Запах вереска [СИ] [Анна Алмазная] (fb2) читать постранично

Анна Алмазная ЗАПАХ ВЕРЕСКА

Мир несправедлив и принадлежит мужчинам.

Даже в свои тринадцать я уяснила это очень хорошо. Вот Айрон ездит верхом, стреляет из лука, пропадает на тренировочном дворе. Старший брат, Дэвид, ладно, но Айрон мой близнец! Почему он там, а я должна сидеть дома! Не за книжками, которые я так люблю, за противным вышиванием. Стежок к стежку. До боли в пальцах. До звенящей пустоты в голове…

И повторять слова ненавистной Книги:

Девочка должна быть скромной и незаметной…

Цветет у обочины мать-и-мачеха, в алые тона окрашивает поле рассвет. Алые. Кровь. Война.

Клубится по оврагам туман, нестерпимо пахнет влагой, земля просыпается. За спиной приглушенно всхлипывают — мама плачет. Я не могу выдавить из себя и слезинки. Отец и братья горячатся перед битвой, говорят, что нас защищают. А я кусаю губы, сдерживаю слезы обиды и знаю, знаю, не надо меня защищать! Не так!

— Ну, ну, Эби, и тебе работа найдется, — смеется Айрон, разворачивая горячего жеребца.

И стынет с удаляющимся перестуком копыт удивление — боги, Айрон мне улыбнулся. Впервые за все время. Он. Мне. Улыбнулся?

Удел мужчины воевать, удел женщины — ждать и беречь потомство.

Дождь умывает за окном голые ветви яблонь. Осень в этом году уныло блеклая, никак не может укутать землю первым снегом. Я вижу отряд всадников и сбегаю по ступенькам, рискуя сломать шею. Поправляю у зеркала растрепавшиеся волосы, выскакиваю на улицу, а вслед летит окрик гувернантки.

Может, Айрон вновь улыбнется?

С улицы пахнет тленом. Гнилые плоды разбиваются под копытами лошадей, мама замирает на ступеньках и вмиг становится как эта осень… неживой. Серой. Не понимаю… Почему Айрона перекинули через седло? Почему он не поднимает головы, не встречает насмешливым взглядом?

Шатаясь, идет мама к Айрону, гладит серебристые когда-то, а теперь выпачканные в крови волосы. Скользя дрожащими пальцами по седлу, падает коленями в грязь. И плечи ее начинают дрожать, мелко-мелко.

— Айр… — Я не в силах закончить…

Айрон мне больше не улыбнется. Зато Дэвид, обычно неприступный Дэвид, вдруг спрыгивает с лошади, прижимает к себе и шепчет:

— Не смотри!

Проклятые сумрачники!

Женщине не знакомы глубокие чувства. Глубоко скорбеть могут лишь мужчины. Потому женщина в скорби лишь помеха.

Дверь скрипит громко, слишком громко. Я только в щелочку посмотрю… хотя бы одним глазком, попрощаюсь. Если заметят, то выпорют, но разве это важно?

В маленькой зале темно и пусто. Льется сквозь окна лунный свет, чернит тени на смертном ложе. Вымытый и одетый в темный бархат Айрон кажется даже красивым. Спокойным. Я тоже буду такой красивой, когда… Такой же бледной, с сияющими серебром волосами? Почему «когда», почему не «сейчас»?

Не спеши…

Показалось? Неловко сжимаю пальцы брата, стараясь не разрыдаться в голос. Холодные. Свет еще неполной луны, струящийся по бархату, — тоже холодный. И близкий до дрожи.

Будет лучше, обещаю.

— Вот ты где? — бесшумно появляется за спиной Дэвид. — Отец зовет.

По его сочувствующему тону понимаю — нет, не выпорют… и таю в новом, незнакомом запахе.

Женщина ближе не к человеку, к животному. Обращаться с ней тоже надо, как с дорогим животным — бережно, но жестко. Без лишней сентиментальности.

…но лучше бы выпороли.

В кабинете отца почему-то тоже темно. Так же жжет через окна лунный свет, прячет в тени сидящего в кресле гостя. Страшно… как никогда раньше. И от бледности отца. И от дрожащих пальцев Дэвида на моем плече.

— Подойди, Эбигейл, — не требует, приказывает чужой голос.

И я подхожу, спотыкаясь и пошатываясь.

— Сядь, — толкает он ко мне скамеечку.

Бросив вопросительный взгляд на отца, я подчиняюсь.

— Хорошая девочка, послушная, — усмехается гость, выговаривая слова как-то странно, напевно и не всегда правильно. — Хорошенькая. И волосы действительно особенные. — Он наклоняется и пропускает прядь моих волос между пальцев. — Как лунный свет. Сколько ей?

— Четырнадцать.

— Девственница?

— Да.

— После первой крови?

— Нет.

Холодные вопросы и ответы прожигают насквозь. Стыд заливает щеки, но чужие пальцы касаются лица осторожно, успокаивая:

— Хорошо, я подожду, можешь идти.

Девочка — алая лента, что связывает ее род с чужим узами крови. Кто убьет и предаст свою кровь, будет проклят навеки.

Ночью кажется, что Дэвид рядом плачет, повторяет:

— Айрон, Айрон, почему?

Приснится же… Дэвид никогда не плачет. И в комнату мою никогда не входит. И уж тем более не целует в лоб, будто жалеет.

Пасмурным утром меня никто не провожает слезами, не принято. Зато говорят, что война с сумрачниками закончилась, что такие девочки, как я, станут залогом дружбы. Дружбы… охота залиться слезами, но мама говорит, что плакать нельзя. Зато убивать