглядом по его всклокоченным, соломенного цвета волосам, попытался вспомнить, у кого ещё видел такие же, но не вспомнил.

   — Такую обувку, как у тебя, на первом же поприще стопчешь.

Боярин Иван Акинфов строго посмотрел на лычники пришельца:

   — Вестимо. В эдаких только до ветру ходить, а не из Рязани в Москву.

   — А на лошади?.. С ветерком? — дерзко возразил холоп, поднимая взгляд, который показался Ивану Ивановичу тоже знакомым.

   — Постой... уж не Босоволоков ли? Алексей Петрович?

   — Я, княже.

   — Неужто? — не мог поверить Иван Акинфов, — Как же не признал-то я тебя? Ведь мы с тобою пуд соли съели!

   — Пришёл второй пуд починать, — отозвался Босоволоков со столь знакомым весёлым хохотком.

   — А ты что же, в холопское звание подался? — Иван Иванович с недоумением разглядывал суконный колпак у него в кулаке, заплатанную на плечах сермягу, подпоясанную сыромятным поясом, на котором висели укладной нож, огниво и деревянный гребень. — А отчего брови да борода сивые? А были смоляные. Иль так успел остареть?

Босоволоков достал из отворота на рукаве льняную ширинку, обтёр лицо.

   — Пыль дорожная. Скакал к тебе, княже, себя не помня. А в челядины нарядился, чтобы друга московские меня не узнали. Васька Вельяминов и тот обманулся, когда увидал меня: пшёл вон, холоп! А я и рад.

   — На службе у рязанского князя был?

   — Был. Куда ж деваться?.. Был... А узнавши, что Семён Иванович, царство ему небесное, помре, надумал к тебе... И с плохими вестями. Упредить хочу о нечестивых делах Олега Рязанского.

   — Что ещё такое?

   — Он удел покойного князя Андрея пограбил, а город Лопасню и вовсе захватил, наша, мол, она.

Иван Иванович подскочил в кресле:

   — Да как посмел! По какому праву?.. А что ж наместник наш московский Михайла, кстати брат твой двоюродный, Алексей Петрович?

Догадливый боярин Акинфов сказал с ядовитостью:

   — У этого Олега Рязанского и батюшка его Коротопол был человек мерзкий, нраву лукавого и лживого. Смерть принял срамную в заточении московском, вот и сынок далеко не откатывается.

   — Молод Олег, а свиреп, аки лев, — добавил Босоволоков. — Брата моего Михайлу пленил, в Переяславле содержит.

   — А Лопасню, поди, уже укрепил? Когда это произошло-то? — отрывисто допрашивал Иван Иванович.

   — Произошло постом Петровским, а Лопасню, конечно, уже изготовил к обороне. Так просто не отобьёшь теперь.

   — Проучить сосунка! — ярился боярин. — Мне, можа, и не Лопасню жалко, а справедливость должна быть. И князи — её защитники. Так ведь, Иван Иванович? Ишь, учинил, вдову с младенцем забижает.

Великий князь, подперев бороду кулаком, следил глазами за неподвижным Босоволоковым и бегающим по палате Акинфовым.

   — Ладно, Алексей Петрович, побудь пока в нетях и как бы в холопах. — Покосился на боярина, тот понятливо прикрыл рот ладонью. — А после поглядим.

Он не знал ещё, как обойдётся с Босоволоковым, что делать с Лопаснею, но уже зародилась смутная уверенность, что найдёт решение, что оно уже есть, только ещё в слова не облачилось. И то, что Босоволоков вернулся, казалось приметой доброю.

3

Такие хитросплетения сложились в голове Ивана Ивановича, каких он сам от себя не ожидал. Собирать думу не стал — разношёрстна она, из бояр враждующих и новых, пришедших с новым московским правителем из его удела. Не найти на ней согласия, а то и свара какая вспыхнет. Решился поступить иначе. Пришёл без упреждения в дом Вельяминовых, который высился рядом с великокняжеским, мало уступая ему в величине и убранстве. Василий Васильевич обрадовался, держался, как всегда, по-свойски, не соблюдая чина, что обычно немного огорчало и досадно было Ивану.

   — Вот что, шурин... — Вельяминов сразу уловил необычность обращения, раньше князь уважительно титуловал его держателем Москвы. С несвойственным ему проворством Василий Васильевич отвесил несколько поклонов да так и остался в полусогнутом положении, не ожидая себе ничего хорошего. — Босоволоков в Москве объявился. Весть принёс дурную.

При упоминании ненавистного имени Вельяминов выпрямился, на щеках выступили обычные багровые пятна — признак волнения.

   — Где-то я слыхал, гонцов с дурными вестями казни предавали? — Он нашёл в себе силы пошутить, но голос изменил ему, надломился.

Иван Иванович продолжал, как бы ничего не замечая:

   — Олег Рязанский Лопасню повоевал.

   — Как? Это же наша сторожевая крепость! Отобьём немедля! — говорил вроде бы и возмущённо, но с явным облегчением, видно, ждал чего-то худшего. — Наказать надобно строптивца. Ишь, повадку берёт бесстыдную!

Князь слушал молча, как кипит тысяцкий, и странная смутная улыбка бродила на губах.

   — А Михайла, наместник наш? — вспомнил Вельяминов.

   — Сдал город и попал в плен.

   — Отобьём! — бодро крикнул тысяцкий. — Вот он каков, знатен муж рода Босоволоковых! Трус и нерадивец!

   — Охолонь, шурин, — мягко, почти ласково сказал Иван Иванович. — Чем отобьём? Моей звенигородской дружиной? Ни полков не собрать, ни боярского согласия не получить... От мора ещё не оправились. Какими силами отбивать будем Лопасню и наместника нашего? Олег уже укрепил её.

   — Так что же? — Всем видом Василий Васильевич показывал распорядительность и готовность выполнить любые княжеские указания.

   — Собирай поболе серебра да мчись выкупать Михайлу.

   — Но ты же в Орду к хану за ярлыком собираешься! И я с тобой.

   — Нет такой нужды в тебе. — Голос князя был ровен и холоден.

   — А Москва? — продолжал суетиться Вельяминов. — Кто её боронить будет без меня?

Князь опять усмехнулся странно и спокойно.

   — Мало ли у нас великих бояр и воевод? Ты собирайся-ка без речей и обсуждений. За тебя уже подумано и решено.

Будто кто слил румянец со щёк тысяцкого. Он поклонился послушно, слегка испуганно, слегка приниженно, не как бывало, размашисто. Понятлив Вельяминов — не отымешь.

4

Иван слишком хорошо сознавал, что его отказ немедленно идти воевать Лопасню вызовет нарекания. Станут говорить, что он малодушничает, что Семён Иванович спуску бы не дал надменному рязанскому юнцу, ославят по-всякому. Ну, хорошо, допустим, отобьём Лопасню, накажем Олега свирепого, а в ели кое-то княжение не потеряю ли? Не скажет ли хан: зачем мне такой улусник, который, и ярлыка не получив, уже самоуправствует?.. Собираясь в Сарай, Иван сознавал шаткость своего положения и нешуточность угроз со стороны Великого Новгорода и Новгорода Нижнего. Как-то уж очень быстро и дружно объединились они против Москвы. Уже и посол тайный отправлен в Орду с просьбой отдать великое княжение Константину Васильевичу Суздальско-Новгородскому.

Было тут над чем задуматься. Отчего эти шильники и ухорезы, как их Семён называл, так резко переметнулись, чем Москва им не угодила? От немцев, от свеев, от литовцев их обороняли, по первому зову шли на помощь. Да, суров был с ними в последние годы Семён, и отец их не баловал. Вот и захотели они теперь, чтоб, вместо сильной Москвы, великим княжением владел кто-нибудь послабее, кто не смог бы их в узде держать. Иначе Константин Васильевич сам-то и не заикнулся бы о ярлыке — куда ему с пустой мошной! А с новгородским серебром обнадёжился, забыв, что уж не юноша он, а старик семидесятилетний, поскакал верхами в Сарай через мордовские степи, хотя Нижний стоит на Волге и водный путь легче, безопаснее.

Ещё не став великим князем, Иван Иванович столкнулся с открытой враждой сразу и новгородцев, и рязанцев, и суздальцев. Как ни горько, пришлось признаться самому себе: потому они даже и не таят недоброжелательства, что не верят в его возможность наследовать великое княжение.

Обладание властью не столько влекло, сколько пугало. Власть даётся избранным, ибо она от Бога. А значит, должно быть достойным её, чтобы зажжённая отцом и пронесённая братом свеча не загасла, чтобы не изгибла отчина и дедина земля. И значит, надобно правильно воспользоваться властью, не выронить её из рук. Для этого — всё употребить... Ничем не гнушаться, как не гнушались отец и брат...

Так не раз размышлял Иван Иванович, пока проделывал привычный путь Москвой-рекой до Оки, а затем по Волге до Ахтубы.

На русском подворье в Сарае встретилось много знакомых: и тех, которые постоянно жили здесь, и приезжих. На обедню все собирались в церкви, службу вёл сам епископ сарайский Афанасий. Новгородский посол, боярин Семён Судоков, будто бы не узнал Ивана Ивановича, когда встретились на паперети, прошмыгнул мимо. Видно, стыд берёт, но это ещё можно понять. Но как понять Костю Ростовского, шурина? Удивительно, он-то здесь зачем?

   — Как там Маша? — спросил Иван Иванович про сестру, когда вместе вышли после службы из церкви. — Как племяши мои?

Константин Васильевич отвёл блудливый взгляд, промямлил что-то невнятное, понимая хорошо, что не Маша и её дети заботят приехавшего за ярлыком московского князя. Иван Иванович проследил за его взглядом, узнал со спины высокую, не по-стариковски прямую стать суздальско-нижегородского князя и всё понял: родственник переметнулся к сопернику.

   — Боишься, как бы он тебя в сговоре со мной не заподозрил? — насмешливо спросил Иван Иванович и, не дожидаясь ответа, пошёл прочь.

Они втроём — два Константина Васильевича и Судоков — вместе держались в ханском дворце. Много серебра, рухляди и других даров поднесли они ордынским вельможам и самого хана, надо думать, удоволили. Однако не было в их глазах победительной уверенности, а когда Джанибек пригласил московского князя сесть на бархатные подушки рядом с собой, дружаны и вовсе сникли: сидеть на одном ковре у татар — знак особого расположения.

Приём оказался необычен — без ханских жён и вельмож. Иван Иванович рад был этому: за все прошлые приезды в Орду он так и не научился отличать друг от друга одинаково толстых, лоснящихся эмиров, нойонов, темников, не умел прочитать на их плоских, без выражения, лицах, сердятся они или спокойны, веселы либо в печали, гневаются или доброжелательны. Особенно непроницаемы всегда бывали ханы. Но сейчас Джанибек слишком заметно изменился. Последние три года в его судьбе, видно, много значили. Исчезли яркость и блеск чёрных глаз, сейчас они смотрели из-под припухших надглазий устало, почти безразлично. Голос, правда, был всё тот же: тонкий, с лёгким дребезжанием, какое издаёт отпущенная тетива.

   — Ну что, Иван, теряем мы с тобой друзей, а? Даже родня нас предаёт. — Он покосился на князя ростовского, который под его взглядом поёжился, хотел что-то сказать, но Джанибек резко поднялся с подушек, прошёл к своему резному из кости трону, над которым четыре серебряных столбика поддерживали балдахин в виде башни. Хан сел неспешно, величаво, как приличествует потомку Чингисхана в седьмом колене, прапраправнуку Батыя. — Что, Иван, станешь делать, если я дам тебе ярлык на высшую власть в нашем русском улусе?

Иван Иванович понял, что от его ответа зависит, может быть, всё. Склонив одно колено, он покосился на толмача. Поп Акинф ответил ему готовным взглядом. Хоть и понимает Джанибек по-русски, с толмачом уважительнее.

   — В разоре и несчастье земля наша, чума опустошила её. Надобно теперь всё сызнова начинать, как начинал мой отец. В неустанном радении, как пчёлки трудолюбивые, будем полнить опустевшие закрома, чтобы и народ мой не пух от голода, и ты на меня не был в обиде.

   — А что мне князь Константин сказал, знаешь ли? Откуда тебе знать!.. Он сказал, что, став великим князем, станет землю свою от врагов охранять. Это от каких же врагов? Не от меня ли? Сказал: богатство буду приращивать. Но нужны ли нам завоеватели и победители? Не нужны. Зачем они нам? Мы сами... победители. Нам нужны в нашем улусе радетели, вот как Иван сказал. Таким и отец его был, и Семёна мы таким помним и любим. Мы отдадим ярлык князю московскому. Хатуня Тайдула просила меня об этом. И ваш главный поп Алексий был здесь... по дороге в Царьград был он здесь... да. Иван наследует отцу и брату великое княжение, и все русские князья должны быть в его руке. Новгородский боярин останется у нас в гостях.

Семён Судоков пал ниц на ковёр. Два стоявших у входа с копьями в руках нукера легко взяли его и вынесли.

По Волге плыла шуга, всё густея. Река должна была вот-вот встать. Обратный путь пришлось проделывать на лошадях. Все три князя ехали конь о конь, без вражды и соперничества. Просто и быстро Джанибек их угомонил.

Вскоре Иван Иванович был возведён на великокняжеский стол, по обычаю, у Золотых ворот Успенского собора во Владимире, Константин Васильевич Суздальский целовал ему крест в знак братского повиновения. Алексей Петрович Босоволоков, назначенный тысяцким, принял присягу на верность.

Глава тридцатая

1

Она теперь подолгу думала о том, что жизнь среди дворцовой роскоши и в продымлённой холодной юрте, в сущности, мало чем разнится. Степень страданий человеческих определяется степенью их восчувствования. Оттого могут быть счастливы жёны-беднячки с мерзнущими коленками и могут погибать от тайных душевных мук знатные хатуни, в шелка и меха укутанные, с кожей, разглаженной притираниями и благовониями. Высшая и основополагающая разница — власть, Степень власти, которой обладаешь. Думают, она даёт радости. Нет. Она страшна. И никогда не счастлив человек, обладающий ею. Хотя бы он этого и не сознавал. Она — вечная тревога, преступления, ложь. Она — ничем не утоляемая жажда, которая не имеет конца. Её всегдашняя спутница — кровь. Чем больше крови, тем крепче власть. Одно дело — кровь, пролитая в битвах. Она — в честь. Это освящается высокими целями, облагораживается преданиями — так принято у всех народов. Но проливший кровь родного человека переменяется навсегда и безвозвратно. Он — навсегда другой.

Тайдула сознавала, что эти размышления не для женского ума. Но она смотрела на высыхающую свекровь, вдову Узбека, она смотрела на мужа, убийцу двоих братьев, она смотрела на своих сыновей — неужели и им суждено?.. А если ей волею Неба назначено пережить Джанибека, тогда и ей тоже — суждено? Выбирать между сыновьями? Вдруг и ей — тоже?

Счастливая жизнь кончилась с воцарением на ханском престоле. Тайдула спрашивала себя: почему? Не могла не спрашивать. Мир стал иным, склонившись перед нею. Обретя вместе с мужем всемогущество, она очень быстро ощутила утрату чего-то очень важного, единственно важного, и всё искала: чего же? Она боялась догадываться, но смутная догадка постепенно становилась отчётливым знанием: утрачена способность видеть вещи и людей в их истинном свете. Как бы ни был ты мудр, осмотрителен и предугадлив, дурман власти, яд её, всё, что зовётся выгодами власти, теперь становятся устрашающими, всё более очевидными, опасными её невыгодами.

Покорные, сделавшиеся ещё более льстивыми подданные, приближённые, все теперь — тайные враги, готовые к предательству.

То, над чем Тайдула, будучи царевной, посмеивалась, стало предметом неминуемых забот. Она скрытно и ревностно следила за тем, как кормят младших жён, чем кормят: ведь от этого зависит, кто у них будет рождаться. Сами жёны беспечны и не думают об этом. Но Тайдула знает. Порочная, высокомудрая свекровь Тайтугла передала ей это знание, когда они с Джанибеком всходили на престол: хватит сыновей, отныне должны рождаться только дочери. Чем меньше число желающих стать великим ханом, тем лучше.

Итак, получив власть, Тайдула почувствовала себя слабой. Это начиналось постепенно. Сначала она думала — от возраста. Живая, любознательная девочка совсем исчезла в ней, душа её отяжелела и потемнела. Всё стало раздражать: люди, чтение, дворцовое убранство. Скука переходила в тоску, тоска — во гнев.

Татары не знают ни домашнего скарба, ни роскоши и живут, как собаки, они голодны и дурно одеты, они не возделывают землю и не знают плодов, им знакомы только бобровые меха, шубы и тому подобные гнусные вещи... Не смешно ли приходить в ярость от того, что писал о её народе сто лет назад глупый кади Ибн-Васыль из города Хамата? Не смешно ли сердиться, что еврейских перекупщиков вытесняют на базарах венецианцы и вся торговля китайскими шелками с Венгрией и Италией теперь в их руках? Но венецианцы почему-то вызывали особую ненависть. Летние шатры-кугарме казались Тайдуле слишком просторными и холодными, а освещение слишком ярким, и она, схватив позолоченную булаву, разбивала фонари и бросала на пол мраморные подсвечники.

   — Царица, — говорила ей с улыбкой любимая прислужница Умму, — тебя же не сердит, что суда у нас на Итиле строят только русские и никто не может сравниться с ними в работе с деревом? Мы не знаем, как плотничать. Русские знают. Мы народ воинов. Венецианцы торгуют более честно и ловко, чем армяне и евреи. Что тебе до этого?

   — Должно быть, Иблис и его злые духи шайтаны стремятся вселить в меня грех[488]. У меня болит голова, и бокку кажется мне тесной. Мне отвратно ничтожество послов, целующих землю перед ханом. Зачем ко мне ходит воспитатель Тинибека сеид Ибн-Абдель-Хамид повторять, что покойный был красивейшим созданием Аллаха, преемником своего великого отца Узбека, у которого пользовался почётом и влиянием? Почему я должна это выслушивать?

   — Так прогони его!

   — Простодушная Умму! Я и так живу в какой-то странной пустоте. Мне безразличны мои доходы. Мне душно в Сарае, мне тошно в ставке у Хаджи-Тархана, о Солхате я и слышать не могу. А Джанибек кочует в степях, пока не начнётся стужа и не замёрзнут реки... И он не хочет больше читать Коран.

Рабыня внимательно выслушала царицу.

   — Пойди к имаму. Твой дух разрушают невидимые силы. Твоя слава достигла пределов наравне со славой мужа. Но что с тобой?

Хороший совет: пойти к имаму. Однако сердце подсказало: сначала пойти к Тайтугле. С ней нельзя быть откровенной. Но пусть скажет свою женскую тайну, которая привязывала к ней Узбека до конца его дней.

Во время встречи свекровь оставалась неподвижной, как языческий идол: выпуклые тёмные веки опущены, губы ссохлись, и рот стал как щель. Она поняла сразу то, в чём великая ханша и себе-то признаваться не хотела.

   — В Коране говорится для мужчин: вы не можете быть одинаково расположенными к жёнам своим, хотя бы и желали этого, поэтому не привязывайтесь к ним всею привязанностью, а так, чтобы они оставались при вас в некотором недоумении. — Тайтугла засмеялась клёкотно, не разжимая губ. — С тем, что тебя гнетёт, — сказала, — справляйся сама. Я не даю советов. Мой долг исполнен. Я сделала для вас, что могла. Я возвела на престол мужа, теперь — сына. Есть ли у тебя голова? Мой выбор между сыновьями убил и меня. Я давно мертва. Разве я просила у кого-нибудь сочувствия? Улус Джучи, его крепость выше и важнее страданий одной души. Даже если это моя собственная душа.

   — Ты дала мне много знаний. Скажи свою женскую тайну, — настаивала Тайдула.

   — Говорят, в Китае есть женщины, которые каждый раз являются мужу как бы девственницами. И про меня такое придумали. Но моя сила была в другом. Я оказалась умна. Молва разносит и про твой ум. Но это только сочинения. На самом деле ты не настоящая монголка. Твой ум — не ум природной степнячки. Он собран из чужих мыслей и описаний. Чем тут гордиться?

   —  Я не горжусь, — скромно возразила невестка. — Ты, кажется, горячишься? Это тебе не по возрасту.

   — Ты не способна разить как великая женщина. Кусаешь, как блоха.

   — Великая женщина, какой ты себя считаешь, не вступает в перебранку. Бранятся, как равные, только блохи.

   — Отныне я замолчу для тебя навсегда. — Тайтугла омыла ладонями лицо. — Я полагаюсь во всём на Аллаха. Но твоя судьба в моих руках, знай, царица. Мне известно о русском князе. Пусть его нет в живых уже четыре года. Но это было.

   — Что было? — помертвев, но надменно промолвила Тайдула.

   — Во дворце всюду глаза и у стен уши. Иди и думай о труде жизни, чтоб могущество твоё не превратилось в пыль.

«Сука помойная! — выругалась про себя образованная Тайдула. — Сдохла бы ты скорее! Где ж моя сила, моё право, моя воля?..» Но как ни брани старуху, польза от разговора с ней есть. Справляйся, говорит, сама. Это главное. Про Семёна она ничего не скажет. Ей всё равно. Так, пуганула на всякий случай... Конечно, смерть великого князя московского была тяжёлой утратой. Не забыть, не забыть его наглых тигриных глаз, дерзких и грубых рук, частого дыхания и поцелуев — странный обычай русов! Ударом кинжальным стала весть о его кончине. Но смерть тогда была всюду, незримая и неотвратимая. И только воля Всевышнего спасала избранных. Но — почему?.. Князь Иван, пучеглазый и женственный, остался жив, а Семёна не стало. Почему так было назначено?

Имам не поднялся при её появлении. Заметив промельк гнева на её лице, спокойно напомнил:

   — Мы не встаём даже перед великим ханом.

Тайдула через силу улыбнулась, она не знала, с чего начать.

Имам оказался стар, лукав и любопытен. Его борода была белёса, как степной солончак, а взгляд живой и проницательный. Он молчал, ни о чём не спрашивая. Молчала и царица.

   — Можно ли постичь волю Аллаха и молить его о перемене участи? — наконец произнесла она.

   — А покорность? — тихо спросил имам. — О чьей участи ты говоришь?

   — О своей.

Положив ладони на колени, имам немного покачался из стороны в сторону.

   — Она уже предначертана на небесах. Что томит тебя?

   — Не знаю. Мне кажется, я чем-то больна.

   — Зови целителей.

   — Не хочу.

Имам ещё покачался. Сколько людей прошло перед ним, прося о помощи, но желая скрыть свои мысли и грехи, ища врачевства, но тая и болезнь, и её причину. Он так знал людей, что ему давно стали скучны их детские недомолвки. Всё он понял не хуже Тайтуглы, а даже ещё лучше. Поэтому сказал:

   — Покойный Ибн-Батута, арабский путешественник, рассказывал мне. Когда он принёс в подарок хану блюдо со сластями, тот всунул в него палец, положил палец в рот и более уже не повторял этого.

Лицо Тайдулы стало тёмным от прихлынувшей крови.

   — Это всё, что я могу услышать от тебя?

Имам перестал качаться.

   — Некто имел нарыв в горле. Желая избавиться, он проколол его. И умер.

Царица поднялась бесшумно и угрожающе, как гюрза средь камней пустыни. Только что свиста не издавало раздувшееся в тесном вороте горло. Войлок на входе долго качался после её стремительного исчезновения.

Значит, это известно даже имаму... Он пользуется иносказаниями, щадя её гордость. Джанибек стал другим. Меж ними нет больше совета и понимания. Она думала, его замкнутость, внезапные вспышки гнева, всегдашнее выражение недовольства — это переживание им убийства своих братьев. Но прошло слишком много времени, голос совести должен был утихнуть или замолчать совсем, если, конечно, совесть есть у Джанибека. Власть вообще-то не предполагает наличие совести. Чтоб жить по велениям последней, существуют отшельники и святые. Мрачность некогда весёлого и легкомысленного мужа таит в себе нечто другое. Старшая жена мало видит хана. Он всё время в походах. И все дороги его походов стекаются в Крым.

Тайдула, подумав и полистав творения некоторых восточных поэтов, послала мужу с гонцом письмо: «Я посылаю тебе привет с каждым всадником на улице, с каждым лунным светом, с каждым дуновением ветра, с каждой сверкающей молнией, мой нежный повелитель! Как кошка с мышью, любовь играет с моим сердцем. Я жду тебя в душной тьме моей страсти, когда Плеяды висят на небе, как гроздь винограда... Волосы мои подобны чернейшему шёлку, и груди мои обнажены, изнемогая от жажды супруга, они выдаются вперёд, они взывают к тебе... Я не сплю, хотя уже заходит луна и река стала синим ковром, расшитым золотом. Груди мои под распущенными волосами как янтарь в чёрной оправе. Без тебя нет у меня ни счастья, ни поддержки. Мои бедра бесстыдно раскрыты в ожидании тебя. Будь со мной распутен и страстно желай меня. Пусть покроемся мы скользким потом любовной скачки, как молодые лошади, неутомимые и неистовые». Неужто не проймёт? Думала, он должен примчаться немедленно на такой призыв.

«Мой дух смешался с твоим духом, как вино смешивается с прозрачной водой», — кратко ответил на письмо супруги Джанибек. И всё.

Она поняла, что теряет его. Она отодвинута. Её положение зашаталось. Ей казалось, это видят все, и всем известна причина, а ей — нет. Мир стал блекнуть в её глазах, ничто её более не занимало, во всём ей чудилось коварство и уязвление. Она ощущала себя ещё более старой, ещё более мёртвой, чем Тайтугла. Единственно, к кому оставалось доверие, царевна Иткуджуджук, «маленькая собака», дочь Узбека. Но что могла сделать для ханши милая, тихая Иткуджуджук, вся погруженная в заботы о старом муже, беглеберге, погибающем от болей в суставах и во всём теле? Колени, локти, запястья его распухали, кожа на этих местах истончилась, покраснела и лоснилась. Во время ночных приступов Исабек выл и стонал на весь Сарай и просил, чтоб его прикончили. Джанибек давно отстранил его от военных дел, и это ещё усугубило муки несчастного.

   — Пусть меньше жрёт мяса и реже напивается, — грубо советовала ханша Иткуджуджук.

«Маленькая собака» плакала, вздыхала и говорила:

   — Ах, Тайдула, я вижу, тебе самой плохо... Как я устала от этого старика! Твой муж ещё молод и горяч, а я совсем не знала радостей. Для кого я наряжалась и купалась в кобыльем молоке?

   — Овца ты, — холодно отвечала царица. — Зачем живёшь? Ты забыла, сколько тебе лет, ты забыла, когда смеялась. Ты рожаешь, ешь и проводишь ночи, меняя примочки, которые не помогают больному. Отсутствие поступков убивает в человеке душу.

   — Что ты хочешь, чтобы я сделала?

   — А ты решишься? — сомневалась Тайдула, уже засматривая «маленькой собаке» в глаза.

   — Прикажи... Если я сумею...

Сухой ветер взбивал пыль на улицах Сарая, как было это веками, как будет взбивать он её и на развалинах города.

   — Ровная дорога скучна, — шептала Иткуджуджук, промокая глаза краем тастара[489].

Они стояли возле узкого окна дворцовой башни. Плоский, грязный, богатый город, утыканный иглами минаретов, расстилался внизу. Тополя вдоль улиц шатались от ветра.

   — Давай что-нибудь придумаем, сотворим что-нибудь запретное? — предложила дочь Узбека. — Хочешь, позовём персиянина, которого любил Тинибек, помнишь? Он смешной и робкий, как женщина. Пусть расскажет, как его царевич покрывал.

   — Разве он жив? — задумчиво произнесла Тайдула.

   — Конечно. И служит у Исабека. Мой беглеберг теперь распоряжается только юнцами. Персиянин среди них. Иногда он переодевается в женские одежды для безопасности проезда.

Тайдула засмеялась.

   — Когда Исабека отпустит и он перестанет рычать от боли, найди ему развлечение. Если великий хан будет писать в Солхат, пусть твой муж скажет персиянину, чтоб выкрал послание. Я хочу его прочитать.

Испуг мелькнул в лице Иткуджуджук, но ненадолго.

   — Скажу, — согласилась она. — Они оба обижены на Джанибека. Они сделают, как велишь.

   — Ты будто не во дворце выросла, — опять усмехнулась ханша, — Велишь!.. Это просто шутка. Поняла?

   — Поняла, — упавшим голосом сказала Иткуджуджук. — Я в капкане... Как лисица в капкане.

   — Я освобожу лисицу! — недобро пообещала ханша.

2

Всё лето не выпало ни капли дождя. Жители Сарая страдали от засухи, и мудрецы уже не знали, как утешить народ. Арыки пересохли так, что на дне их осталась только грязь. Пруд посреди города обмелел, собаки лакали из него, а женщины набирали свои кувшины. Великий хан, оставив жён, всё кочевал где-то на севере между Узеней[490].

Во дворец пришла старая женщина, вышивальщица седел и перемётных сумок, и сказала главному визирю:

   — Если хотите, чтоб выпал дождь, соберите мне денег.

С каждых троих жителей собрали по два дирхема, и деньги эти оставили у кади. Уговорились, если будет дождь, чародейка возьмёт деньги. Нет дождя — нет денег. На другой день все отправились за город, где старуха уже успела разбить шатёр. В полдень колдунья положила перед собой козла, у которого была содрана кожа до головы. В руке старуха держала прут — она помахала им в ту сторону, куда заходит солнце. Тут Аллах заставил появиться тучу и повелел пойти дождю. И задождило по воле Всевышнего. Хотя с другой стороны неба солнце пекло по-прежнему.

Возбуждённая Умму прибежала к царице.

   — Я всё видела! Народ возвращался в город, утопая в воде! И я тоже. Старуха забрала деньги. Их было пятьдесят тысяч дирхемов.

Тайдула осталась безучастной. Уж который раз она ждала персиянина.

   — Я теперь верю в волшебство! — тормошила её служанка. — Пойдём к шаману!Пусть он полечит тебя. Есть очень сильный шаман. Он творит такие чудеса, что страшно смотреть.

   — Пойдём, — равнодушно сказала царица. — Пусть полечит.

Назавтра они в простой арбе поехали на окраину города, где жил шаман. Возле его юрты собралось довольно много народу. Все знали, что он будет лечить ханшу, но делали вид, будто не знали и просто так прогуливаются.

Для начала шаман показал, какие он умеет творить чудеса. В юрте было душно и темновато, но чудеса всё равно можно было разглядеть. Он попытался воткнуть нож в живот. Нож не входил. Шаман взял чурку и стал забивать нож в живот, как гвоздь. Когда нож ушёл до черенка, он вынул его и наставил на горло. Воткнул нож в горло и сейчас же вытащил его назад. Раны не было, только изо рта шаман выплюнул немного крови.

Потом по свисающей верёвке он взобрался на верх юрты и оттуда бросился на землю. Изо рта его показалась пена, живот чудовищно раздулся. Он схватил плётку, намереваясь стегануть ею царицу. Та с визгом увернулась. Тогда шаман попытался ударить её головой в лицо. Началась свалка. Шаман вопил, что кто-то мешает лечению. Тем не менее слуги Тайдулы вытолкали его из юрты. Но шаман уже был в общении с потусторонними духами. Поэтому чудеса продолжались. Он вскочил на коня, разогнался и верхом скакнул на крышу ближнего саманного дома. Спрыгнув оттуда, он помчался дальше и взлетел, как по воздуху, по обрывистому отвесному берегу. Там он упал с коня и сделался без памяти. Призвали другого шамана, чтоб опамятовать первого. Пришедший стал трясти над упавшим погремушкой, сделанной из рога дикого животного. На каждом отростке рога было по три маленьких кольца. От их звона шаман пришёл в себя, поднялся и, поддерживаемый под руки, побрёл к своему жилищу.

Так закончилось лечение. Царица пыталась шутить над незадачливым волшебником, но чувствовала себя немножко одураченной. Добрая Иткуджуджук пробовала бранить царицу за то, что она подвергала себя опасности, хотя браниться «маленькая собака» совсем не могла по причине своего тихого шелестящего голоса. Как раз в это время она наконец-то принесла письмо Джанибека, перехваченное персиянином. Письмо назначалось в Солхат.

Как неосторожны, как опрометчивы бывают даже царицы! Как легко влекутся смертные к падению, надеясь через него победить судьбу! О, заблуждение!.. Задрожавшими пальцами Тайдула взломала печать.

«Чёрные глаза при золотых волосах особенно хороши, искусительны. На лице их взгляд подобен бездне непроницаемой, где искры сверкающие резвятся, и пропадают, и возникают. Губы спелые сомкнуты, будто готовый к цветению бутон хорезмской розы. И пальцы, совершенные длиною, блистающие гладкостью, незнакомые с усталостью, не знающие труда. Забираю их в рот, как прохладные виноградины, прижимаю к нёбу пылающим языком, прикусываю зубами, заполняясь пламенем желания моего. Изливаюсь в тебя тысячью жизней, каждая из них — рай вожделения моего бесконечного. Приникаю ртом к двум огненным лепесткам на твоих грудях, пью их огонь, удерживая ладонями рыдания твоих бёдер, бешенство их призыва, наслаждаюсь болью от ногтей твоих, вонзённых в мою спину, оставляющих на ней кровавые борозды. Заглушаю сохнущими губами твои стоны и страстные умоления и языком хочу достать сладкую влагу твоей глотки. И когда наконец напряжённо, неотступно проникаю в нежнейшую тайну твоего тела, в распалённый плен её, тысячелетия творений и миров сжимаются бьющимся вихрем, уничтожая в нём наши жизни, время и имена, я исчезаю, я только беспощадная сила, влекущаяся в поток небытия, и тебя уже нет, мы — одно последнее содрогание вселенной, мы — только хрип её, бесконечно рождающей и убивающей, мы — только взрыв её горящей утробы перед глубочайшим покоем и освобождением. Долго-долго я выплываю из глубин тяжёлых тёмных вод и беспомощно, безгрешно, бесплотно касаюсь языком твоей кожи, я невинен и беззащитен, как дитя. Боюсь увидеть твоё лицо. Так боятся рабы взглянуть в лицо царя. Это миг величия и наинижайшей преданности. Он может быть только мигом. У него нет длительности. Я разрываю наше слияние. Я умираю в отчаянии его конца. Но твой шёпот: придёшь? — в нём полнота твоей власти, повеление, какое исполню даже ценой жизни и трона...»

Тайдула сухо и зло зарыдала, комкая тонкую китайскую бумагу, где знакомая вязь мужнина почерка обозначала слова, столь не присущие его ханскому достоинству, не произносимые им никогда, ни в весёлую весну их супружества, ни в зное зрелого брака. Кому?.. Кто это?.. Молнией догадка: чужеземка! Мусульманка не ждёт таких слов, она их не знает. Она считает приходы мужа и гордится их числом перед другими жёнами и наложницами. Зачем ты, Тайдула, не такая? Зачем знаешь искусство любви и ту гордость, какою может быть возвышена женщина? И теперь это не тебе? Это не тебе!

Она вышла из шатра. Стража не шелохнувшись проводила её глазами. Сейчас ханша готова была предать казни весь мир, не щадя никого. Родовые законы убийства ожили в ней. Она шла на ветер в степь, и беззаботные девушки, дети прятались, завидя её. Заломив руки, не унимая волчиного воя, рвущегося из горла, шла Тайдула, не разбирая дороги. Она всегда приказывала разбивать свой шатёр на краю города, не любила гам, вонь и суету. Гонцы не смели верхом приближаться к её шатру. Курительные палочки с запахом жасмина и сандала всегда тлели в плошках у входа. Волосы ханши всегда благоухали розовым маслом. Всегда её надменное величие сопровождали душные ароматы. Её тяжёлые крупные драгоценности затмевали украшения других жён, их ревнивый завистливый шёпот звучал вслед за каждым появлением Тайдулы на людях. О её удивительных ночных ухищрениях говорили друг другу на ухо: женщины — недоверчиво и насмешливо, мужчины — восхищённо. Правда ли, что старшая хатунь необыкновенная искусительница, мог подтвердить только великий хан. Но кто посмел бы его спросить?..

Бокку давила на виски. Тайдула сбросила её. Ветер погнал шапку по степи, переворачивая её и играя пышным султаном. Шею душило густое ожерелье из монет. Тайдула сбросила и его, не замечая. Потом отстегнула широкие золотые обручи на запястьях, уронила, не глядя, только изумруды мигнули прощально, зелено. Она разорвала на себе ворот, так что обнажилась грудь.

Ханша была унижена. Больше, чем женщина, оскорблена оказалась в ней царица. Но кто измерял, что страшнее, что больнее?

Она упала на склоне оврага в тени искривлённого ветрами карагача и долго следила без мысли, как плавает в вышине неба коршун. Ей казалось, она различает даже его жёлтый зоркий глаз, направленный на неё. Тайдула сняла перстни и расплела волосы. Ей хотелось освободить себя от одежды, от всего, что должно было отличать её, возвышать перед другими, служить знаками предпочтения. Ухватившись обеими руками, она ещё больше разорвала шёлк на груди и положила ладони на голый живот, туда, где образовался раскалённый камень, мешающий выходу, — теперь она могла только втягивать в себя воздух короткими всхлипами, а выдохнуть обратно не могла.

Ночь наступила незаметно. Исчез коршун, стали неразличимы ветки узловатого дерева над головой. Тайдула не видела даже собственной руки, поднесённой к лицу. Сердце её остановилось... Какая ночь? Солнце жгло ей открытую грудь и плечи, как бывает только в полдень. Откуда же эта тьма? Что происходит? Всё исчезло, всё скрылось от неё. Первая мысль была: теперь не перечитать письма. Правда, она и так хорошо запомнила его. Тайдула нащупала бумагу в широком рукаве. Она не хотела бы потерять это страшное послание. Но тут силы совсем оставили её.

Её искали несколько дней, не смея сообщать Джанибеку. Казнили стражников шатра, нескольких прислужниц, только Умму решили пока не трогать, следили за молодыми невольниками. Младшие жёны, скрывая радость, гортанно щебетали про колдовство, делающее человека невидимым, а хатунь, говорят, побывала у шамана, который сейчас сам при смерти, столько сил потерял, наводя на неё чары. Жёны выражали надежду, что она всё-таки вот-вот объявится в новом блеске красоты и величия.

Однако время шло, и головы вельмож уже предчувствовали, что скоро их отделят от тел. Мудрый имам сказал, что изнеженная женщина не может уйти далеко. Тогда велено было каждому владельцу пересчитать своих коней. Считали целый день. Пересчитали. Все кони оказались на месте. Или же никто не признался в пропаже, чтоб не быть заподозренным и не подвергнуться пытке.

Старый Исабек приказал воинам и прислужникам ходить по степи на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Ходили. Истоптали всю траву. Пытались даже раскапывать лисьи норы.

Шапку нашёл мальчик, сын дворцовой служанки. Бокку висела на прошлогоднем репейнике, покачивая султаном из страусиных перьев. Мальчику насыпали столько серебра, сколько могла вместить бокку. Потом нашлись золотые наручи. На этот раз повезло старухе, той самой вышивальщице кожаных сумок, которая умела вызывать дождь. Она до старости оставалась глазастой. Но её ничем не наградили. Забыли. Потому что тревога росла. Уже прибыли гонцы от Джанибека, что он возвращается. Головы вельмож мотались еле-еле. Ждать их отделения от тел оставалось не долго.

Но вдруг с громким плачем и радостными воплями показалась вдали толпа. Молодые невольники несли на руках тело Тайдулы. У шатра хатуни слуги проворно раскатали ковёр и опустили нагое тело перед Исабеком. Он глянул и отвёл глаза. Лишь пряди спутанных волос покрывали нежную дерзость грудей, невинный пупок, столь маленький, что в него не войдёт и унция масла, как и полагается по законам восточной красоты. Эмир обругал своего старого, вдруг ожившего «дурака» и послал за всеми лекарями сразу. Взмах руки — и толпа, окружавшая лежащую царицу, испарилась, только слышался удаляющийся топот пяток по выбитой, земле.

Эмир, унимая взыгравшего упрямца, приблизился к телу для более тщательного осмотра.

   — Повелительница, ты слышишь меня? — спросил негромко.

Тайдула не отзывалась. Он разжал её пальцы и высвободил скомканное послание. С первого взгляда эмир узнал руку хана. Ф-фу, наконец-то!.. Теперь можно и похоронить царицу, если на то будет воля Аллаха. Исабек спрятал бумагу на груди под халатом. Даже стреляющая боль в коленках сделалась меньше.

Прибыли запыхавшиеся лекари, захлопотали над бесчувственной хатунью. Призвали служанок обмыть, одеть, расчесать, уложить в прохладе шатра на подушки, назначили покой и кумыс, когда придёт в себя.

...Она очнулась ночью, позвала слабым голосом Умму. Сдерживая слёзы, та подала ханше питье в чаше.

   — Умму, уже ночь? — прошептала ханша.

   — Да, госпожа.

   — Выйди, посмотри, что вокруг. Странный сон мне приснился.

Умму бесшумно вышла. Чуть слышно потрескивало масло в светильниках. Тайдула чувствовала слабое тепло, исходившее от них.

Вдруг — возбуждённое дыхание и голос Умму у плеча:

   — Госпожа, на небе крест!

   — Что?

   — Там, где всходит солнце. Крест из длинных облаков, и в середине его горит луна.

   — Странно, — повторила, как в забытьи, ханша. — Он мне приснился, крест из облаков. Большой, в полнеба.

   — Он именно такой! — воскликнула Умму. — Мне страшно, царица!

   — Молчи.

   — Это знамение. Что оно предвещает?

   — Страдание моё, — сказала Тайдула. — Иди, посмотри ещё раз.

   — Я боюсь.

   — Иди. И никого не призывай.

Нетающий крест из облаков видел из своего шатра и старый Исабек. Он только что кончил читать любовное послание Джанибека, найденное у Тайдулы. Он сразу понял, кому оно предназначено, — пленной венецианке, которую великий хан поселил в Солхате втайне, у горы... Так... Гонца-персиянина убить, послание уничтожить. Не надо знать ничего лишнего. Исабек зажёг бумагу от светильника, подождал, пока она догорит, и, равнодушно поглядев ещё раз на небесный крест, упал в усталости на ложе. Хотел встать побить свою «маленькую собаку», но передумал. Лень. И кости хрустят — не встанешь.

Умму сказала:

   — Он двигается.

   — Как?

   — Он смещается. Он как бы плывёт.

   — Куда?

   — Туда, где бывает восход.

Тайдула помолчала.

   — Умму, я ослепла...

Теперь лишь когда солнце или тепло костра достигали её лица, она слабо различала радужные двоящиеся круги. Всё остальное — тьма.

Глава тридцать первая

1

Залив глубоко вдаётся в сушу, как бы разделяя город Константинополь надвое. Вход в бухту заперт огромной железной цепью, которая тянется с одной стороны в город, к Акрополю, с другой, перегораживая гавань, — к башне Галаты. У залива два названия — Сад и Золотой Рог. Когда год назад Алексий приехал сюда и увидел многоцветный, утопающий в садах город, а перед ним бирюзовую в лучах закатного солнца бухту, то не удержался от восторга:

   — Истинно, Золотой Рог!

Ныне, уже не епископом, но в сане митрополита всея Руси, он покидал великий город с разочарованием:

   — Прощай, Суд!

Истинно суд учинён был над ним здесь. Он стремился сюда, как на Божий суд, — с правдой, а теперь знал, что для императора и патриарха всего православного мира, оказывается, выше правды — серебро да злато. Плыл сюда через море на двухсотвёсельном остойчивом судне, а для обратного пути еле наскрёб средств, чтобы нанять у греков старое маломерное судёнышко.

Покидая прошлым летом Сарай, в который заехал из Москвы попутно, думал, что после дикой, варварской, всегда опасной Орды душа его найдёт отдохновение в столице православного мира. Сейчас, стоя на корме зыбкой посудины, он вглядывался в исчезающие башни Константинополя на серо-жёлтой полоске берега и снова задавал себе все те же вопросы, на которые безуспешно пытался найти ответы во время пребывания здесь. Как могут сочетаться в человеке высокие помыслы и низменные поступки? Допустимо ли ради благой цели использовать все средства без разбору? До приезда сюда слышал Алексий об императоре Константине Первом[491] лишь самые хвалебные слова как о защитнике справедливости и свободы, как о великом покровителе христианства, за что называли его даже равноапостольным. Но вот довелось узнать от самих греков из императорского двора и патриархии, что этот равноапостольный приказал повесить своего тестя, зарезать племянника, удавить шурина, отрубить голову старшему сыну, запарить до смерти в бане свою жену, отдать на растерзание зверям всех побеждённых франкских вождей... И после всего этого он получил прозвание Великого, а город Византий переименован в его честь. Как же совместить всё это? Нешто таких людей — людей, творящих историю, того же хана Узбека или князя Ивана Калиту, — следует оценивать по иным нравственным меркам, нежели простых смертных? Тогда, может, и нынешние властители империи будут когда-нибудь названы великими и следует простить им мздоимство, коварство, жестокость?..

Алексий поёжился на ветру, который начал дуть как из трубы, чуть только судно свернуло в Босфорский пролив. Слева тянулись скалистые берега Галатского мыса, еле видим стал старый город на другом берегу Золотого Рога, бывший Византий. Уже совсем растворились в голубой дымке очертания стоящих на холмах Акрополя и императорского замка Влахерны. Бросив на них прощальный взгляд, Алексий спустился в отведённую ему в носовой части судна каморку.

Город, что и говорить, царственно величествен, не зря русские издавна величают его Царьградом. Храм Святой Софии царит над всем городом, как корабль над волнами моря, а внутри его такое пиршество света, красоты, одухотворённости, что легко было поверить послам князя Владимира[492], которые почувствовали себя здесь на небесах.

Первые дни Алексий посвятил посещению святынь. Прикладывался к Животворящему Кресту Христа и к Покрову Богородицы, поклонялся мощам сорока мучеников и Иоанна Златоуста, отстаивал часы в разных чтимых обителях и церквах. Святыням в городе несть числа. Однажды, остановившись в молитвенной позе у стола, на котором сидел Иисус во время беседы с самаритянкою. Алексий вдруг остро осознал, что святыней является весь город целиком. От него болгары, сербы, русские, румыны, армяне, грузины не только восприняли христианскую веру, но и переняли в своём внутреннем устройстве жизни его законы, обычаи, образцы. Царьград отстоял и продолжает отстаивать чистоту православия, отбивая наскоки иудаизма и магометанства, которые пытаются ставить под сомнение основные догматы о божественном сыновстве Иисуса Христа и о Богородице. Воистину священный город, светоч веры! Алексий пребывал в том счастливом состоянии духа, которое посещает свято верующего христианина, отдавшегося всей душой молению и получившего в награду Божью благодать. Ему казалось, что так будет каждодневно и всегда, покуда он здесь.

Первое разочарование постигло его в патриаршем дворце, куда пришёл он с бывалыми уже, знающими многие здешние порядки боярами Артемием Коробьиным и Михайлой Щербатым.

   — К хартофилаксу пойдём сперва, — сказал Коробьин. — Он по-славянски разумеет, болгарин родом.

   — Правая рука патриарха, печатник и письмовод, — подтвердил Щербатый.

Бояре были уверены, что он их не только сразу узнает, но и обрадуется, вспомнив о том серебре, которое получил вместе с прошением владыки Феогноста и великого князя Семёна Ивановича. Но тот, видно, в самом деле понимал себя правой рукой патриарха, держался надменно и неприступно. Он даже не понял, из какой такой Москвы приволоклись к нему эти люди, а когда Артемий с Михайлой начали, перебивая друг друга, растолковывать ему про свой прошлый приезд, недовольно морщился, словно у него заболели зубы, спросил хмуро:

   — У протонотария были? У помощника моего?

   — Мы прямо к тебе, отец святой, потому как помним... С нами владыка Алексий вот...

Алексий положил на косо укреплённую столешницу патриарший пергамент с приглашением прибыть в Константинополь для поставления в митрополиты. Не взглянув на харатию, хартофилакс отошёл к окну и отпахнул раму. Ворвавшийся ветер зашелестел листами на столешнице, Артемий выхватил из калиты золотой наперсный крест и прижал им пергамент Алексия. Хартофилакс сделал вид, что не заметил ничего, предложил:

   — Пройдём в сад. Душно. Перед грозой нешто.

   — Не иначе, — охотно подтвердил Михайла.

Прошли через две цветным мрамором выложенные палаты в замкнутый металлической оградой квадратный двор. Белые известняковые плиты его поистёрлись и потрескались, через многочисленные расщелины пробивались бустылья травы, какая растёт и в Москве на залежах и пустырях, а в дальнем конце тенистые разлапистые деревья держали на ветках душистые цветы-султанчики.

   — Абы наши ландыши, только на дереве, — сказал Артемий.

   — Бесстыдница, — обронил хартофилакс.

   — Как, как?

   — Дерево круглый год цветёт, но через три на четвёртый сбрасывает листву, раздевается. Вот и бесстыдница поэтому.

   — А-а, разнагишается, стало быть? Понятно. — Артемий всячески понуждал важного чиновника к задушевной беседе. Тот шёл потупясь, видно решая про себя, как обойтись с просителями.

Скамеек со спинками и без них было много, хартофилакс выбрал самую коротенькую, предложил сесть на неё первому Алексию, сам примостился рядом, а боярам ничего не оставалось, как встать по бокам.

   — В Студийском монастыре остановились? — допрашивал хартофилакс. — Святыни посетили? В Святой Софии всем ли престолам поклонились? — Он сидел вполоборота к Алексию, уставившись в лицо ему своими маленькими, глубоко утопленными, но острыми глазами.

Алексий слышал, что будто не то семь, не то восемь десятков престолов в Святой Софии, понятно, что невозможно в каждом помолиться за столь малое время, а потому вопрос патриаршего помощника показался ему если не насмешкой, то явно не по сути разговора.

   — Храм Святой Софии с пристрастием осмотрели мы. Огорчились, что восточная апсида разрушилась и упала. От труса земного никак? — Заметив с удовлетворением, как замерцали глазки хартофилакса, продолжал твёрдо: — Покойный великий князь московский Семён Иванович отправлял вашему императору довольное количество серебра на ремонт сего свода, нешто не получили?

Хартофилакс опечалился, в задумчивости подвигал на нитке стеклянные бусинки чёток. Кинул взгляд налево, потом направо, догадливые бояре отошли в сторонку.

   — Кир Алексий, ты зря приехал. Не ко времени. Не до тебя сейчас здесь. Апсида так и будет валяться, потому что император Иоанн Кантакузин[493], выдав свою дочь Феодору за врага нашей империи турецкого султана Охрана, пустил твоё серебро на приданое.

— Он породнился с магометанами? И что же патриарх на это?

   — Его святейшество Каллист негодует, но император не хочет видеть его главой Церкви.

   — А кого же он хочет видеть?

Хартофилакс раздумчиво посмотрел на Алексия, размышляя, можно ли ему довериться до конца, ответил с досадой:

   — Филофея Коккина, митрополита из Гераклеи, друга своего, выкреста еврейского.

   — Ну, раз выкрест, значит, как Павел из Савла[494]? Ни эллина, ни иудея же?

   — Конечно, конечно! — торопливо заверил хартофилакс и повторил, поднимаясь со скамьи: — Зря ты приехал.

   — Что же, возвращаться восвояси нешто?

Хартофилакс потомил молчанием.

   — Конечно, возвращаться не резон. Если серебра у тебя, как ты говоришь, довольно, то своего добьёшься.

Судно раскачивалось на волнах, скрипело всеми своими суставами. Алексий прислушивался, как дребезжат его тонкие расхлябанные переборки, снова пожалев, что серебра у него оказалось-таки не довольно. Невозможно было предвидеть, что произойдёт в Царьграде за год с лишним, что придётся одаривать не одного, а двух патриархов, не одного императора, но трёх! И у каждого властителя была своя рать прислужников, тоже считавших, что русское богатство немерено. Очень быстро уяснил Алексий, что здесь так же, как в Орде, надобно ублажать каждого большого и малого начальника. Так было с монастырскими сакелариями да экономами, с дворцовыми стратилатами да ипатами. Даже дьяконы церковные, прислужники монастырские, стражники в латах и шлемах с забралами не желали разговаривать, прежде чем не ощущали в руке злотницу или хоть толику серебра. Кажется, здесь ещё гнуснее, чем в Орде: там эмиры, нойоны и простые охранники стараются непременно ответствовать полученной мзде, здешние же чиновники берут поминки как должное, а затем либо отделываются уклончивыми речами и обещаниями, либо исчезают бесследно. Правда, хартофилакс подношение оценил и встречу Алексия с патриархом сразу же устроил. Но сделал он это скорее всего потому лишь, что предвидел её заведомую тщетность.

Каллист был холодно-любезен. Расспросил о последних днях владыки Феогноста, но выслушал ответ без всякого внимания, а может, и вовсе мимо ушей пропустил, занятый какими-то своими мыслями. Сказал между делом, что высоко чтит Григория Паламу, но когда Алексий стал рассказывать про спор двух русских иерархов — архиепископа новгородского Василия и епископа тверского Фёдора — о Фаворском свете и зримом рае, Каллист перебил его:

   — А у вас в Скифии, наверное, уже снег выпал?

   — Должно, так, пора уж.

   — Слышал, но никогда не видел, белый и холодный он?

   — Да, это мёрзлый пар, падает с неба из облаков клочьями.

   — Зимний дождь как бы?

   — Именно, именно.

   — Это весьма занимательно, однако, — Каллист вдруг резко поднялся с отделанного слоновой костью трона, — однако, кир Алексий, хоть наслышан я немало о книжности твоей, о многих талантах, о великой преданности вере православной, надобно знать тебе, что помощи ты от меня получить не сможешь.

   — Но, владыка преосвященнейший, ведь под согласием на моё поставление в митрополиты стоит подпись твоя и Иоанна Кантакузина!

   — Вот к нему и иди! — В голосе патриарха явственно прослушивалось раздражение, о причинах которого Алексий мог только догадываться.

Император Иоанн Кантакузин всегда благосклонно относился к просьбам Москвы, Алексий очень рассчитывал найти у него поддержку, однако после первого холодного приёма патриарха шёл во Влахерны, где располагался дворец императора, с опаской и настороженностью.

Иоанн Кантакузин был немолод, сед и тучен, на правой руке не хватало двух пальцев, потерянных в сражении, но был он улыбчив и подвижен. Приём Алексия он приурочил к семейному обеду, принял московского гостя с почётом и хлебосольством. В отличие от Каллиста, который сделал вид, будто полученные накануне встречи подарки ничего не значат, сами собой разумеются, Иоанн сразу же сообщил, что русские соболя очень понравились его жене Ирине, славянке по крови, а золотой с каменьями пояс пришёлся ему в самую пору, так что он даже удивляется, как прознали русские о его чреватости.

Разговор в застолье шёл непринуждённый, вполне дружеский. Алексий с трудом разбирал быструю греческую молвь вообще, а Иоанн к тому же, имея повреждённые зубы, шепелявил, проглатывал иные слова. Чтобы не возникало недоразумений, старались больше обмениваться любезностями. Всё шло славно, пока Алексий не подвёл разговор к главному:

   — Я проделал долгий путь из Руси в надежде утвердиться на митрополичьей кафедре.

Иоанн налил гостю, затем себе греческого вина, пригубил и поставил кубок из цветного стекла на столешницу. Собрался что-то сказать, раздумал, снова отпил глоток из кубка.

   — Знаешь ли ты, кир, что дочь моя замужем... — Он снова поднял кубок, на этот раз приложился к нему основательно.

   — Замужем за султаном Охраном? — вырвалось у Алексия.

Иоанн поперхнулся, резко поставил кубок, так что остаток вина выплеснулся на мраморную столешницу.

   — Нет, кир, то другая дочь, то Феодора. А я говорю про Елену, она замужем за сыном покойного автократора Андроника Третьего, за Иоанном Палеологом. — Он рассеянно макнул палец в образовавшуюся на столешнице лужицу густого вина, посмотрел, что получилось. — М-м-м, вино столь красно, а на пальце — словно водица... Да-а... Так вот: я хоть и коронован, но являюсь лишь наместником при Палеологе.

   — Значит, он будет решать мою судьбу?

Кантакузин опять потупился, снова завозил пальцем по винной лужице. Но на этот раз молчал не долго, вскинул на Алексия добрый и весёлый взгляд:

   — А куда тебе спешить, кир Алексий? Я слышал перед твоим приездом, что патриарший совет решил подвергнуть тебя тщательному целогодичному испытанию.

   — Но зачем?

   — Затем, что ты не грек. Узнать надобно, такой ли ты на деле, каким тебя представил нам покойный Феогност. И кто знает, как ты поведёшь себя, сохранишь ли должное повиновение патриарху? У нас ведь во всех митрополиях владыки родом из греков, ты один будешь не наш, а природный... Настанет время — всё прояснится. Живи, поклоняйся святыням... Вижу, греческим владеешь, значит, можешь участвовать в церковных службах.

Император явно что-то недоговаривал, заканчивая разговор торопливо, а провожал хоть и с прежней доброжелательностью, но словно бы с беспокойством, словно опасался какого-то неприятного вопроса, отвечать на который он не мог или не хотел.

Ничего не прояснила и встреча с юным Иоанном Палеологом. Если будет он коронован после того, как освободится от регентства Кантакузина, то станет в своей династии Палеологов Иоанном Пятым, но станет ли? Судя по его нетвёрдым ответам, он боится своего тестя и уж тем более не желает до поры вникать в заботы какого-то московского ставленника.

Судно вышло в открытое море. Вокруг были лишь вода и небо — ни намёка на берег, разве только чайки за кормой напоминали о нём. Море казалось живым существом, добрым и мудрым в своей безбрежности. Оно бывает гневливым и суровым, бывает невозмутимо бесстрастным, а сейчас оно казалось заигравшимся дитятей, ничего вокруг не замечающим в своём увлечении. Вода тихо рокочет у борта, изумрудно-зелёные волны с белыми гребнями накатываются и отходят, лишь чуть-чуть раскачивая судно, словно забавляясь им, понарошке пугая его.

Ветерок дул попутный, старые, выгоревшие, не раз чиненные, с заплатами и шрамами паруса расправились под током воздуха, ходко потащили вперёд утлое судёнышко. Волны усами расходились по сторонам, а за кормой стелилась ровная, с пенистым подбоем дорожка.

Алексий, то выходивший на палубу, то возвращавшийся в свою каморку, похожую на монастырский покойчик, порадовался, что прекратилась качка, стало тихо, переборки лишь изредка издавали лёгкое дребезжание. Он открыл окованный серебром деревянный ларец, в котором сложены были бесценные харатии — Деяния патриаршего Собора. А ещё — тоже имеющие для Алексия высокую цену сто семьдесят страниц пергамента, каждая в восьмую долю листа, исписанных его рукой в два столбца мелким чётким полууставом, заключались на этих страницах переведённые Алексием на славянский язык Четвероевангелия, Деяния и Послания апостольские, Апокалипсис и Месяцеслов. Листая перевод, он поймал себя на мысли, что каждый раз невольно отыскивает глазами слова из Евангелия от Матфея: Вот я посылаю вас, как овец среди волков: и так будьте мудры, как змии, и просты, как голуби. Не потому ли так притягивали эти слова, что сам он оказался овном среди волков и в Орде среди татар, и в Царьграде среди греков?

Переложением с греческого на славянский, сверкой, уточнением и перебеливанием готового перевода Евангелия занялся он после того, как, утомлённый бесполезным хождением по дворцовым палатам, окончательно потерял надежду разобраться в каверзах и тайных помыслах государственных и духовных управителей и их чиновников.

Постигнув не только греческий старопечатный, но и новый разговорный язык, стал посещать школу при патриархии, слушателями которой были не только духовные, но и светские лица. Правда, всё это были безусые и безбородые отроки. Алексий, доживавший шестой десяток лет, поначалу ловил на себе их изумлённые взгляды и сам смущался. Но постепенно они перестали замечать его седины, и Алексий охотно слушал их суждения, порой неожиданно зрелые и своеобычные.

Преподавание в патриаршей школе вели магистры, доместники, проповедники, философы, лекари. Кроме богословия изучались науки самые разнообразные. Даже, что особенно поразило Алексия, были уроки гимнастики по учению Пифагора, который, оказывается, поощрял упражнения в бегах и метании дротиков, но строго запрещал единоборства, говоря, что рядом с развитием ловкости это вводит в физические упражнения стихию гордости и озлобления, что люди, стремящиеся к осуществлению истинной дружбы, не должны позволять себе сваливать друг друга с ног и кататься по песку подобно диким зверям, что истинный герой должен биться с мужеством, но без ярости и что озлобленный человек предоставляет все преимущества над собой противнику. Последний совет древнего грека Алексий помнил постоянно, когда приходилось ему снова и снова сталкиваться с чванливыми чиновниками в патриархии и императорском дворце.

Школа помимо всего прочего оказалась замечательна ещё и тем, что тут каждый день обсуждались последние новости. Прислушиваясь к возбуждённым разговорам и спорам школяров, Алексий мог глубже и точнее постигать побудительные, скрытные причины происходящего в Константинополе. Однажды, явившись на занятия, он никого не застал. Служка, старый благообразный грек, неохотно проворчал:

   — Все на коронацию автократора ушли.

   — Иоанна Палеолога?

Служка покосился с кривой ухмылкой, буркнул:

   — Палеолога даже в славословиях запрещено поминать.

   — Тогда, значит, Иоанна Кантакузина?

   — Кантакузина, но не Иоанна, а Матвея.

   — Как? Ведь говорили, что он ещё слишком юн?

   — Зато отец его умудрён. Забыл, что временно сидел на троне, восхотел вовсе устранить от власти династию Палеологов.

Алексий вспомнил о замешательстве, с каким провожал его Иоанн Кантакузин, теперь уяснил, что имел тот в виду под словами «всё прояснится». Прояснилось... И значит, опять «будьте мудры, как змии, и просты, как голуби». И значит, опять надо готовить почестья, поминки, поклонное...

   — А что же патриарх Каллист? Согласился короновать?

   — Нет. Твёрд владыка! Снял патриаршее облачение и ушёл. Говорят, в монастырь себя заточил.

   — Кто же вместо него?

   — Филофей Коккин. Собор патриарший уже утвердил его. Надолго ли, не знай...

   — Стало быть, теперь Матвей, малый сын Иоанна Кантакузина, стал императором? — не мог прийти в себя Алексий.

   — Говорю же! — рассердился служка. — Править всё одно отец его будет. Покуда...

Алексий был озадачен. К тому, что на Руси, в Литве, в Орде ведётся грызня за власть с подкупами, предательством, вероломством, он привык, принимал как неизбежное, но чтобы здесь, в колыбели православия!.. Пожалуй, здесь ещё изощрённее, коварнее. Горечь и невольное осуждение не оставляли владыку всё время обратного пути.

Утром второго дня плавания море начало разыгрываться. Пошёл накат волн, порывистый ветер срывал с них верхушки и сыпал на палубу жемчужную пыль, резко запахло солёной влагой, чайки потянулись в обратную сторону, к берегу. Судно сначала покачивалось чуть приметно, но скоро нос его стал зарываться в волны, вода загуляла по палубе. Корабельщики сняли паруса. Неожиданно высокая и крутая волна взняла судно на гребень, затем резко обрушила его вниз, так что корма задралась, а гребцы стали загребать вёслами лишь воздух.

Алексий спустился в свою каморку. От резкого бокового удара волны судно тряхнуло так, что с переборки сорвалась икона Спаса, которую Алексий купил у греческих изографов и повесил на время путешествия. Он сумел подхватить её на лету, благоговейно поцеловал и уже не стал прикреплять снова на переборку, держал в руках, любуясь ею и тихо радуясь. Он много приобрёл в Константинополе церковной утвари и образов, всё отправил уже в Москву, но эта икона была особенно по сердцу ему, и он оставил её при себе: оплечный Спас в голубом хитоне.

Море ещё несколько раз встряхнуло судно, потом как будто залегло, так что греки-корабельщики посчитали возможным снова поднять паруса.

Алексий достал из ларца одно из соборных Деяний, написанное 30 июня 1354 года, отыскал взглядом строки, на которые обратил внимание ещё при оглашении на Соборе: «Хотя подобное дело совершенно необычно и небезопасно для церкви, однако ради достоверных и похвальных свидетельств об Алексии и ради добродетельной и богоугодной его жизни, мы судили этому быть, но это относительно только кира Алексия и отнюдь не дозволяем и не допускаем, чтобы на будущее время сделался архиереем русским кто-нибудь другой устремившийся сюда оттуда: из клириков сего богопрославленного, боговозвеличенного и благоденствующего Константинополя должны быть поставляемы митрополиты русские».

Вот ведь как: необычно и небезопасно для Церкви... Отчего бы это? Нешто недостойно несли архипастырское служение коренные русские митрополиты Кирилл и святой Пётр[495]? И спрашивать нечего — эти владыки больше любого греческого ставленника принесли добра Русской Церкви...

При первом же знакомстве с новым патриархом Филофеем Алексий понял, что ему сейчас более, нежели когда-либо прежде, надо быть простым, как голубь, и по-змеиному мудрым. Новый патриарх ничего не обещал, но и не отказывал, смотрел ласково и поощряюще своими пепельно-серыми глазами, но был непроницаемо замкнут. Подношения ценил, но желал их получать постоянно, перед каждой новой встречей, о чём догадывался Алексий по его настойчивым сетованиям на скудноту патриаршей казны. Но общение с Филофеем неизменно радовало Алексия, и он дорожил каждой возможностью побеседовать с ним. Был новый патриарх глубоко просвещённым и имел негаснущее внимание ко всему происходящему в православном мире. Услышав, что в глухих радонежских лесах поселился отшельником истинный подвижник православной веры Сергий, патриарх отложил все дела и попросил Алексия рассказать о нём сколь можно подробнее, а затем почёл нужным написать грамотку, в которой благословлял подвижника и советовал ввести в монастыре общежительный устав по образцу византийских киновий.

Вслед за этим удалось Алексию добиться от Филофея причисления к лику святых троих литовцев, умерщвлённых Ольгердом в 1347 году за приверженность православию.

Что и говорить, небесполезны были затянувшиеся бдения с патриархом. Хоть много, очень много пришлось извести русского серебра и рухляди, но дело стоило того, получена была сильная поддержка против врагов Русской Церкви, против угроз со стороны Литвы, Твери, Новгорода.

Появился вдруг ещё один, новый соискатель на русскую митрополию — рябой, рыжий и весёлый болтун именем Роман, ставленник тверских князей и состоящего теперь с ними в родстве Ольгерда Литовского. «Ишь, тверяне, никак не угомонятся, так и сеют тихие которы», — думал Алексий, слушая прибывшего словоохотливого претендента-епископа. Осторожности, с коей следует вести себя в Царьграде, тот не был научен. Кто бы его научил-то, опытный да знающий? Это покойный владыка Феогност всё знал, умел и неожиданности предвидеть, и средства найти к устранению оных. Проведя подле него почти всю жизнь, Алексий многое постиг в обиходе и поведении: главное, бесстрастие наружное, в основе которого умение властвовать собой, умение проницать людей окружающих, осмотрительность не только в поступках, но и в речах — где силу и право показать, а где приличествует тонко смолчать, дабы сан не уронить в мелкоте свар и противостояний. Роман же, честию великой и надеждой распалённый, нёс, что след и что не след, и, сам того не желая, помог Алексию, и новая тяжба за митрополичий стол даже и не возникла, а решилась сама собою. Слетело у Романа с языка важное известие, что Иван Иванович утверждён Ордою на великое княжение. Сердце у Алексия радостно встукнуло при этих словах. С Ордой в Константинополе считались, как и во всём мире.

   — Теперь можно решать и твоё дело, кир Алексий, сказал Филофей.

Но тёк день за днём, а о постановлении патриаршего Собора опять речи не было. А тут ещё слухи по городу стали расползаться, будто императором всё-таки станет скоро Иоанн Палеолог, а Филофею придётся пуститься в бега за то, что Матвея Кантакузина короновал. Словом, всё по новой начиналось.

Алексий решил, хоть и с опозданием, действовать решительно и настойчиво. Запросил из Москвы у великого князя Ивана Ивановича серебра, а в ожидании его взял у купцов под расписку большую сумму денег и внёс их на нужды патриархии, особо оговорив, что ещё внесёт на ремонт восточной апсиды собора Святой Софии.

Щедрость его получила немедленное признание. Искательство суетливого Романа было отвергнуто, Алексию вручили наконец столь чаемое Соборное Деяние о возведении его в митрополиты всея Руси.

После заседания Собора, покинув патриаршие палаты, Алексий решил прогуляться по городу в одиночестве, чтобы успокоиться, утишить волнение сердца. Остановился возле дворца с названием Львиная Пасть на площади, которую именовали Игрищем Императора. Это был тот самый ипподром, где император бился об заклад с императрицей на ристалищах конских всадников. В тот день кроме августейших особ там было много и простолюдинов — для них на полыхающих жаровнях готовились душистые кушанья. Уловив лакомый аромат, Алексий почувствовал сильный голод и впервые за весь год пребывания в Константинополе разговелся, не заботясь о мере съеденного. Сладкие греческие овощи и печёную рыбу запивал гранатовым соком, выбрал самые крупные гроздья синего и белого винограда. Всё было вкусно, всё было славно, а в голове одно слово билось: домой, домой, домой!

2

Наконец-то установился полный покой на море. Ни дребезжания переборок, ни глухих ударов волн по деревянным бортам, и свеча горит ровно, не колыхнувшись, словно в монастырской келии сидишь, а не в судовой каморе.

Алексий вышел на палубу, с наслаждением вдохнул солёный воздух и увидел, что из трюмов высыпали все его попутчики: почти три десятка русичей, сопровождавшие его из Москвы, и незнакомые путешественники — греческие мужи и жёнки.

Холщовые просмолённые паруса бессильно обвисли, но судно продвигалось вперёд ходко от слаженных гребков вёсельников, впереди расстилалась неоглядная морская ширь, ни складочки, ни пенного барашка на поверхности изумрудно-оливкового лона.

   — Глянь-ка, Михайла, никак туман? — услышал Алексий голос боярина Коробьина.

   — Да ты что, солнце, вишь, какое ярое, любой туман сгонит!

Однако и Алексий, чьи глаза к старости стали лишь дальнозорче, разглядел впереди туманное скопление, которое ширилось и расползалось по окоёму. И солнце, хотя продолжало высвечивать бликами воду, утратило слепящую яркость.

Старший корабельщик, с которым Алексий уряжался о цене перед отходом из бухты, подошёл и срывающимся голосом попросил:

   — Владыка, молись за всех нас! Буря идёт!

Алексий не успел ни удивиться, ни переспросить, как с резким хлопком безжизненно висевший парус наполнился ветром и начал валить судно набок. Корабельщики забегали, споро скатали паруса, закрепили их на палубе. Сделали они это в самое время, тут же невесть откуда взявшаяся волна накрыла судёнышко, никто из стоявших на палубе не смог удержаться на ногах. Алексий успел только вцепиться в медный поручень и, хватаясь за него, спустился в свою камору. Увидел в последний миг, что по палубе катается медный кувшин и два грека пытаются поймать его, однако тот как живой увёртывается. Плеснула новая волна и унесла кувшин за борт. «Могло бы и меня смыть, как кувшин, в пучину вод», — подумал Алексий с усмешкой, ещё не чуя настоящего бедствия.

Хоть и плоховато судёнышко, но греки, по всему видно, мореходы опытные: сосредоточенны, на смуглых лицах ни тени страха или растерянности.

   — Готовьте топоры! — велел старшой. — Руби мачту!

Торопливый перестук топоров, мачта заскрипела, покачнулась.

   — Берегись!

Мачта накренилась в другую сторону и рухнула за борт.

Алексий всталперед образом Спаса, радуясь, что опора у него под ногами прочная, потому что камора его расположена в самом лучшем месте судна — на носу и строго посредине днища.

   — О, еже милостиву, благоуветливу и благоприменительну быти к рабам Своим нами ныне молящимся, и простив им все согрешения, вольные и невольные, и благословити водное путешествие их, Господи... — молился он вслух, но голос его тонул в шуме ветра и плеске волн.

Слышались вопли и мольбы сопутников, находившихся за тонкими переборками в соседних помещениях:

   — Ну и ветрище! А тучи-то! Какая жуть!

   — Это не тучи, а прямо стадо бешеных волков!

   — Или табун кабанов, вепрей диких!

   — И холодом могильным понесло.

   — Да, да! Просто ужас, какой холодище!

   — Господи, заступи, спаси, помилуй!

   — А волны-то, волны... Того и гляди раздавят нас!

   — И дух какой-то затхлый пошёл... Нешто из нутра морского? Абытрупов гниющих дух.

   — Ага, из преисподней абы...

   — Смотрите, смотрите, видите? Какое огромное и лохматое нечто, и чёрное такое? На нас прямо валится?

   — Верно: лохматое чудище некое.

   — Так что же это? Туча такая?

   — Не похоже...

   — Абы гора обрушивается...

   — Боже, уж не последние ли дни наступают? Заступи, Боже, сохрани и спаси!

   — Темень непроглядная...

   — Дух тяжёлый, не продохнуть.

   — Кажется, вечный мрак и солнца не было николи.

   — И не будет! Глянь-ка, какая буря! Кромешная буря!

Восклицания испуганных стихией людей слышны были всё слабее и слабее, их подавлял усилившийся рёв и гром волн, которые обрушивали страшные удары то в правый, то в левый борт, сваливали судёнышко набок и держали в таком положении, кажется, целую вечность. Но опытные мореплаватели умудрялись удерживать судно носом на волну, оно ныряло, зарывалось в воду, взлетало вверх на высоченный гребень, а потом скользило вниз на дно морского ущелья, чтобы вновь начать восхождение. Новый водный вал казался ещё более могучим, он шёл с устрашающим гулом, который рождался в его белоснежных рвущихся гребнях, казалось, он уж непременно разобьёт судёнышко в щепки. Но оно держалось, потоки воды скатывались обратно в море, деревянная крутобокая посудина вползала на серо-зелёную гору, застывала на вершине, затем опять обрывалась вниз, а сверху шли новые горы воды.

Страх стал проходить, появилась надежда, что судно так вот и будет благополучно взлетать на идущие чередой огромные волны, будет проскальзывать сквозь их ревущие громады.

Два иподьякона спустились к Алексию:

   — Благослови, владыка, с тобой быти...

Их привело, конечно, беспокойство за митрополита, но как удалось им проскочить с кормы по вздыбленной и залитой водой палубе?

Они встали с двух сторон, рассчитывая удерживать и оберегать владыку, но были они хоть и молоды, но явно не богатыри, к тому же изнурённые начавшимся две недели назад Успенским постом. Освирепевшее море то со стоном, то с визгом и воем продолжало сотрясать судно. Очередной вал накрыл палубу и разбил дверь носовой надстройки, куда сразу же хлынула вода. Частый топот ног по палубе — бояре Коробьин и Щербатый скатились по ступеням в камору:

   — Беда, владыка!

   — На Господа одного осталось уповать!

   — Мы и так молимся бесперечь.

   — Шибче надо. Беда, владыка, нешуточная.

   — Господи, защити нас немощных!

   — Волна косая в перо руля ударила! — задыхаясь, кричали бояре. — Руль-от деревянный, а дерево старое, уставшее.

   — Устаёт железо, а дерево гниёт и трухлявит.

   — О чём вы, бояре? Время ли сейчас спорить? — перебил их Алексий. — Что там произошло-то?

   — Сломалось, владыка, перо, управление мы потеряли. Несёт неведомо как и неведомо куда.

   — Куда бы ни отнесло, лишь бы не на дно, — крестились иподьяконы. — Как жить-то хочется, ба-атюшки, Владычица Небесная, воззри на погибающих!

Судёнышко обречённо моталось на волнах, то взлетая, то ныряя в пучину. Иногда оно, зажатое со всех сторон, попадало в кольцо волн, наступала тишина, которая пугала ещё сильнее: неужто на дно пошли? Но нет, снова вскидывает наверх, смертная тоска на миг отпускает сердце, зарождается надежда на счастливый исход. Очередной вал накатил, кромешная тьма наступила. Ушла гигантская волна, но темно по-прежнему... Всё?.. Нет, это сразу же придавила другая тысячепудовая гора.

   — Никак бортом развернуло?

   — Как бы вверх исподним брусом не поставило!

   — Господи, спаси и сохрани!

   — Нет, не вверх дном, развиднелось.

Через тусклое стекло судового оконца начал просматриваться зеленоватый свет. Алексий снова увидел перед собой икону Спаса, узрел волю, силу и повеление очей Его. «Живи! — как бы говорили они. — Молись, надейся». Суровое напряжение святого лика вдруг такую вскрыло глубину страдающего терпения, что Алексий взгляда не мог отвести, он уцепился глазами за Отца, летя в пропасть небытия, он, как дитя, молил о любви Его, зная, что лишь этой любовью могут быть они спасены. Гудящие удары перемешались с мужскими рыданиями, коих никто теперь не стыдился, не хватало воздуху, отчаяние оледенило и сковало члены, солёная морось забивала глотку.

   — Спас, к Тебе взываю! — крикнул Алексий в страдающие расширенные глаза. — Внемли чадам Твоим! — И вдруг ощутил пустоту последнего спокойствия, премирную тишину смерти. Он больше ничего не слышал, окружающее перестало существовать для него — только точки света в зрачках Спасовых держали его, подвешенного на невидимой нити. Случилось что-то неожиданное — судно забилось в судорогах, словно разваливалось на части. Вода просачивалась всё обильнее, от неё веяло донным холодом и смертной тоской. Алексий продолжал молитву, сам того не зная, что голос его по-прежнему ровный, внятный, без признаков растерянности и обречённости.

Наконец по несильным и частым толчкам поняли — судно либо село на мель, либо его подогнало к берегу, а это могло означать спасение.

Судёнышко беспомощно лежало на боку. Путешествующим повезло — море выбросило их на песчаное отлогое место, а не ударило о соседние отвесные скалы. Буря ещё ревела, но прежнюю ярость уже утратила, волны хлестали измождённое судно, обдавая острыми брызгами карабкавшихся из его нутра людей.

Все еле передвигали ноги. Обнажив головы, счастливо крестились. А совсем измученные качкой и потерявшие силы ступали на берег и падали безжизненно на песок. Иные — в кровоподтёках, даже с открытыми ранами. Были и такие, что, выбравшись на берег, говорили нечто несуразное, смотрели тупо, непонимающе. Но в основном все лишь промокли да посинели от холода. Поразительно, но никого не смыло за борт!

Алексий вышел на берег, поддерживаемый боярами, и, только встав на земную твердь, увидел, что руки у него в ссадинах, широкая ряса так промокла, что не отлипала от тела.

Непрерывающийся морской гул, свист ветра, низкие чёрные тучи мчатся с огромной скоростью, окоём по-прежнему затянут серой мглой так, что не отличить берега от воды или от неба. Но под ногами — твердь!

— Вчера что же — Успение было?

   — Да. Вот так праздник!

   — Однако живы, и Успение — не смерть для христианина.

Алексий обтёр орошённый солёной влагой, мокрый образ Спаса, коснулся губами его, опустился на колени:

   — Обет даю в благодарность спасения нашего поставить в Москве храм святой во имя Спаса и монастырь при нём. И место для него я вижу — будто шепнул кто! — там, где Яуза в Москву-реку впадает, там поблизости в овраге ручеёк имеется маленький. Там поставлю во имя Твоё, Господи, милостивец наш!

Слёзы счастья текли по осолоневшим щекам путешественников и высыхали на ветру.

Небо было по-прежнему в чёрных тучах, на море мрак и устрашающий рёв, но весь этот ужас был лишь для кого-то, кто ещё бедствовал в море.

В прорехах лохматых туч прорезался солнечный луч.

   — Солнце! — вскричали все вразнобой. — А ведь могло бы и не показаться, по грехам нашим...

3

Они вернулись домой осенью, и грустное зрелище предстало им. Ещё когда переправлялись через Оку, узнали от встречных купцов, что в Москве случился пожар. Встревожились, но прикинули: горит деревянная Москва, почитай, каждые три-четыре года, жители научились и вовремя гасить загорание — от молнии, от неосторожного обращения с огнём, от злодеем пущенного «красного петуха», — и вновь отстраивать дома быстро и уж лучше прежних. Случались в истории города пожары прямо-таки истребительные, Алексий сам видел многие, а о более ранних читал в монастырском пергаментном свёртке. Летописцы старательно подсчитывали число сгоревших церквей, количество погибших от огня людей и скота, но нынче Прокоше только-то и осталось вывести дрожащей рукой кратко: «Погоре город Москва. Кремль весь».

Зная о случившемся бедствии, Алексий не уведомил о своём прибытии, потому, против обыкновения, никто не встречал нового митрополита, не трезвонили колокола ни на подъезде к городу, ни в самом Кремле.

Сторожа у кремлёвских ворот стояла, как всегда, но что стерегла она?

Первое, что бросилось в глаза Алексию в слабом свете закатного солнца, — огромная головня, в которую превратилась самая первая в Москве церковь Иоанна Предтечи. Неподалёку от неё, подле звонниц на столбах, должен был находиться митрополичий двор, выше по Боровицкому спуску — каменная церковь Спаса, потом дворец князя, за ним Успенский собор, чуть правее — Иоанн Лествичник.

Он велел вознице остановиться, вышел из чёрного кожаного возка и пошёл вверх пешком в сопровождении своих бояр. Столбы звонницы обгорели, колокола обрушились на землю: один был цел, у второго откололся кусок подола, третий оплавился, видно попав в самый жар. Митрополичий двор с поварней и конюшней сгорел дотла.

Резной позолоченный гребень великокняжеского терема раньше вздымался едва ли не выше всех каменных соборов, а теперь осталось лишь нижнее жильё. У стоявшего рядом дома Протасия, как по привычке называли дом Вельяминовых, провалилась железная кровля, обгорел один угол, полопались слюдяные окна, глядевшие сейчас мёртвыми глазницами, но сам дом уцелел, хотя и был, наверное, непригоден для обитания. Следующий, тоже богатый дом великого боярина Ивана Акинфыча сгорел до основания. И от жилья братьев Бяконтовых остались лишь дубовые заводные плахи — их уж очистили от пепла и гари, сложили стопой, готовясь к новому строительству.

В кучи обугленных брёвен, сгоревшего тряпья и спёкшихся в коробьях зёрен пшеницы и других съестных припасов превратились дворы всех великих бояр, стоявшие один за другим вплоть до угловой круглой без ворот башни. На Подоле кое-где среди пожарищ уцелели отдельные постройки служилых людей и ремесленников, крытые тёсом, гонтом или соломой, но и в них не было признаков жизни.

Тишина стояла столь полная, что Алексий услышал, как пролетают в вышине гуси — чуть поскрипывают их маховые перья, изредка птицы перекликаются, спокойно и деловито. Алексий запрокинул голову, придерживая рукой белый митрополичий клобук. На юг летят, может быть, прямо в Царьград. Гуси вдруг громко загалдели, огромный ровный клин сломался, птицы стали перестраиваться, иные снижались, другие взмывали вверх. Нешто и они не узнавали Кремля после пожара, а может, посчитали, что сбились с пути... Потом враз смолкли, дружно потянулись вверх и начали умело восстанавливать строй. Алексий проводил их взглядом до Воробьёвых гор, а после этого обратил внимание, что над почерневшими остовами каменных храмов Кремля не вьются привычно галки, не воркуют голуби.

Огонь не пощадил даже сад в великокняжеском дворе. Яблони превратились в чёрные скелеты, втоптаны оказались в землю кусты малины и смородины. Под ногами — сварившиеся перья лука и чеснока, ботва моркови и репы, запёкшиеся тыквы.

Алексий велел заворачивать шестерик и ехать в Богоявленский монастырь. Там, видно, уже как-то прознали о его прибытии. Весь церковный клир и монахи высыпали на двор во главе с епископом Афанасием, которому Алексий поручал дела митрополии на время своего отсутствия.

После краткого молитвословия прошли в трапезную.

Со дня пожара в Кремле прошло две седмицы, но очевидцы его ещё не могли освободиться от того ужаса, который пережили. По рассказам Афанасия, монастырского чёрного духовенства и белых священников, перебравшихся в уцелевшую от огня обитель для временного проживания, Алексий легко смог представить себе произошедшее. Как вспыхнул среди бела дня огонь на хозяйственном дворе, как переметнулся на жилые постройки, как при усилившемся ветре начали летать по Кремлю «красные галки», а затем и целые горящие брёвна переносились за десять, а то и за двадцать дворов. Треск яростного пламени, крики обезумевших людей и животных, колокольный набат во всех церквах и монастырях — всё это до боли знакомо.

   — Что удивительно, огонь не всё подряд сничтожал, а перекидывался через два-три двора, а потом вдруг возвращался назад, кругами ходил, дом Вельяминовых два, не то и три раза обогнул, — рассказывал епископ Афанасий и как-то по-особенному, с неким скрытым значением заглядывал в глаза Алексию.

   — Вельяминовы — люди радетельные, впрок воды в бочках и кадках имели, — вставил торопливо игумен. — И метлы у них были под рукой, как шёл к ним огонь, они метлы купали в воде и брызгали, гасили жар.

   — А куда же все поразъехались? — спросил Алексий. — Великий князь где?

   — Иван Иванович с семьёй за речкой Пресней поселился, на Трёх горах с большим двором. Великие бояре на усадьбах в ближнем Подмосковье, — ответил Афанасий, после недолгой заминки добавил: — А в доме Протасия всё одно жить не можно, сничтожать его всё одно придётся.

   — Привыкать ли! Новый дом Вельяминовы возведут на этом месте ещё богаче прежнего, — отозвался Алексий, но епископ опять вскинул на него взгляд со скрытым значением, словно знал что-то особенное, но вымолвить не решался. — Так где же сейчас обретается тысяцкий?

   — Тысяцкий?.. В селе Сущёве...

   — Как это? Сущёво покойный Семён Иванович отобрал у Хвоста и передал своему брату Ивану!

На прямой вопрос требовался прямой ответ, епископ Афанасий тяжко вздохнул, решился:

   — Насамовольничал тут без тебя новый великий князь. Взял и отнял у Василия Вельяминова тысяцкое, отдал обратно Алексею Петровичу Хвосту. И все его волости возвернул, и Сущёво тоже.

Новость эта была для Алексия не менее жгучей, чем подробности пожара. Род Вельяминовых главенствовал среди бояр в Москве со времён князя Данилы, больше полстолетия. Казалось незыблемым, что тысяцкое так и будет переходить по наследству от отца к сыну. И ведь Иван Иванович дал клятву николи не возвращать в Москву Босоволокова-Хвоста.

   — Да как же он смел нарушить волю покойного старшего брата?

Афанасий потупился:

   — Уволь, владыка!.. Ты уж сам попытай великого князя.

   — А что же новое-то строительство в Кремле задерживается? — сменил разговор Алексий. — Я заехал в Кремль, а там будто только вчера горело?

И опять насупился безответный Афанасий:

   — С серебром плохо в княжестве...

Последний, третий запрос серебра для Константинополя был для Москвы и её великого князя разорительным, это знал Алексий слишком хорошо. Знал об этом, вне всякого сомнения, и епископ Афанасий, и все на Москве. Убеждая императоров и патриархов, что Русь богата и щедра, понимал Алексий, как трудно приращивал богатства Иван Данилович Калита, как ревностно оберегал добро Семён Иванович — столь ревностно, что завещал свою отчину жене, а не новому великому князю, родному брату.

   — А Марья Александровна что, сама всем ей оставленным володеет или как? — спросил, тая в душе надежду, что, раз нету сына-наследника, она отказалась в пользу Ивана Ивановича от трети Москвы, Коломны и Можайска.

   — Сама, сама, — разрушил его чаяния Афанасий, и по голосу епископа нельзя было понять, осуждает он или одобряет вдовую княгиню. Лёгкое шевеление прошлось среди сидевших за столом, игумен ворохнулся резче всех, отважился сообщить:

   — Брат её Всеволод приезжал... Гостевать ли, за подмогой ли...

Окончательно ясно стало Алексию, что предстоит ему начинать в Москве архипастырское служение в условиях не менее тяжёлых, чем те, которые преодолел он в Константинополе, добиваясь митрополичьего сана.

Глава тридцать вторая

1

Любили московские жёнки рядиться в платья яркие, всего больше — в красные, нынче же все словно в монахини постриглись — одежды цветов смирных, на головах чёрные платки. Лица скорбные и у Марии Александровны, вдовы Семеновой, и у Марии Ивановны, похоронившей Андрея, а после этого переселившейся в Москву и здесь родившей сына, и у Ульяны, мачехи Ивана Ивановича. Скорбны боярыни и простолюдинки. Раньше любили мазаться белилами, румянами, красили не только лица, но и руки; брови и ресницы, если они светлые, красили в чёрный цвет, а у кого они от рождения черны, выбеливали. Нынче же занимались этим, желая выглядеть красавицами писаными, одни только лиходельницы да побродяжки.

Утихла «чёрная смерть», начала было оправляться после неё Москва, на полях уродился хлеб, в огородах овощ разный, запасли и рыбы, и солонины мясной, а полыхнул пожар, слизнул не только терема с клетями и повалушами, но и амбары, конюшни, рыбные сушильни, соляные дворы.

Великие бояре поскребли по сусекам в своих вотчинах, достали серебро, на чёрный день припрятанное, начали возводить дома на прежних местах.

Василий Вельяминов доламывал свой обгоревший дом, расчищал место для новой усадьбы. Понавёз срубов, запасённых ещё его отцом. Не абы какие срубы, все кондовые, сосны, срубленные непременно в июне и непременно после полнолуния, чтоб грибок не завёлся. После рубки брёвна обработаны до кондо — до тонкослойной основы, а потом в течение двух лет выдержаны, пропитались смолой и стали красным лесом. Акинфычи, Бяконтовы, прочие бояре везли для строительства лес без разбору — зимой срубленный, в полнолуние сплавленный по реке. А простолюдинам и вовсе не до жиру, быть бы живу. Как всегда после пожара, на торжище тёс, дубье, дранье не укупишь, надо подряжаться к большим людям, чтобы из отходов осины да липы сложить себе до холодов избу, клеть-истопку по-чёрному да холодную пристройку без сеней.

Новый тысяцкий Алексей Хвост целыми днями был занят на разметке новых участков в Кремле. Каждый московский двор — княжеский или простолюдинский — имел одну особенность: дома ставили не рядом с воротами, а посередине, и каждый хозяин норовил прирезать себе городьбой побольше земли. Хвост строго наказывал за самоуправство всех без различия. Пришёл и к Вельяминову, который занят был разборкой брёвен для срубов.

   — Никак опять трёхжильные хоромы надумал ставить?

Вельяминов бросил угрюмый взгляд, уже предчувствуя, какой будет разговор.

   — Как у всех... избы, горницы, повалуши, сенники.

   — Вижу, не как у всех. Лесу-то приволок, будто пол-Кремля застроить собрался.

   — Како-о пол-Кремля! — неожиданно для себя стал оправдываться Вельяминов. — Ну, понятно, кроме зимнего ещё и летнее, верхнее белое жильё.

   — И место уже расчистил?.. Торописся. — И ушёл на соседний великокняжеский двор.

Вельяминов проводил его взглядом, сдерживая ярость и ненависть, которые отравляли с некоторых пор всю его жизнь.

Иван Иванович принимал бояр и челобитчиков в небольшой хоромине, поставленной временно обыденкой. Хвост выждал, пока великий князь останется один.

   — Думаю, государь, не по числу Василию Васильевичу ставить кондовый терем возле твоих покоев. След ему встать в один ряд с прочими великими боярами.

   — Нешто сам хочешь на его месте строиться?

   — Что ты, государь! Владыка Алексий сказал, что теперь уж навсегда митрополичье пребывание в Москве, значит, ему и красное место в Кремле.

   — Дело молвишь, — похвалил Иван Иванович тысяцкого, подумав с облегчением, что при таком решении и великая княгиня за брата не обидится. — А сам где же поселишься?

   — У тебя на задах, сразу за конюшенным двором.

   — Иди, потом докончим разговор.

Хвост помялся у порога:

   — Чаю, государь, не знаешь ты, куда Марью Александровну девать?

   — А ты знаешь?

   — Да ведь тут как? Если её двор сгорел, какое сумленье может быть?

   — Иди, говорю. Потом.

Вечером Иван Иванович завёл разговор с Шурой. Против опасения она не стала заступаться за брата, согласилась, что и впрямь ему не по чину рядом с государевыми хоромами селиться. Но у неё был иной взыск:

   — Что же это, в одном дворце будут три великие княгини? Я не хочу. Пускай Ульяна с Марьей в отделе живут.

   — Я и сам так думаю, но надо всё-таки владыку спроситься. Что он скажет?

Владыка отнёсся к этому как-то даже и весело:

   — Вот ведь, княже, получилось по присловью, не было бы счастья, да несчастье помогло, и затруднения все разрешились. Болезненно было бы нам утеснять прежнего тысяцкого и вдову великого князя, а после пожара само определилось, где кому жить.

   — Но Марья-то Александровна небось в обиде будет?

   — А ты побеседуй с ней и узнаешь.

Легко говорить владыке: побеседуй... Иван Иванович просто встречаться с ней лицом к лицу отчего-то робел. После пожара она жила вместе с его семьёй на Трёх горах, в свои двадцать шесть лет выглядела почти старухой: отощала, присутулилась, лицо осунулось и почернело, морщины иссекли его, глаза помутнели, словно ряской болотной подёрнулись, и нет в них совсем жизни. Для чего и для кого ей жить? Одна как перст. Разве что к тверской родне прислониться? Может быть, не зря гостюет у неё то и дело брат Всеволод? А что, разве откажутся тверские князья заполучить в дар от неё какие-нибудь волости, а то и города? Не из ближних, конечно, а из тех, что прикуплены на Новгородчине или близ Костромы. Займут, посадят своих управляющих и не скажут, а когда проведаешь, поздно будет — не воевать же! Очень Иван Иванович беспокоился и сомневался, но даже намёка себе не позволил. Родственное участие и скаредность — вещи несовместные. Да и не мог забыть он, как окаменило их общее горе у постели Семёна в час кончины его.

Однако Шура по-простому, по-прямому вывезла — с прищуром недобрым стала вдову допрашивать: дескать, зачастила к тебе родня тверская, в гости, слыхать, наперебой приглашают? Знамо, ты богачкой большой заделалась. И Москвы треть, и Можайск с Коломной — всё тебе одной. Рази проглотишь столь?

Мария Александровна ей тоже прищуром ответила зелёным, открыто неприязненным, но смолчала.

   — Оно, конечно, горько вдовствовать, — не унималась Шура, — но такие имения, как тебе муж завещал, утешеньице немалое.

Мария Александровна устало махнула на неё рукой, с достоинством повернулась к Ивану:

   — Семён наследника чаял до последнего, вот и завещал. А мне зачем? На тебя дарственную выправлю.

   — Давно бы так! — опять выскочила Шура.

Иван Иванович то ли в шутку, то ли взаправду погрозил ей пальцем, а Марии Александровне сказал:

   — Есть братнино завещание, нарушать его мы сами не вправе. Вот митрополита спросим.

   — Во всех делах ты митрополита спрашиваешься, будто и не великий князь! — бросила в сердцах жена.

   — Как же без его ведома? — спокойно сказала Мария Александровна. — Да я ему уже говорила. И что от завещанного отказываюсь, и что дворец строить заново не стану.

Осторожен и скрытен, не в пример Феогносту, новый митрополит, подумал Иван Иванович, ведь мог бы вчера решение Марии Александровны передать, однако утаил зачем-то, сам-де с ней поговори... Непросто оказалось входить в дела великокняжеские: в одном месте тронь — в другом загремит во всю мочь. Только во дворце сколь народу: немалая семья великокняжеская, бояре, дружинники, дворяне, челядь, холопы толкутся, постельничие, стольники, чашники — почитай, с полтысячи человек. Козни княжеские соседские, распри боярские, родственные обиды — всё досмотра требует. Перед Ордой ужом вейся и справедливость соблюди, а пуще того — честь. Княжить оказалось скучно и трудно. Забудешь, как смеяться, как взглядом боярыню молодую смутить. Всё чаще усталость, всё тяжельше раздумья, всё меньше доверия, а друзей как бы и вовсе нет. Были живы братья, отец, Феогност — была ограда и заступа. А сейчас, чувствовал Иван, у каждого свой счёт к нему, своя выгода. В неизвестность катилась жизнь, и бежал Иван, ровно конь в узде, без ласки душевной и поощрения. После смерти Семёна новгородцы были с Москвой не в миру полтора года, в Сарае супротив неё гундели, но зла не бысть ничтоже, не удалось им. Для замирения с Литвой пришлось Ивану дочь, Фенечкой ему рождённую, отдать за внука Гедиминова. Не хотелось, но что поделаешь? У княжон судьба такая: супружеством мирить враждующих. Надолго ли? Тверяне, как овдовела их Мария Александровна, тут же мятеж сотворили, самовольно послали епископа Романа в Царьград, пущай, дескать, станет митрополитом. Мыслимо ли было этакое прежде? И было, слышь, там промеж Романа и Алексия нелюбие велико и спор, грекам же — дары, а священству русскому повсюду новые тягости и искушения. Не оттого ли всё, что слабодушие в великом князе учуяли? Клеветы злорадников угрюмых норовят в каждую щель просочиться — не удастся ли её расковырять, так, чтоб пропасть получилась?

Иван сам чувствовал, какое у него теперь несчастное, напряжённое лицо с испуганными глазами. Слаб я и ленив, корил он себя, самый цвет возраста мужеского, а всё нуждаюсь в советах и руководстве... Но ни за что никому в том не признаюсь.

Духовник его, старенький поп Акинф, в старости сделавшийся ещё более учёным, покаяние исповедальное принимал с прохладной душой. Одно твердил:

   — Преходит, князь, образ мира сего... Пока не замечаешь этого, живёшь просто так и не огорчаешься, а как постигнешь сие, скорби приступают к тебе.

Иван не знал, что и сказать на это. Батюшке явно хотелось побеседовать об чём-нибудь высоком, мыслил он тонко и отвлечённо. Но затем ли к нему великий князь пришёл, сомнения свои открыл? Врагам, говорит, не веруй, николи же и не приимеши вреда. Это Иван и сам знал, с детства втолковали ему накрепко — врагам не верить. Но сейчас спросил из озорства искусительно:

   — Враги человеку ближние его?

   — Это в ином смысле сказано, — сухо отклонил батюшка.

Он только что получил из Сербии заказанный перевод Иоанна Златоустого, книгу дорогущую. Всю жизнь на этот список попик откладывал денежку к денежке от скудости своей. И теперь ни о чём ином говорить не мог, хотел лишь восхищаться мудростью и красноречием великого мыслителя.

   — Не отгоняй, — сказал, — матерь добрую — кротость, не принимай мачеху злую — величание и детей её — гордость и непокорение. — И ждал, глядя на князя сквозь слёзы умиления. Даже голос у батюшки задрожал.

Иван ответил ему продолжительным взглядом исподлобья.

   — Это всё Златоустый советует?

   — Он. Он! — воскликнул Акинф в восторге. — Ты только внемли и вникни.

   — Да, — сказал Иван.

   — Здесь можно найти ответы на все вопросы жизни, — продолжал Акинф. — Всё разъяснено и проникнуто. Не думай, что тебе с твоими заботами нечего почерпнуть у мудреца. Послушай: Если нельзя разорвать уже надетые узы, то сделай их более сносными, ибо возможно, если мы захотим, освободиться от всего лишнего и не навлекать на себя по собственной беспечности забот ещё больше, чем сколько их приносит само дело. Понял? Запомни и иди с миром.

«И зачем мне это надо? — думал Иван. — Не навлекай забот излишних. Я бы рад от них избавиться, да объяли они меня и душат».

В состоянии растерянности и беспокойства мыслей людям свойственна чрезмерность выражений, не замечаемое ими преувеличение обстоятельств, что только усугубляет шатание ума и затрудняет поиск решений.

2

Ремесленные люди во время пожара спасали прежде хозяйской утвари и одежды своё сручье — пилы, топоры, тесла, скобели', сверла, долота, резцы. Мастера по дереву не делились лишь на плотников да столяров — десять разных сословий имелось у древоделов. А если есть свой промысел, то надобно иметь не только свои подручные орудия, но и загодя припасённое сырье: клён и ясень — для посуды, ель и дуб — для кадок и бочек, липа — для хоромного наряда и стоялой утвари, а ещё привозные породы для поделки гребней, дорогой посуды, Скрыней — самшит, тис, бук, каштан, кедр, пихта, лиственница. Всех умельцев тысяцкий Хвост призвал для восстановления великокняжеского дворца, занёс их имена в отдельный свёрток, где учитывался их подённый вклад, а княжеские плотники в это время всем этим искусникам ставили на Подоле жильё, рубленное в обло или в лапу с зубом.

Алексей Хвост наметил себе с утра объявить Василию Вельяминову княжеское решение, но в нескончаемой череде больших и малых забот вспомнил об этом лишь к вечеру.

А Василий Васильевич время не терял: Хвост увидел уложенные в основание дома дубовые заводные с венцами, а поодаль, возле колодца, уже стояла банька, и дым просачивался сквозь тесовины крыши. Таких временных банек в Кремле понастроено много — вода в речках прохладная, уж не скупнешься и не смоешь в них пот да грязь после трудового дня, но ставили баньки лишь не имевшие загородного жилья люди служилые, ремесленники, челядь. Бояре с своими строителями приезжали из подмосковных вотчин только на светлое время суток, и Вельяминов жил постоянно в своём семчинском имении — зачем ему банька?

   — Не боишься ещё один пожар вздуть? — спросил с усмешкой Алексей Петрович.

Вельяминов сразу уловил потайной смысл вопроса — и до него доходила гнусная молва, будто его люди подожгли Москву, чтобы отомстить великому князю и тысяцкому, да перестарались.

   — Ты опять за своё, Хвост? — Злоба так и кипела в голосе.

   — Про что это ты, Василий? — наигранно удивился Алексей Петрович. — На воре шапка горит? Я ведь про баньку твою всего лишь.

   — Нет, не про баньку! — распаляя себя, выкрикнул Вельяминов. — Будто не ведаешь про клеветы, кои сам, можа, и всклепал на меня!

Хвост не отозвался на его гневную молвь, с показным равнодушием осматривал привезённую из каменоломни мутную слюду для оконцев.

   — Ишь сколь заготовил!.. Уж не на пол-Кремля, на весь Кремль с посадами хватит. А пластин-то, пластин-то кровельных! — Хвост опустился на корточки, начал перебирать свежеструганные, шелковистые на ощупь и чуть лоснящиеся на взгляд осиновые пластины. Умело вытесанные топором чешуйки выпукло круглились и ступенчато сужались одним концом, чтобы можно было класть их внахлёст. — Хороши! Пустяковое вроде дерево — осина, а на же тебе, лучше нет кровли — не коробится, не трескается ни под дождём, ни под снегом... Но, правда, с огнём и она не поспорит. — Хвост поднялся, спросил с простодушием: — И на кой тебе столько? У тебя, чаю, и старая кровля не вся погорела?

   — Ты опять?! — взъярился Вельяминов, кровь бросилась ему в лицо, щёки огненно пылали.

   — Что — опять? Ты про клеветы, что ли? Так ведь сам, Вася, посуди: только твой терем и остался во всём Кремле. Дивится люд московский, отчего это огонь вокруг тебя вертелся?

Вельяминов стоял набычившись, с трудом удерживая себя. С кулаками готов был броситься на Алексея Петровича, до того люто ненавидел его.

   — Потому, Алёша, что у меня все бочки и кади всегда наполнены всклень водой. Даже и в самых верхних горницах метла и ведра в припасе. Кабы оставался я тысяцким, так по всей Москве бы было запасено на случай беды...

Удар был хорошо рассчитан. Хвост даже чуть отшатнулся, помутнел лицом и, утратив снисходительно насмешливый зык, не сумел скрыть злорадства:

   — Вовремя ты старые хоромы разобрал, а то бы я их сам под корень снёс.

   — Почему это?

   — Потому как восседать тут не по достоинству тебе. Кто ты есть? Обыкновенный боярин, вот и будешь строиться, где все, над Подолом...

   — Не смеешь этого делать, Хвост! Повелевай ключниками да усмарями, а над боярами нет у тысяцкого власти. Мне только сам великий князь может указывать.

   — Вот он-то тебе и указывает.

   — Как? Не может быть! — не хотел верить Василий Васильевич. — Мой дед забил здесь первый кол пятьдесят лет назад, при князе Данииле. Тогда ещё ни тебя, ни твоего отца на Москве не было!

   — Да ты не отчаивайся, — сказал торжествующе-издевательски Алексей Петрович. — Вот гляди, где я тебе место для жительства определил. — Он зашуршал пергаментным свёртком. — Гляди, Вася. Вот тут братья владыки, Бяконтовы, рядом двое Акинфычей, а следом и ты ставь терем, хоть трёхжильный.

Вельяминов подкашивал глаза на пергамент без любопытства, стараясь лишь не выдать растерянности. И вдруг осенило его:

   — А где ордынское подворье? Оно ведь тоже погорело?

   — Эх, мать честная! — Хвост хлопнул себя ладонью по лбу. — Как же я забыл-то? А ты, знать, прямо жить не можешь без татар? Будь тысяцким, небось преж княжеского терема ордынские конюшни бы возвёл? Так ведь, Вася?

Вельяминов нашёл силы, чтобы улыбнуться:

   — Али неведомо тебе, что ханский посол Коча едет? Скажет, вот так новая метла! Враз ханских наместников из Москвы метлой вымела!

   — Не забудь донести ему об этом, — обронил Хвост, уходя. — Может, какую малую награду получишь.

3

Вельяминов, чтобы уязвить Алексея Петровича, назвал подданными тысяцкого усмарей, сапожников то есть. Но усмари — одно лишь и не самое главное в Москве ремесленное сословие среди четырнадцати, занятых кожным делом. А ремесленников по металлу — двадцать два разряда, по брашному делу — девять, а ещё гончары, печники, огородники и другие многие, всего пять десятков городских промыслов. До прихода татар ещё больше было — нынче разучились на Москве кирпич жечь, стекло варить, даже посуду поливную из других мест завозить стали. Тысяцкий держал под приглядом работу всех ремесленников, каждый день требовал отчёты от старост артелей и вёл строгий учёт. Предметом особого попечительства Хвоста были пятнение коней, тамга, сбор мыта и весчее — плата за взвешивание товара. Подотчётны ему были собиравшие дань татарам делюи, тиуны, дьяки и подьячие, вершившие суд, разбиравшие челобитные. И не только Москва одна. В волостях он держал под приглядом всё там происходящее, имел везде своих надёжных наместников и воевод. А тут ещё — будь оно неладно! — подворье ордынское. И ведь в самом сердце Кремля угнездилось!

Как ни отвратно было Алексею Петровичу заниматься строительством терема для татар, но пришлось перекинуть на него часть мастеров с великокняжеского дворца и строительный лес отобрать, какой получше. Да ведь и татарин татарину рознь — это тоже помнить надо. Вот хоть бывшего мурзу Чета, а нынче великокняжеского конюшего Захария взять.

В день пожара, когда огонь начал залегать, Хвост увидел, что на великокняжеском дворе все поварни, медовуши, бретьяницы, амбары, сушильни и коптильни превратились в груды полуобгоревших брёвен, а то и в сугробы серого пепла. Стали прикидывать, с чего придётся начинать восстановительные работы. Ясно, сперва следовало расчистить пожарища, вывезти негодные даже на дрова остатки строений и завозить лес, много леса. И потребуется для этого очень много упряжных лошадей. Подумав о них, он с ужасом осознал, что совсем упустил из внимания конюшни. Опрометью бросился к Троицким воротам, на зады митрополичьего и великокняжеского дворов.

Конюшни постигла та же участь, что и все соседние с ними постройки. Под ногами среди головней и золы хрустело спекшееся-и обуглившееся ячменное зерно, по сторонам дымились с ядовитым запахом кучи навоза, которые не успели вывезти на поля. Лошадей нигде не было видно ни одной, лишь хлопотали конюхи с лопатами и мётлами. С ними был и конюший Чет. Он обтирал пятерней пот, размазывая сажу. Жидкая его монгольская бородёнка обгорела, смоляные брови и ресницы опалились, Стали цвета пожухлой травы. Как видно, он пережил столь сильное потрясение, что забыл русские слова:

   — Конюшня — ёк, лошадь — бир.

Хвост понял его:

   — Если бир, то где?

Чет показал в сторону Великого луга. Хвост оглянулся и обомлел — за излучиной реки Москвы на отаве огромный табун! От волнения он сам перешёл на татарский язык, обнять был готов этого Чета-Захарйя:

   — Бик якши! Бик нюб ряхмат!

   — Якши, якши, ага, карош! — согласился Чет и сокрушённо добавил: — Вот, биляд, какой искра большой пыхнул!

Подошёл Святогон. На руках он нёс маленького рыжего жеребёнка. Тот, как малое дитя, склонил голову ему на плечо, ноги с копытцами-ноготками болтались в такт шагов Святогона.

   — Ни одной головы не потеряли, даже этого младенца выпользуем. — Святогон опустил жеребёнка на обожжённую и запорошенную пеплом траву. — Если бы не Захарий, большая беда бы стряслась. И как он не сгорел! Уж кровля рушиться начала, а он всё не покидал конюшню, пока последнюю лошадь не вывел. А я их через речку всех выпроваживал.

Все дни после пожара Чет со Святогоном находились на строительстве новой конюшни безотлучно, даже ночевали в чудом сохранившемся стоге сена. И в этот день Хвост застал их за работой. Они размечали расположения будущих стойл, забивая в землю колышки и протягивая между ними пеньковую верёвку.

   — Тёс и брёвна по мерке напилили, дня за три под крышу выведем, — сказал Святогон, мигая тысяцкому, чтобы отойти с ним в сторону. — Если я не обознался, тать Афанасий одноглазый шныряет по Кремлю.

   — Какой такой одноглазый? Боярин брянского князя?

   — Боярином срамно величать его. В Звенигороде у нас похитил лошадей и серебряные подковы.

   — Подковы? Припоминаю. Неужели посмел объявиться после всего, что натворил?

-— Посмел вот... И какие у него могут быть дела с Василием Васильевичем?

   — Может, на службу хочет наняться?

   — Навряд ли. Как только завидел меня, рванул так, что пепел взбил облаком.

Хвост слушал как-то рассеянно, хотя смотрел на Святогона в упор, о чём-то своём размышляя.

   — Слушай-ка, Досифей Глебович... — И снова умолк. — Слушай-ка, Досифей Глебович... Что я тебе скажу...

   — Слушаю... А ты нешто боишься довериться мне, а-а, Алексей Петрович?

Хвост вдруг захохотал, показав все свои белые, без единой щербинки зубы, хлопнул Святогона по плечу и умолк так же неожиданно.

   — Да что с тобой, боярин? — пытливо взглянул Святогон. — О чём думаешь, о какой пользе-выгоде?

   — Это вестимо. Без пользы-выгоды и блоха не скачет. Соображаю я своей умной головой: где ты нужнее — здесь Захарию или мне в дружине? Столько народу в Москву нахлынуло, разного-всякого народца... Татьба, грабежи, головничество началось — то в Великом Посаде, то в Заречье, то прямо в Кремле. Вчера на Неглинной, на Поганом броде, два ярыжки утопли. Воды по колено, а они захлебнулись.

   — Подсушники? Упились?

   — Подсушники, но не только. Упились и начали друг друга шандалами медными охаживать. А откуда у них шандалы, кумекаешь?

— Покрали?

   — Да. Прежде чем упиться и на дне Поганого брода упокоиться, они утварь крали, по церквам лазили. Краденое меняли на хмельное пойло. И если бы только они двое. Ты, я вижу, человек окрутный, гожий для сыскных дел. Пойдёшь ко мне?

   — Да чтобы только окаянного Афанасия и его князя прищучить, и то я согласен тебе служить.

   — Значит, столковались? Жди — дам знать.

Хвост спустился с кручи к воде и прошёл по песчаной отмели к стечке — здесь, на слиянии Неглинной и Москвы-реки, находилось пристанище. У мостков места свободного не было — купеческие барки, стружки, комяги с товарами прибывали днём и ночью отовсюду, стоял разноязыкий говор, покупатели и торговцы рядились, били друг друга по рукам. У другого берега чалились плоты, иные связки брёвен уже выволакивались лошадьми по отлогому взвозу.

На Боровицком мысу началось восстановление сгоревшей церкви Рождества Иоанна Предтечи. Батюшка Акинф покропил святой водой поданный ему плотниками топор:

   — Освящается секира сия! — Он перехватил поудобнее топорище, с умелым замахом сделал зарубку на первом венце. — Творцу и Создателю всяческих, Боже, дело рук наших, к славе Твоей начинаемое...

Хвост окинул взглядом возрождавшуюся из пепла деревянную да лубяную Москву, снял шапку и размашисто перекрестился: жизнь жительствует!

4

Купола теремов издали светили золотом свежей древесины. Солнце на ней так и играло. Москва не старится, то и дело выгорает и вновь строится. После пожаров всегда оживлялся рынок готовых выдержанных срубов, у которых брёвна заранее пригнаны друг к дружке и проконопачены мохом. На берегу Неглинной уставился целый посёлок избушек без крыш и окон, образуя улички, переулки и закоулки. Тут же были сложены брёвна грудами и доски стопами; скрипели тележные колеса, пахло дёгтем, деревом, мочалом. Проходы меж срубами тесны, извилисты и зазывисты. Торговля шла и другими товарами: стояли торговки перстнями, держа напоказ растопыренные пятерни, все пальцы унизанные. Кольца же с бирюзой держали во рту, чтобы от тепла и влаги бирюза цвет свой ярче оказывала. Странный этот камень, как, впрочем, и жемчуг, будучи отлучён от тела человеческого, увядает, темнеет, тускнеет. Некоторые особые ловкачки, завидя покупателя, высовывали язычок с надетым на конец его колечком и дразнились, то показывая, то пряча голубой камешек среди алых губ. Это означало, что торговка готова и на кое-что иное. Это все знали. В Сарае для таких дел служил Свечной рынок, а в Москве тут приспособились.

Иван, надев простое платье, изредка захаживал сюда без провожатых, просто чтоб среди народа потолкаться, шутки-перебранки послушать. Но по-настоящему его влекло сюда другое, то, чего найти здесь было уже нельзя, — память детства. Когда-то они тут с Андреем, мокрые, несчастные, вымазанные в саже, тащили попеременно на руках племянника, спасаясь от пожара, вдыхая горький дым московских пепелищ. И день тот далёкий, полный страха и слёз, почему-то казалсятеперь счастливым: как Андрей ногу порезал, как маленький Васятка цепко держал Ивана за шею и в ухо ему дул... Двойным зрением виделись бегущие между срубов дети, ноги по колено в грязи после бурного дождя... Неужели это были они? Неужели это было когда-то? И неужели только это осталось из прошлого?

Вдруг там, где стояли рядами торговки, заклубилась какая-то свара, раздались крики и женский визг, послышались хрясткие удары. Иван пробрался сквозь толпу. Тщедушный оборванец без шапки в чём-то оправдывался плачущим голосом, струйка крови уже текла у него изо рта, где торчали всего два окровавленных зуба. Безобразная молодая баба бранила его и упрекала пуще всех. Видно было, хочет отвести побои, чтоб только ором обошлось. Грязный платок был повязан на ней узлом назад, волосы выбивались на круглые толстые щёки, а голос зычный, нутряной перекрывал недоброе рокотанье мужиков. Оборванец, тоже круглолицый, с неровно отхваченной бородкой, глядел на неё, винясь и с любовью. Баба, прервав свою брань на полуслове, внезапно зарыдав, обняла его, зажмурившись, показывая в страдальческом оскале оголённые десны, полные мелких частых зубов. Глядя на неё, срубщики стали расходиться с ворчаньем, а торговки каменьями давно разбежались, попрятались.

Иван один остался стоять из какого-то болезненного любопытства. Баба, перестав причитать, искоса посмотрела лукавым чёрненьким глазом, в котором не было и следа слёз, и, спешно толкнув сожителя в спину за угол сруба, развалистым тыком пошла к Ивану. Лицо у неё было белое, тяжёлое, будто сделанное из самой лучшей глины, и брови большие, толстые, густо наведённые. «Кака гадлива!» — подумал Иван. Сырая крепкая ладонь легла ему на грудь в расстёгнутом вороте, поползла влипчиво ниже.

   — Ты чего? — вскрикнул он.

Баба взяла в руки вислые под рубахой титьки, подняла их повыше, продолжая неотрывно глядеть ему в глаза.

   — Не узнал, что ли? А я тебя сразу... потому что и не забывала никогда.

   — Пошла прочь! Ты кто? — тихо сказал он, задрожав от отвращения.

Она шагнула к нему вплотную, потыкала твёрдыми сосками.

   — А?.. Хотится тебе?

   — Ты мразь! — так же тихо сказал он, но не отступая и испытывая острую похоть.

Коротенькая шейка пошла у неё пятнами.

   — Прям тут давай, а?

   — Чего?

   — Яко кони побесуемся. Я ж чую, какой ты ореватый. Ишь, вспухло бугром большущим! — Она вжалась в него телом, и оба горячо вздрогнули.

   — Окаянница ты. Куды лезешь? — прошептал Иван, чувствуя, как темнеет у него в глазах.

А она уже тащила его в сруб, в прохладную тень, бормоча:

   — Не бойсь, никто не взойдёт, все обедать ушли. Мы счас тута... мы скоренько...

В её распахнутой рубахе он видел широкие тёмные окружья сосцов, словно у дворняжки, в напряжении почувствовал, как всовывает она ему руки под пояс в штаны и хозяйничает там бесстыдно, обнаруживая немалую ловкость я похвальную привычность к сим действиям.

   — Вота я... вота... прилаживайся! — И он в оглушении подчинился.

Тут, в срубе, всё и произошло, стоя, грубо и бешено.

Ещё содрогаясь, она торопливо говорила:

   — Захотится когда, приходи. Ладно? Я тут завсегда, на рынке-то. Только покажись, пойму и прибегу.

   — Дрянь ты какая! — сказал он, но уже без ожесточения, придерживая упавшие штаны.

Она будто не слышала, глядела весело, победительно.

   — Приходи! Слаще не сыщешь.

Он почти бежал, не разбирая куда, между сваленных брёвен и досок. Вослед донёсся её голос, ставший вдруг звонким и высоким:

   — Кня-азь? — Он остановился, как споткнулся, не оглядываясь. Всё. Она его признала. Теперь ославит, по всей московской гнуси разнесёт. — А я знашь кто, кня-азь? — вкрадчиво пропел голос.

   — Кто? — глухо спросил он не оборачиваясь.

   — Вот придёшь ещё раз, тогда скажу.

   — Я не приду.

   — Ну, как жа! — рассыпчато рассмеялась она. — Куда ты денесся? Придё-ёшь! Спробуем, как оно пойдёт. Подольше спытаем.

Он ждал, будет стыд и раскаяние, но было только новое разожжение, всё вытеснявшее и заслонявшее, кроме толстоморденькой смелой грязнушки. Искушение охватывало с такой силой, что думать ни о чём другом ой не мог. А с виду сделался спокоен, даже небывало твёрд поведением, каковая перемена была всеми замечена.

5

Раньше всего восстановили палату для пиршеств, которая всегда располагалась в углу княжеского двора, близ собора Архангела Михаила. Пока шло строительство дворца, великий князь проводил в этой палате боярскую думу, принимал челобитья. По утрам, после подробного рассказа Хвоста обо всём происшедшем в Москве со вчерашнего вечера, Иван Иванович вместе с тысяцким объезжал городские стогна, иногда отлучался для осмотра ближних подмосковных угодий. За годы, проведённые в уделе, развилась в нём охота самому вникать в хозяйственные мелочи. Алексею Петровичу нравилось это в князе, он сдержанно похвалил его, когда ехали вдвоём на Великий луг:

   — Иван Данилович тоже всю жизнь в седле провёл.

   — Да и брат радетелен был, — рассеянно проронил Иван Иванович.

   — И он... — нехотя согласился тысяцкий. — А волости, какие княгине Марье завещаны, тоже будем объезжать?

   — Тоже, — коротко ответил великий князь, а сам в который уж раз с тревогой в сердце подумал о предстоящей встрече с митрополитом по поводу завещания брата.

По всему видать, распоряжение Семёна о наследстве исполнено не будет. Но на то воля самой Марии Александровны! А вот наложенный братом запрет не слушать лихих людей — с этим как быть? Вот он, лихой человек Алексей Петрович, рядом едет, исполнительный, толковый, преданный, и не помыслишь, как без него управлять княжеством... Ещё один наказ — слушаться отца нашего, владыку Алексия, — Семён дал очень предусмотрительно: случаются такие претыкания в делах управления, когда ни Алексей Хвост, ни княгиня Александра, ни даже учёный поп Акинф ничего не присоветуют. Сколько раз испытывал Иван Иванович настоятельную потребность обсудить с владыкой сложности немалые, с какими сталкивался, пока тот. находился в Царьграде. Весь год досаждали ослушанием и непокорством новгородцы, не слали положенного бора, и все московские послы и данщики, которых отправляли к ним, возвращались ни с чем. Надеялся Иван Иванович, что, когда получит ярлык от Джанибека, укротятся новгородцы, но они даже на торжество посажения во Владимир не цриехали, ни архиепископ, ни тысяцкий с посадником. И по-прежнему от них ни гривны серебра, словно они и впрямь независимы ни от кого. Л Орда свой счёт ведёт, а Орда дани требует: ты, московский князь, — самый главный на Руси, вот и собирай, как хочешь. Не будешь же татарам на новгородцев жаловаться! И тогда, посоветовавшись с боярами, принял Иван Иванович трудное решение: покарать строптивцев силой. Кроме своих дружин призвал полки подручных князей. Загодя уведомил новгородцев, что идёт ратью, однако они, видно, не поверили, считая его слабым и нерешительным, заявили, что разверзают прежние договорные грамоты. Но на всякий случай всё-таки отправили послов в Тверь и Нижний Новгород, прося у них поддержки и заступы. Тверские князья отмолчались, а Константин Васильевич Суздальский сказал, что целовал московскому великому князю крест на любовь и согласие, и, повязав новгородских ходатаев, отправил их под стражей к Ивану Ивановичу. Только тогда дошло до скудоумных шильников-ухорезов, что угроза над ними нависла нешуточная. Смирив гордыню, прислали тысяцкого и посадника с извинениями и дарами, клятвенно обещаясь впредь поставлять дань исправно и не своевольничать. Собранные, вооружённые и изготовившиеся для долгой рати полки надо было распускать, но Марья Ивановна, жена брата Андрея, напомнила, что у неё Лопасню-то отобрали. Иван Иванович и год назад не собирался воевать с Олегом Рязанским, и сейчас не намерен был это делать, сказал Марье, что часть своих волостей отдаст ей взамен Лопасни. Но тут вскинулась княгиня Александра: это пошто своё кровное отдавать, с какой такой стати? Как мухи осенние, обе жужжали. Иван Иванович решил ничего не предпринимать, сославшись на отсутствие владыки, без благословения которого начинать опасное и рискованное дело нельзя.

И вот митрополит Алексий в Москве. Разговор с ним всё откладывался со дня на день, пока тот сам не пришёл.

   — Что же это, сын мой, трапезная у тебя такая преогромистая? — Лёгкая добродушная усмешка угадывалась в голосе.

   — Чай, будут и у нас когда-нибудь причины для многолюдного угощеньица. — Иван постарался мягко попасть в лад словам владыки.

   — Непременно будут, однако же надобно помнить, что причина рождает лишь одно и то же следствие, но один и тот же повод может привести к последствиям многоразличным.

   — Мудро глаголешь, владыка, — поддакнул Иван, выискивая в мудрости тайный смысл.

   — Как вернулся я из Царьграда, всё мы с тобой как-то на ходу да на бегу.

   — Конечно, — согласился Иван, думая, что давно полагалось бы владыке прийти к великому князю. Сидел в Царьграде — серебро сверх всякой меры требовал слать, а приехал — вроде и князь теперь не нужен, хотя к нему-то допрежь всех церковных дел следовало бы устремиться. Но как это скажешь благообразному ясноглазому старику на седьмом десятке? Не смел Иван. Предложил вежливо:

   — Может, поснедаем, раз уж мы в пиршеской палате?

   — Поснедаем да на опочив? — опять с несвойственной шутливостью поддержал Алексий.

Это уж и за прямую насмешку можно было бы принять, дескать, великий князь почивать больше любит, чем делами заниматься. Но не догадывался Иван, что и Алексий ещё не обрёл надлежащей уверенности, не вполне освоился со своим новым положением.

Некоторое время стояли молча, собираясь с мыслями. Обоим хотелось бы начать разговор с чего-нибудь несущественного, и приглашение к застолью оказалось поводом самым подходящим.

   — А что у тебя за снедь-то изготовлена? Нынче ведь пяток, день сугубо постный.

   — Знамо, и у меня нынче постный стол, без скорома.

Чашники проворно расставили на столе мисы да тарели, бесшумно удалились.

Алексий с преувеличенной придирчивостью осмотрел принесённые блюда: икра грибная, рыбный взвар, подлив щавелевый, кисель тыквенный, квас сухарный, клюквенный напиток с мёдом.

Встали перед кивотом, прочли вместе «Отче наш», затем владыка один произнёс:

   — Христе Боже, благослови ястие и питие рабам Твоим...

Поверх подрясника на нём была чёрная шёлковая ряса, скреплённая на груди медным схватцем, рукава широкие и длинные, ниже ладоней, поэтому во время молитвы и сейчас за столом владыка слегка вздымал руки, освобождая пальцы.

Сидели, понимая, что не ради яств и пития они встретились. Алексий чуть притронулся к поданным кушаньям, князь вовсе ничего не ел. Зато беседа наладилась сразу же, неторопливая и простосердечная. Так казалось Ивану Ивановичу, но замечал он, что речь идёт о том о сем, а не о главном: зачем столько серебра в Царьград было запрошено и на что оно потрачено? Митрополит рассказывал, какое впечатление он вынес от изваяния императора Юстиниана, сидит, мол, на коне вельми чуден, аки жив, да какие у греков бани с водоводами, аспидными корытами и желобами, да сколь просторен царьградский ипподром. Будто за этим и ездил. От бань и ипподрома перешли к Григорию Паламе, чьё учение нашло отклик и на Руси в спорах владыки новгородского, ныне покойного, да владыки тверского о рае земном и нетленном, о преисподней и свете Фаворском как царствии Божьем, явленном в силе. После этого слегка коснулись умного делания афонских старцев, то есть митрополит коснулся, а князь слушал да молчал, дивясь про себя, к чему и зачем всё это молвится. Всё собирался навести владыку на серебро, но не решался и нечаянно зевнул от скуки и принуждённости. Митрополит сейчас заметил сие, но не укорил, лишь тонко улыбнулся и обратился к событиям русской жизни, произошедшим в соседних княжествах. Тут Иван несколько оживился и принял участие в обсуждениях. Оба согласились, что в Твери Василий Михайлович Кашинский по праву сменил племянника и, если Всеволод приедет опять за поддержкой в Москву к великому князю или с жалобой к митрополиту, следует отказать, поелику тот водит подозрительную дружбу с Ольгердом, женатым на его родной сестре. Алексий похвально отозвался о Марии Александровне, одобрил её решение передать всё завещанное мужем новому великому князю, сказал, что уже заверил дарственную грамоту, а потом как-то незаметно вышли на тысяцкого, которого великий князь поменял в отсутствие владыки. Тут уж Иван по-настоящему понял, что беседа их не на равных, а ведёт её и направляет митрополит по своему усмотрению — хотя и мягко, но расспрос учиняет глубокий. Как же, говорит, воля Семёна Ивановича опять нарушена получается? Не велел он Хвоста на службу принимать до скончания живота его, вы с князем Андреем на том грамоту скрепили. Как теперь понимать? Ивану хотелось сказать: как оно есть, так и понимать следует. Но, сознавая, что ответ сей предерзок и непозволителен, он замялся, даже покраснел от волнения. Однако это был теперь уже другой Иван, покрепче прежнего, потому вдруг само вымолвилось:

   — Таково было решение великого князя.

Владыка даже слегка опешил и замолк.

Тогда Иван прибавил:

   — Его же решением серебро многое было собрано и в Царьград отправлено на поставление митрополита.

Теперь владыка в лице слегка переменился. Однако не возразил.

Вопроса о тысяцком, зная особые отношения родов Вельяминовых и Бяконтовых, Иван ждал с опаскою, но что сказал, то сказал, лишь смягчил несколько последнюю резкость:

   — Не думай, что упрекаю. Мне тысяцкого переменить было непросто, Василий Васильевич шурин мне, и про своё обещание покойному брату помню. Но в державном деле нет родни. После того как наместник наш в Лопасне, тесть Василия Васильевича, город без боя сдал рязанцам, большой ропот начался по Москве. — В этом месте Алексий наконец-то кивнул. Иван приободрился. — Вот о Лопасне-то у меня больше всего тревоженье. Твоего слова и благословения жду, святитель.

   — Хочешь идти ратью на Олега? — озабоченно спросил владыка.

   — Не хочу. Многие бояре требуют, а я в большом сомнении.

По-другому беседа-то потекла. Исчезло в Алексии некоторое надмевание, хотя и скрываемое. Оно, конечно, возраст и сан, но теперь старец и млад муж заговорили как споспешники, как люди равно высокого положения.

   — Что же, так и отдать рязанцам город? Дорога на Брянск, наше порубежье... — сомневался митрополит.

   — Порубежье наше, но город-то не наш. Чай, знаешь, издавна он рязанским был.

   — Это так... Слышал я, что хочешь возместить потраву вдове князя Андрея своими волостями? — Иван вскинул удивлённый взгляд. — Знаю и об этом. Мария Александровна пересказала, что даже и ссора в твоей семье по причине твоей честности и щедрости.

   — Я передумал возмещать. И не из-за ссоры передумал. — Теперь владыка вопрошающе взметнул брови. — Гоже ли, преосвященнейший, разбазаривать, что не мной накоплено?

Алексий выжидательно молчал; видно, усвоил-таки новый князь отцову науку: своего не отдавать ни за что. Когда покойный Феогност уверял, что Иван Данилович Калита правитель мудрый и чрезвычайно много сделал для Руси, Алексий не оспаривал сего мнения. Он не осуждал Калиту за скопидомство и раболепство перед Ордой, что Феогност называл иначе — рачительностью и благоразумием. Алексий внимательно всматривался в близкую историю своей земли и видел: когда было очень трудно, то гибли князья сильные — Андрей Боголюбский, Михаил Черниговский[496], тверские князья, они были горды и отчаянно бесстрашны и тем вызывали особенно острую ненависть у врагов, становились жертвами своей бурной деятельности и безоглядной воинственности. Не выживали и слабые, те, кто угодничал, сторонился борьбы, — эти погибали бесславно, тихо, бесследно. Каким-то будет наш князь Иван по прозвищу Красный?.. Слух идёт, что брат Семёна не наследует решительность и смелость его. Не) кто слух пущает? Слух пущают Вельяминовы. Это понятно — они в обиде. Ну а в чём, спросить, смелость Семенова заключалась? Что женился в третий раз без благословения митрополита? Феогност церкви затворил, а ему ништо. И игумена Стефана склонил к непослушанию, тем судьбу его разрушив, ибо непослушный монах что за монах? Стал с тех пор Стефан гневлив, вскидчив и на всех негодует. А ведь Алексий с ним дружил, в Богоявленском монастыре на клиросе вместе пели. Теперь друга потерял из-за прихоти Семеновой. Так в чём же смелость покойного брата Ивана? Что с татарами превесело пировал, достоинство княжеское преступив, плясал перед ними, петухом скакал? Он и после смерти Калиты за его спиной жил, тем пользовался, что отец состроил: умирением татар и удержанием жёстким князей русских. Конечно, брак с Марьей Александровной вроде бы тверян успокоил. Но надолго ли? И не о тверянах Семён пёкся, любовью к девице был сражён. А Тверь давно во прахе распростёрта, бедами убита-унижена...

«Наверно, не простит меня владыка, что я про серебро помянул, — думал в это время Иван. — Что так глядит пристально, не поймёшь! Не согласен, что я говорю? Так пусть! Мне-то ведь некогда о Паламе да о мысленном рае рассуждать. Мне бы как дела земные управить получше».

Он сидел перед митрополитом, благообразный чертами, густо курчавый, сложив на груди руки. Васильковая свита туго обтягивала широкие плечи. Как-то незаметно одинокий, всегда печальный отрок превратился в богатыря цветущих лет, складного собой, здравием одарённого. Только глаза с прищуром морозным студёно глядели, прозрачно. Откуда у него такой взгляд?

   — Нельзя! — сказал Иван. — Нельзя никому потакать, ни Олегу, ни другим. Так извадишь, что потом укорота не найдёшь на них.

   — Ну-ну! И что же ты надумал своей княжеской властью? — произнёс Алексий с крепким нажимом.

i Иван сделал вид, что не заметил усмешливой снисходительности:

   — По сю сторону Оки все земли наши, московские, по праву. И рязанцы это знают, однако пользуются попустительством и уже прирезали иные части левого берега — Новый Городок на Протве и другие ещё. Я решил послать дружины под водительством Василия Васильевича и его тестя, который все города и веси там знает. Перечтём все посады, слободы, погосты и починки, везде посадим наместников и воевод с крепкой сторожей по всему порубежью, выровненному и укреплённому. Я ещё летошный год надумал, да без твоего благословения не отважился.

   — Эдакое дело мог бы и не дожидаясь благословения начать. Ты же своё выравниваешь и обороняешь, а не на чужое заришься.

   — Так-то оно так, однако Олег Рязанский считает иначе.

   — Для счету и у нас с тобой головы на плечах.

Вот так у них беседа колебалась от сомнений невысказанных к согласию, несколько преувеличенному в теплоте своей. Оба знали, что согласие необходимо, иному не быть.

   — Боюсь ещё, как бы суздальские к Джанибеку не побежали. Старший из них Нижний Новгород держит, а там ещё трое младших, им тоже чего-нибудь хочется отщипнуть.

   — Не побегут, — успокоил Алексий, — знают, что никто ещё не становился в Орде правым, если приходил с пустыми руками. — Он помедлил со вздохом: — Ив Царьграде, увы!.. Если бы не умздил я с твоей помощью патриарха, до сей поры бы сидел у Мраморного моря...

   — Что, сильно берут? — Иван невольно понизил голос, соромно было спрашивать.

Алексий развёл руками:

   — Что делать? Сочетается, аки свет и тени во дню солнечном.

   — Вот ведь! — вырвалось у Ивана.

— Молчи! — сказал владыка.

   — Да я нечаянно!

   — Говорят, ты ещё одним сыном осчастливлен? — перевёл Алексий на другое.

   — Народился! — просиял Иван, и морозец наконец растаял у него в глазах. — Иван Малый. Уже всех под ноги топчет.

   — Не обижайся, князь, что спрошу: озаботился ли ты духовною грамотою?

   — Забыл, отче! Помчался в Орду, аки волк рыскающий. — Иван пытался пошутить, но улыбка у него вышла кривоватая.

   — Ты великий князь и оттого обязан дела имущественные содержать всегда в порядке, тем более что наследников теперь двое.

   — Вот и Шура мне говорит, — вырвалось у Ивана.

   — Княгиня Александра? Хвалю. Умна у тебя жена и предусмотрительна.

   — И мне тебя, владыка, поблагодарить надобно. Сказывал мне Джанибек, что ты хлопотал за меня в Сарае.

   — Как Бог надоумил... как смог уж. Главное, царица Тайдула благожелательствовала и помогала много. Хоть и опечалена была кончиной Семёна Ивановича.

«Эх, забыл я поклон ей особенный передать, что он перед смертью наказывал, — пронеслось в мыслях у Ивана, — как же я так? О себе думал, о ярлыке, а просьбу братнину вовсе упустил. А просьба-то была последняя...»

   — Напишу я, отче, завещание в самом скорейшем времени, спаси Христос за научение, — опять становясь кротким, молвил он. — Совесть меня угрызает. А ханша, слышь, нездорова. Ордынцы приезжие сообщают — ослепла.

   — И во славе-могуществе испытания тяжкие настигают, — задумчиво заключил владыка.

Глава тридцать третья

1

Наконец-то после пожара отстроили великокняжеский дворец. Невдалеке Иван велел поставить сполошную звонницу, чтоб в случае огня в набат бить. А дорогу ко дворцу приказал выложить камнем, чтоб стала мощенка.

Вельяминов на это якобы сказал, топыря толстые губы:

   — Гордейка князь Иван. Не из рода, а в род.

Ивану, конечно, передали сие. Он ответил:

   — Нетрог его пыхтит. Сам-то не заботился о Кремле как следует. Только чрево растил, — что Василию Васильевичу, разумеется, тоже передали не откладывая.

Мало-помалу ожили базары. Из Владимирского княжества повезли на продажу телеги, да сани, да дровешки — салазки и ручные дровни: хоть и погорели, но зимой с гор кататься люд с детьми всё равно захочет. Везли также сундуки-укладки ольхового дерева, один в другой ставится, расписаны цветами и железом окованы. Из сел звенигородских везли черенки к серпам, из осины точенные, и берестяные изделия. Верея предлагала коробья для красного товара, кровельный луб трёхаршинной длины, а ещё кресты могильные, гробы, кади — есть на что поглядеть. Из самого Звенигорода в преизобилии слали столы, лавки расписные, тож поставцы посудные.

Горшечники рядами выложили кувшины, жбаны, мисы, светильники да игрушки; гончары — черепицу, поливные глиняные плитки, изразцы для печей, полов, стен и потолков, а по изразцам цветы да узоры пущены, где крупны, а где помене. Краса! Не хуже сарайских-то!

Кучами предлагались гвозди деревянные да гвозди железные, затычки для бочат; тульники расхваливали свои колчаны, косторезы — пряжки, наперебой зазывали богатых покупателей, а пуще — великого князя, завидев его.

Иван улыбался и всем кивал ласково, а сам боком-боком продвигался туда, куда влекло его постыдное, но сильное влечение. Он сам себе внушал, что просто пришёл поглядеть, чем народ его торгует, не разучились ли делать нужные в хозяйстве вещи, но глаза сами мызгали в ту сторону, где бойкие горожанки потряхивали связками дешёвых ожерелий да наручей из цветного стекла и прочими бабьими усладами. Знал и чуял, куда и зачем тянет его, глазам сладко, а съешь — гадко, но вожделение перебарывало увещевания совести.

Кто-то тихонько дёрнул его за рукав. Оглянулся — она, толстоморденькая, косматенькая, глаза как жучки мокрые елозят. Щекоткою тайной окинуло от их зазывности.

   — Пришёл всё-таки? А я ждала. Нетерпёжка замучила. Пожелал меня, да? А говорил, не захочешь! Иди за мной. Сам по себе иди, отдельно. Я те кой-чё покажу.

Она бежала лёгкой перевалочкой по краю базара, перепрыгивая через колдобины и брёвна. Собаки увязались за ней. Она потрясла на них подолом, отчего собаки стали только настойчивее. Она засмеялась. Возле базарных отхожих мест виднелась избушка с немытыми никогда стёклами, туда и юркнула толстоморденькая в перекошенную дверь. Стены внутри были обуглены, их тоже огонь облизывал, но лавки уцелели. Иван сел на какое-то рванье, глянул выжидательно. Думал, она сейчас рубаху задирать станет, а она вытащила что-то из-за пазухи, протянула ему.

   — Спомнил кизичку-то?.. Я ведь Макридка, рабынька твоя. — Глазёнки её поблескивали, на щеках полыхали круги, наведённые свекольным соком, шея густо была обвешана пронизями, как бы жемчужными, а на самом деле стекляшки дутые, белым воском налиты.

«Для меня уряжалась», — тепло толкнулось сердце у Ивана. Он даже удивился, что его так тронули её жалкие попытки прихорошиться.

Собаки умильно глядели на них в дверь, но зайти не решались.

   —  Я их кормлю, — сообщила толстомордка. — У меня и печь истоплена. Для тебя угостки настряпала.

Он силился что-то уцепить ускользающее в памяти, морщился от тяжёлого жаркого духа избы. На протянутой грязной ладони лежал тряпичный комок. Иван развернул его, преодолевая брезгливость, и отпрянул в удивлении: то была его кизичка детская, мешочек для денег, маменькой когда-то вышитая. Шёлк и сейчас ещё не выцвел, затейливой вязью шли буквы — ИВА.

   — Так это ты, пакостница Макридка? Скрала у меня в Солхате подарок материн!

   — Взяла, чтоб тебя споминать, и берегла: а вдруг когда встречу?

   — А маменька-то и померла тогда, — грустно сказал Иван.

   — Ах ты, мой жалкий! — Она села рядом, обхватила его за шею, раздавила большую грудь о его плечо.

   — Простая ты какая. Не боишься меня?

   — Я смелая. — Она с мурчаньем уткнулась ему носом в ухо. — Иль ты забыл, что в срубе-то намедни было? Понравилось тебе, раз пришёл? Чего таисся-то? Ты пош-шупай везде, пошшупай, вот этак вот и вот так... И я тебя потрогаю. Я долго могу терпеть и разжигаться. А ты? Сразу хочешь? У тебя уже вспрыговат? Да? Чай, знат, чего я с ним счас изделаю... Ты не обижаисси, я туды проткнусь?.. Ух ты, какой большой, жеребячий! Счас я его ещё раздрачу! Изне-е-ежу я его. А ты с подружкой своей не так, что ли, привык? А вот на всяку привычку быват отвычка и на обык — перевык. Таперь по-моему станем. Исцалую тебя всяво, по лядвиям испотешу. — Она коротко и крепко прижималась сухими шершавыми губами к его лицу, полагая, что это и есть поцелуи.

Нет, не жену вспомнил Иван в тот час похотный, почему-то вспомнились робкие, как лепестки, губы покойной Фенечки брянской, и разъярение опало в нём.

   — Ну, чего у тебя в печи-то схоронено? — с грубоватой принуждённостью отстранил он Макридку и тут же понял, что она и битье за ласку примет: вскочила, глубоко усунувшись в чело, добыла оттуда глиняные сковородки.

   — Всё по-празднишному у меня. Гляди-ко: печень лосиная, у мясника вчерась брала, побаловала с ним маленько, он и дал мне из остатков. А это вот кишки начиненные.

   — Чем? — заметно дрогнув, спросил Иван.

   — Как чем? Аль у тебя в дому не готовят этакого? Вкус не хвалю, а горяченько да мокренько будет. Мозг берём, да ноги, да рубец смешаем, а сперва иссечём, конешна, а ещё кашу с салом в кишку утолкаем и потом всё в печи томим. — Она рассказывала обстоятельно и покровительственно, с долею превосходства над его мужским незнанием кухарского дела. — Ешь-ка! А потом — на перину, пёрышко об пёрышко потрём. Ты ведь сластный, видать? Я те утяну в свой омуток, уснуть часу не дам.

Только у неё и разговору, только и делов.

Возвращался Иван невесёлый, будто что дорогое потерял. «Зачем я это сделал?» — спрашивал он себя. Уж больно решительно она... да вонючая какая! Изо всех местов у ней сырой говядою несёт. Неужели это могло быть со мной?

Но ведь было!..

2

Ворота под лёгкой кровлей пробили толстыми гвоздями с большими узорчатыми шляпками; вереи-столбы, на которые навешены ворота, тоже украшены густою резьбой. Ещё не потемневшее от дождей дерево жёлто сияет.

Всегда есть какая-то радость в новой постройке. Сызмалу Ивану нравились новые дома, бани, амбары, свежо лоснившиеся тёсаными боками. «Мне, наверное, и собственный гроб понравился бы», — подумал он, усмехнувшись.

В окна были затейливо вставлены кованые решётки, входы на крыльца закрывались железными створами.

Иван шёл по выметенной мощенке — и дворец вырастал перед ним во всей красе и добротности, сделанный на века. Теплота и задушевность были в его облике и вместе — надёжность. «Это мой дом, сюда возвращаюсь, тут чистило моё, свиньи, калом затиневшей».

С крыльцев лестницы поднимались в просторные сени, а уж оттуда внутренние лестницы вели в повалушу, где будут гости собираться или вся семья великокняжеская. Гульбища Иван тоже распорядился сделать обширными. Было много света, на стенах — цветная побелка, где золотисто-луковая, где голубая, а там, где солнце подолгу задерживается, зелёная, цвета яблок незрелых. При покойных родителях кожей стены обивали и верха теремов золотили, но теперь не по силам.

   — Ты на траты будь тугше, — внушала супруга, — пора нам добрецо-то скапливать в скрытности неизменной.

Но Иван легко на это смотрел, и щедрости его дивились: кто попросит, отсыпал, не меряя. Однако права жена, порядок нужен в делах, да и Алексий велит, сегодня же надо составить завещание.

Потолки во дворце были расписаны: солнце и звёзды, иль звери в кругу из трав — лев, кот, слон — это в детской опочивальне, а в супружеской Шура попросила обить потолок дорогой кызылбашской камкою, а на постеле чтоб было одеяло веверичье невесомое, белое в чёрных лапках. В светлицах же верхних стены сосновые, лавки и потолки липовые, косяки еловые, и оттого всё заполнено тонким душистым запахом леса.

С особым чувством оглядывал теперь Иван дворцовые хоромы — наконец-то своё гнездо, по собственному смотрению и вкусу выстроенное. Здесь уму — утеха, страстям — умиренье, грехам — прощенье. Лучше ничего быть не может и не должно быть. Так он убеждал себя, а сердце нет-нет да словно варом обдавало: вот баба! — простая, земляная, естество её могучее неодолимо пьянит, как дикий мёд, и валит с ног. Так вот оно какое, настоящее-то счастье! Как вспоминалось её распалённое, огнянное лоно в обширной жёсткой шерсти, не было ни раскаяния, ни сожаления о случившемся. Значит, всё может повториться? Ну, там видно будет. Думать ни о чём не хотелось, лишь погрузиться в пережитое и ощущать всё снова.

И никто не сказал ему тихим нечувственным голосом: Иван, не на песке ли построил ты дом свой? Кто станет стеречь дом, когда ты будешь покидать его мысленно и въяве? Никто не сказал. Поэтому Иван ни о чём таком не думал и ничего не загадывал.

В неглубокой ложбине, заросшей рябиною, дети свистали в глиняные уточки — Митя с братом Иваном Малым да с двоюродником Владимиром. Дружили все трое, ходили в обнимушку, младшему Владимиру покровительствовали.

   — Не бегай шибко, а то кобякнешься, — заботливо остерегал его Митя, вылезая вслед за ним из овражка.

А Иван; хоть и сам прозывался Малым, норовил верховодить и путал Владимира Андреевича:

   — Если не сумеешь выговорить быстро, то смертию лютой умрёшь. Ну-ка, повторяй! Рыла свиная тупорыла, белорыла, весь двор перерыла, вырыла полрыла.

Лобастенький Владимир Андреевич, не надеясь эту сложность выговорить, сказал решительно басом:

   — Залыган ты, Ванька, врун! Ты сам умрёшь!

Совпадение, конечно, но жить Ивану Малому оставалось восемь лет. Владимиру Андреевичу ещё долго-долго. Пока же его звали капсюлькой, а по имени-отчеству только для шутки.

У края ложбины, сидя на траве, девки чесали гребнями зефир, тонкую шерсть лучшего качества, прозванную так потому, что из неё получалась лёгкая прозрачная ткань. Краснощёкие смешливые чесальщицы, притворяясь, будто не видят великого князя, грянули корильную величальную:

В огороде у нас не лук ли?

У нас тысяцкий не глуп ли?

В огороде у нас не мак ли?

У нас тысяцкий не дурак ли?

Это ведь они про Босоволокова несут, догадался Иван, и кровь бросилась ему в лицо.

   — Брысь отсюдова, курячьи титьки! — рявкнул он. — Расселись тут!

Девки, изображая, что спужались, с хохотом побежали на задний двор, теряя по траве белые клочья ярины.

   — Пошто ты их так, батюшко? — Тёмные глазки Мити смотрели кротко и вопрошающе. И невинность их была укором, пронзившим Ивана Ивановича и ещё более разъярившим.

   — Пошёл вон! - сказал он с угрожающим презрением и увидел, как дёрнулись в кривой принуждённой усмешке нежные губы сына.

В голове у Ивана Ивановича вспыхнули пламенные языки, за грудиной стиснуло, в ушах забухало. Впервые он так легко поддался гневу и так больно отозвалось на это всё тело.

Мрачен поднимался великий князь по ступеням крыльца. Какое уж завещание! Невмоготу. Завтра.

3

Едва на востоке позолотило, все обитатели дворца были уже на ногах, как будто накануне прознали, что нынче за день. И Шура, и вдова Андрея, и даже мачеха Ульяна с взрослой дочерью поглядывали на великого князя настороженно и старались почаще попадаться ему на глаза. Только Мария Александровна тверская оставалась спокойной и безучастной.

   — Сегодня, что ль? — спросила равнодушно. — А то я уезжать собралась.

   — Зачем? Живи! — разрешил Иван, улыбкой ободряя её.

   — И без меня бабья в твоей семье хватает.

Заметно было, что горе её всё ещё не утихло, но и в тоске одиночества она оставалась величественной и несла свою беду с достоинством.

   — Тверские привыкли страдать. Они научились страдать, никого собой не обременяя, — сказала Шура не без раздражения.

Иван сделал вид, что не слышит.

Нестерко постарел. Он усох, и в крупных его чертах проступило что-то лошадиное. Для него заране принесли скамью с подушкой, чтоб сидеть было нежёстко, малую скамейку под ноги для упора, доску для укрепления на ней бумаги, на стольце рядом разместили сосуды с чернилами и киноварью — заглавные буквы писать и красные строки выводить.

Перекрестясь, Нестерко важно уселся, подвернув повыше рукава, ожидающе уставился на князя.

Иван Иванович был в некотором замешательстве, что получалось как-то уж слишком торжественно, хотя они были одни с дьяком.

   — Свинья тупорыла весь двор перерыла, вырыла пол-рыла, а норы не дорыла. Ну-ка, повтори быстро! — Великий князь подмигнул серым глазом в пушистых ресницах.

Нестерко, наоборот, не мигая продолжал глядеть на него.

   — Ты помнишь Макридку?

   — Какую Макридку?

   — Мордастенькую.

   — Не помню, — твёрдо отрёкся Нестерко.

   — Н-ну, рабыньку в Солхате, которую я выкупил. Вы ещё подрались с ней перед её побегом.

   — Свиная рожа везде вхожа, — неожиданно изрёк дьяк, порозовев впалыми щеками.

   — Н-ну, ладно, приступай, — с неудовольствием сказал Иван Иванович. Ему хотелось поговорить о Макридке, о новой встрече с ней, даже намекнуть кое на что, но кабы льзя — можно!

Нестерко, не озаботясь судьбой рабыньки, писал, не поднимая головы.

   — Чего ты там нацарапал? Зачти, — велел Иван.

   — Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Се аз грешный худой раб Божий Иван Иванович пишу грамоту духовную, никем не нужон, целым своим умом, в своём здравии, — скучным голосом разогнал дьяк привычный зачин.

Иван слушал, напружив вперёд губы под русыми негустыми усами.

   — Продолжать ли? — спросил Нестерко.

   — Пиши, — кивнул Иван.

   — Аже что Бог размыслит о моём животе, даю ряд своим сынам: князю Дмитрию и князю Ивану и своему братаничу князю Владимиру, и своей княгине... Так ли? — Нестерко вскинул глаза.

   — Дале.

   — Приказываю отчину свою Москву сынам своим: князю Дмитрию и князю Ивану... А племяннику что пожалуешь, Иван Иванович?

   — Братаничу моему князю Владимиру на Москве в наместничестве треть и в тамге, в мытех, и в пошлинах городских треть, и что мёд оброчный Васильцеву стану, и что отца моего купленные бортницы, и кони, стоящие по станам и варям, и конюший путь, то всё им — на трое.

   — Щедро! — заметил Нестерко и зевнул.

   — А ты думал? Княжич Владимир — наследник моего брата. Хочу, чтоб ссор и обид промеж молодых князей не было, — строго сказал Иван. — Продолжаем... А численные люди все три князя блюдут соопча заедино. Даю сыну моему князю Дмитрию: Можайск со всеми волостями и с сёлами, и с бортями, и с тамгою, и со всеми пошлинами, Коломну со всеми волостями, с тамгою и с мытом, и с сёлами, и бортями, с оброчниками, и с пошлинами.

   — Богато живете, князья, — не без зависти вставил дьяк.

   — Будто первый раз узнал! А сколь в Орду посылаем? Дале давай. А что из тех волостей за княгинею за Марьею, те волости до её живота, а по её животе те волости и села сыну моему князю Дмитрию.

   — Справедливо рядишь, — польстил Нестерко.

   — А как жа? — Иван не сдержал самодовольной усмешки. — Хоть она и отказала мне всё, после мужа полученное, пусть будет её, покамест жива. А уж потом...

   — Младшему княжичу чего присудишь? — спросил Нестерко, начиная новый лист.

   — Пиши. Даю сыну своему Ивану: Звенигород со всеми волостями и мытом, с сёлами и бортями, и с оброчниками, и с пошлинами... А братанич мой князь Владимир ведает уезд отца своего. А что мне досталися места рязанские на сей стороне Оки, из тех мест дал есмь князю Владимиру в Лопастны места...

   — Стой! — прервал дьяк. — Лопасню-то нам не вернули рязанцы?

   — А я тут выровнял... Взамен Лопасни Владимиру в том уезде отказываю Новый Городок в устье Протвы, а иные места рязанские сынам моим: князю Дмитрию и князю Ивану, пусть поделятся пополам без обиды.

Оба остановились передохнуть и были некоторое время задумчивы.

   — Мачехе чего? — напомнил дьяк. — Не забыл про неё?

   — Рази про неё забудешь? Такая воструха! — с досадой произнёс Иван. — Всё утро металась передо мной. Пиши. Княгиня Ульяна, по отца моего грамоте духовной, ведает волости и сёла до живота своего, а по её животе, дети мои — князь Дмитрий и князь Иван, и братанич князь Владимир, и моя княгиня Александра поделятся на четверо без обиды...

Нестерко хотел сказать, что Вельяминихе-то не больно богато отвалил, но промолчал, не его дело.

   — Переходим к разделу добра, — сказал Иван, скучая, и пощупал под рубахой кизичку, висевшую теперь у него на груди. — Пиши. Даю сыну своему князю Дмитрию икону святого Александра, цепь золотую с крестом золотым, цепь золотую кольчату, икону, золотом кованну Парамшина дела, шапку золотую, бармы, пояс велик золот с каменьями, с жемчугами, что мя благословил отец мой князь великий, пояс золот с крюком, саблю золотую, серьгу с жемчугом...

   — Вот эту, что у тебя в ухе сейчас вздета? — спросил Нестерко, бросив быстрый взгляд на князя.

   — Какой ты любопытный! — осадил тот его. — Твоё дело писать, не пропуская... так... ковш велик золотой, гладкий, коропка сардониковая золотом кованна, бадья серебряна с наливкою серебряною, опашень скорлатен сажен. Теперь сыну Ивану: цепь велику золотую с чернью, а другую огнивчату с крестом, икону Благовещенье ц серьгу с жемчугом, пояс золот с каменьями, с жемчугами, что мне дал брат мой, князь великий Семён, алам жемчужный, наплечки золотые с кругами, с каменьем, что мне дала княгиня Марья, ковш великий золотой гладкий, ковшик золотой с каменьями, с жемчугами, саблю золотую, перевязь золотую.

   — А супруге твоей что? — не утерпел всё-таки Нестерко.

   — Да... супруге-то! — спохватился Иван. — Что бы такое супруге отказать?.. Что за княгинею за Марьей: Заячков, Заберега с угодьями, то до её живота, а по её животе, моей княгине.

   — Ты дочь Ульяны помнишь ли? — тихо вставил дьяк.

   — Про всех помню! — бросил в сердцах Иван Иванович. — Пишем: что волости за княгинею, за Ульяною, из тех волостей дети мои — князь Дмитрий, князь Иван, князь Владимир дадут дочери её Сурожик, село Лучиньское... А из моих сосудов серебряных дадут блюдо серебряно великое с кольцами к святой Богородице Владимирской, а иными сосудами серебряными дети мои — князь Дмитрий, князь Иван — со своей матерью поделятся на троих... Мои казначеи, тиуны, посельские, иль кто из дьяков, что ведали от меня прибыток, иль кто из них женится, те люди не надобны моим детям, ни моей княгине, дал есмь им волю. Людям купленным, грамотным дам есмь им свободу, куды им любо, а детям моим не надобны, ни моей княгине.

За дьяков и людей грамотных Нестерко обрадовался и одобрительно крякнул вслух, но опять подумал, что княгине-то Александре скудота досталась, не По её положению. Однако как человек, воспитанный в тонкостях и наученный вращением при властях, промолчал.

   — Пускай попы Игнатий, Акинф да Патрикей засвидетельствуют, — велел Иван Иванович, довольный, что такое дело свалили. — Ещё припиши: кто сию грамоту порушит, судит ему Бог, а моего благословения не буди на нём ни в сей век, ни в будущий. Печать мою привесишь. А внизу изобрази, что грамоту, мол, писал Нестерко.

Последнее дьяк исполнил с особым удовольствием и, отставив бумагу, полюбовался на своё имя, посылая его вместе с многочисленными описками далёким потомкам на прочтение. И осталась эта грамота, сочинённая в духоте палаты, в раздражённом утомлении, одним из немногих свидетельств жизни великого князя Ивана Ивановича.

Глава тридцать четвёртая

1

Ночь перевалила на вторую половину. Зазвонили к заутрене. Накануне было Сретение Господне, службы в церквах шли всю ночь, а потому к первому часу посретения поспешали лишь немногие богомольцы из дальних слобод и сел. Смоляные факелы горели у Константино-Еленинских ворот и возле храма Успения, а площадь между воротами и храмом была погружена во мрак. Прихожане пересекали её торопливо, крестясь и опасливо подкашивая глаза на густые заросли рябины возле кремлёвской стены, где металась какая-то нежить и слышался пугающий шорох.

Забрезжил рассвет, и в полутьме можно было уже понять, что пронзительные звуки в рябиннике издают многочисленные птицы, по размерам схожие со скворцами или дроздами. Они метались с куста на куст,иные взмывали вверх, и тогда на их лоснящееся оперение ложился отблеск багровой холодной зари, поднимавшейся над излучиной Москвы-реки.

Мороз стоял сильный, а из распахнутых дверей храма валил пар. Спасаясь от духоты, время от времени на паперть выходили богомольцы подышать чистым воздухом, размять затёкшие за время всенощного бдения ноги.

   — Красавы свиристят, — заметил один из прихожан, любуясь птицами.

Они, верно, были красивы. Тонкие ветви рябин не выдерживали их тяжести, и, чтобы склюнуть ягоду, птице приходилось зависать в воздухе, часто трепеща крыльями, отчего вспыхивали в свете зари алые лепестки маховых перьев. Свиристели пировали весело и шумно: ухватив клювом мороженую яхонтовую горошину, с усилием вырывали её из тяжёлой грозди, усаживались на крепкий сучок и, задрав головку, неторопливо проглатывали.

Рябинник был длинный — другой конец его уходил под склон, к Подолу, и всюду вились стаи шумных птиц.

Солнце всходило тусклое, воспалённое. Внизу, на снегу, сбитые свиристелями ягоды казались каплями крови.

   — Постой-ка... Да это никак и впрямь кровь, а-а?

   — А вона!.. Не человек ли?.. Кажись, кто-то лежит?..

Тут колокола по Москве враз ударили отпуст, город наполнился праздничным звоном, стылые густые звуки поплыли в воздухе. Вспугнутые свиристели взмыли сплошной стаей, с верезжанием понеслись над площадью. Из храмов потекли толпы людей, дивясь тревоге птиц и величине стаи. Многие побежали к рябиннику, где у стены уже образовалось шевелящееся полукружье, откуда доносились испуганные выкрики, общее задушенное аханье, похожее на стон. Протоптанные в свежем нетронутом снегу тропинки сходились там. Вытягивая шеи, люди норовили протолкаться вперёд, рассмотреть поверженного окровавленного человека, вокруг которого толпящиеся изгибались дугой, опасаясь приблизиться.

   — Кто? Кого это? — раздавались возбуждённые голоса.

   — Не узнаешь рази?

   — Неужто он?

   — Ой, глядеть даже невозможно!

Московский тысяцкий, всевластный Алексей Петрович Хвост лежал под рябиной с головой, разрубленной надвое, так что нечто бело-розовое, студенистое вывалилось на снег. Рука тысяцкого стояла на локте, облитая кровянистым заледенелым панцирем. Негнущиеся пальцы пытались то ли погрозить, то ли поманить. Меховая шуба, крытая белым персидским алтабасом и расшитая жемчугом, была забрызгана кровью. Капли крови виднелись даже на белых с золотыми узорами сапогах. Только шапка была чёрная, кунья, валялась рядом на красном снегу.

   — Кто же это его?

   — Можа, тати?

   — Каки тебе тати! Глянь, какая на плече у него цепь чиста золота. Знать, тяжёлая? Ты чё, не взял бы её рази, доведись?

   — Эт-то... куды как... за цепь энту деревню целую купить МОЖНО.

   — Не то что, сельцо преисправное...

   — Мечом его, что ли?

   — Не-е, кабыть секирой. Али клевцом.

   — Да, верно, клевцом и есть, вон он валяется.

   — Тогда, стал быть...

И опять страшно вымолвить: если клевцом, боевым оружием, которым в рукопашной битве пробивают латы и шлемы, то не случайный головник злодейство учинил, а тот, кому доступно такое редкое и дорогое оружие.

В толпе, даже самой случайной, непременно найдётся хоть один расторопный и решительный человек, который не станет ужасаться долго, но начнёт действовать.

   — Не подходить? Ничего не трогать! — распорядился кто-то из бояр — Сообщить великому князю! Дружинники, сюда, тело охранять!

Уже продирались с бранью через толпу Святогон и Феофан Бяконтов, с ними сын тысяцкого, молодой Василий Хвостов. Он упал плашмя на труп:

   — Батюшка, за что-о-о?!

   — Лекаря зовите! — крикнул Святогон.

Василий Хвостов смолк, встал и стряхнул с себя снег.

   — Не надо. Он, давно кончился. Застыл уже. — Обожжёнными глазами обвёл лица вокруг: — Кто убийц укажет, тому много дам.

Толпа подалась назад и начала быстро редеть. Дружинники подняли и бегом понесли тело. Свиристели вернулись и ещё раз с верезжанием пронеслись над площадью. Они одни всё знали и видели, да не сказывали.

2

Москва слыла городом тихим, спокойным, но в тот, многопоследственный день она гудела разворошённой бортью. Горожане даже непременным послеобеденным сном пренебрегли. Молва о зверском убийстве, догадки, кто же совершил его, разнеслись мигом по всем посадам и слободам, вползли в дверь каждого дома.

Великому князю донесли тотчас же.

   — А-а-а? — сказал он зловеще. — Алёшу? Алексея Петровича клевцом уклецали?

   — По дьяволову наущению, не иначе! — сокрушались преданные бояре Бяконтовы. — Злоумысленный враг пособил.

Иван Иванович хряснул по столешнице так, что подпрыгнули чаши, и бояре на лавках подпрыгнули.

   — Пустые слова, бояре! Что несёте в этакий час! Понимаете ли вы, что убийство сие значит? Бывало ли этакое на Руси преподлянство со времён Андрея Боголюбского?

Бояре подтвердили, что не бывало.

   — И незнамо кто, да? — шипяще повторил князь. — Никакого догаду нету? И в подозрении никого нету?

И Бяконтовы, и прибывший Андрей Кобыла с Иваном Акинфычем только плечами жали да брови подымали в недоумении: как сказать? Что значит — в подозрении? На кого укажешь? Как докажешь? А вдруг невиновного оговоришь? Конечно, в бытность тысяцким Алексей Петрович нажил врагов в Москве великое множество: строг был к дружинникам, посельским, к сборщикам пошлин, беспощаден к нерадивым, спуску никому не давал. Немало имелось у него недругов и среди бояр, не любили его за досадительность. Все знали, что у Василия Васильевича Вельяминова счёты к убиенному давние и тяжёлые, что на него даже мизинные люди чуть ли не пальцами кажут. Но как решиться, как слово страшное произнесть?

Вот и сидели молчком, глаза от великого князя пряча.

«Вот тебе и опора, дума боярская, вот тебе и надёжа», — ярился про себя Иван Иванович. Но ведь силком не заставишь их говорить! Никакого совета дельного от них не получишь.

   — Что делать будем, други мои?

Други потупились.

   — Черти вы, а не други! Знатье поганое!

   — Что же ты нас лаешь, князь? Мы-то чем провинились? — возмутился Андрей Иванович Кобыла. — Мне уж не по летам эдакое слышать от тебя.

   — Ну, ладно, винюсь, не серчай, боярин. Горе затмило меня. Хочется жестоко наказать виновного, да не знаю кого.

   — А ведомо ли тебе, что в городе бунт вот-вот начаться может? Посекут тогда бояр многих со слугами, и крови много прольётся. Хочешь этого? Как тогда правых от виноватых отделишь? На улицах уже сейчас небезопасно. Ужасаются и пока кричат бестолковщину. А как до рукопашной дойдёт?

   — Тело, в землю зарытое, истлевает, подобно семени, но восстаёт и вырастает в большее, чем было, и совершенное, несравненно более совершенное, — обнаружил познания случившийся тут не к месту поп Акинф.

   — Это каки таки: восстаёт и совершенное? — надвинулся на него великий князь с глазами, белыми от бешенства. — Тебя кто спрашиват? Ты зачем тут произносишь?

   — Да я, князь, только в рассуждении, и всё, — обомлел от неожиданности старик. — Я уйти могу. Я думал, сведения вдруг какие понадобятся.

Скорым шагом вошёл в палату Досифей Глебович Святогон.

   — Ну, что? — в нетерпении воскликнул Иван Иванович.

   — Не спрашивай, княже. Умело разрубили. — Святогон скрипнул зубами. — Третьего дня сказывал мне Алексей Петрович, будто по ночам у него под окнами угрозы ему кричали, и по голосу как бы Афанасий одноглазый. Я вчера выследил, он со своим князем Дмитрием Брянским втае обретается в Семчинском.

Бояре переглянулись со значением: Семчинское — село Вельяминовых.

   — Вельяминовых-то и ждём. Пошто нету их?

   — Знать, не осведомлены ещё, — с издёвкой сказал Кобыла.

   — А не наоборот, слишком осведомлены? — предположил Святогон.

   — Опасаются, похоже, чтоб на них не подумали, — влез всё-таки опять поп Акинф.

Иван Иванович словно бы не слышал его:

   — За брянскими много накопилось. Обоих — в железа!

Скорый на руку Святогон только и ждал этих слов. У него уж и дружинники были собраны, мёрзли возле своих коней во дворе.

   — Великий князь, а кто же теперь тысяцким будет? — нерешительно спросил один из бояр Бяконтовых.

Иван Иванович тяжело обвёл всех глазами:

   — Никто.

Февраль — месяц предательский: дохнет теплом, а потом ещё круче завернёт стужу. Весь день в застывшем белёсом небе пылало солнце, однако тепло его не достигало земли, оседало густым инеем на ветвях деревьев. А как подступили сумерки, от влажного мороза стало перехватывать дыхание, иней выбелил бороды и усы дружинников, весь день таившихся в берёзовом перелеске на взгорье близ Семчинского.

   — Будто вымерли все, — с трудом выговорил окоченевшими губами Святогон.

Дружинники молчаливо согласились. За весь день никто не прошёл и не проехал ни в село, ни из него. Это было подозрительно и укрепляло в необходимости терпеливо вести слежку, не обнаруживать своего присутствия. Занялась позёмка, сильнее защёлкал мороз в дальнем бору, а село всё лежало неподвижно и безмолвно. Ни в одном окошке не затеплилась свечка или лучина, ни над одной крышей не поднялся дымный столб.

   — Неча ждать, — решил Святогон. — Айда по-тихому.

Продрогшие дружинники без обычной лихости вдевали ноги в стремена и заиндевевших лошадей гнали без резвости.

Дом вельяминовского тиуна-управителя выделялся среди холопских с первого взгляда — двухжильный, с высоким коньком и красным крыльцом.

   — Хозявы! — громко позвал Святогон.

Никто не отозвался. Также и на требовательный стук в дверь и в окна.

Оставив двух вооружённых дружинников у крыльца, Святогон ещё с тремя мечниками вошёл в сени. Ни там, ни в повалуше, ни в жилых горницах никого не нашли. В доме уже несколько дней не топлено, узкие волоковые окна выделялись в темноте слепыми мёрзлыми бельмами.

Один из дружинников остановился, чем-то встревоженный, достал трут и кресало, высек огонь. В слабом свете еле различимо угадывался висевший на крюке матицы человек.

Святогон разжёг лучину, поднёс к лицу повешенного: мокрое распухшее яблоко единственного глаза вылезло из впадины, кожа на лице отливала сизой мертвенностью.

   — Он! Афанасий!.. Ищите князя Дмитрия!

Но ни Дмитрия Брянского, ни кого-либо из его слуг не было ни в доме, ни в надворных постройках. Только на гумне нашли отпечатки лошадиных копыт. Святогон потрогал пальцами следы:

   — Недавние... Ещё не захряс снег-то.

Решили возвращаться в Кремль.

Иван Иванович остался в тоскливом одиночестве. Зло безликое, таящееся, смутное, порождение сатанинское показало свою власть и могущество. Может, правы бояре: дьяволовым наущением убийство совершено? Ведь не имеет он лица — только личины, и каждая его личина — ложь... Тогда, значит, не столь всемогущ сатана, если являет себя лишь в обманных видимостях и образах невещественных? Сам неуловим, но, через человека действуя, творит своё. И тем человек виновен, что подпадает ему и по его воле поступает. Но не сознает и не хочет сознавать, чья воля правит им, и за свою её принимает... Кого подозревать? Афанасия? Князя брянского? Вельяминовых?.. Но кто повесил Афанасия? А если он — сам, то почему? Дмитрий Брянский уехал из Семчинского загодя до Сретения, так послухи донесли. Святогон ошибся... Конечно, Вельяминовы! Так все в открытую говорят. Но кто докажет?

Трудно даже поверить в гибель Алексея Петровича. Так умел жить широко, жадно, радостно. Был другом Семёну и был предан им, мог стать другом Ивану — и убит. За что? За что так? Как теперь без тысяцкого, всё знавшего, всё умевшего? Никто не заменит его, не сумеет удержать на Москве такой порядок, когда ни про татей, ни про головников не слыхать. И кто сможет так стребовать с купцов, крестьян, ремесленников тамгу, ям, мыт, подплужное, кормовое, становое, выездное, мимоезжее, ловитву? Никто так, как Алексей Петрович, не сможет снарядить великого князя для поездки в Орду, запасти, подобрать и уложить дары, почестные, поминки, поклонное для хана и его приближенных... Весь уклад в Москве теперь разрушится, и непонятно, с чего начинать.

Кто поджёг дом Вельяминова в Семчинском? Кто следы заметал? Он сам, уже после ухода Святогона с дружинниками? Люди Хвоста с оружием по Москве ездят который день, Ваську толстого к ответу требуют, сторонников его грозятся порезать, как овец. Подозрения всё гуще зреют.

Иван Иванович хлопнул в ладоши, велел вошедшему челядинину зажечь свечи во всех шандалах. Челядинин исполнил и, переминаясь, задержался у порога.

   — Чего тебе?

   — Челом бьёт... старший боярин... Василий Васильевич.

   — Зови, — после некоторого замешательства велел великий князь и сел под божницей на высокий резной столец, заранее отстраняясь от шурина.

Василий Васильевич вошёл весёлыми ногами — пьян был. Остановился посреди палаты, икая и покачиваясь.

   — На радостях бражничаешь? — враждебно спросил князь.

   — А что? Жил Хвост собакой угодливой, околел псом. — На одутловатом багровом лице Вельяминова обозначилась вымученно-презрительная улыбка.

   — Что на Москве шумят об этом, ведаешь ли?

В сузившихся глазах будто сразу протрезвевшего Вельяминова полыхнули бешеные огоньки:

   — Я бы ему напрочь башку отрубил, как хряку!

   — Вон! — тяжело приказал князь. — Иди проспись.

   — Спать мне никак невозможно. Усну, а хвостовские меня на дым пустят? В Семчинском-то уж побегал золотой петушок.

   — Не с твоего ли ведома?

Вельяминов хотел что-то ответить, взгляды их на миг один встретились и разошлись. Оба поняли, не требуется больше слов.

Вельяминов ушёл нетвёрдой походкой, не затворив за собой дверь.

Утром Ивану Ивановичу доложили, что Василий Васильевич, отец его и тесть Михаил, Лопасню сдавший, со всеми чадами и домочадцами поспешно и крадучись отъехали в Рязань к молодому своевольному князю Олегу.

Глава тридцать пятая

1

И вот наступила другая пора, когда оба ощутили свою жизнь изменившейся и зыбкой. Не говорили вслух, сколь многое разделало их, но про себя знали: исчезли между ними задушевность, доверчивость, открытость.

Иван не надеялся и не желал что-то переменить, вернуть. Хотелось только выйти из круга жениной подозрительности и собственной лжи, который сжимал его всё теснее. Хотелось стряхнуть, стереть память о происшедшем. Но кому это удавалось? Которые же говорили, что смогли, притворялись. Всё, что бывает с человеком, становится частью его, и тем он переменяется. Говорят, время переменяет нас. Но в чём переменяет-то? Не в том же, что кудри поредели и два зуба выпали! Тут другое. Глубокая и тайная печаль входит в душу, перестаёшь чем бы то ни было дорожить, отвязываешься от жизни.

Поначалу холодно, даже страшно, но — привыкаешь. И самое главное, уже не зовёшь никого на помощь. Да и нужды в этом не испытываешь.

Незаметно Шура стала совсем чужой. Не стало шуток и ласк, не радовались больше вместе на детей, не делились заботами. Она не показывала оскорблённости за родню, не спрашивала о причинах охлаждения, как бы и не замечала его больше. И что думала, о чём переживала его некогда солнечно-улыбчивая супруга, Ивану было неведомо. Их совместные ночи стали редкими и короткими. Однажды, когда он пришёл в опочивальню, Шура, раньше стыдливая и ласковая, вдруг спросила насмешливо и не дрогнув:

   — Сегодня моя, что ль, очередь?

Он промолчал, расталкивая её ноги, уминая неотзывчивое тело.

Она сказала:

   — Чем разнится для тебя одна женщина от другой? — Она видела в полусвете лампадки его выражение заносчивое, самолюбивое и недоброе и закрыла на это время глаза, чтоб не видеть, а после всего сказала просто, как очень обыкновенное: — Ты ведь ни одну не приголубил раньше, чем испробовал её.

   — Как это? Не тебя ли я миловал-нежил допрежь того, как печать твою девственную разорить?

Она помолчала. Они ещё были одно, ещё не разнимали рук, ещё было единым их неуспокоившееся дыхание. А потом Шура сказала:

   — Если брак всегда такой, то лучше бы мне не быть в супружестве.

   — Не нравится мужатницей быть? Иди в монастырь, заодно и мои грехи отмолишь, — холодно сказал он, выпуская её, но ещё оставаясь в постели. — Что ты меня всё коришь? Что я сделал?

   — Не тебя, но грех осуждаю, тобой совершённый.

   — Какой грех? О чём ты? Тебе ли говорить, тебе ли с грехом бороться? Он сильнее всех.

   — Не всех, — тихо возразила жена. — Только ты так думаешь.

   — Значит, я хуже всех? — В голосе его была готовность к ссоре.

Но Шура осталась тихой:

   — Перед Богом-то как ответишь?

   — Как-нибудь. Попрошу прощения. О чём мы говорим с тобой, не понимаю.

   — И там надеешься наврать?

   — Соврёшь — не помрёшь, да впредь не поверят.

Он ещё хотел бы свести всё на шутку, но голос Шуры вдруг зазвенел презрением:

   — Иногда я думаю, ты в Бога-то вовсе и не веруешь.

   — Да пошла ты от меня! — вскипел Иван. — Думает она!

Она встала и пошла, мотая по спине толстыми косами. Он остался лежать, постылый сам себе, ощущая ненависть ко всему и ко всем. Тяжко и мрачно ворочались его мысли... Из чего сложена жизнь наша княжеская? Из походов? Я бывал, но никого не победил и не убил. Славы не сыскал. Из пиров? Чревобесию не подвержен. Ладить с Ордой? Всё за меня сделал Алексий. Новгородцы меня не любят и не боятся. Князь рязанский клыки кажет, Лопасню сожрал. Хвоста я не отстоял и не уберёг. Вельяминовы убыли в обиде и, наверное, отмщение лелеют... Я всем желал добра, всем — примирения, всем — справедливости без утеснения. Но сам я умел только подчиняться. Жён своих я не сделал счастливыми. Я много лгал и был груб с ними, как смерд. Я не имел ни одного друга. Брат Андрей? Но он покинул меня так рано. Я почитал Феогноста, желал наставлений его. Он был ко мне равнодушен: ведь я второй сын, не наследник престола. Зачем я и что значу? Я не трус, не ленив, не глуп — я думаю так о себе, только когда в отчаянии. Но почему я ничего не могу? Даже Шура мне какими-то грехами в глаза тычет. Ну, её ещё можно понять — Вельяминиха. А может, она с братом и батюшкой своим заодно? В открытую побоится. Но — исподтишка?.. Эх, Алексей Петрович, какая потеря! Ну, кто тебя?.. Поймать бы да головою в ведро с сецью вонючей, пока не захлебнётся.

Иван уткнулся лицом в подголовье, ещё пахнущее волосами жены.

Нет, теперь всё будет по-другому. Ветхое мимо отходит, и всё обновляется. Вельяминовы со своими сторонниками бежали — и ладно! Тысяцким Ваське никогда не бывать. Всё переиначу, что Семён исделал. Имения Марьины будут на мне, на моих детях, перед Хвостом я чист, всё, что Семён у него отнял, я Алексею Петровичу и сыну его вернул. Перед Сараем заискивать не стану, как Гордый наш поступал. Он перед Феогностом дерзости оказывал и волю свою заявлял — я же митрополиту Алексию старшего сына доверю, пусть наставником его будет и водителем во всех княжеских делах, если меня Бог допрежь призовёт. Что же касаемо тверских дел, там сейчас Всеволод с дяденькой своим схватился, с Василием Кашинским, на суд митрополичий зовёт его во Владимир. Знамо, почему во Владимир. Кафедра митрополичья в Москве, а он — во Владимир. Это Всеволод показывает, что не хочет Москву признавать. Что пускай владыка едет во Владимир, а суд будет таков, как мы с ним соопча обговорим. Сторону Васеньки Кашинского будем держать. Всё-таки когда-то мне хотелось с ним подружиться и в разбойники вместе податься.

Улыбка тронула губы Ивана. Он сомкнул веки и некоторое время разглядывал двух отроков на конях, даже свою комоницу серую вспомнил. Вспомнил покойного Константина Михайловича, его тревожные, с оглядкой, рассказы про Васеньку, сидевшего в Кашине, пока татары резали тверских князей. Константин Всеволода теснил, ну и мы с Васенькой его будем утеснять. Вишь, истому велику ему дядя учинил, пограбил его. К Семёну бегал защиты от Константина искать, а ко мне не припожаловал. Гляди, как бы и Холм-то у тебя не отняли! Марью тверскую всё к себе кличет, гонцов к ней шлёт. Зачем? Имениев её ищет? Ha-ко тебе! Сам уступил дяде стол тверской, так нечего стонать, что Василий Михайлович тяготами дани оскорбляет. Что отдано, то отдано, не тесто в квашне, чтоб колыхаться туда-сюда. Он после суда митрополичьего, конечно, к татарам дёрнет, управы на дядю искать и обратно его скидывать. Митрополичий суд — что? Поговорят и разъедутся. А как отправится к хану, прикажу наместникам моим не пропущать его по московским дорогам. Нетрог рыщет, зайцу подобно.

2

Всю ночь великая княгиня Александра провела в домашней молельне. Просила угодников избавить её от уязвлённости, утешить и приблизить спасение, чтоб уснула тьма души и день в ней воцарился.

Вставала с колен, разглядывала, примеряла подарок мужа, какой сделал он ей к Рождеству, полусапожки белые с наборными каблуками, носками приподнятыми, с вышивкой цветными нитками, а по вышивке ещё жемчуг речной набросан. Только-только сафьянники такую обувку придумали, княгини и боярыни наперебой себе заказывали, а у Александры у первой была. Но радости не было.

Муж при встречах с молодыми боярынями восклицал весело и словно бы удивлённо:

   — Здравствуй, миленькая! Как жива душой и телом?

Где ж степенность, где достоинство великокняжеское?

Боярыни сразу вспоминали, что у них есть тело, алели щеками, хмелели глазами: хорош собой князь, на ласку призывен и голосом, и всем обликом, ночами томились в греховных мечтаниях, отдаваясь душой и плотью сладкой мужской власти пригожего правителя.

Жесточе ада ревность!

   — Язык твой кальный, и сердце развращенно! — бранилась Шура. — Ты урон жене наносишь зубоскальством этаким!

   — Чай, я не Владимир Мономах, не на английской королеве женат, — отвечал Иван.

   — Да уж, это издаля видать, что ты не Мономах!

Иван выкатывал глаза, будто бы обижаясь на неё в свою очередь, а в глазах была честность, честность, честность! Какие тут могут быть сомнения?

«Таков бес», — думала Шура.

Поплакала над белыми сапогами, кинула их в угол. Женою доброю и муж богат. Но влечётся Иван незнамо куда, на погибель свою. Многие жёны не любовно с мужьями живут, но в ревности и сварах, только не сказывают никому, а сами чары на супругов напускают ко вреду здравия их и тесноте сердца.

Снова бросилась к образам:

   — Обличи, Боже, блядство и блуд самолюбца сего! Свирепство звериное и дикость показует.

Может, Александра и преувеличивала насчёт свирепства и дикости мужниной, но сама она жила в последнее время в помрачении, словно в поддыменье душном и едком. Доносили ей, что муж с бабою непотребной, как нищи, по хлевам прячутся, у врат банных лежат и рогожею покрываются. Конечно, море тем не погано, что собака полакала. Она поначалу и верить не хотела. А постом Рождественским, из церкви выходя, боярыня Горислава, жена Мороза, предерзко ей бросила:

   — Можешь забрать своего мужа. Он мне больше не нужен. Побаловались мы с ним в любови тайной, а теперь он мне не нужен.

   — Что ж так? — прищурилась Александра, а сама вся задрожала под платом длинным расписным.

   — А износился весь наш дорогой, — с наглым смешком ответила боярыня. — Кудри повытерлись, и двух зубов сбоку не хватает. Долго я его с тобой делила, а с базарной волочайкой не хочу, брезговаю.

На Святки слуги нашли её в постели с лицом неузнаваемым: щёки распухли, рваные края ран распались, обнажая мясо, сломанный нос свернулся набок, глаза же выкатились, как пузыри. На голове — пролысины многие, а остатки волос — кровавая засохшая короста. Не иначе тать в терем проник, судачили. Но как? Ворота на запорах, собаки злы, не сонливы. Никогда больше никто не видывал шаловливую плясунью ни живой, ни мёртвой. Пошли было слухи, что держит её Мороз в подклети на цепи, руки распялены, так что есть она может только на четвереньках, из плошки лакать. Но кто сие проверит? Врали, поди... Скоро и слухи перестали. Тогда же и Руготу убили, площадного подьячего. А вскорости — Хвоста. И бояре многие с жёнами и детьми в ужасе отъехали на Рязань. И на батюшку великой княгини, на брата её, бывших тысяцких, позор пал, шептание и облыга. Ах, как сердце разгоралось от всего этого! Муж стал немил и тягостен. Что проку в красоте его и подарках? Уряжался кажин день по-разному, пояса менял: то шёлк полосатый, жёлтый с лазоревым, а то мутно-багровый да бел. «Не сообщайся с рабой, не сравняешь с собой», — шептала мысленно Александра, а снаружи ничего не выказывала, ровна была да вежлива, хотя уголья горячие промеж супругами давно тлели и в любой миг заполыхать были готовы. Словом, пакость и мерзение.

...Никогда, казалось, эта ночь не кончится.

На заре, едва нажелть занявшейся, с бочкою водовоза проскользнул, коня у ворот оставивши, вестник до великой княгини. Она приняла его тут же, в молельной, простоволосая, только шубку накинула.

   — Никто тебя не видал?

   — Никто, Александра Васильевна. Я за бочкой крадучись проник. Все пока спят.

   — Когда из Рязани?

   — Вчерась после заутрени. А потом средь народу потолкался, послушал, как ты наказывала.

Вестник был из отцовых кабальных холопов, человек верный. В кабале он только числился, а использовали его Вельяминовы для разных склизких поручений, ловкости и даже некоторой отваги требующих. Платили за каждое из них отдельно и неплохо, но он денег не тратил, копил на собственное дело, потому что был ремесленник хороший, только по нечаянности от пожара разорившийся. Мало кто знал, что он вельяминовский. Жизнь он вёл скрытную. Стоял сейчас перед княгиней в свите из мешковины, укрытый ещё и вотолой, — утро было знобкое, глядел покойно, без подобострастия. Был он молод, ровесник княгине, в плечах могуч. Единственное, что выдавало его небедность, сапоги. Хоть и простые, да всё не лапти.

Обоюдное молчание затянулось. Княгиня и позабыла, что нарушает приличия, сидит с непокрытой головой, ждала, что подаст вестник грамотку. А он сказал:

— На словах велено.

- Ну?

— Всей семьёй в Сарай отъехали.

— Зачем? — вырвалось у неё. Хотя что тут спрашивать!

Он оглянулся.

   — С жалобой на великого князя Ивана Ивановича.

Она перевела дыхание. Ещё тугше узел завязался. Погодя спросила:

   — А на Москве что слыхать?

Он не то чтобы замялся, но помедлил с ответом продолжительно.

   — Не знаю, передавать ли тебе? Вздор всякий несут.

   — Давай вздор, — приказала она.

Он ещё понизил голос, хотя и так говорил чуть слышно:

   — Дворовый слуга боярина Мороза, по дружбе большой ко мне, сказывал, что в подвале у него...

Лицо княгини медленно побелело.

   — Что?

   — На цепи кто-то лает и воет.

   — Каки ужасти! — обронила она чужим голосом. — Сплетни, думаю.

   — Знамо, так, — согласился вестник — Он ей в плошке еду носит, бает, на шее у ней ожерелье повешено золотое, кованое. А ожерелье энто княгини Ульяны.

   — Какой Ульяны? Нашей?

   — Вашей. Мачехи великого князя.

   — Как же попало оно в подземелие?

   — А сковал его покойный Иван Данилович, свёкор твой, для первой своей жены Олены собственноручно. Посля Ульяне подарил. А как в подземелие к Морозу подало, не ведает никто.

Приступ хохота вдруг овладел Александрой.

   — Ты ведь лжёшь! — выкрикнула.

   — Лгу, — подтвердил вестник. — Но боле ничего не скажу.

   — Значит, Ульянино?

   — Её.

   — Наверное ли известно?

   — Которая воет, сама призналась, как оно к ней попало. А нам неведомо. В безумии она.

   — Подозреваешь кого? Догадываешься?

   — Помилуй, княгиня! Смею ли я?

   — Кто ж его несчастной передарил, из кладовых наших дворцовых забравши?

   — Отколе мне знать? Ты что?

   — Да я тоже думаю, сплетни, — небрежно обронила Александра, кусая уголок платка ровными зубами. А глаза играли темно и грозно. — Иди, не пужайся. Промеж нас разговор останется.

   — Я — могила! — горячо поклялся верный слуга.

Вслед ему раздался новый взрыв хохота. Страшно было слышать его.

3

Исполненный новой решимости, Иван Иванович ходил с утра босиком по дворцу и грыз орехи. Зубам — урон, а хочется. Из распахнутых настежь сеней задувал летний сквозняк, заворачивал края скатерти, шевелил занавеси, листы Патерика[497], забытого на столе Митей. Его уже учили грамоте, он любил разглядывать книги и даже пытался обводить чернилами буквы, за что был строго порицаем. Иван Иванович отсыпал сыну орехов меж страниц и тут увидал, что над цветною с золотом заставкою вкривь и вкось выведено киноварью: заставица люба. Ну что с ним делать: пороть или хвалить? Сам писать обучился! Сам решение вынес: заставица люба, понравилась, вишь, она ему. Иван засмеялся, отошёл. Ногам было тепло на струганых широких досках, там, где лежали квадраты солнца, даже и горячо. От шевеления занавесей, наоконников, налавочников, вздуваемых ветром, горница как бы покачнулась, поплыла, углы сместились, и, несмотря на ясное утро, отчего-то сделалось темновато. Это уже бывало с Иваном в последнее время, но не так сильно. Он прислонился к стене, разжал руку, орехи покатились под лавку. Грудь и голову стиснуло, стало вроде немного душно.

Вошла княгиня. Иван смотрел на неё тускло, беспомощно.

   — Об чём тужишь? — зло крикнула Шура. — Блядку захотел?

   — Какую ещё блядку? Опять ты начинаешь? Мало тебе ночи?

   — А тебе нужны такие ночи?

Она стояла перед ним в широком полосатом летнике из жёлто-зелёной камки, волосы утянуты так, что глаза поехали к вискам, стали узкими, от бессонья в черноту провалились. На груди лежали глазенцы багровы, крупны, в несколько рядов. Было что-то в Шуре чужое и грозное.

   — Что ты хочешь? — слабым голосом повторил он, пытаясь унять головокружение.

   — Покоя хочу, искренности.

   — Так и успокойся. — Он сел и пошевелил босыми пальцами. — Что-то мне ноне не по себе.

   — Вестимо. — Шура тоже села, полуотвернувшись от него. — Видал ли ты когда ртуть? Пока она в сосуде, она едина, как душа в теле, а прольётся на землю, разобьётся на многие части и разлетится пуговицами.

   — Ты качаешься, как ржавец-топь болотная, — поморщился Иван. — Надоела ты мне со своими иносказаниями.

   — Так отошли меня, как Семён — Евпраксию. Дорожка протоптанная. — Иван только было открыл рот, чтоб начать ругаться по-настоящему, но жена опередила его: — И не рыкай на меня, резвец блядословный! Никакое чистило тебя не отчистит. Больше никогда не допущу до себя и тысячью проклятий осыплю до конца дней.

   — За что, Шуша? — Он попытался взять её за руку.

   — Ожерелье Ульянино куда дел?

Он с шумом выпустил из губ воздух:

   — Пф-ф... Какое ожерелье ещё придумала? Ты спятила, по-моему.

   — Которое ей от отца твоего перешло. А Иван Данилович его для твоей матери сковал. Где оно нонеча? Кому ты его подарил, память матери своей?

Иван знал кому, но сказал, что не помнит и что ничего не дарил.

   — Ты хочешь казаться милостивым, на самом же деле ты просто расточителен и ничем не дорожишь.

   — Милостив я, милостив, нежаден, негневлив, улыбками всех дарю, да приветом, да шуткою беззлобною.

   — Ах ты! — Шура презрительно покачала головой. — Я одна знаю, каков ты! Вполне — только я одна!

   — Неужли? — Он сделал вид, что изумляется. — Бес тебя водит, ведьма ты косматая! — Хотя Шура вовсе не была космата.

Княгиня «ведьму» пропустила мимо, в голосе её были и горечь и достоинство:

   — Но никому не скажу. И не из долга супружеского — из стыда промолчу. Любовь всё может превозмочь — бедность, болезни, разлуку, претыкания судьбы, даже предательство. Одно её убивает безвозвратно — мелкое паскудство. И тогда я спрашиваю себя, есть ли об чём страдать-то, об чем слёзы лить?

   — Любишь ты страдать-то! — язвительно отпустил Иван и не знал, об чём ещё говорить.

А Шура продолжала, то стуча пальцем по столу, то грозя им мужу:

   — Не тебя корю и осуждаю, но распаление скотское между тобой и чужими жёнами. Может, ты и высокими глаголами это обозначаешь, но скотское оно потому, что живёшь во лжи, чтоб сохранить его и длить, ничем не жертвуя и супругу собственную потребляя к доставлению удобств и заботы душевной о тебе, как должное принимаешь мою ласку, а сердце твоё меж тем отвращено и обращено к желаниям низким. Ты-то страдать не любишь. Ты хочешь, чтоб был вокруг тебя вечный праздник: веселье, шутки, пляски и всеобщее потешание. Но с кем захотел бы ты разделить боль, неудачу, вину? Кому помочь? Ты всегда бежал этого. А без этого нет любви. Остальное же — игрища козлиные. Кому ты способен дать тихое душевное утешение? Сатана глядит твоими глазами и говорит твоими устами тонкими и лукавыми. Отрекаюсь тебя!.. Не о предпочтении тобою других плач мой — об осквернении жизни нашей, ибо ложь — замеска её. Обман источил доверие, а какая без этого поддержка другу другу и помощь? Мы стали враги молчащие, зржи обличений и укоров таящие, язвы души скрывающие и злобу уминающие воглубь, а страдания свои изжить не могущие.

«Сейчас немедля к Макридке пойду, — подумал в этом месте Иван, — и забуду с нею обличения сии, баяния высокомерные». Но покамест сидел и слушал, опустив голову, и скрёб под рубахой грудь, Макридкой многочисленно изласканную.

Шура перестала скрипеть голосом и закончила с тихой твёрдостью:

   — Тебя в достоинствах твоих утвердила не честность брака и преданность жены, но притязания на тебя блудницы, кои лестны тебе. Или возвышаешься в своих глазах, радуя тем не Бога, но дьявола? В чём же добродетель твоя? Так отошли меня, если постыла. Преступив, преступи до конца, но не покрывайся супружеством, как платом, от осуждения. Тебя заботит, чтобы люди не узнали. Но Бог знает всегда. Так есть в тебе вера в Него? И кто же ты в естестве твоём? Тебе дано прельщение ко злу. Злом же и воздастся. И не стенай тогда, и не вини никого, кроме себя и прелести своей проклятой.

И тут раздался тонкий голосок Мити:

   — А кто это мне в книжице орешков насорил?

Он смотрел на родителей, склонив набок тёмно-русую головку и нежным лукавством взгляда призывая их к примирению.

   — Луканька[498], наверное. — Иван подошёл и обнял сына за худенькие плечи, притиснул к себе.

На лице у Шурочки мелькнуло бледное подобие улыбки. Ещё не остыв, превозмогая досаду, она показала; на заставку:

   — А кто тут загнушки и кривлюшки напутлял?

   — Тоже луканька, — прошептал Митя и спрятал лицо на груди у отца, зная, что напроказил, но, пожалуй, не накажут.

Иван поворошил его волосы:

   — А мы с тобой на Тростенское озеро сбежим, да? Я же тебе обещал? — Митя поднял загоревшиеся глаза, крепче обхватил отца. — Маманя серчает да бранит нас, вот мы и уедем в Рузу, хочешь? Щуки там в Тростенском — с тебя ростом. Мы их наловим, вернёмся, маманя порадуется и простит нас.

Шура, ещё стараясь удержать подобающую строгость на лице, махнула на них руками, а сердце её уже таяло при виде обнявшихся дорогих ей людей. И посетила измученную душу спокойная, ясная мысль: великокняжество соединяет их всех сильнее и выше того, что разъединяет.

Лёгким торопким шагом вошёл тощий поп Акинф. Два листа бумаги трепетали у него в пальцах.

   — Послание Ивану Ивановичу от хана Джанибека. Я уже перевёл.

Глава тридцать шестая

1

Ей приснилась песчаная эфа. Та, которая освобождает за два часа. Два плотных полукольца, а посередине приподнятая голова с белым крестом. Немигающий взгляд, стоячие зрачки и шипение, какое издают капли воды на раскалённой сковородке. Казалось, змея предупреждала:

«Уходи, я здесь, а то освобожу тебя».

«Я не боюсь. Что мне жизнь?» — возразила Тайдула.

«Просто дольше будешь мучиться». И змеиные глаза усмехнулись.

«Ты линяешь и неопасна».

«Яд накапливается и в дёснах. Уступи дорогу! Или я нападаю!»

Светлое тело изогнулось и метнулось к Тайдуле. Она закричала, срывая с шеи бьющиеся тугие кольца, и очнулась... в темноту. Только что расстилалась перед нею пустыня, вылизанная ветром, была тишина, одиночество, и тонкое марево дрожало вдали, а теперь снова тьма, встревоженные вопросы Умму, и неизвестно, есть ли звёзды на небе или уже начинается заря. Теперь Тайдула любила свои сны и ждала их, лишь во снах она жила. Лекари не могли ей помочь, шаманов она не хотела сама, часто слушала, как ей читают Коран, и ждала мужа. Он присылал к ней охромевшего окончательно Исабека спрашивать о здоровье, сам не пришёл ни разу. Ни в одной ночи он не был ей больше супругом.

Она приказала явиться к ней Бердибеку, ощупала его лицо, вдыхая запах сына — запах ветра, пота и здоровых молодых волос. Она догадывалась о его преступном нетерпении — он ждал, не начнёт ли она разговор об отце, не задумала ли царица наказать его или что другое... Ведь все уже знали, как равнодушен стал великий хан к некогда любимой жене.

   — Поклянись, что никогда не оставишь меня! — Нежность и мука были в её гортани, в лёгких прикосновениях пальцев.

   — Я всегда останусь твоим сыном, — сказал Бердибек. — Но когда начнётся мой путь, когда судьба укажет мне его...

   — Я не встану на твоём пути и не помешаю тебе! — прервала Тайдула. — Хотя ты когда-нибудь поймёшь, как больно... как тяжело идти путём Чингисидов.

Великий Узбек любил своих сестёр: и ту, которая стала католичкой в Кафе, и бедную Тулунбай, сгинувшую в Каире, но, восходя на престол, устранил двенадцать братьев. Кажется, так? Двенадцать?.. И не слыхать было, чтоб страдал из-за этого. Ни дворцовые предания, ни летописи Джувейни не отразили и не упомянули, что великий хан мучился раскаянием. Он был только «солнцем правды», «повелителем мира», «избранником Небес» и прочее...

   — Такова наша судьба, — глухо сказал Бердибек и прижался к лицу матери носом. — Больше не плачь. Да исполнится воля Аллаха.

Его походка в мягких сапогах была неслышной. Ушёл, как растаял. Цари понимают друг друга даже не с полуслова, а раньше.

Она испытала утомление и слабость. Что сказано, то сказано. Запертая во тьме, она готова была покориться. Но у неё есть сын, бешеный и своевольный Бердибек! Но она — царица! У неё есть власть, гордость и достоинство. Она хочет победы над тем, что угнетает её, и она добьётся возвращения своей славы и блеска!

Твои ресницы как кинжалы,

Твои наряды ярки, как цветы,

Твоя белая грудь как серебро,

Она белее, чем жемчуг твоего ожерелья.

Так писали в старину арабы, знавшие вкус жизни, изыск её и остроту. Тайдула не будет истлевать, как падаль. Не страшна гибель — страшнее презрение.

Впервые за долгое время она велела позвать великого хана.

Она не допускала мысли, что он отклонит её приглашение, но не надеялась, что придёт так скоро. Она узнала о его присутствии по дыханию, хотя он молчал.

   — Сядь рядом, Джанибек, возьми меня за руку.

Он повиновался, но рука была чужая, безответная. А разве можно было ждать чего-то большего? Тайдула отодвинулась на ковре, чтобы горячий свет солнца не падал на её лицо.

   — Я мать твоего старшего сына. Ты это помнишь?

   — Ты избегаешь слова хатунь. — Улыбка была в его голосе. — Что ты хочешь? Ещё сына?

   — Мне дорога твоя шутка... Но я хочу выздороветь.

Он, конечно, собирался сказать, что такова, мол, твоя судьба и прочее, но не успел.

   — Я знаю, как пройдёт моё выздоровление. Ты поможешь мне?

   — Приказывай, царица, — поспешно согласился он. — Что сделать для тебя?

   — Призови русского митрополита.

   — Иноверца?.. Ты меня удивляешь. Зачем?

   — Ты хорошо образован, повелитель, и много знаешь. Многознающий смело глядит на противоречия мира и... снисходителен к слабостям своей хатуни. — Поблекшие губы Тайдулы покривились, что должно было означать улыбку. — Ты ведь помнишь, что Сартак, сын Батыя, был крещён и даже стал дьяконом?

   — Но я помню также, что после смерти отца Сартак был умерщвлён своим дядей, ханом Берке.

   — М-м-м... наверное, это было предопределено. Не мог же наследник Батыя, христианин, править монголами! Наша судьба — мусульманство. Но не будем вдаваться в тонкости. Я видела старца, стоящего в воздухе. На нём был багровый стихарь, цвета листьев смоковницы. Старец благословил меня православным благословением.

   — Ты видела это во сне? — Голос Джанибека был нерешителен.

   — Можно сказать и так. Хотя уже давно только сны — явь для меня.

   — Ты хочешь сказать, что это был Алексий? — сомневался голос. — Или какой-нибудь другой христианский святой? Иса или Николай?

   — Я помню Алексия. Я помогла ему перед поездкой в Царьград, выполнила всё, о чём он просил. Я верю, что теперь его очередь выполнить нашу просьбу.

   — Ты говоришь столь твёрдо, что я не могу отказать. Хотя очень не хочется обращаться к ничтожному Ивану.

   — Придётся, — непреклонно сказала Тайдула. — Хотя перед величием мелик-хана ничтожны все.

Она в самом деле ослабела. Она опустилась до лести собственному мужу. Джанибеку стало жалко её.

   — Я немедленно напишу в Москву. — Он поднялся, ожидая слов признательности.

Тайдула молчала.

2

Иван принял грамоту из рук Акинфа, впился в неё глазами. Никогда ещё князья русские не получали личных посланий из Сарая. Обычно приезжали гонцы с изустными приказаниями. Значит, дело необычное. Послание — уже честь. Хотя было оно кратким, почти небрежным: «Слышали мы, что есть у вас поп, которому Бог даёт всё по молитве его. Пустите к нам сего служителя Божия, да испросит он здравие моей супруге». Иван ощерился набок, куснул усы нижними зубами.

   — Гонец в нетерпении и ждёт скорейшего ответа, — напомнил Акинф.

   — Скажи, мы тоже в нетерпении понять, о каком попе пишет хан. Может, о тебе?

   — Дивлюсь недогадливости твоей, Иван Иванович. Знамо, что о святителе Алексии речь.

   — Простодушен ты, батюшка, до старости, аки дитя. Уж так привыкли к унижению, что и замечать перестали.

Акинф развёл руками:

   — От кротости нашей, Иван Иванович.

   — От слабости и безысходности, — с досадой поправил князь. — Ладно. Зови владыку.

Стыдно было и подавать митрополиту такое письмо. Но Алексий пробежал его, и в лице ничего не изменилось. Поднял ожидающие глаза:

   — Немедля ехать?

Иван молчал, надувшись, и глядел в сторону.

   — А разве можно отказаться? — подала голос великая княгиня.

Иван размеренно постукивал босой ногой по полу. Алексий оставался покоен. Митя подошёл к нему, спросил тоненько:

   — Ты за всех нас страдать будешь?

   — Все мы друг за друга страдаем. — Алексий перекрестил его.

   — А по-другому нельзя?

   — Покоряться надо, — вздохнул владыка. — Ещё когда ехал я в Царьград на поставление, то, в Сарае будучи, хлопотал за тебя, Иван Иванович. Тайдула проявила большое участие и даже грамоту охранную мне на дорогу дала, где заране именовался я митрополитом, что само по себе лестно, предписывалось также, чтоб нигде меня не замали, ни силы надо мной не учиняли, если же где случится постоем стать, коней бы не хватали, то есть не воровали. Вишь, как всё заботливо предусмотрели! Мне ли теперь не ходатайствовать перед Богом о здравии страждущей?

   — А вдруг не исцелишь? — тихо усомнился Иван, взглянув исподлобья на владыку.

   — А разве они исцеления просят? — возразил тот. — Они только молитв просят. Возможно ли отказать?

Иван и Митя оба вздохнули.

   — Мне тоже ехать? — спросил Акинф.

   — Тайдула знает по-русски, — напомнил Иван.

   — Не всё же знают. Вдруг понадоблюсь? — настаивал поп. — Они там по-арабски лопочут с послами, но толмачи всё равно есть при каждом. Просто для чину полагается. Правда ведь, владыка?

Батюшка Акинф, наверное, был единственный на Москве, кто любил ездить в Орду до страсти. Очень живой он был до впечатлений человек, охочий до встреч с восточными учёными и западными иноземцами, которых немало толклось при ханском дворе. Ради этого, несмотря на возраст, он готов был переносить любые тяготы путешествия.

Пришлось взять и Акинфа.

Приготовления к отъезду были скромны и недолги. Уложили только мятель для владыки — тёплый плащ, какой носят духовные лица в холодное время, да козьи мехи для воды — в степи колодцы редки, между ними два-три дня пути. В подарок ханше добыли редкую ценную иконку Парамшиной работы. Златокузнец Парамша в старости сам стал плохо видеть, последнее, что сделал, — иконка святого Георгия с широкоскулым монгольским лицом и приплюснутым носом. Святой был с копьём, но не на коне, а стоймя. Сочли, что всадник, разящий дракона, может быть принят за дерзкий намёк.

О благополучном путешествии молились в Успенском соборе, чтоб послал Господь ангела мирна, спутника и наставника, защищающа, заступающа и невредимо соблюдающа от всякого злого обстояния, чтоб сохранил от всех видимых и невидимых врагов и людей лукавых... И тут вдруг сама собой зажглась свеча на гробе митрополита Петра, что повергло видящих это в трепет и немоту. Святитель же Алексий, раскатав ту свечу на мелкие комочки, раздавал их как благословение присутствующим, прося усиленных молитв, и был ликом радостен, уверившись, что знак ниспослан добрый. Об этом долго передавали на Москве.

Глава тридцать седьмая

1

Три вдовые княгини жили в Кремле. Иван Иванович редко встречался с ними — ни у него к ним дел, ни у них до него забот. И между собой они не были дружны, держались наособицу, вместе сходились редко, только по какому-нибудь особенному случаю. Нынче ни свадьбы, ни именин, ни похорон, но позвала их Александра Васильевна на семейный обед сразу после литургии в Успенском соборе. И детей, Митю с Ваней, посадила за гостевой стол, что ране не делалось, а лишь в торжественных случаях. Узнав про таковой обед, Иван Иванович не удивился, не обрадовался, но, когда все собрались за столом, заподозрил неладное: три вдовы и одна замужняя великая княгиня молчали со значением, будто что знали, да сказывать пока не хотели. Какие у них могут быть к нему взыски? Мачеха Ульяна живёт скромно в дальней горнице, не вмешивается в жизнь семьи, на Ивана в обиде быть не может, он её всем обеспечил. Мария Ивановна, конечно, сердита на деверя за Лопасню, хотя он ей всё возместил сполна, а что боится она жить в своём уделе, на порубежье с Полем и Рязанью, — кто же виноват? Мария Александровна что-нибудь за душой таит?

Но он ничего у неё не просил, не требовал, всё сама отдала. А может, ещё что у них на уме? Известно, у вдов обычай не девичий...

Что у жены на уме, угадать нетрудно. Вот уже и начала:

   — Какой толк в красоте телесной? Батюшка Акинф говорит, что она лишь тень того, чем человек является. Духовная красота, говорит батюшка, должна главенствовать, а плоть — ничто.

— Э-э, не скажи, — полоснула по Ивану узкими зелёными глазами Мария тверская. — Тебе, можа, духовные прелести надобны, а кое-кому плоть соромная.

   — Да уж кому это, не знай прямо? — У Марьи, вдовы Андрея, глазки маленьки, глубоко утоплены, но острые, зоркие. — Рази какой нито волочайке упьянчивой?..

Шура при этом поглядела на мужа глазами неподвижно-тёмными, но ничего не сказала.

Мария Александровна подождала, пока кравчие закончат перемену блюд.

   — Зачем надобна волочайка, если жена покорлива, добра, тиха да красовита?

«Это надо же! — подумал Иван. — Они уже заодно!)»

Шура снова положила на мужа тяжёлый взгляд.

   — Поди знай!

Ивану расхотелось есть. Поковырял говяжий студень, оторвал от жареной тетёрки лапку, обсосал косточку и отодвинул птицу. К редьке не притронулся, селёдку, недавно привезённую купцами из Новгорода, лишь понюхал.

   — Эх и разборчив-привередлив Иван Иванович наш Красный! И не угодишь на него! — Голос у Марии тверской тихий, бархатный, вкрадчивый.

А Шура так просто адом дохнула:

   — Матушка Ульяна, ты ожерелье-то золотое, подарок Ивана Даниловича, нашла ли?

Ульяна слишком хорошо поняла изнанку такого вопроса, но, не желая разжигать разговор, постно и притворно пропела:

   — Да уж что поминать об том...

Марья же тверская кошкой промяукала:

   — Хорошо ли искала-то?

   — Знать бы, где искать, — вставила другая Марья. — Там ли искала, где надо?

   — Только что в норы мышины не заглядывала.

   — Мыши-то больше в подвалах заключаются, тамо и поищем, — с большой злобой произнесла Шура.

В жопу я его засунул, хотел сказать Иван, но остерёгся, покосился на сыновей. Младший беспечно расковыривал сладкий пирог, но Митя сидел напряжённо. Всё понимает... Поймав отцовский взгляд, он громко, даже преувеличенно громко спросил:

   — Ты ведь обещался после Духова дня взять меня на ловитву в Рузу? Где рыба-кит живёт.

Иван обрадовался:

   — Как не взять? Нынче же и едем, я как раз собирался.

Шура растерянно спросила:

   — В Рузу? Какую Рузу? Никуда ты не собирался...

   — Да уж всё готово, и бояре ждут, — быстро сказал Иван, не чая, как вырваться с этого обеда. — Иди, Митя, к дядьке, пусть тебя собирает.

   — А я? Я тоже хочу! — заканючил младший. — Мамка, ты пошто молчишь?

   — Что? — очнулась Шура.

   — Пусть и меня возьмут! Скажи им!

   — Ты мал ещё.

В ответ раздался такой рёв, что обед закончился сам собой.

2

Рыба-кит — это всего лишь живущая в озере Тростенском щука, называемая так из уважения к её величине. Считали, что в ней никак не менее ста фунтов, а от хвоста до носа десять, а то и поболе пядей. Точно измерить не удалось, рыбина порвала невод и ушла. Случилось это лет десять назад, но дядька Иван Михайлович, который был свидетелем происшествия, утверждал, что щуки живут даже дольше, чем люди, и, стало быть, та великанша ещё жива, да, наверное, и подросла за это время. Митя дрожал от нетерпения и опасался, как бы кто не опередил их, но Иван Михайлович заверил его, что такую щуку никто промышлять не станет. Молодые бояре Данила Бяконтов, Фёдор Кошка и Семён Жеребец, которых Иван Иванович позвал с собой на ловитву, тоже в один голос доказывали, что рузенским мужикам щука та ни к чему, мясо у неё к старости жёсткое да вдобавок тиной и водорослями воняет. Но Митя всё равно спешил и волновался. Успокоился лишь в Рузе уже, когда управляющий Кузьма Данилович Хмель сказал:

   — Ждё-ёт! Заждалась вас рыба-кит. Недавно видал я её.

   — А жерлицы, о коих мы с тобой говорили, изготовил? — спросил Иван Иванович.

   — Беспременно! Уже коий год лежат на подоловке у меня.

Жерлицами они называли деревянные рогульки, на которых намотана длинная леса из ссученной бечёвки.

   — Не порвутся?

   — Ни Боже мой! — заверил Хмель. — Дублены в ивовой коре, промаслены и просмолены.

   — Не знай, не знай... — сомневался Иван Иванович. — Вот если боярин Семён, сын Андреев, не порвёт, тогда поверю.

Семён Жеребец был здоров в отца своего Андрея Ивановича Кобылу, но и у него не хватило сил порвать гибкую и неподатливую бечёвку.

   — А ну как откусит? — выражал шаткое сомнение Иван Иванович. — У неё ведь зубищи-то не как у тебя.

   — Не-е, княже... Уда кованая о трёх жалах не прямо за леску вяжется. Поводок из кольчужного железа — не токмо мне, старику, но и ей, бандитке, не по зубам.

Митя с благоговением слушал разговор отца с Хмелем, понимая и веря, что предстоит настоящая, мужская ловитва — это не пескарей тягать на Неглинке.

А молодые бояре как-то несерьёзно относились: переглядывались, ухмылялись в свои жиденькие усы. Но они собирались на другое озеро — Глубокое, где у Хмеля есть тоня. На ней они будут корегодить всяческую мелочь — судаков, головлей, лещей — таким же неводом, какой десять лет назад порвала рыба-кит. На берегу Глубокого будет рыбацкое становище с ухой да ночлегом. Проехать туда можно хоть верхом, хоть на телеге, а вот на Тростенское пробраться непросто. Оно окружено болотами, мшарниками, лядинами. Можно туда пробраться, сделав преогромный крюк, но и то лишь к узкой полоске крепкого берега, а лучше всего проплыть отсюда по узенькой речке Озерне, которая вытекает из Тростенского, а впадает в Рузу, приток Москвы-реки.

Хмель подготовил выдолбленную из целого дерева лодку — бусу. Семён Жеребец укладывал в неё жерлицы и садок с живой рыбой для насадки, едва не перевернулся, еле успел выскочить на берег.

Иван Михайлович заволновался:

   — Как же вы, княже, вдвоём с Митей на ней управитесь?

   — Дело мне привычное, — заверил Иван Иванович. Он снял шапку, шитую серебром и золотом, с соболиной опушкой, скинул корзно с золотой пряжкой и зипун из голубого шелка с разрезанными рукавами, всё это бросил на руки боярину Даниле. Передумал, взял корзно — княжье отличие — обратно, накинул на плечи.

Мите тоже хотелось освободиться от лишней одежды и остаться в одной холщовой, летней, но Иван Михайлович настоял на том, чтобы он взял с собой долгую утеплённую чугу и отороченную мехом шапку.

Посадили Митю на носу лодки, а отец занял место на корме с упругом в руках, которым упирался в дно речки и легко гнал лодку-бусу против течения. Буса узкодонна, неустойчива и вертлява, но зато легко проходит даже через заросли камыша. Митя не просто сидел — зорко вглядывался вперёд, предупреждал, завидев пень или топляк, раздвигал свисавшие с берегов кусты и траву, чтобы они не помешали отцу отталкиваться упругом.

Озеро Тростенское оказалось преогромным, и стало понятно, почему именно здесь выросла щука-великанша.

На ничем не тревожимой тихой воде среди застывших отражений стрелолиста распластались круглые листы кувшинки.

   — Стой! — скомандовал Митя. — Одолень-трава!

Отец понимающе кивнул и изменил ход лодки. Белые кувшинчики на зелёных чашечках лепестков проплывали рядом с бортом лодки, Митя протянул к ним руку.

   — Стой! — теперь уж отец кричит. — Не рви! — Нет, я просто погладить.

С малых лет каждый знает, что цветок этот породила мать сыра земля с живой водой, и оттого у кувшинки сила на любую болезнь, на любое несчастье, на любую нечисть. Рвать её — грех большой.

У зарослей осоки и камыша взблеснула над водой стайка сеголеток.

   — Во-во-во! Кажись, там как раз и жильё её. А корегодили мы тогда с того берега. Она дыру огромадную в неводе пробила — и сюда!

   — Ну и велико озеро, прям море-окиян, — со скрываемой тревогой в голосе сказал Митя, вглядываясь в полоску того берега.

   — Я тут каждую отмель и каждую ямину знаю... Всё излазил, когда в уделе жил, — успокоил отец. — Сейчас остановимся, я тычков нарежу. Держись за ветки.

Лодка остановилась у берега, под нависшими кустами ивняка. Отец достал укладной нож и срезал три толстых ветви. А тычками он их назвал потому, что все их воткнул в дно вдоль камыша наклонно к воде. На концы их привязал жерлицы-рогульки.

   — Бери в садке краснопёрку и насаживай на уду. За голову бери, чтобы не выскользнула.

Митя достал из плетёнки первую попавшуюся в руки рыбину, которая совсем не билась, будто уверена была, что её сейчас выпустят в воду, смотрела неподвижными, без век, глазами не мигая.

   — Ба-а-тя-а-а... Она на меня глядит...

   — Глаза золотистые у неё?

   — Ага.

   — А поверх глаз красные точки?

   — Ага.

   — И ты думаешь, что это зеницы?.. Нет, это просто у неё радужина такая. Вовсе она на тебя и не глядит.

   — Гляди-ит. И как же я её проколю, если она глядит?

   — Ну, ладно, давай я сам. — Отец ловко запустил острое жало прямо под спинной малиновый плавник рыбины так, что она даже не дёрнулась, а когда попала в воду, то поплыла как ни в чём не бывало, только чуть кособочилась, словно желала увидеть, что за вервие тянется за ней.

Насаживая следующих двух живцов, отец говорил:

   — И чего ты испугался? Гля-ди-ит... Глаза у краснопёрок глупые вовсе, без смысла. Вот у щуки!.. У щуки зенки ровно человечьи, взгляд злой, холодный, я его прям не выдерживал, отворачивался даже.

Митя подавленно молчал.

Когда все три жерлицы повисли над водой, отец загнал лодку в камыши.

   — Отсюда мы сразу увидим поклёвку. Как только щука схватит рыбку, леса начнёт сваливаться с рогульки. Мы подскочим и — раз! — подсечём... Ты что молчишь?

   — Бать... А может, не надо? Я боюсь, если у неё глаза человечьи.

Отец подумал, успокоил:

   — А мы и глядеть в её жёлтые буркалы не станем. Подсунем бечёвку ей под жабры и водком по воде за собой, как бычка на верёвочке, ловко?

   — Ага... А зачем она нам, если есть её нельзя?

   — Есть-то можно... — Отец был в затруднении. Но недолго. — Щука такая прожорливая тварь! Человеку столько не съесть, сколько она зараз. Хватает зубищами всех подряд, кто только ей в глотку пролезет. Больше тех, кто послабее да подоступнее — заболевших или ещё неподросших рыбок.

   — Неподросших — это, стало быть, детёнышей рыбьих?

   — Ну да! А мы её вот за это как раз и накажем!

   — Тогда пускай.

Лодку загнали в заросшую трестой заводь близ третьего тычка, так что могли видеть все три жерлицы.

Солнце клонилось к закату, и его косые лучи просвечивали воду до дна, усеянного лохмотьями древесной коры, скелетами листьев и веток, покрытыми махровой тиной корягами. У берега среди травы крутилась мелюзга. Юркие уклейки увлечённо и деловито ковырялись в водорослях, шевелили губами, чмокали и словно бы облизывались — знать, что-то вкусное ели. Митя рассматривал их, но и не забывал вскидывать взгляд на зкерлицы. Но они словно заснули, не шелохнутся. На крайнюю рогульку села большая зелёная стрекоза, играла прозрачными крылышками. Но вот дрогнула и подскочила.

   — Батя!

   — Тихо, Митя. Смотри. — Отец показывал на камыш, стеной стоявший у берега. — Наша сподручница и пособница плывёт.

Краснопёрка, с торчащей на спине трёхжальной удой, отчаянно била хвостом, пыталась подняться на поверхность, но волочить тяжёлую леску с железным поводком было ей не под силу. Она ложилась на бок, словно для того, чтобы посмотреть одним глазом сквозь воду.

   — Это она щуку, сын, увидела и от страха обезумела, прямо к нам направилась.

Из камыша высунулась морда щуки, лучи солнца попадали прямо в её жёлто-зелёные глаза. Она подалась вперёд к несчастной краснопёрке, но остановилась в нерешительности, может быть, заметила лодку с рыбаками и раздумывала, стоит ли рисковать. Решила, что не стоит, ушла обратно в камыш, но тут же вернулась, стремительно кинулась на краснопёрку, цопнула её зубастой пастью поперёк и поволокла к себе в камыш, на ходу переворачивая добычу во рту головой внутрь и всё губительнее для себя заглатывая тройную уду.

Отец не стал отталкиваться упругом о дно, чтоб не возмутить воду и не напугать щуку, повёл лодку вдоль берега, перебирая руками свесившиеся ветки тальника, стебли рогоза, стрелолиста.

   — Рогульку не отвязывай, схвати бечеву руками и дерни на себя, — велел отец.

   — Зачем?

   — Чтобы наверняка подсечь щуку.

Митя дёрнул бечеву, но она не поддалась, будто привязанная к какому-нибудь дереву.

   — Чего-то никак, — прокряхтел Митя, и тут же бечева обожгла ему ладонь, тащимая какой-то большой силой. — Не удержу-у! — закричал Митя.

   — Держись, наследный князь! — весело прокричал в ответ отец.

Бечева с шипом резала воду. Щука металась из стороны в сторону, надеясь освободиться.

   — Натягивай крепче, а как учуешь, что обессилела, подводи к лодке, а тут уж я её! — Отец показал острый железный багорчик.

Щука заметно утомилась. Рывки стали реже и тише. Митя выбирал слабину, и, когда рыбину уже можно было рассмотреть сквозь прозрачную воду, она вдруг выпрыгнула, разинула страшную зубастую пасть и резко опрокинулась навзничь. Митя выпустил бечеву и испугался: может, зря? Но отец похвалил его:

   — Хорошо, что отпустил. Она ведь как надеялась? Что ты ещё сильнее потянешь и выдернешь у неё из лохалища тройник.

Щука опустилась на дно, сопротивлялась совсем слабо, как бы изъявляя покорность. Но уже у самой лодки она ещё раз, собравшись с силами, попыталась обрести свободу: неожиданно выпрыгнула из воды вся целиком, изогнулась кольцом в воздухе и мощно ударила хвостом по натянутой бечеве. Железная тройная уда вылетела из её пасти вместе с остатками краснопёрки на жалах, щука взбурлила воду и мгновенно скрылась в глубине.

   — Как это она надумала хвостом ударить? — растерянно и уважительно спросил Митя.

   — Так у них, у щук, у всех заведено, в другой раз знай, сразу отпускай лесу, чтобы слабина была.

   — Нового живца насаживать?

   — Бесполезно. Эта уж больше не возьмёт, а другие сюда не придут, потому что у каждой щуки свой дом, своё постоянное место охоты.

   — Они как удельные князья?

   —  Можно и так сказать. А та рыба-кит, которую мы с тобой ловим, как бы великий князь всея воды.

Они вернулись на прежнее место, чтоб наблюдать за оставшимися двумя жерлицами. Солнце, клонившееся к окоёму, окунулось в тёмное облако и брызнуло по небу багровыми лучами. Застонали лягушки, зазвенели комары.

   — Как бы погода не захужела! — обеспокоился отец. И только он произнёс это, как обрушилась на озеро тишина, от которой стало даже жутковато: не шелохнётся камыш, замолкли лягушки, затаились комары, куда-то уплыли весёлые уклейки, вода посмурнела, озеро стало бездонным и мрачным.

   — Ветер, что ли? — спросил Митя.

   — Како ветер! Тишь немотная.

   — А что же рогулька пляшет? Глянь, глянь!

Отец посмотрел, куда указывал Митя, схватил упруг и, уже не опасаясь взмутить воду, стремительно погнал лодку к дальней жерлице. Не только рогулька, но и сам тычок, на котором она висела, гнулся к воде.

   — Это она!

   — Рыба-кит? — У Мити даже голос охрип, и знобкие мураши осыпали тело. — Бери сам. Я боюсь.

Отец обрезал ножом бечеву, оставил рогульку болтаться на тычке, резко подсек:

   — Она! Будто мёртвый задев, как за дно или за топляк... зря я поторопился обрезать снасть от тычка, того и гляди вырвет из рук. — Он осмотрелся, нашёл на корме железное кольцо, за которое, видно, лодку учаливали к берегу или к пристанищу. — Вот хорошо! — обрадовался и накрепко привязал конец лески. — Теперь станем неторопко вываживать...

Раскат грома заглушил его слова. Митя задрал голову. Рыхлые чёрные тучи заволокли небо, низко нависли над озером. По воде пронеслась полоса сильного ветра. Волны начали захлёстывать долблёнку. Митя попытался пригоршнями отчерпывать воду. Отец бросил лесу и взялся за упруг, опасаясь, как бы их не снесло на глубину. Но как он ни упирался, лодку всё равно тащило на серёдку озера. Кто? Ветер? Волны? А может, щука? Вдруг в самом деле она?.. Надо бы обрезать лесу и отпустить добычу, но и мысли такой не приходило. Уж больно хотелось овладеть сказочной щукой. Неожиданно ветер положил лодку набок, а повторный порыв вовсе опрокинул. Иван Иванович и Митя, оказавшись в воде, пытались удержать её, но круглое днище было гладкое, скользкое, лодка унырнула вниз и исчезла. Ничего не оставалось, как добираться до берега вплавь.

Тростенское раскинулось привольно — с многочисленными узкими проливчиками, протоками, заводями. Правду сказал Иван Иванович сыну, что знает тут каждую отмель и каждую яму, но умолчал, сколь недоступны с воды берега озера: топкие и вязкие, заросшие густой и плотной осокой.

Первым намерением Ивана Ивановича было плыть к истоку реки Озерны, но он сразу вспомнил, что русло её загромождено картами — затонувшими стволами деревьев, пнями, корягами, о которые Митя по неосторожности и со страху может пораниться, а то и вовсе застрять в переплетении скрытых от глаз подводных сучьев. Если бы хоть вода была тихой... И лучше, пожалуй, добираться до ближнего укрытия, переждать непогоду, передохнуть, обдумать положение. Может, и лодка где-нибудь поблизости объявится.

Камыш, возле которого они охотились за щукой, стоял широкой полосой на отмели, но дальше, до самого берега, — чёрная бездна. Взрослому человеку в камыше по грудь, но Митя вынужден был держаться на плаву, и Иван Иванович ничем не мог помочь ему. Пришлось плыть дальше — хоть там и трясина непроходимая, но всё же какая-никакая земля.

Митя явно притомился. Иногда голова его исчезала во взмученной воде, отчего сердце Ивана Ивановича заходилось от страха. Он спешил на помощь, поддерживая снизу рукой ускользающее тельце сына.

Когда они ощутили под ногами вязкое дно, отец первым начал карабкаться на невысокий, мокрый и непрочный берег, перемазался илом и рыжей болотной тиной, помог подняться на ноги Мите, вздохнул облегчённо, но волны на озере становились всё выше и яростнее, всё сильнее захлёстывали берег. Иван Иванович с сыном, уворачиваясь от них, сдвигались от воды всё дальше и дальше по обманчивой тверди. Переплетённый корешками трав мшарник мягко проваливался под ними.

   — Как ордынский ковёр, — сказал Митя.

Отец задумчиво посмотрел на него. В самом деле толсто и мягко, но через шаг-другой идёт такое затресье, попав на которое начнёшь сразу опускаться в чёрное месиво, и всякие попытки освободиться не просто бесполезны, но даже губительны, не заметишь, как увязнешь по колено, по пояс, по грудь... Не счесть, сколько поглотила здешняя болотная преисподняя неосторожных людей, забредавших сюда коров, лошадей. Нет, подальше от этого ковра, вон неподалёку берег покрыт чёрным песком... Может, он тянется до истока Озерны? Может, он надёжнее, прочнее?

Поначалу казалось, что можно идти по нему в сторону речки, но уже через несколько шагов ноги стали вязнуть. Иван Иванович и Митя остановились, огляделись, куда безопаснее ступить, а ноги их всё глубже и глубже утопали в мокром песке.

«Затоки», — мелькнуло в голове Ивана Ивановича. С детства слышал он о таких коварных песках, нанесённых полой водой поверх болота. Говорили в Рузе мужики, что затоки — смерть всему живому.

Уже хлюпает внизу тина. Что делать? Кричать? Кто услышит, кроме нечистой силы?

   — Смирно будем вести себя. Станем рваться — уйдём в затоку с головой, — сказал Иван Иванович и сам пожалел, что напугал сына, но тут же вдруг понял, что спасение не на берегу, а там, откуда они ещё большую беду ждали, — в бушующей воде с корчевым лесом. — Митя, ложимся головой к озеру и плывём.

   — По песку нешто?

   — Иначе никак. Не бойся. Ложись, как я, распластывайся! Руками греби, как будто в воде. Но не торопись. Пихайся не спеша.

   — Я уже и ноги освободил, — сообщил Митя, оказалось, нимало и не напуганный.

   — Только не барахтайся, не бей ногами.

Песок и вправду утекал назад, и они медленно подвигались к озеру. Заметно смеркалось. Место, где начиналась Озерна, едва угадывалось. Выбрались на открытую воду и поплыли по-настоящему.

   — А вдруг не туда? — усомнился Митя. — Ты не заблудился ли? — В голосе его слышалась дрожь, он замёрз.

Отцу хотелось подбодрить его:

   — Верно держим. Чай, ты слышишь, нас не только волны подгоняют, но и течение. Слышишь или нет?

   — С-лышу, — ответил Митя из темноты.

Начало Озерны не было обыкновенным исходом, какой бывает у речек, начинающихся с малого ключа. Широкая горловина, поперёк неё торчат тёмные, намокшие коряжистые сучья, целые деревья. Их просто тьма, так много, будто в непроходимой чаще леса.

Иван Иванович плыл и внимательно следил за тем, чтобы не напороться на карши — страшны их ветвистые рога над водой, а ещё страшнее те, что скрыты. Речка дальше будет идти извилисто, с рукавами и старицами. Днём не представляло бы затруднений найти путь, но в наступившей темноте проще простого убрести куда-нибудь в сторону и оказаться в зловонном болоте.

   — Будем держаться за воду, — сказал отец смеху ради Митя не оценил шутку:

   — Как это?

   — Видишь, торчат из воды мёртвые; деревья? За них уцепимся.

   — Может, у берега мелко?

   — Нет, тут везде не меньше двух саженей, а вдобавок засасывающая тина.

   — А сажень — это сколько? Может, не так глубоко?

   — Если я руки разведу, то будет одна сажень.

Митя прикинул в уме, огорчённо согласился:

   — Да, мне с ручками и с головкой будет.

   — Вот-вот... Так что только за воду держаться нам с тобой и осталось. А там, глядишь, бояре и холопы наши спохватятся и придут на выручку по речке этой, дальше-то она пойдёт неглубокая, и берега сухие и надёжные. Чай, сам видел, когда сюда пробирались.

   — Да, упруг у тебя совсем неглубоко тонул.

Митя ухватился за толстые, торчавшие из воды сучки, но они лишь на вид казались крепкими, сразу же обломились.

   — Держись за ствол.

Дерево было уже без коры, скользкое и пахнущее гнилью, держаться за него было трудно, приходилось то и дело перехватывать ствол, даже впиваться в него ногтями.

Ветер стих, улеглось волнение, но наступила тьма кромешная — ни неба, ни берегов, только морок. Тоскливо крякнула лысуха, заворковала выпь, неуверенно, на пробу начали квакать лягушки. С озера тянуло зловонием, поднявшимся во время бури со дна.

Митю начал морить сон, забытье, ноги отяжелели, руки коченели то ли от холода, то ли от усталости. Где-то скрипит и скрипит калитка... Противно так скрипит от каждого лёгкого дуновения ветра... Но откуда тут может быть калитка? Где? В озере? Среди каршей? Это, видно, какая-то птица столь странный звук издаёт... А может, нечистая сила? Может, водяной?..

   — Батя!.. Доброгнева говорила нам с Ванькой, что водяной любит оборачиваться щукой, а-а?

   — Она ещё и нам с Андрюхой эту сказку сказывала... — Голос отца стал каким-то слабым, даже болезненным. — А ты лучше ляг на спину, легче на воде держаться... Вот как я...

Митя перевернулся навзничь — верно, вода лучше держит. А небесный свод наверху прибит к чему-то гвоздями с золотыми шляпками... Да нет, какие гвозди — это звёзды!.. Но откуда они взялись?

   — Батя, глянь-ка... Небо нешто прояснилось?

Отец не отозвался. Митя повернулся на бок — нет бати! Протянул руку, стал шарить ею над водой. Отец вынырнул совсем рядом, но с другой стороны, Откашлялся и судорожно ухватился одной рукой за дерево, другой за Митино плечо.

   — Чегой-то со мной такое? В помрачение я вошёл абы в сон?

   — А говоришь, что про водяного — это сказка...

   — Вестимо, сказка... — Отец снова лёг на спину, но неведомая сила снова начала его притапливать. Митя, наблюдая, как отец погружается и выныривает, с ужасом понял, что тот обессилел даже больше, чем он.

   — Батя, — тихо позвал. — Если мы не сможем держаться, то давай вместе сразу отпустим руки, а то ведь одному оставаться страшно...

Отец прянул из воды с такой резкостью, словно его кто-то подсадил снизу.

   — Митенька, кровинушка, что ты такое говоришь?.. Если только мы так сделаем, то нас даже отпевать не станут, закопают в жальнике, в лесу, где хоронят самоубийц и некрещёных детей... Нет, нет, мы продержимся! Скоро бояре наши придут, спохватятся. А что одному оставаться страшно — это ты верно сказал, молодец! — Отец перехватил руками бревно, легко приподнялся над водой, и Митя подумал, что ошибся, считая его обессилевшим. — Ты слышал, сынок, что живёт в радонежских лесах дивный отшельник, отец Сергий? Он два года, зимой и летом, жил в лесу один-одинёшенек, и ничего. Но это потому, что он — Божий человек, чудотворец!

   — Это его медведи боялись?

   — Откуда ты этакую напраслину взял? Напротив, медведь совсем его не боялся и даже хлеб у него прямо из рук брал. А вот люди нечестивые, погрязшие в грехе, верно, его боятся. Летошный год Константин Ростовский, что на твоей тётке Марье женат, начал буесловить, хотел из-под моей власти, из-под власти великого князя, выйти, отец Сергий пошёл из своей обители в Ростов пешком, помолился ростовским чудотворцам, а потом — к князю Константину и тихими своими, кроткими словами сумел так пронять отступника, что тот устыдился и поклялся, что николи больше не выйдет из-под моей власти... Митя, ты слушаешь меня, тебя в сон не клонит? — Иван Иванович спрашивал это потому, что с удивлением отметил: у него-то самого враз прошли сон и помрак, и силы вернулись прежние.

   — А отец Сергий и сейчас в лесу один живёт?

   — Уж не один, к нему много подвижников прибилось. Обитель Троицкая образовалась. Я всё собирался пойти туда на богомолье да испросить благословение у чудного отче Сергия.

   — И меня возьми, а?

   — Возьму, возьму, если... — Отец выплюнул воду изо рта. — Если... выдастся у меня свободное времечко, вместе и сходим, как простые паломники, не как князья, ага?

   — Ага...

В разрыве посветлевших туч проглянула луна, расстелила золотую дорожку через всё озеро.

   — Батя! Гляди, буса наша! Лодка!

   — Вот так чудо! Знать, течением принесло. Я сейчас, жди. — И он поплыл, не мужицкими саженками, а по-собачьи, не вздымая рук, сберегая силы. А лодка и сама тоже двигалась к нему.

Отец попытался перевернуть её, но не осилил, стал просто толкать вперёд, пригнал к Мите. Вдвоём они прижали её к топляку и, одной рукой удерживаясь на плаву, а второй выворачивая борт лодки из воды, совместными усилиями поставили долблёную бусу на круглое днище. Лодка шумно плюхнулась, в ней и воды-то оказалось не всклень. Стали ковшичками ладоней выплёскивать воду, затем Митя с помощью отца вскарабкался в лодку и начал отчерпывать пригоршнями.

Луна светила вовсю, исток реки стад виден отчётливо. Упруг потерялся, и отец передвигал лодку вдоль берега, подтягивая к себе кусты и камыши. Митя сидел теперь на корме. Под руку ему попалась привязанная к железному кольцу леса, потянул её и почувствовал сильные толчки и сопротивление.

   — Батя, щука-то не ушла! Это она притащила нам лодку. Давай её за это отпустим?

   — Притащило течение, а не она. Но всё равно отвяжи или отрежь.

Митя отпутал конец лески, прежде чем отпустить, обеспокоенно спросил:

   — А как же уда, которая её зацепила?

   — Освободится... Не сразу, но освободится... Щука мастерица это делать, — заверил отец, легко и быстро передвигая вперёд лодку, снова удивляясь: — И откуда это у меня вдруг взялись силы?

Митя отпустил лесу:

   — Видно, это был добрый водяной.

Отец покосился на сына, промолчал: пусть так думает.

Когда вышли на речное мелководье, завидели впереди бредущих против течения трёх факельщиков. Это были бояре, вышедшие на их поиск.

   — Верно, несут нам сухую одежду да брашно, — довольно поурчал отец. — Жаль, корзно я утопил, пряжка баская была.

Митя уже представлял себе, как бояре переобуют и переоденут его, расчешут ему голову, а отцу ещё и бороду с усами.

Глава тридцать восьмая

Церковные службы в Троицкой обители начинались в полночь. После полунощницы шла утреня, затем третий, шестой и девятый часы, перед заходом солнца — вечерня. В промежутках между службами — молебное пение в келиях и многоразличные работы по благословению игумена.

Нынче после шестого часа, когда солнце встало отвесно над обителью, братия, как обычно, предалась труду. В одной келии переписывались красивым русским уставом Евангелия и Псалтырь, в другой работали изографы. В иных монашеских покойчиках и служебных помещениях творились дела попроще — иноки и послушники шили одежды, плели лапти, резали ложки, в поварне готовилась нехитрая снедь, пеклись хлебы и просфоры. Кто здоровьем крепче — на тяжёлых работах: валить лес на дрова, копать огород, косить сено. Своих лошадей в обители не держали, но корм заготавливали на случай приезда важных богомольцев или дарителей. Не назначенным ни на какие послушания оказался лишь молодой насельник Фёдор.

   — При мне будешь, — велел ему игумен.

Лицо Фёдора озарилось радостью, преподобный почти никогда не просил кого-нибудь о помощи: сам рясу чинил, сам воду носил для немощной братии. Под окном келии ведра поставит, постучит, а сам отойдёт, чтоб не благодарили в смущении. Ручей далеко, под горою, и носить воду трудно, особенно зимою. Даже некоторое тихое роптание шло порою, когда метель иль осенняя распутица: сколько раз упадёшь, пока от ручья поднимешься... Поневоле досада возьмёт.

Сергий догадывался, что тяготы монастырской жизни этим неудобством приумножаются, и однажды даже возразил братии:

   — Не пеняю вам, что терпения мало имеете, но я тут один хотел пустынничать и безмолвствовать. Вы добровольно пришли, а теперь рассуждаете, зачем здесь обитель, если воды нету поблизости. Коли Бог захотел обитель сию воздвигнуть, то перемогайтесь с молитвою и не будете оставлены.

Фёдор спросил с готовностью:

   — Что делать будем, отче?

   — А какой ноне день?

   — Фёдора Стратилата.

   — На Руси-то его как прозывают?

   — Фёдором Колодезником!

   — Ноне воды открывают. Ноне слыхать, как вода по земным суставчикам переливается.

   — И мы будем искать? Я утром лежал на земле, долго слушал, а там никакого движения, ни самого малого шума.

   — Навостряй ухо-то и внемлешь. Ноне способнее всего источник открывать, если Бог поможет, — ответил преподобный и ушёл в свою келию.

Фёдор приходился игумену родным племянником. Мать его рано умерла, а отец Стефан постригся с горя в монахи. Такую же судьбу и сыну уготовил — привёл через несколько лет на Маковец и напутствовал: побудешь послушником, а если поймёшь, что не годишься для монашеского подвига, вернёшься в мир. Опасения Стефана были напрасными: двадцатилетний послушник чувствовал себя здесь на седьмом небе. После многих лет проживания в семье хоть и родного дяди Петра, однако же всё-таки на сиротском положении, когда неизбежны обиды, неурядицы, неудовольствия, он теперь ложился и вставал с непреходящим ощущением мира и благоволения, разлитых во всей здешней обители и насельниках её.

Раньше было двенадцать иноков — по числу апостолов. Их келии — избушки с сенями и каменкой по-чёрному — располагались вокруг деревянной церкви среди леса. А в год, когда Фёдора постригли, игумен получил благословение патриарха на устройство общежительного монастыря. До этого каждый брат сам заботился обо всём необходимом для жизни, каждый приносил с собою из мира кое-какое имущество. Одни были богаче, другие беднее — вот и повод к зависти, любостяжанию, превозношению одних перед другими. Всё это устранилось, когда Сергий ввёл общежительный устав. Теперь насельникам не разрешалось держать в келиях не только что-нибудь съестное, но даже ниток с иглами — всё стало общим. Кому это показалось не любо, те ушли, но вместо них пришло ещё большее число сопостников. Фёдору определили покойчик совсем на отшибе, не возле поляны, а в чаще леса. Но не долго он там жил в одиночестве. Стали появляться рубленые избушки и полуземлянки, ровно грибы после тёплого дождя, быстро росла и становилась многолюдной Сергиева обитель.

На Стратилата зарядил дождь с утра с громом и блискавицей, но в полдень проглянуло солнце, тучи разбежались. Фёдор рассматривал их, вспоминая слова игумена, что вода берётся из небесного колодца, который не иссякает, сколь бы много ни пролил живительной своей влаги на поля и леса.

Сергий вернулся, держа в руках вместо иерейского посоха топор. Фёдор знал, что топор этот принадлежал некогда деду Кириллу, отцу Сергия. Знатное сручье: радонежские кузнецы ковали его в три слоя, закаливали столь умело, что не тупился топор ни от дуба, ни от лиственницы. Топорище, выточенное из кленового дерева, ухватисто и соразмерно, до блеска отлощено тяжёлыми мозолистыми руками игумена-плотника.

   — Бери заступ и вервие, — велел Сергий и первым углубился в лесную чащу. Он шёл уверенно, не глядя под ноги. Остановился у небольшой ложбинки, наполненной водой. — Здесь!

   — Потому что здесь вода дождевая накопилась?

   — Допрежь того тут травка была зеленее, нежели в иных местах. И туман по зорям прежде всего тут ложился. Трудно ли понять, что водная жила поднимается сюда от родника из-под горы?

   — А ну как не поднимается?

   — Близко должна подступать, — словно не слышал сомнений Фёдора игумен. — Пядей семь-восемь, не боле. Вишь, какой сруб я подготовил загодя.

Тут только Фёдор увидел у тернового куста невысокий, по пояс ему, сруб из дубовых тонких бревёшек, соединённых по углам в лапу без остатка. Все венцы помечены: на нижней связке брёвен одна зарубина, на следующей — две, а всего восемь рядов. Тут же лежало несколько ровных берёзовых и ольховых кругляков. Сергий взял одно бревно, понёс наперехват; ветхий, выгоревший и не раз чиненный подрясник натянулся, вот-вот лопнет на плечах. «Ну и силён же отче, спинища как у двоих», — восхитился Фёдор, тоже ухватывая кругляк. Из четырёх брёвен получилась рама, в середине которой разметили место для рытья. Повернувшись в сторону еле видной сквозь деревья церкви, опустились на колени, помолились:

   — Господи, Ты бо еси Творец небу и земли, подаждь уставление водам сим! Даруй нам воду на этом месте, повелением Своим источи её! Услыши нас в час сей и яви силу Свою! Господи, благослови!

Тёплый ветер прошёлся по деревам. Где-то очень далеко подала звонкий голос зегзица.

   — До чего же хорошо, отче! — сказал Фёдор.

   — А как же! — охотно откликнулся преподобный. — Гляди, как ведренеет быстро.

Волосы у игумена заплетены на затылке в косицу, а чтобы она не мешала при работе, он прихватил её налобным гайтаном. Подоткнул полы подрясника, затянул потуже ремённые оборы поршней и, перекрестив раму, сноровисто взял заступ.

Дернину он выламывал пластами, потом пошла чёрная податливая земля, Фёдор относил её в сторону, ссыпал в кучу.

   — Так... Верхняя кровля земли кончается, — сообщил Сергий, погрузившись в яму по колено. — А вот и глина пошла. Давай венцы и верёвку.

Сопряжённые в углах брёвна он уложил и подвёл под них верёвку, концы которой велел Фёдору закрепить на раме из кругляков.

   — Я буду подкапывать под срубом, а ты помалу отпускай его.

Фёдор принимал и бегом относил липкую тяжёлую глину, едва успевая за игуменом. Оба они взмокли от пота, а тут ещё невесть откуда налетела мошкара, лезла в ноздри, в глаза. Фёдор начал всё чаще спотыкаться, цеплять носами лаптей за сучки и корни, которых раньше вроде бы и не было, но просить отдыха не смел. А Сергий всё выбрасывал и выбрасывал серо-буроватые блестящие комья, и сруб вместе с ним спускался в землю.

Всего три венца осталось на поверхности. Как-то просто всё происходило.

   — Песок, — донёсся из колодца, с глухим отзвуком голос Сергия, а скоро и сам он выпрямился и, опираясь руками о верх сруба, выбрался наружу.

А вода, сначала задумчиво проковыряв дырочку в песке, нерешительно напустила лужицу, а потом вдруг буйно рванулась на волю, забила толстым стеклянным столбом. Сруб стал быстро заполняться.

   — Не польётся через край-то? — обеспокоился Фёдор.

   — А кто знат? Вишь, какой водомет! Сколь её напустит?

Колодец на глазах наливался почти вровень с землёй.

Фёдор зачерпнул пригоршней мутной водицы, отхлебнул:

   — Ледяная, зубы ломит. И взмучена.

   — Отстоится, будет как слеза. Кажись, не полнеет боле? Давай-ка оголовок соорудим.

Сергий снова взялся за топор. Сосновые щепки разлетались по сторонам, издавая сладкий запах. Из тесин и брусьев игумен сделал обшивку наземного сруба, затем приступил к возведению навеса. Мог бы просто поставить крышу двускатную на грубо струганные столбушки, но для красы принялся их обтачивать, со тщанием выбирая узорные пазы и явно испытывая наслаждение от своей работы. Сколько всего переделал он этим отцовским топором! Ставил церковь и часовню, рубил себе и братии келии, мастерил скрыни, стольцы. Он любил плотницкое дело и не бросил его, став монахом-отщельником, а потом настоятелем обители. Он знал, что постоянная глубокая молитва требует отрешения от мира с его хлопотами и заботами. Но, уйдя в отшельничество, он не отрёкся от страдающего мира, явив собой невиданный своеобычный облик русского подвижника. Он проводил ночи вдолгих молитвах, он истинно видел нетварный Фаворский свет, удостоен был лицезреть явление ему Пречистой с апостолами Петром и Иоанном[499], но вместе с тем всю жизнь работал без устали, не гнушаясь никакого дела, даже самого грязного, и всю жизнь нёс крест служения миру, не забывал о скорбях бедствующих, о духовном подаянии простым верующим, мирил князей, был непререкаемым судией для власть имущих.

Построив колодец, он радовался, что смог угодить братии, но вряд ли кто тогда прозревал, что Сергий отворил источник, который не оскудеет много столетий, и, даже когда человек в отваге и дерзости познания своею ступит ногой на поверхность Луны, православный люд со всех концов Руси будет идти и идти к Сергиеву колодцу, чтобы испить глоток живительной его, святой воды.

...Но когда сам преподобный узнал, что начали звать источник его именем, то, вознегодовав, сказал:

   — Чтоб никогда не слышал я этого боле. Не я, а Господь даровал воду сию нам, недостойным, и возблагодарим Его.

Глава тридцать девятая

1

Кроме испуганного епископа сарайского первым встретил Алексия визирь Джанибека Сарай-Тимур, первый сановник: в его ведении были ханская казна, кухня, конюшни. Знаки его власти находились при нём — пояс, усыпанный каменьями дорогими, на поясе — золотая чернильница и красная печать. Важность тоже была при нём. Сквозь важность, однако, просвечивало искательство.

   — Вельяминовы-то все тута! — успел шепнуть епископ.

   — Здрассьте! — сказал владыка. — Чего им?

   — А кто знат-то? С добра сюда не ездят.

   — Конечно.

Принимали митрополита в шатре, раскинутом за окраиной города в выжженной солнцем степи. Изнутри стены шатра украсили бронзовыми шлемами. На шлемах сидели хохлатые ручные птицы и звучно попискивали. Для Алексия и царицы поставили неудобные венецианские кресла. Кошма на входе была приоткрыта, воздух чуть горчил от сухого ветра с привкусом полыни. Тоска чуждой жизни сказывалась во всём. Владыка достал чётки и помолился.

Ввели под руки Тайдулу. То была не она — тень её. Владыка сразу взглянул на глаза. Они были чисты, без гноя, но тусклы. Некогда мягкий гортанный голос царицы стал глухим и слабым.

   — Ты долго ехал степью, но запах ладана и кипариса так и не выветрился. — Она нашла силы улыбнуться и, нащупав кресло, села.

   — Весть о твоём нездравии опечалила нас, — осторожно начал владыка. — Что случилось, царица?

   — Это было внезапно. — Она махнула рукой, чтоб вышли слуги и визирь.

   — Это было давно?

   — Сразу после твоего отъезда в Царьград. Утвердили тебя?

   — Божьей милостию.

   — Мне тяжко, Алексий.

   — Знаю.

   — Мне нравится твоя речь. Русские попы говорят ровно и тихо. Это успокаивает меня.

   — Ты перестала видеть свет после какого-то сильного потрясения?

   — Я не совсем перестала. Там, откуда доносится твой голос, мне чудится слабое сияние, как от свечи.

Владыка видел, что болезнь Тайдулы — не только слепота. Она вся больна. И прежде всего больна её душа. Но как приступить к исследованию тягот такого рода? Владыка был глубоко убеждён, что исцеление души облегчает многие телесные недуги.

   — Мы слышали, бояре Вельяминовы притекли к великому хану?

   — Они здесь и жалуются на Ивана Ивановича. Мы недовольны им.

   — Царица, я из рода Бяконтовых, и мы связаны с Вельяминовыми давней дружбой. Жена великого князя, напомню, сама из рода Вельяминовых. Но я не одобряю их поступка. Когда получаешь обиду от повелителя, которому служишь, надо уметь проглотить её.

Ода слабо кивнула:

   — В Сарае любят заниматься междоусобицами князей Руссии. Это и забава, и всегда к нашей выгоде.

   — Лучше бы помирить семью тысяцкого с Иваном Ивановичем.

   — Но разве можно прощать оскорбления? — с болезненным нетерпением возразила ханша.

   — А у них покамест никто и не просит прощения, — неожиданно грубо вырвалось у владыки. — В их положении не простить, а проглотить надо, и всё. На них подозрение, но их никто не преследует.

   — Они говорят, что Иван упразднил должность тысяцкого.

   — И с этакой глупостью к хану соваться? Иль какие иные наветы удумали?

   — Они наглые, — задумчиво произнесла Тайдула. — Мы озаботимся, чтоб их спеси поубавилось.

   — Всяк, кто хочет сноситься с царём, минуя великого князя, Должен понимать, что лезет в огонь: может сгореть, но может и обжечь, — Владыка льстил так ловко, как только мог.

   — Да, может обжечь, — повторила ханша. — Мы умеем обжечь. Величие не опускается до мелочей, тогда оно теряет само себя.

   — Ты мудрейшая из женщин, царица! — убеждённо, втайне довольный, припечатал владыка. — А теперь скажи мне... Монголы ведь любят загадки?

   — Члены царского рода почти всегда говорят иносказаниями, — слегка оживилась Тайдула.

   — Теперь угадай, что ранит острее и глубже ножа и кинжала?

   — Измена! — И в горле у неё заклокотало.

   — Не спеши, дитя моё. А что лечит быстрее и легче всякого врачевства?

Он назвал её «дитя». Разве когда-нибудь ей говорили, это? Да и было ли у неё детство? Дитя! Что-то повернулось в ней. Она встала и, вытянув перед собой руки, побежала на носках по ковру, нащупала узкой ступней груду подушек и опустилась на них, прижав колени к подбородку. Позвала жалобно:

   — Иди сюда! Если тебе позволяет достоинство твоё, сядь возле меня.

   — Достоинство-то позволяет, а не позволяют кости мои. — С нарочитым кряхтением Алексий пристроил себя неподалёку, нагромоздив побольше кожаных тюфяков.

   — Ты же был сухопарый? — со смешком произнесла она.

   — Я и сейчас голенастый, только руки-ноги не гнутся.

   — У нас так болеет вельможа Исабек, — сообщила Тайдула, и голос у неё стал детским, доверчивым. Её охватило странное чувство, будто время полетело сквозь неё назад, а она не пытается сопротивляться; ей хотелось, чтоб невидимый человек, сидящий где-то поодаль, в самом деле стал ей отцом, чтобы ему можно было верить, подчиняться, надеяться на его защиту и уразумение, что он всё управит к лучшему. Так не было никогда с ней, и она вслушивалась в себя, и ей казалось, она слышит шум воды, обегающей, подмывающей степные наносы, ей казалось, небесное тепло греет ей лоб и веки, а там, меж зазеленевших холмов, по долинам передвигаются стада белых слабых ягнят зимнего окота, иль это позабытые солнцем языки снега?.. Не хотелось возвращаться в шатёр со скрипучими попугаями! Золотые дутые серьги в виде ягод боярышника печально качались вдоль её щёк — последний подарок из Московии от покойного князя Семёна Ивановича.

   — Не знаю почему, но что-то подсказало мне, что исцелюсь я с помощью русского митрополита, — произнесла Тайдула, поворотив к нему лицо. — То внушение свыше или я ошибаюсь?

   — Один инок в течение десяти лет непрестанно молил Бога о даре исцеления. Наконец получил его и, придя к своему духовному отцу, поведал об этом. Духовник же нимало не похвалил его, а велел ему молить Бога, чтобы забрал дар сей, а дал бы ему видение собственных грехов.

   — Изысканно и очень тонко. И это весь твой ответ?

   — А ты слушаешь меня?

   — Слушаю.

   — Но слышишь ли? Главнейшее дело — очищение жизни и совести, обуздание страстей, чтоб произошло обновление сердца, родилась в нём любовь к ближним и постоянная забота о них. Кого ты любишь, царица?

   — Предерзкий вопрос! Я ведь женщина и царица!

   — Спрошу ещё более дерзко и прямо. Что ты испытала перед тем, как ослепла?

   — Ненависть!.. Она и сейчас во мне.

   — К кому ненависть? Есть ли что-нибудь, чем ты не обладаешь? Есть ли пределы власти твоей?

   — Ненависть к тому, в чём таится угроза для меня.

   — Это тебя и убивает. Мы оглядываемся и ищем опасность вокруг, а главная опасность внутри нас и действует незаметно. Не причиняй никому зла даже в мыслях. Думая, что могут произойти несчастья, ты притягиваешь их, чем ярче себе представляешь, тем возможнее, что они случатся, тем больший вред ты нанесёшь себе и другим. Никогда не отвечай злом на зло. Не бери на себя суд и палачество — тебе же станет хуже, и обиду свою этим не уничтожишь.

   — Но как мне изжить свою боль?

   — Только кротостью и смирением. Ни одного слова не говори во гневе. Даже не ешь до тех пор, пока ни о чём не сможешь думать, кроме еды. Насыщайся с благодарением и кротостью. Как только тебя посетила злая мысль, отставь яства и отбрось кубок с кумысом. Надо понять и навсегда запомнить, что твоя жизнь зависит от Божьего умысла о тебе.

   — И муки жестокие — умысел Милостивого? — перебила царица.

   — Ко исправлению, очищению, воспитанию души и раскрытию человека духовного.

   — Я унижена, поп! — вскрикнула она. — Если бы ты знал!

   — Аки уголь раскалённый, ты искры мечешь и всё вокруг поджигаешь. Оставь в себе лишь единую живую искру истины.

   — О какой истине говоришь? Ты понимаешь так, что я в заблуждении? Ты сам меня в буйство ввергаешь.

   — Унижения посылаются для испытания терпения нашего и смирения.

   — При такой власти, как у меня, смирение? Кому ты это говорить?

   — Но разве я не митрополит и не русский? Разве не унижен, не попран народ мой твоими сородичами? Разве не спешу я, предстоятель Церкви Православной, по зову нездравия твоего? Если народ русский терпелив, а я стремлюсь смирение познать, помысли, где тут унижение? И не найдёшь.

   — Я не для споров призвала тебя, — надменно и холодно сказала ханша.

   — А я с тобой и не спорю и не стал бы никогда спорить. Я убеждаю тебя, чтоб помочь выздороветь прежде всего твоей душе. Буду молиться за неё, просить милости буду для тебя. Но и сама ты, царица, попытайся помочь себе. Преломи гордыню, отринь самомнение и возношение.

Она совсем сжалась там, на ковре, в комочек. Поблескивая опереньем, попугаи перелетали из угла в угол, а ветер выл заунывно за стенами шатра.

   — Как научиться мне смирению? Это выше моих сил.

   — Человеку в духовном усилии всегда должно стремиться быть выше возможностей своих. А достигнуто будет, сколько Бог позволит. Попроси, хотя бы в мыслях, прощения у всех, кого обижала, кому причиняла боль, отрекись от ненависти, изжив её. И муж твой должен сделать то же.

   — Он? Ни-ког-да! Ты что?

   — Тогда сама о себе позаботься получше. Только злом воздаётся за зло. Не притягивай чёрных духов. Прости всех, кто обижал тебя.

   — Обижал? — Впервые за долгое время она засмеялась. Она уже сама забыла, когда смеялась. — Знаешь ли ты, что такое унижение? Испытал ли ты это когда-нибудь? — Мёртвые глаза её вдруг узко блеснули.

— Я знаю, — тихо ответил митрополит, вспомнив Царьград. — Говорю о том, через что сам прошёл.

   — Твой опыт монашеский. Он не для царей.

   — Мир видит грехи монаха, но не видит покаяния его, слёз и мучений души его. Про то знает лишь Бог один. Почему это не подходит царям? Почему воля к управлению другими не сочетается с волей к исправлению своей судьбы? Самое низкое унижение есть начало возвышения.

Он прикоснулся к её лбу прохладным серебряным крестом. Тайдула затаила дыхание. По её широким скулам заструились слёзы, а лицо оставалось неподвижным. Митрополит отнял крест. Ханша с задавленным рычанием повалилась на шёлковые подушки. Крики её были столь похожи на звериные, что никто из придворных не посмел не только войти в царский шатёр, но даже приблизиться к нему. Толпились в отдалении, шептали:

   — Русский поп выгоняет из неё шайтана...

Твёрдо упирая посох, Алексий шёл сквозь расступавшиеся перед ним ряды, глядя поверх согнувшихся спин и бритых татарских голов.

Она кричала долго и грызла руки и рвала на себе одежды, в кровь расцарапывая смуглую наготу грудей. Губы ханши были искусаны, и алые струйки крови стекали на подбородок. Она отказывалась есть три дня и не принимала воды, которую приносили из дальнего степного ключа робкие рабыни. Неслыханно! Она не пустила к себе даже великого хана, который пришёл узнать о её самочувствии, чего не делал уже давно.

   — Мой повелитель, я недостойна видеть тебя, — сказала она из-за стены шатра. И Джанибек не узнал её голос.

2

Дом сарайского епископа был беден и пустоват: иконостас, оклады — самые простые, ковры по полу тонкие, истёртые. Всё как будто временное и в случайном обиталище. За окнами — чуждый говор и бесчинствующие голоса поздних разноязычных гуляк. Митрополиту отвели покои, глядящие во двор. Ночи были теплы, даже жарки. Безымянные звёзды горели ярко среди небесной темноты, И еле слышно шелестели листвой деревья. Когда-то здесь молился, Думал, страдал Феогност, а теперь черёд его, Алексия. Он часто вспоминал своего наставника. Поучения его были просты, не блистали красноречием, но в затруднительных житейских случаях всплывали как-то сами собой, словно советы заботливого родственника. Младость слушает советы вполуха, но опытность со временем признает правоту старших поколений, их проницательность и верность суждений. Покойный любил повторять слова апостола Павла: Вы куплены дорогою ценою; не делайтесь рабами человеков. Тот, Который искупил грехи человечества и открыл возможность спасения ценой крестной муки, открыл и путь неслыханной до Него свободы. На этом пути сострадание — свободный выбор каждого. Никого не принуждают. Всякий волен идти своею дорогой. Только куда идти?.. Вспомнил Алексий и первого Своего духовного отца в монастыре, до прозрачности иссохшего старичка, который от слабости уж и передвигаться не мог без помощи, ветер его качал и норовил унести, словно пёрышко, вспомнил бесцветные глаза в слезах доброты и участливости, голосок, дребезжа поучающий:

«Коли хотите молитву творить больному, прежде глаголи Трисвятое, также Святый Боже, Пресвятая Троица, Отче наш, Господи, помилуй, потом — молитвы за болящего...»

Покой воцарился в сердце от этого образа милого и немощного. Алексий будет молиться за царицу татарскую не как раб человеков, но как добро исповедующий христианин сострадательный.

Врачу душ и телес, со умилением в сердце сокрушённом к Тебе припадаю и стеняще вопию Ти: исцели болезни, уврачуй страсти души и тела рабы Твоей и прости ей, яко милосерд, вся прегрешения, вольная и невольная, и скоро воздвигни от одра болезни, молю Тя, услыши и помилуй!.. Посети её посещением Святаго Своего Духа и исцели всяк недуг и всяку болезнь, в ней гнездящуюся... Мои приносимые Ти мольбы приими, Всеблагий Царю, и, яко щедр, помилуй люто болящую, здравие ей даруя, со слезами молю Ти ся, источиче жизни и бессмертия, услыши и скоро помилуй!..

На другой день поскрёбся в дверь тихо, как кошка, поп Акинф:

   — Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа отворись, владыка!

   — Аминь... Ну, что ещё? — Алексий был недоволен, зачем нарушено его молитвенное в полноте стояние.

   — Благослови, святейший!.. Богословы мусульманские желают прю с тобою иметь по вере, чья лучше, и вызывают на спор, надеясь переубедить и посрамить.

Алексий не мог не улыбнуться:

   — Кого, меня или веру посрамить?

   — Не знаю. Скорее, что тебя. Как они могут веру нашу повергнуть?

   — Да зачем им это надобно?

   — Позыв имеют сильнейший, умы изощрённы и знания многие. Но ведь и ты у нас вельми учен. Неуж уступишь?

   — Да можно ли быть тебя учёнее? — всё продолжал улыбаться митрополит. — Я и по-арабски-то не смыслю, а ты вон как стрижёшь!

   — Я переведу! — заспешил Акинф. — Всё до тонкостей и в точности. Я не только не позабыл язык, но от усиленного чтения вник ещё больше.

   — Ты владыку-то Василия помнишь, из Новгорода?

   — А как же! От чумы помер.

   — Послал к нему шведский король своих философов, тоже поговорить про веру, чья, мол, лучше: ваша или наша?

   — Это он Папе угодить хотел, — понятливо кивнул Акинф.

   — А владыка Василий что?

   — Уклонился.

   — Именно. Не намерены, дескать, вступать в суетные споры.

   — Король-то, кажется, желал только обратить русских на путь спасения? — осторожно предположил Акинф. — Чтоб были наши народы едины по вере. Общее исповедание и общая любовь.

   — И для того оружие применил? Разве насилием вера прививается? Разве греки мечом утверждали у нас православие?

   — Владыка Василий в богословии искусен был. А что, кабы он переспорил иноземцев? — осмелился возразить Акинф.

   — Мы свою веру никому не навязывали. Не переубеждением, но вратами сердца она к людям приходит. И довольно!

   — Но что сейчас муллам сказать, святейший? Они очень настаивают. И царь Джанибек хочет послушать.

   — Да зачем им это? — сдерживая досаду, повторил митрополит.

   — Татары очень любят игру в мяч. Думаю, и сейчас хотят что-то вроде игры, только мысленной. У хатуни Тайдулы ведь много восточных врачевателей перебывало. — Акинф понизил голос: — Я даже видал здесь длинноволосых саадиев[500] в жёлтых тюрбанах; считается, что они умеют лечить безумие. А тебя посрамить хочет в споре батыр Мунзи, братанич самого хана Берке. Помочь ханше не умеют, так, чтоб себя возвысить, тебя хотят в споре уронить и по возможности истоптать.

   — А ты возверзаешь ли надежды на своего владыку? — с добрым лукавством спросил митрополит.

   — Уповаю! В полной уверенности! Бог поможет.

   — Любишь ты учёные разговоры до самозабвения, так что обьюроден делаешься, — с неудовольствием остановил его Алексий.

«Откажется, — с тоской подумал Акинф, — и всем тяготы великие татарове учинят. Они хоть и справляют охотно праздники христианские, и снисходительны к иноверию, но насмешку нам вчинят и издёвку вчинят перед ханом. А уж коли Тайдула не выздоровеет, совсем опозорены будем».

Располагая многими знаниями, Акинф не то чтобы скорби многие приобрёл, но сомнение вселилось в него. Вера не была поколеблена, но простота её исчезла. Не забылось, что она благодатию даётся и через предание отеческое, однако хотелось глубокомыслия и рассуждений нынешнего дня. Игумен Сергий из Радонежа много почитаем, любим и братией и народом, но не токмо не пишет и не речёт богословно, а, напротив, молчальник и простец. Митрополит Алексий вельми искушён в учёности, однако тоже не хочет разить исламских книгочеев. Сам Акинф жаждал разить, но робел. Да и не снизойдут они до него.

Он с мольбой взглянул на владыку:

   — Так как же, а?

Тот вздохнул:

   — Зовут, надо идти. А то сочтут за превозношение и высокомерие.

Акинф кинулся в радости владыку в плечо поцеловать, а про другое, что надобно было обязательно доложить, не позабыл, нет, а решил пока не отвлекать владыку от направления мыслей перед умственной битвой. Другое — успеется.

3

Несмотря на дневное время, огни пылали в мраморных подсвечниках. Улемы — знатоки и служители ислама — помещались вдоль стен. Джанибек — на троне. Алексию, возраста его ради, поставили то же самое венецианское кресло. У всех, включая русского митрополита, в руках были чётки. Все были важны. Всё было чинно.

Для Орды мусульманство — молодое вероисповедание, хотя за ним стояло уж семь веков. Татарские муллы не успели ещё вполне овладеть его духовным опытом и глубиной учения, но как ревностные новообращённые очень желали вступить в состязание и защитить ислам, который, впрочем, нимало в этом не нуждался.

Племянник великого Берке был толст от неподвижной, сидячей жизни — он много читал. На митрополита он не обращал внимания, как бы вовсе не замечал его. Мунзи не терпелось показать себя перед великим ханом, который и сам, по общему мнению, был глубоким знатоком Корана. Батыр начал ровно и гладко излагать, что вся Европа учится сейчас у мусульманских философов, что страны, принявшие магометанство, процветают, их торговля со всем миром обширна и они полны роскоши, которой завидуют другие царства.

Муллы выжидательно поворотились к Алексию.

   — Посреди уст есть язык, читающий о горьком и сладком, о лезвии и о киселе, — кротко сказал владыка.

Все пошевелились с некоторым неудовольствием, но решили, что русский просто не нашёлся, что возразить, и снова замерли.

   — Басмала! — продолжал Мунзи. — А справедливость?.. Всякая военная добыча у нас делится на пять частей. Четыре части — воинам, а пятая — доля Бога, и её раздают по аилам[501]. Мы не обижаем людей Писания: христиан, иудеев, а также огнепоклонников. Но преследуем многобожие. А наша прекрасная Джума — общая пятничная молитва? А наш Джихад — призыв отдать все силы для торжества ислама? Вечно живой Аллах запрещает нам давать деньги в рост, это презирается, но каждый отдаёт десятую часть своих доходов на нужды бедных. Разве это не благородство?

   — Пусть теперь скажет поп! — вмешался Джанибек.

Алексий выждал, сколько полагалось приличием, чтоб не наступить на голос царя.

   — Уважаемый батыр говорит о столь величественном I и могущественном учении, которое нельзя объять и даже понять при одной лишь встрече. — Владыка говорил осторожно, зная, как болезненны люди в вопросах веры. — Мне не вместить ваших представлений о переселении душ, о рае, полном утех земных, и, наверное, мне бесполезно пытаться толковать вам о троичности христианского божества, о крестном искуплении. Даже если мы — о, чудо! — поймём друг друга, вряд ли мы согласимся друг с другом: мне принять Коран и, значит, перестать быть христианином, вам согласиться со мной — перестать быть магометанами. Не кощунство ли шуметь, пытаясь переспорить друг друга там, где речь идёт о величайших духовных таинствах? Не кощунство ли заноситься перед лицом непостижимого Бога? Будем ли перекрикивать друг друга, отстаивая истины, которые даются в откровении? Не присваиваем ли тем себе достоинства сверх меры? Не покушаемся ли прением и борением разрушить чувства, основы жизни, которые дороги нам и вам больше жизни?

   — Мы предвидим такую опасность, — подтвердил Джанибек. — И не допускаем возможность словесной битвы с нашим гостем. Уважающий себя бесстрастен и не брызжет слюной. Опрятный сдержан. Знающий молчалив. Не так ли? — Тихий шелест вдоль стен подтвердил правоту великого хана. — Не будем же суетиться и возвышать голос, как женщины на свечном базаре! — заключил Джанибек.

Мунзи ещё выразил недоумение, зачем христиане верят в чудо и ликам поклоняются.

   — И сему чуду дивуемся, — согласился Алексий, — как из праха создал Бог человека, создал разные образы человеческие, придал им лица и добродетели. Зачем вы меня испытываете? Разве станете переубеждать иудеев, иль предложите доказательства Папе, иль буддистов склоните на свою сторону? Бесполезно сие занятие. Вера есть година, иначе речём, судьба, а не прение учёное. Святой апостол Павел запрещает нам оное, ибо словопрения служат не к пользе, а к расстройству слушающих.

На том и разошлись без ярости.

   — Такова их судьба, — сказал Джанибек о христианах. — Оставим им их заблуждения.

   — Как-то вяло сражались, — заметил Акинф, сам взмокший от труда толмаческого.

   — А ты ждал, я пламенеть начну? Чай, на мне сан! — ответил ему владыка обычной своей улыбкой.

4

Ещё будучи наместником, Алексий понял, как трудно стало найти время для уединения и молитвенной погружённости. Заботы мирские требовали внимания. А духовному лицу в таких заботах необходима особая осмотрительность. Он понял, что главное — равновесность сил, ищущих своё. И силы эти надо направлять исподволь, не разжигая, но по возможности примиряя наставлением отеческим. Он давно забыл, что такое отдых. Чтение, перевод Евангелия с греческого стал он почитать отдыхом, а не трудом. Бессонница одолевала, а ночное молитвенное бдение, к какому он привык с юности, утомляло. Слёзный дар его не иссяк, но иногда он спрашивал себя: то слёзы умиления или усталости? Томила духота степной ночи, стрекотание козявок в траве, лишал покоя всё заливающий вокруг свет багровой сквозь тучи луны. Тихие голоса Акинфа и епископа сарайского Афанасия доносились через окно. Отцы святые сидели на скамье под шелковицей, в тени еле угадывались их склонённые друг к другу головы. Беседа шла неспешная, но тревожная.

   — Речённое древле: лев и агнец вкупе почиют! — сказал он им в окно.

   — Мы разбудили тебя, святитель? — встрепенулись они.

   — Се к вам гряду. Может, там у вас воздух свежее, — ответствовал Алексий, выходя во двор.

   — Жары здесь преизрядные, адские жары, — сокрушённо произнёс епископ Афанасий. Он стеснялся и побивался митрополита. — На Русь хоть бы глазком взглянуть! — И умолк, испугавшись собственной дерзости: вдруг святейший осерчает, за намёк примет, что Афанасий просится в другую епархию?

Алексий, однако, не внял, хотя знал, что служить в Сарай едут неохотно. «Значит, придётся терпеть, — решил про себя Афанасий, — а на Русь во снах буду глядеть». «Надо его менять, — решил про себя митрополит, — затосковал, видно, совсем владыка здешний, стареет, другого сюда поставлю, как только в Москву вернусь».

   — Осень... — тихо проговорил Акинф. — У нас, поди, уж лист валится?

   — Валится не валится, а покраснел и пожелтел также, — поддержал его епископ. — А здесь зато виноград, поспел бел и чёрен.

   — Озимицу сеют... — в мечтании не слушал Акинф.

   — Аль и тебе домой охота? — пошутил митрополит.

   — А то...

   — Как прю закончили, так тебе и скучно сделалось.

   — Святитель, Вельяминовы тут. Я не хотел тебе допрежь говорить, чтоб не отвлекать тебя.

   — А я знаю. Владыка Афанасий упредил.

   — На тверском подворье, слышь, стали.

   — Пошто на тверском-то?

   — Тут, мол, место такое, обиталище страдальцев и Москвою уязвлённых.

   — Вон ведь как выводят! — с досадой вырвалось у Афанасия. — Страдальцы они соделались!

   — Зачем же прибыли? — Митрополит тоже сел на скамью. Собеседники его тотчас же почтительно отодвинулись.

   — Д клеветы наводят! — Акинф как-то всегда всё знал, куда бы ни приехал. Видно, была тому причиною любознательность и природная живость в обращении. — Василий Протасьевич в каморе сидит, а Василий Васильевич шнырит по городу, знакомцев старых выискивает, к Джанибеку хочет пробиться.

   — К самому хану? — испуганно переспросил Афанасий. — Ни в жизнь не допустят к нему какого-то боярина. Тут князья годами ждут. Не-ет, ничего не выйдет!..

   — У кого, может, и не выйдет, а Василий Васильевич пронырьством известен и с шилом, и с мылом куда хошь влезет. Они ведь, помню, ещё с Семёном Ивановичем в молодости тут пировали премного. Джанибек, тогда царевич был, дружан первый. Может, и вспомнит Василий Васильевича. Над румянцами его все, бывало, подшучивали. Вот пьянцы прежние и выведут его на хана. Хоть и пьянцы, а знать.

— Чего же хотят бывшие тысяцкие? — сказал Алексий, уже зная, что навалилась новая забота. _;

   — Управы! Вот чего! На Ивана Ивановича нашего управы ищут.

   — А татары не любят его почему-то, — прибавил владыка Афанасий. — Семёна Ивановича Гордым прозвали, а он сколько разов нырял в Сарай-то? В дело, не в дело, глядь, опять катит! А нынешний князь и глаз не кажет, и на подарочки тугонек.

А чего ему? — подхватил Акинф. — То за отцовой спиной обретался, то за братом жил не тужил, а теперь святейший...

   — Умолкни-ка! — осадил его митрополит, не слишком, впрочем, строго. — А ты, владыка, пошли слугу верхового за Вельяминовыми. Всё равно сна нету.

   — Ночь ведь, святитель? — робко возразил Афанасий.

   — А я разве говорю, что день? Успеют, чай, отоспаться.

Невдолге тупой стук лошадиных копыт обозначил прибытие опальных тысяцких. Не долго собирались, будто ждали, что Алексий за ними пришлёт. Невмале не удивились, что призваны в столь поздний час: Большая Медведица уж набок завалилась, — сочли, что спешка вызвана большим расстройством и участием митрополита в их судьбе. Не забыл, видно, святейший, родовую дружбу: как только донесли ему, сей же час гонца за ними гонит!

Вошли в покой заспанные, замигали на яркие свечи, припали под благословение деловито. Тайное озлобление от них исходило, так злобою и пахло.

Алексий сидел, облокотясь о стол, щурясь от многосвечия в серебряном шандале, глядел молча на вошедших. Им сесть не предложил, а попытавшегося это сделать Василия Васильевича облил, как водой, усмешкой:

   — Аль так устал?

   — Мочи нету, — оправдываясь, почти простонал тот. Ему всегда мочи не было из-за тучности.

   — От каких таких трудов? — продолжал жёстко его разглядывать митрополит. — Всё крупнеешь, несмотря на тяготы? Ну-ка, скажите, пошто сюды притекли?

   — Совсем не знаем, куды и деваться! — Голос старшего Вельяминова был решительный и наступательный. — В трёх поколениях служили московским князьям, а теперь без приюта оказались, и честь наша замарана.

   — Разве великий князь Иван шал вас из Москвы?

   — Гнать не гнал, а должности наследственной лишил. Вроде как недостойны мы.

   — Это его право решать, — сурово возразил митрополит.

   — А нам не обидно? — вскричал Василий Васильевич. — Все заслуги деда Протасия и отца моего, получается, ничто? Да и я не сложа руки сидел. А мне даже в строительстве Алёшка Хвост препятствия чинил: не там, мол, дом ставишь, место тебе не по чину. А мы там испокон веку жили. И разве великий князь вступился? Когда вся Москва на нас пальцем показала, чуть не в открытую в убийстве обвиняли, Иван Иванович пресёк?

   — Он сам в горе был, — молвил Алексий.

   — Не оправдывай, владыка! — в два голоса предерзко зашумели Вельяминовы. — Мы со страху уехали. Мы всех имений и волостей лишились, всё бросили!.. Сколько добра оставили! Несчитанный счёт!.. Разорены! А чем виноваты? Кто дознался, что на нас вина? Где ж правды-то искать?

   — Вы в Сарай за правдой приехали? — тихо спросил митрополит.

Бояре умолкли. Тишина установилась такая, что слышно было, как свечи потрескивают, догорая. Небо за окнами побледнело, и воробьи завозились в ветвях, просыпаясь.

   — Что ты вопишь, Василий Протасьевич, как Дельфийская ворожея[502], передо мной? Говорите прямо, велю вам, зачем вы здесь?

   — И сами не знаем. — Старший Вельяминов опустил голову.

   — Не сами ли вы козни тайные взыскуете? Не месть ли лелеете великому князю? Так проницаю, что за этим самым припрыгали. Он по доброте своей ничем вас не тронул.

   — По доброте? — опять вскинулся Василий Васильевич. Глаза у него налились, и лицо запылало, готовое лопнуть. — Каку таку доброту мы увидали от него? А ведь он шурин мне! А ведь батюшке моему он — зять! Ведь мы сродственники! А сестра ему слова поперёк молвить не может и за нас вступиться не смеет!

Вдруг митрополит, потеряв свою обычную сдержанность, вскочил и топнул на них ногой. Вельяминовы остолбенели.

   — Где посох мой, Акинф? Прибить таких бояр! Терпения лишают, мотыльники! Во грех ввергают, мураны!

Сейчас же Акинф просунулся в дверь, показывая, что посох вот он, наготове.

   — Сюды, отец Акинф! На помощь! — безголосо позвал Василий Васильевич, не отводя глаз от митрополита.

Ужом бескостным любознательный Акинф немедля всочился в покои.

   — Вы мне словно гвозди посреди главы вбиваете! Прибудь, отец Акинф, ближе, ибо не владею собой. Подай воды.

Вода была спешно подана и выпита всеми троими по очереди.

   — В устрашении Мы! — шепнул Акинфу старший Вельяминов. — Мы от великих князей этакого не слыхивали.

   — У-у, строг святейший! Без ужаса быти подле него не можно: и тьма, и мгла, и дым! Так и прыщет во гневе. Вшибити может, себя не помня.

Поп, конечно, преувеличивал в своё удовольствие: нравилось ему надменных Вельяминовых в эдаком мороке видеть. Но и они преувеличивали плачевность своего положения, а также тяжесть оскорблений, полученных от митрополита.

   — Тучу мятежного гнева управь и тишину подай сердцу моему, — молился тот перед образами.

   —  Он меня мотыльником обозвал! - пожаловался Василий Васильевич.

   — А меня мураной, — сказал Василий Протасьевич. — А я ведь уже старый. Чего такое мурана?

   — Это рыба такая скверная, ядовитая, в тёплых морях живёт, — охотно разъяснил всё знающий Акинф.

   — Видал чего? Рыба, значит, скверная?

   — А на мотыльника ты не обижайся, боярин. Так даже одного императора прозвали ромейского.

   — Императора — говнюком? — не поверил Василий Васильевич.

   — Именно что. В врсьмом веке.

   — Ну, мне от этого не легче.

   — О чём вы там шепчетесь? — обратился к ним Алексий.

   — Отовсюду нам мучение и ниоткуда утешения, — укорчиво отозвался Василий Протасьевич, он же — мурана. — Мы ведь и от Олега Рязанского нуждою сбегли.

   — Он-то чем вам не угодил?

   — Мы ему не угодили, — с язвительной горечью сказал Василий Васильевич. — Когда он Лопасню цопнул, Иван Иванович велел мне с наместником границы исправить: что по Одну сторону Оки — наше, что по другую — к Рязани отходит. А Олег теперь ропщет: вы-де с отцом такое решение великому князю подсунули. Это, мол, неправота, и я взыщу. Мы и отъехали скорей. Молод он и нетерпелив.

Оба Вельяминова потупились, показывая, сколь угнетены.

   — Вот что, бояре! — начал митрополит. — Сидеть тут тихо, к Джанибеку не соваться, смут промеж русских не зачинать. А то я вас! — Он погрозил пальцем.

   — Одна нам дорога — в монастырь идти, — вздохнул Василий Протасьевич, — в наш, Богоявленский, который нашей родовою основан и от нас поддержку по сю пору получает.

Владыка это пустил мимо ушей, хотя намёк Вельяминова насчёт их заслуг очень даже понял. Он и сам долго жил в этом монастыре и, выходило, как бы отчасти Вельяминовым обязан.

   — He говоря уж о дружбе предков наших и твоих, славных бояр Бяконтовых, — ещё пуще опечалился Василий Протасьевич.

   — Предкам покой и слава, но, гляди, как бы потомкам не пришлось расхлёбывать, — Взгляд митрополита сделался даже и мрачен. — Искушаешь ты меня сверх меры.

   — Скажи, что делать, святейший? Мы и сами мира хотим. В покорстве Ивану Ивановичу будем.

   — Знаю, что ты, Василий Васильевич, обратно в тысяцкие метишь. В это не вхожу. Но не сметь татар притягивать в русские дела как судей. Попытаешься во дворец вползти, смотри! Я Тайдулу уже предупредил.

Вельяминовы переглянулись, и оба поклонились:

— Как скажешь, владыка. Из твоей воли не выйдем.

   — Покамест будете пережидать. В Москве негодование на вас осядет и подзабудется. А придёт в Сарай Иван Иванович по случаю, с ним и воротитесь. И никаких объяснений с ним не держать, в разбирательства не вступать.

   — Вестимо, святитель! — опять поклонились. А про то, что уже сговорились с царевичем Мамат-хожей из дальней ханской родни, в Рязань его призвали границы перемерять, чтобы Олегу угодить, про то умолчали. Не из коварства — оправдывались сами перед собой, — а чтоб новую брань с митрополитом не начинать.

5

Когда на четвёртый день она вышла из шатра, её не узнавали самые близкие слуги и родственники. Осунувшееся лицо с желтозёрными кровоподтёками вокруг рта и на подбородке было не омертвело-бесстрастным, как всегда, но спокойным, подобно озеру степному, где неподвижно отражены прибрежные тростники и перистые облака небесной глуби и точка коршуна, замершего на распластанных крыльях. Все затихли при взгляде на это лицо и забыли приветствовать ханшу, забыли о правилах лести и восхищений, об улыбках почтительности, стояли, забыв и о полагающихся поклонах.

   — Она в очаровании, — прошептал тот, кого раньше считали шаманом, а теперь больше не считали.

Глаза ханши, казалось, стали больше в два раза, чёрный огонь сиял в них. Она обвела окоём, где в полуденном мареве плыли, дрожа и качаясь, юрты-видения и стада воздушных лошадей колебались над землёю. Потом она обратила нестерпимый свой взгляд на лица окружающих и вдруг сказала чистым прежним голосом со звуком серебра:

   — Всех, кто числит на мне обиды и утеснения, прошу простить меня. — И — о, чудо ужасающее, небывалое! — голова её в шапке с белым султаном склонилась низко. Налетевший ветер пошевелил бесстыдно её изорванные одежды. Приоткрывшаяся нагота её бёдер и маленькой чаши пупка обожгла мужчин мощью тайного желания, а женщин — завистью.

Ханша выпрямилась. Шёлк лентами трепетал на её груди, и чернели сквозь него, как сладкие изюмины, продолговатые соски.

   — И всех, кто хотел мне смерти и призывал на меня погибель, прощаю навсегда.

Степной играющий ветер зажёг румянец в глубоких впадинах её щёк. Её косы лоснились, как грива степной кобылицы. Тайдула, ходившая вперевалку, подобно домашней утке, сейчас ступала легко в тонких зелёных чувяках. Как чуткая самка барса на охоте, ступала она навстречу царю, навстречу его сощуренным от ветра глазам, его открывшейся из-под усов хищной белозубой улыбке, она шла в уверенном ожидании, как впервые идущая к царю наложница, и все видели обновлённую юность её и блеск прежней властной красоты. Она протянула к царю руки в багровых пятнах укусов, и он покорно подставил шею этим обезображенным рукам. Слабо звякнули тонкие спадающие браслеты и — о, непредставимая честь! — не во тьме брачного шатра, а при свете дня, прилюдно царь коснулся длинными коричневыми пальцами её измученного рта, он коснулся губами её глаз в круглом чёрном обводе, он — нельзя слышать! — он проговорил так ясно:

   — Любимая моя жена! Желанная моя хатуня!..

И дальше — нельзя сказать, нельзя видеть! — он, как молодой степняк, изголодавшийся в походе, поднял ханшу на руки и понёс к своему коню, стоявшему под золочёной попоной. Белая шапка с лёгким султаном свалилась с головы Тайдулы, никто не посмел коснуться шапки, чтобы поднять её. Как ряды тростника под ветром, сгибались приближенные — вернулась власть Тайдулы, вернулось её могущество, вернулась любовь к ней мужа. Вернулась слава её рода и сила её детей.

Митрополиту Алексию царица подарила саккос, одеяние иерейское, где по подолу в перегородчатой эмали были изображены золотые лебеди, плавающие в озере. А Джанибек с застывшей набок улыбкой под чёрными тонкими усами преподнёс перстень, где на камне вырезан был мохнатый зверь. То оказался один из наиболее любимых им камней — голубиная кровь, цвета густо-багряного, в глубине же просвечивала тёмная синь.

   — Так скажи всё-таки, что ранит и жжёт сильнее железа? — спросила Тайдула серебристым голосом на прощание.

   — Слово, царица.

Ока метнула взгляд на мужа, утомлённого ночью любви.

   — А что лечит быстрее и легче всякого врачества?

   — Тоже слово, царица.

   — Пусть будет благословенно слово твоё!

Алексий подарил. Тайдуле на память иконку святого Георгия с монгольским лицом. Впоследствии она будет найдена на развалинах Сарая среди битых бирюзовых изразцов ханского дворца.

Через полгода, после успешного похода в Азербайджан, на обратном пути в Орду Джанибек будет задушен собственным сыном.

Через три года будет убита Тайдула, и её отрубленную голову, с запёкшимися сгустками крови в тонких ноздряк схватит, намокав косы на руку, молодой киргиз и, размахивая этой прекрасной головой с неподвижными открытыми глазами, помчится, сам не зная куда, в избытке силы и удали, оглашая степь воинственным визгом и топотом своей коротконогой крепкой лошади.

Глава сороковая

1

В Москве ожидали с немалым волнением возвращения митрополита. Конечно, верили и надеялись, что поездка была успешной, но и побаивались: а что, если ханша не прозреет?

К удивлению священства и княжеского двора, владыка Алексий, приехав, отделался самым скупым сообщением, что хатунь Джанибекова выздоровела, и — никаких подробностей. Перстень голубой, однако, носил не снимая, и все понимали, откудова сей перстень.

Иные приступили с расспросами к отцу Акинфу, который только этого и ждал. Но, памятуя, сколь горяч может быть митрополит, принудил себя быть кратким: мол, остатки свечи, какую владыка раскрошил и роздал в храме при напутственном молебне, он взял с собою и пошёл к ханше, свечу слепил, из чего осталось, и зажёг. Она горела. Владыка помолился, покропил Тайдулу святой водою — и царица увидела!

Ахам и охам простодушных русичей конца не было. Некоторые смелые боярыни захотели узнать, как уряжена была Тайдула. Учёный Акинф сказал, что был на ней шёлк, как розовый дым, а ничего другого разъяснить не сумел, ибо не вник. В каком же виде появилась Тайдула первый раз из шатра, это умный поп вообще опустил. Не говоря уж о приходе к Алексию Вельяминовых. Великая княгиня смотрела на Акинфа с немым вопросом, и поп этот вопрос понимал, но ничего не спросила, к себе не вызывала. Иван Иванович, казалось, просто забыл про свою родню. Был он рассеян, погружен в себя и никакого усердия ни к чему не выказывал.

Наступило жестокое зазимье с ледяными ветрами, снег испятнал огороды и крыши, грязь на дорогах затвердела — любимое время набегов татарских. По распоряжению митрополита в сарайскую епархию был поставлен новый епископ, а владыка Афанасий возвращён в Москву. Несмотря на проделанный долгий путь, был Афанасий светел и радостен по-детски, а на расспросы, чему радуется, ответствовал:

   — Не терплю старца ропочуща, гордящася, скорбяща.

Оно, конечно, так. Все понимали: из Орды на родину вырваться — это ли не радость?

Прежде всех митрополиту доложил епископ, что в Сарае замятия доспела велика. Алексий переменился в лице:

   — Значит, кончилась сильная ханская власть. К добру аль к худу для нас?

   — Как ты отбыл, святейший, пошёл Джанибек в Азербайджан, город Тавриз воевать. Завоевал и захватил. Жители Тавриза изготовили ему шатёр, подобно которому прежде не делалось: снаружи покрыт парчовым атласом, а внутри подбит соболем ибобром.

   — Опусти про шатёр, — нетерпеливо перебил митрополит.

   — Да я только для разгону, — спешно повинился Афанасий. — И пошёл Джанибек уже Обратно, да по Дороге ему привидение было, отчего он разболелся и, сказывают, даже взбесился. И послал скорее за сыном. А Бердибек пришёл и удавил его.

   — Как? — вырвалось у Алексия.

   — Да салом.

   — Что значит салом?

   — Н-ну, толкают в глотку, пока не задохнётся. Дело обыкновенное. Так степняки-кочевники стариков своих умерщвляют, которых уже не под силу таскать за собой.

   — О Господи! — Оба перекрестились. — Ну, иди к Прокоше с Мелентием, пускай запишут.

Такое важное известие следовало немедля до великого князя довести. Только митрополит к нему собрался, а тот сам встречь:

   — Татары к нам, святитель!

   — Не может быть! У них Джанибека убили.

   — Знаю. И Бердибек на царстве. А в Рязани Маматхожа с лучниками и меня к себе требует. Наши границы с Олегом Рязанским он утрясать собрался.

Хоть и владел собой Иван Иванович, голос у него всё же подрагивал, и взгляд был особенно пристальный, льдистый. Промеж бровей сошлась первая морщинка.

   — Это их навели, — сказал митрополит. — Кто же навёл-то? Олег призвал? Молод он да резов, аки неук. — А сам уже знал кто. Но говорить великому князю не стал. — И что же ты ответил царевичу?

   — Сказал, что не будет ответа. Не поеду. Не хочу. Кто он такой, чтоб меня к себе выкликать?

   — Может, оно и верно, — задумчиво молвил владыка, соображая что-то про себя.

   — На каждый чих из Орды бежать здоровкаться? — приободрился Иван Иванович. — Пошлю дружину на Оку, чтоб стояли крепко и никого на землю Московскую не пускали.

   — Озабочен я, князь. Ведь опять за ярлыком надо.

   — Да, чай, у нас там Тайдула есть, тобой исцелённая. Поддержит нас.

Нас?.. Значит, опять в Сарай? Не миновать. Столько было в словах Ивана заносчивой беспечности, что митрополит лишь вздохнул.

2

От Бердибека — великому хану Золотой Орды Джанибеку:

«Получено нами письмо с известием об успехах, которые даровал Аллах ради правдивости твоей, счастья и благочестия. Да сохранит Аллах твоё величие, что завоевал ты Тавриз, убил стражей, превратил в пустыню нивы и пастбища, стёр все следы жителей, так что заставил их в конце концов смириться, искать мира, дать заложников, выдать сокровища. Восхваляю Аллаха за милость его, за добычу, какую подарил он за тебя. Считаю великой честью, оказанной тебе Аллахом, блистательный поход, который ты совершил. Мы привыкли, что ты бьёшь злодея, пока не исправится, а упрямца, пока он не станет кротким. Мы приучены, что Аллах тебе помогает, даёт тебе счастье и удачный исход. Только пришла весть о твоём великом подвиге, а я уже поджидаю следующей. Молю Аллаха даровать знамени твоему победу над многими врагами. Я наслаждаюсь подле тебя и тоскую, когда ты уходишь. Если бы ты только знал мою тоску!»

Тоску сыновнюю Джанибек узнать не успел.

«Если бы ты только знал мою тоску, то ты горделиво вознёсся бы над людьми, обитатели всей земли ничего для тебя не значили бы, ты презрительно взирал бы на них только самыми краешками глаз и говорил бы с ними лишь краешками уст».

Это почтительное письмо вынули из окоченевшей руки хана, когда привезли его тело в Сарай. Он был убит заговорщиками ночью во время привала, едва распечатав послание Бердибека... С трупом прибыли четыреста верблюдов, нагруженных драгоценностями.

Когда потрясётся земля, когда извергнет бремена свои, и человек скажет: что это с нею? В тот день она расскажет сбывшееся с ней, потому что Господь Твой откроет это ей. В тот день люди рассеянными толпами пойдут, чтобы увидеть дела свои. Тогда и тот, кто сделал зла весом на одну пылинку, увидит его, — так гласит сура Землетрясения.

Для очищения пространства и освежения воздуха Бердибек велел казнить ещё двенадцать братьев-царевичей. Сунулся было во дворец вернувшийся из Рязани Мамат-хожа, заметался, хотел бежать — догнали и заодно уж...

Бояре Вельяминовы трепетали, с подворья глаз не казали и ожидали приезда Ивана Ивановича за ярлыком, как избавления. К счастью, связи их с Мамат-хожей пока не обнаружились, не до того было татарам.

Князь великий московский и прибывший с ним митрополит встречены были любезно, но, впрочем, с некоторой холодностью. Тайдула сказала, что с достоинством, подобающим царице, перенесёт выпавшие на её долю испытания и по завету русского владыки зла ни на кого не держит и не гневается нимало. А Джанибек? Что ж, такова его судьба, он сейчас наслаждается с гуриями.

Алексий не нашёлся даже, что и ответить на этакие признания, только поскрипел остатками искрошенных зубов. Но никто не слыхал. А после получения ярлыка снял с пальца дарёное кольцо и спрятал. Но никто не заметил.

Вельяминовы явились к Ивану Ивановичу с таким видом, будто в Орду прогуляться приехали. Великий князь принял их с таким видом, будто так и думает. Сказал, что супруга его скучает о родне и без тысяцкого на Москве управляться трудно. Василий Васильевич, несколько похудевший от переживаний, порозовел, как девица перед сватами, и опустил глаза долу. Возвращаться решили вместе, пока реки не вскрылись. Начали уж готовить каптаны — повозки на санных полозьях, как вдруг как на смех, на грех в самое то время нагрянул в Сарай, перемежая жалобы с бранью, Всеволод Холмский. Добирался он долго, через Литву, потому как Иван Иванович его через свои земли не пропустил. Ничего не зная, ничего не разведав, кинулся искать управу на дядю своего Василия Кашинского, вместо даров имел только нетерпение и брюзжание, чем очень раздражил Тайдулу, а Бердибек был раздражён всегда, с самого детства, имея за то прозвание бешеного. Неудачник Всеволод с лицом опухлым и обвисшим у всех вызывал какое-то недоброжелательное недоумение и тут же был выдан посланцам Василия Кашинского, и было Всеволоду от дяди томление великое, тако же и боярам его, и слугам, продажа и грабление на них, и чёрным людям продажа велика. От такой несправедливости епископ тверской даже хотел уйти из епархии, но митрополит Алексий поучал его, чтоб терпел, и в утешение дал серебреца из собственной казны, чтоб заказать двери медные храмовые.

Иван Иванович остался ко всему этому бесчувствен; стремления тайные и грешные влекли его в Москву — ехать хотел как только можно быстрее.

Через два года Бердибек был убит сыном своим Кулпою, Кулпа же через пять месяцев убит был Наврусом и так далее — в те времена убивали легко. Как, впрочем, и в иные времена. Около власти убивали всегда Легко.

Глава сорок первая

1

Она так подкидывала бёдрами, так стукала задом о постель, будто цепом молотила. Гнилая перина треснула, из дыры полезли перья, взлетая от мощных толчков. Он засмеялся и упустил свою мужскую силу, не достигнув того, для чего старался.

   — Ты что? — спросила она. — Сгорел? А я токо разошлась. Дай-кось я тебя сама.

Она залезла на него верхом, часто запрыгала, зажмурив глаза. Но усилия её оказались тщетными. Тогда она встала на четвереньки, положив грудь Ивану на бороду, зашлелала старательно чревом рыхлым.

   — Эх, какой бой у нас идёт, — сказал Иван. — Не души мен» титьками.

   — Пока своё не получу, не слезу!

   — Шаловливая ты! — одобрил он, ощущая, что сейчас она добьётся, чего хочет. — Упорная ты в этаком деле, игрунья!

Навалившаяся тяжесть её тела, запах пота из подмышек и промеж грудей, едкий дух её лона порабощали и возбуждали. Когда она раскинулась, засыпая в счастливой усталости, он сел и оглядел её наготу: складчатую сдобу стана, открытый рот, полный мелких мышиных зубов, большие тёмные окружья сосков. Пупок с выщелкой посередине был грязен. Иван всунул в него палец. Она готовно колыхнулась, разваливая ноги. Удивила природная чернота её ляжек с поблескивающей на них скользкой любовной влагой. «Вот это бабу я осилил, — подумал он с гордостью. — Такой поединок выдержать, это не последним мужиком надо быть».

   — Никуды ты теперя от меня не денесси, — пробормотала она, не открывая глаз, и с подвывом зевнула. — Ложися сызнова на меня!

Мало погодя задышала, разжигаясь, схватилась руками за груди, задвигала ими из стороны в сторону, разлепила узенькие горячие глазки:

   — А ты шибче, шибче! Цалуй везде! Прям для меня ты соделанный!

Умаяв друг друга, так и уснули, провалившись в перья разбитой и размятой перины.

   — Новую куплю, — пообещал благодарный Иван.

   — Чаво велю, таво купишь, — по-хозяйски, довольно сказала Макридка.

2

   — Братец, ты, как тысяцкий, всё знаешь. Куда он ходит?

Василий Васильевич помялся, но щадить сестру не стал:

   — Да есть одна избушка, за базаром, возле мотыльницы.

   — Больно гожая, что ль? — побелела Шура.

   — Да ну... злообразна баба, сисята, нравом буята. Всякий имает её, кто похочет.

   — Буйна и сисята?

   — Персиста, — потупился тысяцкий.

   — Убить, что ль, суку? Может, легче станет, — раздумчиво произнесла Шура.

   — Да ну... мараться-то! От Хвоста ещё не отмылись, а ты меня на этакое нудишь.

   — Ладно. Я сама подумаю.

Мала всякая злоба противу злобы женской. Случалось, ночи напролёт ходила великая княгиня по горнице, стиснув руки, а в мыслях всё одно: да не скорбь на скорбь прииму, отыди от меня, сатана!.. Отвращуся от вас! Не постыдитесь и возможете при мне тако же глаголати, яко без меня? Так же взглядами друг к другу устремляться и улыбками уста растягивать? Нету на вас благословения Божьего, любодеи похотные!

Что творится с великой княгиней, видела и понимала во всём дворце одна только Марья тверская. Ранняя седина уже прокралась в её волосы, и чёрный плат прежняя красавица носила, не снимая, пятый год. Неужели это её прозвали когда-то сизоворонкой? Но за вдовьей тихостью её поведения, походки и взгляда скрывалась душевная твёрдость и независимость женщины, которой до конца дней предстоит самой обустраивать свою жизнь, самой заботиться о себе. Когда вернулся князь Иван из Орды с ярлыком и опять стал пропадать с гулящей Макридкой, Шура совсем сникла, мало появлялась на людях, исчезли её весёлая приветливость и благорасположение. Только одна Мария Александровна смела наведываться к ней. Говорила резко, как о деле всем известном:

   — Низкая страсть бесчестит! Никогда Иван не сможет поднять бабу с базара до княжеского достоинства, но сам падёт с нею во мразь!

   — Да пусть его! — вдруг сказала Шура. — Грязнящийся пусть грязнится ещё!

   — Не за то будем наказаны, что грешили по немощи своей, но за то, что не каялись, не отвращались злого пути, имея время на покаяние, — возразила Мария Александровна.

   — Любовь и смирение — мои главные ходатаи перед Богом.

   — Жизнь так недолга, Шура! Почему ты Ивану ничего сказать не можешь? Почему молчишь?

   — Молчу, потому что Тот, Кого люблю и слушаюсь, не воспрекословит, не возопиет, и никто не услышит на улицах голоса Его.

   — Не потому ли, что просто боишься мужа?

   — Трости надломленной не переломит и льна курящегося не угасит, — продолжала, как в забытьи, великая княгиня. — Да, боюсь отвечать злом на зло. Если соединим два зла, то родится новое, сильнейшее противу прежнего.

Но это Шура только говорила, а в душе у неё была смута: и возле прудов она бродила, будто гуляючи, и к матицам приглядывалась, где ловчее вервие укрепить, и о знахарях, ядовитые травки ведающих, думала, — всякие были искушения, но ни на что не решилась, ни один способ не избрала.

Не раз приступала к Ивану:

   — Перестань, молю тебя, лада, перестань!

   — Что перестать-то? Как тебе не надоело? Опять начинаешь?

   — Не перестанешь, попомнишь ты, Иван Иванович, этот час и мои слова.

   — Опять грозишься? Как татарская плеть сечёшь меня! Да ты ногтя этой бабы не стоишь. Гугнишь тут в соплях вся!

Она вскинула на мужа неожиданно спокойные глаза, спросила с любопытством усмешливым:

   — Даже ногтя?

   — Даже ногтя! — упрямо подтвердил Иван, сознавая, что говорит зря, но не желая остановиться, — Ты посмотри на себя! Куча! Ни стати, ни повадки. Изо рта пахнет. Ходишь целый день растелешённая, неубранная. Глаза, как у рыбы, тусклые. Ещё чего-то хочет, лк)6ови какой-то!

   — Опомнись, Иван! Тебя холопка баяниями лукавыми уловляет.

   — Да от неё огонь в жилах прыскает! Резвая, озорная, как кобылка. А ты? Бревно бревном. Холодная и тяжёлая. Чего ты от меня добиваешься?

   — Правды.

   — Какой тебе ещё правды? Я сам её не знаю.

   — У тебя много самолюбия, но совсем нет достоинства, — грустно сказала жена. — И не переменишься. Ты и не добр вовсе, как о тебе думают.

   — Почему это я не добр? Всем добр, одной тебе не добр.

   — Ты меня уязвить хочешь? Ты не властен более надо мной. Моя зависимость от тебя кончилась.

   — Как это кончилась? Нас Бог соединил!

   — Я о сердце говорю, о душе. В ней нет тебе больше места.

   — Убью! — вскочил он, исказивши лицо.

   — Убей! — холодно усмехнулась Александра. — Может, мне того и хочется, кобелёк ты мой угодливый. Всем гож, всем люб, всем желанен. Только вослед тебе проклятья и течи слёзные, но не светлая память благодарная и тихая. От беса прельщение тебе дано. Берегись, Иван! Бегаешь, кобелина угорелая, там лизнёшь, там понюхаешь!

   — Но-но! — грозно сказал Иван и гордо повёл медовыми глазами. — Касаемо кобелины затихни. А то вдарю взаушь, слух и память отшибёт. Станешь как трава безмысленна. Скотина ты!

   — Лукав ты, и отец твой — сатана! Ино у тебя на сердце, ино на устах, а ино в уме содержишь.

Прекрасна была игра солнечных пятен и теней листвы на его брусничном, сочного цвета плаще. Прекрасно было и ненавистно лицо мужа с потемневшими глазами, столь знакомое и чужое. Жить не хотелось, и смерть призывать было страшно. Мести не желала, наказания — тоже, сжигала себя в бессильной ярости: неужели таков закон мира Божьего, зачем Он сатане попускает? Отец греха творение Божье порабощает, зрение внутреннее в обман вводит, оправдания лукавые нашёптывает. Иван говорит, то, мол, природа человеческая. Но почему она, Богом сотворённая, не в согласии с Его установлениями?

   — Ну, что замолкла? Продолжай! — Победительная насмешка звучала в голосе Ивана.

   — Что могу сказать ещё? — устало произнесла княгиня, — Выковыривать тебя из блядей больше не буду. Обычаем мне предписано терпение, такова доля моя.

   — То доля всех баб: и княгинь и простых! — заносчиво прервал он.

   — У простых-то воли больше!

   — Да пошла ты со своей волей! — вскрикнул он. — Тебе воли другое не даёт. Того света боишься. А на этом свете меня со света сживаешь. Вздохнуть не даёшь без укоризны твоей.

Он прошёлся, сминая траву, полыхая плащом в лужайках света. Тронул бородку пальцами:

   — Мой тебе совет — замолчи! Ой, замолчи, Александра!

Она выпрямилась, обняв сзади руками берёзу, прислонилась к ней спиной. Нежная кожа просвечивала на плечах сквозь тонкую рубаху, ворот, вышитый голубыми васильками, трепетал от дыхания, вдоль побледневшего лица качались матовые жемчужины.

Иван смягчился. Хотелось думать, что всё из-за жениного норова, из-за непокорства вельяминовского... Воли ей всё какой-то надо! Живи себе да радуйся. Нет, всё печаль да укор в глазах. Кислая закваска обречённых страдать и любящих мучениками казаться. Мутный гнев поднимался в нём, но он пересилил себя, приблизился, снял пальцами слёзы, крупно заблестевшие у неё на щеках.

   — Ну что, душа моя? Что мне сделать, чтоб ты успокоилась? Я ли тебя не холил, не тешил? Что тебе ещё?

   — Знаю, что мне надо смириться, — с трудом прошептала она. — Но смириться — значит продолжать жить во лжи и притворстве, твоё двоелюбие принимая и оправдывая... Не могу!

   — Какое двоелюбие? О чём мы говорим, подумай!

   — О том, чтоб жить по-христиански!

   — Ну, вот гляди мне в глаза! Отныне мы всё заканчиваем и забываем. И чтоб никогда больше не повторилось!

   — А на тебя птичка какнула! — вдруг сказала Александра буднично.

   — Где?

   — Вон на плече.

Он засмеялся:

   — Вот и наказан я невинною пташкою. Ну, улыбнись же на моё позорище! Князь — в говне.

Она слабо усмехнулась сквозь новые слёзы. Он обнял её, гладил голову, плечи, любя опять её слабость женскую, недомыслие, покорно возвращающуюся доверчивость. Светился воздух под берёзами, мягко таяли вдали изумрудные зеленя, пташки пересвистывались в ветвях — сладко было, весело, тяжесть уходила. «Хорошая моя, — думал Иван, лаская жену, — за что я её мучаю? Пойти к попу, покаяться и бросить толстоморденькую, присосалась, зудит, как клоп под хреном...» Не чаял князь в тишине примирения, сколь мрачный умысел посетил в это время не вин нута душу Александры.

Она выбрала старый истончившийся нож, вострила его о камень одинокими ночами, днём прятала в искусенке — коробке для украшений — под грудой перстней и ожерелий, сама стала улыбчива, спокойна и приветлива, ночи же посвящала мести. А молиться перестала. Наконец камень тот забросила в пруд, отломала ручку от лезвия, тоже бросила в воду, а лезвие воткнула в щель старой, потемневшей от времени лавки, стоявшей в переднем покойце. Там любил Иван сиживать перед сном, квасом мятным углушая жажду после бражничанья. Отошла, посмотрела — совсем незаметно лезвие в угловом полусумраке, сливается цветом с досками. Думала, пусть придёт, ввалится прямо на нож яйцами.

...Он придёт грузен до беспамятства, уронив ковш, падёт вниз лицом на скамью и, коротко захрипев, подёргается недолго: лезвие точно и глубоко войдёт в любвеобильное сердце Ивана.

В горе великом непритворном и в ужасе призовёт Александра Васильевна сейчас же бояр, зажжёт свечи, Ивана с трудом поворотят на спину, кровь почему-то совсем не выйдет. Ахнут бояре: несчастная случайность!.. Но один скажет: так на роду написано, видно, жила сердечная лопнула, хмелен был непомерно. И все согласятся: знамо, жила, знамо, хмель в жару сверх сил человеческих утруждает. Так и слугам и вельможам сообщат наутро и предъявят великого князя, уже обмытого и обряженного, с расчёсанной бородой, ещё влажной, положенного под образами в алых лучах восхода. Все горевать будут искренне и много об Иване Красном, Кротком и Милостивом, во цвете лет душой ко Господу изошедшем. Вдова, вестимо, уйдёт в монастырь по обычаю, снесёт в глухую обитель северную ещё одну страшную тайну души своей загубленной, ещё одну из многих, по келиям толстостенным холодным, под чёрными одеждами захороненных.

Ах, мечтания злые, ночные, одинокие!..

3

   — Ты занят, отец? — Иван, пригнув голову, входил в сводчатую камору, куда Акинф переселился на лето, прохлады и уединения ради.

   — Да вот грамотку некую перебелил, жду, когда краска в бумагу вомрет.

   — Сколько их у тебя! — сказал Иван, оглядывая лавку, уставленную книгами.

   — Я богат! — расцвёл Акинф, показывая охоту просветить по случаю князя, и уже протянул было руку достать какие-либо поучительные сочинения, но Иван Иванович остановил его мановением и взглядом повелительно-колючим. Сел, нога на ногу, молчал, был собою сумрачен.

Багряные глаза сон-травы с жёлтыми зрачками заглядывали в низкое оконце. Распевала где-то в зелени малиновка.

   — Что ж, молви, зачем пришёл? — сказал Акинф, соскучившись ждать и желая остаться один со своими книгами.

   — Буря меня волнует греховная, борение дьяволово.

   — Опять? — Досада изобразилась в лице Акинфа. — Смирять себя надо. Сколько разов уж я тебе говорил?

   — Так грешен, что на небо и глаз поднять не смею, так повинен, что и мысленно молиться не дерзаю. Страдаю я, батюшка. Ты меня с детства знаешь. Помоги мне.

   — Думаю, что первое заблуждение человеков, в какое впадаем, что каждый своё страдание превыше чужого ставит и почитает непереносимым. Мы, конечно, сочувствуем другим-то, но умозрительно, Ваня, умозрительно!.. А что княгиня твоя?

   — Жестока, яко ад, ревность, — потупился Иван.

   — Женитьба закон Божий есть, а блуд беззаконие проклятое, — сказал Акинф сурово. Не хотелось ему вразумлять князя, стыдно было, но по долгу духовного наставления приходилось быть неотступным в исследовании греха. От неготовности и внутреннего стеснения Акинф даже сделался грубым, что обычно ему было несвойственно. — Я тебя грамоте учил, а теперь вот приходится такие слова... про сосуд дьявольский и прочее. Сладка, что ль, больно?

   — Охочлива, — шёпотом признался Иван.

   — Всегда в готовности ляжки развалить?

   — Жаждает и просит.

Акинф хотел было сказать про глаз соблазняющий, который надо вырвать, а перст отрубить, но от возмущения сказал другое:

   — Хуже сучки!

   — Пускай! — тихо уронил Иван. — А ты женщин ненавидишь.

   — Да как ты смеешь отцу духовному возражать? — открыто осерчал Акинф.

   — Я к тебе как больной пришёл за советом, а получил лаяние, как у площадного подьячего.

   — Не лаяние, а обличение греха ты получил, — поправил Акинф с задрожавшим от обиды лицом. — А ты ждал, я тебя по макушке гладить буду и слух твой ублажати?

Князь вскочил:

   — Да, ждал! Чтоб приласкал и простил! Может, я всю жизнь только этого и хотел, чёрствый ты, попина! — И злые слёзы заблестели, не проливаясь, у него на глазах.

Глава сорок вторая

1

Ночь на Ивана Купалу была звёздной, голосистой, таинственной. В небе стояли редкие огнезарные облака, светлые и причудливые. Ещё дотлевала тёмно-изумрудная полоса заката, а на другом краю земли уже приоткрылась малиновая щель зари. В прозрачных сумерках горели костры по берегам Москвы, Неглинки, Яузы, дымно пылали на длинных шестах пропитанные смолой и салом пучки пеньки, с которыми кто-то бегал по кустам и в лугах. Медленно плыли по серебряной воде цветочные венки, покачивались отражения пущенных по течению зажжённых свечек. Обманная ночь, в блесках, отблесках, колдовская ночь! Недаром говорят, огню да воде не верь. Вся полна перекликающимися голосами, песнями, лукавая, пьяная, чародейская ночь!.. На крышах банек — убежищах нечистой силы — сидели девки и звонко закликали:

На сельских выгонах и по улицам московским шли плясания стыдные, неслись крики нестройные, девки поснимали пояса-обереги честные. Иные и власы непокрытые распустили до самых лядвий, голосили, себя позабывши, вихляя непотребно плечьми и задами. Иные, ноги заголив выше колен, через костры скакали, попадая пятками в горящие уголья. Все как будто что-то искали, кого-то звали, чего-то желали невозможного, не доискивались и лишь неистовели от этого. Безумная ночь! Ночь вседозволенности, залог приплода мартовского. Сминали сочные травы, качали верхушки укромных кустов, полосовали на бабах рубахи в разгуле ярости любовной, ловили молодиц любопытных, дрожащих грудями и жаждущих спытать всё, что можно спытать в такую ночь. Запахи воды и дыма, раздавленной листвы, треск огня, смелый соловьиный чок кружили головы, лишали памяти и страха, как будто это последняя в жизни ночь. И все как бы чего-то ждали, ворожили по искрам, перебегающим на пепле костров... Кому дано знать, ведь может быть, в самом деле это последняя такая ночь?..

Иван стоял на вислых открытых сенях в верху терема, поворачивал на пальце перстень, млечной голубизны опал с растворенными в мутной его глубине кровавыми пронизками, и думал, что прошла молодость. Целовала-голубила, уста в уста — и вомрет... Но не с огнём к пожару соваться. Пыльный привкус сухих волос, нос приплюснутый и навязчивый взгляд собачий — не было ничего роднее и недоступнее сейчас. Грубую речь и грубый голос Макридки больше всего хотел бы теперь услышать Иван. Чтоб легла рядом, смежив и уронив набок голые груди, завела толстую коленку на княжеские чресла и цепкими ладошками облазила везде. Да, такая всюду за тобой пойдёт, куда ни кликни, всегда за тобой пойдёт: и в пир, и в мир, в поход или в изгон. Неприхотлива, не изнежена. Требовательна только в одном, чтоб всю ночь не отлепляться друг от друга, настойчива только в том, чтоб снова и снова будить мужское семя, желая всё его выпить лоном своим, чтоб никому больше не досталось. «Хоть бы понесла, — думал иногда Иван, — может, яри у ней поубавится». Но бесплодная была Макридка, ещё в детстве испорченная турком-хозяином. Нам нужно чаще, чаще, убеждала она, и подольше, а то когда разных меняешь, не закрепляется дитя. А я те рожу, вот увидишь!.. Осчастливить хотела. Но её простодушие трогало. Никогда не спрашивала, придёт ли он ещё: а разве могло бьггь иначе? Ни о чём не просила: только бы глядеть на тебяJ Знал он, что значит глядеть! Она понятна, как яйцо куриное.

Иван был один. Шура запёрлась с детьми в дальних покоях, слуги, кто не ушёл на гулянье, спали но причине душной ночной истомы на сеновалах и в холодных пристройках.

Ночь была на исходе. Затихали песни. Золотые брызги тучами взлетали из костров от разбиваемых головней. Их старательно затаптывали, опасаясь пожаров. Сизые дымы ползли в лугах, перебирались через реку, растворялись в воздухе горьким туманом, как незримые следы бесовских забав.

Вдруг Иван понял, что происходит. Это чувство монахи называют богооставленностью. Бог оставил меня, и я во зле, оттого тоска и мертвение души. Жаждешь утешения, просишь ласки у людей: у тупой бабы, у попика, в книги зарывшегося, у собственной жены страдающей — не имея ласки и милости Божьей. Тогда безмерно и неутолимо твоё одиночество. Великий ли ты князь иль последний смерд, безысходна твоя затерянность в мире, куда ты пришёл, а мир не имеет надобности в тебе: мог бы и не приходить, ничего бы не случилось, никто бы не заметил, что ты здесь не побывал.

   — О, люто мне, Господи! — воскликнул Иван. — Удали меня от пути лжи! Умствую не по разуму и в соблазне лукавства мысленного нахожусь. Защити и наставь меня, Богородица, Мати Пречистая! Прими под руку Свою и пошли мне прощение!

Он прилёг и продолжал слушать звуки, доносящиеся снаружи. Усталые возбуждённые голоса расходившихся с гулянья почему-то показались стонами. Иногда сипло вспискивала сопелка или хриплая дудка. А соловьи под окнами булькали, клыкали, стукотали, пускали свист. Умолкнув, выжидали — и вдруг все вместе раскатывали дробно и гулко. А кто-то подпускал поверху сладчайшее пленьканье. Воробьи же то ли спали ещё, то ли почтительно слушали. Иван вытер глаза, свернулся калачиком, как бывало в детстве. Небо порозовело и облило тонким светом белостенный Успенский собор. Стало наконец тихо, всё вокруг вымерло.

Вдруг двери храма отворились, и вышли четверо в чёрных мантиях и клобуках. Лица их были закрыты намётками — монашескими покрывалами. Под ногами у них трепетали и обвивали колени огненные языки, по которым эти четверо как бы плыли, скользили без усилий. Один обогнал остальных и шёл впереди по площади, и походка его была необыкновенна легка, бесплотна. Склонив голову к плечу, он приоткрыл лицо. Оно было исполнено сияния без лучей, света золотистого внутреннего, не слепящего, но трудно переносимого для глаз света в чёрной оправе.

Иван напряг зрение и увидел лицо второго, очень знакомое лицо, не удлинённое, как его обычно пишут, а скуластое, в круглоту, усы и борода негусты, а сам лик смуглый. Это узнавание потрясло Ивана. Он боялся признаться себе, кто это... А почему бы Ему не быть смуглым? Ведь он столько ходил по дорогам Палестины и Иудеи под солнцем и ветрами!

И третий отодвинул покрывало, открыв лишь один глаз, глядящий в самую душу, чёрный, с точкой света в зрачке. Ох, этот глаз!

А четвёртый так и прошёл мимо, не отнимая намётки от лица. Иван повернулся за ним в растерянности и увидел, что никого уже нет, только что-то невесомо обняло его, и снизошёл никогда не испытанный ранее, не изречённый покой.

...Иван вздохнул протяжно и потянулся. Митя сидел у него на постели, держал лицо отца в ладонях и клевал его мягким носиком в нос.

   — A-а, заинька-ковыляинька? — сонно сказал Иван, лаская сына. — Пошто так рано поднялся? Ты ещё неумоя?

   — И умылся, и помолился даже, — сообщил Митя. — А матушка меня гребнем причесала.

«Господи, благодарю Тебя за вразумление, — быстро подумал Иван, — благодарю, что показал Ты мне истинное счастье моё!»

   — Мы с тобой, Митя, нынче к батюшке Сергию пойдём на Маковец. Я так решил.

   — Пач-чему? — спросил Митя, продолжая стукать отца носиком. — А он добрый? Мы с дружиной пойдём? — Ему явно хотелось с дружиной.

   — Это не такой монастырь, чтоб со свитой и охраной туда вваливаться. Вдвоём пойдём.

   — Ну, пойдём, — согласился Митя, несколько разочаровавшись. — А мы лесом пойдём?

   — Лесом.

   — Тёмным?

   — Тёмным-претёмным. И заночуем в лесу. Аль ты боишься?

   — С тобой-то? — ответил Митя храбро.

2

Только успел Иван Иванович распорядиться о сборах, как ему доложили:

   — Монашек какой-то тебя спрашивает.

В горнице, заложив руки за спину и задрав голову, стоял... Восхищенный.

   — Ты чего тут нюхаешь? Как ты пролез-то сюда? — разгневался великий князь.

   — А вот любуюсь... Как потолок-то лепо расписан: и солнце, и звёзды, и травки.

   — Зачем пожаловал? — угрюмо настаивал князь.

   — Как это? — удивился Восхищенный. — Разве ты меня не звал, не посылал за мной?

   — Да на кой ты мне нужен? Только злишь меня.

   — Ну, уж я даже не знаю... — растерянно бормотал монах. — А мне сказали...

Уперев руку в бок, Иван Иванович нетерпеливо постукивал носком сапога:

   — Ты отвяжешься от меня когда-нибудь?

   — А разве ты... не едешь? — неуверенно спросил Восхищенный, переминаясь.

   — Тебе-то что?

   — Ну, вот и я с тобой! — обрадовался монах. — Я же знал!.. Знал я!..

   — Что знал-то? — уже со злобой спросил князь.

   — Что призовёшь меня, как к Сергию отправляться. Мы должны туда вместе...

   — Пошто?

   — Ну, возьми, а? — робко попросил монах. — Мне одному не дойти. Охромел, вишь, я. — Он проковылял по горнице, показывая, что в самом деле охромел. — Куда я такой гожусь? Ступни, в мокрети всегдашней пребывая, распухли вовсе и горят, ночами не сплю в стенаниях. Ну, возьми с собой в последний раз! Тебя убогий просит! Князь, а-а?

   — Ну, иди! — пересилил себя Иван.

Расписная новая телега, обитая изнутри лубом, хорошо пахла свежим деревом. Восхищенный хотел, чтоб в неё наклали накошенной травы, но дядька княжича Иван Михайлович велел положить подушки, а сверху ковёр, чтоб дитяти было удобно, а от запаха молодой травы голова заболит. Запрягли гусем три лошади. На переднюю сел верхом Чиж. Ухабничим взяли могучего дружинника Дрюцького. Восхищенный и в самом деле был плох. Ухабничий еле взгромоздил его в телегу, перекрывая его оханья бранью. Для Ивана Михайловича путь в шестьдесят вёрст тоже был тяжеловат, но ради благословения преподобного Сергия он и виду не показывал.

Лошади побежали споро, и дорога стелилась хорошая, без ухабов, так что Дрюцькой сидел без дела.

На душе у великого князя было легко. Он и сам не знал, чего ждёт от этой поездки, просто сердце велело. Хоть раз в жизни послушаться собственного сердца, а не чужих советов. Проплывали по сторонам лоскуты и заплаты полей, все зелёные, а у каждого поля всё-таки свой цвет. Лишь вдали, у окоёма, зеленина сливалась в серебристой, жемчужной дымке.

   — Какой день-то красный! — радовался Восхищенный. — Как раз на Петры и Павлы в обитель поспеем.

   — Ты помалкивай, — велел князь, чтобы он не разговорился.

   — Я и так, — робко поспешил согласиться монах.

Иван Иванович задрёмывал и слышал сквозь дрёму, как дядька рассказывает Мите сказку:

   — Сидят же птицы на деревах тех, различны имея одежды: у иных, говорят, перия, как злато, у других багряно, у иных червлёно, а у других сине и зелено.

   — Почему? — спросил Митя.

   — Так Бог их устроил.

   — А зачем?

   — Себе и людям в радость.

   — А откуда у петухов пение?

   — Как откуда? Из горла.

   — Было яйцо, стал петух в перьях и поёт. Откуда это взялось?

   — Я тебе не про петухов говорил. То птицы дальние, заморские.

   — Почему?

Так они могли бесконечно. У Мити всегда на языке почему да зачем. Но и он скоро сморился, уснул, положив голову дядьке на грудь. Тот сидел, боясь пошевелиться, только улыбкой давая понять Ивану Ивановичу, как затекли у него руки держать тяжёленького княжича.

Иван вспомнил, как ехал с отцом и Феогностом в Солхат, как был счастлив и какое горе приключилось по возвращении — кончина маменьки. Он редко теперь думал о ней. «Закажу в монастыре панихиду, по всем, по всем, кого я любил».

Митя скоро пробудился со вспотевшими висками и сообщил дядьке, что Владимир Серпуховской и Иван Малый оставлены дома, потому что ещё годами не вышли, а он, Митя, хочет сикать. Остановились, пошли в орешник, а Восхищенный помочился прямо с телеги. Дорога его совсем разбила. Митя потребовал, чтобы дядька нарвал ему лещины, но Иван Михайлович отказал:

   — Орех пока ещё в зелёных штанах, не поспел, рано.

   — Почему в штанах? Тогда давай яблочка.

И яблочко дядька отверг:

   — Зубам будет оскомина.

Митя обиделся и глядеть на дядьку больше не хотел.

Иван Иванович порылся в припасах и достал всем по финику, а Мите — целую горсть. Ухабничий, усмехнувшись, отказался, остальные бережно ели редкое лакомство, косточку же продолговатую каждый сохранил на память. Только Митя их беззаботно выплёвывал, предварительно хорошенько обсосав.

К вечеру поужинали захваченной из дому варёной фасолью, Дрюцькой её на костре погрел в горшке, а Восхищенный поел ещё мочёной чечевицы. Спали все крепко. Митя — с отцом, обняв его за шею.

На другой день поднялись на заре, а ополдень были уже в половине пути. Небольшое круглое озеро притаилось в лесу, тёмное от нависающих вётел, а посередине сияющее светом отражённого неба. Митя тут же возжелал купаться. Чиж с Дрюцьким стреножили лошадей, пустили покормиться, разостлали попону для трапезы. Восхищенный не вылезал из телеги, но за всем наблюдал.

   — А скатерть где для князя? — вопросил он.

   — Не твоё дело! Забыл! — огрызнулся Чиж.

   — Неугодник ты какой стал! — попрекнул его Иван Иванович.

   — Тебе рази угодишь? — проворчал слуга. После гибели брата-близнеца он стал всегда мрачен, неповоротлив и сед, как будто жизнь ушла и из него самого, как будто он в тридцать лет уже состарился.

   — Обныряй-ка озеро-то! Княжич купнуться хочет. В тихой воде омуты глубоки бывают.

Чиж неохотно полез, показал Мите, до каких пор заходить, чтоб дна доставать.

   — Да я лучше вас всех плаваю¹. — закричал Митя, голеньким кидаясь в воду, нырнул, замелькал в прозрачной глубине, как белая узкая рыбка, вынырнул с торжествующим воплем: — Дядька, давай наперегонки!

Иван Михайлович только головой осуждающе качал. С возрастом осторожлив он стал и во всём за княжича боялся.

Митя выскочил из озера дрожащий и свежий, пожалел неподвижного в телеге Восхищенного:

   — Дрюцькой, вытащи монашка-то на траву.

Ухабничий посадил Восхищенного на закорки и снёс на попону, отчего в сторону Мити последовали многократные пожелания Господнего спасения. Иван Михайлович напоил страдальца травным отваром, приготовленным на костре, после чего тот развалился на попоне, на подложенных под него подушках.

   — Добрый ты всё-таки, князь! — наконец удостоил он похвалы Ивана Ивановича.

Даже если и немил тебе человек, стоит только начать о нём заботиться, помогать ему, как возникает сочувствие к нему и ответственность за него. Иван Иванович сам не заметил, как испарилась его неприязнь; а теперь он досадовал и корил себя, что раньше не помог больному побирушке: ни ряску ему не послал, ни боты с валяными чулками, вообще забыл о нём на пять лет... А вот про новые сапоги жене не забыл. Нищий не клыхтает, голос не подаёт.

Митя принёс Восхищенному свой новый саадык показать.

   — Ай-ай-ай, какой лук! — одобрил монах, всё осматривая в подробностях. — Какое налучье! Бархат черевчат, поволочен и коймы набиты серебряны, а? И стрелы в колчане, гляди-ка! Теперь ты при оружии, княжич. Хоть в поход иди! Батюшка подарил, да? Батюшка у тебя щедрый!

Митя стрелял во все стороны. Чиж, ухабничий и дядька отыскивали и приносили стрелы. Княжич с горделивым вопросом оглядывался на отца, если стрела вонзалась в дерево, ждал одобрения. Но Иван Иванович молчал.

   — Князь, а князь? — осторожно начал Восхищенный. — Говорят, ты грамотным людям и купленным свободу обещал в своей духовной? Идите, мол, куда кому любо. Так ли?

Иван довольно улыбнулся:

   — Кто сказал?

   — Поп Акинф и Нестерко тож.

   — А ещё что говорили?

   — Ничего. Только радуются все и хвалят тебя.

   — Неужто? В кои разы хвалят.

   — Отблагодарим, говорят.

   — Чем же?

   — Найдём как... В Свод, мол, хвалу об нём занесём. Прокопию с Мелентием скажем, одно только добро спомянут, историки-то наши.

   — Ну вот, значит, и я сподоблюсь? А может, я этих списателей ещё переживу?

Восхищенный потупился:

   — Без разуму болтнул. Не серчай уж.

   — А ты сам-то грамотен ли?

   — Я грамоте хорошо обучен, хотя и не писец. А иные монахи и псалмы-то знают только с голоса.

   — И у Сергия такие есть?

   — А чего же? Там просто всё. Боярин ли, холоп, архимандрит ты был — без разницы. Все живут в равенстве, без кичения и предпочтений.

   — Иван Михайлович, хватит тебе за стрелами бегать! Принеси-ка из моей укладки, бумага там есть да перо с чернилами, — распорядился князь. — А ты, Дрюцькой, сними с телеги сиденье переднее да вот на пень положь. — Требуемое было исполнено. — А теперь отойдите подале, мне подумать надо.

   — И мне уйти? — Восхищенный попытался приподняться, что далось ему с большим трудом и видимой мукой.

   — А ты бери перо да изобрази вот тут вверху крест.

   — Понял, князь, понял! — заторопился Восхищенный. — Поминальную хочешь написать?

Но, увы, перо в его распухших пальцах еле держалось, и крест получился кривой и корявый.

   — Да у тебя и на руках-то мослы не годятся! — с досадой заметил Иван Иванович.

   — Это пройдёт, — оправдывался монах. — Вот жары настанут, и мне легче будет. Прогреюсь — и будет легче. Сколько уж раз так бывало.

   — Батюшка, а можно мне? — от волнения робко попросил Митя. — Я ведь тоже умею. Дозволишь?

   — Отколь ты умеешь? Только бумагу спортишь.

Сын лукаво улыбнулся:

   — А помнишь?.. Заставица люба?

   — Ещё лучше моего сделает небось! — поддержал Восхищенный.

   — Ну, садись, — согласился Иван Иванович. — Макай перо, да неглубоко, чтоб не капнуло.

Митя живо примостился на коленках возле пня, разгладил кулачком бумагу, мельком победительно глянул на дядьку с ухабничим, которые почтительно стояли на расстоянии: неуж княжич сам пишет? Восхищенный пригодился только на то, чтобы держать чернильницу в виде жабы, у которой в голове была деревянная затычка.

   — Пиши, сокол наш глазастый, — сурово сказал отец, Златоглазый, — тут же поправил Митя.

   — Ладно, пиши: Иван, Олена, Феодосья, владыка Феогност, младенец Василий, Семён, Андрей, Настасья...

   — Это жена, что ль, Симеона Ивановича? — встрял Восхищенный.

   — Она... Теперь Алексей...

   — Убиенный, — подсказал Восхищенный. — Ты Хвоста помянуть хочешь?

   — Убиенный не пиши, Митя.

   — Пач-чему?

   — Ничего не надо, кроме имён.

   — А почему Василий — младенец? — спросил Восхищенный. — Я думал, ты новгородского владыку хочешь.

   — Это особо. Пиши, Митя, ещё раз: Василий.

   — А кто они все, батюшка?

   — Утраты мои.

   — Почему?

   — Потому что. Пиши детей Семёна, братаничей моих, Семёна и Ивана.

   — А ещё дядя Юрий? — вдруг вспомнил Митя. — Он тебе дед-двоюродник?

   — Да. Его пиши Георгием.

   — А ещё Кончака?

— Ой, Кончаку-то я забыл! Её пиши Агафьей.

   — Почему?

   — Кончака она по-татарски.

   — Она разве татарка? — удивился Митя.

   — Была татарка, а стала православная. Давай теперь тверских упомянем князей, в Орде убиенных: Михаила и Дмитрия Грозные Очи, Александра и Фёдора. Ещё пишем Константина... Когда, сынок, я твоих годов был, ему отшельник крымский смерть в Орде предсказал.

   — Его тоже убили?

   — Сам помер, горлянка у него была, кровь горлом шла.

   — Почему? — Митя, сдвинув бровки, сумрачно глядел на Восхищенного, но бровки разъезжались, не умел он ещё хмуриться.

   — Ты чего, княжич? — всполохнулся монах.

   — А у меня грозные очи?

Восхищенный улыбнулся со значением:

   — У тебя другое прозвание будет... славное.

   — Какое?

   — Резвый, бегаешь быстро, стреляешь метко, — льстил Восхищенный, — во всём скорый.

Вписали ещё прадеда Митина Данилу и прапрадеда Александра, прозванного Невским, супружниц их.

   — Где бо их житие и слава мира сего и багряница, и брачины, сребро и злато? — задумчиво произнёс Восхищенный.

   — Ну, всё, что ль, начертали? — задумался и князь. — Давай, Митя, ещё Протасия старого помянем. Он прадед твой по матери.

   — Князь, а князь? — робко сказал Восхищенный. — Впиши ещё смиренного монаха Гоитана, а?

   — Это кто? — строго спросил Митя, но, поймав взгляд отца, вписал и неведомого Гоитана.

Подошёл дядька:

   — Иван Иванович, устал отрок, поди? Пусти поиграть-то?

   — Аки воды, утекли все они в жизнь вечную! —Восхищенный едва удерживался от непритворных слёз. — А Гоитан-то сколь был изяществом благодатен и искусностию велик!..

   — Пошто татары столько тверских князей побили? — спросил Митя, затыкая жабе голову.

   — Лихоимцы сарайские! — тихо обронил отец, взяв поминальник и размахивая им, чтобы высохло.

Митя вскочил с колен:

   — А я их не боюсь!

   — Не видел ты, княжич, как они руки и головы бояр посеченных мечут псам на съедение, — сказал дядька.

   — Всё равно не боюсь! — Митя топнул ногой.

   — Никогда никакой белильщик их не убелит, — сурово молвил отец.

   — Садись-ка сюда, соколик! — Дрюцькой снял сиденье с пня, перекинул его через толстую валежину, уселись с княжичем на концы верхом, стали качаться. — Чего ты слушаешь этого монаха? — Ухабничий даже плюнул на сторону. — Надменный он.

   — Почему?

   — Нездоров душою, всем известно. С недужными не водись, себе вред причинишь.

   — Почему?

   — Говорят, духи через него действуют. А что за духи, незнамо.

   — Он колдун?

   — Другое... Истома от него какая-то исходит... Не люблю его. Всё мне кажется, бесы вокруг него крамолу чинят, как мухи лицо омрачают, комарами в уши свистят. А великий князь по доброте своей его не гонит. Хотя надо бы.

Раскачиваясь, Митя то вылетал высоко в жар полудня, то опускался в прохладу под деревьями, темнобровое узкое лицо его вспыхивало на свету, а то голубело в зелени веток. Княжич звонко кукол, откликаясь неутомимой зегзице, был счастлив и всем доволен.

Когда снова пустились в путь, только и разговоров было что о варе на Варе. Митя никак не мог понять, и чем речь. Оказалось, Варя — светлая неширокая речка, а вари великокняжеские — большой дом на поляне, щедро рубленный из толстых сосен, да ещё иные строения. Всё добротное, всё содержится в порядке, всё увито густым хмелем с бледно-зелёными шишками. Варец, могучий и белёсый, с волосами, подхваченными на лбу ремешком, даже мокрый стал от усердия и волнения: не каждый день такие гости! Помощники его и домочадцы попрятались: не смели великому князю показаться.

   — Одичали совсем в лесах-то, — усмехнулся Дрюцькой, сам человек бывалый и решительный.

Иван Иванович хоть и с дороги, а расспрашивал обо всём дотошно: богатый ли пчёлы взяток носят да выстоялось ли пиво прошлогоднее, не скисло ли? Варец обстоятельно доложил, что липа нынешним летом цветёт преотменно и бортники сообщают, что мёду-липняку, а также иного ожидается в преизбычестве, пиво же тёмное хранится славно, есть из ржаного и ячменного солода, а есть из ячменного и овсяного. Вода в Варе вкусная, для пива годится, а для хмельных медов набирают в запас воды дождевой, особо мягкой, так полагается, и всё исполняют по правилам, можно хоть сейчас пойти послушать в амбаре, как мёд первого брожения в бочке шумит.

Иван Иванович не поленился спуститься в ледник осмотреть бочонки второй выдержки, зарытые в песок, который поливают солёной водой. Мёд молчал. Варец просил не топать и говорить вполголоса, мёд этого не любит, когда зреет. Там был прозрачный ароматный липец, а ещё на пробу взяли мёду тёмного с добавлением перца, корицы и кишнеца, зовомого также коляндрой. Уже был готов и мёд из берёзового сока.

Всего испробовав, приезжие слегка раскраснелись, а Восхищенный раскраснелся сверх меры и объявил, что здоровье к нему возвращается. Митя смеялся, глядя на него.

Великий князь с Чижом и ухабничим собственноручно натаскал стерлядей и судаков из корегода. Затеяли уху на костре. Варец же сказал, что сейчас у него немножко поставлено канунного пива к Петру и Павлу, а уж настоящее варение начнётся на Симеона Столпника, летопроводца, когда созреет свежий хмель.

Иван Иванович готов был с головой окунуться в таковые заботы. Взять хотя бы то же пиво! Одно дело, когда ты пьёшь его из поданного тебе чашником ковша, совсем иное — самому его варить! Оно бродит в огромном, многопудовом чане, из него ещё не вынуты раскалённые камни-дикари, пиво тёплое, неготовое, но как удержаться и не испробовать его, когда начинаешь отжимать плавающие сверху бурые хлопья хмеля и остатки проросшей ржи.

   — Как мыслишь, наядрёнел? — спросил пивовара.

   — К утру доспеет, на лёд выставим.

   — Ну-ну... Сразу же и новый котёл заваривай.

Белёсый с ремешком на лбу не стал возражать князю.

Новый так новый. Сообщил, что из Москвы со слугою присланы верховые лошади и они уже отдохнумши.

   — А ты как думал? — Иван Иванович с излишней пристальностью поглядел на пивовара, который почему-то уплывал от него. — Я великий князь с сыном и в телеге еду? Это из-за хромого монаха. А завтра пересаживаемся верхами. Правильно я мыслю?

Варец опять ничего не возражал, только кланялся и уплывал.

Ужинать захотели не в доме, а возле костра. В ожидании ухи разместились на синей попоне. Восхищенного посередине обложили подушками.

Заходящее солнце окрасило багрецом медные сосны, прожгло наискось просеки меж стволов. На открытом месте было ещё тепло, но вечерняя сырость уже повеяла от речки.

   — Скукожусь я, видно, скоро, — жалея себя, сказал Восхищенный. — Долго не проживу.

   — А ты вспоминай царя Давида и всю кротость его, — посоветовал Дрюцькой, перегрызая травину.

   — Мужественно и гордо погибающий лев — всё равно до». Пёс же, кроткий во всём, уже не пёс, — загадочно ответил монах и после этого обращался только к великому князю: — Прощения Божьего все взыскуем, а сами прощать не умеем. Вон Сергий преподобный простил брата своего. Я же такой высокости не имею.

   — Да о чём ты? — прервал его Иван. — Что значит простил?

   — Ты притворяешься, князь? Иль, семейное счастье обретя, перестал видеть вокруг творящееся?

   — Не понимаю, — смущённо пробормотал Иван. Ему не хотелось разговаривать.

   — Владыка-то Феогност не велел венчать Семёна Ивановича, а тот к патриарху за разрешением. А духовник-то великого князя, игумен Стефан, не осудил его и даже советы Подавал. Так ли? — частил Восхищенный со злострастием, умащиваясь на подушках.

   — Не знаю я ничего, — отстранился князь.

   — Не зна-аешь? А лжёшь? После этого Стефан в немилости оказался у митрополита и от игуменства удалён. К уды ж он кинулся? К брату, вестимо. К Сергию. Пришёл и говорит: я вроде того тут всё начинал, я тут главный.

   — А Сергий что же? — не удержался Иван.

   — Утёк. Смолчал и тайно исчез, не возражая ни в чём. В леса, на Киржач удалился.

   — Это я знаю, брат Андрей сказывал. Лишь неизвестна причина, почему ушёл.

   — А вот и известна. Только иноки маковецкие скрывают. А я там был и свидетель, как Стефан кричал в гневе и в храме ногами топал.

   — Неужли в храме?

— Служат, вишь, не так, не его за главного почитают, а Сергия.

Все напряжённо слушали.

   — Говорят, старец в самую душу зрит, и ничто от него не сокрыто, — сказал Иван Михайлович не без некоторого страха.

   — Его уж только Алексий уговорил вернуться. Ну, Сергий и подчинился, потому что послушлив, — заключил монах. — А потом, говорят, из Царьграда митрополит письмо привёз от патриарха, чтоб житие в обители было не особное, как раньше, а совместное. Сергий опять подчинился. Сам патриарх о нём знает и приражен подвигами его. А в чём подвиги? — Он покачал головой и недоумённо обвёл всех глазами. — В столпе не стоит, вериг не носит, в пещере не затворяется. В сане-то всего пять лет. Только уединения ищет да к злату и почестям равнодушен.

   — Легко сказать, ищет! — усмехнулся великий князь. — Таких отшельников у нас не бывало, чтоб от самой юности искусительное уединение переносить. Сколько здесь опасностей тонких, всё более острых и лукавых по мере того, как человек возрастает духом.

   — А по ночам из лесу вопили: уходи отсюда!

   — Кто вопил? — холодея, спросил Митя.

   — Призраки! — гордый всезнанием, сообщил Восхищенный. — Кои с клыками, кои с носами рваными, лбами морщёными и протчею гадкостью разнообразной.

   — А Сергий что?

   — Молится. Они и увянут. Умалятся и вовсе сгинут. Сергий как возгремит: да воскреснет Бог и расточатся врази Его! Они этого никак перенесть не могут. Завертятся вокруг себя, аки листья сухи, и рассыпаются. Прахом исходят. Но это когда он в одиночестве спасался. А сейчас у него — гнездо и птенцы духовные.

   — Я что-то боюсь, — прошептал Митя. — Оставьте меня тут, на варе, а сами поезжайте.

   — Кого ты, княжич, боишься? Сергия? Бояться надо одного лишь Бога, а боле никого, даже татар, — бодро сказал ухабничий.

   — А смерти? — возразил Митя.

   — Ну, об этом тебе ещё рано думать.

Босая девка в платке и запоне принесла ковригу свежего хлеба. Иван Иванович не спеша разломил его на куски.

   — Ну, хитростный наш вития в витиях, — обратился он к Восхищенному, — приближайся к ухе-то, кажись, она готова.

Все зашевелились, устраиваясь половчее.

Были поданы ложки тонкой работы, хранимые, видно, для особых случаев: черенки выточены в виде рыбок с загнутыми хвостами и все разные — и щурёнок с зубками, и сомёнок с широкой пастью, и стерлядка узконосая. Митя так и залюбовался ими, всё переглядел.

   — Если нечего хлебать, дай хоть ложку полизать! — пошутил дядька.

Полную дымящуюся мису бережно притащил наусица в белой новой рубахе, юноша с едва пробивающимися усами.

   — А ты кто? — воззрился на него княжич.

   — Лесарь, — стиснутым голосом ответил наусица.

   — Почему?

   — За лесом смотрю, чтоб рубщики и углежоги костров не оставляли, также чтоб борти не разоряли.

   — Ну, молодец! Иди себе, — разрешил Восхищенный, принимаясь за уху.

3

Под пологом-накомарником и широким овчинным одеялом спать было тепло и покойно, но утро встретило мжичкой, дождь сеял не переставая, и на пороге уже образовалась тепня — липкая вязкая грязь, так что вычищенные верховые кони уже и ноги запачкали, и подбрюшья забрызгали.

Чиж управлял передней лошадью, надев на голову рогожу, будто куколь, Восхищенный, укрытый овчиной, стонал на дне телеги, а ухабничий сидел на задке как ни в чём не бывало, дождевые капли стекали с его бороды на раскрытую грудь. Он улыбнулся и подмигнул княжичу:

   — Сегодня в монастыре будем!

Митя с отцом тронули коней, те пошли быстрым валким шагом, и скоро телега отстала, скрылась в туманной мороси.

Едва простучали копыта по новому мосту через Варю, а Митя уж начал вглядываться в даль: не покажется ли обитель? Он представлял её себе большою, как Кремль, с позолоченными куполами храмов и колокольными звонами... Но впереди лишь змеилась почерневшая от воды дорога, да толклись по всему окоёму обложные неприветливые облака.

И лес сегодня был какой-то другой: не весёлый и сухой сосновый, а мрачная еловая трущоба с валежником и неопрятными седыми космами паутины, свисающими с раскидистых лап.

Митя слегка трусил в таком лесу даже днём. Хорошо, что отец был рядом. Он возвышался на коне, как сказочный богатырь. Невзирая на непогодь, он в этот день нарядился: надел золотую цепь и широкий пояс с жемчугами и каменьями, какой дедушка Калита по завещанию ему отказал, на шею пристегнул ожерелок-алам жемчужный, на плечи же накинул корзно атласу белого, подбитое голубым шёлком. И конь его был уряжен в науз шелка белого, золотом заплетённый, с кистями шелка черевчата да лазорева.

   — Батюшка, а преподобный Сергий строг?

   — Думаю, совсем строг.

   — Почему?

   — Ну, кто к тебе может быть строг? Разве только дядька Иван Михайлович? — пошутил отец.

   — А он со Стефаном что сделал?

   — Да ничего.

   — Который ногами на него топал?

   — Он простил его.

   — Правда?

   — И даже сына его к себе в монастырь принял.

   — Зачем?

   — Он захотел.

   — Кто?

   — Сын!

   — А мы почему едем?

   — По дороге... Ну, не обижайся! Мы поедем-поедем, а потом пешком пойдём к обители.

— Почему?

   — В монастырь на конях не заскакивают.

   — Почему?

   — Ну, как думаешь?

   — Там все молятся?

   — А чего же ещё? Чай, мы не татары, чтоб в монастырь — верхом.

У оврага попридержали коней. Такая была глубина, что глядеть туда не хотелось. По дну бежал ручей, скрытый густыми лопухами и зарослями мать-и-мачехи.

   — Тут, наверное, змей видимо-невидимо, — сказал отец. — Любят они такие сырые места.

Митя от таких слов содрогнулся, спрыгнул с коня. И отец тоже спешился. Издалека донёсся скрип колёс. Телега продиралась по узкой просеке, колыхаясь на остатках сгнивших пней и сминая кустарник-подрост. На сёдла коней, ставших под деревьями, мягко шлёпались с веток крупные капли.

   — Эх, попоны-то у Чижа остались, прикрыть бы! — подосадовал отец.

Иван Михайлович, словно предугадывая неудовольствие князя, спрыгнул почти на ходу, взял коней под уздцы, осторожно повёл вниз.

   — Стой, дядька! Я с тобой! — крикнул Митя, нащупывая ногами спуск и стараясь ничего не замечать по сторонам. Овраг дохнул холодной прелью, глухим шевелением незнамо чего, он впускал в себя настороженно и даже со скрытой угрозой. Только голос дядьки, ласково уговаривающий коней, немножко разгонял мрачность. И отец сзади тоже подбадривал Митю.

Вот уже потревожен копытами забрызганный ковёр мать-и-мачехи на дне, взбаламучена тёмная вода ручья, который Митя без напряжения перепрыгнул, ощутив своё лёгкое и сильное тело, а Иван Михайлович, замочив сапоги, перешёл вброд. На противоположный склон кони полезли охотно, сами тянули за собой Ивана Михайловича, ловко перебирая разъезжающимися ногами. Чем выше поднимались, тем делалось светлее, отступала, оставалась внизу овражная сумрачь, вот и последние шаги, задыхающийся дядька, закинув руки на седло, прислонился лбом к конскому боку, сплёвывая и постанывая. А Митя нисколько не запыхался, побежал вприпрыжку, но с другой стороны оврага вдруг раздались крик, брань, лошадиное ржание — Митя с Иваном Михайловичем обернулись и застыли.

Чиж изо всех сил осаживал лошадей, уже ступивших на склон, те прядали и приседали, выкатывая глаза и всхрапывая. Несмотря на подвязанные вервием колеса, тяжёлая телега вот-вот готова была сорваться и накатить на них. Сейчас она накренилась набок — ухабничий, побагровев лицом, еле удерживал её. Доносились истошные вопли Восхищенного:

   — Батюшка Сергий, помоги! Погибаем!

Великий князь, уже спустившийся до середины оврага, кинулся наверх.

Митя оглянулся на дядьку. Тот стоял с расширенными безумными глазами и крестился.

   — Иван, князь, назад! Убьёт! Она вразнос пошла! — закричал старый боярин не своим голосом.

Но отец был уже у телеги. Вдвоём с Дрюцьким они навалились на поднявшийся край, опустили его на землю. Вытащили полумёртвого монаха. И сразу же телега тихо заскользила вниз, Чиж сбоку уговаривал и успокаивал лошадей, а отец с ухабничим изо всех сил сдерживали задок.

Митя почувствовал, что рубаха на нём взмокла и шапка взмокла. Телега с грохотом остановилась в ручье, подняв тучи брызг, Чиж, гикнув, потянул за узду переднюю лошадь. За ней двинулись и другие, выгибая шеи, так что жилы на них вспухали, потащили свою ношу наверх. Дрюцькой спешно, на ходу распустил верёвки. Великий князь помогал ему. Потом они вдвоём стали подпирать телегу. Слышны были их шумное дыхание и лошадиные всхрапывания. Откуда-то взявшиеся вороны с заполошным карканьем тучей носились над ними.

   — Вишь, злыдни! Потревожили, вишь ты, их! — ругнулся дядька, спускаясь навстречу лошадям.

   — Я с тобой! — рванулся было Митя.

   — Не сметь! — рявкнул боярин. — Зашибут! — Он схватился за ремённое оголовье второй лошади, опасаясь, что лошади от ора вороньего кинутся в сторону.

   — А я-то?.. Вы куды же прётесь? Меня-то забыли! — голосил Восхищенный, перегибаясь на краю оврага.

Лошади вымахнули наконец и стали, мелко вздрагивая кожей. Чиж оглаживал их, прижимался к каждой морде лицом.

Белое княжеское корзно зазеленилось, жирные полосы грязи и дёгтя протянулись по нему, тонкие сапоги лопнули в нескольких местах.

Митя дрожал от гордости за отца и от волнения. Ухабничий опустился перед князем на колени, поклонился в землю. Все молчали. Только Восхищенный всё вопил и взывал на том краю.

   — А вороны тоже испугались, — сказал Митя.

   — Ещё бы! — согласился отец спокойно, будто ничего не случилось. — Иди, Дрюцькой, тащи теперь монаха.

   — Слушаюсь, великий князь! — метнулся ухабничий.

А Восхищенный уже съезжал сам на заду, подобрав полы ряски и причитая. Когда Дрюцькой, посадив его на закорки, показался из оврага, все с облегчением засмеялись.

   — Не покинул нас батюшка Сергий, услышал! — радостно сообщил монах, сваленный, как мешок, в телегу. — Не зря я взывал к нему!

   — Почём знаешь, что Сергий? — недоверчиво усмехнулся Дрюцькой.

   — А кто же? Уж не вы ли с князем? Без Божьей воли ничто не делается, без молитв святых заступников.

   — Ты плохой! — крикнул Митя. — Никому не благодарен.

   — Ишь, взыграл, гордейка княжья! — осудил Восхищенный. — Поживёшь, узнаешь, что откуда берётся и как делается.

   — Нас Иван Иванович спас, — твёрдо сказал ухабничий. — Без него и телегу бы расшибли, и лошади бы убились, и тебя бы с Чижом стоптали.

   — Верно говоришь, — поддержал боярин. — Не растерялся великий князь.

Митя прижался к расцарапанной руке отца. Тот отстранил его, отошёл, держась за сердце.

   — Что, Иван Иванович? — встревожился Дрюцькой.

   — Грудь больно почему-то.

   — Надорвался, может?

   — Пройдёт. Подержи стремя да княжича подсади.

Дальше поехали подавленные, и радость благополучного исхода не прижилась. Боялись, как бы великий князь не расхворался. Что-то уж больно бледен да молчалив. Только Восхищенный продолжал буркотать в телеге, рассуждая как бы сам с собой:

   — Делая людям добро, не рассчитывай на благодарность, не им стремись угодить, но Богу, и помни, как сам неблагодарен за великия милости Его. Надо жить духом, сообразуясь с надеждою вышнего избрания.

Никто никак не откликнулся на его умные речи. Только Иван Иванович вдруг нетерпеливо остановил коня.

   — Всё! Отсюда пешком пойдём. Вылезай, монах. Маковец завиделся.

   — Да я расслабленный, довезите уж меня, — засопротивлялся страдалец.

   — Ну, как хочешь.

Князь спешился, Митя тоже спрыгнул со своей буланки.

   — Убьёшься, смотри! — всполошился дядька.

   — А я ничего не боюсь! Откуда хочешь прыгну! — беззаботно откликнулся Митя, разглядывая окрестности. — Это и есть Маковец?

Перед ними была пологая, заросшая лесом гора. И больше ничего не видать.

   — А где же сама обитель?

   — В скрытности живут, — сказал Восхищенный, приподнимаясь в телеге. — Прими меня, княжич! Подай руку-то немощному!

   — А зачем в скрытности?

Дрожащая от слабости, костлявая ладонь оперлась на Митино плечо.

   — От мира скрылась, чтобы меньше грешить. А всё равно всё про них знают и идут во множестве.

   — А иноки не сердятся? Они же греха бегают? А идут все, поди, грешники?

   —  Если Бог очистит, ты уже не в скверне. Теперь у Сергия не отвергают ни старого, ни юного, ни богатого, ни убогого. Господь гневается не на нас, детей Его, а на зло, которое носим в себе, но всегда готов принять каждого, коль увидит на лице его слезу сокрушения.

   — А преподобный зло в людях обличает? — всё сомневался Митя.

   — Он так говорит: смиряй себя и всех почитай как превосходящих тебя и всячески берегись, как бы укорением не уязвить чьей-либо совести.

   — А грешники что?

   — Они все к нему припадают и почитают его чувствительно и сердечно.

   — Где-то тут починки должны быть да деревни? — осматривался Дрюцькой.

   — Починки за лесом, их не видать, а деревни — там, за горою. Выруби-ка мне палку какую, об неё обопрусь. — Восхищенный утвердился наконец на ногах, заковылял вослед князю.

День клонился к вечеру, дождь перестал, но всё ещё висели набухшие влагой облака. Серо-синие дали были прозрачны и чисты. Ели кололи пиками вершин низкое небо. Было грустно и тихо. Чуть уловимо наносило печным дымом. Сапоги звучно чавкали по грязи, но чем выше в гору, тем дорога становилась суше. Короткие и редкие удары деревянного била долетали из всё ещё невидимой обители. Чиж с Дрюцьким вели лошадей далеко позади.

   — А вон там, в стороне, — махнул палкой Восхищенный, — Хотьковский монастырёк остался, где родители Сергия и Стефана упокоены. Он неприметный. Там и монахи и монахини спасаются... Однако смотри, какую широкую тропу тут протоптали, пока меня не было... Прости, и прощено будет, да... Вы отпустите — и вам щедро отпустится.

   — Чего отпустится? — спросил Митя.

   — Какой ты надоедливый, княжич! — раздражился монах. — Слушай да вникай. А сам помалкивай.

   — Если бы ты знал, как ты мне надоел! — тихо проронил Иван Иванович.

   — Значит, зря тебя Кротким прозвали. Кротость — это неподвижность душевного устроения. Кроткий одинаков пребывает и при бесчестии, и при похвале. А ты похвалу-то любишь не меньше, чем покойный братец Симеон Иванович.

   — Несправедлив ты и пусторечив, обличитель. По какому праву всех судишь?

   — Да я только для разговору молвил. Кого я сужу? Никого не сужу и не смею даже. Я знаю, что есть истинное сокрушение. Его только большим трудом улучить можно, когда будешь воздерживаться, бдеть, молиться и смирять себя, тогда лишь, иссушив сласти похотные, с плотию твоей сросшиеся, сораспнёшься Господу и перестанешь жить страстями. Вот будешь тогда сокрушён. Это не значит печалиться всё время. Это даже и грех, чрезмерная печаль, а страсти сокрушить и волю свою отринуть надо. А это тебе, великий князь, вовсе и невозможно, ибо волю свою ты иметь обязан. А со своеволием и страсти вползают, аки змеи, и душу сосут, и истощают.

   — Значит, совсем надежды мне не оставляешь? — Иван Иванович метнул на него недобрый взгляд.

   — Не я, не я! Что я? Пыль и прах.

   — Ну, так и угомони себя.

   — Угомонил. Всё. А слух-то чесать и бесы умеют.

   — Батюшка, он и мне надоел, — сказал Митя.

   — А ты дерзун, княжич! — тут же нашёлся Восхищенный.

Вдруг из-за сосен бесшумно вышли три тёмных человека. Митя даже вздрогнул, но сразу угадал монахов по их поклонам, по шелестящим голосам:

   — Добро пожаловать! Нас преподобный послал лошадей ваших принять да позаботиться о них.

   — А как он узнал, что мы идём? — удивился Митя.

   — Сердце ему сказало.

Митя наконец разглядел под куколем лицо говорившего. Оно было молодо и измождено.

   — Сердце сказало? — переспросил Митя.

   — Оно. — Монах чуть приметно улыбнулся. — Уж и угощение для вас велено готовить. Похлёбка варится из белых грибов на огуречном рассоле.

   — Фёдор, ты, что ли? — тихо спросил Восхищенный.

   — Я, брат.

   — Благослови, Господь. Вся ли братия здорова?

   — Слава Богу. А вас дождём прихватило?

   — Еле живы остались. Я вишь какой! Костолом замучил с самой весны.

   — Отдохнёшь у нас. Выпользуем. У нас теперь часовенка выстроена во имя Лазаря Четырёхдневного[503], туда больных помещаем.

   — Мы ноне ведь чуть не опрокинулись в овраг-то, — всё жаловался Восхищенный. — Я уж батюшку Сергия звать стал, возопил велико. И вишь, живы!

Монах молча кивнул и поспешил вслед за братией к лошадям.

   — Это знаешь кто? — шёпотом оповестил Восхищенный. — Это ведь сын игумена Стефана. Хотя и рыкал он на Сергия, а сына к нему привёл, в Троицкий монастырь. Как сейчас помню, лет пять назад, как раз на Красную горку, его и постригли. Тогда же и на Сергия сан возложили. Уж так он отказывался! Епископ даже прикрикнул на него. И братия вся очень просила.

Через двадцать лет неприметный монах, племянник преподобного, станет основателем Симонова монастыря, одной из самых крупных и богатых московских обителей.

4

Всё был лес и лес, и вдруг он расступился, и дальше идти некуда — частокол. Плотный и высокий. А из-за него только купол церковный видать. Но вдруг и частокол расступился. Это ворота раскрылись. А кто их открыл, неведомо. Будто сами собой изнутри распахнулись.

Едва ступили в ворота, Митя ещё и глаза на чём остановить не знал, как Восхищенный радостно воскликнул:

   — A-а, ба! Купец Иван Овца тута! Чего делает? Не иначе вклад привёз! — Будто ему этот купец родня дорожайшая.

Иван Иванович же быстрым шагом пошёл, почти побежал к высокому худому монаху и пал перед ним ниц в земном поклоне, прямо на мокрую траву, в белом своём атласном плаще.

«Это он!» — толкнулось в сердце у Мити. И тут же купец закричал диким голосом:

   — Это он! Так это он? А я-то, несчастный?! Ах, ангелы святые, легионы! — И, схватив себя за голову, понёсся куда-то в глубь двора.

Восхищенный тихо смеялся и от счастья стал весь в морщинках, а Сергий всё повторял великому князю, обнявшему его колени, то ли «утишься», то ли «утешься» — не разобрать.

Но вот отец наконец поднял склонённую голову:

   — Я Митю привёл благословить.

   — Вот славно, — так же неразборчиво и быстро сказал Сергий. — Келии вам приготовлены. И снедь в трапезную уже подали. — Он как бы сам смущался и спешил, речь его была невнятна, благословляющее знамение легко, без касания. Только Мите он положил руку на голову. Дядька едва успел сдёрнуть с княжича шапку.

Митя сказал:

   — У тебя рука тёплая.

Чёрный куколь качнулся, и улыбка тронула сухие уста Сергия.

   — Будь ему духовником и заступою, — сказал отец каким-то незнакомым от волнения голосом.

Сергий поглядел на Митю сверху вниз тёмными внимательными глазами.

   — Будешь? — спросил Митя.

   — Раз батюшка твой просит... — Голос у него был высокий и чуть надтреснутый, как бывает у колокольного подголоска.

Келию, куда привёл их всё тот же Фёдор, тускло освещала сальная свеча в железном поставце, вдоль стены — ложе, узкое и жёсткое.

   — Как же вы тут спите? — удивился Митя.

   — Монахам нужно не на мягкое ложе, а на землю легание для усушения тела и души.

   — Зачем?

   — Иначе толсты и жирны будут, невоспарительны.

   — А я мягко сплю, да не толст, — сообщил Митя.

   — Ты-то конечно!

   — Скажи, как всё-таки Сергий узнал, что мы к нему приедем? — Это не давало Мите покоя с самой горы.

   — Он весь день дрова рубил, потом, перед закатом уж, остановился да говорит сам себе: нет, не грешники Они, кто взбирается сейчас на Маковец...

   — А ты слышал?

   — Да, я же поленья носил, рядом был, слышал.

   — Но неужто игумен сам дрова рубит? — не поверил Митя.

   — Он у нас первым всякое послушание исполняет. Можем ли мы лениться при таком игумене? Если только никакой совести не иметь. — Фёдор прямо пальцами снял нагар со свечи и не поморщился.

Батюшка, не скинув сапог, лежал, руки за голову, и ни о чём не спрашивал, углублённый в свои мысли.

   — У нас все трудолюбивы, — повторил монах. — Приходи к нам почаще.

   — Меня сам преподобный исповедовать будет, — похвастал Митя. — Вот грехов накоплю и опять приеду.

   — Копи, — согласился монах, — только старайся не слишком много. — И, уходя, обернулся: — Наш преподобный всегда повторяет: не надо заноситься.

   — Ладно! — пообещал Митя.

   — Все учат, — вдруг внятно произнёс отец, не открывая глаз. — И здесь-то все учат.

   — Подвинься, батюшка, я к тебе под бочок, — попросился Митя. — А свечу не гаси. Хорошо?

Только они угнездились, прижимаясь друг к другу, даже задремать не успели, как дверь, скрипя, приотворилась, и в ней показалась некая рожа, преизрядно всклокоченная и моргающая.

   — Дозволь войтить, великий князь? — прохрипел голос. — Аль уж почиваешь?

   — Завтра! — притворяясь сонным, пробормотал Иван Иванович.

   — В большой туге нахожуся и страхе, — настаивал вошедший. — Помоги!

   — Ну, что тебе? — Великий князь сел на лавке.

   — Ты ведь знаешь меня? Я Иван Овца. У меня Симеон Иваныч ещё деревеньку торговал.

   — Зачем ты мне про деревеньку? Что надо?

   — Не серчай. Я, вишь, в отчаянности, можно сказать. — Купец поклонился низко. — Все сюда идут, князья едут, крестьяне округ селятся, отрок у родителей воскресает, бесноватый исцеляется. Чудеса и слава великая Сергия в народе разносится. И я пошёл в его монастырь на богомолье. Потому что томлюсь и жить хочу по правде. Я хотел ему всё-всё сказать и тем душу облегчить и, может быть, даже на послушании побыть. Пришёл, а тут всё худо, нищенски, сиротски. Только деревья шумят после дождя. Гляжу, меж пеньков монах, весь в заплатках, репу пропалывает. Я ему: где, мол, старца Сергия повидать? Он же: ты видишь, мол. Не знал я, что монахи шутку шутят. К другому: где игумен ваш? Он мне: а вона! Это в заплатках-то? Над репой согнутый? Понял я так, что скрывают его, а надо мной чинят издевание. Вот так смиренники, думаю.

В этом месте Митя не выдержал, засмеялся. Сон его совсем прошёл.

   — Вот и княжич на моей стороне. В обиде я стал и негодовании, — продолжал Овца. — Конечно, чудотворец — сокровище многоценное, но что ж, простому мирянину и не пробиться к нему? А может, я вклад внесу? И значительный! — Выражение лица у купчины на мгновение сделалось победоносным. Но только на мгновение. — Ах вы, думаю, такие-сякие. От худости еле живы, а гордыни преисполнены. Прямо сказать, разгневался я и уж браниться с ними захотел. Только гляжу, ты заходишь, весь в жемчугах — ив ноги заплатанному! Бож-же мой! Иль вправду Сергий? Не обманул он меня! Побег сам не знаю куда, инда слёзы во мне вскипели. Испугался я, что старца обидел.

   — Да чем же ты его обидел? — прервал Иван Иванович.

   — А мысленно? Как я теперь ему покажусь? Ведь говорил с ним небрежительно и через силу. Да кто ж его разберёт, какого он сану? Ни посоха у него нету, ничего!.. Великий князь, попроси за меня!

   — О чём?

   — Чтобы простил и дозволил пред очи его святые предстать.

   — Сам попроси. Он простит. Да и что прощать?

   — Не простит! — вставил Митя, чтобы подразнить Овцу. — Он на меня руку положил, я даже присел Знаешь какая? Так и гнёт к земле!

   — Озорник ты, Митька! — толкнул его отец.

   — Ой, робею я чегой-то, — сказал купец. - Я не смею, князь.

   — И я не смею, — признался Иван Иванович в шутку, чем ещё больше напугал незадачливого богомольца. Тот совсем приуныл.

   — Делов невпроворот. Масла мне привезли благовонные из Кафы: и миртовое и пальмовое. Разливать-продавать надо, а я тут обретаюсь без исхода и надежды. Да ещё полива из Сарая пришла. Пока лето, сбыть надо.

   — Какая полива? — захотел узнать великий князь.

   — Серо-зелёная. Чаши.

   — Быстро сбудешь, такая полива ценится.

   — Дак сбудешь!.. А я тут сижу.

   — Ну, если насмелюсь, скажу про тебя, — согласился наконец Иван Иванович.

От чувств купец поцеловал его в плечо.

5

По случаю дня Петра и Павла угощение в обители было праздничным: подали загусту — кашу из ржаной муки с мёдом, уху назимую — крепко застывшую, и белый пирог, румяный и пышный. Солнце играло на светлых липовых стенах новой трапезной, только кое-где заметны были следы сажи от горевших в светцах лучин. Тени от веток, колеблемых ветром, бегали по столу и по лицам. Лица у всех трапезующих были тоже светлые и словно бы немного заплаканные. Впрочем, может быть, это Мите только показалось. Он стеснялся, что проспал утреню, но Фёдор утешил его: с дороги, мол, немудрено. Овца ел вместе со всеми в конце стола, там, где Чиж и Дрюцькой. А дядька Иван Михайлович сидел рядом с Митей. За столом не разговаривали, вкушали благоговейно, куски несли ко рту, подставив ладонь, а если упадёт какая крошка, её бережно сметали и тоже в рот. Чем-то хорошо и чисто пахло. Мите всё нравилось.

Когда помолились и вышли из трапезной, он вспомнил ночное посещение и, тронув Сергия за рукав, спросил:

   — Батюшка, а ты простил Овцу? Он так боялся вчера!

   — Бог простит суетность его, — тихо сказал игумен.

   — А ты правда отрока воскресил?

   — Да он, видишь ли, замёрз по дороге, когда отец его вёз сюда из деревни, и чувства все в нём промёрзли. А в келии у меня отогрелся, вот отцу и показалось, будто он воскрес.

«Ишь, сказывать не хочет, чтоб не возноситься», — подумал Митя.

   — Сеется в уничижении, восстаёт во славе; сеется в немощи, восстаёт в силе, — прошептал ему на ухо Восхищенный. — Апостол Павел писал, коего ныне поминаем, а будто про нашего чудотворца!

   — Разве нужно утаивать, если хорошее делаешь? — возразил княжич. — Плохое не прячется, а доброе молчит. Вот люди и будут думать, что на свете одно плохое.

   — Господь часто скрывает от очей наших те добродетели, которые мы приобрели. А коль сознаем, что обладаем оными, они и исчезают. Тут — тонкость. Человек льстящий бесам служит, гордость вздымает, а добродетель губит и умиление истребляет. Бегай льстецов, княжич, и берегись их, как врагов.

   — Я бегаю-то знаешь как! — сказал на это Митя.

На отце был летний долгополый опашень с короткими широкими рукавами, борода расчёсана, глаза ласковы, в ухе — серьга жемчужная. Митя знал, что опашень этот и серьга ему уже завещаны как старшему сыну, но время, когда он наденет их, казалось ему ещё таким далёким-далёким!..

Сергий водил великого князя промеж смородиновых кустов и показывал, как они хорошо прижились, уже цвели и сейчас были усыпаны мелкой зелёной ягодой.

   — И огород у вас, и ягоды, и пожни расчищаете, — перечислял Иван Иванович с улыбкой, — когда же молиться-то?

   — Ничего из дел на земле более важного, чем молитва, нет, — строго ответил преподобный, и отец умолк. — Молиться надо всегда, — тут же смягчился Сергий. — К одному старцу пришёл инок и говорит: я творю столько-то молитв ежедневно, надо ли молиться ещё, отче? А тот ему: удвой свои усилия. Время спустя инок приходит вновь: отче, я в два раза больше молюсь теперь. Старец ему: ещё удвой своё усердие. В третий раз приходит инок: отче, я поступил, как ты велел, довольно ли теперь молюсь? А старец говорит: постоянно молись!.. Всё время молись!.. Слишком не будет.

   — Ах, умиление! Ах, мудрость несказанная, — опять прошептал Восхищенный, утирая глаза. — Я, княжич, тут лишь и оживаю!

Даже птицы здесь пели по-особенному, как-то празднично: одни гулко посвистывали, другие тенькали и захлёбывались, а иные пускали дробные коротенькие раскаты. Птах не было видать в гущине, но от их звонкого хора, казалось, листья трепетали сами собой. Солнце было горячим, но не жгло. А в свежей прохладе под деревьями не ощущалось сырости и духоты, какая бывает после дождя.

   — Тут, на горе, продувает. — Восхищенный будто угадал Митины мысли. — Сергий-то сегодня разговорился ради праздника иль ради вашего приезда? А то ведь такой молчун всегда!

Великий князь тоже видел, как приветлив и радостен преподобный. После обедни он сам подошёл к Ивану Овце, благословил и обнял его, отчего купец остался во блаженном остолбенении и только повторял:

   — Ну и всё. И ничего боле. Всё исполнилось. Благодарю Тебя, Господи!

Подскочил розовый со сна, живой и весёлый Митя:

   — Легче тебе?

   — Всё исполнилось, княже! И нечего боле желать. Полнота несказанная, и душа в' потрясённости. — Купец, всё такой же всклокоченный, как вчера, словно бы прислушивался к чему-то внутри себя с отрешённостью во взоре.

Монахи возле трапезной спокойно глядели на него.

   — Чего это они? — спросил Митя у Восхищенного.

   — Видно, благодать излияся на него. Так со многими бывает здесь.

Иван Иванович лукавил сам с собой — надо признаться, что лукавил! — будто не знал, зачем едет в Сергиеву обитель. Тоже благодати искал. Её, благодати! Но вот торговцу чреватому она вдруг дадена, а княжеская душа — в прежнем смятении. Иль уж так чёрен и недостоин? А Овце — за что? Поэтому шёл сейчас князь с игуменом по смородиннику с мыслями, которых ни за что не открыл бы Сергию, смотрел в сторону. Что ж ты, проницатель и всеведец, думал, не помогаешь мне? Пошто уклоняешься и лишь про ягоду зелену мне толкуешь?

   — День чуден сегодня, и благорастворение повсюду, — вдруг сказал Сергий. — Но надо, чтоб зашло солнце и тьма ночная объяла, тогда засияют для нас звёзды.

   — Звёзды? — рассеянно переспросил Иван.

   — Я в особом смысле говорю. — Голос у преподобного стал почему-то виноватым.

   — Я понял. Ты говоришь, каждому времени — своё сияние? Каждой жизни — своя звезда?

   — Я не совсем так хотел, — возразил старец. — Время всякой жизни даётся нам Богом для покаяния. И пока мы, грешные, ещё живы, значит, живо ручательство Его, что милостиво будем приняты, если обратимся.

   — Отчего же тогда люди в отчаяние впадают? — Иван всё так же сумрачно глядел в сторону.

   — Где же тут место отчаянию? — воскликнул игумен. — Когда все имеют возможность, если захотят, стяжать жизнь вечную?

   — А хватит ли одного желания нашего даже при величайшем усердии, но без попущения высшего? Прости, не возражаю тебе, но вопрошаю на краю...

   — И ты не осуди скудоумие моё, — примирительно подхватил Сергий. — О том же сказано: не оживёт зерно, аще не умрёт.

   — Можно спрошу, отче?

   — Спроси без обиды.

   — Пошто ты монахом стал? Можно ведь и в миру спасаться, и много доброго понаделать, заповеди соблюдая?

   — Тут целая исповедь нужна, княже. — Сергий несколько замешкал в затруднении. — Вот ты возрастал под сенью отца своего, мудрости его преизрядной, потом в покровительстве брата удачливого, теперь сам правишь благополучно. Но спокоен ли ты? Что есть жизнь, где на всякую радость много-много печалей? Я вступил на другой путь, лучший, и в волнении суетной жизни дней своих не растрачу.

   — Ещё спрошу, отче, и предерзко, — в волнении проговорил Иван, — не смущаешься, что в высокости своей ты один, для других непостижимый и недостигаемый в подражании?

   — Как это — я останусь один? — возразил Сергий. — Ко Господу вопию, и Он пребудет со мною. Ты про отчаяние упомянул. Но почему сказал апостол Павел: мы в отчаянных обстоятельствах, но не отчаиваемся? Отчаяние наступает только от неполноты веры. А каждому даётся по вере его.

Они шли теперь вдоль частокола, среди высоких сосен, разогретых солнцем, пахнущих тонко и сладко. Запоздалые капли вчерашнего дождя играли синими искрами на иголках, в тени же зелень ветвей бархатно густела в черноту. Толстый слой хвои мягко подавался под ногами. Иван Иванович подкидывал носком сапога упавшие, клейко поблескивающие шишки.

Митя издали любовался отцом, его широким упругим шагом, могучими плечами и желал стать когда-нибудь таким же сильным, великодушным и отважным. Не было на свете человека прекраснее его. Ветер отдувал полы лазоревого опашня, и тогда показывалась ярко-жёлтая подкладка. Как отец идёт, как он говорит, поворачивает голову, поводит рукой — всё в нём вызывало обожание, от которого даже сжималось сердце. Митя следил глазами, как они удаляются с Сергием, хотел догнать их, но что-то говорило ему, что этого сейчас не следует делать.

Восхищенный между тем расспрашивал Фёдора, как теперь живёт обитель да почему в ней такая бедность. Ведь множества притекают и вклады, поди, делают!

   — А батюшка Сергий всё раздаёт! — беззаботно ответил Фёдор, явно нимало не сожалея.

   — Он ещё и милостыню творит?

   — Иль тебе неведомо? Что одни приносят, он тут же другим раздаёт, кто ещё беднее. Не будь людей, он бы волков стал кормить. Соли иной раз не имеем, не токмо ладана.

   — Нестяжатель великий, — покачал головой Восхищенный.

Купец тоже тащился с ними, помалкивал и вращал глазами.

   — Но ведь среди братии есть люди и учёные, легко ли им в нищету духовную входить? — не унимался Восхищенный. — Книги-то дозволяет игумен читать?

   — Отчего же? Только, говорит, смотрите, братия, чтоб никто не увлёк вас философией и пустыми обольщениями, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу, ибо в нём обитает телесно вся полнота Божества.

   — Умственность, конечно, — изрёк Овца.

   — Дядька, а я нестяжательный? — тихонько спросил Митя.

   — Тебе было бы жалко, если б ты лук свой потерял?

   — Да.

   — Иль рубаху камки венедицкой порвал?

   — Да ты же меня так бы избранил!

   — Вот видишь. Кто печалится о чём-либо, тот не нестяжателен.

   — Келейное-то правило всё такое же строгое? — допытывался Восхищенный.

   — Прежнее. Афонское. Двести молитв Иисусовых, сто земных поклонов. Да в церкви двести земных поклонов и четыреста молитв Иисусовых да поясных сто поклонов Богородице.

   — Где тут произойти утучнению! — произнёс купец и прокашлялся для вежливости.

   — А если вы в церкви всё время молитесь, зачем ещё в келии надо? — спросил Митя.

   — Церковная наша молитва о спасении и смирении всего мира, в келейной же главное прошение о спасении собственной души.

   — Значит, вы обо всех нас молитесь и поэтому у вас житие общее стало? — Митя шёл вприпрыжку и засматривал в лицо монаху.

   — Да что ты скочишь, аки заяц? — сделал замечание дядька. — Иди степенно, как я. Я же не скакаю.

   — Резвое дитя! — с некоторой ласковостью то ли одобрил, то ли осудил Восхищенный.

Митя в подтверждение своей резвости метнул шишку и попал великому князю в спину. Отец обернулся сердито, оскалившись.

Митя спрятался за дядьку.

   — Ага, боишься? — сказал тот.

   — Да у него зубы-то как у льва! — оправдывался Митя под общий смех.

   — При особном житии одни голодают по многу дней, а у других ещё кое-что имеется про запас, — нерешительно сказал брат Фёдор. — А теперь если голодаем, то в равенстве. Да и не голодаем почти. Если только зимою, когда дороги заметёт.

   — Слышишь? А ты хотел у них остаться! — остерёг Митя Восхищенного. — Живи уж у нас, яматушку попрошу. Будешь меня грамоте учить заместо Акинфа. Он стар стал и ленится.

   — Ты и так учен, княжич, — грустно отказался Восхищенный. — Всюду я мимоходец, всюду только прохожий.

   — Так насовсем тут останешься?

Монах опустил глаза.

   — Если позволят. Бродячих иноков всюду избегают принимать. Тебе, княжич, только сознаюсь. Страсть во мне к передвижению, и к миру любопытство изжить не могу.

   — Кто живёт порочно и бесчинно, но не гордится, не столь бывает оставлен Богом, как благоговейный, когда он возгордится, — говорил меж тем преподобный Ивану Ивановичу, — Это значит грешить против своего устроения, и от этого происходит оставление.

   — Всякий ведь надеется на свои добродетели, — тихо проронил великий князь. — Кто же признает зло в себе и низменность?

   — Вот и зря, выходит, надеемся. Пока не услышим о себе последнего изречения Судии, можем надеяться лишь на милость Его, а не на свои добродетели. А кто высоко самим жребием поставлен, утаивай благородство своё и не величайся знатностью. Если будем в душе сознавать, что каждый ближний нас превосходнее, то милость Божья уже недалёка от нас.

   — Но как же это искренне, в полноте сделать? — вскинулся голосом Иван. — Вот там, сзади, идёт мой слуга Чиж. И он превосходнее?

   — Лишь очистившись от страстей, увидишь душу ближнего и её устроение, — негромко возразил Сергий. — Посещением Духа Святого сии дарования ещё умножатся.

   — Что делать мне? — глухо, как бы про себя, воскликнул великий князь.

   — Впрочем, что говорим о богооставленности? — В голосе преподобного уже слышались и сострадание и утешение. — Это чувство посылается нам как испытание и многим ведомо. Кто не горевал, не сокрушался от такого сиротства? Но не есть ли то знак великой Его любви и благоволения? Бог не лишил бы тебя благодати и не допустил посрамления, если б не видел от этого великой славы и большой пользы для тебя. Ибо всё, что делает, Он делает ко благу. Потому и восклицал Златоуст постоянно: слава Богу за всё! Раны же душе нашей наносит не Он, но враг Его. Уныние — демону попущение, оно делает его сильным. И апостол Павел не столько самих бесов боялся, но чрезмерной скорби.

   — А ты сам, батюшка Сергий, боишься бесов? — Это Митя подкрался неслышно и шёл теперь рядом, несмотря на грозные взгляды, какие кидал на него отец.

   — Бесов-то? — добродушно переспросил Сергий.

   — Ты их видел?

   — Бывало, когда один жил. На молитве стоишь, а они дёргаются и скверности творят.

   — Какие скверности? — Митя даже рот приоткрыл.

   — Приступив, похваляются, что и землю истребят, и моря иссушат, всяко грозят, а сами власти не имеют даже и над свиньями, на коих ездят.

   — Почему? — Митя радостно рассмеялся.

   — Гордятся только да пугают, — скупо улыбнулся и Сергий. — Не поминай про них, а то они сразу тут как тут, будто их звали.

   — Как же ты жил-то один в лесу, не страшно? — чтобы совсем успокоиться, допытывался княжич.

   — Да это давно было! Молился в часовенке, кою сам срубил, а исповедовался и причащался раз в году на Страстной в ближайшей церкви. И всё.

Просека пошла под уклон, всё более сужаясь. Ярко-зелёные молодые вершины почти сомкнулись над тропой, утопавшей в сочной траве с наброшенной сеткой разноцветья — голубой, малиновой, розовой мелочи. Стало прохладнее, и тени ложились глубже. Из-за вётел вышел инок, высокий, почти как игумен, с бородой пышной, будто песцовая шкура, голубую её седину разделял полосой надвое остаток некогда тёмных волос. Косица была толста и кудрявилась. Во всём облике чувствовались сила и здоровье. Инок нёс большие деревянные ведра, полные солнечного блискания, и над каждым — маленькое радужное полудужье. Митя глаз не мог отвести от этих вёдер. Никогда он не видал, чтобы в вёдрах радугу носили.

   — Благослови, отче, — сказал инок Сергию.

   — Это брат наш Симон, — сказал преподобный, осеняя крестом монаха.

   — Великому князю! — Инок поклонился Ивану Ивановичу поклоном привычным и свободным, какой соответствен людям сильным и неприниженным. Был когда-то Симон архимандритом в Смоленске. Достоинство чувствовалось в его поведении, в густом голосе, во взгляде, даже в том, как рукой земли коснулся. — Смотрю, комент — совет мужей знатнейших движется.

   — Момент к колодцу движется, — поддержал шутку Сергий. — Грешу тщеславием, хочу показать, какие тут у нас перемены.

   — Радуга! — не утерпел Митя.

   — Солнце с водою забавляется, — сказал Симон. — Это старший твой княжич, Иван Иванович?

   — Наследник.

Сердце у Мити на мгновение замерло, так ясно он расслышал гордость в отцовском голосе. «Я наследник», — повторял он про себя, и от этого слова, каким отец назвал его при самом Сергии, что-то стало в Мите новым и другим.

   — Радуга есть знамение вечного обручения неба и земли. — Восхищенный со спутниками уже подковылял к ним. — Спасайся, брате! — приветствовал он Симона по монашескому обычаю.

   — Спаси, Господи! — ответил тот.

   — Колодец-то у вас новый! Слыхал я, слыхал. Чай, дозволите попить-то? Слух идёт, что целебная сила в нём.

   — Ну, если слух такой, как же не дозволить! — согласился Сергий.

   — Аль вправду сам вырыл? — всё любопытствовал Восхищенный.

   — Бог помогал да вот брат Фёдор. А у тебя, смотрю, ноги болят?

   — У-у-у! — для убедительности слегка взвыл Восхищенный.

   — Иди тогда на речку Иншу. Там вода солёная. Там я отроком старца-монаха встретил... — Преподобный запнулся, тихая светлая тень скользнула по лицу его. — Старец сидел, ноги мочил, а потом так со мной шёл легко, что на пыли дорожной следов не осталось.

Все молча незаметно переглянулись. И только Овца удивился вслух:

   — Да рази может человек в пыли следа не промять?

   — Если будешь вкушать умеренно, паки речём, скудно! — с некоторою насмешливостью откликнулся Симон. — Я вот утучен от рождения, так что и не мечтаю.

   — Надо тебе послушание более строгое назначить, — заметил Сергий вовсе не строго.

   — Благослови, отче! — весело попросил Симон.

   — Мы сегодня о чём ни заговорим, все апостола Павла споминаем. Он учил, жить надо тихо, делать своё дело и работать своими собственными руками. Вот и вся премудрость. — Преподобный кротко обвёл всех глазами.

   — Не вся, отче! — подхватил Симон. — Паки речём: всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, за всё благодарите.

   — Тут только начни споминать! Слова благодатные неистощимы. Ещё речём: не нужно бояться испытаний, но с терпением проходить путь земной жизни. — И Сергий со значением поглядел на великого князя. Или это Мите только показалось? Потому что другие ничего не заметили.

   — Как всё-таки радуга загорается? — настаивал Митя.

Иван Михайлович дёрнул его за рукав, чтоб замолчал:

   — Радуга воду пьёт и небо наряжает.

   — Зачем пьёт?

   — А вон смотри-ка, княжич! Там счастливые успокоились.

По другую сторону тропы, в лесу, на взгорье, виднелся погост с редкими крестами.

   — Счастливые, потому что умерли?

   — Потому, что здесь лежат.

   — Почему?

   — Честь большая.

   — А я умру, буду с дедушкой лежать?

   — Ты с дедушкой — в соборе Архангельском, там же и дядька твой Симеон Гордый спит.

   — И ты тоже умрёшь?

   — Конечно. Никто не минует.

   — Я не хочу! — Лоб и нос у Мити покраснели от близких слёз.

   — Ну, может; этого ещё и не случится... Нишкни!

Студенец, к которому вышли, был самый обыкновенный. Невысокий сруб под крышей ещё не потемнел. С кожаного ведра, стоявшего на краю, текли струйки, и грязца вокруг сруба была размята.

   — Холодна ли вода-то? — обеспокоился Восхищенный, обходя колодец. — А глубина? Велика ли?

Ему не отвечали. Брат Фёдор черпал берестяным ковшиком в ведре и давал всем испить. Все крестились, как перед причастием, и пили истово.

А Митя не захотел.

   — Не с чего пить-то, — сказал, давая понять, что трапеза монастырская была не слишком обильной.

Сергий не обиделся на это, совсем не обиделся:

   — А ты угостись всё-таки! Тут вода живая.

   — Вишь, по ней булька идёт, будто кипит она? Наверное, родничок на дне выбивает. — Восхищенный, как всегда, знал всё и обо всём.

   — Кто её пьёт, богатырём растёт. — Брат Фёдор подал ковшик Мите, сочащийся и обжигающе ледяной.

Митя заглянул в сруб, где отражалось голубое небесное озерцо, и задумался. Испив, все притихли, будто главное дело сделали. Только Овца всё пил из свёрнутого лопушка, торопясь и задыхаясь, норовя как можно больше запасти в себе живительной влаги.

   — Батюшка Сергий, скажи нам что-нибудь? — осмелился обратиться Дрюцькой, до того всё молчавший.

   — Что сказать? Любите друг друга. Только любовь имейте между собою. Пока любите, живы будете и крепки. — Преподобный потупился, вытирая испачканные в грязи лапти о дернину.

   — А что есть любовь? — второй раз спросил сумрачный Дрюцькой.

   — Это чувство счастья, которое вызывает у меня человек своим присутствием, поступками и словами, — вдруг сказал великий князь.

   — И боли? — пытливо поглядел на него Симон.

   — И боли тоже.

   — Кротость — матерь любви, — сказал преподобный. — Так учил Иоанн Лествичник. Бог — сама любовь, которая долго терпит и всё покрывает. Подумайте каждый о себе, сколько же Он нам прощает, как милосердствует, как надежду подаёт!

Митя не слушал, он сидел на краю сруба и, запрокинув голову, булькал водою в горлышке, потом звучно глотнул её. Капли стекали с подбородка. Митя взглянул улыбчиво и лукаво на Сергия:

— А откуда у тебя взялась вода живая?

   — От земли, — сказал отец.

   — Велением Господа, — одновременно сказал Сергий.

Митя опять глянул в тёмное зеркало, увидел там небо и облака, хотел черпнуть пригоршней, но не посмел нарушить спокойствия водяной глади, лишь переспросил:

   — Велением?

   — Его милостью и любовью к нам. — Худое лицо Сергия появилось рядом с Митиным и так и осталось навсегда в его памяти.

6

Иван чувствовал, что с ним творится небывалое: он забыл себя, забыл, что он великий князь и неверный муж, что ему почести подобают, что есть Орда и княжеские неуряды, что есть на свете грехи, горе, коварство, — остались лишь жалость ко всем и участие без страстей. Неужели это... и в мыслях молвить боязно... неужели дыхание Господа коснулось его, и он испытал наконец ласку и защиту? Даже обязанности представлялись теперь по-другому: не по роду и положению, а по велению закона братства, ведь все мы братья перед Богом, все дети Его. Мы ничего не принесли в мир, рождаясь, ничего не можем вынести, уходя. Жизнь безмятежна лишь в благочестии и чистоте. Мысли Ивана были спокойны, как тихое веяние воздуха, ясность снизошла на него, как будто прошлое и в самом деле миновало и всё обновилось. Кто отвергает обличения, отвергает и спасение своё. Он готов был принять обличения Сергия со скорбью, чтобы получить от него же и прощение. Но разве Сергий обличал? Нимало. Он только незаметно успокоил, и всё уравновесилось, тяжесть пропала. Монаху заповедано не быт?» судьёю чужих падений. Он и не судил. Тогда что же? Учил? Да ничему он и не учил. Он только отнёсся; с любовью, и этого оказалось довольно. Но оставалась в старце какая-то тайна и непостижимость при всей простоте и доступности для каждого. Это горнее, догадывался Иван. В церквах возглашают: горе имеем сердца! Но мало чьи сердца откликаются. Верно сказал купец, озабоченный, как бы поливу скорее продать: сподобился я здесь» видеть небесного человека и земного ангела, один у нас такой отец Сергий, но его хватит для всей Руси. Вот тебе и Овца! А глаголет преизрядно.

Кутаясь в плащи от вечерней прохлады, Иван с сыном ждали на паперти начала монашеского правила. Вечеру были ещё долги и светлы. Только дневную прозрачность, сгустили молочные сумерки, над лесом взошла бледно-розовая луна, и всё затихло, притаилось. Лишь слышались, короткие тупые звуки деревянного била, в которое ударял билогласитель, трижды обходя вокруг церкви. От луны тускло светился, мерцал розовым бедный крест на куполе Троицы.

   — Сказывают, когда Сергий причащает, в потире иной раз огнь невещественный пылает. Так языками и вымсь тывает. — Восхищенный сидел на паперти, повесив голову, тоже ждал. Устал он сегодня, но хотелось очень исполнить тысячное иноческое правило[504], хотя знал, что по своей воле, без благословения, никакое правило править не дозволяется.

Задумчиво глядя на большую луну, Иван Михайлович сообщил Мите:

   — А на Петровки русалки выходят из воды, когда месяц загорится, и пляшут на игравицах.

   — А где у них игравицы? На берегу?

-— Там трава зеленее и гуще растёт. Везде трава и трава, а там — бархатом плотным стелется. По воде же, когда они пляшут, огоньки синие носятся туды-сюды.

   — Вот ты боярин и христианин, а речёшь княжичу мерзкие язычества, — укорил Восхищенный. — Тогда нечего и по монастырям ездить.

   — Ты сам в притворстве и речёшь блядно, — обиделся Иван Михайлович. — Думаешь, всех обхитрил и никто ничего не видит? В гордыне тайной состоишь, необуздан, аки жеребец нехолощёный. Хочешь посередь всех блистать, аки бисер в кале, и мечешься меж смирением и превозношением.

   — Я в чистоте сердца и ума состою, но не в гордыне, — важно ответил Восхищенный. — А достигаю того созерцанием и молитвою в созерцании, что тебе недоступно по неизбранности твоей.

   — Ты, можа, воопче ангел? — пустил насмешку ухабничий.

   — Ангелы не имеют чувственного гласа, но умом приносят Богу непрестанное славословие, — осадил его Восхищенный.

   — Да разве тебя переговоришь? — махнул рукой Иван Михайлович.

   — Вернёшься, станешь путным, боярином, будешь пушными угодьями управлять, звероловством, — сказал Дрюцькому Иван Иванович.

   — Будь по-твоему, великий князь, — обрадованно поклонился ухабничий.

   — Бобрами и лисицами станешь управлять? — вмешался Митя.

   — Тако же зайцами и волками, княжич!

   — А не дай Бог случись что со мною, митрополит Алексий соправителем будет при сыне моём в пору его малолетства, — продолжил великий князь.

   — Да ты что! — раздражённо удивился Иван Михайлович. — Не было николи этакого! Чтоб предстоятель был ещё и управителем государства!

   — А теперь будет.

   — Обычай прадедов переиначить хочешь? Бояре тебе не позволят. Возропщут!

   — Замолчь, змей старый! Тебе ли замыслы мои судить? — разгневался князь.

   — А почему не Сергий, батюшка? — робко вставил Митя, которому хотелось Сергия в соправители.

   — Потому что он не митрополит и даже преемником у владыки Алексия быть наотрез отказался.

   — Али преосвященный хотел? — даже привскочил Восхищенный, предвкушая, как разнесёт по монастырям сию новость.

   — А Сергий сказал: смолоду я злата бегал, теперь потщусь ли о нём?

   — Да, величайшая простота и скудота жизни! — одобрил Восхищенный, стараясь запомнить в точности ответ преподобного митрополиту.

Чёрными бесшумными тенями сходились монахи на правило, каждый положив три земных поклона на паперти. Последовав за ними в полутёмный притвор, Митя оглянулся: ранняя луна наливалась багровым огнём.

Игумен стоял перед царскими вратами, которые, как сказывали, сам и украшал деревянной резьбою. Он начал с земным поклоном:

   — Боже, очисти мя грешного и помилуй мя!

Все поверглись вслед за ним на пол.

   — Создавый мя, Господи, помилуй мя!

Опять упали ниц.

   — Без числа согреших, Господи, прости мя!

Митя услышал голос отца и Ивана Михайловича, увидел краем глаза, как они повалились вместе с монахами. Очисти, помилуй, прости! — столько силы было в общем шёпоте, что мурашливая дрожь охватила тело и душа сотряслася. Так скорбно, так жарко взывали, что показалось, будто произошло нечто в храме, будто раздалась невидимая завеса в дымном воздухе и страдающий Христос преклонил слух Свой. Надтреснутый голос Сергия уносился в вышину под купол и замирал там, потом — стук колен об пол, а в промежутках в тишине лёгкое потрескивание лучин и шипение угольков, падающих со светцов в воду.

Как не похожа была эта суровая простота на то, к чему привык Митя в московских соборах: блеск, игра каменьев, искры на окладах, лучистое сияние множества душистых восковых свечей. Здесь толстые сальные свечи горели только перед иконостасом, лампады теплились тускло, паникадила не было вовсе.

   — Боже, милостив буди мне, грешному!

Новое со стуком повергание наземь.

   — Боже, прости беззакония моя и согрешения!

Митя видел, как лоснится от слёз лицо купца, с каким мрачным огнём в глазах отбивает поклоны ухабничий, как размашисто осеняет себя крестом отец и падает лицом вниз, простирая руки к образу Троицы.

Единой волною, повинуясь возгласам Сергия, катились по храму зовы к Богородице, ко Кресту Господню, к небесным силам, святым ангелам и архангелам, славным апостолам, пророкам и мученикам с мольбами о помощи в жизни сей и во исходе души — в будущем веке. Не стало святого и грешного, отрока и старика, знатного и убогого — всё сделалось одно общее дыхание, славящее Бога, просящее милости, требующее Его любви. Стал единый духовный вопль: услыши, Господи, глас молитвы и приими и не возбрани грехов, ради благодати Твоея!

Нескончаемое качание волны человеческой: низвержение в покорности, восставание в надежде: благослови, освяти, сохрани!.. То вдруг замолкли, перестали кланяться и просто встали.

   — Дядька, чего они? — Митя дёрнул за руку Ивана Михайловича.

   — Молитву Иисусову творят про себя. И ты твори.

   — Почему они то в пояс, то оземь?

   — В пояс — Богородице, оземь — Христу. Устал?

   — Нету.

   — Тогда молись, соколик.

   — Благословен Бог наш всегда, ныне, и присно, и во веки веков! — разнёсся слабо-звонкий голос Сергия, и Митя увидел, как почему-то огни свечей и лучин, колеблемые воздухом из стороны в сторону и чадящие, стали прямо, вытянулись, прозрачно-золотые и будто твёрдые, без трепетания.

Ещё молились, и пели, и читали, совершая строгое иноческое правило. Не сон и не явь. У Мити немного кружилась голова, хотелось сесть, прислониться к чему-нибудь. Но все вокруг стояли с утомлёнными лицами — как же он себе даст послабу?

Уже зачадили, загасли лучины в железных светцах, стало почти темно, огоньки на свечах еле теплились, воздух в храме сделался спёртым.

Сергий вышел на амвон и поклонился стоящим в ноги:

   — Благословите, братия, и простите мне, грешному, елико согреших...

Братья в свою очередь, как листья с дерева, попадали перед ним. Лишь один беленький старичок со слезящимися глазами оставался стоять, говоря громко, внятно:

   — Бог да простит тебя, отче святый, нас прости и благослови.

Митю поразило, что Сергий, которого чуть ли не в глаза называют земным ангелом, чьё благословение за счастье почитают, так искренне и смиренно просит прощения. Разве у него есть грехи? Разве здесь грешат? Зачем и о чём они просят? Что значит согрешить сердцем или мыслию? И разве сон — тоже грех? Согрешили мы, говорят, сном и леностию. А Симон даже в праздники из колодца ведра носит, и Сергию не во что приодеться. Почему так жестоки монахи к своим грехам, которые мирские люди ни во что считают?

Когда растворились двери храма, ночной воздух охватил, облил сырою свежестью, внутри же каждого выходящего были тишина и тепло.

Сергий отдельно благословил Митю:

   — Так, княжич, жаждущий пусть приходит и берёт воду жизни даром. Понял ли ты о живой воде?

   — Д-да, — с запинкой ответил Митя, — только сказать не умею.

   — Разумение не только словами постижимо. Ничто другое не утолит полнее и слаще этой Его воды.

От Сергия пахло дымом, лесом и ещё чем-то чистым, как бы ветром-луговиком.

   — О чём вы молились? — спросил Митя, почему-то радуясь.

   — Монахи молятся за тех, которые сами не могут иль не умеют. Но мы не наёмные молитвенники.

   — Вы всех жалеете? Весь мир, да? — озарило Митю. — А то зачем же к вам ходят?

   — Через монахов люди за Небо хватаются, — загадочно ответил преподобный. — Наша цель — спасение души, а через монашеское дело — спасение людей.

— А они ведь и не знают, что вы об них тужите!

— Ну что ж! Бог-то знает!.. Да и люди знают. Только не всё.

7

Хотя они были тут, рядом, чуть сзади — и отец и Сергий, — всё-таки Митя жалел, что лук не с ним.

Косые столбы лунного света вламывались меж сосен на дорожку, отчего всё казалось призрачным, бесцветным: и трава и лица, даже голос отца стал незнакомым:

   — Грешил унынием, других осуждал, себя же нет, был безрадостен и заповеди преступал. Никого не убил, но и никого не осчастливил. Крепости духа лишён, мыслию вилюч и развязен.

   — Ты родил сына.

   — Эка, — вырвалось у Ивана.

   — Ты родил сына, который...

   — Что?

   — Рано говорить об этом.

   — Хочу попросить, отче, чтоб принял под своё духовное покровительство воспитанника моего, княжича Владимира.

«Почему не об Иване Малом прошу?» — подумал, но что сказано, то уже сказано.

   — Ты сироту в своей семье содержишь? — отозвался Сергий. — Похвально сие. И вдова князя Андрея под твоим крылом?

-— Хочу, чтоб у сына моего и у братанича был один духовный отец. Если же Митя ещё в детстве великим князем станет, соправителем с ним будет митрополит Алексий.

Сергий не стал удивляться и возражать, как всякий бы на его месте поступил: да что ты, мол, почему в детстве, ты сам ещё молодой? Он только повторил:

   — Похвально сие. — И сердце у Ивана упало. Это ведь он преподобного о конце своём испытывал, о сроке своём. Сергий помедлил и добавил: — Разумно решение твоё.

   — Благословляешь? — задушенно спросил Иван.

Сергий перекрестил его:

   — На добрые дела. И на прощание.

Ивану опять стало не по себе, снова показалось, что в словах старца двойной смысл и что прощание — навсегда. Но пересилил себя, сказалось особое состояние, охватившее его в монастыре, трудно переносимое сочетание величия и простоты Сергия. Он милосерден, он не может говорить надвое, он не пророчествует и ничего не предсказывает.

   — Утром уедем. А тебе, отче, должно, на покой пора, утомили мы тебя нашим вторжением?

   — Бдение предписано монахам. Если хочешь, побудем вместе до полунощницы.

   — Как, опять на молитву?

   — Полночь — время сокровенное. В этот час бодрствовать и молиться подобает не только иноку, но каждому христианину.

   — А мне спать хочется! — заявил Митя.

   — Так подремли у батюшки на коленях, а мы вот тут на скамье у келии поместимся.

Митя прижался к отцову плечу, настороженно вглядываясь в черноту леса, разрезанную жёлтыми лезвиями лунных лучей.

   — В полночь совершается нечто таинственное в мире видимом и в человеке, — тихо говорил Сергий.

Митя метнул глазами по сторонам, ведь зоркость у него, как ни у кого больше. Но нигде пока ничего не совершалось, даже зверь нигде не хрустнет, птица не завозится; наверное, все уже почивали.

   — В полночь совершился суд Божий над Египтом и исход евреев из земли египетской. И второе Своё пришествие Господь совершит в полночь же.

   — Откуда знаешь? — не утерпел Митя.

   — Грозный суд над жизнью мира произойдёт в час полуночный. Из Евангелия, княжич. Полуночи же вопль бысть, се Жених грядёт, исходите во сретение[505]. А в последнюю полночь, Митя, труба архангела всех спящих пробудит и соберёт на суд нелицеприятный. И горе тем, кому будет сказано: а вы отойдите, ибо не знаю вас.

Столько горечи и жалости было в голосе Сергия, что Митя вздрогнул, представив себе, что вдруг и ему скажет Христос: иди, не знаю Я тебя!

   — А почему им так скажут?

   — А грешили! — просто ответил Сергий. — Заповеди преступали.

   — Я никогда не буду грешить! — горячо пообещал Митя.

   — Хорошо бы так-то. Но безгрешных не бывает. Ты хоть старайся, и то ладно. Да кайся почаще. В полночь же и Христос родился.

   — И воскрес в полночь, — подсказал Митя.

   — А Иуда что?

   — Предал и привёл воинов в полночь забрать Христа.

   — А Пётр?

   — Отрёкся, пока ещё петухи не пели.

   — Но каждую полночь после вставал он и оплакивал своё отречение.

   — Ты его жалеешь?

   — Очень. Каково-то ему было! Отречься по слабости от Того, Кого любил больше всего... Так что вот какое значение час полночный имеет, почему и подобает монаху вставать в этот час на молитву, чтобы, если придёт Христос, не застал бы нас спящими, и особенно должно молиться за спящий мир, где души остаются во сне беззащитными, а злые духи нападают на них с яростию.

   — А кто эти духи?

   — Призраки соблазнительные и неистовство всякого рода. Но главное — не унывать. Ты, чай, знаешь, что это самый большой грех?

— Я никогда не унываю, — заверил Митя…

   — Ну, что тут скажешь! — всплеснул руками Сергий.

Иван Иванович укутал сына в свой плащ поплотнее.

Митя приник к его груди и, задрёмывая, слышал, как где-то в лесу рубят дерево. Отдалённый стук топора замирал и возобновлялся, замирал и возобновлялся. Митя хотел сказать об этом, но сон сморил его, и, уже совсем засыпая, он понял, что это стучит в груди отца сердце — неровно, с остановками.

Великий князь чувствовал себя плохо. Никогда ещё так не бывало. За грудиной пекло, и под левой лопаткой словно кол воткнут. «Надсадился я всё-таки с телегой в овраге-то», — думал. Лечь бы, но удерживало желание побыть с Сергием, будто не всё досказано, не всё переговорено.

   — Что есть дух человеческий, отче?

   — Дар Божий для всех, но растёт он и движется по воле человеческой, по воле души и тела в сторону добра или зла. А когда он боле не растёт и вполне прилепится к тому аль другому, тогда время покаяния заканчивается и призываемся на суд ко Господу.

   — И тогда грешных варить в котлах начинают? — мрачно усмехнулся Иван.

   — Наверное, блаженство праведников в том состоит, что в вечном бессмертии познают они любовь божественную в полноте её. Дух же злодеев и богоборцев отвергнут будет и предан дьяволу и тёмным силам его, а от Бога отчуждён — в том и состоит мучение, в отраве невыносимой, которую таят в себе зло и ненависть, всевозрастающие от непрестанного сообщения с сатаной.

   — Так что же, Бог мстит и карает? Тут мы страдаем в жизни кратковременной, а там, выходит, ещё хуже будет? Где тут милосердие и кротость Его?

   — Никого не вини, — тихо возразил игумен, почти невидимый в тени старой могучей сосны, тогда как всё вокруг заливал яростный свет полной луны. — Наша воля свободна. Никто не нудит к добру, зло же наступательно. Справедливость Творца нашего в том, что всякий человек получает и имеет дыхание Духа Святого. Никто не рождается от сатаны. Но если позволяем злу победить души наши, клонимся к нему и любим его, ибо оно обольстительно бывает, тогда свет Христов затемняется в нас как бы тучами и мы уже во власти дьявола, ему служить начинаем, сами того не замечая.

   — Темно говоришь, — молвил Иван.

   — Разве? По-моему, совсем ясно и просто. Только признать это трудно в себе.

   — А бессмертие? Что же, наши немощные и отвратные тела опять оживут? Зачем, отче? Не на посмех ли дьяволу?

   — Не труп гниющий воскреснет, сын мой, но тело духовное, полное сил и славы нетленной. Сказано же: се творю всё новое!

   — Как колос вырастает из зерна, зарытого в землю?

   — Можно и так сравнить. Мы не знаем, каким было тело Воскресшего. Апостолы Лука и Иоанн свидетельствуют, что оно могло проходить сквозь запертые двери или внезапну исчезать, но оно было истинным, осязаемым. Может, и наши тела будут подобными по воскрешении в жизнь вечную, если прощены будем и заслужим её?

   — А твари бессловесные? — допытывался Иван.

   — В тихой радости жить будут. Они духом не наделены и совершенствовать его не могут. Их только перестанут мучить и истреблять. И лев возляжет рядом с агнцем.

Иван, сидевший до того неподвижно, вдруг завозился, снимая одной рукой с шеи крест.

   — Ты что? — спросил Сергий.

   — Крест хочу Мите надеть, который святитель Пётр батюшке нашему завещал, чтобы по старшинству передавать, Семён его для меня снял, а я хочу — Мите.

   — Ну, отдай, — тихо сказал преподобный.

Полуразбуженный Митя выговорил так ясно:

   — А вот она, вода живая!

Была глубокая ночь.

До поля Куликова оставался двадцать один год.

Эпилог

С самых Петровок и до дня святого отца Иоанна Златоустого испытывал великий князь сердечное пустошество и тоску в груди. Но скрывал. И даже схиму принял тайно.

А тринадцатого ноября ударили жестокие морозы, волки выли в полях так, что было слышно на московских окраинах, трещали лучины по избам в бедных посадах.

Иван Иванович лежал в жару и бреду, повторяя отрывочно:

   — Ускоряй борения... внезапну наступит... когда увенчаются...

Мнилось, что голова сгнила и находится рядом, отдельно от туловища. Хотелось метаться, кричать, но голоса не было, и он позвал слабо, по-детски:

   — Маменька!

Если бы она промедлила, он бы не выдержал, умер. Но она вошла и положила руку ему на лоб. На ней был шёлковый прохладный летник с широкими рукавами в чёрную и багряную полоску из плотного, как бархат, аксамита.

   — Мне больно! — пожаловался Иван.

   — Что же ты так долго? — сказала мать с лёгким упрёком. — Твои братья уже здесь.

   — И Андрей? — почему-то удивился он.

   — Давно. И он тоже.

   — А ко мне что не подойдёт? — заплакал Иван.

   — Всё исполнилось, милый. Ничего больше не будет: ни боли, ни воздыханий. Всё свершилось, и теперь будет твориться новое. Идём со мною.

   — Прямо сейчас? Погоди, — просил он, — я твой наруч где-то потерял, не помню.

   — Я тебя прощу, — улыбнулась она. — Он мне и не надобен. Ведь мы теперь вместе и боле не разлучимся. И память нам не надобна.

Лицо его медленно и густо отемнело.

Он доверчиво и легко поднялся и пошёл с матерью. И больше не вернулся.

Видя меня лежащего безгласным и бездыханным, восплачьте обо мне, братья и друзья, сродники и знавшие меня. Вчерашний день беседовал с вами, и внезапно настиг меня страшный час смерти; но приидите все любящие меня и целуйте меня последним целованием... К Судии отхожу, где нет лицеприятия: там раб и владыка вместе предстоят, царь и воин, убогий и богатый в равном достоинстве; каждый от своих дел прославится или постыдится. Но прошу и умоляю всех: непрестанно о мне молитесь ко Христу Богу, да не буду низведён по грехам моим в место мучений, но да вселюся туда, где свет жизни... [506]

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

1326 год

30 марта родился Иван II, сын Ивана Даниловича Калиты и княгини Елены.

4 августа Иван Калита заложил первую в Москве каменную церковь Успения Богоматери.

   29 декабря преставился митрополит Пётр, передавший как благословение свой нательный крест Ивану Калите с наказом завещать его старшему в княжеском роду.

1329 год

   30 марта Иван II получил постриг и посажение на коня, в тот же день была заложена каменная церковь в честь его небесного покровителя Иоанна Лествичника.

   1331 год

Первая поездка Ивана II в Орду с отцом и боярами.

   1332 год

1 марта преставилась, постригшись в монахини, великая княгиня Елена, мать Ивана II.

   1339 год

Иван Калита отправляет всех своих сыновей — Семёна, Ивана и Андрея — в Орду на суд с тверскими князьями.

28 октября в Сарае хан Узбек казнит Александра Михайловича Тверского и его сына.

   1340 год

   31 марта умер Иван Данилович Калита, оставив о себе память как о «собирателе земли Русской». Его сыновья отправляются в Орду за ярлыком на великое княжение.

Семён Иванович получает ярлык и торжественно посажен на великокняжеский стол во Владимире.

   1341 год

Женитьба Ивана II на княжне Феодосье Дмитриевне брянской.

   1342 год

Преставилась жена Ивана II Феодосья, оставив князю дочь.

   1344 год

Поездка Семёна, Ивана и Андрея в Орду.

Преставилась жена Семёна, великая княгиня Айгуста-Настасья.

   1345 год

Три свадьбы братьев в Кремле: великий князь Симеон Гордый женится на княжне Евпраксии, Иван Иванович — на боярышне Александре, дочери тысяцкого Вельяминова, Андрей — на княжне Марье.

   1346 год

Великий князь Симеон Гордый отсылает княгиню свою Евпраксию к отцу её, князю Фёдору, на Волок.

   1347 год

Третья женитьба Симеона Гордого — на дочери убитого в Орде Александра Тверского, княжне Марье.

   1348 год

Симеон Гордый с братом Андреем едут в Орду к хану Джаиибеку, Иван оставлен правителем в Москве.

   1351 год

   12 октября у Ивана II родился сын Дмитрий, будущий великий князь Донской.

   1352 год

3 июня преставился от моровой язвы новгородский архиепископ Василий.

   1353 год

Моровая язва в Москве.

14 марта преставился митрополит Феогност. На той же неделе умерли два малолетних сына Симеона Гордого, а 26 апреля и он сам. 6 июня, на сороковины старшего брата, преставился князь Андрей Иванович, а ещё через сорок дней у его вдовой княгини Марьи родился сын Владимир, будущий сподвижник своего двоюродного брата Дмитрия Донского.

Иван II едет в Орду за ярлыком на великое княжение.

   1354 год

Торжественное посажение Ивана II на великокняжеский стол в Успенском соборе Владимира.

Князь Олег Рязанский захватил пограничный город Лопасню. Иван II уклонился от вооружённого столкновения, но велел укрепить окское порубежье.

   1355 год

Иван II лишает брата своей жены Василия Вельяминова должности тысяцкого и назначает на неё, вопреки завещанию Симеона Гордого, боярина Алексея Петровича Босоволокова-Хвоста.

   1356 год

3 февраля новый тысяцкий найден убитым на кремлёвской площади.

Волнения в Москве. Вельяминовы со своими людьми отъезжают от великого князя сначала в Рязань, затем в Орду.

   1357 год

Митрополит Алексий исцеляет ордынскую царицу Тайдулу.

Убит своим сыном хан Джанибек. Бердибек сел на царство, также умертвив и двенадцать своих братьев.

   1358 год

Иван II Иванович, сославшись на ханские грамоты, решительно отказывается пустить на территорию своего княжества ордынского царевича Мамат-хожу, прибывшего для размежевания пограничных с Рязанью земель.

Иван II Иванович прощает Вельяминовых и возвращает старшему из них, Василию Васильевичу, должность тысяцкого Москвы.

   1359 год

   13 ноября, приняв схиму, преставился великий князь Иван II Иванович. В духовной грамоте он завещает Москву сыновьям Дмитрию и Ивану, уступая треть её доходов шестилетнему племяннику Владимиру Андреевичу. По предсмертной просьбе Ивана Ивановича опекуном девятилетнего Дмитрия, временным правителем и местоблюстителем престола становится митрополит Алексий.

Ольга Гладышева, Борис Дедюхин НОЧЬ Исторический роман

Из энциклопедического словаря. Изд. Брокгауза и Ефрона. Т. XV. СПб., 1903 г.

еоргий (Юрий) II Всеволодович — великий князь владимирский, родился в 1187 или 1189 г. В 1208 или 1209 г. он наголову разбил у реки Дроздны (вероятно, Тростны) рязанских князей, опустошавших примосковские места. Всеволод III (умер в 1212 г.) назначил себе преемником второго сына, Георгия, а не старшего, Константина, за то, что последний не хотел взять Владимира без любимого им Ростова. Между старшими братьями возгорелась борьба, в которой приняли участие и младшие братья. На сторону Константина стал Мстислав Удалой. Георгий и его младшие братья потерпели в 1216 г. сильное поражение при Липицах. Сдав победителям Владимир и заключив с ними мир, он уехал в данный ему Городец на Волге. В следующем году Константин позвал его к себе, дал ему Суздаль и, оставляя Ростовскую область в наследственное достояние своему потомству, назначил Георгия своим преемником на великокняжеском столе. В 1219 г. Константин умер, и Георгий сел во Владимире. Заботясь о безопасности северо-восточных пределов великого княжества, Георгий удачно воевал с болгарами и в 1221 г. заложил Нижний Новгород как оплот от инородческих набегов. В том же году он послал к новгородцам, по их просьбе, сына Всеволода, затем своих братьев Ярослава и Святослава. Князьям, собравшим рать против татар, Георгий послал только небольшой вспомогательный отряд, который не поспел ко времени битвы на реке Калке и с дороги воротился домой. В 1224 г. Георгий угрожал войной новгородцам и дошел до Торжка, но отступил, когда Новгород принял в князья шурина Георгия, Михаила Черниговского. В 1228 г. Георгий с успехом ходил на мордву. В конце 1237 г. к Георгию посланы были Батыем послы с требованием дави; затем рязанские князья обратились к нему с просьбой о помощи против татар. Помощи рязанцам Георгий не дал, ибо хотел «сам особь брань створити». Опустошив Рязанскую землю, татары разбили у Коломны владимирскую рать под начальством сына Георгия, Всеволода, взяли Москву, забрали в плен другого сына Георгия, Владимира, и 7 февраля подступили к столице. Оставив во Владимире сыновей Всеволода и Мстислава, Георгий ушел с племянниками в Ярославскую область. Там он расположился на берегах реки Сити и начал собирать войско против татар. Последние, предав Владимир огню и мечу, пошли далее на север. 4 марта 1238 г. произошел неравный бой, в котором Георгий и сложил свою голову.

Господи, воле Твоей предаемся и

помощи взыскуем. Если будет

попущение Твое…

Глава первая. Позор

ретьи сутки новогодья, четвертая неделя Великого поста, а о весне и помину нет. Ничем она себя не оказывала, ни проталинкой, ни сугревом полуденным, будто не могла протолкаться сквозь серую наволочь небес. Солнце не являлось с самого Крещенья. Завтра — Герасим-грачевник, но о каких тут грачах речь? Зайчата-настовики будто и не родились нынче, и лисы не мышкуют, чем только живы? Весь лютый сечень валили снега и сейчас продолжали висеть сплошными пеленами. Леса занесло по самые кроны, стволов не видать. Ели рядами белых шатров держали снежную тяжесть на растопыренных лапах, молодые березки утонули вершинами в сугробах, простирая длинные, в укутке, ветви в одну сторону, по ветру, отчего они изогнулись мохнатыми сводами. Бурелом полностью укрыла нетронутая пышнота — ни звериного следа, ни вскрика. Беззвучие. Бездвижность. Ни прыг, ни скок, ни человечья мовь не тревожили тишины, глубокой и робкой, какая была, наверное, в самом начале Божьего умысла о природных основаниях: стихии сотворенны, еще в бессознанье своего величья, едва дышали, еще не смели обнаружить силы, в немотном покорстве прирастали, не зная целеполагания Создателя и своего назначения.

Но такая была литургическая торжественность в замершем замнем царстве, такая благостройность после недавних бурь, что не могла душа не чувствовать таинственного смысла этой прикровенности. Нельзя тронуть озябшую еловую лапку, высунувшуюся из-под снеговой толщи, чтобы не вызвать обвала, который бесшумно и мягко похоронит тебя в пушистом плывуне.

Река Сить невелика: в самых широких местах не больше десяти саженей, почти в любом месте легко перейти ее вброд, лишь в омутах глубина порой до восьми аршин доходит, и по левому берегу ее собравшиеся из разных мест Руси воины и ополченцы с сотскими и десятскими продолжали долбить мерзлую землю ежедневно, укрепляя защитные валы и прокладывая переходы между землянками. Вгрызались в землю глубоко, строились и обживались крепко — как кондовый бор, пустивший корневища в земную глубь.

Великий князь заступ в руки не брал, но ему и без того забот хватало. То в седле, то пешим он появлялся и на земляном валу, и в лесу, где хоронили от зверья да лихих людей припасы, оружие с броней, и на льду реки, где велись рыбные ловы, и на тайных тропах, по которым подходили ополченцы, тянулись обозы. Он хорошо знал эти дремучие леса с медвежьими берлогами и волчьими логовами. Знал их в летнюю знойную пору, пропитанные смоляным духом, с посвистом птиц и стуком дятла, бывал тут и осенней грибной порой, и в зимние голубые дни с ядреным морозным треском. Он полюбил эти места еще со времен первых походов с отцом, было ему здесь всегда привольно и радостно чувствовать свою молодую и дерзкую силу. Потому-то и выбрал реку Сить и ее раменные леса, звал сюда русских князей с их дружинами и очень верил в удачу.

Юрий Всеволодович глубоко потянул пощипывающий ноздри лесной воздух, плотнее запахнул пластинную шубу из собольих хребтов, пошел вдоль загороды.

Бревна — половинники, с которых не срезан горбыль, смерзлись. Составлены высоко, на коне не перепрыгнешь. Да что на коне! Тут никакому коню не подобраться, любому — снега по грудь. Схоронились надежно… Это на своей-то земле схоронились! Уже месяц стояли в лесах. Ожидали подмоги из Новгорода. Всюду разосланы гонцы великокняжеские. Ответа — ниоткуда. Будто оцепенела вся земля Русская — ни отзыва, ни стона, ни жалобы. Тяжко было на душе, смутно. Томилоневедение, думалось: Господи, у Тебя день как тысяча лет и тысяча лет как один день. Не вынести такого счета времени смертному человеку. Все будущее знать хотим и гадаем о нем. Но если б вдруг знать — как жить тогда? Ведь не сможем? Ослабнем духом и убоимся. Сохрани же неразумие наше, ибо оно — милосердие Твое, и скажи волю Твою для вразумления нашего.

На кучах хвороста, наготовленных повсюду для разжигания костров и разводу мышей, брошены были поперсы — конские нагрудники из козлиных шкур. Тревожность обеспечивает порядок. А тут, видно, привыкли к неизвестности: ни друга, ни врага не объявлялось, настороженность стала падать, прошел первый испуг, приувяла готовность к отпору, все чаще ополченцы да и сами воины стали задумываться о доме, об оставленной родне. Мечта прокралась: может, обратно жизнь прежняя воротится? Отмщение, конечно, хорошо бы, да кому отмщать-то? Нету никого в округе. Завязли в снегах по воле княжеской и сидим незнамо пошто. Догадывался Юрий Всеволодович, что бормоток такой бродит: отходчивы русские и беспечны. Попервости с жаром откликнулись, кинемся-де с охотою землю от грабителей защищать, но прошло время — и бездействие расхолодило людей: кого ждем, кого ищем, кто нам грозит? Так недалеко и до уныния. А начнут унывать — и вовсе оробеют… Каки таки татаре? Откудова им взяться? Что им до нас? Приходили когда-то, годов десять — пятнадцать назад, не упомнишь уж… Так их комета хвостатая привела, не иначе как через комету то нашествие приключилось… А теперича ни знамения не наблюдается, ни известиев достоверных не поступает. Слухами князья пужали, чтобы войско собрать побольше. Давно, вишь, битвами не тешились, в пирах затучнели.

Кажется, только самого князя сжигало нетерпение и гаев: где же новгородцы, что медлят? Почему молчит стольный град Владимир? Ведь там сын оставлен. Что Москва? Что Коломна? Там еще два сына.

У загороды валялась полузасыпанная шагла — лестница в одно бревно с вырубками. Юрий Всеволодович приставил ее к тыну, влез, срываясь сапогами, выглянул поверх в начинающие сгущаться сумерки. Слепое; еще беззвездное небо. Тишина. Безветрие. Чуткому уху послышался едва уловимый некий шелест как бы, то ли шорох. Внизу под тыном князь увидел, что вытянулись из сугроба прошлогодние бустылья. Значит, здесь, на теплом угорье, начали оседать снега. Почему-то от этого первого малозаметного знака перемен остро кольнуло предчувствие близкой опасности. Но напрасно напрягал он зрение: на белесом небесном полотне проступали лишь спутанные ветки в снежных лохмотьях. Да, глухо — что с тверской стороны, что с ярославской, а больше и ждать, похоже, неоткуда, ни своих, ни чужих.

Юрий Всеволодович спрыгнул на глубоко протоптанную тропинку, обрушив лестницу. Чуть потягивало дымом. Вдоль Сити обозначились бледные огни теплинок, доносились удары об лед: разбивали полыньи, брали воду для вечернего варева. Морозы, крепкие с самого Сретенья, чуть отмякли, снег опять трушился на лицо, теперь совсем бесплотный, тихий.

За свои пятьдесят лет многое ему довелось пережить и повидать, но впервые жизнь больше не казалась бесконечной, почему-то все отчетливее наступающая ночь представлялась последней. Князь гнал от себя эти мысли, зная, что они ослабляют дух, а сейчас нужны сила и терпение. Что бы ни случилось, какие бы испытания ни сулила судьба, — только сила и терпение.

С первых дней стояния здесь, в междуречье Сити и Мологи, обустраивали воинский табор и ждали, ждали, ждали: вот-вот подтянутся дружины со всех княжеств, но, кроме племянников, так никто и не подошел. Нельзя было тянуть с возведением защитных валов и скрытых переходов между землянками, поэтому, несмотря на февральские вьюги, воины вместе с боярами и воеводами с рассвета др темноты долбили мерзлую землю, строили засеки, укреплялись на случай неожиданного нападения. Ополченцы, которых собрал Юрий Всеволодович в Ярославле, Ростове да Угличе, никогда еще ни татар, ни каких иных иноземцев и не видывали, лишь вспоминали да повторяли друг другу отрывочные, полузабытые рассказы очевидцев. Противоречивые слухи одних устрашали, ввергали в беспокойство, другие принимались спорить о том, чего толком не знали. Великокняжеский воевода, он же тысяцкий, Жирослав Михайлович уверял, что татары суть выходцы китайские, оттого, мол, узкоглазы и лица имеют плоские. Епископ Ростовский владыка Кирилл поучительно его поправлял, что не ведомо сие никому; не то что нам или свеям не ведомо, даже греки иль другие немцы в неизвестности, что это за народ. Одно достоверно: дики они, грабежом да скотоводством кочевым живут, а на головах у них плеши сини.

Юрий Всеволодович не однажды уговаривал владыку отправиться в епархию, но тот, побывав со свитой в монастыре на Белом озере, пришел с белоозерским полком к великому князю и теперь упорствовал, что должно духовенство пребывать с воинством для молитвенного споспешествования. Толсто-округлый станом и румяный от вольного воздуха Кирилл вел себя необыкновенно деятельно, высокий голос его разносился, кажись, повсюду, и хоть кончик носа у него приморозился и почернел, был владыка весьма бодр и неутомим в перенесении непривычных трудностей. Всех заметно приободряло его присутствие, его постоянная, неистребимая улыбка и столь необычная для его сана всегдашняя даже и веселость. Кто бы ни взглянул на владыку, видел, что человек сей счастлив вполне в каждом дне своем и за все Бога благодарит во все времена, как отцом Церкви Златоустым наказано, да не всем дано исполнить. Иные из духовных предполагали, что тихое сияние и безмятежность ниспосланы епископу Кириллу как сугубая благодать свыше. Он никому никогда не возражал, но никто б не осмелился утверждать, будто владыка хоть в каких-то правилах нетверд; более того, не замечали ни миряне, ни священство, что сами ни разу не имели случая или охоты ему поперек молвить. Наконец и великий князь перестал настаивать, чтоб ростовский владыка отъехал, хотя мрачное необъяснимое предчувствие порой охватывало его при взгляде на светлое лицо монаха. Открытость и доброе расположение Кирилла не были суетными, хотя он вникал во все дела и заботы.

— Зверье мы все распугали, — сообщил он князю как радостную весть. — Разбежались по округе и кабаны и лоси. Одне волки остались. По ночам вкруг загороды сидят и воют и воют. Не иначе, желают лошадкой полакомиться. А обозы ноне с утра ушли, ты не печалься, Юрий Всеволодович. Распростались и ушли: на Бежичи, на Городок, на Рыбаньск. Всего нам оставили в полноте: и хлеба, и мороженины, и зерна-сена — лошадкам. Надолго теперь хватит. Подойдут новые копья — и для них пропитание в избытке. Хоть до Пасхи можно ожидать.

— Растает мороженина до весны, — хмуро бросил князь. — Крупна, что ль, рыба-то?

— И туши многия, князь. Я разрешил, хоть и пост. Поскольку поход и морозы, для поддержания сил разрешил я воинов от поста. Дурно не то, что в уста, а то, что из уст. Пущай варят и вкушают. Соли запасы тоже пополнили. Завтра суббота, не забыл? Я у тебя обедаю! — с лукавством напомнил владыка. — Утешение-то наказал готовить?

В обычной жизни на Велик пост по субботам и воскресеньям русские князья часто приглашали к себе на обед монашескую братию с игуменом, что и называлось утешением. Во дворце-то ели слаще.

— Не бывал у тебя никогда, а страсть хочется, — продолжал шутить ростовский епископ.

— Сам гляжу, к кому пойти, — выдавил наконец улыбку Юрий Всеволодович. — Кто у нас тут побогаче, из бояр-воевод? К тому и направимся… если живы будем.

Кирилл как бы не понял намека, закивал согласно.

Каждый вечер, пока не ударили в деревянное било к молитве, обходил князь военный стан. Уже давно все хорошо управлено и изготовлено и воеводы наблюдательны, но все-таки свой глаз надежнее. Сыстари заведенный порядок сохранялся и здесь: вставали затемно, обедали задолго до полудня, а в полдень ложились отдыхать, следуя совету еще Мономахову. Зато наступление ночи встречали без усталости, и ночная сторожа несла службу без тягости: устраивались в заметенных скрадках столь ловко, что свой не углядит, не то что враг. Лишь свист едва слышный да легкий снеговой взмет встречали приближение великого князя: мол, тута мы!

— В овчинах ли сидите? — спросил Юрий Всеволодович.

— Угу, — донеслось из белого стожка вместе с молодым задавленным смехом.

— А то я наказывал без овчины не ставить в ночь. Глянь, поморозитесь.

— Через три дни Василий-капельник, «закинь сани на поветь», медведи просыпаться начнут, — опять со смехом донеслось из заколья.

Молодой разумок — что вешний ледок. Вбаклажили себе в голову, что на скорый бой идут, а если бой и не быстро грянет, весна вот-вот нагонит. Шли вой ярославские, ростовские, угльчские в бараньих шубняках да в мохнатках — в меховых рукавицах, но иные обнаружились в ватолах нестеганых, особливо молодяки да бедняки. Уж только в таборе разглядели, в чем они явились. Ну не обратно же их отсылать?

— В сече резвее будут, коли доведется. Живее бечь и легше, — уверял Жирослав Михайлович. И на грозный замах князя: — Оружие у них востро да тяжко, и сами ухватисты, а озябши, только сердитей станут. — Лукав главный воевода, и шутки его колки, но сам отважен, в смушковом сизом тулупчике глядит как младень.

Юрий Всеволодович хотел попрекнуть его, что нагрудники конские по сугробам раскиданы, но передумал, лень стало мелочиться, сказал вместо этого недовольным голосом:

— Все румянеешь?

— Жирослав еще молодец на овец, только на врагов — Нездоров, — мигнул воевода белыми, как у порося, ресницами, не выпуская улыбку на лицо. Он всегда так шутил.

— Да-а, соключила нас беда, и незнамо, на сколь долгие года, — вздохнул Юрий Всеволодович, и голос у него озноб-но дрогнул. — А мне что-то и впрямь… не по себе. В сон, что ли, клонит? Даже говорить нету охоты.

— Так вздремни, ляг пораньше.

— Какое! Ни после обеда, ни в ночи нейдет отдых ко мне. Веки перстами насильно опускаю, отпущу персты — веки опять настежь, опять лежу вытаращиваюсь… Хороши ли нонь обозы приходили?

— Да это уж моя тягость, — по-свойски грубовато прервал воевода, жалея великого князя. — Во все-то не вникай сам, чай, и мне доверяй немножко.

— Гонцы? — без надежды спросил Юрий Всеволодович.

— Нету. Ни следка в лесах, ни колыханьица. Вчера, правда, половец один прибег из Новгорода.

— Что же ты молчишь, холоп? — Князь хватанул воеводу за грудки, за пушистые отвороты тулупчика. — Тебе ведомо, как новгородских вестей жду?

— Да пошто тебе вести эти? — дерзко вскинул свинячьи круглые глазки Жирослав Михайлович. — Донес, там о Святках свадьбу праздновали племянника твоего Александра с дочерью половецкого князя Брячислава. Этого ты ждал? Утешился? — Воевода плюнул на снег, высказав тем свое негодование.

— А…а…а брат Ярослав? Что же, не даст помощи?.. Племянник это хорошо, но войско я прошу. Иль не в силах Ярослав подсобить? Аль не известны ему судьбы Рязани и иных ее городов? Свадьба хорошо, коль приспело, но сейчас враг таков, что совместно надо, желательно. — Пальцы князя ползли по отворотам воеводского тулупчика, под задравшейся бородой страшно ходил острый, в черных волосах кадык. — Как же это? Вот так брат родной! Ему что же, не касаемо?

— Во-первых, судьбы Рязани да там Пронска, Зарайска, Ижеславца покамест неизвестны доподлинно, — возразил воевода и выдернул тулупчик из княжеских рук. — Подошли к ним татарове — еще не значит, что взяли. Может, уж давно вышел из Коломны молодой князь Всеволод да и гонит их прочь и слава встречь сыну твоему восстает.

— Как заря, да?

— Как заря красная — да, а что? — несколько опешил главный воевода.

— Зачем слова пустые бросаешь и утешения раскладываешь передо мной, как перед женщиной? Сам веришь ли тому, что говоришь?

— До самого последнего надеяться будем и в твердости пребывать, — наставительно и даже с вызовом ответил воевода, потом, оглянувшись, понизил голос: — Аль предчувствие имеешь какое? Не таись передо мной-то!

— Уже месяц, как вышел сын из Владимира с Еремеем Глебовичем встречь татарам. И все ни слуху ни духу? Сам ранен, так воевода известил бы. Как все разрешилось-то? Отогнали или сами головы сложили?

— Мыслимо ли, князь! Еремей Глебович и могуч и искусен, и сын твой в самой поре молодеческой. Помнишь, как славно ходили вместе на мордву?

— Мордва не татары, и повадкой, и срядой, и числом — не сравнить. Ведь говорят, их — тьмы.

— Но ведь и мордвов замирять было непросто!

— Они более умом заметны, нежели доблестью ратной. Тут совсем другое. Сейчас все в сомнении. Затаились по уделам и — взывай не взывай к ним, ни один князь ни одной пики не кажет.

— Но ведь племянники пришли с тобой! И бояре пришли, и тиуны, и гридни, и мечники. Сколь велико наше войско! Смотри-ка, целый город в лесу схоронили.

— Ты еще о конюхах и стремянных забыл… — усмехнулся Юрий Всеволодович. — Что ты мне про племянников? Они все равно что дети мне, сызмалу на моих руках остались, все трое. Васильку — девять лет, а он старший самый. А младшему вообще было четыре года. Он и отца-то не помнит. Я ему — отец. А братья мои где? Где Ярослав, надежа моя? Сына женит!

— Слыхать, так, — понурившись, поддакнул воевода.

— Где брат Святослав? Пошто медлит? Иль душа его мою душу не слышит? Или столь часто я его просьбами о помощи тревожил, что он устал от них?

— А ты Калку помнишь? — тихо сказал воевода и потугше укутал себя в тулупе. — Помнишь? А теперь на Ярослава гневаешься?

— Не то совсем — совсем другое, Жира! — торопливо возразил Юрий Всеволодович. — Пошто Калку сейчас поминаешь?

— И не хочется, да вспоминается. Ведь ни суздальских, ни владимирских полков в южные степи ты не отправил.

— При чем тут это? При чем Ярослав? Там князь Мстислав Удатный бился.

— Но ведь ты не отправил! — с нажимом повторил воевода и опять поморгал короткими ресницами.

— Мы не успели! — запальчиво вскрикнул князь, Жирослав Михайлович возвел кверху глазки, потом длинно высморкался на снег.

— А я упрекаю, что ль? Просто для примера и сходства молвлю.

— Неверно ты говоришь!

— Вполне даже допускаю. Пурга меня замучила, князь, и мысли путаны соделались. Горько тебе, конечно, но, может, еще подойдут новгородские? Ничего пока не случилось. Биться-то пока не с кем. Да и разве вызнает про поход простой половчанин, который прибег оттудова? Допустят ли его в замыслы? Хоть и бывали кипчаки с нами заодин, но чтоб верить им и доверяться до конца? Тогда разве, когда мерин кобылою станет, когда вор красть перестанет. Иди-ко, господин мой, что покажу тебе, порадую.

— Да, некрепко бьются дружина и половцы, если с ними не ездим мы сами, — пробормотал Юрий Всеволодович, ступая вслед за воеводой на утоптанную полянку под соснами. Снег посредине нее был кроваво окроплен.

— Дружинники схватились побороться для сугрева. Мы думали, что такое, они — до крови? А это веснушки! Смеху было! Оттоптали снег, они и выглянули.

Воевода живо наковырял горсть твердых, как камешки, клюковин, подал князю. Тот кинул их в рот. Мерзлые ягоды хрустнули на зубах свежо и остро. Да-а… Калка… Сколько времени прошло, а память все кислее прихватывает.

— Ты мне зачем про Удатного-то, а? — шипяще спросил Юрий Всеволодович, передернувшись от оскомины. — Ты для какого примера и сходства? В чем сходство-то находишь? Что и меня такой же срам постигнет, как его на Калке?

— То не срам, князь, а горе наше общее, — отвечал воевода, спокойно глядя покрасневшими щелками глаз. — И не хватай меня за слово случайное, как за уду. А говорю к тому лишь, что всякий наследует и славу и бесчестие отцовское. Каков отец, таким и сын считается.

— Я не забыл, что Мстислав Удатный — сын Мстислава Храброго, — медленно произнес Юрий Всеволодович.

— Оба битвами славны, — согласился воевода. — А твой батюшка — созидатель. Какой великий собор воздвиг попечением своим во Владимире, дивно украшенный иконами, я писанием, и резьбой каменной звериною. Одного такого собора довольно, чтобы славу потомков заслужить.

— Это заложили, когда брат Дмитрий родился, — помягчел великий князь.

— Такому храму поревнует даже и Успенский собор, князем Андреем Боголюбским построенный. Не пречудно ли? Два брата два столь великих собора в память о себе оставили. И главное — рядом! Неужто когда-нибудь умысел сей позабыт будет? Не верится даже.

— А Кидекша кроткая! А Покров на Нерли чистоты непорочная, ангельския! Видишь, воевода, когда народом будет исторгнуто нечто великое, например битва большая выиграна, построен Покров на Нерли, написано «Слово о полку Игореве», народ делается уже другим, чем был до этого, он уже испустил доказательства, что предназначения исполняются и все мы не только творители и попечители, но все как бы на одну ступеньку к небу выше ступали… Вот почему в каждой битве к победе стремимся, каждому творению красоты великой радуемся и благоговеем.

— Ешь еще жарову-то, — сказал воевода. — А то младени прибегут, все заграбастают. Вот, мол, девок сюда заманить, чтоб по клюкву пришли. Вот это бой у нас начнется!

— А что, ходят девки к нам в табор?

— А то-о!.. Из окрестных-то сел! Нам стоять, врага высматривать, им — женихов промеж нас выискивать. Вот такая вот клюква, — заключил воевода, выпучивая глазки от острого вкуса ягоды. — А рязанцы у нас, кажись, ничего не просили? Всего два с лишком месяца назад? Иль мне помстилось, великий князь? А ты чего им сказал в ответ на мольбы их о помощи и заступе? Я, вроде того, один брань сотворю. Чего же теперь от других хочешь? Вот и сотвори брань один! Но никто уж не позлорадствует, ибо всем погибель.

— Может, ты в ухо хочешь, воевода? — Великий князь направил на него льдистый, потемневший взор. — Ты пошто каркаешь, подобно вороне к ненастью? Ты мне упрек запускаешь, как гада холодного за пазуху! Иль я с тобой не советовался, бояр не спрашивался? Вы пошто же тогда не обличали меня? Пойдем, мол, князь, рязанцы зовут, навалимся на ворога вместях. А вы прели под шапками, как горшки с кашей, и очи опускали, как невесты засидевшиеся. Скромники какие!

И обещание в ухо и другие обидности, вроде гада холодного, Жирослав Михайлович пропустил мимо как несущественность. Главное, что сам высказал князю напрямки: другим отказавши, себе не проси. Да, не возражали ни бояре, ни он сам, главный воевода: пускай рязанцы опробуют татаров одне, тогда знать будут, как с владимирцами враждовать-величаться, пусть проникнут: чья власть выше, того и помощь больше, — это и будет забота отеческая великокняжеская. А они глазами рыскали на вольности новгородские, вот и получайте по своей воле. Все это мигом пронеслось в сообразительной голове Жирослава Михайловича, и даже облегчение сделалось, что и князя своего уел, и рязанцев припечатал.

Томительны были дни скрытного стояния на Сити, гнев тихими искрами порскал даже среди друзей и сродственников. Знающие ратники сказывали, что худо это, перетомились воины и отвага их скукой исходит. Даже и такие шепоты перешептывали, что великий князь решения принимать не смеет и не умеет, что неверно рязанцам отказал, что напрасно сюда, в бурелом чащобный, полки засадил, что зря сыновей на оборону Коломны, Москвы и Владимира поставил: какие они полководцы? Все гундежники гундосые перетолковывали, все по-своему иначили, их, вишь, разумения не спросили. Но и сам воевода понимал, что слишком долгое стояние опасно, оно дух не приподнимает, а утомляет бездействием, непривычностью жизни, неизвестностью.

— Я напрямки решусь, великий князь, — заговорил наконец воевода. — Вот ты княжишь двадцать четыре года, города ты строил, мордву теснил, не было при тебе усобиц ни во Владимирской, ни в Ростово-Суздальской земле. Сидели там братья твои и племянники, и все были заодин. Сыновья по уделам правили согласно. Церкви, монастыри возводили, мастера — иконники и здатели храмов — были в почете… Но, князь! Теперь перед нами враг, коего ты никогда не видывал. На Калку ты не ходил… А я ходил!

— Я Василько послал, — прервал Юрий Всеволодович. — Ты будто на знаешь ничего!

— Василько дошел до Чернигова, был князем Михаилом принят и на битву спешить перестал.

— Отчего же? — вырвалось у князя.

— А княжну младую увидал, — дерзко усмехнулся воевода. — Ведь был воитель сей пятнадцати годов отрок. А ты его во главе дружины поставил. Там, в Чернигове, его и застало известие, что на Калке все кончено для русичей. И на пире о трупах княжеских узнал. Тут только голова его от любови протрезвела.

— Он правдивец! — воскликнул князь. — А ты лжешь, воевода!

— Зачем же? — усмехнулся Жирослав Михайлович. — Я через три года княжну-то Марию и сопровождал к нему. Тогда и на службу к тебе перешел по собственной охоте. Просто сказываю, как было, и все.

— Зна-аю, почему перешел!

— Что ты такое знаешь-то? Говори! — насторожился воевода.

— Ты Мстиславу служил? Служил. Потом к Михаилу Черниговскому перебежал. Потом ко мне переметнулся, да ладно! Не хочу ворошить все это.

— Не хочешь, а намеки делаешь! Обижаешь, князь! Иль я тебе плохо служу? Я привез невесту, владимирские князья мне понравились, я и перешел.

— Ну, к чему ты сейчас-то клонишь?

— Значит, от Калки ты уклонился, от зова рязанцев уклонился. Татаров ты не видывал…

— Я на половцев сколько раз ходил! — спешно перебил Юрий Всеволодович. — С булгарами воевал.

— Ты говоришь, мордва — не татаре, но и половцы — тоже не татаре. Разве могут мордвы и половцы такой саранчой летучей нападать? Сомнение имею, правильно ли делаем, что тут обретаемся? Может, выйти из засад и встречи самим искать, напасть неожиданно?

— Вишь, воевода, ты сам себе перечишь: то говорил, что татаре — не половцы, а саранча летучая, а то предлагаешь встречу с ними искать самим. Да и где ты собираешься их искать? По сугробам и чащобам? И сколько их, и сколько нас? Пока подкрепление не подойдет, не двинемся. Таково мое решение. И не склоняй меня ни к чему другому.

— Ты считаешь, что татаров боле, чем нас? Пусть так. Но подумай тогда о тех, кто в городах затворился и оборону держит. Или их боле, чем нас? Иль стены городские нерушимы? Ты воздвигни мечтание тяжкое: а что там-то деется? Ведь там дети наши, жены и старцы.

— Я верю, что придут мои братья с подмогой, — глухо сказал Юрий Всеволодович в воротник. — Куда ты двигаться зовешь?

— Да хоть куда! На Владимир, вестимо. Там их нет — на Москву. В Москве их нет — слава Богу! — пойдем рязанцев спасать. Ведь ты этим первенство свое на веки утвердишь, подумай!

— Не о нем я пекусь сейчас, — через силу, с неохотой возразил великий князь. — Пускай татары сами нас ищут и тем от городов отвлекутся. А придут к нам, мы из засады и нагрянем.

— Я, конечно, решению твоему не перечу, ты волен выбор сделать. Но прав ли ты, сомневаюсь и беспокоюсь. Неведение меня смущает. Ты коварства татарского не знаешь.

— Шли гонцов каждый день!

— Да я шлю… Они где-то в снегах растворяются и пропадают. Дальнюю сторожу едва держу, убегают на ночь по бабам в деревни.

— Наказывай!

— Да они утром опять на месте. Но многие, сказывают, бегают.

Юрий Всеволодович продолжительно помолчал, давя сапогом краснеющую в снегу жарову.

— Может, ты и прав. Я понял тебя, боярин. О чем говоришь, о том и сам думаю неустанно. Ладно, посылай воеводу Дорожа с полком. Пусть разведает окрест.

— С полко-ом? — недоверчиво и радуясь повторил Жирослав. — Ведь это почти пятая часть нашего войска! А перебьют?

— Ты слышал? — повысил голос Юрий Всеволодович. — Я сказал: раз-ве-дать. Втайне все творите. Но пускай берут с собой трубников и рога и бубны многия. Встретив врагов, не уклоняясь, напасть внезапно и туг же трубами, сурнами, рогами и бубнами во всю мочь знак подать. Тогда и мы выступим.

— Ночью-то? — усомнился воевода. — А не порубим друг друга?

— Своих по запаху отличать будем, — недобро шевельнул усмешку под усами Юрий Всеволодович.

— Значит, нет супрету на бой?

— Наоборот. Выступать же немедля. Сразу, как поужинают. До тех пор не тревожь.

— Что же, голодных рази пошлю? — заметно повеселел Жирослав Михайлович. — Не ужинавши легче, а поужинавши крепче.

— Остальным на всякий случай готовиться. Оружие еще раз осмотреть, рубахи переменить, исповедаться. И пусть отдыхают. Раньше времени не колыхай народ. Ночь впереди еще длинная. Лекарей отряди по малым дружинам, чтобы каждый знал, с кем ему быть полагается.

— У меня монахов много получилось. Кто сам притек по дороге, кто с владыкой в свите. Теперь тоже просят воинами числить их, хоть бы и без оружия.

— Пускай тогда Дорож их впереди пустит, тихими стопами, монахи, мол, мы, и все. Из обители в обитель пробираемся. А полк тем временем изготовится. Понял ли?

— А как же, великий князь! — уже на бегу прокричал воевода.

Юрий Всеволодович поглядел ему вслед.

— Только ведь никого, ни души они не встретят, — прошептал.

Несмотря на беспокойство, в нем еще была жива надежда, что братья вот-вот подойдут, откликнутся все-таки на родственный зов. А крепче того была вера, что татары не станут искать войско великого князя где-то в засугробленных непроходимых лесах, где кони плывут по брюхо. Конечно, это не половцы, но тоже кочевники, степняки. Остерегутся. Будут ждать весны. А там и русские силы поднакопят. Недаром издавна говорили: степняк что лук, снег сошел — он тут. Но и еще придется погодить, чтоб в грязях не потонуть, а болота чтоб оставались мерзлы и крепки, лес же не одет, прозрачен. Как сойдется это все, самый раз будет и нападать.

Он начал ежевечерний обход один, без бояр, без градней — телохранителей, без подручных слуг. Ему не хотелось говорить и нечего было отвечать на немые вопросы в глазах соратников. Он поднялся на вышницу — крытый помост, упрятанный в раскидистых сосновых ветвях, и, приблизив к ним лицо, ощутил холод снега и смолистый запах хвои, стал смотреть за Сить, в сторону Волги, туда, где далеко-далеко Углич Поле, Ярославль. Тучное, темное, чреватое пургой небо нависало над белыми вспольями и раменьями. Ни одной деревни в междуречье не видать, занесло их по самые крыши. Разве тут пробраться татарской коннице?

От сердца отлегло. Он повернулся в другую сторону. Направо — Молога, угадываемая лишь по верхушкам прибрежных ветел, левее, к северо-востоку, где Молога делает крутой изгиб, — Городок, Бежичи, Езьск, еще подальше — Рыбаньск, в излучине беструбные избушки — пристанище бортников, смолокуров, лыкодеров, охотников. Как это все зелено, привольно в летнюю пору! Наплывают друг на друга изумрудные пологие холмы, пересекаемые повсюду узкими белесыми дорогами, изрезанные неглубокими овражьями. Куда ни погляди, раскиданы ковры многоцветья, узорочий затейливых, оттенков нежных, робких: васильковых, брусничных, жемчужных, светло-шафранных да тускло-золотых. Сейчас все укрыто ровным покрывалом, лишь кое-где промяты санные пути, ведущие к ратному стану. А внутри самого стана шатры и полстницы, срубы на скорую руку, землянки и даже ледяные домики, — все рядами, подобно улицам. Утепленные шатры с обогревом — для князей и бояр: воевод, тысяцких, сотников, а также для епископа Кирилла с причтом, для лекарей, травников. Для воинов — попроще жилища, а также для мечников, обозной прислуги, конюхов: задворных, кормами ведающих, стремянных, стадных, за табунами глядящих, седельников, еще для стряпчих конюхов, кои за лошадьми ухаживают, кормят их и чистят.

Юрий Всеволодович усмехнулся: заложил я города — Новгород Низовой земли, Юрьевец, места для них выбрал, неприступные для набегов, красою замечательные, нагорные, лесные. Юрьевец в свою честь назвал, закладку начинали с церквей во имя Георгия Победоносца, а сейчас лежит передо мной тоже целый город — только воинов одних с десяток тысяч, улицы прямы, расчищены, жилища выровнены стройно, часовни походные свежим тесом сияют, березами вислыми, индевелыми все призанавешено, можно сказать, место даже вполне привлекательное и укрыв надежный. Только нет в этом городе ни жен, ни деток. Из скота — одне лошади. Нет у этого города ни имени, ни названия. И незнамо, к чему судьба его предназначена, — к славе русской иль к позору княжескому…

Юрий Всеволодович сошел с вышницы. Возле воинских избушек и землянок были выложены изо льда и снега загороды, чтобы ветром костры не задувало. Получились как бы дворы, откуда наносило запахом готовой пищи — каши с салом и душистым заваром из трав. Становики повырубили из сугробов скамьи, покрыли их досками, так же понаделали столешницы и сейчас, крестясь, усаживались за них в ожидании вечерней трапезы.

— Пускай еще попреет, покипит, — слышался голос старого кашевара Леонтия, огромным черпаком мешавшего булькающее варево.

— А не пригорит, дядя? — беспокоился чей-то ломкий юный голос.

— Тебе какой спех, Губорван? — отвечал с добродушием Леонтий. — Только и в царствии побудешь, что за столом сидючи. А я с этим черпаком в руке, можно сказать, родился и кашу до тонкостей знаю. Не трог, еще попреет.

— Гляди, не остыла бы? — пошутил кто-то третий.

— И тебе невтерпеж, Якум? Горазд ты на яствие, погляжу. Тако бы еще и на врагов!

— У-у, на кашу я лют! — подтвердил Якум.

— И на бабов! — прибавил Леонтий под общий посмех.

Юрий Всеволодович хорошо помнил этих своих владимирцев. И Якум и Леонтий ходили вместе с ним на мордву и крепости на Волге ладили и в Городец вместе со своим опальным князем прибыли. Как же давно это было! А душу греет и сердце тешит: не пропаду с дружиною верною. И епископ Симон, упокой его с миром, тоже в ссылку за князем последовал. Эх, жизнь, волна текучая! Чего в ней только не было! Нет, не одни лишь промахи, беды, поступки зряшные. Тогда бы все слуги и други отхлынули. И сейчас не ошибаюсь. И сейчас поступаю правильно… Иль только сам себя убеждаю-уговариваю?

Огненные карбункулы костров дотлевали в ледяных закутах, играли искрами сквозь стены, окрашивали багрецом склоненные снежные ветви деревьев. И в каждом затишке свои разговоры, постукивание ложек о деревянную мису. Он шел и, не желая подслушивать, слышал все, что говорилось.

— У нас во Владимире резьбу каменную еще и красками расписывают.

— А пестро? — возразил некто охрипший.

— Нимало не пестро. Вблизь, может, и пестро. Издаля же глядеть — стройность и цвета в соразмерности.

— Да у вас все самое лучшее… Поди, и говно слаще.

— Ты что за столом-то мыркаешь, паскудник! — осудил насмешника старческий голос.

— Да плюнь ты на него, — продолжал первый. — Он ножевщик, что он в таком деле понимает!.. А помосты церковные у нас из красного мрамора изделаны.

— Где брали? — спросил старый.

— Как где? В каменоломнях берем на Оке да на Клязьме. Я сам мраморщик. Валунов наберем подходящих, обточим до гладкости, до блеску, а помост уже известью с песком укроем — и давай живо, пока мокро, тут уж не зевай, ровно укладывай, а то взашей получишь, несмотря что в храме, — гордясь, рассказывал владимирский.

— Конешно, строгости! — согласились все, доскребывая кашу.

— В Суздале, в Рождествено плиты поливой крыты, молочно-желтые. Светло-о! — опять встрял охрипший.

— А взять ручки на дверях, — продолжал Владимирский, — медники наши до чего же хитро исделали! Глядел бы, глаз не отводя! Верите ли, братцы, неведомо чудовище виду звериного, а в роте у него кольцо железно, за него и надо браться, очеса же чудище пучит, а ушки у него малые стоят торчком.

— Вот ведь страх какой! — вразнобой сказали все, кладя со стуком ложки. — Зачем ж эдак-то на дверях храмовых?

— Искусности ради! — воскликнул владимирский. — Но не всякому разуметь сие дано.

Юрий Всеволодович улыбнулся: ишь, вострун какой, нашенский. Охрипшему тоже хотелось чем-нито похвастать, но не знал чем и потому сказал только:

— А у нас к Ростову дороги все в еловых лесах и угорьях, и под каждой елью по волку сидит.

— А где по два, — прибавил старый, и все опять засмеялись.

— Ей-пра! Волк — лиса, волк — лиса. Хоть руками их хватай.

— В соборах же владимирских у нас апостолы пречудные по стенам сидят и вельми умственны, лбы наморщены, глядят со скорбию.

— Муки, что ль, ваши прозревают? — опять вцепился с насмешкою ростовский.

— Никаких муков у нас быть не должно. Нашей земле Сама Богородица защита. У нас, почитай, все церкви ей посвящены.

— Вот вы какие, все предусмотрели, во всем себя обезопасили, — разочарованно сказал охрипший. — Подлей-ка мне горяченького с медом, с клюковкой.

— И мне, и мне тоже! — подхватили оживленные голоса. — В стужайле и день и ночь обретаемся. Поморозить, что ль, нас совсем хотят? Князь на битву звал, а получилось сидение?

Может быть, это последний спокойный час, подумал Юрий Всеволодович, стараясь сдержать досаду, пока Жирослав готовиться не приказал, может, вздремнут эту ночь вполглаза, а может, и вовсе не придется. И для многих тогда будет час сей последний спокойный на их веку.

— И, други, вот вам что скажу. Я десятский, меня послушайте. — Степенный голос покрыл вскрик негодующих. — Я сам ростовский, а неподалеку в Суздале у нас преподобная Евфросиния иночествует уже десять лет. Чай, слыхивали?

— Знаем, знаем, золовка она вашему князю Василько.

— Сестра жены его Марии Черниговской. Обе они дочери Михаила Черниговского. Вот пришел к Евфросинии однажды некий горожанин и желает ее видеть. И сильно был приражен, увидев ее исхудалую и в рванине. Она ведь, бывало, неделями пищи не вкушала, только воду вмале пила. Горожанин и молви: что ж, мол, ты в этакой худости?

А преподобная ему свое: рыба, говорит, на морозе, снегом засыпанная, не портится и не воняет, даже вкусна становится. Так и мы, иноки, если переносим холод, становимся крепче и будем приятны Христу в жизни нетленной.

Таков вот ответ, такое наставление.

— Да она как бы безмолвствовала?

— Безмолвствовала. Теперь же заговорила и училище завела для девиц, где письму учат, чтению и пению церковному. Тут другое, братцы. Как нам уходить с князем Василько по зову Юрия Всеволодовича, бают, видение ей было, то ли во бдении, то ли во сне. Спаситель Сам сказал, черные дни, мол, настают для Руси и Суздаль под меч под-клонится, сиречь погибнет, но никому не превозмочь молитву, если пламенно она из души исторгнута, монастырь ваш Ризоположенский знамением Креста сохранен будет.

Таково обещание.

— Погибнет Суздаль? — переспросил кто-то упавшим голосом.

— Оттого Василько с княгиней Марией не велели распространять, и видение сие тайной великой остается.

Все примолкли, перестали с шумом втягивать в себя обжигающее ягодное питье.

У Юрия Всеволодовича тоже душа примерла. Конечно, может, это только слухи и выдумки смердов, каждые простины-расставания сопровождающие. Но может, и правда.

— Значит, ты, десятский, утешаешь нас тем, что мы на тот свет явимся мерзлыми и потому не вонючими? — нарушил молчание мраморщик.

— Эва, утешил! — загудели остальные. — Пужаешь нас и в печалование вводишь.

Воле Божией покоримся, беззвучно сказал великий князь, удаляясь. Но стой! Как же мне-то ничего не сообщили? Весь Суздаль о тайном знамении судачит, а мне — ни звука! И Василько велел всем слыхавшим молчать. Вот так сыновец! Зачем это? Ведь отца-то и не помнит. Я ему отец. На словах, значит, одно, а в сердце иное? Я сам младень был, остался с кучей: своих сынов трое, да племянников трое, да младшие братья, да девки — и обо всех забота! И теперь от меня скрытничать!

Юрий Всеволодович остановился, поел снежку. Понимал, что обида глупая: ну, не сказали о пророчестве, поберечь князя хотели — нужны ли ему еще тяготы душевные и отвлечения в ту пору, когда он войско собирает!.. Но мнилось, все-таки завязывается что-то такое клещеватое, непонятное, путаное… А сами братаничи в каких мыслях теперь живут, про обреченность суздальцев зная? И тут же кралась надежда робкая: а может, предсказание и не исполнится? Евфросиния — дева чувствительная, вечно голодная, недосыпающая, от сверхсильных трудов и качает ее. Может, одно лишь прельщение? Все, конечно, были в страховании лютом, про татар прослышавши… Вот если бы старец какой из затвора вещал, сам будучи крепкого мужского духа и сердца неробкого!.. А Феодулия бывшая, в схиме Евфросиния, молода еще очень, бесами обуреваема, с пятнадцати лет в монастыре, ничего не видала, ничего понять не умела. И вообще, она жене моей племянница. Нашлась наконец пророчица в родне! Лепо человеку втайне все творити. Не для видений человек сотворен, но токмо чтобы от Бога милости просить.

Юрий Долгорукий княжил один от малолетства пятьдесят лет, сын его Андрей Боголюбский — двадцать лет; брат дяди Андрея, батюшка мой, княжил тридцать пять лет. Вот сколько Суздальская земля прожила при едином княжении без смут и сделалась могущественна. Не бывало, чтобы кто пришел с ратью на Суздальскую землю, воротился цел. После позорной стычки моей с братом Константином на Липице единство и мир в Суздальской земле ни разу не нарушались. И хотя брат Ярослав по буйному нраву своему затевал крамолы и хотел даже детей Константиновых супротив меня восстановить, но я, собрав на вече и братьев и братаничей, все крамолы утишил, родню любовью замирил, и все крест на том целовали… Торгами и промыслами процветал Суздаль. И ему погибнуть? Невмочь поверить. Какие каменщики там, какие древоделы!

Юрий Всеволодович еще хватанул снегу ладонью, проглотил жгучий комок, всего обдало холодом изнутри: ведь дружина-то вся послана под Коломну! Кто ж будет оборону держать? Всех воинов-суздальцев отправил со старшим сыном своим, наследником, встречать татар. Чадо дорогое, Всеволод, где ты сейчас и что с тобой?..

Суздаль расположился на высоком берегу, так что детинец оказался в излучине Каменки и опоясан земляным валом. Шесть человек друг на друга встанут — вот такая будет высота этого укрепления. Опольный город полукругом тоже примыкает к реке и тоже сокрыт валом более чем в два человеческих роста. И такой город приступом взять?! Отсидятся суздальцы, отобьются. А татары крюки кинут с зазубриями, по ним подтянутся?.. Нет, слишком круто, слишком высоко!

И Москва — на мысу, с одной стороны Неглинная, с другой — река Москва… Боровицкий мыс тоже крут и высок, а еще вал земляной и тын дубовый, верхи столбов преостры. Через каждые десять домов — колодец, в осаде от жажды не погибнут, если к рекам татары не подпустят. А припасов съестных торговые гости столь много привозят, что на год хватит. Воевода Филипп Нянька умудрен и расторопен, силы мысленной и телесной не растерял. На тебя, Владимир, сынок младший, юнош светлоглазый, на тебя понадеюся, держите Москву с великой верой и Божьей помощью. Ведь это путь на стольный град великокняжеский!

Для него же место выбрано не менее осмотрительно. С юга обрывистый берег Клязьмы, с севера — река Лыбедь, с запада и востока — глубокие овраги. Кто осмелится приступить к такой крепости? Там — все! Все самое дорогое.

Основан прадедом Мономахом, его именем назван; предпочтен сыном его Боголюбским самому Киеву — так полюбились князю Андрею владимирские измарагдовые всполья и голубиные дали. Там и могила его, там упокоен батюшка, там над Лыбедью — монастырь Княгинин, матушкой моей незабвенной заложенный, в нем же она и монашество приняла. Там Рождественский монастырь, батюшкой поставленный, там соборы, моими дедами воздвигнуты, украшены всякою красотою.

Как наяву всплыли в памяти резные каменные львы на столбах Дмитриевского собора, сверкающие под солнцем Золотые ворота, берега Лыбеди в красно-желтых слоистых песках. В двенадцать окон главного Успенского купола вломились голубые столбы света, осияв медные пластины и зеленые, темно-маковые плиты, устилающие пол, иконы в белокаменной алтарной преграде и слева от царских врат — главную святыню, — чудотворную Владимирскую Богоматерь. Оборони, Владычица! Окажи милость детям и внукам моим, сохрани их под покровом Твоим! Помоги сыну Мстиславу в защите и нападении, если таковые суждены.

И совсем-совсем отдельно, в самой потаенной глубине показалась жена… рудовласа, в ночах стыжения и робости не знающа, глаза ее Горькие, глаза — золотая зернь. И вдруг будто не он, будто кто чужой подумал: больше не свидимся.

— Да ты что? Владимир никому нипочем не взять, таку неприступную крепость!

— А если таран?

— Нипочем.

— А в полтора перестрела?

— Ни ворота ни одни, ни стены не пробьет.

…Похоже, везде воины говорили и думали об одном и том же. Иные беспокоились, хватит ли еды, если татары город обложат со всех сторон, другие утверждали, что знают, как много тетрадей воевода Ослядюкович исписал, занося в них привозы зимних немецких купцов.

— Что немцы, что немцы! — горячились первые. — Они роскошь всякую везут, а надобно яство.

— Меня годов двадцать тому назад послали эстам помогать. Они с немцами тогда воевали. Я хоть и младень, а травник уже известный был.

— Это когда Владимир погорел, двадцать семь церквов?

— Зачем? Это еще раньше того было. Послали меня врачьбу нанести. Эсты сами попросили. И что же? Немцы такой недостаток терпели, что голодные лошади рыцарей отгрызали хвосты друг у друга.

— Смеешься?

— Какой смех? А из реки нельзя было пить, потому что трупами завалена. По торгу — трупы, по улицам — стерво, по всем полям и путям — трупы, коню нельзя ступить, как по мосту, ходили по стерви. И лечить было некого.

Юрий Всеволодович, скрытый сумерками и опушенными ветвями, не удержался, заглянул через ограду из ледяных глыб, вырубленных на реке. Ратники только еще готовились к трапезе, их лица, освещенные огнем костра, были красны и веселы. Все молодцы и собой крупны, самый старший был тот, который назвался травником и рассказывал про стерво.

— Эх, мазюни бы я сейчас поел, — продолжал он мечтательно.

— Чего это? — живо спросил румяный отрок с белыми волосами до плеч и в шапке набок.

— Аль у вас не делают? — удивился травник. — Редьку, коя бы здорова была собой, кроят в тонкие ломтики, вздевают на нитку хвостами и вывяливают на солнце. Потом толкут и с патокой томят.

— Скусно, поди?

— У-у, — для убедительности слегка подвыл травник, доставая железную ложку, которая с другого конца была вилка, а посередке витой черенок. Только по одной этой вещи можно было понять, что владелец ее — человек не простой и не бедный.

— Вилкой — что удой, а ложкой — что неводом, — с уважительной усмешкой произнес молодой бровастый ратник, вываливая из котла в общую мису кашу с говядиной.

— А где у нас кошка-то? — сказал травник, прицеливаясь вилкой в кусок покрупнее. — Я нынче вроде бы следы кошьи видел.

— Заячьи! — возразилБровач.

— Да нет, кошьи.

— Уленька мне дала кота занести в лес, а он обратно в деревню ускакал, — признался румяный отрок, разгораясь щеками до багровых пятен.

— Жениться, значит, надумал, Лугота?

— Женюсь, — задумчиво и уверенно пообещал отрок.

— А что делать умеешь? Чем семью будешь кормить, на что жену-поповну холить? — пережевывая, допрашивал травник.

— Я лемеха выстругиваю.

— Лемеха-а? — засмеялись становщики.

— А то! Крыши покрывать. Из осины. Дерево не видное, но как просохнет, дождями его промоет, ветрами обдует, оно блестит и переливается столь благоуветливо, что не хуже и золочения. И не гниет.

— Вот пошто тебе, Лугота, поповну каждую ночь шшупать позволено, в честь чего это? А нам терпеть.

— Я не шшупаю, — растерялся Лугота.

— Что так? Боисся?

— Стыжусь.

— Не знал еще девок-то? — все допытывался кто-то.

— Отвяжись, кощунник, — оборвал другой. — Наш Лугота невинный отрок, непорченый.

— А я даром что Невзора, а похотеньем дюж.

— Люблю я ее, братцы, — сказал Лугота.

— А женишься, здесь останешься?

— Здеся, — подумав, решил Лугота. — Молога очень, говорят, рыбная. До двух пудов, быват, лавливают. А как поля уберут, на рябчиков силки становят.

— Ино смолу курить тоже выгодно, — вставил Бровач.

— Рябчиков — тьмы! — мечтал Лугота.

— Владимирцы все умеют: и олово лить, и купола крыть, и известью стены выбеливать, — с важностью бывалого человека заметил травник. — Хороша ли собой Ульяница-то?

— Рожеем бела, волосом руса, а нос широковат, — ответил за Луготу тот, который назвал себя Невзорой.

— И кокореват, — вставил его сосед.

— Ну, пошто врете-то? — отбивался Лугота. — Вовсе не кокоревата она, без щадринок и яминок, бела, как сметана, и ликом кругла, что особо мне по сердцу.

— Не обижайся, Лугота, шутят они, — утешил его травник.

— И нос у нее не широк, а прям, и ростом высока, за курами и утицами на отцовом подворье прилежно глядит. Скромница!

— А тебя приманила, однако? Поди, скажет: козлятко, ягнятко, поди до мене? Агнец у нас невинный, Лугота, — все дразнился Невзора, а сам завидовал, по голосу было слыхать.

— Женский погляд — стрела ядовита, — произнес монах, все время молчавший и тоже евший мясную кашу, потому что ничего другого не было, а главное, владыка Кирилл по чрезвычайности от поста всех разрешил, а монахов — от неядения тельного. Рыбы же нынче не готовили, хотя щучины живопросоленной осенней ловли привезли несколько бочек. И хлеба вволю.

— Уленькин взгляд, как у оленицы, кроток и темен, — счастливо сказал Лугота и даже ложку положил от таких чувств. — Любимик мой, говорит.

— Любящие сами — любимы, — еще более понизил голос монах, и так странно, что озорники затихли.

Только Бровач спросил кого-то невидимого в сгущающемся сумраке:

— Коням-то всласть ли дал? Не скупись.

— Аль пожалею? Счас вот еще попонами теплыми накрою.

— Стегаными, что ль?

— Вестимо. А корм — отчего жалеть? Нонь Лугота охвостья ячменного семь четвертей привез, три подводы морозом битого, из Городка Холопьего.

— Да ему туда кажин день надоба есть! — крикнул Бровач. Все опять засмеялись со значением.

— Так ведь завтра имянины Уленьки, четвертое марта день святой Иулиании. Как не побывать! — оправдывась, сказал Лугота.

Юрий Всеволодович вдруг тоже остро позавидовал ему: его молодости, люблению, долгой жизни впереди… Как же и я счастлив был в те дни, когда травник к эстам ходил, подумал он. А мы кремняк в Суздале строили. Всюду стружки и щепы золотые летали, на солнце играя, ухание сладостное пущая. Стены росли на глазах, сердце радуя. И росла, разгоралась любовь, ибо, да! — любящие любимы. Прав монах. Всюду был свет и блеск: в очах Агашиных злато-крапчатых, во власах, текущих волнами златыми.

«А девка Фимашка?» — кольнул бес под чрево.

«Тьфу-тьфу-тьфу! — сказал ему Юрий Всеволодович. — Больно много знаешь. Это до женитьбы было».

«Рази?» — удивился бес. Однако затих.

«Уж много деток нарожали мы с супругою, и было у меня, как у батюшки моего, большое гнездо, но только тогда познали мы с нею любовь, и ее огонь-пыл, и всяческое пристрастие».

«Вот еще! — с пренебрежением бросил бес. — А врешь?»

«А я тебя сейчас приражу!» — мысленно воскликнул Юрий Всеволодович.

И бес сиганул в никуда.

…И хотя брат Константин с престола согнал, в Городец сослал, потом в Суздаль воротил, все эти превратности легко переживались, потому что все затмевало жженье и хотенье, безрассудство пианое, какое охватили их с супругой на седьмом году брачения. Пожар пластался по жилам, как не бывало и смолоду. Вожделение, охота безумили, ночи — глаз не сомкнешь, а уж светает, сна дневного не хватало, потому что еле дождешься отдыха послеобеденного, когда все затихнут, — какой тут сон! Агаша на люди выходила, уста покусывая припухлые, взгляд скрывая любонеистовый, утомленный похотством непрестанным… Что же это было с нами такое, что душа взрыдом рыдала в восторге непонятном, небывалом? Будто в скважню жародышащую проваливались оба.

А город строился, вырастал, в стуке топоров, повизгивании пил, в покрикивании здоровых работающих людей, средь чистых звонов при восходе и закате, ночных песен, тревожащих покой монастырей. Дети со звонкими голосами, аки жаворонки, во дворах. Скот был здоров, дожди шли крупные — все было прекрасно в граде Суздале, и всполья вкруг него зеленели, голубели, серебрились, и всякое дыхание славило Господа.

Даже позор Липицы как-то истаял и прощен был. С жалостью глядел князь Юрий на брата Константина: женат с десяти лет, а радости не познал, все умственности, книгочейство да болезни. Но сие все нрав укрощает — и Константин своим младшим братьям простил гордынность и восстание и тем умягчил.

От пыла же нощного, от любства страстного взыграл младенец радостью во чреве Агашином, барахтался смело, вспучивая утробу матери коленкой, вылез на свет жилист да горласт и наречен был Мстиславом, дитя согласия и счастия супружеского. Самый крепкий, самый решительный и до того ликом в отца удался, что смеялись, глядя на Мстислава, сродственники и челядины придворные. Не Только ликом, но привычками, всей повадкой в отца.

Встанет, подперевшись, пузцо выгнет, а ногу — в сторону, все и говорят: Гюрги маленький.

Потому, Мстислав, и оставил я тебя вместо великого князя во Владимире, как отец мой предпочел меня, а не старшего Константина. Всех сыновей люблю, но полагаюсь не на возраст, а на достоинство, на волю.

— Еще когда-а, годов десять назад, прибежали половцы к булгарам на Волгу, от татар спасаясь, а прошлого лета татары и булгар попленили и всех посекли, — опять заговорили в ограде. — А русским и заботы мало. Тут по санному первопутку пришла весть, что вороги уж возле Воронежа под Черным лесом станом стоят. Потом к рязанским князьям послов прислали, с ними жена-чародейка, и первым словом: дайте десятяну во всем — десятого князя, десятого в людях, десятого в конях, десятого в белых, десятого в бурых, десятого в рыжих, десятого в пегих.

— А князья что? Какая чародейка?! — воскликнуло сразу несколько голосов.

— Чародейка — просто баба космата, — разъяснил знатец. — А князья отвечают: коли нас не будет, то все ваше будет. Послы татарские — к владимирскому князю и тоже десятины требуют. А он их умаслил, уговорил и отпустил. Тут рязанцы к нему бегут: подай, мол, помочь. А он им: ништо вам, сами управляйтесь, а я сам управлюсь, в случае чего. Вот и управился, гордынник. Теперь сам помощи ждет не дождется.

Неслышимый по снегу, Юрий Всеволодович отошел прочь, заклокотав во гневе. Так вот вы как, смерды вонькие! Князя своего осуждать! Булгар пожалели, рязанцев! Меня в кичении обвиняете? Что спесь меня, вроде того, пучит? Уже забыли, как булгары побитые, пожженные, истребленные, — к кому они притекли? Не ко мне ли? Уж забыли, холопья, как они места на моей земле просили, чтоб жить? Я их прогнал? Я не дал? Не помог? Я их с радостью и по-соседски сердечно принял и велел расселить по городам поволжским и иным. Это все забыли, только чародейку косматую помнят. А рязанцы? Они мне тычут рязанцев! Не видать было, но по голосу чую: травник. Знамо, это травник с вилкой крученой. Имущества иного, поди, кроме вилки, нету, только калита с сушеницей, а князя оговаривает! Вот так, в вид не видавши, оклюкают ни за что. Им ли, песьим детям, обсуждать дела, властью замысленные?.. Да я, кажется, уж оправдываюсь? Посмех сотонский! Рязанцами меня корят, кои земли подмосковные зорили, дедом моим собранные. Они пошто туда лезли? Мой первый в жизни поход был на рязанцев. Батюшка меня послал, еще не женатого, двадцати мне не исполнилось. Я их отогнал к реке Тростне, а утром ударил, дружину их посек, истоптал, разбил наголову. Князья рязанские за реку убежали, а я возвратился с честью и сказал, как батюшка всегда говаривал: вернули мы наши земли. Батюшка улыбнулся скупо, похвалил: так и быть должно, не для того пращуры наши города новые ставили, чтобы отдавать их в чужие руки. Мы, Мономаховичи, никого, опричь себя, в старшинстве не признавали. Рязанцы же — Ольговичи, и спор между нами издревле ведется, десять княжеств на Руси, и каждое мнит сделаться первейшим. Рязанцы сильны и, аки волки, на нас облизываются. Да, я послов татарских с чародейкою косматой улещал и дарил и дерзко отвечал рязанцам, что сам управлюсь, в случае чего. Они: предал нас-де Юрий Всеволодович, обиды горькие и слухи неприятные. А я думаю, поступил мудро. Булгары прибегли, таки ужасти мне наговорили: жестокость небывалая и сила несметная. У булгар города укреплены не хуже моих. Но как пришли триста тысяч конницы, так и все укрепления развалились. Приврали булгары со страху, что триста тысяч, кто считал? — но должен я мыслить о безопасии своего княжества или нет? И кого бы я послал рязанцам в помощь? Сам собираю по сродственникам дружины, умоляю, грожу и призываю. А брат Ярослав в Новгороде свадьбу справляет, а брат Святослав и вообще незнамо где. И не докличешься. Только и могу рассчитывать на сынов да на племянников. И сердце мне пророчит, что беда наступает небывалая. Это не то, когда князь на князя половцев наводит. Пострашнее. Все про Калку вспоминают. И Жирослав мне нынче двоемысленно вещал. Но я посылал Василька с дружиною? Посылал? Да, он лишь отрок был, да, у него было всего восемьсот ратников, но двадцать тысяч я тогда выставил против рыцарей в помощь эстам и ливам. Ведь мы были в дружбе и союзе. И город Юрьев, Ярославом Мудрым основанный, нельзя было рыцарям уступать. Но разве я и рязанцем совсем уж не помог? А кого же я тогда послал под Коломну биться? Не сына ли старшего Всеволода? А Коломной правит, между прочим, рязанский князь. Чего же от меня хотят? Чтоб я к Рязани кинулся голый, а свои города бросил? Пошто я в Коломну воев послал? Она путь запирает на Москву и на Владимир. Издаля врагов встретить и вреждение им учинить! Чтоб и близко возле отчины нашей не шастали и не чихали.

Так он то уговаривал, то распалял себя сомнениями, спорил неизвестно с кем. Не с собственной ли совестью? Ибо она становилась все беспокойней.

Вдруг с неба полетели мягкие хлопья, запуржила теплая пурга и ударил вдалеке колокол с протяжным завоем. В Городке Холопьем зазвонили к вечерне. Юрий Всеволодович привычно перекрестился.

Полог в шатре Василька был приоткрыт, чтоб выходил чад от жаровни; свечей не зажигали, было полутемно. Народу сидело много, поначалу и не разберешь, кто да кто. Юрий Всеволодович тенью проскользнул на край скамьи, сел тихо, сдерживая дыхание. Его поначалу не заметили. Пили помалу подогретый обарный мед, говорили о покойном князе Всеволоде.

Простые ратники меня обсуждают, старшая дружина — батюшку, подумал Юрий Всеволодович. Что ж, и эту чашу испьем. Разве чего хорошего скажут о властях?

— Он завсегда старался не прямо в битву лезть, а сначала обессилить врага голодом, потом уж начинать дело, не желаю, мол, лишнего кровопролития. Хитростию был преизряден. Ею и самольства новгородцев укрощал!

Глаза Юрия Всеволодовича быстро привыкли к полумраку, да голос знакомый: владыка Кирилл уже здесь? Неудивительно, где ему и обретаться, как не у Василька, чьим покровительством он и был поставлен из архимандритов Рождественского монастыря во Владимире в епископа Ростовского. Уже семь лет в столь высоком сане, а прост и добродушен, как приходский поп, вишь вон, мед пьет в Великий пост, осудил Юрий Всеволодович, в то же время жалея владыку за помороженное лицо: излелеян, однако, жизнью архиерейской, тугонько ему с нами во стане средь снегов да ветров.

— Вот и видать, что вы за народ, владимирцы! Хитрецы, как ваши князи! — воскликнул остарелый ростовский боярин в сивых волосах, явно одушевленный медом.

— Что ж за народ? Чем он тебе негож? — возразил с улыбкой в голосе владыка.

— А истощать хотят! — упрямился ростовский.

— Хмелен ты и речешь пустое! Сколько уж лет, как почил старый князь, а слова о нем худого не молвится.

— Нет уж, нет, рази кто молвит? — загудела ростовская дружина.

— Ну, будете ли вы своему владыке возражать! — пошутил Кирилл. — А истощать врагов все-таки лучше, чем кровь лить. Враги лгут и себе и Богу и цели мерзкие лукавством оправдывают. Потому князь Всеволод никакой ссоры не оканчивал без возмездия, обид не прощал, злых казнил, добромысленных миловал.

— Сам был добродетелен, — вставил кто-то густым голосом.

— Судил по истине, — неожиданно переменил мнение сивый. — Бояр своих сильных не боялся, сирот-крестьян забижать не давал им. Что говорить, имя славное. Трепетали его все страны, и половцы и булгары, по всем землям почитали его и боялись.

Юрий Всеволодович всегда думал, что не любит лести. А оказалось, любит.

«Но ведь это и не лесть вовсе?» — осторожно шепнул бес.

Юрий Всеволодович не хотел соглашаться с ним, но нечаянно мотнул головой утвердительно. Бес затрясся в беззвучном хохотке. Ишь, угрелся! Даже и присутствие владыки ему нипочем.

— Певец похода Игорева и тот величие князя Всеволода восславил, — продолжал между тем Кирилл. — Ты, говорит, можешь Волгу веслами раскропить, Дон шеломами вычерпать. Сильно сказал, а?

— Могуч, слов нет, покойный князь владимирский, — согласно кивали дружинники.

Юрий Всеволодович понимал, что епископ хочет дух воинский поднять, преданиями оживить его и памятью былой славы укрепить, чтобы гордость воинская воскресла и уныние поборола.

— Он чтил справедливость, повелевал как отец и господин, но не как честолюбец.

— Он судил и правил согласно старым уставам и обычаям, — подтвердил вельможный боярин Жидислав, приближенный Василька.

Но более свежие летами дружинники, оказывается, ценили иное:

— У него во Владимире голос имели не токмо бояре, но и купцы тож, и люди посадские. Недаром собор земский учинил. Не бывало такого досель. Как престол обозначил нашему князю Юрию? Не сам по себе волю показал, но созвал во Владимир всех бояр с городов и волостей, епископа, игуменов и попов и купцов и отдал старейшинство Юрию, и все на том крест лобызали. А Константин-то отцу супротивник, тогда и воздвиг брови с гневом на Юрия.

— Сколь будете отца перемолачивать? — вмешался с досадой князь Василько. — Сколько будете ему поминать, что брови воздвиг?

— Мы только молвим, что дедушка твой Всеволод не одной лишь своей дружине радел, как иные, но обо всех людях пекся, — сказал боярин Жидислав.

— Но, видно, не столь же ревностно о детях своих! Сам брань между ними посеял, — с усилившейся досадой возразил Василько.

Спор уже готов был разгореться.

— Но, Василий Константинович, — почтительно обратился владыка, желая примирить стороны, — у дедушки твоего, окромя умерших, еще шесть сынов оставалось, всех надо на кормление в уделы посадить, городами наделить. Удивительно ли, что крамола стерегла их?

— А ты, владыка, во все стороны раскидист, — неожиданно вызверился сивый боярин, проливая мед в бороду. — Вы всегда при властях кружите и угождаете.

Юрию Всеволодовичу было видно, как бес уже пристроился у пьяного на груди и любовно разбирает слипшиеся волоски.

— Вам, епископам, князья десятину дают от доходов своих, а еще села, слободы и города, и с них — еще десятина идет. Вам всякий князь гож.

Юрий Всеволодович ожидал, что владыка взовьется от сих дерзких и злых глаголов, а Кирилл ничего не изъявил, никаких чувств, будто не заметил неподобающего непочтения.

— Десятины эти идут на украшения церквей, на лечебницы, училища, — сказал он. — А мы приставлены в Русской земле от Бога, чтобы удерживать вас от споров и усобиц. Еще в прошлом веке свидетельствовали, что подвиги монахов сияют чудесами больше мирской власти и вельможи преклоняют головы перед ними. Сколь многие бояре являлись к подвижникам, сбрасывали к ногам их свои богатые одежды и давали обет нищеты и духовного труждания!

Тут бес сочно поцеловал пьяного в уста, и тот залаял с новой силой:

— Обличаешь, владыка, что мы обетов не даем? Да мы завтрева, может, животы положим! Не важнее ли обетов? Ты вот не снисходишь даже осерчать на меня, что, мол, возьмешь с хмельного, а сам в монастырях по ночам крадешься, слушаешь, не пиют ли по келиям монахи! Личит ли это сану твоему?

— Блаженны, воздержание от многопития имеюща, пианство отнюдь ненавидяща, ризы же смиренные любя, — кротко успел вставить владыка.

Но спорщик не унимался, даже погрозил ему пальцем:

— Помолчи! Аль мы не знаем? В Белоозере тебе тетеревину на трапезу принесли, так ты велел переметать их через тын вон! Красно ли? Возносишься над низкими, а перед князьями сам преклоняешься!

Бес сидел уже на самой жаровне и внимал, согласно кивая, глазки у него горели и проблескивали среди шерсти, а в трехпалой лапе он держал клок сивой бороды боярина и обмахивался.

Юрий Всеволодович вскочил. В голове у него помутилось. Сей час же все лица оборотились к нему с задушенным ахом удивления:

— Сам князь здеся-я!..

— Да что ты, владыка, не впечатаешь кулаком по роже этой непотребной?

Тут бес плеснул с живостью в ладоши и уронил волосы боярина на жаровню, отчего они изошли седым дымком, потом уставился одобрительно и выжидающе на Юрия Всеволодовича. Епископ тоже встал, не показывая никакой обиды:

— Если на кого хочется погневаться, то бей в уста собственные, говоря: я научу вас помалу кротость и молчание иметь.

Василько сказал с облегчением:

— Вот и устыдил ты нас, владыка. А ты, батюшка, не гневайся. Прими чашу, на-ко, и не призывай к кулакам биению.

Юрий Всеволодович взял чашу с медом из рук племянника, но не сел, продолжал стоять, и все, затихнув, ждали.

— Слушайте, бояре! Вы не столько слуги княжеские, но трудники его в общих делах. Вы можете спорить с его решениями, если он принял их один, вы можете отказывать ему в содействии, но помните и не забывайте, что перед ним вы именуетесь смердами. Но не духовенство, бояре! Ни один поп, ни один монах — не смерд перед князем. Они служат иному Наставнику. А тут, вижу, среди вас бес обретается!

При этих словах иные усмехнулись, а иные с покаянным усердием начали креститься.

Бес же ловко плюнул сивому в бороду и выметнулся наружу. Юрий Всеволодович возвратил, не пригубив, чашу племяннику.

После ухода великого князя все сидели пристыженные.

— Кабы жив был Мстислав Удатный! — после молчания со вздохом проговорил Жидислав.

— Аль он помер? — откликнулся молодой княжеский мечник.

— Ты что? Девять лет, как отошел ко Господу. Пусть поможет нам с воинством небесным. Ни на Руси, ни в иных странах не было князя храбрее его. Где ни появится, с ним — победа! За старину стоял, за предание. Когда Юрий Всеволодович со старшим братом за престол схватились, он ведь был на стороне твоего отца, Василько. Мстислав Удатный, сын Мстислава Храброго, битвами славен. У него и прозвище было: сильный сокол.

— А дядя Ярослав тоже бился против моего отца, — сожалеючи сказал Василько.

— Лучший человек был Мстислав, — опечалился сивый пьянец. — Славу отца своего наследовал по праву.

— Шуба на сыне отцовская, а ум свой, — наставительно заметил Жидислав. — Он, конечно, занял сторону Константина и способствовал ему на Липице, обычаи родовые чтил. Но ведь Всеволод Большое Гнездо сам престол меньшому Юрию отдал!

— Так дедушка сам права старшинства не соблюл! — горячо воскликнул Василько. — Сам ввергнул меч между сыновьями!

— Не так. Осердило его своевольство Константиново. Дай-де мне и Владимир, и Ростов к нему. Не по воле отцовой хотел.

— А он хотел Ростов — Юрию?

— Так и хотел. А достался, вишь, Ростов тебе. Но, Василько! Калку-то мы помним?..

— Помним, помним, — мрачно подтвердили старшие годами бояре.

— Мстислав, конечно, лучший меж князей был. Но Калка-то на нем? Иль не так, бояре?

— На нем… Калка на нем! — закивали бояре и поникли головами.

— Ты пошто идешь за мной, владыка? — не оборачиваясь, спросил Юрий Всеволодович.

— Иду сам по себе, и все, — ответил бодрый голос Кирилла.

— Ну, что там? Выкинули дурня сивого на снег?

— Не знаю. Я там после тебя не оставался. Да Бог с ним. То не он речет, а хмель медовый.

— И предерзость злая!

— Не думай про то, князь. Не гневи себя. Миролюбию предайся вполне. Пост ведь. Полезнее поругану быть, чем самому наносить оскорбления.

Некоторое время шли молча, взрывая наметенный пушистый снег.

— Владыка! — сказал наконец Юрий Всеволодович. — У тебя бывали видения?

Кирилл, как всегда, готовно улыбнулся:

— Аль у тебя видения?

— Душа болит, владыка. Болит и болит.

— Прозреваешь что али как? — осторожно спросил епископ.

— От ожидания и неизвестности.

— Пошли сторожу, пусть разведают окрест.

— Ночью Дорож выступит. Я уже распорядился.

— Вот ка-ак? — протянул Кирилл, соображая, что ему предстоит этой ночью, если вдруг битве быть. — А ростовские сидят, ничего не знают?

— Узнают потом. Ярослав Михайлович все готовит. Есть ли тут монахи, владыка?

— И премного. Иконописцы и золотари, моляры, сусальщики и терщики красок. Со мной в Ростов возвращаются. — И мысленно добавил: «А попадут во царствие небесное…»

— Слыхал, в Суздале Евфросинья чего-то напророчила?

— Мы остерегаемся, не исследовав долгим рассуждением, принимать пророчества и чудеса.

Уклончив ответ, но утешителен. Юрий Всеволодович не стал рассказывать про слухи ходячие, самому верить в них не хотелось. И Кирилл не настаивал узнать, что там Евфросинии прибредилось. Духовные лица ведают, сколь значимо их слово, и спыха не произносят.

Расставаться с князем Кирилл явно не торопился. Сочувствие было в его взгляде, затаенный вопрос, желание говорить еще о чем-то важном не только для них двоих, а для всех, кто уже месяц терпел с ними в снегах звериное житье. Казалось владыке, что если сейчас они обсудят в открытую будущее, решат, что стоит предпринять немедля, то что-то изменится.

Владыка держал в руке янтарный крестик, подаренный ему в Белоозере. В прозрачной смоле, как в густом меду, тысячу лет назад утонула хвоинка и крыло с лапкой некоего жучка. Говорили, что такой янтарь бесценен. Владыка хотел отдать его великому князю, но счел, что не ко времени, и оробел.

Юрий Всеволодович кивнул ему сухо, устало и скрылся в своем шатре.

Он бросился на деревянное ложе, крытое войлоком и волчьими шкурами, ударил кулаком по подушке и затих.

Лежал без мыслей, испытывая лишь изнеможение. Мало погодя простонал:

— От тины страстей и глубин падений мя воздвигни!

Никогда еще с такой силой не подступали к нему раздумья и воспоминания. К старости времена сближаются. Юноше год за век кажется, старцу и полвека — не срок. Оставит тебя молодость, сила, желания, облик изменится к худшему, как и не ждал, исчезнут родные и предадут друзья, обманет надежда, но неправота твоя, грехи и ошибки все чаще, все явственнее скалятся на тебя в ночи, мучая сердце раскаянием. Все меньше просьб в твоих молитвах, все больше слез.

Но слез-то облегчающих и не было. Это ведь тоже дар ниспосылаемый.

Подушка из мешины — особо мягкой коки вишневого цвета — грела щеку, золотой глазок свечи, внесенной слугой, то поникал от неслышной струи воздуха, то становился прямо, трепетно тянулся вверх. Юрий Всеволодович долго щурился на огонек, как любил, бывало, делать в детстве, и вдруг так ясно увидел его в пламенном разливе заката, сильного сокола Мстислава. С непокрытой головой он стоял на высоком крыльце своего терема, напряженно вглядываясь в даль, тяжелые волосы относил за плечи ветер, бугристая мощная рука заложена за пояс. Из степи несло черную тучу пыли, несло голоса отчаяния, рев скота и визги женщин. От этого клубящегося облака отделился старик в редкой бороде, одна нога была у него босая, и пал на ступеньку лицом вниз перед Мстиславом.

Юрий Всеволодович медленно усмехнулся. Сколько преданий хранят имя этого князя, сколько похвал и восторгов расточалось ему, его сердцу пылкому, чистому, как величали его мужество, доброту, презрение к опасности, а равно — ко злату, его бескорыстие и щедрость! Как умел он красно говорить, исторгая у толпы клики согласия! Возопит трубой иерихонской: за нас Бог и правда! — все обземь бьются от воодушевления: веди нас, куда хочешь! Куда взор свой кинешь, туда мы — головы свои! А Мстислав пуще ревет голосом великим: умрем ныне или завтра, умрем же с честию! Уж немолод стал, а жить без ратных подвигов не мог, охота к ним приводила его то в земли полунощные, то в лукоморье, всюду ввязывался в междоусобные брани князей и всюду стоял за правду, как сам он ее понимал. И получалось, на Руси один только Мстислав и понимал, что такое правда и справедливость. Ну, ладно, защищай земли украйные от ляхов, бейся с уграми, с хищными степняками, защищай волости новгородцев, если они твоей защиты ищут, но ты зачем промеж нас с братом полез? Ты зачем на Липицу-то приволокся? Храбрость свою не знал куда девать? Искусность воинскую показать желал?.. Я — великий князь владимирский волею отца и земского собора. Старший Константин обойден батюшкой. Это наши дела. А не твои. Наш брат Ярослав с новгородцами вздорит — ты зачем встреваешь? Ярослав ведь зять твой! Но ты пыришься справедливость устанавливать на стороне новгородцев. Почему ты один знаешь, что такое справедливость? Ты идешь смирить Ярослава и начинаешь пожар избиения, какой вообразить немыслимо. Ты все решаешь сам и никогда не сомневаешься в правоте своей. Желая добра, ты всех вовлек нас во зло. Ты не прибегнул к усовещеванию Ярослава, мог даже обличить его на совете князей, но ты сразу, норов его зная, на брань призвал. Эх, Мстислав! Удаль и сила — друзья твои. Но еще бы — осмотрительность и неспешность в поступках! Ярослав ответил вам гордо: не боюсь вас, на одного вашего сто моих будет. Вы же ему: ты, Ярослав, с силою, а мы с крестом — и на Благовещение сотник Ярун захватил тридцать три воина, семерых из них убил. А Константин в Ростове обрадовался, послал тебе пятьсот своих ратников в помощь. И сам явился. И пошло-загорелось. Ярослав кинулся ко мне, и я осерчал. Вы с Константином решили согнать меня с престола, я понял и вышел с Ярославом заодин. Его уж, как зайца, гоняли из города в город. Стали мы с ним на Липице, обнеслись плетнем и кольев в него насовали. Укрепились. Не смешно ли? Константин мне лукавство: давай, мол, с тобой не биться, я только против Ярослава: от тебя нет обиды, а от него есть. Какая обида? Лжа. Пошто явились судить Ярослава с новгородцами? И я сказал: я с ним буду; и младший брат Святослав с нами. Дружина у нас была сильная. Константин опять речет: не будем биться — кровь лить, мы же родня, отдай Владимир и Ярослава смири. А Ярослав неистовый вам во спор: лезете вы, как рыба на сушу, я вам ужо! — не хочу мира! — мы ваши полки седлами закидаем!

В большом гневе мы были. И стали бояр своих горячить: станем биться и добро все поделим, коней, оружие, порты, никого из супротивников в живых не оставим, хоть и в золотом оплечье, а кто убежит из боя, того поймаем и повесим или распнем.

Тут Юрий Всеволодович споткнулся мыслью. Мороз его продрал от таких воспоминаний. Позорно было самохвальство такое. Даже и города они с Ярославом поделили, что — ему, что — мне, что — Святославу. О, неразумие младое! А как вострубили полки Константина, уже убоялись и бечь хотели даже. Но Константин нам еще раз — мир. Тут мы оправились и очень на плетень свой надеялись, последнего мира не приняли. Сшиблись. Пошли брат на брата, рабы на князей, господа на рабов.

…Если б не Ярослав… Это он меня разжигал. Я ему помогать кинулся. А он мне теперь отплатил добром? Сидит себе! Думает, его ничего не коснется? Вот так соратник! Кто знает, кабы не он, может, и не стал бы я с Константином враждовать? Был я тогда счастлив, и не было зла во мне. Только глупость. Ярослав меня в тенета заманил. Он буен. Аль я хуже? Уж как он во мне ревность пробуждал! Слякоть ты, говорит. Пошто, говорит, свое, батюшкой тебе завещанное, из рук выпускаешь? Ему-то самому, конечно, деваться некуда было. А я все равно через два года престол обратно получил бы после смерти Костиной. Но кто же знал, что так близко? Нетерпеж был непостижимый.

А Мстислав новгородцев распаляет: братья, мол, станем твердо, не озираясь, забудем дома, жен и детей!.. Твои-то же дом и дети в это время вдали и в безопасности… Новгородцы сапоги с себя поснимали и босы на нас выскочили — так ты их словами возбудил. Жажда ратная тебя прямо распирала. Глядь, и стяг Ярослава подсекли! И через наши с ним полки ты проехал трижды, топором всех вокруг сокрушая. Косили нас, как колосья на ниве. Шел бой велик, и досеклись до обоза. Мы с Ярославом — в бегство. А ты, Мстислав, не велел своим задерживаться, добычу брать, мертвых обдирать. Догоняйте их, сказал, а то вернутся, сомнут нас. Но сам знал, что мы не вернемся! И сколько побил народу ни за что!.. Все козни Ярослава — ему так и говорили: все ты, мол. Но не он один. Ты, Мстислав, — тоже. Везде-то порядок наводишь, всюду суешься, без тебя — никак. Тоже гордынник немалый. Ну, на Калке тебе потом все отплатилось. Тем же позором. А тогда крики раненых слышны были мне и возле Юрьева-Польского, как мчался я, коней переменяя и даже потник потеряв. Дюж я, прямо сказать, толст, телом тяжек. Это старость меня подсушила. Ярослав тоже на пятом коне прискакал в свой Переяславль, новгородцев, какие там оказались по торговым делам, в погреба потискал, где они и задохлись от множества своего и тесноты. Злодейства и крови не мог насытиться.

Сколько же стыда пришлось пережить! Никогда не забудется. И кто всех виновнее: Ярослав, Мстислав-судия или Костя покойный? Не начни он тогда междоусобия, не разрушил бы единства князей, может быть, и на Калке бы устояли, не смогли бы одолеть русичей пришлые супостаты?.. И может быть, сейчас не леденило бы душу ночную столь одинокое одиночество!.. Конечно, все мы христиане и призываемся прощать друг другу и любовию братской побеждать сважение дьяволово. Но лучше бы не было обид и нечего было прощать. Потому что любовь, которая даже и сумела простить, это совсем-совсем другое. Уязвления душевные не бесследны, о нет!

Что из пережитого память удерживает дольше во времени — радостное и доброе или обидное и злое? Отчего столь краток миг победы и торжества, а утраты сердца, мгновения стыда и поругания тянутся вечность? Немало случалось в жизни счастливых дней — хоть постриг, хоть первый победный поход, хоть то же двухкратное посажение на отчий стол, но каждый раз, как дни эти проходили, оставалось на сердце ощущение пустоты и думалось, что самые-самые важные события в жизни еще впереди. А вот страдания и смерть матери постоянно вживе, сердце каждый раз словно варом окатывает, как вспомнишь ее остатние несчастные дни. И нескончаемо будет жечь позор Липицы. Не просто позор поражения на поле боя.

Он удирал с берегов Липицы на неоседланном коне босой и в одной сорочице — княжеское облачение, доспехи, оружие остались в шатре. Не будь он в таком беспамятстве, хоть ту злосчастную грамоту захватил бы, скрепленную восковыми княжескими печатями. Эх, наверное, и распотешились Мстислав с Константином, читая, как братья Всеволодовичи разделили меж собой русские земли!..

А как он прибыл в свой стольный город на четвертом коне? Со стен Владимира смотрели, не узнавая его, старцы и дети, женки и люди духовного сана — думали, что это гонец принес им весть о славной победе их великого князя. А разглядев его, услыхав его призыв затворить город и готовиться к бою, в ужас пришли: уж не безумен ли великий князь? Плач и стенания жителей провожали его, когда ехал он к своему дворцу. Конь его с отвислыми боками шатался на ходу, великий князь восседал на нем понуро, будто побитый за низкие проступки смерд. И все-все были виноваты: соболезнующие жители Владимира, дружинники, братья. На всех соделался зол.

Вот тогда он и понял, как быстро переменяется отношение к побежденному. Когда подходил к городу Константин со своими ростовцами, его встречали все люди и священноначалие, радость изъявляя, с объятиями и целованием. Знать, недаром на мольбу своего князя: затворимся, авось отобьемся! — отвечали: с кем затворимся, князь? Самые сильные полки избиты, иные пленены, ты сам прибежал бос и без оружия. Чем станем обороняться? И хоть все клокотало в нем и шептал он: предатели, — умом понимал: правы они. Вот так вместе: и виноваты и правы.

Брат Константин, любивший его, детей своих вскоре ему доверивший, пыток и казнь ему устраивал милостию своею: не кинулся на город, а стоял, ждал. Чего? Чтоб вышли с целованием, а свергнутый великий князь зрил бы сие. И он зрил, круша зубы в скрыжении.

Даже ночью, когда вдруг отчего-то запылал княжий двор и Юрий со злострастием недвижно глядел на это, ни полки ростовские, ни новгородские не вошли, Константин и Мстислав удержали их. Город пылал до рассвета. Княгиня Агафья сказала:

— Не сносить платна без пятна, лица без сорому. Иди, сдайся на милость победителей, брат ведь все-таки!

И он послал боярина Творимира к князьям с поклоном: не трогайте, скажи, его, он завтра уедет. Творимир, который вообще был против Липицкой битвы и призывал с миром отойти, потому что больно уж высоко почитал полководческий дар Мстислава, долго топтался, пыхтел, но все-таки пошел, и отблески пожара освещали ему дорогу.

Наутро Константин в виду почерневшего, в дымящихся развалинах города великодушно захотел утишить побежденного, призвал его к себе, объявил наследником великого княжения. Бледная улыбка криво сидела на губах брата, видно было, что и ему тяжко от содеянного, и ему не забыть искалеченных, недобитых, мертвых русичей, что лежат сейчас по берегам Липицы, на Авдовой горе, на Юрьевой горе, уткнувшись головами в ручей между горами.

Прорастают травы, и всходят цветы, красна теплом и радостна светом Фомина неделя — время свадеб, и стоит над недвижными телами суженая в белом саване. Свадьба устроена, меды изварены. На небесах ждет Целительница безвозмездная, Поручница сраженных, Попечительница душ, восходящих к Отцу.

Угнетенный смирением, проглотив унижение, Юрий поклялся в дружбе старшему брату и обещал забыть прошедшее.

А Мстислав туготелесный сидел, подбоченясь, на могутной лошади впереди железного полка латников, добыв себе новую честь и славу, собою здрав и доволен, косил сверху глазом: по его делается?

Но мало ему показалось. Возведя Константина на престол владимирский, отправился в Переяславль, где, кипя и булькая и мщение измышляя, затворился Ярослав. Прибыв с полками, потребовал у зятя своего дочь обратно: не хочу, чтобы она жила с князем столь жестокосердным!

Долго пересмеивались по всем княжествам, вспоминая деяние Мстислава и то, как, проспав, извивался, умоляя жену ему оставить и дары предлагая: что, мол, не бывает промеж родни, я и так, мол, наказан! Вся спесь с него слетела. Дары были с важностию приняты, но Феодосия у Ярослава все-таки отнята, как оказалось впоследствии, не навсегда.

…Исполнив сей родственный долг, Мстислав угомонился. Хотя жизнь без борьбы и подвигов по-прежнему претила ему. Новгородцы звали его на стол, Мстислав выказывал скромность и отнекивался, разумеется, со многими приличествующими речами. Как-то, между прочим, образумил мечом гордых угров, а затем поселился в своем Галиче, жизнь его потекла мирно и, следовательно, скучно…

И вдруг весной 1223 года сторожа, несшая дозор на границе с Диким полем, донесла, что движется к Галичу вборзе половецкое воинство. Мстислав даже обрадовался и взбодрился, у него завсегда первая мысль: испепелю!

Но чем ближе степняки, тем непонятнее донесения сторожи. Сначала известно стало, что воинство идет со множеством скота — не только с лошадьми, но и с волами, верблюдами, овцами. Потом выяснилось, что и своих жен с детьми везут. А еще ошеломительнее стало сообщение, что предводительствует походом степняков знаменитый хан Котян, на дочери которого Мстислав Удатный был женат, с которым жил в мире и дружбе и чью внучку изъял у супротивного мужа ее Ярослава. Последний вестовщик, примчавшийся с ближней заставы, принес сообщение неожиданное и вовсе:

— Они кабыть не ратью идут, а бегом бегут от кого-то.

Так и оказалось.

Обычно степенный и уверенный в себе хан Котян сейчас выглядел подавленным и беспомощным. Поднявшись по ступеням высокого крыльца в княжеский терем, он тяжело споткнулся, так что с ноги его слетел сапог, короткий, чуть выше лодыжки, с гладкой, без каблуков, подошвой. Случись такое раньше, он бы величественным мановением руки призвал слуг, и те бы, ревностно подобостраствуя, подхватили сафьяновую изузоренную обутку с меховой опушкой и загнутыми носками, с великой бережностью всунули в нее босую ханскую ногу. Сейчас Котян не стал звать слуг, опустился на ступеньку ниже, присел, отводя в сторону короткую кривую саблю, и с кряхтеньем сам натянул сапог.

Мстислав поспешил к тестю, подхватил его под локоть. Пока поднимались вместе, рассмотрел, что красная, шитая золотом и подбитая лисьим мехом накидка хана закидана грязью, а широкий отворот рукава оторван и мотается на нитке. Никогда еще не доводилось видеть в таком виде важного хана. Знать, что-то из рук вон приключилось.

В тереме Мстислав усадил Котяна на пристенную лавку напротив широких окон. Через слюдяные полотна лился теплый солнечный свет. Котян прищурил глаза, брови у него сошлись на переносице в тесьму, и Мстислав впервые отметил про себя, что брови у хана белесые, как бы пропиленные. Перевел взгляд на свисающие с плеч косицы — они желто-соломенные, как и вплетенные в них золотые шнурки. Из-под островерхой с шишаком шапки тестя выбились и прилипли ко лбу мокрые прядки волос, и они — тоже под цвет отвеянной лузги, половые.

Глядя, как в задумчивой оторопи тесть вытирает катящийся пот, Мстислав гадал, с чем пожаловал этот гость не гость, скорее беглец. Но впрямую спрашивать не приличествует. Сначала надо показать радость, дружелюбие, чары подать, то да се. Потом как-нибудь ловко и возвышенно ввернуть, какая, мол, удача, хан, твоя внучка, а моя дочь опять с нами, а почему такая удача произошла, пропустить как несущественность, потому что Мстислав и сам не знал, что ему делать с этой постоянно плачущей внучкой-дочерью, куда ее пристроить.

Сие затруднение нарушило и переменило ход его мыслей, и Мстислав, вместо того чтоб распорядиться насчет вина и квасов сладких, и черствых, и выкислых, произнес совсем не к месту:

— Вот почему вас половцем-то прозвали!

Котян вскинул на него взгляд, утонувший в темных веках:

— Где супруга твоя? Жива она?

— Она жива и находится в другом месте. — Простой вопрос привел Мстислава в замешательство, потому что про супругу свою он как-то мало помнил, а поскольку они сейчас с Феодосией в совместных слезах пребывают, то пускай покамест сидят в скрытности, пока не просохнут и не сделаются способны обрадоваться приезду Котяна. Поэтому язык у Мстислава говорил сам по себе, без участия разума: — Смотри-ка, я русич, а темен волосом, ты степняк, а рус?

— У кипчаков каждый второй такой половый, не я один, — с некоторым удивлением ответствовал тесть, — а ты здоров ли сам, князь?

Мстислав веселым видом пояснил, что вполне, но слезть с рассуждения о мастях не смог:

— Я тоже поседел, Котян дорогой, все заботы, походы, победы. С победами — пиры и новые нужды грядут. Так что мы с тобой, половый с соловым, под стать. — А сам подумал: «Что же такое я несу?!»

Котян как бы угадал его мысль и не спрашивал более, здорова ли другая княжеская родня и благоденствует ли земля Галицкая, сморщил лицо, отчего стал похож на старенькое дитя в обиде:

— До того ли, зять! Ворог в земле нашей объявился. Все на конях борзых, все мастью черны, будто воронье. За подмогой я к тебе.

— Ну что же, — беспечно и готовно отозвался Мстислав. — Видали мы всяких, вороных и рыжих. Сейчас возьму малую дружину в девяносто копий… Поедем разомнем силушку!

— Да будет тебе, нешто это сила — девяносто копий?

Князь выразился, что по говну и черепок.

Котян не согласился:

— Охолонь и послушай меня. Враг неведом и столь силен, что и всем твоим ратникам не сладить в одиночку. — Видя недоверие Мстислава, тягостно вздохнул и добавил: — Данила Кобякович и Юрий Кончакович — оба головы сложили.

— Да ты что? В этакое поверить невозможно… оба хана могущественны и славны… всю жизнь в походах да ратях… Могло ли случиться такое? Ведь оба крещение приняли?

— Аль крещение от смерти уберегает? — устало обронил Котян, стряхивая пыль с уцелевшего рукава.

— И все-таки поверить не могу, — глухо повторил Мстислав. Хотя и не слишком жалко было Кобяковича и Кончаковича, однако же странно…

— За нами бежит… ну, следует за нами, по нашему следу, значит, идет наш половецкий багатур. Он самовидец всего, от него и вызнаем, — тонея и оседая голосом, жаловался Котян.

— Что же это все-таки за воронье?

— Алан с гор прибег к нам, сказывает, что не таурмены они, не печенеги. А зовут — татарове.

Мстислав слушал рассеянно, уже прикидывая про себя, одолеть ли врага своими силами и взять славу на себя или послать известие по другим русским землям. Азбуку ратную он смолоду очень знал, и сейчас что-то говорило ему: надо звать всех на совет. Решение скорое и верное. Но — эх! — спотычка. Кого всех? Южные, украйные князья, знамо, придут. А Всеволодовичи?.. Уж лет пять, как схоронили Константина, Юрий опять на престол вскарабкался, Ярослава в Новгород впятил. Зря Мстислав Удатный отказался от чести, когда зван был туда на княжение. Ну, да что теперь!.. Приедут ли братовья битые, надежды мало. По всем княжествам их срам и бесчестие известны. Какие полки положили на Липице! Самого Мстислава победить чаяли! Смех всеобщий, да итолько! Но сейчас спотычка. Скорее всего, не приедут. Позвать, однако, надо: давайте обратно заодин выступим? Каков враг, не вей. Но половцы сильно спужались и притекли со стадами и с бабами, а также и детями искать моего покровительства.

— Созовем княжеский съезд, а там, глядишь, и богатур ваш подоспеет.

Ладонь об ладонь. Гридин-телохранитель вошел в тот же миг:

— Приказывай, государь!

— Тысяцкого сюда! Сейчас, Котян, почнем дело славное без промедления.

Главный воевода Домамерич тут же явился в готовности, склонял стройный стан во внимании.

— Запоминай, Домамерич. Ноне же отправь гонцов одвуконь к Мстиславу Киевскому, Мстиславу Черниговскому, Мстиславу Немому Пересопницкому… Вот Четыре Мстислава соберутся… И иных князей кличь: Данилу Волынского, Михаила Всеволодовича, всех сынов Всеволода Чермного. Съезд созываем, опасный враг надвигается.

— В Галиче у нас съезд? — осторожно спросил Домамерич.

Князь слегка запнулся. Конечно, надо бы в Галиче! Все придут по зову Удатного, его чтя, а не этого беспомощного старца в разоренном и заплошавшем Киеве. Как оставил сей славный град Юрий Долгорукий, а потом сын его, Андрей Боголюбский окончательно бросил, даже ляхи осмелели и дважды грабили Киев. Но обычаи надо уважать, обычаев надо держаться по старине. Поэтому собираться следует в Киеве, у старшего князя.

Домамерич согласно качнул высокой бобровой шапкой, однако медлил уходить:

— Больше ни к кому не слать гонцов?.. В Залесье не надо?

Мстислав намек немедля понял, ответил с неохотой:

— Да, надо и новый наш стольный город Владимир с Ростовом да Суздалыо оповестить… Как же можно без князя великого?

Домамерич показал видом, что никак нельзя. Котян, сомлевший от усталости и уныния, ожил, услыхав, что будет съезд князей, и привел то важное обстояние, что покойный Кончакович приходился зятем князю Ярославу, и теперь по родству душа убитого вопиет о мщении.

Мстислав на это про себя усмехнулся, но не опроверг, что Кончакович вопиет, настойчиво повторил, чтобы гонцы в Залесье непременно, и с двумя заводными для скорого, неостановочного поспешания.

Тысяцкий опять с полным пониманием качнул высокой дорогой шапкой.

Полчища Чингисхана под водительством нойонов Субудая и Джебе, покорив семь кавказских народов, затем разгромили половцев, умертвили большую часть их воинов, а за оставшимися в живых гнались.

Из горестного рассказа подоспевшего полоцкого бага-тура можно было понять, что враг не только силен, но и очень коварен. Половцы поначалу воевали в союзе с аланами. Но неожиданно от татарского военачальника Субудая пришли к Юрию Кончаковичу послы со многими дарами, с ласковыми приветствиями и с уверениями, что татары и половцы — единоплеменники, а аланы — их общие враги. Юрий Кончакович поверил, отправил нарочных с ответными дарами. Татары легко расправились с оставшимися в одиночестве аланами, а затем принялись за половцев. Раскаялся хан Юрий Кончакович, да уж поздно.

Перепуганные ханы Котян и Бастый прибежали на Русь не с пустыми руками: щедро одаривали всех русских князей быстроногими половецкими скоками да девками — прекрасными невольницами.

Съезд в Киеве состоялся в апреле. Выдался теплый солнечный день, потому совещались, по обыкновению, на ковре. Котян с Бастыем смирно сидели в сторонке под полотняным пологом, внимая тому, что говорили князья. Бастый русскую речь понимал с трудом, чтобы лучше слышать, снял мохнатую шапку, обнажив до блеска выбритый череп. В особо сложных, неясных случаях клонился всем телом к Котяну, тот досадливо отстранялся, но затем, дождавшись, когда русские князья на время смолкнут, перетолмачивал на половецкий язык услышанное.

Приехавшие из разных уделов князья не выказывали охоты вступать в брань, отмалчивались и раздумывали.

— Если мы, братья, — увещевал Мстислав Удатный, — не поможем половцам, то они предадутся татарам, и тогда у них станет еще больше силы.

Братья тупились, почесывали в затылках. Молодые князья переглядывались, ерзали на ковре, но сказать раньше старых, умудренных сотоварищей не отваживались.

— Соберем воинство в миг один, ежели ворог посунется, — продолжал уговоры Удатный, все время держа в уме, что Всеволодовичи не прибыли. О них не поминали, но помнили.

Наконец все завозились, загудели с одобрением, а иные — без одобрения:

— Верно молвишь!

— Вестимо так, но пошто самим на рожон лезть?

— Покуда зараньше изготовимся, чтобы нас врасплох не застали.

И тут не выдержал, вскочил на ноги Даниил Волынский. Утишая волнение, он то поглаживал тонкие усики, то оправлял золотое зерцало, снял малиновую, шитую жемчугом шапку, пригладил рыжеватые кудри.

— Говори смело, Данила! — ободрил его Мстислав Удатный, любуясь своим зятем.

Сейчас Даниле восемнадцать, а женил его Мстислав на своей дочери Анне, когда ему едва минуло четырнадцать. Но уже тогда показал зятек себя князем возмужалым и воинственным, сразу же возглавил поход против ляхов, которые захватили Волынскую украйну. Одержал победу и стал называться князем Волынским.

— Молви, молви слово золотое нам, старым бздунам, в поучение, — неопределенно, то ли поощряя, то ли неудовольствие тая, проговорил старший по возрасту князь киевский.

— И молвлю! — Данила снова водрузил шапку на голову, прокашлялся, скрывая волнение. — Не раз половцы разоряли нашу землю и уходили, не получив возмездия. А когда мы сами ходили к ним, то возвращались с добычей. — Тут Данила вспомнил о важных гостях, смущенно покосился на ханов, но продолжал недрогнувшим голосом: — Да, сами половцы не раз вели себя на нашей земле хищно и жестоко. Коли нынче други и сваты они нам, коли с нами заодно они, надо идти бить общего ворога, а не ждать его в своем отечестве. — Сказав все это скороговоркой, Данила опустился на колени, взглядом умоляя старших князей внять ему.

— Лучше нам принять их на чужой земле, на половецкой, чем на своей, где жены и дети наши и все добро наше — вся наша жизнь, — поддержал его князь черниговский.

— Аминь, истинно так? — заключил Мстислав Киевский. — Пока я нахожусь в Киеве — по эту сторону Яика, и Понтийского моря, и реки Дуная, татарской сабле не махать.

Решение идти в степь искать неприятеля так обрадовало ханов, что Бастый решил немедленно креститься, сказал на ломаном русском языке:

— Карош рус вера! Хачу к попу ходит.

Князья разъехались по своим уделам собирать воинство, чтобы затем собраться всем вместе на Нижнем Днепре близ местечка Оплешье.

Куда ни глянь — всюду весна зеленеет. Цветет, благоухает и в лесу, и на лугу, и в поле. Первая трель соловья, первое ку-ку зегзицы, первая гроза. Охота ли в такую пору тащиться на чужбину, где опасности, лишения, неизвестность? Ну, да ведь не впервой…

Со времен Святослава, ходившего войной на Царьград и Болгарию, не видел Днепр столь большого количества ладей. В каждой пятисаженной лодке умещалось по сорок-шестьдесят дружинников. Князья и воевода плыли на легких стругах, а вооружение, щиты, кольчуги везли в насадах — плоскодонных глубокосидящих судах с набоями на бортах.

Гребцы работали веслами на сменку, а когда тянул попутный ветерок, поднимали полсть из плотной ткани. Иногда шли без весел и без парусов — высокая полая вода несла суда очень ходко. Родные берега проплывали за бортом, воины провожали их глазами со смешанным чувством привязанности и прощания.

По воде стекались в Низовье киевляне, черниговцы, смоляне, волынцы, галичане. Еще тысяча галичан и волынцев со своими воеводами Домамерчем и Держикраем Владиславичем плыла по Днестру в море, чтобы из него войти в устье Днепра и подняться против течения до Олешья.

Курские, трубчевские, путивльские князья и воеводы вели свои полки сухопутьем на конях: верхоконные дружинники в седлах, пешцы — на телегах вместе с оружием и бронею.

И полпути еще не одолели, как встретились с татарами. Они ждали русских возле Заруба, небольшого городка у излучины Днепра, делавшего здесь резкий поворот на полуденную сторону.

Их было всего десять человек, один из них — толковин, способный перетолковывать с татарского на русский и половецкий. Он и одеждой выделялся: девять татар в одинаковых дорожных чапанах из грубошерстного сукна, а на нем драгоценное запашное платье из балдакина, шелковые и золотые нити которого переливались на солнце и невольно притягивали взгляд, так что русские поначалу приняли его за старшого. Оружия ни при ком не было.

Мстислав Киевский, Мстислав Удатный и Даниил Волынский пересели из ладей в седла и вместе с малыми дружинами приблизилась к татарам.

— Салям! Салям! — разноголосо приветствовали те.

Словно не слыша их, Мстислав Киевский спросил с нескрываемой угрозой в голосе:

— Кто прислал вас?

— Билге Чингисхан, — ответил один из скромно одетых татар, который и оказался главным в посольской группе, как потом выяснилось.

— Мудрый великий хан, — перевел татарин в балдакине.

— А ты кто есть?

— Мерген, багатур.

— Меткий стрелок и богатырь, — перевел толковин и от себя добавил: — Сотник, у него под началом сто нукеров, сильных дружинников.

— Где же твои нукеры?

Сотник небрежно махнул рукой в сторону степи.

— Нойон Субудай велел передать вам, что мы не хотим драться с русскими, потому что мы не на вас пришли, а пришли на холопов и конюхов наших, на половцев.

— А зачем же вы на нашу землю ступили? Тут ведь кругом русские города. Там вон, на закатной стороне — Торческ, Юрьев, на том берегу Днепра — Переяславль. А вниз по реке, где вы шли…

— Знаем, — перебил татарин, сообразив, куда клонит русский князь. — Мы шли мимо Корсуня, Канева и нигде даже курицы не тронули. Не хотим и дальше трогать вашу землю, ни городов ваших, ни сел ваших.

— А чего же вы хотите тогда?

— Мы хотим тогда, чтобы вы взяли с нами мир. А половцы если побегут к вам, то гоните их от себя, а товар их и все имения забирайте себе.

— Зачем же мы это должны делать? — вмешался Мстислав Удатный. — Я вот женат на половчанке, дочери хана.

— Но знаем мы, что половцы вам тоже много зла сделали.

— А вам-то они чем не угодили?

— Они с кавказскими народами дружили против нас, многих нукеров сразили стрелам.

— Да что их слушать? Гнать их без разговору! — не удержался пылкий юный князь Даниил.

Удатный легонько отстранил его, продолжал, тая подозрение:

— Не это же ли вы говорили половцам, когда они вместе с аланами защищали от вас свою землю?

Толмач на этот раз что-то долго перелагал на татарский язык слова русского князя, а сотник тоже почему-то очень трудно уяснял себе вопрос. Черные глаза его расширились от удивления или возмущения так, что ресницы поднялись до самых бровей. Он стал переминаться на своих удивительно коротких, каких не бывает у обычных людей, ногах, одутловатые, далеко отстающие от скул щеки вздрагивали.

— Яман! Бил яман! — гневно выкрикнул сотник.

Толковин не успел перевести его слова «Плохо! Очень плохо!», потому что в этот же миг в горло сотнику впилась остроконечная каленая стрела. Все оглянулись в ту сторону, откуда она прилетела. С холма под уклон гнались верхом на конях половцы во главе с ханом Котяном, который в ярости крикнул:

— Им веры нет! Всех зарубить надо!

— Не трогать толковина! — успел упредить расправу над переводчиком Мстислав Удатный.

Удатный и зять его Даниил ехали конь о конь молча, понурившись. Расправа с безоружными татарами была обоим не по душе.

— Они коварно обошлись с половцами и столь же вероломно поступили бы с нами, — нарушил молчание Мстислав.

— Но они же без сабель, без копий пришли.

— Они бы их потом взяли. А теперь на девять опасных врагов меньше.

— Нет, неправое дело мы совершили.

— Праведного пути на рати нет и быть не может.

— Но ведь совестно же!

— Да, голос совести зовет нас на дела праведные, а рать против безбожных басурман и есть праведное дело.

Даниил не знал, что сказать на это, умолк, но уверен был: не только на его душу легла виной и тяготой расправа над безоружными послами, и сам Мстислав Удатный удручен, и все другие тоже. Даниилу уж приходилось убивать людей в рукопашной битве, но неудержимая вспышка ожесточенности и ненависти к человеку загоралась в его сердце в самый последний миг, когда он видел перед собой вооруженного воина, готового лишить его жизни. Поразив врага, он не испытывал ни раскаяния, ни вины, однако не любил вспоминать об этом, а когда его расспрашивали после похода, как, дескать, это все происходило, уклонялся от ответа, а про себя повторял: «Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои».

— Если будешь задумываться, если будешь вызывать в душе намерение как-то обойтись без убийства, лучше и на рать не ходить. Иначе и сам сгинешь, и товарищей своих обречешь. — Мстислав раскачивался в седле, говорил негромко, словно бы для себя одного.

— Знаю. Только, отец… — Даниил редко так обращался к тестю, лишь в случаях особенных. Мстислав знал это, потому сразу же обернулся к зятю с настороженностью. — Только, говорю, отец, если снова встретим послов…

— Я уж решил, и князю киевскому сказал: на нарочных, хоть бы это и были злобные татары, меча не поднимать.

— А он?

— Как мы с тобой. Заедино. — Правду ли говорил Мстислав, хотел ли просто успокоить встревожившегося зятя, не понять было. Но зачем-то добавил: — Не будем одним сердцем думать — татары ли, какие ли другие пришлые враги порубят нам головы, как капустные кочаны.

— Погоди-ка, отец… Что это за погост мы миновали? Уж не Татанец ли?

— Он самый. Осталась за спиной Киевская земля, вышли на половецкое поле.

Даниил оглянулся, попытался по лицам дружинников понять: заметили они, что уже простились с родной землей? Но нет, все по-прежнему сидят в седлах глубоко, по-прежнему спокойны и беззаботны. Да и то: со дня, когда Тмутаракань была еще не половецкой, а входила в Черниговское княжество, русские хорошо изучили здешние места. И сейчас шли не вслепую, не наугад, вовремя огибая заполненные вешней снеговой водой овраги и речушки, курганы и соленые озера. Отлогие овраги сменялись не-глубокими долинами, которые переходили в ровную неоглядную степь.

После девятого днепровского порога, возле острова Хортича соединились с половецкими отрядами и дальше пошли вместе. На семнадцатый день похода достигли Олешья и начали разбивать на правом берегу Днепра стан.

Еще не закипела в котлах вода для ухи и каши, как дозорные подняли тревогу, завидев за рекой столбы пыли. Прикинули на взгляд — конный отряд из двух или трех десятков всадников. Сила невеликая, но поостеречься надо. Быстро и слаженно исполчились, как для битвы.

Отряд остановился на левом, низком берегу, по взнятым вверх на древках красно-рыжим конским хвостам хан Бастый определил, что это татарские воины:

— Бунчуки это из крашеных конских хвостов. У них они вместо боевых стягов.

Три вражеских всадника спешились и повели своих коней к воде, неся в руках чем-то наполненные большие кожаные мешки.

— Чего это они тащат?

— Бурдюки.

— С вином нешто?

— Ага, доставай ковшик.

— С ковшиком погодим, а толковина подай сюда, сейчас он нам пригодится.

Татары между тем завели лошадей в реку, привязали к их хвостам не тонущие в воде бурдюки и поплыли к противоположному берегу, держа в руках поводья. Лошади приученно плыли рядом, лишь отфыркивались, когда набегавшая волна захлестывала им головы.

— А что это они, глянь-ка, коням уши вовсе ничем не завязывают?

— Такие, знать, мастаки этого дела.

— Какими бы ни были мастаками, а лошади-то все одинаковы. Зальет вода коню в уши — и нет коня!

— А може, чем заткнули?

— Чай, мы бы увидали.

— А в мешках у них одежда и обувка, уж я-то знаю, — похвалился хан Бастый.

— Ловко!

— Из бараньей шкуры нешто?

— Из козьей. Если надо перевозить что-то тяжелое, из конской шкуры делают: снимают ее так же вот дудкой и завязывают с двух концов.

Татары переплыли уж полреки, но не учли того, что у правого, крутого берега возникает суводь, течение идет в обратную сторону. Татары с испугу либо от неожиданности стали разворачиваться, одна из лошадей вдруг завалилась на бок, стало видно ее темно-рыжее брюхо. Татары заволновались, стали кричать что-то на своем языке. Течение вынесло всех саженей на пятьдесят ниже по течению, две лошади выбрались на песчаную отмель, вздрагивали всей кожей, стряхивая воду, фыркали. Третья лежала на боку, отчаянно взбрыкивала ногами, но не могла подняться. А татары вроде бы и не собирались помогать ей, даже и не глядели на нее.

— Приведите толковина! — велел Мстислав Удатный, добавил строго: — Руку на них не поднимать, это ведь опять такие же нарочные.

— А ты глянь-ка за реку. Все татары свои луки в нашу сторону напружили, только тронь ихних людей!

— Гудите, а лошадь-то рыжая поднялась сама, видно, сумела оклематься.

— Значит, у них другие лошади, не такие, как у нас. Нипочем ихним лошадям вода в ухе.

Один из переправившихся остался с лошадьми и бурдюками, а двое, неторопливо переодевшись в сухие чапаны, пошли по отмели к русскому стану.

— Салям! — сказал один из них, остановившись около князя киевского.

— Салям! — ответил им Мстислав Романович. — Может, и еще что-нибудь скажете?

— Сказать нам есть что. Мы предлагали вам мир, а вы послушались лживых кипчаков. Вы перебили наших послов и хотите битвы. Так?

— Та-ак… — несколько оторопев, подтвердил Мстислав Киевский.

— Хотите битвы? Да будет! Мы вам не сделали зла, не трогали вас. Бог один для всех народов, он нас рассудит.

Послы преспокойно вернулись по своим следам, которые оставили на песчаном приплеске, к ждавшему их товарищу. Так же спокойно, безбоязненно и деловито начали переправу на левый берег.

Половцы провожали их взглядами, озадаченные и обескураженные.

— Они худые ратники, плоше берендеев! — решил Даниил Волынский.

Ему возразил воевода Домамерич:

— А мне они кажутся воинами очень умелыми. Смотри, какие у них луки.

— Да, разрывчатые, не чета нашим, хотя и наши не плохи ведь, половцы у нас их выменивают за дорогую плату.

Больше никто ничего не сказал, все продолжали стоять в немом ожидании.

Послы переправились через Днепр и, прыгнув в седла, вернулись в свой отряд.

— Они не уйдут! — Даниил нетерпеливо взялся за рукоятку меча. — Давайте, не мешкая, переправимся на ладьях и ударим им вдогон!

Татары будто услышали, пришпорили лошадей и резвой скачью помчались в ту сторону, откуда пришли. Потом враз остановились, развернули коней в сторону Днепра, постояли молчаливо, словно приглашая противника.

— Готовьте ладьи! — велел Мстислав Удатный.

— Я с тобой, отец! — подошел Даниил, держа своего коня под уздцы.

— И я? — тоже рвался в бой Олег Курский, ровесник Даниила, приведший с собой крепкую верхоконную дружину.

— Глядите, глядите, у них подкрепление сильное идет! — рассмотрел в степи два новых пыльных столба Мстислав Немой.

Мстислав Удатный присмотрелся, прикинул:

— Не более трех сотен, нам ли их бояться! Возьмем с собой воинов втрое больше, чтобы управиться без потерь.

С тысячей дружинников князья переправились через Днепр на ладьях, лошади плыли следом.

Татары, увидев высадившихся на берег русских воинов, выпустили по две-три стрелы неприцельно, наугад и развернули коней. Русские начали преследовать их, стреляя на скаку из луков и бросая сулицы. Татарские кони оказались резвее, а в русском стане началось ликование:

— Я же говорил, что никудышные они ратники!

— Верно, Данила! Прыснули, как зайцы!

Воевода Домамерич несогласно хмыкнул в пышные усы, но у всех остальных князей и воевод суждение было одно: хуже берендеев и Черных клобуков! Не знали еще русские, что по завету Чингисхана татарским воинам предписывалось вступать в рукопашный бой, только имея значительный, как правило вдвое, перевес в силах.

Поначалу думали, что короткая стычка закончилась без жертв и без пленников. Но вернувшиеся на стан половцы привели с собой татарского воеводу Гемебега, который был ранен стрелой и притаился в половецком могильном кургане. Хан Котян пришел к Мстиславу Удатному:

— Злы мои воины на татар, мести хотят. Дозволь им пленника казнить?

— Ваша добыча, вы и решайте, — уклонился Удатный.

Половцы с решением не медлили.

Даниил Волынский с Олегом Курским, раздосадованные бегством противника, жаждали броситься в погоню, призывали старых князей немедленно выступить в степь.

После небольшого привала во вторник 21 мая все полки, снялись со стана и двинулись в сторону Северного Донца.

Ковыль да полынь, полынь да ковыль — такова обыкновенно половецкая степь. Однако в те майские дни предлетья степь в первый и последний раз в году укрывалась многоцветным ковром тюльпанов, а на берегах напоенных подснежкой речушек благоухали белокипенные цветы степной вишни. Прекрасна в этот час своей жизни степь. И противоестественно в час этот думать о смерти, желать гибели другому человеку, но именно такие чувства ожесточения и враждебности обуревали наполнивших степь людей: тридцать тысяч крепких мужей, оставив дом и мирные занятия, искали неприятеля, чтобы нанести ему смертельный урон; столько же воинов, затаившись, готовились применить свое умение убивать — умение, которое было для них средством существования.

Двигались вдоль лукоморья всеми объединенными силами. Изредка встречались половецкие захоронения — насыпные курганы с воздвигнутыми на них бабами — каменными истуканами, державшими перед пупками чашу и смотревшими строго на восток. Из-за одного такого кургана неожиданно выскочил татарский верхоконный отряд, который бесстрашно вступил в схватку. Она была ожесточенной, но короткой. Татары обратились в бегство, оставив несколько человек убитыми и ранеными, а также целые табуны дойных кобыл, упряжных волов, верблюдов, овец и коз.

— Видно, этот отряд занимался охраной и пастьбой скота. Присматривали за ним на подножном корму, — понял хан Котян. — Мы тоже так делаем, а у лукоморья всегда в эту пору много сочной травы.

Слова половца не могли обесценить победу и уменьшить радость воинов, первый раз принявших участие в рукопашной сшибке и одержавших бесспорную победу. Пусть даже над пастухами, но ведь их было много — несколько десятков, и были они отменно вооружены и в бронях!

Возбужденные неожиданной и быстрой удачей, в предвкушении новых побед, сберегая силы для дальнейшего похода, ратники весело и беззаботно располагались возле высокого кургана, деловито и несуетно готовились к ночлегу. Кто-то острил пощербленное, затупившееся в сече оружие, кто-то чистил обагренные своей или вражьей кровью доспехи, кто-то ломал возле речки сушняк на костер, кто-то уж приготовил трут, кремень и кресало, чтобы добыть огонь. Князья занимались расстановкой полков и дружин, назначением ночной сторожи. Старейшины копий собрались было, по обыкновению, начать раздачу воинам харчей — житных, черных, сухарей и вяленого, в пластинах, мяса, но многоопытный степняк хан Бастый сказал, что надо поберечь запасы, а на вечернюю и утреннюю трапезу отловить брошенных татарами и рассеявшихся по степи животных.

Как потом выяснилось, это было очень благоразумное решение: возобновленное утром движение воинства затянулось на восемь дней и за все это время не встретилось на пути ничего живого, кроме посвистывавших сусликов да степных орланов, устраивавших свои гнезда прямо на открытых местах степи.

Нельзя не удивляться пустынности стели, зная, сколь великие скопления людей прошли по ней. В четвертом веке гунны, в шестом авары, в восьмом хазары, в девятом угры, в десятом печенеги и огузы — они же берендеи, черные клобуки и горки. В одиннадцатом веке огузов прогнали половцы, а теперь, видно, и на них пришла гроза. Ханы Котян и Бастый, поначалу испуганные смертельно и отчаявшиеся, сейчас приободрились, уверовали, что русские оградят их от напасти.

К тому как будто и шло. Возле речки Калки снова встретили небольшой татарский отряд, который, оказав сопротивление лишь для виду, трусливо скрылся. Это так подумали русичи — что трусливо, не знали они второй Чингисхановой заповеди, исполнявшейся его воинами неукоснительно: посылать вперед застрельщиков, которые делали несколько выстрелов из луков и отступали вспять, приглашая противника преследовать их до тех мест, где они устроили засаду.

— Вперед, Данила! — призвал Мстислав Удатный зятя перейти Калку и сам со своей дружиной последовал за ним.

И тут как из-под земли выросли перед ними несметные полчища изготовившихся к бою татар.

— Вооружайтесь! — крикнул Мстислав Удатный, зная, что большая часть русского воинства еще без доспехов, которые всегда надевались непосредственно перед боем.

Сражались русские воины обычно строем, смыкая ряды вокруг своих стягов. Вперед выдвигался сторожевой полк, за ним чело и полки левой и правой руки. Но сейчас Мстислав Удатный с ходу ввязался в бой, то ли рассчитывая, что за это время все воинство за его спиной успеет исполчиться для битвы, то ли надеялся при поддержке дружин Даниила Волынского, Олега Курского и Мстислава Немого самостоятельно решить исход сражения и обрести единоличную честь победителя, как удавалось ему неизменно раньше.

Врезавшись в ряды татарских воинов, русские бились храбро, не продвигались вперед, но и не отступали под напором превосходящих сил. Пришли на помощь половцы, пересекли Калку и поскакали с пиками наперевес к сражающимся. Но они даже и не вступили в бой. Ответный удар татар был для них столь неожиданным и столь сокрушительным, что они бросили оружие и в смятении покатились назад. Всей своей беспорядочной грудой налетели и смели вооружившихся и готовившихся к сражению русских ратников, вселив в них безрассудный и неодолимый страх. Началось всеобщее беспорядочное бегство. Этим в полной мере воспользовались татары, устроив страшную резню.

В битву мог бы вмешаться старый князь киевский, который с зятем своим Андреем и князем Александром Дубровицким находился в укрепленном стане на высоком каменистом берегу Калки, но он почему-то молча взирал на кровопролитие: может быть, рассчитывал одним внезапным ударом решить исход сражения, а может быть, просто опешил — так это было или иначе, никто уж никогда не узнал: на телах этих трех князей татары потом устроили помост и праздновали победу, а десять тысяч киевских дружинников и ополченцев бесславно сложили свои головы.

Мстислав Удатный и с ним юные князья, не получив поддержки, тоже начали отступать. Им удалось прорваться сквозь кольцо окружения и бежать. Оторвавшись на некоторое расстояние от татар, они остановились у мелководной речушки, чтобы попить. Даниил склонился над водой и тут только увидел, что сильно ранен копьем в грудь.

Татары преследовали бегущих русских и половцев до самого Днепра, зарубили в этой погоне шесть князей. Мстислав Удатный с горсткой уцелевших русских (в живых остался один из десяти воинов) переправился через Днепр на ладьях, которые после этого велел зажечь и оттолкнуть от берега. Сухие просмоленные лодки охватил густой черный дым, из которого рвались кровавые языки пламени. Огромные пылающие светочи плыли по течению вниз. Раздосадованные татары перебросили через реку несколько стрел и развернули коней.

Мстислав Удатный возвращался в Галич с намерением оттуда мчаться за помощью к великому князю Юрию Всеволодовичу, но делать этого не пришлось: татары сами неизвестно почему снялись и стремительно ушли за Волгу. А Мстислава Удатного, впервые в жизни позорно бежавшего с поля боя, стали называть лишь Удалым: прежняя удаль при нем осталась, но удача покинула.

…Юрий Всеволодович вздохнул. Потянулся, снял пальцами нагар со свечи. В шатре опять стало светлее… Предание редко осуждает. Разве что Святополка Окаянного. Оно созерцает или соболезнует. А судия — Бог.

Сокрушительное поражение в южных степях русские князья объясняли сами себе недоумением. Пришедшие неведомо кто, неведомо пошто, хоть и спустились с Кавказских гор, не были ни ясами, ни обезами, ни касогами. Видано ли: захваченных в плен князей, старика и юных, — они связали, уложили под дощаной настил и сели на нем пировать, показывая полное презрение к поверженному врагу и совершенное равнодушие к людским страданиям.

Удалились татары из русских пределов еще быстрее, чем пришли. И с той поры ничего о них не было слышно. Четырнадцать лет прошло. И уж думалось, что исчезли они без следа, как исчезли обры, от которых только-то и осталось, что речение: «Погибоше, аки обре». Но вот нет же, объявились, да еще с силой удесятеренной!

Конец жизни Мстислава Удатного прошел в беспокойствах и претыканиях. Бояре покинули его, боялись, что отдаст их на избиение тестю своему хану Котяну, и убежали в горы Карпатские. Насилу-насилу уговорил вернуться: я-де милостив, я вам не враг. Какой же это князь без бояр? А кто пустил про Котяна? Да Жирослав Михайлович, воевода, и пустил. Со всеми, преподлец, перессорил: и с зятем, и с сыном, и с королем угорским. Слюни ядовитые Мстиславу в ухи пущал. Но Мстислав великодушен был — не отнять! Уличенного во лжи и бесстыдстве он не заточил в узилище, а только велел удалиться.

И Жирослав Михайлович удалился, достоинства не роняя: привез Васильку невесту из Чернигова. И я принял на службу неверного вельможу, потому что он к тебе, Мстислав, злокознен был.

Несмотря на усталость позднего вечера, в таборе на Сити не ложились спать. Хотя сторожевой полк готовился выйти в полной тайне, все как будто чувствовали: что-то должно произойти. Отужинав, продолжали сидеть у дотлевающих костров молча, задумчиво.

Тишину нарушил княжеский мечник Анисим Хват, который следовал безотлучно за Юрием Всеволодовичем вот уж с десяток лет:

— Хоть бы эти самые татарове поскорее явились, мочи нет в неведении находиться.

— Погодь. Придут — не возрадуешься, — остерег его старый кашевар Леонтий. — Доводилось мне слушать тех, кто на Калке побывал. С этой речки только каждый десятый вернулся.

— Сказывают, зла была сеча, грех наших ради, — согласился Анисим. — А помнишь, тое же лета явися звезда хвостата и лучи из нее — копьем? Спужались, поди, а?

— А вы не спужалися, храбрецы владимирские? Наверное, потому на Калку не ходили? Звезда, вишь, помешала.

В час тайного смятения и скрываемых предчувствий самая незамысловатая шутка принимается охотно, она душу облегчает. Поэтому ратники готовы были поддержать зачин Леонтия, но монах перебил их сурово и веско:

— Явися звезда видением бледовидна, но вечером, на заходе солнца, величеством была паче иных звезд и пребысть тако семь дён, а по седьмому дни явились лучи же от нея к востоку, пребыло тако четыре дни, и невидима стала.

Конечно, ее хорошо помнили, как всходила она на западе, двигалась встречь других светил, простирая хвост копейный, пришелица неведомых глубин мироздания, нездешнего неба отпущенница. Недобро удивленным был ее мрачный зрак среди других звезд, чуждых ей. И она всем была чужда, заблудница, сулила беды своим вторжением. По ночам люди вставали и глядели на нее подолгу. В то же лето случилась великая сушь, многие боры и болоты загорелись, дым столь силен, что ничего нельзя было видеть вдали, а мгла так к земле прилегла, что птицам по воздуху нельзя было летать. Они падали и умирали повсюду. Печальной стала вся земля, шептали шептуны: это косматая звезда татар привела. Не миновать, еще нагрянут.

— Для народа мир дороже всего, — тихо проговорил Леонтий, вытирая вымытый котел. — Как только у русских смута, чужеземцы уже тут со своими ратями.

— А им-то что? — спросил Лугота.

— Ищут выгоды и разбоя. Смута на Липице — от нее причина на Калке.

— Сопрягаешь слишком далекие события, — заметил монах.

— Я не события, а причину говорю. Прибежали половецкие князья ко Мстиславу Удатному: нашу землю татары отняли, а вашу, пришед, заутра возьмут. Помогите же нам!.. А ни владимирцев, ни суздальцев, ни новгородцев не дождались. Не было бы раздору на Липице, по-другому могло быть на Калке.

— Верно ли, что татар несметное число, не сосчитать? — робко обернулся Лугота к монаху как самому ученому.

— Сказывают, что отец Тимучина, ну, Чингисхана значит, оставил ему, сыну своему, сорок тысяч семейств подвластных. Десять из них взбунтовались, надумали отложиться. Тимучин поймал мятежников и сварил их в семидесяти котлах.

— И съел? — ужаснулся Лугота, не зная, верить ли.

— Просто так сварил, для острастки другим.

— Он зверь лют!

— Говорят, таковы их нравы.

— Кто говорит?

— Кто в плену был после Калки.

— А может, выдумки это? — все надеялся Лугота.

— Может, выдумки, — тихо согласился монах. — Только сказывают люди знающие.

— Стало быть, Тимучин — это и есть Чингис?

— Ну да, говорю же… Он самый. Когда ему было всего девять лет, он брата своего родного убил только лишь за то, что тот отнял у него рыбешку.

— Какую рыбешку?

— Маленькую. Ее Чингис поймал в речке Керулене.

— И что же это он? В гнев пришел? Али себя вовсе не помнил и собой не владал?

— Како! Исподтишка, в спину ножиком.

— Из-за рыбешки? Родного брата?

— А вырос-то, слышь, стал устрашать врагов местью, а простым людям являлся как бы Бог.

— Он же помер, никак?

— Помер, да внук его Батыга еще лучше деда, еще зверее. И другие чингисиды от него не отстают.

— Родня, что ли?

— Ну-у… Наши князья Рюриковичи, а они чингисиды.

— На людей и не похожи вовсе по обличью-то, — неожиданно вставил старый Леонтий.

— Да где ты видал-то их?

— Видал, потому и говорю! Глаза во-о, один тута, второй тута, как вон у мерина твово. Нос не торчит, а сплюснут, и волосья на бороде реденькие, как у холощеного жеребца. А ростом еще ниже, чем мерин твой в холке. Скота у них видимо-невидимо, сказывают, что больше, чем во всем остальном белом свете. Не токмо овцы да лошади, а еще и велблуды. Стреляют метко. На лошади скачет во всю прыть и навскидку бьет из лука птицу, мимо летящую.

— Неуж?

— Верно так. Но делать ничего больше не умеют. Избу даже срубить не смыслят. Да како избу! Они землю пахать не умеют! Ничем больше не занимаются. А все хозяйство на бабах. У них не по одной жене, как у всех людей, а столько, сколько прокормить сумеешь. Женятся даже на сестрах родных.

— Неуж? — поразился Губорван, слегка заржав.

— Верно так. На матери или на дочери — нет, не женятся, а сестер берут себе в жены.

— Ты, дядя, плетень плетешь!

— Пошто плетень? А булгары? Которы к нам прибегли от татаров. Они и сказывали.

— Булгары-то? Аль ты по-ихнему понимаешь?

— Там у них и русские жили ведь. Они данники наши. Как Юрий Всеволодович сходил на них походом, они с мольбою великою просили его управить все, как было еще при отце его Всеволоде. Так что там и русские затесались промеж них. Как они прибегли, князь им расспросы многие учинил.

— Значит, он знает теперь, как с татарами биться? — с надеждой спросил Лугота.

— Может, и знает, — как-то неохотно сказал Леонтий.

— Ну, а как вооружение у татар? — все не унимался Губорван. — Каковы они в сечи?

— Щиты у них из хвороста либо из кожи, сабли кривые…

После этих слов установилась у костра тишина, каждый об одном и том же думал.

— А мечи, верно, кривые, — тоже преувеличенно громко отозвался Анисим. — Кривые и однолезвенные. Куда им супротив наших обоюдоострых!

— Куды! — поддержал Леонтий. — Только они и кривыми искрошили русичей и кипчаков на Калке.

— Но ведь и Мстислав Удатный заединства на Руси хотел? — опять обратился Лугота к монаху.

— Отстань. Не знаю я, чего он хотел! — неожиданно грубо ответил чернец.

Глава вторая. Память

Он задремывал тяжелой и недолгой дремой. Очнувшись от гулкого сердцебиения, лежал, прислушиваясь: а вдруг подошло воинство из Новгорода? Садился на ковровую лавку, не отводя взгляда от малиновых углей жаровни, чутко ловил каждый звук, проникавший снаружи сквозь заиндевелые войлочные стены.

Смолкли голоса дружинников, располагавшихся возле костров вдоль берега Сити. И стражники у входа не гремели мечами, стихли, угревшись в овчинных тулупах.

Подозрительный шорох над шатровым скатом заставил Юрия Всеволодовича выскочить, но всего лишь снег толокся и взвихрялся возле дымового отверстия. Все же решил выйти наружу. Невидимые всадники отозвались негромко и покойно:

— Все глухо, княже.

Он снова лег., Смежил веки, думая, что проведет эту ночь так же, как другие, в бессонье, прерываемом коротким забытьем. И сразу же кто-то потряс его за плечо:

— Сокровище Гюрги, очнись!

Он улыбнулся, узнавая голос, жемчужную поднизь на лбу, перстень с крупным гиацинтом.

— Вели купить яиц к иконному письму.

— Пошто? Кому это? — с трудом пошевелил он непослушными губами.

— А калиграфу нашему. Он коймы у деревцев пишет золотом по лазури.

— Какой калиграф, матушка? Я позабыл.

— Который смолой горящей политый скончался.

Юрий Всеволодович застонал:

— Неужто и мне бесчестье лишь суждено?

— Пусть напишет, как снега поутру засияли и пламень зари червлен, яко киноварь, — сказал голос.

Он не видел ее, но знал, что она здесь, рядом, и его затопила радость, словно в детстве у нее на коленях. Множество смеющихся зверей приступили, надвинулись мордами со всех сторон: козы и лоси, лисицы, бобры, медведи мигали утомленными глазками.

— Обычай свиньям по дебрям ходити, карасям в грязях валятися, — умильно пропел Ярослав Михайлович, просовываясь между зверями. — Князь у нас жидок станом, да крепок разумом!

— Пошел вон, не мешай! — хотел прогнать воеводу Юрий Всеволодович и не смог.

— Чадце мое, а вот конь твой игреневый, садись! — сказал где-то близко дядька Ерофей. — Глянь, какой хвост у него рыжий, как песок, и гривка така же, смотри, я ее расчесал, распушил. Гюрги, а Гюрги? Не спи!

Как жалко, что такой сон прервался. Сколь давно он не видел матушку! А лицо дядьки Ерофея вовсе стерлось в памяти.

Мать как звалась Марией в бытность свою чешской княжной, так и крестилась под этим же именем во Владимире, став невестой русского великого князя. И пред Господом предстала она в иночестве и схиме парией же, и это нашли нужным отметить особо в летописях книжные описатели, потому что редко кому на Руси в те времена удавалось пройти всю жизнь с одним прозванием.

Родившись, человек получал сначала рекло: его нарекали в честь какого-нибудь старшего живущего или умершего родственника. Затем он обретал имя — крестное, по небесному угоднику. В конце же жизни, если не случалась его смерть внезапной и он успевал исповедаться и посхимничать, постригался в иноческий чин под покровительством нового святого. И такое еще случалось в иных семьях, что новорожденному присваивалось не одно рекло, а сразу два: кроме явного, еще и тайное, которое оберегало его от происков злых духов и которое открывалось только в конце его земной жизни. Ну, а кроме того, редко кому удавалось прожить так, чтобы к нему не присмолилось какое-нибудь прозвище. Вот тот же невольный виновник болезни и смерти матери Иван, по реклу Мстислав. Он попал в летописный Свод под прозвищем Каша, которое получил в раннем детстве за то, что шибко любил гречневку, нетерпеливо тыкал пальцем в тарель и кричал: «Каши-ка горячи-ка, дать, дать!»

И к другим братьям прилеплялись, как репьи, разные смешные и обидные прозвища, но постепенно позабывались и оставались лишь имя и рекло. Ярослав в крещении стал Федором, у Святослава небесный покровитель архангел Гавриил, у Владимира — святой великомученик Дмитрий Салунский.

В памятном пергаменте, где сообщалось о смерти матери, Юрий назван еще и Георгием, но это и не два имени, и не ошибка летописца, который конечно же знал, что имя прославленного в христианском мире святого претерпело на Руси постепенное изменение: Георгий — Гюргий — Гюрий — Юрий, и все они оставались в употреблении, на каждое Юрий Всеволодович отзывался во все годы своей жизни.

Нарекли его при рождении в честь деда Юрия Долгорукого, крестили в день Георгия Победоносца.

На четвертом году жизни ему впервые постригли на голове волосы. И это была не просто стрижка, а — постриг. На то, чтобы отрезать княжичу первые пряди, надобно было испросить благословение церковное. Крестный отец Юрия игумен Симон привел свое духовное чадо в храм, где епископ суздальский Иоанн прочитал над ним молитву:

— По заповедям Твоим, Боже, творим во славу Твою. Пришедшему рабу Твоему Георгию начати стрижку волос головы его благослови вкупе с его восприемником.

После стрижки княжич как бы сразу возмужал настолько, что мог и верхом на коне восседать. Он забирался в седло с помощью стремянных бояр, сердце его полнилось сладким ужасом, но когда ощутил под собой широкую, надежную спину старой, выученной комоницы, сразу ободрился, крикнул срывающимся голосом:

— Я — Георгий Храбрый! Буду разъезжать лесами на белом коне и раздавать зверям наказы!

Кругом все начали смеяться, громко и весело, стали хвалить нового русского витязя, а дядька Ерофей, старый славный ратник, прогудел согласно:

— А как же наинак, вся живая тварь у Георгия Храброго под рукой.

Хоть и не трусил новоявленный Георгий Храбрый, сидя в глубоком седле, однако сполз с комоницы с душевным облегчением и сразу попал в объятия приставленного к нему отныне пестуну — дядьки Ерофея. Тут же и кормилица протянула руки, причитала слезливо:

— И куда отымают у меня тебя, бажоный ты мой?

— Ни гугу! — сурово осадил ее дядька. — У тебя в зыбке княжна Елена да вон еще братец Ярослав неперематеревший, их обожай!

Ярослав, еще неперематеревший, завистливо наблюдал за тем, как воздавали его брату почести, но крепился, слез не выказывал, ибо знал: и он через год-другой вот так же будет в центре внимания важных князей, бояр, священнослужителей, многих приехавших из разных земель гостей.

Дядька Ерофей увел своего воспитанника на мужскую половину великокняжеского дворца, а в гридне начался пир. Отец, великий князь Всеволод Большое Гнездо, на радостях одаривал приглашенных союзных князей золотыми и серебряными сосудами, конями, а их бояр мехами и наволоками.

— Дядька, а чтой-то ты сказал, будто вся живая тварь теперь у меня под рукой? Рази пастух я живым тварям?

— На святого Георгия праздник пастухов, в день этот скотину на пастьбу выгоняют.

— Как? Кнутом?

— Не-ет, гонятветкой вербы, кою нарочно хранят с самого Вербного воскресенья.

— А зачем?

— Скотину чтобы от всякой напасти уберечь.

— Ну, а святой Георгий что же? Он, что ли, над пастухами всеми князь? Или как?

Ерофей задумался. Он хоть и назывался дядькой старым, однако же был не базыга какой-нибудь, а середовый, в силе и разуме. Бывший воитель, сотник, которого отец освободил от ратного дела из-за его многих ран телесных, был и грамоте книжной обучен, неспроста определен в дядькование. Поворошил мыслями в своей начавшей лысеть голове, нашел что ответить пестунчику:

— Святой Георгий — это первый устроитель земли нашей Русской. Был он сыном премудрой Софии и братом трех ее дочерей, а как подрос, воссел на белого коня…

— Как я нунь?

— Вот-вот… Воссел на белого коня, принял благословенье от святой Софии и сказал: «Пойду-ка по всей земле светлорусской утверждать веру христианскую!»

— Ну, а как же тварь живая?

Дядька покосился из-под мохнатых бровей на настырного воспитанника, подумал, да вдруг рассмеялся.

— Чтой-то ты, дядька?

— Вспомнил притчу одну. Слушай. Значит, так. Один раз пришел волк к коню и говорит: «Святой Георгий велел съесть тебя». Конь и отвечает: «Ну, что же, коли велел, так давай ешь. Почни сзаду, а на переду я еще похожу, травку пощипаю». Серый волк зашел сзади, а конь ка-ак ахнет его копытами в лоб!

Теперь уж оба посмеялись над поделом наказанным волком, и оба осталась довольны друг другом. Дядька, наверное, больше и не знал ничего о святом Георгии, а Юрию и этого пока было довольно.

Ему не минуло еще и десяти лет от роду, когда отец позвал его с собой в поход. Смерил сына взглядом с ног до головы, будто первый раз видел, ощупал сильными пальцами мышцы на плечах и на руках, остался доволен:

— Гоже! Пора тебе, Георгий Храбрый, услышать, как звенят мечи булатные, как свистят стрелы каленые. Готовься, пойдешь со мной на рать, надобно покарать хищных рязанцев.

У Юрия сразу пересохло во рту, хотел спросить, когда же надо быть готовым, но даже и единого слова не мог вымолвить, только открывал рот, словно попавший в рашню пескарь.

Дядька Ерофей успокоил:

— Не страшись, Гюрги, я с тобой пойду.

— Нечего тебе там делать, — осадил дядьку отец. — Он сам за себя постоять может.

— Так, так! — поторопился поддержать дядька. — Верхом-то на своем Ветре он и тебя самого, чаю, обгонит. Третевдни так пустил жеребца вскачь, что курева до неба взнялась.

Юрий хотел возразить, что не могло быть третевдни никакой куревы, совсем даже пыли не было после утреннего дождя, но опять не смог вымолвить ни слова.

— От радости языком подавился! — кичливо поддразнил Костя.

Юрий вскинул глаза на брата. Заносчиво Костя глядит, а не может скрыть огорчения и зависти. Чтой-то он так? Сказал — «от радости»? Ну да, конечно: это ли не радость, каждым княжичем постоянно чаемая, — идти с отцом на равных в поход, в боевой поход!.. Юрий почувствовал, как всего его начал охватывать жар, даже, наверное, лицо, как у девок, свекольным стало, и голос вдруг прорезался:

— А ты рази не пойдешь с нами на рать?

Костя отвернулся с нарочитым безразличием и засвистел рябчиком — он всегда так делал, когда не знал, что сказать и как поступить.

— Отчего же, Костя, а-а? — настаивал Юрий и услышал в ответ только:

— Фь-ю, фь-ю, фи-и-ить!

Дядька Ерофей взял за руку, увел в повалушу.

— Надоть тебе вооружиться мечом да копьем. Я уж их подобрал по силам твоим. Накось вот.

— Меч?.. Копье?.. — пролепетал Юрий, сам себя презирая за вновь охвативший его душу страх.

Сколько раз с братьями вспоминал с завистью и восторгом хранившееся в памяти многих поколений княжеского рода Рюриковичей предание о том, как слабый отрок Святослав метал копье в древлян, убивших его отца, и многих до смерти заразил. И вот настал столь желанный миг, а ему и руку поднять невмочь, и ноги так ослабели, что стали дрожать и подкашиваться под коленками.

Про рязанцев, злохитренных и злобных, много говорилось в семье, представлялись они некими чудищами о трех головах, которых надобно изничтожать без разбору и жалости, но чтобы вот так взять это насаженное на гладкое древко железное трехгранное копье да и всадить его хотя бы и в самого мерзкого гада?.. Юрий ощутил в груди горячее жжение, понял, что слезы подступают к горлу. Разреветься он не мог себе позволить, собрался с силами и легонько коснулся пальцем острого лезвия обоюдоострого меча, и от одного этого прикосновения потемнело в глазах, вдруг ясно услышал лязг мечей, крики раненых, ржание лошадей — это все не раз рисовалось в его воображении, но только сейчас ощутил почти въяве, и слезы — жалости ли, ужаса ли — затопили его глаза. Мудрый дядька сделал вид, будто ничего не заметил, тихонько вышел из повалуши. Оставшись один, Юрий проплакался, стараясь делать это бесшумно, так же украдкой просморкался и прокашлялся, вытер подолом белой льняной рубахи лицо. Стало легче и покойнее.

А тут и дядька как ни в чем не бывало вернулся, озабоченный такой, строгий:

— Главное дело, княжич, чтобы конь у тебя был надежный. Конь не выдаст, враг не съест.

Он конечно же не зря отлучался из повалуши: на хозяйственном дворе собрались сразу все конюхи — стремянный, стадный, стряпчий и даже ведающий кормами задворный, которому тут сейчас вовсе нечего было делать. Однако и он не остался безучастным, пригодился. Когда стадный вывел из стойла белокипенного Ветра, а стремянный со стряпчим стали обряжать его в дорогую сбрую, задворный конюх успокаивал жеребца, гладил его костистую морду, угощал горбушкой ржаного хлеба. И дядька Ерофей нашел заботу: проверил, хорошо ли расчесаны грива и хвост, затем своими руками почистил у коня щетки — пучки волос под копытными сгибами.

— Куда как в порядке конь, однако норовистый, горячий. Ты, княжич, поблюстися, когда повод в одной руке держать станешь, — напутствовал конюший, знатный боярин Гавша Васильевич, ведавший всем лошадиным приходом.

— Отчего же в одной, — не понял Юрий. — Чай, у меня две, гляди-ка, руки!

— В деснице-то у тебя меч не то сулица будет… На поле-то ратном…

— Это — ладно, это — опосля, — торопливо встрял дядька и увел своего пестунчика со двора.

В тот же день, то ли с ведома и сугубой заботы дядьки, то ли ненароком, так сложилось, игумен Симон позвал Юрия на исповедь.

Они зашли вдвоем в монастырскую деревянную церковь. Через узкие окна лился утренний солнечный свет, ложился желтыми полосами на чисто отмытый дощаной пол.

Встали перед алтарем, молча помолились на темные, византийского письма иконы, приложились к подножью Распятия.

Игумен Симон имел нрав тихий, теплосердечный, но когда принимал исповедь, казался строгим, даже суровым. Вот и сейчас Юрий ощутил душевный трепет, когда духовник сказал:

— Дитя мое, Христос невидимо стоит перед тобою, принимая исповедь твою. Не стыдись, не бойся и не скрывай что-либо от меня, но скажи все, чем согрешил, не смущаясь — и примешь оставление грехов от Господа нашего Иисуса Христа. Вот и икона Его перед нами: я же только свидетель и все, что скажешь мне, засвидетельствую перед Ним. Если же скроешь что-нибудь от меня, грех твой усугубится. Пойми же, что раз ты уж пришел в лечебницу, так не уйди из нее неисцеленным!

— Грешен я, батюшка, — привычно начал Юрий. — В постную пятницу оскоромился тетеркой копченой…

Симон осуждающе промолчал.

— Роптал на Боженьку, что Он не помог мне Костьку побороть.

Симон еле приметно качнул черным клобуком.

— Ленку еще дразнил… Свистульку ее спрятал, а потом и сам забыл куда. Прости за все, отче!

— Бог простит! — Симон испытующе подождал, не покается ли еще в чем его духовный сын, понужнул: — Ну, так что же, нет больше никаких залежей греха в душе твоей?

— Еще отцу прекословил…

— Зачем же? — сразу оживился игумен, словно ждал этих слов княжича.

— На рать не хочу идти.

— Боишься?

— Боюсь.

— Боишься, что тебя могут убить?

— Не-е…

— Тогда чего же?

Юрий повесил на грудь голову, молчал.

— Може, чадо мое, боишься умышленно или ненароком лишить жизни других людей?

— Да, батюшка, да! — Юрий вскинул на духовника наполненные слезами глаза.

Игумену очень хорошо понятна была та растерянность души, которую переживал отрок. И у него самого в молодости, в бытность дружинником, никла душа перед страшной неразрешимостью вопроса: «Я поразил хищного половца, защитил отчий дом — это похвально и богоугодно, но я лишил жизни человека — это грех?» Симону понадобились годы монашеского бдения в Печерском монастыре в Киеве, чтобы вывести свою душу из тупика, совместить несовместимые, не поддающиеся разумному объяснению неприятие смерти и оправдание ее необходимости. Но какие слова сказать дитяти, чья душа, привыкшая к добру, правде, истине, должна вдруг принять на себя тяжкий грех насилия и ненависти к жизни? К жизни, которая находится исключительно лишь в воле Божией?.. Можно уйти от ответа, сказать, что ты-де еще мал, потом поймешь, что ты в походе сам не будешь никого лишать жизни, но это приличествует разве что дядьке Ерофею, а отец духовный права на это не имеет.

— Чел ли ты, сын мой, в школе монастырской либо в княжеской книжарне про Георгия Победоносца?

— Нет, батюшка, но ведаю, что он заступник мой Небесный. А еще, что на Святого Георгия скотину на пастбище выгоняют.

— Гм-м… Побудь тут, я грамотею своего позову.

Грамотеем оказался молодой монашек с ликом тонким и чистым. Симон раскрыл книгу с медными застежками, указал пальцем на одном из пергаментных листов:

— Отсюда чти.

Монашек встал за аналоем, возгласил на всю церковь:

— «Чудо Георгия о змие»!.. Благослови, отче?

Симон благословил.

— «Как изреку ужасную эту и преславную тайну? Что возглашу и о чем подумаю? Как передам и поведаю удивительную эту и преславную молву? Ибо грешный я человек… — Тут монашек чуть запнулся, поднял глаза на игумена, тот мановением руки велел продолжать чтение.

Ибо грешный я человек, — повторил монашек уже окрепшим голосом, — но надеюсь на милосердие святого и великого мученика и страстотерпца Христова Георгия; возвещаю вам чудо это, самое дивное из всех чудес его…»

Монашек читал торжественно, отдельные, особенно понравившиеся ему слова выделял голосом, то занимался румянцем, то покрывался бледностью. Иногда он бросал искоса взгляд на княжича, проверяя, нравится ли и ему тоже дивная повесть. Видя, как внимает ему Юрий, как завороженно слушает, монашек воспламенялся еще сильнее. Читая про то, как жестокий и кровожадный дракон опустошил землю некоего языческого царя, а жители, чтобы спасти свою страну, согласились поочередно отдавать на растерзание дракону своих детей, монашек понизил голос, который у него как-то повлажнел и в котором Юрий уловил сочувствие и сострадание. А прочитав, что наступил наконец день, когда и сам царь вынужден был вывести свою красавицу дочь на растерзание дракона, монашек тяжело вздохнул и умолк, словно ему не хватило воздуху. Чуть прокашлявшись, ликующе сообщил Юрию (игумен-то, поди, наизусть все знал), что в этот самый несчастный день в городе случайно оказался проезжавший мимо молодой воин-христианин по имени Георгий, который смело вступил в поединок с драконом и словом и крестом, — тут голос монашка зазвенел и повторился отзвуком в невысоком куполе церкви, — и Георгий усмирил страшного змея и освободил царскую дочь Елизавету. По ее повелению он обвязал своим поясом поверженного дракона и привел его в город к отцу.

— Эх, ай-яй! — не сдержал восхищения Юрий.

Закончил чтение монашек приподнято и учительно:

— «Царь же, выйдя навстречу ему, сказал ему: «Как зовут тебя, мой господин?» Он же ответил: «Георгием зовут». Тогда воскликнули люди все, как один, говоря: «Тобою веруем в единого Бога Вседержителя и в единого Сына Его, Господа нашего Иисуса Христа, и в святой животворный Дух». Тогда святой и великий чудотворец Георгий, протянув руку, извлек меч свой и отрубил голову лютому зверю. Увидев все это, царь и все жители тотчас подошли и поклонились ему, Богу хвалу воздавая и угоднику его великому Чудотворцу Георгию. И повелел царь построить церковь во имя многославного и великомученика, и страдальца за веру Христову Георгия и украсил ту церковь золотом и серебром и дорогими каменьями. И повелел поминать его в месяц апрель в двадцать третий день. Аминь».

Монашек закрыл книгу. Симон выжидающе смотрел на княжича. Тот после недолгого молчания спросил:

— Отче снятый, а Георгий правда жил на свете?

Монашек при этих словах помрачнел ликом, но Симон не удивился, спокойно ответил:

— Он правда жил на свете и умер в триста третьем году от Рождества Христова. А от сотворения мира когда это случилось, а-а?

Юрий пошевелил губами, сосчитал:

— В пять тысяч восемьсот одиннадцатом.

— Истинно. А сколь лет с той поры минуло?

И опять быстро Юрий ответил:

— Восемьсот девяносто пять!

— Истинно, истинно. Иди с Богом! — Симон благословил княжича иерейским крестом. — Завтра после литургии приму твою исповедь, отпущу все грехи твои и дам святое причастие. — Помолчав, добавил: — А как же? Как всякому воеводе и дружиннику, которые пойдут с тобой на рать.

Великий князь Всеволод и сын его Юрий ехали конь о конь во главе дружины, впереди них на значительном отдалении рыскали по обе стороны дороги приглядчивые и опытные в ратном деле лазутчики — разведывали путь, чтобы был он чист. Замыкали растянувшееся воинство три пары иноходцев для перевозки раненых и недужных, коли такие будут, и две телеги с оружием и броней для дружинников, которые покуда шли налегке. На телеге же ехал и поп Евлогий — на случаи, если надобно будет благословлять воинство на рать и, если потребуется, совершать горестный обряд отпевания.

Лошади шли уторопленным шагом, но не переходили на рысь, били копытами о заколодевшую от первых осенних заморозков землю гулко и размеренно. Ветер-листобол сносил с дубов последнюю летнюю одежку, гудел в верхушках сосен, взвихривал лошадиные гривы. Пока передвигались вдоль раменного леса, невозможно было и словом перемолвиться, но как занырнули в тускло и сумрачно подернутое туманом редколесье, то слышны стали даже слабые голоса синиц и стук неутомимых дятлов.

— Отец, а рязанцы — кто? Они — навроде дракона?

— Почему? Какого дракона?

— Коий кознодействовал в одном древнем городе, всех детей поедал…

— Откуда тебе это ведомо?

— Монашек по благословению батюшки Симона чел мне в церкви после исповеди.

— И что же, страшный был дракон?

— У-у… Огромный змей, голова точно свод, а пасть будто пропасть!

— Всех, говоришь, детей поел?

— Не всех, осталась одна царская дочка… Красавица… И как пришел ее черед, явился в город великий мученик и страдалец за веру Христову.

— Георгий?

— Ага. Он сказал Елизавете, так царскую дочку звали: «Не бойся, девица!»

— А она?

— Она?.. — Юрий замолк, вспомнив особенно понравившиеся ему слова: «Тебя умоляю, господин мой, уйди отсюда; я вижу приятный твой вид, и младость, и блеск, и красоту лица твоего и тебя умоляю, отойди отсюда скорее, чтобы не погибнуть жестоко». Благородство царской дочки-красавицы и ее восхищение Георгием умиляли Юрия, но признаться в этом вслух ему почему-то казалось стыдным, и он ответил только: — Она боялась, что он не сможет победить страшного гада.

— А он все-таки победил?

— Да, он велел царевне снять пояс и поводья коня, связать ими голову змея и влечь за собой в город, как все равно что овцу на заклание.

— Она так и сделала?

— Ага! Она вела его, радуясь и веселясь!

— Ну, вот и ты своим золотым поясом да наборной уздечкой свяжешь рязанского змия и поведешь его, радуясь и веселясь!

— А правда, какие они, рязанцы, страшные?

— Свирепый народец. Мы уж не раз с ними ратились. Недавно я отправил к ним посла, велел пригрозить: мол, если не вернете нам назад наши пять погостов на Оке, мы ваши земли начнем зорить. А они, подлые, что сделали?.. Они моего посла остригли — и голову и бороду, а для боярина нет больше сраму, чем дать бороду свою обкорнать… Да, обкорнали они посла моего — великого князя посла! — обкорнали, да еще велели ему передать, что они никого, кроме Бога, не боятся. Однако же поглядим ужо, так ли нет ли это?

— А как поглядим? Будем стрелять в них из луков и мечами рубить?

— Может, и не придется этого делать, постращаем только.

Это Юрию понравилось, он заметно повеселел, стал иногда пришпоривать своего Ветра, тот ускорял шаг и выходил на голову, а то и на всю шею впереди коня великого князя. Отец на это не сердился, но сказал:

— Прежде бати в пекло не лезь.

Лес впереди стал редеть, чаще попадались полянки, на которых среди пожухлой травы ярко желтели не испугавшиеся первых морозов цветы крестовника и девясила, который называли еще «Христовым оком». Перешли вброд небольшую речку, а за ней открылась прозрачная сизая даль.

Отец удержал на месте своего коня и поднял руку — дал знак всем остановиться.

— Видишь, черная полоса в самом конце равнины, прямо на небоземе? — спросил у Юрия.

— Лес нешто?

— Рязанцы. Тут я им назначил судное место.

Подскакали на рысях лазутчики, подтвердили: идет отряд ростовских дружинников копий в пятьсот во главе с князем Ингваром.

— Коли пятьсот, значит, не хотят ратиться, на переговоры явились, — решил отец.

Так и оказалось.

Молодой рязанский князь Ингвар, еще безбородый и безусый, восседал на высоком коне очень уверенно, смотрел из-за забрала на владимирцев безбоязненно, даже самовластно. И голос его звучал в осеннем стылом воздухе раскатисто, и речь произнес разумную:

— Великий князь, бьем челом! Воеводу, который учинил бесчиние над твоим послом, мы тоже обстригли и посадили в узилище. Учинять брань из-за пяти погостов не хотим.

— Давно бы так, — одобрил отец. — Я вот и кунщиков с собой привел, чтобы при вас прямо начали они собирать полюдье, много уж податей накопилось.

Рязанский князь сразу как-то потерял свое достоинство, по-детски обиженно сморщил лицо, будто разреветься собрался. Сказал срывающимся голосом, уже не таким звонким, как сперва, а придушенным:

— Дак как же это?.. Ведь то исконно наши, рязанские земли-то… Деды наши там промышляли, бортничали, зверя ловили…

— Промышлять да ловить — это одно, а леса выжигать от дубья-колодья, пал очищать, пашню орать и деревни ставить — совсем иное дело, и исполнили его не рязанцы, а мои люди, не так ли? Покуда погосты из деревень не образовались, вам эта земля ни к чему была, а теперь — вспомнили? Добром не хотите уступить, силой возьму! — сказал отец и оглянулся на свое воинство, которое тучей нависало за его спиной.

Ингвар тоже посмотрел на ощетинившиеся копья владимирцев, тронул повод уздечки, конь под ним встрепенулся, начал перебирать ногами.

— Тпру-у, стой! — Ингвар властно натянул повод, так что конь вздыбился и, опустив копыта, замер.

Юрий с завистью пронаблюдал за этим, признался сам себе, что он так с норовистым конем управляться не может.

— Великий князь! — Голос Ингвара снова обрел твердость и уверенность. — Дело о погостах спорное, но кровь из-за них лить — разумная ли причина?

— Разумейте, языцы, яко с нами Бог! — неопределенно отозвался отец и ждал, что еще скажет рязанский князь.

Ингвар пощипал свои молодые усики, видно колеблясь, высказать ли задуманное, решился-таки:

— Мы вот помакушили и удумали… Чем кровь лить, давай лучше выставим с обеих сторон по богатырю, пущай они сразятся промеж себя в поединке. Чей верх будет, того и погосты, а-а?

— Ну, что же, есть у нас на такой случай детинушка.

— Вот-вот… А у нас Осьмипуд есть, прозвание у него такое.

— Зови его сюда. Вот на этом поле пусть и схлестнутся.

Ингвар развернул коня, вместе с ним ускакали и его оруженосцы.

Детинушкой отец назвал всем известного во Владимире дружинника Якума Зуболомича. Высокий, ладно скроенный, проворный, однако же не осьми пудов весом, нет…

— Батя, — заволновался Юрий, — рази Якум сладит?

— А рази нет? Гляди-ка, плечи-то у него какие — косая сажень! А кулачищи? Ровно копыта трехлетнего жеребца!

Юрий оценивающе посмотрел на сжатые в кулаки сильные пясти Якума Зуболомича, перевел взгляд на передние копыта своего Ветра, огорчился: нет, кулаки все же меньше, зря отец так бахвалится.

Якум начал снаряжаться для поединка. Скинул походную одежду и, оставшись по пояс голым, поиграл длинными мышцами, размялся, прежде чем оболокаться в припасенную на этот случай белую, ненадеванную сорочицу.

— Ишь, как сила-то по жилочкам переливается! — сказал отец Юрию, который все еще огорчался, что Якум не осьми пудов весом и что с рязанцем ему не совладать, значит.

Дружинники хотели помочь Якуму заседлать коня, но тот отстранил их, сам все делал, приговаривая:

— Коли не смогу порвать, значит, надежно.

Прежде чем затянуть подпруги, проверил на разрыв все ремни — нагрудные, удерживающие седло спереди, задние для пристежки сулицы — глотательного копья.

Запрыгнул в седло, которое оказалось очень высоким, однако ноги он все равно согнул в коленях, словно изготовился выпрыгнуть из стремян.

— Э-э, — протянул один из дружинников, — ты, Якумка, ровно сорока на колу. Взял бы мое седло.

— Чем же оно лучше?

— Глубокое, будешь сидеть, как репа в грядке.

— Нет уж, лучше сорокой быть, чем репой, — усмехнулся Якум и подмигнул завороженно смотревшему на него княжичу: — Верно говорю, Георгий Храбрый?

Юрий не нашелся что ответить, это сделал заботившийся о Якуме дружинник:

— Тебе видней, только помни, что против тебя триста двадцать фунтов живого мяса идет.

— Как это? — не понял Якум.

— Столько весу в восьми пудах.

— Ну, мякина на пуды, а зерно на золотники, — отмахнулся Якум и стал пристегивать на обоих боках и плечах дощатую броню без рукавов.

— Ты бы все же надел железное зерцало, — посоветовал все тот же дружинник, который предлагал глубокое седло.

— Нет, там ожерель и обруч мешают. Это мне привычнее. Да и куда как легче. А вот от железных наручей не откажусь. Есть у тебя?

— Как не быть! Есть, есть!

— Ну-тко, давай! — Якум пристегнул на пряжки выгнутые металлические пластины, закрывшие руку от кисти до локтя. — И шелом надобен бы покрепше.

— Булатного у меня нет… Может, медный сгодится?

— Сгодится, давай! — Якум насадил на голову до блеска начищенный шлем с наушами и затылом — пластинками, положенными одна на другую, затянул под подбородком ременные паворози. — И щит у меня легонький да невзрачный: досочки из клена, а поверху кожа козловая…

Тут уж сам великий князь вмешался:

— Возьми мой.

Якум не отказался, но и подойти взять не смел. Навершие и каймы стального щита были золочеными, исподняя часть бархатная с тафтяной подушкой посередине, шелковые тесьмы по сторонам имели золотые кольца и пряжки.

— Вернешься со щитом — он твой! — щедро посулил великий князь, и установилась сразу тишина, каждый подумал одно: хорошо, коли со щитом, а ну как на щите принесут во Владимир Якума?

В горячке сборов не заметили, что ветер, шало дувший все утро, стих, а через промоину серых облаков проглянуло солнце, по-осеннему холодное и неприветливое. Вскинулись, услышав с рязанской стороны рев боевых труб. Заслонив от солнца глаза навесцем ладоней, вглядывались во враждебную даль.

— Едет! — Это не один кто-то крикнул, а словно бы все разом.

Черная полоса рязанского воинства стала ближе, на солнце поблескивали концы взнятых вверх копий. Из строя отделился один всадник. Лошадь под ним шла размеренным неторопливым шагом, будто была она не верховая, а тягловая, привычная выполнять трудную работу.

— Ишь ты, едет, как по яйца, по горшки!

— А здо-о-оров-то!.. Истинно Осьмипуд! Как только лошадь его выдерживает!

Юрий с опаской посмотрел на Якума: не испугался ли? Но тот опять весело подмигнул:

— Помогай, Георгий Победоносец! С тобой мы ему зададим такую памятку, кою он до новых веников не забудет. — Прицепив с левого бока меч и выбрав копье покрепче и потяжелее, он собрался было сунуть ногу в стремя, но увидел, что идет к нему с крестом в руках поп Евлогий. Повернулся к нему навстречу, опустился на колени: — Батюшка, дай мне свое благословение, а уж я постою за веру христианскую да за землю-мать родную!

Евлогий покропил Якума святой водой, осенил медным крестом, напутствовал:

— Помогай тебе Бог!

А Осьмипуд меж тем неспешно, но приближался, рязанское воинство на отдалении следовало за ним.

Якум легко вспрыгнул в седло, послал коня с места вскачь — будто стрела с тетивы снялась.

Великий князь дал знак, по которому следом за Якумом двинулись дружинники, построившиеся по сотням, каждая со своим стягом, с воеводой впереди.

Начал разгонять своего коня и рязанский богатырь. Когда приблизился к Якуму саженей на двадцать, вдруг поднялся во весь свой исполинский рост и, стоя на стременах, сильно метнул сулицу. Метнул очень метко, но Якум вовремя заметил ее и уклонился в сторону, сулица воткнулась в землю возле заднего левого копыта коня. И Якум столь же внезапно запустил свое легкое копье, и тоже без промаха. Осьмипуд сидел в седле глубоко, был неповоротлив и не сумел подать коня в сторону, выставил перед собой длинный прямоугольный щит, сулица скользнула по нему и отскочила в сторону.

Поединщики взялись за копья, насажанные на длинные ратовища. Стали тыкать ими друг в друга, грозя проколоть насквозь, однако делали это осмотрительно, то посылая коней вперед, то осаживая их, то резко отворачивали в сторону, так что копья поражали лишь воздух либо скользили по щитам.

Дружинники обеих враждующих сторон встали с двух боков полукружьями, наблюдали за битвой в молчаливом напряжении. Уж всем стало казаться, что поединщики так и будут крутиться на всхрапывающих и гулко переступающих конях, что никому не удастся пронзить противника или выбить его из седла, как Осьмипуд исхитрился завести ратовище Якумова копья под копыта лошадей, раздался хруст, отскочило в сторону стальное копье, в другую сам Якум откинул остаток древка с металлической оковкой на тупом конце.

Не успели владимирцы и выдохнуть возглас ужаса, как Якум обнажил меч и так ударил им, что Осьмипуд, торопясь заслониться щитом, выронил из рук копье. Но сразу же верно оценил опасность, подал коня назад и в сторону, тоже выхватил меч.

Опять началось кружение разъярявшихся коней, мечи ослепительно взблескивали в холодных лучах солнца. И тут всем наблюдавшим за битвой богатырей стало ясно, сколь прав оказался Якум, выбрав высокое седло с короткими стременами: он легко поворачивался на нем во все стороны, даже и назад, в то время как Осьмипуд сидел, и верно, что репа в грядке. Однако у Осьмипуда был свой расчет, ему опять удалось сильным ударом выбить из рук противника оружие после чего всем показалось, что исход битвы ясен.

Рязанец готов был торжествовать, широкое лицо его расплылось в победительной улыбке. И никто не разглядел и не понял, как это Якум измудрился выскочить из своего высокого седла и обрушиться прямо на спину Осьмипуду так, что тот не усидел и свесился под брюхо коня. Якум выхватил поясной, короткий о двух лезвиях нож, полоснул им по путлищам — стремена отпали, а с ними завалился под копыта и Осьмипуд. Якум ястребом слетел с чужого седла, подхватил копье поверженного супротивника и тут же вспорхнул на своего коня, который будто все понимал, не отошел от хозяина ни на шаг. Осьмипуд продолжал лежать на земле неподвижной глыбой. Якум неспешно подъехал к нему, поднял над ним копье и замер в таком положении.

«Как Георгий Победоносец на иконе!» — подумал Юрий, и, наверное, не он один: радостный гул прошелся по рядам владимирцев. Только по этому гулу и можно было понять, где свои, а где приунывшие и притихшие рязанцы: в задоре и переживаниях за исход поединка дружинники враждующих сторон незаметно для самих себя сблизились, полукружья сомкнулись в один обод.

Рязанский князь Ингвар не мог скрыть огорчения, даже в лице переменился — на алых, покрытых пушком щеках выступили белые пятна. Подъехал к великому князю Всеволоду, спросил вздрагивающим голосом:

— Что же, мир?

— Мир, мир, все бесы в воду — и пузырья вверх!

— Бесы в воду?..

— Да, да, а погосты — мне!

Ингвар покорно кивнул головой и развернул коня. За ним последовали его дружинники, сидевшие в седлах понуро, присугорбившись.

Якум стоял в окружении славивших его дружинников. Снял с себя деревянную бронь и медный шелом, от мокрых волос, головы и всего разгоряченного тела пошел пар.

— Тяжко пришлось тебе, Якум?

— Ничё, пожадел только.

— На-ка выпей из туеска квасу.

— От жажды гожее пиво, чай, великий князь не поскупится? Ну, это, поди-ка, дома, а покуда и квасок сгодится. — Якум приложился к берестяному туеску и не отнимал его от губ, пока не выпил до дна.

Юрий возвращался с отцом опять во главе воинства, опять двигались уторопленным шагом, опять конь о конь.

— Батя, а Якум ведь не воткнул копье в рязанца?

— Нет. Как и Георгий Победоносец на иконе в нашем соборе во Владимире.

— Да-а?.. — Сейчас только вспомнил Юрий, что ведь и впрямь лишь занес святой Георгий свое копье над драконом! — Как же это? Значит, тот змей жив остался?

Отец даже коня придержал, повернулся к сыну:

— Глянь-ка ты! А ведь так оно и есть. Как же в самом деле это? Давай батюшку нашего призовем, попытаем его.

Подали коней на обочину, пропустили вперед всю дружину. Поп Евлогий по-прежнему путешествовал в телеге.

— Отчего это ты, отец святой, все на дрогах, не то на санях восседаешь? Иль тебе мои подседельные кони не гожи?

— Кони твои куда как гожи! Однако человеку духовного сана дозволено садиться только на осляти, на каком Спаситель въезжал в Иерусалим.

— Вона… Осляти нет у меня, чего нет — того нет… А вот скажи-ка княжичу, отчего это в соборе на иконе Георгий Победоносец токмо замахнулся копьем, а не ударил? Может, у нас обманный образ?

— Никакого обмана! — сухо, даже сурово ответил Евлогий. — Образ новгородский мастер писал с византийского образца.

— Тогда отчего же?

— Знать надобно княжичу, что в облике змия того сам сатана пресмыкается… И по сей день он строит людям злые козни, только одно против него есть оружие — Крест Святой.

Весь путь до Владимира был Юрий в смущении и сомнении, не умея совместить слова Евлогия с тем сказанием, которое перед походом читал в обители молодой монашек. Разве же мог он, десятилетний отрок, знать тогда, что вся жизнь его будет состоять из жесткого противоборства добра и зла и что сатана станет незримо сопровождать его до самой последней ночи на Сити?

Вернувшись из первого своего похода, Юрий восторженно рассказывал братьям, как бился Якум с Осьмипудом, и закончил горделиво:

— Наша взяла!

А отец на совете бояр даже не упомянул о поединке, только осведомил деловито:

— Вернули мы свои погосты.

Уже став великим князем после смерти отца и старшего брата, Юрий полно осознал свой долг устроителя и защитника отчины.

Да, не для того Юрий Долгорукий поставил Москву, чтобы ее грабили рязанцы. Он же и город своего имени построил на Колокше, притоке Клязьмы. А пращур Ярослав Мудрый, в крещении тоже Юрий, основал сразу два города Юрьева — на реке Роси, на границе с половецкой степью, и в Чудской земле. Второй Юрьев иноземные захватчики, пришедшие с запада, переназвали в 1224 году в Дерпт, а Юрий Всеволодович тогда же решил дать свое имя новому, основанному им городу.

Защищая восточные окраины княжества и стремясь закрепиться на Волге, он сначала основал Новгород Низовской земли, а спустя четыре года, когда камские булгары стали воевать и верховья реки, захватили Устюг и Унжу, почел нужным ставить заслон по всему правобережью. Повыше старинного Городца Радимова, в том месте, где Волга делает крутой поворот, а высокие холмы подступают цепочкой к узкой береговой кромке, основал он город Юрьевец. Начало городу положила часовня во имя Георгия Победоносца. Ее срубили на высокой надпойменной площадке, которая разделяла два глубоких оврага, сбегавших к Волге. Наверху овраги соединили рвом и валом с бревенчатыми стенами, так что стал город настоящей крепостью. Место было выбрано удачно, во все стороны вели важные дороги: вниз по Волге к Городцу да Новгороду Низовской земли, а затем и в Булгары, вверх по течению — к Ярославлю, по Каме — к Каменному Поясу, по Оке — к Залесской Руси, по левобережным притокам Унже и Нёмде — к Белоозерью.

Но особенно полюбил свой новый город Юрий Всеволодович за редкую красоту здешних мест, часто наезжал сюда, случалось, подолгу жил либо в своей усадьбе, выстроенной среди вековых сосен на взгорье, либо на волжском острове Толстике, где были богатые ловы осетров, стерляди, белорыбицы.

Последний раз посетил Юрьевец мимоездно летом прошлого года, незадолго до того, как объявились на Руси татаро-монголы. Вместе с дружиной возвращался берегом Волги после брани с мордвой, которая время от времени вылезала из своих лесов и грабила окраинные села княжества.

С торной дороги свернули в Талицкую трубу — узкую просеку, прорубленную в дебрях вдоль речки Талки. Повстречали двух возвращавшихся с бортних ухожей мужиков. По виду — и спрашивать не надо — отец с сыном: оба коренастые и плечистые, у обоих большие голубые глаза и кудрявые волосы над высоким белым лбом, только у отца борода подлиннее и с редкими серебряными нитями.

— Хорош ли мед-то? — спросил Юрий Всеволодович.

— Из ельника…

— A-а, вересковый? Значит, сладок и душист. А куда же лапти навострили?

— На Глазьеву гору, — отвечал старый бортник.

— Каку таку Глазьеву? Где? Почему не знаю?

— Зна-а-ашь, как не знашь… Там воеводин глаз, все округ зрит.

— Ишь ты, какое прозвание придумали для моей сторожи!.. А сами-то чьи будете?

— Да из самого Георгиевска мы.

— Как, как?

— Город наш во имя Георгия Храброго срублен, — подтвердил отцовы слова и молодой бортник.

— Из Юрьевца, что ли?

— Ну да, — согласился старший, — из его, из Георгиевска.

Юрий Всеволодович только рукой махнул и продолжил путь по Талицкой трубе.

Разомлевшие на солнце сосны наполняли просеку густым запахом хвои и смолы, к которым примешивалась душистость спеющей земляники, высоких лесных трав и цветов.

Юрий Всеволодович вел коня шагом, память невольно обращалась к невозвратным дням, когда дядька Ерофей, поглаживая свою волнистую медовую бороду, называл своего пестунчика не иначе, как только Георгием Храбрым.

Над головой плыло летнее ласковое солнце, впереди угадывалась волжская прохлада. Юрий Всеволодович чувствовал себя погруженным в безмерную глубину не просто узнаваемого, но всегда любимого мира.

До стояния на Сити оставалось полгода.

Возле дымового отверстия по-прежнему вихрилась снежная струя. Досадуя на ее чуть заметный, но непрекращающийся шорох, Юрий Всеволодович откинул край тяжелого ковра и приник ухом к влажно-морозной земле. Каждую ночь вот так вслушивался он, каждый раз улавливал топот конских копыт — далекий или близкий, одного всадника-гонца или давно ожидаемого войска.

Нет, опять показалось. Никого. Напрасно ждешь, князь! Тишина стояла такая, что было слышно, как кони где-то жевали у коновязи и выпускали с шумом воздух из ноздрей.

Юрий Всеволодович вернулся на свое ложе. То ли озноб пробегал до телу, то ли, наоборот, жарко. И жестко. И от шкур зверьем пахнет. Не знаешь, как улечься и чем мысли занять.

Что привело татар на Русь? Стремление обогатиться за чужой счет, пограбить мирные города и села — только это, и спрашивать нечего. Многих иноземцев притягивало русское узорочье, хранящееся во дворцах и усадьбах, соборах и монастырях. А залапают ли они Костину книжарню, которая сейчас в городе племянника Василька, в Ростове? Да зачем она варварам-степнякам!.. Разве что сожгут, когда станут мерзнуть на морозе…

Костины книги… Их много, так много, что и не всякий поверит, — не меньше тысящи, целая вивлиофика! И все их Костя собрал в Горском монастыре и уверял, что каждую перечел, во что не очень верилось. Он задолбил на память и потом любил повторять своей младшей братии поучение пращура Ярослава, не всуе прозванного Мудрым: «Великая, братие, бывает польза от учения; книгами бо кажеми и учимы есмы пути покаянию; мудрость бо обретаем и воздержание от словес книжных; се бо суть реки, напояющие вселенную».

Юрий слушал Костю, а про себя думал: это оттого он к книгам прилепился, что хилой от рождения — ни на коне-неуке, ни с луком разрывчатым не по силам ему управляться. Так, наверное, и отец думал, потому что ни разу не взял Костю с собой в боевой поход и уж тем паче — не посылал на рать одного, а про его увлечение говорил:

— Я из Греции привез книг не малое число, но про что, не ведаю, потому как еле брел по ихней грамоте. Может, Костя одолеет, так что пусть его…

А Костя, и верно, одолел: все отцовы книги велел перевести на церковнославянский, как и те еще, которые сам прикупил в Константинополе: «Хронику Георгия Амартола» и «Пандекты Николы Черногорца». Стали его пытать, что это за пандекты такие, за которые он большую цену заплатил. Костя напустил на себя важность, ударился в мудреные рассуждения, а когда книгу перевели, то узналось, «пандекты» — это по-гречески всего лишь «сборник». Братья стали над ним потешаться, дразнили Пандектом, но прозвище это недолго держалось, потому что Костя все-таки был в книжном деле истинным докой, и хочешь не хочешь, а вызывало почтение даже у взрослых светских и духовных лиц, с ним как с равным вели беседы толмач и другие еще ученые люди. Вновь приезжавшим в княжество людям Костя был рад, всех расспрашивал, где какие имеются книги, со всеми охотно вел умственные беседы.

Долгое время паломники, калики перехожие, купцы и ремесленники приезжали только со стороны Южной Руси, но в 1301 году отец, продолжая начатое дедом Юрием Долгоруким и братом Андреем Боголюбским, подчинил себе вольнолюбивый и мятежный Новгород, и сразу потянулся разный люд теперь уж и с севера.

Наместником там отец посадил пятилетнего сына Святослава с большими боярами. Граждане Великого Новгорода, однако, посчитали, что Святослав по малости своей не сможет быть им покровителем, и отец решил послать к ним еще и старшего своего сына.

Костя, как обычно, стал ссылаться на немочь и хвори, упрашивал со слезами отца и мать пожалеть его и не отправлять из любимого Ростова. Отец заколебался, стал подумывать, не заменить ли его следующим по старшинству сыном, Юрием, но Костя вдруг объявил:

— Еду! Еду, батюшка, в Новгород.

А время спустя узналось, что повлияло на решение Кости. Оказалось, что прослышал он, будто в Новгороде некий поп Упырь Лихой написал «Рукопись толковых пророков», и очень это сочинение Косте понадобилось. Несколько лет просидел он в Новгороде, просил тамошнего архиерея достать ему — подарить, продать или разрешить переписать — позарез нужную рукопись Упыря Лихого, но дело отчего-то не сладилось, Костя вернулся огорченным.

Женившись, он не только не оставил своего увлечения книгами, но стал относиться к ним еще дотошнее.

Книги обыкновенно хранились в разных кельях монастыря, в трапезной, в храме, теперь Костя решил все их собрать в одну вивлиофику. Но опять же — не абы как, не в один ворох, а бережно разложенными по пристенным поставцам. На отдельном, закрытом слюдой поставце — Четвероевангелия, Евангелия недельные — для каждодневного чтения, Жития Святых, апокрифические сказания о ветхозаветных и новозаветных лицах и событиях, другие книги отечные — повести о христианских подвижниках, сочинения Кирилла в переводе его брата Мефодия, содержащие беседы и прения с еретиками, магометанами и иудеями. В другом поставце «Физиолог: слово и сказание о зверях и птицах», «Пчела, речи и мудрости от Евангелия, Апостола, святых мужей и внешних философов», здесь же драгоценные греческие книги «Повесть о взятии Царьграда крестоносцами в 1204 году», «Девгениево сказание» — греческий список вместе с переложением на церковнославянский, византийские хроники, излагавшие историю человечества, апокрифы («Сказание, како сотвори Бог Адама», «О царе Соломоне», «Хождение Богородицы по мукам»), а также особо почитаемые отроками «Александрия» и «Повесть о Троянской войне».

Каждую книгу Костя если не прочел, то в руках-то своих не раз и не два понянчил с любовью и благоговением. Он уж отцом большого семейства стал (сперва две дочери народились, потом сын Всеволод, через год Владимир), но вивлиофика оставалась по-прежнему главным предметом его радения. Решил, что иные книги сильно обветшали и требуют починки и поправки. Заказал греческим и ганзейским купцам довольное число дорогих харатий, которые называли еще пергаментом, а то и просто кожами, потому как они выделывались из телячьих или козьих да бараньих шкур.

Всю работу Костя любил исполнять собственноручно. Брал восемь пергаментных листов одного размера, пришивал их к бечевке или ремню, а затем крыл досками. Предварительно доски обтягивал кожей или оковывал золотом и серебром, украшал многоценными каменьями, навешивал на каждую доску затейливые застежки — не для красы, а чтобы не коробились и не портились книги. Ради этого на некоторых Евангелиях были даже приписки назидательные сделаны: «А который поп или дьякон чтет, а не застегнет всих застежек, буди проклят».

Имелись в вивлиофике еще и такие пергаменты, которые никак нельзя было переплести, — они не сшивались, а свертывались на скалку и назывались свитками. Для надежного и долговременного их сбережения Костя велел изготовить укладочки и чехольчики, а для одного старинного свитка длиной в восемь саженей сшили кожаную трубу с донцами. И не только книги и свитки — ни одна даже грамота, докончальная или жаловальная, попавшая каким-то образом в вивлиофику, не оставалась без Костиного внимания, всякая была накрыта чистым листом харатии и уложена в скрыню. И все казалось Косте, что мало у него книг, он заказывал писцам все новые и новые рукописи.

В детстве и отрочестве Юрий, как все княжичи, учился в монастырской школе и, как все, читывал «Сладкогласную Псалтырь», «Шестоднев», «Поучения Владимира Мономаха» и некоторые иные еще книжицы, какие наставники велели чести. Он полагал, что князьям, занятым многотрудными делами, не до чтения мудрых, трудных для уразумения книг, довольно простую грамоту знать. Другое дело счет, сию науку князю знать надо поизряднее — хоть воинство пересчитать, хоть взятую добычуоценить, хоть с купцами и ремесленниками безубыточно рассчитаться. А чтение — что? Оно только монашеству и духовенству приличествует.

Из шести братьев один лишь Костя наинак думал, пошел он не в род княжеский, а из рода. Правда, еще и Святослав чтением книг баловался — видно, когда сидел в Великом Новгороде, заразился от старшего брата.

После смерти отца единая Ростово-Суздальская земля разделилась на четыре княжества, во главе которых стали Юрий, Константин, Ярослав и Владимир, а младшие Святослав и Иван остались на руках у Юрия. Оба жили в своих малых уделах. Иван-Каша являлся к великому князю по первому зову, а вот у Святослава вечно находились какие-то нечаянные препоны и случаи, мешавшие приехать вовремя в стольный город. Юрий удивлялся, сердился, а однажды, когда Святослав вместо себя прислал гонца, решил нагрянуть к нему без предупреждения и узнать, каки таки безотложные гребты мешают ему исполнять волю великого князя. На вопрос, где Святослав, дворецкий ответил:

— Князь Святослав Всеволодович в пиршеской палате с важными иноземными гостями.

— Пиянствует?! — вскипел Юрий и кинулся по пристенной лестнице в верхнее жилье.

Святослав, верно, сидел в застолье с мужами досужими и вожеватыми, однако перед ними не кубки с медами стояли, а лежали раскрытые книги и чистые харатии. Юрий от неожиданности застрял в дверном проеме. Оставаясь невидимым для хозяина и его гостей, прислушался.

— Как вместить в разуме, что над землей семь небес, семь кругов и шесть ворот солнечных? Почто так мудрено устроено? — вопрошал Святослав.

Один из гостей, говоривший разборчиво, но с излиха усиленным выражением голоса на иных словах, отчего Юрий заподозрил в нем греческого священника, степенно возразил:

— «Книгу Еноха» иудейские жрецы написали. Все басни и брехня сиречь…

— Нешто и Космы Индокоплова писания басни и брехня суть? — вмешался в разговор местный поп Иоаким.

— Николи нет! «Христианская топография» истинно толкует: небо над нами двойное, прослойка между ними водяная, а поверх верхнего неба, коего не видим мы, смертные, обитает Сам Бог.

— И ангелы?

— Нет, ангелы живут между небом и землей и катят по небесным кругам разные светила.

— И души умерших тут же, между небом и землей, — добавил Святослав. Услышав его речь, Юрий изумился про себя: во-о, умник! А тот продолжал: — Известно, земля — аки столешница меж гор и стены высотой до неба, а писания язычников Аристотеля да Платона, еще и Птоломея в вивлиофике брата моего покойного Кости имеются, но честь их не след, дабы в смущение велие христиан не вводить.

— Истинно, истинно, — подтвердил важный греческий священник. — Да и то: буди земля аки шар, то иные из людей должны ходить вниз головой!

Это замечание вызвало смех всех, кто сидел за столом. Даже и Юрий за дверью понял несуразность суждений неведомых ему темных язычников и тоже едва не рассмеялся. Подавив веселье, вспомнил, зачем пришел, намерился было шагнуть в палату, да какая-то непонятная сила удержала его, он развернулся и, неслышно ступая мягкими, без каблуков, подошвами сафьяновых сапог, спустился вниз.

— Скажи князю Святославу, что опосля я приду, а нунь он мне не нужен, — велел дворецкому и привычно, почти не глядя, закинул левую ногу на спину стремянного боярина, который стоял уже, согнувшись, у оседланного коня. Не погнал с места вскачь, выехал с подворья шагом, словно боялся помешать Святославу и его ученым гостям вести многоумную прю.

Потом узнал, что Святослав сделал обыкновением каждодневно честь книги и милостиво принимал ученых мужей, приходивших из Греции и западных стран, подолгу беседовал с ними и спорил. А еще пожалел запоздало Юрий, что в свое время не пристрастился, как братья Костя и Святослав, к чтению книг: ведь пращуры Владимир Мономах да Ярослав Мудрый небось еще больше чли книг, нежели даже Святослав, а потому и стали столь прославленными и почитаемыми во всех землях русскими государями. Отчего же случилось так, что Святослава Костя направил на верную стезю, а Юрий остался на обочине?..

Костя, брат! Как мало я вспоминал тебя! А если вспоминал, то лишь злое. Липица язвой во мне сидела и жгла. Что я делил с тобой? И страстотерпцы Борис и Глеб меня не вразумили. Их кротость и старшему брату покорение совесть мою не разбудили. Ведь у них со Святополком Окаянным было так же, как у нас с тобой. Святополк как старший право на престол имел, а отец отдал его Борису. Но ты не убил меня, как Святополк брата, а снисхождение к неразумию моему оказал. Кровожадности не было в тебе. Я же понимаю, что на Липицу тебя Мстислав Удатный раззадорил. Никто не звал его — сам напросился в покровители новгородцев и в заступника твоего старшинства, вел себя как имеющий право наказывать и награждать. Ярославу велел покинуть Новгород, а мне сойти с престола великокняжеского. Удивительно ли, что Ярослав стал надмеваться? Удивительно ли, что я сказал: ежели сам отец не мог рассудить меня с Константином, то Мстиславу ли быть нашим судией? Пусть Константин одолеет в битве — тогда все его. Ничему, видно, сравнения не учат да и на ум не приходят, когда надобно. Мало мы в детстве дрались. Потом наверстывали. Борис и Глеб только свои жизни отдали, не желая междоусобия. А мы сколько людей положили на кровавом пире? Это и мучает меня больше всего. Но хотелось бы мне сейчас поглядеть на тебя, Костя, и поговорить. Пусть недолго. Мало же ты прожил! Всего тридцать три года. И странно, только ты умер, как вся обида моя испарилась куда-то, ожесточение прошло и надсада исчезла. Чувство вины, глубоко таимой, и сострадание овладели мной. Хоть и целовал я крест на верность тебе, но примирение наше было неполным. Те два года, что оставались до твоей смерти, я избегал встреч, а если они случались, не мог в глаза тебе смотреть и старался не произносить твое имя. Не сумел я, как заповедано, возлюбить ближнего, как самого себя. Себя любил больше… Но дети твои, Костя, сыновцы мои, никогда мне престолонаследие в упрек не поставили. Они твою волю чтили. Хотя сам ты решение нашего батюшки покойного переиначил…

Отца прозвали Большим Гнездом, потому что во всех северных землях княжить стали его дети. Старость его была болезненна, и в последний год жизни он, чувствуя, что изнемогает, решил урядить своих сыновей. Старшему Константину принадлежал Ростов, который считался в прежние времена городом главным. Юрию был отдан Владимир, бывший пригородом Ростова. Однако в последние годы тяжба городов за старейшинство и главенство окончилась в пользу Владимира, и стольным стал называться он. В него в призвал отец старшего сына занять великокняжеский стол.

Константин был не просто болезненным от рождения, но еще привередливым и упрямым. Он не захотел расставаться с милой ему отчиной, не явился на зов отца, а передал с боярином:

— Батюшка! Если хочешь ты меня сделать старшим, то дай мне старый начальный город Ростов и к нему Владимир или, если тебе так угодно, дай мне Владимир и к нему Ростов.

Вот как любил он Ростов!

Отец второй раз послал за ним, и опять старший сын не повиновался. Отец осерчал, позвал бояр из всех городов, епископа, игуменов, священников, купцов, дворян и объявил, что наследником станет его второй сын — Юрий, которому он поручает великое княжение и меньших братьев. Все многочисленное собрание больших людей одобрило решение великого князя, а ослушника Константина заклеймило преступником. Сам он таковым себя не считал, разобидевшись, даже не поспел на похороны отца, а затем повел себя вызывающе враждебно.

Неужто лишь гордынность толкнула его на нелепый отказ переехать из Ростова во Владимир, занять отчий и дедин стол? А почему столь решительно поступил отец, разные люди по-разному думали. Юрий же Всеволодович стал задумываться и постигать истинную причину отцова решения лишь много времени спустя.

Не скажешь, что мал да несмыслен был тогда — вполне зрелым мужем принял он от отца княжество. Но жизнь как-то уж столь бурно закрутила с самой той поры, что ни оглянуться, ни дыхание перевести.

Только-только отпраздновали свадьбу Юрия, как отец и волю свою объявил, будто нарочно подгадал, будто подарок свадебный преподнес. И не уразуметь было сразу: окончательно его решение или он еще передумать может? Даже поговорить об этом с Костей не успели, как отец умер — внезапно, в одночасье.

Едва стихли плачи и причитания об усопшем великом князе, а уж собрались во Владимире перед княжеским дворцом люди знатные и мизинные, направили к Юрию Всеволодовичу послов с зовом идти на стол. Священники и миряне, бояре и дворяне, родичи и простые граждане целовали крест и присягали, называя его не только великим князем, но и государем, самовластием, царем, господином. Миг сладкий, да скоротечный.

Обряд посажения был выдержан чин чином, как установлено на Руси приличием и обычаем, однако Константин, оставшийся в Ростове, и с ним меньшой брат Владимир посчитали, что родовое право Юрия держать старшинство спорно и надобен некий ряд — уговор с братьями, чтобы почитали они все Юрия в отца место, а коли такового нет, то и прав на княжение у Юрия нет. Но Юрий верил, что занял стол по законному преемству, согласно отцову завещанию, его поддерживали в этом другие братья: Ярослав и Святослав.

Сначала противостояние выражалось в неповиновении, словесной пре и брани, а скоро вылилось и во брань ратную. Вспыхнувшая братоубийственная бойня оказалась столь позорной и жестокой, что ее, верно, долго станут поминать на Руси недобрым словом. Монастырский дьяк хоть и был лишь сторонним наблюдателем, но, правильно проницая случившееся, занес в Свод дрожащей рукой:

«Страшное было чудо и дивное, братья, пошли сыновья на отца, отцы на детей, брат на брата, рабы на господина, а господин на рабов».

Юрий Всеволодович потерпел поражение. Был он тогда самонадеян, недальновиден, жесток. Он отвергал всякие предложения мира и уступок, думая, что только силой меча можно заставить всех признать его отцом и господином.

Опасное брожение началось в первый день нового, 1216 года. Как донесли Юрию Всеволодовичу верные доброхоты, галицкий князь Мстислав Удатный, вместо того чтобы пойти, как раньше намечал, походом на половцев, повел вдруг полки в сторону прямо противоположную — на Новгород. Там решил искать очередную свою удачу.

Граждане Новгорода год назад призвали к себе князем Ярослава, брата Юрия Всеволодовича и зятя Мстислава Удатного, а теперь за что-то осерчали на него, стали творить бесчинства. Ярослав был, надо согласиться, нравом крутенек, не стерпел неповиновения и отъехал в город Торжок, решив его сделать столицей земли Новгородской, а Великий Новгород низвести на степень пригорода. Перекрыл дороги, не пропускал купцов с хлебом и товарами в Новгород, а там, на беду, мороз побил посевы, сделалась страшная дороговизна, голод, великая печаль и вопль.

Девятого апреля, в Светлое Воскресение, Константин со своим воинством пришел к Мстиславу, стоявшему с полками на реке Саре близ Переяславля-Залесского. Юрий и Ярослав с меньшими братьями Святославом и Иваном остановились на реке Кзе.

Под видом сохранения мира и непопущения междоусобной рати Мстислав велел передать Юрию Всеволодовичу такие лукавые слова:

— У нас с тобой нет ссоры, ссора у нас с Ярославом.

Брат пришел в великое негодование, обрушил на голову Мстислава все проклятия и ругательства, какие знал. Обзывал его страшными словами без всякого почтения к его достоинству, многочисленным победам, невзирая на то что князья русские его давно уважали и доблестям его воинским дивились. Ярослав, сдвинув каменные брови, рычал, подобно вепрю, что не позволит старому дураку порядок наводить и лжу испускать ядовитую промеж родных братьев. И такого тестя он на порог не пустит, внуков ему не покажет, дочери его — своей жене не позволит его отцом звать и другие проклятия призывал на его голову в виде грома разящего и прочих стихий. А новгородцев он, Ярослав, гладом проймет и векшину есть заставит и бобровину. Узнают, как спроть князя свово лаять.

Несмотря на то что шла Святая неделя, брат был как бешеный, бегал подле шатра туда-сюда, кулаком о кулак ударяя и всяко ино греша.

А сотский Ларион, князем Мстиславом присланный как гонец, стоял, губы поджавши, и слушал, все запоминая.

Стыдно было на это глядеть, но Юрий Всеволодович остался тверд и гонцу ответил:

— Мы с братом един человек, и клин промеж не вобьешь.

И Константин присылал послов из бояр почестных, немало еще слов было произнесено с обеих сторон — о мире, о пагубе братского кровопролития, однако ни у кого не хватило благоразумия уступить.

Завидя бояр ростовских, Ярослав, нечисто посмехаясь, говорил:

— Ну что ж, для пущего веселия послушаем глаголющих блядно.

Бояре только плевались и спешно ни с чем отбывали.

А Юрию Ярослав внушал:

— Какой же ты великий князь? Угомони их. Я тебя буду слушать, а их нет. Константин со Мстиславом в сговоре тайном. Он к нему сразу воеводу своего посылал сказать, что, мол, князь Константин кланяется вам, обрадован, услыхав о вашем приходе, и посылает вам в помощь пятьсот человек. Мстислав на тебя, Гюрги, двух братьев родных воздвиг, ну, а мы против них три брата рядом встанем. А то они тебя никогда слушаться не станут! Почему это Мстислав велит мне землю Новгородскую покинуть, а ты чтоб отдал город Владимир Константину? Не обидно ли нам этакое слушать?

На очередное посольство от Константина Ярослав ответил предерзко:

— Мира не хочу! Пошли — так ступайте! На одного вашего придется по сту наших, и вы теперь, как рыбы на песке, зашли далеко и видите беду неминучую.

Злобой его наконец и Юрий заразился и отвечал помам так:

— Пусть Константин одолеет в битве. Тогда все его.

Сойтись в поединке решили на равнинном берегу реки Липицы. Объединенное воинство Мстислава и Константина стало на Юрьевой горе. Внизу протекал ручей Тунег, а за ним вздымалась гора Авдова, на которой сбрались владимирско-суздальские дружины.

И снова начались переговоры. В душе Юрий Всеволодович колебался до последнего.

Мстислав прислал трех мужей со словами:

— Дай мир! А не дашь мира, то либо вы отсюда отступите на ровное место и мы на вас поедем, либо мы отступим к Липице, а вы на нас нападайте.

Юрий Всеволодович ответил:

— Мира не принимаю и не отступлю. Вы прошли через нашу землю, так разве этой заросли не перейдете?

Раззадорившись, Юрий и Мстислав вызвали из своих станов самых удалых дружинников, охотников подраться.

Нашлись такие. Вышли на поле, однако бились вяло и неохотно, а возвращаясь в станы свои, жаловались на холод и сильный ветер.

Да, никому не хотелось тогда взаправдашней брани. И поединка, какой был задуман, не состоялось: враги не сошлись в заранее обусловленном месте, а все продолжали чего-то выкидать.

Настоящее сражение вспыхнуло как бы случайно.

Мстислав вдруг велел своим полкам сниматься. Владимирцы, увидев суматоху в стане противников, не почуяли, что создается она нарочно, и решили ударить им в тыл. Но Мстислав и его союзные князья мгновенно установили своих ратников в боевой порядок. Владимирцы же сделать это не озаботились, вступили в жестокую сечу несогласованно и были разбиты наголову: много дружинников пало под ударами мечей и топоров, много утонуло в речках во время беспорядочного бегства.

Юрий с Ярославом бежали с поля боя в свои города.

Мстиславу Удатному на роду, видать, было написано проводить дни свои в седле на ратном поле. Он ввязывался в битву при всяком удобном и неудобном случае — сам напрашивался в союзники, сам иной раз разжигал вражду, чтобы в ней показать свое бесстрашие и свое понимание справедливости и мира.

Он знал до Липиды и затем вплоть до несчастной битвы с татарами на Калке только одни победы, ни разу не бежал с поля брани, ни разу не был повержен супротивником. Никто не видал его растерявшимся, сомневающимся и уж тем паче струсившим. И дело не только в его отважном сердце и сильной телесной мышце. Для него, как для птицы полет, было естественным состоянием упоение битвой, когда смешиваются кровь и крики коней и людей, падают слабые, торжествуют сильные, гремят мечи, блистают сабли, свистят над ухом стрелы, ржут и бьют копытами кони. На Липице он с обычной запальчивостью и увлеченностью, с бешеным натиском трижды пробился через ряды владимиросуздальских ратников, поражая направо и налево попадающихся под привязанный к его правой руке боевой топор.

Липицкая победа добавила ему славы, этого не могли не признать побежденные. Но, признавая ее, Юрий Всеволодович в трудных своих раздумьях о той постыдной рати не хотел, не мог согласиться с тем, что поражение его от Мстислава было предопределено. Слов нет, он большой стратег, Мстислав, и удал, и удачлив, но на Липице он не должен был побеждать. На стороне Юрия и Ярослава были и силы, и выгоды положения. А что на стороне Мстислава и Константина?

Старый владимирский боярин по прозванию Творимир уверял, что на их стороне правда, освященная старыми обычаями, и поэтому они победят. Было это в канун битвы, когда Юрий Всеволодович с другими князьями и боярами учинил в шатре пир, сам попросил Творимира сказать напутственное слово. Мрачно выслушали пирующие слова старого боярина. Опасная тишина повисла в шатре. Ее нарушил сотский с лицом, перекрещенным шрамами:

— Что-то не упомню, князья Юрий и Ярослав, чтобы при отце вашем иль деде кто-нибудь вошел бы ратью в нашу Суздальскую землю и вышел бы из нее цел.

Молодые бояре оживились, согласно загудели:

— Верно молвишь! Хоть бы и все другие русские земли пошли бы на нас, хоть Галицкая, хоть Черниговская, хоть Киевская.

— Пусть бы пошли, ничего бы с нами не поделали, а что эти полки — тьфу!

— Да мы их седлами закидаем!

По этому случаю вновь наполнили чаши и кубки крепким медом, веселье вскипело и поднялось такое, будто супротивники за поросшим осокой ручьем уже разгромлены. Подпортил общую утеху только ворчливый Творимир:

— Не глядите, что их меньше, чем нас, знаете ведь, что их князья мудры и храбры, а мужи в бою дерзки. Про Мстислава уж и не говорю, ему храбрость дана паче всех, слух, о нем по всем землям прошел.

Юрий с Ярославом почли себя уязвленными — им ли — храбрости занимать!

— Паче слуха — видение, — поучительно объявил Ярослав. — Выйдем ужо на судное поле, поглядим, так ли оно, как ты твердишь.

— Он языком твердит, а мы слово свое к пергаменту прилепим! — решил Юрий. — Позвать сюда дьяка!

…Ох, кабы знато было, кабы знато!

Дьяк вошел, привычно и споро опустился коленом на киндячную полость, положил на стегно себе дощечку с пергаментом, взял очиненное перо, держа на отлете пузырек с чернилами, вскинул глаза на Юрия Всеволодовича с немым вопросом.

— Пиши… Делим мы волости врагов побежденных меж собою согласно и по заслугам, владимирские и ростовские земли великому князю, это, значит, мне. Князю Ярославу — Новгород, а Смоленск — брату Святославу. Киев… кому — Киев?

— Да ну его! — Во хмелю братья сделались великодушны. — Заколодела и замуравела дряхлая столица. Отдай ее Ольговичам. Новый стольный град есть на Руси!

— А Галич давай себе заберем!

— А что? Город преизбыточный и преобильный, он Мономаховичам нужнее, нежели Ольговичам.

Поделивши таким образом землю между враждующими потомками единого рода Рюриковичей, скрепили грамоту печатями. Довольные собой, снова взялись за мед и прочашничали до самого рассвета.

Мстислав же в это время трезвился и бодрствовал, уряжал полки к бою.

Не послушали Творимира, а ведь не спроста молвится, что старый ворон не каркнет даром: либо было что, либо будет… Не только не закидали седлами врагов, но сами вовсе без седел, охлюпкой, не приличествующей князьям, помчались Юрий и Ярослав с поля брани.

Мстислав шел сугоном не вборзе, хотя Константин и очень торопил его. На третий лишь день подошли к Владимиру. Константин в нетерпении рвался начать его осаду немедля. Но в княжьем дворе в самую полночь с воскресенья на понедельник вспыхнул пожар, и Мстислав напомнил, что по древнему русскому обыкновению нельзя во время пожара овладевать городом, как нельзя проливать кровь в Великий пост. Через день опять загорелось в городе — не иначе приспешники Константина старались, — снова Константин желал начать приступ, но Мстислав снова отговорил его. Юрий Всеволодович не мог не оценить такого великодушия да и сам опамятовался, принял ответственное и разумное решение — выслал поклон к осаждающим князьям и велел передать:

— Не делайте мне зла сегодня, а завтра я сам выеду из города.

Так и поступил. Явился с меньшими братьями ко Мстиславу, поклонился ему и Константину, поднес дары памятные и сказал:

— Вы победили. Располагайте моей жизнью и достоянием.

По слову примирения Мстислав распорядился: Константину — Владимир, Юрию — волжский Городец.

В один день подготовили ладьи и насады, в них сели Юрий со своей княгиней и детьми, владыка Симон, дружина и весь княжий двор. Загрузили довольное количество припасов на всю долгую дорогу вниз по Клязьме в Оку, а из нее в Волгу, по которой придется выгребать против течения. Вместо великого княжения предстояло теперь Юрию Всеволодовичу володеть и властвовать волостью.

С Ярославом попрощались хладно, едва ль не сквозь зубы: победа объединяет, поражение разъединяет, — смотреть не хотелось друг на друга. На домашних и то было трудно поднять глаза.

А Ярославу было все нипочем, он только негодовал, но нимало не стыдился. Прискакал из своего удела во Владимир и принялся как ни в чем не бывало, как и не битый, грозить тестю: всячески, мол, тебя уем и лаять буду тебя до смерти. И Константина, переезжающего в великокняжеский дворец, бранил непотребно, обещая ему кары небесные за несогласие с отцовским завещанием. И Святослава бранил, исчезнувшего, не прощаясь, в свой городок Юрьев-Польский. Ногами топал, брызгался и за бороду себя дергал с яростию.

Бояре, дворяне, дружинники переносили превратности с покорностию, только тихо горевали о родственниках, погибших на Липице.

А Мстислав сказал Ярославу, что такое ему исделает — зять препротивный ввек не избудет.

Пря межродственная не утихла, лишь до поры затаилась. Ярослав в ответ на обещание тестя предерзко плюнул и сапогом растер.

Леонтий нашел в лесу можжевеловую поляну, набрал из-под снега ягод и жухлых стеблей и окуривал каждый вечер землянку, как лекарь советовал: всякую, говорит, погань выгоняет, болеть не будете. За месяц жизни на морозе, и правда, никто не заболел. А главное, дух приятный шел, хотя ночевали здесь мужи, плохо мывшиеся и неумело обстиранные. Мыла захватили не в достатке. Всего не унесешь и не предусмотришь. Баньки, конечно, в первую очередь срубили, но холодные и без пара. Не все и ходили-то в них: намоешься — и опять на мороз? Но терпкий, навязчивый, хороший запах можжевельника делая ночевку вполне сносной. Лесной воздух, работа, еда горячая, сытная в такой крепкий сон укладывали, что до утра на одном боку спали, не поворачиваясь.

Не то было нынче. Ничем не тревожились, не заботились, а просто не спали, и все: позевывали, почесывались, постанывали, храпеть не храпел никто.

— Ты чего, Лугота, покряхтываешь? — сказал Леонтий.

— Да как не вздыхать, дядя?

— Он смолоду такой охохонюшка, — подал голос Губорван.

— Об Ульянице скучашь? — ласково спросил Леонтий.

— И о ней думается, и мозоли сорвал на руках, садьно теперь кроваво.

— Тогда и на битву нечего ходить. Сиди дома, — сказал Губорван.

— Дома у меня нету. Я ведь сирота, братцы, таимчище. Мать меня, вдовствуя, родила.

— Такой умысел о тебе, таково твое испытание, — отозвался из угла монах.

— А вот Даниил Галицкий, зять Мстислава Удатного, на Калке младеньства ради и храбрости не чуяша раны. Наклонился к реке попить, глядит в воду, а сам весь изрубленный: и чело, и плечо развалено наискось.

— Говорят, зело доблестный? — молвил монах.

— Куды-ы! — подтвердил Леонтий. — А уж какие округ стоны и вопли, вспомнить страшно. Кого порубят, он упадет, еще и кони его стопчут. Они чего понимают, что ли? Сами друг друга в ярости грызут. И по им кровь течмя идет. Кони и те все в ранах-то.

— Вы вот смеетесь надо мной, что в тако время задумал жениться, — начал опять Лугота. — Ульяницей утыкаете… Лисицы норы имеют, и птицы небесные — гнезда. Гоже ли сироте одному маяться!

— Да мы ни за чем, просто для разговору споминаем, — утешил его Леонтий. — А поп-то ее согласен?

— На Красную горку, говорит, повенчаю.

— Значит, к ним пойдешь? — спросил Губорван.

— А что же? — поддержал Луготу Леонтий. — Собой он, видится, человек тихий, смирный, не лается, как ты. Не говорит ничего, опричь того, что если спрашивают, то ответ дает. Ha-ко тебе, жених, хлебца. Отогрелся у меня за пазухой. С трапезы захватил. Может, твоя Ульяница и пекла? — Леонтий нащупал его руку в темноте, вложил в ладонь мягкий ломоть.

Хлеб в стан подвозили из окрестных деревень и городков. Хоть и отужинали невдолге, слышно было, как жадно захрустел отрок поджаристой горбушкой.

— А ты мнячка, Лугота, обжора! — опять поддел его Губорван.

— Молод, растет еще, вот и хочется все время есть, — заступился Леонтий.

— Окуньков бы завтра наловить, — помечтал монах. — Но червя в наживу надо.

— Это по-вашему червя! А мы, владимирски, для окуня накваску тестяную берем али мел.

— Еще бы сочиво с медом! — продолжал монах. — Елико его есть приятно с уксусом!

— Молога столь извилиста, что на одном плесе кашу сваришь аль уху, потом плывешь целый день, а ночевать остановишься как раз напротив места, где кашу варили, — рассказывал бывалый Леонтий. — Очень тихая река и разливы большие. А Сить еще тише. Заросла вся. Сить и есть камыш по-тутошнему.

Впустив слабый отсвет снегов, вернулся в землянку ратник, который говорил про себя, что он — Невзора.

— Ты что, лунствуешь? — спросил Губорван.

— Душа моя любодейна, тело все скверно и ум нечист, — почти простонал Невзора, валясь куда-то в темноту. — Надоело-то как! Баба из ума нейдет.

— У нас был такой на селе, мучением одержимый, — сказал монах. — Как новомесяц, он бродит, пену из уст пущает. А сам спит.

— Да не лунствующий я! — воскликнул Невзора. — Надоело тут торчать, как гнилой зуб в роте. Ведь я лучник, оружейник. Стреляю-то плохо, а делать умею. Вот возьмем лук! Дерево на пару гнешь, так? Козлиный рог распилишь повдоль и на концы лука подкладываешь, укрепляешь их. Потом еще зазубрины, чтоб тетиву накладывать. Тут искусность и навык нужны, чтоб лук поделать. Его и расписать можно золотом. Тогда он на солнце играет и смеется.

— Вишь, какой ты непростой человек! — одобрил Леонтий. — А мы только научены землю орати да кашу варити.

— Да ты ведь во многих походах бывал? — Лугота доел хлеб и теперь старался навести старика на то, что занимало его собственные мысли: успеет ли он до битвы жениться?

— Поварил, поварил каши-то на своем веку, — воодушевляясь, проворчал Леонтий. — Повидал горя. У князя Юрия было на Липице тринадцать стягов, а труб и бубнов шестьдесят. Это сколько же народу? У Ярослава — семнадцать стягов, а труб и бубнов — сорок. И всех накорми! И вот пошли-пошли полк за полком, бия в бубны, трубя трубами и в сопели играя. — Кашевар даже попытался всю эту музыку изобразить, но засмеялся, что-то вспомнив. — А князь Ярослав во время битвы и шелом с кольчугой потерял, то есть бросил кольчугу, чтоб легче бежать. А шелом потерял, да… Шелом же обложен был серебряными накладками позолоченными — просто глаз не оторвешь! — на передней архангел Михаил обретается. Так и не нашли, слышь, после битвы. Может, утащил кто. Мало ли бесстыдников-то? Никто и за сором не почел бы. Ведь старинные князья как говорили? Если побежим и сами спасемся, а черных людей оставим, то грех будет нам. А тут чего? Только мы полководцев наших и видали! У них по четыре заводных да дружинники. А у меня мерина, может быть, убили. И шапку я сронил где-то. Сшибли ее с меня… Тогда Константин перестал топыриться, что в Ростове, мол, хочу сидеть, и стал сидеть во Владимире тихо.

— Ничего не поймешь, — сказал недовольный Невзора. — Кто хороший, кто плохой?

— Ярослав, который шлем потерял, был хороший? — спросил Лугота, сочувствуя княжеской утрате, а потере шапки Леонтием не сочувствуя.

— Дык как сказать? — с важной задумчивостью протянул старый кашевар. — Однажды взял и затворил торговые пути. В Новгород хлеб не пропущает, во Псков — соль. Вот и суди, хороший аль нет? Засел с дружиной в Торжке и дороги перекрыл.

— И что новгородцы? Помирали?

— Пока немцы им не подвезли, конину ели, по полгривне, слышь, глава конячья стоила на торгу, псину ели и кошек, и мох, и сосну, бересту с берез и просто листья. А соль была почти гривна за пуд. Когда немцы из замория с житом пришли, новгородцы уж на кончине были. А знамения тогда прямо замучили: то солнце в месяц претворится, и явятся по сторонам его столбы червлены, и зелены, и сини, то огнь сниде с небес, аки облак велик, то земля потрясется в самую обедню, церкви-то и повалятся, а в трапезницах ястие и питье, что к обеду приготовлены, все камень перетрет. А когда татарове взяли булгар, тое же лета солнце совсем погибе по всей земле. Как раз князь Юрьи оженил сынов своих Володимира и Мстислава. Люди уж и с жизнию прощались. Тут венчание идет, а иные вопиют с плачем ко Господу. Перемешалось все, как у меня сейчас в голове.

— То-то и оно! — наставительно заметил монах из угла. — Путаешь все. Иные от глада и мертвое трупие ядаху.

— Неуж трупие? — ужаснулся Лугота. — Сколь тяжек глад!

— А как пустынники-то жили? — возразил монах, как бы даже торжествуя. — Всю жизнь вкушают помалу и не говорят, что глад, что непереносно. Их трапеза чиста: хлеб да вода. Ангелы, с небеси трапезу сию видя, веселятся и наслаждаются. А то привыкли брашно с маслом деревянным и с луком, с укропом да с чабером. Сегодня вон кашу с мясом трескали. А ведь пост!

— Бывало, бывало богато и много различно, — с улыбкой в голосе произнес Леонтий. — Приходилось в походах готовить не одну кашу, а тетеры и гуси дики, и рябцов наловим силками, тако же голуби, кури по деревням пымаем, печени вояки наделаем да еще с патокою, эх!.. Был у меня тогда мерин буролыс, с отметиной у гривы пятнами белыми, пяти лет и шапка суконная с околышами и меховыми оторочками.

— Хорошо вам, владимирским, при князе Юрьи-то жить! — позавидовал Губорван. Он был мечник. Верхняя губа у него когда-то пострадала в бою, рассекли ее до ноздрей, и она срослась рыхлым рубцом, что очень портило ратника, если бы не густо-синий взгляд из-под низких бровей. А еще он все время как-то пожимал лицом, как бы дергался.

— Не скажи… Не так, чтоб совсем мирно. Когда после смерти Константина княжение вернулось к нашему Юрьи, собрались ростовские хоробричи. Были от веку таки исполины, человеки именитые. А главный у них Александр Попович. Собрались и решили: будем служить единому князю, а то все будем перебиты из-за междоусобий. И посадские люди многие помышляли о сильном князе, чтоб мир был и покой, чтоб защита была, а не даяние промеж себя.

— И что ж хоробричи? — затаив дыхание, спросил Лугота.

Голос у Леонтия потускнел и съехал:

— Пошли киевскому князю служить. На Калке все семьдесят погибли.

— Таки-то удальцы! — с жалением воскликнул Лугота.

— Тут же и бродники с татарами пришли: ну, бродяги и сволочь разная с Дону. И воевода Плоскиня у них. И тот окаянный воевода целовал крест честной Мстиславу Удатному и обоим князьям киевским, что их не убьют, и солгал. На их телах пир тогда устроили победный. А они еще вживе были, не до конца померли… Да, отнял Господь у нас силу, а грозу, страх и трепет вложил за грехи наши.

— Какие ж знатцы провели по землям русским татаров этих?

— Нашлися предатели преподлянские. Из страху иль корысти, но вели ловко, дорогу хорошо ведая. И заметь, зимой вели, а не раньше, не позже. К весне самый раз прибыли.

Тут заговорил молчавший до сих пор Губорван:

— А моя меня будит, только рассветало. Тараканы, мол, из подпечья уходят. Течмя текут ручьем к порогу. Я говорю спросонья, пошто, мол? А она: слышь, шум? Это они шуршат. Совсем из нашей избы уходят. К беде. Я ее примял — спи! А утром, хвать, прибегают — собирайся, князь велит. Татары каки-то землю нашу зорят… Чую, не вернуться мне.

— Почему так? — робко спросил Лугота.

— А печаны-то? Не зря они от нас сбегли. Овдовеет моя, — сказал Губорван и тихо заплакал.

— Молись Николаю Угоднику, заступнику от мечного посечения, — молвил чернец.

— А может, на меня копье наедет иль стрела? — грубо возразил, перестав плакать, Губорван.

— Ныне какие зависти злобные возводит дух неприязни и мечтания творит, душу лукавством мучает, а тело — ужасом! — кротко сказал монах.

— Можа, татаре суть антихрист много лик? — предположил Лугота.

— Не суди о том, что разум твой вместить не могий, — осадил его кашевар.

— А в Григорьевском монастыре читали, что антихрист как бы медведица и три ребра в устах держит.

— В посмех молвлено. Каки еще три ребра? Словесы пустые.

— Написано же, дядя!

— Где?

— Не знаю.

— Тогда молчи.

— И не искушай неискушенных догадками самоизвольными, — добавил монах.

— Хорошо жить ничем не искушенным, а особо не лакомым и не свирепым до жен неистовых, — вдруг поучительно вступился Невзора. — Правда, телятинка белая?

— Свирепа похоть, подобно сорной траве, сама собой вырастающей на невозделанной земле, — сурово сказал чернец.

— Жена — очам соблазн, душе — пагуба, — подтвердил Леонтий, но не столь сердито.

— A-а, он все об одном и том же глаголет, — равнодушно отозвался Лугота. — Я и не думаю вовсе про жен. У меня — невеста.

— Лучше всего, отцы, в детстве, когда всех любишь, ничем не искушаем, веришь, что всюду разлиянно добро. Потому ли детей любим, что они сами незлобны и чисты? Пока грех не загрязнит дитя, оно ангелу подобно.

— Ты молитвами живешь, чернец, да слова разные жуешь, а мы во всякой тягости от рождения. Чего ты нас учишь? — вдруг перебил Невзора с нетерпением. — Мы грязны и обижены от рождения и ангелами николи не бывали. В позорстве пребыли, в него и уйдем. А ты говоришь: умысел, мол, о тебе такой. Пошто ж он о мне такой, а не о другом? Может, и я при другом умысле не таков был бы? Мать моя умерла от водяной болезни, сам я весь в коросте, на бок лечь невмочь. Пошто о нас такой умысел? И что тятю бык соседский пропырял насмерть, тоже умысел? Чей же это умысел? И пошто столь жестокий?

Никто ему ничего не ответил.

Окна терема были раскрыты в сад. Матушка не велела затворять — душно. Листва кипела от ветра, крупный упругий дождь выбивал бубульки в лужах. Грозовая туча уходила за Клязьму, роняя в нее косые стрелы молний. Но гром уже перестал. Из-за тучи медленно выползал чистый, промытый край неба и, казалось, радовался своему освобождению. Матушка в багряном бархате с хрустальными пуговицами у ворота, в шумящих наручах на рукавах, собрав детей, читала им тяжелую кожаную книгу. Наручи были сделаны из золоченых пластин, а по краям — колечки, петельки и усики в виде лапок гусиных. Все это при каждом движении матушки издавало тонкий шелестящий звон. Детям это особо нравилось, а чтение слушать не хотелось, потому что тогда надо сидеть смирно.

— А куда птицы зимой деваются, кои летом поют?

— В рай улетают, Гюрги, любимик. В раю зимы не бывают.

Матушка грузна и морщлива, дышит часто, подзывает девку:

— Влей масло в капусту солену да подай. А детям пускай сварят сорочинское пшено до польют сверху медом с корицей.

Рисовую кашу с корицей княжата очень любят, поэтому соглашаются слушать, что матушка из книги прочтет.

— Это прадед ваш написал Владимир Мономах. И вы все Мономаховичи, потому что его мать, ваша прабабка была гречанкою из царского рода Мономахов. Поняли? Запомнили?

Все переглядываются, пересмеиваются. Ничего не за-1 помнили. Но матушку боятся прогневить. Только старший Костя глядит на нее во все глаза, ему слушать хочется. Все румяные — он нет и сорочинскую сладкую кашу не любит. Тут и Ярослав, лобастенький, как бычок, светлые глаза упрямы, и Владимир кудрявенький, и несмышленый еще Святослав, и общая любимица Верхуслава, самая-то непоседа. Она наряжена, в синем бархатце и золотых сирийских наручах, она уже невеста, сговоренка.

— Не хочу замуж! — кричит она каждое утро и топочет ногами. — Я ему горшок на голову впялю, я буду жена злая, очи насуплю, как медведица! Так сделаю, чтоб у него все сукна моль извела!

— Хорошо ли эдак, Славушка? — уговаривает ее кормилица.

— Я горшок с медом ввергну на него! — визжит невеста.

— Ваш прадед был великим человеком, — говорит матушка. — Запомнили? Он в восьмидесяти походах побывал. Он много городов в земле нашей заложил. Его все русские люди уважают. А вот что он написал в поучение вам, потомкам своим.

Матушке неможется. Она кладет в рот щепотью капусту, с неудовольствием глядит на веселых Мономаховичей. Она устала их рожать.

— «…Вот что я делал: коней диких своими руками связал в пущах, десять и двадцать живых коней, помимо того, что, разъезжая по равнине, ловил своими руками тех же коней диких. Два тура метали меня рогами вместе с конем, олень меня бодал, а из двух лосей один ногами топтал, другой рогами бодал. Вепрь у меня с бедра меч сорвал, медведь мне у колена потник укусил, лютый зверь вскочил мне на бедра и коня со мною опрокинул, и Бог сохранил меня невредимым. И с коня много падал, голову себе дважды разбивал и руки, и ноги свои повреждал — в юности своей повреждал, не дорожа жизнью своею, не щадя головы своей».

Гюрги стискивает кулаки. Дыхание его останавливается. Он уже не здесь, среди братьев и сестер, не с матушкой, а там, в лесах с могучим прадедом: вместе они бьются с дикими зверями и укрощают коней. Лоб взмокает от страха, но сердце готово вырваться из груди от удали.

Матушкин голос тоже дрожит от волнения:

— «Добра хочу братии и Русской земле… Если я от войны, и от зверя, и от воды, и от падения с коня уберегся, то никто из вас не может повредить себя или быть убитым, пока не будет от Бога повелено».

— И мы добра хотим веской земле, правда, Гюрги?! — восклицает Костя воодушевленно.

Матушка трогает колты на висках, постанывает от головной боли.

— Запомните, дети, все вас минует: опасности, беды и горе, пока не будет попущено Господом. Дедушка не сам это придумал, а вывел из жизни и опыта. Вот железо — оно есть и без кузнеца. А хитрость — в кузнеце. Он возьмет его и сосуд, как хочет, сотворит. Будет воля Отца Небесного — в жестокой сече уцелеете, не будет — и на тележнике кости переломаете.

Удивительно свойство души хранить былое. И спустя сорок лет помнил Юрий Всеволодович честную масленицу, каждый ее день, начиная со встречи.

Он проснулся ранним утром от необычной суеты, поднявшейся в детинце. Опустил босые ноги на теплый, из гладких досок пол, открыл дверь своей опочивальни да и замер на пороге. Пробежала из хоромов, даже не взглянув на княжича, сенная боярыня, за ней следом семенила тучная кормилица. А навстречу им из подклетов по вислой пристенной лестнице торопились уже сирийский лекарь, поселившийся во Владимире еще при Андрее Боголюбском, и повитуха, которая приняла одиннадцать новорожденных детей великого князя Всеволода Большое Гнездо и великой княгини Марии, а теперь, видно, готовилась повить двенадцатого.

Вчера Юрий был у матери, сказал ей:

— Ты мне сестренку родишь, да?

Мать не ответила, опасливо прислушивалась к толчкам в своем чреве.

— Мамушка, ты что молчишь?

— А что, Гюрги?

— Я прошу тебя сестру родить.

— А коли братик?

— Не-е, братиков у меня уже шесть, — возразил Юрий так, словно бы от него все зависело.

Но не по его вышло. Дядька Ерофей подошел сзади, положил тяжелые, узловатые руки на плечи княжича, повлек его:

— Оболокайся проворнее да в крестовую, воздадам благодарение Пречистой и Сыну Ея, разродилась твоя матушка еще одним наследником.

— Опять? — не обрадовался Юрий.

— Братик, братик! Ба-асовитый!

— А звать как станут?

— Надо быть, Иваном, потому как нынче обретение главы Иоанна Предтечи. Батюшка твой уж назначил ему в удел город Стародуб на Клязьме.

— Иван, значит? — надулся Юрий. — И значит, он — уже князь стародубский? Ты видел его?

— Нет, не допускают к нему покуда.

— А на кого похож, не говорят? — Известно было Юрию, что все новорожденные лишь друг на друга похожи: сморщенное личико да красный беззубый рот, — однако каждый раз казалось совершенно необходимым хоть издали, за несколько шагов, посмотреть, что за существо явилось на свет.

Не ему одному не терпелось поскорее поглядеть на новорожденного — все братья и сестры толклись возле дверей в надежде проникнуть в горницу к матери. Но она позвала к себе только Юрия.

Мать была не одна — возле слюдяного окна сидела на треногом стольце кормилица, держа на руках запеленутое дитя. Юрий заглянул в его личико, убедился, что еще не понять, в кого этот новый Иван уродился, потом подошел в лежавшей на постели матери. Она была иссиня-бледной, глаза в черных окружьях глубоко утоплены и неподвижны. Она не улыбнулась, как обычно, при виде сына, только пошевелила бескровными губами:

— Сядь на краешек.

Он примостился рядом с ней, испытывая смутное и необъяснимое беспокойство.

— Что делал нынче?

— Мы с дядькой к заутрене ходили. Я молился Спасителю и Святому Георгию… И Матери Божией…

— Хорошо, сынок. Молись и веруй. Но не только. Одной-то веры мало.

— Как это, мамушка? Почему?

— Сказано ведь, что и бесы веруют и трепещут. Надобно не только веровать, но не уставать добро делать, чтобы спасти душу.

— Я, мамушка, буду делать и не уставать, вот увидишь!

На ее лице обозначилась слабая, болезненная улыбка, и тут же она чуть вскрикнула и запрокинула голову на высокие подушки.

— Ну, все, иди, княжич, с Богом! — велела кормилицу.

Юрий вышел из покоев матери, за дверями его ждал один только дядька. Он сказал:

— Все братцы твои побежали во двор делать снежную горку для сестриц, поспешай за ними.

— Не хочу. Мамушка велела мне добро делать, а как его делать, дядька?

— Да просто, не чини зла, и все.

— Она сказала: делать.

Дядька задумался.

— В перелом, в среду значит, будет разгул. Знаешь?

— Ну?

— Блины печь почнут. Ты с первым блином что сделаешь?

— Съем.

— Вот. А ты не ешь, а нищему отдай, человеку Божьему. Это и будет дело доброе.

Юрий еле дождался разгульной среды. С самого утрастерег возле поварни, наказал строго, чтобы ему дали непременно самый первый блин. Получив его, ноздрястый, масленый, обжигающий руки, выскочил к Золотым воротам, где обычно собиралась нищая братия, живущая Христовым именем. Нынче побирающихся было особенно много. Юрий прошел мимо одноглазого старика, отвернулся от девки с младенцем на руках и остановился перед замерзшей, в дырявом платке сироткой.

— На тебе первый блин!

— Спасибо, княжич!

— Самый первый, самый сладкий! Сам хотел съесть, да дядька не велел, сказал, нищим отдать надо.

— Спаси тебя Бог!

Юрий был горд, рассказывал во дворце и братьям с сестрами, и челяди:

— Я выбрал саму-самую нищую! Она так обрадовалась!

В широкий четверг навестил мать и ей сообщил:

— Я сделал доброе дело, дал сиротке первый блин.

— Молодец, — похвалила мать. — А что сказал ей?

— Сказал, что он первый и самый сладкий, что сам не стал есть, для людей Божиих оставил.

— Сынок, не надо унижать берущего. Надо, чтобы он радовался.

— Она и обрадовалась! Три раза благодарила, так была рада.

— Ты еще кому-нибудь рассказал об этом?

— Всем-всем! Братьям, и дядьке, и батюшке! — гордясь, сознался княжич.

Мать посмотрела молча и печально.

— Помогать страждущим надо так, чтоб левая твоя рука не знала, что делает правая. Запомнишь? Завет Иисусов — не творить милостыню перед людьми с тем, чтобы они видели тебя.

Мамушка моя, болезная и труждающаяся! Удивительно терпение твое в страданиях телесных, не раз ты сравнивала себя с Иовом, удивительная твоя терпеливость и любовь, с какою ты пестовала детей своих; твоя покорность и преданность супругу была примером женам и завистью мужей. Почему столь поздно постигают дети родительскую правоту, своеволие свое усмиряя? Веселое время — молодость остроглазая, буря чувств и плотских утех, сколько раскаяний оставляешь, уходя! Святое невинное время детства, как спешим расстаться с тобой: скорей бы походы, пиры, сватовство и всякая гульба! И стремительное время старости, все знающее, печальное и тревожное, все вместившее в себя, всему определившее цену! Я жду тебя, ты — на моем пороге. Но как бы ни перебирал в памяти я свою жизнь, ничего не нахожу теплее усталого взгляда мамушки. Под этим взглядом я всегда прав, во всем чист, вечно — дитя. Но почему всегда, почему, вспоминая тебя, хочется просить прощения? Как бы ни любил тебя, все мало, как бы ни старался, все несовершенен, как бы ни стремился жить по правде, все равно наделал ошибок. Самое светлое мое, самое сокровенное — ты, мамушка. И самое невозвратное.

В неделю — день, когда никто ничего не делает, были проводы масленицы, и все просили друг у друга прощения. Юрий зашел сначала к отцу, поцеловал его в щеку, где жесткая борода начиналась, сказал с низким поклоном:

— Прости меня, батюшка, за все-все, ради Христа.

Отец поцеловал сына в макушку:

— И ты, сынок, прости меня, ради Христа, буде я виновен в чем перед тобой.

После этого пошел Юрий к матери и у нее попросил:

— Прости, мамушка, что я трубил про блин…

Она лежала, все такая же беспомощная, была еще бледнее, чем в четверг, и улыбка у нее не получилась, только уголки губ чуть заметно приподнялись:

— И ты меня прости, что родила я опять братика тебе, а не сестричку, как ты хотел.

— Ну, в другой раз родишь, — посоветовал он.

Она долго не отводила от него неподвижный взгляд, через силу качнула головой, прошелестела:

— Нет уж, сынок… Иди с Богом.

Он ушел, впервые испытав тяжесть в душе и беспокойство за мать. А с началом Великого поста во дворце только и разговоров было, что о трудной болезни великой княгини.

Отец послал в Киев за прославленными армянскими врачами, со всех городов и весей призвали целителей и знахарей, из дальнего монастыря привезли инокиню, знавшую травы и коренья для излечения недугов. Инокиня все снадобья готовила открыто и с молитвой. Знахарка из Суздаля тоже молилась и заставляла больную повторять за нею молитву, но заговоры свои произносила таинственным шепотом, постоянно пугливо озираясь по сторонам из опасения, как бы не подслушал ее дьявол. Наконец она решила прибегнуть к относу: снять с больной повойник, отнести его в лес и повесить на сучок, чтобы недуг ушел в дерево. Но княгиня не разрешила.

— Не хочу, — сказала, — а вдруг кто неосторожный возьмет повойник и захворает, как я?

— Мы стеречь будем, чтоб никто не взял.

— Нет, не хочу.

Знахарка тайно все-таки отнесла повязку, но болезнь не ушла. Матери становилось уже совсем невмоготу, она почти не вставала с постели.

Привезли из Киева армянского врача. Это был низенький старичок, высохший и почерневший от волнений и невзгод. Он держался чинно, вникал в расспросы великой княгини долго. Сказывали про него, что он, лишь взглянув на человека, определить может, будет жить иль умрет, а если видел, что больному суждено умереть, то и срок предсказывал. Глаза у старичка были черные, страшные, хотя лицо доброе. Уставив эти глаза на великого князя Всеволода, врач сказал, что излечить его жену невозможно, однако жить она будет лет пять, а то и десять, если пользовать ее дорогими лекарствами из Александрии и Царьграда. А потом он погладил княжеских детей по головам и уехал.

Мать проболела восемь лет. Муки ее были тяжкими, хотя она старалась скрывать их, не тревожить тех, кто о ней заботился. Когда боли стали вовсе нестерпимыми, она попросила постричь ее в монахини.

Великие княгини на Руси часто принимали ангельский образ, но лишь после смерти мужа. Уход в обитель от супруга здравствующего было делом неслыханным, но мать настояла на своем. Она, знать, чувствовала приближение кончины: постриглась в черницы и схиму второго марта, а девятого, через неделю, уже предала душу свою в руце Божии.

На похоронном причете плакальщицы причитали и вопили, пересказывали всю трудную жизнь почившей. Ее все любили при жизни, но никогда не воздавали таких почестей, как над гробом: величали русскою Еленою, второю Ольгою… А монастырский летописец прочувствованно записал:

«Постриглась великая княгиня в монашеский чин в монастыре Святой Богородицы, который сама построила, и проводил ее до монастыря сам великий князь Всеволод со многими слезами, сын ее Георгий, дочь Верхуслава, жена Ростислава Рюриковича, которая приезжала тогда к отцу и матери; был тут епископ Иоанн, духовник ее игумен Симон и другие игумены, и чернецы все, и бояре все, и боярыни, и черницы из всех монастырей, и горожане, все проводили ее со слезами многими до монастыря, потому что была она неизреченно добра для всех. В этом же месяце она умерла, и плакал над нею великий князь, ибо излиха любя ее, и сын его Юрий плакал плачем великим и не хотел утешиться, потому что был любим ею».

Самой знаменитой, какой еще не бывало на Руси, стала свадьба Верхуславы. Предсвадебные торжества начались сразу после Пасхи, когда отец жениха киевский князь Рюрик послал своего шурина с женой, тысяцкого и многих бояр тоже с женами в Суздаль за Верхуславой, чтобы везти ее в Белгород, где княжил его сын Святослав Рюрикович. Всеволод Большое Гнездо отдал свою дочь и устроил большой пир на Борисов день. С этого дня соловьи запевают: и ночи роскошны, и утра румяны, и вечера душисты.

Одарив сватов и отпустив их с великою честию, князь Всеволод ехал за милой дочерью до трех станов, и на каждом стане снова продавали невесту. В Белгород прибыли в конце сентября, и тут наконец повенчали строптивую Верхуславу.

Увидав алое лицо жениха юного, улыбку лихую, не скрывавшую некоторую неполноту зубов, княжна сменила гнев на милость и позабыла свои обещания супить очи, как медведица, и ввергнуть жениху горшок на голову.

Как не помыслить княжескую жизнь без боевых походов и охот, так обязательны в ней беспрестанные пиры. Многолюдные угощения с обильными медами и изысканными яствами задавались князьями непременно во время всех духовных торжеств — на Великий день, Рождество Христово, Троицу, иные двунадесятые и престольные празднества, а также при закладке и освящении церквей. Еще чаще устраивались пиршества семейные, и тогда на званые обеды по случаю пострига и посажения на коня княжеского отрока, именин и крестин, во славу победы на ратном поле или установления мира между враждовавшими соседями съезжались во Владимир гости из разных ближних и дальних земель. Задавали пиры, связанные со сговором, заручьем и свадьбами — велика семья Всеволода Большое Гнездо, а родню, ближних бояр, друзей да союзников и не перечесть.

Всякий пир длился три дня, а то и всю седмицу. Случались даже и еще продолжительнее — это пиры свадебные, и гостей такого празднества так и называли: пиряне.

Много дней играли сестрину свадьбу, на которой одних только князей присутствовало больше двух десятков.

Дошла очередь и до старшего сына Константина. Меньшие братья начали его поддразнивать, как делали это всегда при сватовстве сестер:

— Женится медведь на корове, рак на лягушке.

— Родился малешенек, женился глупешенек.

Не то чтобы находили женитьбу стыдной или зряшной, скорее наоборот: зная, что и их этот жребий не минует, присматривались, как улаживаются браки, но пристальное внимание свое прятали за нарочитой грубоватостью.

Сестры обыкновенно очень сердились, даже в рев пускались, а Костя — вправду ли, внарошку ли — остался невозмутимым и даже пошутил:

— От пожара, от потопа, от жены — Боже охрани! — А отцу сказал: — Рано мне женой обзаводиться. Зачем это?

— Эка, рано! Разве ж это рано? Одиннадцать годов скоро, вот так рано! Верхуславу мы сосватали осьми лет всего.

При этих словах отец как-то странно переглянулся с матерью, — видно, сами считали, что рано любимую дочь в чужую семью отдали.

— Как хоть невесту-то зовут? — захотел узнать Костя.

— Мстиславою, — улыбнулась грустная матушка.

— Хм… — сказал Костя.

— Я уж уведомил, что едем свататься, — продолжал отец. — Примерь-ка ожерелье, кое тебе к случаю золотошвеи соделали.

Дорогое шейное украшение было Косте великовато, и оттого его шея казалась особенно тонкой и слабой. Больше возражать он не посмел. Верхняя губа его дернулась, он сглотнул слезы и потупился.

Так стало жалко брата и почему-то страшно за него, что запомнилось на всю жизнь. Когда впоследствии увидали его невесту-ровесницу, и ее стало жалко, испуганную, в жемчужной густой поднизи, спадающей на детский лоб и виски. Лишь через четырнадцать лет родили они с Костей сына Василька, потом еще двоих сыновей, а овдовевши, Мстислава не надолго пережила мужа, всего года на полтора.

Костю, конечно, продолжали дразнить озорства ради, но следующий за ним брат Юрий женился поздно, и отец не пытался ускорить его выбор, а матушки уж и на свете не было к этой поре. Став взрослым и заимев собственных детей, Юрий никак и никогда не нудил их к заключению ранних браков.

Сваты готовились к поездке в Смоленск за невестой. Костя, кручинясь и томясь, уговаривал своего дядьку и брата Гюрги как-нибудь разузнать, что хоть за невесту ему выбрали, но этого никто не знал, а кто знал, молчал, потому как сговор велся, по обыкновению, за глаза.

Увидел он свою будущую супругу на третий лишь день после того, как сваты привезли ее во Владимир.

Отец с матерью встретили новых родственников караваем хлеба с солонкой наверху: хлеб пекли несоленым из-за страшной дороговизны этой приправы, так что каждый едок торовато присаливал себе по вкусу.

— Отведайте, дорогие гости, того и сего, — слышал Костя, а сам шарил глазами по разряженной толпе гостей: где она, которая?

— Хлеб-соль берем, а вас пировать зовем, — отвечала, отщипнув поджаристую корочку пирога, толстая и нарумяненная женка.

Гюрги, растопырив глаза до невозможности, прошептал жениху:

— Глянь, кака писаная, не иначе, она! Красавица, Коськ! Повезло тебе, а?

И Ярослав лобастенький в другое ухо жениху василиском шипит:

— Даже не сомневайся, она! А кто же еще-то?

Костя даже не отмахивался от шутников, головой вертел, как птенец в гнезде, в глазах у него рябило: понаехали боярыни все на одно лицо, все в красном уряжены, брови черны, щеки багровы, глаза рыскучие.

Тысяцкий, муж степенный, сжалился над ним, сказал, что спрятана покамест невеста в дальних покоях дворца, и до венчания глядеть ее, разглядывать не полагается, стыдно сие.

Костя смирился, но ходил как потерянный, в обед вкушать ничего не желал, после обеда не почивал. За два дня похудел, ланиты у него ввалились, глаза тоже ввалились, стали горькими, отчужденными.

И надо бы посочувствовать отроку, но не на смерть же его готовят, а к событию радостному!.. Только матушка одна его понимала, от себя не отпускала, все тихонько убеждала в чем-то, дорожки мокрые на щеках незаметно вытирала. Подолгу он в покоях у нее оставался, а когда выходил, то, казалось, не понимал, что это из-за него такая суматоха во дворце, удивлялся, зачем так много съезжается и съезжается гостей, спрашивал, почему тысяцкий ходит за ним как тень, каждый шаг его следит, и на что столь много прислуги приставлено — свечники, каравайники да какой-то ясельничий?

А Гюрги с Ярославом не унимались, все допытывались, куда невеста запропала, почему ее не кажут? Может, страх и глядеть на нее? А то вдруг их осеняла догадка, что невеста Костю как-нибудь издаля увидала, и он ей не понравился, и она идти за него не хочет, и ее теперь секут каждый день, пока не согласится. Братья сокрушались и высказывали свое сочувствие, а обреченный на супружество Костя обижался, не понимая, что им просто не терпится увидать его скорее под венцом и за свадебным столом. Ведь свадьба — это не только венчание и пир, нет, все вместе это веселое пиршество, когда не только пьют и едят, но еще и песни с плясками, потехи да ристалища. В добром разгулье находится место и детям и отрокам. Они ввязываются в борьбу, в беготню взапуски, даже кулачные бои меж собой устраивают, чая заслужить за силу и сноровку похвалу взрослых, а то и богатый дар, вроде лука разрывчатого со стрелами или даже оседланного коня.

— Когда же я тебя-то благословлю? — несколько раз подступала мать к Юрию, да так и не дождалась: когда она умерла, он оставался неженатым, хотя ему исполнилось уж девятнадцать лет — возраст, до которого никто больше из детей не доживал необрученным. Правда, сговорен и заручен он был еще в раннем детстве — отец заневестил ему польскую королевну, но сделал это конечно же без ведома жениха, так что можно было лишь гадать, какая такая супруга ему уготована. Так что Костю он очень хорошо понимал: сам боялся потаенного сообщения с неведомой королевской дочкой. Однако время шло, а разговоры о его будущем браке возникали в семье с каждым годом все реже и реже.

Юрий прошел постриг и посажение, заимел княжескую шапку — алую, с разрезом впереди. Семи лет начал учиться грамоте. В двенадцать стал отроком, а в семнадцать — юношей возросшим и возмужалым. Тайком от матери водился с девками, одной лишь забавы ради.

Что в те годы мешало довершить сватовство — войны ли, ссоры ли с поляками на порубежье, отец не считал нужным сообщать, но однажды объявил:

— Хватит тебе боярышень обманывать, пора семью заводить.

— Пошлешь сватов в Краков? — приуныл Юрий.

— Пошлю, но не в Краков, а в Киев, где нынче утвердился мой союзник, князь черниговский Всеволод Святославич.

— А как же невеста польская?

— Э-э, невеста не жена, можно и разневеститься. А у князя черниговского, по прозванию Чермного, дочь красавица, слух такой идет.

Конечно, невесту не по красоте и не по слухам князю выбирают — это Юрий уже хорошо понимал. Значит, у батюшки замысел союзный имеется. Но почему с ляхами передумал? Сколь ни читал в летописях Юрий про женитьбы русских князей — все они старались родниться с иноземными дворами. Великий князь Владимир, приняв христианство, сочетался браком по церковному обряду с греческой царевной. Ярослав Мудрый был женат на шведской королеве, дочери его вышли замуж за королей: французского, угорского и норвежского, три сына женились на дочерях европейских государей, четвертый — на родственнице греческого императора Константина Мономаха. Князь Владимир Мономах женат был на Гиде, дочери англосаксонского короля Гарольда. Да что далеко ходить, мать Юрия — чешская княжна, бабка по отцу — греческая царевна. Почему же отец изменил древнему обыкновению?

Юрий начал издалека и осторожно:

— Дочь Ярослава Мудрого княжна Анна вышла замуж за Генриха, короля Франции, а ты всех своих дочерей…

— A-а, ты вон о чем! — перебил отец. — Похвально, что сам задумался, что к чему. Знаешь, чаю, что на Руси нынче полтора десятка княжеств, почти каждое из которых по размерам да по зажитию поболее Франции будет. Много нас на Руси, и розни промеж нас много, хотя все понимают, что заедин быть надобно. Вот почему, Гюрги, сосватал я Всеславу за Ростислава Черниговского, Елену за князя брянского, Верхуславу за Ростислава Белгородского, Костю женил на княжне смоленской, Ярослава на дочери князя галицкого Мстислава Удатного. И тебя вот хочу женить на дочери Всеволода Чермного.

Разговор такой случился за год до кончины отца, и чем больше проходило времени, тем яснее становилось запоздалое понимание: как могли они с Костей противиться одиночеству русских князей, которого добивался отец все тридцать семь лет своего правления?

После горького урока, полученного на Липице, Юрий Всеволодович при всех обстоятельствах старался следовать примеру отца, как мог поддерживал благосостояние отчей земли и не допустил вплоть до прихода татарских завоевателей никаких внутренних неурядиц. Ну и браки своих сыновей и племянников подчинял той задаче, которую завещал ему отец.

Уходили из Владимира на Сить морозной ночью. Сберегая силы коней для долгого пути, не гнали их и старались, чтоб ступали они по укатанному ветрами хрусткому насту след в след. Взошла багровая луна, сбоку лошадей заскользили по снегу длинные ломкие тени.

Близ Владимира лежало круглое, с плоскими низкими берегами озеро Пловучее. Страшные рассказы, связанные с ним, помнились еще с детства. Будто бы отец, завершая начатую братом Михаилом месть, казнил всех убийц Андрея Боголюбского, а главных злодеев Кучковичей велел зашить в рогожные короба и бросить в озеро. И еще сказывали боязливым шепотом, будто короба те с мертвыми телами и доныне лежат на дне, а в непогоду, при большом волнении всплывают и носит их ветром от берега К берегу.

Ни разу не посмел Юрий спросить об этом отца. Приступил к дядьке Ерофею, но тот, всегда спокойный и согласный, вдруг вспылил:

— Это кто тебе наплел? Языки б отсохли у этаких брехунов! Брешут чего ни попадя!

— А Костя наш сам видал!

— Чего он видал? Чего? — вовсе раскипятился дядька.

— Короба… — почему-то оробел Юрий. — Они в бурю всплыли из водяного нутра…

— Всплыли-и… Короба… Это он тебя пугает понарошку. Никаки то не короба! Просто глыбы такие, мохом обросли.

Сомнительны показались горячие разуверения Ерофея: оно, может, и глыбы, только почему плавают? Может ли глыба плавать? Поделился размышлением со старшим братом. Тот сказал уверенно:

— Да он сам, твой дядька, короба те лыком зашивал и в воду спихивал. А молчит, потому что так велено ему. Как преданному слуге, ему это дело доверил отец.

И никто больше не захотел говорить об этом с княжичем: и мать, и бояре, даже конюший со стольником, ключник с постельничим, — все уклонялись. Юрий догадался, что его умышленно держат в неведении, скрывают от него какую-то важную тайну. С досадой и обидой стал он думать, что сам раскопает истину, сам все распознает. Но раскрыть тайну коробов так и не смог. Главное, что понял: тут переплелись сокровенным и опасным образом судьбы отца, деда Юрия Долгорукого, двух братьев — Андрея и Михаила. И не только их…

Отец умер пятнадцатого апреля 1212 года… Вся многочисленная семья, бояре и челядь Всеволода Юрьевича, облаченные в черные одежды, в черных шапках и таких же сапогах, шли за санями, на которых везли гроб. Впереди вели коня покойного великого князя, несли его боевое копье и красный стяг. Положен был Всеволод Большое Гнездо в соборе Успенья Богородицы. Роздана была богатая милостыня, в монастыри посланы большие помины.

На девятый день во Владимире собрались князья ближних городов, а на большие поминки-сороковины съехались и иноземные государи и вельможи, посланники и купцы. Многие похвалы отцу услышал в этот день Юрий, новые подтверждения, что наследует он государю, который был храбрым на рати, щедрым с духовенством и с бедными, верным клятве, непримиримым ко злым людям, бесстрашным перед сильными, не обижавшим слабых.

Но вдруг странные речи коснулись его слуха.

— Если уж уродился он содомитом, таким и умрет, — произнес армянский купец, одетый в полосатые штаны и атласную безрукавку, отороченную черным соболем.

— Да уж, такой навряд ли в рай попадет, — согласился генуэзский гость в шляпе из бархата и перьями наподобие петушиного хвоста.

Юрий мигнул толмачу. Тот быстро вполголоса перевел.

— Про кого это вы? — угрожающим голосом спросил Юрий. Уже получивший по воле отца великое княжение и готовящийся к посажению на престол после владимирского веча, он сидел в красном углу на правах хозяина, и отношение к нему гостей было соответствующее.

— Да про брата твоего, про Георгия, — спокойно ответил генуэзец, обнаруживая хорошее знание русского языка. — Приехал вон вельможа тифлисский, именем Абдуласан, сказывает, что преставилась царица Тамара за три месяца до кончины твоего батюшки. Вот и вспомнили мы про бывшего супруга ее, про Георгия-то…

Юрий почувствовал, что краснеет, отвернулся от купцов, не желая выдать своего смятения. С двоюродником Георгием была связана столь постыдная тайна, что в семье о ней избегали даже говорить.

Андрей Боголюбский посадил своего младшего сына Георгия княжить в Новгороде. Но жители вольного города невзлюбили юного князя и, как только умер его отец, изгнали. Он прибежал в Суздаль к дяде, отцу Юрия, однако и тот не только выгнал его из своего дворца, но и заточил в Савалту, из которой Георгий бежал к половецкому хану.

Юрий пытал отца, почему такая суровость, и услышал в ответ:

— Сказать срамно. Подрастешь, скажу.

Вылезла, конечно, сия тайна наружу. Дети ведь все узнают. В дальних краях Георгий, кичась знатностью рода, прославился еще умом и храбростью и сочетался браком с юной грузинской царицей Тамарой, но постепенно сделался известен такой его порок, такой позор, что Георгия с гневом и бранью изгнали по требованию совета вельмож. Причина изгнания называлась, стыд вымолвить! — содомский грех. Известие про это дошло до Владимира, но все в семье делали вид, будто не слышали ничего и даже имя такого родственника никогда не поминали, Юрий и сейчас не смог выговорить его.

— А может, он и не виновен вовсе?

Очень хотелось, чтоб был невиновен и все оказалось наветами. Но пришлось в наследство не только отцову честь принять, а и такие смутные сказки, о которых друг другу передают, рот ладонью прикрывая. А тут въяве! А тут прилюдно! Да еще на поминках!

— Может, сама царица Тамара что неправое сотворила? — через силу переспросил Юрий.

Гость негодующе помотал головой, так что петушиный хвост на шляпе зашатался, будто на ветру:

— Тамара из знатного рода Багратионов! Она была столь умна, красива и благочестива, что ее казначей, именем Шота Руставели, великий стихотворец, посвятил ей свое сочинение «Витязь в барсовой шкуре».

— Но может быть, все-таки навет? Зачем она так жестоко поступила с моим родственником?

— Нет, княже, не столь жестоко. Она щедро одарила бывшего супруга и отправила его жить в Грецию. А он с оружием пришел в Тифлис, стал воевать. Тамара победила его, но не тронула, не заточила в темницу, а снова проводила с честию, еще раз доказав свое благородство.

— А куда проводила?

— Никому то не ведомо.

Так и осталось неизвестно, жив ли Георгий или сложил где-то голову. И знал ли что о нем отец его Андрей Боголюбский, и если знал, отчего молчал? Какую тайну любви или презрения унес с собой?

Правдивые монастырские летописцы заносили в Свод все самое главное, чему являлись свидетелями. В княжеской семье бережно передавались из поколения в поколение важные подробности из жизни рода, однако же остались все-таки многие непросветленные места. И они затемнялись пуще, когда доводилось Юрию Всеволодовичу слушать рассказы и предания от князей рязанских, черниговских, галицких, с которыми встречался не только на ратных полях, но и в пиршеских застольях. И неизменно произносилось то с обличением, то с загадочным намеком, то с суеверным страхом слово — Кучковичи.

Юрий Долгорукий основал Москву на месте сел: Воробьеве, Симоново, Кудрине, Кулишки, Сущево и деревень на Вшивой Горке. Все они принадлежали богатому купцу Стефану Ивановичу Кучке. Юрий Владимирович Долгорукий в 1147 году дал на Москве обед силен союзному князю Владимиру Северскому, а через одиннадцать лет повелел поставить деревянный город — огородить Боровицкий мыс стеной, назвать этот город Москвой по имени реки, текущей под мысом. Поначалу город носил двойное название: Москва-Кучково. Это все доподлинно верно. Но затем…

Черниговские и рязанские князья в один голос уверяли, что села и деревни по обе стороны реки Москвы и впадавшей в нее Неглинной принадлежали их пращуру Изяславу и всем другим Ольговичам. Юрий же, сын Мономахов, не всуе прозванный Долгоруким, насильственно захватил эти понравившиеся ему места. И будто бы Долгорукого прежний владелец Кучка не только не почтил подобающей великого князя честью, но стал поносить его, за что был предан смерти. Добавляли рязанцы уж и вовсе нечто несообразное, будто бы Юрий Долгорукий еще и любился с женою Кучки, прежде чем умертвил его.

Злостные наветы продолжались, и когда великим князем стал Андрей Боголюбский. Отец сочетал его браком с дочерью боярина Кучки Улитой и заповедал город Москву расстроить и населить людьми.

Сколь помнил себя Юрий Всеволодович в детстве, о дяде Андрее в семье говорили слова только самые достохвальные. Правда, в начале своего правления он неожиданно для всех допустил грубый произвол: выпроводил из Ростово-Суздальской земли всех своих братьев, в том числе и восьмилетнего Всеволода, который вместе со своей матерью, греческой царевной, отправился в Грецию на несколько лет. Но — удивительное дело — отец, когда уже стал великим князем Всеволодом Большое Гнездо, совсем не держал зла на старшего брата, напротив, внушал своим сыновьям:

— Зело мудро поступил Андрей, не допустил междоусобной вражды, единодержавно правил. Так только и надо. А мы той порой у императора Мануила гостили. Я по-гречески читать научился.

В Вознесенском монастыре, основанном Андреем Боголюбским, коротал свои последние дни старый воин Михно, раньше служивший мечником у великого князя, участвуя с ним во многих битвах. Гюрги и его братья после занятий в монастырской школе любили расспрашивать Михна о его ратном прошлом, а один особенно полюбившийся рассказ слушали затаив дыхание несколько раз, И было отчего замереть, было чем восхититься!

Еще при жизни своего отца великого князя Юрия Долгорукого пришлось Андрею участвовать в междоусобной брани, в которую ввязались почти все ветви княжеского рода, а кроме того, подключились еще иноземцы — половцы, угры, поляки. Так случилось, что под стенами Луцка во время битвы Андрей излишне увлекся погоней и оказался на мосту через городской ров. Он думал, что братья его следуют за ним, но те остались далеко позади. Андрей и с ним два дружинника попали в окружение. С городских стен сыпались камни, с обоих концов моста летели стрелы. Один дружинник погиб, а другой прикрывал князя до последнего. Андрей был сильным и умелым витязем, уклонялся от стрел и сулиц, но конь его получил сильные язвы от вражеской острой рогатины, которая пронзила даже седельную луку.

Андрей, обороняясь, изломал свое копье, вынул меч, готовясь умереть с честью. И уже один немец — так называли венгров и поляков, потому что они не знали по-русски, были как бы немыми, — изготовился просунуть рогатиной Андрея, но сам пал от его руки. А верный конь, истекая кровью, вынес своего седока из гущи боя и тут же свалился бездыханно. Отец, братья, дружина со слезами радости славили храброго Андрея, а он плакал от горя над трупом коня. Там же, на берегу реки Стырь, он повелел мечнику Михну раскопать землю и вставить сруб. Мертвого коня в сбруе и доспехах поместили в могилу, насыпали курган, на котором Андрей собственноручно водрузил деревянный памятник с благодарной надписью.

Много было и других славных рассказов об Андрее, часто вспоминали его в великокняжеской семье, и уж непременно делали это первого августа. В этот день устраивалось празднество Всемилостивому Спасу и Пресвятой Богородице, а установил это торжество на Руси именно Андрей.

Существовало на Волге, где впадает в нее приток, царство Булгарское, племена которого приняли магометанство и искони жили немирно с соседними русскими землями, Биться с булгарами считалось делом правым и богоугодным. Андрей первый раз пошел воевать с ними в 1164 году. Взял с собой любимую икону Пресвятой Богородицы, перед походом все воины причащались Святых Тайн. Поход получился победным, князь булгарский бежал, взяли русские большой город Бряхимов и еще три поменьше. Видя в этой победе чудотворную помощь иконы Богородицы, которую стали звать Владимирской, Андрей и установил с одобрения царьградского патриарха празднество с водоосвящением.

Обороняя свою отчину, Андрей за время княжения принял участие во многих ратях, не раз подвергался смертельной опасности, а погиб в родном Боголюбове от рук людей, которых сам приблизил к себе.

На глазах многих очевидцев произошло это злодейство, а говорить о нем потом стали разное.

Двадцать восьмого июня 1174 года двадцать человек, все из приближенных князя Андрея, недовольные его строгостью, составили заговор. Во главе стояли шурин великого князя Яким Кучков, зять Якима Петр, ключник Анбал Ясин и чиновник Ефрем Моизович. Ночью они взломали дверь и ввалились в ложницу великого князя. Андрей хотел схватить меч. но его на месте не оказалось. Меч этот греческой работы с надписью: «Пресвятая Богородица, помогай рабу Твоему» — принадлежал раньше святому Борису, убиенному Окаянным Святополком. Не раз выручал этот меч Андрея, об этом знали заговорщики, потому-то Анбал Ясин и выкрал его заблаговременно. Андрей, хоть был уж не молод, но столь телесно сильный, что и безоружным оказал убийцам достойное сопротивление, так что они впотьмах да спьяну покалечили друг друга, а одного соучастника даже и закололи насмерть. Князю Андрею сначала отрубили руку, потом вонзили меч в грудь, убивали неумело, трусливо и жестоко. Мертвое тело бросили на огороде. Слуга князя Кузьмище стыдил ключника Анбала Ясина:

— О, еретик! Помнишь ли, жидовин, в каких портах пришел? А теперь в аксамите стоишь, а князь лежит наг?

Так все и было, и многие самовидцы подтвердили. А иные — из добрых ли чувств, из злословия ли — припоминали разные иные подробности, предшествовавшие убийству. Сказывали, что женатый на дочери Кучки Андрей осыпал милостями ее братьев, но один из них уличен был в некоем злодеянии и заслужил казнь. Его брат Яким будто бы возненавидел за это князя и решился на месть. А другие утверждали, что виновница всего сама супруга Андрея Улита. Будто требовала она пригоновения и плотского смешения в постные дни, а встретив нелюбие, привела тайно к ложу мужа своего убийц.

Заступивший на княжение после Андрея брат Михаил с невесткой расправился жестоко, не поглядел, что женщина и родня. Приказал повесить Улиту на воротах и расстрелять из многих луков.

— То было время великих страстей! — говорил древний Михно. — Каки были люди! Ничего не боялись!

— А сейчас какое время? — спрашивали княжичи в сладком ужасе.

Михно думал, — моргал ослепшими глазами и предвещал, что скоро настанет время великих испытаний и великого терпения.

Весело в детстве ждать великих испытаний: уж мы-то все преодолеем, мы себя покажем!

Гюрги со старшим братом Костей и с Ярославом в обнимку ходили, неразлучны были. Кабы знать — что впереди!..

Михаил княжил всего один год. По мнению Михна, злоба его сожгла и съела. После его смерти на престол взошел Всеволод Большое Гнездо, который и довершил будто бы кару над убийцами Андрея: бросил их в озеро Пловучее в этих самых коробах.

Этой ночью на Сити Юрий Всеволодович снова вспомнил о коробах и запоздало пожалел, что так и не собрался выловить их из озера и показать всем воочию, дабы убедились в злоречии недругов владимирских князей. И еще сокрушался, что не успел и теперь уж, видно, не успеет никогда докопаться до подлинной правды о деде Юрии и дяде Андрее, пресечь навсегда клеветы и пересуды и занести правду в монастырские пергаментные свитки.

Да, не успел. Но и как было успеть, когда сам-то лишь сейчас, в канун своего судного часа получил озарение, сведя воедино горестные утраты и разочарования минувших лет!..

Дед Юрий стал первым основателем Ростово-Суздальского могущества, однако, протянув долгие руки в Залесье, всеми помыслами оставался в Киеве, чем нажил тайных и явных врагов в Южной и Северо-Восточной Руси. Дядя Андрей, всеми друзьями и недругами признанный мужественным, трезвым и одним из самых мудрых князей русских, сделал родную Залесскую землю главенствующей среди всех русских земель, но, укрепляя свое самодержавие, решительно пресекая междоусобия, окружил себя инородцами — половцами, кавказцами, евреями, которые погубили его да еще и опорочили в глазах потомков. Отец Всеволод Большое Гнездо, осторожный, умевший не только настаивать, но и уступать, по доброте своей не стал следовать правилу брата, не отменил делений на уделы, и птенцы его разлетелись по своим гнездам.

«В лета 6702 посла Всеволод тиуна своего на Русь и созда Городец на Востри, и обнови отчину свою». Эти строчки из летописи — все, что знал Юрий Всеволодович о пожалованной ему Мстиславом Удатным волости. Не довелось ему раньше бывать не только в Городце, но и в ином каком месте на Волге, которую монастырский писец назвал почему-то Вострой. А река-то оказалась столь величественной да сильной, что когда впервые увидел ее с крутого взлобка, то не просто изумился, а испытал смирение и робость.

И как это отец сумел место такое выбрать — другое такое навряд ли и отыщешь.

В отличие от известных Юрию рек — Оки, Клязьмы, Нерли и других еще многих, у которых не сразу и разберешь, какой берег правый, какой левый, Волга выстроила свои земные пределы очень строго: одна сторона реки гориста, с чередою холмов, где на кручах стоят угрюмые и столь могучие леса, что кажется, растут они со времен сотворения мира. А противоположный берег скучно-отлогий, с песчаными отмелями, за которыми, сколь хватит взгляда, лежит луговая пойма. В том же месте, где обосновался Городец, берега сблизились и один из холмов словно бы перескочил на левую сторону. Волга, сжатая с двух сторон, течет бурно, гневливо, образуя воронки на воде, и подмывает сразу оба берега, так что они оба сделались отвесны. Сколь потом ни объезжал Юрий Всеволодович волжские берега вниз и вверх по течению, не видел, чтобы где-нибудь на левом берегу был еще один такой кряж. И вот на его-то венце, у самой окраины уступа и срубил отец город, ставший для сына местом заточения.

Сосланный на безысходное жительство, Юрий Всеволодович первое время предавался унынию, часто поминал недобрым словом Костю и Мстислава Удалого, трудно было привыкать к тому, что никто не идет к нему с челобитными, ни с приятельством. Уж куда как верно изречение в «Пчеле»: «При власти многы другы обрящеши, а при напасти ни единого».

Но тем отраднее было, что духовный отец его епископ Симон оставил Владимирскую епархию, которую он возглавлял, и добровольно последовал вместе с Юрием Всеволодовичем в Городец. Однако не из-за одной лишь преданности своему попавшему в опалу князю принял такое решение Симон. Он понимал, что сын его духовный уезжает с возмущенным сердцем, жаждущим нанести ответное зло огорчившим его, а потому нуждается в бережной поддержке и душевном врачевании.

Юрий Всеволодович не скрывал и говорил Симону не только на тайной исповеди, но и в обычной беседе, что пылает гневом, который время от времени возгорается с особой силой и горит долго, не затухая.

— Не забыл ли ты, что зло побеждается только добром? — всякий раз напоминал Симон. — Мне отмщение, и Аз воздам, говорит Господь.

— Да, умом-то я понимаю, что не моею волею наказаны будут обидчики, но отмщением Божиим, а сердце все равно горит злопамятством… А ты, отче, разве никогда не гневаешься?

— Возмущения сердца были, но я научился и внутри не давать ему пылать.

— Скажи, как этому можно научиться?

— Меня авва Дорофей научил, чудный подвижник.

— Как ты, подвижник?

— Ну, куда мне до него! Он давно жил.

— Что же, писание оставил?

— Назидание вот такое, слушай: нанес, говорит авва Дорофей, один монах другому малое слово брани. А это, как горящий уголек, который может разгореться в костре в большое пламя. Если ты перенесешь это слово, то погасишь огонек, если же подумаешь, зачем он это сказал, а раз сказал, то и я ему скажу. А скажешь — значит, положишь на уголек лучинку. И произошло уже общее смущение, раздражение, отомстительное восстание на опечалившего тебя. Но и сейчас еще не поздно погасить — молчанием, молитвою, одним поклоном от сердца. Если же будешь распалять огонь сердца, уподобишься человеку, подкладывающему дрова на огонь, отчего образуется пламень огненный, который и есть гнев. А закоснеет гнев, он обратится в злопамятство. Надо отсекать страсть, пока она еще молода. Иное дело вырвать малую былинку, а иное — искоренить большое дерево.

— Пусть так, отче, я вырву малую былинку… А брат мой?

Глаза у Симона стали строгие, пропала вся его обычная ласковость:

— Святой евангелист Иоанн говорит: всякий ненавидящий брата своего есть человекоубийца!

Он каждый день общался с Симоном, просил совета, беседовал о простом, житейском и всегда невольно любовался владыкой, глядя, как тот прячет, стесняясь, в рукава рясы широкие, могучие ладони. Иногда Юрий Всеволодович думал, что его духовник не так уж и открыт, как кажется по его честным синим глазам, по благообразию и приветливости всего его облика.

Но сколь ни вглядывался, никаких потаенных влечений и душевных порывов не мог угадать. Спокойствие и бесстрастие были всегдашним состоянием Симона. Ни разу он не сказал о чем-нибудь: мое. Ни об имуществе, которого у него не было, ни даже о столь любимых им книгах.

— У монаха ничего своего нету, — часто повторял он.

Во всех обстоятельствах жизни он много читал, писал поучения и послания к бывшим своим монастырским сопостникам. Не чурался и черной работы — с топором и теслом обустраивал свое жилье, распевая при этом псалмы. Но все-таки была, была у владыки страсть, алчба ненасытная — собирание грибов. Он и Юрия Всеволодовича к этому приохотил. Князь втихомолку посмеивался над собой — больно уж какое-то стариковское занятие, но случалось, целыми днями ходили они вместе по сосновому бору или березовым рощам. Из всех грибов Симон отдавал предпочтение рыжику и горячо доказывал князю его преимущества. А состояли все преимущества в красоте рыжика. Нашед его средь сосновой хвои, владыка не кидался скорее его схватить, а сначала обстоятельно любовался красножелтой головой, приговаривая:

— Ну, какой он рыжик? Он жаркой! Смотри, какой независимый стоит!

Если поиски были успешны, владыка радовался от души, при неудачах же не скорбел и не печалился, лишь становился более разговорчивым.

…Особенно запомнился один серенький преддождевой день с запахом прошлогодней прели, печально повисшими ветвями берез, редкими скучными облаками на бесцветном небе. В роще было тихо, укромно, даже птицы затаились, и трава стояла не шевелись.

— Много за морем грибов, да не по нашему кузову, — сказал Симон, пересчитав добычу и убедившись в полном неуспехе нынешнего хождения. — Да и то хорошо, успею нынче ответить сестре твоей Верхуславе.

— Сестре? Иль она к тебе пишет? Иль случилось что?

— Дело у нее ко мне, вот и пишет.

— А почему не мне? Иль и для нее я больше ничего не значу? — готов был обидеться Юрий Всеволодович.

— Экий ты стал мнительный! — улыбнулся владыка, отделяя целые рыжики от раскрошившихся. — Дело, о коем она хлопочет, не в твоей власти. Желает она поставить епископом в Новгород или в Смоленск черноризца печерского Поликарпа.

— Чем же он ей так показался?

— Да он и сам хочет. Наверное, попросил ее.

— И в чем задержка?

— А в том и задержка, что сам хочет. Чести ему захотелось. Ему я уже написал, пресек таковое искательство, монаху не подобающее.

Юрию Всеволодовичу было все равно, чего там захотел неведомый ему Поликарп и в чем проступок его, но владыка все продолжал говорить, забыв на земле плетюху с грибами, и такое было волнение в его голосе, что Юрий Всеволодович остановился и с удивлением стал слушать.

— Я ему написал, что надобно прежде подумать, зачем захотел он выйти из святого, блаженного, честного и спасенного места Печерского. Думаю, что Бог побудил его к этому, не терпя его гордости, и извергнул его, как некогда сатану с отступными силами, потому что не захотел Поликарп служить святому мужу, своему господину, а нашему брату, архимандриту Анкидину, игумену Печерскому, коему и я, раб Божий служил. Ведь Печерский монастырь — море. Не держит в себе гнили, но выбрасывает вон. Горе ему, что написал ко мне о своей досаде: погубил он свою душу. Спрашиваю его: чем он хочет спастись? Будь ты постник и нищ, не спи по ночам, но если досады не можешь снести, не получишь спасения!

Никогда доселе не слыхал Юрий Всеволодович в голосе владыки такой страстной внутренней силы. Вот она какова убежденность монаха: отвердение всего, что не иночество. Не только соблазнов тщеславия, но и воли собственной, хотения, поиска, даже только мысленного, другой жизни. Нет, не привычкой послушания, не утеснением — но любовью к родному монастырю это внушается и держится.

— Но, владыка, ты ведь и сам из того моря? — осторожно сказал Юрий Всеволодович, и, кажется, невпопад.

— Хочешь сказать, что и я гниль отверженная?

— Что ты! Да упаси Бог эдакое на тебя молвить!

— Ты просто хочешь знать, не жажду ли я туда вернуться, чтобы не печься ни о чем земном, желая одного небесного? Перед Богом скажу тебе, что всю славу и властьепископскую счел бы я за ничто, если б мне только хворостиною торчать за воротами или сором валяться в Печерском монастыре и быть попираему людьми. Так я и Поликарпу написал.

Юрий Всеволодович запоздало вспомнил, что именно он сам три года назад уговаривал Симона оставить игуменство в Рождественском монастыре и возглавить вновь созданную особую Владимирскую епархию.

— Отповедал я также Поликарпу, что совершенство не в том, чтобы быть славиму ото всех, но в том, чтобы исправить житие свое и сохранить себя в чистоте. Оттого из Печерского монастыря так много епископов поставлено было во всю Русскую землю. Если считать всех до меня грешного, то будет около пятидесяти. Рассуди же, — тут Юрию Всеволодовичу показалось, что владыка обращается уже к нему самому, а не к мятежному Поликарпу, — какова слава этого монастыря. Постыдившись, покайся и будь доволен тихим и безмятежным литием, к которому Господь привел тебя.

Только при последних словах открылось Юрию Всеволодовичу, сколь мудр и прозорлив его духовный отец. Эх, если бы еще уметь следовать его советам!

— А Верхуслава мне твоя пишет: не пожалею, мол, и тысячи серебра, если Поликарп епископом станет.

— Для кого — серебро? — тупо спросил Юрий Всеволодович, застыдившись за сестру.

— Для меня, вестимо, — засмеялся владыка, но без осуждения.

— Она всегда была своенравна и своеобычна, до всего ей дело.

— Она хочет сделать сейчас дело небогоугодное. Так ей и отвечу. Если бы Поликарп побыл в монастыре неисходно, с чистой совестью, в послушании игумену и всей братии, трезвясь во всем, то не только бы облекся в святительские одежды, но и небесного царства мог бы надеяться получить.

Юрий Всеволодович промолчал.

Они вышли на венец к городским воротам. Симон остановился и повернулся лицом к Волге. В багровых лучах закатного солнца противоположный берег высвечивался необыкновенно глубоко, так что окраина земли, к которой помыкало небо, отодвинулась в неоглядную даль.

— Смотри, сын, — совсем иным, детски восторженным голосом позвал Симон. — Всю Русь отсюда можно обозреть. Сам Киев позавидует… Вот где надобно было бы стольному граду встать! — И, смутившись, прибавил: — Мечтание такое у меня. Но только мечтание.

Юрий Всеволодович очень хорошо понял, что за мечтание.

Он жил в Городце, положившись на неминучее в земном пути предопределение судьбы, не ропща на свой жребий и не пытаясь предугадать дальнейшую участь, лишь свято веря в Божий промысел. И Симон поддерживал его в этом, часто говоря о неисповедимости путей Господних, все повторяя из Матфея: «Знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него».

Почему-то казалось, что владыка в этих словах о нуждах и прошениях видит не тот смысл, какой воспринимал сам Юрий Всеволодович, а больше, глубже, судьбоноснее. Будто и утешал своего духовного сына, но в то же время никогда не утверждал, что нынешнее — навсегда. И это странное мечтание о стольном граде здесь, на Волге…

Юрий Всеволодович гнал от себя эти мысли и догадки, иногда впадал в уныние, не находя просвета в жизни, иногда тайно надеялся на что-то, чего никак не решился бы высказать вслух.

Веря в бездну богатства премудрости и ведения Божия, епископ Симон был накрепко привязан к земле, к мирским будням и заботам. Любуясь пойменным лугом, буйно расцветшим после спада вешней воды, обронил будто ненароком:

— Грешно не использовать столь тучные пастбища. А рыбы-то в полоях!

Тогда Юрий Всеволодович призвал огнищанина и велел ему налаживать хозяйство, обустраиваться, как бы рассчитывая весь век здесь проводить. Огнищанин приехал сюда вместе с князем, но томился от безделия, не зная, надо ли ему надевать отличия дворецкого, потому как ни двора настоящего, ни хозяйства, которым ему надобно управлять. Он только и ждал княжеского слова — уже через несколько дней забегали по усадьбе бояре, дворяне, отроки и мечники княжеские. Огнищанин наряжал их по возможностям и пристрастиям: кого ключником и казначеем, кого постельничим, стольником, конюшим, седельником.

Уже к осени на княжеском дворе было две тысячи кобыл, полтысячи коней, а на гумнах несколько тысяч стогов сена для них. В амбарах, кроме жита, стали появляться разные товары, в том числе железо и медь. В скотницах — великих кладовых и в глубоких, со льдом бретьяницах скопилось несколько сот берковцев с разными ставлеными и ягодными медами: сыченым, обарным, черемховым, приварным, брацким, почти сто корчаг с греческим вином, которое доставили мимоезжие купцы. Они же в следующий приезд привезли разные заморские плоды, индийский перец, благовония. В платежных сундуках стало увеличиваться число богатых одежд, сапог сафьяновых, поясов, украшенных золотом и каменьями. Словом, жизнь пошла совсем княжеская. Вслед за купцами нашли дорогу в Городец камские булгары, мурома с Оки, меря и черемисы с левого волжского берега — везли мед, дичину, рыбу, пушнину.

А Юрий Всеволодович все ждал гостей из Владимиро-Суздальской земли, ждал вестей каких-нибудь значительных, которые всю жизнь его здешнюю налаженную перевернут, возвратят ей остроту, волю, да, прямо говоря, права возвратят, которые он потерял. «Несбыточно, нестаточно!» — твердил сам себе и все-таки ждал. Ни с кем думами своими не делился по-прежнему, лишь глядел жадным взглядом на уходящие вдаль дороги, не покажется ль гонец.

Только дважды за свою жизнь — в Городце и потом через много лет на Сити — испытал он тугое стеснение ожидания, душащее, дразнящее, все собой заполняющее.

И он дождался. Дождался ведь! Целый год длилось его терпение и молчание.

Сторожа углядела с крепостной стены, как на правом берегу спешились два всадника. Один остался с лошадьми, другой на легкой ладейке стал пересекать Волгу. Оказался дружинник из Владимира. Весть принес изустную:

— Великий князь Константин Всеволодович требует прибыть к нему немедля.

Юрий Всеволодович вскинул в мгновенном гневе густую бровь: требует? Но овладел собой, с незабытой властностью ответил:

— Скажи, буду. Елико возможно, скоро.

Он намеревался выехать верхом с тремя заводными лошадями, но Симон, кому верхоконная езда не дозволялась по сану, сказал, что надобно запрячь шестерик и ехать вместе.

Брод через Волгу имелся значительно выше, почти у Ярославля, так что немедля не получилось. Прибыли во Владимир лишь через две седмицы.

— Крест-то будешь целовать? — вдруг спросил Симон уже в виду городских стен.

— Н-не знаю… — неопределенно протянул Юрий Всеволодович, вспомнив, как на требование Мстислава Удатного целовать крест великому князю надменно ответил:

— Мне целовать вам крест невместно.

Но теперь?..

— Теперь-то, я думаю, надо быть выше злопамятства? Как думаешь, владыка?

Симон ничего не сказал, но еле заметно кивнул черным клобуком. После недолгого молчания произнес:

— Чаю, и не надобно это будет.

После этого долго ехали в безмолвии, пока Симон снова не разнял уста:

— Чаю, попросит он тебя принять великое княжение.

Сердце Юрия Всеволодовича стукнуло радостно и тревожно.

— С чего бы это вдруг?

— Правильно оценивая прошлое, верно будешь понимать происходящее, и тогда яснее станет будущее, — наставительно и несколько загадочно сказал владыка.

За год, что не виделись, брат очень изменился: лицо восковое, губы истончились, только глаза стали больше, блестели, как в жару, и метались по сторонам. Незнакомое, молящее выражение появилось в них.

— Дни мои изочтены, — сказал великий князь надтреснутым голосом.

Все мечты о возвращении престола показались теперь Юрию Всеволодовичу далекими, ненужными, грешными.

— Ничего, брат, Бог душу не вынет, сама не выйдет, — попытался он подбодрить болящего.

— На Бога и уповаю. — И немного погодя: — Устал я, Гюрги.

Что назвал детским именем, пожаловался на усталость в своем цветущем возрасте, блеск глаз и ослабевший голос так ясно подтвердили, что брат и в самом деле плох. Что сказать ему, чем утешить? Какую подать надежду? Сказать о своей внезапно вернувшейся любви, о сострадании? И это после того, что легло между ними? Как это сказать? И поверит ли он? Не примет ли за насмешку, злорадство: вот, мол, как ты наказан?

— Хочу, чтоб ты рядом был, Гюрги. Пора мне заканчивать земные расчеты. Страшно самому себе признаться, но конец мой близок. Пока жалую тебе Суздаль. Живи там. Думал, до Христова возраста дотянуть, да, видно, не судил Господь. В казне моей харатия положена, завещаю в ней тебе Владимир, а сыновьям моим малые волости.

— Куда торопиться-то? — тихо сказал Юрий Всеволодович. Продолжать разговор о престолонаследии, о передаче высшей власти в княжестве можно, только признав смерть нынешнего великого князя близкой и неотвратимой.

— Торопиться, конечно, не к чему, — без волнения продолжал брат. — Никто еще не отказывался солнышко видеть… Но у меня просьба к тебе. Исполнишь? — Он испытующе взглянул лихорадочными глазами.

— Все, что велишь! — вырвалось у Юрия Всеволодовича.

— Детей моих тебе поручаю. Стань им вторым отцом. — Все лицо у Константина как-то вдруг заблестело слезами.

Юрий Всеволодович подошел и обнял его без слов, испытав тоску и смрадное дыхание близкого небытия.

Константин Всеволодович скончался весной, не дожив до тридцати трех лет всего два месяца.

На вече во Владимире, как обыкли издревле русские люди решать дела важнейшие, горожане пригласили князя Юрия и присягнули ему на верность. Так, спустя два года, он снова вокняжился и сел на столе отца и деда.

Как издревле велось, великий князь устроил пир на весь мир: торжества шли не только во дворце — на всех улицах Владимира были расставлены в избытке меды, вино, крепкое пиво-перевар, всякие яства и овощи.

Епископ Симон вновь принял Владимирскую епархию. Благословляя Юрия Всеволодовича, в шутку посетовал:

— Теперь уж не искать нам с тобою рыжиков.

У епископа — строительство церквей и обустройство монастырей, объезд приходов и сбор десятины, рукоположения попов и дьяконов. Не только недосуг по грибы ходить, пришлось даже на время оставить творение Киево-Печерского патерика, подвигнув на дальнейшее описание жизни подвижников мятежного Поликарпа, который внял-таки суровому наставлению владимирского владыки и остался в монастыре.

У великого князя заботы — от объявления войны, заключения мира и наложения дани до оправливания своих людей судом и наказанием. Первые дни княжения посвящены были поставлению в должности: в тиуны, в посадники, в дворецкие, в тысяцкие; пришлось разбирать распри межбоярские, проверять сбор доходов в казну, который состоял из податей и пошлин, перемеров и истужников: одни из жителей погостов платили по назначенной мере, другие, победнее, — что могли заплатить, натужившись.

Устроив во своем дворе жизнь, в понятие которой входило все, что необходимо для существования: земли, службы, запасы, — Юрий Всеволодович выехал с ближними боярами и слугами на полюдье, чтобы окинуть хозяйским глазом все земли, на которые распространялась его власть.

А вскоре подоспел и боевой поход против камских булгар. Надобно было опять идти к Городцу, откуда вела дорога на камское устье.

Но прежде — в Муром! Он — по пути. Там — друг единственный, давний и верный. Еще при жизни отца Юрия Всеволодовича муромский князь Давид Юрьевич был надежным союзником и стражем суздальцев во враждебной Рязанской земле. Он первым узнавал о каждом заговоре рязанцев и не просто сообщал об этом Всеволоду Большое Гнездо, но и участвовал в его походах. Без колебания принял он сторону Юрия Всеволодовича, когда началась его вражда с братом Константином.

Город Муром славен многими примечательностями, но главное — его древность: как и Ростов, он известен с 862 года, как раз с того года, как начал свое государственное служение родоначальник княжеский Рюрик, прия власть всю един. Древностью своего города гордились все поколения муромских князей, отважно бились за сохранение независимости своей небогатой и на опасном порубежном месте расположенной отчины.

Сначала владимирцы шли прямиком через леса и поля, а вторую часть пути вдоль речки Колнь. Спустились до ее устья, намереваясь сделать привал на крутом берегу Оки. И уж начали ставить шатер, разложили костер под черным большим котлом, как Юрий Всеволодович передумал:

— Всего-то с десяток верст до Мурома, как раз успеем к обеду.

— Что-то не видать его, Мурома-то? — вяло усомнился тысяцкий.

— Вот туман от реки наверх подымется, и увидишь.

— Как бы не все пятнадцать верст, государь, а? — вмешался в разговор и стремянный конюх. — И лошади наши притомились.

— Так, а что дружина моя думает? — повернулся на седле Юрий Всеволодович в сторону участвовавших в походе бояр, мечников, кметей-телохранителей. Иные из них уже спешились, но, слыша слова великого князя, снова попрыгали на коней.

Первым отозвался дворовый челядин, который служил еще у Всеволода Большое Гнездо и научился с полуслова понимать желания своего господина:

— Что-то морит…

Дружинники вскинули головы — на небе ни облачка.

— Надо быть, к дожжу…

— Успеть бы, пока не ливанул!

— Видать Муром-то. Вона башня сторожевая.

— Жалеть коня — истомить себя! — Стремянный боярин резко взял на себя повод, сжал ногами бока лошади, которая послушно поднялась на дыбки, яростно мотнула тяжелой гривой и продолжительно заржала.

— Знамо дело, к чему кони ржут. Они ржут к добру.

— И к обеду…

— С медком сыченым, а?

Посоветовавшись на такой пошиб с дружиной, Юрий Всеволодович принял решение отказаться от привала и продолжить путь.

Шли уторопленной рысью, однако к обеду не поспели: город уже, по обыкновению, предался сну, ворота были закрыты, нигде не было видно ни единого человека, а на прибрежном лугу паслись без присмотра стреноженные кони.

Разглядев, кто прибыл, стражник на крепостной башне ударил в било. Совсем малое время спустя растворились ворота, а на глубокий ров перед ними лег подъемный мост.

Дворецкий провел высокого гостя прямо в опочивальню своего князя. Давид Юрьевич проснулся, отроки боярские суетились возле него: один натягивал на него сафьяновые сапоги, другой расчесывал его седую, без единого темного волоса голову, третий почтительно держал на протянутых руках отороченный соболем клобук и голубое с алым подбоем корзно.

— Не серчаешь, что сладкий сон нарушили?

— Како!.. Радешенек!

Поцеловались трижды накрест.

Как водится, устроил хозяин пир честной — в честь гостя, познакомил со своими домочадцами: с детьми и княгиней Евфросиньей.

О ней Юрий Всеволодович был наслышан, когда еще отроком был. Отец, помнится, рассказывал матери о том, как в Муроме сразу после совместного похода князей Давид Юрьевич женился на дочери древолазца, простого бортника за то, что она исцелила его от тяжелой болезни. Княгиня отличалась будто бы необычайной красотой и премудростью, однако же муромские бояре невзлюбили ее ясен ради своих. И вот, будучи навеселе, во время пира они начали издеваться над ней, говорили в глаза ей, что не желают видеть княгиней дочь крестьянскую:

— Возьми богатства довольно и иди куда хочешь!

Княгиня, не смущаясь и не робея, ответила:

— Что просите, будет вам, только и вы дайте мне, что я у вас попрошу.

Хмельные бояре пообещали.

— Ничего другого не прошу у вас, — сказала изгоняемая княгиня, — только супруга своего.

Князь Давид не имел обыкновения предаваться ярости от чего бы то ни было и жил строго по заповедям Божиим, потому без сопротивления покинул муромские просторы.

Вместе с супругой поплыли они в ладье по Оке, но уже на следующий день их догнали послы от бояр с известием, что в городе происходит великое кровопролитие из-за споров, кому княжить. Для прекращения общего бедствия послы от имени всего города просили князя и княгиню простить бояр, вернуться и править Муромом.

Не держа гнева, князь Давид вернулся властвовать. Конечно, женитьба на простолюдинке была делом редкостным, но совсем уж волшебством казалось то, что предшествовало этой женитьбе. Отец рассказывал, не скрывая изумления, даже сам не зная, верить — нет ли. И все, слушавшие его, пребывали в сомнении.

Встретив радушное, почти родственное гостеприимство, Юрий Всеволодович почел возможным расспросить о тех неправдоподобных слухах из жизни муромской четы.

— А где же, княгиня, тот заяц твой? — Юрий Всеволодович окинул взглядом все углы палаты.

Евфросинья тоже невольно повела головой вправо-влево, так что сделались видные длинные, полового цвета косы. Она тут же спохватилась, заправила волосы под убрус и ответила столь ловко в лад гостю, что тот не сразу сообразил, кто же над кем шутит:

— Не хорошо быть дому без ушей, а храму без очей.

— Как это?

— Вот и слуга князя муромского тогда не понял меня, когда сидела я в избе и точила кросна, а рядом тот заяц мой прыгал. А слова-то мои вовсе и не загадочны: как тогда, в рязанской деревне Ласково, так и сейчас оказалась я в простоте. Как тот слуга, так и ты вошел в мой дом и в хоромину мою вошел нежданно для меня. А если бы был в доме пес, он бы почуял чужого человека, залаял бы, не увидал бы меня слуга сидящей в светлице, а ты — простоволосой. Это дому — уши. А если бы было тут дитя, сказало бы, что ты входишь. Это — храму очи.

— А еще что ты сказала тому слуге?

— Что мать и отец мои пошли взаем плакать, брат же мой пошел через ноги зреть в навье…

— Покойник, что ли?

— И он, слуга Давидов, не понял тогда. А обиняк и тут не велик. Сказала я, что отец мой и мать пошли взаем плакать, так они пошли на погребение и там плачут. Когда же их смерть придет, другие по ним плакать станут: это заимодавный плач. А про своего брата я сказала потому, что он и отец мой — древолазцы, в лесу с бортей мед берут. Брат и отправился на такое дело. А лезучи вверх на дерево, надобно через ноги вниз на землю смотреть, чтобы с высоты не сорваться, не погибнуть.

— Однако, княгиня, слуга-то не затем к тебе приходил, чтобы загадки отгадывать?

Евфросинья строго, в упор смотрела на Юрия Всеволодовича широко распахнутыми серо-голубыми глазами, то ли обдумывала, как ловчее сказать, то ли вовсе не желая отвечать. Поправила наручи, поддернула накапы — длинные широкие рукава летника.

— Это я посылал слугу, чтоб он нашел мне в Рязани врача, — вступился Давид Юрьевич, усмехаясь с лукавством. — Острупел я сильно, язвами покрылся, болезнь тяжкая меня свалила, и ни один лекарь не умел мне помочь.

— Да, да, так он мне и сказал. — Евфросинья снова в нерешительности поиграла наручами. — Я говорю: приведи сюда князя, если он будет мягкосерд и смирен в ответах, будет здоров.

— И все, что ты сказала? И никакого другого условия? — опять спросил Юрий Всеволодович, помня по рассказам отца, что эта скромница предерзко потребовала от княжеского посланца.

Лицо княгини зарумянилось улыбкой:

— А условие мое было простое — чтоб женился на мне Давид Юрьевич. — Она призналась в этом свободно и чистосердечно, как безгрешный вполне человек.

— Ну, а ты, Давид Юрьевич, что?

— Обманул!.. — сокрушенно потряс тот седой головой. — Каюсь, обманул девицу столь пригожую! Подумал, да разве может дочь древолазца моей супругой стать? Да меня засмеют!.. Однако велел передать, что если уврачует, женюсь. — Старый князь вздохнул, но без раскаяния, сдерживая смех. — Да ведь и Евфросиньюшка моя не проста была. Прислала малый сосудец с каким-то снадобьем и велела: ведите, мол, вашего князя в баню и вот этим помажьте, а один струп оставьте не помазан. А слуга мне говорит: она, мол, в сосудец-то квасу налила и только дунула в него. Ах, думаю, сама она обманщица, и решил ее испытать. Послал ей льну малого веса. Если она столь премудра, пусть учинит мне одежду, пока я в бане буду.

Тут супруги оба от души расхохотались. Видно, приятно было им вспоминать свое славное молодое время.

— А она мне шлет полено, — продолжал Давид Юрьевич.

— Полено? — Тут и Юрий Всеволодович развеселился. — Пошто полено?

— А не трот, говорит, пока я этот лен чесать буду, князь мне из полена станок сделает, чтобы полотно ткать могла… Ну, думаю я, и впрямь она девица мудрая. Полено сие я выкинул, стал струпья мазать, а один оставил, как было велено. И что ты думаешь? Исцелился! Но жениться все-таки не стал! И я не прост! Дары ей послал. Не приняла. Гордая, значит. Ну, я живу, не тужу. А струп мой стал тем временем расти и по всему телу ползти. Ах ты, думаю! Что делать?.. Пошел к ней, повинился… И ведь ни малого гнева на меня не держала! Удивлялся я тому и восторгался ею и, грех сказать, влюбился, себя не помня.

Княгиня Евфросиния глядела с откровенным торжеством, лучась морщинками. Юрий Всеволодович даже позавидовал, как удалось им за столько лет супружества сохранить не только взаимное расположение, но и полное родство душ. Как будто угадав его мысли, княгиня сказала тихо и убежденно:

— Бог совокупил — человек не разлучает.

За долгие годы совместной жизни они даже и внешне сделались похожи. Сидели рядышком, как брат с сестрой, погруженные в свои дорогие воспоминания.

— Так что же нужно для полного счастья семейного? — спросил их Юрий Всеволодович. Думал, скажут: любовь, согласие, доверие, ну, что обычно говорится в таких случаях.

— Совесть христианская нужна и благочестие, — сказал Давид Юрьевич.

В поход на камских булгар решили идти вместе, объединенным воинством. Муромский князь молодцевато, без помощи стремянного вскочил в седло. А как он сидел на коне! Пожалуй, ловчее самого Юрия Всеволодовича.

Княгиня вышла проводить мужа на берёг Оки.

Удивительным был тот день. И даже трудно сказать, чем он был удивителен. Какая-то кротость была во всем: в медленном струении реки, в мягком блеске солнечного утреннего света, в молчаливом стоянии леса. В такой день неохота воевать. Почему и отчего все обрели в Муроме покой и благодушие? И все одинаково обрадовались, когда на подходе к устью Оки завидели впереди небольшой отряд всадников с высоко поднятым белым стягом.

— Бирючи!

— Переговорщики!

Воевода Еремей Глебович распорядился, чтобы передовой отряд дружинников встал цепью от леса до берега реки, а остальное воинство, исполчившись на всякий случай, встало в засаду.

Долетели звуки воинской трубы: переговорщики просили дозволения приблизиться. Юрий Всеволодович дал знак — дети боярские поставили великокняжеский стяг с ликом Спасителя. Заиграли сопели. Ударили бубны.

Камские булгары не отличались воинским духом и старались действовать не силой, но хитростью и обманом. Воспользовались междоусобием во Владимиро-Суздальской земле, захватили город Устюг. Чтобы утвердиться в нем, стали просачиваться в междуречье Оки и Волги. Неизвестно, сколь далеко подвигнула бы их алчба, если бы Юрий Всеволодович не поспешил с карающим походом.

Получив во второй раз великое княжение, ему пришлось заняться внутренним устроением, каковое было весьма запущено, пока правил брат Константин, болея и слабея с каждым днем.

Юрий Всеволодович послал с сильной ратью младшего брата Святослава. К нему присоединился сын Давида Муромского, тоже Святослав, со своими ополченцами. Объединенные полки русских не только очистили земли порубежья, но и спустились вниз по Волге на ладьях, высадились на берег против города Ошела. Около города был сделан острог, огороженный крепким дубовым тыном, за острогом находилось еще два укрепления, а между ними вал. Молодые князья соименники решили начать осаду. Святослав Всеволодович отрядил наперед своих людей с огнем и топорами, а за ними стрельцов и копейников. Одни подсекали тын, другие полагали оплоты. Сильный ветер дул прямо в лицо, так что они задыхались от дыма. Тогда второй Святослав, князь муромский, приступил с другой стороны и зажег город по ветру. Огонь бурной рекой потек с улицы на улицу. Осажденные стали сдаваться на милость победителей. Булгарский князь спасся с малой дружиной бегством, а русские ратники с богатой добычей и множеством пленных поднялись сначала к Городцу, а оттуда вернулись по домам.

Зимой во Владимир явились булгарские послы с дарами и просьбой о мире.

Юрий Всеволодович отверг дары и просьбу, сказав:

— Рать стоит до мира, ложь до правды. Нет у меня к вам, поганым, веры. Ждите летом в гости.

…И вот теперь встреча обещанная настала: ждут, решили русских на полдороге перехватить.

Булгары приближались верхом на конях, за собой вели запряженного верблюда — с дарами, надо думать. Впереди всех ехал тот самый посланник, который являлся зимой во Владимир.

— Я думал, кто, а тут все те же, — недовольно встретил его Юрий Всеволодович. — Аль ты не уразумел прошлый раз?

— Уразумел, уразумел, господин! Наш князь шлет тебе имбирь, перец, гвоздику, изюм, мак…

— Ма-ак? Эва! У нас мак три года не родил, а все голода не было.

— Не только мак. Еще посуда обливная, шелк персидский, — продолжал печально перечислять посланник.

— Э-э нет. Дешевому товару дешевая и плата. За несходную цену захотели вы мир купить.

— Мы Аллахом клянемся! — в отчаянии воскликнул посланник.

— Клятва ваша стоит и того дешевле. Если русский князь мне клянется, он целует мне крест, я ему верю, как себе. А твоя клятва — звук пустой.

Юрий Всеволодович тронул коня, давая знать, что разговор окончен.

Булгары так его и поняли. Развернулись и поскакали в сторону степи, забыв или нарочно оставив груженного дарами двугорбого верблюда. Многие дружинники впервые видели диковинное животное и с изумлением разглядывали его.

— Слюна-то сколь длинна, ровно возжа!

— Бока облезлые… и кочки, горбы ободранные.

— Глядит надменно, ха-ха-ха, будто наша знать! Много, видать, о себе понимает!

Решили забрать его с собой, привести в Городец на потеху жителям.

Но когда через неделю переправились через Волгу, увидели у стен Городца целый обоз верблюдов, запряженных в двуколые крытые возки. При них был тот же самый посланник со своими спутниками и еще несколько булгар в зеленых чалмах.

— Это попы ихние, — догадался Давид Юрьевич.

— У них разные попы-то, кажись? Муфтии, имамы…

— Муллы еще.

Русские негромко переговаривались, не зная, чего ожидать. Один из священнослужителей вышел вперед со сложенными для молитвы руками. Второй держал перед ним Коран — толстую книгу в кожаном переплете с золотыми застежками.

— Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Наш народ просит русских заключить мир, какой прежде был, — сказал священнослужитель, положив руку на Коран, что означало мусульманскую клятву.

— Какой прежде был? — переспросил Юрий Всеволодович, помня, что прежние условия были с большой выгодой для русских князей. — Как при моем отце и деде?

— Да, да, как при Всеволоде Большое Гнездо, как при Андрее Боголюбском.

Юрий Всеволодович призвал дьяка, у которого в ларце были уже загодя заготовленные харатии с подвешенными на них восковыми печатями великого князя. Муфтий дал знак, и его прислужник подвесил на зеленых снурках печать булгарского князя. Харатии, скрепленные печатями, имели такую же силу, как и при рукоприкладстве сторон.

Так бескровно и победно закончился тот поход. Но кроме достижения мира и получения с булгар богатой дани, он имел и другие выгодные для русских княжеств последствия.

Кроме камских булгар, досаждала своими редкими и неожиданными набегами на окраины русских княжеств жившая в лесах за Окой мордва. Хотя стала она уже оседлым народом, занималась земледелием, имела свои города и крепости — тверди, однако нравы, обычаи, быт имела такие, какие у славян были три столетия назад. Но если вятичи, дреговичи и северяне той поры, повраждовав, все же находили общий язык, то мордовские племена мокша и эрзя жили столь обособленно и непримиримо, что и не роднились меж собой, и языки имели разные, прибегали в общении к услугам толмача. И внешне они отличались: эрзяне чаще белокуры и синеглазы, мокши смуглы, с тонкими чертами лица, а телесно сложены более могутно. Одно из немногого, что было общим для всей мордвы, — их пристрастие к белому цвету.

Воевавшие между собой мордовские князья искали заступничества у более сильных соседей, у тех же булгар, а чаще у русских.

Найдя покровителя на стороне, мордовские перебежчики давали клятву на верность и, произнеся роту, назывались ротниками.

Присяжным князем, ротником Юрия Всеволодовича был мокшанин Пуреш, а вел с ним смертельную схватку эрзянин Пургас, присягнувший князю булгарскому. Теперь, когда булгары потерпели сокрушительное поражение, Пургас ушел в дремучие, неприступные леса, а Пуреш, облаченный в белые одежды, на белом коне встречал русских князей на правом берегу Волги, близ впадения в нее Оки.

Владимирские и муромские князья и раньше, договариваясь о совместном походе, встречались при слиянии этих рек, однако же всегда лишь на своем, левом берегу Оки, откуда либо переправлялись через Оку, либо поднимались вверх против ее течения. И вот впервые ротник Пуреш торжественно принимал русских князей на Дятловых горах, которые лежали подковой по правобережью Оки и затем Волги. Венчал горы крутой обрывистый Откос, и если смотреть с него вниз впервые, то показаться может, что Волга в стремительном беге налетела на вставшие на ее пути горы и брызнула на две стороны, так что две реки образовалось. Это если впервые подняться на Откос, а человек, знавший эти места, как знал их Пуреш, отличал реки одну от другой по разному цвету воды и неодинаковой скорости течения, мог безошибочно указать даже в половодье стрелку — длинный песчаный мыс, образовавшийся на месте встречи Оки и Волги.

Юрий Всеволодович никаких таких подробностей не знал, зато с первого взгляда понял: это точно такое же, а может, и еще краше, место, на каком родной Киев стоит! Такая же гряда холмов, столь же широкая пойма на левом берегу, разве что Лысой горы нет, да и то, может, есть, если поискать…

— Не Пургас, а я теперь хозяин этих мест, спаси Христос русским князьям! — самодовольно произнес Пуреш, и при этих его словах Давид Муромский ухмыльнулся в свои пышные седые усы.

Юрий Всеволодович развернул коня влево. Освещенная косыми лучами закатного солнца Ока уходила вдаль синей лентой, а перед ней по Подолу, прямо под Откосом бежала с веселым журчанием в Волгу небольшая речка, точь-в-точь как Почайна в Киеве.

— Наши, мокшанские земли далеко отсюда, однако я лучше, чем эрзя Пургас, знаю его Дятловы горы, — продолжал ликовать Пуреш. — Пургасу не ведомо, что в пяти верстах отсюда со стороны волжских песков есть обширные пещеры.

— Нешто дятел продолбил, оттого и горы Дятловы? — опять с усмешкой, которая теперь светилась и в его больших серо-голубых глазах, спросил Давид Муромский.

— Не-е… Тут история другая, для нас, мордвы, вещая… Во времена стародавние здесь вот, где мы стоим, жил мордвин Скворец, друг и помощник Соловья-разбойника. Имел Скворец восемнадцать жен, которые родили ему семьдесят сыновей. Вся семья жила вместе, занимаясь скотоводством: пасла свои стада на горе, а к закату солнца гоняла их на водопой к Оке. Неподалеку обитал чародей Дятел, тоже благоприятель Соловья-разбойника. Один раз Скворец спросил Дятла, какое будущее ждет многочисленных детей, дятел ответил: «Если дети твои станут жить в мире друг с другом, то долго будут владеть здешними местами, а если разорятся, их покорят русские». Сказал это Дятел и просил с честью его похоронить. Скворец выполнил его последнюю волю и в честь чародея Дятла и назвал эти места. Скоро и сам Скворец помер, завещая своим детям жить во взаимном согласии. Но те не послушались старика, начали отчаянно воевать между собой, и скоро дядя нынешнего великого князя владимирского Андрей Боголюбский прогнал мордву с устья Оки.

Юрий Всеволодович слушал рассеянно. Когда Пуреш умолк, спросил:

— Пещеры, говоришь, есть?

— Да, да! Столь обширные, что, пожалуй, все твое воинство в них можно упрятать.

Давид Муромский опять тронул усы улыбкой:

— Думаешь, наше воинство столь ничтожно?

— Како — «ничтожно»? Вся великая мордовская рать от Дятловых гор до Свияги не стоит твоей одной дружины?

Юрий Всеволодович опять развернул коня, поискал взглядом те волжские пески, откуда ход в пещеры. Ведь и это, как Почайна с Подолом, словно бы прямо из Киева перенесено: такой же Печерский монастырь, и как небось порадуется этому владыка Симон! И вся Русская земля рада будет, если здесь, на Дятловых горах, при слиянии двух великих рек поставить новую столицу! И вполне это сбыточно… И ничего не будет в этом необычного… Был изначально главным городом Руси Великий Новгород, но время спустя возник Киев, стал надолго городом стольным. При Юрии Долгоруком старейшинство стало переходить к Суздалю да Ростову, но Андрей Боголюбский сделал престольным городом Владимир, считавшийся до этого пригородом Суздаля. Так что…

Как и судьбы людей, столь же неодинаковы, порой причудливы судьбы городов. Поди знай, по каким законам одному, ничем не примечательному городу суждено возвыситься, а другой, по всем статям, казалось бы, превосходящий его, обречен прозябать в безвестии?

Новгород Низовой земли, поставленный и названный так Юрием Всеволодовичем, не выбился в столицы, но стал неприступной крепостью на окраине княжества. Через семь лет эрзянский князь Пургас попытался овладеть им, но был отброшен обратно в леса сыном Пуреша, который тоже дал присягу великому князю владимирскому и стоял на страже его земель и новых завоеваний. Сам князь Пуреш погиб в том же 1228 году…

На тот год выпало вообще много столь горестных утрат, что Юрий Всеволодович помнил и скорбел о них все время, вплоть до стояния на Сити.

В один и тот же морозный январь умер, успев постричься в схиму брат Владимир в Суздале и Мстислав Удатный в пути из Торжка в Киев.

Двадцатого мая почил в Бозе незабвенный духовник великого князя владыка Симон.

В том же месяце пришла скорбная весть из Мурома. Давид Юрьевич и супруга его Евфросинья преставились купно — в один и тот же час двадцать пятого мая. Как прожили они в супружеской любви и в готовности к самоотречению во имя Божие, так блаженно и упокоились с душами чистыми под иноческими именами Пётра и Февронии. По прошествии времени стали их почитать в народе как покровителей новобрачных.

В беспокойные ночи стояния на Сити, вспоминая всех, кто дорог ему был и кто отошел в Небесную обитель, Юрий Всеволодович, пожалуй, впервые в жизни стал думать о неминучей встрече с ними, которая когда-нибудь настанет, и уж будут они тогда навечно вместе. Через какой порог придется при этом перейти, как это случится? Хоть не робок был и жизнью дорожил теперь мало. Но тайна и неизвестность… Все этой тайне соприкасаются, однако никто-никто не может о ней рассказать… Течет река времени в жизнь вечную. Где начало той реки? Не помним сего. Кто помнит, как родился и где был до рождения… Да разве я был?..

Вечность неподвижна — и все в ней переменяется: рождается, умирает, обновляется. В вечность уходят — из нее же являются. Она страшит своим кажущимся холодом и непостижимостью — она же источник упований наших. Бежим ее и жаждем ей принадлежать. История жизни человеческой и человечества, не есть ли она — история преодоления заблуждений? Преодолев одно, тут же впадаем в другое. Это единственный путь к истине. Избранным она дается в откровении и благодати. Это и есть благодеяние Господне и счастье, Им дарованное. А в общем-то, и добрые дни — мечта, и богатство — сон! — вздохнул Юрий Всеволодович.

Глава третья. Предчувствие

— Лугота, ты зябнешь? — спросил в темноте Леонтий.

— Есть немного, дядя. Борода у меня не растет. С ней теплей.

— Ай вправду? — посмеялся Леонтий.

— В баньку бы! — высказал заветное желание Лугота. — Ополоснуться погорячее, чтоб косточки все сварились и размякли.

— Утресь сбегай к поповне, она тя напарит, — проворчал Невзора и тут же захрапел притворно.

— Обидно, дядя, — шепотом пожаловался младень. — Любишь скукожа, насмешки кругом, спишь крючком, живешь скрюжа.

— Хочешь, выйдем? Я там теплину не загасил. Лапником только прикрыл.

— Давай.

После невидья землянки полуночный мир предстал облистанным. В свете звезд голубые снега искрились сверкающими россыпями.

Жалко было ступать по ним.

— Ангелы слезы сронили с небес, слезки ихние тако блещут, — прочувствованно сказал Леонтий.

— Ангелы? Ты видал, как они плачут? — Лугота поднял лицо, озаренное углями, которые он пытался раздуть.

— Не видал, но сказывали.

— Кто?

— Знающие люди. — В голосе старика послышалось неудовольствие. — Что такое, не горит у тебя? Жениться собрался, а ничего не умеешь.

Но тут пламя из костра выметнуло, заиграло, и Леонтий смягчился. Сел на бревно, протянув к огню руки и ноги. Изношенный кожушок разошелся у него на груди, и виден был седой волос, краснеющий от жара. Леонтий поднял лицо к небу:

— Ни едина звезда не летит. Тихость.

— Нешто они летают? — удивился Лугота. — Они на месте стоят.

— На чем же они держатся? — насмешливо спросил старик.

Лугота подумал:

— На небе.

— Ты думашь, какое небо? Твердое?

— Твердое, как вот земля.

— И как же на нем звезды держатся?

— Они сверху лежат и скрозь него светятся. Какая звездочка сильно блестит, то святая душа, а какая тускла, то, говорят, грешная.

— Ты думашь, это души?

— Которы померли. Они на нас глядят, а мы на них.

— А если звезда падает?

— Это человек помер.

— Дак они уже все померли, которы звезды! — сердясь, воскликнул Леонтий.

— Знающие люди говорят, — лукаво улыбнулся Лугота.

— Ну, а месяц, по-твоему, на чем держится?

— Да на небе, как и звезды. Идет по небу и скрозь него виден.

— А солнце?

— И оно тоже.

— Ну, а вот эта полоса светлая через все небо, это что?

— Это дорога в святые места, в Киев и в Иерусалим.

— А ты, Лугота, оказывается, учен премного!

Отрок хохотнул, довольный.

— Только как это: по небу — дорога?

— Она идет, показывая, куда идти, а супротив ее идет дорога по земле. Она не одна, их много: в иную ночь четыре дороги видны.

— Глазастый ты какой! А далеко ли до неба? Как думаешь?

— Да я забыл, скольки верст гора Афон? Если еще такую гору поставить на Афон, говорят, как есть в небо упрется.

Еловые обрубки весело стреляли искрами в снег. Лугота отпрыгивал, подбрасывал новые, сам разрумянился от костра и не замечал, как неотрывно и печально глядит на него Леонтий, когда-то соколиный охотник, потом ратник княжеский, ныне кормовщик, при котлах состоящий и не состоящий ни в чьей памяти, ни в чьем родстве, ни тем паче в заботе. Единственная его любовь — серо-белый мерин, пяти лет, которого он приводил в каждой своей бывальщине, о чем бы речь ни вели.

— А о радуге чего говорят? — спросил он, только чтоб Лугота не замолкал.

— Говорят, она из тучи выходит, напьется воды и опять в тучу уйдет.

— А дождь откудова берется?

— Ангелы воду льют.

— Земля на китах стоит или на столбах?

— Она висит сама собою в воздухе посреди небесной праздности.

— Представить даже трудно.

— А ты думал! Ученость и хитрость преизрядная.

— Где ж ты премудрости такой набрался?

— А в Григорьевском монастыре. Я там купола крыл, вот один дядя и сказывал.

— Слушать надо только, что попы говорят, боле никого слушать не следовает. Попы плохо не скажут… Аль чернецы… Значит, радуга в туче всегда?

— Всегда.

— А почему она разноцветная?

— Кабы одного цвета была, ее б не видно было.

— Ловко! Слова так и мечешь. Только думаю, пустое все молвишь. — А ты боишься смерти-то? — вдруг спросил Лугота.

— Не боюсь.

— Почему?

— Каждый надеется. Сперва — выжить и победить…

— Я не надеюсь, — перебил Лугота.

— Робеешь? Бой начнется и пройдет с тобой. Когда бьешься, о смерти не думаешь. Так вот сперва выжить и победить, а потом судьба станет другая, счастливая.

— Каждый раз так думаешь?

— Каждый раз! — усмехнулся Леонтий.

— И где ж счастье твое? Видал ты счастливых-то?

— Видал.

— Князи да бояре?

— Не-е… Нет, не они. Како их счастье? Что пиры погуще да порты почище?

— Тогда — кто?

— Монахи.

— Монахи-и? — недоверчиво протянул Лугота.

— А ты посмотри в их глаза.

— И что, глаза?

— Ну, что там?

— Кротость… — помялся Лугота. — Еще незлобие.

— Не токмо, — твердо поправил старик. — Там и сила и радость. Это очеса счастливых человеков.

— Значит, так просто? Монахом надо стать?

— А почему ты решил, что просто? Не каждому дано в послушании быть и в служении.

— Это я понимаю, что не каждому. Я бы не смог подвиг сей нести.

— А кто смог, тот и счастлив. В сокрушении сердца, во слезах, а счастлив. Их путь единственный, на котором смысл бытия постигается.

— И в чем он, смысл?

— В возвышении духа, прирастании духовном. Так думаю, что самая главная дорога для нас — к Богу… Чтоб ближе к нему.

— Ну, коли всем монахами стать, то и род человеческий прекратится, — опять с насмешливым сомнением возразил Лугота.

— А все и не станут. Сам знаешь. Это только как образец, к коему стремиться нужно. А стремиться можно и в миру.

— Я жить хочу!

— Ну, и живи, только всегда — пред очами Господними. Помолчали. Души кротко глядели на них с высоты золотыми глазами, иные помаргивали.

— А чего же смерти бояться, когда ты ко Господу идешь, Отцу своему доброму и Утешителю? Ты боишься, что с грехами идешь. Оттого и страшно. Оттого перед битвой всегда исповедуют и отпускают, — начал опять Леонтий.

— Но все-таки здесь жить хорошо-то как! — вздохнул Лугота. — Жалко покидать-то.

— У Бога лучше, — заверил Леонтий.

— А я все-таки думаю, дядя, счастье это другое. Жена, детки, поле цветущее. Я вот все на высоте работаю, на куполах, поглядишь сверху: и кого ради земля садами и дубравам, лугами й ручьями наряжена, горами и вспольями украшена? Неужели только для одних монахов? Они и глаз-то не подымают, ходят, долу опустив.

— Ну, и живи, Лугота, покуль Господь грехи твои терпит, — разрешил Леонтий. — А у меня боль грызучая во всех местах, иной раз и скажешь: мамонька, возьми меня к себе!

— За что же нам такое наказание, дядя? — с сочувствием сказал Лугота.

— Земли согрешившие казнит Господь гладом иль наведением поганых, ведром ли, гусеницею прожорливой или иными казнями.

— Дядя, ну, что мы такого согрешили? Что все монахами не сделались? Ты ж сам рассказывал, каккнязья грешат, жеребцами ореватыми друг на друга скачут. Почему нам-то страдать за их деяния? Ты ж сам видал, что на Липице-то было?

— Во всякой мирской власти мерзавство присутствует. Такова, видно, природность ее. И искушение властью самое искусительное. А еще говорят, всякая, мол, власть от Бога и кесарю — кесарево.

— Но Христос отверг власть, когда дьявол его на горе искушал! — воскликнул Лугота.

— Отверг. И само соделалось — власть Его над людьми многими и землями. Несовершенны люди, а власть сию дивную превозмочь не могут и с любовию ей подчиняются по своему желанию и влечению духа.

— Не само соделалось, а волею Отца, — поправил Лугота.

— Да. Плачу слезами чистыми и умиленнымй, когда мыслю про то.

— А пошто плачешь?

— Не знаю. Должно, от грехов.

— Томят они тебя?

— Томят, перед смертью-то.

— А у меня нету грехов.

— Уж будто!

— Правда, нету.

— Не бывает человек без греха.

— А дитя?

— Дитя?.. — в затруднении переспросил Леонтий. — Должно, нету. Если только соврал или съел чего в пост.

— А у меня и того нету. Николи не врал и в пост не лакомился. Не упомню того за собой.

— Гордишься ты, — упрекнул Леонтий.

— Вот и нет. Не горжусь. Послушлив я всегда был.

— Одни монахи послушливы во всем, — сурово возразил Леонтий, — да и то грешат.

— Я не знал, что только монахи. Думал, все, как я, поступают.

— Не рано ли святостью похваляешься? — уже озлился Леонтий.

— Да ничем я не похваляюсь, — жалобно отбивался Лугота. — Жил себе да жил.

— Да ты и впрямь, кажется, дитя, — искоса взглянул старик. — Но все равно испьем круговую чашу общую.

Сухощавый немолодой прислужник бесшумно и сноровисто убирал остатки боярской застольщины. Питы меда обельные, то есть квашенные в обели — клюкве с солью. Такие меды у иных разум острят и просветляют, у других вызывают кичение непомерное и охоту к грязноте словесной.

Боярина в сивых волосах, лаявшего владыку Кирилла, вытащили из шатра под руки и головой в сугроб основательно просвежили. К устыжению не прибегали, рассудив, что не боярин виноват, а мед.

Разошлись с неудовольствием: великого князя разгневали, владыку обидели, и самим было неловко — с какой такой стати бражничали?

Василько при этой хмельной сваре как сидел, так и остался сидеть за столом, оглядывая бояр широко расставленными глазами, поворачивая в пальцах чашу, которую повсюду брал с собою. Чаша была из Вестфалии, кругом шли надписи на латинском языке: «Надежда, Любовь, Терпение, Вера». Этот сосуд — подарок приемного отца после похода Василька на Калку, откуда он вернулся, ни татар не повидав, ни чести не потеряв и ни одного воина. Это была дорогая память еще и того дня, когда он признался великому князю, что полонен черниговской княжною Марией и просит ее посватать. Тогда-то Юрий Всеволодович и дал Васильку эту чашу в знак своего благоволения.

— Посмотри, что написано, — сказал. — Здесь нет слова Счастье или Слава, но если будет у тебя Надежда и Любовь, Терпение и Вера, этого для жизни довольно.

Пятнадцатилетний Василько, скрывая вспыхнувшее лицо, благодарно припал к большой, тяжелой руке отца.

Того, чье отчество носил, он помнил плохо, едва-едва, а младшие Константиновичи совсем не помнили. Когда умер Константин Всеволодович, Васильку было девять лет, Всеволоду семь, а Владимиру три. Мать их приняла схиму над гробом мужа и умерла тоже молодой, пережив его всего на полтора года.

Потомки неладивших братьев оказались в одной семье, где, кроме малолетних Константиновичей, проживали такие же Всеволодовичи: семилетний Всеволод, который сейчас стоит с войском под Коломной, трехлетний Мстислав, который сейчас на обороне стольного града, и новорожденный Владимир, нынешний защитник Москвы.

Юрий Всеволодович, довольный, что столько детей, говорил:

— У меня теперь тоже большое гнездо.

Потому что отданы были ему на руки еще и младшие братья: Святослав да Иван. Столько сошлось в семье одинаковых имен, что хочешь не хочешь, а пришлось различку делать, по отчествам.

И вот это отдельное отчество Константиновичи было как лед — гладкий, прозрачный, осенний лед, сквозь который видны струи темной бегущей воды. Василько — самый старший, а верховодил всегда Всеволод. Как же! Ведь он-то Юрьевич! Всеволод, Мстислав и Владимир — сыновья великого князя, а Константиновичи — лишь сыновцы. И они с детства старались держаться вместе, были ближе друг к другу, чем к однолеткам Юрьевичам. Хотя (Юрий Всеволодович и великая княгиня предпочтений между своими детьми и сиротами не делали. Братаничи росли смирными, здоровыми, никаких забот о себе не требовали. Только очень пристальный взгляд мог бы заметить, что они не столь веселы, как княжата Юрьевичи, не столь озорные. Хотя когда играли в ловилки, бегали куда резвее их.

Мир и согласие держались в этой большой семье, и даже неуемный Ярослав, пытавшийся воздвигнуть племянников против великого князя, не преуспел.

Юрий Всеволодович ласково, но твердо дал понять, кто тут теперь набольший и чья воля, чье разумение будет править.

Ярослав отъехал в негодовании.

Дело в том, что новгородцы его второй рад погнали с княжения, и великий князь повелел сесть в Новгороде Михаилу Черниговскому. Отчего Ярослав вспыхнул, как всегда, закипел и постарался возбудить сыновцев в защиту справедливости. Они по младости было возбудились, но Юрий Всеволодович, не спеша и не загораясь, привел их в чувствие, права и вольности новгородские разъяснил, и новый спор под его нажимом разрешился. Только Ярослав, отъезжая в свой удел, долго кричал и бранил Василька за то, что Михаил Черниговский его тесть и Василько предпочел тестю родного дядю.

Князь Ярослав был самый дерзкий в своих устремлениях, горячий и упорный в достижении задуманного. Помирившись в очередной раз с новгородцами и посадив у них своего старшего сына, семнадцатилетнего Александра, будущего преславного в веках полководца и даже святого, Ярослав занялся его свадьбой и на призывы прийти с воинством на Сить никак не откликался, тая ли обиду, показывая ли неповиновение иль ожидая, пока проймет Юрия как следует: хорошо ли без помощи-то родственной? Ярослава порицали князья, бояре и простые ратники, но все-таки верили и надеялись: вот-вот придет.

Константиновичи поместились в одном шатре посередине стана, неподалеку от великого князя. Они всегда были привязаны друг к другу, а теперь особенно, и чувства младших братьев к Васильку сделались как бы и сыновними, потому что он один из них хранил смутные воспоминания о их семье, о родителях. Его походом на Калку братья гордились больше, чем он сам. Марию, жену его, рассеянную, погруженную в свои мысли женщину, любили почтительно и хоть неуклюже от смущения, но всегда это ей выражали.

Оба младшие были похожи: толстолицы и беловолосы, а Василько наособину: ярко-синего блеска глаза и власы темно-русы не распадались на обе стороны по вискам, а тугими волнами лежали на плечах.

Когда родственницы впрямую говорили, а молодые боярыни иносказательно намекали на его притягательную красоту, Василько отвечал с улыбкой:

— Славу честнее иметь, чем красоту личную. Слава в веках пребывает, а лицо по смерти увядает.

Искусительницы только вздыхали на это и умолкали.

Но и славы он не искал, не мечтал о ней. В ощущении силы своей был он спокоен и добр, любил Марию и сыновей, свою отчину — город Ростов с его соборами, монастырями, торговыми рядами и посадами, тихое светлое озеро Неро, бескрайнее, всегда полное отразившихся в нем облаков-кораблей. Как нигде, были кроткими здесь медленно потухающие закаты, тихими румяные утра, ласково шептались дожди, безгрешно и чисто падали снега.

В Григорьевском монастыре владыка Кирилл собрал большое хранилище и сам руководствовал переписыванием духовных сочинений, а также переводами с греческого. Здесь же трудилась и княгиня Мария, покровительствуя иконописному училищу и мастерским, сама перебеливая летописи и даже участвуя в их составлении.

Золотильщики, резчики, каменные здатели были все свои, со стороны не звали.

Какие покосы и пашни тучные, репища — поля, репой усаженные, щедрые ловы рыбные! А уж огородниками сколь славен Ростов! Какие садьники вспушенные, ровные, чистые расстилались по берегам Неро!

А главное, жители хранили добрую память о Константине Всеволодовиче, о его учености и любви к знаниям.

Да, тепло жилось в городе Ростове!

И здесь, на Мологе, места тоже наследственные, покойного батюшки вотчины.

Так что братаничи не из одной лишь покорности великому князю пошли. Они ждали рати. Они хотели ее. Но, выросшие в таинности чувств, ничего Юрию Всеволодовичу не высказывали, полностью в его воле состояли.

Остановившись месяц назад на Сити и начав сбор войск в соседних волостях и городах, он обратился прежде всего именно к ним: в Ростов, где правил Василько, в Ярославль к Всеволоду, в Углич — удельный город Владимира. Они привели на Сить не только свои дружины, но и ополчение из горожан и земледельцев. Всеволод и Владимир, хоть и звались полковниками при своих полках, однако в ратном деле были мало искушены да и собой не могутны, от отца, знать, наследовали скудоту, хотя лица имели опухлы.

Но на Василько надеяться можно: храбр и силен, с ног до головы нет в нем порока. Это еще более выделяло его. Но того важнее, что он уже водил войско в поход. И хотя следствием этого похода была лишь женитьба на быстроглазой княжне Марии, таковое обстояние в судьбе Василька очень почиталось: он казался воином бывалым.

— Как думаешь, брат, довольно ли нас будет против татар? Одолеем ли? По слухам, они саранче подобны всепожирающей, все покрывающей? — робко спросил младший.

Василько двинул зазвеневшую чашу по столу, понял, что дух Владимира поколеблен и сомнения гнетут его. Потому заговорил, не скрывая улыбки в голосе:

— У князя Олега, ходившего на Царьград, было восемьдесят восемь полков, восемьдесят восемь тысяч человек. Когда он прибил щит на его вратах, условия мира были такими: торговать беспошлинно, полгода получать бесплатно еду для воинов и бесплатно же мыться в греческих банях, сколь захотят.

Братья засмеялись.

— Баня — это да, это бы и нам желательно, — сказал Всеволод. — Хороши, наверное, бани греческие?

— Сказывали, полы мраморные, скамьи тоже; водоемы для ополаскивания мрамором обложены. Печей нет, а полы теплые, как-то там подогреваются. Трубами, что ли? Вдоль стен истуканы голы — мужи и девы.

— Зачем голы? — побагровел младший.

— Для красы? — догадался Всеволод. — Ну и обычаи! То-то воинам соблазн был, да?

— Да они тоже из мрамора белого изваяны.

— Все равно стыд! — сказал Всеволод.

— Даже и представить невозможно, — поддержал его Владимир, но как-то неуверенно и не осудительно.

— А что, Василько, ведь мы раньше противника не преследовали? Погнали его, сами остановились на поле боя и победу праздновали на костях. Это уж Мономах придумал, что бой вести на земле врага. А как теперь будем? — допытывался Всеволод, признавая тем самым брата за большого стратега.

— Вот ты стрекало какое вострое! — сказал Василько с прежней своей улыбкой. — Все зараньше хочешь знать… Что великий князь прикажет, то и будем делать. Что военный совет решит. А пока никому ничего не известно. Ратиться пока еще не с кем.

— Тогда чего стоим тут?! — воскликнул младший. — Прокис наш великий князь. Пошто сами татар не ищем?

— А ты у нас храбрец! — метнул на него взглядом Василько. — Поддержку мы ждем из Новгорода от дяди Ярослава. Вот пошто сидим.

— Чего поддерживать-то? — сорвался голосом Владимир. — Штаны на Юрии Всеволодовиче.

— Не дерзи! — остановил его Всеволод.

— Терпения с вами не хватает. Правильно, что дядя Ярослав сюда не идет. Нечего тута делать ему. Эх, сейчас гуляли бы на свадьбе у Александра! А мы, не мывши, сидим.

— Оплошность это или расчет, еще подумать надо, — сказал Василько. — Я ведь помню, что на Калке произошло. Князья черниговский и киевский тоже сидели в укреплении и неведении, а Мстислав Удалой один сам в бой рвался. Даже не сообщил им о начале сражения.

— Почему?

— Один хотел всю честь победителя иметь. Немолодой уж был, искушенный, а столь неблагоразумно поступил. На удачу да на удаль свою понадеялся.

— А наш Юрий Всеволодович ни при чем оказался, — опять возразил брату Владимир. — И когда рязанцы молили его о помощи, он тоже ви при чем, да? Как Мстислав Удалой, хотел один сотворить брань.

— Ну, опять зубоежа? — Взгляд Василька стал грозен.

— В нас во всех Рюрикова кровь. И ею мы все уравнены, — почти так же ответил ему Владимир.

— И никакой разницы между нами? Как в стаде бараньем?

— Кровь это все, — упрямо повторил младший.

— Глупость! Откудова тогда вражда и превозношение друг перед другом, заслугами кичение и старшинством?

— Надо всем Рюриковичам собраться и выбрать главного, по дарованиям судя.

— Каким дарованиям?

— По уму и мудрости.

— А кто судить о сем будет?

— Мы все.

— Если есть промеж нас лучший, значит, уже неравенство выходит. А ты говоришь, кровь… Мечтания все это пустые. Не бывать согласию никогда. К нему князей можно только силою привесть. Да и то, внутри согласия будут зреть коварство и умыслы обманные, соперничества и обиды взаимные. И опять к вражде придем.

— Значит, что ж, нет пути примирения всеобщего и быть не могет? — спросил Всеволод.

— Право старшинства, и все! — стоял на своем Василько.

— А чем старость немощная лучше удали, силы и мыслей расторопности, коими младость славна бывает? Это еще не заслуга — до преклонных лет доскрипеть! — уже кричал Владимир.

— Даже в отдельном семействе для мира и благости утеснение необходимо. Что ж получится, если каждый будет по-своему рядить и перед остальными похваляться? Пробовал ты метлу об колено переломить? Ну-ка? А отдельный прут двумя порогами сломишь, — встал на сторону старшего брата Всеволод.

— Нашел, что сравнивать! Не верно ты думаешь. Вольно просто выходит. Потому — не верно. Утеснение старшинством тоже восстанием чревато.

— И я в том согласен, — старался успокоить спор Всеволод. — Так же говорю. Надо только, чтоб все внушение имели: власть по старшинству от Бога. И никому не дано сметь ее оспаривать. И все! А кто выступит против нее, того всем вместе осаживать и осуждать.

— Опять ты за прежнее, как Василько! К тиранству зовешь.

— Тиранство не от права старшинства зависит. Самый-то подлый выскочка самым великим угнетателем может стать. Не о том ли история греков и ромеев свидетельствует? Нет, брат, ты ошибаешься. Я, может, и прост. Но по преданию хочу. Это все-таки самое лучшее. Не оспаривать ничего. Иначе — смуты и нестроения. Так вся жизнь в колебательствах и пройдет, в злобе, ими рождаемой. Стройность и крепость суть украшения жизни, ими она утверждается. А посягательствами разрушается.

— Но для лучшего! — прервал Владимир.

— А кто тебе показал, где лучшее? — спросил Василько. — Тем лишь и превозносишься, что только своим разумом водительствуешь. Хотя и говоришь: выберем, мол, самого хорошего. Будто до тебя никто сего не обдумывал. Предание одесное суть разум многих самых разумных.

— Забил ты меня совсем преданиями своими. Что ж люди-то по ним жить не хотят? А всяк своего ищет? Зачем надо нам мыслить, если за нас решено еще и до рождения нашего? Давайте жить, аки скоты.

— Лукавствуешь предерзко, брат. В каждом человеке образ Божий запечатлен.

— Сего не опровергаю! — горячо воскликнул Владимир. — Не опровергаю. И не смею… Но не Сам ли Спаситель свободу выбора нам предоставил? Хошь, иди на зло, хошь, стремись на добро, вослед за Водителем христианским. И никакого утеснения не заповедал.

— Как это? — прищурился Василько.

— Так! Именно что так! Своею волей прилепляйся к пути избранному.

— То-то и оно! Восприняли в соблазне сатанинском! Своею, мол, волею. Не своею, неразумный мыслитель, а волею Отца. Он-то как раз об отсечении своеволия заповедал!

— Это уже после выбора будет отсечение.

— Сгинь ты и не гневи меня! Не по тебе сия ноша умственная.

— Был бы ты до конца крепок, не гневался бы. Гнев сомнения питает, — бросил Владимир, собираясь уйти. Лицо его горело, и руки не находили себе места.

— Ты, брат, речешь, сам не знаешь что, — остановил его Всеволод. — Ты предания не уважаешь, а в них смысл. Ведь они передаются потомкам в поучение. Да не все перенять способны словеса мудрости. Вспомни хоть Игоря Северского.

— А что мне его вспоминать?

— Ты читал?

— Читал. А пошто он мне?

— Нет, ты «Слово о полку Игореве» помнишь?

— Да зачем он мне? Это когда было-то?

— Хотя б затем, что в нем и о нашем деде Всеволоде помянуто. Лестно и величаво. А тебе и это ни к чему. Что ж такой у нас?

Игорь велел трубить поход во вторник двадцать третьего апреля. Не случайно выбрал он этот день: память святого Георгия Победоносца, именем которого северский князь был наречен при крещении.

С легким сердцем повел Игорь полки, а потому-то не остановило его дурное предзнаменование — солнечное затмение, случившееся к вечеру первого мая. Войско находилось тогда у берегов Донца. Бояре и воеводы, увидев, что солнце превратилось вдруг в двурогий месяц, поникли головами, и вся верхоконная дружина остановилась.

— Яко луна трех дней… Отчего это?

— Злой дух скрадывает свет Божий.

— Истинно: это чтобы ловить впотьмах в свои сети правоверных христиан.

— Не на добро это помрачение.

— Что и говорить!.. Беда неминучая!

Но и другие суждения слышались от бывалых, много повидавших на своем веку людей:

— Ништо! Случалась уж сколь раз полная погибель солнца, а беды никакой не было.

— Что устроено Господом, мы, смертные, не в силах переменить или избегнуть.

Так и князь Игорь думал. Он восседал на крутогривом белом коне. Алое корзно его развевалось на ветру, золоченый шлем отсвечивал и при затмище.

— Братья и дружина! — воззвал он. — Тайны Божией никто не знает, а знамению всякому — Бог творец. Увидим, что сотворит нам Бог. — Он натянул витые из шелковых красных нитей поводья, сжал бока коня золочеными стременами и первым начал переправу через Донец. Горяча была его речь, и сам он возбужден, нетерпелив, стремителен, преисполнен не терпящей промедления жаждой осуществить замысленное.

На Осколе, притоке Донца, он велел сделать остановку и два дня ждал брата Всеволода, который шел со своей дружиной из Курска. Одновременно выслал вперед сторожу ловить языка и разузнать, где находятся половцы, сколь велика сила их.

После прихода Всеволода объединенное воинство составило более девяти тысяч конных и пеших ратников. Имея столь значительную силу, Игорь уж подумывал: а не пойти ли до самой Тмутаракани, чтобы отвоевать у половцев этот приморский город, принадлежавший Руси и входивший в Черниговское княжество еще со времен Владимира Красное Солнышко?

На реке Сальнице, которую называли еще Сольницей из-за того, что тут проходил путь русских купцов, возивших соль, встретилась сторожа. «Языка» ей не удалось изловить, а вести принесла она тревожные:

— Видели половцев. Число их несметное, все ездят наготове, не только с луками, но и с греческим огнем!

Выслушав перепуганных лазутчиков, Игорь спросил:

— Что будем делать, князья?

И Всеволод, и Святослав, и шестнадцатилетний сын Владимир, тоже полковник, командовавший своим Путивльским полком, — все в один голос отвечали, что если, не бившись, возвратиться восвояси, то стыд будет хуже смерти, что надо непременно ехать на милость Божию.

— Поедем, батюшка, поедем! — просил самый младший сын Игоря, девятилетний Олег, которого первый раз взяли в боевой поход и которому не терпелось увидеть настоящее сражение и — беспременно! — отцову славную победу.

Ехали всю ночь и утром, ближе к обеденному времени, встретились с полками половецкими.

Поганых было, и верно, число несметное. Они находились на другом берегу речки Сююрлия, готовы были, как видно, немедленно принять бой, однако же лишь на своей стороне. И русским воинам не хотелось лезть в воду, отдавая противнику преимущество, ставя себя в невыгодное положение.

Оба войска стояли в раздумье, обменивались грозными ругательствами, перестреливалась из луков, не нанося супротивнику никакого урона.

Игорь принял решение:

— Братья! Мы этого сами искали, так пойдем.

Русские князья выстроили шесть полков; посредине занял место полк Игоря, по правую его руку — полк брата Владимира, по левую — племянника Святослава, а напереди полк сына Владимира с отрядом ковуев — наемных степняков, которых звали еще Черными Клобуками, их прислал двоюродный брат Игоря Ярослав Черниговский, сам уклонившийся от похода. Перед ковуями Игорь поставил лучших стрелков, собранных из разных полков, они-то и начали битву, выпустив дождь стрел. Тем временем конные дружинники начали переправу. Хоть и было вешнее половодье, речка оказалась мелкой, а дно прочное, из гальки и песка. Конные дружинники, не перестраиваясь, сразу же вступили в сечу. Напор их был столь решителен и могуч, что половцы дрогнули и, оказав очень слабое сопротивление, обратились в бегство. Передовой полк пустился в погоню, избивая бегущих, хватая оплошавших в плен. Князья Игорь и Всеволод ехали шагом, не распуская своих полков.

В руках победителей оказалось много пленных воинов, их жен и детей, все половецкие вежи и повозки. Сколь неожиданно легкой оказалась победа, столь же удивительно богатой добыча: много узорочья — наборных украшений из камки, бисера и жемчуга, аксамита — плотной, ворсистой, очень дорогой ткани, идущей на княжеские и церковные одежды, а также разного цвета паволоки — китайского шелка, а еще — золото и серебро, украшения с многоценными камнями. Разных одежек, одеял, подушек и утвари было столь много, что ими начали застилать берег для ночлега и даже мостить топкие, тинистые подходы к воде.

Три дня воины праздновали победу, отовсюду слышались ликующие слова:

— Братья наши с великим князем Святославом ходили на половцев, бились с ними, побеждали даже, однако сами все озирались на Переяславль. Мы же вот — в самой земле половецкой!

— Поганых здесь перебили, теперь поедем за Дон, там под корень истребим вражье семя.

— Истинно! Если там тоже победим, то и лукоморье повоюем, куда и деды наши не хаживали!

— Да, да, возьмем до конца свою славу и честь!

Слушая захмелевших от успеха и вина воинов, наблюдая, как приторочивают они к седлам захваченные богатства, как стреляют по кустам с красными девками половецкими, князь Игорь испытывал сомнения.

Ему не впервой было приводить полки в степь, больше того — он чаще, нежели кто-либо из других русских князей того времени, ходил на половцев (до этого еще в 1168, 1171, 1174, 1183 и 1184 годах), и человеком он был зрелым, и мужества ему было не занимать стать. Но в пятницу десятого мая он посчитал поход свой успешно завершенным и хотел, оставив ложные костры, заворачивать коней назад — вон из половецкой опасной степи. Он собрал князей и объявил:

— Бог дал нам победу, честь и славу. Мы видели полки половецкие, их было очень много, но все ли они собраны? Этого мы не ведаем, а потому пойдем в ночь домой.

— Давай переночуем до завтрева? — предложил Всеволод.

Возражал и Святослав:

— Я далеко гонялся за половцами, и люди, и кони сильно притомились.

Не хватило у Игоря твердости, поддался он уговорам неразумных своих соратников — брата и племянника.

Стражники жгли костры всю короткую ночь, внимательно вглядывались в темень, воины оградили себя воткнутыми в землю удлиненными и заостренными книзу красными щитами.

А на рассвете в субботу одиннадцатого мая русские обнаружили, что со всех сторон окружены словно бы выросшим за одну ночь лесом — столь бесчисленное множество полоцких воинов нахлынуло невесть откуда.

Игорь принял единственно правильное решение — пробиться к Донцу, до которого было пять-шесть верст и где можно было заложиться лесом, но половцы разгадали его план, выставили мощный заслон лучников. Пришлось держать круговую оборону. Русские воины стали железным кольцом, опоясавшись рядами красных щитов и ощетинившись копьями на длинных древках.

Половцев было числом в несколько раз больше, к тому же их лучники и метатели сулиц имели то преимущество, что дул сильный южный, попутный им ветер. Битва получилась ожесточенной, яростной, и неизвестно еще, чем бы закончилась она, не дрогни и не обратись в бегство Черные Клобуки.

Когда началось беспорядочное отступление этих поганых ковуев, ослабло и прекратило сопротивление воинство соседнего с ними полка, которым командовал Владимир. Его отец, раненный в руку, снял шлем, чтобы воины могли узнать его з лицо, и бросился в дрогнувшие ряды, пытаясь остановить бегущих, воодушевить их личным мужеством, но не успел, не смог сделать этого и был пленен.

Мимо того места, где проходил тот несчастливый для русских бой, случайно проезжал купец Беловод Протасович. Все товары у него отняли половцы, но самого не тронули, и он борзо, верхом и налегке помчался на Русь, понес горестную весть.

В это время двоюродный брат Игоря и Всеволода великий князь киевский Святослав собирал в разных землях войско, чтобы пойти на половцев к Дону на все лето. Узнав, что Игорь с братией ушел в степь тайком от него, огорчился, а когда купец принес сообщение о страшной беде, заплакал и сказал:

— Ах, любезные мои братья и сыновья и бояре Русской земли! Дал мне Бог притомить поганых, но вы не сдержали юности своей и отворили им ворота в Русскую землю. Воля Господня да будет. Как прежде сердит я был на брата Игоря, так теперь жаль мне его стало.

А половцы между тем после своей победы загордились и начали собирать все свои силы для большого похода на Русь, ворота в которую, и верно, были распахнуты.

Хан Кончак пошел к Переяславлю, взял город Римов и с богатой добычей безопасно вернулся. Одновременно с Кончаком и хан Гза прошел на Русь иным, но тоже победным путем: разорил отчину Игоря, пожег села и острог у Путивля и с награбленным добром возвратился к своим вежам.

Не один только Святослав Киевский, но и все князья русских земель горько сожалели о случившемся. Почти сто лет между Ольговичами и Мономаховичами шла усобица, которая ослабляла Русь, не позволяла собрать силы для решительного пресечения половецких набегов, наконец настал мир между князьями, самое время было объединить силы для полной победы над степными хищниками. Но вот тщеславный, самонадеянный Игорь Северский поспешил и навлек неслыханные бедствия. Никогда еще русские не терпели такого поражения, никогда ни один князь не попадал в постыдный плен. А Игорь не только сам оказался в неволе, но еще с пятью тысячами ратников, за которых половцы назначили выкуп в пятнадцать тысяч гривен — сто восемьдесят пудов серебра, что составляло половину годового дохода всех пятнадцати русских княжеств.

Незадолго перед походом князь Игорь сосватал своему сыну Владимиру невесту — дочь хана Кончака, а потому находился в его ставке на особом положении.

Своя русская еда, хотя Игорь и к половецкой пище был привычен — кобыльим кумысом не брезговал, и рис с пшеном, отваренные в молоке, ел, и сыр — творог овечий, и мясо, которое клали большой лепешкой под седло лошади и которое во время скачки получалось как бы отбивное, только несоленое и пахнущее конским потом.

Двадцать человек к услугам Игоря. Для отправления церковной службы вызван из Руси поп.

Сват Кончак Отрокович был внимателен, говорил, посмеиваясь и скручивая тонкие свисающие ниже подбородка усики:

— Муторно тебе, князь. Жениться надо.

— У меня есть жена, Евфросиньюшка.

— A-а, Ярославна, дочь Ярослава Галицкого… Она же, поди, в монастырь постриглась. А как же? Ведь тебя уж не ждут на Руси, и она не ждет. Никто тебя на Руси не ждет.

— Почему это?

— А зачем ты там нужен? Проклинают там тебя.

— Есть за что, — согласился Игорь.

— Девки сладкие у меня для тебя есть, а-а?

— Но ночам слышится мне голос Ярославны.

— Э-э, князь! Понимаю так, что боишься ты, а зря. Ведь зеркало-то разбито!

Игорь слушал Кончака и удивлялся: как же странно переплелись отношения русских с половцами — то война, то дружба, то ненависть смертная, то сватовство… Вот знает хан про зеркало, которое будто бы было в алтаре Софийского собора в Киеве. Будто бы в плите синего прозрачного камня вставлено было заморское стекло, в котором чудесным образом можно было видеть, что делают люди, находящиеся где-то далеко. Ушел князь киевский в поход и долго не возвращался. Княгиня все время смотрела в зеркало, чтобы узнать, что случилось с супругом. Увидала один раз, что он держит в объятиях прелестную пленницу н в сердцах расколола чудесное стекло.

— Нет того зеркала, — весело продолжал Кончак. — Не узнает ничего твоя Ярославна.

— Много есть, Отрокович, прегрешений перед Богом тяжких, гнусных, но лишь одно на Руси не прощается — предательство. Как же могу я предать мою Евфросиньюшку?

Кончак смотрел непонимающе, ждал пояснения. Не дождавшись, спросил сердито:

— Чего же тебе надо?

— Известно, два главных занятия есть у русских князей — война да ловитва.

Хан открыл в быстром оскале зубы, что должно было означать широкую доброжелательную улыбку:

— Воевать — ты отвоевался, а ястреба-тетеревятника я тебе дам. В мытях ястреб — зайца берет, птицу любую бьет на лету, а дичи всякой тут, сам знаешь, сколь богато.

Хан не обманул: ястреб был приручен, выучен и не пуглив, хотя, как все ловчие птицы, беспокоился и бился, если ему смотрели прямо в глаза. И все несложные приспособления — клобучок, путцы, должик — Кончак дал собственноручно из тех, с которыми и сам управлялся на ловитвах с ловчими птицами.

— А нашесть?

— Зачем он тебе? Не руке будешь носить птицу. Наденешь кожаную персчатую рукавицу, чтобы он тебя не поцарапал своими когтями, и все!

— Верхом на коне сподручнее, когда есть нашесть.

— А конь тебе к чему? И без него очень хорошо.

— Пешком что за потеха? Ястреб ведь не собака, он добычу не подаст, а сам кормиться ей станет.

— Однако, князь, ястреб и не беркут, за ним и пешком-бегом успеешь, пока он не наклюется.

Так они перепирались, оба хорошо зная, зачем Игорю конь и почему давать его русскому пленному князю не следует. Безопаснее оружие дать пленнику, чем коня.

Каждый день выходил князь Игорь в степь или на запруженную речку. Дичь, верно, была — и куропатки с зайцами, и утки с лебедями, но Игорь почти не делал напусков, лишь носил ястреба на руке. А тот терпеливо ждал, когда снимут у него с глаз кожаный колпачок, освободят путцы на ногах от должника — долгого ремешка и напустят на кого-нибудь, с кем можно ему посостязаться в силе и быстроте.

Иногда Игорь удалялся глубоко в степь, где среди выжженной травы только белели кости да! хрустели под ногами старые, высохшие овечьи катышки, конские каштаны. Куда бы ни уходил Игорь, он чувствовал за собой внимательный пригляд. Но, надо признать, неявный и негрубый. Просто вдруг проскочит мимо половецкий всадник будто бы по каким-то особым своим делам, взобьет пыль такую, что само солнце меркнет. Пыль в степи какая-то особенно едкая и липучая, забивает нос и рот, от нее слезятся глаза. Небо в полуденную пору иногда пылало столь нестерпимо, что даже мухи не липли.

Игорь все чаще останавливался на берегу реки Тор, на которой находилась стоянка Кончака, смотрел неотрывно, до рези в глазах туда, где дрожащим знойным окаемом едва-едва угадывалась родная земля.

Не он один помышлял о побеге. То тысяцкий Петр, то конюший Яков, улучив времечко, когда не слышат чужие уши, не видят чужие глаза, говорили слова неопределенные, но со скрытым намеком:

— Хорошо бы тебе, княже, пойти в землю Русскую… Игорь отвечал в лад:

— Если захочет Бог, то пойду.

А тут еще нашелся странный половец по имени Овлур.

— Пойду с тобой, в Русь, — сказал Игорю, и не похоже было, чтобы подстрекал и испытывал.

Тысяцкий находился в плену вместе с сыном, который, как оказалось, был парень не промах: выведал от своей любовницы — жены хана Туглия, что хан Гза намерен как можно скорее умертвить Игоря. А Игорь знал об особых счетах с ним хана Гзы, у которого брат Игоря Олег Северский год назад взял вежи, жену, детей и сокровища.

И Игорь решился на побег.

Время выбрали удачное: ханы Кончак и Гза отсутствовали в ставке, должны были вернуться через день-другой из удачного грабительского похода, а нерадивая стража по этому поводу опилась пьяным кумысом.

Река Тор не велика, через нее можно было перекликаться: Овлур знак подавал, будто уточка в камышах птенцов созывала, Игорь отвечал ему посвистом ночной птицы. В версте три-четыре окрика, стало быть. Игорю предстояло преодолеть по вязкому берегу и по воде не больше трехсот саженей, а на том берегу его ждали два половецких скока — один под седлом, второй заводной, в поводу. Словом, путь на родину был чист, и Игорь постарался вполне им воспользоваться. Остальные четыре беглеца — Овлур, конюший и тысяцкий с сыном — должны были пробираться следом пешком и поодиночке, соблюдая сугубую осторожность.

После тринадцати дней тревожного и опасного пути, когда до Новгорода Северского оставалось меньше полуднища, а значит, верст двадцать, конь под Игорем угодил передней ногой в кротовую нору, тяжело грохнулся оземь и больно придавил своего всадника. Игорь не мог ни на коня сесть, ни продолжить путь пешком. Вынужден был заночевать в селе Святого Михаила. Местный крестьянин помчался в Новгород Северский, рассказал о случившемся несчастье. Ярославна тотчас же села на коня и выехала к супругу. Сретение их было трогательным: они так друг другу обрадовались, что, обнявшись, даже не могли говорить, только плакали и не скрывали слез.

Во время побега Игорь намечал сразу же поехать в Чернигов к Ярославу и в Киев к великому князю Святославу, но нога у него была столь сильно покалечена, что Ярославна уговорила его призвать лекаря и травников для исцеления.

Вынужденный коротать время в тереме, он вспоминал подробности плена и побега, пытался осмыслить произошедшее с ним. Вскоре прискакали раздобывшие где-то в пути коней тысяцкий со своим сыном, конюший и Овлур. Стали вместе судить о недавно минувшем, сын конюшего придумал:

— А ты, княже, призови летописцев, пускай все занесут на пергамент в свиток монастырский.

— Я своему дьяку стану рассказывать вслух столь медленно, чтобы он успевал записывать, — решил Игорь.

Каждый день утром и после обеденного сна дьяк стал приходить с чернильным пузырьком и очиненными перьями. Клал на колено гладкую дубовую доску, на нее лист пергамента и записывал, что говорил ему князь. Случалось, и боярин Петр что-то уточнял, а иной раз и сам дьяк позволял себе внести взволнованное речение.

В зачин первого пергаментного листа дьяк вывел, как положено, киноварью: «Слово о полку Игоревом». Подумав, добавил с красной строки: «Игоря, сына Святославова, внука Олегова».

Игорь сидел поодаль на стольце с подлокотниками и спинкой в молчаливой задумчивости, словно забыв, зачем призвал дьяка. Тот сам напомнил о себе:

— Как зачнем, княже?

— Как зачинал Нестор житие преподобного Феодосия, а-а? Может, так же? Ты помнишь ли?

— Помню, помню: «Не лучше нам, братия…»

— А ты так пиши: «Не лучше ли нам, братцы, начать на старинный лад печальную повесть о походе князя Игоря Святославича». Успеваешь за мной?

— Успеваю, успеваю! — Дьяк скрипел лебединым пером, посыпал строчки толченым кирпичом, откладывал законченный пергамент на столешницу и доставал новый лист, объявлял, очень довольный собой: — Готово! Давай дальше!

— «Начнем же, братия, эту повесть от старого Владимира до нынешнего Игоря, который укрепил свой ум, заострил сердце мужеством и, исполненный ратного духа, повел свои храбрые полки на землю половецкую за землю Русскую…»

То, что князь говорил о себе в третьем лице, не смущало дьяка, знал он, что так принято в книжном списании. Все тонкости грамоты и пенья церковного освоил дьяк в монастырской школе, теперь сам обучал малых детей четью-петью, грамоте и счету. А еще за то привечал князь своего дьяка, что мог тот потешить игрой и на гуслях, и на трехструнном гудке, и на свирели.

— «Тогда по Русской земле, — проговорил Игорь неторопливо, разделяя слова голосом и поглядывая, успевает ли за ним писец, — редко покрикивали пахари, но часто вороны каркали, деля между собой трупы, да галки перекликались между собой, собираясь лететь кормиться…»

— Княже, — робко обратился дьяк, закончив очередной лист. — Ты сказал, что про твой поход будем писать, а сам вон про Олега Святославича, про Владимира Мономаха да про Бориса Вячеславича… Они же померли давно, их нет уж на земле, зачем же писать про них?

— Потом поймешь, пиши знай. — Игорь Святославич надолго замолк, вспоминал или обдумывал что-то, шевелил губами, видно, сам с собой разговаривал.

Дьяк терпеливо ждал, но время зря не терял — расправлял пергаментные листы, подправлял написанное, очинял впрок перья.

— «У князей вместо борьбы с погаными — междоусобия, брат стал говорить брату: «Се мое, а то — мое же». И начали князья малое великим называть, сами на себя ковали крамолу; поганые же со всех сторон победно нападали на Русскую землю. О, далеко залетел сокол, избивая птиц, — к морю! И Игорева храброго войска уже не воскресить…»

Дьяк писал сначала полууставом, чтобы покороче было, но затем, оставшись один, перебеливал уже полным русским уставом. Работа доставляла ему большую радость, он читал и перечитывал написанное, дивясь, сколь складно выходит повесть княжеская. Очень горевал, когда работа по каким-либо причинам на какое-то время прерывалась.

Сначала Игорь Святославич, как только поджила у него нога, ездил в Чернигов и Киев. Потом в Новгороде Северском большая радость приключилась: вернулся из плена сын князя Владимир, и не один, а со Свободой Кончаковной и малым дитем. Обвенчали их по церковному обряду, отгуляли свадьбу. Дьяк ждал, что теперь князь снова призовет его, начинил особо тонких, ястребиных перьев, настоял бутыль чернил из сушеных желудей. Но тут новое событие, уже горестное: умер отец княгини Ярослав Владимирович Галицкий, прозванный Осмомыслом то ли за то, что знал восемь языков, то ли потому, что был умен за восьмерых, а еще говорили, что жизнь его была полна излишеств и он имел восемь мыслей, восемь забот за раз.

Когда призвал наконец Игорь Святославич дьяка, тот первое, что спросил:

— Княже, как же быть с Осмомыслом?

— Зачем же надо как-то быть?

— Так ведь мы написали про него, как про живого: «Галицкий Ярослав Осмомысл! Высоко сидишь ты на своем златокованом столе, подпирая венгерские горы своими железными полками, заступив королю путь, затворив Дунаю ворота…» Вот, а теперь как же быть, нешто вымарывать в пергаменте?

— Ничего не надо делать. Он был тогда живой. А ты пиши, знай, дальше, что скажу.

Только к концу 1187 года вывел дьяк последний раз с дыхания, с новой, красной строки: «Спев песню старым князьям, будем петь и молодым: «Слава Игорю Святославичу, буй-туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу! Да здравствуют князья и дружина, борющиеся за христиан с погаными полками! Слава князьям и дружине! Аминь».

Судьба князя Игоря и его «Слово» были хорошо известны в каждой княжеской семье. Как было не восхититься доблестью братьев Святославичей, их ревностью постоять за землю Русскую и добыть себе честь и славу, их доброжелательностью и стремлением творить добро, которые не позволили им бросить в беде черных людей! Занимательны подробности похода и судьба Игоря — сказочный успех в первой же стычке с погаными, тяжелое поражение и позорный плен, а затем такой захватывающий дух побег из ханской неволи! А вдобавок и рассказано-то обо всем этом в «Слове» с такой трогательностью и украсой!

Попав в беду, Игорь конечно же не мог не вспомнить о великом князе Всеволоде Большое Гнездо: их отцы связаны были долгой дружбой. В 1147 году Юрий Долгорукий после удачного похода на Новый Город и Мету позвал отца Игоря — князя Святослава Рыльского на Москву, где учинил пир силен, и благодаря этому пиру начался отсчет годов этого города. И наверное, Игорю тоже хотелось бы быть в такой же дружбе с великим князем Всеволодом. Да только вспомнил-то он о нем, когда уж было поздно, слишком поздно прозрел он, слишком поздно…

Константин Всеволодович еще при жизни отца собрал в своем удельном городе Ростове большую книгоположницу: почти тысяча книг и пергаментных свитков. Не жалея серебра, он покупал книги в Царьграде, держал писцов, которые перебеливали «Жития», повести, летописные были и сказания, посылал писцов для этого в разные монастыри, а кроме того, держал переводчика, который перекладывал с греческого и латинского языков. Был у него и список «Слова о полку Игоревом». С гордостью братья читали и перечитывали то место, где говорилось о их отце: «Великий князь Всеволод! Разве нет у тебя и в мыслях прилететь издалека поблюсти отцовский златой стол? Ведь ты можешь Волгу раскропить веслами, а Дон шеломами вычерпать; если бы ты был здесь, то была бы чага по ногате, а кашей по резане».

Константин важно разъяснил младшим:

— Если бы отец пошел, то пленных бы взяли столь много, что девка захваченная всего бы одну серебряную денежку стоила, а рабы — по меленькой, резаной монетке.

— Как бы он пошел, — защищал Юрий, — если два года был в походе на булгар и только что вернулся! Да и пожар в том году во Владимире приключился страшный.

А батюшка Всеволод только бороду поглаживал, улыбку рукой скрывая, и повторял всегда:

— Единодержавие русским землям надобно. Только им спасемся от ворога внешнего и крамолы внутренней.

Но кабы понимали дети смысл отцовских завещаний!..

Глава четвертая. Беда

Еще Юрий Долгорукий стал бороться за единство всех княжеств, больших и малых. Его старший сын Андрей Боголюбский добился подчинения Владимиру Рязани, Смоленска, Полоцка, Великого Новгорода. Другой его сын — Всеволод Большое Гнездо продолжил дело отца и брата, утвердил свое единоначалие как первый великий князь Северо-Восточной Руси. А после него и не стало этого единоначалия. Потому-то на Калке не могли князья договориться между собой. Потому-то и рязанские князья самонадеянно вышли в Дикое поле… Потому-то — да, да! — и сам Юрий Всеволодович решил особь брань сотворити. Не просто легкомыслие проявили Мстислав Удатный,и рязанские князья, и он сам. Все забыли как будто, что нельзя бить растопыренной пятерней, кто-то непременно должен собрать всех в кулак. Вот что поздно понял в свое время Игорь Северский и нынче — Юрий Всеволодович…

Жизнь на Сити в лесу была для пришедших сюда не столь уж обременительна, как о том охотно говорили и простые и высшие ратники, потомки испокон века живших в лесах славянских племен вятичей да кривичей, терпеливые И выносливые, с детства навычные к бортничеству и охоте, к подсечному земледелию. Неразлучные с топором, который их всегда кормил, они за несколько февральских вьюжных дней обжили лесные дебри и безлюдный до их прихода берег Сити. Кроме дружинников и ополченцев из русских залесных княжеств, собралось здесь много обегов и утеклецов — мордвы, волжских булгар, для которых лес тоже дом родной. Случались, правда, в феврале несколько раз такие морозы, что птиц на лету били. С ведома великого князя сотники и десятские уводили свои отряды поочередно согреваться в ближние погосты и слободы: Рыбаньск, Езьск, Бежичи, Городок, — все непременно по берегам рек, все с городьбой, амбарами, истопками, от которых вся округа по утрам окутывалась сизым дымом.

Сить впадает в волжский приток Мологу, которая изгибалась так, что ее исток подходил к верховьям Сити с ее ручьями Керженка и Камышинка. Юрий Всеволодович не случайно выбрал это место для сбора войск и народного ополчения. Укрепив берег Сити со стороны возможного нападения бревенчатым частоколом, он рассудил, что с тыла и с боков стан прикроют дремучие леса, пройти по которым большие конные отряды татар вряд ли смогут.

С наступлением ночи костры на берегу Сити не только не погасли, но к ним прибавились новые. Зарево огня усиливало тьму неба. Становились невидимы даже верхушки ближних деревьев. Глухой лес подступал прямо к землянкам и шалашам из еловых ветвей. За сушняком и буреломными деревьями для костров пробирались по торным тропинкам за версту, чтобы не рубить спасительный лес и не оголять тыл. И заходы для большой и малой нужды были устроены в отдалении, там же, где и ямы для отбросов. Туда втайне приходили волки, разрывали из снега и грызли сваленные мослы, а когда всходила луна, выли в несколько голосов протяжно и тоскливо.

Кажется, никто не мог заснуть в эту ночь. Слабо, шелестяще позвякивали где-то кольчуги, иногда осторожно постукивали латы. Лошади и те затаились, как нет их. Лишь приглядевшись, можно было вдруг заметить большие влажные глаза. Кони не ложились, переступали ногами беззвучно.

Сугробы просели. Пухлые наложницы на ветвях стали колкими. Повлажнело. Это к теплу. Все-таки весна близко. Вкрадчиво, тонко пахло почками вербы.

Воевода Дорож сумел вывести полк неслышно и почти незаметно для остальных ратников. Юрий Всеволодович сам разъяснил сотникам, что разведывать в окрестностях и как поступать, если наткнутся на татар. Если будет их малое число — вступать в бой. Если много — уходить. Если близко никого не будет, разделиться и идти вдоль Сити к Мологе, а потом до Волги. Вооружение легкое. Если татары сами нападут поблизости от русского стана, трубами и рогами вызывать подмогу.

Отрядив сторожу, Юрий Всеволодович все-таки не мог заставить себя опять прилечь в шатре. Снедала неизвестность, потребность что-то делать. Стало и ему казаться, что время идет попусту. Более чем кому-либо другому, великому князю было ясно, что конечная цель всякой рати — победа. Но когда он узнал о сокрушительном поражении рязанцев в Диком поле у реки Воронеж, он не захотел рати: надобно было, елико возможно, откладывать, оттягивать ее. Предстояло решить, как не погибнуть, сохранить силы и дождаться подкрепления от других князей. Но сейчас, стоя на Сити, он видел, как многие не понимают его замысла: одни винят в самонадеянности, другие — в нерешительности и даже трусости. Но он знал также, что в этот час он должен принять на себя всю ответственность. Ему самому, и только ему, решать, что делать.

Он снова вышел в ночь и велел стремянному подседлать лошадь. Весь стан не объехать и до утра — верст, наверное, на сорок растянулся он, если считать по полковым стягам, а если брать в расчет еще дозорные посты со сменной сторожей, так и того больше.

Оставив свою дружину в неприступном, с высокими стенами и надвратными каменными башнями Владимире, он надеялся здесь, в заволжских лесах, пополнить войско из еще не разоренных мест, прежде всего из богатого и многолюдного Великого Новгорода. Оттуда идет хорошая дорога. По льду Сити и Мологи проходят санные пути: с полуденной стороны — от Волги, с полунощной — от Белого озера. Весь февраль по легким ледовым дорогам и по лесным, петляющим между сугробов, шли по призыву великого князя воины и ополченцы, тянулись возы с оружием, мукой, соленой рыбой, мясными тушами, крупой. И только из Новгорода — ничего.

— А что, государь, — нарушил молчание стремянный, — верно ли говорят, будто татары шли на Русь тридцатью тремя дорогами, тридцатью тремя туменами?

— Говорят… Но кто считал?

— Тумен — это десять тысяч нешто?

— Да. А во главе — темник, воевода по-нашему.

— Это что же? Выходит, их триста тридцать тысяч на нас?

— Робеешь? — искоса глянул великий князь.

— Коней жалко, — вздохнул стремянный. — Воев бабы еще нарожают, а коней в нашей стороне мало. Их и под седло, и в соху, и в сани. Это у половцев в степи коней видимо-невидимо. Они их и жрут почем зря. А чтоб мы — коня, кормильца своего и труженика!.. Ведь грех это, правда?

— Голод заставит, съешь, — неохотно отозвался Юрий Всеволодович.

Проезжая вдоль линии костров, они всюду видели бодрствующих людей: иные опять что-то готовили в котлах, иные коротали время в разговорах.

Церковь срубили сразу же, как пришли на Сить, обыденкой — в один день: клеть из соснового леса, тесовая крыша с небольшой главой и дубовым осьмиконечным крестом. Два окна заткнуты рыбьими пузырями, иконостас из нескольких образов без алтарной преграды. Скромно, бедно, но все же не часовня — храм с престолом во имя Иоанна Предтечи. Никогда церковь не пустовала. Иеромонах Антоний и пришедшие с погоста Боженка батюшка Савватий с диаконом Провом служили обедни и всенощные, принимали исповеди и причащали многочисленную паству.

Юрий Всеволодович вошел в тот час, когда батюшка с диаконом совершали молебен о ниспослании милости Господа во время брани против супостатов, находящих на ны.

— Яко Милостивец и Человеколюбец Бог еси… — возглашал Савватий.

Стоявшие перед иконостасом ратники опустились на колени. О, сколь же пестро было это воинство! Бояре в беличьих да лисьих шубах и в сафьяновых, подбитых мехом сапогах, дружинники в нагольных полушубках и козловых коротких чоботах, горожане и крестьяне в сермягах, длинных ватолах, обутые в отоптанные лыковые лапти.

— Церковь вопиет Ти, Христе Боже, силою Креста Твоего укрепи верныя люди Твоя, победы дая им на супротивныя, — читал густым басом Пров.

У западных дверей иеромонах Антоний освобождал от наложенных в разное время епитимий:

— Освободи, Владыка, благостью Своей раба Твоего от уз, связывающих его…

Отрешенный от обязанности за некое прегрешение читать сорок дней акафист вместе с вечерним правилом отходит в сторонку, готовясь к причастию, а на его место становится другой провинившийся перед Господом, и его тоже Антоний освобождает от строгого послушания.

Заметив великого князя, батюшка Савватий благословил его, сказал озабоченно:

— Вот сколько грешников-то… Но владыка Кирилл велел, кто на рать пойдет, тому дать причащение.

Был батюшка в холщовой ризе, на которой неумело, торопливо, видно, нашиты были желтые, под стать золоту, кресты.

— Сам, батюшка, ризу шил?

— Сам, — сразу опечалившись, тихо вздохнул Савватий. — Попадья моя милая померла летошний год. Царство ей Небесное. Скоро ли свидимся?

Юрий Всеволодович тоже перекрестился и вышел.

Пятна света от факела плясали на снегу. Сразу стукнуло сердце. Рядом со стремянным, державшим в поводу лошадей, стоял Жирослав Михайлович, веселый и запаленный.

— Ищу тебя, великий князь! — посунулся он к самому лицу.

Юрий Всеволодович невольно нюхнул: не пьян ли воевода?

— Что случилось? — спросил, напрягая строгостью голос, потому что хороших вестей боле не ждал.

— Князь Святослав объявился! — ликуя, вскричал Жирослав. — Ты отчего, думаешь, у меня костры везде? Кормим! Ополчение он привел.

— Сколько? — сразу вырвалось у великого князя.

— Полк!.. Поболе!.. Питать надо. Устали и голодны.

Воевода торжествовал, будто со Святославом уже пришло спасение. Таково уж было его свойство: не терпел Жирослав Михайлович выжидания, бездействия, тосковать начинал и падал духом. А эту ночь он с вечера еще не присел: то Дорожа собирай-провожай, то — нечаянная радость! — князя Святослава встречай, на ночлег ополченцев и дружинников его пристраивай. Воевода колыхался на седле в неверном свете факела, будто Александр Македонский какой.

Святослав был любимцем большого гнезда. Тихий голос и тихая улыбка, вьющиеся редеющие волосы над высоким лбом, незлобивость — все это вроде бы приметы человека робкого, неуверенного. Но не таков он был на самом деле. Легко загорался гневом, правда ненадолго, в спорах любил верх, в битвах был отважен и упрям. На Липицу кинулся без раздумий, юнош пламенный, на Константина восстал, справедливости взыскуя, города, еще не завоеванные, с братьями делил, бражничал на равных, побитый, ускакал вместе с ними, кровь и синь, на челе знаки багровые имея, а потом первый же стал смеяться над этой сварой, не переживая неудачу и не кручинясь о жертвах. И Константин на него даже не крепко серчал, только глядел при встречах с укором. Но Святослав старался не часто ему на глаза попадаться. Был младший брат умен и ни к чему сильно не привязан. Мог человека приветом сердечным за самую душу уцепить, а мог оттолкнуть внезапно, резко и больше не вспомнить о нем никогда.

Сейчас его трудно было узнать. В расстегнутой шубе, без шапки, с прилипшими волосами, он не смог даже спрыгнуть с коня — свалился на руки подоспевшего конюшего. Выглядел он не просто усталым — изможденным. Обнять Юрия Всеволодовича намерения не изъявил.

— Не боялся обраниться, допрежь битвы прискакал? — спросил тот, скрывая радость за нарочитой грубостью.

— Я последним пришел? Но не опоздал ведь? — говорил Святослав чужим, медвежьим голосом.

— Две ночи и день в седле, — попытался вступиться сотник за своего князя. — Сперва на Углич полем шли, свернули на Ростов, в нем два дня пробыли и, уж минуя Ярославль, ступили на волжский лед, по нему до Мологи, а тут и до Сити рукой подать.

— Что поостереглись и не напрямую ринулись, это умно, однако чего в Ростове-то потеряли?

— Для роздыху остановились.

— На целых два дня?

— О том князя Святослава пытай, — уклонился сотник.

Юрий Всеволодович в самом деле не понимал, что можно было делать два дня в Ростове, в котором он был самолично совсем недавно, забрал племянника Василько с дружиной и все имевшееся в городе оружие и броню, а кроме того, много продовольствия, оставив жителям лишь самое необходимое.

— Я ведь в Ростове, кажись, все уладил?

— Да? — Святослав вскинул хмурый взгляд.

— Ну, что? Говори уж сразу?

— Пошли в шатер, брат. Прикажи мне укропцу в кадушке горяченькой развести. Ноги я стер в мозоли.

Он и в самом деле не только хромал, но и шел враскоряку. Он привел, собрав по разным городам, отроков боярских, которых, в отличие от дружинников и гридней-мечников, называли пасынками. Пришли также вооруженные горожане и сельские жители, те, кто в мирное время, по своему достатку, обязаны были давать лошадей для конницы.

Пар клубами исходил из укропницы, заполняя шатер до потолка.

— Холодно у тебя, — сказал Святослав, опуская ноги в кадушку и морщась от боли.

— А ты думал, как у тебя в горнице? Гласы гусельные да писки органные и всякое веселие неизбывное? — Юрию Всеволодовичу хотелось бранить брата, всю муку свою за последние дни на нем выместить. — Ты пошто так задержаться посмел? — удерживая голос, заговорил во гневе, едва они остались одни. — Я тебе сызмалу вместо отца. Как посмел ослушаться? Ты что, брат? В такие миги жизни медлишь, вопреки велению моему?

— Причина была, — устало ответил Святослав, растирая ладонями впрочерно искусанное ветром и морозом лицо.

— Аль еще что случилось? Что важнее сейчас может быть, чем спешить ко мне с родственною помощию?

— Книгохранилию Константинову прятал.

— Книги? Ты меня изумляешь, брат. То полезно и похвально, в тишине и благоденствии обретаясь, мудростию ум наполнять. Но сей час, когда речь об отечестве и наших жизнях! Ослушание в такое время предательству подобно.

— Оставь, Гюрги! — тихо сказал Святослав. — Прибыл я и перед тобою. Чего ж еще? А пергаменты не мог бросить. Если возьмут город, сожгут. Возможно ль? Ценность великая.

— Сожгут? — тупо переспросил Юрий Всеволодович. — Ты полагаешь, произойдет?

— А ты не допускаешь такого? — непонятно поглядел Святослав.

— Могут, по-твоему, Ростов взять?

— А по-твоему? — странно улыбнулся брат.

— Но там укрепы! Валы земляные, стены рубленые, башни! Что значит, возьмут? Чай, не плетень вокруг погоста?

Брат молчал, закрыв глаза и откинув голову.

— Ты спишь? — окликнул его Юрий Всеволодович.

— Я устал, — не открывая глаз, ответил он.

— Что же ты сделал с книгами?

— Перетащил их в монастырские склепы.

— Я и сам подумывал, да торопился. Церковную утварь, сосуды дорогие, образа схоронили на случай, если татары нагрянут. Да и то сказать, рази поймут татары, какой толк в этих книгах?

— Сожгли бы…

— Два дня таскал?

— Два.

— Что же так долго?

— Каждую книгу в кожу обернули.

— От сырости? Это умно, да. Но удивляюсь я, что в такое время думал ты об этом.

— Гюрги, все прейдет — это останется. Царство Небесное Косте нашему, что он такую книгоположницу обустроил. Василько сохранил. Владыка Кирилл продолжил собирание книжного дома… Василько с тобой?

— И владыка тоже. Ехал из Белоозера со свитой, решил с нами быть до битвы и победы.

— Победы? — с прежней странной улыбкой спросил Святослав, все также смежив веки.

Юрий Всеволодович привстал, вгляделся в лицо брата.

Огонек светильника, плававший в конопляном масле, уже догорал. Черный остов согнулся крючком, и пламя, упираясь в него, едва приметно вздрагивало, колебалось.

— Думал, хватит до утра… Нет, не хватит… Видно, придется сменить.

Святослав не отозвался.

— А ты… это… книжницу-то надежно упрятал? Не найдут вражины?

Святослав опять промолчал.

Юрий Всеволодович больше не выдержал, схватил и потряс его за плечи:

— Ты что-то знаешь, а не говоришь, да? Что за беседа у нас — слепого с глухим? Ты не смей так со мною? Открой глаза и реки прямо!

Святослав распахнул густые ресницы, и Юрий Всеволодович отшатнулся. На него смотрели белые, безумные, смеющиеся глаза. Великий князь взял голову брата в руки, с болью ощутив родной запах его мягких волос.

— Ты что? Ты болен? Скажи мне, что происходит между нами? Я не понимаю.

Запекшиеся, в трещинах губы Святослава шевельнулись беззвучно:

— Ничего.

— Но я вижу! — Юрий Всеволодович ловил этот белый бессмысленный взгляд. — Зачем терзаешь меня недомолвками? Что у тебя на душе? Откройся!

— Брат, уйдем отсюда, — невнятно произнес Святослав. — Пойдем в Белоозеро. Перехоронимся там…

— Ты бредишь? — отскочил от него Юрий Всеволодович. — От тебя мне слышать такое? Бросить войска? Я с таким трудом собрал их! Ты приехал, чтобы это сказать?

Белоозеро тогда входило в Ростовскую землю, владения Константина, после — сына его Василька. Случилось так, что Батый обошел Белоозеро стороной, и туда сбежалось множество людей. Править стал внук Константина Глеб Василькович. Середина тринадцатого века стала временем наивысшего расцвета города. Так что совет Святослава отправиться в Белоозеро и тем спастись не лишен был смысла и основания. Но Юрий Всеволодович не мог ведь это предвидеть и потому продолжал бранить брата:

— Ты моложе меня. Откуда эта слабость в тебе? Это малодушие?

— Гюрги! Рязань пала, — хрипло прошептал Святослав.

— Я так и думал, я слышал, я догадывался, — забормотал, борясь с волнением, Юрий Всеволодович. — Но верно ли передают? Надо, чтоб верные вести шли. Надо перепроверить. А то скажут одно, глядишь — совсем другое.

— Гюрги, они взяли ее в пять ден, — прохрипел брат.

— Осада? Всего пять? Святославле, того быть не может! Чтоб они, колченогий сброд, город взяли? — Он почти кричал, как будто пытался переубедить брата, но вдруг в его мыслях прозрачная от всегдашнего поста Евпраксия, дева суздальская, худенький перст воздвигла: и Суздалю погибнуть. — Это ложь! — завопил Юрий Всеволодович. — Переветники пущают, чтоб нас перепугать и ослабить. Не верь им, брат, никому не верь! Мы вместе! Братаничи с нами. Мы — сила. Мы уже готовы!

— А Ярослав где? — прищурив глаз, спросил брат, и рот у него повело набок, в оскал. — Уйдем, Гюрги!

— Нет! — тяжело сказал великий князь. — Замолчь. И не смей про то… Позор и беда. Видно, чаши эти нас не минуют. Уйти — позор. Остаться — беда. Из чего выбирать?

— Уйти — спастись! — Святослав с плеском вытащил ноги из кадушки и, обтерев их, обул меховые чулки. Сидел, как старик, положив руки на колени, и покряхтывал.

Юрий Всеволодович опять подошел к нему.

— Неужто ты в самом деле считаешь меня виновником того, что татары разорили Рязань?

Теперь Святослав смотрел на старшего брата прямо, не мигая, но не было в его взгляде ни дерзости, ни упрека, лишь усталость и обреченность.

— Видел бы ты себя, великий князь, со стороны…

— А что? — заносчиво и растерянно спросил Юрий Всеволодович.

— Посмотри, говорю, на себя. Ведь могутнее тебя вряд ли найти кого-нибудь не только среди князей и бояр, но и среди молодых дружинников. Погляди на свои кулачищи — что копыта жеребца! Ты плечами своими пошевели-ка…

— Ну и что? Знаю, что силен я телесно.

— Да, так… А со стороны ты что мокрая курица. Жалок, нерешителен. А почему? Вина у тебя на шее висит.

Юрий Всеволодович вскинул густые черные брови не столько с гневом, сколько с удивлением. Вина на шее — это, по Русской Правде, поличное, когда судят пойманного татя и вешают ему на шею украденную им вещь.

— Ты, никак, меня еще и в татьбе виноватишь?

— Просто жалко мне тебя.

— Да вроде бы скорее уж ты… курица… опасливая.

— Я про себя все знаю, — тяжело перебил Святослав. — Я войско привел сюда, даже не имея собственной дружины, а вот ты не отозвался, когда рязанские князья взмолились.

В иное время Юрий Всеволодович дал бы волю гневу, грохнул бы кулаком по столешнице и даже бы к простому объяснению не снизошел, но сейчас понимал, что обязан быть сильнее и выдержаннее всех.

— А знаешь ли ты, когда они взмолились?

— Не все ли одно?

— Они допрежь послали гонцов к Михаилу Черниговскому. А ко мне только после того уж, как самонадеянно вышли в поле и были жестоко биты татарами. Не я, а они, князья рязанские, решили в одиночку, особь брань сотворить. Высоко занеслись, да низко упали.

Князь Святослав отвернулся:

— Поступай как хочешь… Невозможно поверить, что Рязань не устояла. Но сбегов много притекло в Ростов, беспомощно и путано говорят. Ничего из речей не понять. Они в ужасе, Гюрги.

Юрий Всеволодович слишком хорошо знал, сколь надежно была укреплена стоявшая на высоком берегу Оки столица Рязанского княжества. С одной стороны крутой речной обрыв, с трех остальных — пятисаженные валы, перед которыми вырыты и заполнены водой рвы. По гребню валов возведены дубовые раскаты: две порядные бревенчатые стены, соединенные короткими перегородками и заполненные утоптанной землей, камнями, глиной, — очень прочные раскаты, ни топором, ни копьем их не взять. О столь крепких защитных сооружениях позаботились рязанцы потому, что уж очень на опасном месте стоит их город: к реке Проне подступает Дикое поле, где половцы в поисках поживы носятся с кривыми мечами на своих степных аргамаках; с востока из дремучих лесов вылезает с широкими ножами мордва; с севера постоянно грозит стольный город Руси Владимир, требуя безоговорочной покорности; с запада тоже надо постоянно ждать по Десне и Сейму непрошеных гостей. И нельзя не похвалить рязанских князей за предусмотрительность и радение — со всех сторон обезопасили они свою отчину обустроенными крепостями: от половцев Пронском да Белгородом, от мордвы Ижеславцем да Исадами, от владимирцев Рославлем, Борисовом-Глебовом, Переяславлем да Ожском, от западных недоброжелателей Зарайском. И могли ли рязанцы представить себе, что враг нахлынет на них сразу со всех сторон: татарская конница, воевавшая с аланами на Северном Кавказе, обогнула леса и напала с запада и с севера, с юга пришли отряды, устраивавшие облавы на половцев, с востока подступили полчища Батыя и других ханов, громивших мордву, буртасов, булгар. Охватив Рязань кольцом, основные силы пришельцев сосредоточились в междуречье Дона и Воронежа.

Понимая, что такую сильную крепость не взять изгоном, с ходу, приступили к многодневной осаде. Из Пронска, Белгорода, Ижеславца и других разоренных городов и сел татаро-монголы пригнали тысячи пленных, заставили их под ударами плетей, под угрозой смерти валить лес, тесать бревна и таскать их к стенам Рязани для острога — ограждающего крепость тына, чтобы предотвратить прорыв осажденных и не подпустить к ним возможные подкрепления.

За острогом, на местах возвышенных и недосягаемых для стрел рязанских лучников, поставили кожаные и войлочные шатры. Возле каждого шатра водрузили бунчуки — конские хвосты на раскрашенных древках как знак власти темников и тысяцких. Каждую тьму войска возглавляли высокородные ханы-чингисиды, их бунчуки имели особые знаки отличия, и их рязанцы насчитали десять (потом стало известно точно, что это были все потомки Чингисхана: сын его Кулькан, внуки Орда, Бату, Шейбани, Тангут, Гуюк, Кадан и Байдар, правнук Бури, внучатый племянник Аргасун; старшим воеводой был опытный Бату). Значит, осаждавших город было не меньше десяти тысяч. В Рязани же всего населения насчитывалось тысяч двадцать, а обращаться с оружием мог лишь каждый десятый житель.

Прежде чем начать приступ, татары поставили перед острогом пороки — стенобитные орудия, из которых непрерывно били камнями по стенам крепости, расшатывая бревна частокола, сбивая верхушки башен, поражая людей.

Шестнадцатого декабря под бой барабанов, привязанных к седлам сотников, под воинственные крики «Ур-р-arx!», что значило на их языке «Вперед!», решились брать город открытой силой. Карабкались по прислоненным лестницам, обрушивались с них наземь, пораженные мечами, стрелами и камнями, заживо сожженные кипящей смолой, ослепленные раскаленной золой и песком. Они лезли и лезли день и ночь, на смену павшим приходили новые воины — истинно саранча, неисчислимая и неистребимая, как ни жги ее, как ни изничтожай. Ров заполнился трупами, и татары прямо по ним пошли на шестой день, двадцать первого декабря поутру на решительный приступ. Они лезли с удесятеренной силой, взбешенные неслыханным упорством осажденных.

Защитники, бессменно стоявшие на стенах все эти дни, уже не смогли сдерживать натиск. Притупились их мечи, поломались копья, посеклись кольчуги и шеломы, многие пали замертво, оставшиеся в живых едва держались на ногах от усталости и полученных ран и язв.

Проломив стену сразу в нескольких местах, татаро-монгольские воины с горящими факелами, с топорами и саблями хлынули на городские улицы и площади. Разграбив дома князя и бояр, церкви и монастыри, они сожгли город дотла, свирепо посекли всех жителей, так что некому стало уж оплакивать и хоронить мертвых.

Поразительно, с какой неожиданностью и скороподвижностью татары обошли Рязань лесостепью с юга, а затем пролезли через мещерские дебри по замерзшим болотам и оказались вдруг — истинно нечаянно и внезапно! — перед изумленными рязанцами на берегу Оки.

И то стало для русских ошеломляющей неожиданностью, сколь изворотливы и лукавы оказались азиатские степняки. Батый направил во Владимир посольство с предложением мира. Поверил — нет ли ему Юрий Всеволодович, но понял, что этот мир — некая отсрочка, не воспользоваться которой было бы неразумно. И он неплохо использовал выдавшуюся передышку, успел собрать значительные силы, отправить которые в осажденную Рязань было бы опрометчиво и опасно.

Владимирские полки начали сосредоточиваться в рязанском городе Коломне, который стоит на пересечении речных путей и запирает дорогу от Рязани к Владимиру. К северу от Оки по обоим берегам Пры совершенно нет поселений, идут сплошь заболоченные леса, так что большие кассы конницы и тяжелые обозы могут пройти к Владимиру лишь по льду Москвы-реки и затем по Клязьме.

Во главе полков Юрий Всеволодович поставил старшего сына Всеволода с воеводой Еремеем Глебовичем.

Учитывая, что в случае прорыва через Коломну ордам Батыя по пути во Владимир не миновать Москвы, небольшого городка, обнесенного деревянным тыном, Юрий Всеволодович отрядил на его защиту дружину ратников со вторим сыном — Владимиром и воеводой Филиппом Нянькой.

Третьего сына с воеводой Петром и епископом Митрофаном оставил охранять столицу, а сам с малой дружиной отправился за Волгу. Он уверен был, что татаро-монголы отложат продолжение похода до лета, как всегда поступали все степные хищники. Если же и станут предпринимать какие-то вылазки не очень крупными силами, то сыновья не только Владимир, но и Коломну с Москвой удержать смогут, а за это время удастся собрать в северных волостях, а главное, в многолюдном и богатом Новгороде такую рать, которая способна будет нанести решительное поражение пришельцам.

Очень скоро, однако, Юрий Всеволодович убедился, что ошибался в своих расчетах. Что же это за сила такая дьявольская? И неужто же нет на нее окорота?

Святослав угадал тайные мысли брата:

— Нам с тобой остается лишь надеяться, что и мой сын во Владимире, и твои трое живы пока еще…

— Пока еще, говоришь ты?..

— А что? Разве мы не бросили их на растерзание?

Юрий Всеволодович после долгого тяжелого молчания произнес:

— Поговорили мы с тобой, как меду напились…

И опять тишина настоялась, так что слышно даже, как потрескивает светильник.

За дверью зародился неясный шум — кто-то оббивал с себя снег.

— Дозволь, княже, войти?

— Входи, — ответил Юрий Всеволодович преувеличенно громко, радуясь, что так неожиданно оборвалось трудное объяснение с братом.

В проеме показался тысяцкий Жирослав Михайлович, назначенный главным воеводой всего стоящего на Сити воинства.

— От Дорефея Федоровича — посланцы. Привели два «языка». Один — татарин, а второй… — Тысяцкий запнулся и даже чуть назад отпрянул, стал деловито сбивать с одежды остатки снега.

— Ну, так кто второй?

— Второй — Глеб Рязанский!..

Возглас удивления издали сразу оба князя, и было чему изумиться.

— Где они? Тут, у моего шатра?

— Нет, княже, возле ставки твоей ждут.

— Пойдем, — велел Юрий Всеволодович брату. Тот начал торопливо собираться.

Шли по льду погруженной в долгий зимний сон Сити. В лесу было тихо, а здесь ветер гнал снег и сбитый с прибрежного кустарника иней. Возле тына стояли запорошенные дозорные. Раз снегом покрылись, значит, сторожко ведут себя, с места не сходят, мысленно похвалил их Юрий Всеволодович, а вслух произнес, желая порадовать и подбодрить дозорных:

— Ну и хваты дружинники у Дорожа, зараз двух «языков» вражьих схватили!

— Да, сильно, однако же разве может быть такое, чтобы «языком» оказался Глеб Рязанский? — отозвался Святослав.

— Сам дивлюсь. Уж не ошибка ли какая? — отвечал Юрий Всеволодович, а сам пытался вспомнить лицо рязанского князя, которого видел последний раз в тот год, когда был посажен на великокняжеский стол, в 1218 году. После этого больше не встречались, но кто не слышал о страшном злодеянии, им учиненном, столь страшном, что летописцы не только в Рязани, но и в Новгороде и в Ростове описали его с содроганием в тот же год, как случилось.

Юрий Всеволодович сам держал в руках незадолго перед уходом из Владимира на Сить пергамент, на котором торопливым русским полууставом сообщалось, что Глеб Владимирович, князь рязанский, подученный сатаной на убийство, задумал дело окаянное: перебить шестерых братьев, чтобы захватить всю власть в городах и весях Рязанского княжества. Со слов самовидцев монастырский описатель подробно рассказал, сколь коварно Глеб осуществил свой замысел.

Он пригласил всех князей с их боярами и челядью на пир честной — не просто пир, а в честь приглашенных гостей. Учинил пир за городом, в прибрежном селе. Дело было жарким летом, на день святого пророка Илии, 20 июля, а потому пировали на вольном воздухе в большом шатре. Рядом же под войлочной полстницей спрятаны были вооруженные воины и поганые половцы. В самый разгар веселья Глеб выдернул меч из ножен и дал знак людям своим. Иссекли и шестерых князей, и множество их бояр и дворян, приготовили им, как закончил летописец в утешение, Царство Небесное, а себе — муку вечную. Усидеть на рязанском столе Глеб не смог, князь Ингвар Ингварович разбил его, и он бежал в половецкую степь. С той поры сгинул, как все думали, бесследно. Однако же вот объявился, и где!..

Ставка великого князя — приземистая рубленая изба и возле нее главный стяг были освещены двумя смоляными факелами, которые держали в руках княжеские кмети. Языки огня колебались, отражаясь на черевчатом полотнище стяга, высвечивали на нем вышитый золотом строгий лик Спасителя.

— Где «языки»?

— В избу мы их заперли, чтобы не сбегли. Руки и ноги сыромятными ремнями спутали. К ним пойдешь?

— Нет. Тут поговорим.

Рядом со ставкой расчищена поляна, на которой великий князь проводил свои советы с князьями и воеводами. Кмети вытащили ковер, чтобы накрыть им, по обыкновению, положенное по краю поляны толстое и до блеска ошкуренное бревно — на него садились всегда званые на совет.

— Не надо, — обронил Юрий Всеволодович.

Понятливые кмети проворно скатали снова в трубку ковер и унесли его в избу. Вернулись с пятнистой шкурой барса, накинули ее на широкий осокоревый пень — это как бы временный трон великого князя.

Юрий Всеволодович занял привычное место, велел привести пленников.

Стражники вывели из избы обоих сразу, поставили их перед великим князем.

Юрий Всеволодович, когда шел со Святославом к стану, так и не смог вспомнить обличье Глеба Рязанского, а лишь взглянул мельком — сразу узнал: то же сухое узкое лицо, тот же прищуренный взгляд глубоко утопленных глаз — настороженный и оценивающий взгляд.

— Что, Глеб, постиг небось, какую кару принял Каин от Бога, убив Авеля, брата своего? Как и сродник ваш Окаянный Святополк?

Глеб рухнул на снег, изо рта у него вылетела длинная зеленая слюна. Юрий Всеволодович едва успел подобрать под себя ноги, сказал с брезгливостью:

— Что уж ты так? Во прах уничижаешься, словно и не князь Ольгового корня?

Укрепившись на локтях и коленях, Глеб по-собачьи задрал голову:

— Твои буестные вои полон рот мне хвои сосновой натолкали.

— К чему это? — повернулся Юрий Всеволодович к дружинникам Дорожа.

— Чтобы не зявкал.

— Тряпицы под рукой не было.

Глеб помотал головой:

— Вели, государь, ремни с меня снять. Я ни стоять не могу, ни пасть от хвои прочистить.

— Ремни-то снять можно, да заменить их цепями железными и колодками деревянными.

— Зачем же?.. Не сбегу же я… Я ведь по доброй воле пришел. Неуж не веришь?

Юрий Всеволодович усмехнулся:

— По доброй воле, говоришь? А я думаю, что по воле Дорожа, воеводы моего?

— Я знал, что не поверишь мне, а потому не с пустыми руками шел сюда.

— Что же нес?

— Многоценного «языка».

— Не облыжничай, смерд! — спокойно отозвался второй пленник, немолодой уже татарин с женоподобным лицом. — Не ты, а я тебя пригнал, как скотину, прямехонько к дозорным великого князя, к этому самому Дорожу.

Юрий Всеволодович от изумления даже приподнялся с пенька и приблизился к пленнику:

— Эка! Татарин, а сколь чисто по-нашему лопочет!

— Не татарин, нет! Я — монгол! — с гордостью и вызовом объявил «язык».

— В чем разница?

— Монголов пришло на Русь мало, может, три или четыре всего тысячи. Раз в сто больше татар и всяких кипчаков.

— Каких это — всяких? — продолжал изумляться Юрий Всеволодович.

— Да всяких… Кыргызов, алтайцев, уйгуров… Еще меркиты, ойраты… Есть караиты и найманы… Всякие, и все они как раз и называются татарами.

— Называются, а на самом деле, значит, как в Ноевом ковчеге: всякой твари по паре?

Монгол озадаченно промолчал. Не дождавшись ответа, Юрий Всеволодович повторил:

— Стало быть, говорю, каждой твари по паре собралось — монголов, татар…

— Нет, — твердо перебил монгол. — Мы, монголы, не твари, а все остальные — да, твари.

— Чем же они хуже вас?

— Мы их всех победили.

— И они — ваши данники и рабы?

— Да, они наши подданные и рады идти с нами на покорение вселенной до последнего моря.

— Ну, а татаре-то все же — кто они?

— Э-э… Никто.

— Как это?

— Великий Чингисхан завещал нам перерезать всех татар, не жалеть ни баб, ни детей, мы так и поступили, поголовно истребили их, примеряя младенцев к тележной оси.

— Отчего же все говорят: татары, татары?..

— Ну, уцелели пока иные. Мы их гоним перед собой, как скот на убой. Они все перед монгольским войском идут, вот вы и пугаетесь: «Татары!»

— Как кличут-то тебя, я не спросил.

— Бий-Кем. По-вашему — Большой Енисей, река такая есть, как все равно что Волга.

— Далеко этот Енисей?

— Начинается в монгольских землях, а втекает в Дышащее море, на севере, где Полярная звезда.

— Ну, все-таки, Бий-Кем, зачем ты сюда, в леса, с русским князем явился?

— Э-э, долгая история, вели лучше руки развязать, мне ведь тоже хвои горстями в рот напихали.

— Может, и поесть попросишь? Хлеба или мяса? Может, и пива с медами пожелаешь?

Монгол насмешку в голосе Юрия Всеволодовича уловил, ответил с достоинством:

— Если нас угощают, то мы не отказываеся, однако же просить не станем.

— Такие гордые?

— Э-э, князь, не знаешь ты, что согласно Ясе Чингисхана все воины в походе должны содержаться полуголодными, потому как от сытой собаки плохая охота. А вы, русские, шибко любите есть, вот и воюете плохо.

— Это не твоего разумения дело. Я тебя о чем спрашиваю?

— Я же сказал: долгое это дело, — повторил монгол раздельно и со значением.

— Если долго, то и не надо. Где Батыга? В Углич Поле?

— Нет. Бату-хан послал сюда главного своего воеводу Бурундая, велел ему доставить тебя живого либо голову твою за то, что сын твой возле крепости Коломна убил Кулькана, сына Потрясателя вселенной Чингисхана.

Юрий Всеволодович вздрогнул всем телом, схватил монгола за грудки:

— А сын мой? Всеволод?

— Утек во Владимир, — твердо отвечал монгол, глядя в глаза прямо, безобманно.

— Не врешь?

— Нет, правду говорю. И второй твой сын хотя не защитил Москву, но жизнь свою уберег… Тоже во Владимир…

— Благ Господь, милость Его вовеки, и истина Его в род и в род! — Юрий Всеволодович повернулся к лику Спасителя на стяге. Но если бы в этот миг видел он темные узкие глаза монгола, то не отнесся бы к нему с такой доверчивостью. — А скажи, Большой Енисей, когда Бурундай придет сюда за моей головой? Утром завтра?

— Что ты, что ты, господин! До весны станет ждать, покуда снег не сойдет.

Это была новость, в которую и поверить было совсем невозможно.

— Зачем же в Углич Поле пришли?

— Чтобы загодя по льду через Волгу переправиться, она ведь шибко разливается, — подал голос Глеб. — Вот и половцы постоянно только по весне на Русь ходили.

— Сговорились, — прошипел из-за спины Святослав.

Юрий Всеволодович повернулся к рязанскому князю:

— А ты-то как с ним снюхался?

— О-о, долгая история. Расскажу, непременно расскажу тебе. Вместе мы с Бий-Кемом по половецкой степи скитались, с той еще поры, как битва на Калке приключилась… Такая беда тогда постигла наших, такая беда!.. На Калке…

— Погоди про Калку. Про Рязань лучше скажи. Может, ты из половецкой степи примчался родную Рязань от монголов да татар щитить, а-а?

— Не насмехайся, князь! Знаешь ведь, что прокляли меня рязанцы… Одно радует, что не только меня. — И Глеб кинул долгий выжидательный взгляд. — Знаешь небось сам, кого еще рязанцы клянут последними словами?

— Замолчь, Святополк Окаянный!

— A-а, не любишь правду?

— Не правду ты лаешь, наущаешь только. Может, рязанцы и Михаила Черниговского клянут? Они его тоже ведь звали на помощь?

— Нет. Хоть далеко Чернигов от Рязани, не то что Владимир, две, а то и все три седмицы надо скакать с заводными лошадьми, однако же пришли дружинники черниговские с воеводой Евпатием Коловратом. Хоть припозднились, но такую порку устроили татарам, что те и посейчас опомниться не могут.

Эта новость показалась и вовсе несбыточной. Великий князь даже осерчал:

— Обоих подстрекателей в железа заковать. Пусть ночь посидят с крысами, а утром расспросим их с пристращиванием. Воды дайте, а брашно погодите, пусть натощак поразмыслят.

— Заковать?

Глеб резко отскочил в сторону, прижался к стволу дерева, затем обхватил его судорожно, царапая ногтями кору.

— Не пойду! — крикнул. — Я ведь не за тем сюда пробирался, чтобы с тобой собачиться и в цепях сидеть… Я пришел помочь тебе… Как увидел, что натворили татары в моей Рязани, сердце в груди перевернулось… Я пригожусь тебе! Я много чего знаю для тебя полезного!

— Уведите! — холодно велел Юрий Всеволодович. — В железа, пожалуй, не обязательно, и так никуда не денутся.

Дюжие мечники крепко обхватили с двух сторон Глебами он сразу понял, что и не рыпнуться ему, только сумел уж перед входом в избу повернуть набок голову и выкрикнуть:

— Готовься, князь! Не теряй напрасно времени, а монголу этому не верь!

Юрий Всеволодович, конечно, знал, что не он один не может смежить глаза в эту ночь, но чтобы бодрствововал решительно весь табор — это его даже обескуражило: неужто все уверены в неизбежности утренней сечи и неужто-таки соврали Глеб Рязанский и монгол Бий-Кем?

Три дня тому назад пришел небольшой отряд ополченцев из Белоозера. Это были местные жители, занимавшиеся ловлей белок и куниц, называли их сицкарями за необычный говор. Жирослав Михайлович отвел им место, посоветовал рыть землянки или ставить срубы. Сицкари отказались:

— Зацем? Мы привыцны, а рецку Сицу знаем с малолецсцва. Тут мы цто дома на пецке.

Юрий Всеволодович придержал коня возле сицкарей, немало подивился тому, как расположились они на ночлег. Вырыв в снегу квадратные ямы и расчистив дно их до прошлогодней травы, они устроили охотничьи костры из трех сосновых лесин, положенных одна на другую по длине так, что они не пылали, а лишь непрерывно тлели и обогревали, словно печи.

— И тепло?

— Прям горяцо! Мы сперва на земле жгем, угли сгребаем, а уж после этого нацинаем нодью жець на всю ноць.

— Что же не спите, час поздний?

— Не хоцим.

— Ну, раз не хотите…

— Ага, не хоцим, потому как люди твои про такие цудные дела говорят, цто не знай — верить ли?

— Что? Что за чудные дела?

— Сказывают, цто богатырь русский объявился… Клицут как-то непонятно, вроде — Околоворот?

— Околоворот?.. A-а, Коловрат! А вы от кого это проведали?

— Да твои люди, дружинники, сказывают, будто он все полки Батыги расцехвостил!

— И на нашу долю оставил. — Юрий Всеволодович понужнул коня и повел его небыстрой скачью к ближнему костру. Два вооруженных мечника и стремянный конюх держались на пол-лошади сзади великого князя.

Просто удивительно, как скоро рассказы монгола и Глеба Рязанского стали известны всем. Да еще и со всяческими подробностями, которых становилось все больше и в которые все меньше верилось.

Сперва говорили, что воевода Ипатий Львович Коловрат, посланный великим князем рязанским Юрием Игоревичем в Чернигов, вернулся с воинством в тысячу семьсот человек. Но мог ли Михаил Черниговский за малое время собрать столь большую рать? Да и как было отправлять всех, оставляя всю свою землю беззащитной? Как могли воины Коловрата сохранить силы после изнурительного перехода по зимним неустроенным дорогам? Будто из тысячи семисот ратников верхоконных лишь триста человек, а остальные пешцы, но это и вовсе дело несообразное. Разве что триста дружинников — это те, которых отпустил Михаил Черниговский, а остальные уж пристали к ним на разных землях? Да, триста всадников можно сохранить в атом переходе. А в лесах после первых стычек с татарами могли уцелеть разрозненные отряды ратников и ополченцев, которые охотно пошли за Коловратом, чтобы отомстить за разорение Рязани, уж они-то, надо думать, отвели душеньку, сами в жестокой сече полегли, но и великое множество татар с собой унесли.

Юрий Всеволодович остановил лошадь у костра, который разложен был за густыми зарослями терновника на расчищенной лесной поляне в окружении елей и берез. Спешившись и передав повод стремянному, Юрий Всеволодович вышел на узенькую, пробитую в снегах тропинку.

— Ипатий-то сзади на стан Батыги налетел, — долетели до него слова кого-то из сидевших у костра.

Юрий Всеволодович приостановился, уже не удивляясь, что и тут известно стало про Коловрата. Воины лежали вокруг костра лицом к огню, облокотившись на подостланные еловые ветки, иные прямо на снегу.

— А ты-то откуль прознал? — неуверенно спросил рассказчика кто-то из слушателей.

— Великий князь Юрий Всеволодович зятя моего приставил караулить монгола и Глеба Окаянного. Они там сидят, а зять-то, не будь разиня, приник ухом к двери и все вызнал.

— Ну-ну, бухти давай..

— Рассказывай, Проня!

— Да-а… Налетел Ипатий и почал сечь без милости. Смел все полки татарские. Татары стали как пьяные, они думали, что это мертвецы восстали. Ипатий и его дружина били татар нещадно, ажник мечи у них притупились, и они тогда взяли мечи татарские. Пять воинов Ипатия изнемогли от ран, татары схватили их и привели к царю Батыю. Царь Батый им:

— Какой веры вы, с какой земли и почто так много зла мне сотворили?

— Веры мы христианской, подданные Юрия Игоревича Рязанского, состоим в полку Ипатия Коловрата,посланы князем Ингваром Ингваровичем тебя, царь, почтить, честь тебе воздать. Уж не обессудь, царь: не успеваем наливать чашу на великую рать татарскую.

Царь подивился их мудрому ответу и послал шурина своего — то ли Хостоврула, то ли Товруловича, зять не расслышал толком-то. Кажись, Хостоврула…

— Да ладно, все равно! — торопили его нетерпеливые слушатели. — Рассказывай знай!

— Да-а, послал, значит, Батыга шурина своего Хостоврула на Ипатия, а с ним сильные полки татарские и велел взять Ипатия живым. Съехались Хостоврул с Ипатием…

— Ну-у!..

— Ипатий наехал на Хостоврула и рассек его наполы.

— Напополам?

— До седла!

— Известно, Ипатий-то исполин, на медведя один хаживал, что ему какой Хвосторул?

— Не Хвосторул, а — Хостоврул.

— Да не мешайте вы… Рассказывай, Проня!

— И многих тут хоробричей татарских Ипатий побил. Испугались татары и начали направлять на него пороки, которыми они стены Рязани крушили. Из сточисленных пороков били камнями по Ипатию и едва-едва смогли убить его. Как убили, так понесли тело его к Батыге. Собрались все мурзы и князи татарские, дивились храбрости и крепости и мужеству Ипатия. И сказали мурзы и князи царю Батыге:

— Мы со многими царями, во многих землях, на многих бранях бывали, а таких удальцов и резвецов не видали, ни отцы наши не рассказывали о таких. Рязанцы — люди крылатые и смерти не имеющие, так крепко и мужественно ездят, и ни один из них не уйдет с побоища, если жив.

Царь Батыга посмотрел на тело Ипатия Коловрата и сказал:

— О, Коловрат Евпатий, хоть с малой дружиной напал на меня, да многих моих сильных богатырей побил, многие полки от тебя пали. Если бы у меня такой, как ты, служил, держал бы его против сердца своего. — И отдал тело Ипатия дружинникам нашим, которых поймали на побоище, и отпустил их своим царским повелением, ничем не повредив. Вот так, говорят, все и было, — закончил рассказчик.

— А где было это, Проня?

— В земле Суздальской.

При этих словах Юрий Всеволодович сделал резкое движение, провалился одной ногой в снег. Чтобы не упасть, ухватился за низко свисшую лапу ели, с нее густо посыпался снег. Сидевшие у костра встрепенулись, стали настороженно вглядываться в темноту.

Первым разглядел великого князя повар, который стоял возле котла и снимал накипь длинной деревянной ложкой.

— Бьем челом, государь, просим пожаловать на снедь нашу. — С этими словами повар вышел навстречу Юрию Всеволодовичу, сняв шапку и отвесив поклон.

— Хороша похлебка-то? — спросил Юрий Всеволодович.

Повар, парень, видно, веселый и дерзкий, ответил:

— Сам бы ел, да князю надо!

— Давно ли поваришь?

— Нынче первый раз. Все я сделаю, все я стяпаю, за вкус не берусь, горячо состряпаю. Испробуешь, княже?

— Нет, благодарствую. Откуда будете?

— С князем Святославом прибыли. Да вот и зятя своего тут встретил, — радостно сообщил встрепанный Проня, уже немолодой, но очень веселый, оттого что такая здесь жизнь, сытая, мужеская, не сравнить с деревенскими надоевшими трудами. — И вообче, тут хорошо… С воинами лучше! Век бы воевал! — добавил Проня и встал навытяжку перед великим князем.

— Ты, я слышал, про Евпатия Коловрата говорил? Не понял я, отчего это он в Суздале напал на Батыя? Знать хочу, как же Евпатий в Суздаль пришел? Из Рязани-то?

— Знать, по Батыевой тропе — по тропе из пепла да из крови.

Юрий Всеволодович понял, истины не добьешься, да и откуда Проне это знать — что услышал от зятя, то и передал, да еще небось с самодурью.

— А откуда же у Коловрата воинство столь великое взялось? Не из Чернигова же?

— Како! Чернигов далеко. Колокол вечевой из пепла в Рязани поднялся в воздух сам и сам же зазвонил. Все, кто жив остался, пешцы и конники, простой люд с рогатинами да топорами, на звон этот собрались, кто из леса или оврага, из какой другой схоронки повылазили и под стяг Ипатия и стали.

— Готово! — объявил повар. — Подходи, кто смелый!

Прибывшие на Сить из разных мест ополченцы принесли с собой самое необходимое — кроме оружия и доспехов, еще нож, топор, веревку, огниво с трутом и непременно выдолбленные из кленового дерева ложку и миску, у иных были еще и оловянные кружки, деревянные ковши.

Получив свою долю харча, каждый усаживался на прежнее место. Легкий ветерок заваливал языки огня и дыма. Уклоняясь от них, воины сдвигались по сторонам, прикрывали ладонью свои миски с похлебкой.

— Чую, с говядиной? — потянул носом Проня. — У вас тут и поста нету? Вот это жизня! Возьмите меня в дружину! Я храбрый!

— У котла с похлебкой, — осадил будущего дружинника десятский.

Здоровый дружный хохот покрыл его слова.

— Чай, и мы не лыком шиты! — раздался бодрый голос. — Ипатий Коловрат, чай, не один на Руси!

— И то: не лаптем похлебку хлебаем!

Юрий Всеволодович отошел, погладил морду коня, нежно опушенную инеем, в этот короткий миг вдруг так поверилось в победный исход предстоящей рати…

Снова и снова воскрешал он в памяти сказанное ему пленниками. Правда ли, что татары решили до тепла не воевать? Правда ли, что войско Батыя разбито рязанцем Коловратом? Это было бы слишком хорошо…

Тогда, значит, татар можно бить! До весны можно скопить сильное воинство. Значит, и сыновья все могут прийти на помощь!

— Глеба Рязанского доставить ко мне! — приказал мечнику.

Легконогий молодой оруженосец скоком метнулся из шатра.

От тусклого глиняного светильника Юрий Всеволодович зажег трехсвечие на бронзовой подставе. Хотелось видеть глаза рязанского Каина, понять, где он лжет, а где говорит правду.

Но вместо Каина вошел Святослав, подобревший, как всякий человек, утоливший голод. Он объявил, что теперь хочет спать, и пал на ложе, блаженно вытянувшись.

— А я котору ночь не сплю, — сказал Юрий Всеволодович с угрюмой завистью.

— Охо-хо! — сказал на это Святослав, широко зевая. — Больше не троясь меня никакой докукой. Умучен я лишением отдохновения, покоя.

— Я опять послал за Глебом. Сейчас придет.

— Надоел он мне. Все врет, — отозвался Святослав сквозь дремоту. — Не вовлекай меня и не зли. А то уйду к Васильку спать.

А говорить хотелось с братом, ой как хотелось. Кому же еще душу раскрыть наболевшую? Пусть возражает, обвиняет, только не молчит, не лежит вот так беспомощно, разинув рот и свернув голову набок. Кому же рассказать, что тут, в снегах, передумано? Кому признаться, что ожидание столь несносно?

— Многие самовидцы, из Рязани притекшие, вместе со скорбью великою по князьям своим и от того еще не могут скрыть своего огорчения, что допрежь срока вышли князья рязанские из города и… — Юрий Всеволодович тут вы-молочку сделал, чтобы привлечь сугубое внимание Святослава, — и сотворили особь брань. — Он говорил как бы сам с собой, размышляя и не ожидая ответа.

Но Святослав вдруг сказал, спя:

— Отчего же ты после этого не помог им?

— Ты опять о том же? — Юрий Всеволодович с трудом сдержал подступившее бешенство. — Удивляюсь я на тебя.

— Надо было объединять все силы и бить татар в Рязани. Раздавить их там, — советовал Святослав, по-прежнему спя. — Почему ты не захотел?

— Ты просто слова говоришь ртом, а не мозгом и мыслью рожденные! Я не за-хо-те-ел!.. Ты знаешь, сколько верст от Владимира до Рязани? Триста! Даже более. А сколь речек надо вброд перейти? Лед еще не стал, ледяная каша и закраины. Ты пробовал так переправляться? Это же всех загубить! И коней, и пешцев, и обозы. Клязьма! Воря! Яуза! Колокша! Пекша! Москва! Ока!.. А в лесах и поле что творилось?

— Что такое? — пролепетал Святослав коснеющим языком.

— Снегу лошади по брюхо, вот что.

Святослав вдруг сел на постели, будто и не спал:

— А татары на верблюдах, что ли, прибыли? У них не такие же лошади?

— Я тебе объяснять хочу!

— Стоит ли? — сказал Святослав совсем чуждо и отстранение.

Юрий Всеволодович круто обернулся к нему:

— Что хочешь сказать? Не надо тебе объяснять? Иль и теперь в бой вступать не стоит, а бечь всем на Белоозеро?

— Подожди. Дай мне собраться с мыслями. — Святослав потер лицо ладонями.

Он привык чувствовать себя как младший брат, во всем и всегда согласный со старшим. Он и сейчас, в свои сорок два года был совершенно покорен Юрию Всеволодовичу, не прекословил, даже если имел свое, иное суждение. Однако события последних двух месяцев произвели столь сильное возмущение в его душе, а будущее виделось ему столь смертельно опасным, что он впервые решился на прямой разговор, не боясь вызвать гнев старшего брата. Упрекая Юрия Всеволодовича за то, что тот не пошел на помощь Рязани, он не мог не признать в душе, что брат все верно сделал, все, что было во власти великого князя. Но сидело занозой сомнение, которое он и сам для себя никак не мог ясно определить. Ну да, верно говорит брат: напрасно рязанские князья вышли, вместо того чтобы щитить надежнее город, да, верно. Но ведь уже погиб сын великого князя Федор… Вот оно в чем дело!.. Вот почему не хватило рязанцам благоразумия! И Святослав произнес вполголоса слова осторожные, но важные для обоих:

— Я все о князе Федоре думаю…

Юрий Всеволодович сразу понял, что имел в виду брат.

— Неуж и в его гибели меня винишь?! Святославле, помысли, возлюбленный брат я твой али тигр хищный, рыскающий?

— Не знаю. Ничего я не знаю, — прошептал Святослав, пряча лицо в ладонях.

Жалость к нему, к себе затопила Юрия Всеволодовича.

— Мы в несчастии, и тьма затмила наш зрак душевный. Надо опомниться, успокоиться. Послушай, разве я желал кому-нибудь зла? За что ты меня так?

Святослав поднял на него глаза:

— Не знаю. Прости меня, брат. Не оба ли мы в заблуждении и помрачении? Когда я там, в Ростове, таскал в подвал книги, премудростей полные, я думал о том, что смерти наводятся роком жизненным. Не настал ли для нас сей страшный час судьбы? И мы поругаемы, укоризны исполнены, мечемся, подобно рою пчелиному, из улья изгнан-ну. Нет мира меж нами, нет мира внутри нас. Как противустанем разбою?

Юрий Всеволодович сел рядом, прижался лбом к виску брата:

— Крепиться надо. Неуж пропадем и с лица земли исчезнем? Неужли умысел Божий о нас таков?

— Великий князь, дозволь войти? Привел я пленника-то! — раздался снаружи голос мечника.

Рязанского князя нарочно посадили в угол, чтоб лицо его было освещено и взгляд нельзя было спрятать.

Понял ли Глеб Рязанский умысел хозяина либо уж такая у него закоренелая привычка выработалась — выглядывал осторожно исподлобья глазками маленькими, глубоко утопленными, по которым ничего не угадать.

— Ну, спрашивай! — начал он первый.

— О чем?

Глеб покривился:

— Не притворяйся. О татарах, понятное дело…

— Да ведь ты не скажешь, а скажешь, так соврешь.

— Зачем же привести велел?

— Понять хочу, как тебя земля носит?

— Как носит? Да так: против неба на земле, на непокрытой улице. На чью землю приду, тому и кланяюсь…

— И что же, везде тебя принимали, Святополк Окаянный?..

— Святополк Окаянный — не то что я, он своего добился, не зря братьев Бориса и Глеба умертвил: после Владимира Красное Солнышко четыре года киевский престол занимал, великим князем величался!

— Святополк хоть и взлез с окровавленными руками на трон, но земля наша не захотела его носить, в помрачении ума кончил жизнь свою где-то в Богемских пустынях. А у тебя разум на месте, изворотлив ты и блудлив, как я погляжу.

При этих словах Глеб неожиданно вскочил, впился взглядом в лицо Юрия Всеволодовича. Под болезненно красными, вспухшими веками его темные, без зрачков глаза казались непроницаемыми, однако что-то таилось в их глубине, на самом дне — ужас ли, безумие ли… Но только миг один и длилось его замешательство, Глеб овладел собой, снова опустился на колени, но голос все же выдал его, чуть дребезжал, когда он спросил:

— Ты хочешь, стало быть, знать, почему я с ума не съехал или не вздернул себя на осину? А зачем? — Глеб с нарочитой наглецой ухмыльнулся в седые усы.

— Ну, ладно… — выдохнул Юрий Всеволодович. — Я не духовник твой, чтобы выслушивать бесстыдные глаголы… А другие-то навряд от тебя и услышишь…

— Не веришь мне? Я знал, потому с собой тебе важного татарина привел. — Глеб заерзал, выказывая побуждение подняться с колен и вылезти из угла.

— Он же монгол?

— Кто их разберет, все они одна морда. А ты его накормил? Мы ведь с ним с третьего дня ни маковой росинки во рту не держали.

Юрий Всеволодович позвал отрока:

— Подай меду и хлеба.

Отрок положил на столешницу каравашек, поставил долбленную из кала солонку и глиняный запечатанный кувшин.

— Нацеди в чашу. Ему одному.

Глеб нетерпеливо опрокинул в волосатый рот тягучий крепкий мед.

— Налей еще.

Опорожнив вторую чашу, он сразу заметно подобрел, глаза под мохнатыми бровями стали блескучими и шалыми.

— Я тебе, царь Георгий, как на духу скажу…

Юрий Всеволодович смотрел испытующе, прикидывал: спьяну ли, с издевкой или из сугубой учтивости и усердия царя подпустил?

— Хлеб-то мягонький! — Глеб любовно поглаживал белесую корочку ржаного каравайчика. — Сами печете?

— Пекли… А нынче уж ни муки, ни житного квасу. Жду Ярослава из Новгорода, вот-вот должен быть.

— Каравай начинают с головы. — Глеб снял с пояса укладной нож, раскрыл его и отрезал хрустящую горбушку.

Двадцать лет проскитался я на чужбине, там только лепешки пекут. А вот, видишь, не забыл, что каравай с головы починают. — Он жевал не жадно, с удовольствием. Потом произнес, шамкая: — Навряд дождесси.

— Что?

— Не дождесси ты Ярослава.

Юрий Всеволодович никак не выдал себя, сидел неподвижно, не спуская с Глеба изучающих глаз. Наконец разрешил:

— Посоли хлебушко-то.

Глеб взял щепоть соли и продолжал с набитым ртом:

— Хан Батый сам пошел на Новгород через Торжок.

Он посмотрел на кувшин, потом на Юрия Всеволодовича. Тот еле приметно кивнул головой, и Глеб без смущения пододвинул к себе кувшин. Выпил одну чашу и сразу же наполнил снова, уже не спрашивая позволения у хозяина. Налил всклень, да не впрок: то ли поторопился, то ли захмелел — тягучий вишневый мед потек по бороде и груди. Глеб поднялся, намереваясь выйти из угла, Юрий Всеволодович осадил его:

— Не суетись! — сказал властно и жестко.

— Ты погляди, как я оболочен, ровно ярыжка, — пожаловался Глеб. — И цвет-то не угадаешь, то ли сер, то ли зелен, полы-то одни мохры. — И опять потянулся к кувшину.

— Довольно!

Глеб вздрогнул и отшатнулся, как от удара, помолчал, насупившись.

— Вы-то с Ярославом в благоденствии родились, а я обречен на испытания смолоду. Ты вот к Мстиславу Удалому на Калку не пошел, к моим рязанским князьям не пошел, а Ярослава ждешь? Чегой-то он пойдет твой Владимир щитить, когда у него у самого на попечении город поболе и побогаче твоего?

Руки великого князя, лежавшие на столешнице, сжались в кулаки. Глеб опасливо покосился на это движение, но все равно гнул свое:

— Конечно, вы с ним одного отца дети… Как он, так и вы, по его заветам…

— Отец-то наш чем перед тобой виноват?

— Передо мною — ничем. Рази я что говорю. А вот перед Южной Русью грешен, и не простится ему на Страшном суде и не надейся, Гюрги! Сколь жестоко терзали и грабили ее степняки-половцы! Я среди них два десятка лет прожил и от многих ханов наслышан: кабы русские князья исполчились хоть один раз все вместе, не только Тмутаракань, а всю степь до лукоморья и Хвалисского моря могли бы себе вернуть. А когда Игорь Северский пошел на них походом, твой отец, что, поддержал? И не подумал? Сидел тут, среди своих лесов и болот. Мне князь Владимир Игоревич, который в плену у Кончака на его дочери женился, сказывал…

— Он помер в двенадцатом году, — прервал Юрий Всеволодович.

— Знаю! — отмахнулся Глеб. — Я с ним видался во втором году на похоронах отца его, князя Игоря. Так вот, говорил мне Владимир тогда, что вы, Мономаховичи, погубите раздорами своими Русь. Так и вышло. Не тогда, так нынче.

Юрий Всеволодович строго глядел в одну точку. Понятно, почему Глеб Рязанский слова эти напомнил: родственные они души с Владимиром, может быть, и друзья даже — сын Игорев тоже ведь был проклят и сгинул где-то на чужбине. Он затеял войну с Галицкими боярами, лишил жизни почти полтысячи человек, в войне той в 1211 году были умерщвлены и его родные братья, трое Игоревичей. Их смерть на совести одного только Владимира. Так что было о чем поговорить двум братоубийцам.

— Гюрги, Святославле, что вы на меня волками глядите? Какой взыск у вас ко мне? Что вам за дело до наших рязанских распрей? Про Исады вспоминаете? Тот пир кровав? Ну, пьян я был, помутился разумом. Да, положили шестерых… Им уготовили Царство Небесное, а себе муку вечную. — Глеб усмехнулся беззубым неопрятным ртом. — Думаете, я опять по чью-то душу пришел и на престол хочу? He-а, князи. Это вы ошибаетесь, так думавши… А пошто пришел я с татарами? Тоска гнала меня в родные края, на Русь. Вам не понять изгнанника и грешника нераскаянного. Дайте выпить еще маленько… Не дадите? Жадные вы, Всеволодовичи! Весь ваш род мономаховский жадный! А у меня ничего нет, и ничего мне не жалко! Не верите? Побожусь! Святославле, ты подобрее, прикажи еще налить старенькому. Я ведь никому не нужный… И не вредный. Я же вам дела старой памяти не поминаю!

— Каки таки дела? — вырвалось у Святослава.

— А дяденьку вашего мужеблудника? Стыдоба на всю Иверию. Только благородство царицы Тамары покойной потушило эту историю.

— Ты уж и там побывал? — удивился Святослав.

— А как же? Говорю этому Георгию: подлец ты, подлец, жеребец ореватый. Позоришь русских среди наших единоверцев картвелов. Он и не знает, куда глаза девать, чего отвечать.

Братья засмеялись.

— Во-первых, Георгий нам не дяденька, а брат-двоюродник, — сказал Юрий Всеволодович. — Во-вторых, царица Тамара когда померла? Выходит, врешь ты!

— Царица Тамара померла, верно! — со слезой воскликнул Глеб. — Красоты и ума непостижимого. Рази я говорил, что она жива? Она после вашего жеребца еще замуж выходила. Не отрицаю. Но и вам бы, князи, не лаять меня, а приветить, как родного. Почему?.. Ладно уж. Долго я хранил молчание. Но теперь делаю признание. Поскольку это далекое прошлое и поступок мой в Исадах тайна великая. Почему братьев моих поубивали? Зверь я, что ли? Кровь пью? — Глеб поднял палец, призывая ко вниманию. — Тяжко говорить сие. Но братья мои заговор составили противу батюшки вашего Всеволода. — С пьяной важностью Глеб оглядел братьев. — Я дознался и пресек. И вот благодарность! Всю жизнь провел с чужаками. Легко ли?

— В тое лето, как ты убивство учинил, и батюшка-то наш помер. А я на престол взошел, — перебил Юрий Всеволодович. — Может, ты меня спасал от заговора рязанского?

— Вот всегда оно так! — горюнился Глеб. — Такова благодарность человеческая. Спасителя своего, избавителя поношению предаете и милостынею попрекаете. И кто меня пожалеет? Даже Бог не пожалеет. Потому — виноват! Сам знаю, сколь страшен я. Все равно душа погибла. Одно облегчение — медку. А, Гюрги?

— Плесни! — велел отроку Юрий Всеволодович.

— Вот и добро, и славно! — расцвел Глеб. — А я вам, князи, баечку скажу. Под медок пойдет баечка не пьяная, а поучительная. Хотите?

— Монголу в подвале расскажешь, — поднялся со своего места Юрий Всеволодович.

— Э-э нет, князь владимирский, ты послушай-ка, что было во городе Рязани, всего невдалеке. А татарашка моя и так знает. Мы там вместях обретались и все видамши.

— Пускай врет, я посплю пока, — разрешил Святослав.

— А вот и не совру. Сам врешь! В тебе кровь злая играет. А я со слезами повесть оповествую. Князя-то Федора младого помните? Сына Юрия Рязанского?

— А что Федор? — привскочил Святослав. Братья переглянулись.

— Церковь Николы Корсунского у нас в городе помните? Бывали ведь у нас. Теперь Никола не Корсунский уже, а Заразский. Так во плаче и воплех речем храм сей.

— Ты не вития, Глеб, и языком не завивай. По-простому вещай.

— Вилицу бы хоть подали мне, — поморщился рязанский, уже поняв, что баечку ему разрешают и слушать будут.

— Обойдешься. Не во что вилицей у нас тыкать.

— Я и говорю, жадные вы. Могли бы рыбку поспособствовать старцу. Ведь пост! А я пощусь…

— Не поможет, — сказал Святослав.

— Ну, на всякий такой случай. А вдруг зачтется? Вот убивец, скажут, а пост соблюдает… Так я про пост?.. К чему это?.. Да, родился этим постом младенец у нас в Рязани. Княжич. Иван Федорович. Смекаете? Федору — сын, Юрию — внук. Прозвищем Иван Постник, потому что родился постом у княгинюшки Евпраксии нашей. Еще и на ножки не встал, слова единого молвить не выучился, как оборвалась его жизнь при обстоятельствах горестных и ужасных. Я не хочу тебя, Гюрги, расчувствовать, но ведь и у тебя внуки есть?

— Говори, проклятый!

— Молвлю то, чему сам свидетель и что душу мою смрадную перекрошило и перемяло и переломало. Страстей моих играние молитвами покорив, теперь лишь взываю и вопию: пошто погубление невинным насылается? О, пророческие и страшные таинства!.. А ты, отрок ленивый, не видишь, чаша моя пуста?

Отрок, поймав взгляд великого князя, плеснул еще.

— Через три года после сражения на Калке священник Евстафий принес в Рязань из Корсуни чудотворную икону Николы, которая потому и называлась Никола Корсунский. И присутствовал в ней непостижимо образ и дух Святого Угодника.

Она стояла ранее посреди града Корсуни, близ церкви апостола Якова, брата Иоанна Богослова. Церковь эта была тем славна, что в ней в 988 году крестился самодержавный и великий князь Владимир Святославич Киевский и всея Руси. И тем еще была известна церковь, что позади ее алтаря была такая обширная и красивая палата, в которой пировали греческие императоры Василий Болгаробоец и Константин Порфирородный.

И был в церкви апостола Якова скромный священнослужитель именем Евстафий, муж лет уже зрелых, помыслов благочестивых, сердца сокрушенного. Ему-то ночью девятого мая 1224 года от Рождества Христова было явление чудное. Некий старец благоуветливый, с большими яркими глазами, с густой волнистой бородкой позвал Евстафия по имени и сказал:

— Возьми мой чудотворный образ Корсунский, супругу свою Феодосию и сына своего и иди в землю Рязанскую. Там хочу пребывать и чудеса творить и место то прославить.

Евстафий пробудился в холодном поту, но скоро успокоился, подумав: нынче на литургии я громко возглашал тропарь святого Николая и прокимен в честь его же, а еще и кондак, вот и примстился он мне.

В следующую ночь опять явился Чудотворец, повторил свои слова голосом теплосердечным, но настойчивым. Затрепетал Евстафий, стал думать: о, великий Чудотворец Никола, куда велишь идти? Я, раб твой, ни земли Рязанской не знаю, ни в сердце своем не помышляю. Не знаю я той земли, на востоке ли, или на западе, или на юге, или на севере. И опять нашел успокоение, решив, что снова ему помстился Никола из-за того, что вчера он дольше обычного простоял перед образом в церкви. Икона писана i гладью — краски боголюбивый изограф клал ровно, мягко, без супротивности и противня, образ Николы излучал доброту и сердечность, но Евстафий после первого ночного видения все равно трепетал, долго клал поклоны земные и умолял не отсылать его в какую-то Рязанскую землю.

На третью ночь в тот же точно час Евстафий пробудился оттого, что кто-то толкал его под ребра. Евстафий поднялся со своей жесткой постели и увидел в красном углу при свете лампады Николу Корсунского. Он взирал на священника огромно открытыми глазами вопрошающе и терпеливо. Евстафий невольно взнял руку творить знамение, возопил:

— О великий Чудотворец Никола, возвеличенный Господом на небесах и прославленный на земле чудесами! Да будет воля твоя, как изволил.

Икона начала смещаться к выходу. Евстафий подумал, что высокий, во весь рост Никола с благословляющей десницей и Евангелием не пройдет через низкий дверной проем, но Чудотворный ушел за порог и растворился в предутренней жемчужно-серой дымке. Евстафий поторопился выйти следом за Чудотворцем, увидел лишь розовую полоску зари и подумал: нешто туда мне, на восток надобно идти?

А утром пришел в церковь иподьякон Херсонесского епископата и велел Евстафию следовать немедля за ним в епархию. Евстафий шел и терялся в догадках, вспоминая за собой прегрешения, за которые мог бы получить порицание владыки, но только зря беспокоился, епископ объявил ему:

— Царевна греческая Евпраксия сосватана за рязанского юного князя Федора и отбывает на Русь. Осведомлена она о тех чудотворениях, какие явил святитель Никола на земле и на море, и потому пожелала взять с собой образ Николы Корсунского как покровителя в путешествии. Тебе надобно быть при святой иконе безотлучно.

Евстафий начал собираться в дорогу. В городе Корсуни, расположенном на мысу Херсонеса, со времен Владимира Святого проживало много русских людей. Евстафий расспросил их, кака така Рязань, где находится и как до нее добраться. Нашелся человек, знавший ответы на все вопросы в точности, сказал, что путь в Рязань лежит через лукоморье, половецкие степи и дикие, населенные зверьем леса. Услышанное вселило в его душу страх, даже ночью его не отпускало беспокойство. И вот снова в тонком сне явился к нему Никола и сказал:

— Поедешь не через земли язычников-половцев, а старым путем из греков в варяги.

А наутро и епископ подтвердил:

— Опасно ехать по степи. Недавно являлись туда дикие орды татаро-монголов, была страшная сеча, и все там нынче в неспокойном движении. Пойдете в устье Днепра в Понтийском море, которое называется еще Веским, доплывете до моря Варяжского в немецкой области. Из города Риги пойдете уж сухим путем до Великого Новгорода и дальше в Рязанскую область не только беспрепятственно, но и с почетом.

Евстафий взял чудотворный образ Николы Корсунского, жену свою Феодосию и сына Евстафия-второго, а еще одного из клириков церкви апостола Якова и навсегда покинул Херсонес на корабле греческой царевны Евпраксии.

Путешествие длилось два с лишком года, безопасно, но не без приключений. В Великом Новгороде торжественно встретили греческую царевну князь Ярослав Всеволодович и сын его Александр. Жена Евстафия Феодосия так возлюбила Великий Новгород, что захотела остаться в нем и не сопровождать дальше царевну и чудотворный образ. А чтобы Евстафий силой не заставил, скрылась от него неведомо куда. И как потом написал Евстафий-второй, «абие расслабе все уды и телеси ея, и быша, яко мертва, и недвижима, — едино дыхание вперсях ея бяше». Евстафий, узнав, что жена его при смерти, припал к чудотворному образу и говорил со слезами:

— Великий Чудотворец Никола, прости рабу свою, согрешившую перед тобой, как одна из безумных жен.

И тотчас была исцелена Феодосия, все отправились в путь дальше. А скоро встретили их с великой радостью и с хлебом-солью епископ Ефим Святогорец и великий князь Юрий Игоревич, которые сопровождали затем гостей до Рязани.

Вскоре и свадьбу царской дочери Евпраксии и князя Федора Юрьевича Рязанского сыграли, а образ Николы Корсунского поместили в храм, специально воздвигнутый во имя великого святого в вотчине князя Федора, что на речке Осетр близ стольного города. Епископ Евфросин освятил ее с большой торжественностью и празднеством, а батюшка Евстафий стал в ней править службы.

В ту осень Ока встала очень рано. За несколько дней покрылась льдом. Он был еще тонок, но уже выдерживал всадника с конем, хотя при этом слегка прогибался и пугающе потрескивал. Сторожа с крепостной стены заметила в двух верстах от Рязани трех верхоконных. Растянувшись цепью, они пересекли неторопливым опасливым шагом реку, приблизились к городу и снова той же цепью вернулись по льду на правый берег Оки. Постояли, видно посовещавшись о чем-то, а затем припустили через реку рысью столь резвой, что сторожа толком и рассмотреть их не успела. Поняла только, что люди чужеземные, однако не половцы и не булгары.

Всадники удержали коней у ворот.

— Менду! — крикнул стражникам один.

Второй повторил приветствие по-русски:

— Здравствуй! — И добавил: — Мы посланы к вам великим Батут-ханом, покорителем вселенной. Ведите нас к своему князю.

Дружинники сообщили о послах великому князю Юрию Игоревичу. Тот велел вести их в думскую палату.

Когда послы спешились, рязанцы с удивлением увидели, что среди них — баба, старая и по-чудному наряженная… На послах были шубняки — на одном овчинный, на втором козлиный — и меховые с наушниками шапки. У бабы лежала на плечах шкура бурого медведя и лисьи хвосты, на голове — колпак с нашитыми на нем клювами птиц — похоже, сапсана, утки, клеста. На шее у нее висела пронизь из сухих лягушек.

Рязанцы, не скрывая изумления, раздумывали, можно ли такое чудище допустить до великого князя.

Толмач успокоил их:

— Это наша чародейка Удоган. Она знается с облаками, оберегает нас и предсказывает судьбу.

Стражники продолжали сомневаться: долго ли православного человека изурочить, злую болесть на него наколдовать?

— А пошто вы Оку пересекали туда-сюда?

— Пробовали, крепок ли лед. Ведь наше войско больше, чем триста тысяч. Как все выйдут — а ну как треснет лед?

Стражников это лишь рассмешило: вот врет, триста тысяч!

— А пока нас только трое, — продолжал толмач. — Иди зови своего князя.

Но стражники скрестили перед ним свои копья. Юрий Игоревич сам вышел из ворот в окружении дружинников.

— Менду! — почтительно приветствовал его посланник, а толмач переложил на русский.

Оба посла оказались на одно лицо. Юрий Игоревич рассматривал их, пытаясь найти отличия, но только усмотрел, что у одного грязные, видно, отроду не мытые руки, а у другого воспаленные глаза с опухшими красными веками.

— Турсун батыр, — сказал Грязные Руки, а Воспаленные Веки перевел, что посол желает князю быть живым.

После этого Грязные Руки говорил на своем языке очень долго. Толмач переложил:

— Хан Батый требует от вас десятины от всего — от князей, простых людей и коней, десятины от коней белых, десятины от вороных, бурых, рыжих, пегих. А если вы не желаете добром отдать, то мы силой все возьмем.

Тотчас чародейка закружилась волчком на одном месте, так что взвились ее седые, заплетенные в косички волосы, и лисьи хвосты, и сухие лягушки, издававшие глухое бряканье. Одновременно она произносила какие-то заклинания, подвывала, несколько раз ударила в бубен и наконец умолкла, вперив глаза в проходящую тучку. Наглядевшись на тучку, чародейка объявила что-то своим спутникам.

Толмач с важностью перевел:

— Духи сказали, что никто не смеет противиться великому хану Батыю, ему покорна вселенная, не то что какая-то Е-ли-цзань.

Юрий Игоревич был не столько даже рассержен, сколь удивлен: еще никто не смел приходить на Русь с таким запросом.

— Возьмете не десятину, а все, но только если завоюете нас. Но скорее пегий конь станет саврасым, чем это случится. Пошли вон, откуда явились!

— Дзе, деренчи? — зло выговорил посол Грязные Руки.

— Ладно, разбойники! — перевел Воспаленные Веки.

— Глянь-ка, еще и обзываются! — осерчал великий князь Рязанский.

Послы неторопливо усаживались на коней. Старуха-чародейка оказалась проворнее всех, прямо-таки запрыгнула в седло.

Они развернулись. Перед ними лежал свеженаметенный сугроб. Их мохнатые низкорослые лошадки преодолевали его осторожно, погружали ноги в снег опасливо, а как выбрались на едва заснеженную равнину, взяли сразу в полную скачь, так что на рязанцев полетели грязные ошметки ископыти.

Юрий Игоревич собрал большой совет. В гриднице — самой поместительной палате великокняжеского дворца — не хватило на всех пристенных лавок, накрытых коврами и шкурами. Пришлось принести из других покоев трехногие ременные стольцы, на которые обычно нарочитые люди не садились. Ныне было не до вожеватости. Весть о пришельцах встревожила не только рязанских князей, но и всех ближних соседей — князей пронского, коломенского, муромского. Все они спешно прибыли со своими верхоконными дружинами, с боярами и воеводами с оружием и с броней.

Великий князь Юрий Игоревич был и по чину, и по возрасту старше всех собравшихся. Он сидел в красном углу на резном седалище с подлокотниками, как обычно, грузно, усадисто, но не мог скрыть беспокойства и нетерпения. Ближе всех сидевшие к нему племянники Ингваровичи Олег и Роман ворохнулись на лавке, понимающе переглянулись.

— Ведомо вам всем, — начал Юрий Игоревич, — что в диком поле объявился наглый враг. Но никто из вас по молодости лет не знает, сколь силен он: это те самые неведомо откуда и незнаемо зачем приходившие четырнадцать лет назад татары. Они убили на Калке шесть русских князей и девять из десяти дружинников. Сам непобедимый Мстислав Удатный, сын Мстислава Храброго, бежал с поля боя…

Юрий Игоревич умолк. Безмолвно сидели и все собравшиеся на совет: не знали, как рассудить, на что решиться.

— Неужто так прямо и требуют: покориться им? — подал голос князь муромский…

Ответом ему был дружный гул, и не понятно стало, кто что хочет сказать.

— Не бывало такого!

— Николи не бывало. Деды и отцы наши никому дани не платили.

— И в рабстве ни у кого не бывали.

— А если приходил враг, то за свою честь и отечество умирали в бою.

— Так и мы должны честь свою оружием или смертью сохранить. Решительные слова о готовности сохранить свою честь оружием или смертью произнес сын великого князя Федор. Юрий Игоревич повернулся к нему с отцовской гордостью и одобрением, потом обвел взглядом всех сидевших вдоль стен князей и бояр: мол, каков орел мой сын!

Полное согласие было ему ответом:

— Федор за всех за нас молвил!

— Надо, надо собирать силы и проучить татарву как следует! И не отсиживаться за крепостными стенами, а выйти в открытое поле!

— Все, как один, выйдем!

— Умрем, но не покоримся.

— Труби сбор, государь! Мы все одним сердцем с твоим Федором.

Юрий Игоревич слушал, слегка покачивая седой головой, соглашаясь, но и о чем-то потайном еще прикидывая. Когда все выговорились, сказал:

— Будем собирать полки, братья. Я уже послал гонцов к великому князю владимирскому Юрию Всеволодовичу, в Чернигов к князю Михаилу. Все силы надобно собрать, чтоб не сталось, как на проклятой Калке. А покуда надо потянуть время. Сын мой Федор пойдет к Батыю, даст ему дары богатые, скажет, что хотим миром поладить. Мы ведь и правда так думаем?

— Вестимо, худой мир лучше крепкой брани.

— А что же, Федор твой без оружия пойдет и без охраны?

— Какое оружие? Какая охрана? Он и его бояре будут посланниками добра и мира.

Наступила тишина в палате — согласие было полным, князья уж прикидывали про себя, сколько могут они собрать в своих вотчинах ополченцев: конников и пешцев, копейщиков и лучников.

Ехали неспешно, коней не погоняли, чувствовали себя безбоязненно, да и как же иначе — на своей-то родной земле? Время коротали в разговорах.

— Что-то рано нынче заколодело?

— Растает.

— Знамо, растает. В апреле.

— И сейчас растает.

— Да не надолго, потому как зима на носу.

— И на Рождество случается дождь.

— Ну, это редко.

— Но случается все же.

У сельца Добрый Сот приостановились поговорить с крестьянами, которые молотили цепами овес. Удивились, что столь рано решили они выбивать зерно из колосьев: делалось это обычно поздней осенью или зимой, чтобы подольше сохранить солому для корма скота.

— Что не молочено, то и цело, а-а, хрестьяне? Забыли нешто? — крикнул с седла Апоница, дядька князя Федора, пестовавший его с четырехлетнего возраста и с той поры всюду его сопровождавший.

Крестьяне, увидев князя Федора, работу не бросили, цепов из рук не выпустили, только покачнулись в его сторону в знак приветствия и почтения. Один из молотильщиков, стоявший ближе всех к всадникам, посетовал:

— Беда, день короче стал, больше трех кресцов не успеешь обмолотить.

— Куда же торопиться-то? Морозы только-только затрещали, и снегу мало.

Молотильщик помолчал, видно раздумывая, следует, нет ли говорить правду, подошел к Федору:

— Княже, за лесом, на речке Воронеже пришлых людей скопилось видимо-невидимо, прямо тьма. И конные и пешие, и даже бабы при них… Лошади, овцы, велблуды. Шалаши огромадные поставили. Пугаемся, вот-вот на нас налетят, заберут хлебушко.

После этой встречи с крестьянами ехали молча, каждый таил в себе сомнение и опаску. Благо, путь оказался недолгим: за лесом и впрямь — людей и скота глазом не окинешь.

Дорогу перекрыли вооруженные люди.

— До хана Батыя нам надобно, — сказал им Климета Кожух, стольничий князя Федора.

На удивление, татарские воины поняли Климету без толмача, жадными раскосыми глазами обшарили всадников, заглянули и в сани, подняв кожаный полог над сундуком и коробами. Окончательно все уразумев, показали руками, чтоб следовать дальше вместе.

Речка Воронеж мелка и узка, но, видно, воды в ней все же хватало и на все бесчисленное множество воинов, и на еще большее количество скота. По обоим берегам стояли равноудаленные друг от друга в строгом порядке черные юрты. Одна из них была золотисто-желтая, и возле нее на длинном ярко раскрашенном древке вздымалось пятиугольное знамя из белого шелка, на полотнище которого был очень искусно изображен серый кречет с черным вороном в когтях. Увенчивали знамя девять конских хвостов.

— Золотая изба и стяг Батыя, — понял Климета Кожух.

— Слезайте с коней и стойте здесь, — велел старший нукер русским послам и направился к юрте, стоящей рядом с ханской.

Там сразу стало шумно, забегали охранники, отпахнули полог, закрывавший вход в юрту, из которой вышли несколько человек. Донеслись голоса:

— Урусы…

— Долгобородые…

— Оросы…

В окружении телохранителей к русским послам приближался свирепого вида старик.

— Субудай, — определил Климета.

— Неужто? — не сдержался князь Федор, наслышавшийся об этом полководце много всяких ужасов. — Тот самый, который на Калке?..

Так вот он какой, жестокий убийца русских князей!.. Ноги ухватом — оттого, знать, что всю жизнь верхом на коне. Глаз только один, и то левый — как же он из лука целится?.. Рука правая скрючена. На лице косой шрам… Видно, неплохо оттитловали его в рукопашных схватках! Может, и мы добавим ему титлов, если полезет…

Субудай подошел, глядя на послов единственным глазом искоса, по-птичьи.

— Уруситы?

— К Бату-хану мы. С князем Федором Юрьевичем, — ответил сокольничий.

— Коназ? — Субудай перевел свой темный зрак на Федора. Повернулся в сторону золотой юрты.

От нее шел сам хан с девятью телохранителями — три ряда по три нукера. Был он молод, легок на ногу. Солнце светило ему прямо в глаза. Они были совсем как щелочки. Ярко посверкивали рубиновые пуговицы его желтого длинного чапана. Подойдя к послам, хан встал так, чтобы солнце не слепило его. Веселая улыбка играла на его плоском желтом лице — и в складках прищуренных глаз, и в вислых усиках видел ее князь Федор.

— Мы пришли к тебе с миром, — сказал он хмуро. Потом, помолчав, прибавил: — Подарки наши прими в знак… дружбы.

Батый улыбнулся понимающе и покровительственно:

— Видно, князь, тебе жалко своих даров? — Не ожидая ответа, все с той же усмешкой сказал нукеру: — Ясанчей и каланчей сюда. Пусть примут дары, если… если князь не раздумал. Ты ведь не раздумал, а?

Федор вспыхнул, хотел ответить что-нибудь дерзкое и обидное, но дядька Апоница, стоявший позади, незаметно ткнул его кулаком в спину, шепнул:

— Не задирайся, Бога ради.

Батый, как бы не замечая гнева русского князя, снисходительно разглядывал крытую повозку с подарками.

Подошли ясанчи и каланчи — русские поняли, что это, наверное, сборщики податей, — начали по-хозяйски потрошить коробья.

Улыбка на лице Батыя стала брезгливой: нашли, дескать, чем удивить — монетки серебряные, бисер арабский, жемчуг гурмыжский… Аксамиты, парчу, порфиру, камку и другие полотна он небрежным движением руки велел отложить в сторону, словно бы отбросить как ненужные ему, но шубами остался доволен: все десять, подбитые куньим, собольим, горностаевым, лисьим мехами, перебрал собственными руками.

— Субудай-багатур, — обернулся он к своему одноглазому полководцу, а что сказал ему, толмач Воспаленные Веки не перевел.

Субудай достал пергамент, с хрустом развернул его перед князем Федором.

— Видишь вот, коназ, реки ваши, дороги ваши и ваши же города. К Итилю, к Волге значит, тридцать три наших тумена шли широким строем, таким широким, что крылья его, левое и правое, разделяли три дня пути. — Субудай уставился немигающим оком на Федора, ожидая увидеть недоверие или страх. Не разглядев ни того ни другого, продолжал уже зло: — По твоей проклятой Руси, где то речки, то болота, то леса страшнущие, непролазные развернуть такой строй нельзя. Так укажи, где нам будет легче пройти после твоей Е-ли-цзани к Ику, значит, Коломне по-вашему, потом к Ульдемиру — к Владимиру? Через Мушкаф?

— Какой еще Мушкаф? — спросил Федор, не сразу понявший издевательскую изнанку разговора.

— Через Москву, если по-уруситски.

Федор побледнел. Еле сдерживая бешенство, произнес медленно и с угрозой:

— Коли пойдете, то хватит одной дороги — на тот свет!

Едва Воспаленные Веки закончил перевод, как Батый сверкнул глазами, словно лезвием сабли, воскликнул даже как бы весело:

— Дзе ит!

— Вот собака! — с явной радостью перевел Воспаленные Веки.

А Батый продолжал игриво, даже ласково:

— А скажи-ка, князь рязанский, твоя хатуня, жена значит, — Юлдуз?

Федор не понял.

— Зовут ее Юлдуз?

— Нет, Евпраксеюшка.

— Да-а?.. А мне сказали, что она прекрасна, как Юлдуз — утренняя звезда на небе.

Апоница сзади жарко выдохнул князю своему в ухо:

— Терпи.

— Да-а… — продолжал все с тем же веселым блеском черных узких глаз Батый. — Когда я отправлялся в этот поход, моя мудрая мать Ори-Фуджинь сказала, что в каждой стране покоренный народ будет присылать мне в дар самую прекрасную женщину. Так что вели своим рабам мчаться за Евпраксеюшкой. У меня на ложе еще не было царской дочери и княжеской жены. — И Батый показал свои крупные белые зубы. — Может, сам хочешь привести ее?

Если бы был у Федора хотя бы укладной нож, он бы выхватил его не задумываясь. Но послам, идущим с миром, не должно иметь с собой ни самого легкого оружия. Только единственное оружие было у него — слово. Федор заставил себя ответить хану с такой же улыбкой, с какой говорил тот:

— Недостойно нам, христианам, тебе, нечестивому псу,водить на блуд не токмо жен своих, но и волочаек подзаборных.

Какой знак подал хан своим нукерам, Федор не видел — только блеснули перед его глазами сразу два ножа. Он уже не видел, как на окольничего накинули укрюк — ременную петлю на длинном шесте, как пал на колени дядька Апоница, умоляя басурман пощадить его юного князя.

Апоница один остался в живых. Всех убиенных по велению хана выбросили в степь на расхищение шакалам и воронам. Апоница укрыл в зарослях сухого приречного камыша тело Федора, а когда пала ночь, пробрался в село Добрый Сот, выпросил у мужиков, молотивших овес, лошадь с санями.

Наутро следующего дня на кречеле — погребальной повозке явился князь Федор в Рязань.

Со времен Юрия Долгорукого и Андрея Боголюбского в церковном строительстве Северо-Восточной Руси широко распространялось каменное зодчество. Кроме пришлых, греческих и итальянских, мастеров стало много и своих каменных здателей. Но и умельцев рубить храмы было еще много, наиболее искусных и сведущих в этом ответственном занятии назвали древоделями. Как раз такой древодель по имени Мирошка Бирюч со своей дружиной рубленников поставил церковь Николы Корсунского в вотчине князя Федора. Строили не обыденкой, обстоятельно, неторопливо. Запаслись кондовыми бревнами для клети, но княгиня Евпраксия, сама вникавшая в строительство, захотела, чтобы был восьмерик — сруб с восемью гранями. Из-за этого строительство затянулось еще на год, но зато уж получилась церковь знатная. Полюбоваться на нее тянулись христиане из тех даже сел, где имелись собственные приходы. Верх у восьмерика шатровый, увенчан деревянной маковкой с крестом, который вознесся даже выше княжеского трехжильного дворца. Оба прируба — алтарь с восточной стороны и трапезный притвор с запада — с резными кокошниками. В оконца и по нижнему ряду, и под самой кровлей вставлена разноцветная слюда, которую Евпраксия велела привезти из Царьграда. Попил в церкви тот самый Евстафий, который привез из Корсуни образ Николы, а дьяконил с ним его сын, тоже Евстафий.

Возвели церковь на всеобщую радость, да обернулась эта радость горестью.

Апоница рассказал, как принял князь Федор мученическую смерть, все без утаю и щадения поведал, глаза в глаза отцу покойного и юной безмолвной вдове.

Был Апоница сам не в себе, как в бреду и трясавице.

— Все равно умерли, — говорил, — никто не повернул назад, все вместе полегли мертвые. Быть сече лютой. На Рязань идут.

Среди общего плача и воя великая княгиня, мать Федора, лежала без памяти, а Юрий Игоревич без слов, страшен лицом, все ласкал пальцами острие меча и улыбался.

Евпраксия не вскрикнула, не оцепенела, не лишилась чувств — подхватила младенца своего Ивана и рванулась в церковь, где шла в это время заутреня. Проскочила притвор, протиснулась сквозь плотно стоявших в церкви прихожан и начала взбираться по лестнице на хоры. Увидев ее, певчие даже оторопели, а княгиня взбежала еще выше, куда поднимались изредка по хозяйственным надобностям пономарь или староста.

Она распахнула окно, перекрестилась и, не выпуская из рук сына, ринулась вниз, на окаменевшую мерзлую землю.

— Заразилась! — закричали в городе. Вместо утрени в церкви стали моления об упокоении душ новопреставленных.

На ветвях еловых воздвиглись три гроба. В них — одетые в белые саваны князь Федор, княгиня Евпраксия, княжич Иван.

На челе у всех — венчики с изображением Спасителя и предстоящими Ему Божией Матерью и Иоанном Предтечей.

— Живущий под яровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится…

После панихиды сразу и отпели.

— Плачу и рыдаю, когда размышляю о смерти и вижу во гробах лежащую, по образу Божию созданную нашу красоту безобразною, безславною, не имеюща виду…

Маленький, словно игрушечный, гробик с Иваном Постником был отставлен в сторонку от одров его родителей, над ним батюшка Евстафий совершил особое отпевание, как над непорочным, безгрешным созданием. Нет нужды молиться об оставлении его грехов — их нет, а когда батюшка Евстафий произносит его имя, то поминает усопших Федора и Евпраксию, о которых блаженный младенец Иван Постник станет молитвенником как непорочный наследник Царства Божия.

Сын батюшки дьякон засомневался было, следует ли отпевать княгиню Евпраксию, сознательно лишившую себя жизни. Отец строго упрекнул его за нетвердое знание чинопоследования заупокойного богослужения: кто лишил себя жизни по неосторожности либо будучи невменяем из-за острого приступа душевного отчаяния, самоубийцами не признаются.

Отдали им всем последнее целование.

…Вот какова наша жизнь! Это подлинно цветок, это дым, это роса утренняя. Пойдем же на могилы и там посмотрим, куда делась доброта тела? Где юность? Где глаза и облик плоти? Все увяло, как трава; все погибло! Пойдем же, припадем со слезами ко Христу.

Принесли тела упокоившихея к великому Чудотворцу Николе Корсунскому и положили в едином месте и поставили над ними кресты каменные. И зовется о тех пор великий Чудотворец Николой Заразским по той причине, что благоверная княгиня Евпраксия с сыном Иваном сама себя заразила.

— Даруй, Боже, безбурие в лукавом море суетного и мерзкого жития. Страшно житие сие, люто море, и помышления, яко вороны, играют, — жаловался, стоя у кивота, владыка Кирилл. — Сам веси, Человеколюбче, о чем молю Тя. Упокой отведших к Тебе и живущих призри. Сохрани от дьявольска обстояния и неистовства вражеска. — Глаза его наполнились жгучею влагою. Торопливо утерев слезы, он мелко перекрестился со смиренным поклоном…

Что хочет разузнать великий князь от несчастного Глеба? Унижен человек безмерно и не восстать уж ему. Все внутренние скрепы в нем разрушены, и разум помутнен. Как душезнатец опытный, Кирилл это видел и не судил уже осужденного.

Но толмач, сидящий в порубе?.. О, тут что-то другое… Не полезнее ли было бы с ним, а не с Глебом иметь пространное собеседование?

Служка уже донес о прибытии в стан князя Святослава, о падении Рязани и о двух пленниках, захваченных Дорожем. Только один миг видел владыка Глеба, когда его вели на расспрос, лицо его дряблое, дрожащее, подобно тесту избитому. Одного лишь взгляда хватило, чтоб прочесть, что уготовано человеку сему. Стыдясь и за грех почитая, вспомнил владыка свой испуг: а вдруг попросит благословения? Но Глеб прошел мимо, усмехнувшись вкривую. Видно, давно уж привык жить без окормления духовного. Богоотступник отринутый — а жалость к нему остро когтила сердце, ибо предугадывалась обреченность его пути под водительством дьяволовым.

— Покаянию даешь время, Христе, нашу искушая любовь, — прошептал Кирилл в томлении. — Судьбы, Тобой ниспосылаемые, суть глубины великие.

— Владыка, — попросил служка, — дозволь служебникам и монахам облачиться в порты исподни овчинныя? Иные со студения изомроша беспортьем.

— Не возбраняем студения ради, — сказал Кирилл. — А разве они еще не забыли, что кожи животных носить им не можно?

— Ослабли от хлада.

— Руки и ноги ваши ослаблены, как в церковь идти, а на игрища и дела пронырливые убыстрены. — Зная за собой доброту, которой он и по нужде побороть был не в силах, владыка почитал необходимым выказывать иногда строгость самым неожиданным образом, чтоб трепетали и укорот заране имели. Но тут же и раскаивался и чуть ли не повиниться готов был. Поэтому быстрым переходом он сделался ласков и попросил служку проводить его с факелом в ставку великокняжескую, чтоб на толмача поглядеть, если он еще не спит.

— А хоть бы и спал! — ответил грубым голосом решительный служка.

— Вот ты, меншик, кем до меня был? — допрашивал владыка, поспешая за ним и недовольный его нечтивостью.

— Сначала батюшка урядил сады оплетать плетнями, потом соль вываривал. Мы из Соли Галицкой сами.

— Лучше в монахах-то?

— Трудно воде запруду прососать на перст, а там и пошла размывать, — загадочно ответствовал служка.

— Не знашь, покормили толмача иль просто так бросили?

— Собачье брашно ему, а не царский дар!

— Ты эти упражнения в речениях сильных брось! Монаху не приличествует.

— Да ведь он враг наш, владыка!

— Сорока молвит: я вчера у Бога была, нынче я буду мелких птиц судити.

— Понял, — засмеялся служка. — А вот, например, корчемники вино с водою месят. Их тоже осуждать нельзя?

— Любишь вино-то?

— Да так, просто для разговору молвил.

— Вино, возлиянное не по мере, люто. Новгородцы вон даже утвердили меж собою крестным целованием, чтоб играния бесовского не любити и бочек не бити.

Служка удивился и сказал, что у них в Соли Галицкой вино хранят не в бочках, а в корчагах.

— Вино — орудие диавольское для уловления слабых, — сообщил на это владыка.

— Да мы и не привержены, — потупился служка.

— Смотри у меня! — погрозил Кирилл.

У самой ставки служка осветил факелом лицо владыки и сказал, глядя в упор, со значением:

— Так думаю, толмач наш — ведец. Все вызнает, а за ним и ватага его нагрянет, и атаман ихний.

— Да мы его взаперти будем держать в темнице. Веди-ка его ко мне да огней поставь побольше. Мечники, пущайте пленного сюды!

Монгол вошел с достоинством, с поднятой головой, с прямым, бесстрашным взглядом узких агатовых глаз.

— Сядь! — указал епископ на лавку. — Кормили тебя?

— Хлеба давали.

— А меда?

— Этого нет.

— Но пьете ли вы меда да пиво? — начал владыка издалека.

— Арзу и харзу из молока пьем. Но не жадно. Ибо кто жаден к питию хмельного, тот потеряет и лошадь, и стада, и все добро свое, так что превратится в нищего.

— На, отведай меда нашего.

Служка живо налил из княжеского кувшина полчаши.

Монгол подошел шагами легкими, неслышными, протянул руку. Она была у него сухая и черная — то ли грязная, то ли отродясь такая.

Владыка даже отшатнулся.

— Давно ли в мыльне был?

— Где это?

. — В бане, где моются.

— Мы не моемся никогда, чтобы не противиться провидению и не гневить духов. Если смоешь грязь — смоешь и силу.

— А чем вы занимаетесь? Вы — скотоводы и владеете пастбищами?

Толмач отхлебнул и возвел глаза горе, как бы припоминая, чем таким они занимаются.

— Татары делают войлок и покрывают им юрты. Мужчины делают луки и стрелы, стремена и уздечки, строят повозки, объезжают лошадей и доят кобылиц, делают кумыс, шьют мешки для его хранения, сторожат и навьючивают верблюдов. Кожи они выделывают при помощи кислого молока. Женщины у нас обязаны править повозками, ставить юрты и снимать их, доить коров, делать масло и кислое молоко, приготовлять шкуры и сшивать их ниткой из жил. Они шьют также сандалии, башмаки и другое.

— Веруете ли вы в Бога?

— Да. Его зовут Начигай. Он бережет наших сынов и скот. Его делают из войлока и сукна и жену его тако же. Держат их в жилищах, питают хорошо и просят обо всем, что надобно. А еще духи предков из войлока и шелковых тканей, им тоже дают есть, пить и угощают сердцем зверя. Все предки Чингисхана тоже боги.

— Вы признаете, что у человека есть душа? — прищурился владыка.

— Даже две или три. Материнская душа плоти и отцовская душа кости. Она в чреслах помещается. Разрубить кость чресельную — убить душу. Грешники и убитые по злу делаются духами, приносящими несчастья.

— Откуда вы это знаете?

— Отец и мать передают нам.

— Кто же ваши предки?

— Серый бык и каурая лань.

Владыка не позволил себе ни малейшего намека на улыбку.

— А откуда вы происходите? Где ваша родина?

— Мы не называем себя татарами. У нас семьсот двадцать покоренных племен. Но мы, родившиеся на берегах Онона и Керулена, главные среди всех.

Владыка порылся в памяти, но ничего не вспомнил.

— А где это?

— Далеко! — неопределенно махнул рукой толмач.

— Вы богаты?

Толмач вдруг засмеялся, впервые поглядев в глаза епископу.

— Чему ты смеешься?

— Твоему вопросу. Мы никогда не поймем друг друга.

— Почему?

— Мы по-другому видим мир, чем вы. Следовательно, мы живем в другом мире.

— Зачем же вы завоевываете наш?

— По велению Неба. Наше могущество предопределено Вечным Голубым Небом. Высшее наслаждение, сказал Чингисхан, состоит в победе: покорить врагов, отнять их имущество, отнять их коней, жен и дочерей, заставить рыдать любящих их. Десять лет назад Чингисхан ушел от нас, с ним пошли сорок красивейших дев, вослед за его душой, подобной крылу отлетающей птицы. Он — наше божество. Но он любил мудрецов и отшельников тех племен, которые покорял. Поэтому я и говорю с тобою так прямо, так открыто, так пространно. Он знал, что люди верят в разных богов, и не запрещал этого.

Владыка Кирилл понял, что нет надежды ни на единую живую искру истины в таковой беседе. Правда, некоторая часть истины уяснилась, и состояла она в том, что толмач сей мыслит иначе, чем мыслил бы человек его судьбы и положения- Он не тот, за кого выдает себя. Душа его студеная и неверная. Сам он незнаемый и немилостивый.

— Вечное Голубое Небо мы называем Тенгри, — сообщил толмач, уже как бы любуясь, сколь много глубоких и важных знаний доверил он обмороженному русскому попу со светлыми проницающими глазами. — Мы знаем также очистительную силу огня, — продолжил он, — вы зажигаете свечи перед своими богами, значит, вам тоже доступно это понимание?

Владыке было равно отвратно возражать или объяснять что-либо. Поэтому он промолчал.

— Наши грамоты начинаются словами: Силою Вечного Неба повелеваем… Теперь уяснил, отчего так? Оно — источник жизни, вечный и правосудный правитель мира. Огонь же очищает не только от болезней, но от дурных мыслей и злых намерений. Вот причина нашей неуязвимости, спокойствия и сплоченности.

— Какова цель вашего существования, ваше назначение? — спросил владыка, чтобы прервать это грубое похвальство.

— Наше призвание — покорить весь мир, все земли, — был краткий и уверенный ответ.

Кирилл очень холодно усмехнулся.

— Теперь ты смеешься, — сразу заметил толмач. — Я говорил, мы не поймем друг друга.

— Ну, почему все-таки? Вроде оба мы неглупы… хотя и существуем в разных мирах.

— Потому что мы — высший народ. Вам недоступна наша преданность, наше отношение к жизни и смерти, к другим народам. Наконец, у вас не было такого вождя, как Чингисхан. Вы — неплохие воины, били хазар, половцев и даже ходили на Царьград, но такого, как Чингисхан, у вас нет и не будет.

— Мы когда-то почитали бога Сварога, чье имя тоже означает голубое небо, и его детей Сварожичей: Перуна, Велеса, они тоже идолы, как у вас, только их делали из дерева.

— Оказывается, есть кое-что похожее! — снисходительно заметил толмач. — Но Чингисхана, человека такой мощи, ума и величия, у вас даже и не может быть.

— Но у нас был князь Владимир, при котором крестилась Русь во Христа. Этот князь не устрашением прославлен, но милостив к нищим, сиротам и вдовам.

В этом месте толмач засмеялся и с любопытством поглядел на Кирилла: может, русские таким образом шутят?

— Он защитник слабых и помощник угнетенным, — продолжал владыка, не смущенный весельем татарина. — Мы не знаем смертной казни и пыток. Мы так любили князя Владимира, что прозвали его Красным Солнышком. Мы украсили свою землю храмами, возделанными полями. Вы оставляете после себя пепелища, разор и горе!

— Как нету смертной казни? — прервал Бей-Ким. — А кто зелье растворит на убитие человеку? Его разве не смертью карают?

— Этот закон есть, да. Но он не применяется. У нас нет отравителей.

— Чего ж тогда пишете?

— А ты много о нас знаешь, — заметил Кирилл. — Кто ты?

— Благоразумец с мудростию, приличествующей мужчине… Ты живописуешь мне ваш образец совершенства, — зевнул, может быть притворно, толмач. — Но чем доски, на которые вы молитесь, лучше идолов, которых свергли?

— Мерзко Богу такое окаянное дело, как идоловерие! — воскликнул епископ.

— Откуда знаешь? — лениво спросил татарин. Он поддерживал разговор, только чтоб время шло.

— Негоже то, что верою принято, дерзкими исследовать испытаниями. Господь во благе создал человека, но, видя его злобою привлеченным и оскверненным, дал нам святого Своего лица образ. Так на иконы преславное смотрение очам нашим дано. На иконе написание Христово мысленное, а не воображенное, на само чело Божие возметаем мы очи.

— Ты знаешь, среди татар тоже есть христиане. Только они зовут себя несториане, иоанниты, ариане.

— Это уклонившиеся от истины еретики! — с сердцем воскликнул владыка.

Толмач засмеялся:

— А вы одни знаете истину, да? Мы хоть допускаем, что истин много. Единый Бог является в разных вероисповеданиях разным народам, кто как может воспринять. Зачем горячишь мысль и голос? Пусть всяк верует по-своему.

— Истина одна. Истина во Христе, — твердо сказал владыка, заблестев глазами. — Любовь наша ничем поколеблена быть не может.

— Ты называешь любовью веру вашу?

— Именно. В ней главное — любовь.

— К кому?

— К Богу. К ближнему. И все, что из этой любови проистекает: терпение, милосердие, справедливость.

— Это вероисповедание рабов, — с превосходством сказал татарин.

— Христос — высшая свобода. Он смертию искупил грехи наши прошлые и будущие и открыл нам высшие степени свободы духа. Потому зовем Его Искупителем.

— Грех!.. Что такое грех? — поморщился татарин. — Тут можно мыслить и спорить бесконечно. Что одному грехом кажется, другому ничего не кажется, и он спокоен. Ты говоришь, истина одна, что Христос — Сын. Ну а Бог Отец, Вседержитель, Дух Святой, Троица, которой вы поклоняетесь?

— Единосущна! И живоначальна! — отрезал владыка.

— А наших царевичей тоже учат Евангелию, — сообщил толмач.

— Зачем? — изумился епископ, не подозревая, что ему самому когда-то предстоит крестить одного из этих царевичей, который даже станет русским святым, основателем монастыря в родной Кириллу Ростовской епархии.

— Н-ну, на всякий случай, — уклонился татарин. — Пусть знают. Не помешает. Ведь все христиане преклонятся перед нами.

— Никогда! — вспыхнул иерарх.

— Посмотрим… Жизнь впереди длинная, — лукаво улыбнулся толмач, не подозревая, что этому усталому попу жить еще четверть века, а ему самому лишь до утра. — Но мы начинали с тобой говорить о вождях, а ты мне — о крещении.

— Это самое главное событие в истории земли нашей во всю ее ширину, — торжественно и со слезой умиления изрек владыка Кирилл.

— Это история, и потомки рассудят, какое событие самое главное. А может быть, то, которое наступит через неделю… иль завтра? Иль нынешней весной?

— На что намекаешь? — встревожился Кирилл.

— Весной погибель вам, — без тени сомнения сказал татарин как о чем-то само собой разумеющемся.

— Господь рассудит, — постарался скрыть смятение епископ, а душа его испуганной ласточкой вся встрепенулась. — Ты лжешь, ведь ты в наших руках, подумай.

— Ну и что? Прикажете убить меня? Ведь у вас нет смертной казни! Но пусть даже убьете. Это ничего не изменит.

— Как ничего? И для тебя ничего?

— Хода событий ничья смерть не изменит.

— Не скажи! — недобро возразил Кирилл.

— Предопределения Неба не изменит ничто, — повторил татарин убежденно.

— Кроме князя Владимира, наши первые святые — его сыновья Борис и Глеб, убитые братом своим Святополком Окаянным, славные мужеством, красотой, милосердием и щедростью. Князь Борис сказал: не подниму руку на брата своего, не поставь, Боже, ему в вину смерти моей! Какая же сила духа! Какая кротость! Не хотели кровь лить в борьбе за престол и жизни свои принесли в жертву мира для, подобно Спасителю Распятому. Поэтому им дана благодать прощать и исцелять всякую муку и недуги. Они покровители и защитники наши.

Просвещенный татарин качал головой, как бы соглашаясь, но в то же время отнюдь не соглашаясь и презрение испуская из черноты глаз:

— Где отвага, монах? Где гордость? О какой силе ты говоришь? Покорность баранов, добровольно идущих на заклание! И ты хочешь, чтоб я восхищался? Что изменила их смерть в вашей безвестной и вялой истории? Чему научила народы? Да вы из-за этих мучеников-то своих едва не передрались. Сначала из-за того, в какой церкви их положить, потом из-за того, кто какому роду будет покровительствовать. Мономах-то едва умирил мятеж. И стал Борис покровителем его рода, а Ольговичи взяли себе Глеба. До того дошло, что Мономах в своем Поучении не упоминает Глеба, а в роду Ольговичей ни одного княжича не назвали Борисом. Ну и что? Кто-нибудь захотел повторить их судьбу? Их участь кого-нибудь удержала от новых браней и родственных распрей? А ведь все — Рюриковичи!

— А ты, оказывается, знаешь нашу историю? — удивился епископ.

— И как видишь, неплохо, — скромно усмехнулся толмач.

— Тогда ты, может быть, слыхал об Исаии Трудолюбивом, чьим подвигом жизни было безмолвие и непрестанный труд? Вот каких людей мы почитаем и примером для подражания признаем.

— Нет, про Исаию не слыхал, — зевнул Бей-Ким. — Не в том дело, что я воин, а ты священнослужитель. Монах может сражаться как лучший воин. Отважный воин может стать монахом. Не столь уж эти миры несоприкасаемы. Дело в мироотношении, дело в том, что почитать ценностью, в целеполагании.

— Меньше всего нашу историю можно назвать вялой. Мы постоянно в бурях. С юга — печенеги, половцы, Черные Клобуки, на западе иные враги рыщут. Теперь вот — вы. А земля наша красно украшена, возделана и обильна. Оттого и соблазны великие нас захватить и пограбить. Мало быть отважными, толмач. Мало быть ратником искусным.

— Отвага — все! — поспешно перебил татарин.

— Не все! Еще терпение. Еще добромыслие. Еще любовь! Не только ко своим щеням, но ко всем людям, во грехах и заблуждениях погибающим. А ты думаешь, подвиги в том, чтобы семьсот племен под ярмо свое подвести? Может быть, вы и сильны, и сильнее всех нас во много. Но пылью развеетесь в назначенный час. Ибо ваше целеполагание ложно. Вы можете ужаснуть вселенную, но никогда вам не вызвать ее восхищения. А сейчас и страх мой перед вами почему-то совсем прошел. И стало мне скучно с тобою говорить.

— Мне было скучно с самого начала, — поспешно сказал Бей-Ким.

— Стража, уведите его! — распорядился владыка.

— А вы будете опозорены навеки! И сами рассеяны, как полова! Покоритесь и исчезнете с земли, памяти не оставив! — с радостной злобой кричал татарин, толкаемый в спину и под зад веселыми стражниками. — Хорезм исчез! А вы кто перед Хорезмом!

— Режут его, что ли? — раздался вдруг властный голос.

Вошли великий князь и Василько. С ними Жирослав Михайлович и протрезвевший к этой поре сивый ростовский боярин. Увидеть снова владыку Кирилла ему было стыдно, потому он с ходу накинулся на толмача:

— А эта тварь косоглазая что тут делает?

— Казнить хотят и пыткам подвергают! — завизжал тот в сторону Юрия Всеволодовича.

Стража остановилась, опустив руки, не зная, что делать.

— Оставьте его! — сказал великий князь. — Пусть пьет и говорит.

— Не трог, сбрешет чего! — поддержал сивый боярин без надобности, а просто из уважения к великому князю и желания показать презрение Бий-Кему.

Все опять сели.

Тут снаружи послышался шум и пререкания. Ввалились, толкая плечами друг друга, сыновцы.

Василько рассерженно сказал:

— Не соглашаются все малые дружины собрать в одну, каждый хочет под своим стягом.

— А почему это я должен тебя слушаться? — ершисто возразил Всеволод.

— Он думает, если старше, так и умнее нас! Не стану я под его стяг! — заявил Владимир тонким суровым голосом.

Юрий Всеволодович слушал в сокрушении. Вот оно горестное: се мое, а то — мое же…

— Замолкните оба! — велел он им.

Бий-Кем морщил в улыбке желтое лицо, но взгляд узких глаз оставался непроницаем.

— Хочу знать о твоем народе, — сказал Юрий Всеволодович. — Не стану выпытывать и допрашивать. Пусть будет беседа без недоброжелательства. Возьми чашу полную и не бойся… Ваш полководец — Чингисхан? Расскажи о нем и хорошее и плохое.

— Плохого нет, только хорошее, — заявил монгол, опрокидывая чашу и чмокая. — Даже не просто хорошее, а великое.

Сивый боярин с жадностию глядел, как он выпивает — тоже хотелось, но не смел попросить и делал вид, что владыки Кирилла здесь нет.

— Чингисхан был главою народов, живущих в войлочных кибитках, — начал Бий-Кем. — Они разводили рогатый скот, коз и лошадей. Табуны коней — это главное богатство. Силу войска монголы определяют по тому, сколько лошадей. Самое важное сохранить коня в теле, чтоб не худел, не болел, был вынослив и быстроног… Чингисхан говорил: прежде у меня было только тридцать человек ночной стражи и семьдесят моих охранников, ныне ж Небо повелело мне править всеми народами. Он заботился о них, строил дороги и караван-сараи. Купцам было так безопасно, что, как говорил сам Темучин, можно было везде и в любое время носить на голове сосуды, наполненные золотом, и не быть ограблену… К концу жизни им были покорены семьсот двадцать народов, войска он имел сто двадцать тысяч. В нем должны служить все монголы, способные носить оружие. Храбрым и умным Чингисхан вверял войска, рачительным — хранение обозов, неповоротливым велел смотреть за скотом. Монголы лучше всех стреляют из лука с коня. Когда нет войны, татарские ратники работают, расчищают дороги, но домой их не отпускают. Оружие — не их собственность, оно общее и хранится отдельно. После похода каждый обязан сдать оружие.

— У нас так же, — кивнул Юрий Всеволодович.

— Но у них войска постоянны, а у нас токмо дружины, — возразил Жирослав.

— Семьсот двадцать покоренных народов могут прокормить такое войско, а мы — нет, если его все время содержать, — вмешался Василько.

— Это еще как сказать? — о чем-то думая, оживленно отозвался воевода. — Если бы всем князьям договориться да попробовать эдак-то…

Юрий Всеволодович только усмехнулся: эх, Жира, иль ты наших не знаешь?

— Как их можно было бы выучить! — мечтал Жирослав Михайлович. — Наши воины храбры, но малоопытны.

— Дружин хватит! — важно сказал протрезвевший сивый боярин. — Как делали, так и будем. Покамест никому еще не покорялись, ото всех отбивались, а захватывать чужое грех! По обычаю, оно вернее будет.

Бий-Кем самодовольно слушал рассуждения русских.

— Расскажи теперь об оружии, — обратился к нему великий князь.

— Допрежь всего, конница. Тяжелая и легкая. Пеши не бьемся. Чингис нам не велел. Тяжелая конница бьется. Легкая конница — сторожа. Очень много берем заводных лошадей. С ними можно двигаться быстро и на большие расстояния.

Русские переглянулись. Не понравилось им это. Но толмач хорошо был наставлен своими, что сказать и сколько, чтоб встревожить и напугать. Поэтому он продолжал:

— Преследует бегущего противника всегда конница легкая. От нее не уйти, и она беспощадна. Главное оружие — лук. У каждого воина их несколько. Запасных и колчанов со стрелами — тоже. Стрелы очень острые: у каждого воина есть пилка особая, и он постоянно подтачивает их. А еще у каждого шило, иголки и нитки, сито, чтоб просеивать муку и воду мутную процеживать. Мы не зависим от родников и чистых речек. Можем хоть из болота напиться. В одном кожаном мешке — вода, в другом — сушеный кислый сыр и еще небольшой котелок, чтоб варить мясо. А если совсем есть нечего, то пускаем лошадям кровь и пьем ее.

При этих словах слушатели содрогнулись от отвращения. Бий-Кем с удовольствием это пронаблюдал.

— Так, питаясь одною кровью, можем существовать десять дней, — прибавил он.

— Выносливые собаки, — тихо заметил Мирослав Михайлович.

Не знали русские, что пленный умалчивает, сколько соглядатаев оставлено татарами еще со времен битвы на Калке, сколь хорошо разведаны ими дороги, сосчитан каждый воз, прибывший на Сить, схоронены в окрестных лесах запасы пищи, намечены места дневок и ночлегов и легкая конница уже два дня шныряет незамеченная вокруг табора. Даже засады подготовлены.

— А еще у всадников есть особые крючья, чтоб ваших с коней стаскивать и наземь повергать, топча, — вспомнил толмач для пущего устрашения. — А щиты из толстой и крепкой кожи буйволиной. И греческий огонь есть, чтоб стены городов зажигать, и стрелы зажигательные, и порох, чтоб взрывать.

— Порох? — удивился ростовский боярин. — То есть прах? Как это, пыль взрывать?

— У китайцев научились. Ведь мы весь Китай завоевали! — похвастал толмач. — У нас детям лук дают с трех лет. И жены на охоту ездят и в походы — с мужьями. Кто непослушен, того наказываем строго. А меткость у лучников такая, что любой птицу влет убивает. Хорезм — наш, Бухарское царство и Самарканд, Армения, Иверия — наши и тако пребудут. Не бывало на земле такого народа, как мы. Не зная жалости, простираемся на всех, подобно туче, которую гонит ветер. В Бухаре было двадцать тысяч войска, в Самарканде — сорок тысяч. Мастеров-искусников мы обратили в рабство, остальных истребили, даже и младенцев в утробах матерей. Ургенч — главный город хорезмийцев — сопротивлялся семь месяцев. Но сын Чингисхана Джучи привел к нему пятьдесят тысяч — и он пал. Довольно ли?

— Кто идет на нас? — бесстрастно спросил Юрий Всеволодович. — Опять Джучи?

— Теперь пришел сын Джучи — великий Батый, с ним опытный полководец Субудай. После разгрома булгар, мордвы и половцев мы откормили лошадей на Дону, и нет нужды ждать весны. Зимой ваши дороги вполне проходимы, а оборона ваша затруднена. Суди сам, князь, кто перед вами! Мы не ищем больших сражений и сильного врага избегаем. Мы распыляем противника и уничтожаем по частям. Наши союзники — обман и коварство, ласкания лукавые. Против них не устоит ничто. Мы на Руси всюду… Изъявляющих покорность все равно убивают, ибо побежденные не могут быть друзьями победителей: смерть первых нужна для безопасности вторых.

— Теперь твоя собственная история, — с железом в голосе сказал великий князь, про себя подумав: что это он так разоткровенничался?

— Мой жребий таков, — охотно отвечал Бий-Кем. — На Калке я тоже толковином был. Когда русские перебили наших послов, я уцелел, потому что молил о пощаде. Батый с войском ушел, а я остался с кипчаками и русскими.

— Полюбил их? — с насмешкой спросил Юрий Всеволодович.

Монгол беспокойно ворохнулся на скамье, но продолжал смотреть при этом прямо и смело.

— Нет. Не по своей воле я остался. Тот поход Батыя был легкий. Подрались маленько да разошлись. Главное было разузнать, что за Русь такая, что за народ. Хан понял, что наскоком вас не завоевать, надо силу большую собирать, вызнать все заранее. Для того меня и оставили.

— Как он не боится во всем признаваться? — прошептал Всеволод младшему брату.

— Ишь, брада какая редкая, а ноздри распыряны. Противный какой! Языком так и жалит.

— Пророк прямо… А батюшка Юрий Всеволодович простоватым прикинулся. Эх, выпить хочется!

— Ничо! — мрачно сказал Владимир. — Разводье скоро. Перетонут поганые, вдырятся во льдах речных да болотах.

— Скорей бы уж! — вздохнул Всеволод. — А дядя Святослав спит, и ништо ему…

— Отчего ж именно тебя оставили, сука? — спросил Жирослав, сузив и без того невеликие очи.

— Оттого, что я не только по-русски толкую. Знаю и другие языки: венгерский, куманский, сарацинский.

— Зачем же столь много?

— По лукоморью разные купцы и послы ходят. Три года назад в Южную Русь приезжали четыре монаха из венгерского монастыря в Пеште. Поиздержались они в пути, прямо сказать, нищи соделались, и решили два брата, Юлиан и Герард, других двоих братьев в рабство продать. Я их купил и отправил в Каракорум, а сам с Юлианом пробрался в Волжскую Болгарию. Герард у нас по пути скоро помер.

— А зачем эти братья-то приходили?

— Я тоже не сразу понял. А потом гляжу, Юлиан все у меня выспрашивает. Признался мне, что их папский легат прислал. А зачем? После того как мы вас на Калке разбили, слух об этом до Рима дошел и беспокойство там вызвал. Прямо сказать, перепугались все: если даже русские разбиты, значит, враг неслыханно силен. Вот и прислали лазутчиков. Юлиан им сообщает: готовится новое вторжение в русские земли, а потом татары пойдут дальше в Европу.

— Постой, постой! Отчего ж мы на Руси в неведении были?

— Доверчивы и простодушны вы, — снисходительно улыбнулся Бий-Кем. — И самонадеянны, надо сказать. Очень уж в свою силу верите.

Юрий Всеволодович не мог скрыть озадаченности:

— Так ты один, что ли, остался в половецкой степи?

— Зачем один? Со мной еще с сотню лазутчиков было. Но мы не знали друг друга… ну, как будто не знали. Мы среди степняков прижились, за своих сходили. А туда, в Каракорум, слали донесения со своими людьми.

— И что ж ты доносил?

— Разное… — слегка замялся Бий-Кем. — Что русские народ хоть и доверчивый, но крутой. Что князья дерутся меж собой, как псы из-за мозговой кости.

— Но-но, тварь татарская! — построжал Жирослав.

Бий-Кем покосился на него, но продолжал говорить размеренно, ровно, без спотычки:

— Раз недружно живут, значит, можно их всех поотдельности перебить.

— Это ты так думаешь? — тоже ровно спросил Юрий Всеволодович.

— Таково было мнение курултая.

— Курултай это кто?

— Это по-вашему съезд князей.

— Ага, — сказал Юрий Всеволодович.

— Что ваш курултай постановил, нам плевать, — оказал Жирослав Михайлович. — А ты-то чем занимался?

— Я всего лишь узнавал, где какие реки, болота, леса, как города укреплены, сколько верст от одной крепости до другой.

— И все доносил… — глянул исподлобья великий князь.

— Не я один, все доносили. А одноглазый Субудай все на пергаменте начертал: дороги, города, даже пастбища. Такие пергамента у каждого мии-баши, то есть тысяцкого по-вашему. А также у юз-баши и он-баши, то есть у сотников с десятскими.

Князья переглянулись, это не ускользнуло от Бий-Кема, он торопливо добавил:

— Четырнадцать лет хан Батый с девятью чингисидами готовил этот поход, все учел. — Бий-Кем взял чашу с медом и не спеша, со вкусом допил.

Князья подавленно молчали.

— А сюда, на Сить, ты тоже как лазутчик явился? — В голосе Юрия Всеволодовича угадывалась опасная угроза, но Бий-Кем не дрогнул, только ворохнулся на скамье, уселся поудобнее и сказал с улыбкой:

— Дозволь одежду снять, мед горячий в пот кидает. — Он сбросил собачий малахай о головы, распахнул долгополую собачью же шубу шерстью наружу.

— Я тебя о чем спрашиваю?

— Счас, счас!.. Как пришли к реке Воронежу отряды Субудая, я влился в десятку воинов, у нас ведь воины строятся в десятки, а из них сотни, из сотен — тысячи. Не понравилось мне в десятке — одни там татары да уйгуры, я в другую перешел. Забыл я, что этого ни в коем случае делать нельзя, тяжкое наказание за это последует: кто допустил переход, того заковывают в оковы, а кто перешел, тому казнь, сердце вырывают.

— А ты сбежал? Да? — мнимо участливо спросил Василько.

— Нет. Мии-баши как узнал, что я толковин и лазутчик, велел меня не трогать. А тут бой под Коломной — страшный бой, такого монголам еще не приходилось вести. Ставка Кулькана, сына Чингисхана, была, как положено, позади войска, в безопасности, но ваши урусы прорвали ряды, очутились сзади и умертвили Кулькана — неслыханный позор! Неслыханно и невиданно, чтобы погиб чингисид! Такое началось в войске смятение, что один татарин в моей десятке бросил копье и помчался к реке, чтобы обмыть рану. Тысяцкого, который выручил меня, сразили стрелой в горло, мне не на кого было уж рассчитывать… — Бий-Кем посмотрел на Василько, доверяет ли ему молодой русский князь. — Вот тут-то я и решил бежать.

— Да зачем же? Ведь вы же взяли Коломну, победили? — не понял Василько.

— Э-э, князь, это по-вашему так… Не знаешь ты монгольских порядков. За проступок одного воина у нас рассчитывается своими жизнями весь десяток, за вину десятка — вся сотня. Трусость в бою, бегство — нет тяжелее преступления. А воину вырывают сердце даже за то одно лишь, что он растерялся, или вовремя не выручил соседа, или опоздал в строй из-за того, может, что заболел или ему приспичило — никто не станет разбираться, смерть на месте!

— Что же это так зверски-то? — удивился Василько.

— А как же иначе можно покорить всю вселенную?

Мед делает человека разговорчивым, и казалось, монгол предельно откровенен. Юрий Всеволодович вспоминал предостережения Глеба Рязанского и не мог решить для себя, как относиться к услышанному от монгола.

— А ты не врешь ли все? Не хочешь ли одурачить меня?

— Князь! — поднявшись со скамьи и преданно глядя в глаза Юрия Всеволодовича, начал Бий-Кем. — Если я замыслил против тебя плохое, пусть никогда не родится у меня сыновей, пусть родятся одни только девки.

— Значит, говоришь, до весны Батыга сюда не сунется?

— Бурундай…

— Это все одно. Значит, до весны?

— Пусть споткнется и упадет на полном скаку мой конь!

— Ну что же, может, поверю тебе, а может, погожу, — промолвил Юрий Всеволодович, словно бы для одного себя лишь, и велел мечникам увести пленника.

— Да, посмотрим ужо, — согласился Василько. И оба они представить себе не могли, как недолго им оставалось годить и смотреть.

Ночь была совсем уж близка, но небо стало светлее, на нем появились грязно-серые разрывы, а небоземная овидь на закатной стороне пробивалась едва приметным розоватым свечением. Стали угадываться и ближние деревья. Они стояли тихо-тихо, не шелохнувшись, словно помертвевшие.

Раздражавшее шуршание льдистых снежинок в дымовом отверстии шатра прекратилось. И многодневное утомление мыслей утихло. Печаль души и смущение ее сменило спокойствие обреченности, пустота отчаяния. Зачем снова и снова обманывать себя надеждами, притворяться, что веришь в ожидаемую подмогу, в чудо, во внезапное, необъяснимое исчезновение татар? Сам Христос молился, боясь: если только можно, Отче, пронеси чашу сию мимо Меня; и не миновало Его, но страданием Его и мукою крестной спасение человеков началось. Что же, и мы во спасение отчины своея примем меру назначенную.

То, что ни один из сыновей за месяц и знака не подал, уже предзнаменование. Они или в осаде, или в плену, или мертвы уже. Ушли, оставив победить отцу.

— Сыновья твои в изножье твоем упокоятся, — произнес чей-то такой знакомый, но неузнаваемый голос.

— Кто здесь? — воскликнул Юрий Всеволодович, вглядываясь в полутьму шатра, слабо освещенного походным масленым светильником.

В углу проступило худое лицо с густой бородой и выпуклым лбом. Глаза глядели пристально и печально.

— Шурин, что ль? — со страхом вопросил князь Юрий. — Ты как здесь? Иль на подмогу пришел? Немыслимо… Что я? Разве ты не в Чернигове? А говорили, ты к уграм бежал? Как же тут очутился? Как нашел нас?

Князь Михаил помедлил:

— Сказать что-то хочу…

— Скорее же! В тоске я и нетерпении.

— Ярослав не придет. Но наказан будет.

— Нам погибнуть, ему — жить. Этим наказан?

— Сына убьют.

— Александра? Который женится сейчас?

— Другого. В Твери.

— Тлен дыхает по всей земле нашей.

— Так.

— Но откуда знаешь про Ярослава и детей моих? Что это значит: в изножье упокоятся? Почему так?

— Там уснут, — таинственно пообещал черниговский князь.

— Дивлюсь я видеть тебя. Как тебя стража пропустила? Я и не слыхал ничего. Али спят псы бесстыдные?

— Да о чем ты? — отвечал Михаил как-то невнятно и неохотно. — Можно ли не впустить брата жены твоей? Пришел, и все. Видеть тебя надобность. Важное нечто молвить хочу.

— Что же? Реки быстрее? Страшно мне отчего-то.

— Слушай! — в ухо сказал Михаил. — Се тайна. Ты что попросишь — получишь. Я получу, что захочу.

— Не понял я, — шепотом же ответил Юрий Всеволодович. — Чего я попрошу? Откуда ведомо?

— Зна-аю, — протянул Михаил из уст в уста. Дыхание его шевелило бороду Юрия Всеволодовича. — И я то же получу. Одинаково у нас будет.

— Что будет? Ты прорицаешь, что ли?

— Ах, больно мне, больно, — исказивши лицо, тусклым голосом пожаловался черниговский князь. — Тут больно. — Он показал перстами на сердце. — Прямо пятками бьют.

— Да ты что? — закричал Юрий Всеволодович. — Кто тебя бьет? Ты бредишь, что ль?

— Не знаю кто, — всхлипнул черниговский князь. — Я их не знаю.

— Ты-ы видение? — догадался Юрий Всеволодович. — Ты мне примстился?

— Какое я видение? — осерчал Михаил. — Я тебе столь важное известие, а ты — видение…

— Так что, и мне — пятками в сердце? — дрожа, спрашивал Юрий Всеволодович.

— Тебе? Нет, тебе — другое, — бормотал Михаил, отшатываясь в тень, в угол и сверкая оттуда глазами. — Но головы, головы наши одинаково…

— Я получу, что попрошу, а ты, что захочешь? Но не одно ль и то же это? Пошто прямо не можешь предсказать?

— Куда уж прямее? — усмехнулся Михаил. — От-де-лят-ся, шурин. Отделены будут.

— И ты сам захочешь? — еле шевеля губами, спросил Юрий Всеволодович.

— Не своею охотою, нет. Его же не предам. Слышь, князь? Но ты не узнаешь. Ты уйдешь до этой поры.

— Ты позже? — прошептал Юрий Всеволодович.

— Я потом, — таинственно сообщил Михаил. — Внуков повидаю, а уж потом…

— Каких внуков? Очнись! Иль не знаешь, они в Ростове? И живы ли, неизвестно. Ты безутешен, как я, и бредишь.

— Внуки? Не-е. Как можно? Глеб княжить будет в Белоозере. И град его будет силен богатством. Но это не сейчас, потом, потом… — бормотал шурин. — Его не увижу, но с Бориской, старшим, еще встречусь на земле.

— Где? — холодея, допытывался Юрий Всеволодович.

— Не знаю. Не ведома мне земля сия. Река большая, не видывал я такой. А Бориска отроком уже будет. Вот он на шею мне кинулся. А мне больно, я залит чем-то горячим: и грудь моя, и одежда. Но уста мои, каменея, все равно будут повторять: я христианин.

— Он и мой внук, сын Василька. И я оплакиваю жизнь его пятилетнюю.

— Говорю тебе, спасся! — радостно и удивленно воскликнул черниговский князь, зажимая себе шею. Сквозь пальцы его текли багряные струи и капали на грудь.

— Лжешь ты, а? Себя и меня тешишь. Отчего ты в крови? Кто тебя? Откройся!

— Напрасно ты Ярослава ждешь. Своенравен и самолюбив без меры. Не оправдаются надежды твои. Помнишь, как он мне сказал: вы — себе, а я — себе и креста никому не целую?

— Всяк человек переменчив, — вздохнул Юрий Всеволодович.

— Не придет он.

— Откуда ведомо?

— Он возьмет то, что у тебя из рук падает.

— Престол, что ль? Стяг мой великокняжеский?

— Всю землю, — покивал головой Михаил. — Землю Русскую возьмет, елико сможет, и всех оплачет и, что сумеет, обустроит.

— Чем я провинился, что муки такие мне насылаются? — горько вскричал Юрий Всеволодович.

Шурин хитроулыбнулся:

— Много напакостил, одначе. Новгороду угрожал? Торжок пограбил? Семь тысяч гривен взял?

— Торжок я наказал. А в Новгород тебя на княжение воздвиг. И все они соделались довольны.

— Я отошел от них с миром в отчину свою. Хотя да, был любим, и с усердием просили меня остаться, не покидать их. Отпущен я был с великою честию. И тогда на мое место твой брат Ярослав сел, душою бешеный, коего ты сейчас ждешь не дождешься.

— Господь нас всех рассудит, — тихо молвил Юрий Всеволодович. — А то все попрекают меня кто чем. Всем никогда не угодишь. Ярослав литву бил, финнов бил, новгородцы пленных не могли даже всех увести с собою.

— И бесчеловечно умерщвляли их, — вставил Михаил.

— Но иных и просто отпустили, — возразил Юрий Всеволодович. — И корел он покрестил — дело благое.

Шурин на крещение корел не отозвался никак, думал о чем-то своем.

Конечно, брат Ярослав нравом буен, своеволен, предерзок и решителен, но и новгородцы мятежны суть ему под стать: могут владыку своего избить и заточить — дожди, вишь, не перестают, сена мокнут, архиерей плохо молится, ненастье не унимает. Могут тысяцкого своего пограбить. Промеж себя дерутся, домы жгут. Могут старосту повесить, если не понравится. А на общую подмогу тугоньки: мы-де далеко, татары не добредут до нас, да что про это! Все уже ясно.

— А помнишь, Михаил, как ты поссорился с Олегом Курским? Я войско тебе в помощь привел и помирил вас, и племянника Всеволода на его дочери женил. Вот так бы все споры разрешались меж собой, да?

— Сейчас совсем-совсем другое, — прошептал Черниговский. — Ярослав предприимчив, на выдумки своевольные горазд, побитый собственным тестем, князем Мстиславом на Липице, не угомонил притязаний на власть в Новгороде Великом, а желал неустанно, чтоб город сей по его лишь велениям жил и поступал. С Черниговом моим сколь много ссорился, тебя в свары вовлекал и сыновцев желал восстановить противу тебя. Не так ли?

— Так. — Юрий Всеволодович поник головою. — Что возразить?

Таков уж он. Но ведь брат! С ним ли вражду воздвигнуть!

— Янюшка брат твой, самолюб и самотник.

— Ну, что ты все упреки да счеты былые!

— Да кабы стереть все, как прах на стекле, и жить заново, — согласился Михаил кротко.

— А ты ведь сам ревновал Мстислава Удатного к славе его и чести, — не удержался Юрий Всеволодович.

— Где это я ревновал-то? Пошто мне?

— Пошто? А когда явился семь лет назад во Владимир, новгородцами науськанный, и отнял у меня, шурина-то твоего, товар ихний, что я имал у них в Торжку? И повез им и отдал. И пошел к себе обратно в Чернигов, будто тебе ничего не надо. Окроме благородства и памяти. Словно бы ты Мстислав Удалой.

— Пошто ты, Юрья, уязвляешься? — тихо возразил князь Михаил. — Да, так Удатный поступал, корысти не ища, так я поступил, да, новгородцы меня с честию проводили, как я справедливость восстановил. А ты пошто товар-то цопнул, веретено вострое?

— А ты позабыл, что мои сыновья — племянники тебе? Иль мы не родня близкая?

— Да, Мстислав Удатный тоже любил Новгород, — продолжал шурин, не слушая. — Голову свою, слышь, повалю за вас. Вишь, как выражал сильно? Кому же не лестно этакое?

— Вот и выходит, что города и славу вы любите больше своих детей, — упрямился Юрий Всеволодович. — Как Мстислав с сыном Данилой поступил? Не виноват ли перед сыном?

— Ну, ошибся маленько, — неохотно признал черниговский князь. — Он и сам осознал, да поздно, как ввалился на престол венгерец. И отважный удалец ошибиться может. Горяч, а сердцем прост. Недальновиден. На сыновнее место венгерского короля впятил.

— У нас, князей великих, маленько не бывает. Каждую ошибку в строку ставят. Чуть соступнулся — обвал многих жизней. Я много думал и понял. И я хотел бы многое изменить, да поздно. В одном нет раскаяния: детей своих я не обижал.

— Э-э, — вздохнул почему-то шурин. — Если Господь не созиждет дом, суд будет строгий.

— Ты о чем это? Что знаешь про дом мой? Так скажи! Я так давно известий оттуда не имею!

Князь Михаил, криво усмехаясь, как-то все клонился в сторону, частью растаивая в темноте, и на месте его рук и плеч было пусто, а голова отдельно.

— Живи по Закону Божьему, — палец погрозил сам по себе из угла, — а не по закону размножения.

— Но разве это грех? — возразил горячо Юрий Всеволодович. — Сказано: плодитесь и размножайтесь.

— Но не к этому весь Смысл сводится и не этому лишь подчиняется, — крикнул без голоса пришелец. — Смысл выше!

— А в чем он? — вдруг обмяк Юрий Всеволодович.

— Узнаешь! — пообещал шурин, совсем истаивая. — Скоро сам узнаешь.

— Что же дальше? Зри еще! Проникай! — просил Юрий Всеволодович.

— Дымно. Черно. И как дымно! И треск! То пламя распаляется с воем. То молитвы из собора его заглушают и плачи, крики детские и визги женские. О-о, где выход? Пустите меня! — оскалив в муке зубы, Михаил бросился на стену и пропал в ней.

И сразу же за шатром загудел ночной лес. Не шелестом, не всплесками летних шорохов и листвы, но густым, мерным гудом, будто кто-то могучий, не переставая, глухо дул в тяжелый рог.

Юрий Всеволодович вытер лоб, осыпанный каплями, вскочил на ноги с намерением немедленно что-то делать решительно и быстро — ведь ночь на исходе! Надо провести осмотр войск, проверить оружие и доспехи, которые надо будет раздать ополченцам перед боем. Холод бегал у него по спине, и кожа на голове съеживалась под волосами. Почему Глеб Рязанский крикнул: не верь монголу? Кто из них лжет? Или оба? И что означает видение, примстившееся только что? Не собственная ли неспокойная совесть рождает подобный бред? Но почему судией явился шурин Михаил? Зачем опять старые упреки и что он пытался так путано предсказать?

Вдруг остро и ясно возникло сознание: это больше не может продолжаться — терпение и неизвестность.

Он уже отстегнул полог, закрывающий вход в шатер, но тут же отпрянул назад: то, что он принял за гул лесного ветра, было невнятным гудом множества голосов, среди которых явственно различались только хозяйственные покрикивания бессонного Жирослава Михайловича. Юрий Всеволодович замер, прислушиваясь: неужели все-таки пришли новые полки на подмогу или это Дорож со своими вернулся?

Мечник за стеной шатра сказал:

— Великий князь отдыхает. Утром допустим до него.

На что высокий злобный голос ответил:

— Да пошел ты! — и ввалился тот, кого совсем не ждали, даже и речи о нем не вели с братом, храпевшим на все лады в дальнем углу шатра.

Вошел сын Святослава Дмитрий, малого роста и грубого вида младень. Юрий Всеволодович не сразу и узнал его: оморщиневшего, с ввалившимися глазами и подвязанной щекой.

— Зубы! — сказал он вместо приветствия и поклонился как-то боком.

— Ты где пропадал-то, Митька? — грозно спросил Юрий Всеволодович, задрожав от радости.

— Я ополчение привел, — поморщился племянник и, скинув шапку, сел. Концы платка торчали у него на поредевшей маковке.

— Сколько?

— Не считал, дрянь народ.

— Что так? Зачем же вел?

— Сами пристали. Угнетены очень. И без оружия. А батюшка тоже здесь? — всмотрелся Дмитрий в распростертое на лавке тело. — Когда приехал?

Святослав, будто услыхав, затих, потом дернулся, всхлипнул и пустил хриплую музыку еще пуще.

— Где собирал ополченцев-то? — допытывался Юрий Всеволодович. Хотелось спросить обо всем сразу, что известно братаничу, и страшно было: слишком уж необычен вид у Митьки, всегда веселого, оскаленного в редкозубой улыбке. Сейчас он сидел, старообразый, забыв снять шубу, и не глядел на дядю.

— Собирал я их по дороге, — обстоятельным голосом сказал племянник.

— Как грибы, что ль? — раздражился великий князь.

Дмитрий медленно усмехнулся и стянул повязку. Багровый вспухший кровоподтек занимал всю щеку и скулу. Глаз тоже заплыл и слезился.

— Эк, чем это тебя? — невольно посочувствовал Юрий Всеволодович.

— Палицей слегка прикоснулись, дядя. А зубы выбиты сбоку, мочи нет говорить.

— Где ж это было? Татары — тебя? Ты их видел?

— Свои приложились в толчее… А воев я собирал так: со мной пошли раненые и обожженные, кои могли идти, а кои не могли, тех мы оставляли у дорог замерзать.

— Почему обожженные? — пересохло спросил Юрий Всеволодович. — Ты откуда прибыл?

— Я был везде, — сказал Дмитрий и впервые поднял замокшие слезами глаза на великого князя.

— Я знаю, они Рязань взяли, — поспешно вставил Юрий Всеволодович.

— Рязань взята в осаду шестнадцатого дни декабря, пала двадцать первого. Исчезло богатство ее и отошла слава — только дым, головни и пепел. Ни пения, ни звона — церкви все изгорели. Остался жив один князь Ингварович и нашел среди трупов мать свою, великую княгиню и снох и так кричал и рыдал, что пал на землю как мертвый. Едва его отлили и на ветру отходили. И с трудом ожила его душа в нем. А все это мне сказывал ученый дьяк рязанский, притекший по зиме и морозу во Владимир, не в силах зрети мучений рязанских и слышати вопли ихние. И все были уже в страхе.

Отвернув лицо в угол, князь Дмитрий говорил ровно, будто Псалтырь читал.

Юрий Всеволодович слушал не перебивая, наконец спросил безголосо:

— А что ж во Владимире? Стоит ли он?

— Сын твой Всеволод разбит под Коломною и притек во Владимир.

— А Москва? — стиснуто выдохнул Юрий Всеволодович.

— Взята на копье.

— Но Владимир стоит?

— Взят на щит.

Юрий Всеволодович схватился за лицо руками, прижав пальцами глаза, и огненная тьма заплясала искрами перед ним.

— Митька-а! — взревел на лавке Святослав. — В безумстве ты! Не может такое правдой быть! Зачем дьяка рязанского слушаешь? Я давно проснулся и все понял. О-о, сынок, кто ж тебя так? Кто лик твой на сторону своротил? Брат, радость у меня: сын, вот он, удалец мой!

Святослав сполз с лавки, пошел на коленках к сыну. С размаху обнялись. Замерли в бесслезной горечи.

— Митя, скажи не тая, как есть! — хриплым шепотом попросил Святослав.

— Владимир сожжен и разграблен, батюшка. Три дня горел.

— Весь?

— Дотла. Одне соборы стоят закопченны.

— А… народ?

— Жители взяты в плен или истреблены. Неделя прошла, а пожарище все тлело и выметывало, если ветром раздует. Подойти близь не можно, таким жаром попаляет.

— Всеволод жив ли? — глухо спросил Юрий Всеволодович сквозь ладони.

— Ударила его стрела через броню под сердце. У Ирининых ворот было.

Великий князь, застонав, уронил голову на стол.

— С таким великим звуком приступили, что земля сама всколебалась от шуму и трескоты и от вопу человеческа. Яко мурины, страшны и зловидны, яко враны кричали. На приступ же гнали впереди себя плененных, понуждая их биться с нами. А кто отказывался или пытался бежать, тут же убивали, — продолжал Дмитрий. — Мостовые даже горели. Но жены и дети и старцы, мужскую доблесть восприняв, нечестивых побивали, кто чем мог.

— Но другие-то мои сыновья уцелели? А супруга моя? — Юрий Всеволодович поднял молящие глаза. — Я не верю. Быть не может.

Дмитрий с помощью отца начал стаскивать шубу.

— Но ты-то ведь спасся? — бормотал Святослав. — Может, и они? Ты на коне сбежал?

— Я на четвереньках спасся. Как сбили меня, я промежду ног, согнувши, уполз, червем извиясь. Думал, стопчут. Но бились в воротах — они сразу в четверо ворот хлынули, — а я был у Волжских, взлез на стену и выпал в сугробы на обрыве у Клязьмы. Никто не углядел меня. Отлежался.

— Страшны татары? Какие они? — вдруг спросил мече-ноша, до того немо и остолбенело присутствовавший здесь.

— Маленьки ростом и злобны. Рожи темны и словно бы рябы, а щеки надуты, глаз не видать. И визжат пронзительно. Мы потом сбились на стрелке Лыбеди со Клязьмой полуживые сбежавшие, в крови, как псы порванные, а один из Посада на снегоступах утек, пока Серебряные ворота еще были свободны. Но он потом умер. А я его лыжи взял. Месяц к вам добирался. Всего и не пересказать. Чудом прорвался. Просто чудом.

— Племя поганское, дьяволом рожденное! — ругался Святослав. — Помет собачий!

— Так что же? Всему конец? — сказал великий князь, бессмысленно глядя на всех и никого не видя.

— Мы остались одни. Совсем одни. — Дмитрий беззвучно затрясся, скривив разбитый рот.

Глава пятая. Враги

Рязанская земля стала первой жертвой нашествия. Рязанцы защищались беззаветно-отчаянно, сопротивление оказывали не только хорошо обученные, умелые в воинском деле дружинники, но и мирные жители — крестьяне и ремесленники, старики и женщины. И все они легли, по слову летописца, «на земле опустошенной, на траве-ковыле, снегом и льдом померзнувшие, никем не блюдомые. Звери тела их поели, и множество птиц их растерзало. И все лежали, все вместе умерли».

Уже семь дней монголо-татары грабили город, жгли дома и храмы, насиловали и умерщвляли жителей Рязани. Лишь пепел и дым остались от прославленного рязанского узорочья, а сам город остался в памяти потомков как Рязань Старая, новую пришлось возводить на другом, неоскверненном месте — в стороне от Оки, при слиянии рек Трубежа и Лыбеди.

Батый, как обычно, поставил свой желтый шатер с золотой маковкой в отдалении от тех мест, которые только что были полем боя, и на возвышении, чтобы видеть, как располагаются кюрейны — стойбища из колец юрт. Подобно тому, как вокруг ханского шатра стоят кругом малые юрты его личной охраны из тысячи отборных нукеров, и малиновые шатры царевичей-чингисидов окружены малыми кочевыми шалашами для многочисленной свиты из шаманов и знахарей, сокольников и доезжачих с борзыми собаками, трубачей и поваров. У входа в ханскую ставку на длинном древке поднято пятиконечное знамя, на котором выткан золотом ужасный лик бога войны Сульдэ, точно такое знамя покровительствовало в походах самому Потрясателю вселенной Чингисхану. И возле шатров царевичей — их одиннадцать — свои боевые знамена из шелковых разноцветных тканей. Ближе всех к ханской ставке кольцо юрт с шатром из снежно-белого войлока — в нем главный военачальник, непобедимый Субудай-багатур.

Именно непобедимость старого полководца стала с некоторых пор вызывать у Бату-хана досаду и раздражение.

Не то чтобы он завидовал, да и кому может завидовать внук Чингисхана, которого курултай назначил предводителем похода! Нет, места для зависти в сердце Бату не могло быть, однако слава главного полководца часто мешала ему принимать самостоятельные решения, а после Булгар он начал даже и сомневаться в справедливости утвердившегося суждения, будто Субудай за пятьдесят лет, проведенных на войне, не потерпел ни одного поражения.

Субудай прослыл верным псом Чингисхана, который незадолго перед смертью поручил ему своего любимого внука для воспитания из него истинного монгольского вождя. Вскоре после смерти Потрясателя вселенной на Керулене был созван курултай, где присутствовала ханская, родовая и воинская знать. По сообщению Субудая, вернувшегося из разведывательного похода, курултай принял решение начать завоевание далекой Руси, чтобы затем дойти уж до последнего моря, покорить все существующие страны. Во главе похода поставили хана Бату, а в помощь ему придали Субудая — багатура. Это всеми было принято как должное. Да, Субудай стар. Да, он крив на левый глаз, а правая рука с рассеченной в давней битве мышцей висит плетью. Но слава его слишком велика: он разрушил три китайских столицы, покорил десятки народов, и он один уже имел ратную схватку с орусами на реке Калке. Его в глаза называли непобедимым, и он не отрицал этого, и все верили в это. И Бату не сомневался до прихода к берегам Итили.

Легко разгромив камских булгар, которые горазды были торговать, однако робки в бою, Бату узнал от пленного булгарского князька, что четырнадцать лет назад к ним приходил после битвы на Калке Субудай с воинством. Прослышав о несметных богатствах великого города, он рассчитывал на легкую победу, да угодил в ловушку, после чего бежал самым позорным образом. Однако же ни словом не обмолвился об этом, принимал как должное величание непобедимым.

Бату ни намеком не показал, что знает о давнем поражении багатура, но тот все же заподозрил либо продуманно поостерегся и проявил даже и для него излишнюю жестокость и безжалостность — приказал уничтожить всех булгар поголовно, в том числе и того князька.

На беду, кроме Бату, о давней камской неудаче Субудая узнали и царевичи — чингисиды Гукж-хан и Менгу-хан. В отличие от осторожного и скрытного Бату, эти двое выдали себя, и Субудай вскоре после переправы через Итиль при впадении в нее Еруслана отослал их в поход на половцев. Конечно, еще на курултае принято решение покорить не только орусов, но и соседние с ними народы — булгар, мордву, буртасов, асов, половцев. И военачальниками Гуюка и Менгу назначили заранее, но ведь Субудай отправил с этими двумя ханами почти четверть всего воинства, не согласовав этого заранее с Бату, хорошо, что Менгу был другом и пришел прощаться, где и рассказал все.

Верный пес Чингисхана Субудай знал, что не посмеет выказать своего негодования молодой предводитель похода. Однако не может он не знать и того, что Бату по-монгольски значит — твердый, крепкий. Если не знает он, безродный пастух, этого, то любимый внук и надежда Потрясателя вселенной образумит его, ведь главная часть похода еще впереди.

Взятие Е-ли-цзяни и ее мелких городов не прибавили славы ни Бату-хану, ни Субудай-багатуру. А главное, по-прежнему не было полной ясности: что же это за народ такой орусы?

На курултае Субудай рассказывал, как бился он на Калке с князем Ми-чисы-лио, и такой вывод сделал: орусы народ доверчивый, но крутой.

Е-ли-цзянцы подтвердили правильность слов Субудая: ни сам их главный город, ни один самый ничтожный не сдался без боя. О десятине во всем даже слушать не захотели, ответили куда как высокомерно:

— Лучше нам помереть, нежели сором на ся прияти! Отцы и деды наши испокон дани никому не даваша, а за свою землю и честь головы складаша. То же и мы!

И ведь так и сделали, как сказали!..

А Федор-то, щенок, самому джихангиру Бату-хану в лицо рассмеялся, нечестивым царем обозвал! Ну ладно, он получил за это свое, но хатуня-то его — с дитем млекососущим о землю сама расшиблась! И что бы значило это? Бату смутно чувствовал, что то был прекрасный порыв во имя любви и супружеской верности, но понять и оценить его не мог. Никогда и нигде не встречал он ничего подобного, а ведь хатуней-то чужих побывало на его ложе столько, что и не счесть.

И ни одного орусского пленника не удалось привлечь на свою сторону. Лишь вон Глеб Рязанский, презренный старик, прибился, но человек он мутный, дрянной, да и тот последнее время неразговорчив стал, глазами зыркает туда-сюда…

То, что при взятии Е-ли-цзяни полегло немало и его воинов, Бату-хана мало беспокоило. Неисчислимая его орда в пути таяла и тут же восполнялась и будет еще увеличиваться за счет покоренных народов.

И то еще удивительно, отчего это орусы называют их всех татарами? Нет тут никаких татар. Потрясатель вселенной Чингисхан истребил их всех как ненавистных врагов, примеряя детей татарских к тележной оси. Есть в орде меркиты, кераиты, кипчаки, ойраты, найманы, Их всех поначалу стали звать без разбору монголами, а пришли на Русь и стали, вишь ты, татарами. И что это все они, и князь Федор тоже, решили, будто мы — татары? Нешто из великого презрения стали называть нас столь ненавистным именем?

Словно желая убедиться в собственной правоте и получить подтверждение тому, что в его стопятидесятитысячном воинстве нет татар, он вдруг решил объехать верхом на коне все тумены. Про себя он знал, что не вдруг и не случайно такое решение у него возникло, еще рано утром молодые царевичи-чингисиды Кулькан и Бури намекали ему, что Субудай-багатур оттягивает продолжение похода по каким-то одному ему известным причинам, а воинство тем временем разлагается от безделья, грабежа местных жителей да беспробудного пьянства.

Он встал с кованного золотом трона, подошел к пологу и крикнул наружу:

— Коня мне!

Нукеры проворно сняли попону с саврасого иноходца, накинули седло, затянули подпругу, сменили на голове коня оборота на дорогую, украшенную золотом и драгоценными камнями уздечку с наборным поводом. Конь был готов к скачке как раз в тот миг, как Бату-хан вышел из шатра. В тяжелой горностаевой шубе, покрытой зеленым шелком, он поднялся в седло сам, без помощи стремянного и погнал коня вдоль заснеженного берега Оки в сопровождении телохранителей, одинаково одетых и на одинаковых, рыжих лошадях.

После взятия Е-ли-дзяни всем воинам было дано, как водится, три дня на разграбление города и на отдых. Но шел уже седьмой день после первой большой победы над орусами, празднование ее явно затягивалось. Хмельных напитков в городах и селах Е-ли-цзянщины запасено было столь много, что хватило с избытком на всех. Пили, верно, день и ночь, не зная меры, иные так до рвоты, а извергнув из желудка излишки, тотчас же восполняли утраченное. Не все, конечно, так; многие просто ели в запас да отсыпались. В пути пищей было мясо павших лошадей да жареное просо, а сейчас и баранины вдоволь, и овощей разных, а еще копчености, сало. Спали кто в опустевших избах, кто в наспех сколоченных будках или хворостяных шалашах, а кто так, как привыкли в монгольских степях: раскатывали отвороты длинных рукавов, чтобы не мерзли руки, накрывались с головой и закапывались в мягкий снег.

Бату спокойно чувствовал себя в седле иноходца, конь не скакал, а словно плыл по воздуху.

— Байза! — опережал хана крик, летевший от сотни к сотне.

Получив своевременное предупреждение, даже уснувшие или захмелевшие воины успевали к прибытию джихангира привести себя в порядок и пасть на колени.

Не доезжая до развалин, в которые превратился город, Бату развернул коня и сразу повстречался с царевичем Кульканом. У того под седлом был конь тоже саврасой масти, какую любил Потрясатель вселенной Чингисхан.

Поздоровавшись, пошли небыстрым ходом стремя в стремя.

— Я гнался за тобой, — сказал Кулькан.

— Понял. Но зачем?

— Сказать тебе, что луна стала полной, вот-вот пойдет на убыль. А шаманы пророчат…

— Знаю. И что же?

— А Субудай будто не знает, что нельзя начинать поход на убывающей луне, чего он медлит?

— Спроси его.

— И спрошу! А что? Спрошу!

— При мне спросишь. Я буду в ставке. — Бату послал иноходца и вырвался далеко вперед.

Возле своей золотисто-желтой ставки легко спрыгнул с седла, вошел в шатер быстрым шагом. Нукеры опустили за ним ковровый полог и встали у входа, перекрестив копья.

Он сидел в шатре в одиночестве. Не на троне, а опустившись на пятки возле никогда не затухавшей жаровни. Смотрел на малиновые угли остановившимся взглядом, стараясь подавить зародившийся в груди гнев.

Кулькан встретился ему не случайно. А караулил его не за тем, чтобы жаловаться на Субудая: упрекая старого полководца за медлительность, метил попасть отравленной стрелой в самого Бату-хана. Он никак не может подавить в себе зависть и обиду на то, что не его курултай назначил джихангиром — главным предводителем объединенного воинства. Из одиннадцати участвовавших в походе царевичей священных кровей Кулькан — младший и единственный оставшийся в живых сын Потрясателя вселенной — был самым знатным, а потому рассчитывал на наивысшую почесть. Курултай рассудил, что Кулькан еще молод, неопытен в воинском деле и отдал предпочтение его племяннику Бату. Ни решение высшего совета на Курултае, ни молодость и неопытность не смущали самолюбивого девятнадцатилетнего хана, Кулькан знал одно: он — единственный сын повелителя народов и призван самим Небом закончить то, что не успел исполнить отец, и он верил, что покорит вселенную скорее, вернее, чем кто-либо, чем Бату или Гуяк, чем кто-либо из чингисидов.

Батый вспомнил свой ответ, когда они скакали вместе, одобрил сам себя: правильно, пусть этот слепой кутенок попытается гавкнуть на самого Субудай-багатура! И при всех!

Верхоконные бирючи помчались оповещать царевичей-чингисидов и темников о том, что джихангир собирает в ставке совет высших военачальников.

Шатер Бату-хана выделялся не только своим богачеством, но и размером — в нем могло бы поместиться одновременно не меньше пятидесяти всадников. Та часть, где стоял трон, была выгорожена расшитыми золотом коврами и находилась в самом центре, прямо под отверстием в крыше.

Царевичи останавливали своих коней в отдалении от шатра, а дальнейший путь проделывали пешком.

Первым вошел Кулькан, за ним братья Бату-хана Орда, Шайбани и Тангкут, внуки Чингисхана от других сыновей — Хайдар, Буджек, Монкэ и Бури. Хотя все они величались ханами, нукеры останавливали их у входа словно безродных десятских — для всех без исключения необходимо очищение огнем.

Поочередно шли они меж дымящихся жертвенников, которые окуривали их сизыми клубами, очищая их сердца от дурных помыслов, отгоняя духов зла. Два нукера поддерживали копьями дверной полог, бдительно следя, чтобы никто не наступил на священный порог, хотя эта забота была излишней — каждый знал, что осквернение ханского порога непременно карается смертью. За порогом царевичи складывали свое оружие и проходили внутрь.

Справа и слева от золотого трона, на котором сидел Бату-хан в нарядной, сверкающей золотом и каменьями одежде, лежали на коврах подушки из разноцветного сафьяна.

После чингисидов вошли темники, нойоны, багатуры. Не было только Субудая.

— Баранину дожевывает, — вполголоса, чтобы слышали только близко к нему сидевшие царевичи, произнес Хайдар. Лицо его лоснилось то ли от бараньего жира, то ли от полноты жизни.

Тангут и Буджек, сидевшие рядом с ним, сдавленно посмеялись: у Субудая один глаз, но зоркий, одна рука, но тверда, а вот зубы он потерял от старости все, и ему баранину готовили особо, пока она не разварится в бурлящем котле.

Субудай давно перестал спешить. Он знал, что без него ничто не может решаться, знал и то, что никто, даже сам Бату-хан, не осмелится упрекнуть его за что-либо.

Бату-хан сидел на золотом троне с окаменевшим лицом, со сведенными на переносице тонкими бровями, с отрешенным взглядом, словно был погружен в великие раздумья.

Субудай, едва переступив священный порог, пал на колени, склонил голову до ковра и поцеловал подножье хана. Произнес с большим чувством;

— Будь славен, победоносен и многодетен, великий джахангир!

Он мог еще, как делал это часто, сказать, что Бату-хан, хоть и молод, но мудрее и опытнее самого Субудая, и много других лестных слов нашел бы, пряча за ними свое глубокое презрение к внуку Потрясателя вселенной, совершенно не унаследовавшего качеств великого своего деда. Верил ли его словам Бату-хан? Это не беспокоило багатура, слишком много повидавшего и познавшего существо людей.

— Молодой, горячий хан Кулькан сердится на меня за то, что мы потеряли много времени с тех пор, как переплыли Итиль, — начал Бату-хан. — Мы зря тратили время на войну с какими-то племенами — с мордвой, с мокшей, с буртасами, от которых один только визг. Мы долго топтались на Диком поле, долго стояли на реке Воронеж, целых семь дней не могли взять какой-то Е-ли-цзяни, у которой такие стены, что через них свинья перескочит. Если так будет и дальше, то исполним ли мы заветы Потрясателя вселенной, дойдем ли до последнего моря?

Субудай сидел потупившись, когда он был согласен, еле приметно кивал головой, если у него возникали сомнения или несогласие, недовольно подкашливал.

— Ты ведь это мне говорил, хан Кулькан? — требовательно спросил Бату-хан и выжидающе умолк.

— Да, да, это! Чего мы ждем? — запальчиво выкрикнул сидевший напротив Субудая Кулькан. — Разве мы не могли еще месяц назад взять и сам Ульдемар, главный город русского эмира?

Субудай молчал.

— Потеряли столько времени!

Субудай вскинул на молодого хана свой вопрошающий глаз:

— Скажи, что такое Колокша?

— Не знаю.

— А Пекша?

— Город орусов?

— А Москва?

— Ну-у, город маленький.

— Не только город, это также и река, а еще есть Клязьма, Зоря, Яуза. А больше всех — Ока.

— Так что?

— Все они замерзли сейчас, покрылись прочным льдом.

— Знаю, но к чему ты клонишь?

— Все эти речки нам пришлось бы переплывать, а берега у них обросли непролазными лесами среди болот и топей, в иные из которых конь с ушами может уйти. Я, в отличие от всех вас, бывал здесь в летнюю пору, знаю, что говорю.

— Но сейчас-то все реки замерзли, так чего же мы не идем?

Субудай сердито сверкнул глазом, буркнул:

— Так надо!

Бату-хан слушал перепалку терпеливо, лишь тонкие губы змеились в брюзгливом нетерпении. И в глазах порой при словах Субудая вспыхивал опасный огонек, но старый воитель не считал нужным замечать это своим единственным глазом. Не считая возможным для себя унизиться повторением вопроса и не желая дать прорваться своему гневу, Бату-хан сделал заход издалека:

— Незадолго до кончины Потрясателя вселенной Священный Правитель всех стран и народов собрал нас, наследников его великого дела завоевания мира, и спросил, в чем заключается высшая радость и наслаждение мужчины. Кто-то из нас ответил, что в соколиной охоте, и все были с ним согласны. Но Священный Правитель не одобрил нас. Он сказал, что величайшее наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить и победить врага, вырвать его из жизни с корнем, захватить все, что он имеет, заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами, превратить прекрасных супруг в свою подстилку, целовать их ланиты и сосать их сладкие губы цвета грудной ягоды… Разве не проделали мы все это на Е-ли-цзянщине? А? Что скажешь на это, мой мудрый Субудай-багатур?

Субудай поднял на хана глаз, в котором заметна была незлая усмешка:

— Но, великий джихангир Бату-хан, разве царевичи наши, темники и тысяцкие уже съели все лепешки и всех баранов, выпили все орусские меда, разве недостало кому из них красной женки? Если не так, о джихангир, вели выбить мне последний глаз!

— Ты прав, мой мудрый Субудай-багатур, все это есть у них. Есть в кожаных китайских сундуках и чувалах меха и дорогие ткани, есть золотые изделия, многоценные камни, есть рабы — искусные в работе мужи и светловолосые юные девы, но только не прах ли все это? Каждый из нас хочет стать самым богатым на Керулене, однако еще сильнее каждый из нас хочет иметь славу, равную славе — пусть одной на всех! — нашего общего предка, Потрясателя вселенной, Священного Правителя, не так ли?

— Так, так! — горячо отозвались молодые чингисиды, а в единственном глазу Субудая увидел Бату восхищение и истинное поклонение, не догадываясь, что они — лишь отблеск того обожествления, с которым смотрел когда-то молодой воин, вчерашний пастух и бродяга, Субудай на его деда.

Субудай велел подать пергамент, показал на нем коротким заскорузлым пальцем синюю жилку — Оку и черную точку на ней — Коломну.

— Это крепость Ик. Она не велика, но укреплена, как Е-ля-цзянь. Пусть овладеет ею со своим туменом храбрый хан Кулькан. А поможет ему старший темник Бурундай.

— Я управлюсь один! — вскинулся Кулькан.

Царевичи-чингисиды переглянулись понимающе и со скрытой насмешкой: все они слишком хорошо знали, что подобно тому, как Бату-хан лишь называется главой похода, а все его обязанности исполняет непобедимый Субудай-багатур, и чингисиды возглавляют десятитысячные конные отряды лишь для виду, к каждому приставлен опытный темник. Так было во время похода, так и сейчас главный вождь Субудай станет через темников руководить всеми действиями: разведкой, замыслом и обеспечением сражений. И Кулькан не может не знать этого, он лишь делает вид, будто возглавляет тумен из десяти тысяч коней, но всю власть над воинами имеет не он, а приставленный к нему опытный советник Бурундай, который прошел череду войн и походов с самим Чингисханом. Никого из царевичей их двусмысленное положение не смущало и не обижало, они во всем полагались на своих советников, а сами охотились да предавались пьянству.

Но вот Кулькан, видно по неразумности своей, настаивал:

— Разве я один не справлюсь?

— Справишься! Как не справиться! — подобрел отчего-то Субудай. — Только я придам твоему тумену еще пять тысяч кипчаков и один неполный тумен из новобранцев, а за ними нужен пригляд, вот Бурундай тебе и пригодится.

— Это конечно! Пускай его! — расплылся в улыбке Кулькан. Все его юное безусое лицо воспламенилось от сознания, что под его началом будет даже и не один тумен, а больше двух. — Когда идем, мудрый Субудай?

— Я жду возвращения лазутчиков. К тому же некий венгерский монах объявился в степи. Я послал за ним нукеров. Как вернутся, так сразу и пойдем.

Мирно и согласно закончился совет. Но никто не мог знать, какие занозы остались в сердцах Бату-хана и Субудай-багатура.

Весть о том, что поход не сегодня-завтра будет продолжен, мгновенно облетела огромное становище. Больше стало движения, шума, вновь стала слышна воинственная монгольская песня:

Из ближних и дальних разведок возвращались лазутчики Субудая. Каждое их донесение тотчас же доводилось до сведения Бату-хана.

Много бесценных качеств полководца у Субудай-багатура. Это Бату-хану приходилось признать. Кто лучше его смог бы наладить охрану ханской ставки? Никто. Смог бы кто из ханов так построить войско в походе? И спрашивать нечего, и захват городов приступом никто столь умело не проведет. А как ловко использует он пленников и во время боя, и на отдыхе! Но совершенно особые заслуги у него в создании ближней и дальней разведки. Степные осведомители, оставленные на границе с Русью и в некоторых княжествах после битвы на Калке, лазутчики в дальних краях под видом купцов, соглядатаи из числа посланников, ведущих мирные переговоры. А венгерский монах — это случайная, но крайне своевременная удача Субудая.

Монаха сразу узнал Глеб Рязанский:

— Это же Юлиан!

Оказалось, что еще два года назад они встречались в половецкой степи, где Глеб Рязанский скрывался от расплаты за свои злодеяния.

— А где же остальные? — радостно удивился Глеб старому знакомому. — Вас ведь было четверо?

Юлиан, одетый не по-монашески, а как все степняки, при бороде и усах, опять же противопоказанных монаху-латинянину, не выказывал ни испуга, ни беспокойства. Сразу угадал, что не Глеб Рязанский тут главенствует, отвечал не ему, а одноглазому старику, похожему на бабу. По узкому глазу и отсутствию на лице волос признал в нем монгола, хотя тот был в русском медвежьем тулупе и в сапогах с собачьим мехом внутри и рыжим телячьим снаружи.

— Да, было нас четыре монаха-проповедника.

Субудай кинул взгляд на нукеров, те поняли без слов:

— Он был один.

— Мы вышли из венгерского монастыря, что в Пеште, добрались до половецкой степи. Там и видел нас рязанский князь. Сначала шли легко, а потом нужду стали испытывать и в пище, и в одежде. Мы со старшим братом Герардом решили двух младших продать в рабство, но их никто не захотел покупать. Мы их отправили обратно в Венгрию, а сами продолжали двигаться вперед.

— Ай-яй-яй! Братьев продать хотели! — затряс сивой бородой Глеб Рязанский с таким негодованием, будто это не он собственноручно умертвил шесть братьев своих кровных, а неназванных.

Субудай сердито махнул на него плеткой, продолжал расспрос:

— Куда же это — вперед?

— Туда, где восток соединяется с севером и где зародился устрашающий, смертоносный вихрь воинственных кочевников.

— А откуда ты прознал про них?

— До Папы Римского дошли слухи, что пали цветущие страны Мавенахра, Хорезм, и он захотел узнать, что это за Чингисхан, какие такие могущественные силы появились.

— Узнал?

— Альберик из аббатства Трех фонтанов собрал рассказы очевидцев и сообщил, что монголы имеют голову большую, шею короткую, весьма широкую грудь, большие руки, маленькие ноги, что сила у них удивительная, что они ничего не боятся, ни во что не верят, ничему не поклоняются, а король их называет себя королем всех королей.

Субудай беззвучно посмеялся, подождал, не скажет ли монах еще что-то. А тот ждал тоже с готовностью быть предельно откровенным.

— Если аббат собрал россказни очевидцев и сведения, придуманные ими, зачем послали еще и тебя с братьями?

— Папа пожелал узнать, каковы дальнейшие замыслы монголов.

Субудай захохотал:

— Наши замыслы? — Он давился горловым клекотом. — И ты их узнал?

— Да. И уже сообщил папскому легату в Венгрии епископу Перуджи, что вы готовите вторжение в русские земли, а затем намерены идти на завоевание Рима и других стран.

— Зачем же ты во второй раз пришел?

— Узнать все подробнее.

— Узнал? — Трудно было понять, издевка или угроза в голосе багатура.

— Узнал, что монголы у реки Волги разделились и ждут, чтобы встали реки и болота, чтоб своим множеством заполнить всю страну русскую.

Субудай задумчиво молчал, рассматривая монаха тем проникающим взглядом, которого не выдерживал даже Бату-хан.

— Ты хороший лазутчик, жалко тебя убивать. Пойдем к джихангиру.

Они направились к золотой ставке. Глеб Рязанский посунулся было за ними, но Субудай метнул на него такой взгляд, что старый братоубийца понял, кто он тут есть, подобострастно улыбнулся с низким поклоном.

Бату-хан внимательно слушал рассказ монаха, перебил его, лишь когда речь зашла о продаже двух братьев в рабство:

— Отчего ж их не купили? Малосильные и тощие?

— Да-а, кожа да кости. Мы с Герардом тоже еле передвигались.

— Где же Герард? Ты его продал? — без тени улыбки спросил Бату-хан.

— Нет, он умер в степи недалеко от моря Хвалисского, — поспешил заверить монах.

— А твой король не хочет ли сам воевать землю орусов?

— Мой король нет. Но я слыхал от нашего епископа, что святой отец римской Церкви имеет сообщение от меченосцев, которые уничтожили весь прусский народ до последнего младенца и объединились с тевтонскими крестоносцами.

— Объединились? — недоверчиво переспросил Бату. — Что же, они все в белых плащах, на которых сразу будут и меч и крест?

— Этого я не знаю, господин.

— Ладно. А что же Папа Григорий Девятый? Он благословил крестовый поход на орусов?

— Да, император Фридрих Второй получил от него благословение.

— Значит, они все-таки решили между собой, кто главнее: Папа или император?

— Это не мне, скудоумному, судить. Но в том, чтобы мечом и крестом покорить Русь, тут они заодно. Еще и король датский.

— Князю Ярославу в Новгороде это ведомо? — вклинился в разговор Субудай столь горячо, что Бату-хан оглянулся на него не столько с неудовольствием, сколько с удивлением.

— Должно быть, так. Купцы немецкие постоянно ездят в Новгород, а они уж все всегда пронюхают. Пронюхав — по всему свету разнесут.

— Купцы — это мы знаем. Но отчего в степь приходят от вас одни монахи? — расспрашивал Бату-хан, а Субудай, чем-то явно взволнованный, покусывал свою рассеченную шрамом верхнюю губу.

— Папа Римский хотел бы обратить в христианство кочевников всей Азии.

— Это возможно, — как давно обдуманное пообещал Бату. — Но что же ты скажешь еще епископу о моем народе и о моей силе?

— Что у вас такое множество воинов, которое можно разделить на сорок частей, причем не найдется мощи на земле, какая была бы в силе противостоять одной только части… И что стрелять вы умеете дальше, чем другие народы, что стрелы у вас как бы ливнем льются.

— Это хорошо и это правильно, — добродушно согласился Бату-хан и повернулся к своему главному военачальнику: — Субудай-багатур, вели нашему ученому факаху составить венгерскому королю грамоту, какие мы писали всем правителям и эмирам: чтобы он нас ждал и покорился бы нам по доброй воле. Монаху дать двух выносливых коней.

— Лучше осляти, — тихо попросил монах.

— Ладно.

— А по пути пусть завернет в Киев да Чернигов, скажет, что мы прямо к ним сейчас пойдем, — сказал Субудай и с несвойственной ему торопливостью вывел Юлиана из шатра. Вернулся быстро: — Джихангир Бату-хан, бесценные сведения мы получили.

— Какие же? Скажи быстрее!

— Соглядатаи мои из Великого Новгорода донесли, что князь Ярослав готовит свадьбу старшего сына Александра. Однако и рать собирает сильную. Будто бы даже и Псков выставил свои полки, и Тверь с Торжком шлют воинов Ярославу. Я все опасался, ну, как Ярослав соберет большое войско да и встретит нас где-нибудь на пути к Ульдемару. Или придет на выручку князю Юрью, который ушел за Волгу собирать войско.

— Ты боишься Ярослава? Даже больше, чем Юрья?

— Если не ошибаются лазутчики, Ярослав как раз, когда на курултае решалось, идти ли нам походом на орусов, в большом сражении с немецкими рыцарями на реке Эмайыге разбил и обратил в бегство сильное войско крестоносцев. В прошлое лето, когда мы пришли в Камскую Булгарию, князь Даниил Галицкий, тот, который встречался со мною в бою на Калке, разбил тевтонских рыцарей и пленил их предводителя. И если бы теперь князья Ярослав и Даниил объединили свои силы да еще присоединился бы к ним и Михаил Черниговский, то это могло бы сильно нарушить наши замыслы. Но раз святой отец римской Церкви готовит новый крестовый поход, ни Ярослав, ни Даниил не придут на помощь князю владимирскому Юрию.

— Мы тоже так думаем, — согласился, надувая щеки, Бату-хан и, вдруг утратив важность, спросил простодушно и весело: — Вот зачем ты велел монаху передать, будто мы идем на Чернигов да Киев?

— Мы пойдем и на них, но прежде лишим орусов их головы — пленим или умертвим великого князя Юрья. Пока я вел к тебе монаха, он рассказал мне, что князь Юрья послал гонца к венгерскому князю Белу Четвертому, будто мы день и ночь советуемся, как бы поскорее захватить королевство венгров — христиан, а затем идти до самого Рима.

— Значит, он не верит, что мы пойдем сначала на него?

— Он надеется, что мы до будущего лета станем в Диком поле, потому что никогда еще степняки не ходили на орусов зимой и ни разу ни одно иноплеменное войско не проходило через всю его землю, лишь беспокоило окраины.

— Беспечный, самонадеянный эмир! Тем легче нам будет пройти до самого Великого Новгорода! Помню, орусский купец рассказывал моему отцу, что этот город имеет несметные богатства, амбары в нем ломятся от товаров, которые завозятся туда отовсюду.

— Пойдем до Великого Новгорода, пойдем непременно, но надо успеть до весенней распутицы. Пока же, великий Бату-хан, путь тебе на Ульдемар открыт. — Субудай достал пергамент,уже затертый на сгибах, провел пальцем по синей жилке: — На пути у нас только Коломна и Москва.

Бату-хан снизошел до похвалы:

— Тебя прозвали барсом с разрубленной лапой, но не только мужественный ты, а еще и очень хитрый, потому непобедимый.

— Небо, а не случай родит отважных, — скромно ответствовал главный военачальник. — Шаманы говорят, луна еще не на ущербе и обещает нам удачу.

— Вели трубить поход! Накинем аркан на орусов, как накинем мы его на всю вселенную!

Снова помчались во все концы огромного, глазом не охватить, становища нукеры, назначенные глашатаями за свои трубные голоса:

— Слушайте волю великого джихангира Бату-хана! Слушайте, непобедимые воины! Великий джихангир повелевает вам продолжать путь до последнего моря, куда только сможет ступить копыто монгольского коня!

— Да будет так! — неслись в ответ дружные нестройные крики. — Желание Бату-хана — наше желание!

Заснеженный берег Оки пришел в движение. Заволновалась, снимаясь, огромная орда. Слышался визг дудок, удары о щиты и натянутые на котлы шкуры.

Большие ставки царевичей и крупных военачальников разбирались, решетки и войлоки увязывались на спины двугорбых верблюдов, маленькие юрты на десять человек ставили на повозки, запряженные быками. Укладывали котлы, шесты, кожаные мешки, чувалы. На отдельных повозках — хитроумно устроенные, заимствованные у китайцев метательные машины, тут же чугунные и глиняные горшки для чжурчжэньского огня, поражающего противника неожиданно и страшно. Все остальное вооружение всадники берут с собой на коней: у каждого по два или три лука, по три больших сайдака, полных стрел, обтянутый кожей или металлический щит, топор, веревка и кривой меч, заостренный на конце и с одной режущей стороной. К седлам приторочены копья и крюки с волосяными арканами, чтоб стаскивать противников с седла. Иные воины остались в теплых шапках, большинство же — в кожаных шлемах; под чапаны пододели броню — лишь спереди, а со спины она ни к чему: если воин вдруг обратится в бегство, ему все равно смерть — теперь от своих, так Чингисхановой Ясой предписано.

«Сила и воинская управа были настолько необыкновенны в татарском войске, явившемся в нашу страну, что, казалось, оно могло покорить весь мир», — записал потрясенный китайский книжник, и его слова стали широко известны во всех покоренных и еще ждавших этой участи странах. Но только знал ли тот безвестный свидетель, чего стоила и как осуществлялась эта воинская управа? Не только бежать с поля боя, но просто не вовремя прийти на помощь соседу — уже смерть. Даже если по ошибке воин перешел из одного десятка в другой — ему вырвут сердце или забьют пятками. Если в захваченном городе два нукера не поделят девку или какое-нибудь добро — на обоих накинут волосяной аркан и сломают спины. Заспорят двое-трое или просто неудовольствие выскажут — судьба та же, без выяснения, кто прав, кто виноват. За провинность одного отвечает весь десяток. Если десяток не выполнил поставленную перед ним задачу — суровой каре подвергается вся сотня.

Вот почему разноязыкие и разноплеменные воины, поклоняющиеся разным богам и идолам, придерживающиеся собственных вековых обычаев, сплоченные в десятки, сотни, тысячи и тьмы, находились в одной несокрушимой скрепе — воинском повиновении под страхом смерти.

— Слушай и повинуйся! — летело от одного дозорного к другому вдоль берега Оки, и клич этот терялся где-то в заснеженном перелеске и возвращался обратно как подтверждение готовности:

— Слушаем и повинуемся!

В степях при подготовке к сражению Субудай использовал построение войска, называемое лук — ключ, что означало движение дугой, управляемой сзади. В лесных дебрях это построение не годилось. Субудай велел всем туменам растянуться и идти каждому своей дорогой, поддерживая постоянную связь между собой и с главным военачальником.

Как только двинулись по Оке и ее обоим берегам, смолкли все крики, конники передвигались след в след шагом, в полной тишине, и было это беззвучное шествие стапятидесятитысячной вооруженной мощи страшно своей решимостью.

Снежные заносы, встречный ветер, невиданно суровые холода вынуждали делать частые привалы. После каждой остановки пустели кожаные переметные сумы воинов — баксаны, убывала припасы и у сотников с тысяцкими, все легче становились их вьючные мешки — чувалы с ковровой росписью. А сильнее всего бедствовали кони: зерна было запасено мало, сена с соломой не найти вовсе, потому что в заболоченных лесных местах не было никаких крестьянских угодий. И подножного корма уж не добыть — снежный покров лег глубокий, не то что в кипчакской степи.

Все ханы чингисиды свои тумены по десяти тысяч коней вели отдельными тропами, но в едином широком строю. Джихангир Батый со своим советником Субудай-багатуром в окружении верных нукеров держались позади воинства и постоянно поддерживали связь с туменами и высланными вперед дозорными отрядами.

Терпеть лишения, холод и голод не привыкать степным кочевникам. Знали они, что впереди их ждут новые неразграбленные города, из которых самый желанный Владимир. Его чаще всего поминали с вожделением военачальники и нукеры:

— Ульдеми-и-ир!..

Но прежде надо было миновать Москву, городок небольшой, но богатый, если верить лазутчикам и пленным рязанцам.

Скоро объявил Субудай-багатур и от него пошло по рядам:

— Мушкаф!

— Макфа!

Но оказалось, Москва это лишь речка, впадающая в Оку, а сам город еще неведомо где. В устье же Москвы-реки стояла Коломна.

— Ик! Ик! — начали передавать гонцы из тумена в тумен название небольшой крепости, запирающей путь к Москве.

Хоть и стояла Коломна на высоком взлобке в очень выгодном положении, хоть щетинились перед ее стенами непроходимые для конницы надолбы, хоть были в воротах двери окованные, при первом взгляде можно было понять, что не так уж она грозна да неприступна. Бревенчатые стены почернели от непогоды и времени, надолбы местами шли не подряд, а через одну, железо на полотнищах ворот проржавело. Коломна представлялась добычей легкой, и овладеть ею взялся, как и договорились на военном совете, молодой чингисид Кулькан. Остальные ханы, а они пришли из Рязани почти все, охотно уступили право провести осаду какой-то Коломны. Сами же расположились за Окой на границе с Диким полем. Каждый из них пошел в поход в надежде стать правителем богатого улуса, и впереди ждет их много городов и стран. Так что куда спешить? Высокородные ханы, они не испытывали тех лишений, каким подвергали своих нукеров и рядовых воинов. Одетые в долгополые меховые шубы шерстью наружу, в меховые волосом внутрь штаны, просторные, подбитые изнутри войлоком сапоги, собольи шапки с наушниками, они легко переносили стужу. Не испытывали они нужды и в баранине, а кроме хмельных напитков арзы да хорзы из молока, было у них вдоволь рязанских медов да пива. Чингисиды расположились за осиновым перелеском и начали в свое удовольствие бражничать, усмехаясь:

— Пусть испытает Кулькан, каково это брать крепость приступом.

— Да, нетрог его, потешится.

— Или слезой умоется.

Кулькан не слышал насмешек, но мог догадываться о них. Он презирал их всех, пьяниц и бездельников, он мечтал повторить судьбу своего великого отца, а для начала ему надо было возвыситься над своим великовозрастным племянником Батыем. Был он в отца высок, строен, голубоглаз и русоволос — истинный монгол, чингисид. И конь под ним точно такой масти, какую любил отец.

С трехлетнего возраста Кулькан не расставался с луком. Сначала он у него был маленький, по его росту, но постепенно луки увеличивались в размере, а десять лет назад отец перед своей смертью передал ему свой — настоящий китайский лук, столь прочный и покрытый таким удивительным лаком, что и сейчас он выглядел словно новенький. Как все ханы, Кулькан имел при себе в обычное время лишь две или три стрелы, но когда устраивалась охота, ими набивался полный сайдак, да еще в запас везли следом телохранители. Эти охоты были не просто забавой, отец называл их школой войны. Обычно устраивали их в начале зимы. После того как разведка найдет место, богатое зверем и дикой птицей, войско, как в военных условиях, разделяется на три части: центр и два крыла — левое и правое. По знаку главного военачальника воины образуют сплошной круг, который сжимают все туже и туже, так что в образовавшемся котле сбивается большое количество дичи, разного зверья. После этого начинается потеха: сначала стреляет сам хан, затем нойоны, другие военачальники, в последнюю очередь рядовые воины. Кулькан не раз прошел эту школу и вот впервые сможет применить полученные в ней знания на войне.

Сжигаемый нетерпением и страстным желанием борьбы и победы, Кулькан решил овладеть Коломной силой одного тумена. Умудренный Субудай-багатур предостерег его и придал ему еще один неполный тумен и пять тысяч половцев, так что под началом юного сына Чингисхана оказалось воинство числом почти в двадцать пять тысяч.

Хотя Кулькану впервые в жизни предстояло руководить боем, мысленно он уж не раз брал вражеские крепости. Он хорошо усвоил заповеди своего великого отца, знал назубок его Ясу.

Прежде всего, нельзя начинать сражение, если не имеешь хотя бы двукратного превосходства в силах. Известно было Кулькану от лазутчиков, что в Коломне сидит рязанский князь Роман с малой дружиной, так что…

Наступательность, внезапность, решительность — второе важное условие ведения боя. Судя по тому, как растерянно забегали за зубчатым частоколом Коломны стражники, удалось взять урусов врасплох — это уже полпобеды!

Правда, не удастся выманить защитников в поле, как обычно делали монголы при осаде городов. Батый так сделал при взятии Рязани, теперь урусы стали ученые, уж не поддадутся на подстрекательство. Значит, придется сразу же идти на прямой приступ.

Тщательная разведка и внесение смуты в ряды противника. И это выполнено! Небось до смерти напуганы защитники Коломны рассказами притекших к ним рязанцев.

Скрытность подхода к врагу. И это соблюдено Кульканом: основные силы он спрятал за лесом, а на берег заснеженной Оки вывел лишь несколько сотен воинов.

Обеспечение тыла — куда как надежно исполнено: и Рязань, и ее пригороды лежат в прахе, а остатки жителей попрятались в лесах.

При осаде крепостей монголы использовали заимствованные у китайцев пороки — камнеметательные орудия. Они и к Коломне подвезены в готовности. Вместе с ними и несколько возов камней, каждый из которых размером с человечью, а то и с конскую голову.

Перед боем необходимо строиться в несколько линий, имея в запасе тяжелую конницу, а в передних рядах легкие войска и отряды из покоренных народов. Кулькан самолично проверил: целых десять рядов опоясали Коломну, впереди — половцы и татары.

В начале сражения надобно прежде всего ошеломить врага и нанести ему урон стрельбой из луков на расстоянии. Сразу за первыми рядами татар и половцев поставлены самые искусные монгольские лучники.

Ну, а самое главное из завещанного отцом: непрерывность руководства боем. Ни темники и тысяцкие, ни тем более ханы не должны находиться рядом с ведущими сражение воинами, но непременно позади строя, на возвышенном месте, откуда могли следить за всеми передвижениями своих и вражеских войск. Именно такое место облюбовал Кулькан: на противоположном берегу Оки, круто вздымавшемся к сосновому бору. Вместе с ханом там находились военачальники, умевшие направлять движения отрядов и полков с помощью световых и дымовых знаков и примет, подъемов знамен и бунчуков, звуков труб и барабанов.

Верные нукеры и телохранители, а впереди — десять рядов воинов, что могло угрожать полководцу Кулькану? Жалкая крепостишка с робкими урусами — могут ли помешать сыну Чингисхана обрести первую в жизни воинскую славу?

Глава шестая. Страсти

В Коломне правил рязанский князь Роман Ингварович, дружина у него была невелика — в две сотни копий, это верно сообщили лазутчики хану Кулькану. Но не смогли они узнать того, что в последнюю ночь прибыли тайно большие подкрепления: владимирский великий князь Юрий Всеволодович прислал со своим старшим сыном Всеволодом и воеводой Еремеем Глебовичем значительные силы верхоконных воинов — суздальцев, москвичей, отряд из Торжка. Князья и воеводы находились на стенах, рассматривали сквозь бойницы врагов, окружавших крепость осадным кольцом, прикидывали, как вести сражение.

Отдельные татарские всадники на мохнатых лошадках метались вдоль стен, иногда приближались опасно близко, но тут же разворачивались, скакали в обратную сторону.

— И чего мыкаются? — удивлялся Роман Ингварович.

— Дразнят как бы нас, — сказал Всеволод Юрьевич. — Давай-ка и мы их подзудим!

— Счас! — с готовностью вызвался десятский отряда лучников. — Счас я их! — Он вытащил из кожаного саадака свой боевой лук, проверил, крепко ли напряжена жильная тетива. Стрелу выбирал придирчиво: были у него туго набиты в колчане стрелы тростяные, камышовые, березовые, яблоневые — все одинаково пряменькие и округлые, с острыми наконечниками, с переным комлем. — Погоди, погоди, — приговаривал десятский. — Вот эту возьму, с перьем кречетьим. — Потрогав пальцем жало, он довольно улыбнулся: — Остро копьецо! Счас мы их! — Старательно наложил стрелу зарубочкой на тетиву, сжал сильными пальцами правой руки, а левой стал отводить от себя упругую деревянную луку. В таком положении он резко поднялся над зубчатою стеной и, не целясь, выпустил стрелу в ближнего всадника.

В тот же миг раздалось какое-то странное, непонятно откуда взявшееся верезжание, и сразу же десятский опустился на корточки, словно прячась за частоколом, и вдруг опрокинулся навзничь, так что соратники едва успели подхватить его. Стрела вонзилась ему в левый глаз — железная, кованая, с подвешенной на охвостье свистулькой, которая и издавала в полете пугающий звук. Десятский выстрелил тоже не в воздух — не попал в татарина, но поразил его лошадь. Стрела попала ей в горло, видно, рана была смертельной, лошадь билась в судорогах, а всадник ее громко причитал, грозил кулаком в сторону крепостной стены и снова горестно вскрикивал, валялся на снегу возле своей поверженной лошади.

— Притворяется, опять хочет нас исполошить, — сказал Роман Ингварович.

Воевода Еремей Глебович обнажил седую голову, перекрестился, склонившись над мертвым десятским.

— Нет, князь, татарин не лукавит. Для степняка потерять в походе коня — подобно собственной смерти.

Великий князь Юрий Всеволодович не случайно послал со своим старшим сыном именно Еремея Глебовича. Это был самый опытный во Владимире воевода, не раз он уже успешно полевал — сражался с половцами в Диком поле, ходил походом в глубь степи на берендеев, Черных Клобуков, даже и язык тюркский научился понимать и перетолмачивать. С монголами и татарами и он столкнулся впервые и сразу понял, что новый пришлый враг силен, коварен и жесток. Поэтому Еремей Глебович не спешил принимать решение. Молодые же князья призывали немедля кинуться на татар и одним ударом опрокинуть их.

— У нас копий не меньше, чем у них, — подсчитывал Всеволод.

— А в рукопашной-то сече нечто мы уступим? — поддерживал Роман.

Еремей Глебович колебался. Ему никогда не приходилось сидеть в осаде, в глухой обороне. Всегда он встречался с неприятелем лишь в открытом бою. И сейчас он не допускал другой возможности. Видя, как татары все плотнее и туже сжимают вокруг Коломны кольцо, воевода сказал наконец:

— Если будем ждать в крепости, они просто сожгут нас, подпалят стены со всех сторон. Да вон, вишь, уж и горшки с какой-то горящей гадостью перекидывают. Выйдем в полe на рассвете. Сразу ворота распахнем и… Ударим сообща по правому крылу татар, что ближе к лесу, там, думается мне, снег глубже, татарам не по нутру, а мы привычные.

Ежели одолеем их тут, проскочим на Москву-реку и оттоль по льду обрушимся на их левое крыло сзади.

Крещенские морозы трещали уж несколько дней, но в то утро холод был особенно жесток. Князь Всеволод, поднявшись в седло своей покрытой изморозью лошади, заметил у стены мертвых воробьев.

— Мороз птицу влет бьет, — сказал Еремей Глебович. — Хоть бы татар треклятых ознобил до костей.

А они всю ночь жгли костры и словно ждали выхода русских из крепости. Едва первые княжеские дружинники выскочили из ворот, как сразу же столкнулись с дозорным отрядом. Послышались крики:

— Урусы!

— Кху, кху!

— Уррагх!

Неожиданная и быстрая сшибка кончалась тем, что татары, потеряв несколько человек, развернули и пришпорили коней.

— Не гнаться за ними! — велел воевода. — Они нас завлечь хотят.

— Не-е, нас не надуешь! — победно выкрикнул Роман Игнварович, и тут татарская стрела просвистела над его головой.

Еремей Глебович дождался, пока подтянутся из крепости все воины, начал расставлять полки: впереди лучников, за ними копейщиков и тех, кто хорошо владел мечом и боевым топором.

Двинулись вперед шагом, зорко всматриваясь в утреннюю сутемь.

— Лес нешто? — указал Всеволод на обозначившуюся впереди извилистую темную линию, но тут же понял, что не может лес двигаться.

Еремей Глебович дал знак идущим сзади воинам остановиться.

Кони не слушались, переступали ногами, фыркали — от мороза ли, от тревожного ли предчувствия.

Впереди слышался неясный, все нарастающий гул.

— Конница… На нас идет.

Теперь уже явственным стал топот множества лошадей.

— Они же по сугробам идут, а? Отчего же земля дрожит?

Из-за бугра брызнули первые лучи солнца, и сразу же замерцало пред русскими воинами множество ярких звездочек — это блестели концы копий.

Конница шла столь напористой лавиной, что снег вздымался клубами и оседал пылью уже позади лошадей на оголившуюся землю.

— Как много-то их! — оробел Роман Ингварович.

— Князья! — крикнул Еремей Глебович. — У нас нет выбора, принимаем бой!

Он выбросил вперед копье, дал резкий посыл лошади.

Тут же его обогнали с обеих сторон молодые и горячие суздальские дружинники вместе со своим князем Всеволодом Юрьевичем.

Тогда и Роман Ингварович взмахом руки послал вперед свою рязанскую дружину.

Русские всадники первыми успели выскочить на гребень берегового откоса. Кони под ними еще не притомились, тогда как татарские лошади шли уже не с такой прытью, уже не сметали ногами сугробы, но вязли в них, спотыкались. Однако вражеская лавина оставалась все такой же стройной, в бой вступила решительно и сильно. Не снижая скачи, татары обрушили на русских сплошной ливень стрел. Заслоняясь от них щитом, Всеволод Юрьевич подумал с досадой, что наши лучники не умеют стрелять на скачи столь прицельно и непрерывно.

Вдруг один татарин, мчавшийся впереди с блестящим кривым мечом на плече, опрокинулся навзничь, а лошадь его поднялась на дыбы и увалялась на бок под ноги следом скакавших всадников.

Суздальские дружинники врезались в ряды татар. Сверкали в воздухе топоры, мечи, секиры. Всеволод увидел, как татарин поднял легкую сулицу, метя в князя Романа. Короткое копье, умело посланное, взвилось и, описав дугу, ткнулось то ли в щит Романа, то ли застряло в его кольчуге.

— Держись рядом, княже, — слышал Всеволод голоса Еремея Глебовича, рубившего мечом с левой руки. Всеволод наносил удары вправо. Так прорубили они себе дорогу, не замечая, как падают в снег с предсмертными хрипами свои и чужие, как расседаются с хрустом железные шлемы, как окрашивается кровью снег.

В какое-то мгновение Всеволод почувствовал, что он — совершенно один. Опамятовавшись, натянул поводья, опустил меч. Нет, это показалось, что один. Просто вокруг все только свои.

— Одолели мы их?

— Нет, княже. — Еремей Глебович остановил рядом свою тяжело всхрапывающую лошадь, окутанную паром. — Нет, княже, их тьма-тьмущая… Бери свою дружину, пересекай не медля реку Москву — и в лес. Только по льду не вздумай идти, заметят тебя. Сразу в лес, сразу. Понял?

— А ты куда?

— Я поведу оставшихся дружинников по льду Оки… Так мы разделим татар. Кому-нито повезет. А может, обоим…

Возле Коломны Ока делала резкий, почти прямой поворот в степи, и татарам не имело смысла идти туда. Так рассудил Еремей Глебович, и рассудил верно. Степняки неохотно суются в леса. Поэтому воевода и направил в дебри князя Всеволода. Проследив, пока тот с тремя десятками дружинников скроется из виду, Еремей Глебович повел коня не быстро, с оглядкой, вдоль крутого берега Оки.

Наверное, повезло бы обоим, как он и надеялся, если бы до его слуха не долетел шум боя: ржание лошадей, людские отчаянные крики, звон мечей — уж не Роман ли Ингварович с рязанцами своими бьется против татар?

Воевода развернул коня, дружинники последовали за ним. Одним махом выскочили на крутой взлобок. Выскочили — и замерли ошеломленно. И было отчего замереть: веред ними, шагах в ста, не больше, располагалась ставка знатного монгола, — очевидно, главного военачальника.

Возле желтого шатра с золотым навершием на тонком древке бунчак — золотой дракон с покрытыми густым инеем конскими хвостами. На тонконогом высоком коне светло-гнедой масти с желтизной восседал сам хозяин шатра. Солнце играло на его начищенном шлеме. Золотой в битве не годится, потому как тяжел металл и непрочен, некстати мелькнуло в голове Еремея Глебовича. И еще охватил он летучим взглядом: как сам военачальник, так и все его телохранители и воеводы — необычно для монголов рослые и здоровенные — внимательно вглядывались в даль, где шла битва, и не замечали, что произошло у них за спиной, с подветренной стороны.

Еремей Глебович чутьем старого воина оценил выдавшееся мгновение для броска вперед. И никому из дружинников не пришло в голову развернуться обратно. Лошади рванулись с места так резко, что подняли вихрь снежной пыли.

Еремей Глебович видел, как удивленно дернулись пухлые губы на медно-желтом лице монгола, как вскинулась вдруг вверх его нога в желтом замшевом сапоге, как с треском разлетелась на нем горностаевая шуба под ударом меча.

— Кху, кху! — орали нукеры.

— Хан Кулькан! Хан Кулькан!

«Неужто я самого хана укокошил?» — последнее, что мелькнуло в сознании владимирского воеводы.

Неравный бой, который вел Роман Ингварович, был скоротечен — погиб и князь, и вся его дружина. Но не было радости и ликования в стане врага: весть о гибели хана Кулькана быстро разнеслась по всему монголо-татарскому воинству. Немедленно собрались в Коломне все оставшиеся девять ханов. Для них это было не просто горе, но событие такое, о котором следовало немедленно сообщить в Каракорум верховному хуралу. Иранский ученый и путешественник, а затем визирь двух ханов Рашид-ад-Дин, описывая историю монгольских завоеваний, особо выделил то обстоятельство, что среди многочисленных высокородных ханов почти не было потерь в сражениях, за двумя лишь исключениями: в Хорезме был смертельно ранен стрелой внук Чингисхана Мутуген да вот в Коломне — родной сын Священного Правителя.

Овладев Коломной, монголо-татары устроили погребальные торжества.

По законам Ясы Чингисхана каждый нукер и вообще каждый воин, участвовавший в сражении, должен был поделиться одной пятой своей добычи со своим ханом. Нынче предводитель их Кулькан был мертв, лежал на носилках. Но все равно воины поочередно подходили к нему, как к живому, опускались на правое колено и почтительно клали самые ценные награбленные вещи — тут была и церковная утварь из золота и серебра, и женские украшения, и меха, и посуда. В сторонке откладывали ценную пушнину для отправки в Монголию великому кагану. Ее повезут те вестники, которые должны сообщить хуралу о страшном бедствии — гибели чингисида — царевича Кулькана.

На городской площади стояли рядом две церкви — Воскресения Господня и Иоанна Предтечи. По приказу Батыя татары разобрали обе церкви до трех нижних венцов, а снятые бревна и доски навалили для костров. На одном уложили всех погибших в бою воинов, второе кострище предназначалось для одного лишь хана Кулькана.

Намечали возжечь сразу оба погребения, но вышла заминка. Рядовых воинов клали беспорядочной кучей и сжигали, ровно поленья, но сына Чингисхана полагалось проводить в заоблачный мир достойно его высокородности. Вместе с ним положили его умерщвленного саврасого коня в золотой сбруе, оружие, личные вещи, победную добычу. А еще полагалось отправить вместе с ханом в его новую жизнь сорок красивых девушек. Такого количества в маленькой Коломне не смогли сыскать, пришлось послать в степь, где находились обозы, за ясырками — пленными рабынями.

Воинов построили в девять рядов, перед ними — трубачи с рожками, с котлами, обтянутыми бычьей кожей. По мановению Батыя стоявший рядом с ним щитобоец ударял в круглый медный щит. Вспыхнул огонь, под гулкие удары в котлы и тоскливый рев рожков взметнулись вверх черные клубы дыма.

Три дня над Коломной летали в воздухе пепел и сажа, и все три дня монголо-татары веселились и пировали, затем двинулись вверх по Москве-реке.

Если князь Всеволод привел для защиты Коломны несколько полков дружинников и ополченцев, то его девятнадцатилетнего брата Владимира отец послал в Москву лишь с дворцовыми оруженосцами — мечниками да детьми боярскими, как называли молодых воинов и слуг.

Великий князь Юрий Всеволодович считал, что татары не дойдут до Москвы, и послал сына лишь для порядка. Да и никто не ждал беды для Москвы, даже гости — купцы заморские не думали отъезжать. Но, правда, гости все же что-то, видно, чуяли, потому что привезли продавать на Русь в этот раз не соль, не ткани шелковые и не пряные коренья, а булатные мечи, кольчуги, щиты — довольно, чтобы насторожить опасливого человека.

Вместе с младшим Владимиром великий князь послал воеводу Филиппа Няньку — мужа умудренного, даже, можно сказать, ветхого деньми.

— Небось не забыл, Филипп, как мы с тобой боронили ту Москву? — спросил Юрий Всеволодович при прощании во Владимире.

Нянька не забыл, воспоминания о событии тридцатилетней давности были ему, как видно, усладительны, голубые, чуть выцветшие глаза его залучились молодым задором:

— Забыл, когда крестился, а как родился, и вовсе не помню! — Филипп любил сводить разговор на шутку.

Юрий Всеволодович знал это, но говорить смеха ради был нынче не склонен:

— Разбалагурились старички, а рать крепка опасеньем.

— Вестимо так: опасенье — половина спасенья, — продолжал веселиться Нянька.

— Будет! С Богом! — Юрий Всеволодович крепко обнял Владимира, тот поцеловал его в плечо. — Берегись, сынок!

— Как в тот раз, и нынче будет! — заверил старый воевода. — Тогда с тобой, ныне с князем Владимиром.

Тот раз — это 1208 год, когда на Москву напало войско рязанского князя Изяслава и стало грабить пригороды. Юрий Всеволодович был тогда как раз в возрасте Владимира, и отец Всеволод Большое Гнездо послал его во главе сводных дружин на войну с рязанцами. Это был первый самостоятельный поход будущего великого князя, и был он победным. Филипп Нянька участвовал в нем рядовым кметем, нынче же шел на рать главным воеводой и верил, что опять возвратится с почетом и славой.

Шли верхоконным отрядом с обозом саней, на которых везли съестные припасы, оружие, броню. Остановки делали в селах, принадлежащих великому князю: отдыхали, пополняли запасы еды для себя, ячменя и сена для лошадей.

— Мне эта дорога привычна, — говорил Владимиру словоохотливый Нянька. — Окромя того похода на Изяслава, мы с твоим отцом боронили Москву еще и в тринадцатом годе. Я ее, Москву-то, как свою родную избу знаю, кажный ее уголок.

Старый воевода не бахвалился. Еще при подходе к городу он начал перечислять названия встречных сел и деревень: Подсосенки, Елохово, Ольховец, Лосиный Остров. Сама Москва лежала на высоком холме, а вокруг поля и всполья, плотно укрытые снегом, — ни дорог, ни речек, но Нянька крутил головой, уверенно тыкал рукавицей по сторонам:

— Вон, глянь, там за сугробом, справа от горы, речка Руза течет, в нее вливаются ручьи Золотой Рожок, Черногрязка, Чечерня… А по левую сторону, глянь-ка, река Неглинная да ручей Черторий.

Владимир, чтобы не перечить старику, согласно кивал, поддакивал:

— Ага, а это, знать, сама Москва-река?

— Она как раз делает переверт в том месте, где в нее втекает Неглинная, так что получается мыс. Он весь дремучий, вишь, бором зарос, оттого и мыс сам называется Боровицким.

В кремле Нянька повел себя по-хозяйски, как и подобало великокняжескому воеводе. Князь Владимир не претендовал на главенство, тем более что Нянька ничего и не делал без совета с ним, без обсуждения с боярами.

Прежде всего обошли крепостные стены. Имели они пять въездных ворот, из которых шли дороги на Владимир, на Смоленск, на Рязань, на Тверь, а еще к слободке на Вшивой горке. Воротами Нянька остался доволен: толсты да широки они и не обветшали еще. И стены добротны, но он велел их еще лучше укрепить, сказал одобрительно:

— Дед твой Всеволод Большое Гнездо кремль этот срубил, а еще и церковь Спаса на Бору.

— Отчего же — на Бору?

— Тут сплошь сосновый бор рос, прямо в нем и поставил самую первую церковь.

Москва — город молодой, еще ста лет не исполнилось с той поры, как заложил его Юрий Долгорукий. При нем это был город, обнесенный земляным валом и отыненный деревянными кольями. Через десять лет его сын Андрей Боголюбский, женившийся на дочери местного боярина Кучки, срубил крепкий дубовый кремль. В 1177 году свирепый рязанский князь Глеб превратил кремль и все посады в пепел. И еще не раз наведывались зорители — из Рязани, из Южной Руси, но все это были как-никак свои, а вот теперь надо ждать пришлых врагов — неведомо откуда-то взявшихся, неведомо зачем явившихся татаров.

Со стороны рек Москвы и Неглинной кремль неприступен из-за высоких и отвесных, будто стены, круч. С тверской и ростовской сторон за Варварской горой кремль опоясан рвом. Измерив его, Нянька остался недоволен: шириной чуть больше двух саженей, глубиной же и того меньше. Долбить мерзлую землю тяжело, и воевода велел натыкать под снегом во рву побольше чеснока — острых шипов, а вал облить несколько раз водой, покрыть скользкой наледью. Москвичи исполнили его повеления, но про себя ворчали: де, зачем это, де, только зря спины гнем, потому как не видать нигде никаких татаров.

И торговища проходили, как всегда, в строго определенные дни и многолюдно, а привоз товара на них не становился беднее. Так было и в тот морозный день.

Торговище, по обыкновению, велось на открытом воздухе почти повсеместно, но строго по виду товаров. В одном месте, прямо в кремле ремесленники предлагали свой товар — скобяной да гончарный. Там же располагались и заморские гости, продававшие или менявшие на пушнину привезенные из Царьграда и Кафы ковры, кружева, шелка, вина, мыло, губку. Приезжавшие из ближних сел крестьяне становились со своим добром на Подоле. На время торопливо распрягали лошадей, ставили их у прясел с торбами или перед охапкой сена, а сани, груженные хлебом, мороженой рыбой, кадями, кадками, вязками лыка, гонта, оставляли на берегу. Ободранные и замороженные свиные и телячьи туши ставили прямо на лед реки. Продавали или обменивали обычно сразу тушами, возами, кулями, кадями, а тем, кто был победнее или поскупее, отвешивали пуды и фунты — соли, меда, воска, пряностей, овощей.

Как всегда, не было недостатка в нищих, в убогих и в тех людях, что продавали воздух. Все было, как всегда, но вдруг ударил полошный, вестовой колокол: по звуку все поняли, что именно он, а не благовестный.

На торгу и так-то шумно, а тут началось столпотворение и бестолковщина. Заполошно кричали бабы и дети, терявшие друг друга в людской сутолоке. Матерились мужики, торопившиеся запрячь в сани лошадей, чтобы утечь восвояси, да только мало кто успел…

Незнакомые крики неслись над Москвой-рекой:

— Кху! Кху? Кху?

— Ур-рага-ах!

Десятка два всадников на мохнатых коротконогих лошадях, грозно крича, размахивая короткими кривыми мечами, ворвались на плечах убегавших с торговища людей через Боровицкие ворота в кремль.

В полошный колокол ударил стражник, заметивший со стены приближение чужих людей. Филипп Нянька велел закрыть все ворота, а кметям и детям боярским вооружиться.

Татары, не встречая сопротивления и не видя опасности, сразу же принялись за грабеж. Хватали все подряд, жадно и бестолково. Что приглянулось, совали в притороченные к седлам баксаны, а вещи, на их взгляд зряшные, презрительно отбрасывали. Били глиняные горшки и тарели, топтали деревянные ложки и солоницы, рвали в клочья разное бабье узорочье. Из-за каждой железки, будь то ножик или свайка, начинали ссориться меж собой чуть не до драки, рвали друг у друга из рук оловянные чашки, кованые светцы — треножники с рассошкой для лучины. Охотились и на людей, высматривали, какая девка помоложе да поядренее, хватали их прямо за волосья, а если они вырывались и убегали, накидывали аркан и подтягивали на ремне к седлу.

Филипп Нянька и Владимир, а с ними все воины находились в засаде — иные на стенах, кое-кто забрался на крыши домов, а один из кметей вскарабкался на высокое дерево и, удобно устроившись на толстом суку, первым натянул тетиву лука. Его стрела ударила увлеченного разбоем татарина в спину под лопатку и прошла насквозь. Увидев это, соплеменники пораженного татарина опамятовались, снова выхватили из ножен мечи, завертелись на лошадях. Но теперь стрелы посыпались на них, словно дождь из тучи. Осмелели и торговавшие крестьяне, начали катить под ноги татарским всадникам кадки и даже деревянные пустые и с пивом бочки.

Избивали хищных пришельцев жестоко, беспощадно, лишь двоих тяжелораненых всадников оставили в живых для расспроса с пристращиванием.

Возобновлять торговлю охоты ни у кого уж не было, да и вечер наступил. Ремесленники, крестьяне, купцы подсчитывали потраву, а воины, вышедшие из своих укрытий, ликовали:

— Ай да мы!

— Как воробьев их перещелкали!

— А то!..

— Ну, а татары — это, хвать, просто обыкновенные разбойники, и только!

— Тьфу на них, и все тут!

Уже хотели было распахнуть ворота, чтобы вытащить оставшееся на Подоле добро, как вдруг снова раздался сполох. Дозорный закричал:

— Татаре! Тучами!

Вылезли на стены — верно: уж не малый отряд, а столь огромное воинство, что задние ряды его, растворявшиеся в вечерних сумереках, невозможно было ни разглядеть, ни сосчитать.

Новые всадники не мчались сломя голову, вели лошадей шагом, сторожко, высматривая то ли возможную опасность для себя, то ли ушедших вперед лазутчиков. Увидев стоящие на льду реки замороженные туши, подняли веселое галдение. Объезжали вокруг, разглядывали, свиные туши брезгливо валили на бок, а телячьи да бараньи сволакивали в одну кучу.

Непрерывно прибывавшие и прибывавшие татары — все на конях и при полном вооружении — не подходили близко к кремлю, но неторопливо объезжали Москву, брали ее в кольцо. Выбрав удобное место — в заветрии, на с взгорке или возле проруби — обустраивались для ночлега: — ставили на треногах небольшие медные котлы, разжигали костры.

— Будто у себя дома, — обиженно сказал князь Владимир.

— Да-a, не торопятся… Дескать, куда она, Москва-то, денется. Однако нам с тобой пошевелиться надо. — Филипп Нянька, всегда спокойный и невозмутимый, сейчас был явно встревожен. — Маловато силенок у нас, надо поголовно всех горожан подымать на защиту города.

Как стемнело, воевода с князем снова поднялись на мостки, обошли стены по всему пятиугольнику кремля. И в какую сторону ни обращали взоры, всюду — костры, костры, костры, будто звезд на небе — не счесть!

— Нянька, — оробел князь Владимир, — ведь если возле каждого костра хотя бы три татарина, то ведь и тогда их будет множество тысяч!

— Вот я и говорю, что горожан надо поднимать. Всех, всех поголовно!

— Неужто и баб тоже?

— Баб приневоливать не будем, однако же и они могут сгодиться — подать что-нито на мостки, ну там кипяток, смолу горячую, стрелы и пики, то да се, мало ли где они могут пригодиться. Однако, конечно, приневоливать не станем.

— А мужиков что же — приневоливать?

— Соберем вече, ты слово им скажи княжеское.

— Како тако слово? Я не знаю…

— Вспомни, как батюшка твой говорит. — И Нянька велел ударять в набат.

Медноволновый гул беды и тревоги разлился по Кремлю. Со всех подворий потянулся на площадь, где стояла звонница, мирный московский люд.

Филипп Нянька поднялся по ступенькам на верхнюю степень, вместе с ним князь Владимир и батюшка из церкви Спаса на Бору.

— Князь Владимир Юрьевич слово молвит! — крикнул на всю площадь воевода.

Владимир подошел к краю степени. Полыхали смоляные факелы, и в их колеблющемся блескучем свете видел молодой князь обращенные на него сотни глаз. Что в них? Испуг? Недоверие? Растерянность? Владимир вдохнул морозного воздуха, но не решился нарушить напряженную тишину.

— Господи, спаси любящих Тебя! — произнес за спиной батюшка, осеняя напрестольным медным крестом собравшихся на площади людей.

Владимир снова окинул взглядом плотную толпу: мертвая тишина, и у всех на лицах — напряженное ожидание. Он вспомнил наконец нужное слово:

— Государи мои, братия и воинство, горожане Москвы! Нечестивые враги пришли, чтобы сжечь наши дома и Божии храмы, забрать наше добро, убить смертью мучительной всех мужей, а женок и детей увести в позорный плен. Неужели дадимся ворогу? Неужто не постоим за свою волю, за веру христианскую? — Владимир умолк, прислушался: ни голоса, ни вздоха из толпы, только колышется морозный воздух да потрескивают факелы. Продолжил отчего-то осевшим голосом: — Так что? Откроем ворота? Или сядем в осаду и будем биться?

— Биться! — Не один кто-то отозвался, словно все враз это слово выдохнули.

— Не отдадим Москвы!

— Лучше смерть, чем полон.

— Говори, князь, что делать?

Владимир ответил окрепшим от родившейся уверенности голосом:

— Что делать, лучше моего знает воевода Филипп Нянька. Исполняйте все, что он повелит.

Среди бондарей, гончаров, плотников, суконников немало нашлось мужей, умевших управляться не только с ремесленным сручьем, но и с ратным оружием. Оказалось, что в подклети дворца свалены послужившие в давних боях мечи, копья, сулицы, секиры. Иные иступились и проржавели, но в кузнях завздыхали меха, раздувая огонь, забухали по наковальням молоты.

Воевода Нянька всех ополченцев разделил на десятки, назначил в каждом своего десятского и всем указал место на городских стенах.

Возле каждой бойницы складывали впрок вороха лучных стрел и легких, метательных копий — сулиц. На всю длину пристенных мостков натаскали камней, иные из которых были по пуду и более. Повсюду возле лестничных подъемов разложили и не гасили всю ночь костры: на них в котлах растапливали смолу, готовили крутой кипяток. Чистильщик печей, которыми отапливались избы и бани по-черному, принес углей и сажи, а уборщик отхожих мест предложил поливать татар со стен свежим дерьмом, но Филипп Нянька их строго обругал за то, что они не ко времени надумали бражничать и спьяну несут невесть что. Но только эти двое и оказались баламутами, остальные московляне, даже женки и отроки, вели себя самоотреченно, жертвовали для укрепления города всем, что имели.

Князь Владимир радовался, видя, с каким рвением ратники и жители города готовятся к обороне, но сердце точило сомнение: неужто можно такой несметной силе противостоять? Хотелось спросить об этом воеводу Няньку, но отчего-то язык не повиновался. А сам Филипп Нянька сомнений своих не выказывал, однако если бы ему сказали, что крохотная Москва продержится целых пять дней, не поверил бы, назвал бы это чудом. Надежды на то мало было, что придут на подмогу со своими дружинниками великий князь Юрий Всеволодович и его сыновья Всеволод да Мстислав.

Четыре дня татары не могли даже приблизиться к стенам, а если кто и прорывался, скользя и падая на отвесной круче или на обледенелом валу, то находил скорую смерть. Ночью татары стаскивали мертвых, а с утра возобновляли приступ. Еще неизвестно, сколько дней продержались бы московляне под водительством Няньки и князя Владимира, если бы не началась кромешная вьюга.

На исходе дня сначала слегка заненастило, а ночью повалил густо снег. Под утро усилился ветер, снег стал завиваться резче и резче, так что в двух шагах ничего было не разобрать. Еще только-только забрезжил рассвет, пурга не кончилась, но татары умудрились каким-то образом подтащить к воротам окованное железом бревно и начали им таранить ворота. Удары были столь сокрушительными, что дрожали стены. Дубовые полотнища ворот не выдержали. Татары, конные и пешие, ворвались в кремль.

В миг город наполнился шумом и топотом. Татары вскрикивали то победно, то настороженно. Защитники, прятавшиеся на стенах и в укрытиях, молча прислушивались к происходящему.

К обеду ветер стал залегать, развиднелось, и сразу установилась звонкая, опасная тишина.

Татары не стали стаскивать затаившихся защитников, а просто начали поджигать все строения подряд, предварительно, конечно, забрав в них все, что им казалось ценным. Начали с княжеского трехжильного дворца — огонь взметнулся столбом, а затем с устрашающим гулом и треском заметался по кровлям соседних домов, начал облизывать крепостные стены.

— Сгорим заживо, — каким-то чужим, отстраненным голосом произнес Филипп Нянька.

— Как это? — сам не свой вскрикнул молодой князь Владимир. — Да мне и двадцати еще нет, не жил еще, и чтоб — заживо?! Я не дамся! До последнего буду биться! Нет, нет, Нянька! Давай скорей спустимся!

— Давай, — согласился воевода с совершенным безразличием. — Держись за спиной у меня.

Лестницу, по которой они с вечера поднимались на стену, замело снегом, ступеньки даже и не нащупывались. Нянька просто скатился вниз и встал с обнаженным мечом. Владимир тоже съехал, встал за спиной воеводы, тоже попытался вывернуть из ножен меч, но сил недостало ему. Увидел, как рухнул, окрашивая кровью свежий сугроб снега, Нянька, почувствовал, как сильные руки обхватили его самого сзади.

Все эти месяцы безвестия и ожиданий великая княгиня владимирская Агафья Всеволодовна провела, затворившись в тереме, и на общие семейные трапезы редко выходила. Молилась много, но в домашней молельне, а выстаивать службы в церкви мочи не было. Водяная болезнь ее заметно усилилась последнее время. Холодная опухоль от ног добралась до чрева, а нажатие пальца оставляло глубокую вмятину, как вкрутом тесте. Стопы ныли, подошвы были как подушки, и в подглазьях темные отечные круги. Травы, какие назначал лекарь, помогали плохо. Лекарь велел: не пей, — а жажда мучила непрестанная и нестерпимая. В изголовье у постели всегда помещался запотелый жбанчик с квасом. От всякого малого усилия начинала великая княгиня задыхаться. Но главное, разрывало ей душу беспокойство за сыновей и за мужа. Когда он уезжал, в упрос просила слать ей гонцов. Он обещал, но не послал ни одного. От мысли, что, может быть, он уже мертв, обмирало сердце. Снохи и дочь утешали, что, если погибнет, о том известят непременно и тело доставят. А если ничего нет, значит, обмирать рано.

Целыми днями сидела Агафья Всеволодовна у окна, и девка Беляна чесала ей длинные златые власы самшитовым гребнем. Это успокаивало, великая княгиня впала в легкое забытье, а мысли текли своим чередом. Никому не говорила, как скучает о муже, чтоб голову ему на плечо положить, запах его родной вдыхая. Стыдно в таком признаваться: старуха ведь, но вот не разлюбила за все года супружества, не забыла их тайные радости, не надоели они.

Желтоватые киевские стекла в оконницах — четыре круглых да треугольных малых три — от времени покрылись тонкой сетью трещин, но все равно хорошо было видать двор, выстланный деревянными плашками, сквозь которые летом прорастала трава, заборы из широких досок. От ворот к дому вели деревянные вымостки, разметенные от снега.

Темнело рано. Беляна зажигала бронзовый иранский светильник, очень старинный, в виде лика большеглазой женщины с коротко подобранными непокрытыми волосами. Великая княгиня особенно любила его, потому что второй, точно такой же, взял с собою в поход Юрий Всеволодович. В колеблющемся свете живее становились фрески, которыми были расписаны стены терема. От колебания воздуха тени ложились на них, перемещались, и казалось, апостолы двигаются встречь друг другу среди цветов и белый барашек поворачивает голову.

Наряжено нутро палат было столь изящно, измечтанно, что все гости диву давались:

— Столь богатства престранно видети!

Низкие лучи зимнего заката дотлевали на куполах Успенского и Дмитриевского соборов. Тишина стояла за белокаменными стенами детинца.

Жилые горницы были внизу терема, выше — сени для пиров, опоясанные гульбищем, и княжеская просторная палата, где столы уставлялись на сто человек. Там сейчас не топили, ветер свистал по гульбищу и выл, наметая снег.

А тут, внизу, было тепло, дремотно, иногда отдаленно доносились голоса внучат. Приходили воспоминания о собственном детстве, отрывочные, полустершиеся: нарядная, как девица в праздник, церковь Параскевы Пятницы, там же, в Чернигове, столетний Спасский собор, где окна с ресницами, прорись такая на каменной кладке. Виделся детинец на мысу, где Стрижень впадает в Десну, где стояла маленькая Агаша в рубахе до пят и хотела быть птицей, чтоб ветер подхватил ее под крылья и перенес в Святую рощу на песчаном берегу. Грузная печальная княгиня вызывала в памяти родные улицы, где стены домов выложены поливными плитками, а на плитках львы держат во рту багряные маки. Ей нравилось опять чувствовать холодный сухой запах погреба — медуши, где хранятся корчаги с маслом и винами, куда княжна лазила тайком с братом Михаилом. Она хотела вспомнить лицо матери и не могла, только виделись золотые витые наручи со змеиными головками на ее сложенных крестом руках и то, что в день похорон шел снег. Была весна и очень холодно: уже цвели вовсю сады, а хлопья снега сыпались прямо на цветущие яблони.

Ожерелье из двухслойного стекла с золотыми прокладками, вывезенное из Александрии, давило грудь, и царьградская серебряная чаша с чернью опустела. Задрожавшей рукой княгиня опять наполнила ее.

…Брат Михаил вытирал ей слезы теплой ладонью и говорил:

— Умирающие весной призываются к воскресению и жизни, уходящие летом — к полноте покоя, осенью же и зимой — к долгому небытию.

Странно, что в том возрасте она могла это понять и запомнить. Лицо матери потускнело и стерлось во времени, а вот что брат был одет в темно-синюю рубаху из мягкого шелка, рукава расшиты золотою сеткой, — это и сейчас стояло перед глазами.

Агафья Всеволодовна вздохнула, перекинула тяжелые распущенные волосы со спины на плечо. Даже и волосы от печали полиняли, потускнели. Вчера внук прибежал:

— Бабушка, а правда, ты власы красишь луковой шелухой, чтоб золотисты были?

— Кто тебе сказал, птичик мой?

— Тетя Дорочка маменьке передавала.

Впервые за долгое время улыбка тронула ее бледные губы:

— Шутят они, мой птиц гораздый. Дай поцелую головку-то.

Топот его ножек в сбитых набок сафьяновых сапожках один нарушал безмолвие большого терема. Внук все время что-нибудь возил: то коня на колесах, то свой низкий стулец, то двигал кованую материну укладку иль крутил пяльцы на веретене.

Великий князь Юрий Всеволодович пристроил к старому своему дворцу три двухжильных терема — всем сыновьям. Покои соединялись переходами, сенями, вислыми лестницами; чтобы попасть из одного терема в другой, не нужно и выходить на волю.

Теперь здесь с Агафьей Всеволодовной оставались дочь Феодора, она же Дорочка, средний сын Мстислав с дитятей и женой Марией да старшая сноха Христина с малой дочерью Дунечкой. С тех пор как великий князь ушел собирать войско, а старшего сына Всеволода отправил на защиту Коломны, а младшего Владимира — в Москву, все жили одной мыслью: что дальше будет, чем нашествие татарское кончится? Конечно, надеялись на лучшее: крепости русские устоят, не сдадутся, а врагов разобьют или отгонят. Но толком ничего не знали. Кроме тех ужасов, какие рассказывали беженцы из Рязани. Жили в напряжении, но и к нему привыкли. Может, одной Рязанью и обойдется? Снохи щапливы, в бархатах да серьгах, все с Дорочкой пересмеивались, за вышиванием сидя, с детьми играли, а Мстислав, тяжеловатый да медлительный, все с воеводой Петром Ослядюковичем о чем-то наедине совет держал.

Понастроили много новых всходов на городские стены, а по-вдоль стен вкопали большие медные котлы для вара кипятка и смолы. И дров возле них запасли. В вежах — башнях настенных сложили оружие, какое еще осталось во Владимире. Всем хозяевам велели хлебов напечь, насушить, бочки водою заполнить на случай, если где загорится. Словом, как умели, к осаде все-таки готовились. Никогда ведь ещё иноплеменники города русские не осаждали.

Но поскольку время шло, а враг не появлялся, хлебы поели, а бочки с водой от морозов расперло, и они расселись. Не подумавши сделали.

Владимирский детинец занимал возвышенный выступ берега почти в самой середине города. Княжеский дворец был рядом с Успенским и Дмитриевским соборами. Тут же помещался епископский двор. Ворота из детинца вели в Срединный город, где было торжище, а в юго-восточном углу — Рождественский монастырь, который по-простому звали Рождествено. Торговые ворота вели в Новый город, а Ивановские — в Ветчаный, то есть старый город, ветхий. Он же именовался Посадом. Кроме Торговых ворот, в валах Нового города имелись еще четыре проезда. Почти посередине западной стены находились главные Золотые ворота, к северу — Иринины, а в северо-восточном углу — Медные. Волжские ворота выходили к Клязьме. Главная улица шла сквозь Торговые и Ивановские ворота к Серебряным, замыкавшим восточную вершину Ветчаного города. Все это обустройство было хорошо и удобно для проживания, но не для обороны. Но кто бы знал-то!

Мужчин в городе стало заметно меньше. Они, как было — принято в опале и горе, перестали стричься и волос не чесали. Молодые, которые брили бороды, делать это тоже перестали и сделались брадаты. Все ходили всклокочены и угрюмы видом. И жадно слушали рязанцев.

Все это раздражало Агафью Всеволодовну, но она ни во что не вмешивалась, раз муж поручил все дела Мстиславу. Ей казалось, что тревоги и печали в городе больше, чем решимости и мужества.

Первого января появившиеся во Владимире беженцы из рязанских весей сообщили, что Батый повел свои рати по льду Оки к Коломне. Значит, Всеволоду там не миновать биться. Душа у княгини окаменела, но привычные распоряжения Агафья Всеволодовна сделала: на всякий случай велела попрятать в каменные клети шубы горностаевы зимнего меха, а летнего меха, похуже, так называемую подпаль, оставили. На этом во дворце приготовления к осаде закончились.

Гневливый кручиною сам себя увечит. Теперь все помыслы сходились на Всеволоде: был бы жив-невредим. Первенец, он самый крепкий из братьев. В ристалищах нет ему равных: в борьбе ли на поясах, метании копий или кулачном бою. А вот прыгал в длину и через костер лучше всех младший Владимир. Только кудри взметнутся, как сиганет. Никому он не уступит ни в беге наперегонки, ни в плавании, ни в скачке на тридцать верст. Княжеские дети во всем должны быть первыми. Так их мать наставляла. А отец старался как можно чаще устраивать состязания: и на масленой, и на новогодье, по случаю крестин, свадеб, сбора урожая. Это называлось тризницы. Попировали недолго, и нечего засиживаться за столами, черева ростить. Ну-ка, кто скорее в гору взбежит, иль кто ловчее с коня на коня скочит, иль с коня на землю и обратно. Тут всегда первенствовали Григорий Слеза и Федор Змей. Слугам тоже дозволялось удаль показывать. Лучших в дружинники отбирали. Змей и Слеза очень хотели с Юрием Всеволодовичем идти, но он решил их пока оставить во Владимире: еще тут вас проверить надо.

Ну, а средний, Мстислав, только стреляет лучше всех. От костров стрелы зажигали и стреляли — кто выше. На мечах он тоже хорошо бьется. И еще поет. Но не на гуляньях, а в церкви. Голос у него густой, мягкий. «Нашему князю дьяконом бы», — говаривали те, кто слышал его. Это тоже сердило Агафью Всеволодовну. По правде сказать, все ее во Мстиславе сердило, хотя виду не показывала. А ведь он, надо признать, самый сердечный из сыновей, самый почтительный.

Невольно втайне сравнивала она своих детей с приемными, с Константиновичами. И все казалось, они умнее, они даровитее, более боярами ласкаемы. Они, конечно, сироты, но все равно княжат баловать ни к чему. Вот княжну — девку, другое дело. Ее не грех лелеять и нежностями умягчать дни девичества ея. Но, как на грех, уродилась Феодора ярма — мужеватая, рослая, бойкая. Ей бы не в тереме сидеть, из окна глядеть, а наравне с братьями упражняться. Они на лыжах — и она с ними, они — в мяч играть, и ей туда надобно. Еле отвадила. Даже бивала маленько. А что еще с такой юровихой резвой поделаешь? Юношей задумана, а родилась девицей, посмеивался Юрий Всеволодович.

Играли обычно на выгонах или на очищенном льду Клязьмы. Кожаный тяжелый мяч величиной с добрый каравай пинали ногами, стараясь загнать на свою сторону. Начинаясь с толчков и подзатыльников, нередко возникали драки до крови. Проигравших дразнили киловниками: богат Тимошка — кила с лукошко? И это занятие для княжны! Даже имя-то ей досталось какое-то неблагозвучное, ревущее — Феодора! Для приятности мать ее называла Дорочкой. При этом ловкостью Дорочка как раз не отличалась: греческие сосуды синего стекла с золотой росписью все побила. И великоразумием не отличалась: жене братниной жужжала, что Всеволод на ней женился лишь сладострастия ради и на имения всякие он-де падок. Христина от этого в слезы и великой княгине жалуется.

— Бог родил молчание, — сказала Дорочке Агафья Всеволодовна. — А из молчания родил Слово. Вот ты на молчании остановись. А если язык свой не уймешь, отдам тебя замуж за Семена Ушатого.

Это у них такой стольник был, пожилой вдовец, вислоносый и вислоухий. Но Дорочка не испугалась некоторых обстоятельств его вида и сообщила, что очень согласна за Ушатого, он ей вполне сносен и даже люб. Но, может быть, она еще к сестрице Евфросинии в монастырь уйдет, послушницей станет.

Пришлось Феодоре внушение сделать, что пока у ней косы не выдраны, надлежит девице в покорности и скромности пребывать, ибо добрая жена руки свои простирает на полезное, локти свои утверждает на веретено, ладони свои отверзает убогим, а рот свой не разевает для произнесения пустошных и зряшных словес.

Дурочку Христину Агафья Всеволодовна утешила, объяснив ей, что сладострастие, столь ее оскорбившее, суть сопутствие любови супружеской, радость рождающее и согласие, а на имения Всеволод вовсе не падок: что ему отец определил, с тем и согласен, чужого не оспаривает.

— У тебя есть муж, а у Феодорки нету, вот она и бесится. А твой муж самый лучший, потому что он твой. Запомни это.

Христина смеялась сквозь слезы и обнимала свекровь. Агафья Всеволодовна удивлялась, как такие глупости могут молодых волновать.

Другая сноха, жена Мстислава Мария, была всегда спокойна и как бы туповата. Она мужу наследника родила и тем предназначение своего бытия исполнила. Остальное ее не касалось. Кушала, с детьми играла, спала много и утомчиво, будто дело делала.

Грех сказать, но больше всех любила великая княгиня сноху ростовскую, жену Василька. Когда встречались с ней, вели беседы долгие, во взаимном понимании, потому что была эта Мария начитана, умом сметлива, вздорами не тешилась, девиц малолетних в училище грамоте учила и сама в скрытности занималась хронографией, а что писала, никому не показывала.

— Да зачем тебе это? — спрашивала свекровь. — Али монахов грамотных не хватает в Ростове? Не бывало у нас, чтобы женщина летописи составляла. Сумнительно мне.

— А лучше ли по светлицам хохотати? — возражала с улыбкой Мария, не опуская перед княгиней длинных своих ресниц.

Агафья Всеволодовна сама не раз задумывалась о степени свободы в жизни княжеской. Вроде бы утеснения многие, но так по обычаю. Если не хочешь трудиться, а по светлицам хохотати, кто тебе что скажет? Так что в известных пределах жили женщины теремные как хотели, без особого принуждения. Несмотря на строгие правила, заповеданные пращуром Владимиром Мономахом, князья жен и дочерей особо не утесняли, некогда было, у них своих забот хватало, да и не понимали они в тонкостях женского жизнеустроения. Откровенных предерзостей не случалось, ибо их сразу гасила, то есть утолакивала, старшая в роду, и перед хозяином дома все являлось в равновесии и благопристойности.

Угощала Агафья Всеволодовна сноху у себя в горнице более чем скудно: капуста солона без масла, да груши мочены, да смоквы сливовые. Но гостья и сама на сладенькое не падка была — все беседами душевными услаждались. И то, родство у них тесное: они не только свекровь со снохой, но и тетка с племянницей, обе из одного города, из одной семьи. Агафья Всеволодовна часто рассказывала Маше, как жила до замужества у брата Михаила, как он был ласков и заботлив, как долго не было у них детей. Много они с женой молились о том, наконец троекратно явилась им Богородица, благословив рождение первой дочери, которая теперь прозывается инокиней Евфросинией и проживает в Суздале, в Ризоположенском монастыре. А потом рождаются у Михаила с женой еще четверо сыновей и дочка Машенька, увозят ее во далекий град Ростов и отдают за мужа грозного именем Василько…

Княгиня Мария вспыхивала и смеялась и признавалась, что очень счастлива в браке с грозным мужем, красавцем, ласкавцем и добродетельным, говорила, как рада, что сестра поблизости, в Суздале, и тетя неподалеку, во Владимире. И еще повторяла Мария, как гордится всею своею роднею по мужу и своим родом в особенности.

— А мне чем гордиться? — вздыхала великая княгиня. — Как увез меня Юрий Всеволодович почти тридцать лет назад, так и живу в трудах и беспокойствах: то у него с Константином битва, то он в походах, а у меня семеро детей на руках, из них шестеро мужеска пола да Феодора, норовом тоже как бы мужеска. То они все сразу заболеют, то передерутся, то учатся плохо, дьяки жалуются. И все я, и все я! Вам хорошо с Евфросиньей, вас боярин Федор учил, а у меня вся наука — терем. Даже свекрови не было. Ясыня-то померла еще до нашей свадьбы, не дождалась женитьбы любимца своего, — всплакивала Агафья Всеволодовна о свекрови, которую и не видывала никогда. — Указать, подсказать некому было. Никто меня не утеснял, сразу стала полной хозяйкой. А когда тебя не утесняют, ты и сама не научишься других утеснять и от них требовать. Вот меня и не слушается никто в семье.

— Да полно тебе! — утешала ее Мария. — Это тебе просто пожаловаться хочется. У каждого человека юность в родительском доме — лучшее время. А наша с Евфросиньей удача, что рядом был такой человек, как боярин Федор. Она теперь его в письмах называет философом из философов. Только печалится, что судьба его вместе с нашим батюшкой Михаилом тяжела будет.

— Рази? — всполошилась Агафья Всеволодовна. — А мне пошто не говорите? Ведь он брат мой!

— Не сказывает Евфросиния, что будет и сколько ей ведомо. Только печалится. Но говорит, венда будут удостоены небесного.

— О Господи! — заплакала Агафья Всеволодовна.

— Оно лучше, конца своего не знать, — убеждала ее Мария. — Это божеское милосердие к нам, неведение наше. Не тужи, голубочка тетя!

Она ее по детской памяти тетей звала, а не матушкой.

Часто в эту зиму Агафья Всеволодовна разговоры с племянницей вспоминала… Может, самой поехать к Евфросинии? Пускай предскажет чего-нибудь. Терпения больше нет жить в такой разрывности. Чего напророчит, к тому и готовиться будем.

Но владимирские снохи и дочь взвыли, чтоб не уезжала. Им-де страшно без матушки, хотя и при Мстиславе они с воеводою. И внуки завопили, что бабушка уезжать куда-то хочет:

— А кто нам без тебя пирога с калиною даст?

Ну, обмиловались так, и осталась она сидеть у окошка. Одна отрада — внук, который коня возит, да внучка Дунечка. У ней ангел веснушками носик обкапал, косы красна золота до коленчиков, пригоженька растет.

После трех суток, проведенных в седле, Всеволод должен был бы свалиться с ног, но он, сам на себя удивляясь, не мог долго оставаться на одном месте, все куда-то его стремило. В горячечном возбуждении он то поднимался в горницу, где сидели всплакнувшие от радости свидания с ним мать и сестра, то заглядывал в гридницу, где отдыхали спасшиеся и вернувшиеся с ним дружинники, а затем возвращался в изложницу к супруге Христине и четырехлетней дочке Дунечке, обнимал и целовал их снова и снова, восклицая:

— Неужто я дома? И мы все трое опять вместе?

— Знаешь… — неуверенно произнесла Христина, поднялась со скамьи и будто внезапно замерла в движении, в порыве к мужу. Только простертая вперед рука вздрагивала еле приметно.

Всеволод тоже замер ожидающе. Так стояли они друг перед другом, будто зачарованные.

— Знаешь, Сева… — Христина опустила глаза, на склоненном лице ее проступил румянец. — Нас теперь не трое… Нас уже четверо. — Она положила его тяжелую обветренную руку на свой живот.

— Сын? — вскинулся Всеволод. — Как же я тебя люблю!

Христина укоризненно улыбнулась:

— Что уж ты… Разве можно знать заране-то?..

— Татуля, татуля, — ревниво тянула отца за полу Дунечка. — Пока ты ездил, я два обиняка узнала. Хошь, загану?

— Ну-ка?

— Стару бабу за пуп тянут. Что есть толк?

Супруги переглянулись, громко рассмеявшись.

— Не знаю, что и подумать… Кака така стара баба?

— Эх ты! Дверь это! — торжествуя, вскричала Дунечка, румянясь от удовольствия. — Ее тяну-ут! Понял? А вот еще Бога не боится, а песья гласа боится. Какой тут толк, скажи?

— Опять не ведаю, как растолковать, — притворялся отец растерянным.

— Это татия…

— Татия?

— Ну да, вор, значит. Он Бога не боится и грешит, а собачку боится, она его загрызть может и хозяина позвать.

— А я-то думал, татарове, — устало сказал Всеволод, и улыбка пропала с его лица. — Знаешь, Христина, мы ведь без заводных лошадей через лесные дебри пробирались. А снег-то лошадям по брюхо! Я все время боялся — падет конь, пешком до Владимира, может, и добредешь, да успеешь ли? Вдруг татары уже там?

Только здесь, в родных стенах, в окружении близких, он, такой тяжелый и сильный, мог выговорить, впрямую осознавая то, что горючим сплавом застревало в горле: разбиты, но спаслись, опозорены, но живы, испуганы, придавлены, но еще надеемся. Горька была радость его встречи с владимирцами, которым он и всей правды открыть не мог: как же была проиграна битва под Коломною. Он не хотел взваливать на них давящее бремя своего знания, с каким врагом пришлось схватиться, чтобы не растаяли остатки их мужества.

Пробираясь голодный и полуживой через лесные завалы, он, как в бреду, мечтал, что сейчас встретит во Владимире отца, большое готовое войско, крепкие отдохнувшие полки — и рванутся они на ненавистных пришельцев, вминая, вколачивая с хрустом их черепа в мерзлую землю, дымящуюся от крови. Он въяве слышал крики и мольбы о пощаде еще вчера надменных и всевластных врагов, бешенство затопляло его, жажда мстить попалила, сожгла, истерзала более, чем позор и отчаяние.

Те, кто качались, плыли в снегах рядом с ним, молчали. Они не обсуждали происшедшее и виденное, они были связаны этим смертным обетом молчания, хотя не договаривались хранить тайну своего поражения. С ним сумели уйти ратники испытанные, немало трупов уложившие, как туши на торгу, по нескольку мечей иступившие, все потерявшие. Не чувствуя холода, в одних кольчугах и мятых железных шеломах они возвышались на седлах, как мрачные духи возмездия. Их насупленные сосредоточенные лица были одинаковы своим выражением озлобленной решимости. Они стали потусторонними существами, которым уже безразлична жизнь, которым осталось исполнить одно и всего себя до конца, без остатка вложить в исполнение. Беспощадные слуги возмездия, немилостивые и свирепые, они, подобно теням, текли сквозь леса неотступно, бесчувственно и безмолвно.

Никогда, ни после какой схватки не видел Всеволод своих соотечественников такими. Некоторых он совсем не узнавал, в первый раз рассмотрел поблизости. Наклонившись с седла, чтобы схватить горсть снега, он встретился взглядом с высоким негнущимся всадником, у которого мерзлые усы, как броней, закрывали рот. Одной рукой он держал поводья, другая была всунута за пазуху, там, где кольчуга была рассечена и висела надвое.

— Ты ранен? — спросил Всеволод. — Как тебя зовут?

— Меня зовут Иван Спячей, — ровно ответил всадник и вытащил руку, разжал ладонь. Там лежало коромыслице детских весов и чашечка от них.

Сам не зная почему, Всеволод почувствовал нечто похожее на ужас.

— Это я на пепелище… я коломенский… — продолжал Спячей, с трудом разлепляя губы. — У сынка своего отнял окоченелого, безголового.

— Ты… ты похоронил его?

— Нет, — усмехнулся Иван. — Я его оставил… я его бросил и ушел. Что пользы было бы лечь рядом с ним!.. А теперь я еще потружусь, поработаю на ниве смертной, пожну урожай изобильный, сколь сил достанет. — Он опять спрятал руку с игрушкой на грудь и скрылся в снеговой поволоке.

Потом во Владимире Всеволод все пытался углядеть его и не нашел.

Город, куда он так стремился, поразил его своей беззащитной доверчивостью, неготовностью и полной неосведомленностью о предстоящем. Просто ударом было узнать, что отец неизвестно где и оборону надо будет держать собственными силами. А что придется ее держать, может быть, у одного лишь Всеволода и не было сомнения. И может быть, он один понимал, сколь неравны здесь расчеты, сколь ничтожна могута русская, сколь велика будет расплата.

Первое, что спросил Всеволод, не о жене, не о матери, не о братьях. Он спросил, где рать отцовская, которую он обещал собрать, отправляя его под Коломну.

Мстислав растерянно сказал:

— Ни слуха от него, и не было ничего. Да я и не жду. Он ведь за Волгу ушел али и в сам Новгород. Пока-то воинство соберется! Зима ведь. Не пройдешь, не пролезешь. Сын дяди Святослава здесь.

— Ну, с Митькой не пропадем! Воин знатный, — с досадой отозвался Всеволод. — Это ль не подмога? Вид волчиный, только хвост псиный.

— Все-таки поддержка, — помялся Мстислав.

Митька, конечно, не виноват, что в излишней отваге не замечен. Нраву он покладистого, простого, не занозлив. Похожи они этим с Мстиславом, потому и ладят.

Всеволод подавил в себе бесполезную злость. Второе, чего он спросил, про Москву. Мстислав и об этом тоже ничего не знал. Третье, что спросил Всеволод, где дядя Ярослав с новгородскими полками. Мстислав только рукой махнул и ругнулся.

У Всеволода ослабели колени. Чувство бессилия и неотвратимости пронизало его. Не с кем идти на татар, некого вести в сражение, не на кого даже возверзнуть оборону. Он видел, сколь мало в городе способных биться, как подобает воинам. Испуганные купцы сидели в своих лавках, несчастные рязанцы метались в улицах, горожане толпились по церквам, дети катались с горок и лепили снежные крепости в неведении близкой своей судьбы.

По распоряжению епископа Митрофана ежедневно велись церковные службы и молебное пение ко Господу, певаемое во время брани против супостатов, идущих на нас. Службы шли то попеременно, то сразу во всех главных храмах: Успенском и Дмитриевском соборах, в Спасской, Георгиевской и Воздвиженской на Торгу церквах, в Успенском и Рождественском монастырях. Молились неустанно. Мстислав полагал, что это тоже подготовка к возможной осаде.

Первое, что сделал князь Всеволод, постарался скрыть свое состояние, притворился, что он спокоен и даже радостен от встречи с родными, шутил с ними, играл с племянником, требовал от Христины непременно сына и как можно быстрее.

Второе, что он сделал, осторожно, но твердо потребовал вывезти княжеское семейство в Белоозеро как отдаленное и безопасное место.

Матушка Агафья Всеволодовна в ответ запыхала одышкой, вспухла слезами и объявила, что будет дожидаться мужа там, где он ее оставил, и иного повеления от него не приходило, а при живом муже дети ее судьбою распоряжаться не властны, она великая княгиня и пока в своей воле, и не станет где-то в Белоозере пням поклоны класть, а зверей диких просить о даровании жизни супругу и детям ее. Так она сильно осерчала на старшего сына, что к ней и подступу не было. Взяла внука с его конем и закрылась в своей светлице.

Христина мягко сказала, что ей как беременной женщине опасно пускаться в столь далекое путешествие, к тому ж она слишком долго была в разлуке с мужем и, переступая приличия, при всех повисла на шее у Всеволода, отчего он застыдился и замолк.

А Дорочка радостно сообщила, что сама желает воевать и жаждает появления татар у стен Владимира, она их, татар, раскидает одной рукой десяток и показала, сколь сильна, напрягши мышцы в рукавах рубахи. Матушка Агафья Всеволодовна сочла это неподобающим девице и княжеской дочери и разбранила Феодору.

Только Мария, жена Мстислава, согласна была уехать, но ее как-то забыли спросить, что она мнит и думает.

Все были необыкновенно воодушевлены собственной отвагой и пребывали по-прежнему в беспечности, что еще больше удручало князя Всеволода.

Третье, что он сделал, и тут уж никто ему не перечил, начал действительно готовить город к обороне, не полагаясь только на крепость стен, ворот и вежей.

Мстислав напомнил было, что воевода Петр Ослядюкович свое дело знает, но брат так на него глянул, что Мстислав поспешно добавил:

— Ты старший, ты и решай, а мы уж все по твоему приказанию будем.

Но потом наедине с Петром Ослядюковичем они обсудили, что отдали главенство в таком ответственном деле князю, только что проигравшему битву с татарами и теперь смертельно их боящемуся. Это их обоих сильно окручинило, но было уж поздно, Всеволод их и слушать бы не стал, так был решителен и в распоряжениях непреклонен.

— А может, оно и лучше, — сказала ночью Мстиславу жена Мария. — Он татар видывал и знает, как надо. Ему и ответ держать перед батюшкой, когда он вернется.

Был этот шепот из уст в ухо столь прост и убедителен, что Мстислав совершенно успокоился и во всем положился на брата.

Утром Всеволод зашел в гридницу, послал мечника за Петром Ослядюковичем.

Петр-воевода был высок ростом и чреват. Когда вошел, показалось, что в гриднице стало сразу тесно. Всеволод уважительно пошутил:

— Мстислав велик, но до тебя, великий воевода, не дорасти ему и через сто лет.

Петр Ослядкжович смущенно хмыкнул в пышную, прошитую первыми белыми нитями бороду:

— Один воевода тысячу водит, а Бог и тысячи, и самого воеводу водит… И Он один ведает, сколь нам жить-расти.

— Это да, все под Богом ходим.

— Карает Господь за грехи наши. — Воевода прошел в красный угол, перекрестился на образа, вернулся к порогу и сел возле дружинников. — Из Москвы, слышь, сбеги объявились. Сказывают, что татарове уж там.

— Взяли Москву? — вскочил Всеволод.

— Взяли, нет ли, не вем. Но подошли. А может, уж и взяли.

Воевода был покоен, будто это его никак не касалось.

— Отец, уходя, сказал, что брат Владимир с Филиппом Нянькой могут выдержать осаду до весны. Ты тоже так мыслишь, воевода?

— Я наинак думать не могу, — уклончиво отвечал тот. — Но вот иные бояре надвое начали рядить: увязывают на сани добро да кто в Галич, кто в Кострому, кто в Белоозеро утекают.

— Ну, там где-то и отец наш. Так что нетрог их… У нас сил от этого не убудет, — понадеялся беспечно Мстислав.

— Силы-то у нас, напротив, прибывает. Сбеги из сел и деревень за нашими стенами хотят спастись, — доложил воевода.

— Вот и кстати. Надо только всех к оружию приохотить, — важно посоветовал Мстислав.

— Уже делаем это, княже. В кузнях горны не затухают. Впрок будет и стрел и мечей. Однако, пока не поздно, не отослать ли куда на север великую княгиню со снохами и внуками? Я уж окольно давал ей знать, но матушка ваша ни в какую не желает, одно твердит: великий князь велел город оборонять.

— А ты что, в сумлении, Петр Ослядюкович? — настороженно перебил Всеволод.

Воевода помолчал сокрушенно, щуря большие печальные глаза.

— Береженого Бог бережет, — произнес неохотно. — Но, может, тебя Агафья Всеволодовна послушает? Лучше бы отослать их все-таки. Мало ли как оно повернется. Если и вправду татар ожидаем, я бы всех жителей вывел из города, только воинов оставил.

После таковой беседы еще тяжельше сделалось Всеволоду. Казалось ему, будто все в сонности пребывают: эта уклончивость, безразличие, непонимание того, что ожидается. Да и откуда им знать, какая у татар сила несметная и чем ее пересилить? Разве видали они, как все наше воинство под Коломной полегло? Разве это они пробирались по морозу лесами как затравленные? Чем их убедить и в чем убеждать? Всеволод и сам толком не предполагал, что делать. Полки нужны, рати свежие! А где взять?.. Приказал кликнуть в гридницу тысяцких. Все трое сразу явились. Но и они думали с Петром-воеводою заодно: всех, кто не может держать в руках оружие и нуждается в защите, лучше вывезти из города хоть бы и в глухие веси на север, хоть бы прямо в леса. Всеволод понял, что после его чудесного спасения в Коломне они недооценивают опасность, почитая ее минувшей безвозвратно, и теперь думают лишь о предосторожности, не более.

— А владыка что? — спросил с последней надеждой.

— Владыка молится, — был ответ.

Больше ничего спрашивать не стал. Вспомнил свой прощальный разговор с отцом, который сказал, что оставляет за себя Мстислава, а не старшего сына, потому что все надежды на безопасность стольного города возлагает на епископа Митрофана. А он, вишь ты, все молится… Да и можно ли что иное от владыки духовного требовать? Но показаться епископу по возвращении следовало непременно, получить благословение и наставление.

Владыка Митрофан готовился к литургии и был уже в богослужебном одеянии — в саккосе и большом омофоре, служка подал ему митру и посох.

— Прости, владыка, не ко времени я. — Всеволод опустился на одно колено. — Из Коломны я, чудом в живых остался.

— Извещен о сем. — Митрофан поправил на голове усыпанную каменьями митру. — Всяк человек боится смерти, но больше кончины живота своего надобно страшиться той кары, которая ждет по ту сторону.

Всеволод не удержался, поднял удивленный взгляд. Что ж это за холодность такая? Иль владыку не трогает бедствие в Коломне? О чем тогда и говорить? Но все-таки прибавил:

— Сказывают сбеги, будто татары к Москве подошли. А может, уже и сожгли ее… — И снова взгляд на владыку испытующий.

Митрофан остановился в дверях, сказал сухо, учительно:

— Не в треклятых татарах дело. Все беды из-за гордости и высокомерия князей русских. Вот почему допустил Бог такое. Много князей храбрых и надменных и похваляющихся своей храбростью, дружинами многочисленными и отважными. Обнаружилась греховная злоба усобия братнего, и дошел вопль до ушей Господа. Поэтому и напустил Он на нашу землю пагубу и наказание.

— Но кто не восплачет, видя сие наказание? Только дьявол может радоваться такому убийству и кровопролитию. Ведь Бог не желает зла чадам своим, но добра! — возразил Всеволод.

— Если какая-нибудь земля согрешит, наказывается она смертью или голодом, наводнением или пожарами или иными наказаниями. Нужно нам покаяться и жить, как Бог велит, говоря нам устами пророка: «Обратитесь ко Мне всем вашим сердцем, с постом и плачем и стенанием». Если так делаем, простятся нам все грехи.

Вот так владыка отповедал молодому князю не только с отстраняющей холодностию, но и с плохо упрятанным раздражением, даже как бы обличая князей гордынность, свары производящую. Но Всеволод в том вины за собою не числил. Он в отцовой воле, отец за него во всем и отвечает.

А ту вину знал за собой Всеволод, какая и Митрофану невдомек. Под Коломну-то отец дал лучшую рать, самую большую. А сам пошел ни с чем другую собирать. Может, он, не успевши собрать, ввержен в неравную битву и теперь уже перед Господом за сына и за все отвечает? Больно когтило сердце и душу такое предположение. Но ведь возможно сие! Всеволод, как никто, знал — возможно! Ведь сам он лучшую рать под Коломною и положил. Он не думал про это, пробираясь лесами, был в оцепенелости, а здесь, во Владимире, увидав, как беден город воями, к защите годящимися, понял всю глубину отцовой заботы и самоотверженности. Лучших отдал сыну, себе — лишь надежду на помощь Божию и братскую. А сын-то всех и положил! Кислые слезы драли горло, и зубами он скрыжал, думая про это, и кулаком об стены бил, себя проклиная. Что ж он наделал! Зачем так мало, так плохо думал перед боем! Зачем позволил негодованию, пылу, ярости возобладать в себе, а не исхищренной мысливости, рассуждению трезвому! Не лучше ли было бы отсидеться в осаде, не рваться в открытую битву? Но тихий голос разума и сейчас говорил ему о безнадежности замыслов сих, ибо они безысходны. Лучшая рать должна взаперти сидеть? И как долго это продолжалось бы? Пока отец не придет с подкреплением? Что ж он не идет тогда во Владимир до сих пор?

Вот и сейчас всем кажется: разве могут татары овладеть Владимиром? Ведь он столь мощно укреплен! Река Лыбедь при впадении в Клязьму делает причудливую петлю, в ней-то как раз и стоит город, имея с трех сторон водные преграды. Правда, зимой они покрыты льдом, но зато крутые берега и овраги, обильно политые водой, застывшей и отвердевшей от стужи, не позволят противнику приблизиться к стенам ближе, чем на полет стрелы. А сами стены высотой в две сажени, с надвратными каменными башнями, с высоким валом перед ними защищают Новый город. Вход в него запирается воротами — Золотыми и Ириниными — со стороны всполья, Медными — с берега Лыбеди и Волжскими — с Клязьмы. Новый город отделяется стенами и валом от Среднего, или Мономахова, города, в который ведут ворота Торговые, а с противоположной стороны, с Посада — Ивановские. Посад, защищенный крепостной стеной, упирается в крутой берег Лыбеди, на который выводят Серебряные ворота. Детинец — внутренняя крепость, называемая в других городах кремлем, сложен из белого камня на известковом растворе и огромных плит, которые смыкаются с городскими валами.

Пытаясь представить себя на месте осаждающих, Всеволод никак не мог допустить, что можно прорвать все три оборонительных полосы: валы и стены Нового города, валы и стены города Среднего, каменные стены детинца. Что и говорить, позаботились о своих потомках Андрей Боголюбский и Всеволод Большое Гнездо. Пусть приходят татарове. Небось и им Владимир будет не по зубам. Но если вспомнить про Рязанскую и Коломенскую крепости, которые ведь тоже казались неприступными? И опять брало сомнение, и уж Владимир не казался надежной защитой.

Из Юрьева-Польского прибежали испуганные жители, сказали, что татарская рать движется по Клязьме к Владимиру.

Всеволод снова предложил матери отъехать куда-нибудь, но Агафья Всеволодовна опять воспротивилась:

— Может, никакие это и не татары, а сынок Володечка возвращается иль брат Михаил из Чернигова подмогу нам шлет.

И Всеволоду хотелось верить, что татары где-то задержатся из-за пурги с морозом да бездорожья. Но, как назло, наступила оттепель. Повисли сосульки с крыш, снег стал оседать, а наледь на валах и кручах берега потемнела, стала осыпаться. Через два дня, правда, морозы вернулись, но поправить валы уж не удалось.

Ночью Всеволод проснулся из-за духоты в изложнице. Сдвинуть раму побоялся — сквозняк начнет гулять по всем палатам, — спустился в исподнем вниз к печам. Огонь полыхал во всех четырех, а особенно жарко было в той, что гнала тепло по каменным трубам в изложницу и горницы. Истопничишка, жидкий сложением младень, сидел перед челом главной печи на стопке березовых и дубовых поленьев.

— Ты что, нечистый дух, жарганишь? — закричал Всеволод. — Спалить нас хочешь?

Истопничишка не испугался грозного рыка князя, только виновато улыбнулся да смахнул пот со лба, добавив на нем новые полосы сажи.

— Дык ведь мороз на дворе…

— Больше не клади, — примирительно велел Всеволод, понимая, что напрасно разгневался.

Уснуть больше не смог. Начали белеть слюдяные окна. Донеслись звуки благовеста, глуховатые, вязнущие в воздухе — видно, снег пошел либо опять оттепель, и вдруг благовест перешел в набат, и тут же раздались крики на дворе за окнами:

— Идут! Татаре!

Как — татаре? Не призывая постельничего, Всеволод сам кинулся одеваться. Никак не мог попасть ногой в мягкий, гнущийся сапог, пальцы дрожали, и нельзя было унять озноба. Неужели правда? Неужели пришли? А мы же ничего не успели! Ничего не сделали! Презирая себя за родившийся в сердце страх и за неспособность подавить растерянность, он стал медленно, словно больной, спускаться в повалушу. На лестнице столкнулся с постельничим боярином, который спросил:

— Подавать, что ль, порты, государь?

Всеволод произнес охрипшим голосом:

— Ты ошалел от страха?

— И сапоги подавать?

В дверном проеме показался Мстислав. Он словно бы сделался меньше ростом, утратил могучую стать.

— Беда, беда, — повторял он одно слово.

Тут Всеволод осознал, что не его только, но всех поразила растерянность. На душе вдруг стало спокойнее: кто же, как не он, старший сын великого князя, обязан призвать других совладать с собой, сохранить рассудок.

Вскоре он увидел, что всеобщее замешательство было кратким и сменилось желанием собственными глазами разглядеть, каки таки они есть, татары. На стены и башни безбоязненно полезли все, даже малые дети и женки.

Верхоконные татарские воины держались на всполье перед Золотыми воротами дальше полета стрелы. Но не знали владимирцы, даже самые искусные из них лучники, что татарские стрелки умеют поражать цель за тысячу шагов! Это они и показали: не слезая с седел, выпустили несколько свистящих стрел. Делали они это, наверно, только чтоб попугать русских, однако один выстрел оказался прицельным. Всеволод видел, как на стене справа от ворот произошло смятение, кто-то громко вскрикнул, иные поторопились спрыгнуть вниз.

— И зачем это он полез на самый верх, чуть не под купол?

— Известный шустряк!

— Вот и дошустрился… — начал осуждающе Петр Ослядюкович и осекся: — Неужто насмерть?

Всеволод увидел опрокинувшегося навзничь того самого истопничишку, которого только что отругал за излишнее усердие. На измазанном сажей лице его застыла та улыбка, с какой он оправдывался: «Дык ведь мороз…»

Первая смерть сразу все переменила в городе. Запричитали, заохали женки, созывая детей и строго-настрого наказывая не лазить на стены. Тысяцкие, сотники и десятские расставляли воинов на определенные воеводой Петром участки обороны.

А воинство неприятеля все прибывало и прибывало со всех сторон — неотвратимо, как прибывает по веснам к стенам города полая вода вскрывшихся Клязьмы и Лыбеди. Было что-то зловещее в неторопливости и деловитости, с какой размещались татары вокруг города, будто на торжище приехали: рассупонивали и разнуздывали лошадей, ставили треноги с медными котлами, выкладывали из саней снедь и одежду. В долгополых шубах, в меховых шапках с отворотами на шею, на уши и на лоб, они чувствовали себя привольно, не зябли, громко кричали что-то друг другу, скалили зубы в улыбках. По тому, как они размахивали руками, можно было понять, что они обсуждают, где удобнее расположиться их туменам и тысячам, в каких местах ставить шатры. Еще до обеда управились со всеми своими хлопотами.

Все шатры одинаковы — из белого и черного войлока, но один особенный: на решетки натянуты полосатые тигровые шкуры, а у входа белое знамя с девятью конскими хвостами. Это ставка самого Бату-хана.

В подчеркнутой неторопливости был у татар свой расчет: пусть урусы теряются в догадках и томятся ожиданием — ведь предчувствие беды страшнее самой беды. Все у них шло по хорошо продуманному обыкновению.

К Золотым воротам приблизилось десять степняков, как видно, знатных: кони под ними ярые, сбруя в золоте и каменьях, а сами всадники в кольчугах и блестящих панцирях, защищающих не только перед, но и спину, тогда как рядовым воинам разрешалось прикрывать только грудь, чтоб исключить всякую возможность трусливого бегства с поля боя.

— Не стреляйте, мы идем с миром! — предупредил на чистом русском языке ехавший самым первым смуглолицый толмач. — Великий джихангир Бату-хан желает говорить с вашим князем Юрием Всеволодовичем. Где он? Пусть выйдет.

— Нетути его! — вырвалось у кого-то из стоявших на стене.

Всадники молча приблизились вплотную к воротам.

Один из них даже потыкал мечом в дубовое, обшитое позолоченным медным листом полотнище — попробовал на прочность, уважительно потряс рыжей бороденкой.

— Тогда отдайте ключи от города. Мы войдем только полюбоваться на ваши дома и храмы, — продолжал толмач.

Его слова были встречены смехом и негодованием:

— Хитер бобер!

— Пусти козла в огород!

— Мы вам хвосты-то поотрубаем! — кричали состен владимирцы.

Толмач выслушал, дождался тишины и продолжал:

— Если не откроете ворота и не пришлете богатых даров, если не поклянетесь в верности великому Бату-хану, ваш город постигнет участь Булгар и Рязани.

— На-коси — выкуси! — заревели осажденные.

— Ваш хан высоко мостится, да низко садится!

Не проронив ни слова, с ненавистью смотрел на посланцев князь Всеволод.

— Что делать будем, брат? — спрашивал сбоку Мстислав, бледный и потерянный. — Может, миром обойдется? Отдадим дары — пусть подавятся. Зато город сохраним и детей. — Голос не слушался его, срывался.

Всеволод, не отвечая, усмехнулся.

Тем временем татары замешкались. Сгрудились тесным кругом, голова к голове, — видно, совещались.

Владимирцы соскучились ждать, полезли по сходам вниз, собираясь разойтись.

— Построй воинов, князь. Я поведу их, — произнес рядом со Всеволодом знакомый голос.

Иван Спячей, высокий и сутулый, как бывают сутуловаты очень сильные люди, сжимал обнаженный, наточенный до блеска меч.

— Кого поведешь-то? — сказал, не оборачиваясь, Всеволод тихо и безнадежно.

— Остатки рати коломенской. Все готовы биться и умереть.

— Умереть мало, — так же тихо, в забытьи, проговорил Всеволод. — А победить сил не хватит.

— Готовность умереть больше, чем сила. Это самая сильная сила.

— Мне не мертвецы нужны, а защитники города, — грубо, чтоб не зарыдать, оборвал его князь. Он видел, сколь неисчислимо под стенами татарское воинство, сколь веселы, легки, задорны всадники в отдалении.

— А ты бы умер за своего сына?

— Да! — вздрогнув, проронил Всеволод.

— Вот и мне пора. Но не без пользы я умру, князь, не без пользы. Прикажи открыть ворота. Мы пойдем. Все уже на том согласились.

— Ты хочешь, чтобы, как в Коломне? Вылетели горохом по столу. Я здесь решаю. Готовьте пока вар и смолу, если полезут на приступ. В тайности делайте. Выйти еще успеем. Может быть, ночью.

Но в тайности не сделалось. Татары учуяли запах дыма от разжигаемых костров, завертели удивленно головами, вглядываясь. Вскоре дымные столбы показались из-за стен Владимира.

Татары засмеялись, закружили на лошадях, показывая пальцами на дым. Горяча коней, подскакивали ближе и, делая вид, что пугаются, уносились прочь.

— Урус, баран гостям варишь, да? Мы добрый будем! Айда к нам кушать!

— Эх, схватил бы я его клещами да молотом ручным так и расплющил бы всего! — сказал кузнец Микифор Якову — гвоздочнику, с которым вместе варили смолу.

— А паяный шов ты умеешь? — спросил Яков.

— Да у меня на иных замках до пятидесяти таких швов!

— Эха! — с восхищением воскликнул третий, подбрасывая дров под котел. — А я ножевщик. Для лекарей делаю и для воинов. А еще ножи кухонные, косторезные, сапожные, бондарные, — продолжал он перечислять с неподдельной любовью.

— Навариваешь лезвия-то? — строго поглядел умелец Микифор.

— Навариваю. Такоже бритвы изготовляю.

— А я иглы даже могу, — мешая смолу похвастал Яков. — Закипает уже. И гвозди тож: сапожные, подковные, тесовые. Да мало ли, эх! — уже с тоской заключил он.

Тем временем девка Беляна, уже успевшая с утра побывать на городских стенах, принесла Агафье Всеволодовне ломотик сыру да отвару горячего и рассказывала:

— Татаре, аки волы, ревут друг перед другом, ногами пинают, руками трясут, главами кивают и гласы испущают.

— Пляшут, что ль? — великая княгиня уронила хлеб с сыром, но усмехнулась, скрывая страх.

— Вроде того, — подтвердила Беляна, сама вся дрожа.

— Молодые князья где?

— Леса наряжают вдоль стен, чтоб пороки ставить.

— А княгини?

— С детьми по светлицам в окны глядят, на супругов обижаются, — склонилась к самому уху Беляна.

— Почто так?

— Не увезли их куда-нибудь в безопасие.

— Где нынче безопасие-то? — перекрестилась Агафья Всеволодовна. — Приготовь-ка мне все чистое, рубаху, плат, исподнее.

— Матушка-княгиня, — закапала слезами девка, ловя руки Агафьи Всеволодовны и целуя их. — И мне тоже… в чистое?

— Тебя, может, и пощадят, молодая — в плен возьмут. Но приготовиться надо ко всему. Княгиням не в окны глядеть, а молиться следует. Сказал Господь, в чем застану, в том и сужу.

Всю мясопустную субботу до вечера ставили пороки и ладили тын с острыми кольями и снесли все оружие, какое еще оставалось, в вежи. Пороки поставили, отогнать татар желая, а наутро такой ветер взнялся, что камение, летящее в татар, обратно обращал на самих владимирцев.

А татарове метали камение по четыреста фунт на несколько сот шагов. У Золотых ворот повредили церковь надвратную Ризоположенскую, поливу ее узорную, белозеленую. Но все как-то странно, посмеиваясь, перекрикиваясь на своем чуждом языке, поскакивая на крепких небольших лошадках.

Но вот к всадникам добавились пешие, таща что-то на санях. Расступились — и онемевшим владимирцам предстало нечто недвижное, похожее на куль, в замерзшей кровавой коросте.

Татары опять закружили вокруг саней, затикали:

— Эй-эй-эй! Где ваши князи? Пусть примут от нас подарок! Защитника вам привезли! Даром отдадим!

Всеволод с Мстиславом и Дмитрием бежали к Золотым воротам так, что сердца у них горели и останавливались. Поднявшись на стену, братья сразу выделились среди простого люду одеждою и шапками.

Татары пуще заметались в веселье, пешие схватили лежащего и, встряхнув, не без усилий утвердили на снегу.

Повиснув головой, качаясь, на коленях стоял человек в изодранной и обгаженной и одежде, с непокрытой головой в слипшихся кровавых волосах.

— Узнаешь, урус? — закричали бодрые всадники.

Владимирцы смотрели и молчали.

Пленник поднял лицо с заплывшими глазами, в черных пятнах и засохших ссадинах, попытался взмахнуть рукой, но она была перебита и бессильно упала. Другая рука у него была заломлена за спину.

Татары подволокли его ближе:

— Бери, пока даром! — и снова в смех.

Владимирцы молчали. Только Дмитрий бормотал что-то невнятное да Иван Спячей негромко распорядился:

— Подымай котел с варом… поближе? Наготове!..

И вдруг трубно взвыла на всю округу со стены Феодора:

— Бра-атик! Володя!

Тотчас стрелы полетели со стен.

Татары ответили тем же над головою несчастного князя.

— Воевода, отворяй ворота! — сдавленным голосом приказал Всеволод. — К бою!

— Остановись, князь! — умоляюще вскричал Петр Ослядюкович. — Что ты делаешь? Они тут же убьют его! И нас тоже. Лучше выкупим его.

— Остановись, брат! — вцепился ему в плечо Дмитрий. — Ведь пока он жив, мы живы! Давай переговоры! На любых условиях!

Владимир несколько раз пытался откинуть голову, разглядеть стоящих на стенах, и снова она бессильно падала. Но, похоже, он все-таки узнал братьев, и это придало ему мужества. С помощью татарского стражника он кое-как поднялся с колен, встал, расставив ноги, и тут кровь хлынула у него через горло, алым ручьем окрашивая светлую кудрявую бородку.

— Люди, не дайте ему умереть! — второй раз провыла Феодора.

Владимирцы молчали, опустив руки. Мстислав сказал:

— Не стрелять.

Толмач на коне подъехал и стал напротив Всеволода, показывая, что признает его за старшего:

— Хотите заполучить князя Ульдемара, отворяйте ворота.

И тут закричал, задыхаясь, сам Владимир:

— Братья? Не жалейте меня!.. Лучше умрите. Не верьте поганым! Всех перебьют!

Стражник ударил его в живот, и Владимир свалился лицом на снег, залитый кровью.

И вот тогда произошло такое, отчего содрогнулись и издали единый стон все находящиеся на стене.

Татары начали наносить Владимиру удары мечами. Отскочила и покатилась голова с оскаленными зубами. Сочно, с хрустом отделились руки с торчащими из них бледно красными костями.

Продолжая кромсать тело, татары покрикивали:

— Урус нам баран варил! Мы урус баран рубил!

Люди на стене отворачивались. Некоторые, не выдержав, убегали.

Феодора без памяти повалилась на руки Ивану Спячею.

Всеволод перестал что-либо различать. Его, поддерживая, свели по сходу.

В веже, согнувшись пополам и стеная, Митька блевал прямо на сложенное оружие.

Над расчлененным телом юного князя безбоязненно закружили вороны, с карканьем на лету расклевывая теплую еще человечину.

Татары отходили к своему стану не торопясь, будто зная, что ошеломленные владимирцы не в силах ничего предпринять сейчас. Правда, несколько стрел донеслось запоздало, ранив в ногу лошадь, шедшую последней.

Весть о том, что князя Владимира притащили из Москвы и зарубили у Золотых ворот, быстро облетела город. Не проникла она только в княжеский дворец, где тосковала в ничего не знании Агафья Всеволодовна.

Кого-то надоумило ударить в колокол сполошным звоном.

Народ побежал в Срединный город на торг и в церкви. Великая княгиня велела и Беляне бежать, разузнать, почему звонят, и больше она свою девку не видела.

Про Агафью Всеволодовну забыли. А может, просто боялись сообщить ей о гибели младшего сына. Никто не поспешил взять на себя сию печальную обязанность.

Епископу Митрофану, однако, доложили сразу, и он велел немедля начать в церквах последование на исход души, состоящее из канона и молитв, обращенных к Иисусу Христу и Пречистой Богородице:

— Время помощи Твоей пришло, Владычице, время Твоего заступничества…

Сполошный звон сменился медленным и редким заупокойным.

Видимо, это немало удивило татар: почему русские перестали варить смолу, ушли со стен и начали звонить в колокола, — пока знающий здешние обычаи толмач не объяснил, что это — от огорчения, что их князя изрубили на куски. Они этого не переносят.

Можно было ожидать, что после столь грозного устрашения татары кинутся на приступ. Но они по-прежнему занимались мирными делами — разгружали вновь подошедшие обозы, кормили лошадей, сами ели у костров.

На следующий день, прознав от кого-то, что усадьба великого князя владимирского находится в Суздале, часть воинства отошла туда.

— Верить им нельзя ни на ноготь, — убеждал Петр Ослядюкович. — День и ночь надо зрить в оба.

Решили нести охрану города попеременно: днем воевода Петр, с заходом солнца до полуночи Всеволод, затем до утра Мстислав.

Всю ночь в княжеском дворце, зажегши свечи, читали Псалтирь по новопреставленному.

— Душа моя повержена в прах, оживи меня по слову Твоему…

— Душа моя истаевает от скорби: укрепи меня по слову Твоему…

Страждущие по убиенному: семья, слуги и дети — стояли на коленях в молельной. Всеволод — впереди всех, крепко ударяя порогами в лоб и в грудь, повторял за священником:

— Сильно угнетен я, Господи, оживи меня по слову Твоему… Ты — покров мой и щит мой, на слово Твое уповаю..

Никогда раньше не ощущал он эти речения столь истинно священными, не проникал всей глубины надежды, заключенной в них, когда чувствуешь, что осталось лишь единственное упование — Отцовство Небесное. Казалось, сам младший брат во всем расцвете его девятнадцатилетия, а не то искалеченное полуживое существо, какое видели со стены посреди татар, взывает, душевно стеная:

— Услышь голос мой по милости Твоей, Господи, по суду Твоему оживи меня…

Основание слова Твоего истинно, и вечен всякий суд правды Твоей…

Да приблизится вопль мой пред лице Твое, Господи; по слову Твоему вразуми меня…

Да придет моление мое пред лице Твое; по слову Твоему избавь меня…

Да живет душа моя и славит Тебя, и суды Твои да помогут мне…

Мелкие слезы струились по лицам женщин, но никто не издал ни вздоха, ни всхлипа. Молились втайне и в тишине. Все были потрясены не только гибелью князя Владимира, страшно было за Агафью Всеволодовну: ведь ей так и не сообщили. Старший сын сказал:

— Погодите. Не хочу еще и ее смерти.

По учению Православной Церкви, когда тело уже бездыханно, душа проходит страшные мытарства и имеет великую нужду в помощи молитвенной. Поэтому тотчас после смерти начинаются панихиды об упокоении усопшего.

«Панихида» в переводе с греческого означает «всенощное пение», то есть моление, которое совершается в течение всей ночи. Еще в первые века христианства, когда свирепствовали гонения за веру, вошло в обычай ночью молиться над усопшими и за усопших. В эти страшные времена христиане, боясь ненависти и злобы язычников, только ночью могли убирать и провожать в вечный покой тела погибших мучеников, истерзанные и обезображенные, ночью же молились и над их гробами: в дальней пещере или на кладбище иль в самом уединенном доме под покровом тьмы, как бы символизирующей тогдашнее состояние мира, возжигали свечи и совершали заупокойные богослужения, а на заре предавали останки земле, веруя, что души усопших возносятся в вечное царство света, мира и блаженства. С тех пор молитвы над почившими Церковь и назвала панихидами, давая полную свободу сердцам остающихся на земле излиться в слезах и прошениях.

После заупокойного канона погасили свечи, и певчие тихо запели погребальную стихиру:

— Какая сладость в жизни пребудет не причастною печали? Чья слава устоит на земле непреложной? Все здесь — ничтожнее тени; все обманчивее сна; одно мгновение — и все это похищает смерть; но упокой, Христе, Человеколюбче, во свете Лица Твоего и в наслаждении Твоею красотою сего раба Твоего новопреставленного Владимира, которого Ты избрал.

— А где же тело его? — раздался голос.

Все, включая певчих и священника, в страхе оглянулись. Позади стояла Агафья Всеволодовна. Распущенные волосы золотистым плащом укрывали ее.

— Я давно слушаю, — говорила она удивленно, — а тела не вижу. И гребень забыли на пояс ему привесить. Ведь забыли? Вот я свой принесла.

— Матушка! — К ней сразу подбежали, схватили под руки, думая, что сейчас упадет.

Но она только заглядывала по углам, грузно колыхаясь, будто что разыскивая.

Служба прекратилась. Все стояли в растерянности.

— А я вижу, вода у меня в чаше плещет, — продолжала великая княгиня, — то, значит, душенька твоя омывалась, сынок? Но где твой гроб?.. — И вдруг утробным, звериным рыком: — О-о, где же ты, родной?.. Зачем ушел без целования моего?

Священник дал знак певчим. Они тихо, гудяще начали:

— Когда страшные ангелы силою хотят исторгнуть душу из тела, она забывает всех сродников и знакомых и помышляет только о предстании будущему судилищу и о разрешении от суеты многотрудной плоти. И мы, к Судии прибегая, помолимся все, да простит Господь соделанное человеком.

Она опамятовалась уже снова в своей горнице. С ней были лекарь, обе снохи и Дорочка. В окна лепила багрянозолотые лучи зимняя заря. Агафье же Всеволодовне казалось, то жар костра, через который летит застыло ее младшенький, и кудри его всплеснули и застыли, и крик уст обугленных застыл навечно. Она ни разу не спросила, как он погиб и почему похоронен без нее. Наверное, думала, это случилось в Москве. Она требовала только, чтоб ее оставили одну, топала распухшими ногами, кричала угрозы. Ее боялись оставить, хотя и находиться с нею было невыносимо.

Наконец Всеволод решился и велел всем выйти, но у двери слушать неотлучно.

Некоторое время было тихо. Потом Агафья Всеволодовна запричитала:

— А будь ты, мое дитятко, моим словом крепкиим в нощи и в полунощи, в часу и в получасе, в пути и в дороженьке, во сне и наяву укрыт от силы вражия, от нечистых духов, сбережен от смерти напрасныя, от горя, от беды, сохранен на воде от потопления, укрыт в огне от горения. А придет час твой смертный, вспомяни, мое дитятко, про нашу любовь ласковую, обернись на родину славную, распростись с родными кровными, припади к земле, засни сном сладким, непробудныим…

Так продолжалось весь день. Откуда силы брались у столь рыхлой болезненной женщины.

Князья с воеводою пытались высмотреть со стен, лежит ли еще убиенный на месте казни. Но татары стояли плотным кольцом, и ничего не было видно. А на крики русских: отдайте, мол, останки для погребения, — не отвечали, пальцами показывали на кричавших и морды делали непонимающие. На приступ идти вроде бы не собирались.

Христина как старшая сноха распорядилась готовить на завтра поминки и раздачу милостыни, хотя неизвестно, самим-то быть ли завтра живу. Но обычай есть обычай. Стряпали постное, слезами поливая.

Наконец княгиня Мария шепнула Всеволоду, что надо бы к матушке самого Митрофана призвать. Целый день она вопом вопит, не отпирает даже лекарю и внука любимого, птица гораздого к себе не пущает. А он от ее двери не отходит, сидит на коне, не евши.

Призвали Митрофана.

Он пришел поспешный и сердитый, грохнул в дверь посохом:

— Отворись, княгиня!

Вслед за ним и сыновья проникли в горницу, и птиц гораздый верхом въехал.

Агафья Всеволодовна, еще больше распухшая, сидела на детском стульце и раскачивалась, обирала с перстов вырванные волосья.

Митрофан поместился напротив, поглядел малое время молча. Лицо его и голос смягчились, но сам он не утратил полагающейся по его сану величавости.

— Во всех нас мног мятеж и плач по умершим, — начал он. — Но многажды вас молю и глаголю: не раздирайте одежд своих, подобает душу смирить, великая княгиня. Не бьем же себя в перси, не терзаем власы голов наших, не плачем многие дни, ежели веруем воистину в воскресение. Главное, не изрекать хулы на Духа Святого укорением и жалобами чрезмерными, дабы не сотворить пакости ни мертвым, ни себе.

Агафья Всеволодовна глядела на него осмысленно и даже покойно. Епископ дал знак сыновьям ее выйти, не заметив внучонка, притихшего под столом.

— Реку тебе не притчу в поучение, но истину и быль, — продолжил Митрофан. — Страстное и бурное оплакивание покойных вред им приносит. Знавал я женщину, которая, как и ты, столь сильно рыдала о сыне, что едва не впала в умоисступление. И вот ей видение: идут два юноши, давно умершие и ей знакомые, довольные видом и веселые, а сзади тащится сын ее покойный, прискорбный и унылый. Она и спрашивает: что же, мол, ты один идешь и печален так? А он ей показывает на одежду свою, столь мокрую и тяжелую, что идти ему невмочь. Вот, говорит, тягость эта моя — слезы твои, их же не в меру и не в требу изливавши… Поняла ли, княгиня, для чего молвлю сие?

Агафья Всеволодовна кивнула и утерла лицо распущенными волосами.

— Что ты сидишь предо мною простоволоса и растерзана? Покрой главу, одень себя подобающе и выйди к людям в достоинстве скорби твоей и смирения. Дни великих испытаний на пороге. Укрепимся же духом и покаемся, пока время нам отпущено. Не вдруг ли, не завтра ли предстанем вслед за сыном твоим пред Отцом Небесным, и тогда Сам Он отрет всякую слезу с очей наших.

Агафья Всеволодовна молча поцеловала руку епископа, а он благословил ее.

— Вот ведь какая, — сказал птиц гораздый из-под стола, — измочила всего сына слезами. Ведь он простыть может в мокром-то.

В ночь был легкий мороз и небо чисто. Висела над городом полная луна.

Мстислав с дюжиной дружинников обходил стены крепости. Все было спокойно, тихо. Но перед рассветом вдруг донесся подозрительный шум из дальнего конца Посада. Поспешили туда и, уже находясь в Ивановских воротах, соединяющих Срединный город с Посадом, увидели в свете луны, что Серебряные ворота распахнуты, в них проскочили наружу какие-то всадники, пересекли реку Лыбедь и скрылись за ее крутым берегом.

— А ведь это свои! — дрогнув голосом, узнал их Мстислав.

— Струсили! Бежать решили! Давай догоним и порубим в назидание! — возмущенно заговорили дружинники.

— Еще не хватало со своими рубиться. Они же нам шеи просто так не подставят, — сдерживаясь, возразил Мстислав. — Пускай идут, без них обойдемся. Раз боятся, толку от них в битве не будет.

Князь Дмитрий велел всем пригнуться к шеям коней, чтоб стать менее заметными и для владимирской сторожи, и для татарских дозорных. Он проклинал ясную ночь и сияющую белизну снега, на которой черные тени беглецов были еще виднее, чем днем.

Кони шли ходко, бултыхая брюхами. В спешке взяли первых попавшихся. За половину ночи князь Дмитрий все обдумал и решил. Поглядев на казнь двоюродного брата Владимира, поняв, что и сейчас воевода с Мстиславом и Всеволодом не выйдут за пределы города, чтобы дать бой, Дмитрий решил уйти сам. Он не струсил. Он хотел биться: погибнуть или прорваться. Но потом, остыв, подумал: а куда это он собирался прорваться? Город взят в кольцо, это хорошо видно со стен. Только у Серебряных ворот, выходящих на глухие, занесенные по зиме берега Лыбеди, цепи татар пореже. Ночью тут даже и костров не жгли. В конце концов, что татарам несколько всадников, покидающих город? Дмитрий с самого начала имел подозрение: татарам в лучшем виде известно, что русских ратей поблизости нигде нет. Поэтому так неспешно, так издевательски спокойно ведет себя войско Батыя. Убегающих ночью из Владимира преследовать не станут. Поленятся. А может, Бог даст, не заметят и удастся проскочить. Свои сейчас опаснее: пошлют стрелу прощальную вослед, воткнется она под ухо — и вот уже лежит на берегу Лыбеди новопреставленный Дмитрий, предатель.

А ведь он не предатель, о нет! Он только предосторожен и дальновиден. Он умнее и сметливее этих Юрьевичей, которые в горе остатки соображения потеряли. Говорил Дмитрий: баб и детей — в Белоозеро? Ах, они не хочут! Не желают они. Да чего их слушать-то, коз бородатых! Теперь така обуза сидит в тереме! Без баб можно было бы всем дружинникам ночью из города выйти. Ну, пограбят город, ну, даже пожгут, зато защитники его, соединившись с Юрием Всеволодовичем, вернутся да в горящем городе расслабших татар передавят! Это такое мечтание было у Дмитрия злострастное. Но о нем и говорить нечего Юрьевичам. Бесполезно. Это их родная вотчина, они сами знают, как ее щитить. У них тут соборы, львами украшены, у них тут ворота, золотом обшиты. Ну вот сидите теперь, дожидайтесь участи!

…Первым заколебался, как ни странно, Иван Спячей. А ведь поначалу сам вызвался идти вместе. Когда перебрались на другой берег Лыбеди и стало видать при луне только макушки владимирских соборов и теремов, беглецы остановились, перекрестились то ли с облегчением, то ли раскаяние их охватило при виде оставленного города.

— Не зря ли мы затеялись, князь? — проронил, потупясь, Иван.

— Да ты что? Ты в себе ли? — взвился Дмитрий. — Ты же согласился! Иль захотелось зарезану быть?

Григорий Слеза и Федор Змей сказали, что лучше они Ивана тут сами зарежут, чем обратно отпустят. Они идут Юрия Всеволодовича на выручку звать, а Спячей их позорит как каких-нибудь недужиих.

Тут Дмитрий опомнился, сдержал гнев и спросил по-доброму:

— Пошто трухло молвишь, Иван? Думаешь, нам легче покидать Владимир? Ты ли не насмотрелся, что там происходит? Тебе ль не знать, что Бог непособие Всеволоду оказывает? Воины мы али кто? Пока он в осаде, мы приведем великого князя, к нему уже отец мой отъехал, мы вернемся — и будет тут бой велик и честен. Поспешать надо, а не стоять в раздумье.

— Но почему не сам Всеволод идет за подмогой, а ты, и тайно? — все сомневался коломенский.

— Во-первых, надо хоронить младшего брата, мать чуть жива; во-вторых, надо его поминать; наконец, что жители подумают, если Всеволод исчезнет из города? Скажут, сбежал, а нас бросил! Перестань, Ваня. Зачем так ослаб дух твой ратный? Мы не агнцы, закланию предназначенные, но мужа крепки и мстительны. Не уйдем сейчас — без пользы погибнем!

Дмитрий охватил взглядом сопутников, про себя пересчитал их: два десятка, и ни одной заводной. Да, слишком спешно, непродуманно собрались. Но все в нем противилось мысли вернуться и остаться.

Вчерашним вечером, когда пели панихиду по убиенному да хлопотали около обеспамятевшей Агафьи Всеволодовны, прибыл гонец от великого князя с Сити. Уж как он пробрался сквозь татар, как перелез через стену в Посад?

Был оборванный и весь исцарапанный, но знал, что через Лыбедь можно уйти. Так получилось, гонца принял Дмитрий сам, даже без ведома Петра Ослядюковича, и сразу решил уходить. Гонец поведет.

Сутки он отсыпался у Дмитрия взаперти, а в ночь собрались.

Пришлось взять случайных сообщников, кто под руку попался, и плохих лошадей. Гонцу было сказано, что таково повеление Всеволода и Мстислава — вести князя Дмитрия на Сить. Так что теперь обратно во Владимир путь заказан, делание остаться в живых перебарывало и голос совести, и осознание опасности, главное — уцелеть, хотя бы пока, а там как Бог даст…

Нет-то нет, уломали Спячея, тронулись, спеша уйти, пока не рассвело.

Конечно, не один Мстислав с дружинниками углядел беглецов. Татары тоже их видели. Они и гонца накануне видели и позволили ему проникнуть в город беспрепятственно. А теперь в открытые ворота начали осторожно, опасливо втекать татарские воины, боясь какого-нибудь подвоха.

Выставив копья, они шагом продвигались вдоль деревянных строений Посада. Их было немного. Но как знать, сколько придет следом.

Дружинники бесстрашно вступили с вошедшими в рукопашную схватку. Мстислав, широкоплечий и могучий, как его отец, одним из первых поверг своим двуручным мечом нескольких татар. Но во все еще открытые ворота начали проникать новые десятки. На поддержку Мстиславу пришли поднятые по тревоге копейщики и мечники во главе с Петром Ослядюковичем. Сражение получилось кровопролитным, но недолгим. Оставшиеся в живых татары бежали.

Ворота снова заперли. И тут только обнаружили, что князь Мстислав привалился к стене, а в живот и в бока ему вонзились три татарских стрелы.

— Не трогать! Не вынимать! — предупредил Петр Ослядюкович.

Это было известно и без него каждому воину: если выдернуть стрелу, кровь уже не остановить, а в жилы сразу смертоносно проникнет воздух.

Но пока бегали за лекарем, Мстислав стал уже бездыханным.

А в княжеском дворце и об этом ничего не знали. Вся семья не отходила от Агафьи Всеволодовны. Она теперь так обмирала, что и надежду потеряли, выживет ли. Армянский лекарь и суздальская травница-знахарка хлопотали около нее, но бесполезно: ни настои, ни натирания не помогали.

Лишь под утро она пришла в себя и, увидев Всеволода, сидящего у ее постели, сказала тихо, умиротворенно:

— Сыночек мой, первенец! Как сладко видеть тебя сильным и веселым!

Все, бывшие в горнице, переглянулись: заговариваться стала великая княгиня. Какое уж веселье Всеволоду — вторую ночь глаз не сомкнувши.

— А то ведь, смотри, у тебя за спиной Владушка со Мстиславом прискорбны и согбенны! Это слезы мои на них пролились и согнули их, это я, грешница, повинна. Но я больше не плачу, и рыданий не будет. Я обещаю детям своим.

Всеволод невольно оглянулся:

— Матушка, Мстислав на дозоре ночном. А сейчас мой черед идти. Мстислав скоро вернется.

— Да-да, — слабым голосом согласилась она, — он на дозоре с братом меньшим. И ты уходишь, любимый мой, Простимся же, дай перекрестить тебя. Скоро свидимся, совсем уже скоро. Епископ Симон мне сообщил. Я теперь спокойна.

— Ей надо исповедаться и собороваться, — вполголоса сказала Христина, — а то не успеем. До полудня надо еще Владимира помянуть.

Всеволод, сдерживая подступивший к горлу горячий комок, вышел из горницы.

За крепостными стенами между тем началось угрожающее движение. Подгоняющие распоряжения татар перемежались жалобными вскриками… русских! От Золотых до Ирининых ворот и дальше, сколько мог охватить взгляд, тянулись темные толпы пленников.

Они простирали к стоящим на стенах руки и кричали:

— Родимые, слобоните нас! Не кидайте на произвол зверям этим! Эй, что же вы там?

Но их соплеменники ничем не могли им помочь.

— Мы суздальские! — неслись крики. — Город наш погиб! — Пожалейте нас, владимирцы!

Захватив и пограбив Суздаль, татары пригнали всех его жителей, а еще и крестьян окрестных сел и деревень. Гнали их жестоко, будто скот, хлестали плетками, слабых или не желавших идти закалывали. Пленные нужны были как рабочая сила и как живой щит при осаде Владимира.

Не найдя великого князя Юрия Всеволодовича в его суздальской усадьбе и опасаясь, что он может откуда-то нагрянуть, татары повели себя торопливее и оглядчивей.

Оградительный тын они начали ставить еще в первый же день, как пришли, сейчас же поспешно заканчивали его: он начинался от Золотых ворот, шел по берегу Клязьмы, пересекал Лыбедь, которая была опасно близка к городской стене, потом тянулся по берегу вплоть до Ирининых ворот, соседствовавших с Золотыми. Теперь осажденным ни подмогу получить, ни путей к спасению бегством не найти.

Это сделалось князю Всеволоду настолько ясно, что он понял всю бесполезность еще дотлевающей в нем надежды. Гибель неотвратима. Он впервые за это время холодно и спокойно подумал: надо сдаваться, нести дары, просить пощады. Надо выполнить все их требования. Пусть берут что хотят. Только пусть обещают сохранить жизнь осажденным. Ведь придет же когда-то отец с войском, дядя Ярослав из Новгорода, к дяде Михаилу Черниговскому тоже послана просьба прибыть ко Владимиру со своими дружинами. Соберемся же мы когда-то совместными силами и тогда сполна рассчитаемся с тобой, Батый!

Поэтому Всеволод бесстрастно смотрел на взывающих под стенами суздальцев, мысленно уговаривая их: ну, потерпите еще немного, я остановлю муки ваши, — а сам уже размышлял, какие собрать дары побогаче и как с ними выйти к проклятому хану.

Перед ним возник Петр Ослядюкович без шапки и совсем задохнувшийся. От осанистого спокойствия воеводы не осталось и следа. Он затряс толстым пальцем перед лицом князя, шипя и брызгаясь:

— Тебе говорено было женок и детей отправить в леса? Ты нас послушал, а? Теперь — все! Куды кидаться? Некуда? Где князь Митрий? Почему вороты Серебряны настежь были? Кто открыл?

— Что ты ревешь, бык некладный? — побелел Всеволод. — Это твоя забота — вороты.

— Моя забота вар варити, вар! Сейчас на приступ полезут!

— Я выйду к ним, — тихо сказал князь. — Выйду с миром и просьбой помиловать.

— Ты? — Петр Ослядюкович замолчал. — Поздно, Сева, — назвал он его детским именем. — От них пощады не ждать. — Воспаленные глаза воеводы бегали по лицу князя. — Не хотел даже говорить тебе, но приходится. Перед утром татары проползли в Серебряны ворота на Посад, но мы их вытеснили. А кого убили, я велел там на стенах вывесить.

— Да ты что наделал? Пуще разъярить ворогов хочешь? Зачем вывесил?

— Для устрашения. Но прикажешь — уберу. Ты тут самый главный у нас.

— Как мира просить, вместе будем решать с братьями и с тобой.

— Один решай. Ты теперь один.

— Как один?

— Митрия нигде нет, обыскались. Рязанцы в погреба и амбары попрятались. А купцам я оружие дал и кольчуги старые.

— Ты видишь ли суздальцев-то?

— Вижу, Сева. Тяжело мне сказать, решиться никак не могу. В стычке под утро Мстислав погиб. Я его в ледник покамест велел отнесть.

Всеволода шатнуло. Прежде чем он смог осознать смысл сказанного, воевода схватил его голову, втиснул ладом в свою душную бороду, забормотал:

— Как помыслить этакое? Один брат за другим! Но ты должен все перенесть, все! Ты теперь опора. Я не знаю, что делать, Всеволод. Великой княгине — ни-ни! Я велел скрыть. — Воевода тискал и целовал его голову и мочил лицо князя слезами. — Пойдем. Ведь стол поминальный уже накрыт.

Пленников заставили заполнять крепостные рвы Владимира до уровня стен. Изможденные люди таскали на себе землю, камни, бревна. Иные, обессилев, падали, и тогда их бросали в ров под камни и бревна. Обреченные на мучительную смерть еще долго оставались живыми — ночью до защитников доносились их предсмертные крики и стоны. Некоторым удавалось выкарабкаться изо рва, они ползли под прикрытием прибрежного кустарника к лесу, а там ждали их татарские копья и топоры.

Утром владимирцам предстало жуткое зрелище: соплеменники, а порой и родственники их — в корчах среди окоченевших уже, недвижных тел.

Татары начали свозить на лошадях и верблюдах стенобитные снасти: великие бревна, обитые железом и прикрепленные перевесом на козлы. А еще привезли — и где только взяли? — не меньше двух сотен деревянных длинных, в высоту крепостных стен, лестниц, а также хитроумные орудия для метания горшков с горючей жидкостью и камней весом в пуд и два, количество же их исчислять надо было бы тысячами.

Установив камнеметы, решили проверить их в деле — так, потехи ради. Первым же выстрелом камень с человечью голову пробил деревянную надстройку сверху стены насквозь, а перекинутый через частокол горшок с нефтью попал на хозяйский двор и поджег амбары.

Татары погоготали меж собой о чем-то, — видно, довольны остались.

Но на этом их подготовка к решительному приступу не закончилась. Чтобы оказаться на уровне или даже выше обороняющихся, они начали рядить осадные срубы, чтобы с них, когда будет нужно, проложить переметы на стены.

Литургии и панихиды служили во всех храмах с утра до вечера. Молились о новопреставленных, смертными ранами уязвленных, недугующих, страждущих и умученных, себе просили отпущения грехов и кончины непостыдной:

— Бог да ублажит и упокоит их и нас помилует, яко Благ и Человеколюбец.

Литургии велись по полному чину, длились пять и более часов.

Когда после отпевания в Успенском соборе гроб с телом князя Мстислава собрались выносить, толпа вдруг расступилась, пропуская женщину с посохом в низко повязанном черном плате.

Агафья Всеволодовна подошла, поцеловала отчужденное, застывшее лицо сына, поклонилась ему в пояс, и все время предания его земле не проронила ни слова, ни слезы. Ни до, ни после она ни разу ничего не спросила о нем. Она погрузилась в свое молчание, как в темные воды: ни всплеска, ни отзыва.

Вдова покойного Мария также с великим терпением несла свое горе, без жалоб и стенаний. Только сына от себя не отпускала ни на миг, все за руку держала. После похорон спросила Всеволода, строго и требовательно глядя ввалившимися глазами:

— Ты можешь спасти хоть одного человека в городе? Придумай, как спасти сына Мстислава. Он должен выжить.

И он не мог ей ничего ответить, зная, что и собственное, не рожденное еще дитя не спасет.

Но он больше ничего не боялся и был готов на все. Он знал, что принятое решение — идти на поклон к Батыю — последняя возможность и ее надо использовать.

— Высший идеал земной жизни христианина пострадать за Христа, — внушал княжеской семье Митрофан. — Как сказал апостол Павел, прелесть этого мира и царства ничто для меня. Умереть, чтобы слиться с Христом, лучше, чем царствовать на земле. Я иду к Тому, Кто умер за меня, Того желаю, Который воскрес за нас. Дайте мне подражать страстям Господним. Я не хочу больше жить.

Его слушали с печальной покорностью, словно тени, уже переступившие по ту сторону жизни. Даже птиц гораздый, не слезавший с коня, притих и сидел у матери на коленях, прижавшись головкой к ее груди.

Всеволод скользнул взглядом по тонкому очертанию лица жены. Так смотрят, когда хотят запомнить навеки. Она покачивалась на лавке, поддерживая чуть выдававшийся живот, будто баюкала того, кто в нем еще и не шевелился.

Всеволод перевел взгляд на мать. У нее было уже и не лицо — лик столетней иконы, с черными набухшими подглазьями, обострившимся костяным носом, скорбной ниткой сомкнутых уст.

Дунечка ответила ему распахнутым взглядом чистых своих глазок, а племянник доверчиво и озорно улыбнулся.

Попрощаться было свыше его сил. Осторожно и бесшумно он шаг за шагом незаметно вышел из палаты, и последнее, что слышал, голосок Дунечки:

— Мама, почему тетя Мария плачет?

— У нее душа болит.

С казначеем и старшим дьяком он спустился в подземелье дворца. От спертой духоты чадили свечи. Тускло мерцали драгоценные камни, золото, черненое серебро и зернистая тонкая скань. И за все это богатство сейчас нельзя было купить даже одной жизни. А если бы вдруг стало можно, он не знал бы, чью жизнь выкупать.

Корону, кубки, ожерелья, жемчужные оплечья, опушенные соболями, шитые золотом накладные воротники, чаши редкостного мастерства, — сложили в коробья, понесли к Золотым воротам.

На крыльце брата ждала Феодора.

— Знаю, куда идешь. Возьми меня с собой, — метнулась она к нему.

Он твердо отстранил ее:

— Обезумела, что ль?

— Я ему в ноги поклонюсь. А потом вскочу и ножом — в жилу горловую. Я сумею. Мне не страшно.

Он взял ее за плечи:

— Дурочка ты наша, Дорочка! Мечтания девичьи пустые. Там будет разговор мужей и воинов.

— А я воином оденусь!

— У тебя в голове мыши завелись? — грустно пошутил он. — Лучше обними меня.

— Я со стены буду на тебя зрить! А ты оглянись, ладно? — горячо приникая к нему, прошептала она.

— Не смей смотреть мне вослед! — приказал он. — Я выйду и должен все забыть, все оставить за воротами. Не смей смотреть. И никому не сказывай, что я к Батыю пошел.

— Почему?

— Чтоб не лезли на стены и не выли там, на меня глядя. Ну, бегом в светлицу и не выходить, пока я не вернусь.

А вернешься?

— А у тебя сомнения? — Он прощально подержал в руке ее холодную толстую косу.

— Нет, я верю, верю! — поспешно сказала Дорочка и быстро три раза перекрестила брата. Уже побежала было в горницы, да воротилась: — Братец, а где Иван Спячей, дружинник коломенский?

— Не знаю. А что?

— Да так! — махнула косой, как хвостом, помчалась.

Всеволод шел к воротам и думал: как во сне томительном, бредовом все совершается: молимся, хороним, влюбляемся, готовимся родить, жаждой отмщения полыхаем и полны надежд, — в каком тесном беспорядке все это существует в нас и вовне. Как, наверное, Силам Небесным жалко смотреть на нас!.. Говорят, кого Господь возлюбит, рано к Себе забирает. Господи, скоро ли явишь свою любовь и остановишь наши страдания?

Татары бросили мучить суздальцев и с любопытством стали глядеть, как медленно открываются Золотые ворота. Уже выяснилось, что их кладку не пробить, и решено было долбить тараном стену, а тут орусы сами отворяются.

Вышел молодой высокий князь без кольчуги и шлема, с непокрытой головой. Снял меч с ножнами и укладной нож, нарочито бросил их на снег возле ворот и неспешно, мимо всадников и пеших направился к ханскому шатру, находившемуся в середине становища. Казначей и дьяк несли за князем тяжелые коробья и ларец, блистающий золотом.

Батый, предупрежденный нукерами, сам вышел навстречу. Глаза его узкие, со вспухшими верхними веками были настороженными, прицеливающимися, но одновременно это был взгляд уверенного, все знающего наперед правителя.

Казначей поставил к его ногам ларец, откинул крышку. Батый скосил смеющиеся глаза, показал в улыбке мелкие белые зубы.

— Кой спех, коназ? Утруждался, шел пешком, ай-яй-яй, какой позор, князям положено лишь на коне быть верхом, даже если направляешься в отхожее место.

Переводчик, нукеры, приближенные к хану нойоны угодливо захихикали.

— Напрасно, говорю, торопился ты. Ведь завтра я и сам возьму все. А может, ты устал дожидаться меня и хочешь умереть, а? Ты пришел, чтобы умереть, да? Это единственное, что тебе осталось: багатур сам ищет свою смерть, в этом его отвага.

Соткнулись их взгляды: играющий насмешкой Батыев и полный холодной ненависти Всеволода. Улыбка сползла с темно-желтого лица хана. Он сделал едва приметный взмах рукой и отвернулся.

К Всеволоду подошел нукер, встал почти вплотную, неторопливо достал из подвешенной к поясу кожаной укладочки нож с тонким длинным лезвием. Замедленным движением поднес острое жало к горлу Всеволода. Слегка, неболезненно, словно шутя или играя, уколол, а затем неуловимо резко вонзил его до шейных позвонков.

— Напрасно, напрасно! — вскричала душа Всеволода. — Напрасный позор!

Но ее никто уже не услышал, кроме Господа.

Князь лежал на снегу в ярко-багряной, затканной золотом одежде, которая была отличительным знаком всех Всеволодовичей, в поручах, украшенных жемчугом и рубинами. На лице его застыла светлая улыбка, а волосы в единое мгновение смерти соделались седыми. Ему было двадцать шесть лет.

Казначея и дьяка зарубили мечами и вместе с телом князя бросили в ров. Стены владимирские были пусты. Золотые ворота наглухо сомкнуты.

Наутро, седьмого февраля, в воскресенье после обедни татары начали обстрел города из осадных орудий одновременно со всех сторон. Многопудовые камни сбивали со стен защитников, крушили ворота и стены, а горшки с зажигательной смесью вызывали многочисленные пожары, которые владимирцы не успевали тушить. Особенно яростно обстреливался Новый город. Он был открыт с трех сторон, без кустарников и взгорий. Золотые ворота были неприступны, но деревянные стены расшатывались все сильнее под ударами ядер. Наконец не выдержала и обрушилась большая часть стены слева от Золотых ворот, напротив Спасской церкви.

В проломе завязалась жестокая рукопашная сеча. Дружинники под водительством Петра Ослядюковича одолели, отбросили татар и наскоро залатали пролом.

Вскоре обстрел возобновился и стал еще более сильным.

Охнули стены сразу в нескольких местах — не только у Золотых ворот, но и у Ирининых, Медных, Волжских.

Внутри крепости перед стенами воевода предусмотрительно велел загодя прокопать еще один ров, неглубокий, однако препятствующий переходу. Во время первого приступа татары прознали об этом, и теперь шедшие первыми воины несли вязанки хвороста, целые бревна и заваливали ими ров.

Петр Ослядюкович решил эти завалы поджечь. В ров полетели те самые горшки с горящей жидкостью, но ни деревья, ни даже ветки не воспламенялись: навален был лес свежесрубленный да еще и политый водой.

Все внимание защитников было обращено на проломы, а татары тем временем преодолевали стены с помощью приставленных лестниц и переметов.

Они ворвались большими отрядами с трех сторон: через Золотые ворота с запада, от реки Лыбедь через Иринины ворота с севера и через Волжские ворота с юга, со стороны Клязьмы. До обеда, до полудня Новый город был полностью в их руках.

Уцелевшие защитники отступили в Срединный город, но не успели перекрыть за собой Торговые ворота. Татары с ходу овладели и этой частью Владимира, начали грабить детинец, храмы и монастыри.

Главным хозяином на это время стало в городе пламя.

Засветились бледно навершия стен и вежей, где хранилось оружие.

Надколодезные затейливые навесы на резных столбах вспыхивали свечками, роняя огненные головни в темную глубину воды.

Разинув в крике огненный рот, промчался по улицам на коне живым факелом Петр Ослядюкович с горящей бородой и волосами.

Занялись крыши теремов и заборы.

Засыревшие деревья размахивали на ветру дымящимися метлами ветвей.

Растопив снег, горели даже мостовые на Торгу, поджигая полы одежд у пробегавшихжителей.

Дымы выползали из церковных врат клубами и сизыми полосами.

Кони с пылающими гривами вырвались из конюшен и кружили стаями с неистовым ржанием.

Раздавались визги свиней, рыкающий мяв котов, собачий вой, покрываемый блеяньем коз и овец.

Овцы в паленых шубах бегали, как золотые, все в играющих огнях.

Чья-то корова, хвост стоймя, как зажженный пеньковый свитень, носилась скачью, мыча трубно.

Но не слыхать было голоса человеческа, ни стона, ни вскрика. Только из дыма и пламени соборов — пение молитв.

Когда осажились поливные узорчатые кирпичи великокняжеского дворца, княгини с детьми, а также бояре и челядь укрылись в каменном соборе Успенья Богородицы. Христина, Феодора, Агафья Всеволодовна были безучастны и отрешенны. Не заметили даже, что малый княжич и коня с собой во храм притащил.

— Язычники степные, я слыхал, боятся трогать Божьи дома, — уверял епископ Митрофан, однако велел всем принять ангельский образ — совершить отчуждение от мира для соединения с Христом.

Он постригал крестообразно волосы и совершал помазание святым миром, творя образ креста на челе, очесах, ноздрях, устах, ушах, а также персях, руках и ногах.

Постригать всех и напечатлевать печатью дара Духа Святого помогали ему священник и дьякон.

Все подходили для совершения таинства поочередно и вслед за дьяконом повторяли:

— Овца есмь словесного Твоего стада и к Тебе прибегаю, Пастырю доброму, взыщи мя, заблудшего, Боже, и помилуй мя.

Приняв схиму, все поднимались на хоры под купол. В огромной высоте диковинными цветами цвели фрески.

На них среди облаков плавали, порхали райские птицы с длинными хвостами и острыми крыльями, а пониже сидели пророки: Иаков, Авраам и Исаак. Авраам держал на коленях Младенца, и все были в венцах. Ангелы многовидны, испуская светозарный свет, тоже были в венцах и глядели скорбными очами с гневом и укором.

Собор весь блистал драгоценными камнями и жемчугом окладов. Амвон и трое входных дверей обиты были золотом и серебром. Паникадила и подсвечники переливались золотом и хрусталем.

Татары так жадно рвались в собор, что устроили в дверях свалку. Хватать начали все подряд, без разбору, набивали принесенные с собою чувалы. Сколько пограбили они, никто не считал, никто не упомнил. Ободрали и главную святыню собора — чудотворную икону Владимирской Богоматери, в оклад которой Андрей Боголюбский вковал двенадцать фунтов золота, не считая серебра, лалов, яхонтов, сапфиров и измарагдов.

Разграбив все подчистую, хищники обратили взоры наверх.

— Спускайтесь! — заорали они.

Сверху полетели в них камни, загодя припасенные княжескими слугами.

Татары не поленились — натаскали в собор заготовленные владимирцами на зиму, уложенные поленницами дрова и подожгли их.

Запахло разогревшимся олеем — льняным вареным маслом, коим растворяли краски. Взвыли огненным сквозняком окна и притворы. Дым густыми голубыми клубами взвивался к хорам. Закапал сладкий воск свечей, расплавленных жаром. Запотрескивало сухое, легкое дерево лестниц, ведущих на хоры. Дышать становилось все труднее. Огонь лизал и схватывал то, до чего не могли дотянуться татары.

Они все еще веселились, делали призывные срамные движения в сторону толпившихся на хорах страдальцев:

— Маладой сладкий девка, ходи сюда! Мы щедрый, мы подарок даст!

Они мочились на пол и хлестали в упоении медные плиты плетками. Они были удалые, здоровые, довольные.

Дым делался все горше и заполнил почти все подкупольное пространство. Сверху доносился кашель и сдавленный плач.

Вдруг раздался детский крик:

— Не надо! Не надо!

Внук Агафьи Всеволодовны вырвался из рук матери и швырнул вниз своего коня, чтобы угодить в стоящего там татарина.

Взрыв хохота встретил падение коня. Татарин схватил его, засунул промежду ног, зацокал языком, будто скачет.

А птиц гораздый, слишком перегнувшись вниз, полетел, растопырив ножки в сапожках и прижав кулачки к груди, прямо головой в костер. Огненная поленница хорхнула с угрозой и расселась малиновым чревом. Ни звука не донеслось из него. Совсем уже не было ничего человеческого. Только легкие трески и вихри заметались по собору.

Татары кинулись вон, толкаясь в дверях.

Неподвижно глядели сквозь дым глаза чудом оставшейся невредимой иконы Владимирской Богоматери.

Вознесся над городом единый вопль:

— Господи! К Тебе восходим! Приими нас!

И стала тишина.

Пахло горелой рожью и просом.

Из дверей собора выкатился детский витой перстенек, поскакал по ступеням паперти, звенькнул и лег.

Огонь уничтожил росписи, образа, сам Успенский собор обгорел, закоптел, но не разрушился. Не пощадили татары книгохранилища, монастырские обители: церкви пограбили, иноков перебили, молодых монахинь забрали в полон. Порушены и осквернены были преславные владимирские святыни, на которые «булгары и жиды и вся погань, видевшая славу Божию и украшение церковное, крестилась». Не ведал написавший эти слова келейный списатель, что может прийти погань, доселе не виданная, посланники Священного Правителя, призванием и умением которых было не созидание, а грабеж и уничтожение.

…Оставляя в стороне родной Юрьев-Польский, горящий Суздаль, продвигался князь Дмитрий с дружинниками на северо-восток, как вел их гонец Юрия Всеволодовича, шли руслами ручьев и речушек, где снег был не так глубок.

Завидев зарево Суздаля, Иван Спячей опять заупрямился: обратно хочу. Никакие уговоры не действовали, даже подрались маленько. То есть не маленько, а самому князю Дмитрию Спячей зубы повредил и скулу. Промаявшись на ночлеге без сна, утром князь сказал Ивану:

— Хошь, возвращайся во Владимир. Но пеша. Лошадь нам самим нужна.

Коломенский молча прыгнул в седло.

Суздаль обошли окраиной, в тоске поглядев на пожар и на раненых, которым некому было помочь. Оставили их замерзать.

Немногие из уцелевших жителей — кто как-то схоронился от татар, а теперь сумел добыть лошадь, — пристали к князю Дмитрию. «Это ли воины?» — думал он, глядя на них. Но не бросишь же! Все-таки свои.

Так и тащилась за ним исстрадавшаяся, полураздетая и голодная толпа до самой Сити. Тех, кто совсем уж терял силы, оставляли в скрадках под деревьями, обещали вернуться за ними. Но знали остающиеся и знали уходящие — не вернутся.

Прибыв к дяде на Сить, Дмитрий уже твердо знал: надо бежать дальше, на Белоозеро. Такого сокрушительства, какое несли с собой татары, русским не выдержать. Рухнуло все. Теперь только одна вот эта Сить в унылых метелках засыпанного снегом камыша. Не хотелось Дмитрию бесславно сложить здесь голову. Но ясно было, дядю не переубедить. Он хочет битвы. Он мщением иссушаем. Здешние места между Ситью и Мологой даже и не его вотчина, а детей Константиновых, а его вотчина Владимир более не существует. В этом Дмитрий не сомневался. Довольно было ему поглядеть на Суздаль.

Теперь только сговориться с отцом. Можно так представить, что пойдут в Новгород к Ярославу, чтоб подвигнуть его наконец дать войска. Можно и в самом деле уйти туда. Но только выбраться из этого огромного стана. А то сгниешь тут без пользы. Проклятье всему! Это конец света.

Так метался он мыслями в шатре у Василька, притворяясь дремлющим. Только б дождаться утра и с батюшкой потолковать. Передохнуть малость, взять лошадей посвежее — и в новый путь. В конце концов, они с батюшкой люди не подневольные, такие же Рюриковичи. Пусть ничего у них нет — имя осталось, честь осталась, право выбора осталось. Как захотят, так и поступят. Сами знают, кому служить, а кому погодить. Может, и братьев Константиновичей на свою сторону перетянуть удастся? Не век им под дядею ходить… Может, и они решат к Ярославу кинуться? Завтра надо попробовать осторожно выведать, чего они думают. С ними-то способней было бы.

… Даже брата Святослава, несмотря на его теплое сочувствие со слезами, Юрий Всеволодович попросил уйти из шатра.

Оставшись же один, он встал перед образом Спаса и перестал быть. Он хотел излить перед Ним душу и горько упрекать Его за попущение столь многих испытаний, за то, что отнял все, но вспомнил и произнес другое:

— Как говорил прадед мой Мономах, к Тебе обращаясь: все, что Ты дал нам, не наше, но Твое, Ты поручил нам это на немного дней… Сегодня воскликну с Иовом Многострадальным: так ли, Господи, угодно милосердию Твоему?.. Освободи меня от врагов моих и от восстающих на меня защити! Боже! — негромко воскликнул князь. — Услышь меня! Вонми! — И закричал со всей силой боли, которую испытывал: — Услышь меня, Царь Неба и Земли! Весь я пред Тобою, и все знаешь о мне. Из сердца вопль мой, и душа уж не здесь, но на пути к Тебе!.. Молю Тя, Владыко небесный, милостив буди к душе моей, да приимут ее ангели Твои и приведут ее к свету милосердия Твоего. Пошли мне кончину мученическую, как Сыну Своему возлюбленному послал! Только мука, Тобой ниспосланная, утолит страдание мое и покроет. Сам смерти искать не стану, но и жить больше не смогу. Дай же мученическою обагриться кровию! Даруй, Господи, надежду и спасение Руси, погибшим — Царствие Небесное. Детей моих, к Тебе отшедших, призри и упокой в селениях Твоих с праведными…

Чем дольше молился Юрий Всеволодович, тем тише соделывалась его молитва, так что, вставая с колен, наконец смог обратиться и к памяти о жене:

— Сугревушка ты моя нежная, голубочка! Какой день уж нет тебя, дымом изошла в небеса! А я и не знал. Жил и не думал о тебе. С кем теперь разделю одиночество, с кем буду вспоминать деток наших? — И заплакал, закрыв лицо рукавом.

Легкими стопами вбежал Василько, крепко обнял сзади, прошептал:

— Я только что узнал. Крепись, отец. — Первый раз он впрямую назвал его отцом, а то все почтительное — батюшка.

— Теперь ты у меня старший сын, — сказал Юрий Всеволодович.

Другие два сыновца стояли у входа с потерянными лицами. Они сообщили, что опять завьюжило, а по реке движутся всадники, незнамо кто, и сороки до свету сокочут, беспокоятся.

Как неведомая сила подбросила великого князя. Он теперь желал любой перемены, хоть самой плохой, любого события, всем существом зная и чувствуя: бездействие закончилось.

Наружи ветер гудел в поднебесье, где-то высоко в верхушках сосен. Снег летел ворохами, наметал поперек дорог и тропинок рыхлые сугробы. В сизой мгле метались тени людей, откуда-то из кромешной лесной тьмы доносилось ржание и всхрапывание коней, лай обеспокоенных неожиданной людской суетой собак, и самое странное, что взнялся сорочий шум.

Среди этого гама ясно различалось: лошадиные кованые копыта бухали по льду гулко, с продолжительным, застывающим в морозном воздухе звоном.

— Беда, государь, беда неминуча! — кричал на скаку воевода Дорож, в безумном отчаянии понуждавший к прыти своего вконец выдохшегося коня.

Тот на ровном льду еще сохранял скорость, но, выскочив на глубокий, предательски ломающийся наст, стал вязнуть, трудно вытаскивая из снега ноги, и наконец вовсе остановился, шатаясь и роняя под ноги ошметки пены. Вторая лошадь, пришедшая следом, принесла на себе мертвого всадника. Ошалевшая от запаха крови, она взлезла на берег уж из последних сил. Мокрые бока ее опали. Ноги дрожали.

— Меж двух огней мы! Беда неминучая! Беда! — повторял воевода. — Татаре везде!

— А где дружина твоя? Погибла?

— Нет, мы разделились. Большая часть отряда пошла вдоль излучины. Не знай, живы ли, дойдут ли!

— Что, не подорожилось? — грозно воскликнул подоспевший Жирослав Михайлович.

— Како! Обклады кругом! Аки волки, мы в западне. Обошли нас со всех сторон. Меня навзрячь догоняли, а утек.

— Что ж ты бой не принял? — гневно схватил его Ярослав за плечо и тут же отпрянул: — Чего это такое липкое? Ты ранен?

— Две стрелы во мне! — все так же горячечно говорил Дорож. — Лекаря скричите! Умру сейчас. А бой не приняли — коней много потеряли. В лесу снег глубокий, под ним колдобины, ветровал. Ноги кони поломали. Пришлось прирезать. Ой, как больно-то, Господи!.. Это еще шли мы след в след, а широко двигаться, еще больше урону.

— Так где все-таки татары? — Юрий Всеволодович видел, что Дорож вот-вот обеспамятеет.

— Они Волгу перешли, встали возле Конятина напротив Углича.

— О-о, мои-то там! — вырвалось у сыновца Владимира.

Глухо и тяжко шмякнулся на снег труп дружинника, висевший поперек лошади.

Глава седьмая. Утро

Ко всем племянникам Юрий Всеволодович относился совершенно так же, как к родным сыновьям. Он не занимался нравоучениями, не наставлял, но всем своим каждодневным поведением давал им возможность незаметно, но глубоко вчувствоваться в его жизнь, принять как свои собственные его устремления и те жизненные основы, от которых нельзя отступать. Если среди родных сыновей он не делал выбора, все трое были одинаково дороги, то из племянников любезнее всех его сердцу был Василько. С малых лет он полюбил рать и походы, охотно шел на них по первому зову великого князя и непременно стремился быть с передовым полком, где требовалась особая отвага. Он не искал добычи или какой-то иной выгоды от побед на ратном поле, просто влекли его трудности и опасности. Преодоление своих слабостей высоко поднимает человека в собственных глазах, дают ему такой взгляд на жизнь, при котором он чувствует себя нужным, значимым.

Перемогая свое отчаяние, Юрий Всеволодович спросил:

— Как мыслишь, не последний ли в жизни бой нам предстоит?

— Николи, государь! Пращур наш Мономах восемьдесят три похода совершил. Я хочу столько же, и чтобы все победные!

Юрий Всеволодович кивнул. Это хорошо, что про Мономаха вспомнил Василько. «Поучение» его читали все молодые княжичи, а по семейным преданиям и облик его всем известен. Сказывали, что был великий пращур ликом красен, ростом не велик, но крепок и силен, глаза имел большие и яркие, волосы рыжеватые и кудрявые, чело высокое, бороду широкую. Добрую и громкую память оставил по себе, выделяясь перед всеми князьями здравым умом, несокрушимой волей. Говоря о своих восьмидесяти трех походах, он не кичился, а скорбел, вспоминая погибших боевых соратников, а пуще всего печалили его душу несогласия княжеской братии, требовал он пресекать зло в начале.

— А что, Василько, не посрамили мы его седин? Завещал он нам беречь братство Рюриковичей, предупреждал, что в противном случае все мы обратимся в убийц и земля Русская погибнет, варвары овладеют ею. Не так ли все и вышло, а?

— Нет, нет, государь! — возразил Василько поспешно, наверное, даже слишком поспешно, и тем выказал свое понимание того, что сам Юрий Всеволодович таил в исстрадавшемся сердце. — Нет, нет, отец, — повторил Василько уже без горячности. — Не верь наветам. Ты все правильно сделал.

Юрий Всеволодович глядел ему в глаза, испытывая острую печаль и вспоминая родных сыновей. Не сам ли он обрек их на гибель?.. А теперь вот и судьбы трех племянников в его руках. Может, еще не поздно отправить их куда-нибудь к Дышащему морю, где льды круглый год нетающие, куда и вороны не долетят, не то что узкоглазые степняки?

Казалось, Василько чутко уловил его потайные мысли:

— Не сомневайся больше ни в чем. Исполним завещанное без страха. Й в том будет наша правота.

— Думаю, схватка с Батыгой неминуча прямо нынче.

— Решил выйти навстречу? Неужто же? — встревоженно спросил Василько. Он видел, в какое потрясение и неистовство пришел Юрий Всеволодович, когда узнал о гибели Владимира, всех сыновей, жены и внуков. И сам Василько в горячности чуть было не сорвался со своею дружиной искать татар.

— Два месяца мы тут просидели в полном неведении, — продолжал великий князь, — а за одну ночь столько узнали, что сразу-то и не осмыслишь. Верить ли Бий-Кему, как думаешь?

— Нет, — без раздумья сказал Василько.

— Верить ли Глебу Рязанскому?

— Какая может быть вера братоубийце окаянному?

— А брату моему Святославу?

— А Дмитрию? — вопросом на вопрос ответил Василько. — Сомневаюсь в обоих. Бежали сюда без памяти, оба твердят, что надо уходить еще дальше. Они упали духом и к битве не готовы. Чего от них ждать, какого совета разумного?.. Может, на всякий случай немедля раздать оружие и дружинникам и ополченцам?

— На всякий случай? — повторил Юрий Всеволодович.

Василька не смутил испытующий взгляд:

— Сам знаешь, все может быть… А воин без орудия еще не воин. С оружием ратники крепче себя почувствуют, с духом соберутся. А то иные расслабли и уже не верят, что придется биться.

Юрий Всеволодович раздумывал. Намерение вооружить все воинство загодя и его не раз посещало, но каждый раз он отказывался от него. Дорого ратное орудие: меч стоит как пять коров, кольчуга идет в цену шести голов, а воин на коне обходится в целое рогатое стадо. Да и в обрез в стане мечей, щитов, луков, кольчуг.

— Что татары нас окружили, не самое главное, — сказал Василько. — Важно, сколько их и откуда движутся.

— Теперь я так понимаю, что сам хан Батый пришел в Углич, оттуда по льду Корожечной речки поднялся вверх до лесного поселка Кой, а там большие запасы сена всегда были. Я и сам собирался туда наведаться, да опоздал, видать. Темник хана Бурундай через Суздаль держит путь на Бежичи и Красный Холм.

— По нашим стопам, стало быть?

— Выходит, так. А потому Бурундая нам и следует ждать первого. Но есть у татар еще и третья дорога: от Ростова они могли пройти к Ярославлю и Костроме, а затем двинуться к верховьям Мологи.

— Как? Там же моя дружина стоит! Что же получается, отец? Бий-Кем нарочно наврал, будто все воинство татарское в Углич Поле собралось? Значит, мы со всех сторон должны их ожидать?

— Вот то-то… Чуешь, что замыслили?

— Обрезать нам все пути отхода?

— И подкрепления чтоб не подпустить. А без него силенок у нас не хватит.

— А ты все-таки питаешь мысль, что придет кто-нибудь?

— У тебя конная дружна сколько копий?

— Триста.

— Пеших ратников?

— Тысяча.

— Я придам тебе еще тысячу сицкарей.

— Ну их, каки это воины!

— Не горячись, Василько. Они родились с топорами в руках. Каждую берлогу медвежью, каждое логово волчье они знают, все потайные пути тропинки им ведомы.

— Все одно, зачем они мне? Я встану в Шеренском лесу, а там чащоба непролазная.

— Места надежные, но и удар там будет самый сильный. Татарам нужна моя голова, а еще больше нужно богатство Великого Новгорода. Шеренский лес как раз может стать на пути у них… Но больше тысячи сицкарей я тебе придать не могу. Весь клин, что при впадении Сити в Мологу, удерживать станут объединенные полки Жирослава Михайловича. А я с владимирцами останусь в челе. Брат Святослав при мне будет. Иди, готовь дружину к бою, Василько. Делай, как уговорились.

Угли в жаровне потухли, затянулись серой пленкой изгари и больше не грели. Потягивал сквозняк, вздымавший к дымовому отверстию хлопья попела и редкие искры.

Юрий Всеволодович достал из походной кожаной сумы доспехи. Глубокий шлем с круговым оплечьем — в нем еще отец ратоборствовал. Отцовская же кольчуга из тридцати тысяч колец — сколько раз пересчитывали эти кольца Юрий и его братья, потом его сыновья, пока малы еще были…

Были сыновья — гордость и надежда отца. И вот их больше нет.

Была жена, с которой создавал очаг семьи в любови и счастье. И вот нет ее.

Была богатая и сильная Отчизна, завещанная отцом и дедом. Больше нет и ее.

Ничего нет!..

Он достал из ножен тяжелый рыцарский меч с длинным перекрестием, с полуторной рукоятью, богато отделанной золотом и камнями, — тоже наследие отцово.

— Никого и ничего у меня нет, но мне есть за кого и за что мстить! — Он облачился в кольчугу, нацепил стальные наручи, примерил шлем — все впору, все пригнано, надежно. И сразу сам себя почувствовал ладным, готовым к битве.

И на Василька можно положиться, как на самого себя. Да только не на смерть ли верную и он идет в Шеренский лес?

Последний раз Юрий Всеволодович оглядел шатер. Вскинул голову — наверху, в круглом дымовом отверстии начало синеть предутреннее небо.

Наступил час самый страшный, знобящий час ожидания схватки, когда вскипает кровь от ненависти и неутоленной жажды мщения.

Все изменилось — тревога разлилась по стану, даже закуржавленные ветви деревьев казались напряженными и беспокойными. И ворон-вещун объявился, сидел, ссутулившись на березе, ждал поживы. Его сгоняли криком, он лишь тяжело перелетал на другое дерево и продолжал искоса смотреть на людей, словно выбирал себе жертву.

Юрий Всеволодович с ужасом обнаружил, что сообщение Дорожа застало его врасплох. Оружие, свезенное из разных городов, так и лежало на распряженных санях. Даже не везде разбросали ежей, заготовленных в кузнях кованых колючек, которые, как ни брось, лягут смертельным для лошади шипом вверх.

— Боялись, как бы самим на них не напороться, под снегом-то не видать, — оправдывался главный воевода Жирослав Михайлович.

Ополченцы, располагавшиеся поблизости от стана, начали разбирать мечи, копья, не отбрасывая и свои припасенные топоры и рогатины.

Дружинники — лучники и копейщики — занимали заранее обозначенные места под прикрытием снегового вала. Каждая десятка и каждая сотня знали свои места.

Юрий Всеволодович метался по стану, конь под ним уже стал всхрапывать и екать селезенкой, пришлось пересесть на другого, резвого коня.

— Ставить стяги! — велел великий князь тысяцким и сотникам.

— Конную дружину — в лесную засаду!

Как начали раздавать оружие, из землянок, наспех срубленных клетей, просто из-под елок вылез на свет люд пестрый и во множестве: остатки разгромленных татарами рязанских, муромских, даже булгарских и половецких войск, мирные утеклецы из дальних и ближних русских городов, а больше всего крестьян из северных и заволжских волостей. Когда в прежние времена собирал Юрий Всеволодович в поход ополченцев, обещал всем, кто останется живым, великие ослабы, нынче же ни у кого не были ни малой надежды на мзду и еще меньше надежды уцелеть. И даже не верилось: пришел на Сить с малой владимирской дружиной, а собралась превеликая сила, о какой и не мечтал и которая до утра не бросалась в глаза.

Полученному оружию радовались как дети, деловито пробовали на крепость ременные паворзени, которыми во время боя привязывают к руке шестоперы — кистени о шести перьях и клевцы — топорики с острым клювом для проламывания шеломов и лат. Примеряли и подгоняли по росту полученные доспехи: кому достался колонтарь из металлических пластин, скрепленных кольчужным плетением, кому — кожаные панцири — кояры, а кто должен был довольствоваться куяком — суконной рубахой, на которую нашиты металлические пластинки разной величины, какие под рукой оказались.

Верхоконные воины проверили подковы у лошадей, подогнали упряжь. Коней подседельных, поводных не всем хватило. Юрий Всеволодович велел раздать и товарных, что с обозами ходили, а также сумных, вьючных лошадей.

Повсюду слышались преувеличенно громкие голоса, храп растревоженных ранними сборами коней. Утренний воздух был пропитан запахами кострового дыма, конского пота, сыромятной кожи, дегтя.

И другие еще заботы торопливо исполнялись: сполоснуться в баньке, надеть чистое исподнее, для этого случая сбереженное, и бегом в часовню исповедаться да отпущение грехов получить и даже от епитимьи, за поступки противосовестные наложенной, избавиться молитвой разрешительной.

Старый кашевар Леонтий из одного котла разливал похлебку, а рядом уж второй костер разложил — заварил еще и кашицу, чтоб напитать народ перед боем поплотнее. Вокруг него грудилось все больше и больше людей — мало кто из-за пищи, просто на огонек пришли: поговорить да послушать, авось что новое известно о треклятой татарве.

— Можа, нынче уже и сложим кости, — вроде беспечно сказал Губорван, а сам глядел вопрошающе, с надеждой, что ему станут возражать, мол, такого никак и никогда не случится.

Но мраморщик холодно подтвердил:

— Беспременно так. Уйдем на ниву Божию.

— Полно мыслить-то! Делай, что велят, и все! — вмешался Леонтий. — Теперича мыслить ни к чему, себя только ослаблять. Поел побольше, подпоясался потуже и сполняй, что приказано, доле от тебя сейчас ничего не требуется. Теперича твое дело татаров поболе уложить и самому уцелеть.

— Хоть бы остатний разок жену повидать, — выдал себя Губорван.

Мраморщик помягчел:

— Что и говорить, неохота на тот свет уходить, не попрощавшись с женой да с сыночком.

Их слушали молча, сумрачно. Есть никто не хотел, жевали красный лук да чеснок, о своем думали. Каждый знал, что смертный, что он только странник на земле, но одно дело, если это когда-то еще случится, другое — если прямо нынче.

— Жизнь наша земная по законам небесным, Господним течет. Только Спасителю одному ведом предел наш, — сказал монашек, бесшумно подойдя к костру, и трижды перекрестился в ту сторону, где виднелась за бором часовня с крестом.

— Иди к нам, чернец, — позвал Леонтий, — расскажи что-нито, ты ведь ближе нашего к Богу.

— Не-е, я тут постою.

— Каши моей не хочешь? Иль ты и в лесу молишься, как во храме?

— Везде молюсь. И ты тоже, коли христианин, должен находиться в постоянном стремлении к молитвенному общению с Господом.

— Цельный день молиться? И больше ни о чем, кроме Бога, не помышлять? Рази можно так — обо всем остальном забыть?

— Отчего же нельзя? — насмешливо сказал Губорван. — Вон, глянь, Лугота наш… Цельный день о своей поповне думает, но и о делах не забывает.

Все оглянулись на сидевшего на корточках под елью Луготу. Сбросив овчинную рукавицу, он голой ладонью очищал лезо только что полученного меча, снег таял в его ладони, хотя ночной мороз еще не отпустил. Поднял светящееся лицо:

— У меня и лук есть. Со стрелами. Шестнадцать штук, и все переные.

Леонтий помолчал в раздумье, качнул головой:

— Молись, молись, монах. Молись за всех нас, грешных.

— А как же! Монахи в обители за весь мир болеют, не только о своей душе пекутся.

— А я, чай, и сам могу перекреститься! — задиристо бросил Губорван, подставляя Леонтию оловянную чашку. Получив свою долю каши, он торопливо осенился. — Вишь, монах, могу я и сам за себя попросить Господа, и, чай, понадежнее выйдет, чем тебе доверять.

Монашек покосился на Губорвана без осуждения и обиды, ответил терпеливо:

— Братия моя молится за весь мир, а мир не видит и не знает, как милостиво Господь принимает их молитвы.

— Отчего же не знает? — продолжал дерзить Губорван, облизывая ложку.

— Оттого, что за всех людей мы молимся. И за тех, которых уж на земле нет.

Задумчивая тишина настоялась у костра после этих слов монашка. Ее нарушил Леонтий:

— Кашки-то все же плеснуть тебе, а?

— Не-е, я уже вкушал.

— Это когда еще было? А впереди дельный день, и не знай, до еды ли будет. Просить станешь, скажешь: дай, Леонтий, хоть малость, хоть котел полизать.

— Не стану. Мы вкушаем единожды в день, — отвечал монашек необидчиво. — Притом пищу малоценную и не до сытости.

— Погоди, монах, о пище малоценной, — опять раздражился Губорван. — Что пользы в твоей молитве тем, кого уж нет? Для них все кончилось, и суду предстоят иному, не человеческому. Человеческий суд злой и неправедный, а нам предстоит милостивый, отеческий. Так чего тебе утруждаться-то?

— Тебя как звать? — кротко взглянул на него монашек.

Губорван запнулся, изменившись в лице.

— Н-ну, Мироном, — сказал грубо. — А что?

— Чтоб знать, как помянуть тебя, если что… в живых али в мертвых. Ведь некому, поди, помянуть-то?

Губорван опустил голову:

— Ты это… не забудь… Мирон, мол.

— Да не забуду, — примирительно оказал монашек. — Как забыть? Помолюсь о здравии твоем аль за упокой. Как придется. Ты не печалься и не бойся, Мирон. Землю мы все покидаем. Но не мир. Видимая глазами смерть разлучает душу от тела, а человек попадает после земного странствования в вечный мир духов.

Опять стало тихо. К монашествующим у людей отношение особенное. Жизнь монахов таинственна: души их будто и настежь распахнуты, а заглянешь — непостижимы для ума простого, житейского. Даже спросить о чем-то не решишься сразу-то: боязно обидеть иль душевно ранить грубостию своею.

— Э-э, глянь-ка, снежинки кружатся над костром, — задрал голову мраморщик и покосился на монашка с едва уловимым упреком в голосе. — И скажи ты, ведь не с земли на небо летят, а наоборот, на землю.

— Однако они как бы раздумывают либо в сумлении. — Леонтий тоже покосился на монашка.

— Охота ли в костер падать на гибель неминучую? — не смолчал и Оборван. — А может, это души человеческие, а? Что скажешь, монах? Возможно ли, что душа уйдет из тела, а потом как снежинка вернется на землю опять?

— Возможно, — уверенно подтвердил монашек.

— Ка-а-ак? — выдохнули единым вздохом все, сидевшие у костра.

— Святой Андрей, юродивый ради Христа, в течение целых двух седмиц пребывал в созерцании невидимого мира, а затем вернулся на землю. Вернулся и рассказал своему сотаиннику иерею Никифору о своем дивном видении. Рассказал, что видел себя в раю прекрасном и удивительном. Восхищаясь духом, размышлял: что это? Знал, что живет в Царьграде, а как очутился там, не может понять. Видел он себя облаченным в светлое одеяние, как бы сотканное из молний, венец был на голове его, сплетенный из великих цветов, и был он опоясан поясом царским. Радуясь этой красоте, дивясь умом и сердцем несказанному благолепию, он ходил и веселился. Там были многие сады с высокими деревьями, они колебались вершинами и ублажали зрение, от ветвей же исходило сладкое благоухание, сладкое и тонкое… Одни из деревьев непрестанно цвели. Другие были украшены златовидными листьями. Иные имели на себе различные плоды редкостной красоты и приятности. Невозможно те дерева уподобить никакому дереву земному, потому как Божья рука, а не человеческая насадила их. Птиц в этих садах было бесчисленное множество. Иные со златовидными крыльями, другие белые, как снег, а иные разнообразно изукрашенные. Они сидели на ветвях, и от пения их Андрей не помнил себя, так радовалось его сердце, казалось, гласы их достигают до самой высоты небес. Стояли те прекрасные сады рядами, как бы полк напротив полка. В то время когда Андрей ходил между ними в веселии сердца, увидел он реку великую, текущую посреди них и напояющую их. На другом берегу реки был виноградник, у которого листья украшены златыми листьями и златыми гроздьями. Дышали там со всех сторон ветры тихие и благоуханные. От их дыхания колебались сады и производили дивный шум листьями своими…

Бледное узкое лицо монашка порозовело то ли от близости костра, то ли от душевного воспламенения. Он говорил столь увлеченно и самозабвенно, что не заметил, как оказался в плотном кольце слушателей.

Кто-то сзади из-за темных кустов крикнул:

— Громче сказывай, нам не слыхать!

Монашек прокашлялся:

— Святой Андрей был восхищен не только в рай, но, как апостол Павел, даже и до третьего неба поднялся, превыше небесной тверди. И захотелось ему увидеть Госпожу Пресвятую Богородицу. Но только помыслил он об этом, некий муж светлый, как облако и носящий крест, сказал: «Не время! Должно тебе возвращаться, откуда пришел!» — и святой Андрей очутился снова на земле. Он был как бы без плоти, потому что не чувствовал ее. А еще он говорил иерею Никифору, что видел устроение горних обителей и жителей их бесплотных, чего не может представить себе человек, пригвожденный к земле, не обновленный и не воспитанный Духом Святым, а потому неспособный проникнуть в таинство будущего века.

Монашек обвел слушающих взглядом, в котором угадывался требовательный, взыскующий вопрос: веришь ли, что это истина?

— Значит, правда? — нарушил тишину громким вскриком молодой кашевар Бровач. Усовестившись своей горячности, попросил монашка: — Слышь, рассказать тебе про отца моего? Как умирал он? Мы думали, он умер, а хвать, не умер он вовсе… Отец у меня бортником был, древолазцем. Один раз сорвался, сучок под ним обломился. Бездыханным домой привезли. Уж мы и попа позвали, он отпевать начал, а отец-то и поднимается! Мы сами все так и обмерли!.. А он и спрашивает, серчая: чего это, мол, вы делаете со мной, пошто тут поп? Уж опосля, когда все успокоилось, он и сказывает, что пока он мертв был, несли его бесы, духи лукавые и приговаривали: наш он, наш! Ангел-хранитель, юнош светоносный, хотел отнять его у бесов, как отец мой благочестив и боголюбив был, да не успел. Раздались в это время с неба слова громогласные, такие же, как святой Андрей слыхал: не время! — тут же отец и сверзился с высоты небесной и оказался на лавке в нашей избе лежащим. Но только ведь мы все время были с ним, никуда он не отлучался! Значит, что же выходит: это одна лишь душа его возносилась?

— А муринов он там не встречал? Слышь, Бровач, муринов? — влез мраморщик, к неудовольствию других слушателей.

— Муринов, нет, не видал, токмо духов лукавых, сиречь бесов.

— А может, видал, да забыл? У нас в Еремкине баба одна утром померла, а к вечеру ожила, так сказывала, что у нее душа тоже с телом разлучалась, лица видала, каких никогда не видывала, глаголы слыхала, каких никогда не слыхивала. И много муринов, эфиопов с лицами темными, будто сажа али смола, а глаза стреляют, как уголья из костра каленые.

— Нет, отец ничего эдакого не видел, одни бесы толклись, хотели его в тартарары унесть.

— Но ты все-таки порасспроси его, может, вспомнит про муринов-то?

Бровач, уже не слушая надоедливого мраморщика, закончил приглушенным голосом:

— Летошний год батюшка мой вдругорядь расшибся, когда колодец рыли. Я ждал, опять вернется, но пришла его смерть уже окончательная.

— Успенье, — обронил монашек.

Бровач задумчиво помолчал и согласился:

— Ну да, это так, успение.

И все, сидевшие у костра, шевельнулись. Животворный дух веры каждому из них помогал облегчить истому трудного ожидания и неизвестности. Успение — это не смерть, а засыпание. Матерь Божия, умершая не добровольно, как Ее Сын, но по естеству Своей смертной человеческой природы, неотделимой от нашего падшего мира, не осталась во власти смерти, была восхищена Богом в Небесное Царство в полноте ее духовного и плотского бытия. С той поры и поныне каждый верующий слышит на всенощной слова Ее благодарения Богу:

— Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Бозе Спасе Моем.

Владыка Кирилл появился в праздничной нарядной епитрахили, низанной жемчугом по вишневому бархату. Воздев руки к небу, исторгнул из самого сердца:

— Осанна! Спаси и сохрани, Господи!

Подходивших под благословение оделял просфорами, кои прислал с Луготою поп из Городка Холопьего.

— Надлежит спрятать себя, — говорил владыка, — приготовить к смерти внезапной, ратной кончине. Да не оставит вас бодрость и мужество. Обиды друг другу простите немедля, грехи исповедуйте, — повторял, торопливо крестя воинов. — Сказано Господом: в чем застану, в том и сужу.

— Вдадыко, я в Григорьевском монастыре небрежением книгу исчернил, — признался Лугота. — Книгохранитель: кто, мол, это? А я смолчал. Он за меня руган был настоятелем премного.

— Небоязнью нынче на битве исправишь проступок свой, — чуть заметно улыбнувшись, сказал Кирилл. — А хранитель тебя, поди, уж давно простил. Думаешь, он не догадался тогда, кто это напроказил? Но ты ведь раскаялся, правда? — Он положил руку на голову Луготе. — Пощади, Боже, наследие Твое! Прегрешения наши все прости! Аще не имаши греха, аще и тьмами меч острится на тебя, но избавит тя Бог.

Иные молча истово крестились, иные молились громко, во весь голос взывая к небу:

— Избави нас видимых и невидимых враг!

— Скончав число настоящих мирских лет, позволено человеку отойти в обетованную землю живых, там все красно, благо, все добро, ничего нет супротивного, нет труда телесного или мысленного, но всегда и без конца тихий покой. С нами Бог, и Он призывает! — закончил епископ. — Уповаем на Попечительницу душ восходящих сраженных.

Лекарь тут же, на снегу, перебирал и укладывал в короб свои снадобья: длинные полосы из старых выношенных рубах, чтоб перевязывать раны, мешочки с порошком из сухой медуницы, чтоб засыпать их, яичное масло — кашицу из растертых и прокаленных желтков, чтоб мазать ожоги.

Губорван мрачно наблюдал за всем этим.

— Брови нависли, дума на мысли? — пошутил, проходя мимо, владыка. — Что хмуришься? Как звать-то тебя?

— Мироном, — удивленно помолчав, откликнулся тот.

— Ну-тка, Мирон, повторяй за мной!.. Ангел Божий, хранителю мой святый, данный мне от Господа с небеси для сохранения меня, прилежно молю тебя, ты меня сегодня просвети и от всякого зла сохрани, настави на добрые дела и на путь спасения направь. Аминь!

Мирон, исказив, как от боли, лицо, с трудом перекрестился.

— Рука будто пудовая, владыка. Не помню уж, когда крестное знамение на себя клал. — И добавил тихо, полуотвернувшись: — Из самых глубин грехов моих к Тебе, Господи, взываю.

Владыка благословил его:

— Молись всегда. Да воскреснет Бог и расточатся врази Его. Знаешь?

— Знаю… Яко исчезает дым да исчезнут…

— Молись, — повторил епископ, отходя от него.

— А ты, Лугота, что унылый, по подобию моему? — обратился к юноше Мирон. — Не обижайся на злоязычие мое, что над Ульяницею твоей посмеивался, мол, она маленька да морглива. Это у меня самого сердце похотию было уязвлено, смолоду обуян ею. Простишь?

— Сон тяжкий мне привиделся, — сказал Лугота.

— Ну-ка?

— Будто сидит с нею некий дивный собою муж, и пьет она с ним, а он начинает играть с нею бесстыдно. Ульяница же, по ланите его игриво ударив, встала и, обняв его, в шею лобызать начала.

— Пустое! — убежденно воскликнул Губорван. — Пустой сон! Уж я-то во снах понимаю. Это пустой сон ты сбредил. Дух мрачен гони, а яростию ратной укрепляйся! Не до поросят свинье, когда самое палят.

— Уж скорей бы! — тоскливо оглянулся Лугота.

— Поспеем! Чай, не к обедне опаздываем!

— Да и то! Говорю одно, а думаю иное: хоть бы еще часок не начиналось!

— А мерина моего звали Катай, — скорбно сообщил Леонтий монашку. — Забыть его никак не могу. Собою сер, а грива налево с отметом.

— Мне великий князь Константин Всеволодович в восемнадцатом году икону заказал Богоматери для Успенского собора в Ярославле, — задумчиво говорил монашек о своем. — Не знаю, уцелела иль нет? Великая панагия называется. Цвета я взял одинаковы: золото и киноварь, серебро и киноварь, охра, белый, — все цвета величия. А синий и зеленый — символы смирения — покрыл я золотыми проблесками, умалил их обширностию алых оттенков. Даже епископу Симону тогда понравилось. И в том же году написал я еще Оранту Ярославскую в память победы на Липице.

— Так ты такой же старый, как я? — поразился Леонтий.

— А ты думал, младень? — посмеялся монашек. — При каше скорее старишься. А когда постишься много, время медленно идет. Ну, что, Леонтий?.. Зрю меч и Небу себя поручаю. Чаю смерть и бессмертие помышляю? Так ли? Храни тебя Господь!

— И тебя тоже, — вмале прослезился Леонтий. — Люди-то кругом как и хороши кажутся перед смертью. Как мы могли злобиться и взыскивать друг на друге? Ты скажи, отчего монахи светлы и не вздорны?

— А мы о смерти кажин день помышляем. Ну, брат, не страшись. Может, еще уцелеем?

Обнялись.

Оружие все еще продолжали раздавать с возов: бронь, сулицы, ножи — засапожники пятивершковые, рогатины. Знаменосцы разбирали стяги и знамена, трубачи — сурны, рога и трубы.

Ратники еще и еще затачивали наконечники стрел и копий, десятники выдавали железные булавы и кистени, бляхами утяжеленные, литые булавы с шипами, а ино булавы — шестоперы.

Святослав с сыном надели шлемы с личинами — железными забралами, для защиты щек и затылка к шлемам прикрепили, помогая друг другу, кольчужные сетки, застегнутые пряжками у шеи.

— Митрий, у тебя подковы ледоходные?

— Так, батюшка.

Был Дмитрий все утро замкнут и сумрачен.

Святослав жалел его: не отдохнувши, сразу опять в бой.

— Шпоры-то шипастые надел? — заботился как отец.

— Да, тяжелые. — Дмитрий был краток и не разговорчив.

— Нож у тебя есть?

— Наваренный. Хороший.

— Митя, а что ж ты не сказал дяде, как сын-то его младший погиб? — несмело напомнил Святослав.

— А зачем? Ему легше, что ль, станет? Живы будем, после битвы скажу.

— Помолиться бы о нем. Сорока-то ден нет еще?

— Кто остался жив после пожара, тот помолится обо всех.

— А остался ли кто?

— Откуль мне знать! — равнодушно ответил Дмитрий.

Досада распирала его, но приходилось это скрывать.

Так получилось, не хватило времени с батюшкой сговориться, чтоб утечь отсюда подалее. Теперь лишь бы уцелеть и в плен не попасть. Эта мысль только и занимала. Он ее не высказывал, но про себя знал: всю хитрость приложу, чтоб из боя невредиму вырваться. Неуж мое сильное, хотя и усталое тело того достойно, чтоб вран его расклевал, как труп молодого Владимира? Никогда не забыть, как татары, хекая, его на куски разрубали.

Как не считал себя Дмитрий предателем, убегая из осажденного города, так теперь он не ощущал себя трусом: просто непреодолимо велико было его отвращение к смерти, к тому безобразному, стылому, бесчувственному, что остается после нее. Быль, как смола, а небыль, как вода. Но кто разберется в были и небыли после той битвы, какая сегодня начнется? Все смешается, переплетется, и некому будет расплетать.

Что дело плохо кончится, Дмитрий был уверен до глубины души. Раздражало, что отец не понимает сей неотвратимости, заботится о шпорах, о подковах. Будто это спасти может!

«Прощай, батюшка, вряд ли еще свидимся», — мысленно сказал Дмитрий, улыбкой отвечая на ободряющую улыбку отца.

— Мечи голы брать! — велели сотники.

И десятники подхватывали:

— Мечи наги!

Мечники молча выхватывали оружие, бросали ножны наземь: больше не понадобятся — иль убиту быть, иль победить! — тогда и меч заново точить, и ножны ему ладить.

Кажется, единственный человек, который незаметно наблюдал за Дмитрием и понимал его состояние, был епископ Кирилл. Не мужская та душа, ежели расслаблена бывает печальными сиими напастями, думал он. Пожалуй, еще опять уцелеет, пожалуй, еще и схиму примет, но знал бы, на какие муки совести тайные себя обречет! Вот и говори, что воля человеческая с умыслом Божиим борется. Она, конечно, борется часто, только всегда к невыгоде человеческой.

Воины все продолжали подходить под благословение. Кладя на них крестные знамения, Кирилл говорил им словами Христа, усиливая свой и без того звонкий голос, чтоб слышно было всем:

— Ктобудет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек, но вода, которую Я дам ему, соделается в нем источником, текущим в жизнь вечную.

Он обнимал глазами в последний раз леса в осыпающихся снегах, предутреннее небо, лица людей в выстраивающихся рядах и думал, почему на его веку самые кровавые битвы происходили на реках: Липица, Калка, теперь вот Сить?.. Не каждая ли речка, ручей, всякая вода текущая суть сила живая, съединение могутства земного и небесного? Земля рождает, ложе в себе дает, небо питает, одухотворяет, как отец и мать единствуют в своем дитяти.

Кони все вдруг взоржали. Их тревожный и жалобный глас полился по рядам, по полкам.

— Не меня ль приветствуют? — пошутил Жирослав Михайлович, выезжая рядом с великим князем на караковом нарядном жеребце. Станом жеребец был вороной, а пахи и ноги с гнедым просветом.

Сразу же к ним бросился лекарь:

— Боярину ростовскому от застарелых кровоточных причин на лошади сидеть немочно.

— Это который вчера у Василька пьянствовал? — глянул искоса и насмешливо Юрий Всеволодович. — А брашно обильное, меды крепкие ему не во вред?

— Князь, до тебя дружинник один добивается с самого вечера, — перебил воевода.

— Кто таков?

— Иван Спячей зовут. Коломенский. Слово хочет сказать заветное.

— Про что слово? — рассеянно переспросил Юрий Всеволодович, оглядывая гудящий, весь в движении стан. Ведь вчера лишь сидели, укрывшись, мерзлы, недвижны! Сейчас же стройно и деловито каждый к своему месту гнездится. В лицах — решимость и незаметно смятения.

— Слово про Коломну и Владимир, — гудел возле уха воевода.

— После. Я уже все знаю.

— Когда после-то? — с досадой брякнул Жирослав Михайлович.

— После битвы скажет.

— Н-ну… если жив будет, то скажет, — согласился воевода.

— Как наш Дорофей Федорович?

— Дорож-то? Лежит, в однодышку дышит, — с горькой надсадой сказал Жирослав.

— Отправить бы его в Городок иль в Рыбаньск.

— Как я его отправлю? Он же сказал, татаре всюду!

Подъехал князь Святослав с бледным, воротящим лицо Дмитрием, открыл было рот что-то сказать, но, словно догадавшись, о чем он хочет говорить, Юрий Всеволодович опередил его, прошептал ему на ухо угрожающе:

— Если побежишь, как тогда, на Липице, я тебя собственноручно придушу, хоть ты и брат мне, а я не Глеб Рязанский.

Отец с сыном молча, оскорбленно поворотили коней.

Больше всего тревожило Юрия Всеволодовича то, что не вернулись лазутчики воеводы Дорожа. Дорофей Федорович и сам беспокоился безмерно, но подняться у него не было сил.

Жирослав Михайлович полез на сторожевую вышку, сооруженную на высоченной сосне и невидимую в густой кроне, долго молча всматривался в даль, наконец сообщил вниз с облегчением:

— Слава Тебе, Господи, идут! — И тут же голос его стал тревожным: — И татарове, никак, за ними? Верно!.. Догоняют! Но не застали врасплох наших ратничков… Разворачиваются… Счас…

Юрий Всеволодович, хоть и был чреват, по лестнице взобрался проворно и безнатужно. Глянул сверху на стан — словно разворошенный муравейник. Копошатся, двигаются друг за другом и навстречу друг другу без всякого видимого смысла и порядка. Однако прямо на глазах образуются ровные и слегка колышущиеся квадраты — десятки, сотни. Живых квадратов все больше, они сгущаются, становятся все чернее и все подвижнее. Вдоль реки перед полками носятся всадники.

— Княже, туда погляди! — позвал воевода.

За Ситью, в трех-четырех поприщах между редко разбросанных берез шла конная рубка. Всадники кружились, увертывались от ударов, подставляли щиты. Разобраться, где свои, где чужие, невозможно, только просверки мечей над головами да разноцветные гривы вскидывающихся в испуге на дыбки коней. Потерявшие всадников лошади отбегали в сторону от опасной сечи, трясли головами.

Снежное поле все гуще пятнали тела побитых, бугорки потерянных щитов и шеломов.

— Ур-р-ра-гах! — донесся чуждый гул.

Черная лавина покатилась к Сити.

Юрий Всеволодович прикинул: татары смяли русских. Но это конечно же лишь малая часть сторожевого полка Дорожа.

Поняли это и занимавшие передние ряды владимирские лучники.

Пождав, пока татарская конница приблизилась на один перелет, пустили тучу стрел.

Татары сразу же развернулись и, оставив на берегу нескольких убитых, ускакали.

— Как мы их! — радовался, сияя всем юным конопатым лицом, Лугота.

Вышли из своего шатра Константиновичи.

— Ну, что, за наших детей, братья? — негромко сказал Василько.

— Прости, что вчера речи против твоего смысла говорил, — повинился младший Владимир.

— Прощай? — коротко взглянул старший.

Еще раз все трое посмотрели друг на друга, вскинулись в седла.

Лошади задирали головы, повинуясь всадникам, послушно устанавливались в ряды.

Выдвинулся перед ними великий князь. Челом суров, очи набрякли темными окружьями в морщинах. Шелом держал в руке, волосы слабо шевелил утренний ветер. Посмотрел продолжительно.

— Погибнуть аль живу быти? Но — победить! Лучше живу быти. С Богом! — И надел шелом, сразу засиявший изо всех.

Многие поспешно еще раз перекрестились. Иные шевелили губами, творя молитву.

— Ставьте стяги! — негромко велел Юрий Всеволодович.

Это означало строиться всем конникам и пешцам. Это означало готовиться к бою.

Сразу же завыли рога и трубы.

Меднорудые кроны сосен, пронизанные утренним светом, отливали то голубизной неба, то золотом восходящего солнца. Разгоревшаяся заря окатила розовым светом снега. Само солнце поднималось над бором багровое, воспаленное.

— Зарево! Пожар!

— Ништо! Заря столь жаркая.

— Не там! На закатную сторону погляди, куда светило западает!

Юрий Всеволодович оглянулся. Далекое зарево огня сгустило утреннюю дымку. Верхушки ближних деревьев пропали из виду.

— Никак, Езьск горит?

— Нет, подальше. Рыбаньск, должно.

Кроваво-красный всполох пучился, вздымался над мертвенно-немыми рекой и лесом.

Наконец огненный пузырь прорвался черными вихрями сразу в трех местах.

— Бежичи горят!

— И Городок!

— И Езьск пылает, братцы!

— Надо бечь на помощь, огонь гасить!

— Татаре, что ли, пожар-то вздули?

— Они, они! Везде — они! Все четыре погоста запалили. Вот-вот сюда будут.

— Охолонь! Не нагоняй страху. От погостов до нас десять поприщ. Успеем изготовиться!

Со стороны горящих погостов двигалось живое месиво из людей и лошадей. Шум, скрип, отдельные выкрики, но ни слова нельзя было разобрать…

Но вот долетело отчаянное:

— Татаре! Татаре!

Значит, верно, что это они пожар вздули. Не хотелось верить, что и в окрестных городках оказались татары. Именно в ту сторону Юрий Всеволодович намечал отход в случае поражения, именно для этого велел вырубить широкую просеку в лесу. А теперь ею воспользуются татары. И как они смогли все прознать, как успели обогнуть огромный лес и выйти с тыла? Они пока еще далеко, можно развернуть часть полков в их сторону…

Но нет! Даже если бы удалось вовремя оценить опасность, если бы удалось призвать всех князей, и не только Северо-Восточной Руси, но и Южной — того же Михаила Черниговского, можно было бы нанести больший урон пришельцам, но отбросить их не удалось бы все равно. Это смерч! Что им русские деревянные крепости, что им рвы и частоколы, если они прошли изгоном по Китаю, Средней Азии, Ирану, Кавказу, если перед ними не устояли и каменные, до их прихода казавшиеся неприступными крепости.

— Маячь! Ставить стяги! Уряжать полки! — понеслось тем временем от главного воеводы к тысяцким, сотским, десятским — по всей цепи и в глубь воинства. — Ставить стяги!

Жерди и слеги с воинскими хоругвями вздымались за линией рвов перед стеной соснового бора. Приглушенный шум голосов, переступ конских копыт, звяк мечей и щитов, беготня, окрики тысяцких и сотников. Опытных воинов прохватывал внутренний холодок, каждому уже метилась кровавая сеча.

— Ну, что, ратнички, потрудимся? — взывал Жирослав Михайлович, объезжая строй.

— Потрудимся, как Бог есть!

— Готовьтесь, ратнички, труд предстоит славный!

Это уж так: труд для русичей и подвиг ратный, и все, что с работой или ратью связано — заботы и страдания, печаль и горе, боль от ран и язв, недуги и болезни — все-все труд, все, что трудно.

Юрий Всеволодович вместе с главным воеводой объехал всех тысяцких и сотских военачальников. Все на местах, все готовы к битве, один взрачнее и дюжее другого, в полном порядке воинского убранства.

Много ратников бывалых, не раз ходивших с великим князем в походы. Только прежние рати не такими были: победа давала добычу — оружие, дорогие доспехи, пленников-рабов. Уж так велось испокон века повсюду: война — грабительство. А сейчас, даже в случае победы, не будет никакой поживы — ни добра, ни рабов, ни красных женок. Да и татары, надо думать, не рассчитывают на добычу, как рассчитывали, когда брали города, и они пришли в глухую лесную сторону на смерть или на одну лишь славу.

Жирослав Михайлович сразу же распорядился выслать по всей линии обороны — от погоста Бежичи до устья Сити — мелкие отряды лазутчиков. А к оставшимся в живых людям Дорожа выслал подкрепление.

Юрий Всеволодович одобрил это скорое решение и порадовался, что не ошибся в своем главном воеводе. Грузен, не молод, с одутловатым лицом, но стати не утратил. Выше всех ростом, латы облегают его плотно, выглядел Жирослав Михайлович будто бочка, однако подвижности его и сноровке и молодые позавидуют. Ни на кого не подымал начальственного голоса, но замечал все главные упущения и указывал на них строго, взыскивал беспощадно. Помощники и гонцы были у него понятливые и расторопные.

— Подлинно стратег! — похвалил его Юрий Всеволодович.

Не обманул надежд и главный боярин Василька Жидислав, худощавый и подтянутый, что тетива жильная. Он сумел быстро и справедливо, не вызвав ни у кого ни ропота, ни нареканий, раздать пешим ратникам оружие и броню, определить каждому свое место.

Старый дружинник Якум с красным от мороза лицом и черной с редкими серебряными нитями бородой находился при великом князе безотлучно, все распоряжения понимал с полуслова. Еще только собрался Юрий Всеволодович верхоконных дружинников предупредить, чтоб не вздумали гнаться за татарами, а Якум уж вскочил на снежный взлобок берега, перекрыл горячим головам путь:

— Они заманят вас туда, где у них главные силы. Или не слышали про их коварство?

Глеб Рязанский, невыспавшийся и похмельный, ходил хвостом за великим князем и канючил:

— Вели, Гюрги, дать мне меч! Не с укладным же ножиком мне драться?

— Будешь при мне толмачом. Ужо возьмем пленных, станешь их пытать.

Глеб в ответ взглянул вдруг остро и трезво, но смолчал.

Кашевары — старый Леонтий и молодой Бровач — тоже взялись за оружие, хотя Жирослав Михайлович и попенял им, что присмотр за котлами и варевом бросили.

Святослав не находил себе места, забыв обиду, все допытывался у брата, где ему быть да кем предводительствовать. Глядя на своего князя, и слуга его Проня чувствовал себя лишним.

Братаничи, все трое, во главе со старшим Василько и своими боярами быстро заняли отведенное им и их ратникам расположение в междуречье Сити и Мологи, там, где истоки обеих рек близко сходились к поросшему лесом взгорью.

Солнце только-только поднялось над еловым перелеском, как уж все полки заняли назначенные им места обороны.

Юрий Всеволодович на своем вороном Ветре начал смотр воинства.

На левом крыле стояли служилые люди, собранные из разных мест, но все обученные военному делу и почти все имевшие на себе бронь — проволочные кольчуги, пластинчатые латы или хоть самодельные из луба, обтянутого кожей, все это броненосное воинство — железные полки латников находилось под началом Жирослава Михайловича.

В середине располагалась пятитысячная пешая рать — простые вои, а за ней с боков — ударный верхоконный полк владимирцев.

Всю правую сторону прикрывали пешие и конные ратники братаничей — засадный, или затыльный, полк.

Замысел построения был такой: большой полк — чело, или перед, — это воеводы и два крыла, полки правой и левой руки, это княжеские дружины, а еще сторожевой полк, дающий знать главному о месте нахождения и передвижениях неприятеля. Запасная стража из лучших дружин называлась стена, а построение широкой стороной к противнику называлось пяток еще во времена похода Игоря Северского. Пяток очень любили применять новгородцы. Его крылья — княжеские дружины на конях, основание — копейщики, по бокам — лучники.

Все это Юрий Всеволодович хорошо знал, но знал также, что победу всегда решает численное превосходство, сила, мужество и умение владеть оружием. Не раз применял он эти военные правила: заманивание противника, обход, охват, окружение и — свежий полк из засады добивает. Все!

Но такого противника у великого князя еще не бывало.

За ночь все обметал пушистый ивень: стяги, копья, лошадиную сбрую.

— К теплу! — говорили вои.

— Знаменщикам развернуть знамена! — раздалось приказание полкам.

Утреннее солнце слепило зрение. Игольчатым строем воздвиглись пики, и тени их отразились на снегу. Другая, живая тень от дыхания множества людей и коней бежала по голубым сугробам.

Великий князь сощурил глаза:

— Твердость, выносливость, суровость — вы этим обладаете, — сказал он. — Отдайте же все это лучшее на последний подвиг ратной жизни. Укрепитесь храбростию и мужеством во имя отечества. С нами Бог и Пресвятая Богородица!

Вместе со служилыми воинами в строю находились городские и сельские ополченцы, которых наскоро научили уже здесь, в стане, стрелять из луков, рубить мечами прибрежный тальник, метать сулицы. Однако вид ополченцы имели прискорбный. Одеты по-разному, смотря по достатку: одни в заплатанных полушубках, другие в медвежьих или волчьих шкурах, но у всех одинаковое вооружение — рогатины, топоры, пики из суковатых жердей и луки, согнутые во время стояния и ожидания врага.

— Не на всех мечей хватило, — оправдывал вчерашних лыкодеров, бортников, смолокуров, земледельцев Жирослав. — А кому достался меч, тот не знает, что делать с ним до рати: то ли из рук не выпускать, то ли на плече носить. Лучше уж пусть с привычными рогатинами и лесными топорами воюют.

Юрий Всеволодович ничего на это не сказал. Да и что скажешь! Люди добровольно пришли к нему защищать свою родную землю и будут делать это, как умеют. А чтобы не оказались они при встрече с врагом уж очень беспомощными, прикрепили к ним опытных, бывалых ратников — лучников и копейщиков.

Бой начинают лучники — застрельный полк, а потом сражаются копейщики и мечники.

— Взять ножи засапожные, — наставлял ополченцев боярин Жидислав. — Бить сначала коня в шею али в глаз, потом татарина упавшего в спину, в подкрыльца. Это когда в рукопашную пойдем.

Конную дружину Василько отвел в засаду, а впереди ощетинилась копьями тысячная пешая рать. Все загодя надежно окопались, у каждого — красный щит, заостренный книзу, чтобы легче устанавливать его на земле или на снегу, все, как один, в металлических шлемах, в кольчатой или пластинчатой броне.

Проезжая вдоль строя, Юрий Всеволодович с облегчением отметил спокойствие и уверенность на обращенных к нему лицах ростовских воинов. Василько уже воздвиг на высоком шесте свой полковой стяг. Покачивались на ветру и стяги его братьев: на одном — лук к земле рогами, на другом — лук стоймя.

— Кня-азь? — позвал вкрадчивый голос.

Юрий Всеволодович оглянулся. Перед ним, покачиваясь, стоял полупьяный еще с ночи Бий-Кем.

— Я тебе не все сказал. Не хотел огорчать щедрого уруса. Мы за февраль попленили четырнадцать городов. Запоминай! — Широкая улыбка раздвинула опачканный засохлой блевотиной рот толмача. — Четырнадцать городов, кроме слобод и погостов: Ростов, Ярославль, Переяславль, Юрьев, Дмитров, Волок, Тверь, Торжок, Городец на Волге и Галич близ Костромы…

Юрий Всеволодович выхватил меч и яростным замахом снес смеющуюся всклокоченную голову в смоляных волосах.

Все близстоящие охнули общим радостно-злым стоном. Впервые на их глазах убили татарина. Вот он дымящийся, изливающийся кровью обрубок.

Начали?

Лучники взяли луки и наложили стрелы.

Конники двинулись втай, однако быстро разогнались, перескочили снежную загороду и вырвались на ровное место уже на рысях, ощетинившись копьями.

Татары стояли вдалеке плотно сбитыми кучами. Косматые лошадки поматывали головами, встряхивали гривами.

Беззвучным настилом, как по воздуху, летели русские отряды. Уже различимы сделались остроконечные шапки неподвижных врагов.

На ровном дыхании несли кони русских ратников.

Запрыгали на месте, вскидывая задами, коротконогие монгольские коняшки.

И вдруг разрезал утро дикий гортанный крик:

— И-и-и-а, ур-ур-ур…

И пошла, потлела тьмущая тьма навстречу.

Каждый из русских уже выбирал, намечал свою жертву, напрягая в руке копье, целил острие в узкий глаз, в разодранный воплем рот.

Лучники выпустили тучи поющих, повизгивающих стрел…

Глава восьмая. Битва

— Словно бы новый лес вырос там, куда ускакали потрепанные лучниками татары: длинная, так что и глазом ее враз не охватишь, черная волна катилась на Сить. Сколько же их? Тумен? Два? Три?

— Никак не меньше двадцати тысяч, — проронил Якум так, словно не в первый раз довелось ему видеть такое число конников, собранных в один строй.

Спокойствие его никого не обмануло. Ворохнулись в своих укрытиях лучники, закачались над головами копейщиков хищно поблескивающие на солнце отточенные железные наконечники, заколыхались стяги. Юрию Всеволодовичу показалось, что пешее воинство его готово дрогнуть и пуститься в бега.

— Ты скажи, валом валят! — дрожащим голосом пожаловался Губорван.

— Ниче… Они не знают про наши засеки, — сказал мраморщик.

— Да, да, засеки! — воскликнул обрадованно Губорван, и слово это спасительное покатилось по рядам.

Засеками, на которые ратники так надеялись, были скрытые под снегом бревна, елки, пни с сухими корнями, наваленные в беспорядке и непроходимые для конницы. Тянулись засеки не сплошной полосой, но прерывались там, где были болотистые подлески, по которым пройти можно лишь потайными тропками, а ступи рядом — уйдешь по уши в болотную пучину, не замерзающую и в январе.

— Счас, счас!

— Гляди, гляди, подходят…

Цепь всадников, не снижая скачи, вдруг разорвалась в нескольких местах. Наиболее ярые кони выскочили далеко вперед, и ни один всадник не упал, ни одна лошадь не споткнулась. Ликование защитников сменилось унынием и недоумением.

— Как же это?

— Неужели загодя проведали?

— Пусть проведали, но как по трясине-то проскочили?

— Заколодело, знать… Морозы-то стояли куда как хваткие.

— А они все пронюхали.

— Все они знают! И кто им сказал?

Юрий Всеволодович проскакал верхом вдоль рядов лучников, придержал коня возле своего багрового стяга с ликом Спасителя, крикнул срывающимся на морозе голосом:

— Маячьте!

Вестовщики, поднявшись во весь рост, стали передавать по цепи условные знаки движениями рук над головой.

Сразу же затрубили полковые карнаи, и звериный рык воинских труб покатился вправо и влево от великокняжеской ставки.

Услышали его, как видно, и татары. Их несокрушимый строй будто на стену наткнулся. Упал с седла один всадник, второй, третий…

В стане русских опять поднялось ликование:

— Не терпят нашей мусики!

— Шибче дудите, нетрог их, сыпятся!

А татарские всадники, и впрямь, сыпались на снег. Кони, хромая и припадая, разворачивались боком. Иные ложились. Шедшие следом спотыкались о них. Образовалась свалка.

— Что это с ними происходит? — недоумевал Юрий Всеволодович.

Другие военачальники тоже не понимали, в чем дело.

Первым сообразил Якум:

— Княже, да это же наши шипы — невидимки там… Ты же сам велел их выковать. А татары, похоже, не все знают — напоролись на них, вот и сыпятся.

Юрий Всеволодович тоже вспомнил, что в самом начале стояния на Сити, еще по малоснежью наказывал насыпать по берегу реки этих смертельных для лошадей трехконечных шипов, которые, как их ни брось, все одним острием обращены кверху. Насыпали, да не везде. Теперь запоздало сетовали:

— Эх, надо было весь берег усеять!

Татары потеряли не меньше двух сотен коней. Ряды их снова сомкнулись и продолжали по-прежнему катиться вперед с устрашающим гулом и топотом.

Но еще одна неожиданность подстерегала их.

Сить закована была в прочную ледяную броню. Но не случайно река получила такое название: издревле на Руси ситью называли и камыш, и тростник, и осоку, а там, где росли они, особенно в заливах на мелководье, лед рыхлый, непрочный. Каждый малец в здешних местах знает, что выходить на лед надо подальше от камыша.

А татары, и верно, не все знали.

Опять падения лошадей, раздосадованные крики, всхрапывание и ржанье, — видно, кони ноги поломали. Еще несколько десятков всадников выпало из строя. Опять детское ликование в стане русских.

Татары грозили им маленькими темными кулаками, собирали слетевшие шапки, прирезывали дергающихся лошадей, стаскивали с них седла и колчаны, еще полные стрел.

Но на этом случайные удачи для русских закончились. Татары сбились было на рысь, но, перестроившись, снова пошли во весь опор.

На скаку они выпустили несметное число стрел, от которых, казалось, и солнце померкло. Они мчались с ревом, подняв над головами мечи, мчались, презирая страх и чужую силу.

Юрий Всеволодович от своей ставки видел, что в то время, как головные сотни всадников достигли реки, замыкающие тысячи шли еще где-то там, за небоземом, и несть им преград!

У него не было строго продуманного замысла встречного боя. Да его и не могло быть без ясного знания соотношения сил. А те сведения, которыми он располагал, заставляли решительно отказаться от намерения вести единоборство в открытом поле.

Имея за плечами богатый и разнообразный ратный опыт, Юрий Всеволодович сейчас чувствовал себя так, как перед первым в своей жизни боевым походом — все внове, много непонятного, пугающего, непредсказуемого.

Еще со времен князя Святослава Киевского, сына Игоря и Ольги, до основания разорившего хазарское гнездовье триста лет назад, русские привыкли начинать войну, предупреждая противника: «Иду на вы!» После этого враждующие полки сходились в условленном месте в условленное время.

Татары же не только никого не предупредили, но лазутчика заслали Бий-Кема, чтоб он наврал и нагородил с три короба, дабы русских в заблуждение ввести и бдительность их усыпить.

Всякая схватка — со своими ли, с датчанами или немцами, с половцами или мордвой — начиналась обыкновенно с единоборства двух богатырей, после чего уж вступали в бой главные силы, которые бывали примерно равны.

Татары с равными себе в драку ни в коем случае не ввязывались, им нужно хотя бы двойное превосходство, а теперь стало ясно, что пришло их на Сить даже больше, чем можно было ожидать в этой непролазной глухомани.

Путь отступления через просеку к погостам перекрыт, за спиной дремучий лес, сквозь который коннице не пройти. Попытаться прорваться сквозь татарскую конницу к Волге — тоже верная гибель.

Оставалось только одно: вытянуться во всю длину укреплений и стоять спиной друг к другу, чтобы вести круговую оборону. А это как раз и претило больше всего: и сам Юрий Всеволодович, и соратники его привыкли вести только наступательную войну.

Также смущало и беспокоило уверение Глеба Рязанского, что татары не любят, когда противник собирает все силы вместе, стараются раздробить их на несколько частей, а потом порознь уничтожить. Теперь Юрий Всеволодович понял, что это правда, но оказалось, поздно: все воинство уже растянулось вдоль Сити от истока до устья. А надо бы ставить заслоны по глубине — один за другим в лесу и на болотах. Такое расположение было бы устойчивее и обладало бы большей ударной силой.

Великий князь досадовал на себя, но теперь приходилось надеяться лишь на то, что пехота должна приковать татар к местам, им неизвестным и невыгодным, а верхоконные дружины попытаются нанести разящие удары из засады.

Полагая, что татарские военачальники захотят взять в плен или уничтожить прежде всего его самого, Юрий Всеволодович надежно укрепил свою ставку, считая, что тут татарские всадники завязнут в рукопашной сшибке с пешцами, после чего конные полки Жирослава Михайловича будут бить их по левому крылу, а с правой стороны, обходя перелески и дубравы, незаметно подкрадутся дружины Василька и его братьев.

Казавшимся безупречными расчетам не суждено было сбыться. Татарская конница шла сплошной лавой по всей линии обороны.

Это было невиданно огромное воинство!

Главное же, у татар все было обдумано и испробовано заранее, а русским пришлось поступать наобум.

Первые сотни татар схлестнулись с укрывшимися за высокими щитами лучниками и копейщиками.

Голова неприятельского войска сразу же перестала продвигаться вперед, увязнув в рукопашной.

Сить в этом месте делала резкий изгиб. Не сумев прорваться через защиту, татарские всадники разделились надвое и стали охватывать излучину реки.

Левое их крыло накрыло то место, где находилась ставка великого князя.

Вот здесь-то как раз и были самые надежные укрепления.

Крыло переломилось. Всадники пошли вразброд.

Юрий Всеволодович дал знак стоявшей в засаде дружине, которая могла теперь воспользоваться временным превосходством в силе и окончательно расчленить крыло.

Рубка закипела с еще большим ожесточением.

Татары не ждали столь решительного нападения, прижались к сосновому бору, пытаясь остановить русских стрелами.

Дружинники на своих неутомленных конях, действуя кто мечом, кто копьем, уничтожили весь обособившийся отряд противника поголовно.

Справа же, за горбом водораздела, татары вклинились беспрепятственно.

Где же там Жирослав? Отчего медлит?

Тут примчался верхоконный гонец:

— Татаре по Мологе идут!

— Много их?

— Ой, князь! Словом не сказать! Главный воевода подмоги просит.

Поверить было невозможно, что враг такой же лавой, как здесь, смог обрушиться и на полки Жирослава Михайловича. Ведь раз идут по Мологе и требуется подмога, значит, не выдержал удара главный воевода? И значит, татары могут зайти теперь уже и с тыла?

А от Василька и гонца нет…

Погосты пылали с прежней силой. Только языки огня в черных сгустках дыма при свете солнца сделались не столь ярки, даже белесы.

Татар, похоже, вовсе не смутило неожиданное поражение в скоротечной рукопашной схватке. Словно не замечая понесенных потерь, оставляя раненых мучиться в предсмертных корчах, они обходили горб водораздела. Стало очевидно, что они хотят взять в кольцо ставку великого князя, чей алый стяг помогал им не уклониться в сторону в непривычном для них лесу.

Пешие лучники и копейщики, сохраняя боевой порядок, спокойно ждали врага — непрерывная цепь красных щитов и частокол взятых вверх железных копий.

Татары словно почувствовали, сколь неприступен отвердевший строй перед ними, перешли на рысь. Наверное, и им было страшно, потому что они, как споткнулись — с рыси перешли на уторопленный шаг, а потом и вовсе остановились, будто в раздумье. Ждали, не выскочат ли к ним конные дружинники, с которыми рубиться привычнее, не то что с зарывшимися в снег и закрывшимися длинными щитами отчаянными пешцами.

Юрий Всеволодович наблюдал за происходящим, сидя верхом на Ветре и в окружении трех мечников.

Одна стрела просвистела над его головой. Вторая обожгла ухо и за спиной вонзилась в ствол сосны, дрожа с тонким позвоном. От этого позвона засосало в животе, зноб прошелся по телу, вздыбил на затылке волосы.

Вот оно!

После краткого колебания татары под гул медных труб и удары бубнов снова двинулись вперед, выставив перед собой пики.

Русские ряды тоже шевельнулись. Но никто не побежал. Наоборот, многие смельчаки поднялись с луками и щитами.

Якум, вернувшийся с дружинниками после первой рукопашной рубки, соскочил с лошади, голосом и движениями рук заставил ее повалиться боком на снег. Послушная и обученная лошадь лежала, будто уснувшая.

Укрывшись за ней, Якум расчехлил лук, опробовал зазвеневшую тетиву.

Якум наложил и выпустил первую стрелу.

Она вспорола морозный воздух и канула где-то в строю татар.

После этого стрелы Якума полетели одна за другой. Три всадника почти одновременно опрокинулись навзничь. Двое рухнули в снег. Один зацепился за стремя, и обезумевшая лошадь поволокла его по серому льду Сити.

Не все еще воины успели колчаны расчехлить по примеру Якума, а он уже расстрелял все свои двадцать четыре стрелы до единой, после чего сбросил с себя тулупчик, оставшись в одной нательной кольчуге, голосом поднял лошадь и подвел ее к великокняжескому стягу.

— Княже, твой длинный меч хорош, но тяжел для долгой рати. Возьми мой. — Якум с хрустом выдернул из ножен свой знаменитый харалужный меч, отобранный когда-то у половецкого хана, протянул Юрию Всеволодовичу. — А твой давай мне, поменяемся на счастье и удачу.

Подняв над головой княжеский, с рукоятью на полторы руки меч, Якум ринулся прямо в гущу врагов, будто решил, что уж достаточно ему самому жить и теперь остается одно — забрать как можно больше татарских жизней.

— Постой! — пытался остановить его Юрий Всеволодович.

Но Якум не слышал или не хотел слышать. Он врубился в чужие ряды, бросил поводья, взял меч сразу двумя руками и принялся размахивать им без останову и роздыху, не разбирая, где кони, где люди.

Много врагов порубил он. Никто не смог одолеть его в рукопашной. Но тучи стрел накрыли Якума. Иные застревали в мелких кольцах его кольчуги. Иные же были смертельны. Каждая из множества была смертельна.

Он упал на укрытый снегом защитный вал. Кровь струями стекала по кольчуге на длинную, до колен рубаху с вышивкой по подолу — последней памятью о жене, умерщвленной вместе с детьми во Владимире. Якум еще пытался подняться, но лишь царапал пальцами жесткий, не тающий в руке снег.

Своим порывом Якум увлек находившихся в некоем оцепенении всадников. Каждый ощутил в своей душе не только отвагу и решимость, но неодолимую ярость, которая заставляет человека драться до конца, не помышляя о смерти, даже не испытывая боли от ран, ударов и ссадин.

Навострив луки, пешцы выпятили убийственный вихрь стрел. Они вырвали из седел сотни всадников. Задние скакали через упавших, втаптывали в снег мертвых и раненых.

Новый град стрел из-за красных щитов хлестанул татар, продолжавших рваться вперед с остервенением самоубийц. Неся огромные потери, со стонами и вскриками, они все-таки доскакали до передней линии обороны, смяли лучников, однако застряли в частоколе копий.

Но и ряд копейщиков они прорвали, грудя лошадей и тела.

Дальше на их пути встали сицкари с топорами, насаженными на длинные древки.

Смяли, порубили и сицкарей тоже.

Юрий Всеволодович повернулся к дружине, одним взглядом схватил бледные, напряженные лица.

— За мной! — Он поднял меч и сжал стременами бока Ветра. Тот рванулся вскачь.

— Впере-ед! — раздался рев дружинников.

Тысяча всадников-владимирцев по зову великого князя устремилась на татар воющей разъяренной лавой.

Набирая разгон, ощетинившись копьями, ударили по неоправившимся после боя с пешцами всадникам. Их строй колыхнулся изломанной волной, изготавливаясь для встречного боя. Выхватив луки, они очернили небо тучами стрел, но сделали это лишь для острастки, урона дружинникам не нанесли.

Сошлись ближе — и стрелы стеганули уже с убойной силой. Они отскакивали от щитов и броней, впивались в конские шеи, в лица воинов, поражали насмерть. Едва ли не каждый второй дружинник вывалился из седла или грохнулся вместе с лошадью.

Наконец сошлись грудь в грудь…

В тугом водовороте смерти, в лязге мечей, ржании лошадей, криках боли и ненависти не понять было, где свои, где чужие.

Свалка кипела, пузырилась кровью, отнимала дыхание смрадом испражнений, которые не могли удержать умирающие и по которым скользили кони.

Прямо перед Юрием Всеволодовичем возник татарин на горбоносой лошади, приготовился к встрече с великим князем русским. Сам поджарый, сухой, на голове лисья шапка с хвостами и когтистыми лапами, а в ухе серьга.

Как завороженный, Юрий Всеволодович смотрел из-под кольчатой прильбицы шлема на эту серьгу: Бий-Кем говорил, что татары украшений не носят, так нешто это русский или половец? Вздорная мысль лишь миг один его занимала, но едва не стоила ему жизни.

Татарин первый успел нанести удар, но, к счастью, он пришелся по шелому вскользь.

Кто-то из ближних мечников ткнул татарина под ребра, и тот свалился под брюхо своей лошади.

Высверки мечей, звериные хрипы — омут битвы разрастался, ширился, все глубже затягивая в себя Юрия Всеволодовича: спутанные конские гривы, налитые кровью агатовые глаза лошадей, всхрапывающие красные ноздри, — все металось перед ним, как в бредовом сне. Плоские, словно без глаз и носов лица, разверстые вонючие рты, едкий запах пота, лязги железа о железо — все смешалось в адском зловещем вареве.

Взмах кривого меча перед лицом — увернулся!

Посунуто прямо к груди копье — успел заслониться щитом!

Сам взмахнул прикладистым харалужным мечом Якума — узкие глаза врага сразу округлились от страха ли, от злобы ли…

Хруст!.. Это он проткнул татарина, но сам налетел на железный крюк, которым его выдернули из седла.

Юрий Всеволодович тяжело обрушился вниз. Даже молодая березка переломилась от удара его тела. Он успел уклониться от копыт. Не выпуская из рук ременного повода, поднялся и вскочил снова в седло.

Рядом увидел Луготу, понял, кому обязан жизнью. Кивнул ему благодарно, но Лугота не увидел. Его уже отнесло далеко.

И снова треск ломающихся копий, скрежет железа, крики ярости и отчаяния, предсмертные стоны и визг лошадей, получивших ранения в горло.

Неожиданно к этим звукам добавились новые: рокот бубнов, завывание дудок, басовитый рев труб — это татарские военачальники решили подбодрить своих всадников. Однако такая затея не помогла им.

Верно выбранный и хорошо выполненный порядок ввода в бой ратников, когда пешие лучники и копейщики значительно обескровили вражескую конницу, ратное умение и отвага владимирских дружинников, вступивших в битву из засады в самый выгодный миг, в конце концов увенчались победой.

Татары бились умело, ни один не побежал с поля боя, ни один не попросил пощады — все полегли в излучине Сити.

Среди мертвых тел и полуживых людей свои и чужие раненые истекали кровью, ошеломленные, иные без рук, иные с перебитыми ногами, ползали по красному снегу, стоная, пытаясь остановить кровотечение. Слышались мольбы, взывания о помощи, проклятья на разных языках.

— Брат, неужто мы их одолели? — радостно и растерянно повторял Святослав.

Глеб Рязанский, которому перед боем так и не дали оружия, сейчас разжился сразу тремя мечами и со знанием дела выбирал из них тот, который побывал в сече и не затупел, остался без зазубрин и щербин.

Юрий Всеволодович велел трубить сбор дружины возле ставки, где неколебимо стоял его стяг.

Вести коней к ставке надо было через тот безлесый берег, на котором только что шла сеча. В горячке битвы не замечали мертвых и раненых, однако сейчас идти по залитому кровью и устланному трупами и корчащимися в последних муках берегу было жутко — слишком явна и страшна смерть, даже и кони отворачивали морды.

Солнце только-только поднялось над елями, все еще клубился дым пожарища над погостами, а уж половина владимирской тысячи полегла. Потери среди пешцов были и того больше.

От Василька по-прежнему не было вестей, а по отдаленному гулу можно было понять, что идет в Шеренском лесу яростная схватка.

Юрий Всеволодович решил идти на помощь своим сыновцам, повел свою тысячу, вернее, то, что осталось от нее, под прикрытием тянувшегося вдоль Сити соснового бора. Шли на рысях, стараясь не шуметь.

— Стойте! Погодите! — послышался позади крик.

Всадник с копьем и в доспехах с трудом одолел небольшой подъем. Видно было, что конь его обезножел, запалился так, что вряд ли и выживет.

— Главный воевода подмоги просит!

— Что так? — остановился Юрий Всеволодович. — Я ведь уже посылал ему подкрепление, да у него и своих пять тысяч.

— Теперь и полтысячи нет, а татар — глазом не окинешь, страсть как много.

— Первый вестоноша от Жирослава сказывал, что татары по Мологе шли.

— Шли. Но мы их удерживали, покуда не пришло еще два тумена с главным своим ханом.

— С Батыем?

— Нет. Но тоже на буки начинается…

— Бурундай?

— Во-во, он самый. Через толмача выспрашивал, где великий князь. А мы не сказывали.

— Где же сам Жирослав?

— Тута. Вон, за мной следом идет.

— Ранен?

— В плечо. С ним и остатки ратников.

— Бурундай следом?

— Нет. Мы их обманули. Пошли сперва по льду, а потом нырнули в лес и напрямик к тебе.

Юрий Всеволодович велел трубить сбор успевшим ускакать вперед дружинникам и приказал:

— Копья назад!

Дружинники выученно и споро с дробным перестуком развернули коней.

Все рассуждения о наиболее выгодном расположении полков и возможных перестановках их применительно к складывающимся условиям боя оказались ненужными. Не раз на военных советах прикидывали: татары на силу не пойдут, не станут лезть на укрепления. Ан нет, изменили они своему обыкновению — пошли всей силой. Теперь понятно, почему решились: хорошо выведали, что русское воинство меньше раз в десять, такое превосходство они и использовали.

Юрию Всеволодовичу ясно стало, что теперь, какой ты ни будь стратег, ничего уж не придумаешь, осталось только одно-единственное решение: просто драться, и если не победить, то хотя бы подороже продать свою жизнь.

С решимостью отчаяния врезался Юрий Всеволодович в кучу всадников.

Сильный и выученный конь Ветер подчинялся легкому движению повода, который Юрий Всеволодович держал в левой руке, а правой орудовал мечом. Сам ли Ветер так решил или всадник непроизвольно послал резко влево, но оказался Юрий Всеволодович на миг в стороне от схватки и увидел, что перед ним уж не кучка врагов, а непробиваемая стена. Но словно бы он и выпал на время из рубки, которая складывалась теперь из многих разрозненных поединков.

Лугота, гибкий и увертливый, умудрялся и от стрел уклоняться, и в единоборства храбро вступать. Судьба благоволила ему, знать, невеста его поповна Ульяница крепко молилась за него. Но все же и молод излиха был он, уверовал в свою звезду, ничего, кроме удачи, не ждал, однако же наступил предел его счастливого везения.

Соскакивая с павшего под ним коня, Лугота зацепился за сучок дерева распахнутой полой длинного кожуха и неловко завалился на бок, прямо на свой вставший острием вверх меч. Повернулся, встал на четвереньках — кровь выбилась ключом, плеснула в ствол березы так, что брызги брусьяные отлетели на лицо Луготы. Он попытался подняться на ноги, но не удержался и снова опустился на снег. Удивился своей слабости, не поверил в нее и еще раз поднялся, зажимая рукой рану. Вдруг сразу обессилел, упал плашмя на залитый кровью и ископыченный снег.

— Все? — выдохнул омертвевшими губами.

— А чтобочка скажу, Лугота? — прошептала Ульяница, приникая к нему лицом.

— Грибков хочу! — прошептал он уже с остановившимися глазами.

Епископ Кирилл, безбоязненно и невредимо находившийся в самой гуще битвы, наклонился над ним и, закрывая ему веки, прошептал, крестя:

— Да будет женитва твоя светла. Радуйся, чадо, пути незаблудному.

И под Губорваном пала лошадь. Спешившись, он начал пятиться назад от наседавшего прямо на него всадника. Успел выпустить стрелу, которая угодила коню в горло. Тот с разбегу грохнулся грудью на снег, перевернулся, взлягивая ногами, затем увалился на бок в смертельных судорогах. Но всадник вовремя соскочил и, как будто ничего не произошло, пешком продолжал погоню за Губорваном.

Продолжая пятиться, Губорван не отводил глаз от врага, от его тускло блестевшего кривого меча. Нога скользнула на твердом снежном намете, Губорван от неожиданности не удержался и упал, сгребая руками снег, и тут обнаружил, что это не сугроб, а заметенный ствол упавшего дерева.

Татарин думал воспользоваться положением, поднял меч над головой, но и сам тоже соскользнул на покрытом изморозью стволе, его удар пришелся мимо ускользавшего Губорвана, а меч глубоко увяз в древесине. Татарин тщился поскорее выдернуть его, но тут Губорван, зажмурив глаза, опустил свой насаженный на длинной рукоятке топор на шлем врага.

Удар его с треском расколол металлический налобник и раскроил надвое лицо поверженного татарина. Ужасаясь произошедшему и словно замерев от изумления, Губорван наклонился над мертвым врагом, и это было его роковой ошибкой.

Внезапно налетевший сзади верхоконный татарин на всем скаку отсек Губорвану одним взмахом меча голову, она гулко ударилась о ствол дерева и, оставляя за собой алую дорожку, покатилась по снежному насту.

Все русские воины дорого продавали свои жизни. Падали, истекая кровью, но не сдавались — никто не помышлял о бегстве, никто не молил о пощаде.

Все больше становилось пеших воинов и с той и с другой стороны. Раненые и потерявшие лошадей становились спиной к дереву и отчаянно отбивались копьем или мечом. Иные сорвиголовы в отчаянии кидались с голыми руками на врага, даже и конного, стаскивали его за ноги. А иные и вовсе в припадке безумия или от нестерпимой боли кидались прямо под копыта вражеских коней. И — гибли, гибли…

Истошные крики, вопли, хохот и визг.

Один тяжелораненый встал на колени и кричал, указывая на свою грудь:

— Бей его! Коли мечом!

И другой крик ратника с отрубленными руками:

— Братцы, помогите!

И такой еще вопль отчаяния:

— Прикончите меня, спасу нет терпеть!

Татары одолевали. Кололи, топтали обессилевших и неспособных сопротивляться, резали, добивали топорами. Снег промок от человечьей и конской крови…

Зловоние воздушно стало в месте том непереносимо.

За стволом березы, рослой, с заскорузлой корой, покрытой морщинами и бородавками, хоронился один спешившийся татарин.

Заметив на себе взгляд Юрия Всеволодовича, он воткнул меч в снег и достал лук. Посмотрел на русского князя раздумчиво, словно хотелспросить, стрелять ему или нет.

Ухмыльнулся. Неторопливо, словно бы с ленцой вложил стрелу бороздкой на тетиву, просунул лук в развилинy сросшихся берез. Натянул тетиву в полную силу, но не отпустил, все продолжал немо смеяться.

Деловитое спокойствие врага, а особенно издевательская ухмылка подействовали на Юрия Всеволодовича обезоруживающе, он ощутил в груди страх и острое желание спастись.

Стрела прошла насквозь левую руку, но он не почувствовал боли, лишь удивился, когда увидел черно-белое оперение стрелы, отметил в уме некстати, что это, должно быть, перо из крыла степного орла.

Татарин между тем все так же неторопливо напруживал вторую стрелу и уже выцеливал Юрия Всеволодовича в лицо, наверное, прямо в глаз, как они любят. Но выстрелить не успел, его остановил гортанный крик:

— Джебе! Ек! Ек!

Татарин поспешно опустил лук.

— Яша сын! — кричал скакавший во главе небольшого отряда какой-то знатный татарин, должно быть темник. Два его нукера несли перед собой укрюки — длинные тонкие шесты с петлей от аркана на конце.

— Яша сын! Урус коназ!

Как они прознали в нем князя? Должно быть, по оплечью. Юрий Всеволодович еще утром подумывал снять ожерелье — круглый ворот, обшитый золотом и драгоценным металлом, да не сделал этого в горячее сборов.

— Яша сын! Урус коназ! — продолжал кричать визгливым и как бы испуганным голосом темник.

Юрий Всеволодович понял, что они вознамерились взять его непременно живым. От этой догадки сразу исчез страх, родилась твердая уверенность, что уж живым-то он им ни за что не дастся. А когда удалось двумя взмахами меча снести голову темнику и свалить с коней двух его нукеров, он ощутил в себе прилив сокрушающей силы: ни усталости, ни следов боли от стрелы в левой руке — только решимость драться.

Ярость его была столь буйной и явной, что татарские всадники на какой-то миг дрогнули и пропустили его ошалевшего от запаха крови и шедшего бешеной скачью коня.

На пути оказалась та самая бородавчатая береза, в развилке которой его выцеливал татарин. Он и сейчас, увидев Юрия Всеволодовича, продолжал ухмыляться, но это просто так свисали его тонкие усики — будто в постоянной улыбке. Хотел и его рубануть наотмашь, тот догадливо свалился навзничь, уклонился от меча, однако попал под копыта Ветра и дико закричал что-то.

Юрий Всеволодович развернул коня, намереваясь все-таки покарать ухмылявшегося обидчика, но увидел, что на него мчатся с угрожающим ревом четыре всадника.

Удерживая под мышкой левой, простреленной руки деревянное ратовище прямо под самый подток на тупом конце, он выставил четырехгранное железное копье как мог дальше. Правой рукой поднял над головой меч.

Копьем он не столько колол, сколько просто пугал врагов, не позволял им зайти со спины, а мечом расчетливо старался рубить наверняка. Но все равно удары приходились порой по конским мордам и шеям, а однажды даже по передним ногам лошади, вставшей на дыбки.

Одного татарина он все же заколол копьем и не успел выдернуть его.

Двоих рассек от шеи до седла.

Четвертый, как видно объятый ужасом, поняв, что в одиночку ему не совладать с русским батыром, развернул коня и ударился в бегство.

— Ага-а! А говорили, что бегать не умеете!

Юрий Всеволодович помчался в погоню. Но Ветер его, истомленный и выдохшийся, рухнул грудью на снег.

Одновременно и рыжая лошадь татарина споткнулась.

Юрий Всеволодович, чудом усидевший в седле, ударил мечом по задним ногам завязшей в снегу татарской лошади, перебив сразу обе.

Всадник ее проворно спрыгнул и укрылся за березой. Ветер нашел в себе силы, выпростал ноги из снега. Однако вперед не рванулся, топтался на месте, взвивался на дыбы, как ни понуждал его Юрий Всеволодович.

Это нельзя было назвать мраком — какая-то мягкая, нежно-аксамитовая темнота окружала его. Он рвался сквозь эту темноту со скоростью идущего во весь опор Ветра, но вдруг понял, что темнота эта — всего лишь сквозной проход под снежным наметом, и помянул недобрым словом главного воеводу. Сколько раз твердил ему, чтобы ежедневно наряжал детей боярских на расчистку рвов. Пока снег легкий, его и деревянной лопатой просто выбросить на гребень, а как отпустит оттепель да за нею мороз хряснет, то хоть заступ бери. Вот и здесь упустили срок — весь проход замело всклень.

Он разгребал снежный прах, жадно хватал его губами, стремясь вперед, туда, где слабо брезжил свет.

Он не испытывал ни страха, ни боли. Это было состояние душевного приволья и полной уверенности, что никакая опасность не угрожает ему, что все у него ладно, все желанно.

Матовый свет стал растеняться, светлеть, словно солнце из-за туч выходило, пока не сделался ослепительно белым.

Он почувствовал, что из бархатной темноты снежного подземелья полностью погружается в этот дивный свет.

«Может, я умер? — мелькнуло в сознании. — Тогда почему я так покоен, почему мне тепло даже в снегу и так легко на душе?»

Но тут неведомая сила потащила его вверх…

Он запрокинул голову и увидел над собой дымовое отверстие шатра. Через него-то и проходил яркий солнечный свет. Значит, он был не под снегом, а в своем шатре? Здесь последний раз перед битвой оживали в его памяти — самые дорогие из пережитых дней.

И вот они снова встали перед его духовным взором:…как ведет он малое воинство из Владимира на Сить мимо Плещеева озера…

…как идет с полками на мордву, и многие из ее князей становятся ротниками или присяжными данниками владимирского великого князя…

…как радостна встреча с союзником и другом Давидом Муромским, как тепла его широкая ладонь на плече, крепко мужское объятье…

…вот пир силен, учиненный на Рождество Богородицы по случаю избавления земли Русской от междоусобия…

…вот взрастает новыми веселыми домами на горах среди сосен и елок город, который он заложил и назвал своим именем — Юрьевец…

…грустное место изгнания Городец проплыл перед ним, колеблясь в утренней волжской дымке, и улыбнулся епископ Симон, нисколько не сокрушаясь превратностями их общей судьбы…

…набычившись, стояли три сынка, надежда его и гордость. Он хотел прикоснуться к ним, подкинуть, как бывало, над головой — исчезли…

…он въяве почувствовал запах июньского ветра, насквозь продувающего сени дворца, увидел, как мелькают в переходах золотые косы молодой жены, как она смеется, уклоняясь от его поцелуев, заставляя его еще сильнее желать их и сама этого желая… за глаза сосватал отец ему княжну Агафью Черниговскую, а брак-то вышел куда как счастливым…

…он поклонился в ноги мамушке в Прощеное воскресенье, она последний раз обняла его, радуясь и прощая, любимое дитятко.

Одно воспоминание гнало другое, но в обратном ходе времени. Вся прошлая жизнь пронеслась перед глазами с поразительной внятностью и живостью. Не только лица знакомые, но и мечты, страдания, утехи, события, о которых он и сам прочно забыл.

Он заново пережил тот ужас, который испытал в детстве, когда встретился с волком в лесу, куда ходил со старшим братом Костей по малину.

Волк стоял поперек тропы, скособочив морду. Уходить и не думал, только наливал кровью глаза, не сводил их с человека, которого ничуть не боялся. Ощетинил на хребте и на загривке шерсть, изогнул спину, словно готовясь к прыжку, но не трогался с места. Наконец взвыл сипло, щелкнул зубами, будто грозясь.

— Костя-а! — заорал во все горло маленький человек. Волк одним махом скрылся в кустах.

Он не просто увидел этого волка, но с той же остротой пережил давнее свое оцепенение и облегчение, когда зверь исчез.

…Он снова пережил радость от повторившейся встречи с гусями, воспоминание о которой, казалось ему, полностью изгладилось из памяти.

Весной и осенью дикие гуси пролетали над их суздальской усадьбой огромными клиньями. Однажды один гусь отчего-то отделился от стаи и сел прямо у княжеского дворца. У него оказалось поврежденным крыло, вдвоем с Костей они поймали его, стали кормить и поить. Гусь вел себя смирно, но когда пролетали в вышине новые стаи, приходил в беспокойство, пытался взлететь и громко кричал.

И случилось чудо: на его крик отозвалась и спустилась к нему серая гусыня. Они стали жить вместе в голубиной веже, скоро появилось у них семь детенышей. Так прошло лето.

— Как подрастут, все улетят, — сказал дворецкий.

От этих слов у братьев сжались горестно сердца. И правда, гуси с оперившимися гусятами все внимательнее прислушивались к призывным крикам в холодном осеннем небе. А однажды утром Костя, проснувшийся раньше всех братьев, сказал, хлюпая носом и вытирая ладонью слезы:

— Они улетели.

Тогдашнее детское горе стало умилительной радостью.

— Они улетели! — торжественно повторил он сейчас Костины слова и обнаружил, что протискивается в круглое, закопченное по краям дымовое отверстие. Но удивлялся не этому, а тому, что за несколько мгновений, что потребовались ему, чтобы подняться до крыши шатра, он пережил всю жизнь свою от последней ночи до нежных детских дней и лишь сожалел, что нельзя подольше удержать сладкие видения.

Он проскочил сквозь крышу наружу, сам не заметив как, легко и все в том же состоянии тепла и покоя. Он поднимался всё выше и выше, пока какие-то существа не замелькали перед глазами. «Нешто и тут татары?» — удивился он. О-о-о, то мурины — демоны, духи зла, принявшие образы эфиопов.

Они приближались, они кричали сладострастно:

— Он наш, наш!

Но ангел-хранитель, кроткий и спокойный, сказал:

— Нет, он мой!

Мурины стали с ним препираться, откуда-то взялись весы с чашами, как на мытном дворе во Владимире, где купцы взвешивали свои товары.

— Грехов и злых дел у него больше! — кричал главный мурин, нагружая чашу какими-то пергаментами.

— Пошто выставляете грехи, соделанные от самого рождения? Согрешения младенческие не должно исчислять, ибо они уже изглажены благодатью Христовой, — запротестовал ангел-хранитель.

Мурины не стали прекословить, видно, и сами понимали, что пытались подлог совершить.

— Пусть так, — сказал главный мурин, — но как быть с прелюбодеяниями его? Ведь не в младенчестве допустил он сей грех не единожды! — Он бросил тяжелые харатьи на чашу грехов. Она резко пошла вниз, а чаша добра на другом конце коромысла взлетела вверх.

«Неужто девка Фимашка столько весит? — невольно подумал Юрий Всеволодович. — А что грешил не единожды, мурин проклятый врет! А меня даже и не спрашивают. Обидно».

— Он исповедал грех блуда и раскаялся и двадцать семь лет прожил в целомудрии с супругой своей!

Как сказал это ангел-хранитель, коромысло весов выровнялось, а чаша добра даже чуть ниже опустилась.

Мурин скрипнул от досады зубами и носом морщинистым зашевелил из стороны в сторону, явно не хотел сдаваться, ухмыльнулся премерзко, говоря:

— И чего ты напрасно хлопочешь, хранитель? Будто не ведаешь, сколько тяжких убийств совершил он одним только нынешним утром?

— Он защищал себя и свою землю, он сопротивлялся злу, — ответил ангел столь быстро, что мурин даже и не успел отяжелить чашу зла, попытался незаметно нажать на нее черным пальцем.

— А как же ваш евангелист Матфей? — подскочил невесть откуда взявшийся проворный бесенок. — Ведь сказано, что не надо сопротивляться злу! Если тебя ударяют в ланиту, сейчас обороти к обидчику другую, чтоб он и ее испробовал на кулак. Месть грехом почитать должно.

— Христос учил не бороться со злом злом же, как огонь не угашают огнем, но только водой.

— Возлюби ближнего, как самого себя, а он что? Он кровь проливал на Липице. Он не пособил рязанцам, — нагружал мурин чашу грехов, и она опустилась так низко, что теперь уж не сладить с духами зла ангелу-хранителю.

Так все лукавые решили и опять начали орать:

— Он наш! Он наш! — И уже приготовились подхватить погаными ручонками бедную душу, чтоб нести ее в тартарары и сделать адским узником.

Мурины радовались, ангел-хранитель горько плакал, не умея помочь.

Но тут раздался глас:

— Не время!

Тогда мурины начали реветь и стонать, а проворный бесенок заверещал так, будто ему прищемили хвост.

— Не время, княже! Надобно твоей душе вернуться в тело. — Это сказал епископ Симон в светоносной одежде, с солнечным нимбом вокруг седой головы. — Не печалься, скоро свидимся.

Все исчезли. В воздушной бездне он остался один и почувствовал нестерпимую боль в левой руке.

Пламя хлестало волнами от одной сосны к другой. Огонь разом обливал смолистую кору и перебегал по хвое, перекидывался к следующему дереву, оставляя за собой закоптелые стволы с обожженными кронами. Жар расходился над снежной поляной, он чувствовался даже и на далеком, в полпоприща расстоянии.

— Боже, Боже, пошто нас оставил еси? — услышал он чей-то вздох и очнулся.

— Вот почему так тепло, — с трудом выговорил пересохшими губами. — Погосты все горят?

Сивобородый человек, в котором Юрий Всеволодович узнал травника, склонился над ним:

— Не время еще, князь, тебе на тот свет уходить. Потерпи.

— Я владыку Симона видел, — прохрипел Юрий Всеволодович, — и муринов престрашных…

— Ну и ладно, ну и хорошо, — не удивился вовсе лекарь и помахал перед его лицом руками: — Ты дыши, дыши! Сейчас пройдет с тобой. — Он пошлепал его по щекам ладонями и потер ему крепко уши. — Шелом твой я снял, вот он, помят немного. Ты отдохни чуток. Попить хочешь? Нечего дать попить-то… А помощника моего — монашка убили, княже. Убили нелюди Божьего человека. Он ни меча, ни лука в руки не брал, совсем без оружия был, только мне подсоблял, где повязку наложить, где снадобье подать. Он бы сбегал нашел водицы-то.

— Снежку дай…

— Кровав он. А монашек у меня на руках скончался. Я его и похоронить не смог. Оттащил в сторонку, пускай покамест полежит. Боюсь только, место потом не найду. Замету бы какую поставить. Но у меня самого в голове все помутилось. Не видывал я еще столько трупия.

— А битва? Что битва? — Юрий Всеволодович вскочил было, но вскрикнул, схватился за руку и опять опустился на снег.

— Больно руке-то? — участливо спросил лекарь.

— Невтерпеж было. Сейчас вроде бы получше.

— Я прижег рану-то. Должно полегчать. Сейчас и вовсе полегчает. Дай-кось голову-то осмотрю. Я тебя и ворочать-то боялся, вдруг, думаю, раскроили главу-то княжеску… Из-под шелома кровь ливмя шла. А это что? А это ничо. Ссадина, даже не рана, а кровищу дала большую. Засыхает уже… Вот отчего так: иной раз развалят тело чуть ли не пополам, а крови мало, а быват, рана пустяковая, а хлещет из ее — страх! Удивляюсь я. — Он все ощупывал голову легкими пальцами, приподымал и отводил волосы. — A-а, вот она, опухоль горячая, кровяная, большая собака такая, шелом тебя спас… Ишь какую присадили сволочь. Вот ее-то мы снежком маленько успокоим, пускай снежок кровав, зато холодный. Не дергайся, я тихонько, а то вспухнет, как вторая голова будет, шелом не налезет.

От его успокоительного бормотания, осторожных, ласковых прикосновений хотелось закрыть глаза и не двигаться, но Юрий Всеволодович продолжал напряженно смотреть на лицо лекаря, на то, как шевелятся его свежие губы, и, слушая про опухоль, старался как-нибудь собраться с силами.

— Где битва? — повторил он настойчиво.

— Кака така битва? Пошто она тебе? Битва идет своим чередом. Лежи-ко… Вот я снежок-то в тряпицу заверну — и приложим. Без этого никак нельзя, родной. А то вырастет шишкан, народ будешь пугать.

Юрий Всеволодович почувствовал, как лекарь выскребает из-под него снег.

— Не скрывай от меня ничего.

— А я чего скрываю? Пошто мне скрывать-то? Ты, великий князь, должен все знать. Я и не скрываю. Зачем мне врать-то? Вот тут, под тобой, снег-то вроде почище. Главное, кость головная цела. А шишка пройдет. Это я неверно сказал, что опухоль горячая. Она горячая только на ощупь. А на самом деле холодная. Мы, лекари, такие к холодным относим. А горячие происходят от гноя и жара, от внутреннего попаления. И лечить их надо совсем по-другому, давай помогу сесть-то. Вот к пеньку привались вмале, а головой не ворочай пока.

Наконец Юрий Всеволодович смог обвести глазами окрестности.

— Пожар еще больше стал?

— От Бежичей перекинулся. Ишь, как лес-то пожирает! Лес — пускай. Лес еще вырастет. Иль у нас лесу не хватает? Чтоб татаров всех пожгло в этом лесу! Покарай их, Господи, душегубов проклятых! Я и не подхожу к ним, кто раненый. Пускай корячатся. Мне своих хватает. Надо было лекарей больше брать с собою, князь. На тако-то сражение я — один. Ажно во взглядах у меня туман и внутрях трясение от устали. Жирослав-то подумал бы! А то, поди: зачем нам лекари? Будто не из живого мяса все понаделаны! Опять же кто раненых должон таскать из-под копыт? Некому! Совершенно некому! Значит, пущай топчут их? А может, они еще выжить могли бы? Сердце мрет глядеть на таку беспечность! Ты в другой раз попомни, что я тебе тут толковал.

— А будет ли другой-то раз?

— А как же? — с уверенностью воскликнул лекарь. — Мы теперя мстить будем до скончания века татарам этим! Рази забудется тако разорение, тако побоище? Мы их в кашу истолчем! Пускай погниют тут, на наших пожарищах! Икра вонючая! И закапывать их — не надо! Нетрог, волки и медведи их трупие поедят. И лисы пущай едят, и мураши! — разжигался лекарь. — А ты после битвы прикажи мне подводы нарядить, я страждущих по деревням хоть развезу для поправки и выхаживания. Бабов соберем, монашек привезем, которые пользовать умеют.

Юрий Всеволодович не мог не улыбнуться на такую горячность и заботливость, но губы не послушались его.

— В какие деревни? Ты видишь, огнем они окружены!

— Эх, Господи, совсем я соображение потерял! Что же делать-то? Все равно будем как-нибудь спасать! Придумаем чего-нибудь.

— Какой лес погибает! Жалко! — сказал Юрий Всеволодович, глядя, как пламенный вал катится по вершинам.

— Лe-ec! Что уж ты, князь! А люди? Рази мыслимо выбраться из этакого аду?

— Может, потушат все-таки?

— Кому же тушить? Нешто татарове станут? А люди, кои жители, по лесу, поди, разбеглись. Пропадут теперь, сгорят заживо. А кои не успели убечь, их татары в избах заперли, догорают уже, наверное. Гляди, дыма больше, чем огня, над деревнями, да и дым-то черный, копоть одна. Хорошо, у кого лошадь была, те, может, утекли. Ну, как боль твоя, помене?

— А я в погостах всех лошадей забрал для своих ратников, — признался Юрий Всеволодович. Думал, лекарь закричит на него, запричитает, упреками осыплет, но тот неожиданно сказал:

— Ну и правильно. Так уж положено, кто сам не воюет, лошадь должон поставить, а сам немедля с домочадцами бечь подале в леса для сохранения. — И прибавил лукаво: — А также для умножения числа новых воинов.

Юрий Всеволодович хмыкнул, поняв, на что намекает лекарь. Что за создание — человек? Даже в такое время от шутки скоромной не удерживается.

— Чай, сейчас пост, не до сласти плотской.

— Понаделать новых воинов — не сласть и не утеха греховная, а доблесть и необходимость, — наставительно заметил лекарь.

Тут они оба хмыкнули, блеснув слегка по-мужски глазами.

— Это, конечно, оправдание весомое, — согласился князь.

— А то! Сказано ведь, плодитесь и размножайтесь. Вот и оправдание. Некие мыслят, тело — грех, плотью бес правит. Но тело — обиталище души и сотворено по образу Божию в подобии. Посему о нем надлежит заботиться, в чистоте и здравии содержать.

— Но довольно! Ты меня слишком далеко уводишь словесами своими. Где битва сейчас, спрашиваю!

— Битва? Битва откатилась.

— Куда она откатилась?

— Вдаль, — мнимо простодушно отвечал лекарь, не желая волновать великого князя в таком положении.

— А что, и мои люди по лесам разбежались? — спросил он уже с угрозой в голосе.

— Многие… — замялся лекарь. — Да нет, не очень многое. Но некоторые ускакали. Это да.

— Что значит, многие-немногие? Не верти слова — говори прямо.

— Кто жив остался, тот ускакал.

— Выходит, немногие живы остались, так? И никого здесь больше нет?

Лекарь молча отвернулся и начал укладывать в свою сумку горшочки, корчажки, а в другую переметную суму — мешочки с кореньями и порошками, пучки засушенных трав.

Юрий Всеволодович нашел в себе силы встать. Пошатываясь, огляделся.

На опушке в стороне от горящего бора он увидел всадников. Это были его мечники. Он узнал их — всего семеро…

— Ты сказал, кто живы остались, сбежали?

— Эти только что подошли. Тебя, знать, ищут.

— А те, кто были со мной?

— Эти полегли.

Лекарь продолжал копаться в своих снадобьях, как-то странно расплываясь перед глазами Юрия Всеволодовича. Это его раздражило:

— Да ты, молчун, я гляжу, еще и таинник? Скрывать от меня задумал что-то? Отвечай, когда князь велит! Брат мой Святослав где?

Лекарь перестал двоиться, вытаращился, испуганный окриком:

— Вместе с сыном Митрием и Глебом Рязанским туды вон потекли на конях. И еще девять дружинников с ними. Прорвались сквозь пеших татар, которы без коней остались, и — к реке. По льду пошли к Мологе. Оттоль, должно быть, на Шексну, потому как на Волгу идти страшно, там небось сплошь татары… Жизни себе сохранить хотели.

Что Святослав с Дмитрием покинули поле боя, не удивило Юрия Всеволодовича и даже не разгневало. Этого надо было ожидать: исполнили то, что замыслили, о чем сговорились, к чему и великого князя призывали. Пошли они, конечно, на Белоозеро. Желание выжить оказалось сильнее совести и чести. Ну, нетрог живут, если смогут, предательством себя запятнавши.

— Говоришь, и Глеб Рязанский с ними? — вышел из задумчивости Юрий Всеволодович.

— Ой, с ним грех и смех, несчастье пуще смерти. Подбежал ко мне: помоги, кричит, у меня в сапоге тепло, знать, крови сапог полный. Я глянул — нет ничего, никакой крови. Ты, говорю, князь, обосцался, вот и тепло там у тебя. А он захохотал и на сосну полез, оттудова зегзицей закукукал. Дружинники по знаку Святослава Всеволодовича сдернули его, завалили на лошадь кулем и увезли с собою.

Лекарь заколебался, боясь взглянуть в лицо великому князю. Тот заметил его нерешительность.

— Ну, говори уж до конца.

Лекарь поднял глаза:

— Не смею.

— Что так? Давно ли родным меня называл, а теперь оробел?

Лекарь стоял на коленях возле своих сумок, так на коленях и остался:

— Молю тебя, княже, только не гневайся, я тебе давно служу, везде с тобой побывал, все повидал и впредь постараюсь для ратников наших, сколь умения хватит, но сейчас молю с любовию и преданностью: уходи. Уходи ради всех нас, уходи вослед за братом, князем Святославом. Затаись, собери новое войско, тогда возвращайся. А мы пождем, мщение наше лелея. Никто тебя не осудит. Ты у нас одна надежа. Пропадешь ты — и мы все пропадем. Никому, больше чем тебе, не верят ратники. Без головы тело — ничто.

— Казалось, тени и молнии бегали по бледному лицу князя.

— Я предателем николи не бывал, — тихо сказал он наконец. — Братья мои не Святослав-трус и не Ярослав-обманщик. Братья мои — соратники живые и мертвые. Их оплачу, а с уцелевшими новый бой приму до конца.

— Княже, слова твои высокие и справедливые. Но внемли все-таки моему худому разумению. Сохрани себя — сохранишь землю Русскую. Кто на твое место заступит? Прости дерзость мою. Тот, кто сейчас ноги со своим сыном уносит, или тот, кто отсиживается за стенами крепкими в Новгороде Великом? Покинь нас на время, чтоб не оставить нас навсегда для новых бед и страстей. Сам ведь знаешь, что все тебе так же сказали бы, как и я: и Якум твой бесстрашный, и сыновья твои, и братаничи тебя оправдают. Иной раз отвага не в том, чтобы биться до погибели, а в том, чтобы скрыться. Все вернешь потом: и города свои, и славу. Заклинаю тебя!

— Мне такая отвага, как у Святослава с его Митькой, не нужна, — холодно усмехнулся Юрий Всеволодович.

Лекарь встал с колен.

— Эх, князь, — сказал с упреком. — Ты хочешь удаль свою показать, а надо бы разум дальновиден.

— Брысь отсюдова! — сказал Юрий Всеволодович своему спасителю. — Липица меня на всю жизнь выучила. Я после той битвы ни с какого поля не бегал. Нашелся советник! Заклинатель! Как я людям в глаза буду смотреть здесь и на том свете?

— Здесь некому будет смотреть! — вдруг одерзел лекарь, — Всем будешь смотреть на том свете и расскажешь, зачем так рано их туда отправил.

Неизвестно, что сделал бы дальше Юрий Всеволодович с таким настырником, но тут раздалось нежное и жалобное, прощальное ржанье.

Оба обернулись.

В двух саженях от них бился в корчах Ветер. Он тяжело всхрапывал, пытаясь подтянуть под живот ноги, чтобы подняться, но силы, похоже, вовсе оставили его.

— Вот, государь, он выполнил волю твою, тебя вынес, а сам себя сгубил. Но посмотри, для тебя другой конь готов.

В самом деле, в кустах стояла осбруенная и оседланная лошадь.

Лекарь призывно посвистел.

Конь понял его. Тряхнул гривой и начал пробираться через кустарник.

Выбравшись, остановился, словно раздумывая, а когда лекарь опять позвал его, пошел неторопливым спокойным шагом, только стремена по бокам раскачивались. На пути его лежал большой намет снега над согнувшимся под его тяжестью кустарником. На такой намет даже волк поостережется ступить, а конь ухнет сразу по брюхо, запутается ногами в переплетении ветвей. Но этот конь остановился перед сугробом, мотнул головой и пошел в обход.

— Глянь-ка ты, наш! Татарский бы врюхался. И кого же он на себе носил, такой ученый? Кого потерял? Седло-то, кажись, наше?

Седло было русское — очень высокое и с коротко подвязанными стременами. По финифти и кузне, украшавшим луку, Юрий Всеволодович понял, что принадлежит конь главному воеводе.

— А где же сам Жирослав Михайлович? — вырвалось у великого князя.

Лекарь скорбно промолчал. Иль не ясно — где? На том свете.

— Что же… Тогда прости, Жира. — Юрий Всеволодович забирался в седло медленно, не смог сразу поймать носком сапога левое стремя. Наконец грузно взвалился на лошадиный хребет.

— Не оклемался ты еще, княже, для долгой скачи, — сказал лекарь.

— Да ну, из-за какого-то протыка на руке? — Сейчас, как никогда, хотелось чувствовать себя молодцеватым, забыть о тяжести лет и телесных уязвлениях.

— Не токмо на руке, — возразил вредный лекарь, — погляди на шелом свой. Ha-ко, погляди, погляди! Видишь, вмятина? Теперь темечко свое пощупай. Ага? Хорош прибыток? Тебе лежать надобно с неделю, не мене. Государь, сделай, как я тебе говорил, а?

Да кто ты такой, чтоб государю советы давать? Боярин, что ли? Но злость на него совсем прошла. С седла он показался таким низеньким, лицо жалобное. В конце концов, все он говорил любя, и Юрий Всеволодович знал это. Вздохнув, он пощупал темя — больно и влажно.

— Мокрота какая-то… кровь нешто?

— Не, притирание мое. А ошеломило тебя сильно, обмер ты до беспамятства, долго будет голова болеть. Нельзя тебе в седле трястись и мечом рубить нельзя.

— Ну, все ты мне запрещаешь!

— Слова можешь говорить, — разрешил лекарь. — Но потихоньку говори, не разъяряясь.

Глаза у обоих потеплели.

— Ha-ко тебе мою жуковину с яхонтом. — Юрий Всеволодович стащил с пальца толстый перстень.

— Заче-ем, ты что? — растерянно протянул лекарь.

— Благодарность моя, что помог.

— Не надо, я только травы собираю да снадобья готовлю. А исцеляет Господь.

— Ну, тогда на память обо мне возьми.

— На память, ладно, возьму.

— А за язвы свои я с татарами разочтусь щедро. Чую, недалече они.

— Поберег бы ты себя, — без надежды все-таки еще раз попросил лекарь.

— Ты можешь перестать людей лечить?

— Не могу. Я предназначен.

— А я к чему предназначен, как думаешь? Бросить разгромленное войско и укрыться в безопасии? Так что прощай, знахарь!

Юрий Всеволодович поправил на голове шлем, поморщившись от боли, проверил надежность паверзей — застежек и завязок под подбородком.

— А то ведь еще не поздно вослед князю Святославу… — робко пробормотал лекарь, поворачивая перстень на пальце. — Что скажу, если спросят, где взял?

— Замолчь! Никто тебя ничего не спросит.

Ходкой рысью Юрий Всеволодович одолел подъем, подравнялся с ожидавшими его дружинниками.

— Лекарь наущает меня за князем Святославом вдогон идти. А я хочу татар искать. Со мною ли вы?

— Вестимо, государь! — готовно отозвался Анисим Хват, радуясь видеть великого князя.

Молодые мечники вразнобой поддержали:

— Как же? Не подобает рукава висящие на землю опустить и тако топтаться!

— Чай, мы тебе крест целовали на верность.

Юрий Всеволодович и не ждал других слов, но все-таки твердость и решимость соратников придала ему силы и укрепила.

— Но где теперь татары, которые нас тут побили?

— А во-она, где пожарище.

— Уж не вы ли всемером их погнали?

— Куды нам! Тут такое приключилось… Прискакали с дымами — это, мы догадались, вестовщики такие, за подмогой примчались. Махали дымами и кричали что-то. Только одно слово мы разобрали: «Бурундай».

— Главный воевода у Батыя. Куда ж им подмога потребовалась?

— Не слышишь рази, что за бором деется?

Юрий Всеволодович прислушался, удивляясь, как он до сих пор не уловил явственного гула ожесточенной сечи.

— Князь Василько?

— Надо быть, он.

— За мной!

Лекарь сидел на снегу и осенял частым крестом удалявшихся всадников.

Юрий Всеволодович вел дружинников кружным путем, чтобы обойти лесной пожар с наветренной стороны, собрать по пути рассеянных и бежавших ратников и, главное, застать татар врасплох, напав на них, откуда они не ждали.

Шли уторопленной метью, молча и приглядчиво. Каждого вновь охватывал внутренний холодок. Уже близка была новая кровавая расправа. Каждый знал, за что будет драться, за что умирать.

Как в годы благоденствия Руси, так и нынче в миг ее страшного падения Юрий Всеволодович чувствовал, что душа и тело его были одно не только с близкими — родными, друзьями, боевыми соратниками, но и с теми неведомыми ему людьми, которые вверили ему свою жизнь, призвали его на владимирском вече вол одеть и править, целовали ему крест и называли господином.

Теперь не было у него иного выбора, иного права и обязанности, как в это пылающее золотом и багрянцем утро сложить голову вместе с теми, кого привел сюда именем родины и свободы.

На подходе к погосту Рыбаньскому возле редкого березового перелеска увидели круговорот конной сечи, просверк мечей на солнце.

Ветерок наносил запах пожарища.

Перешли на рысь, вглядываясь: где свои, где чужие? Поняли: татары теснят наших к дымящемуся погосту.

— Ударим им в спину? — Юрий Всеволодович первым пришпорил коня.

Пустили лошадей вскачь и все дружинники.

Анисим Хват сильнее всех подстегнул своего жеребца, заслоняя собой князя.

За Анисимом еще два мечника поравнялись с ним и пошли стремя в стремя.

Так втроем они и защищали пиками и своими телами великого князя, когда он вступил в рукопашную схватку.

Враги, обнаружив у себя в тылу русских, проявили удивительную скороподвижность и самообладание, мигом перестроились для круговой обороны.

Татар было вдвое, если не втрое, больше — это можно было понять на глаз. Но выгодность положения русских уравнивала силы.

Юрий Всеволодович, подняв меч, а левой рукой сжимая ратовище, попытался достать ближнего татарина, послал копье, но тот своим мечом отвел удар.

Второй татарин перехватил древко копья, Юрий Всеволодович хотел удержать его, рванул копье на себя, а тут еще конь прянул назад — татарин, не выпускавший из рук древка, с криком вылетел из седла под копыта собственной лошади. Послышался глухой удар, поверженный на землю тоскливо взвыл, будто раздавленная собака.

Но уже несколько рук схватили Юрий Всеволодовича со всех сторон. Его конь уже не мог пробиться сквозь нагромождение конских и человечьих тел. Князь едва удержался в стременах и почувствовал, как сразу два жала уперлись через кольчатую броню в кожу, обожгли болью грудь и плечо.

Он выпустил из рук копье, но меч еще держал над головой, видя, что Анисим Хват взялся за топор и яростно крушит им черепа врагов.

Кровь выбилась сквозь одежду и плотные кольца кольчуги, потекла ручьями на седло, на красные сафьяновые сапоги. Тело жгли раны. Юрий Всеволодович чувствовал их и на плече, и на груди, и на ноге, но не ощущал слабости, правая рука была еще тверда и полна силы.

Анисим бил топором с хуканьем, с надсадой, будто дрова рубил. Левой рукой он отгребал врагов, а правой держал свой смертоносный топор с вырезом «волчий глаз».

— Сейчас тебе будет карачун, собака! — взревывал Анисим.

Татары ему что-то отвечали по-своему.

Мечник слева от великого князя поддел копьем под ребро другого татарина, еще одному снес голову, та отскочила в сторону. Обезглавленное тело раскачивалось в седле, взбесившаяся лошадь ходила кругами, окрашивая снежный наст вокруг себя в ярко-алый цвет. Сначала кровь била брызгами во все стороны, потом струя ее стала слабеть и иссякла вовсе. Мертвый всадник свалился под брюхо лошади. К запаху близкого пожарища добавились тошнотворные запахи крови, пота, конского кала.

Рубка становилась все круче.

Татары не выдержали натиска с двух сторон, начали сдавать, растекаться.

В гуще лошадей Юрий Всеволодович заметил воеводу Жидислава, поравнявшись с ним, крикнул:

— Где Василько?

— Ах ты, жужелица! — завопил воевода.

Два вражеских всадника наскочили на него. Он вонзил в одного из них копье и сбросил его с коня. Второй татарин, свернув лошади шею, норовил попасть сзади мечом, но Жидислав опять успел на мгновение раньше.

— Н-на, сучий потрох! — хватил он мечом сплеча, после чего уж ответил Юрию Всеволодовичу: — Они нас клином разодрали. Василько остался там, в Шеренском лесу, за погостом. — Он с трудом удерживал ярящегося жеребца и не заметил, что первый татарин, пораженный копьем, остался жив, разогнал свою мохнатую лошадь и с ходу вонзил меч в глаз Жидиславу, разнес ему череп. Темная струя взвилась вверх, а желтые сгустки мозга, окрашенные кровью, выпали на бессильно опущенные руки боярина, на седло, на спину коня.

Юрий Всеволодович, задрожав от ненависти, налетел на татарина сбоку, нанес такой удар сплеча, что рассадил вражину надвое до седла.

В горячке боя не заметили, как подошли вплотную ко — все еще пылающему погосту. Опамятовались, лишь когда увидели, что перед ними больше нет противников. И тотчас почувствовали удушающий запах дыма и жар от полыхавших домов, услышали треск и шум мечущегося по кровлям огня.

Погост состоял из нескольких домов, которые ставились как попало: боком, задом, углом друг к другу, как участок позволит, или как лягут бревна первого венца. Из-за этого местные жители теперь вовсе не могли бороться с огнем, хотя и продолжали таскать воду из проруби в деревянных ведрах, плескали издалека на горящие бревна, огненные и тлеющие головни. Их жалкие усилия сводил на нет даже слабый порыв ветра, от которого пламя снова раздувалось, огненный ручей тек все дальше к реке. Снова слышались шум и треск, снова багряное пламя съедало гонт и тес крыш.

Не было никакой возможности пройти через горящий погост. Юрий Всеволодович решил обходить его так же, как обходил лес, с подветренной стороны.

Но как раз там его ждал большой отряд татарского воинства. Увидев перед собой тучу взнятых пик, Юрий Всеволодович только и сказал:

— Ну вот, влетел, как заяц в силки!

С той стороны, откуда дул ветер, стоял обгорелый дом с воротами и чудом уцелевшей жердяной коновязью. Полотнища ворот были сметены огнем, но обугленные верейные столбы еще держались. К одному из них татарские всадники прижали Юрия Всеволодовича, оставшегося в одиночестве. Три телохранителя-мечника погибли, а оставшиеся дружинники дрались возле самого пожарища.

Вражеские конники шли в обхват, так что за спиной Юрия Всеволодовича оставались лишь догорающие Бежичи. Татары вели коней неторопливой рысью, брали в кольцо с неотвратимостью.

— Байза! — кричал всадник с бунчуком из девяти рыжих конских хвостов, очевидно тысяцкий. — Турсун!

— Пусть русский князь живет! — крикнул толмач в сторону русских дружинников. — Бату-хан дарит тебе жизнь, князь владимирский! Бросай меч!

Опять тысяцкий под бунчуком что-то сказал по-своему.

Толмач повторил по-русски:

— Взять князя живым!

Восемь всадников бросились исполнять приказание. Шли ходко, весело скалили зубы, не чуяли, что себе на беду торопятся.

Конь Жирослава был хорош — силен, не пуглив, выучен. И меч Якума не подвел, Юрий Всеволодович рубил им навзлет и наотмашь. Стал мокрым меч и конь скользким от пота и крови.

Первого всадника князь рассек наполы — от плеча до седла. Второго рубанул по меховой с наушами шапке, которая слетела на снег вместе с головой. Оставшиеся шесть всадников отступили, кружа на лошадях и взбивая снег.

— Башка дзе! — донеслось из-под бунчука.

— Дзе, дзе! — повторил кто-то из шестерых, оставшихся в живых.

Прежде чем снова подступиться к Юрию Всеволодовичу, татары сделали навскидку, не натягивая тетивы в полную силу, несколько выстрелов из луков.

Стрелы повисли на кольчуге. Юрий Всеволодович ломал их, выдергивал. Их оперения — черные, белые, разноцветные — липли к мокрой одежде.

Татарские всадники, решив, что довольно обессилили и настращали русского князя, двинулись с мечами наготове.

Было им невдомек, что Юрий Всеволодович словно обрел богатырскую силу и ястребиное зрение. В начавшейся неравной схватке он успевал стремительно вонзить меч в открытый бок или в живот под маленький круглый щит, которым татары защищают лицо.

Ни одному из шестерых не удалось приблизиться к князю и нанести свой удар. Это мог бы сделать только равный по ярости и сокрушительной силе татарский батыр.

И такой батыр нашелся.

Злобный и бесстрашный, зубы — кипень, глаза — угли, он без колебаний пошел на единоборство. Под ним и лошадь была злобная, крепкая, с крутой шеей. Она скалила крупные, покрытые желтизной зубы.

Не доходя несколько саженей, батыр резко послал лошадь. Она скакнула, взрывая снег.

Юрий Всеволодович тотчас же натянул повод своего коня, крикнул:

— Назад!

Умный конь послушно прянул, а когда всадник потянул повод влево, шагнул за верею.

Батыр проткнул копьем воздух, однако не раздосадовался, смотрел на противника, словно бы поощряя его улыбкой. Уже приближался поднятый, хищно блестящий на солнце, загнутый у завершил меч, запаленное костистое лицо в медном шлеме, из-под которого выбилась на лоб прядь смоляных волос.

Батыр изловчился и обрушил меч на Юрия Всеволодовича.

Тот успел отшатнуться назад и сам ударил навлет. Меч скользнул по медной голове батыра.

Татарин сделал резкий выпад, острие угодило под железную личину, но лишь царапнуло щеку. А он уже оказался сзади, ударил расчетливо, с оттяжкой, надеясь срубить голову. Однако крепежные пластины нашейника спасли князя, меч лишь лязгнул.

Юрий Всеволодович мотнул головой — цел, теперь долго жить буду, раз сейчас остался невредим.

— Башка дзе! Дзе! Дзе! — ободряли батыра из татарского строя.

— Не дамся! Не видать вам моей головы! — твердил Юрий Всеволодович уже в беспамятстве, уже теряя силы.

Давали себя знать язвы, полученные ранее. Их было три, и все три смертельные…

Пронзенный копьем, он еще не чуял конца, еще успел ударить щитом наотмашь. Татарин пал с лошади. Юрий Всеволодович, сдерживая зародившуюся в груди тошноту, пригвоздил его к земле, так, что перо копья вонзилось по самое яблоко, Но и сам получил удар в спину. Это нукер батыра опустил на него меч. Острие проникло между шеломом и ожерельем, бармица не выдержала удара, лезвие просекло шею насквозь.

По телу разлилось тепло. Голова стала легкая, словно освободилась от шлема.

Ночь опустилась на князя и накрыла собою все. Он не услышал, как нарядный караковый конь Жирослава Михайловича с глубокой рубленой раной по крупу остановился рядом, потрогал его холодеющими мягкими губами и со стоном, подогнув ноги, лег рядом умирать.

Когда остыла сеча и опустело поле от врагов-победителей и кровь сгустилась в багровую наледь, пришел с немногими уцелевшими воинами епископ Кирилл, благословляя павших.

Долго бродили они среди трупов, пока не нашли тело князя без шеи и креста. Узнали его по одежде. Встали в оцепенении. А потом нашли голову с незакрывшимися глазами и приставили ее к телу.

Владыка надел на князя крестик янтарный, который только накануне вечером хотел ему подарить: с застрявшей в прозрачной смоле хвоинкой и лапкой некоего жучка.

Привели коня, покрытого черной попоной. Отыскали и принесли измятый и окровавленный княжеский стяг и воткнули возле тела в снег копье.

Плача безмолвно и трогая князя, видели, что он уже окоченел. И сами, от великой истомы окоченевши, не могли ни рукой двинуть, чтобы сотворить крест, ни головы поворотить, чтоб оглянуться на поле брани, поле беды и бесславия.

Водрузили тело на слеги, подняли высоко и понесли.

Впереди шел конь и плыло знамя. Так возвращался великий князь из последнего похода.

Глава девятая. Успение

Трава была холодной и столь густой, что ноги утопали в ней, проминая серебристые росные следы. Усталые кони ели траву и, подняв головы, посмотрели на него. Ветер не узнал хозяина, и Юрий Всеволодович ничего не сказал ему, прошел мимо.

При бледном, болезненном свете луны он увидал поле недавнего боя… Как много поблескивает шеломов!.. Лежали ратнички, кто лицом вниз, кто, опрокинувшись навзничь, торчали к небу бороды — черные, рыжие, темно-русые, седые. На лицах — мука, вопрос, недоумение. Татары рыскали среди мертвецов, снимали пояса, тороки, седла, сваливали все в одну кучу и снова рыскали… Что они потеряли?

— Башка ек… Ек башка, — твердили, остановившись возле обезглавленного тела.

Юрий Всеволодович испытал даже нечто похожее на жалость: так они были растеряны и как бы чего-то боялись. Он усмехнулся: что ж вы не рады-то, победители? Пошто суетитесь, аки враны голодные? Иль не все еще отняли у русичей? Иль не насытились кровию и смрадом?

Золотое ожерелье, кольчуга из мелких колец, красные сафьяновые сапоги — это же его собственное тело! Он узнал его и не поверил в это: ведь он чувствовал себя целым! Он крикнул им, как мог громко, что они напрасно ищут, что не видать Батыге его головы. Но они не слышали, продолжали горестно, с досадой восклицать, сдирая с груди ожерелье:

— Башка ек…

Знать, награду большую надеялись получить, принеся башку своему хану… Скоро и голосов их не стало слышно, а сами они уподобились мелким насекомым, снующим без смысла и цели.

Воти вовсе скрылись они из виду, затерялись в медноствольных соснах.

Юрий Всеволодович напрягал зрение, разыскивая среди мельтешенья стволов ненавистные облики, и испытал печаль и пустоту, потому что ненависти больше не было. То, что затопляло все его существо, жгло, мучило, требовало исхода, растаяло, стало ничем. Даже не пылью, не воспоминанием — просто ничем.

Густо-синее небо принабухло, дохнуло влажным запахом близкого дождя. Это было огромное, невыразимое счастье еще раз услышать этот запах. Тяжелые пласты туч переслаивала спокойная голубизна, отражаясь в каких-то недальних водных пространствах — лужах или, может быть, озерах. И этот отраженный свет возвращался обратно в вышину, голубыми струнами соединяя небо и земли.

А по всему окоему стояли угрюмые дебри, и в них оборванные, истощенные люди с трудом отвоевывали себе места для обитания, врубаясь подсечными говорами в непролазные чащи, выжигали в них небольшие клочки земли, сеяли рожь и ячмень, ставили погосты. Глух лес — в нем не то что дорог — и тропинок торных нет, есть лишь звериные лазы.

Но вот что-то свежее, веселое, смеющееся начинает выступать из-под топоров в седых, замшелых ветровалах: новые избушки с коньками на тесовых крышах, церковки с крестами, показалось крылечко с резными балясинами… Где-то пискнул дитенок, и томный девичий голос пропел: «Лу-ууго-ота?..» И не мертвый горький дым пожарища, а вкусный дымок прижаренной хлебной корочки, кваса на раскаленной каменке защекотал ноздри. Господи, неужели оживаем?.. В глазах у Юрия Всеволодовича защипало. Он зажмурился, чтобы прошло, а открыв веки, удивился, откуда же столько воды внизу? Больше Плещеева озера, в котором до сей поры плавают ужасные короба е убийцами Андрея Боголюбского. Шире Волги самой… А может, это Дышащее море, бежать к которому призывал брат Святослав? Но нет, это просто весенний паводок. Вода в реке все выше, выше, сначала выползла по низине на луг, а другой берег с глинистым обрывом еще подпирает воду, однако и он захлебнулся и утонул, хлынуло половодье во все стороны.

Широко разлившаяся речка Сить стала уменьшаться, сужаться, превратилась в тонкую жилку. Он понял, что какая-то сила поднимает его вверх. Было ощущение, как в детстве: нырнешь в омут, а вода выталкивает тебя наверх, к свету.

Свет озарял все вокруг — непривычно яркий, золотисто-белый. Он не резал глаза, и неизвестно, откуда исходил он.

Он чувствовал себя покойно, даже блаженно, но одиноко. Когда свет усилился, стало явственно чье-то близкое присутствие.

— Вот мы и свиделись. Я же говорил. — Епископ Симон со знакомой приветливой улыбкой приложился к его лбу сухими, как лепестки, губами.

— Владыка! Тебя ли вижу? — выговорил Юрий Всеволодович с немалым трудом, будто заново учился произносить слова. Слов-то и не получалось, не складывались они и звучанием воздуха густого не проницали.

Но Симон все понял:

— Какая же радость свидеться! Встань же, обнимемся!

— Но со мной был Кирилл, а не ты. Где он? И где я? Почему мы вместе?

Симон лукаво затряс головой в нимбе разлетающихся солнечных волос, сказал беззаботно и весело:

— А ну его, Кирилла-то! Не спрашивай о нем и не тревожься. Пускай покамест останется там… еще побудет…

Владыка неопределенно махнул куда-то в сторону сухонькой рукою.

Юрий Всеволодович так и не сообразил, где и почему оставлен Кирилл, но чувство, что все теперь будет хорошо и с Кириллом, и с ним самим, так полно охватило его, что он вскочил, не чувствуя тела, как бывало в детстве, и сразу попал в душистое холщовое объятие владыки, вспомнил почему-то, что надо скорее исповедаться, даже не исповедаться, а на что-то долго, сладко жаловаться и плакать и испытывать облегчающее утешение.

Но Симон сказал:

— Не надо, ведь и так все ведомо. Пойдем-ко, дитятко светлое.

И нисколь не показалось странно, что его, пятидесятилетнего и седого, называют дитяткой, и он послушно двинулся вслед за владыкой по некоему зеленеющему склону. А встречь им со склона бежали кипучие прозрачные ручьи, покрывая и наклоняя своими струями головы цветов, пурпурных и желтых. Юрий Всеволодович пытался вспомнить, как их зовут, й не мог, нисколько не огорчился, только удивлялся, почему они с владыкой босы идут по ручьям, не чувствуя хлада их стекленеющих накатов.

И тут ему пришло на ум самое важное, самое больное, что надо немедленно сообщить духовному отцу:

— Владыка, Владимир сгорел!

Симон посмотрел на него вопросительно и кротко и сказал:

— Ничего.

— Сыновья мои сгорели, жена, внуки, снохи и все людие! — с надрывом выкрикнул Юрий Всеволодович.

— Это не навсегда. Ты не печалься. — Владыка потрогал его за плечо бесплотными перстами.

— И Владимирская Божья Матерь, наверно, сгорела, — сказал Юрий Всеволодович, чтобы владыку наконец проняло.

— Ее утварью церковной заложили, сосудами, плитами, известью также. Видение иконы заградили. Народ некие плакали, а потом утешились. Икона сия в веках земных невредима пребудет и много еще чудес совершит.

Юрий Всеволодович хотел спросить, откуда Симон знает это, но не решился, потому что это значило как бы недоверие выказать владыке, обидеть его, может быть. Ас ним было так хорошо. Но не утерпел, чтобы не пожаловаться:

— Что они на нас взыскивают, татары незнаемые? Какой долг? Чем мы провинились?

— Все виноваты, все грешны, — несколько сухо и назидательно отозвался епископ.

— А Юрьевец мой? — вспомнил князь. — Нет места милее, и ему погибнуть?.. Помнишь, там так же ручьи промеж сосен по крутоярам бегут, березки тоненьки свечками стоят?

— Под воду уйдет, — помолчав, сообщил владыка.

— О Господи! — воскликнул Юрий Всеволодович. — Пошто под воду-то? Как это?

— Долго сказывать, — уклонился Симон. — Многое сокроется, но потом опять явлено будет.

— Почему сокроется?

— По недостоинству человеческому. Но Юрьевец не весь уйдет, не весь, утешься. И любим будет, ах как любим всеми русскими!

Юрий Всеволодович впервые за последние времена улыбнулся. На сердце у него потеплело. Можно ли владыке не верить?

— Кто узнает его, навсегда полюбит. Невидим он станет для антихриста и его присных, однако укроет христиан чистых сердцем, не причастных ко злу.

Юрий Всеволодович догадывался: все, что говорит его духовный отец, он говорит иносказательно, но не знал, как навести его на более понятные рассуждения, чтоб он стал менее уклончив.

— А я нисколь и не уклончив, — вдруг произнес владыка. — Ты хочешь сразу все вместить. Возможно ли? Мы о чем говорим-то с тобой, подумай?.. Это ведь раньше с тобой было: прискакал гонец, привез донесение, на словах излагает, как да что. Иль князь некий приехал: так и так, Гюрги, произошел важный случай, на меня половцы напали. Ты ему в ответ изругаешься, потом сообщаешь: вот этак надо поступить нам с тобой. — Владыка пустил тоненький смешок, не разжимая уст, потом добавил: — Но теперь-то все совершенно иное!

— Странно ты меня водишь, святый отче, — опечалился Юрий Всеволодович. — Снисходительствуешь, будто я, впрямь дитя несмышленое, и речешь загадками. Что значит иное?

— Поступки здесь боле не совершаются. Все, что сделано, сделано. Покаяния не принимаются. Раньше надо было.

— Когда раньше-то? — потерянно спросил Юрий Всеволодович, почему-то испытав от этого известия ужасную тоску.

— Когда время для этого было отпущено. А ныне поздно, — сказал Симон с несвойственной ему суровостью.

— Владыка, — примирительно, робко продолжил Юрий Всеволодович, — если Батый покинет Русь, мой Юрьевец вновь, что ли, станет видим?

— Многое будет невидимо, до самого второго пришествия Христа, — смягчился и епископ. — Люди будут смотреть глазами и не видеть. Иные же слепы, но все будут зрить и пророчествовать.

— Новые пророки придут? — удивился князь.

— Да ну, пророки!.. Так… предсказатели. Гадатели. А знатцы духовные и старцы великие великими молчальниками будут, тишайшими изо всех. Кому многое ведомо, уст не размыкает, ибо переполнен.

— Не понял. Почему это?

— Ну вот, на все у тебя — почему? Потому что не нужно. Не к чему. Зачем слова на волю пускать, если воспринять не могут? Но иным будет все-таки дадено.

— Что дадено? — тупо перепросил Юрий Всеволодович, сам сознавая, что тупо и лишне.

— То есть сказано будет кое-кому кое-что, сказано! — как-то по-детски легкомысленно отмахнулся владыка и порхнул из ручья на песчанку. — Иди сюда, сынок, на твердь прибрежную.

Юрий Всеволодович тоже без малейшего усилия перенесся из бурного ледяного кинула, в котором они шли, на теплую зернистую отмель и засмеялся, радуясь своей легкости:

— Мы с тобой аки слетки, владыка. Мне было так больно, даже память была болью. А теперь прошло. Отчего это?

— Ты теперь свободен от памяти и желаний.

— А зачем мне нужна такая свобода?

— Ты и впрямь, как дитя, любопытен, только не обижайся, — осторожно сказал Симон. — Не спеши. Хочешь меня, будто книгу, перелистать и все узнать. Теперь некуда торопиться.

— Да, да, — согласился Юрий Всеволодович. — Так славно и так просто. Нет желаний — и ты свободен. Но для чего? Чувствую, меня стремит куда-то, и опасаюсь. Непривычно мне все это.

— Ты для высшего свободен, — сказал епископ, стряхивая с холщовой ряски сверкающие капли.

Юрий Всеволодович опять не понял, но промолчал. Он испытывал небывалый покой, и этого было довольно.

По-прежнему всюду был тот же преизобильный золотистый свет. В нем жарко горели позолоченные купола и кресты дальних храмов, а ближе, в дымке зеленоватожемчужной, сияли крыши не виданных никогда ранее теремов, хрустальные окна беломраморных зданий, чистые широкие лестницы из розовых камней — и безлюдье. Только начинался легонький звон с невидимых звонниц.

— Служба, что ль, начинается? — спросил Юрий Всеволодович.

— Тут всегда служат, славу поют и вечно благодарят, — сказал владыка. — Но нам еще далеко идти. Это я тебя встречать вышел по большой моей к тебе любови.

— Ах, хорошо! — вздохнул Юрий Всеволодович, оглядываясь вокруг. Его дивило, что при таком все затопляющем свете и блеске не жгло, а дышалось необыкновенно легко.

— Это награда тебе такая, — опять угадал его мысли Симон. — Милость тебе посылается за страдания и за труд — отдохновение. А бывало, на пирах-то, с гусельниками и песенниками, с бубнами и свирелями кто вино пил? Горе встающим заутра и питье гонявшим, чая вечера с сопелками и плясками! Отметаемся их, да?

— Да пошто они нужны-то? — послушно отверг Юрий Всеволодович и сопельников и гусельников. — Без них лучше даже. И в разуме просветление. Просто по обычаю бывало сие… А что с язычниками после смерти сделается? — Его все занимала судьба порубанных татар..

— Ничего не сделается, — просто сказал владыка. — Иструпеют, и все.

«Батюшки мои», — подумал Юрий Всеволодович.

— Мы ведь ждали их от Ярославля, а они напали со стороны Бежецкого Верха и в Углич Поле пролезли, — вспыхнуло было в нем запоздалое негодование.

— Есть воды выше тверди и огнь над твердию, еже есть блеск на аэре и эфире, — загадочно отозвался Симон. — Скончав настоящих мирских лет число, взыти человеку возможение ко обетованной земле живых… Тамо вся красна, ничто не благо, вся добра, ничто сопротивно, несть труда телесного или мысленного, но всегда тихий покой.

— Покой — главное. Лучше ничего и не надо, — порадовался князь.

— Господин мой! — окликнули тут его со стороны ручья. — Я — Лугота. Я с тобой на поле был?

Юрий Всеволодович, вздрогнув, оглянулся. Что-то, уже почти позабытое, тронуло его.

Лугота стоял в белых портах и кровию совсем не опачкан. От него пахло свежестью: студеной водой, елками, стираной холстиной.

— Да ты как сюда попал? — возопил князь, будто сына родного увидел.

— По небесной дороге.

— Я не знаю такую.

— В Киев и Иерусалим она ведет. Но теперь я хочу остаться здесь, — сказал Лугота, озираясь. — Дяденька Леонтий, я здесь?

Старый кашевар стоял вдалеке на другом берегу и улыбался, держа в поводу пегого мерина.

— Я Катая своего нашел! — прокричал. — Неколи мне с тобой, чадце мое. Вот пасу!..

— Ну, наконец-то, — сказал Лугота. — Уж сколько он об нем страдал. А теперь оба тута вместе.

Он наклонился, вынул из силков в траве голубого горностая и подал Ульянице своей. Она стан тонкий изогнула, зверька принимая, засмеялась. Оказалась она девицею обыкновенною, только сажей немного опачкана, и брови опаленные.

«Мудрено ли? — подумал Юрий Всеволодович. — Ведь они там горели, у себя в Городке».

И поплыли Лугота с поповной по изумрудному ковру, едва шевеля лапоточками новыми, а горностай все вертел головкой, черной и узкой, осматривался.

— Ах ты, песчинушка моя, сиротка одинокая, — целовала его Ульяница.

— Я твоя песчинушка, — положив ей голову на плечо, засматривал в глаза Лугота.

— Помилованы уже, ибо невинны, — сказал Симон. — Алмазы-то знаешь?

— Редкий камень, бесценный, — не без труда припомнил Юрий Всеволодович. Как-то ему стали безразличны все прежние бесценности и драгоценности.

— То слезы радости, ангелами сроненные.

— Да ты что?

— А ты думал! И что люди из-за них делают?

— Грабят друг друга.

— Вот и я говорю. Грешны все. Им ниспосылается, а они… Подумай, нужны ли алмазы угодникам Божиим?

— Никак не нужны.

— Вот видишь! А ты хотел сразу постичь то, что лишь в постепенности открывается. По мере усвоения, — важно сказал владыка, но вроде бы и с шуткой.

— Дидя? А дидя? — раздался еще один голосок, звонкий и лукавый.

Юрий Всеволодович замер. Он узнал бы его из тысячи. Но все-таки спросил неуверенно:

— Ты кто?

— Птиц гораздый, — сообщил голосок.

— Да где же ты, воркун мой желанный, мизинчик наш любимый?

— А вот найди!

— Покажись хоть на миг! Не дам на тебя ни мошке сесть, ни пылинке лечь! — умолял князь.

— Ищи меня, дидя!

— Неужли ты живой?

— Еще как! — всхохотнул птиц гораздый. — Ну, ищи! Что стоишь-то, дидя?

Юрий Всеволодович поднял голову: на синеве облаков в зоревом багреце отдыхали ангелы, принакрыв головы крыльями. Высунулся промеж них любопытный, просом обсыпанный нос Дунечки и спрятался.

— Слава Тебе, Боже, Вседержителю Великомилостивый, слава Тебе и благодарение вечное! — В этом вопле вся душа его исторглась, все, что было мукой, плачем тайным, обетами и мольбами, — все в едином порыве излилось, в торге страстном, истощительном: — Господи, не оставил Ты меня!..

Юрий Всеволодович опустился на колени, и почудилось, капли росные на него падают, ни единого дуновения слуху не давая, ни шуму нежна, ни звука приятна.

— Потупленное и долу поникшее свирелию слова возбуди и направь, — сказал Симон над ухом. — Давай вместе! Господи Боже сил, мы люди Твои, овцы пажити Твоея, имя Твое призываем, призри на кроткия люди Своя и смиренныя возвыши и гордых высоких мысли низложи!

Пока молились, что-то вокруг неуловимо изменилось. Бледно-зеленый рассеянный свет с золотистыми искрами заполнил собой пространство, местами сгущаясь в синеву, колыхаясь в безмолвии, пронизанный солнечными лучами.

Чувство полноты бытия и счастья охватило Юрий Всеволодовича.

— Кровью омылись страдания твои. Если бы не было страданий, не было бы и венца. Если бы не было мук, не было бы и воздаяния, — говорил ему Симон.

Сгущение света стало глубоким, как в сапфире, а искры, напитавшие его, хризолитовыми. Это можно было бы назвать ожиданием чего-то неизведанного, радостного и страшного.

Он увидел женщину, которая сама была этим светом, или им были складки ее одежд, или были хризолитами ее неотрывные глаза, а волосы — снопами солнечных искр? Он испытал восхищение и уверенность, что это дивное существо чем-то глубоко с ним связано и само стремится к нему, но еще не может почему-то приблизиться, а когда это все-таки произойдет, а произойдет непременно, все объяснится, раскроется в полноте, станет внятно, чисто, блаженна.

— Это ты? — робко спросил он. — Я и забыл, какая ты. Все мороз был, да кровь, да ожидание. Скажи мне слово, чтоб я уверился, что это ты.

Ее губы нежно дрогнули, но голос был притворно строг, как и в былые времена:

— Что еще за слово? Стыд какой! У нас дети взрослые и птиц гораздый есть, а ты слова хочешь, будто юнош пылкий.

Он закричал так, что ангелы, дремавшие в облаках, проснулись:

— Я сразу понял, что это ты! Разве можно было нам не встретиться! То ведь Господом назначено! И вот исполняется.

И вдруг он увидел, что ему отвечают улыбками все, с кем пережито было и ожидание, и мороз, и кровавая сеча. Невредимые, здоровые, мордатые — все здесь: и младени Бровач с Невзорой, и Губорван, и мраморщик с охриплым ножевщиком, и воскобойник, и даже Проня, который пришел на Сить со Святославом и зятем, сторожившим Бий-Кема, и ростовский Жидислав, любимый боярин Василька, даже ленивый служка Кирилла — и он тут.

— А вы зачем? — спросил Юрий Всеволодович в изумлении.

— А мы животы положили за друга своя, — отвечали они нестройно и громко. — Аль ты нам не рад?

— Я рад, конешно, — смутился он. — Только не ожидал вас видеть, и все…

— Так что же не жалуешь? Обойми нас и облобызай! Что ты еще можешь для нас сделать?

Они двинулись к нему — он отступил в смятении: не они ли только что валялись по кустам мерзлы, недвижны, с отверстыми ртами и скрюченными в последней муке перстами? Не сон ли?.. Но их объятья были крепки, плеча крепки, спины могучи, голоса густы, власы тоже густы и чисты, без следов крови.

— Дружество мое, сотоварищи светлы, — бормотал он с облегчением, затопляемый радостью. — Что я могу дать вам, что сделать? Уж все мы награды свои обрели, возблагодарим же Даятеля вместе!

— Княже, княже, — повторяли они. — Все прощено и любовию омыто… Только прикажи зажечь смоляные бочки по дороге. Иным еще темно и тяжко пробираться сюда. Раны свои несут и изнемогают. Прикажи путь их осветить.

— Други, братья! — потерялся он. — Могу ли тут приказывать? Каждому из нас путь назначен и должен быть пройден. Аль неведомо вам? Аль вы дети малые?

— Мы дети, мы дети! — обрадованно вскричали они. — Мы дети Отца Единого! Помоги, Отче, труждающимся и болезнующим средь терний и умыслов вражеских!

Они так громко, с такой верой просили!

Не может не соделаться по молению их, подумал князь. А Симон сказал:

— Как железо, разжижаясь, преобразуется в огненный блеск нестерпимый, кипящий, так и ум освещается от зари благодетельного огня… Впрочем, ум больше ни причем. Ибо зло побеждено. Смирение и веселие сердца даровано. Помощь Милосердного подана.

— Отче, в сумлении я, — возразил князь. — Соратники мои пришли и лобызают меня, но, которые пришли, говорят, иные еще идут и плохо им. Соболезную и сострадаю. Рази не все равны перед милостию? Иль они не заслужили? Ведь освобождены и обрадованы не одни лишь праведники, грешники тож. Да и сам я не грешник ли?

Симон пожевал сухими устами, тая улыбку:

— Послушай-ка, чего молвлю. Жил-был в Царьграде двести годов назад Андрей блаженный и юродивый. Нужду терпел и поношения, насмешки и камения прият от деток неразумных с плачем, но с кротостию. Однако более дивил народ тем, что стены домов целовал, а на иные плевал. Еще непонятнее, что стены тех домов целовал, где грешники бесчинствовали, а плевал на жилища праведных. И что так?

— Сложная притча, — сказал Юрий Всеволодович озадаченно.

— А ты обмысли-ко получше сие, напряги разум, — посоветовал владыка. — Впрочем, ум тут ни при чем. То — сердца ведение и внутреннего взора. На стенах праведников он бесов видел, а на жилищах бесчинствующих — ангелов плачущих. Так что не все глядящие узрят, не все слышащие разумеют.

Юрию Всеволодовичу сильнее всего хотелось опять к Агаше, которая исчезла, расспросить ее, где их птиц гораздый прячется.

— Внука ищу, — сказал он Симону. — Голосок его слышал, а сам он сокрылся. Проказник он. На коне деревянном все время ездит.

— Да куда он денется? — беззаботно отмахнулся владыка. — Тута где-нибудь. Это он играет с тобой, в невинности возвеселясь. Ты о другом печалься. Вы уже все вместе, но есть, которые задумываются и страждать не перестали… Только не подходи к нему, ибо одинок и о прошлом тоскует, назад глядит. Он еще несвободен.

На крутом зеленом холме близ дороги стоял, сложив руки на груди, человек в сером одеянии, запыленном и невзрачном, волосы его были непокрыты и сваляны, взоры тусклы. Рот обагрен, и до уха — рана сочащаяся.

Броситься к нему, прижать к груди было первым порывом Юрия Всеволодовича.

Симон удерживал его.

— Почему ж он-то несвободен, звезда наша незакатная? — со слезами прошептал князь. — Пошто он несчастен, счастья более всех нас заслуживающий? Он чистый, он любящий, он любимый. Он самый лучший. Василько-о-о! — прокричал Юрий Всеволодович, приставив ко рту сложенные ладони.

Тот не шевелился. Мутным взглядом обводил изумрудную ложбину у своих ног, синь дальних лесов и безутешный, изломав брови, будто все ждал кого-то, желая и не смея позвать.

— Он несвободен, потому что не отрешен от оставленных им. Слишком внезапным был его уход. Он не приготовился, — с сочувствием проговорил владыка. — Грустный ваш Василько! Тяжки ему зовы и плач Марии в Ростове и сыновей его малых.

— Они в Ростове? — спросил Юрий Всеволодович, тут же подумав, зачем спрашиваю, я же знаю, что там они, но живы ли? У него еще немножко путалось: кто жив во истине, а кто — во временном пребывании.

— У его княжичей судьба славная, святыми наречены будут, — продолжал Симон задумчиво.

— А мои-то сыновья? — всполохнулся Юрий Всеволодович. — Ведь их сожгли во Владимире! Отче, где ж справедливость, где равенство?

— Да что ты трепыхаешь, аки тетерев в силке? Скорый какой! — попрекнул владыка. — Только явился, счас ему и равенство и справедливость вынь да положь?

— Он у нас такой! Везде справедливости ищет. Только сам не знает, чего ищет, — проговорил кто-то за спиной у Юрия Всеволодовича.

Тот не смел оглянуться: такой невыразимо родной, скрипучий голос, с прежним покашливанием… Не может быть! Этого не может быть! Неужели Костя?

— А ты думал, я где? Ведь владыка сказал тебе: вы теперь все вместе.

Он был, как и раньше, худ, почти прозрачен. И молод. Почти, как сын его Василько, стоящий на холме в отдалении.

— Это тебе только мнится: кто молод, кто не молод, — продолжал Костя. — Все-то ты измеряешь, сам в безмерности находясь. — В голосе его, казалось упрекающем, была доброта и улыбка. — Мы здесь больше ничего не измеряем, все меры теперь — лишь в руке Сказавшего: какою мерою мерили, тако и вам отмерено будет.

А Василько-то даже и не поворотился на голос отца. Отчего-то стало его еще жальче: прикован. Ах, к чему и зачем он прикован?

Юрий Всеволодович, все еще воспринимая себя чреватым седовласым мужем в сафьяновых сапогах, одновременно ощутил себя младшим братом при Косте, опять более умном, более начитанном, знающем, ощутил себя виноватым какой-то давней виной: промелькнула где-то мглистая от жары речка Липица и нечто туманное, что звалось некогда гневом, восстановлением справедливости.

— Да брось ты! — сказал Костя, и опять стало легко. — Не приличествует даже помыслить, сколь глупы мы были. Я тут много думал, и мы даже беседовали немало с Кириллом Туровским… Я, конечно, и ранее знал его поучения, но понимал слабо и не все. А тут он мне сказал — и впечаталось…

— Ты кашляешь? — прервал Юрий Всеволодович. — Ты по-прежнему болен?

— Очнись, Гюрги! Ты что? Я тебе про великого проповедника, а ты мне про кашель. Ты про мою ученость подумал и уязвлен. А он сказал: книжник, большим угождая и многих меньших презирая и глумяся над ними, то Господь, увидя гордый ум его, возьмет от него талант… К чему молвлено, Гюрги? Это ведь про нищету духа! Помнишь ли: блаженны нищие духом? Вот и я нищету сию взыскую. Ибо в ней — премудрость. Ибо она — чистота. И с нею восприимешь посылаемое тебе в полноте понимания.

«Мудрено чрезмерно!» — воскликнул про себя Юрий Всеволодович, одновременно думая о Васильке, о своих сыновьях и еще об Агаше и взыскуя, как бы их повидать.

— Смотри, как приветливы здешние небеса, — продолжал меж тем брат, — темных облак вретища с судеб наших совлеклись и светлым воздухом славу Господню исповедают. Это все он же мне открыл, Кирилл Туровский. Неизмерима, говорит, небесная высота, не испытана преисподняя глубина, неведомо таинство Божьего усмотрения. Трепещу, когда думаю, сколь великих достоинств сей человек, каким даром словесным отмечен.

— А сын твой Василько у себя в Ростове епископом тоже Кирилла поставил из Рождественского монастыря. Прост, но тоже учен, книгохранилище твое обустроил, расширил и пополнил. Монах, а отважен, аки настоящий воин. На последней нашей сече с нами был и облегчал уходы умирающим, веру в ратниках укрепляя. — Так что и Юрию Всеволодовичу было что рассказать брату. — А Ярослав-то, — вспомнил еще, — не пришел на помощь мне! А ведь такая беда землю нашу настигла! Подобно ночи беспросветной навалилась.

— Сие испытание нам известно, — кратко отозвался Константин.

— Иль Ярослав наказан не будет? — все волновался Юрий Всеволодович. — Ты вот улыбаешься, что я о справедливости пекусь. Но потщись и меня понять.

— А я тебя понимаю, — прозрачно и холодно поглядел брат. — Ты хочешь знать о нем? Хочешь?

— Хочу, — сказал Юрий Всеволодович, не ожидая ничего хорошего.

— Он правит после тебя. Стал великим князем владимирским.

— Эх, про княжение-то я совсем забыл! — спохватился Юрий Всеволодович, в то же время чувствуя, как это теперь для него не важно. Но по привычке еще продолжал негодовать: — Вот тебе и справедливость! Я с татарами бился, он сына женил, а теперь мое княжение наследовал.

— У него есть свои оправдания, что не пришел.

— Оправдания всегда есть, если захочешь их найти.

— Тебе неведомо, что крестоносцы и меченосцы объединились и благословение самого Папы получили, поход готовят на западное русское пограничье. Фридрих прусский весьма одушевлен стремлением таким. Мог ли Ярослав не озаботиться такими обстоятельствами?

— Фридрих может быть одушевлен стремлением своим всю жизнь, но поход то ли будет, то ли нет, а Северо-Восточная Русь уже погибла под пятой татарской.

— Русь не погибнет, — спокойно сказал Константин. — То, что случилось, не навсегда.

— Это, конечно, утешение. Но неужли Ярослав хотя бы гонца не удосужился мне послать: так, мол, и так, сам в обстоянии тягчайшем? Ведь мы все-таки родня! Лучше ли ему теперь меж двух столь сильнейших врагов обретаться?

— Мы — родня! — со значением поглядел Константин. — Только, видно, родство мало что для нас, русских, значит.

Жар бросился в лицо Юрию Всеволодовичу: это ведь он Липицу поминает… Но Липица — совсем-совсем другое. Разве тут можно сравнивать?

— Ярослав, возможно, в затруднении, возможно, в большом затруднении. Но не настолько же, чтоб никак не откликнуться. Меж тем затруднения не помешали ему свадьбу сыну сыграть великую и пышную. Даже до меня, в леса ко мне дошли слухи о свадьбе сей.

— Но что ты теперь-то горячишься, Гюрги? — возразил брат. — Тебе от гонца новгородского легче, что ли, стало бы? Каждому свое испытание назначено, и каждый его пройдет.

— В конце концов, жених Александр мне такой же племянник, как Василько. Почему ж он не со мной? Отставил бы меды-то свадебны да подсобил дяде!

— Ты думаешь, мне за Василько, первенца моего, не больно? Но и Александра не трогай и не суди. Он, как и Василько наш, свят станет, и имя его на Руси в вечной славе полководческой просияет.

— А Ярослав икону Владимирской Божьей Матери поновить велит, — вставил Симон.

— Разве тебя самого, Гюрги, мало упрекали за Василько? Когда ты его на Калку послал, он, мол, только до Чернигова добрел да и застрял там, в Марию-княжну влюбившись. Хорошо тебе было это слушать? А потом как судьба сына нашего повернулась? Память добрая о нем не иссякнет.

— А Михаил Черниговский? — вспомнил Юрий Всеволодович. — Он мне перед битвой на Сити в тонком сне являлся, стонал премного и меня стращал. Он как?

— Умучен будет вскорости татарами и обезглавлен. Внук мой, сын Василька, юные годы свои у татар заложником проведет, — бесстрастно перечислил Константин. — Но оставим. То дела не нашей воли, и мы их не обсуждаем.

— Только еще одно, брат, — спешил Юрий Всеволодович. — Скажи про Мстислава Удатного. Свижусь ли с ним?

— Соскучился, что ль?

Оказалось, при всей братниной благости насмешка ему вовсе не чужда.

Епископ же Симон сделался недоволен и отчитал ворчливо новоприбывшего великого князя:

— Ты о ком спрашивашь-то и где находишься? Подумай! В великодушии своем щедрее самого Господа хочешь быть? Нам, старожилам, и то еще не все открыто. А ты, едва явился, сразу все вызнать хочешь. Что ты такой прыткай? Не хуже Ярослава.

Юрий Всеволодович обиделся и замолчал.

— И чего ты теперь обиделся? — тут же подхватил Симон. — Что тебе такого обидного сказано? Тут не своевольничают. Ну, ладно уж! — Таков был Симон: не умел долго сердиться. — Утешу тебя. Свидишься скоро с другом своим давним Петром Муромским и супругою его Февронией, коя предобра видом, какого и цветы не имеют.

— Каким Петром?

— Иль забыл, Давид в схиме Петром стал, а супруга его — Февронией?

— Забыл, владыка. Конечно, Петром. Как же я мог забыть?.. Но вот Петра-то и постыжуся, — сник Юрий Всеволодович.

— Что так? — удивился Симон.

— Он мужеством воинским славен. Как предстану перед ним, потерпев такое поражение? Что скажу в оправдание свое? Стыжусь, владыка. Непереносно побитым с поля возвращаться.

— Победитель не тот, кто временно осилил в борьбе, но тот, кто явил силу духа и воли, кто больше жизни и себя любит то, что вечно и неизменно, — веру Христову. Сам увидишь, еще много к нам прибудет душ воинов убиенных за слово Божие, за любовь к земле родной. И Василько белыми одеждами убедится и венцом золотым оправдается — символом победной награды.

— А деды мои и батюшка?

— Туда нельзя покамест тебе.

Юрий Всеволодович покосил взглядом: что Костя, не смеется ли над ним, не осуждает ли?

Но тот смотрел светло, хотя несколько остраненно.

Не прежняя, но иная, другая любовь горячо затолкла сердце князя.

— Брат, — сказал он, — я даже представить себе не мог никогда, сколь сладко прощение и примирение. Только дети, наверное, это знают. Они ведь легко прощают.

— Вот потому и призывал Христос: будьте как дети. А мы? — с улыбкой говорил Костя, протягивая навстречу руки.

«А мои-то сыновья? — опять обожгло Юрия Всеволодовича. — Почему про них не сказывают ничего? И почему я не смею спрашивать?»

— Хан Батыга предлагал Васильку веру сменить и ему служить. Но он отказался. Ты его хорошо воспитал, Гюрги.

— И епископ Кирилл его воспитывал, отцом духовным ему был, — подсказал Юрий Всеволодович, надеясь, что брат подробнее разъяснит хоть про Кирилла. Его веселое обмороженное лицо так и стояло перед глазами.

Но Константин только сказал с сочувствием:

— Долго еще ему труждаться и терпеть. А Василько мой за дерзость перед ханом терзаем был премного, до изнеможения и брошен умирать в Шеренском лесу без покаяния и помощи лечебной. Его не Кирилл нашел, как тебя, а просто женщина одна с мужем. Это они уж Кириллу сообщили… Видишь, Гюрги, как исполняется: сеется в тлении — восстает в нетлении. Василько печален, но здрав и как прежде прекрасен. Память о нем не сгаснет. Скажут: кто ел хлеб его и пил с ним чашу, уже не захочет стать слугою иного князя.

— Сеется в тление, восстает в нетление может быть понимаемо и еще в одном смысле, — вмешался Симон. — Слово сеется в тленную тварь, и если прорастет в ней, восстает она с ним для духовного вечного бытия. Сейчас епископ Кирилл также в испытаниях пребывает и о радостях не помышляет никак. Трудно и вообразить ему, что настанет время, когда почитаем будет знатнейшими татарами, исцелит одного из них от нездравия и даже обратит его в веру христианскую. Но буди сие. «А мои-то сыновья? — мысленно взвыл Юрий Всеволодович. — Где они? По какую сторону?..» О себе самом он вовсе не думал, с поистине детской верой утешаясь, что за него все управят и решат по справедливости и милосердию, а ему остается только ждать. Но сердце не покидало сострадание. Он хотел выкрикнуть о нем и… не смел. Он теперь знал, что страсти всем назначены, и знал зачем. Все терпят и молчат. А если бы возопили — потряслася бы сама вселенная. За терпение же и послушание столь великую светоносную любовь приемлют, что мир с его муками — лишь призрак отдаленный. Без испытания нет и воздаяния. За что воздавать, коли неиспытаны? Вот когда он понял древнее речение: о всем благодарите… Как это верно! Без пользы мудрования — нужна лишь простота сердца.

Но как только оно вспоминало о прошлых житейских беспокойствах, становилось темнее вокруг, слышались чьи-то бессвязные восклицания, и наступало томление; смысл, который, казалось, уже открывался, делался зыбким, колеблющимся и невнятным.

Город, сиявший вдали, помутнел и совсем померк.

Юрию Всеволодовичу почудилось, что сам он тонет, не возносится более, а погружается во взбаламученное пространство без опоры.

…Вдруг вспыхнули смоляные бочки вдоль дороги, и трисвечия, висящие в воздухе, осветили город. Видно стало множество народу в белых полотняных одеждах. Иные несли чадящие лучины и сетовали, что им плохо видать. Другие же высоко поднимали пылающие пуки свечей. Тут были ратники в белых рубахах, но без оружия, бояре с потупленными, без гордости, головами. Епископ Митрофан Владимирский поспешал среди всех, нимало ничем не выделяясь, с непокрытыми волосами, в простом подряснике. Только по некогда пышной, до пояса, а теперь подпаленной бороде его и можно было узнать.

Юрий Всеволодович дернулся было поприветствовать его. Но Костя сказал негромко:

— Не до тебя ему.

И тут Юрий Всеволодович увидел своих: как всегда улыбающуюся дочь Феодору, сыновей Мстислава и Всеволода с женами и младшего Владимира с бабкой его Ясыней, которой он, торопясь, на ходу рассказывал:

— Вот и я, как Василько, был прикован слезами матушки своей. Кричала о мне премного, в перси себя бия и власы вырывая и ко мне обращаясь с вопросами и жалобами.

Все они шли, не замечая Юрия Всеволодовича. Иные несли руки за пазухами, иные сложили их крестом.

А над городом разгоралась, переливаясь, Божья небесная дуга — готовилось великое торжество, великое радование и утешение.

— Теперь и мы пойдем, — промолвил епископ Симон.

— Куда?

— Как это — куда? — удивился владыка. — Туда, где отрет Милосердный всякую слезу с очей наших, и смерти не будет уже. Ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет. Ибо прежнее прошло.

И впервые на своем веку, впервые после давней детской исповеди Симону выговорил Юрий Всеволодович:

— Я боюсь. Я даже сам себя не чувствую, в такой пришел страх и ужас.

— Ветхое заменено, страданием воззван и оправдан страдавший, — сказал старший брат.

— Призываются потерпевшие и благоуспешные, измену счастья познавшие и не испытавшие ни в чем неудач, — прибавил Симон.

— Да как же никто не узнает меня? Ни матушка, столь любившая, ни сыновья. Это будет всегда?

— До второго пришествия Господа Иисуса Христа. Тогда будет иное мироздание, и все станем совершенны в полноте естества нашего. Не отчаивайся и надеждою укрепляйся.

И был глас, обширностью и силой грому подобный, нежностью безмерный, ласкою звука несравненный:

— Прежнее миновало. Се творю все новое.

Комментарии

ГЛАДЫШЕВА ОЛЬГА НИКОЛАЕВНА родилась в 1936 году в городе Энгельсе. Окончила Саратовский университет. Работала ва Саратовском телевидении, потом в журнале «Волга». На Нижне-Волжской студии кинохроники в разные годы по ее сценариям снято более девяти документальных фильмов. Автор книги для детей «Слушаю ветер», сборника литературно-критических статей «Почерки», романов «Праздник с дождями», «Жертв и разрушений нет», «Оползень». В соавторстве с Борисом Дедюхиным написаны романы «Соблазн» (о Василии Темном) и «Крест» (об Иване Красном).

Член Союза писателей России. Живет в Саратове.

ДЕДЮХИН БОРИС ВАСИЛЬЕВИЧ родился в 1931 году в д. Сергеевке Тамалинского района Пензенской области. Окончил Горьковский университет. Работал редактором газет «Сахалинский нефтяник», «Молодая гвардия» (Сахалин), потом заместителем главного редактора журнала «Волга». Первый рассказ опубликовал в 1951 году, а в 1961 году выпустил первую книгу. С тех пор издал двадцать книг прозы и публицистики, в их числе романы «Сейнер», «Тяжелый круг», «Чур меня», «В братстве без обиды» и др. По мотивам повестей «Крек» и «Приз Элиты» режиссер Кира Муратова в 1994 году сняла на Одесской киностудии художественный фильм «Увлечения».

Член Союза писателей России, живет в Саратове.

Стр. 9. Сечень — февраль.

Стр. 12. Бустылья — трава, былинки.

Стр. 13. Свеи — шведы.

Стр. 15. Вои — воины.

Ватолах — рабочая грубая крестьянская одежда из толстой ткани.

Стр. 17. Тиуны — тиун — княжеский или боярский слуга, управляющий хозяйством в Древней Руси и русских княжествах XI–XV вв.

Гридни — княжеские дружинники, телохранители князя в Древней Руси (IХ-ХII вв.). Жили в дворцовых помещениях — гридницах.

А ты Калку помнишь? — На реке Калке 31 мая 1223 г. произошло первое сражение русских и половецких войск с монголо-татарскими войсками, закончившееся полным разгромом русского войска.

Стр. 19…твой батюшка — созидатель. — Имеется в виду Всеволод III Большое Гнездо (1154–1212), отец великого князя Георгия, сын Юрия Долгорукого.

Всеволод III подчинил Киев, Чернигов, Рязань, Новгород; в его правление Владимиро-Суздальская Русь достигла наивысшего расцвета.

…князем Андреем Боголюбским… — Андрей Боголюбский (ок. 1111–1174) — князь владимиро-суздальский, сын Юрия Долгорукого. Сделал столицей город Владимир; был убит боярами в своей резиденции — селе Боголюбове.

Стр. 30. Детинец — кремль.

Стр. 36. Калита — кожаная сумка для денег в Древней Руси, носилась на ремне у пояса.

Ольговичи — потомки русского князя Олега Святославича, владевшие уделами в Киевском, Черниговском, Новгород-Северском и других княжествах.

Стр. 46. Лях — поляк.

Угры — обобщающее название родственных по языку народов зауральских манси и хантов, дунайских венгров (мадьяр).

Стр. 55…с двумя заводными… — запасными.

Нойон — название предводителей древних монгольских аристократических родов в XI–XIII вв.

Аланы — иноязычные племена сарматского происхождения, жили в Приазовье и Предкавказье.

Стр. 56. Скоки — кони.

Стр. 57. Понтийское море — Черное море.

Стр. 58. Чапанах — стеганый теплый халат — верхняя мужская одежда у многих кочевых народов.

Стр. 64. …бросая сулицы… — короткие метательные копья с каменными, костяными, металлическими наконечниками.

Черные клобуки — племенной союз остатков тюркских кочевых племен — печенегов, торков, берендеев — около середины ХII в. Защищали южные границы Руси.

Стр. 68. Святополк Окаянный. — Святополк I Окаянный (ок. 980-1019) — князь туровский, киевский, убил своих братьев Бориса и Глеба и завладел их уделами; был изгнан Ярославом Мудрым.

Стр. Ясы — русское название кавказских аланов — предков осетин.

Обезы — абхазы.

Касоги — адыгейские племена.

Обры — древнерусское название аваров — племенного союза тюркоязычных племен.

Стр. 71. Рюриковичи — династия русских князей и русских царей (конец IX–XVI в., последний Рюрикович — царь Федор Иванович), считавшихся потомками Рюрика — начальника варяжского военного отряда, призванного ильменскими славянами княжить вместе с братьями Синеусом и Трувором в Новгород.

Стр. 75. Комоница — лошадь.

Стр. 76. Базыга — старик.

Середовый — среднего возраста.

Стр. 77. Рашня — сеть.

Курева — пыль.

Стр. 78. Повалуша — летняя холодная спальня.

Стр. 86. Кунщик — сборщик податей.

Полюдье — в Киевской Руси объезд князем и дружиной подвластных земель для сбора дани; в Новгородской и Смоленской землях в XII в. фиксированная денежная повинность.

Бортничать — заниматься добычей меда диких пчел из естественных дупел.

Орать — пахать.

Стр.88. Паворози — повязки, ремешки.

Стр. 93. Чудская земля — территория современной Эстонии.

Стр. 95. Узорочье — дорогие, красиво украшенные вещи: золотые и серебряные изделия, шелковые и парчовые ткани.

Стр. 95. Харатия — рукопись.

Стр. 99. Гребты — дела, заботы.

Досужий — умеющий, ловкий, искусный.

Вожеватый — обходительный, вежливый, приветливый.

Стр. 100. Страстотерпцы Борис и Глеб — см. комментарии к стр. 68.

Стр. 102. Мизинные — люди простого звания.

Стр. 104. Векшина — мясо белок.

Стр. 108. Киндячная — обитая красным кумачом.

Стегно — верхняя часть ноги — бедро.

Стр. 110. Таимчище — внебрачный ребенок.

Стр. 113. Брашно — пища, кушанье, еда.

Стр. 118. Колты — золотые и серебряные подвески с эмалью, сканью; присоединялись к головному убору с двух сторон.

Стр. 123. Повойник — старинный русский будничный головной убор замужних женщин, шапочка из ткани.

…Русскою Еленою, второю Ольгою… — имеется в виду жена царя Спарты Менелая — Елена, в греческой мифологии прекраснейшая из женщин.

Ольга (?-969) — княгиня, жена киевского князя Игоря. Ольга подавила восстание древлян, около 957 г. приняла христианство.

Стр. 124…по случаю пострига… — обряд признания ребенка мужчиной, законным сыном и наследником отца, будущим полноправным членом общества.

Стр. 127. Ланиты — щеки.

Ясельничий — конюший, ведающий лошадьми и охотой при древнерусском князе.

Ристалище — площадь для гимнастических, конных и других состязаний, а также само состязание.

Стр. 131. Содомит — гомосексуалист.

Стр. 136. Аксамит — бархат.

Пригоновения — объятия, ласки.

Стр. 143. Огнищанин — хозяин подсеки (огнища) в Новгородской земле, средний и мелкий землевладелец, «княжеский муж».

Стр. 144. Бретьяница — погреб.

Берковец — пуд.

Корчаг — большой глиняный горшок.

Меря — финно-угорское племя; слилось с восточными славянами.

Черемисы — древнерусское названиемарийцев — народа, обитающего в соседних областях Поволжья и Урала.

Стр. 149. Клобук — головной убор монахов, высокий цилиндр без полей с покрывалом.

Корзно — плащ.

Стр. 150. Убрус — старинный русский женский полотенчатый головной убор, платок, полотенце.

Стр. 151. Навье — мертвец, покойник.

Стр. 159. Купно — вместе.

Ромеи — самоназвание византийцев.

Стр. 174. Греческий огонь — зажигательная смесь, вероятно, из смолы, нефти, серы, селитры, применявшаяся в VII–XV вв. в морских сражениях и при осаде крепостей. Сосуды с подожженной смесью метались на корабли или в крепости противника; греческий огонь не гасился водой.

Стр. 175. Вежа — шатер, кибитка, башня.

Стр. 181. Сретение — встреча.

Стр. 189. Акафист — христианское хвалебное церковное песнопение; исполняется стоя всеми присутствующими.

Стр. 195. Русская правда — свод древнерусского права; защита жизни и имущества княжеских дружинников и слуг, свободных сельских общинников и горожан, положение зависимых людей и т. д.

Стр. 201. Кмети — княжеские дружинники.

Стр. 204. Яса Чингисхана — свод законов Чингисхана.

Стр. 216. Ярыжка — обиходное название на Руси беднейшего населения, занимавшегося наемным физическим трудом.

Стр. 217. Хвалисское море — Каспийское море.

Стр. 220. Тропарь — молитвенные стихи и песнопения Православной Церкви в честь какого-либо праздника или святого.

Прокимен — стих, выбранный из Псалтыря к определенному празднику; поется в церкви перед посланиями.

Кондак — короткое православное песнопение на тему праздника.

Стр. 225. Нарочитые — значительные, именитые.

Стр. 228. Нукер — дружинник на службе знати в XII–XIII вв. в Монголии.

Стр. 230. Жемчуг гурмыжский — жемчуг, добываемый в Персидском заливе.

Стр. 239. Перун — бог грозы в славянской мифологии; в IX–X вв. на Руси — покровитель князя и дружины.

Велес — «скотий бог» в славянской мифологии, покровитель домашних животных и бог богатства.

Стр. 240. Несториане — последователи несторианства — течения в христианстве, основанного Несторием, константинопольским патриархом, в 428–431 гг. утверждавшим, что Иисус Христос, будучи рожден человеком, лишь впоследствии воспринял божественную природу; осуждено как ересь в 431 г.

Иоанниты (госпитальеры) — члены духовно-рыцарского ордена, основанного в Палестине крестоносцами в начале XII в.

Ариане — последователи арианства, течения в христианстве, основанного священником Арием в IV–VI вв. Ариане не принимали один из основных догматов официальной христианской церкви о единосущности Бога Отца и Бога Сына (Христа); по учению Ария Христос как творение Бога Отца — существо, ниже его стоящее. Арианство осуждено как ересь.

Стр. 260. Мурины — демоны, духи зла.

Стр. 301. Гонт — еловые, сосновые дощечки, которыми кроют крыши.

Стр. 301. Щапливы — щеголеваты, нарядны.

Стр. 351. Дышащее море — Ледовитый океан.

Стр. 381. Харалужный — стальной.

Стр. 400. Зегзица — кукушка.

Хронологическая таблица

1187 год. У владимирского великого князя Всеволода III Большое Гнездо родился сын Георгий (Юрий).

1207 год. Поход князя Всеволода III на рязанских князей; в походе участвовали его сыновья: Константин, Юрий, Владимир.

1210 год. Киевский князь Всеволод Святославич заключает договор с Всеволодом III. Договор подкрепляется бракосочетанием их детей: Георгий женится на дочери киевского князя.

1212 год. 4 апреля — смерть Всеволода III Большое Гнездо. Всеволод III назначил своим преемником второго сына, Георгия, а не старшего, Константина.

1213 год. Начало усобицы между Всеволодовичами: Константин, Святослав и Владимир выступают против Георгия и Ярослава.

1216 год. 21 апреля — междоусобная битва при Липицах.

Изгнание князя Георгия из Владимира в Городец на Волге. Владимирским князем становится Константин.

1217 год. Константин сажает Георгия в Суздале.

1218 год. Смерть Константина. Георгий возвращается на владимирский престол.

1221 год. Князь Георгий основывает Нижний Новгород.

1224 год. 16 июля — битва на Калке, в которой русские князья потерпели сокрушительное поражение от монголо-татаров.

1228 год. Поход князя Георгия на мордву.

1232 год. Поход князя Георгия на Серенек.

1237 год. Монголо-татары вторгаются в Рязанское княжество.

16–21 декабря — падение Рязани.

1238 год. Январь — падение Коломны, взятие Москвы. В плен попадает сын князя Георгия — Владимир.

7-15 февраля — падение Владимира.

Январь-март — князь Георгий, оставив во Владимире сыновей Всеволода и Мстислава, ушел с племянниками в Ярославскую область. Там он расположился на берегах реки Сити и начал собирать войско против татар.

4 марта — князь Георгий гибнет в битве на Сити.

1

Другие континенты земного пира европейцам XIV века известны не были.

(обратно)

2

По летописным сообщениям, тогда было подряд несколько лет столь неблагоприятных, что хлебные посевы все высыхали («бяше же тогда лето сухо, жито посохло, и лесове, и борове, и дубравы, и болота погаряху, инде же земля горяше»).

(обратно)

3

В настоящее время река называется Кончурой.

(обратно)

4

Хлеб в те времена пекли несоленым, экономя драгоценную соль. Поэтому каждый перед едой подсаливал кусок по своему вкусу. С тех времен идет обычай встречать дорогих гостей хлебом да солью.

(обратно)

5

Пьяна — приток Суры, протекающей по территориям нынешних Ульяновской, Нижегородской областей.

(обратно)

6

Новгородский летописец занес для истории: «… а где наехаша в зажитии мед и пиво, испиваху попьяна без меры и ездять пьяны, поистине за Пьяною пьяны».

(обратно)

7

Слова монастырского летописца. Слово «порты» тогда еще не употребляли в значении «штанов», так называлась всякая одежда; сарафаны были исключительно мужской одеждой.

(обратно)

8

Территория кремля 1367 года была почти равна современной — она не охватывала лишь северо-восточной оконечности треугольника. Объем работ по сооружению кремля, по подсчетам ученых, составлял более миллиона человеко-дней.

(обратно)

9

На месте Кучкова поля ныне Лубянская площадь.

(обратно)

10

Согласно подсчетам Е. Голубинского, основывавшегося на исследованиях Н. Карамзина, это составило не менее 110 пудов серебра.

(обратно)

11

На монете было написано по правилам того времени, без деления на слова: «ПечатькнязявеликогоДмитрия».

(обратно)

12

По нашему исчислению — 1380-е.

(обратно)

13

Известно, что в XIV веке в Западной Европе для содержания одного всадника-воина требовался труд целой деревни (тридцати дворов), а на Руси вооружение ратника — и пехотинца, и всадника — равно было стоимости двух объезженных коней или десяти дойных коров (меч стоил столько же, сколько три коровы, щит с кольчугой — еще шесть коров). Главную ценность составлял металл, и если, кроме обычного вооружения, еще была и стрелонепробиваемая броня для лошади, то общий вес доспехов доходил до трех пудов.

(обратно)

14

В 1347 году Филипп VI Французский публично заявил, что впредь поведет в бой только дворян: от горожан мало проку, в рукопашной схватке они тают, как снег на солнце.

(обратно)

15

Бессермены (басурманы) — представители разных мусульманских народов, буртасы — жители Поволжья, ясы — черкесы и осетины с Северного Кавказа, армяне — из тех, которые жили и торговали на Волге, фряги — итальянцы из Крымских колоний.

(обратно)

16

Способ такого лечения до недавнего времени высмеивался как «знахарский», но кабы относилась наука к народным лекарям повнимательнее, глядишь, может, и пенициллин создали бы много раньше.

(обратно)

17

Слово это издавна находилось в речевом обороте русских воинов и означало пленника, от которого можно расспросами выведать сведения о неприятеле. В частности, в летописи читаем: «…встретиша Василья Тупика, ведуща язык к великому князю Дмитрею Ивановичю. Язык же сановитых мужей царева двора».

(обратно)

18

Эти ближние к Москве-реке ворота давно заложены камнем, видеть их можно и ныне, но слой асфальта столь высоко наложен, что ворота кажутся неправдоподобно низкими, едва в рост человека.

(обратно)

19

Ныне — Спасские ворота, чуть выше Константино-Еленинских.

(обратно)

20

Корды — короткие шпаги; колгари — копья.

(обратно)

21

Общая задержка культурного развития Руси из-за монголо-татарского нашествия сказалась и на оружии: русские доспехи в X–XI веках были лучше западноевропейских, в XII–XIII веках были примерно одинаковыми, но в XIV веке уже уступали по прочности и надежности.

(обратно)

22

По современному времясчислению, примерно с двенадцати и до трех (пятнадцати), а в те времена начало новых суток определялось моментом восхода солнца.

(обратно)

23

Лукоморье — берег Азовского моря.

(обратно)

24

Федор Сабуров — брат прадеда Бориса Годунова.

(обратно)

25

Скудельницы — братские могилы без гробов.

(обратно)

26

Он закончил работу позже. Оклад Евангелия сохранился до наших дней. На лицевой стороне серебряной доски высечено имя Кошки.

(обратно)

27

Этот кубок впоследствии, в 1591 году, был пожалован царем Федором Борису Годунову за спасение Москвы от крымских татар.

(обратно)

28

В восьмом часу по современному счету.

(обратно)

29

Дмитрию Ивановичу 12 октября 1380 года исполнилось тридцать лет.

(обратно)

30

Дмитровская суббота приходилась на разные числа между 18 и 26 октября. Многие обряды устарели, изжили себя, но в Дмитровскую субботу — родительский день — и посейчас русские люди поминают «на поле брани убиенных», «желая им покоя, тишины и блаженной памяти».

(обратно)

31

В те времена Кулишки были окраиной Москвы, теперь здесь площадь Варварские ворота. Церковь Всех Святых, позднее перестроенная, существует и поныне.

(обратно)

32

Истиник — ранее созданный фонд, сбор — вновь выделенные средства в виде строительных материалов, муки и пр.; и то и другое шло на возмещение убытков граждан от пожара, и это было, таким образом, своеобразным страхованием имущества, предусмотренным еще «Русской правдой».

(обратно)

33

В те времена карты ориентировались не на север, а на юг и выглядели, на наш сегодняшний взгляд, «вверх ногами».

(обратно)

34

Корчага — от 18 до 21 литра.

(обратно)

35

Берковец — около 165 литров.

(обратно)

36

Стало быть, примерно в поддень.

(обратно)

37

По другим подсчетам, в Тохтамышево разорение в Москве погибло не менее двадцати четырех тысяч человек.

(обратно)

38

Так называли тогда планету Венеру.

(обратно)

39

Насады — суда среднего (между ладьей и стругом) типа, венцом которых потом стали на Волге расшивы.

(обратно)

40

Полуба — то есть палуба, так назывался настил в насадах; видимо, был очень прочным, потому что, например, кража из-под полубы приравнивалась к краже со взломом, о чем есть соответствующая запись, в частности, в Псковской судной грамоте.

(обратно)

41

Середыш — под этим названием было много островов на Волге, однако нынче не существует ни одного, так как все они оказались затопленными «рукотворными морями».

(обратно)

42

Кокоры — поперечные изогнутые брусья, которые позже стали называться шпангоутами.

(обратно)

43

Мужики вели речь о возникшем на Руси еще при Святом Владимире самобытном произведении русского духа — христовщине, в основе которого лежала мысль о предсуществовании душ и душепереселении, благодаря чему допускалась возможность обожествления любого человека, превращение его и в Саваофа, и в Христа, и в Богоматерь. Толки про Аверьяна имеют реальную историческую основу, и он действительно пал на Куликовом поле. Христовщина оказалась очень стойкой и живучей, несмотря на суровые гонения со стороны официальной церкви, которая рассматривала это движение как еретическое и называла его «хлыстовщиной», считая неприличным употребление имени Спасителя всуе.

(обратно)

44

Киприан повторял ошибку средневековых географов, полагавших, что Кавказские горы тянутся от Индии до Крыма, а Урал — всего лишь один из хребтов великих Кавказских гор.

(обратно)

45

«Именование» одного народа именем другого характерно для европейцев средневековья, и оно не случайно: у азиатских кочевых племен не было строгого национального разделения, а современные монголы и татары имеют к золотоордынцам лишь косвенное отношение.

(обратно)

46

Ныне здесь село Царев Ленинского района Волгоградской Области.

(обратно)

47

Серебряный дирхем был равен 20 копейкам, медный — в десять раз дешевле.

(обратно)

48

Ханбалык — так в те времена назывался Пекин.

(обратно)

49

Очевидно, Тохтамыш имел в виду Василько Константиновича ростовского, который хоть и в самом деле не дюж был телом, но столь духом тверд, что, будучи в плену, не принял ненавистной азиатской пищи да еще и в лицо самому Батыю плюнул.

(обратно)

50

Так называлось тогда Аральское море.

(обратно)

51

В прошлом веке в Московской синодальной ризнице хранился медный перстень, который считался подарком ханши Алексию. Многие сомневались, что Тайдула могла отделаться грошовым даром. Есть свидетельство, что Петр Первый в свое время усмотрел в Чудовом монастыре истинный, золотой перстень, принадлежавший некогда Алексию. Очевидно, затем он исчез и был подменен медным.

(обратно)

52

Исторический термин «Золотая Орда» был принят в России лишь в XIX веке, а до этого не употреблялся ни в летописях, ни в государственных документах. Очевидно, русским людям претило такое название варварской Орды, ибо испокон века это слово прилагалось лишь к прекрасным понятиям: золотой души человек, золотые руки, золотые слова и т. п.

(обратно)

53

У ордынцев саврасая масть была любимой оттого, что их кумир Чингисхан ездил всегда на таких лошадях.

(обратно)

54

Прикол-звезда — так называли на Руси Полярную звезду

(обратно)

55

Украина (Украйна, Окрайна) — так издревле именовали окраинные области Руси.

(обратно)

56

Горбы — так именовались на Руси Карпатские горы.

(обратно)

57

Русское море — так в старину иноземцы называли Черное море.

(обратно)

58

8 (21) сентября 1380 года.

(обратно)

59

Слова Витовта имеют под собой почву. Известно доподлинно, например, что 8 сентября 1380 года на поле Куликовом храбро бились переодетые в мужские одежды, облаченные в воинские доспехи две ростовские княжны — Дарья Ростовская я Антонина Пужбольская.

(обратно)

60

Поприще — мера длины, равная 1150 метрам.

(обратно)

61

Гердарикия — страна городов, так называли Русь скандинавы, хорошо знавшие о прославленных городах: Киеве, Чернигове, Владимире, Новгороде Великом, Ростове, Переяславле-Залесском, Москве.

(обратно)

62

По единодушному признанию современников, Куликовская битва была величайшим сражением в истории Европы до XV века, а по значению ее можно было приравнять только к таким сражениям, как Каталаунское (451 г), спасшее Европу от гуннов, и Турское (732 г.), остановившее продвижение в Европу арабов.

(обратно)

63

Студеное — Белое море.

(обратно)

64

У Михаила Черниговского было пять сыновей, и через них пошли потом знатные княжеские и дворянские династии Волынских, Барятинских, Горчаковых, Долгоруких, Елецких, Звенигородских, Кольцовых-Мосальских, Оболенских, Одоевских и Щербатовых.

(обратно)

65

Позже стали известны все неприглядные поступки этого самозваного духовного владыки, но в то смутное время ему долго удавалось выдавать себя за благородного человека, и даже еще в XVII веке произошел такой казус: один писец, редактируя святцы, занес Пимина в число святых наряду с Алексием и Сергием Радонежским. Так что доверчивость Василия Дмитриевича можно вполне понять.

(обратно)

66

Александр Невский, например, почил в схиме под именем Алексея.

(обратно)

67

Дубье — в значении «борть»; все бортные угодья были уничтожены бурей на Руси в 1302 году.

(обратно)

68

Зачало — так именовалась в славянском церковном употреблении красная строка, которая появилась в богослужебных текстах еще в V веке и которой выделялись отрывки текста — «перикопы».

(обратно)

69

По учению средневековых астрологов, родившиеся под знаком Близнецов были предрасположены «к письменности, науке и знанию».

(обратно)

70

Оконные стекла в те времена были такого качества, что лишь пропускали свет, а видеть через них было невозможно, почти как через слюду или пузырь.

(обратно)

71

Рака — называвшийся так в евангельские времена ковчег с мощами святых угодников в средине века обрел в православной церкви форму монументального гроба, изготовлявшегося, как правило, из украшенного резьбой камня.

(обратно)

72

Законов правописания тогда не существовало, текст писался в сплошную строку, без разделения на слова, так что даже и предлог не отделялся от существительного, к тому же одни же слова могли быть написаны по-разному, из-за неустоявшейся окончательно орфографии.

(обратно)

73

15 августа 1389 года по старому стилю.

(обратно)

74

То, что родные братья имели разные фамилии — обычное явление у русских людей конца XIV века: как раз в этот период шло оформление фамилий из кличек, прозвищ, по отцовским именам, по месту жительства или происхождения, а те, о ком пока нечего было сказать, обходились именами, порой даже и без отчества.

(обратно)

75

Слово «клевета» имело в ту пору два значения: как оболтание и как донос обвинения.

(обратно)

76

Вся местность от Никитских ворот до реки Ходынки принадлежала Владимиру Андреевичу Серпуховскому, а загородный дом стоял на месте нынешней площади Восстания.

(обратно)

77

По современному времясчислению было примерно часов девять утра, так как начало новых суток определялось моментом восхода солнца.

(обратно)

78

Дед Ивана Всеволжского Александр был потомком Рюрика в шестнадцатом колене.

(обратно)

79

Черное море, которое в средние века западные путешественники называли Русским морем, а сами русские — Сурожским.

(обратно)

80

Легенда о том, что Александр Македонский, мать которого была сербкой, а отец русским, выдал русским князьям грамоту, подписанную «златопернатыми буквами», на владение всеми землями от Балтики до Каспия, была очень широко распространена и оказалась сталь живучей, что ее пришлось всерьез опровергать даже Я. М. Карамзину в «Истории государства Российского».

(обратно)

81

Охотничью добычу считалось необходимым закалывать. «Изымав зайца, и ты поколи в горло да выточи кровь, а тетерев или иную птицю съестную изымав, и ты зарежи живу, а которая птица увязла в силце да удавилася, и вы б тое не ели; а заец потому же удавился который в слопцы, и в которое не буди ловушке умреть не заколот, а вы бы того не ели. А у собаки отняв зайца, да заколи, а будеть не жив отымешь, и вымечите собакам. А кто съест таковое удавленное, или звероядину через нашу заповедь, — и написало в правилах святых отец: тот грех в душегубстве равен», — говорилось в одном церковном поучении того времени.

(обратно)

82

Так думал Василий Дмитриевич, однако современные ученые находят, что и слово «князь» исконно русское (по объяснению Б. А. Рыбакова, оно произошло от корня «кънъ» — начало, основа, а другое лингвистическое прочтение еще такое: «конь+яз» = «я на коне»).

(обратно)

83

Немцами на Руси звали тогда не только германцев, но в других иноземцев, не знавших русского языка, бывших «немыми».

(обратно)

84

Прость — прямой, несогнутый; отсюда «простить» — разрешить встать с колен, разогнуться.

(обратно)

85

Драгоценные камни — яхонт, алмаз — крепились на кольцах в гнездах, похожих на лапки жука, возможно, поэтому и сам перстень стал называться жуковиной. Но не менее вероятно, что такое название перстень получил из-за того, что делался не сплошным литым кольцом, а обогнутым вокруг пальца так, что кольца огиба сходились с другой стороны, охватывая перст наподобие лапок жука. А скорее же всего название жуковина печатный перстень ведет еще со времен древних египтян и греков, у которых жук имел символическое значение и изображался на печатках; впоследствии жука не было, на бляшке появились другие изображения, а название осталось.

(обратно)

86

Слово «синий» прочно утвердилось в русском языке лишь в XV веке, а до этого чаще употреблялось слово «милый».

(обратно)

87

Пояса на Руси были важным знаком княжеского достоинства, не случайно Дмитрий Донской в завещании подробно оговорил: «Сыну моему старшему Василью… пояс золот велик с каменьем без ремени, пояс золот с ременем, Макарова дела».

(обратно)

88

Золотыми были ножны, а сабля сама стальная, на одной стороне ее лезвия было написано: «Р. меня сделал», а на другой — «Во имя Божие».

(обратно)

89

«Два ковша по гривенка» — это были любимые ювелирные поделки в Московской Руси той поры.

(обратно)

90

Шапка золотая — эго та самая знаменитая шапка Мономаха. Изготовленная на мусульманском Востоке, она состояла из восьми золотых пластин, которые были покрыты золотой сканью, представляющей цветы, звезды и ветки; внизу шапка имела соболью опушку. Была эта шапка со времен Ивана Калиты просто наследственным сокровищем великих князей московских, в конце XV века ее приспособили для княжеского венчания, а связали с именем Мономаха в начале XVI века.

(обратно)

91

В отца место — выражение это у древних славян означало, что старший в семье является лишь наместником покойного отца, который и после своей смерти остается главою рода. С исчезновением языческого обычая вызывать умерших стремление поддерживать кровный союз привело к тому, что в отца место стало иметь буквальное значение — вместо отца, и в описываемое время на Руси старший брат считался отцом для младших.

(обратно)

92

Впоследствии, когда подросли дети, Евдокия Дмитриевна все же стала инокиней и, как Ульяна и Марья, заслужила даже и соборную память.

(обратно)

93

По средневековым представлениям, характер человека предопределяется положением небесных светил в момент его рождения.

(обратно)

94

В 1930 году на месте Симонова монастыря был построен Дворец культуры ЗИЛа.

(обратно)

95

Верховой седок, ехавший на кореннике или на передней, угонной лошади.

(обратно)

96

Должности конюшего и ухабничего были очень высокими, занимали их люди знатные и в XIV веке, и в более поздние времена (конюшим, например, служил Борис Годунов, а ухабничим при царских поездках был в молодости Дмитрий Пожарский).

(обратно)

97

Словом «трус» в средневековой Руси называлось землетрясение, что неоднократно зафиксировано в летописных сводах.

(обратно)

98

Бани были закрыты в Европе повсеместно по запрету церкви в начале IV столетия, а возродились лишь в XVIII веке. На Руси они существовали непрерывно и назывались «мыльнями», хотя и было в обиходе, что зафиксировано летописцами, слово «баня», означавшее вначале — «теплый источник, ключ, озеро», а затем и помещение с искусственным теплом и горячей водой.

(обратно)

99

Пантелеймон — в переводе с греческого значит «всемилостивый», «жалостливый».

(обратно)

100

Огородники — ремесленники, возводившие ограды, градостроители.

(обратно)

101

Лиса — лукавый человек, корыстный льстец.

(обратно)

102

Кончивати, взяти докончание — заключить договор или мир.

(обратно)

103

Митрополит Алексий — до пострижения боярин С. Ф. Бяконт.

(обратно)

104

Староболгарский язык использовался при богослужениях, позже его стали называть церковнославянским.

(обратно)

105

Рукознание — хиромантия.

(обратно)

106

Звездовещание — астрология.

(обратно)

107

Полушка — четверть копейки.

(обратно)

108

Маковица — верхняя точка Кремля.

(обратно)

109

Неделя — воскресенье, день отдыха, когда нет дел; в сентябрьском 6898 (1390) году этот день приходился на 9 января.

(обратно)

110

Гости — так называли богатых иноземных купцов или их представителей; существовали в Москве Сурожский ряд, Кадинский итальянский торг и западноевропейский торг суконников.

(обратно)

111

Бориско — знаменитый мастер литейного дела, в 1346 году отлил в Москве три больших и два малых колокола.

(обратно)

112

Очи нарочитые — очки, изобретенные в Италии в XIII веке.

(обратно)

113

Здесь сейчас здание универмага «Детский мир».

(обратно)

114

В иных летописях, в частности в Новгородской за 1402 год, январь и февраль просто называются свадьбами.

(обратно)

115

Вином называли и привозные фруктовые и ягодные, и свои хмельные напитки, изготовленные из злаков пшеницы, ячменя, ржи, а воткой (водкой) — мед или квас на воде (крепких напитков вроде современной водки не было, они появились на Руси лишь в XVI веке, что засвидетельствовано много численными письменными источниками).

(обратно)

116

Между прочим, это не средневековый вздор: ученые недавно установили, что древесина арчи (один из видов можжевельника) выделяет фитонциды, которые уничтожают болезнетворных микробов.

(обратно)

117

Рыбий зуб — клык моржа.

(обратно)

118

Сапоги тачались в те времена, по одной колодке, без различия левого и правого.

(обратно)

119

Харалужный — так назывались на Руси до XVI века мечи, ножи и другое холодное оружие из дамасской, булатной стали.

(обратно)

120

Все потеряно (ит).

(обратно)

121

Мясопустная неделя — праздник на Руси еще со времен язычества, получивший в XVI веке название масленицы.

(обратно)

122

Счет дневного времени шел от момента восхода солнца, стало быть, очнулся великий князь, по нашему счету, часов в 7–8 утра.

(обратно)

123

Истиник — ранее созданный фонд, сбор — вновь выделенные средства в виде строительных материалов, муки и пр.; и то и другое шло на возмещение убытков граждан от пожара, и это было, таким образом, своеобразным страхованием имущества, предусмотренным еще «Русской правдой».

(обратно)

124

Обычай этот удержался у русских крестьян до XIX века, а смысл его заключался в том, чтобы новобрачные в час своего «веселья» не могли предаться мысли о смерти.

(обратно)

125

Бяконтов процитировал «Слово Даниила Заточника».

(обратно)

126

Перенесенная потом бездумными переписчиками в другие своды чудовищная эта нелепость сохранилась в опубликованных документах и даже использована некоторыми недобросовестными историками в научных трудах.

(обратно)

127

Ныне на этом месте стоит колокольня Ивана Великого.

(обратно)

128

Частая ссылка на старые и не всегда точные «грамоты» словами «а во се» и породила знаменитое русское «авось».

(обратно)

129

Ферапонт — по-гречески значит «слуга»

(обратно)

130

Русский фунт — вес в одну сороковую часть пуда, или 96 золотников (в переводе на современную меру — чуть больше 409 граммов).

(обратно)

131

Алтын — три копейки.

(обратно)

132

По сказаниям русских летописцев, а также по некоторым иностранным источникам, апостол Андрей проповедовал в Древней Руси, бывал около нынешнего Киева, где водрузил крест, доходил до Новгорода и села Грузина (Друзина), где поставил свой жезл.

(обратно)

133

Безумными людьми называли тогда тех, кто допускал обман в производстве денег; совершенно фальшивых, поддельных монет Русь тогда еще не знала, они появились в стране лишь в XVII веке — пришли с западной интервенцией.

(обратно)

134

Свое название повалуша — высокая башнеобразная постройка в несколько этажей («многожильная») с парадными горницами — получила от слова «повал», что означало выпуски бревен над нижними венцами дома.

(обратно)

135

Фреска 1378 года с изображением Авеля кисти Феофана Грека сохранилась до наших дней.

(обратно)

136

Сенями называли тогда еще крытую галерею верхнего этажа, а в значении прихожей это слово стало употребляться лишь в последующем веке.

(обратно)

137

Рукав — род муфты для согревания рук, шился из мягкой ткани длиной до девяти вершков.

(обратно)

138

Новый союз — Новый завет (Евангелие).

(обратно)

139

Вполне возможно, что Феофан был прав: слова «верблюд» и «канат» в греческом написании разнятся всего одной буквой, так что переводчику очень просто было ошибиться, а потом уж неловким посчитали править текст священной книги.

(обратно)

140

Владимирская дорога — дорога из Москвы на Владимир, ныне шоссе Энтузиастов.

(обратно)

141

Окрик — мера длины, равная примерно тремстам метрам.

(обратно)

142

Трон — так называли в средние века созвездие Кассиопеи.

(обратно)

143

Воронцово поле — село принадлежавшее знатным боярам Воронцовым-Вельяминовым, при Дмитрии Донском последний московский тысяцкий Вельяминов умер монахом и завещал село Андрониковой обители.

(обратно)

144

Слово «еврей» в переводе значит «переселенец».

(обратно)

145

Хотьковский монастырь был тогда одновременно мужским и женским.

(обратно)

146

Нищенствовать, просить милостыню — значило воспевать о милостыне, а не просто побираться. И это касалось не только придворных (верховных) нищих, но и бродячих, бездомных, которые, когда просили милостыню, тоже непременно пели, притом пели исключительно духовные стихи.

(обратно)

147

«Черная смерть» — моровая язва была на Руси в 1353 году.

(обратно)

148

В Троицкой летописи читаем: «Преставися Данило Феофанович, нареченный в мнишеском чину Давыд, иже бо истинный боярин великого князя и правый доброхот, служаще бо государю безо лести в Орде и на Руси паче всех и голову свою складаше по чужим странам, по незнаемым местам, по неведомым землям. Многы труды понес и много истомы претерпе, егда бежа из Орды и тако угоди своему господеви, и тако тогда великыи князь любве ради иже к нему на погребении его сжаливси по нем прослезися, и тако плака на много час…».

(обратно)

149

Радуница — день поминовения усопших во вторник послепасхальной недели; в том году она приходилась на 20 апреля (3 мая по новому стилю).

(обратно)

150

Так летописец отметил факт появления кометы в небе Москвы весной 1382 года.

(обратно)

151

В XVI веке в Новгороде был поставлен храм святого Пантелеймона, который был более известен под именем Николо-Кочановской церкви, так как здесь почивали под спудом мощи юродивого Николая Кочанова.

(обратно)

152

Ектения — по-гречески «усердие».

(обратно)

153

Василий Дмитриевич не мог знать тогда точно, но в подозрениях своих был прав: впоследствии выяснилось, что донос патриарху Антонию сделал посланный Киприаном в Константинополь Дмитрий Афинянин.

(обратно)

154

Криптография — от греческого «крипто» — тайна.

(обратно)

155

Полуночные страны — так русские летописцы, начиная с Нестора, называли остров Врангеля, полуостров Таймыр и окрестные им земли.

(обратно)

156

Татарские воронихи — чибисы, называемые также и пигалицами.

(обратно)

157

Основанная Иаковом Железноборовским обитель затем стала довольно крупным мужским монастырем; в нем был пострижен Григорий Отрепьев.

(обратно)

158

Троицкое подворье — первое собственное строение иногороднего монастыря в Московском кремле, что свидетельствовало о той большой роли, которую играла эта обитель в жизни Руси того времени; позже от названия подворья получили название Троицких и кремлевские ворота, находившиеся в восемнадцати саженях; ныне на месте подворья Оружейная палата.

(обратно)

159

Ильин день — 20 июля, стало быть Василий Дмитриевич собрался ехать 16-го.

(обратно)

160

Кафа — город в Крыму, ныне Феодосия.

(обратно)

161

Сурож — город в Крыму, ныне Судак.

(обратно)

162

Укек — третий по величине город Золотой Орды, ныне южная окраина города Саратова, путь сюда из Москвы проходил по малозаселенным и бездорожным землям — через леса и степи а потому был долгим, кружным.

(обратно)

163

Наручадь — золотоордынский город, построенный на месте более древнего мордовского поселения, ныне город Наровчат Пензенской области.

(обратно)

164

Таврика — Крымский полуостров, где устраивалась иногда зимняя ставка хана Золотой Орды.

(обратно)

165

Еткара — древнее поселение на реке Иткара, притоке Медведицы, впадающей в Дон; ныне город Аткарск Саратовской области.

(обратно)

166

Даруга московский —так в Орде называли крупных чиновников, ведавших сношениями с русскими княжествами.

(обратно)

167

Солхат — зимняя ставка хана в Крыму, ныне город Старый Крым, близ Феодосии.

(обратно)

168

Тана — ныне город Азов.

(обратно)

169

В этом своем рассуждении Тебриз был не совсем не прав: в самом деле, предками ногаев были не только остатки разгромленных Батыем племен половцев, степных аланов и среднеазиатских тюрков, но и жители окраины Руси.

(обратно)

170

Максим имел в виду слово, имевшее несколько иное написание и произношение, родственное словам «черта» и «черт», а не «щур».

(обратно)

171

Персидские яблоки — апельсины, цитроны — лимоны.

(обратно)

172

«Много чести приим от царя, якоже ни един от прежних князей» (Ермолинская летопись).

(обратно)

173

Василий I был государем Руси 36 лет.

(обратно)

174

«Пляска осы» — средневековая разновидность современного стриптиза.

(обратно)

175

Мещерский городок — ныне город Касимов.

(обратно)

176

Основание монгольской юрты делилось на 12 частей, каждой из которых был присвоен один из знаков восточного зодиака: мышь, бык, тигр, заяц, дракон, змея, конь, баран, обезьяна, петух, собака и свинья. Каждое деление заключало в себе два часа. Знаки мыши и зайца разделяли три деления, стало быть, Тохтамыш и Василий Дмитриевич беседовали 6 часов (от 12 до 18).

(обратно)

177

Воскресенская церковь Спасского монастыря была перестроена и обновлена в XVII–XVIII веках.

(обратно)

178

Существует в Коломне и поныне, но перестроен в 1672 году.

(обратно)

179

Память Дмитрия Солунского — 26 октября, Дмитрий Иванович Донской родился 12 октября.

(обратно)

180

Кизил — от латинского cornum; так называли на Руси камень сердолик, имевший еще и библейское наименование — сард (от названия столицы Ливии — Сардис).

(обратно)

181

Как память о тех слободах, получавших названия по направлениям дорог, сохранились поныне в Москве улицы с соответствующими названиями; некоторые, впрочем, позднее были переименованы.

(обратно)

182

Об этом вале со рвом служит ныне памятью часть бульварного кольца от Кропоткинских ворот до Сретенских.

(обратно)

183

Ростовщик (резоимец) дал Соту рубль под проценты (рост) из расчета 20 копеек (на пять шестой) в год.

(обратно)

184

Камень — Уральские горы.

(обратно)

185

Дирхем медный равнялся двум копейкам.

(обратно)

186

Радонеж — ныне село Городец в Дмитровском районе Московской области.

(обратно)

187

Курмыш — ныне село в Нижегородской области, слово «курмыш» в мордовском языке означало «беспорядочное расположение домов».

(обратно)

188

Благовещенский собор до наших дней сохранился лишь как более позднее строение XVII века, прежний его облик, который он имел в XIV веке, мы можем себе представить по изображению на створе киота иконы Алексия Митрополита.

(обратно)

189

Между прочим, соображение, что колокольным звоном можно предотвратить беду не совсем предрассудок, русские летописи и западные хроники средневековья отмечают разные случаи, когда крестьяне создавая на земле резкий и сильный шум, в том числе ударяя в колокола, отгоняли в сторону грозовые облака.

(обратно)

190

Никифор имел в виду предательство киевского воеводы Блуда, жившего в X веке; Блуд изменил своей присяге князю, за что много веков порицался в народе.

(обратно)

191

Лаврентьевская летопись составлялась в 1377 году для великого князя Дмитрия Константиновича по благословению Дионисия, процитированных Евфросином слов в ней не содержится, они взяты из другого источника.

(обратно)

192

Козерог — 9 декабря, начало крепких морозов, а Овн — 8 марта, начало весенней распутицы.

(обратно)

193

Цены указывались из расчета, что полтина серебром равна пятнадцати гривнам.

(обратно)

194

Все приведенные наблюдения очевидцев изложены в «Новгородской первой летописи старшего и младшего изводов», и нет оснований подозревать летописцев в том, что они преувеличивали.

(обратно)

195

Чертольское урочище — московский посад недалеко от Кремля, в XVII веке тут была поставлена сторожевая семиверхая башня, позже сооружен в честь победы над Наполеоном храм Христа Спасителя.

(обратно)

196

Понятие «булат» появилось на Руси в XV веке, а раньше оружие, изготовленное из этого сорта стали, называлось харалужным.

(обратно)

197

Игнат цитировал «Слово о полку Игореве».

(обратно)

198

Сын Василия Дмитриевича Георгий прожил и в самом деле недолго — пять лет.

(обратно)

199

Восторженные слова Феофана Грека о врожденном чувстве красоты у русских зодчих не были преувеличением. Немецкий монах Теофил в трактате «О различных ремеслах» приводит список стран, чьи мастера прославились в определенном виде искусства, домонгольская Русь стоит на втором месте (сразу же после Византии), а затем уже следуют арабы, итальянцы, французы и немцы.

(обратно)

200

Ныне находится в Государственной Третьяковской галерее.

(обратно)

201

Хранится во Владимиро-Суздальском музее-заповеднике.

(обратно)

202

Хранится в Государственной Третьяковской галерее.

(обратно)

203

Слово «берегиня» уцелело в ряде диалектов, а на русской Севере и поныне вырезают на досках и вышивают на полотенцах крылатых дев, сирен-«фараонок», называя их берегинями.

(обратно)

204

Ныне тут стадион «Лужники».

(обратно)

205

Имя Дмитрия Донского, победителя Куликовской битвы, стало символом не только для его современников. Например, Иван Грозный, связывая значение взятия Казани 11 октября 1552 года с победой над Мамаем, назвал своего родившегося тогда сына Дмитрием в честь первого победителя татар.

(обратно)

206

Железным Хромцом звали Тимура: в тюркских языках слово Тимур (темир, темур) означает «железо», а хромым он стал после ранения в 1362 году; от персидского «Тимур и ланг» (Тимур Хромец) произошло прозвище Тамерлан. А прозвище Аксак — от татарского слова, означающего в переводе «хромой». Стремясь соединить развалившуюся державу Чингисхана, Тимур стал именовать себя «гурганом», то есть зятем дома Чингисхана (он был женат на двух женщинах-чингкзидках).

(обратно)

207

Тот меч имел длину 152 сантиметра.

(обратно)

208

Не здесь ли таится исток верования предков наших об авторстве Владимирской Богоматери: святого Луку знал каждый христианин а патриарха лишь церковные круги.

(обратно)

209

Место это названо было в честь счастливой встречи иконы Сретенкой, от нее шла к Кремлю улица Сретенская же (в XVII веке переименованная в Никольскую, по названию башни Кремля, от какой улица брала начало; Никольская переименовывалась в улицу 25 Октября, ныне ей возвращено исконное имя).

(обратно)

210

Территория современного Афганистана.

(обратно)

211

Русская православная церковь и по сей день празднует 26 августа Сретенье Владимирской иконы Пресвятой Богородицы в память спасения Москвы от нашествия Тамерлана в 1395 году.

(обратно)

212

Хаджи-Тархан — ныне Наримановский район Астрахани на правом берегу Волги.

(обратно)

213

Кучково поле — ныне Лубянская площадь (бывш. Дзержинская); по валу и рву, когда они были окончательно ликвидированы в 1830 году, прошло Садовое кольцо с бульварами Тверским, Петровским, Сретенским, Покровским, Яузским.

(обратно)

214

Бал-чех — по-татарски значит «грязь»; ныне тут улица Балчуг.

(обратно)

215

Речь идет о циферблате, который назывался просто кругом и делился на 17 частей по числу часов наиболее продолжительного летнего дня (началом суток считался час восхода солнца), а поскольку в древнерусском алфавите не было цифр, вместо них употреблялись соответствующие буквы.

(обратно)

216

Пысой говорил об основанном Евдокией Дмитриевной в 1393 году в Кремле, возле Чудовой обители, Вознесенском монастыре для безутешных вдов, потерявших своих супругов на поле Куликовом и в других ратях. Позднее монастырь этот стал усыпальницей великих княжон, цариц и царевен. В 30-е годы нашего века он вместе с древним Чудовым монастырем был «разобран» с помощью взрывов, на месте их построена школа красных командиров имени ВЦИК.

(обратно)

217

Неточная цитата из Евангелия от Матфея: «…где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них».

(обратно)

218

митрополит Фотий служил всенощную в Успенском соборе Кремля. — Митрополит Киевский и всея Руси Фотий родом из Пелопоннеса; в 1409 г. прибыл в Киев, 22 марта 1410 г. — в Москву. С первых же шагов ему пришлось заботиться об установлении мирных отношений с великим князем Литовским Витовтом (см. коммент. к с. 17), Способствовал прекращению ереси стригольников, старался предупреждать междоусобия. Скончался в 1431 г., оставил после себя большое число поучений и посланий. Признан святым, мощи его почивают под спудом в Успенском соборе.

Успенский собор в Московском Кремле основан в 1326 г. Иоанном Калитой по совету святителя Петра, митрополита Московского; перестроен после 1474 г.

(обратно)

219

Прокимен — название стихов, произносимых чтецом или диаконом и повторяемых пением на клиросе перед чтением Апостола, Евангелия или Паремии; в их содержании кратко выражен смысл или последующего чтения или службы дня; великие прокимены содержат три стиха, положены только на великие праздники Господни.

(обратно)

220

Симеон Богоприимец — старец, принимавший в храме новорождённого Иисуса Христа. Святым Духом ему было предсказано, что он не умрёт, пока не увидит Мессию (Христа) Господня. Его хвалебная песнь при виде младенца Иисуса в Иерусалимском храме «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром…» — вошла в литургию (Лк. 2:25–35).

(обратно)

221

Солея (церк.) — возвышение, ступень под клиросами и перед алтарем.

(обратно)

222

А время тебе до ухода на ниву Божию-семь семидесятидневных седмиц. — «Жив же Фотий по явлении лето едино вмесяца три и дний 20» Грамота Фотиева «О явлении ангела Фотию митрополиту». — В Книге степенной царского родословия… Цит, по: Карамзин Н. История государства российского, т. V. M.Наука, 1993, с. 342).

(обратно)

223

Когда ордынский царевич Талыч… — В 1411 г. князь Даниил Борисович призвал к себе татарского царевича Талыча и послал вместе с ним во Владимир тайно боярина Семёна Карамышева. Татары и дружина Даниилова подкрались к городу, когда все жители спали, взяли посады и пожгли их.

(обратно)

224

…поставил обыдёнкой малый деревянный храм… — то есть в один день, за сутки.

(обратно)

225

Великий князь Василий Дмитриевич — Василий I Дмитриевич (1371–1425), великий князь Московский с 1389 г., сын Дмитрия Донского, отец Василия II Тёмного. Присоединил к Московскому Великому княжеству Нижний Новгород, Муром, Вологду и земли коми. Успешно боролся с Великим княжеством Литовским и татаро-монголами.

(обратно)

226

…когда умер святитель Алексий… — Алексий — митрополит, святитель и всея Руси чудотворец; р. в конце XIII в. (между 1293–1298), скончался в 1378 г. и был погребён в Чудовом монастыре, где находится его рака с мощами. Прославился своею государственной деятельностью и чудесами: особенно известно излечение от слепоты ханши Тайдулы. Был опекуном малолетнегоДмитрия (будущего Донского). Перевёл с греческого на славянские язык Новый Завет.

(обратно)

227

…а нового ставленника Византии Киприана великий князь Дмитрий Донской, признавать не хотел. Святитель Киприан, уроженец Литвы, жил долго на Афоне и служил чиновником у патриарха константинопольского, который лично поручил ему разобрать спор литовского князя Ольгерда и московского митрополита Алексия. Искусной политикой добился собственного назначения митрополитом Киевским и Литовским, а затем, после смерти св. Алексия, митрополита Московского, сделаться митрополитом Всероссийским, но не был признан великим князем Дмитрием Иоанновичем (Донским), Был торжественно встречен на Москве 23 мая 1381 г., но Дмитрий Донской изгнал его и позже заменил Пименом. Тем не менее, после четырнадцатилетних мытарств Киприан по неведомым причинам стал во главе Русской Церкви в 1389 г. Скончался в 1406 г., погребён в Успенском соборе, причислен к лику святых. Дмитрий Донской (1350–1389), великий князь Московский (с 1359) и Владимирский (с 1362), сын Ивана II красного (Кроткого). Возглавил вооружённую борьбу русского народа против татаро-монгольских полчищ. После Куликовской битвы 1380 г. (в верховьях Дона), завершившейся разгромом врага, получил прозвание Донской. Проявил выдающийся талант полководца. В его княжение Москва утвердила своё руководящее положение в русских землях.

(обратно)

228

…предъявить на третьем небе. — В то время как в позднейшем иудаизме число небес остановилось на семи, в Библии ещё нет его твёрдого определения. Апостол Павел говорит о третьем небе, до которого он был восхищён (2 Кор. 12:2); это третье небо соответствует раю (2 Кор. 12:4).

(обратно)

229

…великий князь Литовский Витовт… — Витовт (Витаутас) (1350–1430), великий князь Литвы с 1392 г. Трижды вторгался в Московское княжество (1406–1408), захватил Смоленск. Один из организаторов разгрома немецких рыцарей в Грюнвальдской битве 1410 г.

(обратно)

230

Фотий… решил предпринять путешествие в Вильну… — Описываемые события относятся к 1414 г.

(обратно)

231

Гребта — забота, опасенье, раздумье, попеченье.

(обратно)

232

…Окончил Василий Дмитриевич своё земное существование… оставив престол десятилетнему сыну Василию. — Василий I скончался в 1425 г, Василий II Васильевич (Тёмный) родился в 1415 г., занял престол в силу нового порядка престолонаследия — по отцу, а не по старшинству.

(обратно)

233

……послал в Звенигород к брату Василия Дмитриевича Юрию… — Юрий (Георгий) Дмитриевич, великий князь Московский, князь Звенигородский, Дмитровский, Галицкий и Рузский, сын вели кого князя Дмитрия Донского, дядя Василия II Васильевича (Тёмного), вёл войну с Василием II за великое княжение, отстаивая право наследования престола по старшинству.

(обратно)

234

…накануне праздника Рождества Иоанна Предтечи. — Великий праздник, отмечаемый 24 июня (7 июля) — в честь Иоанна Крестителя, выступившего предтечей Мессии.

(обратно)

235

…которого царь пожалует, тот будет князь великий… — В те времена вопрос о великом княжении решался царём ордынским.

(обратно)

236

Докончание — конечные условия, подпись договора, грамоты. Упомянутое докончание составлено в 1428 г.

(обратно)

237

В каменной крепости Троки… — ныне город Тракай (Литва).

(обратно)

238

Романея — сладкая настойка на фряжском вине.

(обратно)

239

Три года назад Витовт… предпринял поход на земли Великого Новгорода. — Этот поход состоялся в 1426 г.

(обратно)

240

Ступенки — здесь: обувь без запятника, туфли для дома.

(обратно)

241

…почил в Боге знаменитый изограф Андрей Рублёв, — Рублёв Андрей (ок. 1360–70 — ок. 1430), русский иконописец, крупнейший мастер московской школы живописи. Участвовал в создании росписи и икон многих соборов, в т. ч. старого Благовещенского в Москве (1405), Успенского во Владимире (1408), Троицкого в Троицко-Сергиевой лавре (1425–1427) и др.

(обратно)

242

…видел владыку не только в сакосе и митре… — Сакос- архиерейское верхнее облачение, заменяющее фелонь, одинакового значения с последней. В христианской церкви сакос был одеждой покаяния; облачаясь в него, архиерей должен был не превозноситься высотою своего служения, а вспоминать унижение и смирение Спасителя. В Русской Церкви сакос известен как раз со времён митрополита Фотия, который привёз его с собой из Греции. Митра — архиерейская или архимандритская шапка при полном облачении.

(обратно)

243

Привёз владыке… спил Мамврийского дуба… — Мамре (или Мамврия) — роща в Хевроне, названная так по имени аммореянина Мамре (Мамрия); здесь у дуба Мамврийского явились Аврааму три Странника; в этой же роще погребены в пещере Авраам и Сара, Яков и Исаак с жёнами.

(обратно)

244

Кормчая книга — сборник правил Церкви и касающихся её государственных постановлений; перешла к нам из константинопольской церкви после принятия христианства.

(обратно)

245

Авва — «отец» (арамейское слово), Авва Исайя — здесь: православный монах, один из авторов «Добротолюбия», Жил отшельником в одной из пустынь Египта в IV в. н. э.

(обратно)

246

Но когда наступает час успения… — Успение — кончи на или смерть вообще; в церковном значении — смерть с надеждою на воскресение.

(обратно)

247

Воздух — на языке богослужебном: покров, который возлагается на дискос и чашу; также знаменует как бы камень, приваленный ко гробу Господню.

(обратно)

248

Мамоха — любовница.

(обратно)

249

…борьба Изяслава Мстиславича с дядей Юрием Долгоруким… — Изяслав II Мстиславич (ок. 1097–1154), князь влади-миро-волынский (с 1134), переяславский (с 1143), великий князь киевский (с 1146), внук Владимира Мономаха. Участник многих феодальных усобиц. Призванный на престол киевлянами, он нарушил этим права родных дядей Вячеслава и Юрия. Высоко ценя свои личные достоинства, он не думал о том, на чьей стороне право, считая, что «не место идёт к голове, а голова к месту». Юрий Долгорукий (младший сын Владимира Мономаха) предъявил свои права, произошла упорная борьба за Киев. Изяслав, дважды изгоняемый Юрием из Киева, не желал уступать ему и отдал Киев старшему дяде Вячеславу Владимировичу и под его именем правил Киевом до своей смерти. Только после его кончины Киев перешёл к Юрию Долгорукому, который прокняжил в нём всего три года.

(обратно)

250

Успенский пост — в честь Пресвятой Богородицы, продолжается с 1 по 15 августа (ст. стиля). По строгости приближается к Великому посту.

(обратно)

251

Игорь Рюрикович (? — 945) — великий князь Киевский с 912 г, Был убит древлянами за то, что хотел взять двойную дань.

(обратно)

252

…сын его Святослав… — Святослав I (? — 972), князь Киевский с 957 г. Вёл много войн, разгромил волжских болгар, победил хазар, покорил вятичей и наложил на них дань. После смерти своей матери Ольги разделил русскую землю между тремя своими сыновьями Ярополком, Олегом и Владимиром и уехал в Болгарию, но после упорной борьбы византийский император Иоанн Цимисхий заставил его удалиться. Возвращаясь с остатками своей дружины в Киев, он был убит печенегами у днепровских порогов.

(обратно)

253

Ярополк Святославич — Ярополк I (? — 980), князь киевский с 972 г. После ссоры с братьями стал единственным правителем всей Русской земли. Его брат Владимир вооружился против него; ещё до похода на Ярополка завоевал Полоцкое княжество, умертвил князя Рогвольда и женился на его дочери Рогнеде, считавшейся невестой Ярополка. После этого Владимир пошёл на Киев. Ярополк был убит вследствие измены воеводы Блуда, видавшего его Владимиру.

(обратно)

254

Изяслав Ярославич (1026–1078) великий князь киевский с 1054 г. Изгонялся из Киева (народным восстанием в 1068 г. и братьями в 1073), возвращал власть с помощью иностранных войск, погиб в борьбе с Олегом Святославичем и Борисом Вячеславичем; в его княжение на юге России объявились половцы, совершая частые набеги.

(обратно)

255

Андрей Богомобский (ок. 1111–1174) — князь владимиро-суз-дальский с 1157 г., сын Юрия Долгорукого, внук Владимира Мономаха. Княжил единодержавно, не раздавая уделов ни братьям, ни сыновьям. В 1169 г. отдал Киев своему брату Глебу, а сам, приняв титул великого князя, остался жить во Владимире. Он украсил его богатыми храмами, в т. ч. знаменитым собором в честь Успения Богородицы. С тех пор Киев потерял значение стольного города. Был убит в результате заговора бояр, сетовавших на его чрезмерную строгость и самовластие.

(обратно)

256

Юрий Всеволодович (1188–1238) — великий князь владимирский в 1212–1216 гг. и с 1218 г. При нём было первое нашествие татар под предводительством Чингисхана. В 1221 г. заложил Н. Новгород. Потерпел поражение и погиб в бою с татаро-монголами на берегах реки Сити.

(обратно)

257

Александр Невский (1220–1263) — князь новгородский в 1236–1251 гг., великий князь Владимирский с 1252 г. Сын Ярослава II, Прославился как мудрый и мужественный правитель Русской земли, выдающийся государственный деятель и полководец. Победами над шведами (Невская битва, 1240) и немецкими рыцарями (Ледовое побоище, 1242) обезопасил западные границы Руси. В 1252 г. укрепился на великокняжеском владимирском престоле. Полную покорность хану считал единственным средством спасти отечество, а потому ездил в Орду с богатыми дарами. Умелой политикой ослабил тяготы татаро-монгольского ига. Умер, возвращаясь из Орды, куда ездил просить помилования для бояр, взбунтовавшихся против ханских баскаков. Причислен Церковью к лику святых.

(обратно)

258

Михаил Тверской — Михаил II Ярославич (1271–1318), князь тверской с 1285 г., великий князь Владимирский в 1305–1318 гг.; племянник Александра Невского. Боролся со своим племянником Юрием Даниловичем Московским за великое княжение. Юрий Данилович женился на Кончаке — сестре золотоордынского хана Узбека, а позже обвинил Михаила Тверского в отравлении Кончаки, которая умерла в плену у тверского князя. Михаил был зверски замучен в Орде в присутствии Юрия, который и получил от хана ярлык на великое княжение.

(обратно)

259

Юрий Данилович Московский — Юрий III Данилович (конец 70-х — начало 80-х гг. XIII в.- 1325 или 1326) — князь Московский с 1303 г. Боролся с Тверью за великое княжение. Женитьбой на сестре хана Золотой Орды Узбека укрепил свою власть; убит Дмитрием Тверским, сыном Михаила Ярославича, в Золотой Орде. За такое самоуправство хан казнил Дмитрия Тверского.

(обратно)

260

…пронзительно посвистывали щуры… — Здесь щур небольшая птичка из породы ласточек, стриж, который гнездится в земляных обвалах на берегах рек и оврагов.

(обратно)

261

Ферязь — 1) мужское длинное платье с длинными рукавами, без воротника и перехвата; 2) женское платье, застёгнутое донизу.

(обратно)

262

Иордань — место для водоосвящения в дни храмовых праздников перед литургией; также, например, иордань — крещенская прорубь, вырубаемая во льду для освящения воды в праздник Крещения, (от названия реки Иордан — самой большой реки в Палестине; в Иордане был крещён Иисус Христос).

(обратно)

263

Мовник — мыльщик, парщик.

(обратно)

264

Госпожинки — так в просторечии именуется Успенский пост.

(обратно)

265

Заводные лошади — запасные верховые лошади.

(обратно)

266

Раменный лес- 1) лес, соседний с полями, пашней; 2) (кост., ряз.) смешанное чернолесье; 3) густой тёмный лес, глушь лесная без дорог.

(обратно)

267

Улу-Махмет (?-1445), хан Золотой Орды, основатель Казанского ханства, внук Тохтамыша. Совершил рад походов на Русь.

(обратно)

268

Скиния — шатёр.

(обратно)

269

Свидригайло (?-1452) — великий князь Литвы в 1430–1432 гг. Младший брат Ягайло.

(обратно)

270

…Алексий приезжал в Орду… и излечил ханшу Тайдулу. См комм. к стр.16

(обратно)

271

…был великий князь Иван Калита, потом Симеон Гордый, за ним Иван Второй Красный… — Иоанн I Данилович Калита (? — 1340), князь Московский с 1325 г., великий князь Владимирский с 1328 г. Заложил основу экономического и политического могущества Москвы. При нём резиденция русского митрополита перенесена из Владимира в Москву. Симеон Гордый (?-1353), старший сын Калиты Симеон Иоаннович; отличался строгим характером. За повелительное отношение прозван Гордым. К его княжению относится начало Троицкой лавры. Княжил с 1340 г. Умер бездетным от морового поветрия. Иоанн Красный — Иван II Иванович Красный, или Кроткий (1326–1359), великий князь Владимирский и Московский с 1353 г.; второй сын Ивана Калиты, брат Симеона Гордого.

Далее в книге назван Дмитрий Донской, но если придерживаться точной хронологии правления князей, то нужно назвать перед ним и Дмитрия Константиновича Суздальского (1323 или 24–1383), волею хана назначенного в преемники Иоанну II Красному. После нескольких лет неудачной борьбы с Москвою уступил престол юному Дмитрию Иоанновичу (будущему Донскому), которому московские бояре выхлопотали в Орде ярлык на великое княжение.

(обратно)

272

Магомет — устаревшая транскрипция имени основателя ислама Мухаммеда.

(обратно)

273

Тёмник — военачальник над большим войском, тмо-начальник, десятитысячник.

(обратно)

274

Корзно — верхняя одежда, зипун.

(обратно)

275

Благовещение Пресвятой Богородицы — один из великих богородичных праздников христианской церкви, приходящийся на 25 марта (7 апреля). Входит в число двунадесятых непереходящих праздников. Вербное Воскресение, или Вход Господень в Иерусалим, двунадесятый переходящий праздник на шестой неделе Великого поста — в память входа Господня, начавшегося с Елеонской горы в Иерусалим, где вскоре после воскрешения Лазаря сестра его Мария помазала ноги Иисуса миром и отёрла их своими волосами.

(обратно)

276

Повелеваю тебе в знак покорности подвести коня великому князю… — древний азиатский обычай, которым означалась власть государя верховного над другими князьями.

(обратно)

277

Столец (стар, церк.) — сиденье, стул, скамья или табурет.

(обратно)

278

Червчатый — багряный, багровый, ярко-малиновый.

(обратно)

279

…возле угловойСвибловой стрельницы… — угловая башня в Кремле, в устье реки Неглинной, стояла возле двора знатных бояр Свибловых; позже эта башня получила название Водовзводной, поскольку в ней установили водоподъёмную машину.

(обратно)

280

Филиппов пост, иначе Рождественский, предваряет праздник Рождества Христова, продолжается 40 дней. Называется так, ибо в день его начала, 14(27) ноября празднуется память апостола Филиппа. Длится с 15(28) ноября по 24 декабря (6 января). Богоявление, иначе Крещение Господне — великий двунадесятый непереходящий праздник, отмечается 6(19) января, в этот день воспоминается крещение Иисуса Христа в водах Иордана. Красная горка — первое воскресенье после Пасхи.

(обратно)

281

Ягайло Владислав (ок. 1350–1434) — великий князь Литовский в 1377–1392 гг., король польский с 1392 г.

(обратно)

282

Взрызнуть — вспылить, вспыхнуть, осерчать.

(обратно)

283

Татаур — широкий, иногда шитый золотом боярский пояс.

(обратно)

284

Чертожное место — возвышенное место, брачное место.

(обратно)

285

Пенязь — чеканенная бляшка.

(обратно)

286

Крылос, то же, что и клирос: место в церкви для певцов.

(обратно)

287

…делать обыкли… — приноровились, взяли в привычку.

(обратно)

288

…люди мизинные… — малые (ср.: мизинец).

(обратно)

289

Русская правда — свод древнерусского феодального права, включает: Правду Ярослава Мудрого, Правду Ярославичей, Устав Владимира Мономаха и др. Сюда входили: защита жизни и имущества дружинников, положение феодально зависимых людей и т. д.

(обратно)

290

Фрякаться- поднимать нос, задаваться, важничать.

(обратно)

291

Аред — неправедное создание, злой, ехидный, скряга, брюзга и т. д.

(обратно)

292

Лепшие люди — лучшие.

(обратно)

293

Котора- вражда, ссора, распря.

(обратно)

294

Опашень — летняя верхняя мужская одежда, широкий долгополый кафтан с короткими и широкими рукавами.

(обратно)

295

Охабнем — т. е. подобно охабню: верхней длинной одежде с прорехами под рукавами.

(обратно)

296

…поощрял зодчих и лучших изографов: Феофан Грек (ок. 1340 — после 1405), живописец, родом из Византии. Работал в России во второй половине XIV — нач. XV в. Вместе с Андреем Рублёвым и Прохором с Городца в 1485 г. расписал старый Благовещенский собор в Московском Кремле. Даниил Чёрный (ок. 1360–1430) — русский живописец; вместе с Андреем Рублёвым расписывал Успенский собор во Владимире (1405) и Троицкий собор Троицко-Сергиевой лавры (1420-е гг.), Прохор с Городца, русский живописец нач. XV в.

(обратно)

297

Крыга, крига — льдина, плавучий лёд, глыба.

(обратно)

298

Караковый жеребец — тёмно-гнедой, почти вороной.

(обратно)

299

Бирюч — глашатай, объявляющий по улицам и площадям постановления правительства.

(обратно)

300

…Иль Ивана Вельяминова тень тебя страшит? — Иван Вельяминов, сын московского тысяцкого Василия Васильевича Вельяминова, был принародно казнён за измену в 1375 г.; это была первая смертная казнь в Москве на древнем Кучкове поле.

(обратно)

301

…к агарянской орде прислониться… — Агаряны — племя. В Никон, летописи сохранилось сочинение под названием «История, или Повесть о нашествии безбожного царя Мамая с бесчисленными агаряны›. Этимологически восходит к имени Агарь (библ.) — рабыни жены Авраама Сарры. Удалённая из дома Авраама, она вместе с сыном Измаилом ушла в пустыню, и здесь Измаил сделался родоначальником живших на Синайском полуострове племён: измаильтян и агарян.

(обратно)

302

Суйм, или суйма, суим — сходка, собрание, мирской сход.

(обратно)

303

Петровский пост, иначе апостольский — пост апостолов Петра и Павла. Его начало зависит от праздника Пасхи, поэтому он бывает то короче, то длиннее (от шести недель до недели с днём).

(обратно)

304

Омофор — часть архиерейского облачения.

(обратно)

305

Байбак — степной сурок.

(обратно)

306

Веретьё — возвышенная сухая гряда среди болот или близ берега, образующая в разлив остров.

(обратно)

307

Вяхирь — голубь.

(обратно)

308

Альбергати — кардинал, участник Собора в Ферраре.

(обратно)

309

Осдкор, осокорь — дерево, разновидность тополя.

(обратно)

310

Новгородский архиепископ Евфимий, посвящённый в этот сан Герасимом… — Евфимий принял постриг 15-ти лет от роду. Епископское посвящение принял в 1435 г. в Смоленске от митрополита Герасима. Пребывание Евфимия архиепископом ознаменовалось постройками многих церквей и их украшением. Скончался в 1458 г.

(обратно)

311

Князь Литовский Свидригайло поймал митрополита Герасима… а затем сжёг огнём на костре. — Это случилось в 1435 г.

(обратно)

312

…сожгли на костре проповедника Иоанна Гуса… — Ян Гус (1371–1415), вдохновитель народного движения в Чехии против немецкого засилия и католической церкви; он требовал возвращения к принципам раннего христианства, уравнения в правах мирян с духовенством, за что был осуждён Церковным Собором в Констанце и сожжён.

(обратно)

313

…на следующий год ещё и Иеронима пражского. — Меродам Пражский (1380–1416), чешский реформатор, учёный, сподвижник Яна Гуса; выступал против католической церкви, осуждён как еретик и сожжён.

(обратно)

314

Головничество — уголовщина, преступление.

(обратно)

315

Здатель-созидатель, строитель церкви, монастыря.

(обратно)

316

…с самого первого московского князя Даниила… — Даниил Александрович (1261–1303), князь московский с 1276 г., сын Александра Невского. Положил начало росту Московского княжества, присоединил к нему Коломну, получил по завещанию Переславль-Залесский.

(обратно)

317

…преподобный Феодосии Печерский… — игумен Киево — Печер-ский, учредитель иноческого общежития на Руси. Родился ок. 1036 г. Он вёл самую строгую подвижническую жизнь и скончался в новопостроеннои им пещере в 1091 г. Им оставлено пять поучений печерским инокам, а также поучения к народу.

(обратно)

318

Ильин день — день пророка Илии (IX в. до Р. X.), празднуется 20 июля (2 августа).

(обратно)

319

Успение Пресвятой Богородицы — один из двунадесятых непереходящих праздников, отмечается 15(28) августа.

(обратно)

320

Ушкуйники — речные разбойники; новгородские ушкуйники открыто пускались на грабёж и привозили добычу домой как товар. Ушкуй — ладья.

(обратно)

321

…в других городах-пятиншях и волостных… — Древняя новгородская область делилась на пятины.

(обратно)

322

Вечок, вечь — речь, высказывание.

(обратно)

323

«Слово» то сказано первым русским митрополитом Илларионом… — Митрополит киевский (о 1051) Илларион по летописным данным происходил из богатого знатного рода, был превосходно образован, пользовался большим уважением великого князя Ярослава. Был избран митрополитом русским духовенством вопреки известному порядку замещения митрополии, по которому требовалось посвящение от руки константинопольского патриарха. «Слово о законе и благодати» — одно из замечательнейших его произведений.

(обратно)

324

Григорий Богослов (ок. 329–389), Григорий Назианзин — великий отец и учитель Церкви, греческий поэт и прозаик, мыслитель и ритор, епископ г. Назианза (М. Азия). Оставил большое количество трудов: 45 слов, 243 письма, несколько поэтических произведений; особенно важными из них являются «Пять слов о богословии» (за что и получил прозвание Богослова), «О соблюдении доброго порядка в собеседовании о Боге» и др. Как проповедник производил на слушателей неотразимое впечатление. Силой своего слова вернул Константинопольской Православной Церкви её первенствующее место.

(обратно)

325

Пример Пересвета, которого вместе с братом Ослябей преподобный Сергий Радонежский послал… воевать против Мамая… — ПересветАлександр (?-1380), герой Куликовской битвы, монах Троице-Сергиевого монастыря; его поединок с татарским богатырём Темир-мурзой, в котором оба погибли, стал началом битвы. Ослябя Родион (?-1398), герой Куликовской битвы (1380), монах Троице-Сергиева монастыря.

(обратно)

326

…спасибо Дмитрию Ивановичу за стены каменные. — Белокаменные стены и башни Кремля — первые каменные укрепления в Суздальской Руси — были построены в 1367–1368 гг. молодым князем Дмитрием Ивановичем (будущим Донским) (прежние мощные дубовые стены вокруг Кремля были построены в 1339–1340 гг. Иваном Калитой).

(обратно)

327

…заключил договор с Сигизмундом… — Сигизмунд (Жидимонт) Кейстутьевич, брат Витовта, великий князь литовский, властвовавший после Свидригайло в 1432–1440 гг.; был одним из ужаснейших тиранов. Его умертвили князья Чарторыйские, внуки Ольгердовы, в 1440 г. Договор с ним был подписан в 1436 г.

(обратно)

328

…переговоры с Казимиром литовским. — Казимир, сын Ягайлов, преемник Сигизмунда с 1440 г.

(обратно)

329

…духовенство в лице митрополита Петра решительно содействовало в своё время возвеличиванию Москвы… — Митрополит Пётр, родом из Волыни. В 1305 р. избран и посвящён в митрополиты всея Руси, поселился в Москве, приняв сторону князя Юрия Московского. Помогал великому князю Ивану Калите в возвращении Московского княжества. Умер в 1326 г.

(обратно)

330

Во времена блаженного Августина… — Августин-Аврелий, блаженный епископ Иппонский — знаменитый учитель Церкви IV в. (353–430), оказавший большое влияние на развитие богословской мысли на Западе.

(обратно)

331

Сочти число зверя… — В Откровении Иоанна Богослова (Апокалипсисе) сказано: «Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть» (13:18). Число это — один из признаков Антихриста, имя его неизвестно, но число букв имени (по греческому изображению цифр буквами) — 666.

(обратно)

332

…свои впечатления о… Флорентийской унии. — Уния — православные, признавшие папство под видом соединения Западной и Восточной Церквей. Здесь также документ, узаконивший это явление.

(обратно)

333

Обедня шла по обычному чину, заведённому современ Иоанна Златоуста и Василия Великого. — Иоанн Златоуст (ок. 350–407), византийский церковный деятель, епископ Константинополя с 398 г. В Византии и на Руси был идеалом проповедника и неустрашимого обличителя. Василий Великий (Василий Кесарийский) (ок. 330–379), церковный деятель, теолог, философ-платоник, епископ г. Кесарии.

(обратно)

334

Ектения — ряд прошений о нуждах христианской жизни, иначе- молитва всех присутствующих в храме. Ектения бывает четырёх видов: великая, малая, сугубая, просительная.

(обратно)

335

Излишество рассуждений рождает самомнение, а за этим последует прелесть. — Здесь прелесть — морока, обман, соблазн, совращение от злого духа.

(обратно)

336

Гризить — делать дурно, копить вину на вину.

(обратно)

337

…чтоб вместо пшеницы не взошёл куколь… — Куколь- сорная трава и сорное семя в хлебе.

(обратно)

338

…ещё к Владимиру Святому приходили послы от папы римского, навязывали свою веру… — Владимир Святой, или Великий (?-1015), князь Новгородский с 969 г., Киевский с 980 г. Самым важным делом его было утверждение на Руси христианства.

(обратно)

339

Греко-кафолическая церковь — официальное название Православной Церкви как особой ветви Христианской Церкви.

(обратно)

340

…Исидор… совершил побег… — Исидор благополучно вернулся в Рим и занял одно из первых мест в Думе кардиналов.

(обратно)

341

Епископ Иона снова стал митрополичьим местоблюстителем и в очередной раз готовился ехать в Константинополь на постановление. — Это случилось в 1443 г.

(обратно)

342

Великий князь московский малой кровью овладел городом Демоном… — События, о которых идёт речь, относятся к 1440 г. Целью похода было пленение Шемяки… — Новая вражда между великим князем и Дмитрием Шемякой открылась осенью 1441 г.

(обратно)

343

Договорились послать своих киличеев… — Киличеи — специальные чиновники при князе, осуществляющие дипломатические отношения с Золотой Ордой и часто выступавшие в качестве послов — только великокняжеских и только к хану.

(обратно)

344

…пришёл изгоном… — От глагола изгонить: нападать, делать набег.

(обратно)

345

Мисюрка — воинская шапка с железною маковкою и сеткой.

(обратно)

346

Колонтарь — доспех, броня из блях и колец, среднее между латами и кольчугой.

(обратно)

347

Повалуша — общая спальня.

(обратно)

348

Явился в Углич… посол самого Улу-Махмета мурза Бегич. — Мурза Бегич (Бигич) был послан Улу-Махметом 25 августа 1445 г.

(обратно)

349

Замятия — возмущение, смута.

(обратно)

350

Овидь — обзор, кругозор, горизонт, окраина земли или воды.

(обратно)

351

Одры- большая повозка.

(обратно)

352

…ров, утыканный чесноком. — Здесь частоколом, частыми столбамии.

(обратно)

353

Дряпуха — мокропогодица зимою, снег с дождём.

(обратно)

354

Кубовой — красный.

(обратно)

355

…бой был кровопролитный, но скоротечный. — Это битва с Шемякой была последней из знаменитых битв княжеского междоусобия; произошла она 27 января 1450 г.

(обратно)

356

Хвалынское море- древнерусское название Каспийского моря.

(обратно)

357

Начиная с Покрова… до самого Введения… — Церковные праздники: Покров Пресвятой Богородицы, 1 (14) октября; Введение во храм Пресвятой Богородицы, 21 ноября (4 декабря).

(обратно)

358

Глуздырь — умник, разумник.

(обратно)

359

Мурза — замарашка, чумичка.

(обратно)

360

Мотыра — егоза, юла, непоседа, неугомонный человек.

(обратно)

361

Мыканка- тот, кто мыкается, шатается взад-вперёд; шлюха, шатунья.

(обратно)

362

…тот год на Мироносицы… — Мироносицкая неделя третья неделя после праздника Пасхи. Называется так, потому что в продолжение её Православная Церковь чествует святых жён-мироносиц, пришедших ко гробу Спасителя помазать миром Его тело.

(обратно)

363

В тот самый год, как пал Константинополь… — Константинополь (Царьград) взят турками в 1453 г, и переименовав в Стамбул.

(обратно)

364

Филофей — старец Трехсвятительского Псковского Елеозарова (Елизарова) монастыря, также писатель; жил в XVI в. Впервые развил теорию о Москве как о Третьем Риме, хранителе православия. Известен также как автор посланий к царям.

(обратно)

365

…уподобился Тому, Который открыл глаза иерихонскому слепцу Вартимею. — Вартимей (Бартимеус) (евр. «сын Тимея), слепой нищий из Иерихона, которому Иисус вернул зрение (Мк. 10:46, 52).

(обратно)

366

Государь и великий князь Дмитрий и ему и ним родным дедом доводится!.. — имеется в виду великий князь московский и владимирский Дмитрий Донской (1350–1389).

(обратно)

367

…ни брат Василий, ни я не простим той обиды!.. — Говорится о Василии Косом (?-1448), удельном князе звенигородском, брате Дмитрия Шемяки.

(обратно)

368

Боле десяти годов с той поры прошло, а всё будто вчера было- упоминается 1433 год, когда состоялась свадьба Василия II и Марии Ярославны. На этой свадьбе и произошёл эпизод с драгоценным поясом, обостривший отношения между братьями.

(обратно)

369

…затеяла тётка-княгиня Василия женить — тётка-княгиня- Софья Витовтовна (1371–1453), жена великого князя Московского Василия I, мать Василия II.

(обратно)

370

…в приданое шёл за княжной Евдокией… — Евдокия — жена великого князя Дмитрия Донского, дочь суздальского князя Дмитрия Константиновича.

(обратно)

371

Рядная — список приданого.

(обратно)

372

Незадолго перед этим великий князь Московский вернулся из татарского плена — в 1445 году Василий II после неудачного боя с татарами попал в плен. Великому князю удалось получить свободу ценой большого выкупа.

(обратно)

373

Повалуша — кладовая, чулан.

(обратно)

374

Чуга — узкий кафтан, надеваемый во время путешествий.

(обратно)

375

Ичиги — татарская обувь; сапоги из мягкой кожи.

(обратно)

376

Санники — лошади, запрягавшиеся исключительно в сани.

(обратно)

377

Сыновья-то дяди, оба Дмитрия… — говорится о сыновьях Юрия Дмитриевича — Дмитрии Шемяке и Дмитрии Красном.

(обратно)

378

На Ивана Лествичника... — Иоанн Лествичник (VII в.) — византийский религиозный писатель, прозван так за описание духовной лестницы (лествицы), которая служит средством сублимации духа. Его учение было широко распространено в восточнохристианских странах, трактат «Лествица духовного возрождения» стал основной книгой православной аскетики.

(обратно)

379

...в Орде деверя Юрия Даниловича зарезал Дмитрий Тверской... — Юрий Данилович (конец 70-х — начало 80-х гг. XIII в. — 1325 г.) — с 1303 года князь московский, сын Даниила Александровича Московского, внук Александра Ярославича Невского, брат Ивана Даниловича Калиты. Не имея на то прав по старшинству, боролся силой за великокняжеский стол с Михаилом Тверским, прибегал к помощи татар. В тяжёлом споре между Москвой и Тверью победа осталась за Москвой, Михаил Тверской был убит в Орде, Юрий стал великим князем, но впоследствии он также был убит в Орде сыном Михаила Тверского Дмитрием Грозные Очи.

(обратно)

380

...Иван Данилович не отступится... — Иван I Данилович Калита (? — 1340) стал князем московским с 1325 года, а с 1328 года — великим князем владимирским. Заложил основы политического и экономического могущества Москвы, добился у Золотой Орды права сбора монгольской дани на Руси.

(обратно)

381

…Золовку вон отравили. — Юрий Данилович Московский женился на Кончаке, сестре хана Золотой Орды Узбека, чем значительно укрепил свою власть. После битвы при Бортеневе, когда Михаил Тверской разбил объединённые русские и татарские войска князя Юрия Даниловича, Кончака попала в плен к тверичам и, по одним сведениям, была там отравлена, а по другим — умерла своей смертью от болезни. Истина до сих пор остаётся неизвестной, но слух о насильственной смерти Кончаки сильно повредил Михаилу Тверскому.

(обратно)

382

Один Пётр-митрополит друг и благодетель... — Пётр (? — 1326) — русский митрополит с 1308 года, причислен к лику святых и считается чудотворцем. В начале его деятельности тверской епископ Андрей пытался обвинить митрополита Петра в церковных нарушениях, следствием чего явился устроенный в Переславле суд. При поддержке московского князя Пётр был оправдан. Митрополичью кафедру перевели из Владимира в Москву, что послужило дополнительной причиной усиления Московского княжества. Святой Пётр умер в Москве и погребён в заложенном им первом каменном московском храме Успения Богородицы.

(обратно)

383

...мусульманам начало летосчисления положил Мухаммед, посланник Аллаха. — У народов, исповедующих ислам, летосчисление ведётся от 662 года нашей эры, с даты переселения в Медину Мухаммеда (ок. 570 — 632), основателя ислама и мусульманского государства. Основное ядро мусульманских представлений о Мухаммеде составляет его деятельность как религиозного проповедника, отвергшего языческие верования и противопоставившего им учение о едином и всемогущем Боге. Мухаммед — посланник Аллаха и его пророк, причём главную священную книгу ислама Коран мусульманская традиция рассматривает как сборник проповедей, вложенных в уста Мухаммеда Аллахом.

(обратно)

384

Хан Узбек... — Узбек (? — 1342) — хан Золотой Орды, внук Менгу-Тимура. Утвердился у власти, истребив наследников хана Тохты, который в своё время казнил отца' Узбека. За время своего правления укрепил ханское владычество, ввёл ислам в качестве государственной религии. По отношению к Руси проводил политику натравливания князей друг на друга, а в 1327 году подавил восстание в Твери.

(обратно)

385

...выделяло его в череде кровавых и жестоких Джучидов. — Джучиды — потомки Джучи (? — ок. 1227), старшего сына Чингисхана, монгольского военачальника, участника завоевания Китая и Средней Азии. С 1224 года он становится ханом улуса Джучи, находившегося в западной части монгольской империи, в его состав входили Западная Сибирь, Северный Хорезм, Волжская Булгария, Северный Кавказ, Крым, степи от Волги до Дуная; с 1240 года именно этот улус стали называть Золотой Ордой.

(обратно)

386

Он сохранит его закон... — Имеются в виду законы Ясы, завещанные Чингисханом, свод военных и гражданских правил.

(обратно)

387

Воцарившись тринадцать лет назад в возрасте Пророка — то есть в тридцать три года.

(обратно)

388

...из чистейшей реки Итиль... — Так татары называли Волгу.

(обратно)

389

...подписали символ веры исламской... — В XI веке в Багдаде халиф ад-Кадир обнародовал символ исламской веры, подписанный многими мусульманскими богословами, что имело большое значение для развития мусульманства. Этот символ был опубликован В. Г. Тезенгаузеном в «Извлечениях из сочинений арабских», изданных в 1884 году в Санкт-Петербурге.

(обратно)

390

...успокоит Коран, святая книга откровений и предсказаний. — Коран — главная священная книга мусульман, сборник проповедей, обрядовых и правовых установлений. В основном состав Корана сложился в середине VII века, уже после смерти Мухаммеда, в чьи уста был вложен священный текст Корана самим Богом. Коран содержит 114 сур, или глав. По месту и времени их произнесения Мухаммедом все суры делятся на 90 «мекканских» и 24 «мединских». Большая часть Корана — полемика в форме диалога между Богом, говорящим то в первом, то в третьем лице, и противниками ислама или колеблющимися Помимо собственно религиозных и мифологических сюжетов.

Коран содержит религиозно-правовые предписания, определяющие «угодный Богу» образ жизни и поведения, некоторые правила обрядности и отправления культа.

(обратно)

391

... где положено Павлом Фивейским начало монашества, где святой Антоний основал первый монастырь... — Павел Фивейский — основоположник пустынножительства на православном Востоке в III веке. В 251 году покинул Александрию и поселился в пустыне. Через 20 лет его примеру последует св. Антоний Великий (ок. 250 — 356), другой отшельник и подвижник христианского монашества.

(обратно)

392

Слова св. Антония даны по книге «Добротолюбие», том 1, 1895.

(обратно)

393

...призывы муэдзинов... — Муэдзин (или муэззин) — в исламе служитель мечети, с минарета призывающий мусульман к молитве.

(обратно)

394

...принадлежал Иоанну Златоустому... — Иоанн Златоуст (ок. 350 — 407) — величайший подвижник церкви, представитель греческого церковного красноречия, автор многочисленных проповедей, панегириков и псалмов. С 389 года — епископ Константинополя. Аскетические идеалы и критика жизненной Несправедливости сделали Иоанна Златоуста чрезвычайно популярным в народе и в то же время восстановили против него и власть предержащих, и многих служителей церкви. В 400 году он способствовал изгнанию готов из Константинополя, а в 403-м был отправлен в ссылку, из страха перед общественным возмущением возвращён, но в 404 году низложен и снова сослан. В Византии и на Руси Иоанн Златоуст считался идеалом проповедника и неустрашимого обличителя.

(обратно)

395

Варфоломей лежал под берёзой. — Варфоломей — мирское имя будущего основателя и игумена Троице-Сергиева монастыря, святого, преподобного Сергия Радонежского (ок. 1321 — 1391), будущего духовного пастыря Дмитрия Донского.

(обратно)

396

То Ахмылову рать Иван Калита навёл... — Имеются в виду события 1327 года, когда непокорная Тверь восстала в ответ на жестокости ханского наместника и двоюродного брата Узбека Шевкала. Иван Калита предводительствовал в татарском походе на Тверь, Тверское княжество было разорено практически полностью, великий князь Александр бежал в Литву, а Иван Московский получил ярлык на великое княжение.

(обратно)

397

Не жесточе ли самих баскаков будет. — Баскак (тюрк.) — представитель ордынского хана в завоёванных землях, на Руси баскаки существовали примерно со второй половины XIII века до середины XIV века. Осуществляли контроль за местными властями.

(обратно)

398

...взял он под божницей... — Божницей называли шкаф для размещения икон, небольшой домашний иконостас, а также иногда и саму комнату для молений.

(обратно)

399

...голову моего боярина-изменника мне на копье подносили... — Речь идёт о реальном историческом факте: Акинф Ботрин, боярин московский, после ссоры с Иваном Даниловичем отъехал в Тверь. Решив отомстить московским князьям, три дня с тверским войском держал в осаде Переславль-Залесский, где запёрся Иван Данилович, но на четвёртый день на выручку последнему явился Родион Несторович из Москвы и зашёл тверичам в тыл. Иван Данилович сделал вылазку, и тверичи потерпели сокрушительное поражение. Родион собственноручно убил Акинфа и, по свидетельству С. М. Соловьёва, взоткнув голову его на копьё, поднёс её князю Ивану с такими словами: «Вот, господин, твоего изменника, а моего местника голова!»

(обратно)

400

...с крестником Алексием... — Алексей (Алексий) Бяконтов (90-е г. XIII в. — 1378) — с 1354 года русский митрополит. Постоянно поддерживал объединительную политику московских князей, после смерти Ивана Ивановича станет фактическим главой московского правительства.

(обратно)

401

...произвести в родстве потомков своих человека, который составит величайшую славу земли Русской... — Имеется в виду Дмитрий Донской, сын Ивана Ивановича Красного и Александры Вельяминовой. Далее имеется в виду тот факт, что Дмитрий Донской в 1378 году казнил за измену и сношения с Ордой Ивана Вельяминова — это была первая публичная казнь на Москве.

(обратно)

402

Михаила Тверского не он погубил, а те же татаре. — Михаил Ярославич (1272 — 1318) — князь тверской, великий князь владимирский, сын князя Ярослава Ярославича. Стремился к объединению русских земель, значительно усилил Тверское княжество, после смерти князей Даниила Московского, а затем Андрея Городецкого имел все права на великокняжеский стол, в отличие от Юрия и Ивана, потомков Даниила, которые могли опираться только на право силы. После длительной борьбы и интриг Михаил Ярославич принял мученическую смерть в Орде, впоследствии был канонизирован и причислен к лику святых как великомученик — 5 декабря считается днём повиновения святого благоверного мученика князя Михаила Ярославича Тверского.

Старший сын его, Дмитрий Грозные Очи, сумел, по некоторым свидетельствам, оправдать отца перед ханом и доказать его правоту, но за самоуправное убийство Юрия Даниловича также был казнён Узбеком.

Ещё один сын Михаила, Александр (1301 — 1339), получивший после смерти брата ярлык на великое княжение, снова попытался спорить с Москвою, но впоследствии тоже был вместе с сыном убит в Орде.

(обратно)

403

...пророк Иса... — В мусульманстве это имя Иисуса Христа. В Коране он именуется «Иса, сын Майрам», «мессия», «посланник Аллаха», «дух от Аллаха», «раб Аллаха» и др. Утверждая чудесное происхождение Христа, Коран отрицает его божественность, особо отвергается идея Троицы в её христианском смысле. Исследователи полагают, что коранические представления о Христе в отдельных частях отразили воззрения некоторых христианских еретических сект, также обнаруживаются совпадения отдельных сюжетов с сюжетами апокрифических евангелий.

(обратно)

404

...какой-нибудь робкий смерд или кметь... — Смерд — простолюдин, кметь — воин.

(обратно)

405

...лезвие харалужного меча... — то есть булатного, особой закалки.

(обратно)

406

...святителя Николая Миликийского... — Николай Угодник, или Николай Мирликийский, в христианских преданиях святой из разряда святителей, то есть церковных иерархов. Время жизни Николая предание относит к первой половине IV века, а самое раннее житие о нём на полтысячелетия моложе. Являясь образцом аскетических добродетелей, идеального священника как «ревнителя» о вере и «печальника» о людях, Николай творит чудеса, раздавая дары нуждающимся и спасая невинных. Избрание Николая епископом города Мира в Ликии, на юго-западе Малой Азии (отсюда его прозвище), сопровождается знамениями и видениями, в одном из них Иисус Христос и дева Мария подносят Николаю знаки его сана — соответственно Евангелие и епископское облачение, омофор, — с которыми Николай чаще всего и изображался на русских иконах.

(обратно)

407

Патриарший добровольный «выход»... — Добровольная дань русской православной митрополии византийскому патриарху.

(обратно)

408

....Юстиниан Великий... сокрушитель язычества... и заложитель собора Святой Софии. — Имеется в виду Юстиниан I (482/83 — 565) — византийский император. Он завоевал Северную Африку, Сицилию, Италию, часть Испании. Провёл кодификацию римского права, стимулировал большое строительство — храм Святой Софии в Константинополе, система крепостей по дунайской границе.

(обратно)

409

...начали Свод Несторовой «Повестью временных лет»... — Летописные своды составлялись на Руси с XI по XVIII век, причём «Повесть временных лет» положена в основу большинства этих сводов. Составлена во втором десятилетии XII века в Киево-Печерском монастыре. Летописец и монах этого монастыря Нестор, автор житий Бориса и Глеба, жития Феодосия Печерского, традиционно считается автором первой редакции «Повести». Этот общерусский летописный свод включает в себя летописи XI века и другие источники, история Руси в «Повести временных лет» связана со всемирной историей и историей славянства.

(обратно)

410

В лето шесть тысяч восемьсот сорок седьмое...— то есть в 1329 году.

(обратно)

411

А Юрий Данилович Кавдыгая зачем навёл? — Имеются в виду события 1317 года, когда Юрий Данилович, получив в жёны сестру Узбека и великокняжеский ярлык, привёл из Орды на Русь посла Кавдыгая с войском, при селе Бортеневе произошёл бой с войсками Михаила Тверского, и Юрий потерпел поражение.

(обратно)

412

...В Литву сбежит к Гедимину. — Гедимин (? — 1341) — великий князь литовский с 1316 года, был знаменит своими победами над немецкими рыцарями, выступал в союзе с Тверью против Москвы. Его потомки, Гедиминовичи, оставили заметный след в русской и европейской истории — на Руси княжеская ветвь Гедиминовичей стала второй по знатности и по значению после Рюриковичей.

(обратно)

413

...Хошь он и пленён в Авиньоне... — Имеется в виду так называемое авиньонское пленение пап, вынужденное пребывание римских пап в Авиньоне, городе юга Франции, в 1309 — 1377 годах (с перерывом в 1367 — 1370) под давлением французских королей.

(обратно)

414

...Синюю с Белой не объединит. — На рубеже XIII — XIV веков улус Джучи начал дробиться, распавшись вначале на Кор-Орду (Синюю) и Ак-Орду (Белую), каждая из которых имела свою собственную правящую династию из потомков старшего сына Чингисхана Джучи.

(обратно)

415

...святой апостол Павел, здесь встретил он юного Тимофея... — Павел — в христианской традиции «апостол язычников», не знавший Иисуса Христа во время его земной жизни и не входивший в число двенадцати апостолов, но в силу своего особого призвания и чрезвычайных мессионерско-богословских заслуг почитаемый как «первопрестольный апостол» и «учитель вселенной» сразу после апостола Петра и вместе с ним. Тимофея Павел называет одним из своих учеников.

(обратно)

416

...ближе к Кафе... — Кафа, или Каффа, — название современной Феодосии со второй половины XIII века.

(обратно)

417

...встретили даже неопалимую купину... — Здесь имеется в виду реальное растение, выделяющее летучее эфирное масло, которое легко воспламеняется на солнце, — прообраз ветхозаветного тернового куста, который горел огнём, но не сгорал.

В нём Бог Яхве явился Моисею и призвал вывести израильский народ в землю обетованную. Христианская традиция видит в неопалимой купине прообраз Богоматери, непорочно зачавшей и родившей сына Божьего Иисуса Христа.

(обратно)

418

...перенёс столицу из Сарая-Бату в Сарай-Берке. — Сарай-Бату (Старый Сарай), названный именем Батыя, был первой столицей Золотой Орды, существовал с 1254 по 1480 г., его развалины сохранились в Астраханской области. Сарай-Берке (Новый Сарай), названный в честь хана Берке, первым из монгольских ханов принявшего мусульманство, существовал с 1260 по 1395 г. Его развалины сохранились в Волгоградской области.

(обратно)

419

Ибн-Батута (1304 — 1377) — арабский путешественник, после него остались многочисленные путевые заметки, которые были опубликованы в прошлом веке историком В. Г. Тезенгаузеном в «Извлечениях из сочинений арабских».

(обратно)

420

...войнам великого Темучина... — Темучин — другое имя Чингисхана (ок. 1155 — 1227), основателя и великого хана монгольской империи.

(обратно)

421

...избиение израильтян Навуходоносором и разрушение Иерусалима. — Навуходоносор II, царь Вавилонии в 605 — 562 годах до н. э. В 605 году захватил территории Сирии и Палестины, в 598-м совершил поход в Северную Аравию. В 597-м, а затем в 587-м (или, по другим данным, в 586-м) разрушил восставший Иерусалим, ликвидировал Иудейское царство и увёл в плен большое число жителей Иудеи. При нём были сооружены знаменитая Вавилонская башня и висячие сады.

(обратно)

422

Александр Великий — владыка мира. Имеется в виду Александр Македонский (356 — 323 гг. до н. э.), царь Македонии. Победив персов при Гранике (334), Иссе (333), Гавгамелах (331), подчинил царство Ахеминидов, вторгся в Среднюю Азию (329), завоевал земли до реки Инд, создав крупнейшую мировую монархию древности, но, лишённая прочной внутренней связи, она распалась после смерти Александра.

(обратно)

423

...потомки рабов-воинов, погубивших династию Айюбидов. — Айюбиды — династия, правившая в конце XII — в XIII веке в Египте, Сирии, Месопотамии, Южной Аравии. Была основана в 1171 году Салах-ад-Дином. Айюбиды вели успешные войны с крестоносцами, но в 1250 году династия была ликвидирована их собственными воинами-рабами, мамлюками, составлявшими воинскую гвардию, — командная верхушка мамлюков свергла основную египетскую ветвь Айюбидов и основала династию мамлюкских султанов, правившую до 1517 года в государстве, включавшем в себя Египет и Сирию.

(обратно)

424

...невесту из рода Берке... — Род Берке шёл от хана Берке (1209 — 1266), младшего брата Батыя, хана Золотой Орды. Это был первый хан, принявший ислам. При Берке была проведена первая перепись русских земель для обложения их данью (1257), а Золотая Орда фактически обособилась от монгольской империи.

(обратно)

425

Цитировано по псалмам Давида. Псалтырь, псалом 101, стих 8, и псалом 74, стих 9.

(обратно)

426

...зашипел василиском... — Василиск — мифический чудовищный змей по легенде, был наделён сверхъестественной способностью убивать не только ядом, но и взглядом, дыханием, от которого сохла трава и растрескивались скалы.

(обратно)

427

...словами Даниила Заточника... — Имеется в виду знаменитый памятник древнерусской литературы «Моление Даниила Заточника», написанное в XIII веке между 1223 и 1235 гг. Об авторе его практически ничего не известно — лишь то, что он, разгневав князя, был заточен в Новгородской области на озере Лаче и просил в своём «Молении» князя Ярослава Всеволодовича, отца Александра Невского, об освобождении. По сильным выражениям в адрес женщин и приближенных к князю людей можно судить о том, кого Даниил считал виновниками своего несчастья.

(обратно)

428

...трубы глиняные муравленые... — муравлеными называли глиняные трубы специального обжига, покрытые глазурью.

(обратно)

429

...случись кончина, детям Псковщины не наследовать... — Псков не был наследственной вотчиной, а, подобно Новгороду, выбирал себе князей.

(обратно)

430

...хазары при каганах... — Каган — титул правителя у древних тюркских народов, равный царскому. В IX веке так называли правителей и на Руси.

(обратно)

431

...вели на чомбурах... — то есть на поводе.

(обратно)

432

...поторопиться с чёрным бором. — Чёрным бором называли чрезвычайный налог в Новгороде на землю и промыслы. Он назначался великим князем московским для уплаты дани Орде во второй половине XIV — в XV веке.

(обратно)

433

... и «Пчелу», и «Физиолога»... — «Физиолог» — памятник древнерусской литературы XIII века, в котором собраны сказания о зверях и птицах. Книги «Пчёлы» были составлены в виде диалогов мудрецов всех времён и народов. Там можно было найти слова и мысли из Евангелий, поучения святых отцов церкви и святых апостолов, а также знания светских философов — беседы Плутарха, Сократа, Аристотеля, Менандра, Пифагора и других.

(обратно)

434

...город Булгары... — Булгары — столица булгарского государства, его народ принадлежал к тюркской языковой группе. Государство располагалось на Средней Волге и Каме — развалины древней столицы находятся близ Казани. Было завоёвано монголами и вошло в состав Золотой Орды.

(обратно)

435

...больше не будет татарских ушкуйников... — Первоначально ушкуйниками (от древнерусского «ушкуй» — судно с вёслами) называли в Новгородской земле членов вооружённых дружин, которых набирали бояре для захвата колоний на севере и для торгово-разбойничьих экспедиций на Волгу. Затем этим словом стали обозначать разбойников вообще, речных пиратов.

(обратно)

436

...в день памяти великомученика Дмитрия Солунского... — Дмитрий Солунский (Фессалоникийский — от города Фессалоники в Греции) — проконсул римского императора Максимилиана (240 — 310), был поборником веры Христовой, за что и погиб, заколотый копьями римских легионеров. Причислен к лику святых. На Руси почитался с древнейших времён.

(обратно)

437

...домброчеев и бахарей... — Домброчеем называли музыканта, игравшего на домбре, бахарем — сказителя-шута.

(обратно)

438

…и придётся все надеждыиупования возверзать на этого чёрного инока...— Речь идёт о том, что будущий русский митрополит Алексий станет наставником малолетнего сироты Дмитрия, будущего великого князя Дмитрия Донского, сына Александры и Ивана.

(обратно)

439

...по слову пращура нашего Мономаха, на санях сидя. — Владимир II Мономах (1053 — 1125), князь смоленский, черниговский, переяславский. С 1113 года — великий князь киевский. Сын Всеволода I и дочери византийского императора Константина Мономаха. Был призван киевскими боярами во время народного восстания, стремился к объединению русских земель, боролся против княжеских междоусобиц. Разработал «Устав Владимира Мономаха», ограничивавший произвол ростовщиков. В «Поучении Владимира Мономаха» призывал сыновей укреплять единство Руси. Фраза «на санях сидя» означает «перед смертью», то есть должны следовать последние слова, равносильные духовному завещанию.

(обратно)

440

...Кормчую книгу, Мерило Праведное... — Сборники церковных и частью гражданских законов и правил, принятых на VII Вселенском соборе.

(обратно)

441

...правоверному цесарю греческому Мануилу... — Мануил I Комнин (1123? — 1180) — византийский император с 1143 года. Принудил Венгрию и Сербию признать суверенитет Византии.

В 4176 году потерпел поражение от сельджуков при Мирио-кефалоне, на западе Малой Азии.

(обратно)

442

В лето 6837 — то есть в 1329 году.

(обратно)

443

...по грамотам прадеда твоего Ярослава Володимировича... — Имеется в виду Ярослав Мудрый (ок. 978 — 1054), великий князь киевский, сын Владимира I изгнал Святополка I, убившего братьев Бориса и Глеба, боролся с братом Мстиславом, в 1026 году разделил с ним государство, но затем в 1036 году вновь объединил его. Своими многочисленными победами обезопасил южные и западные границы Руси. Посредством брачных уз установил династические связи со многими странами Европы. При нём была составлена «Русская правда» — первый свод древнерусского права, в котором упразднялась кровная месть, гарантировалась защита жизни и имущества княжеских дружинников, давались понятия обязательственного и наследственного права и др.

(обратно)

444

...братьев, убиенных окаянных Святополком... — Имеются в виду Борис, князь ростовский (? — 1015), и Глеб, князь муромский (? — 1015), сыновья князя Владимира I, невинно убиенные дружинниками Святополка I по его приказу. Были причислены к лику святых и особо почитались на Руси.

(обратно)

445

...Король Швеции Магнус... — Магнус Эриксон (1316 — 1374) — король Швеции в 1319 — 1369 годах (формально до 1371 г.) и король Норвегии в 1319 — 1355 годах. Был знаменит тем, что издал общешведский свод законов «Ландслаг». Лишился шведского престола в борьбе с Альбрехтом Мекленбургским.

(обратно)

446

...всё равно что Богоприимца Иерусалимского. — Имеется в виду библейский старец Симеон, живший в Иерусалиме в ожидании пришествия Спасителя. Святой Дух обещал ему, что он не умрёт, пока своими глазами не увидит Спасителя. Увидев Марию с младенцем Иисусом, он взял Христа на руки и возблагодарил Господа, сказав: «Теперь отпускаешь раба Твоего, Владыка, по слову Твоему с миром».

(обратно)

447

...Андрей Боголюбский... — Боголюбский Андрей Юрьевич (1111 — 1174) — князь суздальский, с 1157 года — великий князь владимирский, сын Юрия Долгорукого. Сделал столицей город Владимир, в 1169 году завоевал Киев, стремился к единодержавию. Против него составился боярский заговор Кучковичей, и Андрей был убит боярами в своей резиденции в селе Боголюбове.

(обратно)

448

...апокрифы цитал... — Апокрифы (от греч. Арокryphos — тайный, сокровенный) — произведения раннехристианский и иудейской литературы, не включённые церковью в ту совокупность книг Библии, которая признается «боговдохновенной» и применяется в богослужении в качестве Священного Писания.

(обратно)

449

Мыслитель Григорий Палана... — Григорий Палама (1296 — 1359) — византийский богослов и церковный деятель, систематизатор исихазма. Развил идеи о различии сущности Бога (запредельной и недоступной) и его энергий (самовыявлений), пронизывающих мир и сообщаемых человеку. Широко известно было учение Паламы о Фаворском свете, явившемся ученикам Христа на горе Фаворе в момент Преображения Господня. В 1351 году учение Паламы было признано официальной доктриной Византийской Церкви.

(обратно)

450

…учит... какого-то Петрарку. — Франческо Петрарка (1304 — 1374) — итальянский поэт, родоначальник гуманистической культуры Возрождения, основоположник итальянской национальной поэзии. Автор поэмы «Африка» о 2-й Пунической войне, аллегорического сборника «Буколики», книги песен, в которую вошли канцоны «Моя Италия», книги сонетов и любовной лирики «Любовный дух». Лирика Петрарки с её музыкальностью и совершенством формы оказала влияние на развитие всей европейской поэзии.

(href=#r>обратно)

451

Григорий Нисский учил... — Григорий Нисский (ок. 355 — ок. 394) — богослов, писатель и философ-платоник, представитель патристики. Епископ г. Ниса в Малой Азии, брат Василия Великого, теолога и епископа г. Кесарии. Разработал теорию символической интерпретации Библии, оказавшую широкое влияние на средневековую культуру. В антропологии исходил из органического единства человечества как некоей коллективной личности.

(обратно)

452

...Джагатай... был вторым сыном Чингисхана... — Джагатай {? — 1242) — монгольский хан, второй сын Чингисхана, принимавший участие в большинстве его доходов. Он стал первым ханом Джагатайского улуса, наследственного владения монгольских ханов из рода Джагатая, выделившегося из монгольской империи в 1224 году. Этот улус включал в себе среднеазиатские земли и Кашгар. К середине XIV века распался на ряд феодальных владений.

(обратно)

453

...согласились... временно поставить над собой среднего сына Джанибека. — Джанибек (? — 1357) — хан Золотой Орды с 1342 года, будет активно насаждать ислам, в 1356 году захватит Азербайджан. При Джанибеке начнётся необратимый процесс дробления Золотой Орды.

(обратно)

454

Цитата дана из арабских хроник, опубликованных в книге В. Г. Тезенгаузена.

(обратно)

455

...вслед за великим поэтом... — Гафиз (или Хафиз) Мухаммед Шемседаин (ок. 1300 — 1389) — знаменитый персидский поэт-лирик, имевший влияние и на европейскую культуру. Уроженец и постоянный житель г. Шираза в Южной Персии, который в молодости Гафиза находился под властью монголов.

(обратно)

456

...по велей язве... — то есть по великой болезни.

(обратно)

457

...Менгу-Тимур, внук Батыев... — Менгу-Тимур (? — 1282) — хан Золотой Орды с 1266 года, внук Батыя. Организовывал походы в союзе с русскими князьями на Византию, Литву, Кавказ. Менгу-Тимур выдал один из первых ярлыков об освобождении Русской Церкви от уплаты дани в Орду.

(обратно)

458

Про Дюденю-татарипа слыхал ли? — Дюдень был сыном хана Золотой Орды Тохты (? — ок. 1312). Князь Андрей Городецкий, сын Александра Невского, борясь за власть с братом своим Дмитрием Александровичем, великим князем владимирским и переяславским, привёл на Русь татарские полки, выжигая города и сёла огнём и мечом. В результате этого набега Андрей стал великим князем владимирским.

(обратно)

459

...призваны ли на сторону десную Христа'? — По библейскому преданию, на Страшном Суде праведники должны будут отойти по правую, десную руку Христа, а грешники окажутся по левую, шуйную его руку.

(обратно)

460

...с подголовки сенника... — то есть с чердака.

(обратно)

461

...апостол Андрей Первозванный... — Один из двенадцати апостолов христианства, брат Петра, галилеянин, рыбачивший на Тивериадском озере (море Галилейское). Он входил в общину Иоанна Крестителя, а затем был первым призван Иисусом Христом в число апостолов. По некоторым апокрифическим преданиям, которые были затем использованы православием, Андрей проповедовал христианство балканским и причерноморским народам, в частности скифам, и был распят по распоряжению римского магистрата в греческом городе Патры на кресте, имевшем форму буквы «X» (так называемый Андреевский крест). На Руси скифов, которым проповедовал Андрей, стали отождествлять со славянами. В «Повести временных лет» сказано, что Андрей из Херсонеса (Корсуни) дошёл до мест, где в будущем предстояло возникнуть Киеву и Новгороду, благословил эти места, а заодно имел случай подивиться русскому обычаю хлестать себя в бане вениками. Киевская Русь увидела в Андрее покровителя русской государственности. В императорской России он был по преимуществу покровителем русского военно-морского флота.

(обратно)

462

...и наряд должен быть... — Нарядом у колокола называли те надписи и узоры, которые выводились на нём, пока он был ещё горячим.

(обратно)

463

...вы читаете толстую книгу «Александрия»... — «Александрия» — древний роман о жизни и подвигах Александра Македонского. Был создан в III — II вв. до н.э. на основе легенд и преданий о великом полководце. Легенда называла автором книги историка Каллисфена, который якобы сопровождал Александра в походе против царя Дария III, но это не соответствует действительности, так что неизвестного автора книги впоследствии стали называть Псевдокаллисфен. Переделки и переложения романа были широко распространены в средние века в Европе и на Востоке. В XII —XIII вв. книга была переведена и на Руси, войдя в состав древнерусского хронологического свода — «Летописца Еллинского и Римского».

(обратно)

464

А в этом монастыре ктиторы кто? — Ктитором называли лицо, на средства которого строилась или заново украшалась православная церковь.

(обратно)

465

И первою ученика антихристова Симоном звали. — Антихристом христианство считает противника Иисуса Христа, носящего его маску, человека — посланца сатаны, принявшего всю его силу. Он явится в конце времён и возглавит борьбу против Иисуса Христа, но в конце концов будет им побеждён. Предтечей антихриста считается Симон Волхв, или Симон Маг, антагонист апостола Петра. Пётр разоблачает Симона. Чтобы доказать свою силу, последний имитирует вознесение и бросается вниз с высокой башни. Демоны подхватывают его, но Пётр приказывает им отступиться, и Симон разбивается о камни.

(обратно)

466

...наперсень с пахвой... — Наперсень — нагрудный ремень, пахва — подхвостный ремень, часть сбруи верховой лошади.

(обратно)

467

...колонтари из металлических пластин... — Колонтарь — оборонительный металлический доспех, пластинчатая кольчужная рубашка.

(обратно)

468

...стоял на степени... — Здесь: возвышение для особо важных, особо значительных, степенных участников Новгородского веча.

(обратно)

469

Соседство с рыцарями Ливонского ордена меченосцев... — Ливонский орден — католическое государство и военная организация немецких рыцарей-крестоносцев в Восточной Прибалтике и на латышских и эстонских землях в 1237 — 1561 гг.

(обратно)

470

...именовались в папских буллах... — Буллой (от лат. Bulla — шарик) называли в средние века круглую металлическую печать, которой обычно скрепляли папские, императорские, королевские акты, так же именовались и сами эти акты.

(обратно)

471

...собрал десятину, дерзнул взять толику доходов Святого Петра. — Имеются в виду дохода монастыря Святого Петра в Риме, то есть деньги, централизованно посылавшиеся в Рим на католические нужды.

(обратно)

472

...слова Александра Святого... — то есть Александра Ярославича Невского (1220 — 1263), победителя шведов в Невской битве и немецких рыцарей в Ледовом побоище.

(обратно)

473

...русичи... известны со времён Святослава как воины непобедимые. — Имеется в виду Святослав I (? —972) —князь киевский, сын князя Игоря. В 965 г. он разгромил Хазарский каганат, совершил походы на волжских булгар, а в 968-м и 971-м гг. — в Болгарию. Убит печенегами.

(обратно)

474

...святым Иеремией... — Иеремия (VII — нач. VI в. до н.э.) — древнееврейский пророк, составил одну из книг Ветхого Завета, носящую его имя. В основе её лежат изречения и проповеди, также носящие имя Иеремии, записанные им и его сподвижником Барухом. Иеремии приписывается и авторство книги Ветхого Завета «Плач Иеремии».

(обратно)

475

...запретить белым священникам обвенчать меня... — Белое священство жило в миру, совершало обряды и могло обзаводиться семьями, монашествующее же, чёрное священство, ушедшее от мира, не могло совершать в миру обрядов.

(обратно)

476

...царь Михаил Фёдорович... — Михаил Фёдорович (1596 — 1645) — первый русский царь из рода Романовых, сын патриарха Филарета. Был избран на царство Земским собором.

(обратно)

477

...закончил земной путь князь Темир... — С именем этого князя в русских летописях связано единственное упоминание о татарских нашествиях за время правления Симеона Гордого: в 1347 г. ордынский князь Темир с войском приходил под город Алексин, татары сожгли посад и возвратились с большой добычей.

(обратно)

478

...учит Василий Великий... — Василий Великий (Василий Кесарийский) (ок. 330 — 379) — церковный деятель, теолог, философ-платоник, представитель патристики. Епископ города Кесария, брат Григория Нисского. Выступал против арианства за единосущность Бога Отца и Бога Сына. В «Шестодневе», популярном в средние века, изложил принципы христианской космологии.

(обратно)

479

...стихиру погребальную Иоанна Дамаскина... — Иоанн Дамаскин (ок. 675 — 753) — византийский богослов, философ и поэт, завершитель и систематизатор греческой патристики. Ведущий идейный противник иконоборчества. Автор философско-теологического компендиума «Источник знания», церковных песнопений, погребальных стихир.

(обратно)

480

Цитировано по псалмам Давида. Псалтырь, псалом 102.

(обратно)

481

...его на вынос плащаницы взяли... — Плащаница — употребляемая в торжественном обряде ткань с изображением Христа в гробу.

(обратно)

482

...о зажиточных огнищанах... — Огнищанин — хозяин подсеки (огнища) в Новгородской земле, средний и мелкий землевладелец, «княжеский муж». В XII —XIII вв. огнищане были влиятельной группой новгородцев.

(обратно)

483

...а мученики литовские, Ольгердом истерзанные... — Имеются в виду святые мученики литовские Антоний, Иоанн и Евстафий, в язычестве Нежило, Кумец и Круглец, придворные бояре литовского князя Ольгерда Гедиминовича. За исповедание христианства они были замучены им и повешены на дубе в 1347 г. Через некоторое время христиане выпросили у князя литовского это место и воздвигли там храм Святой Живоначальной Троицы, где хранились мощи мучеников.

(обратно)

484

...веверицу белую... — Веверица — одеяло.

(обратно)

485

...пение тропаря... — Тропарь (от греч. troparion) — молитвенные стихи и песнопения Православной Церкви в честь какого-либо праздника или святого.

(обратно)

486

...княжичем Владимиром... — Имеется в виду будущий князь Владимир Андреевич Храбрый (1365 —1410), ближайший соратник Дмитрия Донского, князь серпуховско-боровский. В 1380 г. в Куликовской битве он будет командовать засадным полком, а в 1408 г. руководить обороной Москвы, от татарских войск.

(обратно)

487

...вирника... — Лица, взимающие штрафы за уголовные преступления.

(обратно)

488

Иблис и его злые духи шайтаны... — Иблис — в мусульманской мифологии дьявол. Согласно Корану, Иблис первоначально был ангелом, но отказался выполнить приказ Аллаха и поклониться созданному Аллахом Адаму. За это он был изгнан с небес и поклялся повсюду совращать людей. Согласно преданию, Иблис живёт на земле в нечистых местах — в руинах, на кладбищах. Он способен размножаться, порождая джиннов и шайтанов.

(обратно)

489

...краем тастара... — Тастар — прозрачное покрывало на головном уборе.

(обратно)

490

...на севере между Узеней... — Малый Узень и Большой Узень — степные реки на границе нынешней Саратовской губернии и Казахстана.

(обратно)

491

...об императоре Константине Первом... — Константин I Великий (ок. 285 — 337) — римский император с 306 г. Всячески поддерживал христианскую Церковь, проводил централизацию государственного аппарата. В 324 — 330 гг. основал новую столицу Константинополь на месте города Византий.

(обратно)

492

...послам князя Владимира... — Владимир I Красное Солнышко (? — 1015), князь новгородский и киевский, младший сын Святослава. В 988 — 989 гг. ввёл на Руси в качестве государственной религии христианство. Покорил вятичей, родимичей и ятвягов, боролся с печенегами. Разделил государство между сыновьями.

(обратно)

493

...император Иоанн Кантакузин... — Иоанн VI Кантакузин (ок. 1293 — 1383) —византийский император с 1341-го по 1354 гг. Будучи с 1341 г. регентом малолетнего императора Иоанна V Палеолога, возглавил мятеж знати, в результате которого был провозглашён императором. После отречения от престола ушёл в монастырь. Описал события 1320 — 1356 гг., в центре которых он был.

(обратно)

494

...как Павел из Савла... — Это поговорка, распространённая на Руси в средние века. Здесь имеется в виду переход одного качества в другое: Савл — дохристианское имя апостола Павла.

(обратно)

495

...коренные русские митрополиты Кирилл и святой Пётр? — Кирилл II, митрополит киевский, родом русский. Именно он, узнав о смерти Александра Невского, объявил: «Зашло солнце земли Русской». Подготовил почву для перенесения митрополичьей кафедры из Киева во Владимир. Умер в Переславле-Залесском в 1280 г., в княжение Дмитрия Александровича. Погребён в Киеве.

(обратно)

496

...гибли князья сильные... Михаил Черниговский... — Имеется в виду Михаил Всеволодович (1179 — 1246), князь черниговский и новгородский, сын Всеволода Святославича Чермного. Приехав к Батыю просить себе ярлык на Чернигов, никак не хотел поклониться изображению умершего Чингисхана, поддержал его в том боярин Фёдор, повторив князю увещевания духовника не губить души идолопоклонством. По велению хана оба приняли мучительную смерть, причём палачом князя летопись называет русского отступника путивльца Домана.

(обратно)

497

…листы Патерика... — Патерик — сборник жизнеописаний отцов церкви, монахов какого-либо одного монастыря, признанных Церковью святыми.

(обратно)

498

Луканька... — то есть бесёнок.

(обратно)

499

...с апостолами Петром и Иоанном. — Пётр — в христианстве один из двенадцати апостолов, в переводе с арамейского — кифа, камень. Брат Андрея, первоначальное имя — Симон. Жил в городе Капернауме, занимаясь рыболовством. Христос увидел Симона и Андрея, рыбачивших на море Галилейском, и позвал их за собой, сказав: «Я сделаю, что вы будете ловцами человеков». Пётр занимает особое положение среди апостолов: его именем открывается список двенадцати избранных, ему предназначаются ключи небесного царства. По свершении Тайной Вечери Христос предрекает Петру троекратное отречение. Когда же Христос был схвачен и приведён к первосвященнику Кайфе, Пётр, последовавший за учителем и узнанный людьми, не только трижды отрекается, но клянётся и божится, что не знает Христа. Пение петуха напоминает ему пророчество Христа и вызывает слёзы раскаяния. Христос облекает Петра пастырской властью — после троекратного вопрошения о любви, снимающего троекратность отречения. По легенде, Пётр был распят в Риме на кресте во время Нероновых гонений. Иоанн Богослов — любимый ученик Иисуса Христа, занимающий наряду с Петром центральное место среди двенадцати апостолов. По церковной традиции, он автор четвёртого Евангелия, трёх посланий и Апокалипсиса. Он был учеником Иоанна Крестителя и после его слов «вот агнец Божий» пошёл за Христом. Иоанн Богослов последовал за Христом после его ареста и стоял на Голгофе у креста. Умирая, Иисус завещал Иоанну сыновние обязанности по отношению к Деве Марии. Для христианской Церкви Иоанн Богослов — прототип аскета-прозорливца, «духоносного старца», апостол Пётр — прототип духовного пастыря, иерарха.

(обратно)

500

...длинноволосых саадиев... — Саадии — представители касты лекарей, которые проживали в Турции и занимались врачеванием в основном психических болезней.

(обратно)

501

...её раздают по аилам... — Аил — семья.

(обратно)

502

...как Дельфийская ворожея... — Имеется в виду Дельфийский оракул, знаменитое прорицалище в греческом городе Дельфы, провозглашавшее волю богов и охранявшееся драконом, которого затем, по легенде, убил Аполлон.

(обратно)

503

...во имя Лазаря Четырёхдневного. — Лазарь Четверодневный — в христианских преданиях человек, воскрешённый Иисусом Христом через четыре дня после погребения.

(обратно)

504

...тысячное иноческое правило... — определённое количество поклонов и молитв, совершаемое монахами какого-либо монастыря.

(обратно)

505

Цитировано по Евангелию от Матфея, гл. 25, стих 6.

(обратно)

506

Цитата из погребальной стихиры Иоанна Дамаскина.

(обратно)

Оглавление

Борис Дедюхин ВАСИЛИЙ I Книга первая. Свеча негасимая

  Глава I. Есть на земле три страны света

  Глава II. …Чтоб свеча не угасла

  Глава III. Злых лютых зелий мешок

  Глава IV. Братие, потягнем вкупе!

  Глава V. Запала князю ума Дону великого отведать

  Глава VI. …Доколе существует Русь

  Глава VII. Мало сказать и тысяча тысяч…

  Глава VIII. Доброписца Олексея полуустав

  Глава IX. Ходите, пока есть свет…

  Глава X. О, злее зла честь татарская!

  Глава XI. По незнаемым местам, по неведомым землям

  Глава XII. Подобно стреле на излете

  Глава XIII. Выдбай, Боже!

  Глава XIV. Посреди родной Руси

  Глава XV. Юность не отойдет от нас

  Глава XVI. Белый русак на зеленой траве

Борис Дедюхин ВАСИЛИЙ I Книга вторая. В братстве без обиды

  Глава I. Вправду, без всякой хитрости

  Глава II. Куда движется Русь?

  Глава III. Злачные пажити

  Глава IV. Черным по белому

  Глава V. О, тайна тайн!

  Глава VI. За сто лет до конца света

  Глава VII. Москвичи и иных мест люди

  Глава VIII. Где рука, там и голова

  Глава IX. Страшный суд

  Глава X. Время надежд и бодрости

  Хронология жизни и княжения Василия I Дмитриевича

Б. В. Дедюхин, О. Н. Гладышева СОБЛАЗН

  Из энциклопедического словаря

  Глава первая 1430–1431 (6938–6939) КО ГОСПОДУ

  Глава вторая 1432 (6940) г. НИ САНА, НИ МАНА

  Глава третья 1433 (6941) г. ПОЯС ДМИТРИЯ ДОНСКОГО

  Глава четвёртая 1434 (6942) г. ГОРДЫНЯ. СМУТА. ЗЛОДЕЙСТВО

  Глава пятая 1435 (6943) г. ПЕТРОВКИ. ТАЙНЫ

  Глава шестая 1437 (6945) г. ТОМЛЕНИЕ ДУХА

  Глава седьмая 1438 (6946). ХОД КОНЁМ

  Глава восьмая 1439 (6947) г. ЦАРСТВО КАЗАНСКОЕ

  Глава девятая 1440 (6948) г. СОБЛАЗН

  Глава десятая 1441 (6949) г. ДУШОЮ И СЕРДЦЕМ

  Глава одиннадцатая 1441–1445 (6949–6953) гг. БЕДЫ

  Глава двенадцатая 1445–1447 (6953–6955) г. ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ДМИТРИЙ ЮРЬЕВИЧ

  Глава тринадцатая 1448 (6956) г. ИУДИН ГРЕХ

  Глаза четырнадцатая 1450 (6958) г. ИОАНН III

  Глава пятнадцатая 1451 (6959) г. МУЧЕНИЧЕКИЙ ВЕНЕЦ

  Глава шестнадцатая 1452–1453 (6960–6961) гг. «ЯКО ОГНЬ ДЫХАЕТ СКВАЖНЕЮ»

  Н.О.Лихарев ВОРОНОГРАЙ

    I СТАРАЯ ОБИДА

    II БЫТЬ ХУДУ!

    III НА ПУТИ В ОБИТЕЛЬ

    IV ЧТО-ТО БУДЕТ?

    V МОСКВА-СИРОТА

    VI ВОРОНЬЁ НАЛЕТЕЛО

    VII БУНКО

    VIII НЕ УДАЛОСЬ!

    IX СМЕРТЬ БУНКО

    X ШЕМЯКИНА УЛОВКА

    XI ГОСУДАРЬ И ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ДМИТРИЙ ЮРЬЕВИЧ

    XII ДЕТИ ГОСУДАРЕВЫ

    XIII КРОВЬ ЗА КРОВЬ

    ЭПИЛОГ

  КОММЕНТАРИИ

  Хронология жизни в княжения Василия Тёмного

Крест. Иван II Красный. Том 1

  Книга первая

    ПРОЛОГ

    Часть первая ОТЕЦ

      Глава первая

        1

        2

        3

      Глава вторая

        1

        2

        3

      Глава третья

        1

        2

      Глава четвёртая

        1

        2

      Глава пятая

        1

        2

        3

        4

      Глава шестая

        1

        2

        3

        4

        5

        6

        7

      Глава седьмая

        1

        2

        3

        4

        5

        6

        7

        8

      Глава восьмая

        1

        2

        3

        4

        5

    Часть вторая БРАТ

      Глава девятая

        1

        2

        3

      Глава десятая

        1

        2

        3

        4

      Глава одиннадцатая

        1

        2

        3

        4

        5

      Глава двенадцатая

        1

        2

        3

        4

      Глава тринадцатая

        1

        2

        3

        4

        5

      Глава четырнадцатая

        1

        2

        3

      Глава пятнадцатая

        1

        2

        3

        4

        5

      Глава шестнадцатая

        1

        2

        3

      Глава семнадцатая

        1

        2

        3

        4

        5

      Глава восемнадцатая

        1

        2

        3

        4

        5

        6

      Глава девятнадцатая

        1

        2

        3

        4

        5

        6

      Глава двадцатая

        1

        2

        3

        4

        5

        6

        7

        8

  ОБ АВТОРАХ

Крест. Иван II Красный

  Книга вторая

    Часть третья СЫН

      Глава двадцать первая

        1

        2

        3

        4

        5

      Глава двадцать вторая

        1

        2

        3

        4

        5

        6

        7

      Глава двадцать третья

        1

        2

        3

      Глава двадцать четвёртая

        1

        2

        3

        4

        5

        6

      Глава двадцать пятая

        1

        2

        3

        4

        5

        6

      Глава двадцать шестая

        1

        2

        3

      Глава двадцать седьмая

        1

        2

        3

        4

        5

        6

      Глава двадцать восьмая

        1

        2

        3

      Глава двадцать девятая

        1

        2

        3

        4

      Глава тридцатая

        1

        2

      Глава тридцать первая

        1

        2

        3

      Глава тридцать вторая

        1

        2

        3

        4

        5

      Глава тридцать третья

        1

        2

        3

      Глава тридцать четвёртая

        1

        2

      Глава тридцать пятая

        1

        2

        3

      Глава тридцать шестая

        1

        2

      Глава тридцать седьмая

        1

        2

      Глава тридцать восьмая

      Глава тридцать девятая

        1

        2

        3

        4

        5

      Глава сороковая

        1

        2

      Глава сорок первая

        1

        2

        3

      Глава сорок вторая

        1

        2

        3

        4

        5

        6

        7

    Эпилог

  ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

Ольга Гладышева, Борис Дедюхин НОЧЬ Исторический роман

  Глава первая. Позор

  Глава вторая. Память

  Глава третья. Предчувствие

  Глава четвертая. Беда

  Глава пятая. Враги

  Глава шестая. Страсти

  Глава седьмая. Утро

  Глава восьмая. Битва

  Глава девятая. Успение

  Комментарии

  Хронологическая таблица

*** Примечания ***