КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706104 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272715
Пользователей - 124641

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Тень за троном (Альтернативная история)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах (ибо мелкие отличия все же не могут «не иметь место»), однако в отношении части четвертой (и пятой) я намерен поступить именно так))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

Сразу скажу — я

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Гончарова: Азъ есмь Софья. Государыня (Героическая фантастика)

Данная книга была «крайней» (из данного цикла), которую я купил на бумаге... И хотя (как и в прошлые разы) несмотря на наличие «цифрового варианта» я специально заказывал их (и ждал доставки не один день), все же некое «послевкусие» (по итогу чтения) оставило некоторый... осадок))

С одной стороны — о покупке данной части я все же не пожалел (ибо фактически) - это как раз была последняя часть, где «помимо всей пьесы А.И» раскрыта тема именно

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Бич Божий [Уильям Дитрих] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Бич Божий






Посвящается моей матери и памяти моего отца.

Благодаря им я некогда прочёл детскую книжку

с описанием битвы на Каталаунских полях.

С тех пор во мне никогда не угасал интерес к истории.




ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЫ


РИМЛЯНЕ И ИХ БЛИЖАЙШИЕ СОРАТНИКИ

Ионас Алабанда — молодой римлянин, член имперского посольства, историк и писец

Плана — пленная римская девушка

Зерко — карлик-шут, ставший другом Ионаса

Юлия — жена Зерко

Аэций — римский военачальник

Валентиниан III — император Западной Римской империи

Галла Плацидия — мать Валентиниана

Гонория — сестра Валентиниана

Гиацинт — евнух Гонории

Феодосий II — император Восточной Римской империи

Хризафий — его министр-евнух

Максимин — посол, отправленный к Аттиле

Бигилас — переводчик и участник заговора

Рустиций — переводчик

Аниан — епископ и (когда ему это было нужно) отшельник


ГУННЫ

Аттила — предводитель гуннов

Скилла — молодой гуннский воин, полюбивший Илану

Эдеко — дядя Скиллы и полководец Аттилы

Суекка — жена Эдеко

Евдоксий — греческий лекарь и шпион Аттилы

Керка — первая жена Аттилы

Эллак, Денгизих и Эрнак — сыновья Аттилы от разных жён

Онегез — римлянин, ставший военачальником у Аттилы


ГЕРМАНЦЫ

Гуэрнна — пленница, как и Илана

Теодорих — король вестготов[1]

Берта — дочь Теодориха

Гейзерих — король вандалов[2]

Сангибан — король аланов[3]

Ант — король франков

ВСТУПЛЕНИЕ


Через триста семьдесят пять лет после рождения Спасителя мир по-прежнему был единым. Наша Римская империя выстояла и продолжала существовать, как существовала уже тысячу лет, простираясь от холодных болот Британии до зыбучих аравийских песков, от верховьев Евфрата до атлантического побережья Северной Африки. Границы Рима неоднократно пытались перейти кельты и германцы, персы и скифы, однако с помощью железа и крови, обмана и золота поток завоевателей удавалось повернуть вспять. Так было и в 376 году н. э., и казалось, что так должно быть всегда.

Как бы я хотел быть уверенным в завтрашнем дне!

Ноя, Ионас Алабанда, — историк, дипломат и солдат поневоле — могу лишь представить себе легендарную стабильность старой империи, подобно тому как слушающие рассказы моряка представляют себе дальний и туманный берег.

На мою долю выпало жить в куда более трудные времена и быть знакомым с сильными мира сего, из-за чего я не раз попадал в смертельно опасное положение.

В этой книге я подробно изложу события, которые мне посчастливилось или не посчастливилось видеть своими глазами, однако их предпосылки следует искать в недавнем прошлом.

В том самом 376 году, более чем за полвека до моего рождения, до нас дошли первые слухи о буре, навсегда изменившей мир.


* * *

Тогда, по свидетельствам историков, в империи впервые услышали о гуннах.

Не стану говорить о своём детстве или семье и ограничусь лишь основными фактами. Я уроженец Восточной Римской империи, свободно изъясняюсь по-гречески, разбираюсь в философии и привык к жаркому солнцу... Вырос я в Константинополе, городе, основанном Константином Великим[4] на Босфоре для того, чтобы из второй столицы легче было управлять огромной империей. На этом перекрёстке Европы и Азии, где Чёрное море соединяется со Средиземным, появился Новый Рим — главный стратегический пункт древней Византии. Подобное разделение дало Риму двух императоров, два сената и две культуры: латинскую, западную, и греческую, восточную. Однако римские войска по-прежнему маршировали по просторам империи, поддерживая порядок в обеих её половинах, а законы Запада и Востока были согласованы, унифицированы и в равной мере соблюдались всеми жителями.

Средиземное море оставалось римским «озером», и здания в римском стиле, римские монеты, форумы, крепости и соборы можно было встретить от Нила до Темзы. Христианство заменило все остальные религии, а латынь — все прочие языки. Наш континент ещё не знал столь долгого периода относительного мира, стабильности и единства.

Такому уже не бывать.

Дунай — величайшая река Европы, берущая начало у подножия Альп и текущая на восток, растянувшись почти на восемьсот миль, до впадения в Чёрное море. В 376 году её протяжённости соответствовала основная часть северных границ империи. В то лето в римских гарнизонах на постах вдоль реки впервые услышали вести о войне и последовавшей за ней миграции варварских племён.

Некая новая страшная угроза, не имеющая аналогов в истории, сорвала тысячи людей с насиженных мест и заставила их потоками устремиться на запад. Вскоре туда потянулись целые племена. Беженцы с ужасом рассказывали об изгнавшей их орде и описывали уродливых, смуглых и вонючих воинов, одетых в шкуры, порой гниющие у них на спинах. Эти варвары не страшились ни голода, ни жажды, пили кровь своих лошадей и питались сырым мясом, хранившимся у них под сёдлами.

Эти новые завоеватели появились безмолвно, как ветер, они убивали своих жертв из мощных луков с немыслимо дальних расстояний, не щадили никого, кто пытался им противодействовать, а затем галопом уносились прочь, прежде чем им могли оказать достойное сопротивление. Они презирали любые надёжные укрытия, сжигали всё на своём пути и большую часть времени жили под открытым небом. Их «города» состояли из войлочных палаток, а дорогами служила голая степь без единой тропы. Они проезжали по травянистым лугам в тяжёлых повозках, доверху груженных награбленной добычей, а повозки эти тащили запряжённые рабы. Язык варваров был грубым и гортанным.

Они называли себя гуннами.


* * *

Разумеется, все эти новости преувеличены, уверяли друг друга стражи на границах. Разумеется, факты смешаны со слухами. За долгие века Рим приобрёл опыт общения с варварами и знал, что, невзирая на личное мужество, подобные захватчики — никудышные тактики и ещё худшие стратеги. Грозных врагов всегда можно превратить в ценных союзников. Разве не стали некогда сеявшие страх германцы за минувшие столетия настоящим оплотом римской армии на Западе? Разве не подействовала цивилизация на некогда диких кельтов? Гонцы, возвращавшиеся в Рим и Константинополь, докладывали, что на землях за Дунаем творится нечто непостижимое, но опасность по-прежнему оставалась неясной.

Постепенно слухи сменились потоком беженцев.

Четверть миллиона человек из германского племени готов добрались до северного берега реки в поисках убежища от гуннских мародёров. Мои римские предки не могли остановить их переселение мирными способами, но не желали и воевать, так что они нехотя позволили готам переправиться на южный берег. Они надеялись, что прибывших, подобно многим племенам до них, можно будет без применения силы поселить на отведённой для них территории и они станут новыми союзниками империи, как поступили непокорные, но расчётливые франки. В этом случае у нас появился бы ещё один бастион против загадочной степной орды.

Однако при всей своей целесообразности эта надежда оказалась тщетной. Готы были горды и независимы. Они не хотели подчиняться. А мы, цивилизованные люди, в сравнении с ними выглядели изнеженными, нерешительными и слабыми. Римляне и готы вскоре рассорились. Беженцам продавали собачье мясо, а они в ответ крали скот. Готы превратились в грабителей, а затем в настоящих захватчиков. И 9 августа 378 г. н. э. император Восточной Римской империи Валент[5] вступил в бой с готами за городом Адрианополем, всего в ста пятидесяти милях от Константинополя. Численность войск была равной, и мы, римляне, не сомневались в победе. Однако наша кавалерия обратилась в бегство, наша пехота запаниковала, и, окружённые всадниками-готами, наши солдаты сбились в столь плотную кучу, что не могли поднять щиты, обороняясь от противников. Валент и его армия потерпели поражение, и эта битва стала самой масштабной римской военной катастрофой со времён Ганнибала, разбившего римлян при Каннах почти шесть столетий назад.

Был создан зловещий прецедент: варвары смогли разгромить римскую армию. В сущности, римлян сумели победить варвары, бежавшие от других, ещё более грозных варваров.

Вскоре положение совсем ухудшилось.

Готы начали свободно перемещаться из одной провинции империи в другую, и их десятилетиями не удавалось остановить. А гунны тем временем опустошили равнины вдоль Дуная и двинулись на восток, разграбив Армению, Каппадокию[6] и Сирию. Целые варварские народы покинули родные края, и вскоре некоторые бежавшие племена столпились у берегов Рейна. Когда в последний день 406 года река основательно промёрзла и покрылась льдом, вандалы, аланы, свевы и бургунды[7] перешли её и устремились в Галлию. Варвары вторглись на юг, сжигая, убивая, грабя и насилуя всех, кто попадался им на пути. Это была оргия жестокости, и людям моего поколения рассказывали в детстве жуткие и захватывающие истории о тех событиях. Так, например, одна римлянка зажарила и съела четырёх своих детей, объяснив властям, что надеялась спасти этой жертвой остальных. Соседи до смерти забили её камнями.

Захватчики пересекли Пиренеи и вторглись в Испанию, а после перебрались в Африку через Гибралтар. Святой Августин умер во время осады его родного североафриканского города Хиппо. Британия была отрезана от империи и потеряна навсегда. Готы по-прежнему искали себе пристанище и, очутившись в Италии, в 410 году потрясли мир грабежом самого Вечного города. И хотя их изгнали через три дня после этого события, римляне, да и все жители империи ощутили, что мировая столица больше не является неприкосновенной.

Варвары начали обживать новые земли и управлять большими территориями в Западной Европе. Неспособные противостоять завоевателям и отчаявшиеся западные императоры старались подкупить вождей племён, ограничить их власть теми или иными регионами и натравить одних варваров на других. Однако императорский двор в Риме не мог гарантировать даже собственную безопасность и переехал сначала в Милан, а затем в Равенну, римскую морскую базу на заболоченных берегах Адриатического моря. Вестготы к тому времени уже заняли Юго-Западную Галлию и Испанию, бургунды овладели Восточной Галлией, аланы — долиной реки Луары, а вандалы обосновались в Северной Африке. Языческая религия варваров всё чаще смешивалась с христианством, покидая густые чащи старых суеверий. В Европе стали распространяться христианские ереси — закономерные последствия этого сочетания с язычеством. Новые дороги не строились, а старые пришли в упадок и начали разрушаться, преступность росла, налоги перестали платить, некоторые блестящие умы своего времени удалились в монастырь... и всё-таки непрочный союз римлян и варваров существовал, а жизнь продолжалась. Константинополь и Восток по-прежнему процветали. В Равенне выстроили новые дворцы и церкви. Римские гарнизоны пополнялись солдатами, потому что иной альтернативы просто не было. Да и как могло не быть Рима? Медленный крах цивилизации казался в равной мере невообразимым и неотвратимым.

Однако военная мощь гуннов всё увеличивалась.

То, что в четвёртом столетии представлялось загадочным слухом, в следующем веке превратилось в мрачную и пугающую реальность. Как только гунны вторглись в Европу и заняли местность, которую стали называть Хунугури, они объявили соседние племена своими подданными и создали новую, грозную, зловещую империю. Гунны не умели строить, презирали любые технологии и полагались на ловкие руки и смекалку порабощённых народов. Их набеги сопровождались грабежами, и они взимали обильную дань с побеждённых, оплачивая ею услуги наёмников. Только так и могло существовать их сообщество. Клонившийся к упадку Рим задыхался под тяжестью своих проблем и в конце концов решил нанять гуннов для подавления других племён на подвластной ему территории. С помощью излюбленной доктрины «разделяй и властвуй» он надеялся отодвинуть момент собственного краха. А гунны воспользовались римскими деньгами для привлечения новых союзников и укрепления своих позиций. В 443 и 447 годах они совершили набеги на восточную половину империи и стёрли с лица земли более сотни балканских городов. И пока три кольца громадной стены Константинополя продолжали сдерживать их натиск, мы, византийцы, считали необходимым выплачивать гуннам дань как гарантию унизительного и опасного перемирия.

К середине пятого века, когда я достиг совершеннолетия, империя гуннов уже простиралась от реки Эльбы в Германии до Каспийского моря и от северной части Дуная до Балтики. Их вождь, обосновавшийся в Хунугури, сделался самым могущественным монархом в Европе. Одного его слова было достаточно, чтобы собрать сотни тысяч грозных воинов, каких ещё не знал мир. И завербовать другие сотни тысяч из числа покорённых народов. Его слово было законом, он не знал ни одного поражения, а его жёны и сыновья трепетали от страха в его присутствии.

Его звали Аттилой.

Далее последует правдивый рассказ о его и моей жизни, записанный со слов хорошо знакомых мне людей. В тех случаях, когда мне довелось участвовать в описываемых событиях, это будет повествование от первого лица. Я решился описать происшедшее, чтобы мои дети смогли понять, почему я взялся за перо в столь странные времена и почему нашёл себе приют на крохотном острове, вдали от родных мест, со столь необыкновенной женой.

Часть 1 ПОСОЛЬСТВО К ATTИЛЕ

Глава 1 БРАТ И СЕСТРА



Равенна, 449 г. н. э.

— Моя сестра — распутная женщина, епископ. Она взбалмошна, глупа, и мы должны спасти её от самой себя, — изрёк император Западной Римской империи.

Его звали Валентинианом III, и его характер наглядно свидетельствовал о вырождении династии. Обладавший весьма заурядным умом, он не выказывал ни боевой отваги, ни интереса к управлению огромной империей. Валентиниан предпочитал проводить время в праздности, любил спорт и всевозможные развлечения. Иногда он приглашал к себе чародеев, прорицателей и куртизанок или же соблазнял жён сенаторов, радуясь, что смог наставить рога их мужьям. Он и сам понимал, что его способности не идут ни в какое сравнение с талантами предков, и это тайное осознание собственной «второсортности» пробуждало в нём обиду и страх. Ему вечно казалось, что злобные и завистливые мужчины и женщины постоянно пытаются опутать его сетями заговора.

Неудивительно, что и сегодня он привёл прелата как свидетеля предстоящей расправы, поскольку нуждался в одобрении со стороны церкви. Мнительный Валентиниан всегда полагался на мнения других людей, для того чтобы поверить в себя.

Император принялся убеждать епископа, доказывая, что его родной сестре Гонории необходимо понять следующее: она не найдёт защитников ни среди мирян, ни в церкви. Да и кто станет её защищать, если она спуталась со слугой, точно кухонная шлюха? Какой сюрприз для всех врагов империи, просто бесценный подарок!

— Я спасаю мою сестру от суда, которому она как изменница подверглась бы в нашем, земном, мире, а также от вечного проклятия в ином, загробном.

— Любое заблудшее дитя можно спасти, цезарь, — заверил его епископ Мило.

Он согласился участвовать в этом балагане, потому что нуждался в деньгах для строительства нового собора в Равенне. Впрочем, в деньгах нуждался не только епископ, но и его покровительница — коварная Галла Плацидия, мать императора и взбалмошной принцессы. Оба полагали, что выстроенная церковь поможет им вознестись на небеса. Безрассудство дочери смутило Плацидию и перепугало Валентиниана, поэтому последний был готов щедро вознаградить церковь за поддержку средствами из государственной казны. Епископ всегда считал, что пути Господни таинственны и неисповедимы. Плацидия же просто утверждала, что её и Божьи желания едины.

Все были уверены в том, что император находится в далёком, приходящем в упадок Риме, проводит совещания с сенаторами, принимает послов, ездит на охоту и уделяет время общественной деятельности. Однако вместо этого он без устали скакал четыре ночи в сопровождении дюжины солдат, специально отобранных управляющим двором Гераклием в Равенну. Никто, кроме них, не знал о его возвращении. Планы Гонории нужно было пресечь в корне и нанести ей упреждающий удар. Шпионы Гераклия донесли, что сестра императора не просто спала со слугой из её дворца — бесшабашным глупцом по имени Евгений, но и подстрекала его убить своего брата и захватить власть! Соответствуют ли эти сведения истине? Не секрет, что Гонория считала брата человеком праздным и недалёким. Она полагала, что сумеет стать лучшей правительницей, руководя империей в традициях их энергичной матери. А теперь, продолжали наушники, она решила посадить своего любовника на трон, чтобы сделаться императрицей. Конечно, это были слухи, но в них явно была доля правды. Тщеславная Гонория никогда не любила родного брата. Если Валентиниану удастся застать её в постели у любовником, он докажет её аморальность, а быть может, и готовность к измене. В любом случае, у него возникнет предлог поскорее выдать её замуж и избавиться от «паршивой овцы».

Император прощал себе многочисленные любовные похождения. Он считал, что имел на них право, а Гонория — нет, поэтому он, не кривя душой, обвинял её в распутстве. Как-никак он был мужчиной, а она женщиной, и, соответственно, её любовь к плотским удовольствиям была большим грехом перед Богом и людьми.

Свита Валентиниана уже миновала горный хребет Италии и под покровом ночи приблизилась к дворцам Равенны. Утомлённые долгим переходом кони тяжело ступали по мощённой камнем дороге, ведущей к этому сказочному убежищу, расположенному среди болот. Способная без труда отразить натиск варваров, новая столица будто бы разлучилась с землёй и всё-таки не оказалась в море, словно остров, чем всегда поражала воображение Валентиниана. Равенна была одинаково далека и от фабричных сооружений, и от сельских полей, а обосновавшаяся в ней имперская бюрократия плохо представляла себе реальный мир. Воды в столице были такими мелкими, а грязь такой непроходимой, что остроумный Аполлинарий утверждал, будто в ней не действуют законы природы: «Стены лежат, а воды стоят, башни плывут, а суда не двигаются с места». Единственным преимуществом нового города являлась его условная безопасность, а в сегодняшнем мире это немало значило. Предательство было в порядке вещей.

Валентиниан знал, что великие властители всегда рисковали своей жизнью. Сам Юлий Цезарь был убит почти пять столетий назад. С тех пор многих, очень многих императоров — всех их невозможно было запомнить — ждал страшный конец: Клавдия[8] отравили, Нерон и Отон покончили с собой, Каракалла[9], убив родного брата, в свою очередь оказался убит, сводных братьев и племянников Константина уничтожили, Грациана убили, Валентиниана II[10] нашли повесившимся при загадочных обстоятельствах. Императоры умирали на поле боя, от болезней, во время шумных оргий и даже от испарений свежих слоёв штукатурки, но большинство из них стали жертвами заговоров близких родственников. Будет странно — да что там, просто поразительно, — если сестра не составила против него заговор. Император был более чем готов услышать нашёптывания своего управляющего о подробностях этого заговора, потому что не рассчитывал на какой-либо иной поворот событий с тех пор, как его — пятилетнего мальчика — облачили в пурпур и вознесли к вершинам власти. Он благополучно дожил до своих теперешних тридцати лет из-за присущей ему осторожности, вечной подозрительности и неизбежной жестокости. Поистине, император должен нанести удар, а иначе удар нанесут ему самому. Придворные астрологи подтверждали эти опасения, их прогнозы удовлетворяли его, и он не скупился на вознаграждения.

Императорская свита спешилась в тени ворот, не желая, чтобы до дворца донёсся топот копыт — зловещий предостерегающий знак. Солдаты уже обнажили длинные мечи, но держали их плотно прижатыми к бёдрам, чтобы лезвия ненароком не сверкнули в ночи. Закутанные в плащи и с капюшонами на головах, они, словно призраки, двинулись к дворцу Гонории. Улицы Равенны были пусты, её каналы тускло поблескивали, а полумесяц, точно дразня, загадочно мерцал среди медленно плывущих по небу облаков. Равенна была городом правителей, а не торговцев и оттого казалась холодной и безжизненной.

Стражи дворца заметили императора.

— Цезарь! Мы не ожидали...

— Прочь с дороги!

Во дворце Гонории было тихо, гобелены и занавеси выглядели бледнее обычного в ночном полумраке: на них падали лишь слабые отсветы масляных ламп. Своды украшала искусно выполненная мозаика с изображениями святых, мирно взирающих вниз, на грешников. Воздух пропах ладаном и духами.

Императорская свита бесшумно спустилась по тёмным мраморным ступеням, передвигаясь столь быстро, что никто во дворце не смог бы их окликнуть или напасть на них из-за угла. Стрела, выпущенная из арбалета с двадцати шагов, сразила у спальни Гонории привратника — огромного нубийца[11] Гоара, который так и не успел понять, кем и как он был убит. Тело привратника с тяжёлым гулом рухнуло на мраморный пол. Разбуженный шумом мальчишка-виночерпий изумлённо раскрыл рот и уже собирался вскрикнуть, предупреждая об опасности, но солдаты свернули ему шею, как цыплёнку. Они ворвались в покои императорской сестры, опрокинув на ходу столик с медовыми сладостями, отшвырнули путавшиеся под ногами подушки в неглубокую ванну и широко распахнули двери спальни.

Любовники мгновенно проснулись, забились и закричали, когда дюжина тёмных силуэтов окружила их огромную, скрытую под лёгким балдахином кровать. Неужели сюда проникли наёмные убийцы?

— Свет, — приказал Валентиниан.


* * *

Его люди принесли факелы, осветившие комнату, отчего происходящее стало казаться ещё страшнее. Возлюбленный принцессы, Евгений, медленно пятился назад до тех пор, пока не упёрся в спинку кровати, судорожно пытаясь прикрыть свою наготу. Он был похож на человека, споткнувшегося на краю утёса и в последний момент осознавшего, что ему никак не спастись. Гонория подползла к другому краю кровати. Она была совершенно обнажена, если не считать наспех наброшенного шёлкового покрывала, и соблазнительный изгиб её бёдер завораживал, несмотря на выражение ужаса на её лице. Принцесса прижалась к изножью кровати, словно расстояние между ней и любовником-простолюдином могло опровергнуть их близость.

— Итак, это правда, — вздохнул император.

— Как ты посмел ворваться в мою спальню!

— Мы пришли спасти тебя, дитя, — пояснил епископ.

Откровенная поза сестры отчего-то возбудила Валентиниана. Его оскорбили её слова, но кто теперь оказался в дураках? Она предстала нагой перед дюжиной мужчин, и её грехи сделались очевидны каждому — голые плечи, распущенные волосы, груди, вывалившиеся на покрывало. Ситуация вполне удовлетворила императора. Он оглянулся назад. У входа смутно виднелось распростёртое тело Гоара, а его кровь разлилась по мрамору, словно маленькое озеро. Тщеславие и амбиции его сестры обрекли на гибель всех её приближённых. Да и сама она тоже была обречена! Валентиниан нащупал золотой шнур балдахина над её кроватью, дёрнул за него, и через мгновение лёгкая ткань упала на пол, лишив любовников даже этого ненадёжного укрытия. Затем он подошёл к кровати и принялся хлестать Гонорию шнуром по ягодицам, а она спряталась под покрывало, надеясь, что плотная шерсть смягчит удары. Дыхание императора стало частым и прерывистым.

— Ты спуталась со слугой и задумала посадить его на трон!

Гонория извивалась и стонала от боли и гнева. Она стащила с бедного Евгения покрывало и попыталась накинуть его поверх собственного.

— Будь проклят! Я скажу матери!

— Это мать сообщила мне, где и когда тебя можно найти.

Он с удовольствием вонзил в неё это предательское жало.

Брат и сестра всегда соперничали, стараясь завоевать любовь Плацидии. Валентиниан продолжал хлестать Гонорию, желая скорее её унизить, чем причинить боль. Наконец он выдохся и с пыхтением остановился, раскрасневшись от напряжения. Щёки его сестры пылали.

Солдаты выволокли Евгения из постели и заломили ему руки за спину, стараясь поставить на колени. Его член беспомощно съёжился. У него не было ни времени, ни сил сопротивляться. Несчастный с ужасом и мольбой глядел на принцессу, как будто она могла его спасти. Но всё, что у неё было, — это мечты, а не власть. Она была женщиной! Рискнув ответить взаимностью на любовь принцессы, Евгений обрёк себя на гибель.

Валентиниан повернулся и испытующе посмотрел на предполагаемого императора Равенны и Рима. Да, безусловно, любовник Гонории был хорош собой и, несомненно, смышлён, уж если ему удалось стать распорядителем во дворце, но лишь глупец решил бы пожелать большего. Будто бы ему было мало достигнутого! Впрочем, похоть рождает веру в свои возможности, а амбиции подогревают гордыню. Однако виной всему являлась его сестра с её ненасытной страстью.

— Поглядите на него, — с насмешкой произнёс Валентиниан. — На нового цезаря.

Его взгляд скользнул вниз.

— Это у него мы отрежем.

Голос Евгения дрогнул.

— Не причиняйте вреда Гонории. Это я, который...

— Причинить вред Гонории? — с презрением усмехнулся Валентиниан. — Она царственная особа, раб, и в её жилах течёт кровь императоров. Она не нуждается в твоей защите. Гонория заслужила эту порку, но ни о каком вреде не может быть и речи, ибо она сама не способна его причинить. Видишь, до чего она беспомощна?

— Она и не думала вас предавать...

— Молчать!

Он снова взмахнул шнуром, но на сей раз удар рассёк рот Евгения.

— Не беспокойся о моей распутной сестре, а лучше помолись о себе, да поскорее! По-твоему, я не знаю, что вы замышляли?

— Прекрати, Валентиниан, — взмолилась Гонория. — Это совсем не то, о чём ты думаешь. Твои советники и прорицатели свели тебя с ума.

— Неужели? А ведь я увидел всё, что рассчитывал обнаружить. Разве не так, епископ?

— Вы исполнили долг брата, — откликнулся Мило.

— Так оно и есть, — подтвердил император. — Что ж, действуйте.

Мускулистый трибун из охраны Валентиниана туго затянул шарф на шее Евгения.

— Прошу тебя, остановись, — простонала женщина. — Я люблю его.

— Вот почему с ним нужно расправиться.

Трибун с силой дёрнул шарф, мускулы на его предплечьях вздулись. Евгений стал отбиваться, тщетно пытаясь вырваться из железных тисков державших его рук. Гонория взвизгнула. Лицо несчастного побагровело, он высунул язык, надеясь вздохнуть, его глаза расширились и чуть не выкатились из орбит, а мускулы задёргались. Затем его взгляд потускнел, и он неловко опустился. Через несколько минут, убедившись, что Евгений мёртв, трибун отошёл в сторону, позволив бездыханному телу распластаться по полу.

Гонория рыдала.

— Мы вернули вас к Богу, — утешал её епископ.

— Будьте вы все прокляты! Чтоб вам гореть в аду!

Солдаты засмеялись.

— Сестра, я хочу сообщить тебе хорошие новости, — проговорил Валентиниан. — Дням твоего девичества настал конец, и скоро ты выйдешь замуж. А поскольку ты не сумела найти себе достойного жениха, я готов устроить твой брак с Флавием Бассом Геркуланом в Риме.

— С Геркуланом? Он же старый и толстый. Я никогда не стану его женой! — Более страшной судьбы она просто не могла себе вообразить.

— Если ты не согласишься, то заживо сгниёшь в своей Равенне.


* * *

Гонория отказалась от брака с Геркуланом, и Валентиниан сдержал своё слово. Он запретил сестре покидать пределы дворца и превратил в пленницу, несмотря на все её слёзные мольбы. Она обратилась к матери, но и та ей ничего не ответила. Какая пытка — быть запертой в своих собственных покоях! И как унизительно, что она сможет освободиться, лишь выйдя замуж за старого, дряхлого аристократа! Горе от потери любовника убило и часть её души, считала Гонория. Её брат удавил не только Евгения, но и её гордость, её веру в семью и чувство преданности самому Валентиниану. Он набросил удавку на её сердце! Таким образом, в начале следующего года, в то время, когда ночи были темнее и длиннее обычного, отчаявшаяся Гонория послала гонца за своим евнухом.

Гиацинта кастрировали ещё в детстве, усадив в горячую ванну, где он и лишился яичек. Конечно, это было жестоко, однако увечье, навсегда закрывшее перед ним возможность брака и отцовства, позволило ему занять положение советника при императорском дворе. Ему начали доверять и делились с ним тайнами, недоступными большинству римлян. Евнух часто размышлял о своей судьбе и порой испытывал облегчение от того, что ему неведомы плотские страсти, терзавшие окружающих его людей. Если, будучи оскоплён, он не чувствовал себя мужчиной, то, как ему казалось, и меньше страдал. Боль от кастрации была смутным воспоминанием, а привилегированная позиция — повседневной, радующей его реальностью. Его существование не могли расценивать как угрозу в отличие, например, от того же Евгения. В результате евнухи часто жили дольше своих венценосных хозяев.

Гиацинт стал не просто слугой Гонории, а её другом и наперсником. После расправы над Евгением её часто утешало прикосновение его рук. Когда она не могла удержаться от слёз и горько рыдала, пылая ненавистью к брату, называя его бездарным тираном и диким зверем с каменным сердцем, он прижимал свою гладкую щёку к её заплаканному лицу и шептал ей ласковые, ободряющие слова. Гиацинт искренне сочувствовал Гонории и опасался, что Валентиниан насильно выдаст сестру замуж за старого сенатора. Наверное, он боялся этого брака не меньше, чем его госпожа.

И вот теперь она вызвала его к себе глухой ночью.

— Гиацинт, ты должен уехать отсюда. Тебе предстоит дальняя дорога.

Евнух побледнел. Он был изнежен, привык к жизни во дворце и не любил путешествовать.

— Прошу вас, моя госпожа, не отправляйте меня. Вы всегда были так добры ко мне.

— Ты тоже был добр ко мне. Иногда мне казалось, что, кроме твоей доброты, у меня больше ничего нет. Я совсем одна. Даже моя мать перестала со мной общаться. Она мнит себя святой и думает лишь о Боге. Мы оба — узники во дворце, дорогой евнух, не так ли?

— Пока вы не выйдете замуж за Геркулана.

— То есть променяю одну тюрьму на другую.

— Возможно, замужество — ваш удел, и вы должны его принять, — вздохнул Гиацинт.

Гонория покачала головой. Она была очень красива и слишком любила плотские удовольствия — все эти игры в постели, чтобы пожертвовать своей свободой и жизнью ради старого аристократа. Судя по слухам, Геркулан был человеком суровым, холодным и лишённым чувства юмора. Если она согласится с планом Валентиниана и выйдет замуж, то просто позволит удушить себя, как удушили Евгения.

— Гиацинт, ты помнишь, как моя мать, Галла Плацидия, оказалась у вестготов после захвата и разграбления Рима и там её выдали замуж за вождя их племени варваров — Атаульфа[12]?

— Это было ещё до моего рождения, принцесса.

— Когда Атаульф умер, мать вернулась в Рим, но, живя у варваров, она помогла им стать цивилизованнее. Однажды она сказала, что ничего страшного в её жизни на чужбине не было, и, по-моему, у неё сохранились пикантные воспоминания о первом муже. Знаешь, варвары — очень сильные мужчины, они куда сильнее нынешнего поколения римлян.

— У вашей матери было немало странных приключений, и она успела попутешествовать до того, как ваш брат взошёл на трон.

— Да. Она повидала мир: участвовала в военных походах, дважды выходила замуж и посетила немало мест за стенами дворца, а теперь вот стремится в рай, на небеса. Её жизнь всегда восхищала меня и побуждала испытать то же самое.

— Августейшая правительница достойна глубокого уважения.

Гонория схватила евнуха за плечи и пристально посмотрела на него.

— Вот почему мы должны последовать её примеру, Гиацинт. В мире есть варвар ещё сильнее вождя вестготов. Он сильнее моего брата. Этот варвар — самый сильный человек в мире. Ты понял, о ком я говорю?

Евнух почувствовал, как его медленно охватывает страх.

— Вы имеете в виду короля гуннов, — прошептал Гиацинт, как будто они вели речь о сатане. Весь мир боялся Аттилы и молился, чтобы его жадный взгляд остановился на какой-либо иной части империи. В донесениях сообщалось, что он похож на обезьяну, купается в крови и убивает любого, осмелившегося встать на его пути, — кроме своих жён. Говорили, что у него сотни жён и что все они столь же красивы, сколь он уродлив и нелеп.

— Я хочу, чтобы ты поехал к Аттиле, Гиацинт.

Глаза Гонории заблестели. Сильные женщины всегда рассчитывали не только на свой ум, но и на союз с сильными мужчинами. У гуннов была самая грозная армия в мире, поэтому её брат устрашится, услышав хоть одно слово их вождя. Если Аттила попросит её руки, Валентиниану придётся отпустить сестру к гуннам, а если Аттила запретит ей выходить замуж за Геркулана, Валентиниан будет вынужден повиноваться.

— Поехать к Аттиле! — простонал Гиацинт. — Да я с трудом могу добраться из одного конца Равенны в другой, моя госпожа. Я не путешественник. И не посол. Я даже не мужчина.

— Я выделю тебе свиту. Никто не будет тебя искать. Я хочу, чтобы ты набрался храбрости и нашёл Аттилу. Ведь от этого зависит наше будущее — твоё и моё. Ты должен рассказать ему всё, что со мной случилось. Передай ему моё кольцо с печаткой как доказательство твоих слов. Гиацинт, мой верный раб, я хочу, чтобы ты попросил Аттилу освободить меня.

Глава 2 ДЕВУШКА ИЗ АКСИОПОЛЯ


— Что ты наделал, отец?

В семистах милях к востоку от Равенны, там, где долина реки Дунай расширяется по мере приближения к Чёрному морю, гунны захватили небольшой римский колониальный город под названием Аксиополь. Как и все подобные римские поселения, Аксиополь выстроили на месте лагеря легионеров, и его форумы, храмы, башни и служебные здания располагались в согласии со строгой логикой военного поселения, точно фигуры на шахматной доске. В третьем веке от рождества Христа, когда войны и беспорядки стали учащаться, город окружили высокой защитной стеной. Опять-таки, как и во всех отдалённых имперских городах, языческие храмы Аксиополя в четвёртом веке — после принятия Константином христианства — превратились в церкви. Город ничем не отличался от себе подобных и ещё в одном отношении: он так же дрожал от страха, ожидая очередного набега гуннских войск.

Наконец гунны появились и на его улицах. Их вторжение напоминало внезапно разыгравшийся шторм: город захлестнула волна ужаса. Сначала в ночном мраке раздались пронзительные крики, похожие на пение смертоносных сирен, а затем в разных концах Аксиополя заполыхал ложный рассвет пожаров, осветивший небо языками оранжевого пульсирующего пламени. Илана закрыла окна в столовой, не желая слышать пугающие звуки: стоны и плач, топот конских копыт по камням мостовых, отчаянную ругань, бессмысленное лязганье, глухое шипение и треск огня. Краем глаза она заметила, как рядом стремительно, словно птица, пролетела выпущенная из лука стрела. Подобно чудовищному шершню, рождённому во мраке стигийских болот, она пронеслась мимо, отыскивая свою жертву. Соседи Планы в панике бежали, как будто перед ними разверзлись врата ада. Настал час Апокалипсиса.

— Я думаю, мы спасены, Илана, — сказал Симон Публий, но дрожащий голос выдал его сомнения. Лицо когда-то тучного и жизнерадостного торговца за последние недели неузнаваемо изменилось, он казался столетним старцем — щёки отвисли, сонные глаза запали, розовая кожа, точно протухшее мясо, покрылась каплями пота и красными пятнами. Теперь он был готов поручиться, что его семья уцелеет, ведь ценой выживания стало его предательство.

— Это ты открыл им ворота, не так ли?

— Они бы всё равно ворвались в город.

Улицу заполнили гуннские всадники, кричащие что-то на своём грубом гортанном языке. Как ни странно, слух Планы обострился, и она стала различать лязг мечей в воздухе, похожий на звук рвущейся ткани, а затем их глухие удары, раздававшиеся при столкновении с телом противника. Она слышала каждый выкрик, каждый шёпот и каждую молитву.

— Но мы же собирались дождаться помощи римских легионов!

— Как ждали в Маркианополе? Ну и чем это кончилось? Нет, дочка, если бы не мой поступок, нас бы точно не пощадили. Эдеко обещал сохранить жизнь части горожан только в том случае, если мы ему поможем.

Раздался пронзительный визг, а вслед за ним — бессвязные, безнадёжные мольбы, наглядно показавшие, что отнюдь не все горожане будут спасены. Илана выглянула за дверь. Тёмный проход был полон шевелящимися телами: кони, люди, домашняя утварь как будто сплелись в один клубок. Перед ней мелькнуло круглое, точно луна, человеческое лицо с разинутым ртом. Зубы покойника сверкнули при свете факелов, но вскоре вся масса убитых и раненых вновь погрузилась во мрак. Оцепеневшая Илана уже ничего не чувствовала — ни ужаса, ни отчаяния, ни боли. Ей казалось, что она боялась вторжения гуннов целую вечность. Ну а если не вечность, то долгие годы с тех пор, как жуткие слухи дошли до её родных мест. И вот две недели назад варвары и их союзники, окутанные облаком чёрной пыли, добрались до стен Аксиополя. Они промчались по долине галопом и окружили город, грозя уничтожить его, если жители не сдадутся.

Однако, несмотря на просьбы и заверения немногих горожан, они не собирались сдаваться. Ведь аксиопольцы, прямые потомки уроженцев Моэзии, славились своей гордостью и были готовы сражаться до конца, как сражались когда-то отважные фракийцы с их «огненной» кровью. Все эти дни жители сопротивлялись захватчикам, мужественно отражали нападения, а случалось, и побеждали врагов. Тем не менее с каждым днём число убитых и раненых увеличивалось, со стен уносили сотни погибших, и безнадёжность постепенно овладела сердцами уцелевших. Дни казались мрачнее, а ночи длиннее, по городу ползли странные слухи, а почерневшие от горя вдовы и осиротевшие дети лишь усиливали отчаяние горожан, Церкви окутывала пелена ладана, эхо молитв взлетало ввысь, к небу, священники поднимались на стены, гонцы пытались заручиться помощью соседей, однако ничто не могло облегчить участь осаждённого города. Его стены начали крошиться от пробоин, точно куски сыра, а крыши почернели от пожаров. Гунны сожгли посевы за городом и потопили привязанные к берегу лодки. Горожане собирали тела храбрых воинов, пытавшихся защитить родную землю с копьями в руках. Они держались до последних минут, силясь разглядеть врагов сквозь дым и клубы пыли. Неудивительно, что Илана уже несколько дней пребывала в отчаянии, не напряжённом, а скорее томительно-однообразном. Смерть больше не страшила её, да и зачем было жить в разграбленном городе, среди крови и насилия? Она лишь надеялась, что не умрёт в мучениях. И вот теперь её отец, самый известный и богатый торговец в городе, стал предателем.

— Они бы убили всех, как только им удалось бы разрушить стены, — сказал он. — И потому...

— Но ведь они всего лишь наездники, — бесстрастно откликнулась Илана. — Им не хватает умения...

— Зато у них есть наёмники, знающие толк в осаде. И осадные орудия у них тоже имеются. Я должен был что-то сделать, дитя.

Дитя?! Казалось, пора её детства давным-давно миновала! Дитя! Её возлюбленный, Тасио, человек, за которого она собиралась выйти замуж, погиб на третий день осады города. Гуннская стрела попала ему в глаз, и он скончался после четырёх часов невыносимых страданий. Она даже не представляла себе, что из тела может вытечь столько крови, а её потоки всё лились и лились — без конца. Дитя! Это слово подходило для блаженных невинных душ, до сих пор надеющихся на счастье, для тех, у кого, может быть, ещё родятся свои дети. А сейчас...

— Я сберёг немного золота. Они обещали тайком вывести нас из города. Мы поедем в Константинополь и начнём новую жизнь. Твои тётки, слуги... Его соглядатаи сказали, что мы сможем пройти. Я уверен: нам сохранят жизнь. Я спас многих этой ночью.

Ей хотелось ему верить. Она привыкла верить старшим и надеяться на будущее. Однако будущее исчезло, осталось только бесконечное жестокое настоящее, этот ураганный ветер криков, шквал летящих стрел и безжалостный гул гортанных голосов. Варвары получили всё, что хотели.

— Отец...

— Пойдём. — Он подтолкнул Плану, и она нехотя последовала за ним.

— Мы должны встретиться с их вождём у собора Святого Павла. Бог защитит нас, дитя.

Улицы пенились потоками крови. Их маленькая испуганная группа пробивалась, как фаланга, сквозь ряды стонущих тел, обходила груды обломков, освещённых мрачными сполохами пламени. Пытаясь хоть на что-то опереться, они цеплялись за выброшенные вещи: бюсты предков, старые свадебные сундуки, пучки разорванных документов — отчётов о ненужных более сделках — и даже за воющих от страха псов. Гунны грабили дома не по порядку, а как-то стихийно, бессистемно: они врывались в один из домов и оставляли в покое соседние, убивали одну группу беглецов и не трогали другую, спрятавшуюся в тени. Какой-то язычник уверял, что его спас Юпитер, а христианка возносила молитвы Спасителю — Иисусу, но для разящего меча гуннов все они были равны. Жизнь и смерть зависели от чистой случайности, прихотливой, словно крылья бабочки. Гунны галопом пронеслись по ризницам и кухням, не опасаясь сопротивления. Они выпускали стрелы, точно играя в какую-то детскую игру, а их кони равнодушно давили копытами тех, что не успевали увернуться. Можно было только поблагодарить наставшую ночь за то, что в её тьме для Планы знакомые, родные, владельцы лавок и учителя стали неотличимыми друг от друга. Смерть сделалась анонимной. Город был разрушен, сохранив втайне имена погибших.

Когда Илана и её отец появились на форуме, в церкви невдалеке уже было полно горожан, ждущих чудес от Бога, который, как оказалось, оставил их. Кучка гуннов наблюдала за вбегавшими в храм римлянами, но не вмешивалась в происходящее. Захватчики, сидя в сёдлах, переговаривались, точно обсуждали парад.

Время от времени они отправляли в город гонцов, и те галопом проносились по улицам, призывая войска не слишком бесчинствовать при грабежах. Огонь разгорался всё ярче.

— Эдеко! — позвал Симон Публий охрипшим от крика голосом вождя гуннов. — Я привёл сюда мою семью, как мы договорились! Защити нас! Мы верим в твоё милосердие. Поверь, в этой резне нет никакой необходимости — мы готовы отдать тебе всё, что ты потребуешь.

Один из военачальников, грек по происхождению, перевёл его слова. Гуннский вождь, отличавшийся от прочих варваров блестящей кольчугой, явно захваченной у римлян, опустил голову. По его лицу скользнула тень, отчего на нём рельефно обозначились ритуальные шрамы и тонкая бородка.

— Кто ты такой?

— Торговец Публий. Это я дал обещание открыть ворота, как потребовали твои посланцы, и сдержал его. Конечно, ты не знаешь меня в лицо, но я союзник гуннов. Я прошу только об одном: разрешите нам выйти из города и отплыть вниз по реке! Мы отыщем судно вдали отсюда.

Гунн задумался, словно впервые услышав такое предложение. Его взгляд остановился на Плане.

— А это кто?

Симон удивлённо заморгал.

— Моя дочь. Невинная девушка.

— Она красива.

Высокая молодая девушка и вправду обладала благородной осанкой. Её тёмные волосы густой волной спадали на плечи, оттеняя нежное лицо с миндалевидными глазами, высокими скулами и маленькими, изящными ушами, белыми, как алебастр. Она собиралась пойти под венец прямо перед осадой города.

— В нашем городе много красивых женщин. Очень, очень много.

Эдеко сплюнул и рыгнул.

— Неужели? Те, кого я видел, больше походили на коров.

Гунны расхохотались.

Старый торговец сделал шаг вперёд, стараясь укрыть дочь от их жадных взоров.

— Если ваши люди проводят нас до реки, мы найдём судно.

Вождь гуннов вновь немного подумал, а затем посмотрел вдаль, на церковь в конце форума. Беглецы были охвачены паникой, их тени были ясно видны у входа в храм. Всё больше и больше людей старались проникнуть внутрь. Эдеко что-то сказал по-гуннски одному из своих приближённых, после чего несколько гуннских всадников рысью помчались к церкви, как будто решив напасть на собравшуюся у входа толпу. Римляне, пытавшиеся попасть в храм, разбежались, словно мыши, а находившиеся в нём метнулись к массивным дубовым дверям и заперли их. Варвары позволили им это сделать.

— Господь вознаградит тебя за милосердие, Эдеко, — попробовал подольститься к вождю Симон.

— А ты с ним разговаривал? — усмехнулся гунн и окликнул своих воинов. Последние спешились и принялись подтаскивать обломки мебели к церковным дверям. Спутники Симона вздохнули и тревожно зашептались.

— Господь говорит со всеми, кто готов услышать его, — всерьёз заверил гуннов Публий. — Не отворачивайтесь от него и не затыкайте уши.

Эдеко не раз наблюдал за тем, как его враги в отчаянии молились своим богам. И всех их победили гунны.

Какое-то время римляне и гунны молча следили за действиями воинов. Группа римлян не осмеливалась сдвинуться с места без разрешения и ждала, не зная, что должно произойти. Сотни людей, собравшихся в церкви, начали кричать и молить о пощаде, поняв, что, запёршись, больше не смогут выбраться наружу.

Эдеко наконец вспомнил о торговце.

— Я принял решение. Ты и уродливые коровы можете убираться. Твоя дочь и другие красотки останутся с нами.

— Нет! Мы об этом не договаривались. Ты сказал...

— И ты ещё смеешь указывать, что мне говорить, а что нет?

Его смуглое, испещрённое шрамами лицо с раскосыми глазами потемнело. Публий, напротив, побледнел как мел.

— Нет-нет, Илана должна остаться со мной. Надеюсь, это понятно.

Его лицо болезненно заблестело, а руки затряслись.

— Она — моя единственная дочь.

Гунны водрузили факелы на груду обломков, загородившую двери церкви, а также установили их у карнизов. Жадные языки пламени мгновенно охватили сухое и растрескавшееся дерево, устремившись ввысь журчащими оранжевыми ручейками. Крики в церкви сменились пронзительными воплями.

— Нет. Она красивая.

— Ради бога...

Осознав то, что должно случиться, Илана дёрнула отца за рукав, желая его предупредить.

— Отец, всё в порядке.

— Нет, не в порядке, и я не отдам тебя этим дикарям. Да кто вы, люди или дьяволы? — внезапно воскликнул он. — Почему вы сжигаете заживо христиан, молящихся Богу?

Непримиримость торговца рассердила Эдеко.

— Отдай её мне, римлянин.

— Нет! Нет, я хочу сказать... пожалуйста.

Он умоляюще поднял руку.

Эдеко мгновенно вынул меч из ножен, размахнулся и отсёк её. Отрубленная ладонь полетела вниз, подскочила и ударилась о край фонтана. Всё произошло слишком быстро, и Публий даже не успел вскрикнуть. Он пошатнулся, скорее от потрясения, чем от боли, не зная, сможет ли вернуть контроль над ситуацией. Старый торговец изумлённо поглядел на свою отрубленную кисть, и в этот момент в его грудь вонзилась стрела. За ней другая, третья — целый лес стрел изрешетил его торс и конечности, а он лишь недоумённо смотрел на них, не веря, что такое могло случиться, в то время как гуннские всадники смеялись, продолжая с молниеносной скоростью выпускать всё новые и новые стрелы. Публий тяжело осел на землю, утыканный стрелами, словно ёж.

— Убейте их всех, — приказал Эдеко.

— Только не девушку, — возразил молодой гунн.

Он наклонился, подхватил кричащую Плану и усадил её в седло прямо перед собой.

— Пустите меня к отцу!

Он связал ей руки.

— Ты хочешь кончить, как они? — спросил он по-гуннски.

Пришедшие с Симоном попытались спастись бегством, но были настигнуты и убиты. Раненых изрубили на куски, как только они взмолились о пощаде. Свирепствующее пламя охватило храм: треск горящего дерева и шипение камней заглушили стоны умиравших внутри. Казалось, их души поднимались ввысь вместе с огненным жаром, устремляясь вслед первым лучам восходящего на востоке солнца. Из других частей города к форуму стекались потоки пленных, уныло бредущих подобно стаду ослов. Стены церкви с грохотом обрушились на землю.

Илана рыдала. Её душила скорбь, и она с трудом могла вздохнуть. Её тело распласталось между конской гривой и мускулистыми бёдрами молодого гунна, а волосы плотной завесой опустились на лицо, обнажив затылок. Почему он не убил её? Она думала о том, что этот ночной кошмар никогда не кончится, а предательство её отца никому не помогло. Всё в её прошлой жизни сгорело дотла, но её почему-то оставили в живых. Как жестоко обошлась с ней судьба!

— Перестань плакать, — обратился к ней гунн на своём непонятном языке. — Ведь я спас тебя.

Она завидовала мёртвым.

Эдеко вывел их из разрушенного его воинами города, о котором напоминал теперь лишь столб чёрного дыма. Осаждённые горожане в конце концов обычно открывали ворота — в этом он убедился на собственном опыте. Вопреки ходу истории и здравому смыслу кто-то всегда надеялся, что если он подчинится захватчикам, то сумеет спастись. Гунны учитывали и эту возможность.

Он повернулся к Скилле — молодому воину, захватившему Плану.

— Эта ночь пришлась бы по вкусу Аттиле, племянник.

— Как мне придётся по вкусу следующая ночь.

Скилла обхватил правой рукой талию пленницы и, несмотря на все попытки девушки вырваться, крепко прижал её к себе. Движения пробудили в нём непреодолимое желание, так что Скилла был готов заняться с ней любовью прямо сейчас, в седле. До чего же у неё соблазнительный, круглый зад.

— Нет, — покачал головой его дядя. — Она слишком хороша. Мы привезём её к Аттиле, а уж он решит, как с ней поступить.

— Но мне она нравится.

— Пусть её судьбу решит Аттила. А ты можешь попросить его...

Молодой человек вздохнул и оглянулся назад. Он научился ездить верхом, ещё не умея ходить, и сражался с детских лет — охотился за врагами, преследовал их и убивал. Тем не менее это был его первый военный поход с грабежом города, и он не привык к массовой резне.

— Эти люди в церкви...

— Они или другие наплодят щенков, и те перестроят стены.

Эдеко принюхался к дыму, за пеленой которого едва можно было различить восходящее солнце.

— Мы хорошо потрудились, Скилла. Теперь земля свободно вздохнёт.

Глава 3 КАК ЗАМЫШЛЯЛОСЬ УБИЙСТВО


Константинополь. 450 год н. э.

Легче подкупить гунна, чем убить его, а ещё легче подкупить гунна, знающего толк в дорогих вещах.

Во всяком случае, такова была теория Хризафия — первого министра императора Восточной Римской империи, Феодосия II.

Именно Хризафий ещё десять лет назад уговорил императора платить гуннам дань, потому что тысячи фунтов золота, отправленные на север, удерживали варваров от похода на Константинополь[13]. При всей своей унизительности выплата дани обходилась дешевле войны. Правительство делало вид, будто платежи предназначались союзникам гуннов, наподобие дани, которую западные императоры платили франкам. Однако придуманная для народа история не могла обмануть никого из представителей власти. В последнее время запросы Аттилы увеличились, и казна с трудом выдерживала это бремя. Византийская армия сражалась в Персии, и при дворе шептались, что пора положить конец многолетней политике трусливого умиротворения и перестать выплачивать дань. По этой причине Хризафию особенно хотелось подкупить одного знатного гунна для вполне конкретной цели, и он поручил своему любимцу Бигиласу предпринять первые шаги.

— Покажи этому Эдеко наш великий Новый Рим, переводчик, — сказал министр, разрезав серебряным ножом грушу из Галатии[14]. — Покажи ему наше богатство, наши стены и нашу мощь, а затем приведи немытого гостя сюда, во дворец, и представь его мне.

Через несколько месяцев после взятия и разграбления Аксиополя гуннского генерала Эдеко отправили на юг, в Константинополь. Он должен был передать новые, ужесточившиеся, требования Аттилы и добиться выполнения всех пунктов Анатолийского договора, заключённого двумя годами ранее. Византийцы слишком медленно отдавали всё обещанное золото, и разросшаяся армия гуннов не могла удовлетвориться полученным металлом. Хризафий надеялся превратить этого нового посланца варваров из вымогателя в своего союзника.

Начало встречи не сулило особых успехов.

Бигиласу пришлось отправиться за городские стены, где гунны ждали его у Золотых ворот[15]. Варвары наотрез отказались въезжать в Константинополь без сопровождения. Переводчик искоса поглядел на человека, которому он должен был понравиться или по крайней мере произвести на него достойное впечатление. Хотя Бигилас прибыл со своим телохранителем, писцом и рабом, державшим зонт, он явился пешком, а гунны приехали верхом. Воины развернулись так, что их кони встали спинами к солнцу, бившему римлянам в глаза. Тем не менее Бигилас не стал жаловаться. Надменный варвар был не просто ключевой фигурой и главной надеждой его хозяина, но и грозной силой, пока дремлющей, но страшной в гневе. Если Эдеко не вернётся к Аттиле с нужными ответами, может вспыхнуть война.

Эдеко, в свою очередь, относился к своей миссии как к лёгкой прибыли, независимой от невнятных пунктов договора. Римляне всегда старались задобрить гуннов подарками, и потому поездка стала для Эдеко вознаграждением за захват Аксиополя и возможностью изучить прочную систему обороны имперской столицы. Когда-нибудь, полагал гунн, он сделает с Константинополем то же, что и с родным городом Иланы.

Как и рассчитывал Бигилас, Эдеко был весь в пыли после долгого путешествия, но отнюдь не выглядел оборванным. Кроличьи шкуры, в которых некогда ходили гунны, давно уступили место медвежьим, лисьим и соболиным, а грубые кожаные нагрудники сменились захваченными у римлян кольчугами и короткими туниками. Шелка и полотняные ткани, украшавшие римских девушек, выглядывали теперь из-под колец кольчуг, ибо гунны по-детски любили наряжаться, но не знали, как следует носить вещи. Да их это и не волновало. Ведь они были людьми утренней зари, и они сами решали, как должны одеваться господа, а все остальные падали перед ними на колени.

Подобно остальным гуннам, Эдеко словно сросся со своей лошадью и сидел в седле столь же естественно, как римлянин на стуле. Он был невысок, но хорошо сложен и силён. На поясе у него висел длинный меч, короткий лук был приторочен к седлу, а на спине находился колчан, полный стрел. Кроме того, подобно всем гуннам, он был уродлив — во всяком случае, на взгляд римлян, — с кожей бронзового цвета, грубой и шероховатой, как шкура, и ритуальными шрамами на щеках. Многие римляне были уверены в том, что гунны наносили эти увечья новорождённым мальчикам, чтобы научить их терпеть боль, и лишь потом разрешали им вкушать молоко матери. Однако Бигилас знал, что складки на коже — похоже, порезы — появлялись у них в знак скорби по умершим родственникам. Такие шрамы были почти у всех мужчин, а также у многих гуннских женщин. Эдеко держался грозно и с вызовом, как закоренелый преступник, его лицо казалось вечно хмурым, а тонкие, опущенные вниз усы лишь подчёркивали суровость выражения и жёсткость черт. Тем не менее переводчик догадался, что эта грубость была скорее показной, поскольку Эдеко убивал и крал не без разбора, а с расчётом. Значит, его можно будет убедить. На это надеялся его хозяин Хризафий.

Гунн даже не посмотрел на Бигиласа, поняв, что перед ним чиновник низшего разряда. Он глядел на тройные стены Константинополя, протянувшиеся на четыре мили от Мраморного моря до залива Золотой Рог. Это был взгляд солдата, пытавшегося решить, как можно преодолеть либо обойти подобное препятствие. В первую очередь его поразила высота стен. Ещё бы, целых сто футов!

— Министр Хризафий приглашает вас на ужин, — произнёс Бигилас на гортанном гуннском языке. В сравнении с греческим или латынью он звучал, словно рёв диких зверей.

Эдеко ещё никогда не видел столь прочных укреплений.

— Вы можете оставить вашу лошадь за городом, — добавил переводчик.

И тут гунн наконец ответил:

— Я поеду во дворец.

— Никто не въезжает верхом в Константинополь, кроме императора, — пояснил Бигилас. — В городе слишком людно. Ваша лошадь испугается толпы.

Он знал, что гунны жили в седле. В нём они сражались, вели переговоры, ели, иногда спали и, насколько ему было известно, занимались любовью. Они проезжали сто шагов, точно прогуливаясь, сидели в седле так легко, будто конь и человек являлись одним целым. И всё же ими можно было манипулировать, как капризными детьми.

— Если вы желаете, я попрошу раба отправиться за носилками.

— Носилки?

— Это сиденье, которое несут рабы.

— Словно младенца или женщину? — усмехнулся Эдеко.

— До дворца три мили.

Бигилас бросил осторожный взгляд на кривые ноги гунна.

Тот нахмурился.

— А как же вы туда попадёте?

— Я хожу пешком. Даже наши сенаторы и генералы ходят пешком, посол. Кроме того, так мне легче будет показать вам достопримечательности нашей столицы.

Гунн покачал головой.

— Зачем жить там, где нельзя ездить верхом?

Однако он всё же слез со своей лошади, сделав вид, будто его удивило предложение Бигиласа. Прежние послы и лазутчики предупреждали его, что, если он согласится, лошадь оставят за городом, в конюшне, под навесом. Римляне привыкли жить взаперти и приучили своих коней к стойлам. Его лошадь стала бы у них толстой и слабой. Они не люди, а настоящие насекомые и кишат в своих городах, как личинки. Нужно поскорее забрать у них дары и уехать. Вот и всё.

Бигилас обрадовался, что гунн не стал спорить по поводу своей лошади. Странно, что эти головорезы вообще решили, вступить в переговоры. Для них это было необычным поступком. Он начал изучать их язык, попав в плен во время набега Аттилы семь лет назад. Оказавшись у варваров, он свободно овладел гуннским и впоследствии смог с ними торговать. Его умение переводить привлекло внимание императорского двора и, наконец, самого Хризафия. Бигилас знал гуннов, но не любил их, а именно это и требовалось первому министру.

Переводчик проследил, как гунн передал свои поводья, лук и колчан со стрелами сопровождавшему его молодому человеку. Эдеко называл его Скиллой. Он приказал этому юноше и другому грязному гунну — военачальнику по имени Онегез, родом из Рима, — ждать его у стен. Если он не вернётся в назначенный срок, они должны будут доложить Аттиле.

— Не разрешайте им держать мою лошадь в стойле, да и ваших тоже. Никуда отсюда не уходите. Спите под открытым небом, а не то вы оба лишитесь своей силы.

— Но мы приготовили для вас виллу и конюшни, — сказал Бигилас.

— Звёздное небо — наша лучшая крыша, — гордо заявил молодой человек. Быть может, даже слишком гордо. Подобно своему дяде Эдеко, Скилла разглядывал тройные стены Константинополя со смесью зависти и презрения.

— Мы разобьём лагерь у реки и будем ждать тебя там.

Хризафию явно не понравится, что гунны останутся одни, без присмотра. Но что мог поделать Бигилас?

— А что вы будете есть?

— Мы добудем всё, что нам необходимо.

Что это могло бы значить? Неужели они начнут грабить крестьянские угодья или обкрадывать странников? Что ж, пусть спят в грязи.

— Надо идти, — обратился он к Эдеко. — Хризафий ждёт вас.

Они направились к большим воротам. Бигилас обернулся и посмотрел на двух оставшихся гуннов. Они, кажется, подсчитывали количество сторожевых башен.


* * *

Своим расположением новая столица Восточной Римской империи напоминала треугольник, и на его врезавшейся в воду вершине красовались императорские дворцы, ипподром и собор Святой Софии. С запада основание этого треугольника окаймляла тройная стена, протянувшаяся на четыре мили. Две водные стороны треугольника также были окружены стеной и искусственными заливами, в которых теснились суда. Казалось, что через эту воронку проходила теперь вся мировая торговля. Восточные императоры ввозили в страну статуи, картины, мрамор и мозаики, чтобы придать их новому городу должную респектабельность. Наверное, в Константинополе было столько же римлян, сколько гуннов во всём мире. Однако этот город платил дань варварам, а не наоборот. «Такой невыносимой ситуации должен быть положен конец», — подумал Бигилас.

У Золотых ворот имелись тройные арочные перекрытия: арка в центре была самой высокой и широкой, а рельеф с огромными медными слонами, отполированными до золотого блеска, увеличивал размер её ворот из дерева и кованого железа. Портал проходил через все три стены, и этот проход непременно стал бы ареной массового убийства, если бы сюда прорвалась любая армия завоевателей, поскольку потолок портала был усеян крохотными бойницами, через которые можно было пускать в неприятеля стрелы или лить на него раскалённое масло. Выше всех была третья, внутренняя, стена, и каждый барьер, выступая на первый план, создавал впечатление неприступной горной гряды.

Эдеко остановился рядом с внешним входом, поднял голову и недоумённо уставился на статуи императора, победы и удачи. Над ними виднелись надписи на латыни.

— Что там сказано?

Бигилас прочёл.

— Феодосий украсил это место после гибели узурпатора. Он, построивший Золотые ворота, дарует нам золотой век.

Варвар помолчал минуту-другую, а затем спросил:

— Что это значит?

— То, что наш император — бог, а город — новый центр мира.

— А я-то думал, что теперь у вас, римлян, лишь один Бог.

— Я полагаю... — Переводчик помрачнел. — Божественное происхождение императора до сих пор является предметом теологических споров.

Гунн что-то пробурчал, и, миновав тёмный проход между тройными стенами, они вновь вышли наружу, где светило яркое солнце.

Эдеко опять остановился и спросил:

— А где ваш город?

Бигилас улыбнулся. Огромные размеры Константинополя на первых порах всегда поражали варваров.

— Центр города находится за стенами, отстроенными самим Константином. — Он указал на стену примерно в миле перед ними. — А это новая часть города, и стены здесь возвели при Феодосии. Она отведена под водоёмы, сады, монастыри, церкви и крестьянские рынки. Под нашими стенами течёт река Лукус, поэтому у нас хватит воды и продовольствия, чтобы противостоять любым захватчикам. Константинополь никогда не завоюют, и его жители не будут голодать. Запомните это, Эдеко. С нами можно только подружиться.

Гунн не ответил ему. Он ещё долго глядел то влево, то вправо и наконец проговорил:

— Я приехал как друг. За подарками.

— Первый министр приготовил для вас подарки, мой ДРУГ.

У менее высокой, но более старой стены Константина перед воротами Сатурнина находился рынок, и Эдеко принялся жадно рассматривать разложенные товары. Новый Рим стал перекрёстком мировых торговых путей, поэтому чего только не было на этом рынке! Всё изобилие продуктов, всё разнообразие запахов и вкусов! Его жёны задрожат от волнения и начнут хлопать руками, как гусыни крыльями, как только он привезёт им всё это добро. Когда-нибудь это обязательно случится, и он вернётся в Хунугури с трофеями, обагрёнными кровью торговцев. Его порадовала эта мысль.

Они прошли через ворота и очутились в самом центре притяжения Восточной империи, в суетливой столице с её златоглавыми соборами, выставленными напоказ дворцами, людными жилыми зданиями и шумными улицами. Эдеко внезапно почувствовал себя незаметным и словно уменьшившимся на глазах. Если за городскими стенами гунн вызывал страх, то на улицах и на рынке на него лишь изредка бросали любопытные взгляды. В Константинополь съезжались со всех концов света. Там можно было встретить чёрных африканцев, белокурых германцев, смуглых сирийцев, закутанных в бурнусы берберов[16], странствующих по миру иудеев, докрасна загорелых готов, медноволосых иберов[17], предприимчивых греков, гордых арабов, крикливых египтян, неотёсанных иллирийцев и даков. Они толкались, пробираясь сквозь толпу, распихивали друг друга локтями, громко расхваливали свои товары, назначали цены и торговались, обещая покупателям всевозможные удовольствия. Гунна словно втянуло в огромный поток, который он был не в силах контролировать. Вокруг пахло пряностями, духами, потом, угольным дымом, горячей пищей, вонью от сточных вод — все эти запахи дополняла разноязыкая какофония. Эдеко чуть было не стошнило, пока Бигилас с гордостью демонстрировал ему все богатства столицы.

Они двинулись по каменной дороге, и Эдеко решил, что этот римский обычай нелёгок для пешеходов, а ещё тяжелее для всадников. Середина дороги была открытой, но по обе её стороны высились мраморные колонны портиков, тенистых, уютных, но столь же людных, как рыночная площадь и прилегающие к ней переулки. Вершины колонн украшала резьба в виде ветвей и листьев, в подражание живым деревьям. Римляне использовали скалы вместо дерева и пытались сделать их похожими на дерево! В тени за портиками тянулась нескончаемая линия торговых лавок, соединённых с огромными зданиями, превращавшими улицу в некое подобие ущелья. Гунн не мог оторвать глаз от их крыш, ожидая засады, но толпы римлян проходили мимо и, очевидно, не чувствовали себя в ловушке. Казалось, им даже нравилась эта толчея. По мнению Эдеко, они жили неестественной жизнью и оттого казались странными: шумными, чересчур пышно одетыми, их накрашенные женщины либо прятали лица под вуалями, либо выставляли напоказ свои прелести, а среди мужчин было слишком много богачей и нищих в лохмотьях. Игроки и шлюхи шли рядом с монахами и монахинями, и все здоровались, окликали друг друга и с удовольствием переговаривались друг с другом. «Настоящий муравейник, — решил Эдеко, — и если его наконец сожгут, земля благословит этот пожар».

Бигилас болтал, как девчонка, пока они протискивались сквозь толпу. Он объяснял, что мрамор привезли из Трои, что они направляются к форуму по улице Месе, а сам форум называется Аркадием, как будто Эдеко было до этого дело. Гунн был занят совсем другим: он подсчитывал стоимость увиденных товаров, глядя на золотые украшения, на холмы, наваленные из ковров, на полотняные ткани из Египта и шерстяные — из Анатолии, на кувшины для вина, на красивую обувь, а то и на прочный металл благородного оружия. Там были чаши и вазы, постельное бельё и глиняные горшки, медь и железо, чёрное дерево и слоновая кость, сундуки с великолепной резьбой, предназначенные для того, чтобы вместить многочисленные покупки. Откуда у этих гнусных личинок появились такие вещи?

Время от времени с Месе открывался вид на широкие площади с круглыми зданиями. Бигилас называл их форумами. Около зданий или в их нишах стояли статуи застывших людей. Эдеко не знал, зачем, с какой целью их там поставили. Высокие колонны устремлялись к небу, но ничего не поддерживали. На вершине одной из них тоже стоял застывший человек. Бигилас объяснил, что это статуя императора Константина, основавшего город.

На перекрёстке Анемодулион гунна куда больше заинтересовала монументальная четырёхсторонняя арка с флюгером наверху. Эдеко с изумлением наблюдал, как орёл указывал разные направления ветра. Ну и глупцы! Только римлянам могла понадобиться игрушка, говорящая, откуда дует ветер.

Бигилас также показал ему мосты и каналы под арками, назвав их акведуками. Эдеко вновь подивился тому, зачем римляне построили новые реки, вместо того чтобы жить на берегах одной. Мать-земля даёт людям всё необходимое, однако римляне, не щадя жизни, трудятся и умножают дары природы. По мере того как они двигались к вершине полуострова, дома, дворцы и монументы становились всё величественнее, а шум всё громче. Лязг, доносившийся с медеплавилен, напоминал сильный град в степи, а вой мраморных пил был почти невыносим. На Эдеко произвели приятное впечатление лишь ворота ипподрома. За ними виднелась песчаная площадь, окружённая огромной овальной трибуной с бесконечными ступенями.

— Что это?

— Место, где устраивают игры и бега на колесницах, — ответил Бигилас. — Во время состязаний здесь собираются восемьдесят тысяч зрителей. Вы видите эти шарфы и ленты? Это наши фракции: зелёные — для простолюдинов и синие — для знати. На ипподроме кипят страсти, участники соперничают, держат пари. Иногда дело даже доходит до драк и резни.

— Из-за чего?

— Из-за того, кто победит в игре.

Так вот как они тратят свои силы: играют в войну! Нет чтобы воевать по-настоящему.

И тут они приблизились к дворцу Хризафия.


* * *

Первый министр Восточной Римской империи жил как и все, занимавшие столь привилегированное положение, в соответствии со своими причудами, страхами и жёсткими, трезвыми расчётами. Подобно многим в эту новую эру римского правления, Хризафий был евнухом. Благодаря службе с юных лет и покровительству красавицы жёны императора Аэлии — а оно стало возможным только для кастрата — он сделал блестящую карьеру и, по мнению некоторых придворных, был теперь могущественнее самого императора. Почему бы и нет? Наблюдая всю жизнь за хитрыми женскими уловками, министр давно пришёл к выводу, что отсутствие яиц нисколько не мешает храбрости и способствует ясности ума. Император Феодосий был вполне нормальным, полноценным мужчиной, но неудачливым генералом и не умел как следует вести переговоры. Он всю жизнь находился под сильным влиянием своей старшей сестры, женщины, столь уверенной в должном порядке вещей, что она презрела зов плоти и посвятила себя служению Господу. Подданные уважали Пульхерию за чистоту и набожность, но побаивались её сурового нрава. Они знали, как жестоко она может отомстить любому противнику. Иными словами, Пульхерия была полной противоположностью бестолковой и распутной сестре императора Запада — Гонории. По слухам, эту дурочку застали в постели с её собственным слугой! Если бы только Пульхерия могла выказать подобную слабость! Но нет, казалось, плотские соблазны были безынтересны ей в той же мере, что и самому Хризафию, и потому она внушала первому министру всё большие опасения.

Первым делом Пульхерия постаралась избавиться от очаровательной Аэлии и, обвинив жену брата в супружеской измене, отправила её в позорную ссылку в Иудею. Хризафий едва избежал наказания в связи с этим скандалом, ведь как-никак Аэлия была его покровительницей. Однако умение вести переговоры сделало его незаменимым придворным, а кастрация стала неоспоримым доказательством его непричастности к подобного рода делам, так что даже Пульхерии не удалось сместить его с высокого поста. Тем не менее их силы были равны, и Хризафий, в свою очередь, не смог убедить императора в том, что показная праведность его сестры — всего лишь маска, скрывающая её подлинную сущность, исполненную злобы и зависти.

Их вражда продолжалась, и оба знали, что примирение невозможно. Алчный и коварный Хризафий нажил себе немало других, не столь опасных противников, а будучи евнухом, не мог рассчитывать на популярность ни в Константинополе, ни в провинциях империи. Он собирался сделать какой-нибудь решительный шаг, способный укрепить его позиции в борьбе с Пульхерией, и ждал подходящего момента. Этот момент наконец настал, и неуклюжий варвар Эдеко сидел теперь за его столом. Пока что события развивались по плану, и Хризафию нужно было лишь соблазнить гунна роскошным убранством своего дворца, а затем склонить его к измене. Бигилас встретил гуннского вождя за городом и провёл его по Константинополю, а теперь утверждал, что тот был потрясён великолепием римской архитектуры, богатством византийских рынков и шумными городскими толпами. Разумеется, варвар поймёт или уже понял, что никакой армии не по силам завоевать Новый Рим. Эдеко явился во дворец Хризафия, разглядывая, словно простой крестьянин, его мрамор, парчу, гобелены, ковры, бассейны, фонтаны и резные кедровые двери. В освещённых ярким солнцем внутренних двориках благоухали цветы, совсем как на зелёных лугах в степи; спальни напоминали моря из шёлка и полотняных тканей, а на боковых столиках возвышались принесённые слугами горы фруктов, хлеба, мёда, мяса и сверкающих оливок.

Гунн бродил по комнатам, точно бык по травянистому пастбищу.

Хризафий позвал двух своих рабынь, и они с кокетливым смехом попытались уговорить гунна помыться в одной из ванн. Министр подумал, что ему будет легче общаться с вымытым и надушенным варваром, но ошибся: Эдеко заподозрил неладное и отказался.

— Они боятся духов воды, — шёпотом объяснил переводчик.

— Да как они могут жить и плодиться в такой грязи? — простонал Хризафий.

Бигилас всё-таки убедил Эдеко снять его меха и снаряжение и накинуть поверх туники мантию из египетской шерсти, расшитую золотыми нитями и отороченную горностаевыми шкурками, украшенными россыпью драгоценных камней. Гунн выглядел в ней нелепо: настоящим медведем в шелках. Руки у него были грубыми, как у плотника, а волосы походили на космы старой ведьмы, однако в новой для него надушенной одежде он чуть естественнее вписывался в обстановку триклиния[18] с видом на Мраморное море. Множество ламп и свечей окутали комнату сияющей дымкой, с моря дул прохладный ветерок, а кубок гунна постоянно наполнялся вином, так что у него заметно улучшилось настроение. Пришла пора обратиться к Эдеко с предложением.

Хризафий прекрасно знал, что гуннам не чужда была любовь к роскоши, и пусть они были всего лишь всадниками-разбойниками, не привыкшими к городской жизни, их тоже манили дорогие товары и великолепие столичных дворцов. Они ненавидели римлян из зависти, а значит, подкупить их будет нетрудно. Не сложнее, чем ребятишек, мечтающих о вазе со сладостями. Первый министр целых десять лет боялся нанести решительный удар и уничтожить их властителя, Аттилу. Более того, он старался задобрить этого безумца щедрой данью и лишь растерянно моргал, когда её размер увеличился сначала от трёхсот пятидесяти фунтов золота, выплачивавшихся при жизни отца Аттилы, до семисот фунтов — в годы правления брата Аттилы, а затем более чем до двух тысяч — по требованию самого Аттилы. Таким образом, ежегодная выплата составляла сто пятьдесят тысяч солидов[19]! В 447 году для того, чтобы выплатить шесть тысяч фунтов, необходимых для заключения мирного договора, городским торговцам и сенаторам пришлось расплавить драгоценности своих жён. Кто-то в порыве отчаяния покончил с собой. Более того, в казне осталось слишком мало денег для оплаты роскошных предметов во дворце Хризафия. Именно при Аттиле разрозненная масса кочевых племён, промышлявших набегами, превратилась в алчную и хищную империю. И это Аттила заменил разумную выплату дани откровенным грабежом имперских запасов. Стоит лишь убрать Аттилу, и союз гуннских племён разрушится сам собой. Один удар кинжала или нацеженный в кубок яд — и эта мучительная проблема Восточной империи будет решена.

Евнух благосклонно улыбнулся гунну и, кивнув переводчику Бигиласу, проговорил:

— Вам нравятся наши эпикурейские деликатесы, Эдеко?

— Что? — откликнулся варвар с безобразно набитым ртом.

— Еда, мой друг.

— Она хорошая.

Эдеко взял ещё одну пригоршню фруктов.

— В Константинополь приезжают лучшие повара мира. Они состязаются друг с другом, изобретая новые, удивительные рецепты. Их блюда — истинный праздник вкуса.

— Вы хороший хозяин, Хризафий, — одобрительно заметил гунн. — Я расскажу об этом Аттиле.

— Как лестно. — Министр пригубил глоток из кубка. — А вам известно, Эдеко, что человек с вашим положением и с вашими способностями может питаться подобными блюдами каждый день?

Тут варвар наконец помедлил и переспросил:

— Каждый день?

— Если бы вы жили у нас.

— Но я живу у Аттилы.

— Да, я знаю, но вы когда-нибудь думали о жизни в Константинополе?

— А где я буду держать моих лошадей? — хмыкнул гунн.

Хризафий улыбнулся.



— Разве нам нужны лошади? Нам теперь незачем куда-либо ехать. Весь мир приезжает в Константинополь и привозит сюда отборные товары. Блестящие умы, лучшие художники, благочестивые священники — все они стремятся в Новый Рим. Здесь живут красивейшие женщины империи, да вы и сами видели моих рабынь и служанок в ванной. К чему вам здесь лошади?

Эдеко догадался, что ему собираются сделать какое-то предложение, и пересел поближе, выпрямившись на обеденной кушетке. Он попытался сосредоточиться и побороть лёгкое опьянение.

— Я не римлянин.

— Но вы можете им стать.

Варвар недоверчиво огляделся по сторонам, словно всё окружающее могло мгновенно исчезнуть.

— У меня здесь нет дома.

— Но он тоже мог бы появиться, генерал. Человека с вашим военным опытом высоко оценят в нашей армии. А человек с вашим положением мог бы иметь дворец, ничем не уступающий этому. Человек вроде вас, согласившийся служить императору, станет первым среди нашей знати. Наши дворцы, наши игры, наши товары и наши женщины — все они могут быть вашими.

Глаза гунна сузились.

— Вы хотите сказать, если я брошу свой народ и присоединюсь к вам.

— Я хочу сказать, если вы решитесь спасти ваш народ, равно как и наш, Эдеко. Тогда вы займёте истинное место в истории.

— Моё место — рядом с Аттилой.

— До поры до времени. Но разве мы должны встретиться в следующий раз на поле боя? Мы оба знаем, что именно этого хочет Аттила. Ваш правитель ненасытен. Ни одна победа не удовлетворяет его. Никакой дани ему не достаточно. Он подозревает всех, кто ему предан. Пока он жив, ни один гунн и ни один римлянин не почувствуют себя в безопасности. Если его не остановить, он погубит всех нас.

Эдеко перестал есть и с недоумением посмотрел на Хризафия.

— Чего же вы хотите?

Первый министр положил свою тонкую, мягкую руку на грубую ладонь гунна и сжал её.

— Я хочу, чтобы вы убили Аттилу, друг мой.

— Убил его! Да он заживо сдерёт с меня кожу.

— Нет, ничего не случится, если вы сделаете это тайно, удалив охрану. Например, во время переговоров с римскими послами, где вы станете ключевой фигурой. Он умрёт, а вы покинете зал для обсуждения спорных вопросов. Всё пройдёт незаметно, и хаос воцарится лишь позднее, когда его найдут мёртвым. К тому времени, когда гунны выяснят, кто отвечал за его безопасность и кто мог бы быть виновен в преступлении, вы уже вернётесь сюда, в Константинополь, и прославитесь на весь мир. Вы станете настоящим героем. У вас будет дворец вроде этого и женщины вроде тех, которых вы видели. Вам хватит золота на всю оставшуюся жизнь. Вы даже согнётесь под его тяжестью.

Эдеко пытался скрыть жадный взгляд.

— Много ли золота вы мне дадите?

— Пятьдесят фунтов, — улыбнулся Хризафий.

Гунн затаил дыхание.

— Это всего лишь задаток. Мы дадим вам куда больше золота, и вы станете одним из богатейших людей нашего города, Эдеко. Вам будет оказано достаточно почестей, чтобы жить в мире и роскоши. Ну что вам стоит решиться? Вы один из немногих приближённых Аттилы. Он вам доверяет, и вы сможете остаться с ним наедине. Никто из гуннов не осмелится поднять руку на Аттилу, а вы сделаете это без колебаний.

Гунн облизал губы.

— Пятьдесят фунтов? И ещё больше?

— Разве Аттила не убил бы вас за такую цену?

Эдеко пожал плечами, как будто допуская подобный исход.

— И где это золото?

Хризафий щёлкнул пальцами. В комнату вошёл его раб — высокий германец, принёсший тяжёлый сундук, настолько тяжёлый, что было видно, как мощные мускулы раба напряглись.

Он опустил сундук и открыл крышку. Перед глазами гунна замелькала россыпь золотых монет. Министр позволил ему задержать на них взгляд, а затем дал знак рабу захлопнуть крышку.

— Вот она, ваша возможность, Эдеко, жить подобно мне.

— Если я вернусь верхом в Хунугури и привезу всё это в седле, Аттила сразу поймёт, что вы мне обещали. И меня распнут на кресте в нашей долине.

— Я это понимаю. И расскажу вам, каков мой план. Давайте сделаем вид, будто мы не сумели договориться. Разрешите мне отправить римского посла к Аттиле вместе с вами. Пусть туда поедет и переводчик Бигилас. Сейчас вы получите немало даров, и Аттила ничего не заподозрит. Для переговоров, как всем известно, требуется время. Вы снова сблизитесь с тираном. Аттилу нужно убедить в том, что римляне верны данному слову. Предложите ему в знак гарантии отпустить Бигиласа, чтобы он привёз в Хунугури своего сына, который останется у вас заложником. Бигилас вернётся не только с сыном, но и с вашим золотом. Когда вы увидите его и поймёте, что я вас не обманул, нанесите удар. А потом возвращайтесь к нам и живите как римлянин.

Гунн задумался.

— Это рискованно.

— Любое вознаграждение требует риска.

Эдеко опять осмотрелся по сторонам.

— И у меня будет дом вроде этого?

— Вы сможете жить в этом самом доме, если захотите. Он засмеялся.

— Если мне достанется этот дом, то рядом с ним появится пастбище для моих коней.


* * *

Эдеко провёл две ночи во дворце Хризафия, пока римляне организовывали посольство. Затем они торжественно вынесли гунна на носилках, точно женщину, и он опять оказался за чертой города.

Как же противно, когда тебя несут! Надо будет рассказать об этом гуннам, и они вволю посмеются. Скилла и Онегез отказались от приготовленной для них за городскими стенами виллы и разбили лагерь чуть поодаль. Эдеко привёз подарки и поделился ими со спутниками. Они получили немало яркой парчи, затейливо вырезанные шкатулки, кувшины со специями, духи, кинжалы, украшенные драгоценностями, и золотые монеты. Эти дары помогут каждому из них подкупить свою сеть сторонников, как только они возвратятся домой.

— Что сказали римляне? — поинтересовался Онегез.

— Ничего, — ответил Эдеко. — Они хотят, чтобы вместе с нами к Аттиле поехали их послы и провели переговоры в Хунугури.

Онегез нахмурился.

— Его не порадует, что мы не закончили дела в Константинополе и не привезли отсюда дань. Он подумает, что римляне тянут время.

— Римляне везут много даров. Гораздо больше, чем дали нам. А у меня есть кое-что ещё. Лучше всяких подарков.

— Что же?

Эдеко подмигнул своему племяннику, молодому воину Скилле. Его включили в состав миссии, чтобы он научился вести переговоры.

— Заговор с убийством.

— Что?!

— Они желают, чтобы я убил нашего короля. Эта девка в штанах, их первый министр, думает, что я согласился и попытаюсь уничтожить Аттилу! Как будто мне позволят пройти хоть сто шагов и не схватят прямо на месте и не сварят заживо! Аттилу очень позабавит эта новость, но затем он, конечно, разозлится и начнёт выжимать из них ещё больше золота.

Онегез улыбнулся.

— И сколько же они вам заплатили?

— На первых порах пятьдесят фунтов золота.

— Пятьдесят фунтов! Солидный улов для одного человека. Возможно, вы решитесь обагрить свой нож в крови, Эдеко.

— Ба... Как бы не так! Я получу от Аттилы ещё больше и буду жить в своё удовольствие.

— А почему римляне думают, что ты предашь своего короля? — полюбопытствовал Скилла.

— Потому что они предают своих. Не люди, а гнусные личинки. Поступают как им удобно и любят лишь комфорт. Придёт время, и мы раздавим их, словно жуков.

Римлянин-перебежчик с сомнением поглядел на высокие стены и как будто дал понять, что расправиться с Восточной империей будет совсем не просто.

— А пятьдесят фунтов золота?

— Их привезут позднее, чтобы Аттила ничего не заподозрил. Мы подождём, а когда золото прибудет, расплавим его в огне и вольём в лживые глотки римлян. И отправим назад Хризафию новые мешки с жертвами.

Глава 4 РИМСКОЕ ПОСОЛЬСТВО


Вот как я стал участником этой истории и с трудом смог поверить, что меня выбрали сопровождать последнее императорское посольство ко двору Аттилы, короля гуннов, в дальнюю землю Хунугури. Ещё за день до этого предложения мне казалось, что жизнь моя кончилась. Но вот она возродилась, и передо мной открылись новые горизонты!

В незрелом возрасте двадцати двух лет я был уверен, что успел познать все горькие разочарования, уготованные судьбой. Моё владение языками и пером осталось невостребованным, а будущее не сулило никаких перспектив. После потери трёх судов, груженных бочками вина, — они разбились о скалы наКипре — дела нашей семьи пошли из рук вон плохо. Да и что могло быть хорошего в профессии торговца и писца, когда нет капитала для торговли? Мой солидный и скучный брат добился желанного поста в армии во время персидской кампании, но премудрости воинского искусства были мне неинтересны, и я никогда не помышлял о подобной возможности. А хуже всего было то, что Оливия, прелестная юная дева, к которой я стремился всем сердцем, отвергла меня под надуманными предлогами. По сути, все они сводились к тому, что моё будущее выглядело слишком незавидным, а её очарование было слишком явным, и она не желала связывать свою судьбу с моей, столь неопределённой. Что случилось с бессмертной любовью и нежными чувствами? Очевидно, с ними расправились, как с обрезанными на кухне костями или старыми сандалиями, то есть попросту выбросили на помойку. Я был не просто сокрушён, я был выбит из колеи. Почему все эти невзгоды обрушились на меня? Родственники и учителя льстили мне с детских лет, уверяя, что я красив, силён, умён и красноречив. Но как оказалось, для женщин все эти качества ничего не значили в сравнении с успешной карьерой и накопленным богатством. Когда я увидел Оливию в обществе своего соперника Децио — глупого юнца из богатой семьи, то почувствовал, до чего болезненны сердечные раны. Он был даже не поверхностен, а пуст — ни одна черта его характера так и не проявила себя в полной мере и, наверное, не могла проявить. Однако унаследованного им состояния хватило бы не на одно поколение прожигателей жизни. Разумеется, мне случалось думать о самоубийстве, мести или мучениях, и я готов был пожертвовать собой, лишь бы Оливия и весь мир пожалели об утрате, поняв, куда завели их корысть и бездушие. Я лелеял жалость к самому себе и как будто полировал её, пока она не засверкала, словно идол.

И тут мой отец сообщил отрадные новости.

«Твоё странное увлечение языками и наречиями наконец-то принесло свои плоды», — сказал он мне, не потрудившись раскрыть причину своего воодушевления. Я занимался науками с такой же страстью, как мой брат — атлетикой, и свободно говорил по-гречески, латыни, на германском и с помощью бывшего гуннского пленника Рустиция, учившегося в одной школе со мной, немного по-гуннски. Мне нравились странные, точно присыпанные гравием, звуки этого языка с тяжёлыми согласными и редкими гласными, хотя я понимал, что вряд ли смогу применить свои познания на практике. Ведь гунны не торговали, почти не путешествовали, и у них не было своей письменности. Всё, что мне удалось о них выяснить, казалось лишь экзотическими слухами. Они напоминали огромную и загадочную тень где-то за нашими стенами. Многие византийцы шёпотом заявляли, что Аттила — это, возможно, Антихрист из библейских пророчеств.

Разумеется, мой отец не видел никакого практического смысла в изучении варварского наречия, и, по правде говоря, семья Оливии Тутилины разделяла его недоверие. Сама она относилась к моим туманным учёным исследованиям как к нелепой причуде, и, невзирая на свою страсть, я огорчался, когда ей надоедали мои восторженные рассказы о военных походах Ксенофонта[20], подробные сведения о сезонной миграции птиц или попытки связать движение звёзд с политикой и судьбой.

«Ионас, ты размышляешь о таких глупостях!» — укоризненно замечала она. Однако теперь мои склонности неожиданно нашли применение.

— Посольство должно вот-вот отправиться на переговоры с Аттилой, а учёный, назначенный на должность писца, заболел, — пояснил мне отец. — Твой знакомый Рустиций услышал, что ты сейчас сидишь без дела, и замолвил за тебя слово помощнику Хризафия. Ты никогда не станешь солдатом, как твой брат, но мы все знаем, что ты хорошо пишешь, а им понадобился писец и историк, готовый провести несколько месяцев в чужих краях. Вот выбор и пал на тебя. Я договорился, чтобы они выплатили вперёд кое-какую сумму. Её хватит на аренду корабля, и мы сможем поправить наши дела.

— Ты уже начал тратить мои деньги?

— В Хунугури ничего нельзя купить, Ионас, но можно многому научиться. Воспользуйся этой возможностью, а затем для разнообразия займись практическими вопросами. Если ты исполнишь свои обязанности и останешься цел и невредим, на тебя обратит внимание император или его первый министр. И тогда ты сможешь сделать карьеру, мой мальчик.

Мысль о путешествии в составе государственной миссии взволновала меня, а перспектива познакомиться с гуннами заинтересовала, хотя и явно напугала.

— Что я должен делать?

— Записывать свои наблюдения и держаться в тени.

Сто лет назад моя семья эмигрировала из нашего родного Эфеса[21] в новый город Константинополь. Благодаря торговле, удачным бракам и успехам на государственной службе мои предки сумели пробиться в высшие классы общества. Однако капризная фортуна всегда препятствовала нашему подъёму на самый верх, а разбившиеся на Кипре суда — последний тому пример. Но теперь и у меня появился шанс. Я буду помощником уважаемого сенатора Максимина, нашего посла, и поеду верхом в Хунугури вместе с тремя гуннами и двумя переводчиками: Рустицием и неким Бигиласом, о котором я ничего не слышал. Мы — семеро мужчин — и наша свита из рабов и телохранителей отправимся в путешествие в земли варваров за Дунаем и встретимся со знаменитым Аттилой. Мне тут же пришла в голову мысль, что, вернувшись, я расскажу немало захватывающих историй и они произведут впечатление на любую хорошенькую девушку. Надменная Оливия ещё пожалеет, что отвергла меня, и сгорит со стыда, а другие дамы станут добиваться моего общества! Вчера моё будущее казалось беспросветным, а сегодня я уже помогал сохранять мир в империи. В тот вечер я помолился всем святым в нише Девы Марии, прося ниспослать мне удачу.

Через два дня я присоединился к моим спутникам за городскими стенами, выехав на гнедой кобылице Диане. Отец успел накупить мне немало снаряжения, и я чувствовал себя отлично экипированным. Мой меч выковали в Сирии, вязаную шерстяную шапку привезли из Вифинии[22], седельные сумки были изготовлены в Анатолии, бумага — в Египте, а чернила и стальные перья мы приобрели в лучших лавках Константинополя.

— Возможно, ты увидишь великие события и напишешь о них книгу, — сказал мне отец.

Я понял, что он гордится мной, и с величественным видом попросил:

— Достань нам хорошее судно. Я верю, что невзгоды остались позади и нас ждёт удача, отец.

Как мало мы тогда понимали!

Наш путь лежал на северо-запад, более чем на пятьсот миль, через проход Суццо и вниз от Маргуса по Дунаю, а потом — бессчётные мили до лагеря Аттилы. Во время своих набегов гунны двигались в противоположном направлении. (Так было в 441-м и 443 годах, и я хорошо сознавал, что после их вторжения мы увидим не цветущие города, а груды развалин.) Эти набеги и ещё один — с дальнего востока в 447 году — опустошили Фракию и Мезию[23], сровняв с землёй такие города, как Виминакий, Сингидун, Сирмий, Ратиария, Сардика, Филиппополь, Аркадиополь и Маркианополь. Гунны продолжали истреблять и грабить провинции, пусть и не в таком масштабе. Например, всего несколько месяцев назад они захватили несчастный Аксиополь.

Однако каждую зиму варвары возвращались на свои луга, точно отхлынувшая волна. Константинополь по-прежнему стоял, и Аттила воздержался от дальнейших атак после обещания большей дани, поэтому можно было надеяться на восстановление разрушенных городов, если исчезнет постоянная угроза войны. Почему бы и нет? Гунны не оставили и камня на камне в близлежащих провинциях, разграбив всё подчистую, но их собственные потери были столь же велики, как и у римлян. И наше посольство могло бы положить конец безумию войны.

Мне велели приехать на виллу за городскими стенами, где собрались остальные члены посольства. Римляне спали в доме, а гунны под открытым небом, словно скот. На первых порах я не понимал, что это было — преднамеренное оскорбление или неловкий просчёт, но встретивший меня Рустиций пояснил, что гунны терпеть не могут находиться в четырёх стенах: «Они считают, что уют портит воинов, и потому разбили лагерь у реки, но не мылись и не купались в ней, опасаясь воды».

Так я впервые столкнулся с их странными суевериями.

Отправившись на поиски новых спутников, я обошёл виллу, всматриваясь вдаль, но увидел не гуннов, а лишь дым от их костра. Меня удивило это немалое расстояние, разделявшее нас.

— Странное начало партнёрства, — заметил я.

— Скоро мы будем спать вместе с ними на земле, — отозвался Рустиций.

Я предположил, что они нарочно спрятались от нас. Прежде мне казалось, что на меня обратят внимание в городе: как-никак я ехал по Константинополю в новых доспехах, но о нашем посольстве никто официально не объявлял. Очевидно, мы отправлялись в Хунугури с тайной миссией. Хризафий был непопулярен из-за выплат дани Аттиле и, несомненно, не желал привлекать внимание к дальнейшим переговорам. Лучше подождать до тех пор, пока мы не сможем во всеуслышание заявить об успехе.

Итак, я отворил дверь виллы и познакомился там с нашим послом Максимином, представителем императора. Он проверял списки высланных нам припасов, повернув голову к солнцу и ярким птицам, летавшим среди кустов роз. Это был один из тех благословенных природой людей, при появлении которых обычно встают, пусть даже они не обладают особыми талантами.

Густые седые волосы и борода, проницательные чёрные глаза, высокие скулы и греческий нос делали его похожим на мраморную статую, внезапно пробудившуюся к жизни. Величественная красота сочеталась в нём с осторожностью, предусмотрительностью и неторопливой значительностью дипломата, а его голос был глубоким и звучным. Когда он находился за тысячу миль от Константинополя, один его облик мог свидетельствовать о могуществе Восточной Римской империи, и он это знал. Однажды он сказал мне, что хороший дипломат должен быть и хорошим актёром. Однако Максимин считался не только способным, но и в равной мере благородным и образованным человеком. Он легко устанавливал контакты. Меня он приветствовал в изысканно вежливом стиле, но без намёков на дружелюбие и теплоту.

— А, да, Ионас Алабанда. Итак, вы будете нашим новым летописцем.

— Во всяком случае, секретарём. — Я скромно поклонился. — Я не претендую на роль Ливия или Фукидида[24].

Отец учил меня не витать в облаках.

— Разумная скромность. Хорошая история — это не одни суждения, но и факты, а вы слишком молоды для суждений. Впрочем, успех миссии часто связан с тем, как излагают случившееся. Надеюсь, вы будете честны и справедливы.

— Я предан вам и императору, посол. И моя судьба зависит от нашего успеха.

Максимин улыбнулся.

— Достойный ответ. Быть может, у вас есть способности к дипломатии. Посмотрим. Нам и правда предстоит сложная задача, и нужно по мере возможности поддерживать друг друга. Сейчас опасные времена.

— Надеюсь, что не слишком опасные, — попытался пошутить я.

— Вы прожили жизнь за стенами Константинополя, а теперь узнаете, каков внешний мир. Вы увидите многое, способное вас потрясти. Гунны смелы, ловки, жестоки и непредсказуемы. Они хитры, как лисы, и дики, словно волки. Вам, наверное, известно, что знамения последних лет были неблагоприятны.

— Знамения?

— Вспомните страшную зиму семь лет назад. Или наводнение шестилетней давности. Беспорядки и резню в городе пять лет назад, чуму — четыре года назад и землетрясения — всего три года назад. Бог пытается нам что-то сказать. Но вот что?

— Да, этот период нельзя назвать удачным.

Я, как и все, слышал предположения священников и прорицателей, утверждающих, будто эта вереница бед предвещает конец света. Многие верили, что Армагеддон, которого постоянно ждала церковь, наконец замаячил на горизонте, а гунны — это библейские Гог и Магог. Однако мой практичный отец отрицал подобные страхи, называя их суевериями и чепухой. «Чем зауряднее человек, тем охотнее он верит, что на годы его жизни должна прийтись кульминация всей истории», — говорил он. Тем не менее беспрестанные набеги варваров на империю создали в Константинополе особую атмосферу мрачных предчувствий. Тревога словно витала в воздухе.

— Все эти несчастья связаны с победами Аттилы, унизительными выплатами дани, потерей Карфагена, отданного вандалам, неудачей сицилийского похода, ссорами с Персией и отказом Западной империи прийти нам на помощь. Когда Маркианополь горел в огне, прославленный генерал Флавий Аэций предпочёл отсидеться в Риме, бросив Мёзию на произвол судьбы. Такова цена обещаний Валентиниана, императора Запада!

— Но ущерб от землетрясения был возмещён, — с юношеским оптимизмом возразил я. — И гунны отступили...

— Наша слабость известна гуннам лучше, чем любому другому народу. Вот почему ни вы, ни я не вправе её проявлять. Вы понимаете, о чём я говорю, Ионас?

Я сглотнул слюну и выпрямился.

— Мы представляем нашу страну.

— Верно! Наше преимущество не в силе, а в уме и способности манипулировать другими людьми. Теми, кто проще и глупее нас. Мне говорили, будто Аттила искренне верит в предсказания, астрологию, знамения и магию. Он утверждает, что нашёл огромный меч бога войны. И считает себя неуязвимым, пока кто-либо не убедит его в обратном. Наша задача — постараться доказать ему, что он не всесилен. Но без оружия или иных насильственных методов.

— А как?

— Надо напомнить ему, сколько веков Рим и Новый Рим главенствуют в мире. Перечислить имена вождей разных племён, разбившихся, точно волны, о римские скалы. Это будет нелегко. Я слыхал, что ему известен пророческий сон Ромула, а он может придать варварам новые силы.

— Знаете, я не помню, какой сон увидел Ромул.

Я не мог похвастаться близким знакомством с легендами Запада.

— Да так, языческая чепуха. Однако я подозреваю, что Аттила достаточно умён и может использовать эту легенду в своих целях. А суть её в том, что основатель Рима, Ромул, увидел во сне двенадцать хищных птиц, летающих над городом. Предсказатели давно сошлись во мнении, что каждая птица олицетворяет столетие и что конец Рима настанет вместе с концом последнего из них.

— Двенадцать веков? Но...

— Точно. Если наши историки правильно вычислили дату основания города, то пророчество сулит гибель Риму всего через три года.


* * *

К Аттиле направилась странная группа. Максимина я уже описал. Рустиций был скорее моим знакомым, чем близким другом, но искренним и доброжелательным. Он тепло встретил меня, когда мы собрались за городом. Ему было лет тридцать с небольшим, он овдовел во время эпидемии чумы и, подобно мне, относился к этой миссии как к редкой возможности для продвижения по службе. Рустиций попал в плен к гуннам, покинув родную Италию и отправившись торговать, а после освобождения остался у родственника в Константинополе. В школе он делился с нами рассказами о своей жизни на Западе. Разумеется, мы были с ним заодно, более того, я чувствовал себя в долгу перед Рустицием, так что мы сразу решили жить в одной палатке. Хотя он не был лидером по натуре и казался довольно медлительным, его всегда выручали добродушие и хладнокровное отношение к любой возникшей проблеме.

— Не попади я в плен, я бы не узнал гуннский язык. А если бы я не знал гуннский язык, мы бы не познакомились и я бы не попал в это посольство, — рассуждал он. — И кто же, кроме Бога, скажет, что хорошо, а что плохо?

В этом путешествии он станет моим самым близким другом, простым и надёжным.

Другой переводчик был мне незнаком и сразу насторожил меня, но отнюдь не робостью, а самодовольством. Этот льстивый римлянин, Бигилас, был значительно старше нас и ниже ростом. Он с удовольствием заводил беседы на самые разные темы, но не любил слушать других, а его фальшивая искренность напоминала манеры торговцев коврами. Бигилас тоже побывал в плену, затем торговал или, вернее, обменивался дарами с гуннами, а поэтому считал, что достиг каких-то высот, неведомых прочим. Понимал ли он, каково его место в мире? Меня раздражали его постоянные намёки на тайную близость с гуннским вождём Эдеко. Да он и правда разговаривал с ним как со старым другом. Почему гунн терпел подобную фамильярность? Я не знал отчего, но он даже не пытался осадить Бигиласа. Переводчик не обращал на меня особого внимания, разве что давал ненужные советы насчёт того, как мне следует одеваться и что я должен есть. Я решил, что он относится к числу людей, поглощённых собой и вовсе не думающих о других, и со злобным удовлетворением отметил его пристрастие к вину. Видя, с какой жадностью он пьёт, я заключил, что этот человек доставит нам немало хлопот.

Гунны, с которыми я наконец познакомился, держались весьма заносчиво. Они ясно дали понять, что в их мире ценность любого человека определяется его умением воевать, а гунны владеют этим искусством в десять раз лучше римлян.

Эдеко был горд, неотёсан и задумчив. «За время, которое римляне тратят на то, чтобы навьючить на мула поклажу, кобыла и осёл могли бы произвести на свет нового мула», — пробурчал он в то утро, когда мы тронулись в путь.

Онегез показался мне более цивилизованным и не чуждым городских привычек, что было вполне естественно, учитывая его происхождение, но, несомненно, он выдвинулся лишь ценой предательства, когда предпочёл новый, варварский, мир прежнему, римскому. Захваченный в плен на поле боя, он сразу сдался гуннам. Меня поразил его выбор, но он сказал, что достиг у варваров высокого положения, разбогател и теперь ему нравится жить под открытым небом.

— В империи всё зависит от твоей семьи, её статуса и покровителей, не так ли? А в Хунугури — от способностей и преданности королю. Уж лучше быть свободным там, в долине, чем рабом во дворце.

— Но вы не были рабом.

— А на что я мог рассчитывать? В Риме и Константинополе мы все рабы. К тому же у меня не было богатой родни, а значит, я не дождался бы выкупа. Так что я полагался лишь на себя, на свой ум и способности. В римской армии никто не обращал на меня внимания, а в Хунугури ко мне прислушиваются.

Больше всех меня раздражал молодой гунн — воин, которого звали Скиллой. Он был чуть старше меня и, бесспорно, занимал низшую должность в сравнении с любым из нас, но при этом как будто олицетворял гуннскую гордость. Я заметил его, как только появился на их стоянке за городом. Он сидел у костра, затачивал стрелу и даже не взглянул на меня. Я постарался ограничиться формальным приветствием:

— Добрый день. Я Ионас, секретарь сенатора.

Скилла по-прежнему был занят своей стрелой.

— Мне известно, кто ты такой. Ты слишком молод, чтобы сопровождать седобородого.

— Ты тоже молод и всё же сопровождаешь своего дядю. А меня выбрали, потому что я хорошо пишу и знаю ваш язык.

— Как ты узнал гуннский?

— Мне очень нравятся чужие языки, поэтому Рустиций научил меня вашему.

— Скоро весь мир заговорит на языке людей утренней зари.

Его ответ показался мне дерзким.

— Или мы будем жить как добрые соседи и говорить по-латыни, по-гречески и по-гуннски. Разве не в этом цель нашего посольства?

Скилла посмотрел на древко стрелы.

— И наш язык — это всё, что ты знаешь?

Похоже, в его вопросе содержался некий непонятный мне тайный смысл.

— Я многому учился и, например, неплохо знаком с классической литературой и философией, — осторожно отозвался я.

Гунн на минуту задержал на мне взгляд, а потом вновь принялся затачивать и оперять стрелу, словно я открыл ему больше, чем собирался.

— Но ты не разбираешься в лошадях и оружии.

Его замечание задело меня.

— Я тренировался и владею приёмами рукопашной борьбы, умею обращаться с животными, но это далеко не всё, что я знаю. Я увлекаюсь музыкой и поэзией.

— Для войны всё это не годится.

— Но высоко ценится в любви.

Я мог поручиться, что он занимался любовью в характерном для гуннов стиле — быстро, жадно и с грубой небрежностью. Так они совокуплялись и так привыкли есть: набивая рот, а затем отрыгивая пищу.

— Наверное, гунны слышали о любви?

— Гунны слышали о женщинах, римлянин, и у меня есть женщина. Так что я как-нибудь обойдусь без музыки и поэзии.

— Ты женат?

— Пока нет, но Аттила обещал подыскать для меня жену.

Он наконец приладил к древку оперение и улыбнулся.

— Мне нужно лишь обучить её хорошим манерам, и она перестанет царапаться.

— Похоже, что тебе всё-таки нужны книги и лира, а не лук со стрелами.

— Гунны подтирают книгами задницы.

— Это оттого, что вы не умеете читать и у вас нет мыслей, достойных записи на бумаге. — Конечно, я ответил ему весьма недипломатично, но меня разозлило его упрямое невежество.

— Однако вы, римляне, платите нам дань. Вы, а не гунны.

Он сказал правду, и мне не было ясно, сумеет ли наше посольство изменить сложившееся положение. Я расстался с ним, размышляя о том, каков будет результат нашей миссии.

Глава 5 СОПЕРНИЧЕСТВО


Мы ехали верхом, а рабы и навьюченные мулы тянулись вслед за нами караваном из пятнадцати человек и тридцати животных. Для императорского посольства их количество считалось весьма скромным, но, повторяю, мы отправились в Хунугури с тайной миссией, а этого было достаточно, чтобы в случае необходимости мы могли разбить лагерь. Римская система тапsioni, небольших гостиниц, расположенных в двадцати милях друг от друга, пришла в упадок после недавних войн с их разрушениями. По этой причине мы должны были двигаться своим ходом, преодолевая по двадцать пять миль в день. Без нас гунны, конечно, прошли бы этот путь быстрее, но римский караван, нагруженный подарками и продовольствием, никак не мог развить бо́льшую скорость.

— Вы и без того еле-еле тащитесь, и вам нужно всё больше провизии и корма для животных. А значит, потом поедете ещё медленнее и запасов потребуется ещё больше. Это сумасшествие, — произнёс Эдеко.

— Мы могли бы оставить все дары в Константинополе, — кротко заметил Максимин.

— Нет-нет, — пробормотал гунн. — Мы приноровимся к вам, римлянам, а я успею выспаться в дороге.

Стояла поздняя весна с жаркими полуднями и прохладными утрами, леса и луга Фракии зазеленели, а цветы распустились. Здесь, поблизости от Константинополя, люди вернулись на свои крестьянские угодья после очередного военного набега, и во всей обстановке чувствовалось некое подобие нормальной жизни. На равнинах пасли скот, запряжённые быки тащили плуги. Колосья с созревающими зёрнами уже высоко поднялись, и мы постоянно пробирались между отарами овец или гогочущими гусями. Однако когда мы отъехали чуть дальше на северо-запад, Максимин предупредил меня, что вскоре мы увидим тяжкие последствия гуннских набегов и грабежей.

— Край становится совсем диким. В долинах появились медведи и волки, которых здесь не видели даже старики. Ходят слухи и о других странностях. Да, мы живём в зловещие времена.

— Я бы хотел посмотреть на дикого медведя.

До сих пор мне встречались лишь медведи на цепи, выставляемые на аренах.

— А я бы хотел увидеть мирные провинции с вернувшимися на свои поля крестьянами.

Прежде я путешествовал только морем и лишь однажды добрался на судне до Афин, поэтому наша экспедиция подарила мне абсолютно новые впечатления. Я не привык спать в палатке, зависеть от переменчивой погоды и целыми днями скакать на своей кобыле. На первых порах мои бёдра и ягодицы горели как в огне. Я стоически пытался утаить боль от жёсткого седла, но никого не смог обмануть. Однако все эти неудобства не мешали мне чувствовать редкую свободу, ведь большую часть жизни я подчинялся строгому расписанию, да и моё будущее тоже было спланировано. Сейчас же передо мной открывались новые горизонты.

Когда стены Константинополя остались далеко позади, я начал приглядываться к постоянно задевавшему меня молодому гунну. Скилла и его конь были настоящим кентавром, то есть единым целым. Он скакал на выхолощенном низкорослом жеребце, а его седло было сделано из кожи и дерева. Как и у всех гуннов, лук Скиллы представлял собой загадочное сооружение из дерева, жил и костей. Небольшой, изогнутый на концах, он и впрямь выглядел устрашающе, когда воин туго натягивал его тетиву. Из-за своей формы эти так называемые согнутые луки обладали дополнительной мощью, а их размер позволял гуннам выпускать стрелы, даже когда лошадь неслась галопом. Более того, все стрелы точно попадали в цель. Они могли пролететь триста шагов и без труда убить со ста пятидесяти. Лук крепился к чехлу у седла, справа от наездника, рядом с хлыстом, которым тот подстёгивал своего коня. Слева висел меч в ножнах, так что гунн в случае необходимости мог легко выхватить его правой рукой. Колчан с двадцатью стрелами находился у Скиллы на спине, а к седлу был приторочен аркан. Варвары использовали его для ловли скота на пастбищах или же для того, чтобы обездвижить противника, собираясь взять его в рабство. В отличие от Эдеко с его кольчугой, снятой с врага или украденной во время очередного грабежа, Скилла носил лёгкую азиатскую кирасу из костяных пластин, срезанных с копыт мёртвых лошадей и выложенных наподобие рыбьих чешуек. На вид она казалась почти невесомой, и в ней было гораздо прохладнее, чем в римской кольчуге или нагруднике. Кирасу дополняли мягкие кожаные сапоги поверх гетр в обтяжку, а по вечерам, когда мы разбивали лагерь, он всегда надевал высокий шерстяной колпак, в то время как днём Скилла часто ходил с непокрытой головой, завязывая свои длинные чёрные волосы, словно конский хвост. Его гладко выбритое лицо ещё не было покрыто ритуальными шрамами, как у Эдеко. В сущности, он, с его высокими скулами и чёрными блестящими глазами, напоминавшими речные камни, мог считаться по гуннским меркам красивым и благородным. Хотя у гуннов не было каких-либо типичных национальных костюмов, я бы назвал его одежду характерно гуннской. Онегез носил странную смесь римских одежд и гуннских мехов, а Эдеко как будто щеголял в одеяниях всех народов.

Большая часть моего оружия оставалась запакованной. Я повёз в Хунугури всё воинское снаряжение: кольчугу, шлем, щит и тяжёлое копьё, которым пользовался, проходя военную подготовку, обязательную для мужчин моего сословия. Тем не менее я постоянно носил с собой только свой новый меч: всё остальное казалось слишком тяжёлым для мирного путешествия, и я навьючил этот груз на одного из мулов. Мягкое римское седло моей кобылы Дианы, скопированное с гуннского образца, спереди и сзади подпирали деревянные борта, помогавшие мне увереннее держаться на лошади. Я выбрал для путешествия отличную жёлтую шерстяную тунику с синей каймой, купленную на форуме в Филадельфионе, прочные кавалеристские гетры и кожаную перевязь с золотыми монетами и украшениями для кинжала с рукояткой из слоновой кости. Войлочная шапка неплохо защищала меня от солнца, а накидку я привязал к лошади прямо за седлом.

Я был примерно одного роста и сложения со Скиллой, по-гречески темноволосым, но всё же светлее его и, естественно, не таким смуглым. Кроме того, я ёрзал в седле куда больше его, когда Диана, стуча копытами, спускалась по дороге. Признаюсь, что верхом на лошади я чувствовал себя не слишком естественно, но ведь и он не привык посещать библиотеки.

Первая половина путешествия прошла без каких-либо приключений: наша группа неторопливо продвигалась к Хунугури, и мы успели изучить обычаи и манеры друг друга. Лагерь, как правило, разбивали ранним вечером, римляне ставили палатки, а гунны спали под открытым небом. Поскольку я вырос в городе, ночи казались мне необычайно тёмными, а земля — сырой и жёсткой даже под расстеленной овечьей шкурой. Я часто просыпался от ночных звуков и неуклюже спотыкался, когда выходил по малой нужде. В первую ночь я увидел, что гунны спят, завернувшись в плащи, а подушками им служат седельные попоны, пропахшие конским потом. Из-под каждого плаща высовывалась рукоятка меча, а вровень с плечами аккуратно лежали луки и стрелы. Когда я прошёл мимо Эдеко, тот шевельнулся, а затем, узнав меня, вновь погрузился в сон.

— Что они делают во время дождя? — шепнул я как-то Рустицию, когда мы лежали бок о бок и делились впечатлениями.

— Мокнут вместе со своими конями.

Каждое утро на рассвете мы вновь отправлялись в путь, и я чувствовал усталость после ночи без настоящего отдыха, а после приспосабливался к повседневному ритму с часовыми паузами, обедом после полудня и лагерем, разбитым до заката. Путешествие продолжалось, и одна миля сменяла другую.

Скилле часто надоедало это однообразие, и он мчался галопом, порой описывая петлю и возвращаясь к нам с ближайшего холма. Он что-то выкрикивал, словно бросаясь в атаку, и, бывало, спешивался, глядя на меня в упор. Наконец я уловил в его взгляде вызов и понял, что гунн хочет испытать мои силы.

— Ты скачешь на кобыле, — сказал он.

«В наблюдательности ему не откажешь», — подумал я и ответил:

— Да.

— Ни один гунн не выбрал бы кобылу.

— Почему? Ты же скачешь на мерине. А у них много общего.

Я знал, что кастрация жеребцов была расхожей практикой, необходимой для поддержания порядка в больших табунах.

— Это не одно и то же. Кобылы нужны лишь для молока.

Я слышал, что гунны заквашивали молоко, очищали его, а потом пили как вино. Наши спутники насквозь пропахли этим напитком, который они называли кумысом. По слухам, он был совершенно отвратителен на вкус и вонял не лучше их подштанников.

— У нас, римлян, для этих целей существуют коровы и козы. Кобылы же выносливы и покладисты. С ними легче иметь дело, чем с меринами.

Скилла окинул Диану критическим взглядом.

— Твоя лошадь большая, но толстая, как женщина. Да и все римские лошади толстые.

«Это потому, что у всех гуннских коней полуголодный вид, — подумал я и пустил Диану рысью. — Она просто мускулистая: метиска с примесью арабской крови. Будь у меня чистокровная арабская лошадь, ты видел бы только её хвост за всё время пути».

Настала пора свести счёты с заносчивым гунном.

— Зато твой степной конь похож на жеребёнка и такой костлявый, что хоть веди его на бойню.

— Его зовут Дрилка, что по-нашему значит — копьё. Именно гуннские кони сделали нас хозяевами мира, — усмехнулся он. — Хочешь, мы устроим скачки, римлянин?

Я задумался. Состязание, по крайней мере, нарушит монотонность путешествия, я полностью доверял Диане. Кроме того, без оружия никакого лишнего веса у меня не было.

— До следующего постового столба?

— Нет, до следующей лагерной стоянки. Эдеко! Далеко ли это?

— Всего в полдюжине миль, — пробурчал старший гунн, проехав рядом с нами.

— Ну как, ты согласен, римлянин? У тебя немного снаряжения, меньше, чем у меня. Посмотрим, сравнится ли твоя кобыла с моим конём.

Я посмотрел на его маленького лохматого скакуна.

— На что мы спорим? На золотой солид?

Гунн подхлестнул жеребца.

— Идёт!

Он без предупреждения лягнул Дрилку и рванулся с места. Игра началась. Я вскрикнул и понёсся следом за ним. Пора поставить молодого гунна на место. У Дианы широкий шаг, и мы без труда догоним Скиллу.

Однако даже после того, как основная процессия осталась далеко позади, гунн по-прежнему ускользал от меня, теряясь из виду. После короткого галопа его конь перешёл на лёгкую рысцу. Скилла пригнулся в седле, чуть приподнял ноги, а его волосы развевались на ветру, словно знамя. Я пустил Диану вприпрыжку, чтобы не тратить её энергию даром, но маленький конь летел по земле с завидной быстротой, не свойственной моей кобыле. Несмотря на её размашистый шаг, расстояние между ней и Дрилкой никак не сокращалось. Мы проскакали одну милю, затем вторую, третью. Пронеслись мимо крестьянских повозок, гонцов, бродячих торговцев и пилигримов. Они с изумлением наблюдали за тем, как римлянин и гунн мчались наперегонки.

Мы выехали в подлесок, тянувшийся вдоль русла пересохшей реки. Тропинка прихотливо извивалась между деревьями, и впереди трудно было что-либо различить. Я только слышал, как жеребец Скиллы опять пустился галопом. Пытаясь его догнать, я подхлестнул Диану, чтобы она тоже сменила свой шаг на галоп, и стал с трудом пробираться среди молодых тополей и буков. Тем не менее, выехав из леса, я опять оказался в одиночестве: Скилла уже поднялся на холм. Рассердившись, я с силой пришпорил Диану. Ну что ей стоит прибавить скорость! Римляне рождены для побед, и мне не хотелось быть виновником нового поражения. Копыта моей лошади то увязали в дорожной грязи, то громко стучали, взметая щебень, и, проехав очередную милю, я опять увидел гунна. Его жеребец, как и прежде, сменил галоп на ритмический шаг. Теперь-то я его догоню. Барабанная дробь копыт заставила Скиллу оглянуться. Однако Дрилка не стал подражать галопу Дианы и шёл лёгкой рысцой впереди. Диана рванулась. Гунн лишь усмехнулся и лягнул жеребца.

В конце концов мы поравнялись и поехали спина к спине. Наши лошади скакали галопом по старой дороге, но Диана явно начала уставать от бега, и я нехотя пропустил Скиллу. Над нами поднялись клубы пыли от копыт Дрилки, замелькавших в нескольких шагах. Гунн и его жеребец унеслись вдаль. Чёрт возьми, Скилла победил!

Я помедлил и мрачно потрепал кобылу по спине.

— Ты не виновата, девочка. Такой уж у тебя всадник.

Скилла лениво бродил по траве у ручейка, где мы вскоре собирались разбить лагерь.

— Что я тебе говорил. Кобыла и есть кобыла. Какой из неё скакун. А вот для молока она пригодится.

Дрилка тоже устал. Я увидел, как он опустил голову, и знал, что на войну Скилла отправится на другом коне. У каждого гунна имелись про запас четыре лошади, если не пять — на случай военной кампании. Только так они и могли совершать набеги — на быстрых, но отнюдь не выносливых конях.

— Моя кобыла крепче и может выдержать долгий путь.

— Неужели? Мне вот кажется, что она привыкла к стойлу. Не то что Дрилка. Он вырос в степи, под открытым небом. Готов есть что придётся и везти меня куда угодно.

Я швырнул Скилле солид.

— Ладно. Давай снова поскачем завтра утром. Но предупреждаю, ставка удвоится.

Гунн поймал монету.

— Идёт! Если твой кошелёк совсем опустеет, возможно, ты поедешь быстрее. А мне хватит монет для свадьбы.

— С женщиной, которая тебя царапает?

Он пожал плечами.

— Она ещё подумает, стоит ли ей царапаться, когда я вернусь из Константинополя. Я везу ей подарки! Её зовут Плана, и она самая красивая женщина в лагере Аттилы, а я спас ей жизнь.


* * *

В тот вечер я расчесал Диане гриву, проверил подковы на её копытах и отправился к каравану, чтобы взять новые торбы с овсом, упакованные в Константинополе.

«Гунн ничего не выращивает, а это значит, что кормит своего степного жеребца чем попало, — бормотал я, пока Диана доедала овёс. — Его конь долго не продержится, ослабеет и отстанет».

Вечером, сидя у костра, Скилла похвастался своей победой.

— Завтра он обещает мне две золотые монеты! Я успею разбогатеть до того, как мы доберёмся до Аттилы!

— Сегодня ты победил на скачках, — ответил я, — а завтра — я. И главной целью станет не скорость, а выносливость. Победит тот, кто больше проедет от рассвета до заката.

— Это дурацкие скачки, римлянин. Гунн может за день преодолеть сотню миль.

— В вашей стране. Поглядим, как получится в моей.

Итак, Скилла и я договорились снова встретиться на рассвете, а остальные сделали свои ставки и проводили нас, весело улыбаясь и подшучивая над безрассудной отвагой молодых людей. Слева от нас показался горный массив Родопы[25], а впереди виднелись очертания города Филиппополя. Там я впервые столкнулся с разрушениями Аттилы. Ранним утром мы проехали по опустевшему городу, и если Скилла лишь мельком взглянул на него, то я был потрясён этой грудой развалин. От зданий остались одни обломки — они стояли без крыш и напоминали опрокинувшиеся медовые соты, открытые дождям. На улицах росла трава, и лишь несколько священников и пастухов приютились около церкви, которую варвары отчего-то решили пощадить. Окрестные поля заросли сорняками, а немногие уцелевшие крестьяне выглядывали из хижин, словно испуганные котята из своего убежища.

Я был готов сразиться с гуннами, уничтожившими город.

Мы переправились через реку Гебр по каменному мосту, когда-то украшенному арками, и я отметил, как грубо и небрежно починили его местные жители. Мост немного накренился на сторону и казался весьма ненадёжным. Как только мы очутились в холмистом краю, я почувствовал себя увереннее. Пока что мы не теряли друг друга из виду: иногда вперёд вырывался гунн, а порой его без труда обходила моя лошадь. Никто из нас не остановился, чтобы перекусить. Мы позавтракали, продолжая ехать верхом. Ближе к полудню мы снова перебрались через реку, и по дороге к перевалу Суцци долины и пологие холмы сменились крутым подъёмом.

Скилла разразился проклятиями. Его лёгкий конь свободно мчался по равнине, но стал задыхаться на высоком склоне, а его мускулы напряглись. Моя кобыла была крупнее, и её не тяготил вес всадника, а объем лёгких позволял ей спокойно дышать. После вечерней порции овса у неё прибавилось энергии, и, когда мы начали подъём, она обогнала гуннского жеребца. Оставшись далеко позади, он совсем замедлил шаг.

Солнце опускалось, заливая мягким вечерним светом утопающие в синеватой дымке горы, когда я добрался до первого кряжа и натянул поводья. Мне было ясно, что сегодня никто из оставшихся римлян и гуннов не доедет до этой вершины, поэтому мы со Скиллой порядком продрогнем этой ночью. Однако меня это не волновало. На этот раз победа была за мной.

Скилла подъехал в сумерках, и его загнанный угрюмый конь как будто осознал своё поражение. А вчера и он и его наездник просто сияли от счастья.

— Проклятые горы, — пробормотал Скилла. — На равнине я бы победил тебя в два счёта.

— Проклятое море. Не будь его, я доскакал бы на Диане до Крита, — передразнил его я и протянул руку. — С тебя два солида, гунн. Теперь твой черёд платить мне дань.

Это было прямое оскорбление, и Скилла уже собирался наброситься на меня. Однако у гуннов имелись свои представления о справедливости, и они понимали, что проигравший должен заплатить.

Он пробурчал что-то невнятное и достал монеты.

— Продолжим завтра?

— Нет. Мы и так уже оторвались от каравана, да и лошадям стоит отдохнуть. А не то мы их погубим.

Я вернул ему одну монету.

— Каждый из нас выиграл по разу — вчера ты, а сегодня я. Значит, мы квиты.

Похоже, я поступил как дипломат.

Гунн задумчиво посмотрел на монету, растерявшись от моей щедрости. Затем он взмахнул рукой.

— Ты хорошо скакал, римлянин, — попытался улыбнуться Скилла, но вместо этого скорчил гримасу. — Когда-нибудь мы устроим скачки не на пари, а всерьёз. И тогда... Куда бы ты ни уехал, я поймаю тебя и убью.

Глава 6 НОВЫЙ КОРОЛЬ КАРФАГЕНА


«Как же далеко увела меня борьба за справедливость», — подумал греческий лекарь Евдоксий.

Он сошёл на берег Северной Африки и появился в завоёванном Карфагене в жаркий полдень, ослеплённый лучами дразняще яркого солнца. Мятежный лекарь долго присматривался к причудливым краскам этого нового для него мира: снежно-белому мрамору, блестящей штукатурке и скрытым в тени аркадам и проходам. Средиземное море синело, как плащ Девы Марии, а песок был похож на белокурые волосы саксов[26]. Яркие, насыщенные цвета обескураживали. До чего тут всё отличается от виденного им в Галлии и Хунугури! И как странно, что он приехал в эту столицу, разрушенную Римской республикой много веков тому назад, затем перестроенную Римской империей, а теперь оккупированную вандалами — людьми, родившимися в серых, заснеженных и туманных землях. Это племя перебралось за тысячи миль от родных мест, прошло, словно нож, сквозь Западную империю и с каждым десятилетием продвигалось всё дальше и дальше на юго-восток. В конце концов они промаршировали через всю Испанию к Геркулесовым столпам[27], обучились основам мореплавания и захватили житницы Африки с их жаркой столицей — Карфагеном. Некогда вандалов презирали и считали неотёсанными варварами, но теперь они были готовы наступить сапогом на горло самому Риму.

Словно желая соответствовать своему новому, солнечному королевству, грубый и беспорядочный двор короля Гейзериха стал похож на радугу из наёмников всех цветов кожи: от блондинов вандалов и рыжеволосых готов до чёрных эфиопов, загорелых берберов, смуглых гуннов и бронзовых римлян. Эти любители приключений — участники разных войн — собрались здесь, вдоволь постранствовав по миру, и обосновались в полувымершем городе. Никто даже не пытался восстановить Карфаген: его дворцы превратились в бараки, а кухни — в свинарники, акведуки обрушились, а дороги обветшали под натиском солнца и дождя. В столице не осталось ни инженеров, ни учёных, ни священников, ни астрономов, ни философов. Все они бежали или были убиты, а школы закрылись, поскольку варвары не платили денег на их содержание. В Карфагене сохранились только мощная армия и флот Гейзериха, и они, словно полчища муравьёв, кормились запасами, награбленными во времена завоеваний, и гадали, скоро ли прекратятся их блистательные победы.

Евдоксий считал, что ответ ему известен. Пусть вандалы были невежественны, заносчивы и неграмотны, но им как-никак удалось захватить Сицилию, и у них достало бы сил вторгнуться в саму Италию. Тогда Рим оказался бы в пасти льва. «Верхней губой» этой пасти являлась империя Аттилы — ведь она уже завоевала «крышу» Европы, а её «нижней губой» мог бы стать Гейзерих — владыка Северо-Западной Африки. Евдоксию оставалось лишь убедить обоих правителей одновременно сомкнуть челюсти, чтобы проглотить последний кусок деспотической империи. Скорее бы он исчез! А вместе с ним исчезнут жадные землевладельцы, бесчувственные работорговцы, надменные аристократы, жестокие сборщики налогов и развратные священники — все эти вши на теле бедняков. Разве сам Христос не клеймил подобных кровопийц, разве Он не изгонял менял из храма?

Когда Евдоксий понял, что мир устроен таким образом, что сильные обирают слабых, он твёрдо решил его изменить. Рим был раковой опухолью, и, как только её удалят, возникнет иной, лучший мир. Этим невежественным варварам суждена роль хирургического скальпеля, необходимого для создания нового рая на земле.

Грек занимался своим основным делом — врачеванием, лишь когда голод или отсутствие покровителя заставляли его лечить больных. Медицина былагрязным делом, в котором никто не застрахован от неудач и постыдных результатов, и, по правде говоря, Евдоксию совсем не нравилась его работа. Его истинной страстью была политика, и он уже мысленно видел себя в роли освободителя крестьянских масс от векового римского гнёта. Грек полагал, что когда-то, давным-давно, римляне олицетворяли золотой век с его поселянами — землепашцами и свободными людьми. В ту пору их объединяла победа, и они добились её своим мужеством и иными добродетелями. Однако со временем республиканское братство уступило место тирании, праздности, налоговому гнету, рабству, аренде земельных угодий и принудительной воинской службе. В молодости Евдоксий проповедовал реформы, как Иисус проповедовал своё царство на холмах Иудеи, но даже соседи-греки смеялись над ним. Жалкие невежды, они были не в силах понять свою собственную демократическую историю! Он перебрался в Северо-Восточную Галлию, постаравшись найти общий язык с её обитателями, простыми и не столь скептичными людьми, помог организовать восстание племени багаудов[28] против римлян. Евдоксий мечтал создать королевство свободных людей и стать его главой, однако великий и беспощадный генерал Флавий Аэций направил туда свою армию — эту пёструю смесь римских солдат и наёмников-варваров — подавил восстание, истребил багаудов и вынудил его бежать к Аттиле. Как это было унизительно! Лекарю пришлось дать клятву верности худшему из всех тиранов, королю гуннов.

Сперва Евдоксий пришёл в отчаяние, но вскоре понял, что должен не противиться божественному плану, а по мере сил воспользоваться возможностью и создать союз. До чего неисповедимы бывают пути Всемогущего! И лекарь начал давать Аттиле советы.

Аэций! Одно его имя звучало как проклятие. Римляне славили своего полководца, а Евдоксий считал его низким льстецом, интриганом, скользкой жабой, пригретой на груди императором Валентинианом и его матерью Плацидией. В юности Аэций был заложником у гуннов, выучил их язык, а после нанимал гуннских воинов, чтобы те уничтожали его вечно меняющихся врагов. Вокруг Аэция кипел водоворот союзов, предательств и военных угроз, а они определяли суть имперской политики. Коварный генерал десятилетиями натравливал одно племя на другое, сохраняя целостность империи, не давая её сгнившей тоге расползтись по швам. Пока существовал Аэций, существовал и Рим. А пока существовал Рим, в мире не могло быть истинной демократии или по крайней мере ничего подобного великой цивилизации Древних Афин. Но теперь Аттила объединил гуннов, а Гейзерих захватил Карфаген и Сицилию. Настало время для последнего броска льва.

Волосатый рыжий великан из военачальников вандалов провёл Евдоксия во дворец для аудиенции. Перед этим он закрыл тяжёлые ставни во внутреннем дворе, чтобы в тронный зал не проникли жаркие солнечные лучи. Сначала лекарь почти ничего не мог разглядеть в этом тёмном и прохладном покое и только вдыхал терпкий животный запах грубого варварского двора. Там пахло потом немытых тел, вонью сгнившей пищи, которую неряхи-вандалы не удосужились убрать со столов, и особенно сильно — ладаном. Гейзерих распорядился зажечь его, чтобы заглушить прочие неаппетитные ароматы. А ещё пахло смазанным оружием и мускусом от бесстыдного секса прямо здесь, в зале. Полководцы Гейзериха разлеглись на груде украденных ковров и львиных шкур, а их женщины откинулись в томных позах. Некоторые были белы как снег, а другие черны как смоль и излучали довольство, как сытые кошки. Многие лежали, обнажив грудь и бёдра, а одна похрапывала, столь нагло и похабно раздвинув ноги, что Евдоксий усомнился в набожности этих варваров, пусть даже они придерживались еретических арианских[29] догматов. Разумеется, ариане были лжехристианами, полагавшими, будто Бог-сын уступает Богу-отцу. Но что ещё хуже, вандалы молились как-то по привычке, равнодушно, а уничтожали врагов с яростным пылом, смешивая христианские верования с языческими предрассудками. Короче говоря, они были настоящими дикарями, в равной мере готовыми как испугаться раскатов грома, так и броситься в атаку на линии римской армии. Однако союзников не выбирают, и эти грубые варвары-захватчики понадобились Евдоксию для осуществления его величественного плана. Он никак не мог без них обойтись. Согласно этому плану, легионеры и варвары должны были вступить в кровопролитную битву, которая должна привести к их взаимному истреблению. А после на обломках империи и королевств возникнет новый мир.

Евдоксий стал дышать ртом, надеясь, что к нему не пристанут все эти запахи, и направился в тёмный конец зала.

— Вас прислал Аттила, — произнёс Гейзерих.

Сидевший на позолоченном троне шестидесятилетний король был высок и крепок, его волосы напоминали львиную гриву, а руки казались толстыми, как медвежьи лапы. По обеим сторонам его трона стояли стражи — нубиец и бледный пикт[30], покрытый татуировками, но никаких женщин поблизости Евдоксий не увидел. Во взгляде проницательных голубых глаз Гейзериха улавливалась настороженность, сдержанность и холодность, столь необычная для этого жаркого климата. Даже сидя на троне в своём дворце, король оставался в серебряной кольчуге, надетой на римскую полотняную тунику. Казалось, он в любой момент ожидал нападения. Его волосы стягивало на лбу широкое золотое кольцо, на поясе висел кинжал, а меч и копьё были прислонены к стене за троном. После падения с лошади в ранней юности король прихрамывал. Из-за скованности в движениях и многочисленности своих врагов он всегда предпочитал обороняться, а не нападать первым.

Евдоксий низко поклонился, длинные одежды обвились вокруг его ног, точно завеса, седая борода прикоснулась к груди, и он по-восточному опустил руку на пояс.

— Меня прислали ваши братья гунны, великий Гейзерих.

— Гунны не мои братья.

— Неужели? — Осмелевший Евдоксий приблизился к трону. — Разве оба ваши королевства не сражаются с Римом? Разве вы не стремитесь завладеть его золотом и пополнить казну? И разве завоевания Аттилы и ваш захват Карфагена не являются знамением Божьим или всех богов, указывающим на то, что пришло время править миром по-новому? Аттила благословил меня на встречу с вами, Гейзерих. Он хочет договориться и заключить союз. Запад по-прежнему чувствует гнев Аттилы, но его, да и всех гуннов соблазняют появившиеся возможности. Аэций — грозный враг, но лишь когда речь идёт об одной битве. Если Аттила нападёт на Галлию, а вандалы в это время атакуют Италию с юга, никакая римская армия со всеми её силами не устоит перед нами.

Гейзерих задумался, очевидно окинув мысленным взором огромные территории будущих военных действий.

— Это дерзкий план.

— Это логичный план. Рим удерживает власть, сражаясь с отдельными племенами и странами или натравливая их друг на друга. Министры в Равенне ловко манипулируют своими врагами и смеются над ними, Гейзерих. Я сам вырос в этом мире и видел их. Однако если гунны и вандалы выступят вместе с гепидами и скирами[31], пиктами и берберами, то, возможно, человек, которого я сейчас вижу, станет следующим императором.

Их разговор слушали придворные Гейзериха: варвары всегда держались открыто и не любили тайн. Они утверждали, что сначала необходимо выяснить все подробности плана и обсудить их, а уж потом принять решение. Когда Евдоксий произнёс последние слова, воины одобрительно вскрикнули и затопали ногами. Послышался звон кубков, мечи зазвенели о мраморный пол. Грек понял, что они готовы биться до победного конца и половина его миссии выполнена. Вандалы поверили, что их король будет императором Рима! Однако сам Гейзерих молчал и, похоже, боялся что-либо обещать.

— Кто же станет императором, я или Аттила?

— Возможно, вы разделите империю и будете править оба — по римскому образцу.

— Хм-м... — Гейзерих забарабанил пальцами по подлокотнику трона. — А почему ты явился ко мне с этим предложением, лекарь? Отчего ты не вскрываешь ланцетом нарывы и не варишь зелья?

— Я сражался с Аэцием и его союзниками в Восточной Галлии. Я видел бедняков, мечтавших освободиться от римской тирании. Все они были уничтожены, да и сам я едва сумел спастись. Аттила принял меня, но я никогда не забывал о своём народе. Кто я такой? Обычный лекарь? Да, но я исцеляю недуги как политический вождь. Это моя профессия, равно как и медицина. Моя миссия — добиться, чтобы вы и Аттила поняли: ваши интересы совпадают с чаяниями всех добрых людей.

— Ты складно говоришь и умно рассуждаешь. Однако этот Аэций — твой враг, а не мой.

Евдоксий кивнул, словно он предвидел возможное возражение короля.

— А вот Теодорих и вестготы — ваши враги, а не мои.

Вандалы сразу смолкли, как будто на солнце внезапно набежала тёмная туча. Римляне были их мишенью, огромной отарой жертвенных овец. Но воинственные вестготы, поселившиеся в Юго-Западной Галлии, стали их непримиримыми врагами и грозной силой, столь же опасной, как они сами. Их соперничество продолжалось десятилетиями, и распри двух германских племён сменились военным противоборством. Некогда римская принцесса Плацидия вышла замуж за вестгота, и с тех пор племя возгордилось, решив, что оно унаследовало римскую цивилизацию, а быть может, и влило в неё свежую кровь. Да чем они лучше вандалов!

Король Гейзерих попытался «залатать давнюю брешь» и примириться с вестготами, женив своего сына на дочери короля Теодориха, то есть объединив племена кровной связью. Однако когда римский император Валентиниан предложил в жёны юноше свою дочь, вандалы сразу согласились с ним породниться: как-никак, это был более престижный и политически важный брачный союз. Гейзерих постарался отделаться от вестготской невесты, отправив принцессу Берту назад к её отцу, в родную Галлию.

Тут-то и начались проблемы. Надменные вестготы отказались признать развод уже обвенчанной Берты ради брака принца вандалов с новой римской женой. Более того, римская принцесса как верующая христианка не могла допустить полигамии. После отказа вестготов последовали обвинения, за ними — оскорбительные выпады, и наконец Гейзерих в порыве пьяного гнева набросился на Берту. Он собственноручно отрезал ей нос и уши, а затем отослал униженную и изувеченную принцессу к отцу. Прошло уже несколько лет, но он по-прежнему опасался мести Теодориха. Перспектива войны с вестготами была страшнее любого ночного кошмара.

— Не напоминай мне об этом поросячьем дерьме. О вестготах не следует говорить при моем дворе, — пробурчал он в ответ.

— Аттила стремится завоевать земли вестготов, — пояснил Евдоксий, — поэтому Аэций надеется лишь на Теодориха. Умоляю вас, Гейзерих, заключите союз с Аттилой, начните эту войну, и ваш злейший враг станет врагом гуннов. Как только вы бросите вызов Риму, гунны нападут на Теодориха. Даже если Аттила не уничтожит вестготов, он нанесёт им болезненный удар. А вы тем временем завоюете Италию. Однако Аттила должен знать, что вы готовы атаковать римлян с юга и раздробить их силы. В противном случае он не выступит в поход. Так что этот альянс выгоден всем нам.

— Когда же выступит Аттила?

Евдоксий пожал плечами.

— Он ждёт знамений и знаков свыше. А также вестей из Карфагена. Одно ваше слово поможет ему принять решение и направить в Галлию войска. Ну как, вы согласны? Что мне ему передать?

Гейзерих ещё немного подумал. Он представил себе, как ему удастся натравить римлян на гуннов, а гуннов на вестготов, а потом вступить в войну и собрать воедино куски бывшей империи. Король знал, что в ходе этих ожесточённых баталий первым погибнет лекарь с его жалкими крестьянами. Их попросту растопчут сражающиеся армии, но разве бывают войны без сотен и тысяч жертв? Слабые всегда уступают место сильным, а услугами глупцов вроде этого лекаря пользуются умные. Да его и сейчас можно использовать, но как бы это лучше сделать?

Гейзерих поднялся с трона, припадая на хромую ногу.

— Я хочу предложить вашему королю кинжал, украшенный драгоценностями. Он — знак согласия и наглядное доказательство моих слов. Можете мне верить. Я сам вынул этот кинжал из разрубленного на куски тела римского генерала Авзония, — произнёс он. — Все знают, что это моё любимое оружие. Отдай его вашему королю и скажи великому Аттиле, что если римляне и вестготы — его враги, то я — его друг.

Его военачальники и их женщины вновь восторженно зашумели, перемежая возгласы стуком и визгом, так что Евдоксию показалось, будто он услыхал волков, воющих на луну. Он попятился, любезно поклонился королю и, не сумев сдержать ликующей улыбки, покинул дворец, поспешив с новостями на корабль.

В тот же день король Гейзерих собрался со своими приближёнными в тёплом внутреннем дворике. Уже стемнело, и эта далёкая, завоёванная им пустыня сверкала от ясных звёзд, усеявших небо, а их свет отражался в кубках с вином.

— Сегодня нам удалось сделать два дела, мои вожди, — признался он, когда все уже изрядно выпили. — Во-первых, мы убедили Аттилу напасть на Теодориха, прежде чем Теодорих нападёт на нас. Во-вторых, я избавился от проклятого кинжала. Того самого, что я забрал у римлян и которым я изрезал эту суку, вестготскую принцессу. С тех пор стоило мне взять его в руки, как начиналась полоса неудач. Пусть этот идиот лекарь передаст его Аттиле. Посмотрим, повезёт ли с ним гуннам.

Глава 7 РАЗРУШЕННЫЙ ГОРОД


Впервые я понял, с каким миром столкнулся во время путешествия, когда наше римское посольство разбило лагерь на берегах реки Нисавы, неподалёку от разграбленного города Наиса. День близился к вечеру, солнце почти опустилось за горы, и в сумерках можно было представить себе, что рядом с нами не голые стены без крыш, а прежний, процветающий провинциальный римский город и его пятьдесят тысяч жителей ждут, когда можно будет зажечь лампы. Однако сумерки сгустились, а никакие лампы за стенами так и не зажглись. Лишь птицы тёмными спиралями спускались вниз и вили себе гнёзда на пустых рынках, в театрах, банях и борделях, а над заброшенными подвалами кружились летучие мыши. Городские постройки заросли ежевикой и диким виноградом, и пустота казалась мрачной и зловещей.

Более того, место нашей лагерной стоянки сделалось ещё мрачнее, когда мы принялись ставить палатки. Как я уже говорил, сумерки сгустились и в темноте трудно было что-либо разглядеть. Когда один из наших рабов наклонился, чтобы привязать верёвку к бурому узловатому корню, из земли выскочил какой-то сгнивший корешок. Раздосадованный раб снова нагнулся, собираясь вернуть его на место, но тут же с отвращением выбросил находку, поскольку, взглянув на неё, он догадался, что это было. Посторонний наблюдатель мог бы подумать, что раб отшвырнул какой-то раскалённый предмет.

— Господи Боже.

Он отбежал на несколько шагов.

— Что случилось?

Раб перекрестился.

Я почувствовал неладное и тоже наклонился. Мои опасения подтвердились: ему попалась кость, судя по размеру и форме — явно человеческая. Эта серо-коричневая бедренная кость заострилась на одном конце и покрылась лишаями. Я поглядел на землю, и мои волосы встали дыбом. Выемка около корня была заполнена целой россыпью костей, а холмик, который я в потёмках принял за замшелый валун, оказался грудой черепов. Как редко мы смотрим себе под ноги! Затем я принялся разглядывать каждый участок того берега реки, где нам предстояло провести ночь. Повсюду лежали кости, а вовсе не ветки и старые палки, прибитые течением к побережью, как я раньше думал. Нет, это были человеческие останки — скелеты и черепа, затвердевшие от грязи. Провалы глазниц бессмысленно смотрели в небо, а скреплённые остатками жил и высохшей плоти рёбра выглядывали из-под земли, словно поднятые пальцы.

Я поспешил к сенатору.

— Тут какое-то кладбище.

— Кладбище? — переспросил Максимин.

— Или поле битвы. Взгляните на берег — там везде кости.

Мы, римляне, начали с удивлением копаться в земле, восклицая при любой находке и отпрыгивая, когда хруст подсказывал, что под ногами у нас часть ещё одного скелета.

Рабы присоединились к нам, продолжая причитать, и вскоре по лагерю разнеслись громкие возгласы. Поднятые на шестах палатки тут же сняли и свернули, никто не стал разжигать костры, а привязанные лошади нервно ржали, ощущая нашу растерянность. Каждый скелет вызывал новую волну ужаса.

Эдеко подъехал к нам, спешился и раздражённо отпихнул мёртвую плоть, словно ворох старого сора.

— Почему вы не ставите палатки, римляне?

— Мы на поле боя, — ответил Максимин. — Очевидно, это останки убитых в Наисе.

Гунн посмотрел на черепа и кости, а потом огляделся по сторонам и внезапно узнал окрестности.

— Да, я помню это место. Римляне побежали от нас, точно овцы, и многие поплыли по реке. Мы перебрались на другой берег и стали ждать. Если бы город сдался, у них был бы шанс уцелеть, но они сопротивлялись, убили наших воинов, и мы с ними расправились.

Он повернулся и, покосившись на реку, указал на скрывшийся во тьме берег:

— По-моему, мы убили их вон там.

Я не уловил в его голосе ни сожаления, ни раскаяния, ни даже гордости победителя. Он подсчитывал итоги страшной резни, как будто вспоминая торговую сделку.

— Ответьте мне, ради бога, почему же мы остановились здесь? — спросил его Максимин. — Неужели это место подходит для лагерной стоянки? Отдыхать рядом с мёртвыми — недостойно. Мы должны немедленно тронуться в путь.

— Почему? Они мертвы, и мы тоже когда-нибудь умрём. От всех нас рано или поздно остаётся лишь груда костей. А кости и есть кости, что здесь, что на кухне или где-нибудь на помойке. Они превращаются в пыль. Подозреваю, что и весь мир — это кость. Одна огромная кость.

Дипломат с трудом сдержался.

— Это наши люди, Эдеко, наш народ. Мы должны отойти подальше и разбить лагерь где-нибудь ещё, из уважения к их останкам. А завтра мы вернёмся сюда, похороним их и освятим могилы, как подобает христианам.

— У Аттилы нет времени ждать вас.

— Их слишком много, сенатор, — добавил Бигилас, переводивший их разговор.

Максимин угрюмо поглядел во тьму.

— Тогда мы, по крайней мере, должны поискать другое место для лагеря. Ведь здесь призраки.

— Призраки?

— Разве вы не чувствуете, что духи витают совсем рядом с нами?

Гунн нахмурился, но слова сенатора подействовали на его суеверную натуру. Мы отошли на полмили от поля битвы и устроились на ночлег около разрушенной и покинутой римской виллы. Гуннов, кажется, удивила наша реакция, но они больше не спорили с Максимином, огорчившись, что их спутников так взволновали эти останки. Сами они относились к убитым иначе: смерть была для них просто результатом войны, а война — сутью жизни.

Варвары обходились не только без палаток, но и без одеял.

Они спали на земле, укутавшись в плащи, и потому им не составляло труда сразу сняться с места. А вот нам, римлянам, пришлось снова поднимать и натягивать на шесты холщовые палатки при свете звёзд, пока ничем не занятые гунны разожгли костёр на развалинах виллы и зажарили на нём мясо. Языки пламени словно выхватывали из окружающего мрака странные тени.

— Поужинайте с нами, римляне, — позвал нас римский перебежчик Онегез. — И выпейте заодно. Не думайте о погибших. Лучше вспомните, что все мы едем с миссией к Аттиле и что будущее сулит нам мир и удачу!

Мы сидели в триклинии оставшейся без крыши виллы, а её бывшие хозяева, вероятно, лежали в земле где-то поблизости. Если стены отражали отсветы огня и впитывали его жар, то от самого триклиния веяло печалью. Яркие настенные фрески облезли и заплесневели, а контуры нарисованных на них купидонов и павлинов с яркими перьями едва проступали из-под слоя грязи. Мозаичный пол с изображением пира Вакха потемнел от мусора. Сквозь плиты во внутреннем дворе проросли сорняки, а бассейн был полон отбросов. Внешние стены скрывались в тени растений, и у меня родилось странное чувство, будто здание медленно погружается в землю, словно те, погребённые, кости. Гунны притащили сломанную мебель и швырнули её в огонь. Они подложили в костёр детрит, чтобы дерево побыстрее сгорело и последнее свидетельство жизни владельцев виллы превратилось в пепел. Я с грустью заметил, что Эдеко бросил в костёр новое «топливо» — истрёпанные, полуистлевшие книги. Иногда он смотрел на их обложки, но чаще держал вверх ногами или поперёк. Было ясно, что гуннский полководец не умеет читать.

— Не сжигайте их! — воскликнул я.

— Успокойтесь. Тут их некому читать.

— Это живая история. Сведения, собранные за тысячу лет. Всё, что мы сумели узнать.

— Ну и чему хорошему они вас научили?!

И очередная книга полетела в огонь.

Мы встревожились.

— Господи, даже мне нужно выпить, — пробормотал Максимин, обычно не употреблявший крепких напитков. — Я никогда не видел подобного святотатства.

Он залпом осушил чашу с неразбавленным вином. Бигилас, конечно, успел его опередить. Гунны пили кумыс и крепкое германское пиво — камон.

— Их лишь дважды можно было увидеть всех вместе, — вспомнил Эдеко. — Толпа отбивалась подобно загнанным в угол медведям, а потом побежала, как отара овец. Да они и были овцами: чуть не умерли от страха, когда мы только появились. Жалкие трусы, они сами виноваты. Лучше бы сдались.

— А вы бы лучше жили в своей стране и ни на кого не нападали. Тогда бы они все уцелели, — проворчал сенатор.

— У Людей утренней зари нет своей страны. Мы идём вслед за солнцем, куда нам хочется, остаёмся, где нам нравится, и берём то, что нам нужно. Ваши мертвецы слишком долго грабили землю, изрезав её вдоль и поперёк. Вот боги их и наказали. Дело вовсе не в нас, а в римлянах. Они правят миром уже целые века. Долго, очень долго, пора бы и перестать. Людям незачем строить дворцы и копаться в недрах земли. Пусть теперь в них и остаются. Навсегда.

— Надеюсь, что вы столь же философски относитесь к собственной смерти.

Бигилас запнулся на слове «философски», не смог его перевести и взглянул на Максимина, пытаясь найти замену.

— Вдумчиво, — предложил сенатор.

Эдеко засмеялся.

— Кому интересно, что я подумаю! Ведь я уже буду мёртв!

— Но вы разрушили всё, что смогли захватить, — постарался вразумить его Максимин. — Сожгли города и селения, в которых могли бы жить, и убили людей, способных стать вашими рабами. Да, вы их победили и завоевали их земли, но не научились ими управлять. Будь у вас больше милосердия и здравого смысла, вы бы могли жить в праздности.

— Вроде вас, римлян.

— Да, вроде нас, римлян.

— Если бы мы жили вроде вас, то какое-то время правили бы миром, но потом обленились бы и разжирели, как все в вашей империи. А после явился бы кто-то ещё и сделал бы с нами то, что мы сделали с вашим народом. Нет, лучше по-прежнему объезжать лошадей, мчаться на них во весь опор и сохранять силы. Да и кому какое дело до того, что исчез целый город? На свете много других городов.

— Но что вы будете делать после всех ваших набегов, когда не останется ничего, кроме выжженной земли?

Гунн покачал головой и повторил:

— На свете много других городов, и я всё равно не доживу до последнего набега. Умру и мои кости истлеют. Точь-в-точь как те, на берегу.

Мы как будто оцепенели от выпитого, а гунны, напротив, приободрились. Разговор зашёл на другие темы. Разумеется, не только гунны, но и римляне разграбили немало городов. Мы знали, что Рим привык действовать решительно и беспощадно — этим и объяснялось наше многовековое господство. Он по-прежнему угрожал гуннам и был преградой у них на пути: в противном случае наше посольство не имело бы смысла. Так что Эдеко сказал правду и не стоило больше размышлять о судьбе Наиса или оплакивать его жителей. Захмелевшие гунны начали хвастаться мощным военным лагерем и бесстрашием своего короля. Они утверждали, что ему чужды жадность и вероломство. Аттила жил просто, поэтому его приближённые смогли разбогатеть. Он храбро сражался, и поэтому его женщины могли наслаждаться миром и спокойствием. Его суд был суров, поэтому воины понимали, что такое согласие. Он свободно общался с вождями племён и простолюдинами, принимал в ряды своей армии беглых рабов и сам вёл гуннов в бой.

— Так выпьем же за обоих королей, — предложил Эдеко, нетвёрдо выговаривая слова. — За нашего, на коне, и за вашего, за стенами.

Все подняли чаши.

— За наших правителей! — воскликнул Максимин.

Один лишь Бигилас, успевший по обыкновению немало выпить, не присоединился к нам. Сегодня вечером он вёл себя как-то непривычно тихо и почти всё время угрюмо молчал.

— Ты не хочешь пить за наших королей, переводчик? — возмутился гуннский вождь. Пламя высветило шрамы на его лице, и оно стало напоминать ритуальную маску.

— Я выпью только за Аттилу, — с внезапной злобой откликнулся Бигилас, — хотя гунны и убили всю мою семью. Или только за Феодосия. Но я считаю богохульством поднимать чашу за них обоих, как сейчас сделали мои друзья. Ведь всем известно, что император Рима — бог, а Аттила — лишь человек.

Все сразу смолкли. Эдеко недоверчиво поглядел на Бигиласа.

— Не надо делать вид, будто палатка и дворец — одно и то же, — упрямо продолжал Бигилас. — Да и Рим не похож на Хунугури.

— Ты оскорбляешь нашего короля? Самого могущественного человека в мире?

— Я никого не оскорбляю. Я просто говорю правду. И могу повторить, что императору Рима нет равных. Ваш король смертен, а наш — божествен. Это здравый смысл.

— Я покажу тебе, что такое равенство! — воскликнул рассерженный Скилла и отшвырнул чашу в угол. Он поднялся и обнажил меч. — Равенство могилы! Ты его сейчас узнаешь.

Остальные гунны тоже вскочили и были готовы пустить в ход оружие. Мы, римляне, ничем не вооружённые, кроме кинжалов, которые использовали для еды, неуклюже переминались с ноги на ногу. Варвары могли уничтожить нас в любую минуту, как уничтожили всех жителей Наиса. Бигилас споткнулся и отпрянул. Он наконец понял, что поставил под удар всех нас и что его пьяные выпады могут нам слишком дорого обойтись.

— Вы глупец, — прошипел Максимин.

— Я лишь сказал правду, — огрызнулся Бигилас.

— Правду, из-за которой нас зарежут или распнут на кресте.

— Когда говорит Аттила, земля дрожит от страха, — злобно пробурчал Эдеко. — Возможно, вам тоже пора вздрогнуть, римляне, и пополнить ряды ваших собратьев там, на берегу.

Никто больше не решался спорить. Мне стало ясно, что наши жалобы и упрёки гуннам, устроившим резню на берегу, вывели варваров из равновесия. Разве они были в этом виноваты?

Напряжение стало просто невыносимым.

Бигилас в страхе глядел по сторонам, не зная, просить ли ему прощения или бежать. Он бессмысленно открывал рот и снова закрывал его.

Рустиций решил прийти на помощь собрату-переводчику, хотя, как я знал, он едва выносил претенциозность последнего.

— Настоящие римляне никогда не дрожат от страха, по крайней мере не больше любого настоящего гунна, — попытался защитить он всех нас. — Вам легко быть храбрым, Эдеко. Вино разгорячило вас, и вы взялись за меч, в то время как Бигилас безоружен, как и все мы.

— Тогда вооружитесь хоть чем-нибудь, — злобно усмехнулся гунн.

— Я вооружусь при первой возможности и не дам вам нового повода для убийства мирных жителей, вроде ваших жертв на берегу. — Рустиций был твёрд и упрям.

Меня поразило его мужество: я даже не подозревал, что он способен бросить вызов гуннскому военачальнику.

— Не испытывай меня, мальчик.

— Я не мальчик, а настоящие мужчины обходятся без угроз и не выдают убийство за сражение.

— Ради бога, — простонал Максимин, опасаясь, что миссия закончится, так толком и не начавшись.

Костяшки пальцев Эдеко побелели, когда он сжал рукоятку меча. Нужно было что-то делать.

— Вы неправильно поняли наших спутников, — проговорил я, не узнав собственного голоса. Он зазвучал как-то странно: со скрипом и излишним пафосом. Я был самым младшим в нашей группе, да и выглядел безобиднее прочих, так что, пожалуй, мог бы смягчить конфликт. Залпом осушив чашу, я произнёс уже обычным тоном: — Вам известно, что, выпив больше, чем следует, наш переводчик Бигилас бывает неосторожен и не отвечает за свои слова. Он собирался воздать почести Аттиле, поскольку ваш король, будучи смертным, прославился не меньше нашего императора с его божественной властью. Он вовсе не желал его оскорбить, Эдеко, а, напротив, хотел превознести Аттилу.

— Ерунда. Я не верю молодому римлянину. Он просто пытается спасти свою жизнь, — хмыкнул Скилла.

— Я пытаюсь спасти это посольство.

Нависло долгое молчание, пока гунны взвешивали все «за» и «против», размышляя, могут ли они принять моё сомнительное извинение. Если они убьют нас, то и Аттила, и Хризафий пожелают узнать почему.

— Так ли это? — обратился к Бигиласу Эдеко.

Переводчик смутился и занервничал. Он смотрел то на меня, то на гунна.

— Отвечайте ему, вы, идиот, — пробормотал Максимин.

— Да, — наконец выдавил из себя Бигилас. — Простите меня, пожалуйста. Я не хотел никого обидеть. Весь мир знает о величии Аттилы.

— И никто из римлян не стал бы это отрицать, — добавил Максимин. — Ваш господин — самый могущественный монарх в Европе, Эдеко. Ладно, ладно, Скилла, Онегез, успокойтесь. Положите ваши мечи в ножны и садитесь. Прошу извинить нас за это недоразумение. Мы везём вам много даров — жемчуга из Индии и шелка из Китая. Я хотел дождаться, пока мы доберёмся до Хунугури, но, возможно, принесу их сейчас. Как знак наших добрых намерений.

— Сначала выпей за Аттилу, — приказал Бигиласу Эдеко.

Бигилас кивнул и, торопливо подняв чашу, допил её содержимое до последней капли. Затем опустил её и вытер рот.

— За Аттилу, — прохрипел он.

— И ты, — обратился Эдеко к Рустицию. Он положил свой меч в ножны и стоял с пустыми руками, готовый к отпору. — Думаешь, я тебя испугался? Да я в любую минуту могу с тобой расправиться.

Рустиций плотно сжал губы и негромко проговорил:

— По-моему, мы должны вести себя друг с другом, как люди, а не как дикие звери.

Это было отнюдь не то униженное извинение, которого добивался от него гунн. С тех пор Эдеко стал держаться с Рустицием подчёркнуто холодно, а вот с глуповатым Бигиласом вёл себя совсем иначе. Проявив мужество, Рустиций нажил себе врага. Однако гунн всё же подсказал ему выход:

— Тогда выпей за моего короля.

Рустиций пожал плечами — почему бы и нет?

Все остальные вновь подняли чаши:

— За Аттилу!

После этих слов мы вновь уселись у костра, а рабы по приказу Максимина принесли дары. Сенатор старался делать вид, будто ничего не произошло, однако всех нас утомил этот напряжённый вечер. Вскоре мы поднялись и покинули гуннов.

— Возможно, твоя находчивость спасла нам жизнь, Алабанда, — шепнул мне Максимин, когда мы двинулись в темноте к нашим палаткам. — Этот дурак Бигилас мог бы нас всех погубить. Когда-нибудь ты с твоим умом тоже сможешь стать послом.

Я по-прежнему дрожал, полагая, что впервые увидел истинную сущность наших спутников-варваров. Стоило их обидеть — и они превращались в ядовитых змей.

— Мне кажется, я буду счастлив, если просто сумею сохранить голову на плечах. Не думал, что он осмелится возразить Эдеко. Вот Рустиций — другое дело.

— Да, он упрямый храбрец, но оскорблять гуннов рискованно. А у тебя хватило ума выслушать их и уж потом вступить в разговор. Я чувствую, что ты многое понял. Не забывай, что варвары совсем не похожи на нас и что все они отличаются друг от друга. Франки и бургунды прежде тоже бывали заносчивы, но теперь они наши союзники в Западной империи. А грозные кельты стали мирными гражданами Галлии. Гунны оказались смелыми наёмниками и в то же время — непримиримыми врагами. Весь секрет в том, чтобы не раздражать потенциальных противников, а приобретать потенциальных друзей. Империя способна победить, лишь натравливая одних варваров на других. Тебе понятно, о чём я говорю, мой писец?

Да, мне было понятно, что мы пытались усмирить шакалов.

Глава 8 ГОСТЕПРИИМСТВО ГУННОВ


Следующим утром, когда мы спускались к равнине Маргус, Скилла подъехал ко мне на своём коне. Он был задумчив и явно не собирался бросать мне вызов. После бурного вечера, ссоры и выпитого вина мы оба плохо соображали и говорили вполголоса.

Гуннский воин просто спросил меня:

— Скажи мне, римлянин, в какого бога ты веришь?

Я помотал головой, чтобы она хоть немного прояснилась, и подумал, что сейчас ещё слишком рано для теологического спора.

— Конечно в Христа. Ты слышал об Иисусе? Он — Бог римского мира.

— Но до него у римлян были другие боги.

— Верно. Некоторые римляне до сих пор остаются рьяными язычниками. У нас всегда спорят о религии. Если ты спросишь трёх константинопольских торговцев, то услышишь восемь разных мнений. Прибавь к этому священников — и доводам не будет конца.

— Значит, Бигилас — язычник?

— Не думаю. Он носит крест.

— Да, я видел у него этот кусок дерева, на котором убили вашего бога. — Аттила узнал о его значении от римлян. — Но ведь Христос запрещает поклоняться другим богам, не так ли?

Я понял, куда он клонит.

— Да.

— Однако Бигилас называет своего императора богом, разве не так?

— Да... Это сложный вопрос. И запутанный.

— Совсем не сложный. Он утверждает, что сначала верил в одно, а потом — в другое.

— Нет...

Как бы ему объяснить?

— Многие христиане считают нашего императора божественным. Это вековая традиция — верить, что боги способны править на земле. Но не в том смысле, в каком божествен Иисус. А император... Ну, он просто больше чем обычный человек. Он воплощает божественную основу жизни. Вот что имел в виду Бигилас. Он вовсе не хотел оскорбить Аттилу.

— Аттиле не нужно утверждать, что он бог. Люди и без того боятся и почитают его.

— В таком случае ему повезло.

— Римские императоры, должно быть, маленькие божки, если они опасаются обычного человека вроде Аттилы.

— Римские императоры не просто солдаты, Скилла. Они — символы нашей цивилизации. Закон и порядок, процветание, мораль, браки, служба, святыни, связь времён — они, и только они, олицетворяют всё это. Вот почему они воплощают божественную основу.

— Аттила ничем не отличается от них.

— Но ваша империя ничего не строит, а лишь разрушает. Она не создаёт порядок, а уничтожает его. Это совсем иное.

— В моей империи слово Аттилы — закон на тысячу миль. Он создал порядок, единый для сотен разных племён.

Я вздохнул. Как растолковать характер нашей власти человеку, даже не побывавшему в Константинополе, а спавшему за городом на земле подобно дикому зверю.

— А каким богам поклоняются гунны?

— У нас есть свои, природные, боги, шаманы и прорицатели, и мы умеем отличать добрые знамения от дурных. Но в отличие от римлян мы вовсе не одержимы нашими богами. Гунны низвергли сотни богов, а верившим в них так и не удалось доказать свою правоту. Да и что хорошего в богах?

— Когда-то, ещё при жизни наших прадедов, армии римлян-христиан и римлян-язычников сошлись в бою у реки Фригид[32]. Это было сражение за правую веру. Христиане победили.

— Они не сражались против нас, — ответил Скилла и пустил коня галопом.

Вечером того же дня нам пришлось решать ещё более сложную задачу, чем вчера, когда мы чуть было не разбили лагерь рядом с непогребёнными останками. Максимин отправил весть о пройденной нами части пути, надеясь, что её получит какой-нибудь уцелевший в здешних краях представитель римской власти. Так оно и вышло: вскоре нас встретил Агинфий, командир иллирийских солдат, вновь занявших разграбленную долину. Его гарнизон вряд ли смог бы противостоять очередному вторжению гуннов, однако грубая сила всё же удерживала этот край от анархии. Не без внутренних колебаний мы сообщили Агинфию жестокое требование императора. Командир должен был выдать нам пятерых солдат — дезертиров из армии Аттилы, ныне служивших под его началом, с тем чтобы мы вернули их гуннскому королю. Нетрудно догадаться, что в Хунугури их ждал суровый суд. Все пятеро были готовы к такому исходу. Они выехали без оружия, с привязанными к сёдлам руками и обречённым видом. Агинфий не скрывал своего стыда. Судя по внешности, эти рослые и белокурые солдаты были германцами. Приземистые, смуглые гунны с насмешкой поглядели на них и проскакали галопом вокруг пленников.

— Теперь вам придётся объяснить свой поступок Аттиле! — радостно воскликнул Эдеко.

— Я передаю этих людей в ваше распоряжение, — объявил Агинфий. — Остальные двенадцать, о которых вы писали, куда-то скрылись, и мы не смогли их найти.

— Полагаю, им посчастливилось, — чуть слышно пробормотал Максимин.

— Или им помог природный ум, — вздохнул Агинфий. — Эти солдаты заслуживают лучшей участи, сенатор.

— Нам надо их вернуть в подтверждение подписанного договора.

— Это жестокий договор.

— Условия выдвинули гунны. Когда-нибудь...

— Смотрите, как бы всё не кончилось для них бедой, посол.

— Аттиле нужны люди, а не трупы. Они уцелеют.

Когда наша увеличившаяся группа опять двинулась в путь, к Хунугури, пять пленников обернулись к своему генералу.

— Прощайте, Агинфий. Да хранит вас Бог! Вы с нами хорошо обращались! Позаботьтесь о наших семьях!

Их новые жёны с плачем бросились вслед за ними, но гунны вклинились в ряд отъезжающих дезертиров, приказав им молчать. Через несколько минут дома этих солдат остались позади.

— Почему мы согласились выдать их гуннам? — спросил я Максимина. — Так нельзя было поступать.

— Их выдачи потребовал Аттила.

— Но ведь им пришлось расстаться с семьями!

— Аттила сказал бы, что им не следует обзаводиться семьями.

— Но зачем возвращать солдат деспоту, с которым мы сражались?

Максимин нахмурился.

— Потому что люди ему ещё нужнее золота. Многие германские союзники бегут из его армии. Гунны — отличные воины, но их не так уж много.

— А что случится, когда мы их вернём?

— Я не знаю. Вероятно, их высекут кнутами. Или, быть может, распнут на крестах. Однако, скорее всего, их насильно возвратят в армию и заставят служить Аттиле. Вот тебе урок, Алабанда: порой приходится совершать дурные поступки ради великих и добрых целей. В данном случае ради мира.

Какое-то время я ехал молча.

— Есть и ещё один урок, сенатор.

— Какой же, мой юный друг?

— Я понял, что у Аттилы тоже есть свои слабые стороны, и это в первую очередь нехватка военных сил. Если римские провинции и их союзники-варвары смогут объединиться и привести на поле боя настоящую, великую армию, он уже не запугает нас своей мощью. И мы его победим.

— Юношеские мечты! — рассмеялся Максимин.

Меня обидели его слова. Это была не мечта. Если у Аттилы нашлось время позаботиться о пяти беженцах, то это была реальность.


* * *

Хотя провинция Мёзия, по которой мы сейчас проезжали, уже сотни лет являлась римской территорией, в ней не осталось даже следов цивилизации, что было неудивительно, поскольку гунны и готы вот уже целых семьдесят пять лет уничтожали этот край огнём и мечом. Каждый набег всё сильнее калечил его экономику, захватчики похищали собранные налоги, а восстановить хоть что-либо на нищенские средства было невозможно. В результате мельницы давно перестали действовать, а их водяные колёса сгнили, мосты обрушились, и нашему посольству пришлось искать окольные пути — вброд, по верховьям реки. На полянах выросли дубы и крохотные сосны. Амбары были разграблены, а сломанные повозки валялись среди высокой травы. В горах давным-давно не видели медведей, и теперь там поселились дикие свиньи. В Хорреуме мы проехали мимо растрескавшегося акведука, бессмысленно льющего воду в новый канал.

Тем не менее самое жалкое впечатление производили города. Они совсем опустели, если не считать нескольких священников, одичавших беженцев и увязавшихся за ними собак. Стены зданий потрескались от морозов и дождей, штукатурка крошилась, как старая бумага, а с крыш каскадом падала черепица, оставляя груды красной пыли. В них ещё оставались замученные невзгодами, обнищавшие, но всё же упрямые горожане.

Пастухи осторожно, оглядываясь по сторонам, поднимались на высокие склоны над дорогой, зная, что им хватит времени скрыться в случае опасности. Уцелевшие крестьянские угодья притаились в тихих долинах в стороне от дорог, где их не могли заметить марширующие армии. Кучки вооружённых бандитов рылись в отбросах, как голодные звери. Несколько старых римских вилл превратились в небольшие крепости с новыми стенами и бойницами: их решительные владельцы стремились всеми силами сохранить унаследованные земли. Там, где прежде важно разгуливали павлины, теперь резвились цыплята.

Дорога стала круто подниматься вверх, сосны уступили место дубовым рощам, букам, вязам и ольхе. Горы остались позади, местность стала более пологой, земля — сырой и вязкой. Я заметил, что дороги на дунайских равнинах петляли, огибая болота, так что утром мы проснулись и увидели, что наш путь лежит прямо на восток, а не на запад!

В конце концов мы добрались до берегов широкого Дуная с его тёмно-зелёными водами. Некогда речные границы сторожили патрульные римские суда, однако теперь тут не было ни единого корабля. Тропы, по которым рабы или волы тащили тяжёлые грузы, заросли травой.

Здесь проходила историческая граница империи: Рим — на юге и варвары — на севере. Река по-прежнему казалась из величественно-спокойной. Над ней пролетали огромные птичьи стаи, порой заслонявшие солнце, а в тихих заводях виднелись очертания плавающих гусей и уток. Гунны решили позабавиться и, нацелив луки, подстрелили нескольких летящих птиц. Я побоялся, что стрелы ненароком угодят в меня, но варвары ни разу не промахнулись.

— Как же мы переберёмся на другой берег? — спросил Максимин Эдеко.

— Нас перевезёт какой-нибудь паромщик. Обычно они ждут здесь поблизости.

И правда, вскоре мы заметили дымок, вьющийся неподалёку от реки, и обнаружили примитивное поселение с истинно вавилонским смешением разных языков и народностей. Кого там только не было! Старые гунны, уцелевшие римляне, беженцы-германцы и даже чёрные эфиопы, выбравшие этот аванпост, — все они жили вместе в деревянных хижинах, в амбарах, рваных палатках и в пещерах на берегу. Голые ребятишки играли рядом с гусями и свиньями. Вокруг них порхали пестрокрылые бабочки, а на солнце подсыхала вяленая рыба. На берегу стояла дюжина деревянных лодок, чья грубая простота поражала в сравнении с гордымиторговыми кораблями и триремами[33] в Золотом Роге. Как могли эти невежественные люди, неспособные построить приличное судно, заставить Новый Рим явиться к ним на поклон с униженной мольбой? Однако мы, смиренные римляне, добрались до этого берега и готовы были отдать малую толику своих даров за проезд на этих убогих лодках.

Когда местные лодочники взялись за вёсла и принялись грести, мы плотно прижались к бортам, словно эти попытки могли помочь нам и не дать лодке опрокинуться. Я вновь обратил внимание на то, что гунны занервничали при виде воды. К счастью, всё обошлось благополучно, наши дары не промокли, а лошади и мулы плыли, привязанные к поводьям. В конце концов мы переправились на дикий северный берег реки и разбили там лагерь, разведя большой костёр из сухостоя.

Рустиций присоединился ко мне, когда мы сидели на берегу и ужинали утками и кореньями, позаимствованными в селении. Щепотка аниса напомнила своим запахом о родном доме.

— Ты не жалеешь, что согласился поехать?

Я знал, что, пригласив меня, он чувствовал свою ответственность, а я, в свою очередь, относился к нему как к старшему брату.

— Конечно нет, — без особого труда солгал я. — Ведь ты предоставил мне небывалую возможность, друг мой.

— Или заставил рискнуть.

Вид у него был мрачный.

— Эти гунны угрюмы и не любят шутить, не так ли? А Эдеко просто тупой бык. Надеюсь, что когда мы доберёмся до Аттилы, у нас не будет проблем.

— Им самим не нужны проблемы, а не то они могли бы осложнить нам жизнь ещё сто миль назад, — заверил я его с большей убеждённостью, чем ощущал на самом деле. — Не забывай, что мы находимся под покровительством Рима.

— Мне кажется, что он за океаном. Особенно сейчас, когда мы перебрались через реку.

Рустиций покачал головой.

— Не волнуйся, Ионас. Это лишь мои предчувствия. Ты молод и умеешь нравиться людям. Тебя ждут великие дела. А насчёт себя я что-то сомневаюсь.

— Ты смело вёл себя с Эдеко на той разрушенной вилле.

— Скорее глупо. Он полагал, что я перед ним извинюсь. Вряд ли он станет впредь иметь со мной дело.

Гонцы нашли нашу стоянку и сообщили, что Аттила уже давно вернулся в свой лагерь. Мы продолжили путь и вскоре увидели серо-зелёные воды реки Тисы, притока Дуная, текущего на север, в Хунугури. На её берегу также стояли деревянные хижины, и мы вновь не обнаружили ни судов, ни больших барж, пригодных для того, чтобы переправиться на другой берег. Нам пришлось двигаться параллельно течению по большой открытой равнине, подобной которой я прежде никогда не видел. Если раньше горы окаймляли небо, то теперь мы словно оказались в огромной чаше с краями, чуть изогнутыми в направлении горизонта. Трава превратилась в настоящий зелёный океан, а по его «поверхности» бродили стада диких зверей. Высоко над нами парили ястребы, а бабочки кружились между ног наших лошадей.

Иногда вдали можно было заметить завесы дыма, и Онегез объяснил, что варвары поджигают траву, для того чтобы местность хорошо просматривалась в обе стороны. В степи паслись громадные конские табуны, хватало и прочего скота, мирно жевавшего траву и казавшегося бесхозным. Однако воины могли легко определить на глаз, какому племени принадлежит то или иное стадо: вот это — гепидам, другое — готам, а третье — скирам. Нам больше не встречались здания в римском стиле с черепичными крышами и отштукатуренными стенами: они давно уступили место селениям с глинобитными хижинами, скреплёнными прутьями, или деревянным избам. Из труб струился дымок, пропитанный новыми и незнакомыми запахами.

Максимин сверился с картами и перечитал сообщения путешественников. Он сказал, что мы добрались до огромного степного бассейна между двумя горными массивами — Альпами на западе и Карпатами на востоке. «Хунугури — их обетованная земля, — поделился он с нами своими размышлениями. — Вы, наверное, думаете, что гунны хотят отвоевать себе иные, плодородные, края, обосноваться там и успокоиться. Боюсь, что и это их не остановит, поскольку в этом случае их станет больше и они опять разобьются на племена. Здесь им не хватает травы, вот они и совершают набеги».

Наша дипломатическая партия целыми днями была предоставлена самой себе, и никто не мешал нам осматривать окрестные селения, не заходя в дома. Однако на пятые сутки после переправы через Дунай капризы погоды дали нам возможность изведать вкус гуннского гостеприимства и лучше узнать этих варваров.

День был сырой и влажный, а небо на западе затянули тяжёлые желтоватые облака. Когда мы разбили лагерь на берегу большого озера, тёмная туча закрыла солнце и проплывавшие рядом с нею облака сделались какими-то зловещими — с широкими и плоскими верхушками, словно у наковален. В их чёрных основаниях сверкнули яркие вспышки молний.

Я впервые увидел, как растерялись гунны. Они не боялись людей, но испугались раскатов грома.

— Чёртова погода, — пробормотал Эдеко.

Онегез, к моему удивлению, торопливо перекрестился. Неужели этот предатель римлянин по-прежнему верит в Христа? Ураган с воем пронёсся над озером, вода покрылась серой рябью, а волны с грохотом ударились о берег, оставив на нём клочья пены.

— Давайте вернёмся в палатки, — предложил Максимин.

Эдеко покачал головой и смерил его беглым взглядом.

— Мы останемся с нашими конями.

— С ними ничего не случится.

— Мне не нравятся ваши норки из холста.

На землю уже упали первые крупные капли дождя, и мы расстались с гуннами.

— Раньше я считал, что у них собачий нюх, но, видимо, это не так, — заметил Рустиций.

И правда, не успели мы забраться внутрь, как плотно натянутая ткань палатки громко зашуршала под порывами шквального ветра. Полил дождь, и палатка задрожала от его сильных струй.

— Слава богу, что у нас есть убежище, — проговорил Максимин, посмотрев на холстину, по которой барабанили капли дождя. Ветер не утихал, и ткань по-прежнему шелестела. Шесты, поддерживающие палатки, накренились.

— Здесь на берегу негде укрыться от ветра, — неизвестно почему пояснил Бигилас.

Послышались мощные раскаты грома, и нас едва не оглушило их эхо. В воздухе запахло металлом.

— Ливень скоро пройдёт, — с надеждой произнёс Рустиций.

Но стоило ему закончить фразу, как с неба обрушилась целая стена дождя, наша палатка зашаталась и упала, а оборвавшиеся верёвки и колья разлетелись в разные стороны. Высокие шесты раскололись пополам. Мы попали в ловушку, как и опасался Эдеко. Складки холстины хлестали нас, точно плети, но нам всё же удалось подкрасться к выходу.

— Сюда, сюда, здесь есть отверстие, — позвал нас Максимин, и мы не без труда выбрались наружу, в кромешную тьму с завывающим ветром.

— А где гунны? — еле выдохнул сенатор сквозь этот ураганный вой.

— Они нас бросили! — воскликнул Бигилас. И верно, ни их самих, ни лошадей нигде не было видно.

— Что же нам теперь делать? — встревожился я.

Волны бились о берег озера, как океанский прибой, разбрызгивая пену.

— В двух милях отсюда есть селение, — припомнил Рустиций.

— Скажите рабам, чтобы они охраняли наши палатки и багаж, — прокричал Максимин. — А мы поищем приют в этом селении.

Мы двинулись вдоль берега, крепко держась друг за друга, и наконец заметили россыпь деревянных хижин. Подойдя поближе, мы начали стучать в двери, обращаясь к хозяевам по-гуннски и прося нам помочь. Вскоре перед нами открылась дверь самого большого дома.

Мы, спотыкаясь, вошли внутрь и, как только глаза привыкли к яркому свету, увидели нашу спасительницу. Это была тонкая высохшая гуннская женщина средних лет с печальными, но яркими глазами.

— А, римляне, — сказала она по-гуннски. — Я приметила вас, когда мимо прошёл ваш караван, и подумала: наверное, мы ещё встретимся. А потом поднялся этот ураган. Эдеко обходит меня стороной, но теперь он непременно явится.

— Мы потеряли его из виду, — сообщил Бигилас.

— Или они потеряли вас из виду. Они станут вас искать и спросят меня.

— Неужели эта женщина живёт одна? — шепнул мне на ухо Максимин.

— Он хочет узнать, где ваш муж, — не слишком точно перевёл я его вопрос.

— Мой муж умер. И сейчас я, Аника, являюсь главой селения. Проходите и устраивайтесь у огня, а я зажгу побольше ламп. Садитесь, вот вам мясо, кумыс и камон.


* * *

Я промок, проголодался, и во рту у меня пересохло от жажды, так что я залпом осушил чашу с камоном. Хозяйка пояснила, что эту тёмную и пенистую жидкость варили из ячменя. Конечно, в сравнении со сладким вином камон был кисловат, но питателен и хорошо согревал. Немного погодя хижина предстала передо мной, словно окутанная нежной дымкой, и я решил, что деревянная резьба придаёт обширной комнате особый уют. Прежде жилища варваров казались мне примитивными и безвкусными, но обстановка в доме Аники заставила меня в этом усомниться. В очаге потрескивали поленья, ветер за окнами понемногу утихал, и его порывы сменились шипением соломы на крыше. Пол был покрыт тростником, на стенах висели домотканые покрывала, а нас усадили на грубые деревянные лавки. Как-никак, после стольких дней путешествия и ночёвок в лагере мы смогли укрыться от непогоды в надёжном убежище! Аника приказала рабам принести угощения, и вскоре у стола замелькали мужчины и женщины с блюдами тушёного мяса, хлеба, рыбы и ягод. Я, как и прежде, различал происходящее словно сквозь плывущую дымку. Тьма за окнами рассеялась, и ветер улёгся.

В дверь постучали. На пороге стояли промокшие насквозь Эдеко, Онегез и Скилла. Они направились к нам, стряхивая на ходу крупные капли, но явно были довольны, что их лошади остались целы, а дьяволы и ведьмы исчезли вместе с громом и молниями.

— Ты не хочешь поздороваться со мной, Эдеко? — с вызовом обратилась к нему Аника.

— Ты ведь знаешь, Аника, что животным нужны пастбища.

Было очевидно, что его и хозяйку дома связывали какие-то сложные отношения, но мы не знали, в чём было дело. Эдеко повернулся к нам.

— Я уже говорил, что ваши палатки никуда не годятся. Лучше научитесь ставить юрты.

— Что-то я не видела, как ты сам их ставишь, — упрекнула его Аника.

Он пропустил её слова мимо ушей.

— Если лошади вырвались и разбежались в панике, мы можем пройти много миль, но всё равно их поймаем, — без какой-либо необходимости пояснил он. По всей видимости, его смутил тот факт, что мы разошлись в разные стороны во время ливня. Эдеко сел, не глядя на нас.

Максимин наклонился к нему и полюбопытствовал:

— Откуда у неё такая власть?

Я перевёл вопрос.

— Её уважают в память о покойном муже, — пробормотал Эдеко.

— А кто был её мужем?

— Бледа.

Максимина удивили его слова, да и я впервые услышал это имя.

— Бледа был братом Аттилы, — с важным видом проговорил Эдеко. — Несколько лет они правили вместе, а потом Аттила убил его. Должно быть, она одна из его вдов.

Меня заинтересовали слова Эдеко, и я переспросил:

— Он убил своего брата?

— Так было нужно, — буркнул гунн.

— Но её оставили в живых?

— Она просто родственница и никому не угрожает. Аттила подарил ей это селение. А если бы не подарил, кровная месть продолжалась бы до сих пор. Так что её селение — коносс.

Ещё одно неведомое мне слово.

— А что такое коносс?

— Это плата за кровный долг. Человека, пойманного при краже скота, могут убить или отпустить, если он или его родственники готовы отдать коносс, заплатив владельцу скота. Жизнь можно выкупить, заменив её стоимость разными товарами. Или обменять одну жизнь на другую. Аттила и Бледа больше не могли вместе править, и все знали, что кто-то из них должен был умереть. Аттила убил Бледу и заплатил коносс его жёнам.

Я осмотрелся по сторонам. Хижина показалась мне слишком скромной платой за жизнь мужа, бывшего короля гуннов.

— Могущественный правитель вроде Аттилы сам решает, каким будет коносс — щедрым или скромным, — лукаво заметил Бигилас.

— А беспомощная женщина вроде меня сама решает, какой дар она согласна принять, чтобы сохранить мир, — откликнулась Аника, несомненно слышавшая наш негромкий разговор. Я уловил в её голосе грусть, но она быстро успокоилась и добавила: — Я предлагаю свой кров любым путешественникам здесь, в степи. А наши женщины охотно согреют вас перед сном.

Что это значило?

В ответ до нас донеслись лёгкие шаги и тихий, ласковый смех. Мы обернулись. В комнату проскользнула дюжина хорошеньких молодых женщин, закутанных в покрывала, укрывшие их от вновь зарядившего дождя. Глаза женщин ярко блестели, а под затейливо расшитыми платьями угадывались соблазнительные формы. Я обратил внимание на их башмачки из мягкой оленьей кожи, слегка влажные от мокрой травы. Девушки хихикали, робко поглядывая на нас. Их тонкие запястья украшали изящные золотые кольца, а кружева изгибались на холмиках груди. Я растерялся от нахлынувших чувств. Прошла не одна неделя с тех пор, как я видел молодых женщин, и после долгого воздержания девушки просто очаровали меня.

А вот Максимина это зрелище скорее напугало.

— В какой Гадес[34] мы попали и что это, чёрт возьми, такое? — спросил он переводчика.

— Мы не в Гадесе, сенатор, а в настоящем раю, — радостно отозвался Бигилас. — У гуннов и других кочевников есть обычай предлагать гостям своих женщин.

— Предлагать? Вы хотите сказать, для секса?

— Так поступают язычники.

Отнюдь не расстроенный печальной историей Аники, Эдеко воспользовался представленной возможностью: он схватил пухленькую хихикающую девицу и утащил её из комнаты. Скилла выбрал златокудрую красотку, без сомнения, дочь пленников или рабов, а Онегез указал на рыжеволосую. Я не мог оторвать глаз от жгучей брюнетки со сверкающими кольцами на пальцах, но перенервничал от возбуждения. Разумеется, отец посвятил меня в таинства плотской любви, познакомив с константинопольскими куртизанками, но мой опыт был достаточно ограничен. К тому же я вырос в благочестивом христианском городе со строгими нравами и не представлял себе, каково лежать в постели с девушкой иной веры и культуры.

— Конечно нет, — заявил Максимин и повернулся к Анике.

— Передайте ей нашу благодарность, но мы христиане, а не язычники, и у нас иные обычаи.

— Но, сенатор, — взмолился Бигилас, — это их обычай.

— Мы произведём лучшее впечатление на Аттилу, если будем вести себя со стоическим достоинством, подобно нашим римским предкам. Нам незачем копировать варваров. Ты так не думаешь, Ионас?

Я затаил дыхание.

— Но мы же не хотим их обижать.

— Скажите ей, что в нашем мире у мужчин одна жена, а не несколько. Мы уважаем наших женщин и ни с кем ими не делимся, — продолжал настаивать Максимин. — Эти девушки очень милы, они просто очаровательны, но мне будет куда удобнее спать одному.

— А если речь идёт не о дипломатах... — простонал Рустиций.

— Они только выиграют, последовав их примеру, — жёстко отрезал сенатор.


* * *

Сопровождавшие нас гунны проснулись на рассвете. В отличие от нас все они выглядели довольными, а их женщины хихикали, подавая нам завтрак. Мы вновь тронулись в путь, и нам сказали, что до Аттилы можно доехать за два дня.

Скилла подъехал ко мне и поинтересовался:

— Ты не взял женщину на ночь?

— Максимин запретил нам, — вздохнул я.

— Он не любит женщин?

— Я не знаю.

— Почему он не разрешил тебе спать с женщиной?

— В нашем мире у мужчин одна жена, и они хранят ей верность.

— А ты женат?

— Нет. Женщина, за которой я ухаживал, отвергла меня.

— Она царапается?

— Ну, вроде этого.

— Знаешь, девушки, которых не выбрали, были очень обижены.

У меня разболелась голова от выпитого на ночь камона.

— Ты прав, Скилла, девушки были одна лучше другой. Я просто подчинился приказу.

Он покачал головой.

— Глава вашей миссии глуп. Зачем хранить семя взаперти, что в этом хорошего? Так недолго и ослабеть, а потом начнутся разные беды.

Глава 9 КРЕПОСТЬ ЛЕГИОНЕРОВ


«От нашей империи осталось одно название, — подумал Флавий Аэций, продолжая инспектировать форт Сумилосенна на берегах германской реки Неккар. — И такой же пустышкой становлюсь я сам. Генерал без нормальной, достойной армии».

— В наши дни трудно найти камни, поэтому мы укрепили стены деревянными подпорками, — смущённо объяснил ему трибун, водивший генерала по крепости. — Некоторые из них подгнили, но мы все заменим, как только сюда привезут новые, из Медиолана[35]. Видите ли, местные патриции неохотно отдают древесину...

— Неужели ты не можешь научить своих солдат укладывать камни, Стенис?

— У нас нет извести и денег на её покупку, командир. Мы уже два года в долгах, и торговцы нам больше ничего не поставляют, зная, что мы никогда не расплатимся. Да и солдаты не берутся сейчас за тяжёлую работу, утверждая, что это задача рабов и крестьян. Эти варвары — наши наёмники — воспитаны иначе. Они любят воевать, но вот учиться строить или сверлить — ни в какую...

Аэций не ответил ему. В чём тут дело? Он слышал подобные жалобы, повторявшиеся с некоторыми вариациями, от устья Рейна до этого аванпоста на восточной стороне Чёрного леса[36]. В сущности, он слышал их всю свою жизнь. В армии никогда не хватало солдат. Ей никогда не хватало денег. Никогда не хватало оружия, камней, хлеба, лошадей, катапульт, сапог, плащей, вина, шлюх, официального признания или чего-нибудь ещё, необходимого для охраны бесконечных римских границ. Гарнизоны перестали походить на армейские подразделения, поскольку каждому воину было позволено одеваться и вооружаться на своё усмотрение. В результате солдаты и их командиры часто щеголяли в непрактичном и весьма своеобразном обмундировании.

Аэций дожил до пятидесяти лет, давно командовал войсками и большую часть этого времени ловко подменял нехватку вооружённых сил Рима откровенным блефом, изношенными, рвущимися в клочья традициями «непременной» римской победы и хитрыми союзами с любыми племенами, которых только можно было уговорить, подкупить или вынудить с помощью угроз сражаться вместе с империей. На протяжении всей жизни он постоянно бился в суровых битвах, создавал непрочные альянсы и имел дело с грубыми варварами и эгоистичными императорами. Он разгромил франков, разгромил багаудов, разгромил бургундов, расправился с узурпаторами, а также с политиками в Италии, что шептались и составляли заговоры у него за спиной. Аэция трижды избирали консулом, потому что он руководил армией, а следовательно, и Западной империей, однако его методы вряд ли были понятны императору Валентиниану.

Тем не менее каждая победа давалась ему не легче, а, наоборот, всё труднее. Сынки богачей откупались от армии, бедняки дезертировали, а наёмники-варвары больше хвастались боевыми заслугами, чем воевали. Жёсткая, беспощадная дисциплина, отличавшая некогда римскую армию, расшаталась. И теперь Аэций боялся, что самый опасный враг уже начал злобно коситься в его сторону. Аэций был знаком с Аттилой и знал, что сердитый неотёсанный юнец, с которым он в своё время играл и дрался, превратился в могущественного, агрессивного короля. В 406 году Аэция отправили к гуннам как мальчика-заложника в знак гарантии договора Стилихона[37] с их племенем, а впоследствии, в пору его неудач на арене политического цирка империи, он сам убежал в Хунугури, надеясь отсидеться в безопасности. Когда Аттиле, в свою очередь, понадобилось занять свою неуёмную орду, Аэций воспользовался услугами гуннских воинов для расправы с врагами Рима, щедро заплатив наёмникам. В общем и целом это партнёрство было странным, но выгодным для них обоих.

По этой причине глупец Валентиниан написал ему в последней депеше:


Ваши запросы по поводу дополнительных военных ассигнований, больше похожие на требования, совершенно неразумны. Вы, генерал, как никто другой, знаете, что гунны были нашими союзниками, а вовсе не врагами здесь, на Западе. Благодаря Вашим талантам они сделались орудием борьбы, не представляя для нас угрозы. Так что Ваши нынешние утверждения об опасности гуннов противоречат не только накопленному опыту, но и всей истории Ваших личных побед. Двор И талии крайне стеснён в финансах, и у нас больше нет свободных денег на охрану рубежей империи. Вы должны рассчитывать только на то, что у Вас уже есть...


Валентиниан не понимал, что всё начало меняться сразу после смерти короля Руги[38], когда его трон унаследовали Аттила и Бледа. Гунны осмелели, стали куда заносчивее прежнего, а их требования возросли. Положение изменилось ещё сильнее, когда Аттила убил Бледу и превратил гуннских воинов из мародёров, время от времени промышлявших набегами, в настоящих захватчиков. Будучи вождём степного кочевого племени, Руга не разбирался в хитросплетениях римской политики. Он не знал, как обстояли дела в самой империи, а вот Аттиле были известны её проблемы и уязвимые стороны. Он хорошо сознавал, когда следует покрепче надавить на империю, а когда — на время примириться с ней. Каждая военная кампания и каждый подписанный договор, казалось, лишь усиливали позиции гуннов и ослабляли римлян. Варвары уже «обглодали» Восточную империю, словно полчища саранчи. Скоро ли Аттила обратит свой взгляд на Запад?


* * *

Погода в этот день соответствовала настроению генерала: он выдался пасмурно-серым, а дождь не прекращался с раннего утра. Лёгкой измороси было достаточно для того, чтобы со всей очевидностью показать, в каком упадочном состоянии находилась старая крепость, простоявшая уже не одно столетие. Крыша текла, в стенах зияли пробоины, а гарнизон, вместо того чтобы основательно отремонтировать своё убежище, наскоро заделывал течи деревянными балками или кусками плетней. Чёткий силуэт форта как будто расплылся на фоне пристроенных к нему хижин и расходящихся кругами тропинок.

— Несмотря ни на что, команда двенадцатой крепости готова отразить любую атаку, — продолжил трибун.

Это был бессмысленный лепет.

— У вас не форт, а осиное гнездо.

— Генерал!

— Да, гнездо из прутьев и бумаги. Ваша ограда до того прогнила, что вот-вот свалится. Аттила разрушит её одним ударом кулака.

— Аттила! Но король гуннов от нас за тысячу миль. Зачем нам бояться Аттилы? Он нас вряд ли побеспокоит.

— А вот я боюсь Аттилу. И часто вижу его во сне. Меня беспокоит, как бы Аттила не занял Афины или Лютецию, Толозу[39] или Рим. Такая уж у меня работа и такая судьба — беспокоиться.

Трибун растерянно посмотрел на Аэция.

— Но вы же его друг. Разве не так?

Аэций бросил на него мрачный взгляд сквозь пелену дождя.

— Я его друг в той же мере, в какой я являюсь другом императора, другом его матери, другом Теодориха с его двором в Толозе и другом короля Сангибана в Аурелии[40]. Я единственный, кто их объединяет. Но я никому из них не доверяю, солдат. И тебе тоже.

Командира поразила такая грубая откровенность, но он решил не возражать генералу.

— Просто Аттила ещё никогда не появлялся в наших краях.

— Это пока.

Теперь Аэций чувствовал каждое мгновение прожитой жизни. Он устал от бесконечных поездок верхом, от стремления везде успеть в последний момент, от желания предотвратить опасность и от отсутствия уютного дома. Десятилетиями ему нравилось так жить. Но сейчас?

— Солдаты должны быть готовы к худшему, верно?

— Как вы и сказали, генерал.

— Настоящие римские солдаты не ждут денег или разрешения на починку крепостных стен — они делают это немедленно. Если у них нет извести, они её покупают. А когда не могут купить, они её берут. И если те, у кого они её берут, жалуются, солдаты говорят, что армия, в конце концов, и есть Рим. Разве эти жалующиеся торговцы хотят, чтобы их завоевали варварские полководцы и ничтожные принцы?

— Именно это я и пытался им сказать.

Аэций застыл, словно сосредоточившись, и ударил себя кулаком в грудь.

— Что там, в вашем осином гнезде, трибун?

— Там, внутри? — Стенис опять смутился. — Конечно, гарнизон. Кто-то болен, кто-то ушёл, но если у нас ещё есть время...

— То, что находится внутри, и создаёт репутацию. Никто не осмелится разворошить осиное гнездо, потому что за его бумажными стенами таится ядовитое жало. Даже маленький ребёнок способен проткнуть палкой осиный форт, но даже самый смелый воин задумается, стоит ли ему это делать. Почему? Да потому, что внутри его ждут жестокие стражи границы. Поучитесь у этих насекомых, и урок пойдёт вам впрок. Наточите оружие и приготовьтесь к бою с гуннами!

— С Аттилой? Вы что-то слышали?

И действительно, что? Слухи, предупреждения и наблюдения, которыми его странный шпион-карлик делился с ним, присылая генералу клочки бумаги из лагеря Аттилы. Неужели эти сведения хоть что-то значили? Стал ли Аттила с удвоенным интересом изучать и прощупывать Запад? Правда ли, что рассерженный франк по имени Клода бежал к Аттиле и попросил поддержать его притязания на трон?

— Преврати своих людей в ос, солдат, пока ещё не слишком поздно.

Глава 10 КОРОЛЬ ГУННОВ


— Римляне едут!

Слова вспыхнули в тёмной комнате, точно пламя.

— Армия? — спросила Илана.

— Нет, просто посольство, — сообщил ей повар.

Сердце пленницы, казалось, ушло в пятки от волнения. Она приложила руку к груди: нет, оно по-прежнему было на месте, но билось, как встревоженная птица. Наконец хоть какая-то, пусть слабая, связь с домом и родными краями. После разграбления Аксиополя и гибели отца Илана чувствовала, что её окутал туман гигантской и шумной преисподней, а иначе говоря, степной гуннской столицы с её непослушными детьми, лающими собаками, покорными женщинами, дымом, грязью и травой. Она только-только начала понимать резкий, гортанный язык варваров и привыкать к их грубым обычаям и кислой пище. Потрясение от резни в городе ещё не улеглось в её душе, оно напоминало о себе каждую минуту, словно боль в разбитом сердце. От страха за своё будущее она перестала спать и не скрывала гнетущей тоски. Скучная, однообразная работа никак не могла её отвлечь.

Илана знала, что её положение было лучше, чем у многих пленниц. Девушка стала служанкой-вышивальщицей у Суекки, одной из жён полководца и вождя племени Эдеко, захватившего её город. Это защитило её от рабства, насилия и побоев, которые приходилось выносить некоторым узницам. Привёзший её сюда гунн Скилла почтительно обходился с Иланой в пути и ясно дал понять, что намерен вскоре жениться на ней. Она сознавала, что он спас ей жизнь во время резни в Аксиополе, более того, он приносил ей разные подарки — безделушки, одежду и еду. Щедрость молодого гуннского воина обеспечила пленнице некий статус, но и усилила её смятение. Она не желала выходить замуж за гунна! Однако без его покровительства девушка была бы лишь подобием трофея, пригодного для обмена. Сперва Илана отвергала его неуклюжие попытки ухаживать за ней, а после чувствовала себя виноватой, словно она ударила надоевшую собаку. Он обижался на неё, недоумевал, но сохранял настойчивость. Скилла предупредил других мужчин, чтобы они держались от неё подальше, и она смогла с облегчением вздохнуть. Однако Илана вздохнула с ещё большим облегчением, когда он вместе с Эдеко отправился в Константинополь.

А теперь они вернулись и привезли с собой римлян, настоящих римлян. Не предателей вроде Констанция, служившего секретарём Аттилы, или стратега Энегия, считавшего себя цивилизованным, поскольку он сумел нанять инженера, выстроившего ему каменную баню, или военачальника Онегеза, также посланного на юг с Эдеко[41]. Нет, это были римляне — послы самого восточного императора, и они словно олицетворяли цивилизацию, веру и порядок.

— Ну пожалуйста, Суекка, можно нам пойти посмотреть? — взмолилась Гуэрнна, германская пленница с длинными белокурыми косами и неугомонным нравом. Любая работа, пусть даже самая лёгкая, претила её ленивой натуре.

— Я хочу взглянуть на их одежды и лошадей.

— Да что вы все такого сделали, чтобы заслужить право бить баклуши и болтать без умолку? — огрызнулась Суекка. Она частенько ворчала, но при этом отнюдь не была слишком строгой хозяйкой. — Вам хватит недоделанной вышивки до конца года. Я уж не говорю, что вы не рубите дрова и не приносите воду.

— В таком случае шитьё может и подождать! — рассудительно заметила Гуэрнна. — Вы только поглядите на Илану: она так печальна и тиха, когда делает стежки. Наверняка небольшое развлечение способно её пробудить! Вы тоже пойдите и посмотрите вместе с нами, Суекка. Может быть, Эдеко привёз подарки!

— Ничего особенного в ваших римлянах нет. Не больше чем в отаре овец, — ответила Суекка. Но всё же смягчилась. — Ладно, ступайте, поглядите на них, если вам так хочется. А я полюбуюсь на моего неотёсанного муженька, если вспомню, как он выглядит. Но не забывайте, что вы из дома Эдеко, и не пищите, точно несмышлёные цыплята. Не роняйте достоинства, присущего этому месту!

Служанки выбежали из дома, Илана была среди них. Как только она покинула деревянные владения Эдеко, туман в её сознании рассеялся. Вместе со служанками встречать римское посольство собралась целая толпа гуннов. Всем хотелось увидеть римлян, особенно после того, как у великого Аттилы уже перебывали с визитами короли, принцы, генералы и прорицатели. Когда-нибудь, безмолвно молилась Илана, здесь появится много римлян и её плену настанет конец.

Она почти сразу узнала Эдеко: он ехал во главе процессии с высоко поднятыми знамёнами из конского волоса. Гунн улыбнулся, увидев свою жену, и эта чуть заметная улыбка подчеркнула трещины на его исполосованном шрамами лице. Следовавший за ним Онегез казался не таким смуглым, однако он так легко держался в седле и ехал с таким удовольствием, что казался большим гунном, чем сами гунны. Последним проскакал прямой и гордый Скилла. Можно было подумать, что, просто посетив империю, он приобрёл новый статус. Когда Скилла устремил на Илану ликующий взгляд, она уловила в нём жажду обладания и смущённо покраснела. В отличие от многих гуннов Скилла не был уродлив, и она не сомневалась в искренности его чувств. Но молодой гунн никак не мог понять, что для неё он остался варваром, виновным в разрушении её родного города, гибели жениха, Тасио, и крахе всех надежд и мечтаний. «Всё это в прошлом, — уговаривал её Скилла. — Теперь ты станешь моей и узнаешь, что такое истинное счастье».

Процессию замыкали римляне. Когда Илана увидела их, у неё немного поднялось настроение. Мужчина, ехавший первым, был облачен в церемониальную старинную тогу. Она догадалась, что это и есть главный посол, возможно министр или сенатор. Остальные римляне, похоже, не занимали важных должностей, но она с жадным интересом рассматривала их и вспоминала о доме. Двое были в придворных одеяниях помощников или переводчиков. А третий, невысокий мужчина, чувствовал себя в толпе гуннов не слишком уверенно и как будто опасался, что его узнают. Она решила, что у первого из переводчиков, прямо сидящего в седле, приятное и дружелюбное лицо. Он глядел не на гуннов, а куда-то вдаль, словно не желая никого обижать. Второй переводчик был красив, совсем молод — примерно её ровесник — и одет чуть лучше своего спутника. Он с невинным любопытством уставился на собравшуюся толпу. Как такому юноше могло достаться место в имперском посольстве?

Рабы римлян, охранявшие караван, расположились на берегу Тисы, где им отвели участок для лагерной стоянки, намеренно отделив его от владений Аттилы крутым склоном холма. Эдеко провёл делегацию дипломатов вперёд, к бескрайнему морю юрт, хижин, изб и деревянных дворцов, раскинувшемуся на две мили вдоль восточного берега Тисы. Там жили по меньшей мере десять тысяч воинов — стражей Аттилы, то есть здесь размещался оплот его армии. Гроздья небольших селений союзных племён расположились вокруг этого примитивного города, точно луны, окружавшие планету. Толпа любопытных двинулась вместе с дипломатами, медленно шествуя мимо зданий. Идущие речитативом выкрикивали приветствия гуннским вождям и добродушно улыбались римлянам. Дети бежали, собаки лаяли, а взнузданные кони ржали, завидев посольских лошадей, которые, в свою очередь, дёргали шеями и мотали головами, словно здороваясь с гуннами.

Когда римляне и их свита приблизились к окружённым частоколом владениям Аттилы, Илана увидела, как навстречу им вышла процессия жён короля и их служанок в облаках лёгких разноцветных одежд. Она уже не раз наблюдала за этой церемонией. Самые высокие и красивые женщины выстроились в два ряда и распростёрли руки, а между ними вклинились ещё семь девушек и развернули на шесте широкое и длинное белое полотнище. У всех них были цветы, они преподнесли их членам посольской миссии и спели скифскую песню. Затем девушки вручили Эдеко и его спутникам ритуальные чаши с пищей. Гуннские военачальники ели, сидя верхом. Эти чаши означали признание власти Аттилы, подобно тому как в мире Иланы Святое Причастие означало признание духовной власти Христа.

Римлянам ничего не вручили.

Они терпеливо ждали.

Пленная римлянка обратила внимание на красивого молодого человека, который с интересом разглядывал знамёна из конского волоса, выставленные перед каждой юртой или домом. Все эти знамёна были сделаны из волос любимых жеребцов. Чем богаче хозяин лошадей, тем плотнее и крепче его знамя. Кроме того, у каждого входа на шестах торчали черепа умерших коней, защищавших семьи от злых духов, их крупные зубы оскалились в улыбке, а глазницы были пусты. Рядом с каждым жилищем можно было также увидеть облепленные мухами хранилища для высушенного мяса, а по обе стороны ворот, ведущих во дворец Аттилы, важно восседали чучела злобных барсуков: таков был королевский тотем.

Проследив за римлянами, Плана вспомнила, как впервые появилась в лагере гуннов. Тогда её поразила сильнейшая вонь, от которой некуда было укрыться: запах немытых тел, конского пота, навоза, скошенной травы, странных приправ и кипящей на огне пищи, окутанной желтоватым дымом. Гунны считали, что их души можно определить по запаху, и при встречах вместо поцелуев или рукопожатий часто обнюхивали друг друга, точно добродушные псы. Ей понадобился месяц, чтобы привыкнуть к этим «ароматам».

Наконец молодой римлянин выделил Плану из толпы и на какое-то мгновение задержал на ней взгляд. Раньше ей нравилось производить на мужчин такое впечатление. Кажется, его изумила её красота, и она подумала, что до сих пор выглядит как римлянка, а не как девушка из племени варваров. Затем он перевёл взгляд на других стоявших женщин, но ещё раз или два, словно невзначай, обернулся к ней. По-видимому, ему хотелось убедиться, что она ещё здесь.

Впервые после плена в душе Планы зажглась искра надежды.


* * *

И вот я, Ионас Алабанда, прибыл во дворец Аттилы. По римским меркам, он был скромен, но всё же величественнее, чем я ожидал. Я не знал, где смогу найти короля гуннов — в палатке, хижине или золотом дворце, но его основная или по крайней мере временная обитель оказалась чем-то средним между ними — деревянным зданием, украшенным мастерски выполненной резьбой. Мне стало ясно, что нынешние гунны находились на полпути от прежнего, кочевого образа жизни, к оседлому, а их город наглядно отражал этот неловкий переход. Юрты, повозки, деревянные хижины и плетеноглинобитные избы — все эти строения были беспорядочно разбросаны по равнине.

Я также обратил внимание на пристрастие гуннских воинов к золотым украшениям, умело и даже изящно сделанным уздечкам и сбруям, красивым сёдлам и серебряному оружию, отделанному драгоценными камнями. Шпоры и пряжки на их сапогах также были из чистого серебра, они носили шёлковые пояса, а украшения их женщин, как я теперь увидел, были ещё сложнее и изысканнее. Их ожерелья и затейливые ремешки надевались поверх вышитых платьев самых разных цветов. По пути я даже заметил пастушек, погонявших стада, в платьях с серебряным шитьём. Гуннские девушки заплетали волосы в косы, поднимали их и стягивали на лбу золотыми кольцами. Их открытые платья поддерживались на плечах золотыми пряжками в форме цикад, придававшими им сходство с королевами и принцессами. Концы ремешков спускались петлями и звенели у них на лодыжках. Короче говоря, гуннские женщины с головы до ног сверкали металлом и драгоценностями. У некоторых из них массивные ожерелья причудливо расширялись от шеи до груди, и этот плотный покров напоминал плетёные кольчуги.

С таким же искусством были выстроены деревянные здания для гуннской знати: древесину привозили из дальних краёв, брёвна и доски тщательно обстругивали и вырезали на них узоры. Однако дворец Аттилы был лучше всех — прямые колья ограды стояли вплотную, как половицы, а сторожевые башни со сложными балюстрадами словно хвастались перед приезжими своим совершенством.

Дворец походил на резную шкатулку с драгоценностями, и каждая отполированная доска в анфиладе его комнат и залов переливалась тёплым красным блеском. В тенистых портиках можно было отдохнуть, скрывшись от посторонних глаз. Вдоль стены тянулись многочисленные пристройки; через грязь и лужи проложили каменные дорожки, а жаровни, кладовые, погреба и колодцы образовали сложную линию защиты от внезапного нападения. Оконные решётки, концы балок на крышах и карнизы оживляли вырезанные фигурки животных, птиц и драконов.

Я уже был готов отдать должное гуннским мастерам, но Рустиций шёпотом пояснил:

— Это работа пленных германцев. Сами гунны ничего не строят. Они презирают созидательный труд и даже не могут испечь хлеб.

По словам Бигиласа, у Аттилы имелось ещё полдюжины подобных дворцов, стоявших на берегах других рек в долине Хунугури. Однако это здание считалось наиболее подходящим для приёмов и производило достойное впечатление на гостей короля. Огромный зал окружал подлесок флагштоков со знамёнами из конских волос. Все они были символами того или иного гуннского клана. И опять же каждый флагшток был увенчан черепом одного из наиболее благородных и любимых королевских коней.

Но вот высокие шесты с человеческими черепами вызвали у меня оторопь.

— Что это такое? — шепнул я.

— Побеждённые враги, — ответил Бигилас.

Эти черепа были посажены на острия копий, чтобы плоть могла гнить «естественно», день заднем. Основную часть уже склевали вороны, оставив одни кости да несколько клочков кожи и прядей волос, развевающихся на ветру.

Не менее страшным и жутким казались деформированные головы некоторых вполне живых гуннов. Сперва меня поразили лысые дети, и я решил, что это, должно быть, больные от рождения, полуидиоты. Их лбы казались вдвое больше обычных и словно спускались вниз к щекам и подбородку, отчего головы напоминали вершины гор. Вежливость не позволила мне сказать хоть слово об этом уродстве. Но вскоре я заметил такие же громадные лбы у взрослых воинов-мужчин и даже у гуннских женщин. Добавьте к подобному искажению пропорций смуглую кожу, тёмные волосы, ритуальные шрамы и узкие раскосые глаза — и зрелище испугает любого приезжего.

— Что случилось с этими бедными людьми? — спросил я Рустиция.

— Бедными? Да я ни на ком не видел столько золота.

— Я имею в виду их головы. Обычно от таких младенцев стараются избавиться.

Он засмеялся.

— У этих чудовищ громадные лбы — признак красоты. Некоторым из них намеренно сплющивают головы при рождении, когда кости ещё не успели затвердеть. Они кладут младенцев на доски и привязывают головы ремнями, а дети кричат от боли. Гунны считают деформированные головы привлекательными.

Мы спешились прямо у входа во дворец. Эдеко, Онегез и Скилла провели нашу делегацию в центральный прямоугольный зал. По имперским меркам, он был невелик, но вполне мог вместить сто человек. Деревянные полы устилали яркие ковры, а потолок из гладких досок достигал тридцати футов в высоту. Очевидно, это и был тронный зал Аттилы. Его стены украшали гобелены и штандарты разбитых легионов, а из маленьких зарешеченных окон проникали слабые лучи света. В углах стояла вооружённая охрана, а по обе стороны от прохода, на коврах, скрестив ноги, сидели смуглые приземистые мужчины, похожие на обезьян (я понял, что это были вожди племён, полководцы, придворные и прочая гуннская знать).

В детстве я представлял себе варваров совсем иными, наподобие высоких и стройных нубийцев или сильных белокурых германцев. Но гунны скорее напоминали гномов с тяжёлыми шарообразными мускулами. Плотные фигуры делали их ещё более зловещими. Они следили за нами узкими глазами, носы у них были широкими и плоскими, а рты крепко сжатыми и невыразительными. У каждого на боку висел меч, а лук и стрелы лежали сзади, у стен. Мне показалось, что они были напряжены и готовы к бою, словно спусковые крючки самострелов.

В дальнем, тёмном конце зала в простом деревянном кресле, установленном на возвышении, сидел человек, завоевавший полмира. Без короны, без оружия и торжественных одеяний. За его спиной висел расшитый занавес. Неужели это король гуннов? Облик могущественного монарха разочаровал меня.

Аттила был одет проще других. Он держался прямо, не двигался и поэтому казался вырезанным из дерева. Но прямизна осанки не скрывала, а подчёркивала его по-гуннски короткие ноги, вытянутую талию и слишком крупную в сравнении с телом голову. Да, слухи подтвердились — он действительно был откровенно уродлив: с плоским носом, глазами, как будто глядевшими из глубоких пещер, и ритуальными шрамами на щеках. Интересно, нанёс ли себе Аттила шрамы после убийства родного брата?

Тонкие осиные усы короля гуннов спускались вниз к подбородку, и я подумал, что в их форме тоже есть нечто характерное для гуннов, а в его тощей бороде белели седые пряди. Однако я отметил его сосредоточенный, проницательный взгляд, густые брови, резко очерченные скулы и тяжёлый, властный подбородок — безошибочные свидетельства сильной натуры, привыкшей командовать. Фигура Аттилы с широкими плечами и стройной талией дополняла это впечатление. В сорок четыре года он был худощав и крепок, как двадцатилетний солдат. Его большие смуглые руки напоминали узловатые корни, а пальцы сжимали ручки кресла, точно он боялся подняться и потерять равновесие. Ничто в его наружности не выдавало высокого положения, но, даже не говоря ни слова и не шевелясь, он повелевал этим залом столь же естественно, как мать семейства повелевает детьми. Аттила лично убил неменее ста человек и отдал приказы об уничтожении ещё сотен тысяч. И вся эта кровь дала ему силу и власть.

Позади него на двух золотых крюках был горизонтально подвешен гигантский железный меч: потемневший от времени, покрытый ржавчиной, с зазубринами на лезвиях и, судя по всему, очень древний[42]. Вероятно, в вертикальном положении он доходил бы мне до подбородка. Казалось, этот меч был сделан скорее для гиганта, чем для обычного человека.

Максимин тоже обратил на него внимание.

— Это меч Марса? — шёпотом спросил он Бигиласа. — Если размахнуться им как следует, можно ударить по стропилам крыши.

— Говорят, его нашли где-то у берегов Тисы, когда корова порезала копыто о что-то острое в траве, — столь же негромко отозвался Бигилас. — Пастух рассказал о находке Аттиле. Король выкопал его и хитроумно рассудил, что этот меч — знак свыше, символ благосклонности богов. И его народ сразу поверил. Ведь гунны очень суеверны.

Мы ждали, когда с нами заговорит король, и не знали, что делать. Внезапно, без каких-либо предупреждений, Аттила сказал несколько слов, но не нам, а своему военачальнику.

— Я отправил тебя за договором и данью, Эдеко, а ты привёз мне только людей. — Голос у него был низкий, но довольно приятный и звучный, а в его интонациях чувствовалась спокойная уверенность. Недовольство Аттилы было очевидно. Он хотел получить золото и не нуждался в появлении послов.

— Римляне настояли на встрече с тобой лично, мой каган, — ответил полководец. — Вероятно, их не убедили мои слова, или они посчитали, что сами должны объяснить свою позицию. Но, во всяком случае, они привезли с собой дары.

— Наш император просил передать, что желает мира и понимания, — торопливо добавил Максимин, и его слова тут же перевели. — Слишком долго король гуннов противостоял нам.

Аттила испытующе глядел на нас, как лев, подкравшийся к стаду.

— Между нами нет вражды, — наконец произнёс он. — И наше взаимопонимание закреплено договором. Я разгромил вас, как разгромил все армии, с которыми сражался, и вы должны платить мне дань. Однако ваша дань всегда поступает с опозданием, или вы платите её простыми монетами, а я требовал от вас золота. Не так ли, посол? Неужели я должен сам приехать в Константинополь и забрать всё, что принадлежит мне по праву? Но тогда со мной явится больше воинов, чем травы в этой степи.

В его голосе можно было различить грозное предупреждение, наблюдавшие за ним полководцы зажужжали, точно пчёлы в улье.

— Власть Аттилы внушает всем нам уважение, — льстиво заметил сенатор, встревоженный этим грубым и быстрым началом переговоров. — Мы привезли не только ежегодную долю дани, но и другие подарки. Наша империя хочет мира.

— Тогда соблюдайте ваши обязательства.

— Но ваша жажда золота подрывает нашу торговлю, и, если вы не сжалитесь, мы скоро обеднеем и не сможем вам больше ничего платить. Вы правите великой империей, каган. И я тоже прибыл из великой империи. Почему бы нам не стать друзьями? И почему бы нам не объединиться как союзникам? Соперничество истощает силы наших народов. Нам незачем проливать кровь наших детей.

— Рим является моим союзником, когда он платит дань. И возвращает моих солдат.

— Мы привезли вам пятерых беженцев.

— И взяли под защиту пять тысяч других.

Гунн повернулся к Эдеко.

— Скажи мне, генерал, правда ли Константинополь так беден и не в силах отдать мне обещанное?

— Он богат, шумен и полон людьми, словно клетки птицами.

Эдеко ткнул пальцем в Бигиласа:

— Вот он показал мне город.

— Ах да. Человек, считающий своего императора богом, а меня — простым смертным.

Я был потрясён. Когда и как смог узнать Аттила о нашем споре? Не успели мы прибыть во дворец, как переговоры, казалось, уже вышли из-под контроля.

Аттила встал и согнул ноги, отчего его торс стал похож на клин.

— Да, я человек, переводчик. Но боги творят через меня свои дела, и ты это сейчас поймёшь. Погляди.

Он указал на громадный, покрытый ржавыми пятнами меч за своей спиной.

— Во сне ко мне явился Золбон. Вы, римляне, называете его Марсом. Он раскрыл мне тайну своего меча и сказал, что его можно найти в долине, вдалеке от дорог. С этим оружием, поведал он мне, гунны станут непобедимы. С мечом Марса Люди утренней зари завоюют весь мир.

Он поднял руки, его полководцы вскочили с мест и одобрительно вскрикнули. Наше и без того маленькое посольство словно ещё уменьшилось, и мы прижались друг к другу, опасаясь нападения и резни. Но Аттила опустил руки, шум утих, и гунны снова сели. Это была лишь игра или демонстрация силы.

Аттила повернулся к нам.

— Слушайте меня, римляне. Ваш новый бог — это мы, Люди утренней зари. И нам выбирать, кто будет жить, а кто умрёт, какой город станет процветать, а какой сгорит, кто двинется вперёд, а кто отступит. Ибо у нас — меч Марса. — Он кивнул, как бы подтверждая свою воинственную речь. — Но я хороший хозяин, а вы были добрыми хозяевами для Эдеко. Сегодня вечером мы устроим пир и начнём знакомиться друг с другом. А уж потом решим, какими союзниками мы станем.



Смущённое подобным приёмом, наше посольство покинуло дворец и вернулось в палатки у реки, чтобы передохнуть и посовещаться. Бигилас и Рустиций, лучше прочих знавшие гуннов, были не столь обескуражены. Они сказали, что агрессивное начало переговоров с Аттилой — всего лишь тактический ход.

— Он пользуется частой переменой своего настроения, поскольку это помогает ему запугивать противников и править гуннами, — пояснил Бигилас. — Я видел, как он в ярости бросался на землю, бился в судорогах и кровь текла у него из носа. Видел, как он голыми руками разодрал на куски врага, вырвал у него глаза и сломал ему руки, а его жертва оцепенела от страха и не могла защититься. Но я же видел, как он держал на руках младенца, как целовал ребёнка или плакал, словно женщина, когда его любимый воин погиб на поле боя.

— Я рассчитывал на более терпеливую дипломатию, — признался Максимин.

— На банкете Аттила будет вести себя гостеприимнее и на время забудет об этих требованиях, — сказал Бигилас. — Он своего добился. И мы тоже своего добились, показав Эдеко могущество Константинополя. Очевидно, кто-то уже успел передать ему наш разговор в пути, и он знал о нём до нашего приезда. Гунны отнюдь не глупы. Теперь, побушевав и похваставшись победами, Аттила постарается завязать с нами дружбу.

— Похоже, вы в этом уверены.

— Я ничего не утверждаю, посол. Я просто полагаю, что в конце концов всё пойдёт по-нашему.

Бигилас улыбнулся какой-то загадочной улыбкой, скорее скрывавшей, чем раскрывавшей его намерения.

Мы помылись тёплой, прогретой летним солнцем водой с реки, переоделись в наши лучшие одежды и вернулись вечером в большой зал на пир, устроенный Аттилой в честь приехавших гостей, то есть нас. В этот раз приёмный зал заметно расширился, исчезли гобелены и перегородки за троном Аттилы, открыв возвышение с королевской кроватью под полотняным балдахином. Мне показалось странным, что спальня монарха выставлена на всеобщее обозрение, поскольку римские спальни были небольшими и уединёнными. Но Рустиций разъяснил нам, что у гуннов подобная интимность — знак гостеприимства. Хозяин как бы приглашал нас в самый центр своей жизни.

Аттила сидел и ждал гостей у подножия этого возвышения, на ложе, куда более удобном, чем простое кресло, в котором мы видели его, впервые попав во дворец. Пиршественный стол раскинулся во всю длину зала — от ложа до двери. Каждому вошедшему подносили золотую чашу с привезённым издалека вином. Мы, нарядно одетые римляне, неловко протиснулись в зал и встали вплотную с гуннами, германцами и гепидами, ожидая разрешения сесть. Эдеко опять шепнул что-то на ухо Бигиласу, точно они были старыми знакомыми. Переводчик кивнул. Максимин тоже заметил это и нахмурился.

Наконец Аттила приказал нам сесть и сам устроился за столом. Его министр — перебежчик Онегез — расположился справа от короля, а двое его сыновей, Эллак и Данзиг, — слева. Мальчики выглядели робкими, запуганными и лишёнными бьющей через край энергии, столь характерной для подростков. Нас, римлян, попросили сесть по левую сторону: Максимина — поближе к Аттиле, а меня — рядом с послом, чтобы, если понадобится, вести записи. Вслед за нами свои места заняли гунны. Каждый из них представился нам, говоря по-гуннски. Среди них, конечно, находились Эдеко, Онегез и Скилла, но было много и других вождей. Так много, что я не сумел всех запомнить. Назову лишь отдельные имена: Октар, Балан, Эскам, Тотила, Брик, Агус и Стурак. Они вкратце перечислили свои подвиги в сражениях, перед тем как сесть, и большинство этих подвигов было связано с разгромом римских армий, убийством наших солдат и грабежом римских городов. За их спинами я увидел немало знамён из конских волос с обозначенными на них странными названиями вроде Акатири, Соросги, Ангискири, Барселти, Кадисени, Сабирси, Баундури, Садагарии, Зазаи и Албани. Я произношу их на свой лад, потому что у гуннов, разумеется, не было письменного языка, а их наречие искажало латинские и греческие слова.

Расторопные слуги носили железные ошейники, как у охотничьих собак, а руки у них были крепкими и массивными, словно балки на крышах. Они подали на стол золотые и серебряные блюда, доверху наполненные дичью, олениной, мясом кабана, бараниной, говядиной, фруктами, кореньями, запеканками и тушёными овощами. Женщины угощали нас вином и кумысом. Я ещё никогда не видел таких красавиц: они были даже прекраснее девушек — участниц константинопольских фестивалей. Как померкла бы моя надменная Оливия, окажись она в этом цветнике! Все они были рабынями, привезёнными в Хунугури из их родных краёв — от Персии до Фризии[43]. Одни — с кожей тёмной, как красное дерево, другие — со светящейся и нежно-белой, как алебастр; с волосами разнообразнейших оттенков — бледного полотна, пшеничных колосьев, янтаря, тёмно-коричневой норки и чёрного обсидиана[44], и глазами, отливавшими то сапфиром, то изумрудом, то каштаном, то опалом, то чёрным деревом. Гунны не придавали особого значения женскому изяществу, но нас, римлян, — кроме Максимина — просто заворожил этот хоровод пленниц, и я вспомнил женщин в доме Аники. Признаюсь, я надеялся, что мне и сейчас предложат одну из рабынь — «в знак гостеприимства». А если это случится, смогу ли я ненадолго ускользнуть от старого сенатора и воспользоваться шансом? Больше всего на свете я хотел отдохнуть от постоянного мужского общества и чувствовал, что моя плоть вот-вот готова взорваться. Дружеское предупреждение Скиллы оказалось верным.

В одной из пленниц я узнал черноволосую девушку, стоявшую у ворот. Её редкую красоту подчёркивал умный взгляд, полный огня и страсти. Она появилась в зале в лёгких туфельках и как будто плыла, а не шла. Я мог поклясться, что девушка обернулась и украдкой посмотрела на меня, пока я следил за ней, не отводя глаз.

— Ты ведь говорил, Ионас, что не хотел бы потерять голову, попав к гуннам. Но, боюсь, ты просто сломаешь шею, если будешь так вытягивать её, наблюдая за этой служанкой, — сказал мне по-латыни Максимин, с дружелюбной бесстрастностью глядевший на сидевшего напротив гунна.

Я уткнулся в тарелку.

— Не думаю, что я вёл себя как-то необычно.

— Не сомневайся, Аттила видит всё, что мы делаем.

Каган снова был одет проще любого из гостей. Никаких королевских регалий и никаких украшений. На нём не было даже короны. И если его полководцы не могли обойтись на пиру без золотых блюд, захваченных у побеждённых, то Аттила ел из деревянной чаши и пил из деревянного кубка, не произнося ни единого слова. Он отказался от алкоголя и довольствовался обычной водой, не взял ни ломтя хлеба и даже не прикоснулся к сладостям. Король рассматривал сидящих за столом тёмными, глубоко посаженными, проницательными глазами, точно он был зрителем необычного спектакля. В тени у подножия кровати неподвижно, как колонна, стояла женщина.

— Кто это? — спросил я Максимина.

— Королева Керка, главная из его жён и мать принцев. У неё свой собственный дом и владения, но она всегда присутствует вместе с мужем на приёмах вроде этого.

Сыновья Аттилы ели с какими-то деревянными выражениями на лицах, не смея даже взглянуть на отца и сидевших рядом. Вскоре за столом появился и третий мальчик. Он кивнул матери и приблизился к королю. Мальчик был моложе братьев и хорош собой. Я увидел, как Аттила впервые ласково улыбнулся и ущипнул сына за щёку.

— А кто он?

— Должно быть, Эрнак. Мне говорили, что он любимый сын короля.

— А почему именно он?

Рустиций наклонился ко мне.

— Прорицатели Аттилы предсказали, что его империю ждёт кризис, но Эрнак восстановит её единство.

— Власть Аттилы пошатнётся?

Мне стало любопытно. Сначала гибель напророчили Риму, а затем Аттиле. Просто состязание пророчеств!

— Что-то не похоже. Стоит только посмотреть на него — и сразу усомнишься.

— Кризис наступит лишь после победы над нами.

Заиграла музыка — оркестр из барабанов, флейт и неизвестных мне струнных инструментов, а гунны запели заздравную песнь. Их низкие голоса напоминали пчелиное жужжание, однако в них, да и в самой музыке была некая гипнотическая сила. Вокруг шумели, а мы уже немало выпили, так что перевод дался мне с трудом, но и того немногого, что я услышал, было достаточно, чтобы понять, что в песне говорилось об уничтоженных врагах. В сущности, это была баллада, воспевавшая победы гуннов над остготами[45], гепидами, римлянами и греками. Очевидно, певшие забыли, что в зале собрались представители всех этих народов. Что ж, гунны победили, а наша ущемлённая гордость для них ничего не значила.

Вслед за пением настала пора иных увеселений — перед нами выступили танцующие женщины и акробаты, жонглёры и фокусники, мимы и комические актёры. Аттила наблюдал за ними столь уныло и равнодушно, словно это были тени, передвигавшиеся по стене.

Веселье достигло кульминации, когда из тени вылетел карлик и перекувыркнулся в воздухе.

Он спрыгнул на пол, надел шутовскую корону, и все гунны, кроме Аттилы, встретили его восторженными возгласами. Это было нелепое маленькое существо с тёмной кожей, короткими ножками, длинным туловищем и плоским, похожим на луну лицом. Карлик словно был злой карикатурой на гуннов, таким, какими они представляются нам, римлянам. Он принялся отплясывать и что-то продекламировал высоким, писклявым голосом.

— Зерко! — кричали гунны. — Король племён!

Аттила скривил рот в гримасе, словно ему давно наскучили выходки шута.

— Нашему хозяину не нравится этот малыш, — прошептал я. — Почему?

— Карлик был любимцем его брата Бледы, а Аттиле не по душе воспоминания о нём, — пояснил Бигилас. — Король слишком серьёзен и не ценит шуток, так что уродец не в его вкусе. После смерти Бледы он подарил Зерко римскому генералу Аэцию — тот когда-то был заложником у гуннов. Однако карлик ещё при Бледе и с его разрешения смог жениться на рабыне и, оказавшись в Риме, сильно тосковал по супруге. Так что Аэцию пришлось уговорить Аттилу забрать шута назад. Король согласился без всякой охоты и до сих пор об этом жалеет. Он постоянно обижает и мучает карлика, но малыш терпит ради любимой жены.

— А она тоже карлица?

— Нет, высокая, красивая женщина. Как мне говорили, она привыкла к шуту и научилась его любить. Все отнеслись к их браку как к шутке, однако эта пара сумела за себя постоять и разочаровала насмешников.

Карлик поднял руки.

— Добро пожаловать, римляне. Вас приветствует король жаб! — воскликнул он. — Если вы не способны нас победить, то по крайней мере постарайтесь перепить!

Гунны засмеялись. Зерко подпрыгнул и без предупреждения устроился у меня на коленях. Его движение походило на прыжок большой собаки, и от удивления я даже расплескал вино.

— Я сказал пить, а не проливать!

— Отстань от меня, — в отчаянии прошептал я.

— Нет! Каждому королю нужен трон. — Карлик наклонился, обнюхал Максимина и поцеловал его бороду. — И королева.

Гунны громко расхохотались.

Сенатор смущённо покраснел, а я растерялся и не знал, что делать. Карлик вцепился в меня, словно обезьяна. Я огляделся по сторонам. Женщина, приковавшая к себе моё внимание, с любопытством следила за мной.

— Почему ты смеёшься над нами? — прошипел я.

— Потому что хочу предупредить вас об опасности, — тихо ответил коротышка. — Не верьте своим глазам. Здесь всё напоказ, а суть совсем иная.

Он соскочил с моих колен и с безумным смехом выбежал из зала.

Что бы это могло значить? Я был ошеломлён.

Аттила встал.

— Ну, хватит с нас его дурачеств.

Это были его первые слова за целый вечер. Все смолкли, и веселье сразу улетучилось, уступив место напряжению.

— У вас, римлян, есть подарки, не так ли? — обратился к нам король.

Максимин поднялся, немного пошатываясь от волнения.

— Да, мы привезли их, каган. — Он хлопнул в ладоши. — Позволь их принести.

На коврах расстелили отрезы розового и жёлтого шёлка, и они вспыхнули, как утренние лучи. В открывшихся маленьких сундуках лежали груды монет. На деревянное блюдо Аттилы высыпалась груда драгоценностей. Мечи с гравировками и пики прислонили к изголовью кровати Аттилы. Сакральные кубки разложили на софе, а для расчёсок и зеркал нашли место на львиной шкуре. Гунны с жадностью разглядывали дары и перешёптывались.

— Вот наглядное доказательство добрых намерений императора, — сказал Максимин.

— А вы отвезёте ему наглядные доказательства моих добрых намерений, — отозвался Аттила, — среди них будет множество соболиных и лисьих шкур, благовония, благословлённые нашими шаманами, и многое другое. Вы получите всё это независимо от того, к какому соглашению мы придём. Это слово Аттилы.

Его военачальники одобрительно застучали по столу.

— Но Рим богат, а Константинополь — богатейший из его городов, — продолжил король. — Это всем известно, и мы знаем, что вы привезли лишь символические подарки. Разве не так?

— Мы не столь богаты, как вы полага...

— У Людей утренней зари договоры скрепляются кровью и браками. Я сейчас размышляю о последнем и хочу иметь доказательства первого. Императоры один за другим отправляли в Хунугури своих сыновей и дочерей. Генерал Аэций жил у нас в годы моего детства. Я дрался с ним в грязи. Он был старше, но я крепко бил его.

В зале засмеялись.

Аттила резко повернулся и указал пальцем на Бигиласа.

— У тебя, единственного из прибывших к нам римлян, есть сын. Это правда?

Вопрос кагана застал Бигиласа врасплох.

— Да, мой господин.

— Этот мальчик станет нашим заложником и гарантом твоих добрых намерений. Он будет доказательством того, что ты доверяешь Аттиле так же, как он доверяет тебе.

— Каган, но мой сын ещё в Констан...

— Ты вернёшься за ним и привезёшь его, а твои спутники ознакомятся тем временем с обычаями гуннов. И лишь когда твой мальчик появится здесь, мы сможем завершить переговоры. Тогда я и узнаю, держишь ли ты своё слово и решишь ли доверить мне собственного сына. Понял?

Бигилас с тревогой посмотрел на Максимина. Сенатор нехотя кивнул.

— Как прикажете, каган. — Переводчик поклонился. — Уж если ваши всадники смогли обогнать нас и сообщить вам об этом...

— Тебя тоже будут сопровождать в пути, — кивнул Аттила. — А теперь мне пора спать.

Его фраза означала, что вечер подошёл к концу. Гости поспешно поднялись и начали двигаться к выходу. Гунны пробирались вперёд и без каких-либо претензий на вежливость расталкивали остальных. Пир внезапно завершился, но наше пребывание в Хунугури, по-видимому, только началось.

Я огляделся по сторонам. Женщина, о которой я непрестанно думал, куда-то исчезла. Похоже, гунны вовсе не собирались предлагать нам пленниц. Что касается Бигиласа, то, вопреки моим ожиданиям, он был не слишком удручён требованием Аттилы. Неужели ему так хотелось вернуться в Константинополь? Я заметил, что он и Эдеко в очередной раз обменялись взглядами.

Я также проследил за Скиллой, притаившимся в дальнем, тёмном углу зала. Молодой человек насмешливо улыбнулся, точно зная какую-то великую тайну, и выскользнул за дверь.

Глава 11 ЖЕНЩИНА ПО ИМЕНИ ПЛАНА


— Позволь мне принести воды, Гуэрнна.

Германская девушка с изумлением посмотрела на Плану.

— Тебе, Плана? Да ты же не желала пачкать свои нежные ручки никакой работой. Не носила ни вязанки хвороста, ни кувшины с водой, с тех пор как очутилась здесь.

Девушка из Аксиополя забрала у Гуэрнны кувшин и поставила его себе на голову.

— Тем больше смысла сделать это сейчас. — Она попыталась ласково улыбнуться. — Быть может, тебе удастся успокоиться и ты перестанешь ворчать.

Гуэрнна окликнула её, когда Плана уже вышла из дома Суекки и направилась к берегу.

— Я знаю, что ты задумала. Ты хочешь пройти мимо лагеря римлян.

После вчерашнего пира обитатели лагеря долго спали и зашевелились совсем недавно, поздним утром. Илана надеялась, что молодой римлянин уже проснулся. Яркие красные и синие цвета посольских палаток контрастировали с коричневыми и тёмно-жёлтыми жилищами варваров и сразу бросались в глаза. Эти оттенки невольно напоминали ей о красочном мире цивилизации с его базарной сутолокой. Удивительно, какую тихую, потаённую страсть пробудил в её душе приезд римского посольства. Она казалась полумёртвой, один прожитый ею день ничем не отличался от другого, и её уже не пугала возможность брака со Скиллой. Илана почти согласилась с такой участью. Но теперь у неё родилась новая надежда, и она увидела иной выход. Нужно как-то убедить этих римлян выкупить её из плена, а ключевой фигурой в этом предприятии должен стать посольский писец и историк, не отрывавший от неё глаз во время пира.

Ещё год тому назад одна мысль о подобном расчёте ужаснула бы Илану. Любовь была священным понятием, ухаживания — чистыми, и она отвергла немало поклонников, прежде чем остановила свой выбор на Тасио. Но всё это имело значение до её помолвки и гибели отца, до того как Скилла твёрдо решил на ней жениться и навсегда спрятать в юрте. Если она примет его предложение, то проведёт всю оставшуюся жизнь в скитаниях с его племенем от пастбища к пастбищу. Будет рожать Скилле детей и наблюдать за тем, как гунны-мясники губят мир, приближая его конец. Илана не сомневалась в том, что обычные римляне ещё не поняли, какая угроза надвинулась на них. А она видела эту угрозу, хотя до краха своей прежней жизни тоже не понимала её масштаба.

Вчера Илане отдали её римское платье, в котором она попала в плен, тщательно вымыли и причесали волосы. Гуннский пояс с золотыми насечками чётко обрисовывал её тонкую талию, а медальон подрагивал на высокой груди. Римские браслеты на поднятой руке, поддерживавшей кувшин, притягивали к себе солнечный свет и привлекали внимание к её фигуре. Сегодня ей впервые за всё время плена хотелось хорошо выглядеть. Илана водрузила пустой кувшин на макушку, прикрытую круглой войлочной шапочкой, и это придало её походке особую соблазнительность.

Она нашла молодого римлянина неподалёку от их лагеря: он расчёсывал гриву своей гнедой кобылицы. Её первое впечатление подтвердилось — римлянин был красив, любопытен и, как она решила, плохо разбирался в мотивах женских поступков. Илана двинулась вперёд, стараясь не исчезать из поля его зрения. На мгновение она с испугом подумала, что он её не заметит, — ведь писец был так занят своей проклятой лошадью. Ладно, тогда она снова пройдёт мимо него на обратном пути! Но нет, он внезапно выпрямился, и как только он это сделал, она намеренно споткнулась и подхватила на лету кувшин, упавший с её головы.

— О!

— Позвольте мне вам помочь! — окликнул он её по-латыни.

— Нет, всё в порядке, — ответила она на том же языке и с притворным изумлением добавила: — Я не видела, что вы здесь.

Илана прижала к груди глиняный кувшин, словно это был её возлюбленный.

Молодой человек подошёл к ней.

— Судя по вашему виду и манерам, я решил, что вы римлянка.

Должно быть, он слишком добр или же суровые жизненные испытания ещё не успели его ожесточить. Она едва не усомнилась в своём плане. Ей был нужен сильный человек. Но, во всяком случае, он сможет её пожалеть!

— Я видел, как вы прислуживали во время пира, — продолжил он. — Как вас зовут?

— Илана.

— Красивое имя. Я — Ионас Алабанда из Константинополя. А откуда вы родом?

Илана с намеренной застенчивостью потупила взгляд.

— Из Аксиополя, около Чёрного моря. Греки называли наш город Гераклеем.

— Я слышал о нём. И вас взяли в плен?

— Эдеко завоевал Аксиополь.

— Эдеко! Он приехал с нами из Константинополя.

— А воин Скилла схватил меня и привёз сюда на своём коне.

— Я знаю и Скиллу!

— Тогда у нас есть немало общего кроме родной империи. — Она печально улыбнулась.

Он протянул руки.

— Позвольте мне взять ваш кувшин.

— Это женская работа. Вдобавок он сейчас пуст и ничего не весит.

— В таком случае позвольте мне проводить вас к реке. — Ионас улыбнулся. — Знаете, общаться с вами куда приятнее, чем с Эдеко или Скиллой.

Всё получилось даже лучше, чем она надеялась. Они вместе отправились к реке, а их быстрое знакомство, казалось, осветило и без того ясный день. Трава внезапно стала зеленее, а небо — более синим, чем прежде.

— Вы слишком молоды для столь важной миссии, — сказала она. — Наверное, вы умны не по годам.

— Просто я говорю по-гуннски и обожаю всё записывать. Рассчитываю когда-нибудь написать историю.

— Вы, должно быть, из состоятельной семьи.

Илана подумала, что он достаточно богат и сумеет её выкупить.

— У нас были неудачи, и мы разорились. Однако я надеюсь, что после этого путешествия наши дела наладятся.

Она была разочарована.

Вскоре они приблизились к поросшему травой берегу. Тиса лениво катила свои воды, а высохшая грязь показывала, как широко река разлилась весной. Илана нагнулась, чтобы зачерпнуть воду, и её движения сделались нарочито медленными.

— По крайней мере, это путешествие дало нам возможность встретиться, — проговорила она.

— В каком доме вы живете?

— У Суекки, жены Эдеко.

Он пронаблюдал, как она поднялась и попыталась сохранить равновесие.

— Я спрошу его о вас.

Её сердце как будто взлетело ввысь.

— Если вам удастся меня выкупить, я буду служанкой в вашем посольстве по дороге домой, — предложила Плана. Эти слова вырвались у неё быстрее, чем она планировала. — Я умею готовить и шить. — Заметив недоумённое выражение его лица, она осеклась. — Я только хотела сказать, что не доставлю вам хлопот.

Кувшин балансировал у неё на голове. Она осторожно повернулась и направилась к дому, зная, что Суекка скоро хватится её и, возможно, заподозрит в чём-то предосудительном, поскольку Плана обычно не ходила за водой.

— Я могла бы рассказать вам о гуннах немало интересного, и у меня есть родственники в Константинополе, способные помочь с выкупом...

Как же ей хотелось его убедить и сделать своим союзником!

Пока она говорила, обещая ему всё, что только могло прийти ей в голову, — а роль беспомощной просительницы была Плане ненавистна! — рядом послышался конский топот. Между ними вклинился гуннский конь, отбросивший Ионаса в сторону. Она пролила немного воды из кувшина.

— Женщина! Что ты тут делаешь с римлянами?

Это был Скилла верхом на своём жеребце Дрилке.

— Я набрала воды в реке и несу её домой.

Ионас схватил поводья.

— Это я разговаривал с нею.

Скилла указал хлыстом на седло.

— Садись сюда, — обратился он к Плане, а затем добавил: — Эта женщина — рабыня моего дяди, взятая в плен в сражении. Она не вправе болтать без разрешения с любым свободным мужчиной, а с тобой и подавно. Если она об этом не знает, то Суекка её живо образумит.

— Ты не смеешь наказывать римлянку за разговор с римлянином.

В голосе Ионаса прозвучала угроза. Илана поняла, что в прошлом у молодых людей уже был какой-то конфликт, и воодушевилась. Как бы ей использовать их разногласия, их вероятное соперничество? Но почему она так расчётлива?

— Она больше не римлянка. А у рабынь нет никаких дел с дипломатами! Ей это известно. Если она хочет стать свободной, то заставь её выйти замуж!

Римлянин натянул поводья, развернул коня и вынудил его отступить.

Однако гунн тут же поднял руку, выхватил у него поводья и толкнул ногой в сапоге в грудь Ионаса, который не сумел сориентироваться, отлетел назад от сильного толчка и приземлился прямо на мягкое место. Скилла тем временем крепко обнял девушку, её кувшин опрокинулся, и вода пролилась.

— Она моя! Тебе ясно, что я сказал!

Илана попыталась вырваться и оцарапала его, но гунн поднял её, перекинул поперёк седла и держал железной рукой, как ребёнка.

— Лучше поберегись, римлянин!

Ионас встал и набросился на него, но, прежде чем он добрался до Скиллы, тот вскрикнул и пустил коня галопом, промчавшись мимо лагеря. Стоявшие поодаль гунны гикали и смеялись, глядя на беспомощно повисшую в седле Илану. Её ноги болтались на фут или два над землёй, и она подпрыгивала, словно тряпичная кукла, пока Скилла не швырнул её наземь прямо у входа в дом. Она распласталась у порога и, казалось, застыла, в то время как молодой гунн пытался утихомирить возбуждённого коня.

— Держись подальше от римлян, — предупредил девушку Скилла. Он повернулся, чтобы не потерять её из виду, и взнуздал коня. — Теперь я твоё будущее!

В её глазах вспыхнул огонь.

— Я тоже римлянка. Неужели ты не понял, что я не хочу жить с тобой!

— А я влюблён в тебя, принцесса, и стою целой дюжины таких парней, как он, — усмехнулся Скилла. — И в конце концов ты это увидишь.

Илана в отчаянии отвернулась. Нет ничего невыносимее неразделённой любви. Он, без сомнения, любил её, а она не желала иметь с ним дело.

— Пожалуйста, оставь меня в покое.

— Передай Суекке, что я принесу ей новый кувшин! — выкрикнул он и ускакал.


* * *

Ещё никогда я не чувствовал себя столь униженным и разозлённым. Гунн застиг меня врасплох, а затем скрылся, как последний трус. Он как будто растворился в море других варваров. Я не сомневался, что у Скиллы не было серьёзных отношений с молодой женщиной, как бы он о них ни мечтал. Однако мне не терпелось достать запакованное оружие и вызвать воина на поединок, хотя как дипломат я знал, что не могу начать свою миссию с дуэли. Я также отдавал себе отчёт в том, что исход нашей схватки неясен. Скилла отлично владел мечом и луком, а значит, без труда мог меня победить. В любом случае я рисковал. Ясно, что Максимина разгневает даже сам факт моего разговора с девушкой. Но она была римлянка, хороша собой, и — если именно о ней рассказал нам в пути Скилла, сообщив, как исцарапала его будущая жена, — ей угрожала опасность. Неудивительно, что человек моих лет и в моем положении поддался её чарам.

Меня раздражали стоявшие поблизости гунны. Они по-прежнему усмехались, наблюдая за тем, как я приводил себя в порядок, и явно вспоминали моё поражение в стычке со Скиллой. Я сосредоточился и стал размышлять, что же теперь делать.

— Ты никогда не одолеешь его в схватке один на один, — произнёс по-латыни странный писклявый голос, словно прочитавший мои мысли. — Тут нужен ум, а не только сила и ловкость.

Я обернулся. Это был карлик, устроивший вчера настоящее представление. Кажется, его звали Зерко. Ну и чудище! Коротышка слез с дерева, на котором он сидел, спрятавшись за ветвями.

— Разве я просил твоего совета?

— Зачем его просить, если ты и так в нём нуждаешься?

При ярком дневном свете он выглядел ещё более жалко и убого. Меня испугали его тёмная кожа, плоский нос и широкие губы. Да и любой другой, впервые увидевший карлика, наверняка отшатнулся бы от него. Уши Зерко были слишком велики для его головы, голова слишком велика для туловища, а туловище — для коротких ног. К тому же он сильно горбился, его лохматые волосы торчали пучками, а безбородые щёки покрывали пятнышки оспы. Однако со всем этим уродством контрастировали глаза — большие и карие, как у животного, но светившиеся острым умом. Вероятно, Зерко вовсе не был глупцом, а лишь умело играл свою роль.

— Ты шпионил за мной?

— Шут следит за всем, над чем хочет посмеяться.

Сам не знаю почему, но я сухо улыбнулся.

— Ты планируешь посмеяться надо мной, глупец?

— Я уже сделал это прошлым вечером. Впрочем, ты и сегодня доставил мне удовольствие, когда служанка поманила тебя своими прелестями, а варвар усадил тебя на зад. Но, быть может, я невольно задел твоего друга гунна.

— Этот гунн — не мой друг.

— Никогда не утверждай, кто твои друзья, а кто враги. Фортуна переменчива, и вчерашний друг — это сегодняшний враг, и наоборот.

Мне стали любопытны быстрые ответы карлика.

— Ты говоришь на языке империи.

— Я родом из Африки. Мать бросила меня, приняв за шутку дьявола или природы, а чужие люди подобрали и продали. Я сделался шутом и переходил из рук в руки, пока не оказался в фаворе у Бледы. Он любил посмеяться и относился к юмору проще своего угрюмого, честолюбивого брата. Все прочие должны изрядно потрудиться, чтобы попасть в Гадес, но я побывал в нём в этой жизни.

Зерко приложил руки ко лбу и при помощи мимики изобразил жалость к самому себе.

— Кто-то говорил, что Аттила отдал тебя Аэцию, генералу Запада, но ты вернулся сюда из-за своей жены.

— О Юлия, мой ангел! Теперь ты меня раскусил. Я жаловался на ад, но обрёл с ней райское блаженство. Знаешь ли ты, что она тосковала по мне ещё больше, чем я по ней? Что ты об этом думаешь?

Я был ошеломлён. Бигилас сказал, что в отличие от Зерко эта женщина отнюдь не была уродлива, но подобные теплота и нежность показались мне просто немыслимыми.

— Значит, у неё оригинальный вкус.

Карлик рассмеялся.

— Или она умеет заглядывать внутрь, под кожу, не довольствуясь тем, что снаружи.

Зерко поклонился.

— Ты умеешь льстить, как истинный дипломат, Ионас Алабанда. Ведь это твоё имя, не так ли?

— Выходит, что ты всё-таки шпион.

— Я слушатель, а таких очень мало. Я многое слышу, а вижу ещё больше. Если ты расскажешь мне что-нибудь о Константинополе, то и я расскажу тебе что-нибудь о гуннах.

— А что мне рассказать тебе о Константинополе?

— О его дворцах, играх, еде. Я мечтаю о нём, как странник в пустыне мечтает о воде, изнывая от жажды.

— Что ж, он гораздо величественнее здешних мест, сейчас это самый большой город в мире. А что касается гуннов, то я успел понять, что они заносчивы, грубы, невежественны и что от них страшно воняет. Я не уверен, что о них можно узнать что-то ещё.

— Ты ошибаешься. Если тебе нравится Плана и ты презираешь Скиллу, то должен пойти вместе со мной.

Он двинулся на север по берегу реки своей характерной раскачивающейся походкой, одновременно комической и жалкой. Я заколебался. Мне всегда бывало как-то не по себе в обществе калек и больных. Однако Зерко не относился ни к тем ни к другим.

— Давай, давай. Ко мне трудно приноровиться.

Я замедлил свой привычный шаг, чтобы идти с ним вровень. Дети бежали вслед за нами и выкрикивали проклятия, но не осмеливались приблизиться к странному маленькому чудовищу и высокому загадочному римлянину.

— А как ты стал шутом? — спросил я, заметив, что он молчит всю дорогу.

— А кем ещё я мог бы стать? Я слишком мал, чтобы служить в армии или работать, и слишком невзрачен, чтобы быть поэтом или певцом. Так что для меня единственный способ спасения — потешаться над сильными мира сего.

— В том числе и над доблестным Флавием Аэцием?

— Самые умные люди обычно охотно смеются над собой.

— И ты такого мнения о знаменитом генерале?

— По правде признаться, он не любитель развлечений. Аэция нельзя назвать злым или тщеславным, он всего лишь отвлекается по пустякам. Он верит в идею, которая зовётся Римом, но без армии не в силах возродить его былое величие. По этой причине один день он сражается, на следующий — ведёт переговоры, а на третий — подкупает союзников. Он выдающийся человек и почти в одиночку удерживает Запад от распада. А соперники, конечно, презирают его за это. Невежды всегда ненавидят добродетель. Помяни моё слово, когда-нибудь Валентиниан накажет его за героизм.

— Но он ни разу не пришёл на помощь Востоку.

— Для чего? Вашу половину империи опустошили его наёмники, поддерживающие порядок на Западе, а именно гунны. Они работают на него и получают от вас дань. Звучит жестоко, но таков был единственный способ удержать в узде остальные племена.

— А что ты можешь сказать мне о гуннах?

— Я не скажу, а покажу. И помогу тебе увидеть. Научись думать сам, Ионас Алабанда. Тогда тебя станут ненавидеть, бояться, и ты добьёшься успеха. А сперва погляди на это поселение у берега реки. Оно всё тянется и тянется без конца, не правда ли?

— Гуннов очень много.

— Но разве здесь больше людей, чем в Константинополе?

— Конечно нет.

— Больше, чем в Риме? Больше, чем в Александрии?

— Нет...

— Однако человек с деревянной чашей и кубком правит людьми, не умеющими сеять, ковать или строить. Его народ обращает в рабство других и получает всё, что ему нужно. Этот человек верит, что его судьба — владеть миром. Почему? Из-за численности гуннов? Или из-за силы воли?

— Они замечательные и грозные воины.

— Это правда. Посмотри-ка сюда.

Мы добрались по берегу до места напротив луга, где пасли скот и объезжали лошадей. Двадцать гуннских солдат практиковались на этом лугу в стрельбе из лука. Они мчались галопом друг за другом, мгновенно доставали стрелы из колчанов и столь же быстро выпускали их, целясь в дыни на верхушках шестов, находящихся в пятидесяти шагах. Когда стрелы попадали в цель — а это случалось часто, — воины были спокойны. Они начинали кричать и смеяться только при чьём-нибудь промахе, хотя ошибка означала не более чем минимальную погрешность.

— Вообрази себе, как тысячи этих воинов несутся тяжёлыми тучами в своих легионах, — сказал Зерко.

— А мне и не нужно ничего воображать. Согласно подсчётам, такое бывало десятки, а может, и сотни раз. И они нас побеждали. Всегда.

— Понаблюдай за ними.

После каждой попытки воин тем же галопом возвращался к подшучивающим друзьям, ждал своей очереди и снова пускался вскачь по лугу. И лишь проехав четыре тура, усталые и счастливые гунны садились отдохнуть.

— За чем я должен наблюдать?

— Много ли у них осталось стрел?

— Разумеется, ни одной.

— А быстро ли мчатся их лошади?

— Они устали.

— Вот видишь. Я показал тебе больше, чем знают многие римские генералы. Это я и называю умением думать: наблюдение и точные выводы — основа серьёзного мышления.

— Ну и что ты мне показал? Что они могут попасть стрелой в глаз противника? Что они без труда проезжают сотни миль в день, когда наши армии проходят маршем всего двадцать по лучшим римским дорогам?

— А то, что через час или даже меньше у них кончаются стрелы и лошади взмылены после скачек галопом. Что дюжина воинов выпускает облако стрел. Что вся их стратегия зависит от быстроты натиска и умения сломить волю неприятеля. Гунны беспощадны потому, что их не так уж и много. Вдобавок они никогда не отличались особой выносливостью. Скажу точнее: она у них нулевая. И если им придётся сражаться не считанные часы, а целый день, да ещё с крупными армейскими подразделениями...

— Это была стрельба из лука. И они лишь пытались израсходовать все свои стрелы.

— А когда они столкнутся с пехотой, вооружённой крепкими щитами, то стрелы им не помогут. Ведь лошади вроде собак. Им ничего не стоит догнать бегущего, но если кто-то стоит на месте, они боятся его тронуть. Армия в иглах копий, словно дикобраз...

— Ты говоришь о величайшей битве. О сражении, а не просто об умении думать.

— Ну разумеется, о сражении! Но речь идёт о вашем умении навязать свои правила боя. О вашей армии с её мощным снаряжением, медлительной и терпеливой. О том, как вы стремитесь дождаться подходящего момента. Наблюдая за мастерством воинов, тебе не мешает кое о чём подумать.

— О чём же?

— Если ты хочешь выжить, то должен стать похожим на них. Ты привёз с собой хоть какое-то оружие?

— Оно в моем багаже.

— Лучше достань его и попрактикуйся по примеру гуннов. Тогда ты сам сделаешь выводы. Никто не знает, как скоро ему придётся сражаться. И как скоро ему придётся думать.

Я поглядел на шутивших воинов. Они столпились на берегу реки, и я вспомнил, как карлик прыгнул прошлым вечером ко мне на колени.

— Вчера во время пира ты предостерёг меня об опасности. Но кажется, никакой опасности здесь, в лагере, нет.

— Аттила приглашает вас поговорить о мире. Однако слова Аттилы никогда не совпадают с его намерениями. Не удивляйся, если ему известно о твоих спутниках больше, чем тебе, Ионас из Константинополя. Вот об этой опасности я тебя и предупреждаю.


* * *

Скилла промчался галопом на своём лохматом коне, пытаясь успокоиться и побороть поднявшуюся бурю эмоций. Он скакал, сам не зная куда, по плоской равнине Хунугури и как будто сбрасывал по пути какое-то тяжёлое снаряжение или, вернее, непосильное бремя. Порыв ветра уносил Скиллу всё дальше от лагеря со всеми его проблемами, от родного племени и от женщин. Он вдыхал полной грудью свежий степной воздух, и к нему постепенно возвращалось ощущение свободы. Да и Аттила говорил, что луговые травы исцеляют. Если ты в чём-то сомневаешься, тебя выручат быстрый конь и окрестные долины.

Но отчего же гунны покинули родные степи?

До появления римлян Скилла был уверен, что Илана в конце концов достанется ему. Ведь он один защищал её, и, когда Аттила выиграет последнюю битву, у него, молодого военачальника, не будет никаких преград, а у неё — других альтернатив. Но теперь она стала флиртовать с Ионасом и вырядилась, как римская шлюха. Это разъярило его, и он опасался, что писец победит его и завоюет сердце Иланы по одной понятной причине — он тоже был римлянином. Скилла не хотел спать с рабыней. Он мечтал о том, чтобы его полюбила благородная женщина из римской знати. Полюбила таким, каков он есть, а не просто занималась бы с ним любовью. Однако Илана по-прежнему относилась к гуннам и их образу жизни с упрямой слепотой. Она не понимала, что Люди утренней зари были лучше орд, осевших в своих каменных городах, — отважнее, сильнее и гораздо могущественнее их... За исключением того, что Скилла неуютно чувствовал себя в обществе этих нелепых, но умных римлян, словно недотягивал до них, и ненавидел себя за столь унизительноечувство.

Вот почему он рассвирепел, увидел Илану с Ионасом. И дело не только в том, что римляне могли прочесть мысли других людей, уставившись в свои книги и бумаги, не в том, что они хорошо одевались или строили каменные дома, которые простоят ещё долгие века. Насколько он мог судить, подобные премудрости не сделали их особенно сильными или счастливыми. Их легко можно было разгромить в сражениях, они постоянно жаловались на нехватку денег, обладая богатствами, не нужными никому из гуннов. Римляне не умели выживать вдали от родных городов, их волновали чины и звания, и они соблюдали правила, никогда не приходившие в голову истинно свободным людям. Римлян всегда что-нибудь беспокоило, а гунны жили, не зная тревог. Люди утренней зари не рылись в грязной земле, не выкапывали металл, не работали под палящим солнцем и не слепли, торгуя в тёмных лавках. Они получали от других всё необходимое, и все дрожали перед ними от страха. Так повелось с тех пор, как его народ двинулся на запад вслед за белым оленем, завоёвывая по пути все земли. А гуннские женщины гордились своими мужчинами и кочевали вместе с ними.

И тем не менее римляне презирали его. Они никогда не говорили об этом открыто, а не то он изрубил бы их на куски. Но Скилла замечал их насмешливые взгляды и слышал недовольный шёпот, когда отправился с ними в путешествие из восточной столицы. Да, это презрение улавливалось в их манерах. Как странно: он жил в империи, расширявшейся миля за милей, а их империя, напротив, всё уменьшалась, но они по-прежнему относились к гуннам как к низшей расе! Конечно, римляне считали их опасными — ведь бешеные собаки тоже опасны, — но ни в чём не равными им, за исключением воинского мастерства. Ему не давала покоя их упрямая самонадеянность. Скилла знал, что его друзьям-воинам она тоже доставила немало мучений, ибо ни одно поражение на поле боя так и не убедило римлян в превосходстве гуннов. Очевидно, лишь убийство могло поставить точку в их безмолвном споре.

Самой непонятной из римлян, несомненно, была Илана. Да, она потеряла отца и человека, за которого собиралась выйти замуж, и её увезли из родного города. Однако Скилла не насиловал и не бил её, как она, должно быть, ожидала. По правде говоря, он даже одолжил ей отличного коня, приучил держаться в седле, и она гордо въехала на этом жеребце в сердце гуннской империи. Кто из пленниц удостаивался подобных почестей? Скилла хорошо кормил девушку, защищал её от знаков внимания со стороны других воинов и привозил ей подарки. После свадьбы с ним она станет первой женой успешного молодого полководца, и он был готов награбить для неё любые драгоценности. У них будут прекрасные лошади, и она родит ему сильных, здоровых детей. Ей предстоит жить в обществе, где беспрекословно исполнят все её прихоти, и она сможет есть, спать, ездить верхом, охотиться, оставаться в лагере и заниматься с ним любовью, когда им захочется. Он уже начал создавать собственный полк, и его солдаты не дадут её в обиду. Он предлагал ей целый мир — как-никак, гунны скоро завоюют его и будут полновластными хозяевами! Однако она до сих пор обращалась с ним как с надоевшей мухой. А на пиру то и дело жадно посматривала на молодого римлянина, который был ничтожной пешкой и пока ровным счётом ничего не сделал. Это сводило его с ума.

Ну отчего он так привязался к Плане! Скиллу раздражала его страсть, и он не мог себя понять. Чем так плохи гуннские женщины? Да ничем. Они были проворны, трудились не покладая рук, вынашивали и рожали крепких детей в тяжёлых условиях кочевья. Ни снежные бури, ни жара в степи для них ничего не значили, и они гордились своей способностью не плакать ни при каких обстоятельствах. Они могли приготовить обед из оленины или из мышей-полёвок, короче, из всего, что попадалось им под руку, находили в грязи речного устья целебные корни, в считаные часы разбирали свои дома и грузили их в повозки, приносили на перекладинах тяжёлые кожаные мешки, до краёв полные водой. Но им, простоватым, приземистым и ширококостным, не хватало грации Планы, её причастности к иному, городскому миру. А в их взглядах нельзя было уловить острого, независимого ума, оживлявшего большие и томные глаза римлянки, когда она любопытствовала или сердилась. Наверное, женщине вовсе не нужно быть умной и элегантной, однако его особенно привлекали в Плане её тонкий, быстрый ум и изящество, а почему, он и сам не мог ответить. Ведь пользы от них не было! Она словно олицетворяла ненавистное ему римское высокомерие, но он всё равно хотел обладать этим высокомерием и чувствовал, что тогда ему удастся успокоиться.

Аттила однажды сказал, что страсть способна околдовать каждый клан и каждое братство. Когда гунны вторглись в Европу, его народ стал непобедимым, но при этом заметно изменился. Раса утратила свою чистоту из-за смешанных браков, приёмных детей и перенятых обычаев. В лесах севера и запада лошади оказались малопригодными. Мужчины, некогда находившие радость в кровавых битвах, теперь без конца обсуждали, сколько следует платить наёмникам, хвастались трофеями и полученной данью. Они говорили о товарах, привезённых для своих жён, и о том, что запросы этих женщин растут не по дням, а по часам. Раньше племена не засиживались на одном месте и кочевали в разное время года, но сейчас они прочно обосновались в людной долине Хунугури. Аттиле всё это не нравилось, он призывал своих воинов быть бдительными и помнить, что Европа может собраться с силами и победить их, как они прежде победили Европу. Вот почему он ел из простой деревянной посуды, ходил в самой скромной одежде без украшений и просил гуннов не забывать об их суровых предках, беспощадно истреблявших своих врагов.

Каждый гунн знал, что имел в виду их король. Но новый мир уже успел соблазнить воинственное племя почти вопреки его воле. Они многому научились у завоёванных народов, проезжая по их землям и грабя их города. Если Аттила довольствовался деревянной посудой, то его полководцы предпочитали золотые блюда и мечтали не о степях, а о куртизанках из Константинополя.

Скилла опасался, что чужая роскошь в конце концов погубит их. И его самого.

Он должен уничтожить Алабанду, взять Илану, увезти её и скрыться где-нибудь на востоке. И лучше всего сделать это, дождавшись возвращения Бигиласа с его сыном и пятьюдесятью фунтами золота.

Глава 12 ЗАГОВОР РАСКРЫТ


Дипломатия, объяснил мне Максимин, всегда была искусством терпения. Пока продолжаются переговоры, оружие лежит в ножнах. Одна неделя незаметно сменит другую, а тем временем политическая ситуация может измениться. Соглашения и договоры, немыслимые между чужаками, становятся нормой или второй натурой среди друзей. Так что нам совсем не мешает подождать в лагере гуннов, пока Бигилас возвратится назад со своим сыном, убеждал меня сенатор.

— Когда мы ждём, войны нет, Ионас, — самодовольно делился он своими наблюдениями. — Одним своим приездом мы уже помогли империи. И просто проводя время в Хунугури, служим Константинополю и Риму.

Мы пытались узнать о гуннах как можно больше, но это была трудная задача. Мне поручили переписать их от первого до последнего, однако воины и их семьи столь часто приезжали в лагерь и уезжали из него, что сосчитать их казалось не легче, чем птиц в стае. Охота, набеги, миссии по сбору дани, расправы с непокорными, слухи о лучших пастбищах, укрощение диких коней, рассказы о притонах для пьяниц или о борделях, только что открывшихся на берегах Дуная, — любой подобный предлог мог побудить гуннов покинуть родные края. Воинам, как правило, быстро надоедало однообразие оседлой жизни. Вдобавок пересчёт, которым я занялся, был бесполезен, поскольку большинство гуннов обосновались вдали от нашего лагеря, и эту «паутину» молодой империи связывали только гонцы, сновавшие из одного её конца в другой. Много ли у них кланов? Никто из наших информаторов не мог точно сказать. А много ли воинов? Больше, чем трав на лугах. Много ли подвластных племён? Больше, чем народностей в Риме. Каковы были их намерения? Они целиком зависели от Аттилы.

Их религия включала в себя поклонение природным духам и множество суеверий, а её подробности ревниво скрывались шаманами-прорицателями. Они утверждали, что способны предсказать будущее по крови животных и рабов. Этот примитивный анимизм[46] сочетался с целым пантеоном свергнутых богов, и Аттила мог, например, с уверенностью заявить, что его огромный железный реликт был мечом Марса. Его народ сразу понял, о чём он говорил. Боги напоминали гуннам чужие королевства: их завоёвывали и использовали в своих интересах. Эти невежественные люди верили, что судьба неизбежно влияет на каждого смертного, однако она отличается капризным нравом, и от её ударов нужно защищаться с помощью чар и заклинаний. Дьяволы могли поймать неосторожного, ураганы были громами богов, а благоприятный знак сулил удачу. На нас, христиан, смотрели как на глупцов, ищущих спасения в загробном мире, а не трофеев — в земном. К чему забивать себе голову мыслями об ином существовании, когда есть лишь жизнь — между рождением и смертью, и ты сам способен её контролировать? В этом, конечно, проявлялось полное непонимание сокровенной сути моей религии, но для гуннов логичной целью было либо жить с женщиной, либо погибнуть на поле боя. Следовало только внимательнее приглядеться к дикой основе живой природы, чтобы уяснить их восприятие мира. Все испокон веков убивали друг друга — громы, молнии, животные, люди. И гунны вовсе не были исключением из правил.

Они издавна привыкли к полигамным бракам, а жестокие войны и захват пленных обеспечивали приток женщин из покорённых стран, так что гаремы становились наградой за боевую доблесть. У гуннов имелись и наложницы, жившие в некоем «сумеречном» положении — между узаконенным браком и рабством. Порой они оказывали большее влияние на своих тщеславных хозяев, чем их законные жёны. Смерть в бою, разводы, новые браки и любовные романы были столь распространены, что ватаги ребятишек, с криками носившихся по лагерю, казалось, принадлежали всем и никому в отдельности. И детей, точно стаю волчат, радовала эта воля. Гунны многое прощали малышам, считая умение обращаться с лошадьми самым важным для будущего воина. Нас, римлян, столь же основательно и серьёзно обучали риторике или истории. Однако варвары могли с грубостью сердитой медведицы отшлёпать непослушных детей или швырнуть их в реку, чтобы те хорошенько запомнили, как надо себя вести. Наказания вообще являлись частью жизни, и к ним нередко прибегали, лишая озорников пищи, воды, заставляя их долго плыть, обжигая огнём или бросая в колючий кустарник. Драки поощрялись, и каждый гунн сызмальства метко стрелял из лука. Мальчишки стойко переносили боль и гордились, когда им удавалось выдержать суровые испытания, с которыми не справились их друзья. Они приходили в восторг, застигая врасплох растерявшихся противников, и выше всего ценили готовность пролить свою кровь на поле боя. Девушкам внушали, что они должны быть ещё крепче и терпеливее мужчин: ведь у них одна, главная, цель — родить как можно больше детей, которые когда-нибудь развяжут новые войны.

Зерко стал моим проводником в этом воинственном мире. Карлик с явным удовольствием наблюдал, как дети дразнят и мучают друг друга, возможно вспоминая собственные мучения и насмешки над его крохотным ростом. «Погляди на Анагаи. Мальчик научился удерживать дыхание дольше других ребят, потому что он самый маленький и его часто бросали на дно Тисы, — пояснял он мне. — Бохас пытался его утопить, но Анагаи однажды сдавил ему яйца, и теперь Бохас его не трогает. Сандилу выбили глаз в драке на скале, а Татос не стреляет с тех пор, как ему сломали руку, и потому ловит стрелы щитом. Они хвастаются своими синяками. Чем злее и воинственнее мальчишка, тем больше у него шансов сделаться вожаком».

Я начал тренироваться. Мои мускулы сильно развились и окрепли уже во время путешествия. Здесь, в Хунугури, не было книг, и я не тратил время на чтение. Составление заметок занимало лишь часть дня, и поэтому я мог закаляться, словно гунн, и скакать галопом на моей кобылице Диане, совершенствуя мастерство наездника. По совету Зерко я распаковал тяжёлое римское оружие и стал овладевать основами воинского искусства. Должно быть, я производил на гуннов странное впечатление. Моя спата[47], или кавалерийский меч, была массивнее изогнутых гуннских клинков, а кольчуга из цепей весила больше их нагрудников из кожи и тонких пластин. К тому же в сравнении с маленькими круглыми плетёными щитами всадников мой овальный щит напоминал стену дома. Иногда гунны вступали со мной в поединок. Конечно, я уступал им в скорости, но и они не могли пробить мой щит, а лишь стучали по нему, как по панцирю черепахи. Несколько раз эти состязания заканчивались вничью, и их прежние злобные шутки сменились ворчливым уважением.

—Ты, римлянин, надёжно укрылся, точно лиса в норе, и до тебя никак не доберёшься.

Сенатор был против моих упражнений.

— Мы послы, Алабанда, — упрекнул меня как-то Максимин. — Нам нужно подружиться с гуннами, а не сражаться с ними на мечах.

— Именно это и делают друзья гуннов, — ответил я ему и затаил дыхание.

— Благородный дипломат не станет драться, как простой солдат.

— Сражение — единственный вид благородства, в который они верят.

Вмешательство Скиллы лишь увеличило мой интерес к Илане. Я узнал, что он осиротел в детстве, в пору ожесточённых войн, и был воспитан дядей, Эдеко, а сам Аттила обещал отдать ему в жёны Илану, когда он докажет свою храбрость в бою. Пока что она служила у Суекки. Смирилась ли она с этой участью? Скилла утверждал, что спас ей жизнь, и она без возражений принимала его подарки и защиту. Однако щедрость молодого гунна смущала девушку, и она явно чувствовала себя пойманной в ловушку.

Мне хотелось сравняться с ним и преподнести что-нибудь Илане, но я не привёз с собой никаких подарков. Конечно, она была решительной и смелой женщиной, видевшей во мне возможного избавителя от плена. И я не знал, бескорыстно ли её внимание ко мне или она просто желает воспользоваться моей помощью как дорогой к освобождению. Я вычислил её маршруты и старался словно невзначай появляться на её пути, когда она выходила по делам из дома Суекки, да и она тоже научилась ждать меня в укромных уголках. Соблазнительная походка Иланы заставляла меня думать о её гибком теле, даже когда она была в самых скромных и бесформенных одеяниях. Она всегда ободряюще улыбалась мне, хотя порой задерживалась без особой охоты. Мы оба стремились к недостижимой цели, и Плана это понимала.

— Прошу тебя, не подчиняйся этому гунну, — сказал я однажды, увидев, что она торопится.

Илана посмотрела на меня, как на спасителя, и её глаза ярко заблестели. В такие минуты она мне особенно нравилась, однако я помнил о том, что у меня не было реальной возможности ей помочь. А вдруг я верно догадался и она лишь использует меня?

— Я просила Суекку не пускать к нам Скиллу, — сказала Илана. — Моя неблагодарность возмутила её и позабавила Эдеко. Любое сопротивление, с точки зрения гуннов, — это вызов и чуть ли не бунт. Меня это так тревожит, Ионас. Скилла теряет терпение. Мне нужно бежать из лагеря.

— Не знаю, согласится ли Эдеко тебя отпустить.

— Может быть, у меня появится шанс, когда ваше посольство закончит переговоры и обменяется пленными. Поговори с сенатором.

— Пока не стоит.

Мне было ясно, что её спасение не имеет смысла ни для кого, кроме меня. Я взял Илану за руку, и даже это лёгкое прикосновение подействовало возбуждающе.

— Скоро вернётся Бигилас, и тогда у нас появится возможность, — опрометчиво пообещал я. — Я твёрдо решил забрать тебя отсюда.

— Прошу тебя, моей жизни придёт конец, если ты меня не спасёшь.

А затем вернулся Бигилас.


* * *

Сын Бигиласа, темноволосый одиннадцатилетний мальчик с большими выразительными глазами, приехал в лагерь, открыв рот и вытянув шею так, что у него даже от напряжения «звенел» позвоночник. Да и мог ли он не засмотреться на гуннскую орду, слухи о которой римские мальчишки преувеличивали до мифических размеров? Юный Крикс гордился тем, что его отец сыграл столь важную и чуть ли не центральную роль в переговорах. И он, Крикс, стал гарантом честности в отношениях обеих сторон! Тот факт, что во время путешествия Бигилас был рассеян и озабочен, не слишком удивлял мальчика. По правде говоря, поглощённого собой Бигиласа нельзя было назвать добрым, внимательным отцом или надёжным спутником. Но Крикса взволновало величие цели и обещанное богатое вознаграждение. Многие ли сыновья могли это сказать?

Когда весть о возвращении Бигиласа дошла до Аттилы, король в тот же вечер пригласил нас, римлян, к себе во дворец. Максимин постоянно учил нас терпению, но сам с облегчением вздохнул: как-никак, мы уже несколько недель не покидали лагерь Аттилы.

Король гуннов принял нас в тронном зале. Он, как и прежде, находился в его тёмном конце, на возвышении, но теперь гостей было значительно меньше. Вместо этого мы увидели дюжину вооружённых охранников, Эдеко, Скиллу и Онегеза, то есть тех, кто сопровождал нас во время путешествия. Я сделал вид, что не заметил гуннских солдат, и сказал себе: «По всей видимости, эта небольшая группа — воодушевляющий знак. Нам предстоит участвовать в тайных, серьёзных переговорах, а не в обычном дипломатическом ритуальном спектакле». Однако меня невольно охватило беспокойство куда более сильное, чем в день приезда в лагерь гуннов. Ведь за это время я успел немало узнать об Аттиле. Харизма короля была неразрывно связана с его тиранией, а скромность одежд маскировала непомерные амбиции.

— Надеюсь, он в хорошем настроении, — шепнул я Рустицию.

— Разумеется. Он хочет завершить переговоры, как, впрочем, и мы.

— С тебя уже хватило гуннского гостеприимства?

— Эдеко никогда не простит мне того, что я заступился за нас и стал ему возражать. Я почувствовал, как его гнев передался остальным гуннам. Они называют меня человеком с Запада, словно я отличаюсь от вас тем, что родился в Италии. Они смотрят на меня, как на диковинного зверя.

— По-моему, им просто любопытны люди, побывавшие у них в плену.

Факелы отбрасывали блики колеблющегося света на исполосованные шрамами лица приближённых Аттилы. Глубоко посаженные глаза короля, казалось, совсем ушли в глазницы, и он смотрел на ту или иную фигуру, точно зверь, высунувшийся из норы. Странное, уродливое и бесстрастное лицо Аттилы не позволяло понять его чувства, и он по обыкновению не улыбался. Это меня не удивило. Я уже побывал на гуннских советах судей, куда вожди племён обращались с взаимными жалобами и где Аттила всегда выносил вердикт без каких-либо эмоций. Его суждения были резкими, необычными, скорыми, но при этом вполне соответствовали мрачному духу гуннов и его собственному стоическому облику. Во время разбирательства он всегда сидел с непокрытой головой на ярком солнце во внутреннем дворе своих владений, и перед ним по очереди появлялись враждующие или подающие прошения люди. На них могли обрушить череду каверзных вопросов или оборвать, если они слишком долго возражали, а затем отправить назад с решением, которое они больше не имели права обжаловать.

Никакого настоящего законодательства у гуннов не было: его заменял Аттила. Часто виновного оправдывали, после того как, согласно гуннскому обычаю, уличённый в преступлении выплачивал жертве или её семье коносс — погашение долга. И платил чем угодно, от коровы до собственной дочери. Гунны, как правило, не прибегали к тюремному заключению, да у них и не было своих тюрем. Они также не могли наносить увечья, способные ослабить будущих воинов и матерей. Тем не менее бывали случаи, когда выносилось и более суровое наказание. Так, например, мужу, обманутому весьма унизительным способом, было разрешено собственноручно кастрировать соблазнителя своей жены ржавым ножом, после чего он вставил отрубленный член во влагалище несчастной женщины, закрепил его цепью и продержал там полный лунный цикл.

Кража коня в степи считалась равносильной убийству, и конокрада по приказу Аттилы разрывали на части. Сначала его привязывали за руки и за ноги к лошадям. Затем хозяин украденного жеребца и его сыновья подзывали коней к себе и те вырывали у конокрада конечности. Преступник кричал от боли так, что у собравшихся чуть не лопались барабанные перепонки от его душераздирающих воплей, и примерно через час умирал в страшных мучениях. Так проявлялась власть Аттилы, но когда я увидел эту экзекуцию, то с трудом сдержал подступившую тошноту. Вокруг разлилась лужа крови, а оторванные конечности конокрада показались мне похожими на обыкновенные куски мяса.

Сбежавшего с поля боя подвешивали над остриями пик, воткнутых в яме, а каждый воин из его отряда надрезал волокна, из которых была свита верёвка, на которой висел трус. Верёвка истончалась. «Судьба решит, какова мера твоего предательства и достаточно ли её для того, чтобы ты свалился в яму», — говорил Аттила. Если кто-то из бывших соратников дезертира охотился или отправился с военной миссией, жертву оставляли висеть над пиками вплоть до их возвращения. Иногда приходилось ждать целую неделю, чтобы вернувшиеся гунны осторожно надрезали верёвку. И вот наконец верёвка не выдерживала веса осуждённого, и он падал. Мне довелось наблюдать за исполнением такого приговора, и у меня на глазах две жены опозоренного гунна нанесли себе раны на щеках и груди и только после унесли труп.

Гуннам сообщали обо всех казнях в пределах их империи и зачастую даже преувеличивали отталкивающие подробности. Каган был справедлив, но безжалостен, он вёл себя по-отечески, но жестоко, мудро, но порой доходя до бешенства. Интересно, как повлияли эти бесчисленные приговоры на рассудок кагана? Ведь он каждый день кого-то наказывал, и так — из года в год, поскольку лишь эти беспощадные расправы могли сплотить его дикий народ и удержать его от анархии. Без сомнения, они формировали и характер вождя: из-за них он постепенно утрачивал контакты с реальным миром, он уже давно обитал во вселенной, созданной его больным воображением. Аттила был скорее не императором, а умелым циркачом с хлыстом и факелом в руках, не королём, а языческим богом.


* * *

— Это твой сын? — спросил Аттила, прервав ход моих размышлений.

— Крикс прошёл весь путь из Константинополя, каган, — сказал Бигилас. — Он — наглядное доказательство данного мной слова.

Манеры переводчика показались мне ещё более фальшивыми, чем прежде, а интонации — елейными и неубедительными. Удалось ли гуннам заметить его наигранную искренность или они приняли её за римский обычай?

— Он — заложник, способный убедить вас в честности Рима. А теперь, пожалуйста, выслушайте нашего посла.

Бигилас поглядел на Эдеко, но лицо вождя гуннского племени было каменно-бесстрастным.

— Разумеется, я остаюсь вашим покорным слугой.

Аттила важно кивнул и посмотрел на сенатора Максимина.

— Могу ли я считать эту демонстрацию доверия словом Рима и Константинополя?

Сенатор поклонился.

— Бигилас предложил своего сына как доказательство нашей доброй воли, каган. И это напоминает о подвиге христианского Бога, также предложившего в жертву сына. Мир начинается с доверия, и приезд мальчика, несомненно, подкрепит вашу веру в наши благие намерения, не так ли?

Аттила не отвечал столь долго, что нам всем сделалось не по себе. Молчание нависло над нами, точно клубы пыли.

— Так оно и есть, — произнёс он наконец. — Теперь я точно знаю, каковы ваши намерения.

Аттила взглянул вниз, на Крикса.

— Ты смелый мальчик и выполнил свой долг, добравшись сюда из Константинополя по приказу твоего отца. Ты показал, как должны поступать сыновья. Доверяешь ли ты своему родителю, юный римлянин?

Мальчик заморгал и как будто оцепенел, когда к нему обратился Аттила.

— Я... я... доверяю, король. — Крикс мучительно подыскивал слова. — Я горжусь им.

Он засиял от радости.

Аттила снова кивнул и поднялся.

— У тебя доброе сердце, малыш. Мне кажется, что твоя душа невинна. — Он моргнул и добавил: — Чего не скажешь о старших.

Аттила обвёл нас тёмными глазами, словно проникнув в наши души и выбрав для каждого разную судьбу. Внезапно мы поняли: что-то сорвалось и пошло совсем не так.

— И это очень, очень плохо, — зарокотал деспот. — Знай, что твой отец предал тебя и ты поплатишься за его грехи. Тебя будут пытать.

Я едва не задохнулся. Такое чувство, будто в зале больше не осталось воздуха. Максимин застыл с разинутым ртом, не будучи в силах произнести хоть слово. Бигилас побледнел. А я ещё больше растерялся. О каком предательстве сказал сейчас король? Бедный Крикс, похоже, не мог ничего уразуметь.

— Мы выпустим из тебя кишки, скрутим их, точно пряжу, и скормим их моим свиньям, — спокойно, без эмоций принялся описывать Аттила. — Мы отрубим тебе все пальцы на руках и ногах и сварим их. Но отрежем не сразу, а один за другим, чтобы ты знал, как это больно, когда мы возьмёмся за следующий палец. А затем отрежем тебе нос, сдерём кожу со щёк, вырвем зубы — по одному в час, натянем кольцо из колючей ежевики на твой маленький член и сдавим его, пока он не покраснеет...

Крикс затрясся от страха.

— Что это за сумасшествие? — проворчал сенатор — Почему вы угрожаете ребёнку?

— Да, мы это сделаем, — не ответив ему, продолжал Аттила — И мои жёны будут смеяться над твоими воплями, юный Крикс, если только твой отец не проявит благородства по примеру сына. Где же твои честь и доблесть, переводчик?

Король в упор посмотрел на Бигиласа.

— Ч-честь и доблесть? — запинаясь, переспросил тот, и я заметил, как охранники, осторожно ступая, приблизились к нам и взяли в кольцо. — Каган, как вы можете...

— Мы это сделаем, — Аттила повысил голос, походивший ныне на низкие раскаты грома, — если переводчик не признается, для чего он привёз из Константинополя пятьдесят фунтов золота.

Мы, остальные римляне, с недоумением повернулись к Бигиласу. О чём говорил Аттила? Переводчик был потрясён, словно врач сообщил ему о неизлечимой болезни, и я испугался, что он вот-вот потеряет сознание и рухнет на пол.

Аттила перевёл взгляд на гуннов.

— Он ведь привёз пятьдесят фунтов, не так ли, Эдеко?

Полководец кивнул.

— Как мы договорились в доме Хризафия, каган. Мы успели обыскать его седельные сумки, нашли мешки и принесли их во дворец. Сейчас ты увидишь это доказательство.

Он громко хлопнул в ладоши, и в зал вошли два военачальника, чуть согнувшись под тяжестью своей ноши. Они направились к трону Аттилы, разрезали мешки стальными кинжалами и высыпали груды жёлтого металла. Монеты покатились к ногам короля.

Мальчик в ужасе вращал глазами. Я ощутил запах его мочи.

— Эдеко, тебе известно, для чего предназначено это золото, разве не так?

— Да, известно, мой каган.

— Тут какое-то чудовищное недоразумение, — попытался вступиться Максимин и посмотрел на Бигиласа, ожидая разъяснений. — Перед вами ещё один подарок нашего императора и знак его...

— Молчать!

Приказ был неотвратим, как удар топора. Он эхом разнёсся по залу, поглотив прочие звуки, и нас всех покинуло мужество. В какую безумную переделку я угодил! И что нам теперь делать?

— Мы должны выслушать лишь одного человека, — продолжал Аттила. — Он ещё может спасти своего сына, не разглагольствуя о доблести, а проявив её.

Бигилас со страхом и ненавистью взглянул на Эдеко. Предатель оказался предан. До переводчика наконец дошло, что Эдеко вовсе не собирался выполнять своё обещание и убивать Аттилу. А золото было всего лишь ловушкой. Бигилас упал на колени.

— Умоляю вас, мой сын ничего не знал.

— О чём не знал твой сын, переводчик?

Бигилас жалко потупил голову.

— Хризафий поручил мне эту миссию. Я привёз деньги для подкупа Эдеко. Чтобы он вас уничтожил.

Максимина как будто ранило ударом длинного германского меча. Он зашатался, попятился, и его лицо исказилось от боли. Ему стало ясно, что наша миссия провалилась. Как мог этот предатель, первый министр, ни словом не обмолвиться ему о заговоре? Гордого сенатора превратили в глупца и посмешище! Хуже того, его карьера, должно быть, завершилась и на всех его планах можно поставить крест.

— То есть убил бы меня, — уточнил Аттила, — выбрав подходящий момент: во сне, за едой или когда я справляю нужду. Когда я беззащитен, уязвим и не жду нападения из-за угла. И кого же вы решили подкупить? Моего самого верного полководца?

— Я только повиновался воле моего хозяина, — пролепетал Бигилас. — Во всём виноват Хризафий! Каждый в Константинополе знает, что он — злобный евнух. А эти невежды не причастны к заговору! Клянусь вам! Я привёз моего сына и вместе с ним — золото...

Внезапно он круто развернулся и чуть не набросился на Эдеко, яростно воскликнув:

— Ты дал слово, что будешь с нами заодно! Ты обещал мне его уничтожить!

— Я ничего не обещал. Ты услышал то, что хотел услышать.

Переводчик расплакался.

— Я был просто орудием, а мой сын ни о чём не ведал. Прошу вас, убейте меня, если так должно случиться, но пощадите мальчика. Вы же сами сказали, что его душа невинна.

Аттила задумался. В зале воцарилась тишина. Недолгое молчание показалось нам, римлянам, затянувшимся на несколько часов. Наконец он вновь проговорил:

— Убить тебя! Как будто твоему хозяину есть до этого дело? Как будто он не отправит сюда ещё сотню идиотов и не составит новые заговоры? Особенно если ему взбрело в голову, что один из моих генералов — глупец, способный ему поверить? Нет, я не стану тратить время на твоё убийство, переводчик. Я пошлю тебя пешком назад, в Константинополь. А этот мешок повесят на твою костлявую шею, но в нём будет не золото, а песок и щебень. Ты почувствуешь вес каждого фунта, когда сотрёшь ноги в кровь на пыльной дороге. Потом мои гонцы спросят Хризафия, знаком ли ему этот мешок, и он ответит, что знаком, а не то ты умрёшь. Ты скажешь Хризафию, что встречался с десятью тысячами гуннов, но не нашёл среди них ни одного, кто был бы готов поднять руку на великого Аттилу ради всего золота в мире. Вот что должна понять ваша империя.

Бигилас уже не плакал, а горько рыдал.

— А мой сын?

— Если он настолько глуп, что захочет вернуться с тобой, то пусть возвращается. Я не буду его здесь держать. Но надеюсь, что он поймёт, кто ты такой, станет тебя презирать и отыщет себе хорошего наставника. Возможно, он когда-нибудь сбежит от продажного отца и станет жить здесь — чистой жизнью гуннов.

Крикс упал, с трудом поднялся и прижался к отцу. Они оба захлёбывались в слезах.

— Бог и Сенат благодарят вас за милосердие, каган, — запинаясь, произнёс Максимин. — Умоляю вас, не принимайте во внимание эту дурацкую выходку. Она не должна погубить наше партнёрство. Я уверен, что император ничего не знал о чудовищном заговоре. Тут уже упоминали о Хризафии, о том, что в Константинополе всем известно о его злобных интригах. Пожалуйста, позвольте нам исправить положение и начать серьёзную беседу.

— Никакой беседы не будет. И переговоры не состоятся. Либо повиновение нам, гуннам, либо война — таков мой выбор. Ты тоже вернёшься в Константинополь, сенатор, но поедешь верхом на осле и сядешь в седло задом наперёд, а мои воины проследят, чтобы твоя голова была обращена в сторону земли Хунугури. Подумай в дороге о своей глупости.

Максимин дёрнулся, как от пощёчины. Потеря достоинства означала для него крах карьеры. Я не сомневался, что Аттила это прекрасно понимал.

— Зачем вы так унижаете Рим?

— Он сам себя унижает, — неторопливо проговорил Аттила. — Ты и тот, кто тебя предал, должны оценить моё милосердие. Однако заговор и попытка поднять руку на Аттилу не останутся безнаказанными. И кого-то из вас скоро казнят. Вот его... — Аттила указал на Рустиция. — Он умрёт вместо своего приятеля. Этого человека распнут на кресте, он сгниёт и усохнет на солнце и, умирая, станет проклинать своего алчного спутника и сулить ему муки христианского ада, за то что вовлёк его в опасную затею.

Рустиций сделался пепельно-серым. Бигилас отвернулся от него.

— Это несправедливо! — воскликнул я.

— А разве ваша империя справедлива? Разве она заслуживает доверия? — возразил Аттила. — Ведь в вашей стране к одним людям относятся как к богам, а к другим как к скоту.

Рустиций опустился на колени и жадно ловил ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба.

— Но я же ничего не сделал!

— Ты объединился со злодеем и не потрудился выяснить, что он за человек, а значит, не смог обнаружить предательство. И не сумел меня предупредить. Ты виноват в бездействии и сам обрёк себя на гибель. Твоя кровь останется на руках римлян, а не на моих.

От ужаса у меня закружилась голова.

— Это бессмысленно, — заспорил я, забыв о нарушенном протоколе. Я просто не мог молчать и не знал, отчего самого простого и бесхитростного человека в нашей группе должны были принести в жертву. — Почему его, а не меня?

— Потому что он родом с Запада и нам любопытно выяснить, как умирают эти люди, — равнодушно ответил Аттила. — Я могу изменить решение, и тогда ты займёшь его место. Но пока ты будешь моим заложником до возвращения сенатора Максимина.

Аттила повернулся к моему начальнику.

— За каждый фунт золота, отданный Хризафием для моего убийства, я хочу получить возмещение в сто фунтов.

— Но, каган, — тяжело вздохнул сенатор. — Это означает...

— Это означает, что я намерен получить осенью пять тысяч фунтов, сенатор, и лишь тогда мы сможем поговорить о мире. Если ты их не привезёшь, начнётся война и твоего писца подвергнут тем же пыткам, какие я обещал этому маленькому мальчику. Но пытать его станут куда более медленно и болезненно.

Зал расплылся у меня перед глазами, превратившись в пятно, а пол, казалось, ушёл из-под ног. Меня оставят одного с гуннами, оставят наблюдать, как умирает Рустиций! А следом за ним тоже замучают, если Максимин не вернётся в Хунугури с немыслимым выкупом. Казначейство ни за что не позволит отдать пять тысяч фунтов золота! Мы все были преданы глупцами Бигиласом и Хризафием!

Аттила с мрачным удовлетворением кивнул мне.

— И до тех пор ты — наш заложник. Но заложник, который должен зарабатывать себе на жизнь. А если ты осмелишься убежать, Ионас из Константинополя, это тоже будет означать войну.

Глава 13 ЗАЛОЖНИК


Что-то пошло совсем не так, как должно.

Илана была так уверена в спасении, что уже упаковала и спрятала сумку с одеждой, сладостями и сушёной олениной, которую собиралась взять, уехав вместе с римлянами. Ведь посольство не случайно прибыло в лагерь, и она тоже не случайно заметила тогда Ионаса. Это был знак свыше. Бог обещал ей свободу и возвращение к цивилизации. Однако Гуэрнна прибежала к ней, сияя от удовольствия.

— Иди полюбуйся на своих милых друзей, римлянка!

Илана вышла из дома и сразу как будто окунулась в море гикающих и толкающихся гуннов. Некоторые из них швыряли овощи и комья земли в трёх удалявшихся римлян. Старый сенатор ехал задом наперёд на осле, его ноги дрожали, густые седые волосы и борода были грязны и всклокочены, а глаза ввалились от горя. Следом за ним пешком плёлся переводчик, только что вернувшийся из Константинополя. На плечах у него висел мешок, и он, как тростник, согнулся под его тяжестью. К переводчику верёвкой привязали мальчика, должно быть его сына, который стыдливо и со страхом озирался по сторонам. Этих членов миссии сопровождала дюжина гуннских воинов, и она с облегчением вздохнула, заметив среди них Скиллу. Наверное, он тоже поедет с ними. Однако римские палатки и багаж остались на месте, а рабов зачислили в армию Аттилы.

— Где же Ионас?

— Я слышала, они распяли одного из них на кресте, — весело сообщила Гуэрнна, наслаждаясь испугом Планы. Она не любила молодую римлянку и считала её надменной, замкнутой и никчёмной. — Говорят, он орал, плакал и молил о пощаде, словно раб. Ни один гунн или германец не позволил бы себе такую слабость.

Осуждённого распяли на невысоком холме, в полмиле от реки — достаточно далеко, чтобы вонь не донеслась до гуннского лагеря, но при этом достаточно близко, чтобы всем сделалась ясна цена неповиновения. Обычно каждую неделю распинали одного или двух преступников, и к этому виду казни успели привыкнуть. Илана бросилась туда, молясь на ходу. И верно, новая жертва висела на кресте, исхлёстанная, связанная, пронзённая пиками и до того перепачканная кровью и грязью, что сперва она не смогла понять, кто это был. Лишь пристально приглядевшись к распятому, Илана узнала Рустиция. Его глаза были полузакрыты, а губы растрескались.

Ей стало стыдно, когда с её души свалилась непосильная ноша.

— У бейте меня... — прохрипел они попытался вздохнуть, но его лёгкие сжались под тяжестью повисшего тела. Ручьи крови засохли и потемнели на коже, распухшей от палящего солнца.

— Где Ионас?

Ответа не последовало. Вряд ли он хоть что-либо слышал. Илана не осмелилась исполнить пожелание Рустиция, а не то её бы распяли с ним рядом. Ослабев от собственной беспомощности, она бегом вернулась в лагерь. Униженные римские послы покинули его, и толпа разбрелась. Палатки исчезли, как будто римлян никогда не существовало. Заплаканная девушка приблизилась к воротам владений Аттилы и, прерывисто дыша, обратилась к стражнику:

— Прошу вас... молодой римлянин...

— Щенка привязали к его отцу, и они оба убрались.

— Нет, не мальчик, а писец! Его зовут Ионас Алабанда.

— А... Этому повезло. Взяли в заложники, пока не привезут побольше золота. Аттила отдал его Керке. Вскоре мы и его прикончим. Твой дружок стал рабом, женщина.

Она постаралась не выдать своих чувств: облегчение боролось в ней с отчаянием.

— Он не мой дружок. И не любовник.

— Ты достанешься Скилле, когда он вернётся.

Стражник усмехнулся. В лагере знали всё и обо всех: кровная месть, любовные связи, соперничество и редкое доверие никогда не оставались незамеченными.

Керка, первая и старшая жена Аттилы, жила в собственных владениях рядом с мужем. Вместе с нею там обитали несколько дюжин рабов и слуг. Теперь к ним прибавился Ионас, вынужденный зарабатывать себе на хлеб нелёгким трудом: рубить деревья, носить воду, пасти стада своей хозяйки. А ещё развлекать старшую жену гуннского властителя рассказами о Константинополе и Библии.

Илана попыталась пройти к Керке и встретиться с ним, но громадные стражники-остготы отогнали её от входа. Её освободитель сам превратился в узника, и надежда развеялась как дым, стала похожа на память о поцелуе, который никогда не повторится.


* * *

Ей удалось увидеть его лишь через две недели, да и то издалека, когда он вёз гуннскую тележку с ветками тополей и ив по равнине, на которой всегда собирали хворост. Солнце ещё только вставало на западе, и небо начало розоветь, когда она набрала воду в кувшин, вновь отлучившись из дома под тем же предлогом. Илана была уверена, что столкнётся с ним по пути. День выдался жарким и душным, типичным для середины лета, и облака комаров кружились над равниной. Тиса сильно обмелела, и её воды окрасились в коричневый цвет.

В тот день Ионас пас скот. Он заметил Илану, однако приблизился к ней без особой охоты, и её удивило то, как сильно изменился молодой римлянин за столь короткий срок. Его волосы слиплись от пота, пока он рубил дрова, а кожа покрылась ровным бронзовым загаром. Но главное, он явно возмужал: лицо стало жёстче, подбородок резче, а глаза — глубже и тревожнее. Он познал жестокость жизни, и это сразу было видно. Ионас сделался настоящим мужчиной, и её отчего-то растрогала эта мрачная зрелость.

Первые слова Ионаса никак не могли её обнадёжить.

— Иди домой, Илана. Теперь я тебе ничем не сумею помочь.

— А если вернётся Максимин...

— Ты же знаешь, что он не вернётся.

Ионас прикрыл глаза от яркого солнца, отвернувшись от стройной, красивой, беспомощной женщины.

— Почему бы твоему отцу не выкупить тебя?

— Все жалкие средства, какие он сможет собрать, — ничто в сравнении с наглядным уроком Аттилы. Поверь, король превратил меня в мальчика для битья, в жалкого раба просто для собственного удовольствия. Ни в чём не повинный Рустиций умер, а интригана, из-за которого случилась эта катастрофа, отправили домой, в Константинополь, с мешком на шее, — с горечью проговорил Ионас.

— Хозяин Виги ласа накажет его за провал.

— А меня тем временем распнут на кресте, и ты станешь наложницей Скиллы.

Не наложницей, не рабыней, а женой, хотелось ей уточнить. Но такова ли её участь? Смирится ли она с ней? Илана тяжело вздохнула.

— Нельзя жить, рассчитывая на худшее, Ионас. Империя о тебе не забудет. Казнь Рустиция была преступлением, и Аттила рано или поздно постарается всё исправить. Он сделает шаг нам навстречу. Нам нужно потерпеть...

— Да, я нарублю целую гору дров, а ты притащишь побольше воды.

Нависла долгая, тоскливая пауза. Никто из них не видел выхода. Илана рассмеялась — из-за абсурдности положения ей показалось, что она сошла с ума.

— Ты стал таким мрачным.

Его изумил её смех. Он смутился и глуповато промямлил:

— Да, ты права. — Он вздохнул. — У меня был тяжёлый день, и мне себя жаль.

— Скоро тебе надоест об этом думать, — сухо улыбнулась она.

Ионас выпрямился. Римлян не учили безропотно покоряться варварам. Они смотрели друг на друга, ища поддержки.

— Нам надо отсюда бежать, — произнёс он, постаравшись побороть унылое оцепенение и задуматься.

Вот он, проблеск надежды!

— Может быть, нам удастся украсть лошадей.

— Нет, они всё равно нас поймают.

Ионас вспомнил свои скачки со Скиллой и обещание гунна.

— Отправят в погоню сотни воинов. Для Аттилы будет слишком унизительно, если мы сумеем скрыться.

— Жаль, что они раскрыли заговор. Если бы только Эдеко согласился, — злобно заявила Илана. — Если бы только он убил Аттилу. Мне бы хотелось это увидеть.

— А мне бы хотелось увидеть тысячу разных событий, но какой смысл о них рассуждать? У нас лишь одна надежда — сбежать, когда они будут чем-то заняты. Ну, например, если Аттила начнёт военную кампанию.

— Сейчас не то время года. Слишком поздно. А коннице нужна свежая трава.

Он кивнул. Девушка была неглупа и наблюдательна.

— Так что же нам делать, Илана?

Она задумалась, зная, что Суекке непременно расскажут об их разговоре. Однако этот одинокий, покинутый друзьями человек был её единственным спасением, еслитолько она не покорится Скилле. Конечно, Ионас отчаялся и разочаровался в жизни, но в нём ещё не угасли искры добра, а добра в окружавшем их мире осталось совсем немного.

— Нам надо выяснить, когда они будут чем-то заняты, и подготовиться, — твёрдо проговорила она. — Моему отцу везло в делах, но не везло в войнах, и он утверждал, что удача — это подготовка и нужно дождаться удобного момента. Узнать, кому можно доверять и каких лошадей нам лучше выбрать. Неужели нам никто не поможет? Хоть чуть-чуть.

Теперь задумался Ионас, и внезапно ему пришла в голову блестящая мысль. Он схватил хлыст, стегнул быка, и тележка затряслась от его удара.

— Маленький друг, — сказал он.


* * *

Вести откровенный разговор с Зерко было опасно, но кто, кроме карлика, мог бы нам помочь? Меня разъярил приговор, вынесенный невиновному Рустицию, и его распятие. Я остался в живых и чувствовал себя виноватым. Мне было известно, что Зерко любил Аттилу не больше моего. Этот расчёт оправдался: карлика заинтриговала сама идея побега, и он принялся размышлять, как его осуществить.

— Ты их не обскачешь, даже поехав в обход, — заметил он. — Они поймают тебя на Дунае, если не раньше. Но сможешь их перехитрить, если отправишься, например, на север, а не на юг, а затем свернёшь к западу. Тебе понадобятся лошади...

— Римские, они выносливее.

— Ты видел арабских, захваченных для разведения? У германцев тоже крепкие кони, но с женщиной тебе придётся ехать медленнее.

— Она римлянка.

— В этом лагере сотня пленных римлянок, но я её знаю — она хороша собой и у неё отчаянный нрав, а это опасное сочетание. Пораскинь мозгами, а то я чувствую, ты совсем ошалел, и скажи, что она для тебя значит.

Я нахмурился.

— Скилла хочет на ней жениться.

— Ну вот теперь мне ясен смысл. Что ж, ладно. Тебе надо запастись продовольствием, чтобы не останавливаться в селениях. А оружие должно быть лёгким. Ты умеешь стрелять из лука?

— Я практиковался, когда стал заложником. Но до гуннов мне далеко.

— Во всяком случае, лук пригодится для охоты. Хм-м. Да и без тёплой одежды тебе никак не обойтись, ведь зима не за горами. И без денег, на будущее, когда кончится продовольствие. Тебе также понадобятся кожаный мех для воды и плащи с капюшонами, на случай, если придётся прятаться.

— Ты говоришь, словно интендант в легионе.

— Тебе следует подготовиться.

— И так стремишься мне помочь, что даже подозрительно.

Карлик улыбнулся.

— Ну наконец ты чему-то выучился! У всего на свете есть своя цена. И у моей помощи тоже.

— А какова она?

— Я хочу, чтобы ты взял меня с собой.

— Тебя! И ты ещё говоришь, будто с Иланой я поеду не так быстро?

— Я лёгок, хороший спутник и бывал в тех краях, куда ты собираешься.

Наверное, он не в своём уме.

Да разве ты умеешь ездить верхом?

— Юлия умеет. Я поеду вместе с ней.

— Вторая женщина! Не много ли?

— Ты сам ко мне обратился. Скажи, тебе нужна моя помощь или нет?


* * *

Илана и я с нетерпением ждали подходящего момента. Дни делались всё короче, трава желтела, а земля, казалось, засыпала. По ночам бывало прохладно, и в Тису начали падать первые листья. С наступлением осени дороги варваров развезло от дождей, и путешествовать стало трудно. Одна неделя сменяла другую, но никакой возможности незаметно исчезнуть из лагеря так и не появилось. Керка и Суекка бдительно следили за нами.

Мы встретились только дважды и всего на несколько минут. В первый раз — у реки, когда Илана набирала воду, и обменялись короткими негромкими репликами, а затем расстались. Каждый из нас доверил свою жизнь и свободу малознакомому человеку. Во второй — в лощине, по дну которой протекал ручей, поивший Тису. Его берега заросли кустарниками. Я знал, что гунны выбрали это место для своих любовных игр — вдали от родителей или законных жён. Здесь я впервые решился обнять Плану.

Редкие свидания нисколько не охладили мою страсть. Я постоянно думал о ней, и в моей памяти всплывали мимолётные и, казалось бы, ничего не значившие эпизоды: свет от реки, упавший ей на щёку, слёзы, выступившие у неё на глазах, когда она заметила меня с гуннской деревянной тележкой, её пышная грудь и бёдра, отчётливо видные под платьем, когда она наполняла водой кувшины. У шеи Планы был классический, «эвклидов» изгиб, её ключицы походили на узкие снежные насыпи, а быстрые, нервные пальцы сновали с изяществом вспорхнувшей бабочки. Я посмотрел на её бледное маленькое ухо, сверкавшее, словно раковина в водопаде тёмных волос, на приоткрывшиеся губы и на грудь, которая вздымалась и опускалась от частого, прерывистого дыхания. Да, я хотел ею обладать, но не знал, что мне делать с моей любовью. Теперь, когда мы оба думали о спасении и побеге, Илана как будто околдовала меня. Я был для неё другом и соратником в будущей опасной авантюре. А она была для меня...

— Карлик уже подобрал все нужные нам вещи? — взволнованно поинтересовалась она.

— Почти.

— А как мы с ним расплатимся? И чего он хочет?

— Сбежать из лагеря вместе с нами.

— Ты ему доверяешь?

— Он давно мог бы нас выдать.

Плана кивнула, и её глаза заблестели, как тёмные жемчужины.

— Кажется, у меня появились хорошие новости.

— О чём ты?

— У Аттилы есть лазутчик — греческий лекарь Евдоксий. Он выполнял тайное поручение и только что вернулся, однако пробудет в лагере лишь день, а затем снова уедет, если верить слухам. А ещё говорят, будто он привёз важные сведения и Аттила на радостях устроит пир. Мужчины днём отправятся на охоту, а Суекка пошлёт нас готовить. Мне кажется, они будут веселиться до утра.

— Греческий лекарь?

— Очередной предатель, перебежавший к гуннам. Сейчас конец лета, так что кумыса и камона хватит на всех. Лагерь полон, и воины собрались на зимовку. Они хотят устроить пир в честь вернувшегося грека и, конечно, напьются, Ионас. Напьются до бесчувствия. Я это уже видела. — Она схватила меня за руку, приблизилась и вздрогнула. — По-моему, вот он, наш шанс.

Я поцеловал её.

Поцелуй удивил её больше, чем я думал. Плана отпрянула, и я не понял, понравился ли ей мой натиск. Эмоции переливались на её лице, словно струящиеся складки занавеса.

Я попытался снова поцеловать её.

— Нет. — Она отодвинулась ещё дальше. — Нет, пока мы не уладим все дела.

— Я влюблён в тебя, Илана.

Её испугало это «осложнение».

— Ты меня совсем не знаешь, — покачала головой Илана, по-прежнему размышляя о побеге. — Сначала мы должны выбраться отсюда... Вместе.


* * *

Новости, привезённые Евдоксием, сохранялись в тайне, но его возвращение стало поводом для стравы, торжественного гуннского пира или празднования, когда разрозненные племена и кланы собирались в лагере Аттилы. Помимо приезда греческого лекаря можно было отметить обильный урожай, который вассалы гуннов покорно отдали своим хозяевам, или вновь посмеяться над униженными римскими послами-предателями, или воздать должное удачному году, за который в Хунугури собрали немалую дань и захватили ценные трофеи, хотя почти не воевали. Однако каждый гунн знал: этот относительный мир не может длиться вечно.


* * *

Страву обычно устраивали осенью, когда листья окрашивались золотом и багрянцем, а долины по утрам белели от инея. Она продолжалась целых три дня, и её можно было бы назвать этакой вакханалией без Вакха или фестивалем танцев, песен, игр, шутовства, любовных утех, пиршеств и прежде всего пьянства, так что в конце празднества все участники без чувств валялись под столами. Именно эти возлияния, как считала Илана, должны были помочь нам скрыться. Уже на исходе первой ночи никто не заметит нашего исчезновения. А на исходе третьей оно никого не взволнует.

Зерко обещал достать нам сёдла, одежду и еду, когда страва пойдёт полным ходом. Римские лошади паслись на луговых заставах вдоль Тисы. Я надеялся отыскать Диану, но если не найду её, то украду самого сильного коня в табуне. Мы переплывём реку, оседлаем лошадей и поскачем на север, а отъехав подальше, свернём к западу, двинемся по северному берегу Дуная, пересечём Паннонию[48], помчимся галопом к Альпам и наконец доберёмся до Италии. Оттуда мы сможем доплыть на судне до Константинополя.

Я уже чувствовал запах улиц родного города.

На празднование стравы съехались десятки тысяч гуннов, готов и гепидов, поэтому пировать решили не во дворце Аттилы, а на просторе, поодаль от лагеря. Там подняли тысячи флагов и знамён из конского волоса, и они развевались на ветру, точно взлетевшая птичья стая. В огромных пирамидальных жертвенниках запылали сотни костров. Их зажгли на закате, и они горели так ярко, что облачное небо сделалось оранжевым, а вверх поднялась россыпь искр, словно Аттила дал жизнь новой колонии звёзд. Каждое племя и клан играли свою музыку. Устроители торжества перемещались от одного центра увеселений к другому, и любой хозяин желал превзойти своего соседа количеством спетых песен и поднятых кубков с вином, которые передавали из рук в руки. Голоса звучали всё громче, и вскоре начались танцы. Потом флирт. Потом — драки. Нескольких гуннов закололи кинжалами или задушили, как сцепившихся волков, а их тела намеренно оставили за юртами, чтобы вспомнить о них по окончании стравы. Парочки удалились заниматься любовью и разлеглись поодаль от гостей, раскинув ноги и выпятив зады. Им не терпелось расслабиться, пока они ещё не слишком опьянели. Полководцы и шаманы выпили настой из грибов и лесных трав и до того возбудились от ярких видений, что принялись плясать у костров, выкрикивать бессмысленные пророчества и бросаться на девушек, испуганно жавшихся где-то поодаль. Дети дрались, бегали и воровали всё, что плохо лежало. Брошенные родителями малыши плакали и шумели, пока их не сморил сон.

Илана и я прислуживали на этой страве. Мы носили гостям бочонки и амфоры с вином, подавали тяжёлые блюда с жареным мясом, отодвигали пьяных, чтобы те не свалились на землю, где их могли просто растоптать, убирали кучки блевотины и лужи мочи. Несмотря на прохладную ночь, мы вспотели от жаркого огня и сгрудившихся тел. Будучи слугами в домах Керки и Эдеко, мы невольно оказались в центре галактики стравы — ведь и костры, и веселье словно вращались вокруг великого кагана и его полководцев.

— Аттила обещал произнести речь, — шепнул я. — Когда это случится, все повернутся к нему и станут смотреть только на кагана. Тогда мы сможем уйти, но порознь, чтобы не вызвать подозрений. Я отправлюсь следом за тобой.


* * *

На плоской равнине не было ни пней, ни камней, и Аттила, желая привлечь внимание, сделал необычный выбор. Когда веселье и буйные драки этой первой ночи достигли кульминации, к пирующим приблизилась тройка лошадей. На двух сидели наездники, но третья была пуста. На эту лошадь и забрался Аттила. Он встал на седле, в то время как окружившие его с флангов всадники поддерживали его за ноги.

— Воины! — воскликнул он.

Гунны ответили ему дружным гиканьем. Тысячи мужчин и женщин поднялись с мест и подались вперёд, желая услышать его слова. Они орали и пели, увидев своего короля. Да это и впрямь было незабываемое зрелище! Аттила вновь появился без пышных украшений, кроме одного-единственного, надетого поверх его обычного гуннского костюма. Это было огромное ожерелье из связанных нитями человеческих костей, и они гремели у него на груди, когда он пьяно раскачивался и пытался выпрямиться, стоя на седле нервной, взбудораженной лошади. Казалось, в этом диком наряде не хватало одной детали, а именно черепа, однако собственная голова Аттилы была на порядок страшнее. Его лицо потемнело, волосы растрепались, а у висков были приделаны изогнутые рога, точно у дьявольского бога. По изрезанным шрамами щекам спускались светящиеся зигзаги белой краски, а чёрные круги у запавших глаз превратили их в глубокие ямы.

— Народ Хунугури! Люди утренней зари!

Гунны вновь единодушно откликнулись. Аттила подарил им целый мир.

Плана пробилась сквозь толпу и скрылась в темноте.

Наконец всё стихло.

— Как вы знаете, я самый кроткий из людей, — начал он.

Послышался понимающий смех. В Аттиле и впрямь не было ничего нарочитого. Он не носил золота и драгоценностей, не требовал восхвалений и питался скромнее всех прочих гуннов.

— Я не люблю длинных речей и предпочитаю действовать. Преданность лучше любых похвал. В моей душе есть место милосердию. Пусть мёртвые и поверженные враги подтвердят мою власть. Например, вот этот!

Он стал трясти кости, висевшие у него на теле, и гунны застонали от восхищения.

— Это римлянин, распятый на кресте за то, что его друзья пытались меня убить. Послушайте этого римлянина с Запада, ибо у меня нет слов, способных сравниться с грохотом его костей. И они скажут вам, как я презираю его народ!

Мне сделалось дурно, и мои ноги подогнулись от слабости. Я понял, что голову Рустиция, должно быть, водрузили на один из шестов, стоявших вокруг дворца Аттилы, его густые каштановые волосы развевались на ветру, а прежняя дружелюбная улыбка превратилась в гримасу черепа.

— Вы были терпеливы, мои волки, и ждали весь год, — продолжал Аттила. — Вы утоляли вашу жажду крови водой и позволили заменить грабёж данью. Вы спали, потому что так повелел я.

Толпа застыла в ожидании.

— Но мир меняется на глазах. До Аттилы докатились новые волны. А значит, новые обиды, новые обещания и новые возможности. Должно быть, римляне считают нас народом глупых баб, если отправляют сюда несколько фунтов золота, надеясь меня убить! Римляне думают, что мы забыли, как надо сражаться! Но Аттила ничего не забывает. Он ничего не пропускает мимо ушей. Он ничего не прощает. Пейте вдоволь, мои воины, ибо для некоторых из вас этот пир станет последним. Крепче спите и глубже входите в женщин, чтобы зачать новых гуннов. А потом этой долгой, холодной зимой наточите ваше оружие. Пусть мир по-прежнему страшится его гуннских хозяев. Целый год вы отдыхали, но будущей весной мы выступим в поход. Ну как, гунны Кадисени, вы готовы скакать вместе с Аттилой?

— Кадисени принесут десять тысяч луков королю гуннов! — выкрикнул глава этого клана Агус. — Десять тысяч луков и десять тысяч наших коней, на которых мы домчимся от самого Рима в кишки и чрево Гадеса!

Толпа развеселилась, почти обезумев от пьянства и похотливого гула крови. Да и неудивительно: гунны умели только завоёвывать чужие земли и без устали странствовать по континенту.

— Готовы ли скиры скакать вместе с Аттилой? — воскликнул король.

— Скиры принесут двенадцать тысяч мечей, когда весной растает снег, — пообещал Массагет, вождь этого племени. — И эти двенадцать тысяч мечей первыми пробьют стену щитов, чтобы гунны последовали за нами!

Гости проводили его хвастливую речь криками и стуком тяжёлых подошв. Полководцы, расталкивая друг друга, бросились к Аттиле.

— А барселты готовы скакать вместе с Аттилой?

В образовавшейся толчее вновь раздались шумные возгласы. Я начал пробираться назад, объяснив, что должен принести побольше еды. Аттила предоставил нам с Иланой необходимое время.


* * *

Покинув ярко освещённую равнину, Плана сначала несколько раз споткнулась в темноте, но вскоре её глаза привыкли к тусклой мгле. Дальний свет костров отбрасывал на землю мерцающие красноватые полосы. Когда она приблизилась к Тисе, окраины лагеря показались ей пустыми. Ей лишь пару раз встретились гунны, которые несли пирующим очередной бурдюк с мёдом или хватали за попку свою девушку. Никто не обратил на неё внимания. Теперь ей предстояло доверить свою жизнь и будущее этому молодому римлянину и его другу-карлику! Так было нужно, а точнее, необходимо. Хотя Ионас и его соратники не сумели выкупить её, как она надеялась, он, во всяком случае, был молод, силён и мог бы помочь ей убежать в империю. Он даже признался ей в любви. Неужели мужчины так легко влюбляются? А любит ли его она? Наверное, если и любит, то совсем по-иному, не так, как своего жениха, дорогого Тасио, убитого стрелой при осаде Аксиополя. Она по-девичьи мечтала выйти за него замуж, и ей смутно представлялось счастливое будущее, дом, дети и его нежная страсть. Сейчас это всё кануло в далёкое прошлое, словно происходило тысячу лет назад. Она с трудом могла вспомнить, как выглядел Тасио, и её это втайне смущало. Она стала практичнее, во многом разочаровалась, по-своему отчаялась и теперь относилась к людям не без доли цинизма. Ионас из Константинополя действительно был удобным союзником. И всё же когда он поцеловал её с нескрываемой страстью, её сердце дрогнуло, хотя она и не осмелилась в этом признаться. Но зачем думать об этом, пока они ещё в лагере гуннов? Какая глупость! Но если им удастся скрыться вместе, попытается ли он вновь прижать её к своей груди и крепко поцеловать? И как она отреагирует, если он это сделает?

Плана на мгновение забылась, погрузившись в свои девичьи размышления, и, опомнившись, застыла на месте, поскольку ей почудилось, будто она налетела на стену, и её охватил страх. Но нет, стена расступилась и заржала. Очевидно, она совсем сошла с ума, если чуть не столкнулась со скачущей лошадью. Сидевший в седле гунн пьяно качнулся, наклонился и с усмешкой проговорил:

— Какая красавица пришла меня встретить на пути домой! — Его голос был ей знаком. — Ты ждала меня, Плана?

Её сердце ушло в пятки. Что же это за чудовищный поворот судьбы? Скилла!

— Что ты здесь делаешь? — чуть слышно спросила она. Плана была уверена, что он отправился в Константинополь сопровождать униженное римское посольство.

Он нагнулся ещё ниже, и бурдюк с кумысом соскользнул с его плеча. Да и сам Скилла едва не свалился с лошади.

— По-видимому, ищу тебя. И вот нашёл, — ответил он. — Ну и возвращение! Сперва я заметил, что вся равнина в праздничных кострах. Затем дозорный отдал мне этот чёртов кумыс. Им нельзя больше пить, а не то они прозевают проезжих и их за это распнут на крестах. А после я поехал по берегу реки, чтобы мой усталый конь поскорее добрался до лагеря. Значит, ты побежала мне навстречу?

— Это страва в честь греческого лазутчика Евдоксия, и ты тут ни при чём. — Плана лихорадочно обдумывала дальнейшие шаги. — Меня послали принести гостям побольше камона.

— А я-то решил, что ты пошла меня встречать, — с пьяным упорством повторил он. — Знаешь, я думал о тебе всю эту тысячу миль пути. Только о тебе и ни о ком более.

— Скилла, нам не судьба быть вместе.

— Так зачем же боги послали мне тебя в эту ночь? — усмехнулся он.

— Ну пожалуйста, пожалуйста, — умоляла она, — только не это и не сейчас. Мне надо идти.

Плана попыталась обогнуть лошадь и всадника, но Скилла опередил её и схватил за руку. Даже изрядно выпив, он не потерял сноровки.

— Где ты возьмёшь пиво в этой темноте? — возразил он. — По-моему, судьба и велела нам встретиться. Чего ты боишься? Я хочу лишь одного: оказать тебе честь, сделать своей женой и осыпать подарками. Почему же ты смотришь на меня свысока?

Она застонала.

— Но я не желаю быть твоей женой.

— Я спас тебя.

— Скилла, ты был с гуннами, убившими моего отца. Ты взял меня в плен...

— Но такова война.

Он нахмурился.

— Теперь я — твоё будущее. А не этот римский раб.

Плана вытянула шею, ища помощи. Она знала, что должна каким-то чудом вырваться и убежать от него, но переволновалась. Ионас мог появиться в любую минуту, и тогда схватка двух мужчин погубит все планы. Плана толкнула гунна, и они закружились в дикой пляске.

— Скилла, тебе нужно протрезветь. Отпусти меня.

Его позабавил этот стыдливый флирт кокетливой женщины. Он резким рывком прижал её к себе и вздохнул. От него пахло дорожным потом и едкой пылью. Скилла жадно вобрал в себя её нежный аромат.

— На страву? Но там-то мужчины и сходятся с женщинами.

— У меня есть обязанности. Я служанка жены Эдеко.

Её ответ возмутил Скиллу.

— А я племянник господина Эдеко и сам — будущий господин, — гаркнул он и вывернул ей руку. Пусть запомнит, кто здесь хозяин.

— Скоро такие, как я, будут править миром и всем, что в нём есть.

— Только если ты это докажешь. И совсем по-другому...

— Ты могла бы стать королевой. Разве тебе это не ясно?

Она с силой ударила его свободной рукой. Звук был громким, словно от хлыста. Её рука горела, как в огне, а плечо дрожало от широкого размаха. Но Скилла, казалось, не почувствовал боли. Он лишь злобно ухмыльнулся.

— Я не желаю быть твоей королевой. Поищи себе другую. Тысячи женщин хотели бы стать твоими!

— Но мне нужна ты. Я захотел обладать тобой, когда впервые увидел тебя около горящей церкви в Аксиополе. Я хотел тебя всё время по пути в Константинополь в эти последние недели. Когда подгонял глупца сенатора, сидевшего задом наперёд на осле и ненавидел его за то, что он разлучил меня с тобой. И столь же сильно хотел тебя, возвращаясь сюда, в лагерь. Ты повисла на мне, как тот мешок со щебнем, висевший на шее у Бигиласа, от которого у него согнулись плечи и сгорбилась спина. Сперва он ещё держался, но после еле брёл, спотыкался на каждом шагу и плакал, а сын вёл его за руку. Как я тосковал по тебе и как устал от этого дурацкого ожидания!

Что ей делать? У Скиллы была железная хватка. Наконец она придумала предлог:

— Прости, что ударила тебя. Я просто очень удивилась. Да-да, я знаю, что мы должны пожениться.

Он засиял, как победитель, и жадно поцеловал её.

Плана отпрянула и отвернулась от него.

— Но Эдеко сказал, что ты обязан дождаться согласия Аттилы и только тогда сможешь взять меня в жёны! Нам нужно повременить, Скилла. Ты и сам это знаешь.

— К чёрту Аттилу.

Он искал её трепещущие губы. Илана подставила ему лишь щёку.

— Я им это передам. Я скажу, что ты оторвал меня от срочных дел. Я скажу, что ты напился по пути в лагерь. Я скажу...

Обезумев от нетерпения, он что-то рявкнул и с яростью толкнул её, точно противника в бою. Илана упала, от порыва ветра её платье задралось, и она стукнулась головой о засохший кусок торфа на дороге. Ей было дурно, и, когда она посмотрела на Скиллу, перед её глазами заплясали крохотные огоньки. Он опустился на колени, обхватил её и начал стаскивать с неё платье.

— Нет, Скилла! Подумай!

Он потянул её платье, и оно разорвалось, завязки отлетели, как скошенные колосья пшеницы, а её грудь высвободилась, открывшись прохладным поцелуям ночного воздуха. Илана зарыдала от отчаяния. Ей сделалось совсем плохо. Скилла рвал в клочья ткань, прикрывавшую её бёдра. Он был в бешенстве. Чем больше она извивалась, сопротивляясь, тем сильнее возбуждала его.

Она впилась в него ногтями, и он расхохотался.

— Я говорил им, что ты меня царапаешь.

Илана взвизгнула, понимая, что этот визг сольётся с шумом ночного пира. Скилла буйствовал, раздирая её и свою одежду. Допустим, он её изнасилует, и что это будет значить? Она была пленницей и рабыней, а он — гуннским аристократом.

Затем что-то ударило Скиллу, сбило его с ног, словно порыв ураганного ветра, и покатилось вместе с ним по траве и грязи. Послышались негромкие проклятия, бурчание, а затем тёмная фигура приподнялась над Скиллой и стала его избивать.

— Илана, беги к реке!

Это был Ионас.

Гунн что-то рявкнул, привстал и перекувырнулся. Ионас не ожидал такого кульбита. Он потерял равновесие и распластался на земле. Скилла, извиваясь, как росомаха, подполз к римлянину и дотянулся до его горла.

— И как они тебя ещё не убили?

Теперь наверху оказался гунн, но внезапно Ионас поднял кулак, и голова Скиллы откинулась назад от мощного удара. Его хватка ослабела, римлянин смог подняться, и противники расцепились.

— Беги к реке, — повторил он, с трудом переводя дыхание.

Если она добежит до реки, у неё ещё есть возможность скрыться. Карлик поможет ей отыскать дорогу, а Ионас сумеет совладать со Скиллой. И всё же у неё не хватило духа сдвинуться с места, хотя отчаяние побуждало её это сделать, и она продолжала глядеть на боровшихся мужчин. Неужели её чувства к римлянину глубже, чем она считала?

— Я тебя не брошу! — прокричала Илана и осмотрелась по сторонам, пытаясь найти палку или камень.

Гунн выплюнул кровь, сочившуюся из порезанной губы, по-медвежьи раскинул руки и вновь набросился на соперника. Ионас присел на корточки, поднял руки и нанёс Скилле серию новых, сильных ударов — слева, справа и после опять слева, пока гунн готовился к обороне. Он стоял, глупо разинув рот, а Ионас колотил его. Наконец Скилла растерянно пошатнулся и отпрянул назад, но в следующее мгновение упрямо и неловко рванулся к римлянину, и тот едва устоял на ногах. Послышался тяжёлый гул, и Скилла свалился на землю.

Римлянин устало выпрямился. Илана вспомнила, что ей нужно отдышаться. Она поняла, что гунн не знаком с приёмами бокса, которым обучали всех римских мальчиков.

Скилла покатился по тропе и встал на колени, оказавшись к ним спиной. Он опять закачался из стороны в сторону: очевидно, на него подействовали сквашенное молоко и барабанный бой ударов. Затем он слабо свистнул разбитыми в кровь губами, призывая Дрилку, и гуннский конь вновь, нервно пританцовывая, появился из мрака.

Скилла навалился на порядком потёртое седло, развернулся и достал меч из ножен. Он был готов убить соперника.

— Мне надоели твои уловки, римлянин.

Илана отыскала шест для сушения мяса и вернулась с ним к мужчинам.

Ионас согнулся и передвигался кругами, крепко сжав кулаки. Он посмотрел на лезвие меча, прикидывая, как бы от него уклониться.

— Илана, не трать время даром и не задерживай меня. Беги, беги скорее. Постарайся скрыться.

— Нет, — прошептала она и присела, не выпуская шест из рук. Вид у неё был решительный. — Если он убьёт тебя, то убьёт и меня.

В эту минуту до них донёсся новый голос — басовитый, как раскаты грома. Он сразу перекрыл остальные звуки.

— Эй вы, остановитесь!

Это был Эдеко. Скилла подпрыгнул, словно мальчишка, укравший фиги и пойманный на месте преступления. Он выпрямился и опустил меч. К ним приблизились и другие гунны с зажжёнными факелами. Струившийся от них свет упал на лицо воина, и все увидели на нём синяки и кровоподтёки. Дядя Скиллы выступил из толпы, и тут до Иланы внезапно дошло, что она полуобнажена. Она выронила шест и натянула разорванное платье, чтобы прикрыть грудь.

— Чёрт побери, Скилла. Что ты здесь делаешь и почему не доложил мне о своём приезде?

Гунн указал на Ионаса.

— Он на меня набросился, — злобно пояснил он дяде.

— А он набросился на Плану, — откликнулся Ионас.

— Это правда? — осведомился Эдеко.

Она осмелела и позволила себе распахнуть изодранное платье.

— Видите, он разорвал мою одежду.

Некоторые гунны уставились на неё, а другие засмеялись. Толпа окружила её, Ионаса и Скиллу. Там были мужчины, женщины, дети и собаки. Она почувствовала их едкое дыхание.

— И ты собирался убить безоружного римлянина? — с презрением спросил Эдеко.

Скилла сплюнул кровь.

— Он нарушил закон, напав на меня, и боролся не по правилам, а бил или увёртывался, точно обезьяна. Любой другой раб давно был бы мёртв. Да и что ему делать здесь, в темноте? У него полно обязанностей, пусть он их и выполняет.

— А что делал ты сам? Пытался изнасиловать женщину из дома твоего дяди. Его прислугу, — не остался в долгу Ионас.

— Это не было насилием. Это было...

Эдеко подошёл к племяннику, вырвал у него меч и брезгливо отшвырнул его в сторону. Меч описал круг в воздухе и упал на траву.

— Пусть Аттила во всём разберётся и скажет, кто из вас виноват.

Полководец с отвращением принюхался.

— Я чувствую, что от тебя пахнет кумысом, племянник. Неужели ты не мог подождать и выпить на страве?

— Я ждал. Только я успел подъехать к лагерю, как она встретилась мне по дороге. Вышла ко мне, чтобы повидаться...

— Это ложь, — прошипела она.

— Молчать! Мы идём к Аттиле!

Но король гуннов сам явился сюда, словно ночной кошмар, от которого некуда спрятаться. Он грубо растолкал толпу и направился к нам. Кости Рустиция больше не висели у него на груди, но дьявольские рога по-прежнему возвышались на голове. Он выступил вперёд, как карающий бог, и занял центральное место на этой «сцене». Нависло долгое молчание, пока он пристально разглядывал то Скиллу, то Ионаса, то Плану.

Затем Аттила произнёс:

— Двое мужчин и одна женщина. Такого никогда не случалось в мировой истории.

Собравшиеся весело заорали, а лицо Скиллы покраснело от обиды. Он с ненавистью посмотрел на Ионаса.

— Эта женщина — моя. И моя по праву. С тех пор, как её взяли в плен в Аксиополе, — возразил он. — Всё это знают. Но она мучает меня своим высокомерием и ждёт защиты от римлянина.

— Мне кажется, она в ней нуждалась, и он её хорошо защищал.

Толпа вновь заревела от хохота.

Скилла замолчал, осознав, что любая сказанная им фраза вызовет насмешку и он будет выглядеть ещё глупее прежнего. Его лицо распухло от ударов.

— Что же, эта ссора только оживила страву и сделала её интереснее. Очевидно, её ниспослали нам боги! — воскликнул король, повернувшись к толпе. — А вывод прост. Ей нужен один мужчина, а не два. Завтра эти двое сойдутся в смертельной схватке, и девушка достанется победителю.

Аттила посмотрел на Эдеко, и его полководец кивнул. Оба знали, каким станет исход.

Знала это и Илана. Ионас погибнет, а она обречена.

Глава 14 ПОЕДИНОК


Диана слегка прогибалась подо мной, успев отвыкнуть от веса всадника, а я чувствовал себя скованным и неуклюжим. «Из тебя никогда не получится хороший солдат. Такой, как твой брат», — часто говорил мне отец, но какое это имело значение в Константинополе? Я гордился собой, поскольку был человеком мыслящим и меня выручал ум, а не воинская сноровка. Мне казалось, что я был предназначен для иной, более высокой цели. Но теперь мне больше всего на свете хотелось стать умелым наездником. Скилла смог бы несколько раз объехать вокруг меня, пока я стал бы неловко бросаться на него в моем тяжёлом снаряжении, мой большой овальный щит ударялся о круп Дианы, а рука быстро уставала от массивного копья. Носовой выступ и пластины по бокам моего островерхого шлема мешали периферийному зрению. В плетёной кольчуге было жарко даже в прохладные дни, а меч и кинжал у меня на поясе постоянно соприкасались с бёдрами и ляжками, что тоже было достаточно неудобно. Одно спасение: громоздкая броня укрывала меня от тысяч полупьяных гуннов, собравшихся в поле рядом с лагерем. Я их просто не видел. Они рассчитывали стать свидетелями мгновенной расправы и могли только спорить о том, скоро ли меня изрубят на куски.

Конь Скиллы Дрилка гарцевал, возбуждённый всеобщим вниманием, а его наездник, в отличие от меня, погруженного в мрачные раздумья, похоже, не сомневался в своей победе. Лёгкая кираса гунна из костных чешуек постукивала и звенела, как жуткое ожерелье из костей, в котором Аттила появился на страве прошлым вечером. Скилла выехал ко мне без шлема, на его сапогах не было шпор, а всё снаряжение состояло из лука, двадцати стрел и меча. Его лицо покрывали синяки от моих ударов, и я ощутил некое удовлетворение. Однако, невзирая на эти следы от побоев, Скилла улыбался, предвкушая смерть своего врага и женитьбу на гордой римской девушке. Убив меня, он сразу забудет о недавних унижениях. Илана стояла рядом с другими рабынями Суекки, закутанная в плащ, и казалась в нём бесформенной. Её глаза покраснели от слёз, и она старательно отводила от меня виноватый взгляд.

«Что ж, такое доверие дорогого стоит», — подумал я. Жаль, очень жаль, что я не могу держать пари против самого себя.

Я также заметил Зерко, забравшегося на плечи высокой женщины. Выглядел он, безусловно, комически. А вот она была вполне привлекательна и при этом словно излучала силу и доброту. Немало мужчин нуждается в подобной надёжной спутнице, однако редко находят её. Должно быть, это его жена, Юлия.

— Не надо было тебе вмешиваться, римлянин! — окликнул меня Скилла. — И теперь ты погибнешь.

Я сделал вид, что не расслышал его язвительного замечания.

— Только поглядите на него — весь в броне с головы до пят, точно улитка в раковине, — заметил кто-то в толпе.

— И такой же медлительный.

— До него не доберёшься, — предостерёг гуннов третий.

До меня донеслись и другие высказывания: о моих предках, моем мужестве, неуклюжести и глупости. Как ни странно, от них у меня прибавилось сил. Я не спал после нашей схватки за Илану, зная, что близящийся рассвет станет последним в моей жизни. Душу как будто затянуло в водоворот сожалений и страшных предчувствий. Я провёл эти часы, проклиная себя за неудачи. Всякий раз, стоило мне только подумать о предстоящем поединке, как рассудок, казалось, робел, отказываясь планировать нужную тактику. Я не мог отогнать воспоминания о скачках со Скиллой, о том, как поцеловал Илану и как смутился, увидев её обнажённую грудь. Я не отдохнул, не сосредоточился и не подготовился. Но всё же понял, что должен основательно задуматься, пока моя голова ещё на плечах, а не на шесте, как те дыни, на которых практиковались гунны. Я стал угрюмо наблюдать за Скиллой: он галопом проскакал вдоль ряда развеселившихся гуннов, взмахнул кулаком и пронзительно выкрикнул «уип-уип-уип», словно рассерженный пёс. Скорее всего, гунн убьёт меня и мою лошадь со ста шагов, выпуская стрелу за стрелой до тех пор, пока я не стану похож на ежа или заросшее колючим кустарником поле. Это будет уже не поединок, а казнь.

— Ты готов? — осведомился Эдеко.

Неужели я буду обречённо стоять, ожидая гибели? Каким преимуществом я смогу воспользоваться? «Сражайся в своей битве, играй по своим правилам», — говорил Зерко. Но какова моя битва?

— Подождите, — ответил я, пытаясь заставить себя думать. По крайней мере, я буду не столь уязвимой мишенью, если спешусь. Так я и сделал: опустил копьё толстым концом на землю, опёрся на него и спрыгнул на землю.

— Посмотрите, он слез с лошади! — закричали гунны. — Этот римлянин — трус. Женщина достанется Скилле!

Подняв щит и распрямив плечи, я обратился к Эдеко:

— Я буду сражаться пешим.

Он изумился.

— Мужчина без коня как без ног.

— Не в моей стране.

— Но ты в нашей стране.

Я пропустил его слова мимо ушей и, стараясь унять дрожь в ногах, вышел в центр самодельной арены. Это был круг в двести шагов, и стеной ему служили тысячи собравшихся варваров. Да, отсюда невозможно скрыться.

— Он трус, — кричали друг другу гунны. — Видите, как он стоит, готовясь к казни.

Скилла напрягся и недоумённо уставился на меня. Неужели я просто желал спасти от стрел свою толстую кобылу? Но Диане ничего не угрожало. Скилла, как и обещал, собирался поскорее расправиться со мной и забрать лошадь себе.

Я стоял в самом центре поля. Скилла, тебе придётся подъехать ко мне.

Я обернулся назад. Аттила сидел на второпях сооружённой платформе. Илана и другие женщины прижались к её подножию. Огромный меч Марса, ржавый и зазубренный, лежал на коленях у тирана. Человек в греческом одеянии нагнулся к плечу Аттилы и шёпотом комментировал происходящее. Я догадался, что это и был Евдоксий, возвращение которого стало предлогом для стравы. Почему он так важен для Аттилы? Каган поднял руку и тут же опустил её. Поединок начался! Толпа дружно загудела. Многие пустили по кругу бурдюки с вином и кумысом.

Скилла опять объехал ринг, слушая радостные выкрики гуннов. Он не решался напасть и, очевидно, прикидывал, что я сейчас буду делать. А я просто-напросто следил за передвижениями по арене, кольчуга доходила мне до колен, овальный щит прикрывал туловище, оставляя незащищёнными только голову и ноги, и на глаза падала тень от шлема. Меч лежал в ножнах, а копьё словно вросло в землю. Я застыл, как стражник на посту, не сгибался и не приседал, но был надёжно прикрыт. Наконец гунн решил, что пришла пора действовать. Он подскакал ко мне и привычным ловким движением достал стрелу из колчана, натянул тетиву и выстрелил. Скилла не мог промахнуться.

Однако в отличие от сражения, где никто не сумел бы уклониться от сотен и тысяч летящих стрел, я обладал в поединке некоторым преимуществом и видел, куда была направлена его стрела. Поэтому я резко отклонился влево, и она просвистела над моим правым плечом, не причинив мне никакого вреда. Стрела полетела в толпу, и гунны с криками отпрянули назад, падая друг на друга. Впрочем, этот лёгкий снаряд никого не задел и воткнулся в грязь у ног собравшихся. Послышался злобный хохот.

— Одна, — вздохнул я.

Раздражённый моим манёвром, Скилла отъехал чуть подальше и, находясь на периферии арены, вновь выпустил стрелу. Я опять успел увернуться. Стрела с причмокиванием пронеслась по воздуху и прожужжала у меня над ухом. Отчего-то я представил себе, как она вонзилась в стену дома, но тут же прекратил эту неуместную игру воображения.

— Две. — Мой голос, кажется, стал звучать твёрже.

Из толпы донёсся целый хор воплей и свистков. Скилла отступил назад, чтобы расширить поле действия.

— Пусть целится в римлянина, а не в нас, — произнёс кто-то, а остальные обсуждали, не ослеп ли он от моих ударов.

Насмешки разозлили Скиллу, он подхлестнул Дрилку и пустил его галопом. Гунн по-прежнему кружил около меня, но его тактика сделалась какой-то странной и непонятной мне. Он со сверхъестественной скоростью (хотя для гуннов она была вполне обычной и выработалась в результате многолетних тренировок) выпустил одну за другой несколько стрел. Я не сумел бы спрятаться от них, просто стоя или пытаясь уклониться от каждой в отдельности. Нужно было изменить тактику, и я присел, заслонившись щитом, а в следующее мгновение скорчился и прижался к земле. Три стрелы пронеслись надо мной, ещё три ударились о скруглённый угол щита, поцарапав его, но не пробив насквозь. Когда их поток иссяк, я отскочил, распрямился и выдернул стрелы, застрявшие в моем щите.

— Восемь.

Скилла опять подстегнул коня и описал очередной круг. Очевидно, его сбило с толку моё умение уклоняться, и он не знал, как меня обойти. Вчера он точно так же растерялся от моих боксёрских приёмов. Заметив упавшую на землю стрелу, он нагнулся, чтобы её поднять, но его остановил подбежавший гунн.

— Ты взял всего один колчан! — закричал он.

Толпа в порыве азарта подобрала оставшиеся стрелы.

— Всего один колчан! Стреляй в цель, или будь проклят, Скилла!

Я ощутил, как презрение, которое они испытывали по отношению ко мне, уступило место если не уважению, то некоей симпатии.

— Эх ты, мазила! — крикнул кто-то Скилле. — Да ты и своей матери в зад попасть не сможешь!

Карлик Зерко слез с плеч жены и начал расхаживать перед гуннами, восторженно восклицая:

— Римлянин — человек-невидимка! А гунн — слепец!

Скилла нахмурился, пустил лошадь галопом и чуть не сбил карлика с ног, но Зерко успел отбежать и скрылся в толпе. Правда, перед этим он гикнул и ловко перекувырнулся.

Гунн выпустил новую стрелу, а потом ещё одну. И опять сделал это как-то невнимательно, дав мне возможность увернуться.

— Десять.

Однако когда я уклонился от десятой стрелы, Скилла резко изменил тактику. Подхлестнув коня, он направил его в мою сторону, наклонился и не упускал меня из виду, пока Дрилка приближался, выворачивая копытами комья земли. Теперь Скилла хотел выстрелить в меня с двух шагов и навсегда разделаться с противником, пронзив его грудь.

У меня не хватило времени закрыться щитом или как-нибудь увернуться. Когда он подъехал ко мне вплотную, я перестал опираться на воткнутое в землю копьё и, приподняв его, бросился с ним наперевес к прицеливавшемуся гунну. Копьё обрушилось на Скиллу, он дёрнул поводья, лошадь отпрянула, и я промахнулся. Его стрела тоже пролетела мимо цели, устремившись ввысь. Гунны откликнулись на наши неудачи взволнованными возгласами и грубыми насмешками. Скилла снова описал полный круг, а я подбежал к упавшему копью.

Мы повторили «обмен ударами», результат остался тем же. Ни он, ни я не пролили ещё ни капли крови.

— Двенадцать, — сосчитал я и перевёл дыхание. Пот заливал мне глаза.

Эдеко вышел из толпы на арену и взял Дрилку под уздцы.

— Ты, кажется, намерен охладить его пыл ветром от твоих стрел? — упрекнул он Скиллу. — Это не игра, ты рискуешь жизнью и репутацией. Подумай-ка головой, мальчик.

Скилла вырвал поводья.

— Я принесу тебе его голову, дядя.

Он опять поспешил мне навстречу, но остановился слишком далеко, и я не смог бы метнуть в него тяжёлое копьё. Скилла повторил свой старый приём, выпустив в меня одну за другой три стрелы. Мне больше некуда было от них скрыться, и две стрелы с силой ударились о щит. А одна попала в кольчугу, но не пробила её. Броня спасла моё сердце. Однако другая стрела всё-таки ранила левую руку, державшую ремни щита, угодив мне в предплечье. Я едва не лишился защиты, а от боли и потрясения мог бы утратить бдительность в этот роковой момент. Очередная стрела со свистом пролетела в воздухе. Скилла направил её прямо мне в глаз, но в последнее мгновение я пригнулся, и её остриё со звоном прошило шлем, повредив мне голову. Я зашатался.

— Шестнадцать.

Я заморгал, в ушах у меня гудело. А со щита стекали струйки крови.

Шум толпы быстро перерос в нестройный шёпот. Скилла, без сомнения, попал в мишень, и речь уже не шла о промахе, но мой римский щит и снаряжение оказались прочнее, чем они ожидали. Что же это было за колдовство? Несмотря на насмешки над проигравшими противниками, гунны с уважением относились к умелой обороне или к добротной броне.

Конь Скиллы галопом скакал по полю, а толпа то громко ободряла нас, то столь же громко выкрикивала что-нибудь обидное для обоих. Скилла проехал ещё один круг, и было видно, что он немного растерялся.

У него осталось лишь четыре стрелы. Как закончить этот гнетущий поединок?

Гунн в который раз с хриплым возгласом пустил Дрилку в мою сторону и, когда я поднял копьё, внезапно круто развернулся влево. Я размахнулся, метнул копьё и отскочил назад, не сумев занять надёжную позицию. Скилла выпустил стрелу, когда я только собирался повернуться. Меня охватила паника, стрела с шипением задела моё ухо, а конь, встав на дыбы, сбил меня с ног. Копыта застучали по щиту, и он треснул. Дрилка лягнул меня в бок и бросил на землю. Мне показалось, что в мире не стало воздуха и я вот-вот задохнусь. От боли я не мог сориентироваться, и у меня захрустело ребро. Жеребец победно гарцевал вокруг поверженного врага, а потом отъехал и смущённо заржал, когда Скилла повернул его голову и потянул за собой. Рёв толпы напоминал океанский прибой и заряжал нас силой своих эмоций.

Я должен был нанести ответный удар, но как?

Скилла подскакал ко мне, когда я полз по траве за копьём. Схватив его, я изогнулся и спрятался за щитом, как за скалой. Удастся ли мне укрыться и к чему приведут все отчаянные попытки? Скилла направил стрелу вниз и опять — с убийственно близкого расстояния. Удар пробил щит, точно лист бумаги. А вот конь ловко увернулся от копья. Я избежал смертельного ранения в грудь, но стрела рассекла мне плечо и с такой силой пропорола его насквозь, что я едва не лишился чувств и упал на землю. Теперь я был совершенно беспомощен. Скилла снова прицелился. Дрилка приблизился ко мне. Гунн просто не мог промахнуться. Эта стрела поставит точку в поединке. От боли я был даже неспособен привстать, но поглядел с земли на толпу. Илана покинула своё место у возвышения, на котором восседал Аттила, и направилась к арене, прикрыв рукой рот.

Нет, она не достанется Скилле. Я этого не допущу.

Неловко приподнявшись, я ударил копьём в брюхо жеребца. Дрилка взвыл и встал на дыбы, из-за чего стрела Скиллы полетела под углом и только стукнулась о мой щит. Конь отпрянул назад, копьё торчало у него из брюха, и по нему стекали струи крови и мочи.

Гунны неистово орали, но в такой сумятице никто не сумел бы разобрать, над кем они смеялись, а кого подбадривали. Ясно было лишь одно: они не надеялись увидеть столь блестящую схватку.

Я до того ослабел, что с трудом удерживал щит. Мне казалось, будто лошадь раздавила меня своей тяжестью, и арена расплылась у меня перед глазами, превратившись в смутно различимое пятно. Раны наконец дали о себе знать. Но всё равно нужно было встать! Скилла стремительно отъехал назад, и копьё выпало у Дрилки из брюха, сломавшись пополам от мощного рывка. Я увидел, как на землю полились потоки крови.

Стрела словно пригвоздила меня к земле, и к тому же я боялся сдвинуться хоть на пядь из-за ноющей боли. И всё-таки я должен был это сделать! Собрав всю волю и мужество, я выпрямился и с криком сел, лишь сейчас осознав, что древко стрелы раздробило мне плечевую кость и прошло глубоко под кожу. Боль сделалась ещё сильнее — до дурноты. Я воспользовался здоровой правой рукой и отодвинул щит от раны. От этого толчка сломалось древко второй стрелы — в предплечье, и его разлетевшиеся куски задели ремни щита. Они оборвались, я дёрнулся, и щит соскользнул, точно пустое окровавленное блюдо. Кольчуга заалела от ярких капель крови, плечо вздулось от проникающего ранения, как река в половодье, а голова болела от стрелы, угодившей в шлем. Но я всё-таки встал на колени, а затем на ноги и сам удивился, что смог заставить своё тело повиноваться.

— Девятнадцать, — еле дыша, простонал я и проследил за тем, как Скилла нацелил в меня последнюю стрелу.

Он лягнул коня, но у Дрилки больше не было сил на галоп. Глаза жеребца покрылись поволокой усталости. Дрилка явно не желал продолжать поединок с человеком, так больно ранившим его. Зато гунн выглядел победителем. Шум толпы глухо доносился до нас, словно нас заперли в шкатулке. Я видел лишь моего противника. Скилла, петляя, подъехал ко мне, и я обнажил меч. Он презрительно усмехнулся. До сих пор мы не сталкивались вплотную, так что мне не удавалось пустить в ход оружие.

— Добей его! Кончай скорее! — Басовитый выкрик Эдеко словно рассёк гортанную разноголосицу.

Я поглядел на грудь Дрилки, на его высокую взмыленную шею. Скилла собирался пустить стрелу вниз и смотрел на её древко. Нас разделяло всего десять шагов.

Я бросил меч правой рукой и что-то прохрипел. Боль мешала мне говорить.

Меч закружился в воздухе, передо мной мелькнуло его стальное лезвие и с размаху вонзилось Дрилке в грудь. Жеребец согнул колени и начал медленно опускаться на землю. Скилла накренился в седле, утратил контроль, и стрела пролетела ниже намеченной цели. Дрилка распластался на земле, его всадник вылетел из седла. Мой меч исчез под лягавшимся и визжавшим конём.

Скилла с проклятиями свалился в траву и перепачкался в грязи. Я, прихрамывая, подбежал и подобрал половину своего сломанного копья с заточенным остриём.

У Скиллы по-прежнему был меч, но он предпочитал стрельбу из лука. Однако его колчан опустел, и последняя выпущенная стрела позорно торчала в земле. Он подполз к ней. Я мог бы вонзить в него копьё, если бы хоть на полминуты опередил соперника, дотянувшегося до сломанной стрелы. Но силы оказались неравны! Я истекал кровью, а Скилла обошёлся без ранений. Ему оставалось лишь дождаться моей гибели! Да и зачем ждать, терпение — враг гордых гуннов! Он нагнулся, выдернул стрелу и прицелился мне в грудь. Скилла знал, что стреляет в последний раз. Он укрепил тетиву, лёжа на спине, а я стиснул руки и был готов к смерти.

Однако когда он попытался выпустить стрелу, тетива оборвалась. Скилла изумлённо разинул рот. При падении он сломал лук.

Я перешёл в атаку. И прежде чем он успел достать меч из ножен, мой кованый римский сапог опустился ему на грудь, и я приставил половину копья к его горлу. Гунн начал извиваться, а остриё копья оцарапало ему шею. Скилла застыл и наконец ощутил смертельную опасность. Он поглядел на меня. Наверное, я был похож на огромное металлическое чудовище. Моя грудь вздымалась, и по ней текли ручьи крови, забрызгавшие нас обоих. Моё лицо, во всяком случае большую его часть, скрывал шлем, но глаза сверкали жаждой мести. Невероятно, но я одержал над ним победу. Гунн закрыл глаза и понял, что вот-вот наступит конец. Ну вот и всё. Лучше умереть, чем терпеть унижения.

Толпа сорвалась с мест и окружила поле битвы, которое вдруг сразу уменьшилось и превратилось в крошечное кольцо. Отовсюду раздавались взволнованные выкрики. Я уловил запах сбившихся в кучу тел.

— Убей, убей его! — орали они. — Слышишь, римлянин, он заслужил свою смерть!

Я посмотрел на Эдеко. Дядя Скиллы с отвращением отвернулся, и я перевёл взгляд на Аттилу. Король гуннов мрачно опустил большой палец, насмешливо скопировав знакомый ему римский жест.

Выходит, что теперь схватка не на жизнь, а на смерть перерастёт в расправу, в настоящую казнь. Но мне это было безразлично. Гунны распяли на кресте Рустиция, поработили Илану, убили её отца и поймали меня в ловушку. Скилла смеялся надо мной со дня нашего знакомства. Я знал, что священники в Константинополе ожидали бы совсем иного. Этот последний удар будет отголоском старого мира, а вовсе не нового, спасённого, христианского и, очевидно, близкого к Апокалипсису. Но к моей ненависти подобные рассуждения не имели ни малейшего отношения. Я сжал древко своего сломанного копья и приготовился. И тут меня ударило что-то лёгкое и неистовое, отшвырнув в сторону, прежде чем я смог сделать выпад. Я зашатался, рассвирепел и вскипел от боли. Кто же это посмел вмешаться?

Она стояла прямо передо мной. Илана!

— Нет! — Она заплакала. — Не убивай его, Ионас! Ради меня!

Я заметил, как Скилла широко открыл глаза, изумлённый отсрочкой смертного приговора. Его рука обхватила рукоять меча, так и не вынутого из ножен. Он повернулся на бок, стремясь понять, что произошло.

А потом всё померкло. Я потерял сознание.

Часть 2 ПУТЬ НА ЗАПАД

Глава 15 КУВШИН ДЛЯ ВИНА



Я очнулся в тёмном, душном месте, и надо мной склонился то ли гном, то ли инкуб, по-видимому желавший полакомиться моей больной плотью или отнести куда-нибудь поглубже. Рёв толпы гуннов стих, сменившись негромким перезвоном. Илана предала меня и скрылась в тумане. Я знал, что совершил огромную, непоправимую ошибку, но не мог вспомнить, какую именно. Дьявол наклонился ещё ниже.

— Ради всего святого, ты что, намерен спать целую вечность? У меня есть дела поважнее.

Голос был писклявый, язвительный и знакомый. Зерко. Я заморгал, и передо мной проплыли полосы белого света. От нового и более острого приступа боли я спутал явь с лихорадочными видениями. Гул толпы был просто звоном в моих ушах, возникшим оттого, что я слишком плотно прижал голову к складкам шерстяного одеяла. Ошибка, о которой я горько сожалел, означала отъезд из Константинополя и связь с женщиной. Я попытался сесть.

— Не стоит, ещё рано. — Карлик вновь уложил меня. — Просыпайся, но лежи и не двигайся.

Кто-то положил мне на плечо нечто горячее.

— Ахх-ггг!

Жалящая боль походила на змеиный укус. А я-то мечтал о новых приключениях!

— Это поможет тебе излечиться, — прошептал голос.

Я сразу узнал его, и моя боль усилилась.

— Зачем ты спасла Скиллу?

— Чтобы спасти нас. И никто не должен умирать ради меня, это глупо.

— Мы сражались не ради тебя...

— Тише! Отдыхай.

— Что, по-твоему, ждало бы тебя в будущем, если бы ты зарезал племянника Эдеко? — добавил Зерко. — Позволь девушке вылечить тебя, и тогда ты сможешь спасти Рим.

Я подождал, пока пройдёт нахлынувшая волна тошноты и слабости, а затем постарался сосредоточиться. Невыносимый режущий свет померк, как только мои глаза привыкли к пламени свечи. На самом деле в комнате было довольно темно. Я лежал в хижине шута на старой кожаной кровати, и она чуть скрипнула, когда я повернулся на соломенном матрасе. Через дыру дымохода на крыше проглядывал кружок серого неба. Облачный, пасмурный день. Возможно, сейчас сумерки. Или рассвет.

— Который час?

— Первый час через три дня после того, как ты выщипал крылья этому молодому петуху, — ответил карлик.

— Три дня беспамятства! И я по-прежнему опустошён.

— Немудрено, если из тебя вышло столько крови, мочи и слюны. Юлия, у тебя всё готово?

В комнате был третий человек. Я уже видел эту женщину, когда карлик сидел у неё на плечах.

— Выпей это.

Я отпил глоток. В чашу налили что-то горькое.

— Не отворачивай голову и выпей до дна! Господи, какой же ты непослушный пациент! Выпей, и тогда тебе дадут вино и воду. Они, конечно, приятнее на вкус, но от этого настоя тебе станет лучше.

Я подчинился и, скорчив гримасу, допил. Три дня! Я ничего не помнил, кроме своего обморока.

— Итак, я жив.

— И Скилла тоже, благодаря Илане. Теперь он, конечно, ненавидит тебя больше прежнего, особенно после того, как эта красавица принялась тебя лечить. Но надеется, что, как только она тебя исцелит, он снова сразится с тобой и уж тогда не промахнётся. Вот и молится языческим богам о твоём выздоровлении. Однако я предупредил гунна, что ты опять его перехитришь, и теперь он гадает, как тебе удалось это в первый раз.

Даже улыбаться было больно. Я повернулся к Илане.

— Ты испытываешь к нему какое-то чувство.

Это было обвинением. Я сражался за неё, а она не дала мне закончить поединок.

Девушка смутилась.

— Я обманывала его, обещая выйти за него замуж, Ионас. Я обманывала вас обоих, потому что женщины здесь так беспомощны. Но гордиться мне нечем. Ваш поединок привёл меня в отчаяние. Я больше не служу в доме Суекки, а скоро покину и эту хижину и оставлю вас в покое.

— Что ты хочешь сказать?

— У Скиллы есть ещё одна причина тебя ненавидеть, — весело пояснил Зерко. — Когда стало ясно, что ни один из вас не умрёт на поле боя, Аттила принял соломоново решение и потребовал отдать девушку ему.

— Ему?!

— Как рабыню, а не наложницу. Он даже сказал, что вы оба храбро сражались. Назвал Скиллу истинным гунном, но заявил, что отныне он в долгу перед римлянином. Итак, у вас обоих есть шанс сразиться за Аттилу, а отличившийся в новом поединке получит женщину.

Карлик усмехнулся.

— Ты должен восхищаться его способностью мотивировать поступки других людей.

— Сразиться? Но я хочу сражаться с Аттилой, а не за него. Он распял моего друга Рустиция. Он унизил моего наставника Максимина. Он...

— О, я вижу, Скилла вбил тебе в голову толику здравого смысла. Вот почему ты должен выздороветь. Пока ты суетился вокруг этой красотки, в мире произошли великие события, Ионас из Константинополя. Аттила не дремал, и мир в опасности. Что ты планируешь делать: проспать всю историю или помочь своей империи?

— О чём ты говоришь?

Мой взгляд затуманился, и я смутно различал окружавшие меня предметы. Юлия, по-видимому, дала мне снотворный настой. Зачем же они разбудили меня? Чтобы снова погрузить в сон?

— Мы говорим, что тебе нужно выспаться, а не слушать этого маленького дурачка — моего супруга, иначе ты никогда не поправишься, — успокоила меня Юлия. — Настой сделан из луговых трав. Отсыпайся, пока твоя плоть борется с болезнью. Впереди у тебя долгие годы, и ты ещё успеешь спасти мир.

— Нет, не успеет, — возразил Зерко.

Но в эту минуту я вновь забылся сном.


* * *

Никому не пожелаю быть раненным двумя стрелами.

В рассказах для детей описывалось, как смело и без жалоб переносили ранения и боль великие герои. Однако моя рука и плечо постоянно ныли от засевших в них обломков древков, и каждый приступ боли напоминал мне о том, что я смертен. Я не утратил мужества, но в нём уже не было прежней наивности. Тем не менее оставаться прикованным к постели в моем возрасте оказалось истинным мучением, и я постарался побыстрее выздороветь. На следующий вечер я уже сидел, хотя часы тянулись бесконечно долго и боль не унималась, а утром начал нетвёрдым шагом передвигаться по комнате. Неделю спустя вынужденный отдых подошёл к концу и можно было говорить об исцелении от ран. Конечно, они побаливали, но больше не выводили меня из строя.

— Когда выпадет первый снег, ты снова сможешь рубить дрова для костров, — пообещал карлик.

С Иланой мне удалось нормально побеседовать лишь однажды, тёмной ночью, когда карлик и его жена крепко спали, а я проснулся от приступа лихорадки. Она вытерла мне лоб и плечо и вздохнула:

— Уж лучше бы меня ранило этими стрелами.

— Не надо себя винить. Не ты, а Аттила назначил этот поединок.

— Я чувствую себя убийцей, но при этом совершенно беспомощна. Мне казалось, что смерть жениха и отца ожесточили меня, но я ошибалась. Я не могла спокойно смотреть на то, как вы схлестнулись в поединке, и сознавать, что была вашей наградой. Я не хочу выходить замуж за Скиллу, но неужели ты думаешь, что мне безразлично его внимание и я не испытываю никакой благодарности? Да, я хотела использовать тебя, чтобы освободиться из плена, но неужели я не замечала, как ты глядел на меня, как прикасался ко мне? Я ненавижу сражения. И теперь...

— Это было просто состязание...

Плана покачала головой.

— Я не позволю никому из вас убивать врагов Аттилы, чтобы лечь со мной в постель. Я не выйду замуж за Скиллу, но я не желаю обременять и тебя. Сделай вид, что ты сражаешься, а потом постарайся ускользнуть и скрыться. Не беспокойся ни обо мне, ни об империи. Мы уже стали для тебя проклятием.

— Неужели ты считаешь, что я такой дурак, что позволил бы тебе обвести себя вокруг пальца? Я бы и не пытался бежать, если бы ты меня не вдохновила, Илана. Это ты старалась меня спасти.

Она грустно улыбнулась.

— До чего же ты наивен со своей верой в добро! Тебе нужно вылечить душу и разум, а не только плоть. И лучше всего сделать это одному.

Илана поцеловала меня в лоб.

— Но мне надо...

Я опять впал в забытье, а когда очнулся, её уже не было рядом.

— Где Илана? — спросил я Зерко.

Он пожал плечами.

— Может быть, она устала от тебя. Может быть, она любит тебя. Может быть, она передала Аттиле, что ты жив, и он решил, что она тебе достаточно помогла и с неё хватит. А может быть, всего лишь может быть, я поручил ей заняться другими, куда более важными делами.

Он подмигнул, как заговорщик.

— Скажи мне, что происходит, Зерко.

— Конец света, как полагают прорицатели. Апокалипсис, которого боятся христиане. Гонцы разъезжают по миру. Воины точат копья. Ты знаком с греком Евдоксием?

— Я видел его во время поединка со Скиллой.

— Он привёз Аттиле немало новых сведений. Затем в лагере появился другой тайный посланец. Я попросил Илану быть начеку. Когда я развлекаю гостей в зале Аттилы, она сообщает мне то, что ей удалось узнать. Шепчет на ухо или подсовывает две-три записочки. Слава богу, мы грамотны, а большинство гуннов — нет!

— Что же она выяснила?

— О, в тебе взыграло любопытство! Похоже, он пошёл на поправку, как думаешь, Юлия?

— Но что ему любопытно — политика или женщина? — лукаво отозвалась жена карлика.

— Мне любопытно всё! — не выдержал я. — Господи, да я уже неделю томлюсь у вас в заточении, среди целебных настоев и глиняных горшков! Мне нужно знать, что творится в мире!

Они рассмеялись, и Зерко заглянул за плетёную дверь, желая убедиться, что нас никто не подслушивает.

— Евнух, кажется, опять вмешался в нашу жизнь.

— Хризафий! — Я опасался, что вновь услышу имя первого министра.

— Нет, другой, с Запада. Судя по описаниям, он мягче и любезнее вашего политика. И у него нежное имя — Гиацинт. Как у цветка.

— С Запада?

— Ты слышал о принцессе Гонории?

— Только сплетни, по пути из Константинополя. Это сестра императора Валентиниана, опозорившаяся после того, как её застали в постели с собственным слугой. Брат рассчитывает выдать её замуж.

— Но должно быть, ты не знаешь, что она отказалась от замужества и предпочла уединиться в своём дворце. Возможно, она не столь глупа, как принято утверждать.

Он усмехнулся, и Юлия легонько толкнула его.

— На самом деле этот Гиацинт — её слуга и посланец, и, возможно, она ещё глупее, чем кажется. В королевских покоях всё тайное сразу становится явным. Так вот, Илана слышала, будто он прибыл поздней ночью с секретным сообщением, адресованным Аттиле. Гиацинт привёз ему перстень Гонории с печаткой, а его рассказ изменил все замыслы и планы гуннов. До сих пор Аттилу интересовал Восток, который он нещадно грабил. Но сейчас он собрался в поход на Запад.

Эта новость не поразила меня, и я бы никак не назвал её дурной или тревожной. Аттила уже десять лет завоёвывал мою половину империи, так что можно будет с облегчением вздохнуть, если он устремится в другие края.

— Во всяком случае, это меня не касается. Моё положение связано с политикой Восточного Рима.

— Неужели? И ты думаешь, что вторая половина империи устоит, когда погибнет её сестра?

— Погибнет? Гунны просто совершают набеги...

— А этот гунн — завоеватель мира. Пока Запад крепко держался, Аттила не смел рисковать и не направлял свои войска к Константинополю. И пока Восток платил дань, он довольствовался угрозами и полученным золотом. Но теперь всё меняется на глазах, юный посол. Даже то скромное положение, которое у тебя было как у участника неудавшегося имперского посольства, утратило свою значимость две недели назад, когда до нас дошли новости о смерти восточного императора Феодосия. Он стал жертвой несчастного случая на скачках. И трон достался генералу Маркиану.

— Маркиану?! Он жестокий человек.

— О тебе и вовсе забыли, Ионас. Хризафий, который послал тебя в Хунугури и составил заговор, рассчитывая убить Аттилу, лишился своего поста. Этого потребовала Пульхерия, сестра покойного Феодосия. Ходят слухи, что Маркиан скоро расправится с врагами, начнутся казни, Бигиласа сошлют на галеры, а ты останешься просто дипломатическим недоразумением, не нужным ни одной из сторон. Более того, Маркиан объявил о том, что дни уплаты дани гуннам миновали и больше на север не пошлют ни одного солида. С Персией подписали договор, и войска вернулись в Константинополь. Требования Аттилы зашли слишком далеко.

— Значит, война неизбежна?

Сначала я обрадовался, решив, что сумею воспользоваться этим шансом и освобожусь, но вскоре понял, что Аттила угрожал мне казнью за не столь тяжкое преступление против его империи, и побледнел.

— Да, но с кем? — задал риторический вопрос Зерко, не заметив отчаяния на моем лице. — Говорят, отказ Маркиана платить дань привёл Аттилу в ярость. Его маленькие поросячьи глазки чуть не вылезли из орбит, словно его придушили. Он сжал кулаки и проклинал Маркиана на семи языках.

Кричал как безумный и до того рассвирепел, что упал на пол и катался, пока кровь не хлынула у него из носа на бороду вместе с клочьями пены изо рта, а зубы стали темно-красными. Я не преувеличиваю, ведь Плана всё это видела! Он задыхался, точно рыба на берегу, и свита боялась к нему приблизиться, поскольку придворным известны его приступы бешенства. Аттила кричал, что проучит Восток. Конечно проучит, но как? Он утверждал, что объединит все народы и племена Запада и поведёт покорное ему огромное войско к стенам Константинополя. Не знаю, что это — бравада, бред или хитрый расчёт? По словам Аттилы, его народ всегда побеждал врагов и миру не бывать, пока он не завоюет и Восток и Запад. Но начнёт с Запада.

— Потому что на Востоке императором стал Маркиан?

— Нет, потому что его попросила об этом римская принцесса. И предложение дурочки пришлось ему по вкусу. Евнух подарил Аттиле её кольцо с печаткой и передал, что его госпожа, Гонория, сестра западного императора Валентиниана, умоляет короля гуннов защитить её от происков брата. Аттила воспринял слова посланника как намерение принцессы вступить с ним в брак, а её приданым станет половина Запада, где он будет править. Если ему откажут в этом, гунны объявят войну. Как я уже сказал, и Востоку и Западу.

— Но чего он ждёт? Валентиниан ни за что не согласится со столь нелепым требованием. А Гонория — просто глупая потаскушка.

— Глупая или расчётливая? Порой эти качества совпадают. Разумеется, Валентиниан не согласится, если только не возникнет иная, более страшная угроза, нежели Аттила. И похоже, Евдоксий привёз известие о её существовании. Коварный предатель сделался ключевой фигурой.

— Беглый греческий лекарь?

— Самодовольный смутьян. Он побывал у короля вандалов Гейзериха в Северной Африке, и тот пообещал ему напасть на Западную империю с юга, если Аттила атакует её с севера. А военный союз гуннов и вандалов означает конец Рима.

— Возможно, Аттила безумен, но всё же не так глуп, чтобы выступить в поход на Запад, когда Маркиан угрожает ему на Востоке...

— Подожди, я ещё не всё рассказал. Ты видел франкского принца Клоду?

— Издалека, на приёме и на пиру, как очередного посланца варваров. Я же был рабом у Керки, если помнишь.

— Он не просто посланец. Франки спорили, кто станет править, и трон захватил брат Клоды, Ант. Клода просит Аттилу вернуть ему власть.

Я сел. От масштаба одновременно развернувшихся событий у меня закружилась голова. Максимин советовал мне ждать, полагая, что время и терпение часто решают проблемы в отношениях разных стран. Но теперь ожидание, похоже, лишь усложняло и запутывало их.

— Пророчество, — пробормотал я.

— Какое?

— Максимин однажды сказал мне: двенадцать хищных птиц, приснившихся Ромулу, означали, что Рим падёт через двенадцать веков. И до его конца осталось меньше трёх лет. Я уж не упоминаю о проповедях, а ведь священники думают, будто гунны и есть сбывшееся библейское пророчество. Гог и Магог, полчища Сатаны или нечто подобное.

— Ты понимаешь больше, чем я предполагал, молодой человек! — радостно воскликнул карлик. — И правда, судя по всем признакам, конец близок! Но теперь бояться должен Запад, а не Восток. Сам Эдеко признался мне, как поразили его тройные стены Константинополя, и он стал прикидывать, сумеют ли гунны пробиться внутрь города. Да и Аттиле не мешало бы подумать о западных королевствах. Они могут дать отпор гуннам, и с такими врагами трудно справиться. А вдруг германские племена объединятся с римлянами и не позволят Аттиле их покорить? Пока что ничего подобного не случалось. Но у Аттилы меч Марса. Он считает его знаком своей грядущей власти над миром. Однако кто знает, надолго ли он сохранит этот меч и эту власть...

— Нам не на что надеяться. До сих пор он всегда побеждал. Ни одного поражения.

— Только бы успеть предупредить Аэция. Тогда нашествие гуннов можно будет остановить, мой юный римский друг. А Запад соберётся с силами и выступит против Аттилы.

— Но кому удастся это сделать?

Зерко улыбнулся мне, совсем как сирийский торговец коврами.

— Тебе. У Иланы есть план.


* * *

За свою короткую жизнь я совершил уже два по-настоящему глупых поступка. Во-первых, наивно согласился стать посольским писцом и переводчиком, отправившись ко двору Аттилы. Во-вторых, столь же наивно согласился с отчаянным планом Иланы и Зерко не просто бежать из Хунугури, но и взять в свои руки историю, предопределив ход её событий.

Лишь надежда на близость с Иланой, на наш будущий союз заставила меня рискнуть. Наша дилемма была ясна. Я не собирался состязаться в солдатских доблестях со Скиллой, сражаясь в армии Аттилы и отвоёвывая для себя Илану, или же вновь устраивать с ним поединок. Однако возможность побега во время стравы оказалась упущена, а иного шанса могло и не представиться... если только мы не создадим его сами. Конечно, Плана была во многом виновата или растерялась, и всё же я вовсе не желал оставлять её во владениях Аттилы. Именно у неё родился восхитительно безрассудный план, до того безумный, что Зерко сразу назвал его гениальным. Он сказал, что для его успеха необходим лишь я. Рассчитывать на его успех не приходилось, но рабское положение и незажившие раны побуждали меня действовать. Я опасался, что Аттила вспомнит своё обещание и меня ждёт мучительная смерть. Естественно, мне не терпелось убежать из лагеря — я слишком долго протомился в этом чистилище, но в нём мы встретились с Иланой, и меня поглотила страсть к такой же гордой и бесправной узнице, такой же римлянке, как я сам. Это и оказалось определяющим, хотя я мечтал и о её гибком теле. Оно постоянно возникало перед моим мысленным взором. Что такое любовь? Настоящее сумасшествие, готовность бросить вызов любым опасностям, пусть даже иллюзорным. И чем так привлекла меня Илана? Почему я ни на минуту не мог о ней забыть? Мы виделись украдкой, обменивались парой фраз, мы почти ничего не знали друг о друге. Однако она притягивала меня к себе как магнит, и чувства к далёкой Оливии казались теперь по-детски наивными. Ради Иланы я был готов убить кого угодно.

Она предложила мне тайком пробраться на кухню в покоях Аттилы, а Юлия придумала, как это можно сделать. Меня принесут туда в глиняной амфоре, где хранилось награбленное вино.

— Вспомни, как Клеопатру принесли к Цезарю завёрнутой в ковёр. Вот и с тобой поступят таким же образом, — рассудила она.

— За исключением того, что египетская царица осталась сухой и её, несомненно, было легче нести, — съязвил её муж-карлик.

Я решил, что в простоте этого замысла есть своя прелесть, и, хотя ещё не был толком знаком с Юлией, отдал должное её практическому уму. Она относилась к разряду спокойных, мягких женщин, словно благословлённых свыше. Подобные люди обычно находят выход из самых сложных ситуаций, а не мечтают о несбыточном. Вот почему Юлия была счастлива со своим странным супругом. Куда счастливее сотен королей с тысячью жён.

Брак с карликом стал для неё способом избавления от рабства, однако жена шута вряд ли могла считаться всеми уважаемой, респектабельной особой. Их взаимное отчаяние и породило необычную, трогательную привязанность супругов. Эта форма любви чем-то напоминала моё отношение к Илане. Зерко с обожанием воспринял бы преданность любой, даже самой заурядной и некрасивой женщины. Однако Юлия была не просто хороша собой, а добродушна, сообразительна и предприимчива. Её верности крохотному мужу могли бы позавидовать многие мужчины. Она ухватилась за шутливое предложение Бледы, и семейная жизнь с Зерко стала образцом партнёрства и понимания. Юлия сумела оценить не только ум карлика и его стремление выжить, но и добровольное возвращение мужа к гуннам. Он не желал расставаться с ней и согласился на унизительные условия полуплена ради своей любимой жены. И его любовь не осталась безответной: она тоже полюбила карлика. Я не мог представить себе их сексуальную связь, но видел, как они целовались, и по вечерам Зерко свёртывался клубочком у неё на коленях, как довольный котёнок.

Странно, кому мы порой завидуем.

Итак, Юлия отправилась к мусорной яме у подножия холма, где распинали преступников, и отыскала там разбитую пополам глиняную амфору. Этот кувшин расширялся книзу, точно женские бёдра, и сужался кверху, как изящная шея. У него были две ручки по краям, а длина составляла две трети человеческого роста. Жене Зерко пришлось сходить за ним дважды, тайком, безлунными ночами, под заливистый собачий лай, и каждый раз она приносила в хижину по расколотой половине. Глина пропахла виноградом. Я, подобно Зерко, свернулся клубочком, чтобы разместиться в этом кувшине, как цыплёнок в яйце.

— Твои раны будут болеть, — предупредила она, — но от боли ты не уснёшь.

— А как же я из него выберусь?

— Мы дадим тебе короткий римский меч, и с его помощью ты проложишь себе путь.

— Ну а если они откроют кувшин, прежде чем я смогу скрыться?

— Я запечатаю его горлышко слоями воска и соломы и налью между ними немного вина, — пояснила она. — Мы просверлим внизу маленькую дырку, чтобы ты смог дышать, и прикроем тебя соломой.

Зерко радостно пробежал по хижине.

— Ну скажи, что она у меня умница!

Я поглядел на две расколотые части.

— Но ведь кувшин разбит, Юлия.

— Мы смажем края дёгтем и соединим их, склеив пылью от глины. Слуги приносят провизию по ночам, чтобы не мешать толпе собираться днём во внутреннем дворе и выслушивать приговоры Аттилы. Будет темно. Мы принесём тебя на винный склад, там кувшин погрузят в повозку, и ты сам не заметишь, как очутишься на кухне кагана.

Зерко хихикнул.

— Юлия, моя муза. Ей не в тягость любая обуза.

Я разрешил им заключить меня в грязные объятия кувшина, половинки которого склеили дёгтем и присыпали пылью со двора. Последовав указаниям Юлии, я укрепил внутренний шов куском верёвки. Она тоже была смазана дёгтем. Меня словно замуровали или возвратили в утробу матери, где я развивался, как зародыш. Я перестал ориентироваться и с трудом сдержал подступившую тошноту. Вскоре мне стало жарко, я начал задыхаться и от нехватки воздуха впал в забытье, снова очнувшись от резкого толчка, когда кувшин подняли и поставили в гуннскую повозку. Послышался звук хлыста, и повозка тронулась в путь.

Примерно через полчаса меня выгрузили во владениях Аттилы. Гортанные голоса что-то выкрикнули, а потом всё стихло. Должно быть, я попал туда глухой ночью, когда слуги крепко спали. Я вспомнил советы Юлии и воспользовался остриём меча, чтобы пробиться к запечатанному горлышку кувшина. На голову мне полились капли вина. Вонь чувствовалась здесь ещё сильнее, но от проникших в амфору струек воздуха у меня прибавилось сил. В помещении было темно, и я не услышал ничьих голосов. Судя по всему, на кухне было пусто. Затем я разрезал клейкую почерневшую верёвку, ослабив узлы у запечатанного горлышка, набрался храбрости, подтянулся и с силой оттолкнул обе половинки кувшина, словно скорлупу. Так я вылез наружу как вылупившийся цыплёнок и прополз мимо других кувшинов. У меня страшно разболелись раны и заныли мускулы.

Я спрыгнул на грязный пол кладовой и прислушался. Никого. Стражи Аттилы охраняли подступы к его дворцу, а не кухню.

Пришло время отыскать Илану и осуществить её безумный план спасения Рима и нашего побега.

Бараки рабов тянулись двумя линиями во внутреннем дворе владений Аттилы. Зерко напомнил мне, что женские бараки размещались на восточной стороне. Это значило, что их окна и двери выходили на запад и пленницам хватало света с утра до позднего вечера, чтобы ткать, плести корзины, чесать пряжу, вышивать, шить и полировать предметы роскоши своих гуннских хозяек. Конечно, каган отбирал самых молодых и красивых служанок. Их приятно было показывать гостям, и те, в свою очередь, любовались девушками и сплетничали о них. Аттила держал пленниц для работы и украшения своего дворца, а не для секса — он спал лишь с теми, на ком женился, во избежание политических осложнений с незаконными наследниками. Многие его браки — женитьба на Керке была первым и главным из них — заключались ради союзов, а не любви. Служанки также являлись ценным товаром. Через год или два службы у Аттилы их стоимость возрастала, и он продавал их гуннской знати, когда они ещё находились в расцвете красоты. Полученные за них деньги шли на нужды армии.

Илана рассказала Зерко о проходе между кухней и бараками, в который можно было проникнуть через потайную дверь кухни. Это давало возможность рабыням короля появляться в его покоях, не привлекая внимания посторонних. Тот же тайный ход не позволял им сталкиваться с мужчинами, что могло повлечь за собой неприятности. Теперь в этом проходе оказался я. Проскользнув мимо рядов с висящей дичью и глиняными кувшинами, я обнаружил сзади низкую дверь. Похоже, она была рассчитана на карлика вроде Зерко, и мне пришлось пригнуться. Но потом проход без окон сделался выше, и я пробрался по нему в темноте и даже не ударился головой о потолок. Остановившись у второй двери, я поднял щеколду и на цыпочках вошёл в комнату.

В спальню рабынь проникали лучи лунного света, слабо озарявшего очертания тел двух дюжин женщин, спавших на полу на матрасах. Их формы напоминали мне об округлых зелёных холмах Галатии, а комната пропахла сладким мускусом собравшихся вместе женщин. Распущенные волосы разметались по подушкам и блестели, как равнины под яркими звёздами. Где-то виднелись грудь и поднятая рука, а где-то бедро, похожее на прекрасную византийскую арку.

— Земной рай, — вздохнул я и начал продвигаться вдоль двойного ряда спящих женщин, безмолвно восторгаясь ими. Казалось, будто у озера в селении отдыхали красавицы на любой вкус. Вот блондинка из Ирландии, вот рыжеволосая родом с Кавказа, а около них чёрная нубийка. Все на диво хороши собой и все — пленницы. Нет, лучше уж не задерживаться и проскользнуть мимо, ограничившись лишь беглым осмотром, чтобы не растравить душу. Полностью удовлетворив любопытство, я обернулся назад и стал искать Плану. На сей раз я глядел пристальнее.

Кто-то легонько стукнул меня ступней по лодыжке.

Я наклонился. Её голова высунулась из-под одеяла, волосы растрепались, а глаза были совсем сонными. Она кивнула мне, ожидая, когда я направлюсь к выходу. Луна словно подчеркнула её невинность и робкую нежность, которую я прежде не замечал. В этот момент я понял, до чего же Илана была встревожена и издергана и как она мечтала о надёжном союзнике. На мгновение я увидел другую женщину, ещё более молодую и трепетную, являвшуюся мне во сне. Я опустился на колени и погладил её по щеке и плечам, не сознавая, что делаю. Просто меня восхитила эта женская красота.

— Не здесь, — прошептала она и вздрогнула, когда мои пальцы скользнули вниз. Илана сжала мою руку. — Ионас, остановись.

Она была права. Я отпрянул, и мы встали. Никто из девушек не шелохнулся. Мой взгляд блуждал по их телам, и я гадал, какая судьба ждёт остальных пленниц. Накажут ли их после побега Иланы? Нет, у гуннов есть своё, пусть грубое и дикое, представление о справедливости, и они поймут, что рабыни ни в чём не виноваты. Но ведь и Рустиций ни в чём не был виноват... Илана потянула меня за собой. Её глаза горели от нетерпения.

Мы поспешили к выходу, но тут же замерли на месте, поскольку загорелая скифка застонала и повернулась, а её руки на мгновение выгнулись, как лапы спящей собаки. Однако она тут же стихла. Я почувствовал, как Илана перевела дух.

Мы вышли наружу, и я в последний раз задумчиво посмотрел на барак.

Пока мы бежали в сторону кухни, я вновь и вновь задавал себе вопрос: не подняла ли голову одна из спящих пленниц?

Глава 16 ПОБЕГ


— Что тебя так задержало? — стала допытываться Илана, когда мы помедлили у двери кухни. — Я боялась, что тебя поймали. И волновалась всю ночь.

— Пока не уснула.

— Но сейчас почти светает!

— Я зависел от Зерко и Юлии, а потом ждал на кухне, пока всё смолкнет. — Я испытующе посмотрел на Плану. — Зря ты это затеяла. Мы не должны рисковать.

— Нет, должны. И не ради себя, а ради Рима.

Я осмелел от её решимости.

— Тогда поищем кувшины с маслом и сделаем всё по плану. Как задумали ты и карлик. А когда рассветёт, мы либо скроемся, либо погибнем.

Она видела, что поединок со Скиллой ожесточил меня, как в своё время ожесточил её захват и грабёж Аксиополя. Боль прочертила резкие линии на наших молодых жизнях, все попытки освободиться оказались безнадёжными, и мы отчаялись. Я заметил, что блеск моих глаз отразился в её глазах, и понял, что мы превратились в пару волков. В какой-то мере мы стали гуннами.

— Да, — откликнулась она. — Сегодня ночью всё это кончится. Так или иначе.

— Стой спокойно. Я сейчас разрежу твоё платье.

Она схватила меня за руку.

— Я не нуждаюсь в помощи и не желаю отвлекать внимание, пока ты будешь действовать.

— Но я с удовольствием тебе помогу.

Она фыркнула, отвернулась от меня и воспользовалась моим коротким мечом, а потом вновь отдала его мне.

Наш план был прост и груб. Я прополз вдоль стены и наконец услышал гул в тронном зале Аттилы. Задержал настороженный взгляд на охранниках, нёсших караул. Силуэты на башнях показались мне сонными: они застыли, глядя далеко вперёд. У задней двери зала стоял лишь один страж, усталый и неуклюжий. Я просигналил своей спутнице, обнажив короткий сверкающий меч.

Плана безмолвно пробежала по тёмному внутреннему двору, кувшины с маслом в её руках легонько раскачивались на ходу. Стражник выпрямился, озадаченный появлением женской фигуры. Плана споткнулась, поравнявшись с ним, запечатанный кувшин взлетел, словно мяч, и попал ему в лицо. Она обхватила колени стражника.

— Простите, пожалуйста!

Он растерянно взглянул вниз.

— Кто ты такая? Встань!

Но она нагнулась ещё ниже и притворилась плачущей.

— Он пытался преследовать меня, но я нахожусь в распоряжении Аттилы...

Стражник долго, пожалуй, слишком долго смотрел на неё. Я подошёл сзади и пырнул его мечом. Остриё вышло у него из живота. Правой рукой я рассёк кинжалом горло стражника. Хлынула кровь. Стражник не успел вскрикнуть и рухнул в грязь.

— Как легко вошли в него оба лезвия, — заметил я и невольно вздрогнул.

— Так же легко они войдут и в Аттилу. Возьми шлем и плащ этого стражника.

Зал был высоким, тёмным и пустым. Стол и скамьи сдвинули на одну сторону, а возвышение, где в тени стояла кровать Аттилы под балдахином, освещала лишь одна масляная лампа. Здесь вождь спал с той женой, которую выбрал вечером, и мы могли слышать его негромкий пьяный храп. На стене, как и в первый раз, когда я его увидел, висел огромный железный меч Марса. Его рукоять давно сгнила, оставив только стальное шероховатое основание. Неужели кража меча и впрямь остановит суеверных гуннов? Неужели она удержит их от будущих войн?

— Разлей масло, а я заберу меч, — прошептал я.

Плана покачала головой.

— Моя походка легче.

Она, точно танцуя, скользнула по полу, забралась на возвышение и потянулась за мечом. А я принялся разливать масло по деревянным половицам большого зала. На них лежали отблески слабого, мерцающего света. Масло пролилось мне на руки, глина сделалась скользкой, и, несмотря на прохладную ночь, я вспотел. Скоро ли другой стражник обнаружит мёртвого охранника? Я опустошил один кувшин и взял второй. Если наш план не сработает, нас ждёт мучительная смерть. Мне не хотелось представлять себе все её отталкивающие подробности...

Внезапно послышался тяжёлый гул, и я дёрнулся. Плана не смогла спуститься вниз с гигантским мечом, он выскользнул у неё из рук и упал, ударившись об пол. Я тоже разжал руки и выронил второй кувшин. Хлынул поток масла.

Мы застыли в оцепенении. Храп на мгновение прервался, сменившись бурчанием, однако балдахин кровати Аттилы так и остался опущенным.

Я слышал только шум крови в своих ушах. И вдруг храп стих.

Я затаил дыхание.

Илана наклонилась к тусклому лезвию, сжала его в ладони и подняла меч. Она осторожно двинулась с ним ко мне. Потом она принесёт лампу и разожжёт огонь...

— Римляне убивают Аттилу!

Мы подскочили от этого крика. Женский голос донёсся из внутреннего двора.

— На помощь! Римляне убили гунна!

Теперь балдахин кровати распахнулся.

— Это Гуэрнна, — с отвращением пояснила Илана и сплюнула.

Я перепрыгнул через лужу масла, чтобы выхватить у неё меч.

— Возьми лампу!

Я взвесил в руке оружие. Неудивительно, что она не сумела его удержать. Древний меч, казалось, весил вдвое или втрое больше обычного, как будто он и впрямь когда-то принадлежал богу. Где нашли его гунны? И кто его сделал? Затем мои ноги заскользили и разъехались на промасленных половицах, и я растянулся на них, проклиная себя за неловкость. В эту минуту тёмная фигура Аттилы рывком поднялась с кровати, и он схватил Илану за волосы, когда она только-только успела поднять масляную лампу.

Как это случилось и почему всё сорвалось?

Она бросила на меня отчаянный взгляд, когда я, карабкаясь, встал с пола и собрался пустить в ход старый меч, надеясь убить кагана прежде, чем сам буду убит. Однако когда Аттила сильным рывком пригнул голову Иланы и потянулся к лампе, она швырнула её.

Масло загорелось, и стена пламени с рёвом взлетела вверх, отгородив меня от девушки.

— Илана!

— Беги! Беги и постарайся спасти империю!

Борющаяся пара скрылась за огненной завесой. Я попытался отыскать путь сквозь пламя или как-то обойти его, но огненные языки уже охватили мои промасленные сапоги.

Мне пришлось опуститься на колени и прижать ноги к полу, чтобы потушить их, но пламя не унималось. Пожар разгорался всё сильнее, и я закашлялся от дыма.

— Плана!

Мне никто не ответил. Я видел лишь огонь, преградивший дорогу к задней двери, но затем заметил поодаль от неё Гуэрнну, наблюдавшую за мной сквозь пелену дыма. Я пригнулся и, заорав, бросился вперёд. Моя одежда загорелась, когда я словно пролетел сквозь бушующее пламя.

Германская девушка взвизгнула и скрылась.

Я кинулся к кровати Аттилы и был готов разрубить тирана пополам. Но ложе оказалось пустым. Я закружился, глядя по сторонам, и не увидел ни кагана, ни Планы.

Огонь добрался до деревянных стен. Жар переливался волнами, и они с пульсирующими толчками подкатывались ко мне. Я закашлялся.

— Плана!

Ответа по-прежнему не было. Кровать Аттилы вспыхнула, и пламя осветило дыру в полу, ведущую к подземному проходу, но как только я её обнаружил, туда перекинулся огонь.

Потолочные балки с треском заполыхали. Я должен был как-то выбраться из зала и снова нырнул в центр гигантского костра, продвигаясь к центральному входу. Пламя шипело, обжигая мои едва затянувшиеся раны,и я то падал, то поднимался, то катался по полу, корчась от боли. Наконец мне удалось приблизиться к двери в зал. От слабости я с трудом держался на ногах и по-прежнему кашлял. Снаружи раздавались крики и кто-то громко трубил в рог. Я тащил тяжеленный меч, и на мне был гуннский шлем. Что мне делать? Цель моего побега как будто исчезла в клубах дыма. Я потерял женщину, ради которой появился здесь, во дворце, и зачем мне этот меч? Однако Плана пожертвовала собой, чтобы дать мне время скрыться. «Постарайся спасти империю», — сказала она мне. То же самое говорил и Зерко.

У меня защемило сердце, когда я подумал о масштабе поставленной задачи. Я распахнул дверь и выкрикнул по-гуннски:

— Римляне напали на Аттилу!

Мимо меня ко входу промчались солдаты.

— Принесите воды, чтобы спасти кагана! — приказал я им.

В дыму и суматохе никто не заглянул под мой шлем и не обратил внимания на плащ.

— Он велел мне сохранить меч!

Дым продолжал валить из покоев Аттилы, и до меня донеслись одновременные выкрики сотен голосов. Я обернулся. Во внутреннем дворе царил хаос. Гунны неслись к воротам за помощью, и даже рабыни выбежали из бараков, надеясь отыскать убежище за стенами владений кагана. Я присоединился к этому потоку, прижав меч к груди. Он больно ударял меня на бегу. Затем я схватил поводья лошади, с которой только что спешился всадник, вскочил в седло и, обмотав меч петлёй аркана, повесил его на спину. Огонь объял уже весь дворец Аттилы. Плана бесследно исчезла. И каган тоже.

Мне некуда было возвращаться, и я галопом поскакал к Тисе. Моё сердце словно окаменело, в горле першило от дыма, и я не мог оправиться от шока. Как же мне не повезло! Сначала я лишился Рустиция, а сейчас — Планы. Хорошо, если она быстро и без мучений сгорела в огне, твердил я себе. А если они выжили и спустились в подземный переход? Что с ней сделает Аттила? Мне не хотелось даже думать об этом.


* * *

Весь лагерь гуннов пришёл в движение. Многие, увидев огонь, решили, что на них напали. Полуобнажённые воины выбежали из своих жилищ с мечами наперевес и полунатянутыми луками и принялись искать врагов. Матери выгнали из домов испуганных детей. Всадники сновали взад-вперёд диким галопом. Я затерялся в толпе обезумевших и разъярённых гуннов и без труда домчался до берега, так ни с кем и не столкнувшись. Затем я на всём скаку бросился в Тису — брызги воды забелели в лунном свете, как молоко, и течение отнесло меня с лошадью вниз, отдалив от ярко пылавшего огня. На другом берегу мой конь выпрямился и отряхнулся, а после вновь помчался галопом по мокрой от росы траве к кольцу тёмных деревьев, где, как предполагалось, нас поджидал карлик.

Я уже почти добрался до цели, когда украденный мною конь попятился, отпрянув от появившегося передо мной человека. Фигура двинулась ко мне с копьём в руках, и, прежде чем я успел хоть как-то отреагировать, копьё вонзилось лошади в грудь, а перевязанный арканом меч перевернулся и с грохотом упал на землю, больно задев мою ногу. Пойман! Огромный меч потащил меня за собой. Человек, атаковавший меня, замаячил над умирающей лошадью, а из-за дерева появился второй нападавший, похожий на маленького ребёнка, но с длинным ножом. Наверное, это даже к лучшему, подумал я, пускай убивают, если план всё равно провалился. Однако когда я напрягся, собираясь отразить удар, то понял, кто на меня набросился.

— Зерко! Это я! — воскликнул я по-латыни. — Юлия!

Карлик остановился, а его жена помедлила и с силой вырвала окровавленное копьё из моей гибнущей лошади. Она подняла его и была уже готова проткнуть меня насквозь, но вдруг опустила оружие и удивлённо спросила:

— Почему ты оделся как гунн? И где Илана? Мы так не планировали.

Я опустил голову и понизил голос:

— Я не смог её спасти. Аттила схватил её, когда мы разожгли огонь. — Слёзы выступили из глаз и полились по моим щекам.

— Он мёртв?

— Не знаю. Вряд ли.

Зерно ощупал меня.

— Но ты взял меч.

Я оттолкнул карлика.

— К чёрту этот проклятый меч!

Зерко вернулся и разрезал петлю аркана у меня на шее, высвободив мой трофей.

— Вот что важно, Ионас Алабанда. Это и украденное мной. Конечно, мне жаль твою женщину, но меч и моё «сокровище» спасут множество других женщин. Тысячи, десятки тысяч женщин.

— А что ты украл?

— Ты не единственный, кто был занят сегодня ночью. Я посетил греческого лекаря, который мог бы предать империю. А вернее, чуть не предал её. И он решил нас сопровождать. Мы связали его, как свинью.

— Мы берём с собой Евдоксия после того, как не сумели убить Аттилу?

Одно безумие громоздилось на другое.

— Наш обходной манёвр не удался!

— Если Гейзерих объединится с Аттилой, то мой хозяин, Аэций, должен об этом узнать. Пусть сам предатель передаст ему эту новость. Кроме того, отсутствие лекаря может поставить гуннов в тупик. Тогда они ещё больше растеряются. Вполне вероятно, что они сочтут его двойным изменником и тайным союзником Рима. А это затормозит планы Аттилы, если их ещё не уничтожил твой пожар.

Я мрачно покачал головой. Все события развивались вопреки моим ожиданиям. Освободившись от громоздкого оружия, я смог вынуть ноги из стремян мёртвого коня и спешиться. Чувствовал я себя ужасно: избитый, ободранный, обожжённый, весь в синяках от падений, утомлённый бессонной ночью в душном кувшине и опустошённый потерей Планы. В полумиле от нас бежали люди, освещённые языками пламени, вырывавшегося из дворца кагана.

— Но разве украденное нами стоит жизни Планы?

— Я надеюсь, что оно стоит жизни миллиона женщин.

Карлик взвалил меч себе на плечи, словно шест. Он был почти вдвое больше самого Зерко.

— В этом мече на Западе увидят Божий знак. И он поможет нам в пути. Мне понятна твоя скорбь, но у нас пока что есть шанс. Гунны в смятении, а Илана не знала, куда мы направимся. И если ей удастся выжить, наш меч может стать её единственной надеждой.

Внезапно до меня дошла суть его нового плана.

— Мы попробуем обменять его на неё!

Зерко покачал головой.

— Я имел в виду совсем другое. Не терзай себя подобными соблазнами. Меч достанется Аэцию.

— К чёрту Аэция! Кроме этого куска железа, Аттилу больше ничего не волнует. Гунны пойдут на всё, чтобы его вернуть!

— Как долго, по-твоему, сумеет прожить каждый из нас, включая Илану, если ты уже прервал переговоры с варварами? Неужели ты так ничему и не научился за эти месяцы?

Он был прав, но я заупрямился:

— У них есть свои представления о чести.

— И в соответствии с ними гунны должны отомстить за убийство или попытку убийства Аттилы. А ты хочешь возвратиться в их лагерь с украденным мечом?

Я открыл рот, чтобы возразить карлику, но тут же закрыл его. Да, Зерко был прав. Один лишь побег станет для них оскорблением, а мы рисковали куда большим, проникнув в покои Аттилы. Такое нельзя простить. Илана мужественно сыграла свою роль и бесследно пропала. Я её потерял.

— Если она жива, то наша единственная надежда — это гибель Аттилы, — продолжал карлик. — И наилучший способ добиться этого ясен. Нам надо передать меч Аэцию. Вперёд. Лошади нас заждались.

Зерко потащил меч к деревьям.

Я ощутил, что не в силах сдвинуться с места.

— Я не сумел её спасти, Зерко, — с горечью промолвил я.

Мой тон заставил карлика остановиться. В конце концов он вернулся и вручил мне меч.

— Попытайся исправить неудачу, Ионас. Подумай об Плане. Она совсем не хотела бы увидеть, как ты стоишь здесь, на лугу, и глупо озираешься по сторонам. Ведь тогда её жертва оказалась бы напрасной.

Небо начало розоветь. Мы оседлали лошадей и поскакали, желая как можно скорее покинуть окрестности лагеря и к полудню отъехать от них на несколько миль.

Евдоксий был привязан к седлу. Его рот заткнули кляпом, но глаза гневно сверкали и с ненавистью глядели на нас. Я рассчитывал, что Зерко украдёт мою кобылу Диану, однако карлик пояснил, что её пропажа вызвала бы у гуннов подозрения. А присутствие Дианы, напротив, собьёт их с толку, и они подумают, что я сгорел в огне. Поэтому он увёл из табуна арабских жеребцов. Юлия и Зерко устроились на одном коне, Евдоксий — на другом, а я — на третьем. Четвёртого нам пришлось отпустить, потому что с нами не было Планы.

Глава 17 ПОГОНЯ


«Просто поразительно, до чего права оказалась колдунья Ансила», — подумал Скилла. Судьба в конце концов дала ему очередной шанс.

После поединка с Ионасом гунн был так унижен, что хотел утопиться в Тисе. Римлянин превзошёл и едва не победил его, опозорив перед всеми гуннами. Но хуже всего было то, что его спасла женщина! Отсрочка означала, что другие воины станут относиться к нему как к призраку, отчего-то назойливо снующему среди живых, или как к напоминанию о редкой неудаче. Скилла сгорал от жажды мести и стремления восстановить свою честь, но Аттила не позволил бы повторить поединок. А простое убийство не избавит его от позора. Ударить в спину способен только трус. Это означало, что, пока не начнётся война, у него не появится возможности доказать, что ловкость и отвага не покинули его, а ведь она начнётся только через полгода. Каждое пробуждение превратилось для него в пытку, а каждый сон — в настоящий кошмар. Эти муки не прекращались с тех пор, как Ионас выздоровел, исцелённый заботливой Иланой. В итоге Скилла отправился к гуннской колдунье Ансиле, умоляя её сказать, что ему дальше делать. Как ему вернуться к прежней жизни и навсегда забыть о проклятом римлянине?

Казалось, Ансила жила вечно, и все гунны — молодые и старые — помнили её уже старухой. Она, точно зверь, обитала в пещере на берегу реки, устланной соломой и ветвями деревьев. Ансила не забывала прошлое и предвидела отдалённое будущее. Каждый воин одновременно и побаивался её, и старался подкупить, надеясь узнать, что его ждёт впереди. Уздечка с золотыми насечками и монеты, награбленные Скиллой в завоёванном Аксиополе, стали платой за её пророчество. Он явился к ней в полночь и мрачно присел рядом, пока она кипятила священный отвар, кидая в котёл травы и поглядывая на пар.

Довольно долгое время ничего не происходило, предсказательница неподвижно стояла около железного котелка, но затем её зрачки расширились, а руки задрожали. Колдунья речитативом, нараспев начала делиться с ним своим откровением, но смотрела не на Скиллу, а куда-то вдаль, на скрытые от его глаз предметы.


Молодой воин.
Тебе не придётся долго ждать
И уныние твоё пройдёт,
Враг твой сейчас искушает судьбу.
Разожжёт он огонь, пробуждающий страсть,
И похитит заветный талисман.
Снова встретишь его ты в тёмном поле,
Где ещё не пылает великий костёр.

Ансила отодвинулась от пара, тяжело вздохнула и закрыла глаза. Скилла ждал от неё объяснений, но их не последовало. В этой тесной и низкой пещере у него закружилась голова.

— Что похитят, бабушка? И какой огонь? Я не понимаю.

Она уставилась на него, словно только что вспомнив, что он ещё здесь, и улыбнулась своим беззубым старушечьим ртом.

— Если бы ты понял жизнь, дурачок, то не смог бы жить. Ты бы не выдержал. Да и никто не выдержал бы, ни один мужчина. Будь благодарен, что ты ни о чём не ведаешь, точно козёл в поле, от этого ты счастливее. А теперь уходи, наберись терпения и приготовься к переменам.

Она отвернулась от него, дав понять, что разговор окончен, схватила уздечку с золотыми насечками и засеменила по пещере, чтобы спрятать её в сундук. Позднее она обменяет её на еду и одежду.

Скилла целую неделю был подавлен и смущён её пророчеством. Он ждал какого-нибудь явного знака. Неужели Ансила ошиблась и он зря подарил ей уздечку? Но потом Ионас поджёг дворец кагана, попытавшись убить Аттилу, а Илану поймали на месте преступления. За одну ночь пожара и смятения всё изменилось в лагере гуннов.

На развалинах дворца не нашли ничьих обгоревших трупов. Сам Аттила сумел скрыться с Иланой и своей третьей женой, Берел, делившей с ним постель в ту роковую ночь. Король втолкнул обеих женщин в дыру за его кроватью и провёл их по подземному проходу, специально выстроенному для него на случай покушения. Было слишком темно и дымно, но Гуэрнна сказала, что дворец поджёг молодой римлянин.

Избитая Аттилой Илана уверяла, что её похитил Ионас.

— Я пыталась спасти священный меч, пока вы спали, — пояснила она разъярённому кагану, только что оттаскавшему её за волосы. Аттила начал свой допрос пепельно-серым утром, и она не могла говорить без дрожи в голосе.

— Да, он хотел украсть и меч, и меня.

Ей никто не поверил, но её показания стали подходящим предлогом для последовавших событий. Военачальники Аттилы собрались на дымящихся развалинах, и некоторые из них шептали, что римскую девушку распнут на кресте или поступят с ней ещё хуже. Но королю пришла в голову иная мысль. Потеря меча сильно подействовала на его суеверную натуру. Это было своего рода послание, но какое именно? Заявить о своих дурных предчувствиях означало поколебать свою власть, но отказаться от любой возможности вернуть меч значило бросить вызов судьбе. Лучше воспользоваться утратой меча, чтобы воодушевить воинов, а пленной римлянке стоило сохранить жизнь до тех пор, пока он не получит назад украденное.

— Похоже, бог войны испытывает нас, — сказал он одному из приближённых. — Сначала он позволил нам найти меч в чистом поле, словно зная, что мы его там обнаружим, а потом столь же легко отнял его у нас. Заслуживаем ли мы его покровительства? Или мы сделались мягкими, как римляне?

Его полководцы растерянно переглянулись. Они много раз слышали грозные предупреждения Аттилы об упадке мужества и крахе империи. Неужели это был знак божественной немилости?

— Мы снова станем суровыми и беспощадными, — пообещал Эдеко. — Беспощадными, как Марс.

— Что вам известно? — спросил их Аттила. — И где сейчас римлянин?

— Его лошадь здесь.

— Это ничего не значит. — Он задумался. — Бог войны указывает нам точное направление. Он хочет, чтобы мы отправились вслед за мечом и забрали его.

— Но он может достаться римлянам! — воскликнул Онегез. — И они используют его против нас.

— Как они могут использовать то, что им непонятно? Это мой талисман, а не их.

Эдеко помрачнел.

— Лучше бы его у них не было.

— Пусть женщина скажет нам, куда уехал римлянин, — предложил Онегез.

Они посмотрели на неё. Илана ничего не ответила.

— Нет, — наконец произнёс Аттила. — Я не собираюсь обвинять эту женщину в сокрытии того, чего она, скорее всего, не знает. Её стоит использовать как наживку. Всем известно, как влюблён в неё римлянин, увёзший этот меч. Гуэрнна сказала, что он пробирался сквозь огонь, пытаясь её отыскать.

Король повернулся к Скилле и указал на него.

— Дай наш молодой сорвиголова тоже мечтает быть с нею рядом. Так что ничего не изменилось. Пожар во дворце означает, что гунны снова должны спать под открытым небом. Моё спасение — тоже знак свыше: Марс по-прежнему считает меня достойным победы. Любой меч, прошедший сквозь огонь, становится крепче. Нам нужен серьёзный план. Мы запрём девушку в клетку, а сорвиголова найдёт мой меч и возвратит его, или мы поймаем римлянина и обменяем женщину на меч.

Он пристально поглядел на Скиллу.

— Никакого обмена не будет, потому что я убью римлянина и привезу вам меч! — воскликнул Скилла.

Вдохновлённый сбывшимися предсказаниями Ансилы, он взял с собой тридцать воинов и помчался в погоню.

Скилла двинулся на юг по берегу Тисы, направившись в сторону Дуная, и добрался до него за два с половиной дня быстрой езды, но никаких следов Ионаса не обнаружил. Лодочники клялись, что не видели беглецов. Да и крестьяне не смогли сообщить им о каких-либо подозрительных странниках.

Скилла встревожился. Неужели его вновь решили оставить в дураках?

— Может быть, он едет медленно и мы успели его обогнать, — предположил близкий друг Скиллы, молодой воин, которого звали Татос.

— Не исключено, — сказал Скилла. — Кроме того, он мог переплыть реку, уцепившись за бревно, или на украденной лодке, или просто на своей лошадке. Вполне вероятно. И столь же вероятно, что он утонул.

«Тогда это будет просто идиотским поступком», — подумал он.

— Ладно, двое сейчас спустятся вниз по течению и тщательно обыщут берег. А пятеро, направившись к проходу Суцци, объедут равнину и расспросят всех встречных, предложив им за римлянина немалое вознаграждение. Однако он вряд ли выбрал этот путь. У него совсем другая цель.

— Какая же?

— Мне кажется, он двинулся в ином направлении.

— На восток? — спросил Татос.

— Нет, это увело бы слишком далеко от знакомых ему мест.

— Значит, на запад?

— Очевидно, да. Но не с самого начала, потому что тогда он столкнулся бы с нашими патрулями. По-моему, сперва он поехал на север, но рано или поздно свернёт или сделает крюк. Германцы ни за что не станут прятать его от нас, это всем известно. Да, я считаю, что его маршрут таков — на север, а затем на запад... на запад к Аэцию.

Скилла попытался вспомнить карту этих мест, которую когда-то видел. Гунны не умели составлять карты, но научились их читать. Как странно, что враги сообщают тебе путь в свои родные края!

— Если мы проследуем вдоль Дуная к старым римским провинциям Норик и Ретия[49], находящимся в придунайской долине, то сможем его догнать. Татос, возвращайся к Аттиле и передай ему, что мы намерены сделать. А заодно узнай, нет ли в лагере каких-нибудь новостей. Остальные поскачут на северо-запад, к большому изгибу Дуная. Я уже ездил с римлянами и знаю, как они медленно тащатся. Пока у нас есть время.

Они разделились и отправились по намеченным маршрутам. Через пять дней Татос вновь присоединился к ним и сообщил любопытную подробность:

— Карлик и его жена тоже исчезли.

— Карлик?

— Шут Зерко. Он сбежал.

Ну конечно. Шут не просто помогал лечить римлянина в своей хижине. Эта семейная пара возглавляла заговор. Лишь попав к ним, Ионас осмелился поджечь дворец Аттилы. Интересно, многое ли в развернувшихся событиях придумал шут?

— И ещё одна, совсем странная новость, Скилла. Грек Евдоксий исчез вместе с ними.

— Евдоксий? Но ведь он вовсе не друг Зерко.

— И не друг римлянина. Если только он не вёл всё время двойную игру.

Скилла задумался.

— Или же они взяли его в плен.

— Да, в качестве заложника, — согласился Татос — И они отдадут его римлянам — для пыток и казни.

— Тогда многое ясно. Они едут к прежнему хозяину Зерко — римскому генералу Аэцию. А мы поскачем вслед за ними и узнаем по пути, где сейчас Аэций. Все, кто их видел, запомнят карлика, женщину, римлянина и грека-лекаря. Их могут принять за бродячих циркачей.


* * *

Наша четвёрка беглецов продвигалась вглубь мира варваров. Согласно плану Зерко, мы описали в Германии огромную дугу, направившись сперва на северо-запад, а затем на юго-запад, и вновь подъехали к Дунаю где-то между Виндобоной[50] на востоке и Бойодурамом на западе. Он сказал, что мы пересечём реку в сравнительно безопасном Норике — римской провинции, расположенной к северу от Альп, всё ещё частично находящейся под римским контролем. Там мы сможем узнать, где нам найти Аэция, или же поедем в Италию.

Мы понимали, что нас способны обнаружить разъездные патрули гуннов или германцев, и старались держаться поодаль от проезжих дорог. Из-за этого двигаться приходилось довольно медленно. Когда мы останавливались передохнуть, то замечали, что дни сделались короче и осень уже вступила в свои права, но продолжали двигаться до поздней ночи и выезжали перед рассветом, крадучись, как олени во время охоты. К счастью, наш путь лежал вдалеке от больших рек или торговых маршрутов, а селений по дороге попадалось не много. На лесных просеках стояли низкие бревенчатые хижины — старые, как вечность. Дым от их очагов вился клубами и застилал небо густым туманом. Стволы деревьев были массивными, словно башни, а их ветви походили на распростёртые руки гигантов. Листья опадали, всё чаще шли дожди, и мы поёживались от холода. Мир становился темнее и темнее.

Эти края отличались от прочих, когда-либо виденных мною мест, они были не такими, как горы, по которым мы поднимались по пути в лагерь Аттилы. Среди густых лесов трудно было определить точное направление. Ночью мы замечали движущиеся тени, а однажды увидели сверкнувшие в лунном свете глаза животного, но я так и не понял, какого именно. Воздух был прохладным и влажным, а мы боялись зажигать костры — ведь нас могли выдать струйки дыма или запах гари — и оттого довольствовались холодной и безвкусной пищей. Меня утешало лишь одно: я не сомневался, что гуннам с их любовью к широким степям и шелестящим травам непроходимые леса понравятся ещё меньше, чем нам.

Наверное, один я бы смог скакать быстрее, но оставить моих спутников означало проявить полнейшее безрассудство, которое грозило печальным исходом. И меня, надо полагать, давно поймали бы гунны или германцы. Я рассчитывал, что бегство от Аттилы меня воодушевит, но чувствовал отнюдь не воодушевление, а неизбывную грусть от потери Иланы. Общество карлика и его жены утешало меня и немного смягчало моё мрачное настроение. Мне не нужно было принимать решения и выбирать: Зерко и Юлия избавили меня от подобного нелёгкого бремени. Они и сами знали, куда следует ехать, а видя мою замкнутость и нежелание вести долгие разговоры, старались меня не беспокоить. Лишь значительно позже я догадался их за это поблагодарить.

Юлия родилась в здешних местах и давала нам дельные советы относительно того, как устраиваться на ночлег в чащах и просеках. Зерко разъяснил мне хитросплетения имперской политики. Я чуть не запутался в этом обилии королей, союзов и предательств! Вражда тянулась веками, но, быть может, меч Марса сумеет хоть на время объединить давних противников.

Пленный Евдоксий постоянно вмешивался в разговоры и стал для нашей троицы тяжкой обузой. Как только ему вынули кляп изо рта, он стал жаловаться на всё на свете: на похищение, на погоду, еду, маршрут и жёсткую землю, на которой мы спали. А главное, его совсем не устраивала наша скромная компания.

— Я привык путешествовать с королями, а не с шутами, — хвастливо заявлял он. — И должен освободить мир от рабства. Я — Перикл[51]! Я — Спартак! Я — Гидеон! Я слышу сейчас стук копыт мчащихся за нами лошадей! Поймите, вы сами загнали себя в ловушку, взяв меня в заложники.

— Мы тоже все слышим, — отвечал ему Зерко. — Но не конский топот, а твои речи. Да и куда нам от них деться, если ты мычишь громче мула, а смысла в твоих словах не больше, чем в его мычании! С тобой одни только хлопоты.

— Отпустите меня, и никаких хлопот у вас не будет.

— А если перерезать тебе глотку, хлопот тоже не будет. Похоже, тебе не терпится остаться в лесу на корм зверям!

— Давайте прикончим его прямо здесь, — раздражённо предложил я.

— Он встречался с Гейзерихом, — устало отозвался карлик. — А это будет интересно Аэцию. Нам придётся потерпеть, и, уверяю тебя, такие сведения важнее всех его жалоб.

Зерко знал больше, чем я подозревал. Гунны относились к нему как к глупцу и позволяли бывать на своих совещаниях, полагая, что он разбирается в сути сказанного не лучше собаки. Они его попросту не замечали, и он успел немало выяснить о расселении варварских племён, о лучших дорогах на Запад и о том, где можно купить или украсть провизию. Карлик ехал верхом, сидя в седле перед своей женой, и напоминал крепко сбитого маленького мальчишку. Он часто подавался назад и клал голову ей на грудь. Карлик вёл нас по карте, сложившейся у него в уме. Он осторожно спешивался на необозначенных перекрёстках или рядом с навесами маркитантов, где можно было купить продовольствие, и мы ждали, пока он играл роль заблудившегося странника. После он вразвалочку возвращался и делился с нами хлебом и полученной информацией.

— Нам надо ехать вот туда, — объявлял он, понизив голос.

И мы снова трогались в путь. Скрытый от посторонних глаз огромный меч был завернут в тряпьё и висел у меня за спиной.

Путешествие оказалось тяжелее моей поездки к Аттиле. Мы скакали по узким дорогам, мокли под прохладными осенними дождями и дрожали под порывами пронизывающего ветра. Эта часть Германии была похожа на лабиринт низких холмов, окутанных дремучими лесами. Они простирались вдаль, теряясь из виду, и уходили за линию горизонта. Нам не удавалось выспаться, и у нас не было рабов, способных поставить и сложить палатки или приготовить обед. Мы спали, свернувшись клубочками, словно звери.

На четвёртую ночь нашего странствия Евдоксий попытался сбежать. Я связал пленнику руки за спиной, стреножил его, как лошадь, и, затянув один конец верёвки на лодыжке грека, привязал другой к своей ноге, так что малейший шорох смог бы меня разбудить. Но той ночью я чуть-чуть подвинулся и вытянул ногу, и тут до меня дошло, что путы ослабели. Я мгновенно проснулся. Кто-то двигался рядом, и я услышал тревожные вздохи.

Из-за клочковатых облаков выглянула ущербная луна, и я увидел, как над моим седлом нагнулся тёмный силуэт, пытавшийся дотянуться до огромного железного меча.

Я отреагировал не раздумывая, швырнул обрубок дерева и застиг Евдоксия врасплох. Он мгновенно отскочил, что-то пробурчал, а затем бросился бежать и скрылся за деревьями, оставив так и не украденный меч.

Я натянул тетиву гуннского лука, из которого уже научился метко стрелять, но Зерко, тоже успевший проснуться, схватил меня за руку.

— Не трогай грека. Он нужен Аэцию.

Я побежал за Евдоксием, и на сей раз меня выручили молодость и быстрые ноги. Как только до меня донеслось его паническое прерывистое дыхание, догнать неловкого лекаря не составило труда.

Я уже был готов наброситься на него и связать, но грек вывернулся и чуть не убил меня, пустив в ход острый нож, о котором я даже не подозревал. Похоже, он прятал его и сумел разрезать верёвки, когда я уснул! Ещё секунда, и Евдоксий воткнул бы его мне в бок, но я навалился на лекаря, точно разъярённый бык. Мы сцепились, и нож с лязгом упал на землю. Я принялся избивать Евдоксия, применив те же боксёрские приёмы, что и в драке со Скиллой. Не знаю, что разозлило меня сильнее — собственная расхлябанность, из-за которой я едва не упустил его, жадное стремление грека завладеть мечом или его попытка убить меня, но я исколошматил его с головы до пят. Время от времени он прекращал сопротивляться и свёртывался клубком.

— Умоляю, пощадите! Я лишь хотел вернуться к Аттиле!

Я остановился и отдышался.

— Откуда у тебя нож?

Он окинул меня беглым взглядом и ухмыльнулся.

— Я прятал его везде, где только мог.

Зерко приблизился к нам, заметил освещённый луной нож и поднял его.

— Будь он похрабрее, он мог бы прикончить всех нас, перерезав нам глотки во сне. — Карлик взялся за украшенную драгоценностями рукоятку. — Красивое лезвие, отменная работа. — Он присел на корточки. — Откуда он у тебя, лекарь?

— А какое тебе дело?

Зерко поднёс лезвие к шее грека.

— Посмотрим, хорошо ли наточено лезвие.

— Это подарок Гейзериха, — сквозь зубы выдавил Евдоксий. — А он отнял его у римского генерала и отправил Аттиле как подтверждение своих слов. Каган отдал его мне в награду.

Карлик вручил нож мне.

— Теперь ты подаришь его Ионасу, и мы будем связывать тебя по ночам, как свинью. — Он пнул распростёртого на земле лекаря. — Вот тебе за то, что разбудил меня. — Зерко снова пнул его. — А это за то, что нам пришлось слушать твоё нытье и хвастовство последние четверо суток.

— Я говорил правду.

— А я пну тебя ещё раз.

Мы продолжили путь. В этих краях не было римских мильных столбов или других отметок, позволявших судить, далеко ли мы продвинулись.

Новый мир выглядел бескрайним, как море. Грубые вырубки в лесах погубили старые деревья с их глубокими корнями, пущенными в землю задолго до рождения Ромула и Рема. Рим никогда не завоёвывал эти просторы и не стремился к этому, считая чужими безмолвные леса и долины с густыми тенями, серыми болотами и узкими тёмными ручьями. Солнце над Босфором казалось тут невообразимо далёким, а когда мы проезжали мимо селений, всем нам становилось тяжело на душе от их убогого состояния и жалкой жизни хозяев после гуннских набегов и грабежей. На развалинах Карнунта[52] нам встретилась небольшая группа гепидов, обитавших, подобно зверям, в углах разрушенных зданий. Как я мечтал о римской бане! Но тут даже бани превратились в руины, бассейны опустели, а баки для кипячения воды были выброшены за ненадобностью. Вода проходила лишь через сточные канавы заброшенного города, и в них несчастные варвары мылись и стирали одежду.

Мы накупили продовольствия и постарались побыстрее покинуть полумёртвый город.

Мне удалось побольше узнать о необычном браке Зерко и Юлии.

— Надо мной хотели посмеяться, предложив шута в мужья, — пояснила Юлия. — Я родом из племени скиров и в детстве попала в плен. Гунны продали меня гепиду, человеку в равной мере грубому и глупому. Он полагал, что сумеет пробудить во мне преданность ударами хлыста и хотел взять меня в жёны, когда мне исполнится тринадцать лет. Я рано созрела, и он не скрывал своей похоти, но был до того уродлив, что вызывал во мне только отвращение. Как-то ночью он заявил, что я уже взрослая и он готов лишить меня девственности, но я подложила ему в рагу протухшее мясо, и он провёл эту ночь в уборной, а не в моих объятиях. Соседи подняли его на смех. Он грозился меня убить, но гунны предупредили его, что он не вправе распоряжаться моей жизнью. И тогда он отправился к Бледе, требуя вернуть ему деньги. В ту пору Бледа не желал обижать гепидов и сам заплатил за меня деньгами, одолженными у его шута. А потом отдал меня Зерко, решив побольнее оскорбить и наказать меня за озорную проделку.

— А я вовсе не жалел о деньгах, которых мог больше никогда не увидеть, — дополнил её рассказ карлик. — Я не надеялся на ком-либо жениться, когда судьба подарила мне вдруг этого ангела. Должно быть, наш брак развеселил гуннов, так что на свадьбе не обошлось без разных потешных подарков.

— Они считали этот брак шуткой, а мы увидели в нём спасение, — сказала Юлия. — Зерко был первым добрым и ласковым человеком, встретившимся мне в жизни. Кроме того, у нас было нечто общее: страх перед гуннами и тревога за будущее. Аттила — паразит. Он высасывает все соки из порядочных людей.

— Он одержим двумя идеями. Они пугают его и не дают покоя, — добавил Зерко. — Во-первых, он боится, что награбленные трофеи развратят его народ и гунны утратят боевой дух.

— Что-то не похоже, — усомнился я — Весной они собираются в новый поход. А что во-вторых?

— Он боится потерпеть поражение. Ты только представь, что оно должно означать для тирана, привыкшего к слепому повиновению. Аттила никому не доверяет. Откуда ему знать, служат ли ему верой и правдой или по принуждению? Как он разберёт, любят ли его жёны или просто вынуждены спать с ним ради милостей кагана? Власть сделала его всемогущим, и она же заставила его во всём сомневаться. Он получает поддержку, лишь побеждая. А если удача изменит ему, всё может пойти прахом.

— И ты думаешь, что теперь, когда он лишился меча, ему изменит удача?

— Я на это надеюсь.

— Значит, Аттила отправил тебя к Аэцию, а тот вернул тебя гуннам, чтобы шпионить за ними?

— Да. Наш брак был предлогом послать Зерко к Аттиле, у которого я оказалась в плену, — продолжила Юлия. — Но тут мой карлик нашёл способ решить все возникшие проблемы.

— Какой же?

— Он не случайно послал тебя во дворец украсть меч. Его пропажа обессилит Аттилу и воодушевит Аэция. Если мы сможем добраться до римской армии, захваченный меч поможет ей выступить в поход. А если римляне победят, мы с Зерко станем жить в мире и согласии.

Она радостно кивнула, словно судьба всей Европы зависела только от меня и эта задача была мне по плечу.

Глава 18 ЛАВИНА


Очутившись вдали от родных мест, в пограничном регионе, не охраняемом как следует ни одной страной, гунны Скиллы почувствовали усталость. Некогда нерушимая северная граница Римской империи оголилась и сделалась лёгкой добычей для захватчиков. На дальнем юге, у Дуная, римляне по-прежнему удерживали свою власть и стерегли подходы к Италии. На дальнем севере преобладали германцы, жившие в дремучих лесах, недоступных для всех завоевателей. Но вдоль самого Дуная порядок нарушал разный сброд вроде якобы независимых правителей, полководцев и вождей, отхвативших себе немалые куски умирающей империи. Разумеется, большой, до зубов вооружённый и опасный отряд гуннов мог легко и сравнительно безопасно проехать по этим просторам, однако группа Скиллы решила не вторгаться вглубь владений местного царька или изменника-центуриона. К чему ненужные осложнения и стычки со здешней знатью или слухи о новой гуннской угрозе? У Скиллы и его спутников была ясная цель — отыскать меч и убить Ионаса, не провоцируя конфликтов с провинциальными мужланами. По этой причине они старались объезжать стороной поселения с высокими стенами и новые крепости на холмах и осторожно продвигались на запад, проклиная тьму густых лесов, крутые склоны и промозглую сырость. Тетивы их луков стали влажными и утратили прежнюю упругость, а мечи покрылись пятнами ржавчины. Вдобавок на юго-западе замаячили вершины Альп. Снег понемногу сползал со склонов.

Ключевой фигурой в их поисках был Зерко. Гуннам попадались по пути сотни гонцов, мелких торговцев, пилигримов, мистиков, наёмников и колдунов. Все они странствовали по разбитым дорогам, и выследить среди них одного беглеца вроде Ионаса казалось нелегко. Однако любой смог бы запомнить темнокожего карлика, ехавшего на одной лошади с женщиной обычного, среднего роста, а заодно обратить внимание на их спутников, тем более что один из них был связан по рукам и ногам. Такую странную процессию увидишь не каждый день, и она невольно возбуждала любопытство. Когда гунны проследовали вверх по течению реки, в сторону Лауриака[53], им наконец начали рассказывать о чудном квартете, пришедшем сюда из лесов на севере. Все четверо были грязны, оборваны и измождены, но карлик заплатил золотом нанятому гонцу за то, чтобы он отправился вверх по реке и передал важную весть. По слухам, эти новости предназначались самому Аэцию. Затем беглецы переправились на южный берег реки и поскакали к альпийским соляным копям, где до сих пор находились римские гарнизоны. У одного из них к спине был привязан необычный узел — продолговатый и длиной в человеческий рост.

Если беглецы получат мощный римский эскорт, их побег можно считать удачным.

Гунны во что бы то ни стало должны поймать их на подступах к Альпам.

Они галопом помчались к Лентии[54] и последнему уцелевшему мосту в той части Дуная. Его каменные быки растрескались и поросли мхом, а давно разрушенную работу римских плотников наскоро заменили деревянными пролётами. Однако по мосту можно было проехать. Около него обитали бандиты, взимавшие плату за проезд, и как только они услышали топот копыт, мост был перегорожен. Но когда до жадных хозяев моста донёсся столь характерный для гуннов едкий запах, похожий на запах дыма, они передумали и сняли заслон. Из-за деревьев появилась группа варваров и, точно стая степных волков, пронеслась по мосту. Некоторые скакали с натянутыми луками в руках, их смуглые лица были исполосованы шрамами. Мошенники спрятались, лишь увидев летящие из-под копыт комья грязи и услышав выкрики варваров. Гунны направились к югу.

Они проносились, как тёмное облако, и собирали по пути обрывки былей и небылиц. Где-то на подъёме к Юваву прохожие столкнулись с четвёркой усталых беглецов. Один из них говорил по-гречески.

Скилла понял, что думает об Илане больше, чем ему хотелось, несмотря на все связанные с нею унижения. Её поступки ставили его в тупик: сначала гордая римлянка отвергла его, а потом спасла от копья Ионаса. Он знал, что она осталась жива, и мысль о том, как он снова отвоюет её, не давала Скилле покоя. Почему она не дала Ионасу нанести последний удар? А если ей ненавистно убийство, то отчего она позднее пыталась сжечь Аттилу? Проще было бы убежать с Ионасом. Да, Плана сбивала его с толку, и её тайна не выходила у него из головы. Вплоть до своего отъезда он навещал пленницу, приносил ей пищу и надеялся, что она как-то намекнёт ему о беглецах. Короче говоря, Скилла разрывался между жалостью, чувством долга и гневом.

— Ничего бы не случилось, если бы ты пришла ко мне, — старался он убедить её.

— Ничего бы не случилось, если бы ты и твой народ остались в своих родных краях, в вашем океане травы, — возражала она. — И ничего бы не случилось, позволь я Ионасу выиграть поединок.

— Да. Так почему же ты этого не сделала, Илана?

— Я не подумала... Шум, кровь.

— Нет, неправда. Это потому, что ты любишь и меня. Ты влюблена в нас обоих.

Она закрыла глаза.

— Я римлянка, Скилла.

— Это в прошлом. Лучше подумай о нашем будущем.

— Отчего ты мучаешь меня?

— Я люблю тебя. Пойми, я хочу освободить тебя из этой клетки.

Она заговорила слабым, чуть слышным голосом, словно тяжелобольная.

— Оставь меня, Скилла. Моя жизнь кончена. Она кончилась ещё в Аксиополе, и лишь по какой-то чудовищной ошибке судьбы я стала свидетельницей происходящего здесь. Я уже давно мертва, и тебе нужно поискать другую жену. Энергичную, полную сил. Вроде тебя самого.

Но он не желал жены вроде него самого. Он хотел одну только Илану. И не верил, что её душа мертва. После того как он убьёт Ионаса, возвратит меч и отвоюет себе римлянку, всё станет простым и ясным. Они будут царапаться и шипеть, как дикие кошки, но, когда поженятся, каких сыновей она ему родит!

Местность делалась всё более гористой, напомнив ему о скачках наперегонки с Ионасом. Скилла чуял, что римлянин рядом, как он чуял спрятавшихся неподалёку оленей и коней, но лесистые горы как будто ослепили его. Он даже усомнился, не обогнали ли они беглецов, не потеряли ли бдительность в спешке? Но тут один из воинов окликнул его. Они натянули поводья, спешились и обнаружили невиданную находку: блестящее греческое кольцо, оставленное, словно сигнал, на развилке, ведущей к большой дороге. Евдоксий!

Гунны поднялись ещё до рассвета и бесшумно направились напрямик, заметив столб серого дыма. Неужели беглецы настолько глупы, что забыли об осторожности? Потом дым исчез, точно кто-то понял ошибку.

Гунны взобрались на горный кряж, откуда, по всей видимости, поднимался дым. Они спешились и повели своих лошадей под деревьями. Их окружала предрассветная мгла, в которой горы походили на мягкое олово, а деревья казались тёмным фоном. Скилла увидел трёх лошадей в ущелье.

Ну теперь-то он с ними расквитается! Однако у Скиллы не хватало опыта для того, чтобы командовать отрядом, да и его воины были молоды и нетерпеливы. Он не успел отдать приказ об атаке, а они уже ринулись с луками вперёд. Карлик и женщина! Тоже мне противники. Гунны с ними за минуту расправятся.

Выкрики воинов спасли Ионаса. Он вскочил и тоже закричал, когда посланные издалека первые стрелы взвились над его лагерем и упали на землю. Бывший писец схватил лошадь, оседлал её и потащил за собой какого-то человека — уж не грека ли? — держа его за шиворот. Женщина и карлик сели на другую лошадь, а третья поскакала навстречу нападавшим, и стрелы гуннов вонзились в её грудь. Стало ясно, что этой добычей нельзя будет воспользоваться: животное зашаталось и упало на землю. Беглецы взнуздали двух своих коней и помчались на них яростным галопом. Вокруг них летели стрелы, а они ехали безоружными. Гунны с ними сейчас разделаются! Но тут арабские кони рванули вперёд и скрылись за ветвями. Воины возбуждённо заорали и пустились в погоню. Их смутило, что они не сумели сразу окружить беглецов. Арабские скакуны набрались сил после ночного отдыха, а взмыленные от подъёма в горы гуннские лошади остались без сил. Стремительный захват превратился в тягостное преследование.

Скилла рассвирепел. Его воины как будто забыли тактику, которой их учили с детства, поскольку каждый надеялся прославиться, вернув Аттиле огромный меч. Они перессорились, громко обвиняя друг друга в промахах, а крепкие кони их будущих жертв обогнули тем временем горный пик и лишили гуннов малейшей возможности подстрелить их на ходу. Когда варвары забрались на вершину, беглецы уже ехали по равнине, где над пенистым потоком навис аркообразный римский мост.

— Мы ещё можем их догнать, — мрачно сказал один из гуннов.

— У них слишком много поклажи, — согласился с ним Татос.

Гуннские кони стали спускаться с горы изломанной линией, у воинов по-прежнему были натянуты тетивы луков, а мечи подпрыгивали на бёдрах. Варвары увидели, как римлянин, карлик, женщина и связанный грек немного помедлили у моста, словно собираясь разрушить его. Но потом беглецы отказались от подобных попыток, свернули с римской дороги, перескочили через небольшой овраг между деревьями у дальнего конца реки и вновь начали взбираться в гору. Теперь они отчаялись, догадался Скилла, и оставили проезжий путь, надеясь, что их преследователи заблудятся в заброшенном, пустынном краю. Это был просчёт, глупая и роковая ошибка, решил он. Гунны не станут медлить, они не привыкли медлить, когда запах добычи похож на след раненого оленя.

Им нужно проехать ещё по одному мосту, и беглецы у них в руках.


* * *

Нападение гуннов застигло нас врасплох, и мы, трое, были ошеломлены этой атакой. А вот наш пленник, коварный Евдоксий, отреагировал совсем иначе. Когда мы перебрались на ту сторону Дуная и поскакали на юг, к Альпам, то не сомневались, что петляющий маршрут собьёт гуннов со следа. А потому снизили скорость и дали нашим усталым коням немного передохнуть. Я не разводил костёр даже тогда, когда на горизонте обозначились дальние подступы к Италии, и соблюдал все меры предосторожности. Но как только Дунай остался позади, раздобыл уголь, разжёг огонь, и мы словно ожили от его жара. По-моему, риск был оправдан: уголь горел без дыма.

До этого утра мы ничего не боялись.

Евдоксий постоянно старался привлечь к себе внимание. Кляп во рту вызывал слишком много вопросов, и мы его вынули, решив, что он всё равно будет говорить по-гречески. Однако лекарь явно злоупотреблял представившейся возможностью и болтал без умолку, предлагая свою помощь идавая медицинские советы бесчисленным больным и калекам, попадавшимся нам по пути. Более того, он снимал с пальцев серебряные и золотые кольца, оставляя их на придорожных валунах или брёвнах, надеясь, что гунны увидят их и направятся вслед за нами. Лишь у подножия Альп Юлия с возмущением заметила, что его пальцы пусты. По ночам лекарь припадал ухом к земле и вслушивался, не гонятся ли за нами воины. По-моему, он не столько видел или слышал Скиллу, сколько чуял его, точно руку, протянутую тонущему в глубоких водах. И чем ближе мы подъезжали к Альпам, тем сильнее становилась его уверенность в спасении. Но вот я разжёг последний, роковой, костёр, мы разогрели обед, и я затоптал угли. Однако в кострище всё-таки осталось несколько остывших углей. Поздно ночью, когда усталую Юлию сморил сон, Евдоксий ослабил свои верёвки и дотянулся до сломанной еловой ветки. А на рассвете разворошил этой влажной от росы веткой тлеющие красноватые угли. Предательский дым выдал нас. Проснувшаяся Юлия тут же вскочила и вскрикнула, а Зерко с силой пихнул нашего пленника.

Увы, было уже слишком поздно, и через несколько секунд до нас донеслось гиканье скачущих гуннов.

Мы пришли в отчаяние. Поняв, что нам не удастся разрушить старый деревянный мост, мы свернули с римской дороги и начали пробираться между деревьями. Евдоксий подумал, что мы хотим спрятаться.

— Лучше сдайтесь, — посоветовал он, когда я схватил его, точно мешок пшеницы, и привязал поперёк к седлу, усевшись сзади.

Я, как и прежде, гадал, стоило ли нам брать его в плен и везти к Аэцию. Не ошибся ли Зерко и есть ли у этого предателя и авантюриста хоть какие-то ценные сведения о военных планах противника?

— Вы ведёте себя как дети. Закрываете глаза и полагаете, что вас никто не увидит. Вам не скрыться от гуннов, они всё равно вас поймают. Я видел, как они выстрелили в глаз оленю с двухсот шагов. Если я умру, то и ты тоже. Неизвестно, куда попадёт стрела, пока она не вонзится в грудь.

Я с размаху ударил его, и он громко выругался.

— Освободите меня и отдайте мне меч, тогда, быть может, гунны прекратят погоню, — принялся уговаривать меня Евдоксий. — И в обмен они сохранят вам жизнь.

— Я могу бросить меч на дороге, — сказал я. — И воспользоваться тобой как щитом.

Будь у нас время и оружие, а не этот старый железный меч, мы бы сумели вывести из строя мост. Похоже, что его давным-давно не ремонтировали и лишь наскоро заделали сгнившие доски. Мало кого из странников, перебиравшихся по нему на другой берег, заботило, не провалятся ли в реку идущие вслед за ними. Впрочем, пилигримы обычно обходили эти края стороной. В дырах виднелась белая пена горной реки. Не успел я толком обдумать, сможем ли мы выломать доски, как вниз по склону начала опускаться бурая лавина гуннов. Я поглядел вперёд, и увиденное вдохновило меня.

— Чёрт побери, куда ты нас ведёшь? — простонал Зерко, когда лошади стали взбираться по круче, а из-под их копыт полетел щебень.

— Двадцать или тридцать воинов непременно догонят нас, — ответил я. — И нам нужно их остановить.

— Но как? — воскликнула Юлия.

Гунны выпустили стрелу, но она, не долетев до цели, с треском упала между деревьями.

— Видите эти валуны на склоне и откос над мостом? Если мы сдвинем камни с места, то вниз обрушится лавина.

— И мы вместе с нею, — предсказал Зерко.

Но какой у нас был выбор?

Мы вышли из-за деревьев у подножия утёса, нависшего над ущельем и пенистым потоком, через который был переброшен мост, вскарабкались по откосу из валунов и добрались до плотных сланцевых пород, где уже ничего не росло. Лошади заскользили по ним, словно по льду. Внизу мы увидели гуннов, подъехавших к мосту.

— Зерко, свяжи этого проклятого лекаря, как жертвенного козла! Юлия, идём со мной!

Я поднял толстую сосновую палку, лежавшую среди валунов, и мы заскользили, передвигаясь зигзагами к участку прямо над мостом.

Сверху гунны походили на муравьёв, копошившихся на дне. Они указывали на склон, а значит, выследили нас. Один из них давал указания остальным, а его поза и фигура показались мне слишком знакомыми. Скилла! Неужели я никогда не избавлюсь от моего соперника?

Наконец я заметил то, что нам было нужно. Самый крупный обломок скалы соскользнул по скату и опасно накренился. Меньшие по размеру валуны удерживали его на месте. Я подсунул под него палку.

— Помоги мне его сдвинуть.

Юлия с силой навалилась на рычаг.

Гунны взяли своих лошадей под уздцы и начали движение по мосту.

— Не получается! — крикнула она.

— Надави на него всем телом.

— Хорошо!

По склону к нам слетел маленький сгусток энергии и подскочил к палке. Зерко! Участия карлика и его веса, помноженного на скорость, оказалось вполне достаточно. Когда рычаг треснул, обломок скалы всё же высоко подпрыгнул и понёсся вперёд, а за ним сорвались с мест другие валуны и заскользили, точно поток, прорвавший плотину.

Зерко чуть не свалился вместе с ними, но жена поймала его за край туники. На мгновение она тоже закачалась и с трудом удержалась на узкой кромке.

Я подтянул их к себе, подавшись назад.

— Мы должны отойти подальше от камнепада!

Теперь склон горы с грохотом пополз к мосту. Мы залезли в проход между утёсами, ухватились за более прочную скалу и обернулись. Ну и зрелище!

Наше вмешательство вдохнуло жизнь в огромную лавину. Падающие камни разрушили хрупкое равновесие гор. Пыль с шипением взвивалась вверх, точно струи гейзера. Грохот всё нарастал: сперва он не был слышен находившимся внизу гуннам, но затем сделался таким громким, что перекрыл шум воды. Варвары оцепенело посмотрели вверх на утёс. Каменные брызги разлетались в разные стороны.

Гунны повернули лошадей и побежали.

Сотни тонн горной породы бежали по ущелью, как водопад из щебня, и когда они с силой ударили по мосту, он развалился. Доски подскочили, словно катапульты, а старые балки не выдержали и раскололись в щепки. Лавина смяла мост, словно лист бумаги, а затем подхватила и повлекла за собой двух гуннов и их лошадей. Громадные булыжники с гулом падали в воду, а течение унесло обломки моста.

Мы вскарабкались на вершину склона, где остался Евдоксий, и взглянули вниз. Я ликовал. Как будто гигант превратил гору в груду обвалившихся камней. В воздухе повисло облако пыли. Моста не стало.

Уцелевшие гунны собрались у дальнего берега реки и вновь смотрели вверх, созерцая разрушение.

— Им понадобится несколько дней, чтобы найти иной, окольный путь, — скорее с надеждой, чем с уверенностью, произнёс я. — Или по меньшей мере часов.

Я похлопал Зерко по плечу.

— Давай помолимся, чтобы твоя весть поскорее дошла до Аэция.

Глава 19 РИМСКАЯ! БАШНЯ


Окна сторожевой башни в Ампеле выходили на перекрёсток двух старых римских дорог. Одна из них тянулась на запад, к соляным копям вокруг Ювава и Кукуллаи, а другая — на юг к Ад Понтем и горному перевалу. Башня была круглой, её высота составляла пятьдесят футов, на самом верху находилась амбразура, а на крыше высился котёл на треножнике, в котором загоралось масло, посылая сигналы другим отдалённым башням. Огонь приходилось зажигать много раз, а помощь прибывала далеко не всегда, что со всей очевидностью показывало, насколько подорваны были имперские ресурсы. Поэтому этот гарнизон в Ампеле, подобно многим другим, научился полагаться лишь на собственные силы. Рим напоминал луну: был вечен и недоступен.

Башню окружали каменные стены восьми футов в высоту, огораживающие внутренний двор с его конюшнями, кладовыми и мастерскими. Дюжина служивших в Ампеле римских солдат спали и ели в самой башне, выживая в суровых условиях в первую очередь за счёт коров, которых держали в стойлах на территории укрепления. Коровы не только кормили и поили весь гарнизон, но и согревали помещение, а их животное тепло дополняли жаровни на углях, от которых в воздухе висел едкий дым. За несколько столетий он успел изрядно закоптить потолочные балки.

Назвать гарнизон римским значило бы расширить исторический смысл этого определения. Те времена, когда легионы состояли преимущественно из латинян, маршировавших к пограничным постам прямо из Италии, давно миновали. Теперь армия сделалась одной из главных объединяющих сил империи: солдат набирали из числа завоёванных народов, обучая их на общем для всех языке. Постепенно универсальность языка, обычаев и вооружения стала исчезать, и сейчас в башне служила пёстрая смесь из крестьянских парней с гор и завербованных бродяг, а командовал ими грубоватый декурион[55] по имени Силас родом с фризийских болот. Один солдат был греком, другой — итальянцем, третий — африканцем. Трое были германскими остготами, ещё один — гепидом, а остальные пятеро ни разу не осмелились отъехать более чем на двадцать миль от крепости. Они просто-напросто родились и жили в Норике. Формально все они служили Риму и давали присягу ему на верность, но, в сущности, охраняли лишь самих себя плюс несколько селений в окрестных долинах, где добывали продовольствие и кое-какие деньги, собирая налоги. Дань взималась и со странников, проходивших по перекрёстку.

Когда чиновники из Равенны слишком сильно настаивали на выплатах, гарнизон делился собранными налогами с центральным правительством. Солдаты не рассчитывали хоть что-нибудь получить взамен, да ничего и не получали. Они сами доставали пищу, одежду, оружие и любые материалы, нужные для ремонта сторожевой башни. А наградой им служило разрешение собирать налоги с местного населения.



Тем не менее эти люди воплощали главную идею Рима — идею порядка и цивилизации, и я надеялся, что они предоставят нам кров. Разрушенный нами мост, находившийся в нескольких милях от башни, задержал, но вовсе не остановил гуннов. Однако римский гарнизон мог заставить Скиллу отказаться от дальнейшей погони и вернуться домой.

— А это ещё кто такие, чёрт возьми? — поинтересовался командир-декурион Силас, подошедший к воротам. Он пристально посмотрел на наш квартет, уместившийся на двух загнанных конягах, но его внимание привлёк только Зерко. — И кто он?

— Важный союзник и помощник генерала Аэция, — пояснил я, решив, что нам стоит чуть-чуть приукрасить истину.

— Ты шутишь?

— Его мудрость столь же велика, сколь мал его рост.

— И что за мешок с зерном болтается у твоего седла?

Он перевёл взгляд на связанного Евдоксия с кляпом во рту, который злобно извивался и хотел что-то сказать.

— Предатель Рима. Аэций желает допросить его.

— Союзник, предатель? — Декурион указал на женщину. — А она кто, египетская королева?

— Послушайте. Мы должны сообщить генералу важную информацию, но нам нужна помощь. Нас преследует отряд гуннов.

— Гуннов? Это уж точно шутка. Гунны так далеко на востоке?

— А почему тогда мы едем на двух конях, а третий погиб от гуннских стрел? — воскликнул Зерко писклявым голосом.

Он спешился и вразвалочку приблизился к римскому капитану, не отрывая от него глаз.

— Как по-вашему, остановился бы столь большой человек вроде меня в вашем свинарнике, если бы не смертельная опасность?

— Зерко, не оскорбляй нашего нового друга, — вмешалась Юлия.

Она тоже спешилась.

— Простите ему эту грубость. За нами по пятам гнались люди Аттилы, декурион, и лишь обрушенный мост спас нас от плена. И сейчас мы просим у вас защиты.

— Обрушенный мост?

— Мы вывели его из строя.

Декурион недоверчиво уставился на нас. Очевидно, мы ему не понравились.

— А это твой муж? — спросил командир Юлию, указав на меня.

— Нет, мой муж — вот этот грубиян. — Она положила руку на плечо Зерко. — Он шут, но порой его остроты не кажутся другим смешными. Прошу вас, не обращайте на это внимания. Ведь его душа возвышеннее, чем у людей, вдвое больше его ростом. И он действительно служит великому Аэцию. Вы не знаете, где находится генерал?

Солдат громко расхохотался.

— Да вы поглядите по сторонам!

Башня заросла мхом, стены растрескались, двор был весь в грязи, а животные в стойлах отощали.

— Вряд ли я когда-нибудь увижу Аэция, как, впрочем, и Аттилу. Нам докладывали, что он был в Риме, или в Равенне, или на Рейне, и даже сообщили, будто он выехал в нашу сторону, как сообщили о единороге в Юваве и о драконе в Кукуллаи. К тому же он нигде долго не задерживается. А зимой может удалиться в Августа Треверорум[56] или в Медиолан. Если хотите до него добраться, вам нужно поторопиться, а не то дороги и перевалы заметёт снегом.

— В таком случае нам понадобятся пища, корм для лошадей и ещё один конь, — заявил я.

— А это значит, что мне понадобятся солиды, солиды и ещё раз солиды, — откликнулся Силас. — Ну-ка, покажите мне ваши кошельки, путники.

— У нас больше нет денег! Мы бежали из лагеря Аттилы. Пожалуйста, помогите. Мы должны передать Аэцию важные сведения. Разве правительство не присылает вам снаряжение?

— Я ничего не могу получить из Рима.

Он с подозрением взглянул на наши убогие пожитки.

— Что это у тебя на спине?

— Старый меч, — ответил я.

— Дай-ка посмотреть. Возможно, вы обменяете его на кров и стол.

На мгновение я заколебался, но затем спешился и развернул его. Чёрный и ржавый, он казался вывалянным в грязи. Да так оно и было. Впечатление производил лишь его размер.

— Это не меч, а якорь, — пробурчал Силас. — Им даже сыр не нарежешь. И он слишком велик для сражений. Зачем ты привёз этот хлам?

— Это дорогая мне фамильная ценность. — Я снова завернул меч. — Талисман наших предков.

— Разве твои предки были такими высокими? Чуть ли не десяти футов ростом? Чушь какая-то.

— Послушайте, если вы не желаете нас кормить, то хоть позвольте переночевать. Мы уже несколько недель не спали под крышей.

Он посмотрел на Юлию.

— Ты умеешь готовить?

— Лучше вашей матери.

Силас усмехнулся.

— В этом я сомневаюсь, но уж наверняка лучше, чем готовит наш никчёмный Луций. Тут и спорить незачем. Так вот, ты приготовишь нам ужин, ты — принесёшь воду, а ты, малыш, сходи за хворостом. А вашего пленника мы привяжем к столбу на башне, вынем у него изо рта кляп и дадим немного поболтать. Агенты Аэция! Да гарнизон в Вируне меня на смех поднимет, если я им об этом расскажу. Ладно, ладно, поешьте до отвала, набейте себе брюхо, я вам разрешаю, и можете выспаться в моем форте. Но завтра ступайте отсюда с утра пораньше. Это как-никак военный пост, а не гостиница.

Если декурион вёл себя не слишком гостеприимно, то его скучающие солдаты были куда дружелюбнее и подумали, что мы сможем их развлечь. Юлия сварила горячий и ароматный суп, Зерно спел им похабные песенки, а я рассказал о Константинополе, который казался солдатам таким же далёким и недоступным, как Рим или Александрия. Евдоксию вынули кляп изо рта, и он стал убеждать солдат, что является гуннским принцем. Лекарь обещал подарить им всем слитки золота, если они освободят его и вернут на родину. Он насмешил солдат не меньше Зерко. Они уверяли нас, что никогда не видели гуннов и что варвары не добирались до здешних мест, а уж если и заезжали, то теперь наверняка повернули назад, к родным степям. Здешние форты располагались поодаль друг от друга, и до каждого нужно было скакать почти целый день. Все они охраняли подступы к Италии, и мы могли бы путешествовать от одного к другому.

— Спите спокойно, — сказал нам Луций. — И знайте, что мы не позволим варварам проникнуть в верхний Норик.


* * *

В серой слякоти рассвета силуэты часовых темнели на фоне чуть посветлевшего неба: лишь двое римлян не спали в этой маленькой крепости.

Они умерли мгновенно, один за другим.

Первый, Симон, стоял у ворот и смотрел на сонный, унылый спуск в долину. Он надеялся, что успеет до завтрака заняться любовью с местной молочницей Ульрикой, и мечтал о её груди, большой, как коровье вымя, круглой, как дыня, и твёрдой, как мех для вина. В этот момент из полутьмы рысью выехал конь. Симону не хватило доли секунды, чтобы окликнуть других солдат, предупредив их об опасности. Гуннская стрела с силой вонзилась ему в горло. Он поперхнулся и безмолвно упал, недоумевая, что же, чёрт возьми, с ним произошло и что случится с Ульрикой. Часто замечают, что у мёртвых, как правило, бывает удивлённое выражение лица.

Второй солдат, Кассий, находился наверху, на башне, и расхаживал взад-вперёд, желая согреться. Его насторожило странное жужжание, и он выглянул в бойницу, перед тем как внизу, точно порыв ветра, просвистела дюжина стрел. Четыре из них попали в цель, а остальные, словно град, посыпались на крышу башни. Эти звуки и гулкий удар от падения тела разбудили и нас, и солдат.

— Гунны! — воскликнул я.

— Вам, наверное, приснилось, — проворчал полусонный Силас.

Стрела засвистела, влетев в узкое окно спальни, и ударилась о каменную стену.

Мы услышали топот копыт и увидели, как отряд Скиллы галопом помчался к стене укрепления. Гунны забрались на спины своих лошадей, подтянулись, перелезли через стену и хлынули вниз, словно зыбкие тени. Очевидно, они запомнили вчерашний урок и не издавали ни звука.

Варвары бесшумно спустились во внутренний двор. Тишину нарушил только собачий лай, но пса тут же закололи. Потом пронзительно взвыл осёл, и его зарубили топором. Гунны быстро обследовали кухню, кладовые и конюшни, обежав их с опущенными мечами.

Они выяснили, что мы все находимся в башне, начали ломиться в дверь и обнаружили, что она заперта. Римляне высунули головы из бойниц башни и подняли тревогу. Первым нанёс удар Силас, швырнувший копьё из бойницы на третьем этаже. Он метнул его с такой силой, что оно пронзило какого-то гунна, точно колышек ткань упавшей палатки.

— Просыпайтесь! — заорал декурион. — Скорее берите свои мечи, а не сандалии. Слышите, вы, олухи! На нас напали!

Он тут же отступил в сторону, потому что в амбразуру со свистом ворвалась следующая стрела и вонзилась в перекрытие.

Я скатился с матраса в набедренной повязке, держа короткий римский меч, которым убил стражника Аттилы. У Юлии было копьё. Таким образом, не считая кинжала, взятого мной у Евдоксия, мы, беглецы, были практически не вооружены. Более того, я до сих пор не считал себя умелым стрелком из лука. Что же делать? Я бросился к стойке с дротиками, схватил один из них и выглянул наружу. Свет только начал пробиваться сквозь сероватую полумглу, и гунны сновали по двору, как пауки. Какой-то гунн помедлил, глядя наверх, и я метнул дротик. Он заметил моё движение и увернулся. Его повадка показалась мне знакомой. Неужели это Скилла?

Остальные римляне тоже взяли дротики или принялись заряжать самострелы, в то время как стрелы гуннов щёлкали и отлетали рикошетом от каменной башни.

— Какой же дьявол посмел на нас напасть? — стал допытываться Силас.

— Те самые гунны, которые, по вашим словам, сейчас скачут в родные степи, — отпарировал я.

— Мы никогда не ссорились с гуннами!

— Похоже, что они поссорились с вами.

— Это вы виноваты. И ваш пленник, не так ли?

— Да, он и ржавый меч, который вы назвали якорем.

— Меч?

— В нём таится магическая сила. Если меч вновь достанется Аттиле, он завоюет весь мир.

Силас изумлённо посмотрел на меня, как и прежде не зная, можно ли мне верить.

— Юлия, разогрей суп! — крикнул Зерко, кивнув на горшок с говядиной и похлёбку из проса, ещё не остывшую в железном котелке. Затем коротышка взбежал по лестнице на верх башни, громко стуча башмаками.

Разогреть суп? Но после я понял, что имел в виду карлик. Юлия оживилась и стала подбрасывать угли в очаг, а я тем временем глядел в окно, выискивая новую мишень. Наконец один из гуннов рванулся к двери у подвала башни. Напомнив себе о поединке со Скиллой, я подождал, пока стрела ударится о каменную кладку, а потом наклонился и метнул дротик. Оружие было подобно молнии, и убитый гунн упал на полпути к двери.

Я удовлетворённо улыбнулся. Набравшись опыта, я превратился из робкого юноши в воина.

Римляне проснулись и были в полном сборе, а первые лучи восходящего солнца, рассеявшие мглу, прибавили нам уверенности. Однако гарнизон продолжал нести потери: двое солдат погибли от стрел, кого-то ранило, и наши силы оставались неравны — более двух к одному. Ещё одно обстоятельство могло сыграть поистине роковую роль: гунны сорвали навес с конюшни, сбросили черепичные покровы со столбов и собрались вокруг них. Намерения варваров были очевидны. Они хотели использовать крышу как щит и проникнуть в башню. Остальные гунны подобрали во дворе солому и деревянные брусья и начали поджигать дверь.

Обе стороны приготовились к схватке, и поток стрел ослабел, наглядно показав, что воинам надоело бесполезно тратить силы. По-видимому, гунны устали. А нам нужно было сохранить скудные запасы оружия. Ругань на латыни, германском и гуннском языках эхом разносилась по залитому кровью двору.

— Отдайте нам наших рабов! — по-гуннски выкрикнул Скилла.

Никто из солдат римского гарнизона не понял смысла его требования.

Зерко кубарем слетел по лестнице, его глаза сверкали от волнения. Он не покидал пределов крепости, но считал себя равным другим бойцам, а возможно, обладал и кое-какими преимуществами — ведь ему не надо было нагибаться и приседать, увёртываясь от стрел.


* * *

— Я зажёг сигнальный огонь. А потом Луций и я вытащили несколько камней из кладки наверху и сбросили на гуннов, когда они ломились в дверь. Ну как, суп согрелся?

— Начинает закипать, — ответила Юлия.

— Возьми Ионаса, чтобы он помог тебе вылить его. Когда их самодельная крыша разрушится, плесните наш обед кому-нибудь на голову.

— А если я проголодаюсь? — попытался пошутить один солдат.

— Если ты не сможешь добраться до кухонь во дворе, когда у тебя заурчит в животе, считай, что ты уже мёртв, — ответил карлик и опять поднялся по лестнице на крышу.

Снаружи донёсся шум, и вверх снова взметнулись стрелы. Многие из них попадали в бойницы.

— Не высовывайтесь, пока наши друзья бросают камни! — распорядился Силас. — А когда гунны побегут в укрытия, стреляйте из арбалетов!

Я наблюдал за происходящим из узкой продолговатой бойницы. Отделившаяся крыша конюшни внезапно приподнялась и слегка изогнулась, а гунны выстроились, готовясь отнести её к воротам в башню. Они потащили крышу вперёд к гуннам, стоявшим с факелами и горючим для поджога. Нас обескуражила частота вылетавших из луков гуннских стрел, и мы никак не могли нанести удар по варварам, подступившим к воротам. Мне всякий раз приходилось уклоняться, когда очередная стрела залетала сквозь узкую амбразуру.

И вот крыша с грохотом ударилась о башню, а затем гунны с гортанными выкриками бросились, держа в руках факелы, пучки соломы, сена и хворост.

— Начинайте! — послышался сверху пронзительный голос Зерко.

На гуннов со свистом полетели камни. Снизу доносились резкий треск, крики и проклятия. Тяжёлые камни пробили крышу конюшни, и она развалилась на части.

— Лавку! — скомандовал я.

Солдат выставил из бойницы лавку и наклонил её вниз, чтобы суп не расплескался по стенам. Мы с Юлией обернули руки тряпками, сняли чёрный котёл с жаркого огня, направились с ним к амбразуре и вылили варево вниз, но сделали это довольно неловко, поэтому галлон-другой доброй еды разлился по комнате. Поток с шипением выплеснулся на гуннов. Внизу раздались крики и проклятия.

Наш манёвр сбил варваров с толку, они развернулись и отступили. А мы, римляне, прильнули к бойницам, стреляя из арбалетов и бросая копья. Два врага упали, не пробежав и нескольких шагов. Ещё двое лишились чувств или умерли, когда обвалилась крыша, а многие бродили по двору прихрамывая или шатаясь.

Мы приободрились, пока клубы дыма не заволокли фасад башни. Я рискнул и высунулся из бойницы, но тут же отпрянул. Стрела чуть не угодила мне в ухо.

— Обломки дерева и хворост загорелись прямо напротив двери в башню, — сообщил я. — Нам нужна вода, чтобы их потушить.

— Воды нет, — огрызнулся Силас. — У нас её едва хватит на день. Я уж не говорю об осаде.

— Но если дверь сгорит...

— Будем молиться, что этого не произойдёт, или убьём их на лестнице. Нам нужно дождаться помощи.

— Какой помощи?

— Ваш маленький приятель зажёг сигнальный огонь. Нам остаётся только молиться, что ваш Аэций или сам Бог заметят этот сигнал.

Гунны увидели, что языки пламени добрались до двери, и возбуждённо зашумели. Один из них метнулся по двору с охапкой соломы и хвороста, швырнув их в запылавший костёр, а потом отскочил в сторону, чтобы избежать атаки римлян из башни. Вслед за ним тот же трюк проделал второй гунн, затем третий. Четвёртый был убит, однако огонь трещал, и костёр вовсю горел. За едкой пеленой дыма никак не удавалось что-либо различить. Силасу и мне пришлось спуститься на первый этаж и посмотреть, как развиваются события, из нижних окон. Запертые в подвале коровы бились в панике, а их глаза закатились, когда они стали отчаянно дёргать за привязи. Дым проникал через каждую щель в двери и взвивался вверх. Я услышал, как закашлялись находившиеся на верхних этажах римские солдаты. Жар нарастал.

Сверху донёсся вопль. Стрела попала ещё в одного римлянина.

— Выпустите меня! — закричал Евдоксий, привязанный к столбу. — Ведь они хотят меня освободить! Если вы отдадите меня гуннам, я попрошу их вас пощадить. Да и кому нужна ваша ничтожная жизнь!

— Не слушайте его! — заорал я, не обращаясь ни к кому в отдельности.

— Когда станет совсем плохо, мы выпустим скот, — шепнул мне Силас. — Юлий и Луций будут поджидать гуннов с самострелами. Нам надо убить побольше врагов, и тогда уцелевшие устанут от этой игры.

— Цельтесь в их вожака, если сможете, — посоветовал я солдатам с самострелами. — Это он не позволяет им сдаться.

Гунны запели песню смерти, предназначенную нам. Теперь каждый третий с обеих сторон был убит или ранен.

Скилла выжидал целый час, пока языки огня уничтожали дверь снаружи, а его воины выбивали из потолка кухни тяжёлую перекладину. Гунны воспользовались колунами, чтобы заточить её туповатый конец, а затем просверлили дырки и приделали ручки.

Прежде я не замечал у кочевников подобной технической смётки. Эта перекладина должна стать тараном. В сражениях они проявляли изобретательность, а вот к хозяйству и земледелию были совершенно равнодушны.

Наконец огонь начал гаснуть. Дверь ещё держалась на петлях, но покоробилась и потемнела от копоти. В небо взлетела новая стая стрел. Она обеспечивала прикрытие, пока гунны раскачивали таран. Перекладина с грохотом ударялась в дверь снова и снова. И в конце концов пробила её.

— Вперёд, — воскликнул Скилла.

Гунны швырнули перекладину внутрь и обнажили мечи.

Однако внезапно дверной проем заполнили рога и копыта, а мы выстроились на флангах. Скот вклинился в ряды устремившихся в крепость гуннов подобно карфагенским слонам. Гунны старались отпихнуть коров и пробраться вперёд, но преимущество оставалось за нами. Рога изгибались и пронзали варваров, а копыта давили упавших. В этот момент, вызвав новое смятение в отряде гуннов, вниз полетели камни и дротики. Ещё два воина пали в водовороте битвы. У нападавших хватило ума пропустить к выходу ревущее стадо, но скорость уже была утрачена. Когда уцелевшие гунны вновь столпились у двери, решив прорвать оборону, мы смогли встретить их во всеоружии.

Щёлкнули спусковые крючки самострелов, и очередная пара гуннов упала, обливаясь кровью. Они придавили стоявших за ними и разрушили линию обороны. Чёрт побери, среди них не было Скиллы! Преимущество, бывшее у воинов-всадников в обычном бою, исчезло в тесном, замкнутом пространстве. И я понял, что неудачи разъярили противников. Если мы проиграем, они нас не пощадят.

Солдаты Силаса отчаянно пытались перезарядить свои самострелы, поднимаясь по лестнице, а гунны просто натягивали тетивы луков и выпускали стрелы.

Луций и Юлий скатились вниз со ступеней.

Гунны всё же прорвались наверх, и теперь на них обрушился наш железный котёл для супа, сбив атакующих с ног. Копья и дротики пролетели мимо гуннов, так и не поразив цель. Одно копьё ударило мимо, а второе перехватили и отшвырнули в сторону. Мы изо всех сил оборонялись на лестнице. Скилла увидел меня среди римлян, преграждавших путь варварам. И пока я с мрачной решимостью пронзал неприятелей мечом, я уловил выражение его глаз, словно говоривших: «Ну сейчас-то я тебя прикончу!»

Вдруг кто-то, стоявший за нами, окликнул воинов по-гуннски знакомым раздражённым голосом:

— Я министр Аттилы, и вы мне за всё ответите! Сражайтесь смелее! Где ваши мечи?

Евдоксий!

— Как же он смог освободиться? Кто его развязал? — гневно воскликнул я.

— Один солдат по глупости отпустил его, подумав, что он сумеет договориться с гуннами, — пояснила Юлия. Она находилась со мной рядом и передавала дротики, которые можно было метнуть. — А грек тут же перерезал горло своему благодетелю и выпрыгнул из окна.

— Подожгите центральные балки, и башня рухнет! — посоветовал Евдоксий.

— Эй, возьмите ещё один самострел! — скомандовал Силас и ударил щитом какого-то гунна. Он был ранен, истекал кровью, и никто не откликнулся на его приказ.

Гунны одолевали одну ступеньку за другой и с ворчанием оттесняли нас наверх. Римлян осталось слишком мало. Я швырнул вниз скамью, при помощи которой мы вылили на неприятеля кипящий суп. Варвары с рёвом отбросили её. Они уже заняли первый этаж, и мы принялись передвигать мебель, чтобы заблокировать проход на второй. В нас опять полетели стрелы.

— Сожгите их, сожгите их! — вопил Евдоксий.

И вдруг с высоты до меня донёсся пронзительный, писклявый голос карлика:

— Конница! Конница!

Вдалеке послышалось пение римских рожков, и поднимавшиеся вслед за нами гунны недоумённо переглянулись. Неужели сюда прибыло подкрепление? Уцелевшие римляне приободрились.

Скилла воспользовался маленьким столиком и стал обороняться им как щитом от падавших сверху предметов. Я заметил, как он колебался, не решаясь сделать выбор. Его враг и меч Аттилы были совсем рядом! Но если гунны окажутся взаперти в этой крепости, а к нам придут на помощь свежие силы римской кавалерии, он проиграет.

Ещё один, последний, рывок нападавших!

— Татос! Что случилось? — с беспокойством выкрикнул Скилла.

— Сюда скачут римляне! Их много, и у них отличные кони!

— У нас пока есть время перебить всех в крепости!

Скилла поднял столик.

Я схватил самострел и выстрелил. Вырвавшийся снаряд чуть не попал в Скиллу. Он успел отдёрнуть голову. А когда обернулся, увидел, что его отряд ощутимо уменьшился.

— Нам надо бежать!

— Меч! Меч! — умоляюще взывал Евдоксий.

Скилла по-прежнему колебался.

Я отчаянно уклонялся от ударов.

Наконец Скилла ринулся вниз, и я снова выстрелил, но промахнулся на несколько пядей. Гунн выбежал через расшатавшуюся дверь, кровь от его ран оставила следы на ступенях. Тяжелораненых варваров оставили на милость римского правосудия, а уцелевшие воины оседлали своих коней и галопом выехали за стены гарнизона. Скилла спрыгнул с парапета, ловко вскочил на коня и хлестнул его поводьями. Когда мы, дружно крича, праздновали победу, гунны уже скрылись из виду.

Я высунулся из окна и поглядел вдаль. Броня римских всадников сверкала в ярких лучах полуденного солнца. Хорошо вооружённая римская конница в полном обмундировании начала огибать подножие холма на юге, там, где высилась горная гряда. Скилла, то и дело подгоняя коня, помчался на север, откуда и отправились в свой путь гунны. Он отступил, спустившись на равнину. Никто из солдат какой-либо армии не умел заметать следы лучше лёгкой кавалерии Людей утренней зари. Когда римская конница с грохотом ворвалась в осаждённую крепость, гунны успели проехать целую милю. Они пронеслись стремительным галопом и рассеялись, чтобы после опять перегруппироваться.

Сражение кончилось столь же внезапно, как и началось.

Мы изумлённо посмотрели на появившихся римлян. Командующий подкреплением въехал в крепость на снежно-белом жеребце. Он был в красной мантии и шлеме с гребнем старого образца, а его кирасу украшало плетение из золота и серебра. На мгновение мне представилось, будто сам Аполлон спустился с взошедшего солнца. Он галопом пронёсся через ворота форта и проскакал по двору к разбитой двери центральной башни. За ним следовала кавалерийская турма[57]. Они остановились, натянули поводья и удивлённо уставились на царивший во дворе хаос, а мы, защитники, бросились им навстречу. Интересно, что он может подумать, увидев нашу троицу — женщину со слипшимися волосами, мрачного карлика и меня, державшего обеими руками огромный железный меч, едва ли не больше меня самого.

Военачальник подмигнул, узнав карлика.

— Зерко!

Если вновь прибывший и изумился, то коротышка тем более: от неожиданности он даже раскрыл рот, а затем опустился на одно колено. Зерко никогда не оказывал Аттиле подобных почестей.

— Генерал! Аэций!

— Аэций?

Окровавленный и ликующий Силас недоверчиво поглядел на генерала, как будто и впрямь столкнулся с легендарным единорогом.

— Так значит, этот шут сказал нам правду?

Генерал улыбнулся.

— Сомневаюсь. Насколько я помню, он очень хитёр. Ответь мне, Зерко, во имя Небес и Ада, что ты здесь делаешь? Я получил твои вести, но отыскать тебя...

Аэций был красивым и сильным человеком, довольно крепким для своих пятидесяти лет. Груз забот и ответственности оставил чёткие следы на его лице, а седые волосы отливали стальным блеском.

— Мы увидели сигнальный огонь. Ты всегда умел попадать в неприятные истории.

— Я искал вас, мой господин, — проговорил карлик. — Так как снова решил поменять хозяев, потому что Аттила устал от моего общества. На этот раз я привёз с собой жену.

Юлия поклонилась.

— Что ж, и святым известно, что в опасные времена вроде нынешних полезно смеяться. Однако не похоже, что ты шутил, дурак.

Аэций с мрачным удовлетворением оглядел место битвы с её кровавыми следами.

— Итак, ты уже начал осуществлять наш план, а я даже не надеюсь его завершить. Приняв во внимание твои предупреждения об угрозе войны, я сейчас инспектирую наши альпийские посты. Ты говоришь, что Аттила готов выступить в поход и добраться до Италии. Твоя весточка о бегстве пришла к нам два дня назад.

— Это не предупреждение, а нечто большее, генерал. Я привёз вам ужасные новости из лагеря Аттилы. И приехал с новым спутником, римлянином из Константинополя, который чуть было не убил самого кагана.

Зерко повернулся.

— У тебя есть подарок для Аэция, не так ли, Ионас Алабанда?

Я был рад избавиться от ноши.

— Это правда, — ответил я и приблизился с мечом к лошади генерала.

— Ты пытался убить Аттилу?

— Я пытался его сжечь, но ему дьявольски повезло. А моей удачей стал вот этот талисман. — Я поднял изрытый ржавчиной древний меч. — Таков дар бога войны, генерал Аэций.

Глава 20 БАРАБАНЫ АТТИЛЫ


451 г. н. э.

Выпал снег, и мир, казалось, погрузился в сон. Тем не менее сотни гонцов отправились из столицы Аттилы на замерзших равнинах Хунугури в тысячи варварских крепостей, селений и лагерей. Они не упоминали о пропаже легендарного меча. Вместо этого Аттила вспомнил об иных предзнаменованиях и сообщил своим сторонникам, что сами римские пророки предсказали скорый конец империи. Все исторические потоки — мольба Гонории, обещание Гейзериха, неповиновение Маркиана и просьба Клоды помочь ему завоевать трон франков — слились в одну могучую реку судьбы. Во всём мире не было земель краше, зеленее, богаче и плодороднее, чем края на дальнем западе континента с их мягким климатом: Галлия, Испания и Италия. Каждый гунн должен был подготовиться к последней великой битве, а каждый союзник и вассал — подтвердить свою верность. Каждому противнику давалась последняя возможность: присоединиться к варварам или быть стёртым с лица земли. Весной Аттила соберёт самую грозную армию, какую когда-либо видел мир. И как только он это сделает, старый век завершится.

Гонцы привезли штандарты из конских волос, флаги и священные атрибуты племён — знаки верности вассалов. Полководцам разрешат забрать их назад, когда они присоединятся к Аттиле со своими войсками. В досках просверлили дырки, водрузили на них шесты с эмблемами племён и выставили их в заново перестроенном большом зале, обшитом ещё сырыми деревянными панелями. К концу зимы, когда зазеленела трава и солнце вновь взошло на ярко-голубом небе Хунугури, в зале было уже полно штандартов, а Аттила встретился с полководцами и вождями племён в поле, за дворцом.

Плана наблюдала за ними. Её выпустили после двух месяцев заточения в деревянной клетке и постоянных угроз убийства. Теперь она спала в углу кухни, питалась объедками и расхаживала на цепи, прикованной к одной из лодыжек. Гуэрнну радовала рабская участь гордой молодой римлянки, и время от времени ей хотелось надавать ей пинков. Но когда она в первый раз попыталась лягнуть Плану, та больно ударила её в ответ, и с тех пор Гуэрнна держалась от неё подальше. Ожоги и синяки Планы зажили, а в душе по-прежнему теплилась отчаянная надежда. Вернулся Скилла с вестью о том, что Ионас ещё жив.

Вместе с гуннами в лагерь приехал грек Евдоксий, но вот меч им не достался. Скилла был непривычно тих и сдержан. Он возмужал, помрачнел и даже не навестил её. По слухам, он храбро сражался, но молодой римлянин снова выиграл бой. Несмотря на неудачную попытку, Эдеко стал относиться к нему с уважением и обещал, что всё так или иначе решится весной. Аттила, напротив, словно не замечал Скиллу, и этот безмолвный упрёк постоянно тревожил молодого воина.

Трава выросла, и начали распускаться первые цветы. Животные нагуляли жир перед убоем, а кормов было в избытке.

В такое время можно накормить идущую в поход армию, а следовательно, оно вполне подходило для начала войны. Аттила оповестил о своих намерениях, устроив собрание в старой римской крепости Аквинк[58], расположенной рядом с большой излучиной Дуная. Здесь, около бараков без крыш и заросших сорняками полей, гунны будут готовиться к удару. Аттила объявил, что его попросили спасти принцессу Гонорию, сестру римского императора. Он женится на ней и станет королём Рима.

Гуннские вожди собрались в разрушенной крепости, съехавшись со всех концов света. Эта толпа состояла не только из сотен гуннских племён, но и из их варварских союзников. Сюда прискакали или добрались строевым маршем, разбив неподалёку свои лагеря, остготы, гепиды, руги, скиры и тюринги[59], а также представительный отряд вандалов из Африки, беглецы-багауды из Галлии и племена, обитавшие в холодных, промерзших землях вдоль балтийского побережья. Кто-то прибыл в прочной военной броне, а кто-то в лохмотьях, одни предпочитали копья, а другие — топоры, одни были умелыми лучниками, а другие отлично владели мечами, но все чувствовали, что Рим ещё никогда не сталкивался с подобным нашествием. Растущая армия стала прибежищем для беглых рабов, прячущихся воров, политиков в изгнании, запятнавших себя аристократов, безработных наёмников и старых солдат, скучавших в отставке. Многие привезли с собой жён и детей, чтобы те помогли им нести трофеи. Там были шлюхи, фокусники, чародеи, прорицатели, священники, пророки, купцы, лошадиные барышники, оружейники, дубильщики, сапожники, колёсные мастера, плотники, инженеры, знавшие толк в осаде городов и крепостей, маркитанты, торговцы золотом и римские дезертиры. Палаточный город беспрестанно рос, траву втоптали в весеннюю грязь, и треть армии вскоре разболелась. Аттила начал высылать вперёд, к Дунаю, отряды кавалерии для пополнения гигантских лагерных запасов. Всякий раз, когда воины отправлялись на запад, каган заставлял их проходить маршем через одни из разрушенных ворот Аквинка, словно через триумфальную арку.

— Весь мир пришёл в движение, — шепнул Скилла своему дяде, когда они наблюдали за новыми отрядами, шагающими к западу. С востока в это время прибывали другие войска.

— Я и не знал, что на свете столько людей.

Эдеко мрачно усмехнулся.

— К осени их станет вдвое меньше.

Когда поздней весной настала пора новолуния, Аттила созвал главных вождей и полководцев перед огромным пирамидальным костром на заключительное совещание. Ему представилась возможность в последний раз обратиться к каждому из них по имени и вновь покорить их сердца своей незабываемой харизмой. Когда они разойдутся и хлынут на запад, точно поднявшаяся волна, он сможет общаться с ними, лишь посылая гонцов, пока они вновь не сойдутся для битвы. Каган опять оделся с намеренной простотой и был в обычной военной броне, с непокрытой головой и чуть ли не в лохмотьях. Его единственным украшением стала золотая брошь в форме оленя, скреплявшая накидку. Готы надели клятвенные кольца — символы верности, а гепиды — разноцветные пояса своих кланов. Аттила зорко следил за всеми, как будто держа в кулаке.

— Люди утренней зари, — начал он. — Нам суждено отправиться далеко на запад вслед за восходящим солнцем. Это наш удел, и он будет таким до тех пор, пока белый олень не остановится за тысячи миль от наших родных мест.

Собравшиеся гунны дружно закивали.

— Мы промчимся по бескрайним травам к бескрайнему океану, которого никто из нас ещё не видел. Все объединятся вокруг нас, и у каждого из вас появится своя свита из сотен женщин и тысячи рабов.

Послышался глухой рокот затаённого ожидания.

— Предстоящий поход будет нелёгким. — Аттила смерил полководцев суровым взглядом. — Император Западного Рима — глупец, и это всем известно. Но его генералы отнюдь не глупы, и Аэций — а я хорошо с ним знаком — делает всё, что в его силах, и будет мне противостоять. В детстве мы были лучшими друзьями, но в зрелости превратились в заклятых врагов. Так и должно было случиться, ибо мы слишком похожи и оба хотим одного и того же — империи.

Снова раздался жужжащий шёпот.

— Принцесса Гонория умоляла меня спасти её от своего ничтожного брата. Как величайший король в мире, я не мог остаться равнодушным к её мольбе. Она мечтает о моей постели, и кто осмелится её в этом обвинить?

Полководцы расхохотались.

— Кроме того, я смог связаться с нашими братьями-вандалами. Их король Гейзерих сказал, что, если мы обрушим наш удар на Запад, он нас поддержит. Клода приведёт к нам своих франков. Да и сами римские прорицатели предсказывают нам победу.

Собравшиеся опять важно закивали. Все знали, что удача была настороне гуннов.

— Вот что должно произойти. Наша цель — не набег на Запад. Мы намерены его завоевать и остаться там до тех пор, пока все до единого не поклянутся в верности Людям утренней зари. Наша цель — разрушить Запад и проникнуть в его сердце — Галлию. Мы разгромим римлян, завербуем их германских союзников, доберёмся до Италии и Испании и станем там хозяйничать. А потом я женюсь на Гонории, и она родит мне сына, нового Аттилу, — усмехнулся он.

Все в едином порыве застучали ногами и громко закричали:

— Аттила! Аттила!

Нахмурились только его старшие сыновья.

— Затем, когда весь Запад перейдёт под моё знамя, я уничтожу Маркиана и Восток.

— Аттила! — по-прежнему восклицали вожди и полководцы. Они рычали, как собаки, и клекотали, как орлы. Выли, скулили и гаркали. Топали ногами и барабанили по земле кончиками копий с такой силой, что целый лагерь мог слышать их восторженные крики.

Аттила поднял руки, дав знак успокоиться.

— Да, гунны победят, и вот почему. Потому что они, в отличие от римлян, не изнежены. Гуннам не нужна крыша над головой, хотя они могут ею обзавестись. Им не нужны рабы, хотя они могут их завоевать. Гунн привык спать в седле, умываться в ручье и укрываться в тени под деревом. Люди утренней зари победят не оттого, что их много, а оттого, что их мало. Ведь наша армия совсем невелика, и каждая битва доказывала это. В городах мужчины слабеют. Наши женщины запоют, когда мы превратим города наших врагов в пепел.

Теперь собравшиеся отозвались уже не столь уверенно. Эти мужчины полюбили уют домашних очагов и тепло горячих бань. Им нравились драгоценности и сверкающие мечи.

— Послушайте меня, все вы! Мы намерены сделать сложное простым. Я хочу очистить мир огнём. Хочу видеть вокруг чистую степь. Не оставить и камня на камне. Не оставить ни одной нетронутой крыши. Не оставить ничего, кроме пепла нового рождения, и, клянусь вам всеми богами, которых вы почитаете, — победа будет за нами. Ведь этого хотят боги!

— Аттила! — разнёсся гул голосов.

Он кивнул с мрачным удовлетворением, хотя знал, какова натура большинства его сторонников и к чему они стремятся.

— Сделайте это, — пообещал он им, — и вы станете богаты, поскольку вся добыча достанется вам.


* * *

Подобно грому, объявляющему о будущей грозе, слухи о собрании гуннов дошли до Аэция. Он остался на зиму в Августа Тревероруме в долине верхнего Мозеля, некогда славном городе, но столь же обнищавшем в настоящее время, как и его разорённая армия. В прошлом Августа Треверорум был императорской резиденцией, но его успели разграбить, а после перестроили и окружили новыми стенами. Дворец Константина превратили в церковь, потому что на севере больше не появлялась ни одна имперская делегация. Бани закрылись, а вновь прибывшие франки и белги[60] сделали из них жилые помещения, разделив деревянными перекрытиями прежние залы с высокими арками. Здесь больше не устраивали игр, и арена стала рыночной площадью.

Однако Тревер оставался самым неприступным и стратегически важным римским городом в регионе. Отсюда Аэций отправлялся на судах по Рейну, путешествуя по реке то вверх, то вниз. Он с беспокойством осматривал крепости и другие оборонные пункты, требовал их укрепить и быть готовыми сжечь мосты через реку, когда придёт пора. Генерал посылал сообщения аланам, бургундам, франкам, арморикам[61] и саксам, предупреждая их о нашествии гуннов. Аэций объяснял, что цель варваров — уничтожить Запад и превратить их всех в своих вассалов. Они смогут выстоять, лишь объединившись, неустанно повторял он, надеясь, что варварские королевства последуют его совету.

Но они откликались осторожно и нерешительно. Многие спрашивали об огромном мече, наслушавшись о нём разных небылиц. Тот ли это меч Марса, который Аэций сумел добыть у Аттилы? Существует ли он на самом деле? И какой силой обладает?

— Приезжайте ко мне весной, и вы увидите его своими глазами, — отвечал им Аэций.

А тем временем лазутчики Аттилы добрались до дворов этих королевств и стали уговаривать их правителей капитулировать и подчиниться, уверяя, что для их племён это единственная возможность выжить. Они не выдержат будущего вторжения гуннов, предупреждали лазутчики, а союз с разлагающейся Римской империей — просто глупость.

Ключевой фигурой и для Аэция, и для колеблющихся племён был король вестготов Теодорих — наиболее могущественный из варварских полководцев. Если он присоединится к римлянам, то у Аэция и его союзников появится хоть какой-то шанс на победу. А если сохранит нейтралитет или примкнёт к Аттиле, всё будет потеряно.

Теодорих хорошо сознавал свою важную стратегическую роль и настороженно относился к уловкам Аэция. Генерал уже столько раз манипулировал германскими племенами. В ответ на каждое официальное послание и каждое льстивое обращение он словно отстранялся от Аэция.


Я не ссорился ни с Аттилой, ни с вами, — писал он римскому генералу. — Сейчас зима, и люди должны отдыхать. Весной вестготы примут решение, руководствуясь нашими интересами, а не вашими.


Император Валентиниан всё так же оставлял без внимания будущую угрозу. В ответ на требования Аэция прислать ему больше солдат, оружия и припасов он присылал полководцу пространные письма с жалобами на неумелых сборщиков налогов, на жалкие пожертвования богачей, нечестность бюрократов, предательский заговор своей сестры и эгоизм военных с их планами. Разве армия не способна оценить всю сложность проблем императорского двора? Неужели Аэций не понимает, что император делает всё, что может?


Я подозреваю, что Ваши лазутчики дезинформировали Вас относительно намерений Аттилы. Должно быть, Вы не уяснили, что Маркиан приостановил выплату дани, которую Восток неизменно отправлял гуннам, и отозвал свои войска из Персии. Разве это не свидетельствует, что гнев Аттилы, скорее всего, обрушится на Константинополь? И разве Аттила не один из Ваших самых старых друзей? Разве гунны не служили в Ваших войсках и не были смелыми наёмниками в периоды Ваших кампаний? И разве моя половина империи не беднее, чем у Маркиана? Почему же Аттила пойдёт на нас войной? Ваши страхи преувеличены, генерал...


Это похоже на лепет ноющей и жалеющей себя жены, с горечью думал Аэций. Он знал, что Валентиниан расходовал немалые средства на цирки, церкви, дворцы и банкеты. Новые императоры отказывались признать, что они уже не могут жить, как жили в былые времена. Легионы набирались лишь наполовину. Вербовщики были подкуплены. Обмундирование и вооружение оставляло желать лучшего. Может быть, прорицатели правы, размышлял генерал. Может быть, Риму пора умереть. И мне тоже. Но всё-таки...

Он поглядел на зелёный Мозель, разлившийся от весенних дождей. Эта река давно уже перестала быть мощной транспортной артерией для императорской торговли, но сохранила своё значение для римского сельского хозяйства и коммерции в северных областях Галлии. Варвары могли смотреть на Рим свысока, но при этом копировали его на свой манер, смешно и как-то по-детски. Их церкви были неуклюжими, а дома грубыми, пища простой, животные неухоженными, а их презрение к письменности не поддавалось разумному объяснению. Однако они подражали римлянам, прихорашивались, надевая награбленную одежду, и обитали в полуразрушенных виллах так, как могут жить обезьяны в храме. Они старались готовить на анисовом и рыбном масле. Некоторые мужчины коротко стригли волосы по римскому обычаю, а некоторые женщины обменивали свои башмаки на сандалии в римском стиле и ходили в них, несмотря на грязь.

В этом что-то было. И если Аттила победит, исчезнет даже такая мимикрия. В будущем мир ждёт возврат к первобытной дикости, забудутся любые познания, философия и ремесла, для всех настанет пора заката, а христианскую церковь уничтожат. Неужели эти дураки не видят, что миру угрожает катастрофа? Но один дурак и шут всё ясно видел: Зерко. Не странно, что этот карлик сделался любимым спутником генерала. Он был не просто забавен — он был проницателен. И вернулся с информацией не только о силах Аттилы, но и о самом гунне. О его страхе перед развращающей цивилизацией. И это вопреки тому, что Аэций помнил Аттилу как самого спокойного, тихого и угрюмого из всех гуннов, с которыми близко познакомился, став заложником в их лагере. Аэций задумался над тем, был ли действительно так прост этот несчастный человек с его тайными душевными ранами.

Разумеется, он вовсе не был прост. Напротив, хитёр и предприимчив. Пока гуннские полководцы расхаживали в награбленных одеяниях и хвастались одержанными победами, Аттила заключал секретные союзы, умело пользуясь своей незаметной, но огромной магнетической силой. Он доказал, что является отменным тактиком и на поле боя, и в дипломатии. Пока остальные задирали носы, он поднимался всё выше, убеждал, находил сторонников и убивал. Гуннские всадники, совершавшие некогда набеги, напоминавшие эпидемии чумы, стали при Аттиле чем-то гораздо худшим: ордой будущих завоевателей мира, желавших вернуть его в блаженное состояние животной примитивности.

Всё это Зерко и пытался объяснить, однако он заметил и кое-что другое, не менее важное: основное ядро гуннской армии было невелико, варвары часто ссорились и грызлись, как собаки из-за куска мяса, а их настроение быстро менялось, если преимущество оказывалось не на их стороне.

— Они победят, только если Запад поверит, что они должны победить, — утверждал карлик. — Сразитесь с ними, мой господин, и они разбегутся, точно шакалы в поисках лёгкой добычи.

— Мои союзники опасаются выступать против них. Гунны сумели запугать мир.

— Однако часто именно бык бывает самым слабым и трусливым.

Молодой человек, которого привёз с собой Зерко, этот Ионас из Константинополя, тоже был смел и неглуп. Он влюбился в гуннскую пленницу — в его годы страсть способна поглотить человека, — однако облако этой страсти не заволокло его рассудок. Ионас оказался неплохим дипломатом и секретарём, несмотря на все мечты об освобождении и мести. Правда, юношу тяготили его обязанности писца, и он нередко заявлял, что хочет сражаться, но был слишком нужен и полезен на своём месте, и делать из него простого солдата явно не стоило. Аэций решил, что Ионас человек яркий и интересный, совсем как Зерко, и у него большое будущее. Как ловко он уклонялся от стрел своего соперника на поединке! Да ещё уверял, что Рим мог бы последовать его примеру. Генералу это понравилось. Когда стемнело и в воздухе повеяло мартовской прохладой, Аэций приказал зажечь огонь и пригласил к себе двух друзей.

Листья начали распускаться, а как только вырастет трава и её можно будет скормить лошадям, гунны поскачут на запад. Каждый союзник на этой стороне Рейна станет наблюдать за тем, сколько племён сумеет объединить под своими знамёнами римский генерал. Если он не проявит твёрдости, армия развалится.

— У меня есть поручения для вас обоих, — сказал Аэций.

Византиец оживился.

— Я бы хотел служить в вашей коннице и попрактиковаться.

— В своё время ты в ней ещё послужишь. Но сейчас у тебя более важная и срочная задача.

Молодой человек нетерпеливо наклонился к нему, весь превратившись в слух.

— Сперва ты, Зерко. — Генерал повернулся к карлику. — Я намерен послать тебя в Аурелию к епископу Аниану.

— В Аурелию?

— Это столица племени аланов, и новые правители исказили её название на свой лад, говоря «Орлеан» или что-то в этом роде. Этот город — ворота к богатейшей галльской равнине на реке Луаре, и его можно считать стратегическим центром всей провинции.

Карлик поднялся и, словно посмеиваясь над самим собой, проговорил:

— Я уверен, что остановлю Аттилу, если он зайдёт так далеко, генерал. — Он подмигнул. — И буду очень рад, если он этого не сделает.

Аэций улыбнулся.

— Я хочу, чтобы ты слушал и говорил, а не сражался. Я отправлю тебя к Аниану как символ дружбы. И одна из твоих задач — в самом деле подружиться с ним. Мне говорили, что он весьма набожный и благочестивый римлянин. Аланы прониклись к нему глубоким уважением. Они считают его святым и верят, будто общение с ним сулит удачу. Когда там появятся гунны, народ станет следить за его действиями. Так вот, ты должен убедить его принять нашу сторону и возглавить народное движение.

— Но почему вы выбрали для этой цели меня, шута и карлика? — возразил Зерко. — Тут нужен другой человек — величественный и достойный.

— А ещё тебе надо будет понаблюдать за Сангибаном, королём племени аланов, и проникнуть в его окружение. До меня дошли вести, что Сангибан начал прислушиваться к гуннским эмиссарам. Он боится Аттилы и хочет сохранить своё положение. Прошу тебя, сыграй ещё раз роль шута и проказника при его дворе и передай мне, на чью сторону он готов склониться. Ведь твои суждения всегда верны и справедливы. Если он сдаст Аурелию Аттиле, то откроет гуннским захватчикам ворота в Галлию. А если устоит, то у нас ещё будет время для того, чтобы подготовиться к битве и победить.

— Я изучу его разум и душу лучше, чем он сам их знает! — пообещал Зерко.

— А если там составили предательский заговор, то я попытаюсь его разоблачить и пресечь на корню. И буду сражаться в Аурелии, — вмешался в разговор Ионас.

Аэций повернулся к нему.

— Нет. Принёсший меч, ты туда не поедешь. У тебя другое задание, и оно важнее и труднее, чем у Зерно. Я отправлю тебя в Толозу.

— В Толозу?!

Город находился на юге Галлии, и добираться до него нужно было две недели.

— Короля Теодориха необходимо убедить примкнуть к нам. Любой ценой. Я спорил, приводил разумные доводы и умолял его стать нашим союзником. Сколько писем я послал ему за последние месяцы! Но он до сих пор не сделал выбор. Иногда один визит стоит больше сотни подобных писем, так что теперь ты мой личный представитель. Мне безразлично, как ты этого добьёшься, но ты обязан привести вестготов под наши знамёна.

— Но как?

— Ты знаешь Аттилу. Открой Теодориху своё сердце.


* * *

В то время как Зерко и Юлия отправились в Аурелию, я поплыл на лодке по Рейну. От зелёной долины веяло тишиной и спокойствием, и война могла показаться в здешних краях странным, далёким видением. Однако перемены словно витали в воздухе. По старым римским дорогам с топотом проносились отряды конницы, а это значило, что к нашествию гуннов уже начали готовиться. Когда наша большая лодка останавливалась, чтобы выгрузить товары, передать вести или запастись продовольствием, я чувствовал напряжённую атмосферу в прибрежных селениях и римских фортах. Там нависло мрачное и тревожное ожидание. По вечерам мужчины точили оружие, а женщины коптили мясо и укладывали в мешки остатки зерна на случай бегства из родных мест. Все они слышали страшные рассказы о двинувшейся с востока орде. А некоторые — их было, правда, совсем немного — даже видели гуннов. Ночуя на постоялых дворах, я предупреждал здешних жителей о жестокости варваров. В фортах я выполнял поручения Аэция и наблюдал за римскими солдатами и их командирами.

Генерал попросил меня сделать крюк и посетить крепость легионеров в Сумилосенне.

— Некогда я приказал трибуну Стенису превратить своих солдат в ос, — припомнил Аэций. — Я хочу, чтобы ты посмотрел, как ему это удалось, и написал мне о результатах.

Когда я приблизился к невысокой крепости, она не произвела на меня особого впечатления. Одна башня была разрушена, а краска на ней давно облезла. Однако, оказавшись в двух шагах от форта, я изумился до глубины души и долго разглядывал его стены и внутренний двор. Канавы очистили от сорняков и кустарников. Изгородь из деревянных кольев поставили около выстроенных рядами самострелов, для того чтобы предотвратить осаду башен и сокрушить вражеский таран. Старые стены укрепили новыми камнями. Наёмники-крестьяне деловито трудились во дворе.

— Мы — крепкие орешки, и, возможно, Аттила не сумеет нас расколоть. Или не захочет, — гордо заявил Стенис, и меня подкупила его дружелюбная интонация. — Год назад наш аванпост мог бы захватить даже маленький мальчишка, и Аэций сразу обнаружил это. Как видите, мы не сидели сложа руки. Хотел бы я посмотреть, что станут делать гунны с нашей крепостью. Пусть попробуют её взять. Теперь у нас двадцать новых катапульт, сотня самострелов, и мы набрали семьдесят пять солдат.

— Я доложу об этом генералу, — отозвался я, решив не сообщать командиру о численности войск Аттилы.

— Просто передайте ему, что я готов ужалить варваров.

Я продолжил путешествие по Рейну, направившись на юго-запад, и спустился на барже вниз по течению, в сторону Средиземного моря. На юге солнце светило ярче, а плодородная земля наливалась соками. Это был прекрасный край, ещё более зелёный, чем моя далёкая Византия, и я принялся гадать, каково здесь жить. Смогу ли я когда-нибудь поселиться в этом райском уголке? Приход весны обострил мои чувства. Дни как будто пролетали, и я сам начал торопиться. По всей видимости, Аттила тоже торопился выступить в поход. И как я смогу убедить Теодориха?

Я сошёл на берег близ устья реки, купил коня и поскакал по центральной римской дороге на запад, к Толозе и вестготам, время от времени замечая вдали сверкающее море. Как же далеко я заехал! От дома. От Планы. От видений, похожих на ночные кошмары.

Я прибыл в вестготскую столицу на исходе апреля и очутился в старом римском городе с его главной башней, возвышавшейся над красными черепичными крышами. Помедлив минуту-другую у серых каменных стен, я вновь задумался о том, удастся ли мне уговорить этих полудиких варваров стать союзниками империи, которую они наполовину покорили, но по-прежнему презирали и опасались. Вестготы завидовали Риму. А мне предстояло напугать Теодориха рассказами об Аттиле! Моя миссия была нелепа.

Однако у судьбы есть свои тайные слуги. Один из них уже был начеку. Он ждал и тайком наблюдал за моим въездом в город из узкого окна на вершине башни.

Глава 21 БИЧ БОЖИЙ


Войска Аттилы были слишком многочисленны для того, чтобы продвигаться по одной дороге или тропе. Поэтому они поднялись по придунайской равнине несколькими потоками и, словно волна, перекатились через древнюю границу между Римом и Германией. Гуннская конница скакала впереди, подобно наконечнику стрелы, и легко, не прилагая особых усилий, расправлялась со слабыми гарнизонами, у которых не было времени подготовиться к атаке. Следом за нею двигалась более тяжёлая кавалерия остготов — их крупные кони, массивные щиты и длинные пики уничтожали любую линию обороны. Если бы солдаты попытались укрыться в башне, форте, монастыре или церкви, их всё равно настигла бы мощная волна пехоты с её пёстрой смесью наёмников и инженеров, умевших строить катапульты, осаждать крепости и пробивать таранами стены. Чёрные столбы дыма обозначали места прорванного сопротивления.

Гунны ещё ни разу не собирали столь могучую армию, и запасы её вооружения ещё никогда не были столь велики. Варвары опустошали землю, как саранча. Спрятавшиеся были обречены на голод и скитания по выжженным просторам. Равнина у верхнего Дуная превратилась в пустошь. Все дома были сожжены. Все амбары пусты. Виноградники и плодовые деревья вырублены. Это был не столько победный захват земель, сколько уничтожение их жителей. Гунны убивали мужчин, насиловали женщин, а их конница с особым рвением истребляла детей и беременных женщин. Способное отомстить новое поколение было уничтожено. Немногие уцелевшие дети-сироты прятались в лесах, точно звери. Брошенные собаки одичали и питались трупами своих бывших хозяев.

Аванпосты цивилизации один за другим превращались в развалины. Астура, Августиана, Фавиана, Лауриак, Лентия, Бойодур, Кастра Батава, Кастра Августа, Кастра Регина — все они были повергнуты в прах и вычеркнуты из истории. Земля как будто поглотила цивилизацию. Вместо аромата цветущих яблонь в воздухе витал пепел, и от каждого разрушенного дома пахло горелым деревом, гнилью и сыростью. Засохшая кровь покрывала мостовые затейливой мозаикой. Настенные фрески были забрызганы мозгами обитателей домов, которые умерли, глядя на них. Пророки были правы: это нашествие предвещало конец цивилизации. Пройдёт тысяча лет, а Европа не забудет о нём. Зло прискакало на лохматых степных лошадях, и ангелы улетели. Той весной померк дневной свет.

Аттила был доволен.

Как-то в полдень он остановился перекусить в разрушенной римской крепости под названием Сумилосенна. Её гарнизон был истреблён с особой жестокостью, потому что солдаты смело сражались с противниками и сопротивлялись до последнего. Аттила поставил ноги в кованых сапогах на грудь убитого трибуна, которого, как он слышал, звали Стенис. Туника воина была закреплена у ворота золотой застёжкой в форме осы. Король нагнулся и сорвал застёжку. Прежде он не видел подобного украшения и поэтому обязательно подарит его Керке.

— Владелец этой застёжки умел больно жалить, — скажет ей Аттила.

Никакие военачальники не обучали его боевым искусствам. Никакие придворные не прививали ему хороших манер. Никакой певец не просил его дотронуться грубыми, заскорузлыми пальцами до арфы или лиры. Ни одна женщина не смягчала его частые порывы гнева, а ярость вскипала в нём ещё с детских лет, когда его били и сурово тренировали, а затем, уже в зрелости, гнев Аттилы только усилился из-за предательств и войн. Ни один священник не объяснил ему, отчего он появился на свет, и не удовлетворил его любопытство. И ни один прорицатель не осмелился предположить, что он может проиграть битву. Он был первородной стихийной силой, присланной, чтобы очистить мир.

Он считал, что гунны отличались от других людей, и столь сильно, что были уже не людьми, а богами. Или, возможно, его люди вторглись в мир, населённый низшими существами, сотворёнными из грязи. Разумеется, смерть каких-то римлян ничего не значила для него. Их образ жизни был ему глубоко чужд, а обычаи казались необъяснимыми. Он понимал, что жизнь — это борьба, и повседневные, простые и мирные, радости некоторых людей сбивали его с толку. Человек может быть либо убийцей, либо жертвой. Эта вера в безжалостность жизни окрашивала все поступки Аттилы.

Он был готов вести своих гуннов к победе, но никому не доверял. Он никого не любил и ни на кого не рассчитывал. Он знал, что никогда не станет отдыхать, ибо отдых означал смерть. Ведь когда он уснул, эта римская ведьма чуть не сожгла его заживо! Как она его проучила! И теперь он спал лишь урывками, заметно постарел и не мог избавиться от навязчивых видений. Но так и должно быть. Убийство — это суть жизни. Только разрушение сулит безопасность.

Аттила не был стратегом. Он не представлял себе земли, которые собирался завоевать. Их красота, плодородие или, напротив, скудость были для него почти нематериальны. Но он знал, что такое страх, и жаждал катастрофы, но такой катастрофы, которой станет падение Аэция. Пусть на каждого убитого римского воина придутся два, а то и три дезертира, которые посеют панику, подобную чуме. Пусть с каждым новым рассказом очевидцев его всадники станут казаться ещё уродливее, их цель — ещё опаснее, их вонь — ещё омерзительнее, а их жадность — ещё ненасытнее. Врагов нужно сначала запугать. Конечно, его орда огромна, но в сравнении с многими миллионами римлян она ничтожно мала. Её сила в том, что армию гуннов считают непобедимой. Они никогда не проигрывали сражений, не проигрывали оттого, что никто не верил, будто они могут проиграть.

Он не знал, что Аэций начал перехватывать по пути десятки тысяч беженцев. Римский генерал как будто ловил их в сети, вербовал мужчин в свою армию и посылал женщин и детей на помощь крестьянам.

Аттила вовсе не собирался вступать в бой с Аэцием, если бы его не вынуждала необходимость: римлянин был слишком хорошим солдатом. Но если им придётся сойтись в сражении, он выберет момент, когда Аэций останется почти один, его союзники перессорятся между собой, его города будут пылать в огне, бездомные похитят запасы его продовольствия, легионеры ослабеют и утратят боевой дух, император начнёт колебаться, а военачальники изменят ему. Аттила никогда не проигрывал битвы ещё и потому, что никогда не воевал честно, по правилам. Неожиданность, обман, предательство, количественное превосходство, страх и уловки позволяли ему побеждать в любой схватке, в любом поединке — начиная от убийства родного брата и кончая разграблением и уничтожением восточных провинций. Только потеря старого меча втайне тревожила его. Он знал, что это был всего лишь талисман с хитро сочинённой им самим историей, но приближённые Аттилы поверили в его магическую силу. Ведь лидерство основано на вере. Никто не говорил об исчезновении меча, однако оно посеяло семя страха.

Победы должны возместить утрату символа. Варвар привёл свою свиту из полководцев и гонцов на травянистый склон, спускавшийся к придунайской равнине. Войска выстроились длинными колоннами, и атакующие силы растянулись до линии горизонта. Всадники отдыхали на крепких низкорослых лошадях, жевавших траву. Но Аттила никогда не расслаблялся. Он понимал: стоит ему расслабиться, как эти шакалы восстанут против него. Его полководцев можно было держать в узде только за счёт награбленной добычи, этих трофеев, развращавших гуннскую знать. Чем больше они брали, тем больше им хотелось взять, а чем больше им хотелось взять, тем сильнее они делались похожими на римлян. Аттила не знал, как решить эту дилемму, и не видел иного пути, кроме всеобщего разрушения. Он считал, что выжженная земля станет спасением для гуннов.

Он жаждал пустоты.

Он сожжёт Илану на костре, как только ему вернут меч.

Это закон вселенной, и этот цикл никогда не сможет завершиться.


* * *

Илана стала экспонатом диковинного зоопарка Аттилы. Она сопровождала армию вместе с жёнами гуннского короля и девушками-рабынями. Но ехала не в уютной повозке с коврами и мягким балдахином. Теперь её домом была клетка на колёсах с деревянными шестами и сетчатой крышей, открытой для дождя и солнца. Эту клетку включили в состав из дюжин повозок, где рядом с Иланой ехали медведи на цепях, лев, найденный на римской вилле, мечущийся волк, три пленных римских генерала, втиснутых ещё в одну железную клетку, и любимые животные Аттилы — визжащие барсуки. Прежде такие повозки с клетками использовались как загоны для рабов и заключённых, но всех римских рабов заставили служить в огромной армии Аттилы, а освобождавшихся преступников просто казнили. Вот Аттила и решил загрузить свой «транспорт» диковинками, в том числе женщиной, пытавшейся его сжечь. Её по не выясненным до конца причинам согласились оставить в живых.

Однако временная милость обернулась настоящей пыткой. Жизнь Планы свелась к животному существованию взаперти, в тесной клетке, и она уныло сидела в трясущейся повозке среди огромной пыльной армии, над отрядами которой кружились мухи. Её одежда стала грязной, она ни на минуту не могла уединиться и чувствовала себя бесконечно униженной. Днём ей было жарко, а по ночам — холодно. Ей давали лишь несколько глотков воды, а о ванне или простом умывании не стоило даже говорить. За Иланой надзирала Гуэрнна и с удовольствием насмехалась над римлянкой, держась от неё на расстоянии.

— Я уверена, что он вот-вот появится и освободит тебя, — шептала германская девушка, принося ей жалкие объедки. — Он проберётся сквозь полумиллионный строй солдат с этим украденным мечом.

— Он ждёт нас обеих, Гуэрнна, — отвечала Плана с большим пылом, чем чувствовала на самом деле. — Он и тебя освободит. Перед началом битвы у нас будет возможность убежать к римлянам.

— Ты думаешь, что тогда останется хоть один римлянин, Плана? Эдеко говорит, что у нас самая большая армия в мире.

Плана ей поверила. Однажды их повозка увязла в заболоченной колее у подножия холма. Когда дюжина гепидов-пехотинцев вытащили и очистили её, девушка смогла обернуться назад и с изумлением увидела огромное войско, растянувшееся до линии горизонта. Копья раскачивались, как колосья пшеницы на ветру, а конские табуны вздымали клубы пыли. Повозки, груженные палатками и трофеями, ползли по лугам, точно слоны.

— У Аэция и Ионаса тоже будет огромная армия.

Гуэрнна засмеялась.

— Мы тут всё гадаем, Плана, что же в конце концов с тобой сделает Аттила. Многие женщины думают, что он сожжёт тебя на костре. Ведь ты сама чуть было не спалила его. А кое-кто считает, что тебя распнут на кресте или отдадут изнасиловать остготам или, быть может, животным. Кто-то полагает, будто с тебя сдерут кожу, а кому-то кажется, что Аттила подождёт, пока у него накопится римское золото, и зальёт им твою глотку. Сожжёт твои внутренности и сделает из тебя чучело.

— Как забавно, должно быть, строить все эти догадки. А что думаешь ты, Гуэрнна?

— Мне кажется, он изобретёт такую хитроумную казнь, до которой ещё никто не додумался!

Когда она размышляла, её глаза бегали из стороны в сторону. Гуэрнна не могла похвалиться богатой фантазией, но восхищалась ею в других.

— И ты ему поможешь?

Гуэрнна с укоризной посмотрела на неё.

— Плана! Только я одна и кормлю тебя. Ты совершила ошибку, набросившись на своего хозяина, однако я приношу тебе воду для питья и убираю твои нечистоты. Чего ещё ты от меня хочешь?

— Ты сама знаешь, что лучше этого может быть удар копьём между рёбер. И я вправе его от тебя ожидать. Ведь ты уже предала меня, когда мы пытались бежать той ночью.

Гуэрнна засмеялась.

— Да, убийство, безусловно, упрочит нашу связь. Но я должна подумать и о других женщинах, моя милая Плана.

Следить за пытками — волнующее зрелище. Это повод для разговоров, и мы действительно хотим услышать, как ты будешь визжать.

Аэций планировал сжечь рейнские мосты, но гуннская конница появилась на три дня раньше, чем рассчитывали оборонявшиеся полки. Варвары примчались в полночь, их стрелы вонзились в инженеров, готовивших диверсию, и они пересекли Рейн с такой лёгкостью, словно широкого речного барьера здесь не было и в помине. Сам Аттила прибыл через два дня и стал с интересом наблюдать за тем, как поток выносил к верховьям реки раздувшиеся в воде трупы, пронзённые гуннскими стрелами. Да, его солдаты неплохо поработали. Армия Аэция расположилась в Аргенторате[62], в ста милях к югу от Рейна, и гунны собирались ударить по ней с флангов, пробравшись через лесистые предгорья Северо-Восточной Галлии, а затем двинуться на восток к Луттии. Вслед за тем конница могла бы помчаться к югу через плодородные равнины, занять стратегические перекрёстки дорог Аурелии и удержать центр Запада.

Аттила ехал по направлению к задымлённым горизонтам, оставляя за собой облака пепла. Столбы дыма отмечали, сколько городов и селений разрушила его армия на своём пути. Никто не сопротивлялся его войскам. Франки отступили, а другие племена колебались. Если гунны нанесут мощный и быстрый удар, они уничтожат Аэция прежде, чем он успеет собрать внушительные силы. Города опустели, варвары захватили оружие, акведуки намеренно разрушили, а амбары с зерном разграбили. Вороны так разжирели, питаясь трупами, что больше не летали, а, точно пьяницы, вразвалочку бродили по римским дорогам.

К войскам Аттилы присоединились тысячи соглашателей, предателей и трусов: перепуганные вожди племён, беглые рабы и жадные наёмники. Кто-то бежал от незадавшейся семейной жизни, сердечных неурядиц и долгов. Их оказалось меньше, чем ожидал гуннский король, но вновь вступившие в его армию убивали с каким-то истерическим пылом. Никакие правила не соблюдались, как будто им пришёл конец и ад одержал победу над раем. Анархия и грабежи давали возможность свести старые счёты и отомстить богачам. Отныне ничего не стоило насильно увести девушку, отвергавшую назойливых поклонников. Когда нарушался один закон, нетрудно было обойти и другой. Разболтанность, презрение к порядку проникли в гуннскую армию, где ссоры быстро перерастали в убийства. Полководцы разнимали дерущихся солдат, словно рычащих псов. Им удавалось восстановить некое подобие дисциплины лишь ударами хлыста и прочими суровыми наказаниями. Однако армия была так велика, а её фланги столь удалены друг от друга, что наводить порядок удавалось с трудом.

Аттила понимал, что скачет в самый водоворот событий. Но он и был богом ураганов.

На лесной поляне в Галлии он встретился с римским святым отшельником, и тот дал ему другое имя. Гуннский патруль поймал этого христианского аскета, который, по-видимому, был до того глуп, что направился прямо в самое сердце армии Аттилы. Он уже не раз попадался на глаза всадникам, они смеялись над ним, а отшельник лишь отходил подальше и скрывался из виду. Теперь он кричал, словно стараясь приблизить собственную мученическую смерть.

— Радуйтесь вашим победам, ибо ваши дни сочтены! Слышите, вы, сатанинские отродья! — пошатываясь, выкрикнул по-гуннски старик. — В пророчествах предсказана ваша гибель!

Это заинтересовало Аттилу, верившего в судьбу. Гуннский король с давних пор разбрасывал кости и гадал по внутренностям. Как-то раз в припадке слепой ярости он велел убить нескольких прорицателей, и с тех пор его пророки научились говорить только то, что он хотел слышать. Так случалось из года в год, и однообразные посулы успели ему надоесть. Этот отшельник увидел его будущее совсем в ином свете. И Аттила приказал гуннским солдатам спешиться и привести к нему римского аскета.

— Ты говоришь на нашем языке, старик.

— Бог даровал мне способность предупреждать проклятых.

Отшельник был оборван, грязен и бос.

— И каково же твоё пророчество?

— Тебя сразит твой собственный меч! А ночной мрак предвещает утреннюю зарю!

Некоторые полководцы недовольно зашептались, когда он упомянул про меч, и Аттила нахмурился.

— Мы и есть Люди утренней зари, отшельник.

Старик насмешливо поглядел на Аттилу, как будто с трудом мог поверить в подобную нелепость.

— Нет. Вы приходите в облаках пыли и уходите в клубах дыма, заслоняя собой солнце. Вы ночные твари, выскочившие из-под земли.

— Мы возрождаем землю. Не режем её плугами. И не рубим её.

— Но ты устилаешь её трупами людей, которые жнут, сеют и пашут, старый воин! Какую чушь болтают эти гунны! Будь здесь Аттила, он бы посмеялся над вашей глупостью!

Гунны расхохотались и повеселели от его немудрёной шутки.

— А как по-твоему, где сейчас Аттила, старик? — любезно осведомился король.

— Откуда мне знать? Может, спит со своей тысячной женой или изводит расспросами святого странника, вместо того чтобы смело встретиться в бою с великим Флавием Аэцием. Да оно и легче — схватить беззащитного и набожного, чем сразиться с вооружённым противником!

Аттила помрачнел.

— Я скоро встречусь с Аэцием.

Отшельник поглядел на всадника пристальнее прежнего.

— Значит, это ты — Аттила? Ты?

— Да, я.

— Но ты одет просто и небогато.

— Мне не нужны богатые одежды.

— И у тебя нет никаких знаков отличия.

— Все, кроме тебя, знают, кто я такой.

Святой старец кивнул.

— Я тоже не ношу никаких знаков отличия. И всемогущий Господь знает, кто я такой.

— И кто же ты?

— Его посланец.

Аттила рассмеялся.

— Связанный и беспомощный? И что же у тебя за бог?

— А каков твой бог, варвар?

— Гунн Аттила верит в себя.

Его пленник указал на столб дыма.

— Ты приказал это сделать?

— Я отдаю приказы всему миру.

— А невинные, которых ты уничтожил! Младенцы, которых ты сделал сиротами!

— Я не собираюсь просить прощения за эту войну. Я прибыл сюда, чтобы спасти сестру императора.

Отшельник расхохотался пронзительным, лающим смехом, и в его глазах засверкали искры понимания. Он поднял палец и указал на Аттилу.

— Да, теперь и я понял, кто ты такой. Я узнал тебя, чудовище! Чума! Плеть, присланная с Востока, чтобы наказать нас за наши грехи. Ты — Бич Божий!

Король озадаченно взглянул на него и переспросил:

— Бич Божий?

— Это единственное объяснение. Ты — божественное орудие, жуткая кара, столь же страшная, как Всемирный потоп или Десять казней египетских[63]. Ты — Ваал и Вельзевул[64], Ашрон и Плутон. Ты появился, чтобы погубить нас, ты — Божья кара!

Гунны ждали, что Аттила убьёт обезумевшего старца, но вместо этого он задумчиво посмотрел вдаль.

— Бич Божий. Это новый титул, не правда ли, Эдеко?

— В дополнение к тысяче прочих. Можем ли мы убить его, каган?

Аттила медленно улыбнулся.

— Нет... Бич Божий. Он объяснил меня, понимаешь? Он оправдал меня в глазах каждого встреченного нами христианина. Нет, мне нравится этот отшельник. Пусть себе идёт... Да, я его отпускаю и даю ему осла и золотую монету. Я хочу, чтобы он отправился вперёд, в город Аурелию. Ты знаешь, где он находится, старик?

Связанный отшельник покосился на верёвки.

— Я в нём родился.

— Ладно. Мне пришлось по душе твоё обидное прозвище, и я приму его как мой новый титул. Ступай в свою родную Аурелию, отшельник, и скажи горожанам, что Аттила скоро явится к ним. Передай им, что я приду, чтобы смыть их грехи кровью, как истинный Бич Божий. Ха! Это я — Его посланец, а не ты, — снова расхохотался он. — Я, Аттила! Божественное орудие!

Глава 22 ДОЧЬ ТЕОДОРИХА


Толоза была кельтским, затем римским городом, а сейчас стала резиденцией вестготских королей. Новые правители сделали для своей столицы совсем немного — они просто заняли старые, пришедшие в упадок здания, поскольку их прославленные боевые успехи не сочетались с какими-либо архитектурными познаниями. Стратегически важный город на берегах Гарумны[65] долгое время считался центральным в Юго-Западной Галлии, и когда вестготский король Атаульф согласился покинуть Иберию и отослал римскую принцессу Галлу Плацидию назад, в Рим, в обмен на новые земли в Аквитании[66], Толоза, естественно, сделалась его столицей. Варвары прорыли рвы перед старыми римскими стенами и поставили дамбы, но внутри города всё выглядело так, будто бедная семья перебралась в прекрасный дом и привезла туда свои безвкусные дешёвые украшения. Каменная и кирпичная кладка не обновлялась, а лишь наскоро залатывалась оказавшимися под рукой камнями, на мостовых то и дело попадались пробоины, которые чинили кое-как, если вообще чинили. Облупившаяся краска была старше жильцов, а к мраморным фасадам, некогда украшавшим город, добавились фасады из дерева, глины или просто соломы.

Однако в пору царствования великого короля варваров Теодориха, который правил так долго — целых тридцать шесть лет, — что многие его подданные и не видели на своём веку другого короля, Толоза пробудилась к жизни и активной деятельности. Если прежде пласт римской культуры наложился на кельтскую, то теперь германская племенная культура наложилась на римскую. В результате этого своеобразного слияния традиций и обычаев языческих ремесленников, имперских бюрократов и варваров-завоевателей город обрёл энергию, не виданную им сотни лет. На людных рынках торговцы перекрикивались с крестьянскими жёнами на полудюжине языков. Арианские священники выступали с проповедями перед толпами неграмотных сородичей, а дети дразнили друг друга, сотнями бегая по улицам. Такого количества детей не помнил никто из ныне живущих.

Вестготы по-прежнему отличались жестоким, воинственным нравом, и Аэций надеялся, что мне как-то удастся обуздать их и направить в нужное ему русло. Они были высокомерны, как гунны, и царственны, как греки. Вестготы прославились своими длинными копьями и тяжёлой конницей не меньше, чем воины Аттилы своими луками. Стражи во дворце походили на бородатых великанов в кольчугах, их светлые глаза сверкали из-под надвинутых на брови шлемов, как яркие драгоценные камни, но взгляды были настороженными и полными подозрения. Ноги этих стражников напоминали стволы деревьев, а руки были толстыми, словно ляжки. Когда концы их длинных мечей покоились на мраморном полу, то рукоятки доходили до груди. Нет, такие люди не испугаются гуннов. Но почему же они до сих пор не присоединились к нам и не стали союзниками на поле боя?

Возможно, они колебались оттого, что их предки тремя поколениями ранее бежали от наступавших гуннов. Неужели вестготы прошли через всю Европу лишь затем, чтобы вновь столкнуться с той же угрозой? Сделают ли они наконец свой выбор? Или станут вассалами Аттилы? Я должен был убедить Теодориха, что только союз с Аэцием и ненавистными ему римлянами поможет вестготам выжить.

Моё появление предварили письма Аэция, и меня, как и было обещано, приняли при дворе. Вестготский капитан помог отвести мою лошадь в стойло, угостил меня водянистым вином, утолившим жажду, и наконец сопроводил к Теодориху. Во дворце был внутренний двор, вполне обычный, за исключением того, что его фонтан пересох, а у вестготов не нашлось мастера, способного его починить. Растения рядом с ним погибли, поскольку никто из варваров не заботился о них. Мы вошли в прямоугольный зал для приёмов. Разумеется, старые римские штандарты и символы власти давно исчезли, и сейчас колонны были увешаны яркими щитами и закреплёнными крест-накрест копьями готов. Знамёна и захваченные у врагов гобелены оживляли своими красками поблекшую роспись на стенах, а мраморные полы покрывал тростник, впитывающий грязь с сапог варваров. Лучи света проникали в зал через высокие окна и перекрещивались в центре. Знать столпилась за высокой перегородкой, отделявшей резной деревянный трон Теодориха от явившихся с жалобами подданных и придворных. Слуга, стоявший у трона, что-то записывал — однако умел ли читать пятидесятишестилетний король? Короной монарху служил обруч из простой стали. У Теодориха были длинные волосы, седая борода, крючковатый нос и постоянно хмурый вид. Этот человек привык говорить «нет».

Теодорих подозвал меня, я прошёл за перегородку и встал с ним рядом, чтобы мы могли спокойно разговаривать, не опасаясь быть подслушанными. Я поклонился, стараясь вспомнить манеры своего наставника в дипломатии, Максимина, и изумляясь, куда привела меня моя долгая одиссея.

— Я передаю вам привет от вашего друга и союзника Флавия Аэция, король Теодорих. Мир сотрясают великие события, и мы нуждаемся в великих деяниях.

— Генерал Аэций уже сотни раз за эту зиму передавал мне свои приветы и поздравления во всевозможных посланиях, — отозвался варвар голосом истинного скептика.— Приветы всегда поступают с новостями, а новости — с просьбами. — Он повернулся к своему писцу. — Не так ли, Хаган?

— Римлянин хочет, чтобы мы сражались в его битве, — проговорил писец. — То есть чтобы мы сражались для него.

— Не для него, а вместе с ним, — поправил его я. — Аттила движется на Запад, и если мы не объединимся, то все пропадём по отдельности, испуганные и одинокие.

— Я уже слышал эти речи от Аэция, — заявил король. — Он умеет нагонять страх на других. Большой мастер запугивать. Всегда обнаруживается какая-нибудь страшная опасность, требующая от нас, чтобы мы помогали Риму и проливали нашу кровь за империю. И даже когда он умоляет нас о помощи, то не сообщает, сколько легионов станет сражаться или какие другие племена присоединятся к нему. Аэций не может объяснить, почему Аттила должен быть моим врагом. Я не ссорился с гуннами.

Мне было трудно ему возразить.

— Мир меняется, господин.

Я рассказал обо всём, что уже знал Теодорих: о просьбе Гонории, о новом императоре Маркиане на востоке и о требованиях франкского принца Клоды на севере. Он раздражённо выслушал меня.

— Есть ещё одна проблема, и она связана с греческим лекарем Евдоксием, — попытался дополнить я.

— С кем?

Король с любопытством повернулся к Хагану.

— По-моему, он упоминает человека, поднявшего восстание багаудов на севере, — пояснил писец. — Умника, который повёл за собой всякий сброд.

— Но Аэций подавил этот бунт несколько лет назад, — прибавил я.

— Да, теперь я вспомнил этого грека. Ну и что с ним? — спросил Теодорих.

— Он сбежал к Аттиле.

— И что же?

— Он убедил Аттилу отправить его послом в Карфаген, к Гейзериху. И когда Евдоксий вернулся от вандалов, гунны решили двинуться на запад.

При этих словах что-то шевельнулось в тени, как будто вздрогнув от изумления. Мне показалось, что это была человеческая фигура, укутанная с головы до ног. Кто-то подслушивал нас, стоя в нише. Кто это был?

— Гейзерих? — Глаза Теодориха сузились, как только я упомянул о короле вандалов. — Почему Аттила ведёт переговоры с вандалами?

— Неизбежно возникает другой вопрос: почему вандалы ведут переговоры с гуннами?

Наконец-то я задел Теодориха за живое. Аттила находился далеко, римский император Валентиниан был бессилен, но Гейзериха и его надменных вандалов вестготы по-настоящему опасались. Это могущественное племя германского происхождения, как и они сами, ныне обосновалось в Африке и, несомненно, стремилось завоевать Аквитанию. Я увидел, что новость произвела на короля сильное впечатление, и вспомнил слухи о том, что вандалы больно обидели вестготов, отвергнув и искалечив дочь Теодориха.

— Гейзерих отправляется в поход вместе с гуннами? — спросил он.

— Возможно. Нам неизвестно. Мы только знаем, что ждать и ничего не делать — глупо.

Теодорих откинулся назад и погрузился в размышления, забарабанив пальцами по подлокотникам трона. Гейзерих, воины которого не уступали его собственным. Гейзерих, единственный ровесник Теодориха, столь же долго правивший своим народом и одержавший немало кровавых побед. Гейзерих, опозоривший его перед всем миром и покрывший шрамами лицо Берты, его любимой дочери. Он покосился на меня, стоявшего перед ним молодого римлянина.

— Чем ты можешь доказать правоту сказанного тобой?

— Словом Аэция и милостью Бога.

— Милостью Бога?

— А как ещё я могу объяснить, что стал обладателем меча Марса? Вы слышали об этом древнем оружии? Я украл его у самого Аттилы и привёз Аэцию. Его называют мечом богов, и Аттила пользовался им, чтобы воодушевить свой народ. А теперь им воспользуется Аэций и сплотит Запад.

Теодорих с недоверием посмотрел на меня.

— Этот меч вот здесь, у тебя на поясе?

Я улыбнулся. У меня появилась возможность показать ещё одно свидетельство, и я достал нож, отнятый у Евдоксия.

— Этот кинжал я взял у грека. А что касается меча, то представьте себе предмет в сто раз больше ножа.

— Хмм.

Он покачал головой. Фигура в плаще с капюшоном, стоявшая в тени, успела скрыться.

— Гунны собираются напасть на Аэция, а не на вестготов, — продолжал настаивать Теодорих. — Допустим, вандалы тоже намерены воевать, но какие у тебя доказательства? Я хочу узнать о вандалах, а не о гуннах.

Я заколебался.

— Сам Евдоксий говорил мне, будто Гейзерих умолял его убедить Аттилу начать войну. И считал, что гунны и вандалы — это одно целое. Гейзерих надеется, что Аттила разобьёт вас в бою и уничтожит.

— И как же ты об этом узнал?

— Мы взяли лекаря в плен. Я тоже был пленником в гуннском лагере, но когда мы похитили меч, то забрали с собой и грека.

— Значит, этот грек может сам рассказать мне о вандалах.

Я опустил голову.

— Нет. Гунны погнались за нами, и мы сражались в римской крепости. А он сбежал.

Король вестготов засмеялся.

— Вот видите, какова цена всех утверждений Аэция!

Его секретарь Хаган с презрением усмехнулся.

— Вся империя и мир в опасности! — воскликнул я. — Разве это не доказательство? С вами Аэций может победить. Без вас...

— Какие у тебя доказательства? — спокойно и мягко спросил Теодорих.

Моя челюсть болезненно сжалась, и я с трудом выдавил из себя:

— Моё слово.

Король долго и бесстрастно глядел на меня и наконец немного смягчился.

— Я не знаю, кто ты такой, молодой человек, но ты хорошо говорил и отстаивал интересы своего хозяина, а он печально известен своей уклончивостью. Меня расстроил не ты, а Аэций, с которым я слишком хорошо знаком. Иди, и пусть мои слуги покажут тебе твои покои, а я подумаю над тем, что ты мне сказал. Я не доверяю Аэцию. Стану ли я доверять тебе? Отвечу лишь одно: если вестготы вступят в войну и поскачут на поле боя, то по своим, вестготским, соображениям, а не по римским.


* * *

Я был подавлен. Слабая похвала Теодориха, очевидно, предвещала провал моей миссии. Казалось, прошла целая вечность с того счастливого момента, когда отец впервые объявил, что я могу сопровождать посольство к Аттиле. Я надеялся, что эта поездка сулит мне удачу и известность в будущем, но сейчас моё будущее было затянуто тучами. Наши дипломатические переговоры с гуннами обернулись катастрофой и так ни к чему и не привели. Здесь, в Толозе, я снова стал новоиспечённым дипломатом, но единственное доказательство, способное убедить вестготов — клятвенное признание Евдоксия, — было утрачено мной в башне в пылу сражения. А значит, это посольство вряд ли окажется плодороднее того, первого. Мне пришла в голову горькая мысль: я ведь ещё никого не сумел уговорить, начиная с прелестной Оливии в Константинополе и кончая этим варварским королём. Какой из меня посланник? Смех, да и только.

Я мог бы ждать развития событий тут, в Толозе. Моё присутствие мало повлияет на несчастную армию Аэция, а Аттиле ещё понадобится время, чтобы сюда добраться. Или я мог бы вернуться и броситься в самую гущу битвы, и тогда всё завершится ещё быстрее. Таким станет мой конец и конец прежнего мира. Сплотиться против гуннов и достичь единства не удалось: Рим слишком стар и слишком устал. Нам предстоит лишь безнадёжная битва, огонь, забвение...

В дверь моей спальни постучали. Я не желал откликаться, но стук настойчиво повторялся снова и снова. Наконец я открыл дверь и увидел служанку с подносом, на котором лежали сушёные фрукты и мясо. Я не рассчитывал на подобное гостеприимство. Фигура была в длинном одеянии с капюшоном на голове.

— Подкрепитесь после вашего путешествия, посол, — произнёс женский голос.

— Спасибо, я не голоден.

— Даже за компанию?

Я насторожился.

— Что вы предлагаете?

— Хочу услышать побольше из того, что вам известно.

Услышать побольше? Кто же это подслушал мой негромкий разговор с Теодорихом? Затем я вспомнил.

— Вы прятались в тени у колонны, за троном.

— Я слишком хорошо поняла суть ваших предупреждений. Наверное, даже лучше, чем вы.

— Но кто вы?

— Скорее впустите меня и закройте дверь. — Она говорила в нос. — Мне запрещено появляться в мужских покоях.

И я впустил её. К моему удивлению, она не стала снимать капюшон и открывать лицо. Оно так и осталось для меня подобием тёмного провала. Женщина поставила поднос на маленький столик у кровати и встала чуть поодаль.

— Я хочу увидеть, как вы едите.

— Что?

— Я вам потом объясню.

Я с сомнением поглядел на еду.

— Она не отравлена.

Я взял на пробу сушёное яблоко, а затем сделал несколько глотков из кувшина с водой и не заметил ничего особенного. Тогда я достал кинжал и отрезал им кусок мяса.

— Да. — Её дыхание стало свистящим. — Откуда у вас этот нож?

Вопрос был резким, точно удар.

Я опустил взгляд, внезапно сообразив, что её так заинтересовало.

— От Евдоксия, греческого лекаря. Я отобрал у него нож, когда он пытался сбежать. Он меня им чуть не зарезал.

— А откуда он взял этот нож?

Я пристально посмотрел на оружие и вновь обратил внимание на изящную резьбу его рукоятки из слоновой кости, украшенной рубинами, и на сверкающее лезвие.

— Я не знаю.

— А я знаю.

Я изумлённо взглянул на неё.

— Теперь вы, должно быть, поняли, кто я такая. Всему миру известно о позоре Берты.

Она выпрямилась и опустила капюшон, точно занавес.

Я невольно застонал от ужаса.

Да, передо мной была женщина, но женщина, чудовищно изуродованная розовыми и алыми шрамами, собравшимися складками на её лице. Одно ухо у неё почти отсутствовало, а второе было столь сильно разрезано, что две его части заканчивались сморщенными полосками. Губы, рассечённые крест-накрест, превращали улыбку в гримасу. Но хуже всего выглядел нос с отрубленным кончиком. Его уцелевшая часть до того сплющилась, что ноздри выпятились, как у свиньи.

— Ну как, вы меня узнали?

У меня громко забилось сердце.

— Принцесса, я не мог себе представить...

— Ни один мужчина не может себе представить моего позора и унижения моего отца. Из моих покоев убрали все зеркала. Да и король не в силах на меня смотреть. Он держит меня взаперти и выпускает, лишь когда я закрываю голову или надеваю маску на лицо. Я прячусь в тени этого дворца и двигаюсь, словно призрак, словно нежеланное напоминание о жестокости вандалов.

— Вы были женой вандала Лохнара, — с жалостью проговорил я.

— И невесткой самого великого Гейзериха. А ещё я была символом единства двух наших народов. Как я гордилась этим в день свадьбы! По пути к Карфагену выстроились вооружённые отряды готов и вандалов, а Гейзерих немало заплатил за приданое моему отцу! И всё же когда Валентиниан предложил в жёны Лохнару римскую принцессу, обо мне сразу забыли.

— Но почему... — начал я, поражённый её уродством.

— Лохнар потребовал развода, чтобы он смог жениться на римской христианке, но дочь Теодориха нельзя так просто убрать с дороги. И мой отец ему отказал. Тогда Гейзерих, мой свёкор, в припадке пьяного гнева, раздражённый нашей неуступчивостью и нежеланием дать его сыну развод, чтобы тот мог стать союзником Рима, превратил меня в чудовище. Лучше бы он меня убил.

— А почему вы спросили про мой кинжал?

— Потому что я знаю, кто был его владельцем. — Она с горечью поглядела на оружие. — Мне было известно о вашей миссии, и я видела из верхнего окна башни, как вы приехали в город. Я узнала Гейзериха столь же хорошо, как вы узнали Аттилу. И предупреждала отца, что они — два сапога пара. А затем вы вошли в наши покои, и я чуть не упала в обморок, увидев у вас рукоятку ножа. Этим... — она запнулась, — лезвием изрезал меня Гейзерих.

Я выронил нож, точно он раскалился от огня.

— Я даже понятия не имел! Пожалуйста, простите меня! Евдоксий пытался зарезать меня, и я вырвал у него нож!

— Разумеется, вы ничего не знали.

Её тон смягчился, она приблизилась ко мне и приподняла дрожащей рукой нож.

— Ни смельчак, ни последний глупец не принёс бы его в дом моего отца, если бы знал его историю. Лишь кто-нибудь совсем несведущий мог сделать такое.

— Должно быть, Евдоксий получил его от Гейзериха...

— Чтобы показать Аттиле. — Она понизила голос, но в нём по-прежнему улавливалась горечь. — А Гейзерих хотел избавиться от напоминания о своём грехе. Вам известно, что он мне сказал? «Ты больше никому не достанешься, ни одному мужчине, из-за своей упрямой гордыни, а твоим лицом станут пугать детей и молодых возлюбленных». Он пожелал мне прожить сто лет и каждый день вспоминать о своей глупости. О том, как я осмелилась пренебречь просьбой принца вандалов.

— Госпожа, он совершил чудовищное преступление!

— Можете ли вы вообразить мою ненависть? Можете ли вы вообразить мою пламенную жажду мести? Однако мой отец так растерян, что сидит в оцепенении в этом старом дворце и боится бросить вызов Гейзериху. И он слишком горд, чтобы просить о помощи римлян. Но сейчас сами римляне просят его помочь! А мой заклятый враг вот-вот станет союзником вашего врага.

В её глазах вспыхнул огонь.

— Вы — дар Божий, Ионас Алабанда, посол, отправленный как архангел, чтобы встряхнуть моего отца и вывести его из оцепенения. Пусть он ещё сомневается, но у меня не осталось ни тени сомнений, как только я увидела ваш кинжал. Вы привезли символ вызова вандалам, хотя сами и не подозревали об этом.

Я понял, что надежда наконец забрезжила.

— Тогда вы должны убедить вашего отца, что всё сказанное мной — правда!

— Я потребую справедливости, к которой вправе взывать любая женщина из племени вестготов. Аттила думает, что союз с Гейзерихом гарантирует ему победу. Но я вижу, что всякий человек, заключивший сделку с нечестивыми вандалами, проклят судьбой, и Аттила тоже будет проклят. — Она сжала нож, костяшки её пальцев побелели, а кулак дрогнул. — Я клянусь этим лезвием, положившим конец моему счастью, что мой народ двинется на помощь Аэцию и Риму, ибо, объединившись с ними, мы нанесём сокрушительный удар гуннам и вандалам... раз и навсегда!


* * *

Загорелись сигнальные огни, и звуки протрубивших рогов разнеслись от горных вершин до плоских равнин. Вся Аквитания пробудилась к жизни — от берегов великого западного океана до пиков главного горного массива. Король созывал вестготов на войну! Стрелы, заточенные долгими тёмными зимними днями, связывали пучками и стягивали ремнями; длинные мечи германцев обматывали промасленной тканью, а массивные копья с их похожими на листья серебряными концами затачивали заново. Огромные щиты взваливали на плечи, броню укрепляли, а шлемы полировали до блеска. Для военной кампании отобрали юных восторженных парней, почти подростков, а их горько плачущим младшим братьям поручили заботиться о доме по крайней мере на протяжении ещё одного сезона. Помрачневшие жёны упаковывали в сумки высушенное мясо и зерно, а дочери шили военное обмундирование и плакали, предвидя гибель отцов и братьев. Вестготы отправлялись на войну. Промаслили сёдла, подновили сапоги, туго завязали ремни и надели походные плащи. Вскоре собравшихся на войну мужчин можно будет увидеть издалека: они спустятся с дюжины холмов в каждое селение, а из дюжин селений — в каждый город, ручьи превратятся в потоки, а потоки станут реками.

Слово достигло своей цели. Наконец-то вестготы отомстят за Берту!

В Толозе тысячи рыцарей оседлали коней и ждали приказа своего короля. Кони были огромны, с мощными копытами, их хвосты были перевязаны лентами, а гривы украшены монетами.

Острый верх вестготских шлемов дополняли разноцветные пышные перья. Воины гарцевали на конях, держа овальные щиты, а их пики вздымались до крыш. Я ждал вместе с ними, взволнованный этим зрелищем.

И вот наконец в старом римском портике появился высокий и блистательный король Теодорих в золочёной кольчуге и со щитом из яркой узорчатой бронзы. Его сыновья — Торисмонд и Теодорих-младший — вышли вместе с ним в сверкающей военной броне. Они не скрывали своей гордости. Увидев их, собравшиеся воины столь громогласно прокричали приветствия, что я вздрогнул и съёжился.

Их король говорил с глубоким чувством, но спокойно и тихо, а его слова повторялись, расходясь, словно волны, по морю толпы.

— Наши отцы обосновались на этой богатой земле. Теперь настал наш черёд её защитить. Гунны и вандалы объединились в военный союз, и, если они победят, нашему миру придёт конец. Моя дочь взывает к мести. Так слушайте меня, мои воины! Мы должны отомстить за неё на поле боя!

Тысяча копий поднялись, ударившись о тысячи щитов. Вестготов воодушевила речь их короля. Затем Теодорих оседлал коня и взмахнул рукой, дав знак замолчать. Армия тронулась в путь. Мощное войско направилось по улицам Толозы к величественным римским воротам. Войска двигались, гремя снаряжением, а на полях и в ближайших рощах к ним присоединились отряды из соседних племён.

Скоро тысячи превратятся в десятки тысяч, а эти десятки тысяч — в стотысячную армию. Король вестготов станет союзником Аэция, и они сплотят весь Запад.

Хватит ли у них сил, чтобы остановить Аттилу?

Я обогнал вестготское войско и помчался галопом, желая как можно быстрее передать Аэцию отрадные новости, но всё же оглянулся на башню, из окна которой за нами наблюдала Берта. Теперь за неё отомстят.

Часть 3 БИТВА НАРОДОВ

Глава 23 ТАЙНАЯ КЛАДОВАЯ



Аурелия была римским городом-крепостью, стоявшим на пути любой армии, двигающейся походным маршем в нижних землях Галлии. Расположенная на берегу реки Луары, Аурелия находилась в центре самой плодородной римской провинции. Если гунны смогут её занять, у них появится стратегическая столица, укрепившись в которой они будут доминировать в Западной Европе. А если римлянам удастся её удержать, им будет проще обороняться.

Аттила надеялся, что измена откроет ему ворота в город. Осада стоила дорого, предательство — дёшево.

По иронии судьбы племя аланов, взявшее под свой контроль Аурелию и Луару, состояло с гуннами в дальнем родстве. Теперь они стали частью того непрочного союза римлян, германцев и кельтских племён, который и создал Западную империю. Движение народов, сотрясавшее эти земли полстолетия назад, в результате образовало неустойчивую коалицию вождей племён, генералов и изменников, разделивших между собой сферы влияния. Каждое племя формально клялось в верности империи, и оно же радовалось своей доле независимости, ибо сама империя была слаба. Император разместил племена таким образом, что любое из них могло следить за своим соседом. Варвары зависели от Рима, завидовали Риму, презирали Рим, боялись Рима и всё же считали себя новыми римлянами.

Если вестготы были самым могущественным племенем, то багауды, франки, саксы, арморики, литицианы[67], бургунды, белги и аланы просто владели своими территориями и имели свои войска. За два месяца до того, как армии гуннов выступили в поход, в Аурелию прибыли посланцы Аттилы. Они надеялись выяснить позицию короля аланов, коварного Сангибана. И предупредили, что Аттила явится в Европу с величайшей армией, какую когда-либо видел мир. Королю был предложен выбор: сразиться на стороне римлян и погибнуть вместе со своим войском или присоединиться к гуннам и остаться королём, пусть даже вассалом Аттилы.

Выбор, конечно, оказался не из лёгких, и вдобавок воинственная армия Сангибана не желала никому подчиняться. Хуже того, если предательство короля обнаружат до нашествия гуннов, оно станет для Аэция наглядным примером. Однако вступать в бой с Аттилой тоже было рискованно — ведь гунны могли уничтожить всё племя.

— Вам не удастся отсидеться в стороне. Вы должны сделать выбор до начала войны, — настаивал молодой, честолюбивый гунн, присланный убедить Сангибана. — Вы можете по-прежнему править народом, оказавшись под Аттилой. Или можете умереть, оставшись под римлянами.

— Мой народ не позволит мне последовать за гуннами. Аланам нравится считать себя истинными римлянами и христианами. Никто не хочет возвращаться назад к обычаям и верованиям наших предков.

— Да при чём тут народ? Выбор должны сделать вы, ради их безопасности, — повторил гунн. — Послушайте, у меня есть план, так что даже вашим стражникам у ворот города не придётся выбирать. Вот и всё, что вам надо будет сделать... Этого гунна звали Скиллой.


* * *

— Вас хочет видеть ребёнок, епископ.

— Ребёнок?

— Но по манерам он не похож ни на кого из детей. Да и вообще ни на кого на свете, насколько я могу судить. Он говорит, что дело связано с безопасностью церкви. Это и впрямь необычно.

— Смелый ребёнок, — задумчиво произнёс епископ Аниан.

— Но он не желает снимать капюшон с головы. А вдруг это наёмный убийца...

— Бертран, убить меня проще простого. И для этого незачем присылать ребёнка в капюшоне. Они могли бы сбить меня на улице деревянной тележкой, могли сбросить на меня кирпич с парапета или отравить во время дневного причастия.

— Епископ!

Воистину, если этот крохотный посетитель был странен, то их епископ — ещё страннее. Горожане привыкли, что порой он исчезал на целые недели и жил отшельником или странствовал и искал свой путь к Богу. А потом внезапно возвращался, словно никуда и не скрывался. Он навещал больных и калек, не боясь заразиться. Налагал епитимью на убийц и воров и совещался с сильными мира сего. Он воплощал божественный закон в обществе, становящемся всё более беззаконным. Благочестие и добрые поступки не только сделали его популярным священником, но и превратили в духовного лидера аланов.

— Они не причинят мне никакого вреда, ибо такова Божья воля, — продолжил Аниан. — И наверное, по Его воле я сейчас встречусь с таинственным посетителем. Мы живём в странные времена, и вокруг нас много странных людей. Возможно, это дьяволы. Или ангелы. Давайте посмотрим, кто он — тот или другой.

Их посетитель успел подслушать последние слова.

— Я слишком уродлив для ангела и слишком обаятелен для дьявола! — заявил он и откинул свой капюшон. — Ну а что касается странности, то в ней я охотно признаюсь.

Бертран заморгал.

— Это не ребёнок, а карлик.

— И посланник Аэция, епископ. Меня зовут Зерко.

Епископ не смог скрыть удивления.

— Весьма необычный представитель полководца.

— Когда я не представляю своего хозяина, то забавляю его, — поклонился Зерко. — Допускаю, что я непривычен, но отнюдь не бесполезен. Я не только шут по профессии, но и мастерски маскируюсь. И совсем недавно прошёл через ворота с бургундскими беженцами. Никто не заметил карлика в толпе детей.

— А я-то думал, что шут всегда хочет быть замеченным.

— В другие времена. Не столь опасные. Но здесь есть агенты Аттилы, как, впрочем, и агенты Аэция, и я предпочитаю не попадаться им на глаза. Передаю вам привет от генерала и предупреждаю, что Аурелия — на пути гуннских войск. Аэций желает знать, устоит ли город.

— Ответ прост. Он устоит, если сюда придёт Аэций.

— Его армия временно отступила к Лимонурру и надеется, что Теодорих приведёт своих вестготов. Он ведь недалеко отсюда и сумел бы нас поддержать. Если я начну действовать в Аурелии, пока Аэций собирает для борьбы западные племена...

— Но что станут делать вестготы?

— Я не знаю. Одного моего толкового друга отправили туда уговорить Теодориха присоединиться к нам, но я не получил ни одной весточки о его успехах или неудаче. А мне поручили выяснить, что станет делать Аурелия.

Аниан засмеялся.

— Каждый ждёт другого! Разумеется, в Библии есть притча о подобном безволии, но я сейчас не могу её точно вспомнить. Но какой у нас остаётся выбор? Если гунны победят, то власть церкви завершится, так, в сущности, и не начавшись, а меня изжарят на костре в преддверии вечных мук. Мне известно об Аттиле больше, чем вы можете ожидать, малыш, и мне хватило времени изучить гуннский язык! Мои намерения достаточно ясны: сопротивляться и сопротивляться до последнего вздоха. Но король глух к моим советам и больше не приглашает меня во дворец. А его солдаты не хотят подставлять шеи под ярмо новой империи и в равной мере не хотят умирать неведомо за что. Каждый спрашивает, что решил его сосед, и ни у кого нет мужества сделать первый шаг. Франки прощупывают аланов, аланы бургундов, бургунды саксов, саксы вестготов, а готы, как я предполагаю, римлян! Кто, кроме Аэция, готов сражаться?

— Давайте начнём с вас и меня, епископ.

Аниан снова улыбнулся.

— Мирный пастырь и карлик? Однако не к этому ли, в сущности, и взывает наша церковь? К способности противостоять злу? И к вере, превозмогающей страх?

— Вам известно кое-что об Аттиле, ну а мне известно кое-что о вас. Когда я подъехал к Аурелии, епископ Аниан, то слышал, как люди пели ваши псалмы. Вы сможете их объединить, если позволит Сангибан. Но Аэций опасается, что король аланов не поверит ни ему, ни кому-либо ещё и продаст себя гуннам.

Аниан пожал плечами.

— Я епископ, а не король. Что я могу поделать?

— Я выслушаю Сангибана, но мне нужны глаза и уши ваших священников, монахов и прелатов, и тогда я пойму, что здесь происходит. Если заговор уже составлен и король готов сдать свой город, то нам надо всё разузнать, остановить его, пресечь заговор и убедить аланов продержаться до прихода Аэция.

Аниан трезво смотрел на ход событий и поэтому предупредил:

— Если он не явится, Аттила убьёт всех нас.

— А если вы сдадите Аурелию и поможете этим Аттиле выиграть войну, он погубит всю империю, епископ, и уничтожит церковь. Мир погрузится во мрак, и всё следующее тысячелетие люди станут жить, как дикие звери. Я знаю об Аттиле куда больше многих, потому что играл у него при дворе роль шута. Но мне всегда хотелось сделать посмешищем его.


* * *

Если гунны и прислали в Аурелию своего лазутчика, то ему удалось надёжно спрятаться. С востока приходили мрачные вести, и в город хлынул всё возрастающий поток беженцев. Накануне Пасхи гунны захватили Медиоматрику, её жителей истребили, а дома сожгли. Дурокортор разрушили, когда его обитатели уже скрылись, убежав на запад. Назия, Тулл, Новиомаг, Андематун и Августобона[68] сгорели дотла, когда огромная армия Аттилы разделилась на части, чтобы дольше продержаться в пути. Епископа Никасия обезглавили, а его монахинь изнасиловали и пронзили копьями. Священников распинали на крестах, с торговцев сдирали кожу, пока они не признавались, где хранятся их ценности, детей обращали в рабство, а скот уничтожали. Некоторые аурелианцы уже покинули город и устремились к морю. Однако эти же новости пробуждали мрачную решимость. Кто-то обретал мужество, дойдя до предела отчаяния. Как ни горько, но Аурелия распалась на два лагеря, наподобие давно разрушенного Аксиополя. Одни горожане были готовы к сопротивлению, а другие — к капитуляции.

В конце концов поиски Зерко по чистой случайности оказались успешными. Мальчишка, помогавший новому, наспех организованному отряду патрульных, обходил городские оружейные лавки и в одной из них из чистого любопытства проскользнул в узкий проход, только что заставленный рядами полок. Там он мельком заметил тайник со сверкающим оружием и доспехами. Молодёжь в Аурелии серьёзно относилась к субботним причастиям, но всегда с трудом признавалась в грехах, требующих суровой кары. А уж маленькие ребятишки в особенности! Тяжело просить прощения во время исповеди, когда тебе только восемь лет! Но он всё-таки вспомнил о своём приключении и сознался священнику, которого заинтересовала эта секретная кладовая с оружием. Он решил, что о столь необычном явлении имеет смысл рассказать прелату, а тот, в свою очередь, припомнил просьбу епископа Аниана — сообщать обо всём из ряда вон выходящем. Аниан и поведал Зерко о тайнике.

— Странно, что оружие держат взаперти.

Зерко задумался.

— Возможно, его хранят для какого-нибудь элитного подразделения?

— До каких пор? До тех пор, пока не падёт город? И это не единственная чудная подробность. Мальчик говорил, что все шлемы, щиты и мечи одинаковы на вид.

Это и правда могло заинтриговать. Племена, обосновавшиеся в Галлии, сохраняли свой стиль при выборе снаряжения. У каждого воина была своя собственная броня, у каждого клана — свои цвета, у каждого народа — свои эмблемы. Лишь малочисленные и слабые римские подразделения придерживались строгой униформы и однотипного снаряжения. Однако римские отряды находились далеко отсюда — с Аэцием.

— Возможно, никакой угрозы тут нет или у мальчика просто разыгралось воображение. Но мне бы хотелось поглядеть на этот тайник, епископ. Вы могли бы меня туда проводить?

— Это сфера военного начальства, подобно тому как моя сфера — алтарь. — Аниан задумался. — Но я могу послать алтарного служку на поиски Хелко — мальчика, рассказавшего на исповеди про тайник. Кого-нибудь вашего роста и сложения, способного подойти поближе...

— А этим алтарным служкой буду я.

Зерко помогла неразбериха, вызванная наступлением гуннов. Рано утром мужчинам было велено вооружиться и собраться в полдень в башне, а в сумерках занять посты у центрального амбара и простоять там до полуночи. Помощь горожан стала необходима для будущей обороны — она покупалась, дарилась и перераспределялась. Так что маленький мальчик — алтарный служка с капюшоном на голове, посланный епископом за вторым мальчишкой, — на первых порах остался незамеченным. Зерко нашёл узкий проход за обычным оружейным складом и, когда рядом с ним никого не было, попытался в него проскользнуть.

Но тут его окликнул стражник.

— Стой, мальчик. Этот проход не для тебя.

— Епископ отправил меня на поиски Хелко. А капитан сказал, что он здесь.

— Капитан стражи?

— Спросите его, если вы мне не верите. Но Аниан волнуется и ждёт меня.

Стражник нахмурился.

— Постой, я скоро вернусь.

Как только он ушёл, Зерко не стал медлить. Скалистый коридор резко поворачивал и упирался в деревянную дверь с тяжёлым засовом. Карлик взял с собой молоток и резец, расколов ими на части замок. Если его поймают, то хотя бы о выходе не нужно будет беспокоиться.

В помещении было темно, и карлик зажёг свечу, осветившую сверкающую сталь и кожу. Хелко всё точно описал, но упустил из виду одну очень важную подробность.

— Оно римское!

В кладовой хватило бы римского оружия для целого отряда кавалерии, однако никакие римские отряды не явились бы в Галлию без снаряжения, и никто не доложил бы о них Сангибану, не сообщив сначала Аэцию. Снаряжение предназначалось варварам, но почему? И почему оно хранилось в секрете? Да потому, что всякого, кто наденет его, неизбежно примут за римлянина...

Зерко услышал голоса и задул свечу, словно растворившись в тени. Он снял капюшон и достал медальон с печаткой, подаренный ему Аэцием. Карлик надеялся, что стражники ещё помедлят, и тогда он напомнит им о своём знакомстве с Анианом.

Коридор озарили яркие вспышки света, а затем в него через сломанную дверь с громкими криками и руганью ворвались стражники: тот, первый, окликнувший его, и второй — уже немолодой седой солдат, вероятно его капитан, разозлившийся из-за сломанного замка. Оба держали за рукояти мечи. А третий, ниже и приземистее их, был в шляпе с полями, скрывавшими его лицо. Он остановился чуть поодаль. Они вошли в кладовую с горящими факелами в руках.

Зерко понял, что его непременно обнаружат, и выступил вперёд. Показав медальон, он заметил, как расширились глаза третьего мужчины.

Тот воскликнул по-гуннски:

— Ах ты мышонок!

Это был Скилла.

— С вами гунн! — изумился Зерко.

Капитан стражи укоризненно покачал головой.

— Мы же просили тебя не заходить внутрь. Мы тебя предупредили.

Скилла заговорил с аланами по-латыни, с сильным акцентом.

— Я знаю этого карлика. Он наёмный убийца, похититель детей и вор.

— Я помощник Аэция и Аниана! Вы не смеете мне угрожать.

— Если ему разрешили пообщаться с вашим епископом, то он, без сомнения, ввёл его в заблуждение, — предостерёг аланов Скилла.

— Больше он ни с кем не будет общаться! — воскликнули стражники и обнажили мечи. Их лезвия зловеще заблестели.

— Послушайте меня! Это хитрая уловка. Кто-то решил сдать ваш город гуннам...

Меч засвистел в воздухе, но Зерко остался цел и невредим. Он попытался ударить Скиллу молотком по голове, однако гунн ловко пригнулся и насмешливо улыбнулся противнику. Карлик упал, рассчитывая отползти и убежать, но лезвия мечей с лязгом опустились на каменный пол, преградив ему путь. Он перекувырнулся, отскочил и прыгнул через стойку с копьями и щитами, замедлив натиск его мучителей. Мужчины расхохотались. Это было то ещё зрелище!

— Гунны обратят вас в рабство! — прокричал Зерко из темноты.

Копьё полетело на звук его голоса и едва не попало в карлика.

— Вылезай, мышонок! — по-гуннски окликнул его Скилла. — Кот сейчас тебя съест.

Ему и вправду была нужна нора. Но в кладовой не было ни задней двери, ни окна. Водосток? Он его не обнаружил. Зерко начал искать в темноте самое укромное место, пока сапоги его убийц грохотали по камням. Предатели старались загнать карлика в угол. И там, на стыке стен и потолка...

Они набросились на Зерко, и он снова прыгнул. Перескочил через направленный на него меч и схватил за кольчугу стражника, напавшего на него. На мгновение карлик ошарашил стражника сильным толчком, от которого тот истошно заорал. А потом легко, словно белка, взобрался ему на голову и прыгнул, провалившись по пояс в глубокую впадину. Зерко поцарапал пальцы, пробуя удержаться.

— Ловите его! Ловите его! Я ничего не вижу!

По его колену скользнула рука. Зерко лягнулся, соприкоснувшись с чем-то твёрдым, и подтянулся кверху, насколько хватило сил. Теперь он начал пробираться по проходу, узкому, как курительная трубка.

— Приподнимите меня! — крикнул кто-то.

Зерко почувствовал, как к нему потянулась рука.

— Да он вроде проклятого кролика. Уж слишком мал! Я никак не могу его ухватить.

— А что там, в этой дыре? — спросил Скилла.

— Кто его знает? Может, отверстие для вентиляции.

— Он сможет выбраться оттуда наружу?

— Там есть решётка для животных. Он никуда не выйдет, но и мы его тоже не поймаем.

— Может, запустить туда собаку...

— Стоит ли беспокоиться, — отозвался Скилла. — Разве ваши рабочие не сумеют укрепить стены? Возьмите камни и корыто с известью. Мы его замуруем и никому не станем объяснять, куда исчез труп.


* * *

Даже во время работы каменщиков Скилла будто кожей чувствовал проклятия карлика. Коротышка был нелеп, передвигался как паук, и, похоже, тысячи нитей связывали его с мучителями Скиллы — Ионасом и Иланой. Колдуны рассказывали ему легенды об уродливых скорченных гномах из германских чащоб, насылавших бедствия на простых людей при помощи своих чар и уловок. Скилла не сомневался, что несносный Зерко был одним из них и замуровать его в каменный склеп означало сделать подарок миру.

Воин нетерпеливо наблюдал за неловкой работой стражников, укладывавших кирпичи. До чего же ненавистен был Скилле этот город и тесный, тёмный склад! Никто из гуннов не любил людные, тёмные и замкнутые улицы и здания, а проложенные римлянами подземные переходы обладали всеми этими свойствами. Он гордился, что его направили с тайной миссией к Сангибану: ведь это был знак возросшего доверия к нему дяди Эдеко, несмотря на некоторые недомолвки.

Он знал, что успех в конце концов принесёт ему известность... и он получит Илану. Но последняя неделя, проведённая в Аурелии, чуть не вывела его из равновесия, и он понял, что может больше не выдержать. Казалось, этот город не знал покоя. Шум, краски, толпы и беспрестанный лязг словно обрушивались на Скиллу с утра до вечера. А он мечтал о широких степных просторах! Однако Сангибан скоро сдаст свою столицу, и Аурелия падёт. Гунны станут хозяевами всей Европы, и никаких умников, привыкших усложнять жизнь, больше не будет.

Скилла понимал, что король аланов не осмелится просто капитулировать и отдать город. Против него могли выступить аланские полководцы, не доверявшие ни своим двоюродным братьям-гуннам, ни римлянам. Но способны ли они это сделать при таком раскладе сил? Да и Сангибан не сумел бы убедить их в слабости Запада, не представ перед ними изменником и трусом. Он не смог бы столь просто организовать группу предателей, которые заменили бы стражей у его собственных ворот. Если он труслив и боится сражения с Аттилой, то не решится убивать своих солдат, опасаясь обвинений в измене и гражданской войны, в случае которой трон, разумеется, достанется другому. И Скилла предложил действовать иначе. Переодетая в римское снаряжение группа гуннов вместе с переметнувшимися к ним аурелианскими военачальниками захватят ворота города и будут держать их открытыми до тех пор, пока к Аурелии не приблизятся остальные гунны. Всё обойдётся малой кровью, битва закончится, так, в сущности, и не начавшись, и никто, в том числе и король Сангибан, не погибнет.

Но теперь им предстояло действовать быстрее, чем планировалось. Если Зерко отыскал это спрятанное снаряжение, то кто ещё мог о нём знать? Аурелия должна пасть до того, как исчезнет карлик.

Глава 24 ВОРОТА АУРЕЛИИ


«На свете найдётся не много столь мучительных и трудных положений, как моё нынешнее», — решил Зерко. И в самом деле, неприятно было слышать, как снаружи кладут кирпичи, замуровывая тебя заживо. Карлик попытался посмеяться над этой ловушкой как над достойным итогом всей своей причудливой и нелепой судьбы. Как ему хотелось быть на равных с великими мира сего! Конечно, его юмор маскировал горечь и тоску, которые в нём вызывало его собственное уродство, но он также скрывал восторг и изумление перед возможностью счастливого брака с Юлией — прекрасной и верной женщиной, или дружбой с умным, многообещающим Ионасом. Ну вот он и заплатит за гордыню и амбиции! Его замуруют в крохотной катакомбе, и ему не суждено даже милостивое забвение. Не задохнётся ли он до того, как они завершат работу? И можно ли надеяться на скорую смерть вместо мучений? Или никто не сумеет к нему пробраться и он сгниёт в этом склепе? Для коротышки, всю жизнь зависевшего от своей сноровки и быстрого ума, последний вид смерти казался особенно трагичным. Однако крутые повороты судьбы научили Зерко никогда не терять надежду. Он был шутом, который говорил как равный с генералами и давал советы епископам. Так что, наверное, ещё не время сдаваться, надо двигаться вперёд. И когда последний камень встал на своё место, Зерко начал карабкаться по крутому изгибу тоннеля, чтобы посмотреть, куда он приведёт.

То, что произошло потом, Зерко долгое время отказывался вспоминать. Он не помнил, провёл ли он в кромешной темноте несколько часов или дней, не помнил, какое ощущение преобладало: задыхался ли он от жары или дрожал от леденящего холода. Карлик просто запомнил, как прорывался вперёд. Каменный подъём казался таким же неприступным, как огромная гора, и он цеплялся за него пальцами, нащупывая мелкие шероховатые кусочки, с треском отламывая их и швыряя назад. Стиснув зубы, сжавшись в крошечный комок, Зерко стремился вперёд. Он стонал, кряхтел, его туловище сгибалось, как будто под весом всей земли, а в ушах не умолкал громкий стук сердца. Вот он опять скрючился, выдохнул, метнулся вперёд, отдышался, застонал от боли, опять скрючился, в третий раз выдохнул, в четвёртый, пятый... Так повторялось до тех пор, пока его бёдра не преодолели препятствие. И он, тяжело дыша, оказался в узкой трубе. Единственным звуком в тишине оставалось биение его сердца, а единственной смазкой, позволявшей скользить, — его собственный пот. Но проникавший неизвестно откуда свежий воздух помогал ему двигаться. Одежда карлика разорвалась, и скоро на нём почти ничего не осталось, кроме полосок ткани, которыми он обмотал руки. Зерко, корчась, скользил по струям собственной крови. «Никогда прежде я не хотел быть маленьким», — думал он, извиваясь, как змея. Его лёгкие работали с предельным напряжением, и в какой-то момент им овладела паника, но он заглушил крик, подумав о Юлии. И словно услышал её голос: «Перестань хныкать и постарайся выбраться из этой дыры, уж если ты в неё залез. Неужели так трудно проползти вперёд? Да на это способен любой ребёнок!»

Так он и сделал. Подтянулся и вполз в ещё меньший проход. Его мерзостный запах напоминал о старой римской сточной канаве. Куски слизи падали вниз, точно благословение из ада. Хвала Господу! По этой «глади» всё-таки легче было скользить. Зерко заметил свет, мелькнувший в узком проходе, слишком узком даже для него, и новое испытание оказалось едва ли не худшим из всех. «Эта дыра похожа на влагалище девственницы», — подумал он и выругался, сожалея, что в его постели не перебывало десятка девственниц. Но какой у него оставался выбор? Разве только родиться заново. Зерко вытянул вперёд руки, словно готовясь нырнуть, а голову втянул в узкие плечи. Он поплыл, как рыба. Каждое ребро соприкасалось с камнями, точно шарики чёток с руками монаха, и боль сделалась до того нестерпимой, как если бы его поджаривали на углях или сдирали кожу. Он сумел протиснуть туловище, но бёдра оставались стиснутыми, и он чертыхнулся: «Они у меня широкие, будто у женщины!»

Наконец карлик нащупал выступы, схватился за них обеими руками, подтянулся и преодолел последние пяди лишь с помощью грубой силы. Он скрипел зубами, пытаясь выдержать новые мучения. Однако вскоре воздух стал свежее и прохладнее, а свет ярче. Зерко уткнулся носом в железную решётку.

Она проржавела насквозь, и он был готов благодарить всех святых за лень варваров-завоевателей. Металл защищал не лучше, чем стены Аурелии, вот поэтому-то аланы сейчас и работали столь напряжённо. Карлик из последних сил, как одержимый, стал трясти проржавевшую решётку. И вдруг она выпала со скрежетом и лязгом! Он свалился вместе с ней, ожидая услышать громкие выкрики, но вокруг царила тишина. Зерко по-прежнему находился в глубоком подземелье под центральной крепостью города. Теперь он перескочил в другой тоннель — пошире, и по нему можно было пробираться на четвереньках. Свет проникал вниз из зарешеченных шахт, слишком узких и отвесных, чтобы карабкаться по ним. На вид этот новый проход напоминал запутанный лабиринт, и Зерко вновь охватила паника, но, во всяком случае, здесь приятно пахло паром, и до него донеслась болтовня девушек из прачечной в крепости. Это был вентиляционный ход, и человек нормального роста не сумел бы соскользнуть по нему вниз, но карлику это удалось. Он, точно дьявол,влетел в ворох одежды, обрызгав её яркими каплями крови. Одна прачка взвизгнула и убежала, а другая от ужаса упала в обморок. Она будет рассказывать небылицы о его появлении до конца своих дней. Зерко не стал задерживаться, он просто-напросто украл покрывало, укутался в него и пополз в таком виде к епископу.

— По-моему, я знаю, что они планируют, — заявил он, а потом рухнул на пол и потерял сознание.


* * *

Неудивительно, что римляне всегда сражались столь медленно и неуклюже.

Скилла чувствовал себя неуютно в тяжёлом римском снаряжении. Шлем, нагретый солнцем, ограничивал поле зрения, а туловище сковывала кольчуга. Овальный щит казался неподъёмным, точно дверь амбара. Копьё напоминало бревно, меч был прямым, как римские дороги, а громоздкие одеяния промокли от пота. Как только они войдут в ворота Аурелии, он покончит с этой ерундой и достанет свой лук, но сейчас маскировка поможет им добраться до городских стен, не вызывая никаких подозрений. А когда они захватят пор тал, пятитысячная дивизия Эдеко сможет проследовать в город, и никто не обвинит злосчастного Сангибана.

В полночь город мирно спал, освещаемый тускло поблескивающей луной. Предполагалось, что гунны ещё далеко от Аурелии. Эдеко со своей дивизией преодолел за три дня двести миль, держась в стороне от дорог. Теперь его люди затаились и ждали в близлежащих лесах, пока переодетый отряд Скиллы из ста человек направлялся к стенам Аурелии, звеня и поскрипывая римским снаряжением. Скилла заметил, что по обыкновению смотрит на стены города глазами солдата. Даже при сиянии звёзд крепостные валы и башни из новых кирпичей были заметно светлее, чем посеревшая от времени и непогоды нижняя стена. Несколько факелов вспыхнули и озарили ворота. Когда гунны приблизились, он увидел, что с крепостных стен его рассматривают стражники-аланы.

Их капитану хорошо заплатили, чтобы он сохранил в тайне историю со снаряжением. Он покинул город вместе со Скиллой, а теперь вернулся с ним, и в его кошельке позвякивало золото.

— Нас прислал Аэций — поддержать Сангибана! — выкрикнул их сторонник, когда они подъехали к центральной башне. — Откройте ворота друзьям!

— Но мы не получали никаких вестей от римлян, — осторожно откликнулся стражник.

— А как насчёт вестей от гуннов? Знаете, они совсем недалеко. Вам нужна помощь или нет?

— Какое у вас подразделение?

— Четвёртое Непобедимое, разве не видишь, слепец? Неужели мы похожи на нориканских торговцев солью? Открывай! Нам надо поесть и выспаться!

Ворота начали неторопливо отпирать. Кажется, их план удался!

Но затем ворота остановились на полпути, лишь приоткрыв вид на город. До гуннов донёсся голос:

— Пришлите вашего командира. Одного.

— Вперёд! — закричал Скилла.

Гунны кинулись в атаку, и, хотя солдаты попытались захлопнуть перед ними ворота, гуннские кони прорвались и сбили стражников с ног, расширив проход. За коротким наземным тоннелем, проходящим через стену и увенчанным аркой, находился внутренний двор. Гунны пришпорили своих лошадей.

Со стороны внутренней арки выкатилась повозка и встала у них на пути. Факел соприкоснулся с промасленным сеном, и оно взорвалось огненным фейерверком. Лошади попятились, заржали, а воины неловко схватились за непривычное для них римское оружие. Прежде чем они успели сориентироваться, в гуннов полетели десятки горящих стрел. Воины и кони заполнили тесный портал. Полученные за предательство золотые монеты аланского капитана рассыпались и покатились по камням. И тут стоявшие у огня стражники дали сигнал тревоги.

— Они не римляне, они — гунны! Измена!

Зазвучал набат.

Священники подбежали к горящей повозке и бросились к передней линии всадников с длинными пиками. Концы этих копий были воткнуты в землю, а их наконечники создали непроницаемую стальную ограду. Затрубили рога. Скилла разглядел в отблесках пламени солдат, выскочивших из соседнего здания. Они стали взбираться на стены. На гуннов обрушились корзины с камнями, и они отпрянули в стороны. Вниз стекали и тут же вспыхивали потоки масла. Военная хитрость превратилась в ловушку.

Лошадь Скиллы бесцельно кружила у частокола из стальных пик. Неужели Сангибан сумел их перехитрить? Вряд ли...

Но что это за коротышка целится в него. Лёгок на помине! Зерко стоял на лестнице у ворот и раскручивал пращу. Как же он выбрался из подземелья?

Камень просвистел над ухом Скиллы, когда он натянул тетиву лука. Татос схватил его за руку.

— У нас нет времени!

Железная решётка со скрежетом опускалась, отрезая гуннских военачальников от их отряда.

— Труби в рог и предупреди Эдеко! — закричал Скилла.

— Уже слишком поздно!

Татос спрыгнул и столкнул Скиллу с лошади. Это спасло Скилле жизнь, когда ворота накрыла новая волна каменных снарядов, сбив с ног ещё дюжину воинов и коней. Лошадь Скиллы громко заржала и упала. Пространство перед воротами заполнилось ранеными лошадьми, поверженными воинами и искорёженным римским оружием. Скилла и его спутник бросились к медленно опускающейся решётке, проскользнули под ней и покатились по земле. Они очутились на другой стороне как раз в тот момент, когда решётка ударилась о мостовую. А позади них священники с криками начали добивать раненых гуннов топорами и косами. Они вовсе не походили на смиренных монахов.

Скилла поднялся на ноги. Вокруг господствовал хаос. Гунны угодили в самое пекло. Они не знали, что делать. Одному воину в голову попал камень, и она разлетелась на части, словно сочный плод, забрызгав стоящих рядом бойцов кровью. Сотни аланов устремились на крепостные стены. Скилла со страхом услышал громоподобный стук копыт конницы Эдеко, побежал к ней навстречу, чтобы остановить атаку.

Однако дубовые ворота захлопнулись перед гуннами.

И всё это было делом рук проклятого карлика.

— Назад! Назад! Отступайте! — кричал Скилла.

Но когда его люди попытались ринуться врассыпную, орущие всадники под командой Эдеко смели отряд Скиллы, точно огромная волна. Людей Скиллы швырнуло на каменную преграду. Аланы были ошеломлены внезапным появлением противника. Колокола гудели, а гул рогов разносился по всему городу. В одно мгновение для Сангибана исчезла любая возможность капитулировать. А гунны поняли, что их коннице придётся преодолеть стену высотой в пятьдесят футов.

Наступил момент всеобщего смятения и неразберихи. И наконец не сумевшие разрушить ворота гунны получили от Эдеко приказ отступить. К тому времени среди них было уже немало убитых и раненых, а зажжённые метательные снаряды настигали варваров на расстоянии четырёхсот шагов. Хитрость гуннов обернулась катастрофой.

— Священники подстерегали нас за воротами! — возмущённо воскликнул Скилла.

— Вот цена обещаний Сангибана, — заметил Эдеко.

— Это был Зерно, восставший из мёртвых. Он и предупредил их!

— Зерно? А я-то думал, что ты замуровал этого проклятого карлика.

— Он проходит сквозь стены, точно призрак!

Эдеко сплюнул.

— Он просто хитрый коротышка. Когда-нибудь, племянник, ты научишься расправляться со своими врагами раз и навсегда, начиная с этого урода карлика и кончая вороватым молодым римлянином.


* * *

Я скакал в Аурелию и с ужасом видел, что город словно окружён оранжевым нимбом. Огненные сполохи образовали корону на фоне ночного неба, и она была хорошо видна даже в десяти милях от города. Когда уже после полуночи я добрался до вершины горы, возвышающейся над Луарой, передо мной на северном берегу предстал осаждённый город, весь в трагических отблесках пламени. Тысячи гуннских походных костров плотным кольцом окружили Аурелию, а от её зданий поднимались клубы светящегося дыма. Катапульты с обеих сторон стреляли горящими снарядами, и они описывали ленивые параболы, рисуя в небе причудливые огненные узоры. На расстоянии всё казалось красивым и спокойным, вроде звёзд в летнюю ночь, но я-то знал, в каком отчаянном положении находились люди за городскими стенами. И должен был вселить в них надежду, столь необходимую для дальнейшего сопротивления Аурелии.

Если город сумеет продержаться, Аэций и Теодорих успеют прийти на помощь.

Я замаскировался и стал гуннским воином, убив варвара, отставшего от войска. Поймал его, когда он грабил дом уничтоженной им крестьянской семьи. Хижину заволок густой дым, и я услышал слабые выкрики, привлёкшие моё внимание. Притаился и стал следить за гунном. Он пил римское вино и оценивал трофеи. Наверное, их было недостаточно, и воин стал пробираться нетвёрдой походкой от одного дома к другому в поисках новой наживы. Трупы убитой им семьи валялись в грязи на дворе и уже обгорели от огня, охватившего хижину. Он расправился с крестьянами, когда они выбежали, спасаясь от пожара. Я взял лук, в стрельбе из которого неустанно практиковался, и выпустил в гунна стрелу с пятидесяти шагов. Она попала в цель, гунн вскрикнул и упал на землю. Подобное убийство уже не имело для меня значения с тех пор, как на всех нас вплотную надвинулся Апокалипсис. Я забрал его снаряжение, переоделся, оседлал его лохматого коня и помчался в Аурелию в грязной гуннской куртке, зная, что засохшая на ней кровь не вызовет никаких подозрений в эти мрачные дни.

Под покровом темноты я спустился с горы в гуннский походный лагерь. В отличие от хорошо укреплённого римского этот соорудили наспех и как попало. Гунны не строили никаких укреплений, как будто побуждая оборонявшихся подойти поближе и сразиться с ними. Их линия растянулась тонкой полосой по южному берегу реки, поскольку Луара не давала возможности напасть или скрыться. Неудивительно, что эта часть лагеря варваров выглядела слабо защищённой. Гунны собрались у костров, наблюдая через реку за городскими стенами.

— Я ищу Руги, — сказал я на языке гуннов, понимая, что черты моего лица и сильный акцент способны сразу выдать меня. — Я слишком долго забавлялся с девкой и отстал от своего отряда. А потом без устали два дня гнал коня, чтобы мой меч смог поработать не хуже моего члена.

В римской армии меня бы как следует отстегали за подобное признание, но варвары весело засмеялись и освободили для меня место у костра, предложив выпить кумыса. Несколько его глотков обожгли мне горло, и они снова улыбнулись, когда я скорчил гримасу. Я тоже глуповато ухмыльнулся и вытер рот.

— Ну и долго мы будем ждать в этой вонючей дыре?

Гунны не любили сражаться в подобных битвах и откровенно сказали мне об этом. Их конница обогнала инженеров, а значит, им не хватало таранов для осады. Кроме того, гунны предпочитали биться в открытую, а не прятаться, пригнувшись за военными орудиями. Однако хитрые аланы ни за что не спустятся со своих стен. Гуннам очень нравилось выпускать стрелы в закрытые шлемами головы защитников города, и они быстро израсходовали тысячи стрел. В конце концов Эдеко приказал прекратить это состязание и подготовиться к чёткому и слаженному нападению. Долгое бездействие надоело воинам, и кто-то из них вроде убитого мною гунна отправился грабить соседние села.

— А я думал, что вы, гунны, изловчились и проникли в город, — проговорил я.

Они объяснили, что мерзкий гном выдал их план открыть городские ворота. Эти слова прозвучали как зловещая шутка. Но сейчас аланы злы, точно муравьи, у которых разрушили муравейник. Много гуннов было убито при попытке занять город. Да им уже и не хочется его завоёвывать.

— Нам пора возвращаться домой, в степи.

— Но ведь здесь богатая земля? — возразил я.

— Слишком много деревьев, слишком много людей, и слишком часто идёт дождь.

Я оставил их, дав понять, что мне нужно отлить, и отправился к реке. Огонь аркой перекинулся над водами, высветив на них розовую дорожку. Луара была широкой, но испещрённой песчаными наносами, и я отдыхал на них, переплывая на другой берег. Затем соскользнул в прохладный поток и поплыл на спине, сняв и отшвырнув своё гуннское снаряжение. Моя голова, освещаемая луной, возвышалась над водной гладью, и я с ужасом ожидал, что в меня начнут стрелять защитники города, но всё обошлось. На очередном песчаном откосе я перевёл дыхание и пристально посмотрел на стены города, а после поплыл к каменной набережной Аурелии. На отмелях неподалёку виднелись силуэты городских судов. Их сожгли и утопили, чтобы они не достались гуннам. Я схватился за железное кольцо у пристани и приподнялся. Мог ли я окликнуть здесь хоть кого-нибудь?

Словно уловив ход моих мыслей, в воздухе что-то просвистело рядом с моей щекой. Я тут же вновь опустился в воду, продолжая держаться за кольцо. Стрелу выпустили из самострела!

— Не стреляйте! Я привёз послание от Аэция! — выкрикнул я по-латыни.

Ещё одна стрела была ответом на мой возглас.

— Прекратить стрельбу! Посланник Аэция!

Во всяком случае, они сумели меня расслышать.

Я подождал, и наконец кто-то обратился ко мне тоже по-латыни.

— Кто вы?

— Ионас Алабанда, помощник Аэция! Я прорвался через гуннские линии с посланием для Сангибана и епископа Аннана. Бросьте мне верёвку!

— Что? Неужели вы хотите попасть в город? А мы все желали бы отсюда убежать, и поскорее!

Я выбрался на камни причала и уцепился за сброшенную верёвку.

— Поднимайте скорее, а не то гуннам надоест ждать.

Они тянули верёвку так быстро, что я с трудом удерживал её. Грубо отёсанные камни мелькали у меня перед глазами. Я старался не думать о том, что могу сорваться вниз, когда прямо надо мной взметнулась огненная головня, осветившая стену. До меня донеслись взволнованные выкрики с того берега реки, и я понял, что они значили.

— Скорее!

Руки в кольчуге вытянулись и подхватили меня. Раздался шорох, и пролетевшая вблизи стрела стукнулась о камень над моим плечом.

— Да тащите же, чёрт побери!

Ещё одна стрела пронеслась у меня над головой, а третья порезала мне лодыжку. Я перескочил через глубокую расщелину между камнями и рухнул на парапет — промокший, замерзший и запыхавшийся.

Надо мной склонилось лицо гнома, а его руки ощупали меня.

— Ты так задержался, что мы могли бы снова встретиться в аду!

Зерко был весь в синяках, наполовину забинтован, но при этом очень доволен собой.

Я сел и оглянулся на кольцо пламени, окружившее город.

— Я пришёл даровать тебе спасение.


* * *

На рассвете гарнизон Аурелии и многие мирные жители собрались в центральном городском соборе, построенном на месте римского храма Венеры. Они желали послушать епископа Аниана и узнать у него, что им теперь нужно делать. Их король Сангибан тоже присутствовал в церкви, но этот угрюмый человек с потемневшим лицом стоял поодаль от толпы, в окружении своих придворных, которых он также немного опасался. Сангибан уверял, что ничего не знал о предательстве, чуть было не открывшем ворота врагу, но его протесты были слишком громогласны и малословны, а слухи, пущенные священниками и прелатами, слишком трезвы и убедительны, так что в результате на него обрушился целый шквал обвинений. Неужели их монарх — жалкий трус? Или реалист, пытавшийся спасти свой народ? В любом случае было уже поздно: войска гуннов соединились, и городу оставалось лишь сопротивляться. Римский гонец, перелезший прошлой ночью через стену, привёз новости для епископа и короля. И сейчас Аниан созвал горожан, чтобы все услышали их. Собравшиеся знали, что у них совсем немного времени. Гунны начали бить в барабаны, сигнализируя о подготовке к нападению, и эти ритмичные удары проникали даже сквозь толстые церковные стены.

В приказах Аниана чувствовалась не только искренняя вера. Теперь он мог сослаться и на собственный пример. Разве не он с помощью карлика организовал тайную оборону ворот, дав солдатам время собраться и выступить против гуннов? Разве не он обошёл стены при первой атаке, держа в руках священную частицу Истинного Креста и призывая солдат стоять до последнего? Разве гуннские стрелы не пролетали каждый раз мимо седой головы? И люди уже шептались о святости и чудесах. Когда гунны ударили в барабаны, он наконец произнёс:

— Вы не можете проиграть эту битву.

Слова повисли в свежем утреннем воздухе, словно дымка от ладана. Солдаты зашевелились: это была пёстрая толпа из всадников с востока, грубоватых германцев, крепко сбитых кельтов, аристократичных римлян. И все они жили в Галлии.

— Вы не можете проиграть эту битву, — продолжил епископ, — потому что ставка слишком велика и речь идёт не только о жизни ваших близких, не только о городе Аурелия, не только о моей епархии и не только о вашем короле или о вашей гордости. — Он кивнул, словно в подтверждение своих слов. — Вы не можете проиграть, потому что церковь — часть новой правды в мире, а эта правда — часть огромной и славной империи. Мы — наследники традиции, насчитывающей двенадцать веков, и единственная надежда человечества на грядущее объединение. Вы не можете проиграть, ибо если вы это сделаете, если гунны прорвутся через наши стены и уничтожат наше королевство, они овладеют стратегическим сердцем Галлии. И это будет означать конец империи, конец традиции и конец церкви.

На минуту он замолчал, чтобы собравшиеся осмыслили его слова, и обвёл взглядом собор.

— Вся жизнь — это борьба света и тьмы, правды и лжи, цивилизации и варварства, порядка и порабощения, неизбежного при тирании. И теперь ареной этой борьбы станет Аурелия.

Люди невольно выпрямились, сжав кулаки и крепко стиснув зубы.

— Вы не можете проиграть, потому что за вами стоит Святая Церковь. И я говорю вам этим утром, что Бог на стороне наших легионов и Рай ждёт каждого воина, павшего на поле битвы.

— Аминь! — воскликнули христиане.

Они положили руки на рукояти мечей, булав, топоров и молотов.

Аниан улыбнулся, заметив их яростный пыл, и снова обвёл собор взглядом, на мгновение задержавшись на каждом присутствующем. Он заговорил мягко и доверительно:

— И вы не можете проиграть, храбрые воины, потому что прошлой ночью к нам явился гонец с великими вестями. Теодорих и вестготы присоединились к союзу против Аттилы, и сейчас они скачут вместе с Аэцием на помощь Аурелии. Остались считанные дни, а быть может, часы. Вот почему мы слышим барабаны — оттого что гунны в панике и стремятся захватить город, пока не прибыло подкрепление. Они будут отчаянно сражаться, чтобы проникнуть за эти стены, но не победят, потому что мы не позволим им победить. Вам нужно бороться и выиграть эту битву, и тогда мы добьёмся свободы.

Теперь все собравшиеся в церкви зашевелились и стали перешёптываться, мгновенно осознав, как способен измениться ход войны. Без Теодориха любое сопротивление было лишь актом отчаяния. Но вместе с ним у аланов появилась возможность разгромить всю орду Аттилы.

— Так можем ли мы проиграть? — шёпотом спросил Аниан.

— Нет! — закричали они.

Затем загудели колокола и зазвучали трубы. Это был сигнал тревоги в ответ на затрубившие около стен рога варваров. Началась великая схватка.


* * *

Гунны опередили своих лучших наёмных инженеров и не сумели правильно организовать осаду. У них имелись только стрелы, лестницы и избыток мужества.

Они напали на Аурелию со всех сторон, не считая, конечно, реки, и цель их стремительного натиска была ясна: растянуть ряды оборонявшихся аланов и прорвать их в слабых местах. Когда масштаб атаки сделался очевиден, то всем или почти всем жителям города — от безоружных женщин до десятилетних детей — пришлось присоединиться к мужчинам у крепостных валов и бросать вниз, на гуннов, камни, черепицу и булыжники.

Воздух сгустился от взметнувшихся копий. Каждая сторона отстреливалась, подбирая выпущенные в неё стрелы. Что-то беспрестанно и зловеще жужжало в воздухе, словно в осином гнезде. Сбежавшиеся священники и монахини собирали гуннские стрелы в корзины и относили их городским лучникам. Время от времени одна из выпущенных стрел попадала какому-нибудь священнику в затылок. Удар бывал настолько силён, что стрела доходила до нижней челюсти и прошивала рот, накрепко запечатав его. Умирающий даже не мог вскрикнуть. Он падал, но другой священник тут же занимал его место.

Варвары атаковали под обстрелом защитников города. Сотни гуннов были убиты под радостные клики жителей Аурелии, но тысячи уже подошли к подножию стен. На них с крепостных валов лилось раскалённое масло, кипяток из горшков и летели горящие вязанки хвороста. Тяжёлые камни падали на руки и ноги, раскалывали шлемы. Однако всё это причиняло лишь малый вред армии гуннов. Их было слишком много. Лестницы с десятками ступеней устремлялись вверх, точно разжатый кулак с когтями. Гуннские лучники начали стрелять всерьёз: шквалы стрел следовали один за другим, и аланам никак не удавалось поднять головы над парапетом стены. Тогда бы их сразу убили. А нападающие уже взбирались на крепостные стены. Аланы вслепую обрушили на них камни, обстрел прекратился. Это означало, что первые гунны уже добрались до парапета крепостной стены. Затем послышались шум и громкие крики. Закованные в железные кольчуги аланы поднялись, выпрямились и столкнулись с орущими гуннами. Теперь они сражались на стенах города. Одну лестницу сбросили, но гунны сумели удержаться на захваченной части стены, и там завязалась отчаянная схватка.

Яростная борьба в одинокой сторожевой башне Норика, конечно, была ожесточённой, но поблекла в сравнении с этим боем на стенах крепости столицы аланов. Здесь развернулось сражение небывалого масштаба: люди в неистовстве рубили противников мечами и кусались, как звери. Ведь даже минутная пауза означала неминуемую гибель. Некоторые воины, сцепившись, падали со стены вниз и если защитник города выживал, то поджидавшие внизу гунны разрубали его на куски и поднимали отсечённые конечности как окровавленные трофеи.

Перед схваткой я получил оружие. Я знал, что мои вести обнадёжили горожан и чувствовал себя достаточно поднаторевшим в мрачном воинском искусстве: поднимался после града стрел, разил врагов мечом и наносил им удары щитом, а потом опускался, укрываясь от очередных гуннских стрел, снова вставал, и это повторялось десятки раз. Если бы я сбился с ритма, то давно был бы мёртв. Борьба не требовала мужества, хотя бы потому, что для страха не оставалось ни секунды. Промедление было смерти подобно, и я делал то же, что и все сражавшиеся. Мы должны были это делать. Мы боролись.

Вскоре парапет заполнили трупы аланов и гуннов. Тяжелораненые стонали, а кто-то лежал неподвижно, пронзённый десятком стрел. Среди погибших были женщины и дети, однако пополнение поступало постоянно, и по лестнице со стороны Аурелии поднимались всё новые и новые горожане. Они оттаскивали в сторону раненых, приносили новые камни, стрелы или горшки с горячим маслом и жиром. У подножия стены лежало немало упавших с неё воинов Аттилы. Они сучили ногами по земле, корчились в предсмертных муках от страшных ожогов или пытались отползти прочь, волоча сломанные ноги.

Нам посчастливилось разрушить камнями несколько лестниц. Они переломились пополам, существенно ограничив подступы гуннов к стенам. Однако любой сброшенный обломок вызывал целый шквал стрел, и многие из сломанных лестниц стоили нам жизней защитников города.

В восточной части Аурелии, где сражался я и где гуннов было очень много, оборонявшиеся вооружились огромной балкой с крюком на одном конце и противовесом на другом. Ею можно было манипулировать как рычагом и делать выпады за стены, бросаясь, точно птица за добычей. Крюк со свистом опускался вниз, цеплял гунна и поднимал его. Потом окровавленные внутренности врага падали вниз вместе с убитым. Это приспособление погубило не слишком много гуннов, но страшное жужжание, с которым оно опускалось и ныряло, заметно действовало на нападавших, и гунны в беспорядке ретировались.

Тем не менее эта яростная схватка лишь маскировала основную атаку гуннов. Они собирались взять штурмом центральные ворота Аурелии, пробив их тараном на колёсах. Всё, чего нападавшие не сумели добиться хитростью, они хотели получить с помощью грубой силы. Таран подкатили к воротам, заслонив, подобно волнообразной крыше, поднятыми щитами, наши стрелы не причиняли им вреда, словно были жалкими игрушками. Ряды гуннских лучников перестроились и перестали стрелять.

Нам было ясно, что применение тарана навлечёт на нас катастрофу. Громкие крики защитников не остались без внимания. Епископ Аниан взмахнул крестом, точно генерал боевым знаменем, стараясь в этот критический момент собрать на стенах побольше вооружённых людей. Но что мы могли поделать?

И тут появился Зерко. Я не знал, где он пропадал в начале схватки. Но ведь так было и в римской крепости в Альпах, когда, находясь на самом верху, он выказал не только ловкость и смелость, но и незаурядный ум и командовал всеми нами, увы, не столь сообразительными. Карлик остановился под выступом стены и деловито крепил на крюке толстенную верёвку. Таким толстым канатом можно было бы обвязать и вытащить со дна моря целое затонувшее судно.

— Что ты там делаешь, маленький друг? — прохрипел я, когда накал борьбы на мгновение ослабел. — Похоже, по тебе прошлись сапогами.

— Но не убили, — улыбнулся карлик. — Можешь позавидовать мне, Ионас. Я не должен пригибаться.

— Только не пытайся сражаться мечом. Этот героизм не для тебя.

— Героизм! Я пробирался у гуннов между ног и резал их, как цыплят. Знаешь, пусть другие рубят гуннов на куски, а ты помоги закончить дело с моей игрушкой. Мозгов у меня не меньше, чем у любого из вас, но мне нужна широкая спина вроде твоей, чтобы справиться с этой работой.

— Что ты хочешь зацепить?

— Ударный конец тарана. Ваш рычаг подсказал мне эту идею.

Таран пересёк последние несколько ярдов, проехав по телам убитых и раненых, а затем со зловещим гулом ударил в дубовые ворота. Стена вздрогнула. Наш гарнизон обрушил на нападавших небольшую лавину камней, оглушивших и обративших в бегство гуннов. Однако когда их воины оттащили в сторону раненых и контуженных, за рукояти тарана взялись новые руки, и гунны опять принялись пробивать ворота, в которых обозначились жёлтые трещины, похожие на разломы при землетрясении. У нас осталось мало камней, да и защитников ощутимо поубавилось. Швырявшие обломки погибли от стрел или упали со стены.

— Сейчас они на минуту-другую отъедут с тараном и начнут очередную атаку, — сказал Зерко. — Надо быть наготове. Аниан! Приведите к нам аланов посильнее. Пусть они помогут!

Епископ быстро понял, что собирался сделать карлик. Он окликнул своих людей, приказав им выстроиться в ряд вдоль верёвки. Его чёткий, громкий голос сразу сплотил горожан.

Я догадался о намерениях Зерко и обратился к нему.

— Нам нужно защититься от стрел. Здесь опасное место, в нас легко могут попасть.

— Нет, этого не случится, если мы нацелим на гуннов наши луки. Все должны остаться в строю и приготовиться.

Карлик пробежал по парапету, а воины вытянулись в длинную линию и подтащили тяжёлый, остро заточенный крюк. Зерко по ходу отсчитывал свои шаги. Наконец он дошёл до места, где расстояние до ворот равнялось высоте стены, и остановился. Я повёл группу аланов по направлению к нему. Остальные пригнулись за моей спиной, держа моток каната. Зерко глядел на нас через амбразуру, стоя на углу и наблюдая за действиями гуннов. До нас донеслись гортанные выкрики, свидетельствующие о том, что таран подготовлен к новой атаке на ворота. Очевидно, в этот раз гунны твёрдо решили их проломить.

— Ну как, можно начинать? — прокричал карлик.

Я кивнул, гадая, сработает ли наш манёвр.

— С нами Бог, — проникновенно произнёс Аниан.

Гуннам дали команду двигаться к воротам, мы воспользовались ею как сигналом и выпустили шквал стрел. Они полетели в сторону гуннских лучников, и те не смогли хорошо прицелиться. В это время Зерко удалось привстать на цыпочки и оттолкнуть крюк, я же командовал воинами над воротами. В тот момент, когда таран направили вперёд, на ворота, крюк со звоном ударился о стену с её внешней стороны. Он отпрыгнул от неё, описав вполне предсказуемую дугу, а после соскользнул к тарану, подцепив его, словно рыбу.

— Давайте! — вновь крикнул карлик.

Мы привстали и отпрянули назад. Верёвка натянулась, и вместе с ней у самых ворот поднялся «нос» тарана. Его задний конец отклонился, и гунны разразились проклятиями, когда мощное орудие вырвалось у них из рук. Мы тянули переднюю часть тарана, и она поднималась всё выше и выше, а нападавшие кружились и подпрыгивали как безумные, тщетно пытаясь обрезать верёвку. Но победа была на нашей стороне. Лишь один смелый и здравомыслящий гунн начал взбираться по лестнице на стену. Он собирался перерезать верёвку сверху. Я бросился к нему, надеясь перехватить противника.

Он уже находился на стене, когда я столкнулся с ним. Мы вступили в схватку. Мы то налетали один на другого, то отскакивали. Я качнулся и бросился вперёд, гунн парировал удар, мы с криками сцепились, стараясь столкнуть друг друга вниз. Наши тела покрыл пот. Надо признать, что гунн обладал редким мужеством.

Тогда-то мы и узнали друг друга, хотя Скилла и был в захваченном у римлян шлеме.

— Ты! — выкрикнул он.

— Зерко думал, что убил тебя, — отозвался я.

— Я тоже думал, что убил твоего маленького дружка-крысёнка. — Он подошёл к краю парапета и огляделся. — Где меч, который ты украл, римлянин?

— Там, где он и должен быть, — у Аэция.

Скилла напал на меня, размахнулся, но я блокировал удар, и мои руки, задрожали от столкнувшейся стали. Мы снова и снова кидались друг на друга, а после отступали в стороны и ждали, кто ослабеет первым. Я совершенно забыл о главном сражении там, внизу.

Гунн усмехнулся.

— Когда я убью тебя, Илана опять станет моей. Аттила возит её с собой в клетке.

На мгновение я утратил бдительность.

— Она жива?!

Гунну хватило этой заминки, чтобы вновь кинуться на меня. Я неудачно отразил его удар, споткнулся и упал. Скилла размахнулся, пытаясь ударить меня в живот. К счастью, подкравшийся сзади Зерко ранил его ножом. Скилла взвыл от боли, с трудом повернулся и зарычал на коротышку, вонзившего кинжал ему в ногу. Я привстал, когда гунн попятился, и, набравшись храбрости, взглянул вниз со стены.

Теперь таран на колёсах был поднят почти вертикально, его задний конец волочился по грязи, а пятьдесят защитников города сгибались под его тяжестью.

Я перевёл взгляд на Скиллу. Он застыл, наблюдая за схваткой.

Гуннские стрелы начали подрезать канат. Наконец он оборвался, заставив отбежать тянувшую его команду. Таран с грохотом ударился о землю, его оси треснули, а деревянные колёса раскатились, как брошенные монеты. Я воспользовался замешательством Скиллы и нанёс ему удар. Он отскочил. В его глазах мелькнул страх. Он был один на стене, а рога гуннов уже трубили отступление. Освободившись от каната, аланы взбежали по лестнице, чтобы поддержать меня, и образовали полукольцо вокруг моего врага. Я стал ждать, когда они нападут на гунна.

— Ты занял не ту сторону, Скилла, — вздохнули. — Сюда идёт Аэций с войсками. Зря ты сражаешься ради своего кагана.

— Я хочу обладать Иланой.

— Тогда помоги нам её спасти. И освободить.

— Я могу спасти её, только убив тебя.

Он был близок к отчаянию. А затем, осознав, что продолжать борьбу при таком перевесе сил бессмысленно, повернулся и спрыгнул.

Я подумал, что гунн разбился насмерть, и быстро спустился вниз, изумлённый внезапно охватившим меня страхом за Скиллу. Мне не хотелось навсегда лишаться давнего соперника. Но Скилла ухватился за верёвку, на которой прежде висел таран, и раскачивался на ней между небом и землёй. Сначала он бросил меч, а потом спрыгнул сам под ливнем наших стрел и копий. Выпущенные в ответ стрелы гуннов, летящие по широкой дуге, прикрыли его отступление. Какая-то из них попала в глаз одному из защитников, другому же угодила в плечо. Гунн поднялся и, прихрамывая, двинулся к своим соратникам, задержавшись, чтобы помочь товарищу донести колесо, отвалившееся от тарана. Я знал, что гунны починят таран и осада не прекратится. Скилла никогда не сдастся.

Я заметил, что он смотрит на меня снизу. Остальные гунны или разбежались, или залезли на деревья. Неужели мы их разгромили?

— Нам надо было его убить, — сказал Зерко.

Я огляделся по сторонам. Парапет превратился в морг. Он был столь плотно усеян трупами, что ручьи крови стекали вниз по стокам и желобам, словно струи дождя. Половина Аурелии пылала в огне, защитники почернели, были окровавлены и с трудом держались на ногах от усталости.

Больше мы не вынесем подобной битвы и не сможем отразить атаку.

Мы сбились в кучу, гадая, много ли времени потребуется врагу для подготовки нового тарана. Женщины и старики поднялись по городской лестнице, чтобы принести нам мешки с вином и водой. Мы пили и, прищурившись, глядели на солнце, как будто застывшее на небе. Потом кто-то громко сообщил о сверкнувших за деревьями на юге мечах, и мы услышали, как затрубили римские рога. Аэций!

Глава 25 АРМИИ СОБИРАЮТСЯ НА ПОЛЕ БОЯ


Гунны растаяли, словно снег. Только что мы думали, будто Аурелия задушена врагами, а через несколько часов их мёртвая хватка уже вспоминалась как ночной кошмар или жуткая иллюзия. Орудия для осады города исчезли, новый таран так и не был изготовлен, а походные костры погасли, и от них остался лишь вьющийся к небу дым. Варвары оседлали своих коней и помчались на северо-восток, прочь от наступавших римских и вестготских войск, которые приближались к городу с противоположной стороны. Мы глядели на наших удалявшихся мучителей и почти не верили своим глазам.

Да, наш епископ обещал аланам победу, а родному городу — освобождение от захватчиков, но кто, откровенно говоря, был в этом столь же твёрдо убеждён? Однако его обещание сбылось, и с юго-запада на помощь нам пришёл Аэций с мощными, тяжело ступавшими легионами, готской кавалерией, старыми ветеранами и необстрелянными зелёными юнцами. Я со слезами на глазах следил за их приближением, а Зерко весело подпрыгивал и распевал какую-то бессмысленную песенку.

Я следил за тем, как главы союзной армии строевым маршем вошли в разбитые ворота. В выражении их лиц улавливались гордость и нетерпение.

Да, моя миссия в Толозе удалась на славу, и я сумел убедить вестготов присоединиться к римлянам. Но это маневрирование гигантскими войсками вдруг представилось мне несущественным по сравнению с недавними новостями, полученными от Скиллы: Илана жива! Гунн не сказал, как она смогла выжить и где сейчас находится, но эта весть всё равно воспламенила мою душу. Я понял, что её утрата незаметно подтачивала меня ещё со времени бегства от Аттилы. С моих плеч упал груз вины, уступив место тревоге. Конечно, это было эгоистическое чувство, и я понимал, что оно едва ли допустимо в дни нависшей над миром опасности. Однако у сердца свои законы, и слова гунна пробудили во мне тысячи воспоминаний. Они нахлынули, вырвавшись из заповедных тайников души и словно переиначив короткое сообщение Скиллы. Я припомнил, как она спасла его на поединке, но после преданно ухаживала за мной, исцеляя мои раны. Это Илана предложила поджечь дворец Аттилы и украсть меч для Аэция. Её голос, манеры, глаза... Я хотел тотчас поскакать вслед за Скиллой и догнать его, как некогда гунн догнал меня. Возможно, мне стоит снова переодеться, замаскироваться под варвара и подъехать к арьергарду армии Аттилы, где я узнаю все нужные сведения...

Центурион отыскал нас на стене крепости.

— Ионас Алабанда?

Я неловко выпрямился.

— Генерал ждёт вашего доклада.


* * *

В тот вечер на военном совете нас лишь коротко поблагодарили за оборону Аурелии и срыв осады. Все знали, что главная задача ещё не решена. Некоторых аланских капитанов, собравшихся утром в церкви, здесь не было — они погибли в сражении на стенах. И вместо них на совете появились незнакомые люди из соседних варварских королевств. Многие из них прежде не вступали ни в какие союзы и коалиции. Аэций был нашим общепризнанным лидером, но мало кто из присутствовавших не сражался или не ссорился с ним по тому или иному поводу за десятилетия его хитроумных манёвров. Каждое племя гордилось своей свободой, своей особой статью даже теперь, в канун битв за целостность Рима и единство империи. Теодорих и его вестготы были самым многочисленным и мощным военным контингентом, а Сангибан и аланы, уже пролившие кровь за свой город, стали хозяевами на этом совете и героями Аурелии. Однако я увидел также рипарианских франков с берегов Рейна, салических франков, белгов, бургундов, саксов с севера, литицианов, армориков и римских ветеранов — олибрионов[69]. Всё было различным у этих племён: снаряжение, тактика, национальные корни. Мы, римляне, сражались в традиционном стиле — с массивными щитами и военными орудиями, а вот варвары привыкли биться каждый на свой лад, выделяясь и обмундированием и доспехами.

Одни предпочитали луки, другие — топоры, третьи — тяжёлые копья, а четвёртые — длинные мечи. Наёмные сарматские[70] лучники станут состязаться в меткости с гуннами, а пращники из Сирии и Африки добавят новых снарядов в пламя сражений. Я заметил среди воинов стрелков из самострелов, пехотинцев с дротиками из лёгкой пехоты, кавалеристов тяжёлой конницы на лошадях, покрытых броней, пехотинцев с длинными пиками из тяжёлой пехоты и пиротехников — огненных кудесников, мастерски умевших бросать снаряды с горящей смолой.

Тем не менее все их знания и опыт ничего не стоили без нашей совместной воли и стремления выступить против Аттилы. Вот почему Аэций хотел ещё больше сплотить нас этим вечером после первой великой победы.

— Передовая колонна Аттилы отступает, — разъяснил Аэций окружившим его королям, — и она расползается вширь по Северной Галлии. Если мы нанесём быстрый и слаженный удар, то сможем разгромить его раз и навсегда.

— Он отступает или перегруппировывается? — настороженно спросил Сангибан. — Нам лучше не рисковать, а не то наша сегодняшняя победа останется в прошлом.

— Наполовину выигранная война — это почти проигранная война, — ответил ему Аэций. — Гунны пользуются любой заминкой, не так ли, Зерко? Ты ведь жил у них.

— Мы уничтожили лишь палец армии Аттилы, а не самого Аттилу, — заявил карлик. — Будь в Аурелии хоть несколько изменников, мы бы не победили даже в этой схватке.

Его замечание словно повисло в воздухе.

Сангибан возмущённо вспыхнул.

— Мы, аланы, сделали больше, чем могли, коротышка. Вы что, не слышали стоны и плач, когда со стен уносили мёртвых? На нашу долю слишком много досталось. Начнём с того, что я не ссорился с Аттилой и перестану даже думать о нём, как только он покинет моё королевство.

— А где кончается твоё королевство? — поинтересовался Аэций.

— Что ты хочешь сказать? В этой долине у реки, дарованной нам императором Рима. Мы откликнулись на его призыв, защищая его и наши владения. Кто знает, что станет делать Аттила? Может быть, он уже решил вернуться к себе, в Хунугури.

Остальные засмеялись, услышав его предположение, и Сангибан покраснел.

— Я хочу сказать, Сангибан, — продолжил Аэций, — что, пока Аттила угрожает Риму, он угрожает всем нам. В том числе и вам.

— Я уже тысячу раз слышал этот довод. К чёрту вашу империю! Получается, что мои воины погибли, оберегая сокровища Италии!

— Получается, что нежелание объединиться станет роковым для вашего народа. Когда-то он появился и обосновался на здешней земле. Рим существует уже более тысячи лет. И Галлия сделалась римской провинцией пятьсот лет назад.

Он повернулся к собравшимся.

— Послушайте меня, все вы. Ваши предки пришли на берега Рейна и Дуная и обнаружили там новый мир, мир власти и богатства, превосходящий любое, самое смелое воображение. И чем глубже вы проникали в центр империи, тем больше вам хотелось стать её частью. Императоры даровали вам земли, но только при условии, что вы будете защищать принявший вас мир. И теперь вы должны заплатить этот долг. Если Аттила победит, мир рухнет в бездну и окажется в вечной тьме. А если он будет разгромлен, ваши королевства станут наследниками тысячелетней цивилизации. Ваш выбор прост. Вы можете сразиться с гуннами и жить как свободные короли в мире, полном возможностей. Или будете ждать, пока вас разобьют и уничтожат, пока ваши народы поработят один за другим, дочерей изнасилуют, жён начнут пытать, а лошадей сожгут. Кто же мы — трусы, готовые сдаться на милость гуннов? Или последние великие легионеры?

Во время его речи слышалось негромкое бормотание, и многие шёпотом заявляли, что Аэций прав. Гунны успели разрушить немало городов, на запад устремились потоки беженцев, и о жестокости варваров ходили страшные слухи. И вот появилась возможность отомстить им за все набеги, грабежи и войны.

— Аланы не трусы, — угрюмо произнёс Сангибан, поняв, что Аэций не скрыл перед собравшимися своих сомнений в его мужестве.

— Они и впрямь не робкого десятка, как доказала эта осада, — великодушно согласился Аэций. — А следовательно, я поставлю ваших людей, Сангибан, на почётное место в будущей битве: в самой середине нашей линии.

Король опешил. Центр, бесспорно, должен будет оказаться в гуще сражения и примет на себя всю его тяжесть. С такого места очень трудно убежать или поменяться с кем-то на флангах. Очутившись в центре, Сангибан сможет только бороться с гуннами не на жизнь, а на смерть.

Аэций ждал. Все пристально смотрели на короля аланов, осознав, что римлянин одержал над ним победу в словесном поединке и подверг испытанию не только его храбрость, но и репутацию его народа. Сангибан мрачно обернулся к сотням воинов, следивших за ним. Затем он отдышался и гордо вскинул голову.

— Аланы будут сражаться лишь в центре, и я сам буду в первых рядах.

Раздались одобрительные возгласы. Потом собравшиеся короли начали спорить, кому выпадет честь занять опасное, но потенциально решающее правое крыло. Эту задачу в конце концов поручили Теодориху и вестготам.

Остальные королевства одно за другим выстроились в жёстком порядке битвы. Принцы гордились и хвастались своими новыми ролями. Ант, король франков, хотел повести воинов в атаку с левого фланга и надеялся пресечь притязания на трон своего брата Клоды, столкнувшись с этим изменником в бою. Ветеранов-олибрионов попросили усилить линии аланов в центре. Бургунды желали разбить войска остготов.

— Ну а как быть со мной? — пропищал Зерко, вызвав всеобщий смех.

— Ты станешь моим советником, маленький воин.

— Позвольте мне сесть к вам на плечи, генерал. Мы поскачем на поле боя и вместе сокрушим Аттилу! Он же такой приземистый и уродливый, как я.

Собравшиеся снова засмеялись.

— У тебя найдётся дело и поважнее. Ты знаешь гуннов и их язык лучше, чем кто-либо из нас. Одни из них попадут в плен, а другие будут ранены. Я хочу, чтобы ты допросил их о состоянии армии Аттилы. Если он сейчас заново группирует свои силы, то, по всей видимости, готовится к битве на крестьянских землях за Сеной, где его конница сможет маневрировать. Однако он соберёт войска в пустоши, которую сам недавно сжёг. Мне нужно выяснить, долго ли ему удастся кормить свою армию.

— А мы поможем ему сократить количество голодных ртов, — хвастливо заявил я.

Аэций повернулся.

— Нет, Ионас из Константинополя. Для тебя у меня тоже есть особое задание. Ходят упорные слухи, будто эта война началась отчасти потому, что Гейзерих и его вандалы согласились помочь Аттиле напасть на Рим. Пока никаких достоверных сведений об этом военном походе нет, но если вандалы всё же выступят, все наши усилия пойдут прахом. Нам необходима помощь Маркиана. Ты должен вернуться морским путём к себе на родину и отвезти туда моё кольцо с печаткой. Постарайся убедить восточного императора ударить по Аттиле с тыла.

— И это вынудит гуннов отступить? — спросил я.

Аэций улыбнулся.

— Ты стал разбираться в стратегии, молодой человек.

Я поклонился.

— Но не в сердечных делах, генерал.

Он удивлённо поднял брови.

— Вы оказываете мне великую честь подобным доверием, — продолжил я. — И ваше поручение в самом деле важно. Но мне понадобится немало недель, чтобы добраться до Константинополя даже на быстром коне и судне. Допустим, я сумею его уговорить, но у моего императора всё равно уйдёт не один месяц на снаряжение его армий и поход на Хунугури. Или на сражение с Гейзерихом. Сомневаюсь, что он управится за этот сезон. Лучше будет, мой господин, обратиться к нему с такой просьбой зимой, когда Запад и Восток смогут выработать совместный план. А наша битва с Аттилой уже предрешена задолго до этого военного совета. Пожалуйста, не лишайте меня возможности участвовать в сражении, о котором, как я подозреваю, и тысячу лет спустя будут слагать песни.

— Но ты успел пролить немало крови, Алабанда.

— Её хватит на всю оставшуюся жизнь. Больше, чем кто-либо сидящий здесь, я знаю Аттилу и понимаю, что он собой представляет. Я наблюдал, как по его приказу на кресте распяли моего друга, ни в чём не повинного человека. Он разлучил меня с любимой женщиной, унизил и изгнал моё посольство и отправил сюда своего воина, чтобы убить меня и Зерко. Позвольте мне остаться в строю и сразиться с ним.

Мои слова вызвали одобрение собравшихся. Вожди племён хорошо понимали, что значит личная обида.

— Я восхищаюсь твоим мужеством, — неторопливо произнёс Аэций, — и слишком хорошо знаю, как ты умён. А потому не в силах поверить, будто ты желаешь служить простым солдатом. Нет, ты что-то задумал.

Я попытался разъяснить.

— Аттила до сих пор держит в плену мою любимую женщину, генерал. Я намерен убить его, отыскать её, освободить и попросить прощения за то, что бросил её.

Послышался смех и ободряющие возгласы.

— Ты сражаешься ради любви, а не только из-за ненависти? — уточнил Аэций.

— Я сражаюсь ради простой и мирной жизни. Вот что движет мной.

Теодорих на мгновение привстал с места.

— Как и все мы! — басовито прогремел он — Пусть этот малый поскачет с нами и отомстит за его женщину. А я отомщу за мою дочь! Пусть он поскачет со мной!

— За наших женщин! — воскликнули полководцы.

Аэций поднял руки, давая знак успокоиться.

— Нет, Теодорих. Думаю, ему лучше будет сражаться в легионах, — с улыбкой сказал он. — Ионас борется за себя, но что-то подсказывает мне, что Алабанда был послан к нам по другим причинам, и мы ещё не знаем, каким полезным для всех он может стать.


* * *

За сто миль к востоку от Аурелии огромный состав гуннских повозок сделал остановку на два дня. Илана не знала, что это значило. Солнце было близко к своему летнему зениту, а над жаркими полями висела дымка от пыли, поднятой бессчётными тысячами лошадей и угнанного скота. Она тянулась над всей обширной Каталаунской[71] равниной в Галлии.

Илана никогда не думала, что мир столь велик, и ощутила его бескрайние просторы, лишь когда её повезли в загоне, точно дикого зверя. Теперь она гадала, не добрались ли гунны до конца обитаемых земель. Город Августобона, который его не столь давние обитатели называли Труа, как сказал ей возница, находился на юге. А Дурокаталауни, который франки именовали Шалоном, — на севере. Или, вернее, там эти города находились прежде. Сейчас места их существования обозначали лишь клубы дыма.

Возницу звали Аликсом, он лишился половины ноги в битве с византийскими римлянами и ныне зарабатывал себе на хлеб, став погонщиком военного обоза кагана, состоявшего из награбленных трофеев, жён и рабов. За тысячу миль пути его отношение к приговорённым убийцам в клетках сильно изменилось и первоначальное презрение уступило место едва ли не жалости. Илана покрылась синяками от постоянной тряски, загрубела от грязи и пыли, скопившейся в её пристанище за недели пути, и похудела, питаясь объедками. Её руки и ноги плохо сгибались от долгого пребывания взаперти. Она мало говорила и просто следила за тем, как они ехали по берегу знаменитого Рейна, текущего среди лесистых гор, а миновав его, очутились в открытой равнинной местности, напоминавшей Хунугури. Только когда они остановились, у неё появился некий смутный интерес к происходящему. Неужели Аттила выбрал наконец место для стоянки и военного лагеря? Удалось ли Ионасу и Зерко убежать подальше от гуннов? И не подъехали ли варвары к берегам сказочного океана?

Наверное, нет, ответил ей Алике. Им ещё предстоит решающая битва, и гунны передохнут здесь, чтобы собраться с силами.

Это были интригующие новости.

Илана думала, что ей суждено судьбой беспомощно продвигаться к западу в трясущейся повозке. Но вслед за её обозом на равнине остановились десятки других повозок и образовали огромный лагерь, окруживший второй, армейский, ещё более длинный. Полки гуннов начали собираться. Что-то явно замедлило темп их вторжения.

Затем прибыл сам Аттила с грозной когортой полководцев.

Как и всегда, его приезд сопровождал всплеск эмоций. Полководец пронёсся, словно ветер, мимо выстроенных войск — от одного крыла к другому; отправил назад бесконечный поток награбленных сокровищ: продовольствие, кувшины с вином, захваченные у врага знамёна, церковную утварь, похищенных женщин, потрясённых рабов, а ещё уши, носы, пальцы и мужские члены самых именитых врагов. Ведь он был Бичом Божьим, карающим мир за его грехи! Он играл эту роль, как опытный актёр. Аттила мог смеяться, когда его воины резали и рубили на куски противников, и плакать над единственным погибшим гунном. Он мог столь гневно навязывать свою волю командирам полков, что глаза у него чуть ли не выкатывались из орбит, а из носа шла кровь. Теперь он узнал, что Аэций двинулся с войсками освобождать Аурелию, и выбрал эту открытую, удобную для всадников равнину для решающего сражения. Итак, римляне собрали силы, убедив даже колебавшихся вестготов. Тогда и он тоже соберёт громадную, невиданную ранее армию! Всё решится в один великий и кровавый день, и, когда битва закончится, он будет либо мёртвым, либо королём мира.

Никогда прежде Аттила не чувствовал такого воодушевления.

И никогда прежде его предвидения не были столь мрачными, а готовность поверить в худшее — столь сильной.

В эту ночь гунны разожгли тысячи походных костров, и их свет отразился в бесконечном небесном зеркале. Аттила отказался от большинства поданных блюд, угрюмо пил, а затем вдруг послал за Иланой.

— Вымойте девушку, оденьте её и сделайте из неё красавицу. А потом приведите её ко мне.

Она появилась у Аттилы в полночь. Её волосы завились после купания, и тёмные пряди переливались, как омытые волнами прибрежные камни в лунную ночь. На неё надели красное шёлковое платье с парчовыми серебряными нашивками, похищенное у римлян, а на шее у Планы висела золотая цепочка, украшенная рубинами. Самый крупный рубин размером с козий глаз покоился в ямке между ключицами. На ноги девушке надели серебряные сандалии, на каждый палец — по кольцу убитых гуннами римских матрон, а в уши вдели тяжёлые серьги. Плана даже не могла ничего возразить, поскольку ей пригрозили, что тут же казнят её в случае неповиновения. Ей подвели глаза копотью от ламп и подкрасили губы алой охрой. Кожу протёрли и увлажнили богатой ланолином овечьей шерстью, а дыхание Планы очистилось, когда она пожевала листья мяты. Женщина, целыми часами сидевшая на корточках в клетке, точно зверь, теперь стояла, оцепеневшая как ребёнок, в новой красивой одежде. Она не выбирала её — платья и украшения были ей навязаны, подобно навязанной ей страшной форме плена. И то и другое казалось ей в равной мере унизительным.

— Опустись на колени перед твоим каганом, — приказал Аттила.

Илана закрыла глаза, и её щёки раскраснелись от гнева, когда она это сделала. А если бы отказалась, её бы мгновенно сбили с ног стражники Аттилы. Она краем глаза оглядела убранство шатра, надеясь найти хоть какое-нибудь оружие, пусть даже маленький нож. Илана понимала, что не сможет сейчас убить Аттилу, и не питала на этот счёт никаких иллюзий. Она знала, что Аттила или его стражники убьют её, если она попытается поднять руку на кагана. И тогда она станет свободной — если ей хватит храбрости. Однако она не заметила в шатре ничего, с чем можно было бы напасть на Аттилу.

— Вероятно, ты удивлена тем, что я привёл тебя сюда?

Она посмотрела на него.

— В ваш шатёр или в Галлию?

— Я мог бы тысячу раз отдать приказ о твоей казни, мучительной казни, и всё же оставил тебя в живых, — проговорил Аттила. — Мне было забавно наблюдать, как молодой Скилла стремится уничтожить всё, что я ненавижу. Мне постоянно сообщают, что он сражается, словно лев, лишь бы завоевать моё расположение и вновь очутиться рядом с тобой. Я помню об этом и остерегаюсь алчности и похоти, ибо они переменчивы, как погода, и столь же необъяснимы. Вот почему я ем с деревянного блюда, сплю на шкурах и выплёвываю мягкий хлеб, предпочитая ему мясо и хрящи. Когда ты желаешь слишком многого, то рискуешь потерять всё.

Илана всё же решила вставить слово:

— Если человек боится надеяться, значит, он трус.

Аттила нахмурился.

— Я ничего не боюсь, кроме глупости тех, с кем должен иметь дело. Я знаю, что ты мечтаешь о невозможном, недосягаемом, о том, что навсегда осталось в прошлом. А ведь гунн Скилла мог сделать тебя принцессой, а римлянин Ионас загнал тебя в клетку.

Она круто повернулась на каблуках — ни одежда, ни убранство шатра больше не стесняли её.

— Это ваша клетка, каган. И я понимаю, вы можете сейчас залить мне глотку свинцом. Так почему же вы привезли меня сюда?

Он откинулся на походном стуле, лениво наслаждаясь своей властью, и проговорил:

— Алабанда жив.

Она мгновенно напряглась.

— Откуда вам это известно?

— Скилла видел его на стенах Аурелии. Они сражались, но вновь никто не одержал решающей победы.

Аттила заметил её смятение — не просто от услышанных новостей, но и потому, что он сам сообщил их. Какое-то время он молчал, забавляясь её ничтожными фантазиями, а после задал ещё один вопрос:

— Тебе никогда не приходило в голову, что я привёз тебя в Галлию, чтобы вернуть ему?

Илана вздрогнула.

— Отдать меня или обменять?

— Продать, если тебе угодно это так называть. И получить взамен свой меч.

— Вы даже не знаете, у него ли он.

Аттила внезапно выпрямился и ударил кулаком по подлокотнику стула, заставив её встрепенуться.

— Конечно знаю! А почему же ещё Теодорих поскакал на поле битвы вместе с Аэцием? Почему же ещё галльские племена отказались присоединиться ко мне? Почему нет новостей о Гейзерихе и его вандалах, обещавших сражаться на моей стороне? Потому что у Рима вместе с мечом Марса возродилось мужество, вот почему! Но это мой меч, я его нашёл, и он принадлежит мне по праву. Римлянин украл его у меня, и я хочу, чтобы его возвратили накануне битвы!

— И ради этого вы везли меня тысячи миль?

Странно, но её смелость всё возрастала и наконец заявила о себе, словно непрошеная гостья. Илана даже улыбнулась.

— Разумеется, вы понимаете, что римляне никогда не обменяют меня на меч. И даже Ионас этого не сделает.

Аттила по привычке забарабанил пальцами, а его тёмные, глубоко посаженные глаза сурово оглядели её.

— Он сделает, если его попросишь ты.

У Иланы громко забилось сердце.

— А почему, как ты думаешь, я велел одеть тебя, словно римскую шлюху, смыть с тебя этот поросячий запах и накрасить тебе губы под цвет твоей вагины? Зачем я стал бы стараться для ведьмы, которая помогла вору украсть то, что принадлежит мне по праву, которая подожгла мой дворец и чуть не спалила меня в огне? Только затем, чтобы убедить твоего любовника.

— Мне хотелось, чтобы всё поглотил огонь, — спокойно промолвила Илана.

— Он поглотит всё, ведьма, если я проиграю будущую битву, потому что у меня больше нет священного меча. Мы сгорим вместе, ты и я, на жертвенном костре, который я сложу из дорогих для меня вещей. И если я смогу вонзить себе кинжал в сердце, чтобы поскорее уйти из жизни, то ты будешь долго страдать в огне.

— А вы боитесь римлян, — внезапно догадалась она — Вы, король, научившийся ничего не бояться. Весь Запад объединяется, чтобы сразиться с вами. Вот почему мы остановились. Вы боитесь Аэция. Вы боитесь даже Ионаса. Вы сожалеете, что приехали сюда. Ведь всё пошло не так, как хотелось.

Он покачал лохматой головой.

— Аттила ничего не боится. Аттиле ничего не нужно. Но меч спасёт много жизней, римских и гуннских, если последняя битва станет лёгкой, а не тяжёлой. Когда ты встретишься с Ионасом и он принесёт меч, я отпущу тебя с ним.

— А как быть со Скиллой?

— Скилла — гунн. Через год он забудет тебя. У меня есть для Скиллы тысяча женщин, и все они куда красивее тебя. Просто помоги мне вернуть то, что украла.

Она изумлённо посмотрела на него. Король пытался заключить сделку с самой жалкой рабыней из его окружения. И с самой беспомощной.

— Нет. Если вы хотите получить меч, возьмите его у Аэция.

Аттила вскочил со стула и наклонился к ней, его лицо исказилось от гнева, а голос сорвался на крик.

— Я хочу выкрасть его у Аэция! Сделай это, или я убью тебя! Я могу тебя изнасиловать, разорвать на части, содрать с тебя кожу или отдать своим солдатам, чтобы они попользовались тобой, а после бросили на съедение собакам!

Его гнев был проявлением слабости, и это её обнадёжило.

— Вы можете сделать всё, что хотите, но это не вернёт вам меч, — по-прежнему спокойно отозвалась она.

Плана поняла, что обладает властью. Настала её пора поиграть на его страхах. У Аттилы был взгляд как у человека, измученного ночными кошмарами.

— Я проклинаю вас, и вы заслужили это проклятие, когда Эдеко вероломно убил моего отца. Изнасилуйте меня, и проклятие удвоится. Убейте меня, и я буду призраком у вас за плечами во время битвы. Тогда вы почувствуете дыхание могилы. Унизьте меня, и вы потеряете вашу империю.

Он смерил её яростным взором.

— Если мы проиграем битву, тебя сожгут на моем жертвенном костре!

— И я буду счастлива! Уж лучше погибнуть, чем жить, видя, как вы побеждаете.

Глава 26 ПЕРВАЯ КРОВЬ


Гунны, атаковавшие Аурелию, были всего лишь деревом в густом лесу. И теперь мы приближались к этому огромному лесу. Аттила собрал свои силы на Каталаунской равнине, где с ним должен был столкнуться Аэций. Сотни королей и полководцев после военного совета отправились командовать сотнями своих армий. Кто-то служил прежде в наполовину уничтоженных гарнизонах завоёванных городов и крепостей, кто-то стоял во главе гордых полков великих королей-германцев. Кто-то не раз водил в сражение римские легионы с их славной многовековой историей и старинными штандартами, а сейчас маршировал по просторам Галлии, чтобы принять участие в последней и великой битве. Кроме них там были и наспех сформированные отряды воинов, ранее бежавших в страхе, а теперь со смесью отчаяния и надежды желавших восстановить былую честь и отомстить за свои сожжённые дома. Гунны также подготовились к битве, собрав свыше миллиона человек. Конечно, в их военной орде не обошлось без хаоса, однако они накопили огромный резерв потенциальных сил, с которым придётся сражаться Аэцию. Среди воинов Аттилы попадались и ветераны, и необстрелянные юнцы. Там были торговцы и ремесленники, плохо представлявшие себе, что такое война. Однако все могли держать в руках копья и размахивать мечами. В хаосе битвы численность войск значила больше, чем умение.

Я чувствовал, что неотвратимый поток судьбы понёс меня навстречу Илане. Когда я решил не ехать в Константинополь к Маркиану, меня перестали считать важной персоной: из дипломата я превратился в простого солдата. Но, как ни странно, это новое положение смогло меня утешить. Отныне мне нужно было выполнять приказы, сражаться и ждать, когда у меня появится возможность найти женщину, оставшуюся в лагере врага. Колонны продвигались вперёд длинными сверкающими рядами. Мне представлялось, будто с нами по прямым римским дорогам маршируют призраки бесчисленных римлян, живших много веков назад: Цезаря и Траяна, Сципиона[72] и Константина. Они шли легион за легионом, люди, некогда принёсшие порядок в мир хаоса. Сейчас мы столкнулись с небывалой тьмой. В самом воздухе чувствовалась угроза, угадывались зловещие соответствия этому противоборству света и мглы — в жаркие дни конца июня на востоке нависли тяжёлые грозовые тучи. Они словно сгустились над армией Аттилы, и порой их с треском разрывали сверкающие молнии. Воздух стал влажным и душным, а налетевший ураганный ветер казался символом предстоящих испытаний. При этом за все дни нашего похода не выпало ни капли дождя, и огромные клубы пыли вздымались в воздух, когда массы людей, коней и скота приближались к полю боя. Обычная жизнь замерла, и каждый солдат в Европе стремился принять участие в будущей битве.

Зерко скакал рядом со мной на своей низкорослой лошади. Он говорил, что хочет увидеть развязку всего начатого нами.

Мы следовали за Аэцием, как верные псы. И нас сопровождал меч Аттилы — бережно хранимый талисман, завёрнутый в ткань и стянутый ремнями, точно походное знамя. Аэций сказал военным, что одно его присутствие наглядно доказывает: Бог с нами, а не с гуннами.

Мы немного опередили остальные полки и остановились, чтобы посмотреть, как продвигается наш разноплеменный военный союз. От зрелища сотен и сотен полков, маршировавших под римскими знамёнами, невольно захватывало дух. Они шли — одно подразделение за другим, слева и справа, до горизонта, докуда хватало глаз.

— Они спаяны единой целью, — заметил я.

— Мне встречались и двенадцатилетние мальчики, и шестидесятилетние старики, — негромко откликнулся Зерко. — Я видел броню, доставшуюся по наследству, оружие, которым несколько дней назад копали землю. Я видел женщин, нёсших большие топоры, бабушек с кинжалами, готовых использовать их, чтобы прикончить раненых. Тысячи костров отмечают места, где побывал Аттила. Это битва мести и борьба за выживание, а вовсе не состязание королей.

Этот крохотный и уродливый человек гордился нашей ролью в предстоящих событиях.

— Не потеряйся в бою, доблестный воин, — шутливо посоветовал ему я.

От серьёзности Зерко не осталось и следа.

— Ты единственный, кто хочет прорваться сквозь толщу гуннской армии. Ну что ж, поступай как знаешь. А я лучше сяду на плечи к Аэцию. Впрочем, я уже говорил об этом.

Местность, по которой мы проезжали, была плодородной — с тучными пастбищами, полями со зреющим урожаем и некогда ухоженными виллами. Её со всех сторон окружали мягкие склоны холмов, и я подумал о былой, мирной жизни в здешних краях, куда более зелёных и орошённых реками, чем моя родная Византия. Если я паду на поле боя в Галлии, то навеки останусь в очень неплохом месте. А если уцелею...

В тот вечер я находился в центральном шатре, где Аэций выслушивал донесения личного состава и определял дальнейшие направления.

— Вот перекрёсток Мавриака, — говорил он своим подчинённым, указывая на карту. — Любая армия, продвигающаяся между Сеной и Марной, обязательно пройдёт здесь — и гунны, и мы. Тут мы и встретим Аттилу.

— К этому месту сейчас приближаются франки с Антом, — продолжал генерал. — Ему не терпится столкнуться в бою со своим братом-предателем так же сильно, как этому молодому человеку не терпится найти свою женщину. Иными словами, франки могут схлестнуться с Аттилой, прежде чем мы будем готовы. Я хочу, чтобы они повременили и не вступали в бой. Ионас!

— Да, генерал.

— Тебе тоже лучше подождать. И отыскать нетерпеливого короля Анта. Предупреди его, что гунны вот-вот могут напасть. И передай франкам, чтобы они дождались нашего подкрепления.

— А если он не станет ждать, генерал? — спросил я.

Аэций пожал плечами.

— Тогда скажи ему, чтобы он отправил врагов прямо в ад.


* * *

Я скакал всю ночь, пытаясь собраться с силами и побороть нервную дрожь. Мне казалось, что в темноте меня убьют стрелой или пронзят кинжалом. До Анта я добрался лишь поздним утром. В дороге я почти не спал, и у меня слипались глаза. Прежде я никогда так не волновался. На небе сверкали молнии, но дождя не было, как и в предыдущие дни. В воздухе чувствовался металлический привкус, и когда я спешился, дав коню отдохнуть, то ощутил, что земля трясётся от топота тысяч сапог.

К полудню начало припекать, и король франков снял свой шлем. Он вежливо выслушал моё осторожное сообщение и рассмеялся.

— Аэцию незачем говорить мне, где находится враг! Я уже столкнулся с их полками, и они ранили моих воинов. Посмотрите сами и убедитесь! Если мы атакуем их прямо сейчас, пока гунны расслаблены, то сможем их разгромить.

— Аэций хочет, чтобы сюда подтянулись все остальные армии.

— А гунны тем временем тоже подтянут свои войска. Где остановился Аэций? И когда он подъедет? Неужели римляне скачут верхом на ослах? Да он движется медленнее старой разбитой повозки!

— Он старается сберечь своих лошадей для битвы.

Ант вновь надел шлем.

— Битва уже идёт, и дело только в нём. Пусть подъезжает поскорее. Может быть, он успеет сразиться. А я встретился с врагами лицом к лицу. Это были не гунны, а другие негодяи.

— Гепиды, мой господин, — подсказал ему один из военачальников. — Вассалы гуннов.

— Да. Король Ардарик. Этот ничтожный червь надеется на крохи гуннских милостей. Его отряды выглядели так, словно выползли из-под скалы. Ну ничего, я их опять туда загоню.

— Аэций просит вас повременить, — повторил я.

— Аэций не франк! Никто не разорял его земли и не сжигал его дома. И его брат не уходил к Аттиле, как жалкий изменник! Мы никого не станем ждать и никого не боимся. Ведь это наша страна. Из-за нашествия гуннов половина моих солдат лишились семей, и они жаждут мести.

— Если Аттила развернётся...

— То я и мои франки убьём его! Что ты скажешь, римлянин? Будешь ждать завтрашнего дня, а потом — послезавтрашнего, надеясь, что враги уйдут отсюда? Или хочешь сразиться с ними сегодня, когда в спины нам светит солнце, а высокая трава доходит до конского брюха? Я слышал, ты хвастался, что проберёшься к гуннам и найдёшь у них свою женщину! Давай решай!

— Аэций знал, что вы меня не послушаетесь, — признался я.

— А это значит, что он послал тебя в бой!

Король усмехнулся, и его глаза сверкнули из прорези шлема.

— Тебе повезло, Алабанда. Сейчас ты увидишь, как сражаются франки, и попробуешь войну на вкус.

Франки затрубили в рога, созвав свои войска. Их тяжёлая конница двинулась вперёд, каждый щит отличался от другого формой и оттенком, а пики были мощными, словно тележные оси, и высокими, как молодые деревья. Я обратил внимание на руки рыцарей в чёрных кожаных перчатках, на их кольчуги цвета зимнего озера и на островерхие шлемы, закрывавшие щёки. Они туго завязывались под подбородками, и поэтому у тех из воинов, кто брился на римский манер, на лицах оставались белые полосы. Я догадался, что варвары носили длинные волосы и бороды, не желая натирать кожу о металл.

Когда я присоединился к ним, меня обдало сотней запахов — конской плоти и навоза, пыли и пота, свежего сена и луговой травы, точильных камней и древков из крепкого дерева. От войны пахнет потом и маслом. К тому же в коннице было шумно: отовсюду доносились бряцанье и топот копыт крупных лошадей, воины перекрикивались, хвастаясь своими боевыми победами и успехами у женщин. Многие слова произносились тонкими, срывающимися голосами, как будто воины были напряжены, испуганы, но старались скрыть свой страх и ждали этой атаки, к которой готовились всю жизнь. У них не было ничего общего ни с гуннами, ни с гепидами. «Их нельзя сравнивать, словно быков с волками», — подумал я, глядя на этих рослых, ширококостных людей с кремово-белыми лицами.

Лишь немногим франкам удавалось обзавестись и лошадьми, и тяжёлым снаряжением. Остальные тысячи шли параллельно с клином всадников, переступая через высокие колосья. Их кольчуги доходили до ляжек, а не до икр, и ножны болтались у бёдер. Так им легче было бросаться на гепидов и опрокидывать их на землю.

Издалека наши противники напоминали коричнево-бурую массу, столпившуюся около медленно текущей, но глубоководной реки. Они остановились там выпить воды. Половина воинов уже перебрались через высокий поток — ровно им по грудь — и присоединились к основным силам Аттилы на востоке. А другая половина расположилась на ближайшем от нас берегу. Я понял, что Ант был не просто сорвиголовой, но и хорошим тактиком, а его разведчики вовремя сообщили ему об этой возможности.

Вражеское войско разделила глубоководная река.

— Видите, — сказал король, обратившись скорее к самому себе, чем к кому-либо ещё. — Их проклятые лучники не желают рисковать и переходить на наш берег. Эта дистанция даёт нам преимущество.

Похоже, противники никак не могли принять решение и метались, словно муравьи в растревоженном муравейнике. Кто-то пытался поскорее отступить вдоль реки, превратив его берега в защитный ров. А другие, похрабрее, собирались сразиться с наступающими франками. Приказы Аттилы перегруппироваться исполнялись с горьким чувством — ведь эти воины привыкли сметать всё на своём пути. Теперь к ним вплотную подступили враги, но не огромная армия Аэция, о которой ходило столько слухов, а лишь крыло бесшабашных и нетерпеливых франков, вырвавшихся далеко вперёд!

Мы выследили короля Ардарика по его королевским знамёнам. Он выехал на поиски Аттилы и, очевидно, желал узнать у гунна, что ему нужно делать.

На это и надеялся Ант.

— В атаку!

Я ожидал, что франки испугаются, но их всех объединила пьянящая радость. Сила и энергия франкской конницы были заразительны, и я никогда не чувствовал себя столь живым, как сейчас, несясь галопом вместе с этой когортой воинов. Земля тряслась под копытами наших коней, и по обе стороны раздавались крики, пока расстояние между войсками продолжало уменьшаться. Франкская конница и куда более многочисленная пехота гепидов стремительно выстроились в линии.

Когда мы приблизились, они выпустили первую партию стрел и подняли дротики, рассчитывая увернуться от натиска франков. Наш передовой отряд ринулся в атаку, взметнувшись причудливой волной, и натолкнулся на железную щетину. Волна спала, но всадники всё же вклинились в ряды гепидов и прорвали оборону. Остальные франки последовали за кавалерией, изрезав вражескую линию по краям. Они бросились с копьями наперевес, расчистили себе дорогу к берегу реки, а после повернулись и накинулись на неприятеля с тыла. Жестокое нападение ошеломило гепидов, привыкших, что их жертвы разбегаются от них врассыпную. Массивные мечи франков рассекали копья и шлемы гепидов надвое. Пехота гепидов в отчаянии рванулась на фланги конницы Анта, ранив копьями лошадей и повалив на землю нескольких рыцарей. Настал угрожающий момент, когда численное превосходство гепидов сделалось очевидным, но вскоре подоспела помощь франкских пехотинцев. Они просочились по краям поля боя, заглушив своими криками какофонию барабанного боя.

Долгое время исход сражения был неясен — обе стороны сошлись в схватке едва ли не с одинаковыми силами. Я использовал свою лошадь как таран, надеясь пробить ряды гепидской пехоты. Пригнулся с мечом в руке и разил им направо и налево, не видя, как зловещий водоворот поглощал франкскую знать. Затем напор франков стал мощнее, а храбрость гепидов пошла на убыль, и мы оттеснили неприятеля к реке. Они поняли, какая им грозит опасность. Берег был крутой, и поэтому, соскользнув, они больше не смогут сражаться. Тогда им придётся или бросить своих соратников и поплыть, спасаясь от франков, или остаться на песчаной кромке, где их пронзят копьями или стрелами из франкских луков. Они начали звать на помощь товарищей с другого берега. Кто-то нырнул в воду, решив до них добраться и поддержать, а другие говорили, что войскам надо отступать, пока не поздно. В стане гепидов воцарился хаос, а их генералы, привыкшие рабски повиноваться гуннским полководцам, явно растерялись и не знали, то ли им сейчас переходить в контратаку, то ли отступать. Подкрепление франков продолжало расти, и осаждённые отряды гепидов в панике сбились в кучу.

Вдали замаячило подъехавшее подразделение гуннов. Варвары выпустили стрелы, но, как и полагал Ант, их поддержка не изменила хода сражения. Более того, расстояние сыграло роковую роль, и гуннские лучники убили равное число франков и гепидов, сошедшихся в рукопашном бою. Если бы всадники перебрались на другой берег в верховьях реки и окружили франков с тыла, эффект был бы куда сильнее, но разве могли эти гуннские всадники оторваться от остальных отрядов, не вызвав гнева и ненависти Аттилы?

Однако гепиды на дальнем берегу всё же не спешили покидать своих всадников и спасаться бегством. Они были готовы вступить в драку и поэтому ныряли в воду и медленно плыли или же переходили реку вброд. В кого-то попали стрелы, а кто-то просто утонул. Уцелевшие выбрались на франкскую сторону и постарались выпрямить линию варваров даже там, где она почти исчезла. Это продлило битву, но её результат уже был предрешён. Наша конница вырубила широкие просеки в гепидских формированиях, мечи и топоры опускались, повергая пехотинцев на землю, а лошади давили их копытами. Франкская пехота тут же заняла освобождённые участки, оттеснив гепидов с их позиций. Битва на глазах превращалась в разгром противника, а разгром сменился резнёй. Сторонники Аттилы вновь бросились в воду, отчаянно толкаясь, а франкские лучники добивали их с берега. Каждый из варваров-захватчиков пытался спасти свою жизнь, но большинство из них погибли в воде, окрасившейся потоками крови.

Сражение закончилось нашей победой на западном берегу. Лишь немногие из всадников Анта перебрались вплавь на восточную сторону реки и продолжили погоню за противником. Однако теперь и у врага появились свои преимущества — высокий берег и большее количество войск, и неугомонные франки или погибли, или были вынуждены стремительно отступить. Наконец сами гепиды отошли от берега, защитная линия реки на время разъединила обе стороны, и пролог к великой битве завершился. Наспех переформированный, клочковатый и разрозненный арьергард армии Аттилы направился к дальним холмам, а посланные на помощь гепидам гунны метались взад-вперёд, по-видимому намереваясь продолжить бой, но всё же передумали. Дневные тени удлинились, солнце с запада било варварам в глаза, мешая стрелкам попадать в цель. Они увидели сверкающую броню римских легионов, прибывших на помощь франкам, и решили, что лучше подождать до завтра, когда Аттила развернёт свою армию на полную мощь.

Гунны повернулись и вскоре исчезли с гребня холма.

Я перевёл дыхание. Моя рука разболелась от тяжёлого щита, голова устала от шлема, а тело ныло. Меч стал красным от крови, но сам я каким-то чудом не был ранен. Осмотревшись по сторонам, я увидел ковёр из тысячи трупов и с ужасом осознал, что это лишь начало гигантской бойни. Конечно, мне и прежде попадались мёртвые тела на поле битвы, но сейчас их количество поразило меня. Люди лежали неподвижно и не дышали. Не было сомнения, что все они мертвы.

В то же время я чувствовал необычайный душевный подъём оттого, что сумел уцелеть, и в меня как будто проник свет того утреннего урагана с ярко блестевшими молниями. Неужели это был знак свыше и ко мне больше не прикоснутся ни лезвия мечей, ни стрелы? Мы разгромили арьергард варваров, как и предсказывал франкский король, и на мгновение мне пришла в голову безумная мысль: а что, если гунны не станут сражаться, обратятся в бегство и я никогда не встречусь с Иланой? Ант опять снял свой шлем, его влажные от пота волосы слиплись узкими прядями, а глаза сверкали торжеством победителя.

— Давайте посмотрим на них напоследок, пока солнце ещё в зените, — воскликнул он. — Эта битва — моя, и я хочу назвать своим именем здешнюю гору.

Тысячная франкская конница, взмыленная после сражения, промчалась по берегу реки, освободившемуся от вражеских подразделений. Затем она поднялась на гребень холма, точно преследуя противника, который совсем недавно покинул его. Земля была изрыта конскими копытами. Мы натянули поводья и с ужасом взглянули на восток.

Заходящее солнце словно подчеркнуло мглу собравшихся там хмурых туч, и на его фоне они показались нам чёрными как смоль. Оно окрасило золотом наши доспехи, и я понял, что никогда не забуду эту величественную картину с её манящим очарованием. Мне даже представилось, будто мы увидели каждого человека, родившегося к востоку от Рейна.

В нескольких милях от нас начиналась линия походных гуннских лагерей, где огромные массы съехавших воинов устраивались на ночлег. Позади неё расположился гигантский двойной лагерь, окружённый повозками с холщовыми крышами, натянутыми на обода, и юртами, похожими на серые грибы. А ещё дальше — на перекрёстках Мавриака — мы увидели десятки тысяч, нет, целые сотни тысяч воинов Аттилы, остановившихся вокруг лагеря, как пасущееся стадо. Кроме того, там можно было увидеть вытянувшихся в цепочку лошадей, отары блеющих овец и загоны с рогатым скотом. Казалось, сама земля изгибалась и двигалась, подобно звериной шкуре. От огней десятков тысяч походных костров в воздухе повисла пурпурная дымка, а металл бесчисленных копий зловеще переливался в их пламени. Можно было подумать, что сюда, в этот лагерь, явились приспешники Аттилы со всех концов земли, желая раз и навсегда установить мировое господство.

— Смотрите, смотрите внимательнее, братья мои, ибо никто не видел подобного зрелища и не увидит ещё тысячу лет, — торжественно произнёс Ант. — Как по-вашему, нам предстоит битва с достойным соперником?

— Да тут воины чуть ли не со всех стран света, — взволнованно откликнулся франкский военачальник. — Я сражался тяжёлым мечом, и у меня разболелись руки, а ведь это была только первая битва.

— Да, но к нам на помощь едут римляне, вестготы и все прочие. Они завершат начатое нами. А мы покажем им, как это делать.

Мы повернулись, и перед нами предстали марширующие колонны наших союзников. Они стекались сюда со всех сторон, преодолевая последние мили перед лагерем Аттилы. Поднятая ими пыль отливала в лучах заката кроваво-красным цветом, а их снаряжение сверкало, как приливная волна.

— Смотрите на них и постарайтесь запомнить, а потом рассказать своим детям, — пробормотал Ант. — Глядите и никогда не забывайте.

Он кивнул, словно отвечая самому себе.

— Такого столпотворения не только никогда не было в истории, но и никогда больше не будет.

— Никогда? — переспросил капитан.

Король покачал головой.

— Нет. Потому что уже на исходе ночи многие из них — и нас — погибнут.

Глава 27 БИТВА НАРОДОВ


Что я запомнил в ночь перед великой битвой? Не страх, не сон, а песню. Германцы пели замечательно — громко, с чувством и немного напоказ, во всяком случае демонстративнее, чем мы, спокойные и методичные римляне. И пока одно их подразделение за другим, одна дивизия за другой и одна армия за другой маршировали к позициям, указанным Аэцием, и устраивались на ночлег на травянистой равнине, они пели о туманном и легендарном прошлом: о грозных чудовищах и побеждавших их героях, о золотых сокровищах и юных волшебницах. А ещё они пели о том, что каждому человеку необходимо в эту ночь, решающую ночь, убедить себя в единственно достойном выборе — разгромить врага или погибнуть. Тогда умершие на поле боя попадут в иной мир — некую смесь языческого чертога и христианского рая — и займут свои места в пантеоне героев и святых. А если они уцелеют, то навсегда лишатся страха. Слова как будто поднимались в летнее звёздное небо, воздух был тёплым и влажным от так и не разразившейся грозы, и песни не умолкали, вселяя мужество в наших солдат.

Гунны тоже пели. Я знал, что их, вторгшихся с востока, запомнят как нелюдей или истинное наваждение. Да они с их невероятной жестокостью и впрямь казались сатанинскими отродьями или старыми, тёмными богами. Или Бичом Божьим, как называл себя Аттила. И хотя я понимал, что мы непременно должны их победить, месяцы, проведённые в Хунугури, не прошли для меня даром. Я успел узнать этих людей — гордых, свободных, заносчивых и тайно страшившихся цивилизованного мира, который они собирались завоевать. Слова их песни трудно было разобрать на расстоянии, и к тому же их заглушало пение германцев, но в гуле голосов улавливалось нечто ласковое и печальное. Они пели как будто из самого нутра своих приземистых туловищ. Я всё же понял, что там говорилось о давно покинутом доме, о степной воле и о простой жизни, к которой они больше не смогут вернуться, как бы далеко ни уехали. Гунны пели и об уходящем времени: кто бы ни победил в этой битве, оно всё равно не замедлит свой бег.

Римляне на первых порах вели себя спокойно и старались уснуть или, если им это не удавалось, затачивали оружие и подкатывали к месту будущего сражения сотни баллистических орудий, способных одновременно уничтожить дюжину противников. Они привыкли повиноваться приказам и молчать. Однако ближе к концу этой самой короткой ночи в году они всё же решили последовать общему примеру и тоже запели, выбрав новые христианские псалмы. Епископ Аниан сопровождал наше войско после сражения на стенах Аурелии и теперь расхаживал среди грубых, закалённых солдат, одетый как простой странник. Он благословлял и исповедовал христиан и пробовал приободрить тех, кто ещё не расстался с прежними верованиями.

Солнце взошло таким же, как и закатилось прошедшим вечером, — багрово-красным, в окружении тёмных, словно горящих облаков. Оно сверкнуло нам прямо в глаза, и Аэций отдал приказ своим генералам и королям-союзникам укрепить наши разрозненные ряды на случай, если гунны воспользуются преимуществом — солнце светило им в спины — и нападут, когда нас ослепит его сияние. Но враг тоже не был готов к битве, по крайней мере не больше, чем мы, что неудивительно: подобное количество войск ещё никогда не собиралось на поле боя, и обе стороны заметно растерялись. Но вот отряды начали выступать вперёд, ворча и жалуясь на затянувшееся ожидание. А солнце поднималось всё выше, и день обещал быть жарким. Между выстроившимися армиями протекал небольшой, но подающий несбыточные надежды ручей. Он находился на расстоянии полёта стрелы, и никто не решался к нему приблизиться. Вместо этого женщины, проскользнувшие между рядами, принесли кожаные мешки и кувшины с водой, набранной в реке позади нас. Мужчины жадно пили, по их кольчугам струился пот, а вскоре они отправлялись по малой нужде, и к полудню на поле битвы уже пахло, как в отхожем месте.

— Когда же всё начнётся? — бурчали мы.

Противоборствующие стороны расположились чётко одна против другой. Аттила поставил себя и своих гуннов в центр линии, явно надеясь использовать конницу — самую беспощадную и ударную часть их армии — и расколоть надвое наши войска.

Остготы Аттилы во главе с королём Валамиром, равно как и разгромленные гепиды и мятежные багауды, стояли справа от кагана, глядя на наших римлян слева. А значит, франкский принц Клода, стремившийся завладеть короной, столкнётся лицом к лицу со своим братом Антом.

Племена ругов, скиров и тюрингов, ставшие союзниками гуннов, находились по левую сторону от Аттилы. Они выпрямились под напором нескольких тысяч вандалов, явившихся истребить вестготов.

Аэций, в отличие от Аттилы, расставил свои лучшие войска на левом крыле и, как обещал, выделил для Сангибана и аланов место в центре.

— Ему и не надо побеждать. Ему нужно сдерживать врага, — сказал Аэций.

Аланов должны были поддерживать свежие полки, ещё не изведавшие ранений и крови, — литицианы и олибрионы. Безусловно, у римских ветеранов отсутствовал юношеский задор, но он с лихвой искупался опытом и решимостью.

Теодорих и его вестготы сформировали правый римский фланг. Они были нашей сильнейшей конницей, выдвинутой против ругов, скиров и тюрингов.

Наконец Аэций и его римские легионы — совместно с франками, саксами и армориками — образовали римское левое крыло. За исключением франкской тяжёлой конницы, так храбро и умело сражавшейся вчера днём, там преобладали пехотинцы, вставшие нерушимой стеной, щит к щиту. Они могли двинуться, как громыхающий дракон, против вражеской германской пехоты. Аэций надеялся, что, если гунны нанесут удар, находясь в центре, он сможет приблизиться к их союзникам на любом фланге и, столкнув варваров друг с другом, загнать их в ловушку и уничтожить. Именно так уничтожал римлян Ганнибал в Каннах, а также король Фритигери и его готы в Адрионополе.

— Всё будет зависеть от двух вещей, — сказал он нам. — Центр должен устоять, а не то Аттила прорвёт его и ударит по нашим войскам с тыла, забросав их оттуда стрелами. Во-вторых, наше собственное крыло должно захватить вот эту низкую гряду перед нами, потому что оттуда наша пехота сможет броситься на врага с копьями наперевес, отбить атаку и обратить его в бегство. Решительный удар должен нанести Теодорих и его вестготы. Если гунны растеряются, его кавалерия сможет победить.

Он надел на голову шлем.

— Я говорил Теодориху, что все богатства Востока и Запада ждут нас в лагере Аттилы. И он ответил мне, что в таком случае он станет либо безмерно богат, либо погибнет сегодня утром. — Аэций мрачно, без обычного воодушевления, улыбнулся. — И это пророчество в полной мере относится к каждому из нас.

В исторических трудах тактический план этой битвы описывался как простой и ясный, но в действительности обе стороны представляли собой вавилонское смешение языков и коалиции гордых королей. Поэтому ни терпеливая дипломатия Аэция, ни пугающая харизма Аттилы не давали возможности легко маневрировать войсками на их позициях. Мы с трудом понимали друг друга и вряд ли могли охватить взглядом весь масштаб сражения на растянувшемся на мили поле боя. Чтобы передать хоть один приказ, требовалось не менее получаса.

Никто не знал точно, да и не узнает, сколько человек участвовало в битве. Ряды войск Аттилы пополнили десятки тысяч беглых римских рабов. Десятки тысяч купцов, торговцев, крестьян, учёных и даже священников пополнили ряды римлян, узнав, что у Аэция есть одна-единственная возможность сохранить цивилизацию. В подобной толчее, среди взметнувшейся пыли любая попытка подсчёта была невозможна, но я полагаю, что речь должна идти о сотнях тысяч солдат с каждой стороны. Как будто и впрямь настал Армагеддон, эта последняя битва в мировой истории, и каждый молился о спасении своей души, не зная исхода этой смертельной схватки.

Проходил час за часом, а две армии, опасавшиеся одна другой, по-прежнему разделяла целая миля, если не более. Гряда осталась нетронутой, а соблазнявший всех ручей казался бледной линией между высокими травами и обещал свою воду первой захватившей его армии. Ещё какое-то время никто не был готов выступить, поскольку двинуться вперёд в беспорядке означало погибнуть через несколько минут. Я устал сидеть в седле моей беспокойной лошади, а пехоте так надоело стоять, что многие воины расположились на траве.

Я уже говорил, что ночь запомнилась мне пением, а вот полдень оказался безмолвным. К середине дня стало очевидно, что враждующие стороны навели в своих рядах некое подобие порядка и битва скоро начнётся. Вдруг стало удивительно тихо. Для кого-то это были минуты безмолвной решимости, кто-то испугался, а кто-то истово молился. Но мы все знали: час испытаний наконец наступил, хотя я и не мог сказать ничего определённого по поводу этих испытаний. Римлянам ещё не приходилось сталкиваться с таким смертельно опасным противником. Образно говоря, наши спины были обращены к западу, к великому западному океану, пусть он даже находился где-то в дальней дали. Но как бы то ни было, мы подняли тысячи штандартов и знамён над бесконечными шеренгами солдат, и они развевались на ветру, качаясь, словно молодая роща перед бурей. Я видел золотые легионерские штандарты римлян, знамёна гуннов из конских волос, стяги, кресты и языческие символы всех племён и стран, собравшихся здесь. Каждый человек считал себя частью того мира, ради существования которого шёл в бой. Напряжение стало почти невыносимым, а во рту у меня пересохло, несмотря на выпитую воду, и я гадал, где же за всей этой несметной ордой может находиться лагерь Аттилы. Я хотел проникнуть туда, ибо там скрывали пленную Плану.

Я не представлял себе, как она выглядит после стольких месяцев заключения, я не знал, какие мучения она вынесла. Что она чувствовала после того, как я оставил её у гуннов, или, вернее, совершил то, чего ей страстно хотелось, и скрылся с мечом Марса. Я всегда помнил об Плане, и воспоминания были острыми, точно стальное лезвие. Чем сильнее разгорался конфликт, тем больше меня волновала её судьба. Неважно, кто победит сегодня, но я не успокоюсь и не смирюсь, пока не найду её и не освобожу из этого кошмарного плена. Короли сражаются за свои страны, а я стану сражаться за свой собственный мир.

Как будто прочитав мои мысли, вперёд из гуннских рядов выехал всадник и по дуге поскакал к нашим шеренгам. Лошадь каштановой масти и гордо сидевший всадник уверенно приближались к римским войскам, его заплетённые в косички длинные волосы подрагивали на ходу, а колчан со стрелами гремел за плечами. Стук копыт словно разорвал нависшее молчание. Гунн пересёк ручей, но никто не выстрелил в одинокого всадника. В ста шагах от наших линий он повернулся и двинулся параллельно римским шеренгам, с невозмутимым видом глядя на тысячи, тысячи и тысячи собранных нами людей. Однако они не интересовали его, и он явно старался кого-то найти. Лишь когда он оказался прямо напротив римских соединений на левом фланге, я наконец узнал его и понял, кто это и кого он ищет.

Это был Скилла.

Его лошадь замедлила бег, как только в поле его зрения попал небольшой лес штандартов вокруг Аэция и его военачальников. Скилла жадно всматривался, словно охотясь за мной, и я с ужасом и какой-то фатальной обречённостью поднял руку. Он заметил этот жест, и я снял шлем, чтобы он окончательно узнал меня. Он остановил своего коня и показал, что нам следовало бы сейчас возобновить поединок. Я увидел, как он усмехнулся, и его зубы ослепительно сверкнули на смуглом лице. Однако потом он круто развернулся и галопом помчался к своей линии, заняв место на гуннском правом фланге. Мы опять очутились один напротив другого. Воины из его нового отряда засмеялись.

— Кто это был? — полюбопытствовал Аэций.

— Друг, — не подумав, ответил я и сам удивился своим словам.

Но кто понимал меня лучше этого человека, тоже хотевшего обладать Иланой? Кто лучше его знал, чего я действительно стою, чем этот гунн, с которым я столь часто сражался?

Аэций нахмурился, услышав мою реплику, и пристально посмотрел на меня, словно впервые видел и хотел навсегда запомнить. Затем он кивнул Зерко, и карлик наклонился, чуть не свалившись с лошади под тяжестью огромного меча Марса, стянутого ремнями. Генерал нагнулся, чтобы взять меч, и его мускулы напряглись, когда он поднял оружие высоко над головой. Десять тысяч лиц обернулись к нему, а после, когда весть разнеслась по флангам, их примеру последовали ещё десятки и сотни тысяч. Наконец-то нам дали сигнал! Даже гунны зашевелились, и я понял, что они тоже увидели его — их украденный талисман. Я мог себе представить, как Аттила приказал своим сторонникам запомнить это длинное чёрное лезвие, тускло мерцавшее на солнце. Наверное, он сказал, что человек, который вернёт его назад, получит золото и его количество будет равно весу меча. Вслед за этим под стук барабанов длинные линии римской и союзнической пехоты подняли свои щиты и дружно взмахнули ими, выдвинувшись вперёд и как бы замкнув покачнувшиеся ряды. Наше крыло пошло в атаку.

Я привстал в седле вместе с военачальниками, чтобы лучше рассмотреть поле боя, и увидел, как группа союзников последовала за нашими рядами, держась чуть поодаль, на безопасном расстоянии. Меня восхитил чёткий ритм, море голов, равномерные взмахи копий и блестящие шлемы промаршировавших около нас полков. Вслед за ударами барабанов до нас донеслись скрип кожи, бряцанье снаряжения и гулкая поступь сотен тысяч ног. Казалось, громадное ощетинившееся чудовище наконец пробудилось и выбралось из пещеры. Оно пригнулось к земле всей своей массой и с вызовом уставилось на врага. Когда мы приблизились к низкому холму, который Аэций собирался захватить, стоявшие напротив нас остготы мгновенно исчезли из виду. Однако, поднимаясь, мы услышали громкие выкрики и шум на дальней стороне, потом они сменились долгим пронзительным звуком, похожим на визг и клёкот тысяч орлов. Мы с ужасом поняли, что наши враги овладели холмом и очутились на его гребне раньше нас. Наши барабаны удвоили ритм, а подразделения пустили коней рысью и помчались во весь опор. Я выхватил меч, его лезвие заскрежетало о ножны. Окружавшие меня офицеры тоже обнажили мечи. В поле нашего зрения находился только зелёный дёрн на мягком пологом склоне, однако поступь готской пехоты была столь гулкой и тяжёлой, что все мы почувствовали, как задрожала земля.

Затем небо потемнело от выпущенных стрел.

Как мне описать это зрелище? Никто прежде не видел ничего подобного и вряд ли увидит когда-нибудь в будущем. Казалось, ураганный ветер разметал и обрушил на нас целые стога сена, накрыл куполом свистящей древесины, затянул в водоворот налетевшей саранчи, разрывавшей воздух. Легионы неловко переформировывались на ходу, воины подняли свои овальные щиты над головами, но не успел отшуметь первый ураган стрел, как вдогонку ему полетел другой, а потом третий, четвёртый... Непрерывный сплошной поток.

Стрелы ударялись о щиты с грохотом, похожим на стук сильного града, кто-то кричал, а кони били копытами, когда снаряды проникали сквозь щели и находили свою цель. Один из них попал в моего коня, выбил меня из седла, и я опрокинулся на землю, где рядом с упавшими солдатами торчали древки копий. Я сильно ушибся, оцепенел и на первых порах не мог понять, что со мной случилось. Затем на нас обрушился новый шквал стрел, каким-то чудом обошедший моё распластавшееся тело. Дикое ржание моей лошади свидетельствовало о том, что стрелы вонзились в её шею и бока. Наконец я смог вздохнуть и стал понемногу приходить в себя. Дёрнулся, потянулся за щитом убитого воина и прикрылся им как раз в тот момент, когда в мою сторону опять полетели стрелы. Сколько их успели выпустить в эти первые минуты? Миллион? И всё же это была лишь прелюдия к кровавой бойне бесконечного дня.

Я услышал, как воздух вновь задрожал от злобного шипения, и решил привстать. Это были тяжёлые огненные снаряды нашей римской артиллерии, отражавшей атаку гуннских лучников. И увидел, как ринулись вперёд наши стрелки. Теперь стрелы летели и в том и в другом направлениях. Их было столько, что некоторые сталкивались в воздухе и по спирали опускались на землю, как трепещущие стручки с семенами. Пока воины сражались, древки стрел ломались и падали на землю, словно льдинки.

Шум не умолкал ни на минуту, и до меня доносилось целое море голосов. Потом два крыла противников — римляне и остготы — сошлись один на один на гребне холма, стремясь его захватить. Звон мечей и щитов отдавался гулким эхом по полю битвы, как будто над ним прогремели раскаты грома или стена с яростью ударилась о стену. Вскоре стала сказываться дисциплинированность римских шеренг Аэция. Они не дали прорвать свои ряды, хотя остготы яростно атаковали.

Я вскочил на ноги и поднял щит. Когда завязалась рукопашная схватка, ураган стрел заметно ослабел. Но три стрелы всё же ударились об овальный диск, напомнив о моем давнем поединке со Скиллой. Я по-прежнему был оглушён шквалом стрел, и мне постоянно приходилось напоминать себе о том, какова моя главная цель. Плана! Жизнь! Мысли о девушке вывели меня из оцепенения и зарядили энергией для продолжения битвы. На мгновение я стал пехотинцем и, как все римляне, отчаянно стремился к победе. Обе противоборствующие стороны крепко сцепились в схватке прямо передо мной, и я никак не мог пробиться сквозь ряды сражающихся. Лишь когда десятки воинов упали на землю, образовав проход, я двинулся вперёд, переступая через стонущие тела, помогая соратникам и разя врагов мечом. Наконец-то мне удалось попасть в самую гущу сражения. Перед собой я увидел остготского короля Валамира и его братьев Теодимира и Валодимира, побуждавших своих солдат драться ещё решительнее. Наш сорвиголова Ант пытался прорваться к своему сопернику Клоде. Римляне и гунны сражались за империю, а для их союзников война стала поводом отомстить за старые обиды или воскресить давнюю вражду.

Мне бы хотелось поведать вам о стремительных атаках или о ловких выпадах, но ничего подобного я не запомнил и поэтому не могу привести примеров военного мастерства. Я видел только море готских голов — часть из них была в шлемах, а часть — без оных. Воины толкались на гребне холма, а мы, римляне, отпихивали их, закалывали врагов кинжалами и рубили мечами. Каждая сторона отшвыривала другую. Мы сумели продвинуться на несколько шагов и благодаря этому крохотному преимуществу переломили ход сражения. Я поднял свой щит, по которому изо всех сил лупили противники, словно незваные гости, пытавшиеся ворваться в дом, и вслепую разил мечом, поворачиваясь то направо, то налево. Чаще всего он наталкивался на что-то твёрдое, и боль отдавалась в моей руке, но иногда вгрызался в самую плоть врага, и раненый громко стонал. Люди хватали меня за лодыжки, я бранился, наклонялся и закалывал их. Человек, стоявший за мной, пошатнулся и упал — его лицо было разрублено топором. Я запомнил это, потому что кровь хлынула из него веером и забрызгала полдюжины сражавшихся рядом солдат. И это самое яркое из моих воспоминаний. Казалось, целые полки гуннов и римлян падали вниз, где их тут же поглощала земля, а другие занимали их места и всё теснее сплачивались сзади, на правом крыле. Я споткнулся то ли о тело, то ли о копьё и упал, неловко растянувшись на земле. Я лежал, раскинув руки и ноги, а потом напрягся и встал, попытавшись вернуться в строй, но время уже было потеряно, и шеренга прошла мимо меня со свежим пополнением римлян. Кто-то уже успел занять моё место. Готы валились на землю и отступали под натиском легионов Аэция. Позднее я понял, что это первое сражение оказалось жизненно важным и обеспечило перевес нашей армии, так что она ни разу не отступила за весь этот долгий день, похожий на кошмарный сон.

Однако в тот момент значение первой атаки ещё не стало для меня очевидным. Я выпрямился и увидел, как Скиллу оттеснили назад, к морю отступавших готов и гепидов. Он кричал на них по-гуннски и требовал держаться до последнего. Они обещали ему, клялись на своих языках и пытались восстановить порядок в строю даже после гибели нескольких своих командиров. Вряд ли он заметил меня с лошади, я слишком низко пригнулся.

Затрубили рога, и Аэций остановил наступление у подножия этой с таким трудом доставшейся римлянам возвышенности. Тысячи распростёртых тел ознаменовали нашу победу на взятой высоте: одни давно уже были бездыханны, а другие извивались и стонали, захлёбываясь в крови. Римляне добивали ещё живых остготов, а остготы, захватив в плен нескольких римлян, выпустили из них кишки и расчленили их прямо у нас на глазах. Тем не менее взятая высота давала нашим воинам некоторое преимущество, и мы наконец смогли перевести дух.

И вот тогда началась серьёзная битва.


* * *

Если прежде земля дрожала, то сейчас она ходила ходуном, и её толчки напоминали о землетрясении, опрокинувшем стены Константинополя несколько лет назад. Впоследствии уцелевшие рассказывали нам, что Аттила не послал свою конницу на помощь остготам, сражавшимся на холме. Он с презрением отнёсся к этой схватке, решив, будто гора почти ничего не значит для мощной кавалерийской атаки. Он убеждал своих полководцев, что пешие римляне — ничтожные слизняки, на которых не стоит обращать внимание. Пусть себе покрываются пылью на горе, сколько им вздумается, всё равно исход сражения должна определить именно конница. И каган, издавая воинственные кличи, повёл цвет своей армии прямо на Сангибана и его аланов, по-прежнему находившихся в центре наших войск, желая уничтожить непокорного аланского короля, каким-то чудом сумевшего спасти от капитуляции родную Аурелию. Если он расколет их ряды, битва завершится полной победой гуннов. Варвары пронзительно взвизгивали, подхлёстывая лошадей, и выпускали облака стрел. Я вспомнил, какой урок преподал мне Зерко во время той давней битвы на берегу Тисы, и задумался над тем, прорвут ли гуннские всадники линию обороны, натолкнувшись на древки копий, или аланы всё же дадут им отпор. Что случится, если гуннам удастся взять верх? Будет ли всё потеряно? Я гадал, мудро ли поступил Аэций, поставив в центре Сангибана, так как наш генерал, по-видимому, не спешил брать гуннов в клещи с помощью левого и правого крыла наших войск. Пока он этого не сделает, исход битвы будет зависеть от аланов, литицианов и олибрионов. Мы затаили дыхание, а гунны бросились в атаку.

Наши войска пытались замедлить их натиск залпом тяжёлой артиллерии, поскольку стрел у нас было гораздо меньше. На атакующую сторону обрушился шквал камней, снарядов из баллист и сосудов с зажигательной смесью, так что гунны десятками падали замертво, словно снопы под ураганным ветром. В это время аланская конница вырвалась вперёд — многие всадники горели желанием отомстить восточным варварам, взявшим в осаду их город и убившим их родных. Расстояние между двумя конницами резко сокращалось, сокращалось и число всадников под ударами лучников. Выпустив чуть больше стрел, гунны, вероятно, сумели бы расчистить себе пространство и «разрубить» нашу армию пополам. Тем не менее даже степные завоеватели не могли стрелять с такой скоростью, а их численность была столь непомерно велика, что вместо того, чтобы сокрушать противника, они натыкались друг на друга. Никто из сражавшихся не имел опыта в подобных схватках. И вот наконец центры армий встретились, и масштаб сражения на холме показался мне ничтожным в сравнении с этим боем, где бились скорее огромные кони, а не всадники. Я ещё никогда не видел западного океана, но, наверное, его волны, разбиваясь о скалы, издавали такие же звуки, как эти десятки тысяч наездников, схлестнувшиеся друг с другом. Лошади громко ржали, копья и щиты ломались, а иные удары были столь сильны, что наконечники копий, шлемы, куски брони и даже части тел взлетали вверх, лениво кружась и словно бы зависая в воздухе, прежде чем обрушиться вниз.

Всё смешалось в беспорядочном водовороте, однако экипировка гуннов не годилась для близкого боя и уступала привычной для Запада броне высоких и широкоплечих аланов. Выхолощенные гуннские лошади несли в сёдлах мёртвых всадников со вспоротыми внутренностями. Лёгкие кольчуги из тонких костей и кожи были пробиты и изрешечены крепкой аланской сталью. Штандарты из конских волос, не склонявшиеся уже несколько десятилетий, валялись в пыли. Целые кланы гуннов оказались стёрты с лица земли, а в семейных сагах на долгие века запечатлелись картины этой резни. Когда остготы вновь двинулись на римские полки, Аэций в ярости взмахнул огромным железным мечом. Его раненая рука была забинтована.

— Они устояли! Они устояли! — вскричал он.

Из центра к коннице подтянулась пехота, а гуннские лошади упирались, несмотря на то что наездники направляли их на ряды копьеносцев. Я мог представить себе недовольство и подавленность Аттилы.

Одна линия гуннской пехоты за другой были повержены, и продолжение рукопашного боя с его неразберихой казалось безумием. Варвары отступили, перестраиваясь на ходу, и тем не менее рога вовсю трубили, барабаны стучали, а левое крыло Аттилы двинулось против Теодориха и его вестготов, находившихся справа. Если они не сумели прорваться в одном месте, то, быть может, им это удастся в другом!

Теперь битва была в полном разгаре, а фронт растянулся на много миль, и огромные людские волны сшибались друг с другом под аркой из бесчисленных стрел. Никто не мог и даже не надеялся сдержать разбушевавшуюся ярость. Как в гигантском плавильном котле, смешались лошади и люди, стрелы и копья, мечи, отсечённые конечности и выбитые зубы. Похоже, что бойня поглотила не один полк, но как только они исчезали, на их место вставали новые.

Остготы несколько раз нападали на нас, римлян, стараясь удержать свои позиции на холме. Им приходилось всё время карабкаться по склону, залитому кровью и усеянному трупами своих соратников, продираясь сквозь ряды окоченевших рук и ног, а также сломанного оружия. Король гепидов Ардарик упал, сражённый копьём, и его в беспамятстве унесли с поля боя. Самоуверенный франк Клода погиб во время схватки, и конница его брата намеренно растоптала тело изменника. Стоило остготам перейти в наступление, как дисциплинированные римские легионы ощетинивались копьями и метали в противника дротики. Сотни готов с хрипом падали на землю после очередного залпа. Оставшиеся в живых сражались из последних сил, и потеря горной гряды превратилась для них в настоящую катастрофу. Слишком много воинов погибло, и правый фланг Аттилы ослабел. Что, если Аэций начнёт сжимать их, сдвигая к гуннскому центру, как и намеревался?

Но солнце всё ещё стояло высоко, а на поле продолжали появляться всё новые и новые остготы — казалось, их было столько же, сколько песчинок в пустыне. Нас, римлян, не могли оттеснить назад, но и продвинуться вперёд нам также не удавалось. После каждой атаки воины от изнеможения еле держались на ногах, у них вздымалась грудь, а кровь текла по рукам и ногам яркими струями. Во время передышки они опускали щиты на землю и, прячась за ними, приседали на корточки. Так они восстанавливали силы и скрывались от стрел и летательных снарядов.

Я вернулся в центр шеренги вместе с Аэцием, и мне дали коня погибшего центуриона. Снова взобравшись в седло, я смог получше разглядеть битву, однако воссоединение с нашим генералом вряд ли могло меня приободрить. Несомненно, его огорчила неудачная попытка прорыва остготских войск, стоявших перед нами. Но ведь и Аттила был разочарован, поскольку он так и не сумел расколоть наш центр.

— Нам надо взять их в клещи, а мы не можем сделать этого, — пробормотал он. — В результате мы можем оказаться в невыгодном положении.

Аэций с тревогой посмотрел вниз, на остатки войска.

В этот момент Аттила обнаружил свои таланты тактика. На правом крыле нашей армии, далеко на юге, Теодорих и его вестготы наконец оправдали надежды римлян. Их кавалерия одним мощным броском обрушилась на вандалов, ругов, скиров и тюрингов. Атака вестготов была подобна снежной лавине, летящей на деревянную хижину. Многочисленный варварский народ напал на меньшие или не столь многочисленные, и наше правое крыло просто должно было смять их левое. И вновь за прорыв пришлось заплатить ужасную цену — тысячи воинов пали мёртвыми, скошенные безжалостными стрелами. Но затем пики вестготов нацелились на врагов, и их полки отпрянули назад, к гуннскому лагерю. Теодорих и его подразделение продвигались с молниеносной скоростью. Вестготы громко кричали, что отомстят вандалам за Берту. Они вырвались вперёд, сильно опередив наш центр, так что между ними и остальной армией образовалась опасная брешь.

Аттила увидел её и перешёл в наступление. Он повёл гуннов к вестготскому флангу.

Воины Теодориха отразили атаку, как рычащие псы, внезапно спущенные с цепи. Гунны ответили на их удары градом стрел, выпущенных в нескольких шагах от противника, а затем принялись разить вестготов мечами. Ряды Теодориха дрогнули, отступившие было гуннские союзники повернулись, и вестготский король — символ мужества своего народа — вдруг очутился в самой гуще врагов.

Я наблюдал за этой схваткой издалека и толком не разобрался в случившемся, но впоследствии слагали песни о том, как доблестный Теодорих, король вестготов и отец изувеченной Берты, с серо-седыми, как сталь, волосами и гневом, подобным стали, выследил Аттилу. Он не стал отступать, а пришпорил своего коня, направив его прямо к гуннскому королю, и закричал, что нашёл самого дьявола и сейчас убьёт его, а вслед за ним и Гейзериха. Аттила, обезумевший от грохота битвы, выехал навстречу Теодориху. Однако прежде чем они сошлись в поединке, орущие гунны окружили свиту вестготского короля и отрезали её от Теодориха, пронзив стрелами и зарубив мечами. Несколько стрел попали в грудь Теодориху. Он завертелся в седле, вскрикнул и воззвал в свои последние минуты к старым, языческим, богам и к новому, христианскому, а потом упал с седла и был затоптан копытами гуннских лошадей. Уцелевшие воины увидели вместо своего короля лишь окровавленный мешок с костями. Гунны ликующе закричали, а вестготы бросились врассыпную к своим исходным позициям. Но после атаки, контратаки и рукопашного боя в рядах Аттилы царил хаос, и он не смог преследовать врагов. Многие из его людей попали под огонь римской артиллерии и лучников. Воины, которых Аттила столь тщательно оберегал на протяжении многих лет, оставляя самые тяжёлые бои на долю своих союзников, гибли в невиданном ранее количестве.

Теперь всё висело на волоске. Вестготы отступили, а их король был мёртв. Аланы, находясь в самой гуще сражения, потеряли половину воинов, и лишь поддержка литицианов и мужество олибрионов спасли их от полного разгрома. Крыло Аэция вместе с франками, саксами и армориками удерживало оборону, но по-прежнему не могло перейти в наступление. У Аттилы всё ещё сохранялось численное преимущество, и его войска стояли перед нами, воодушевлённые смертью Теодориха.

Обе стороны одержали ряд побед. Но кто из них возьмёт верх?

Две армии опять вступили в бой. Ещё более ожесточённый.

Очередная атака.

А за ней новая.

Час следовал за часом. Ливень стрел ослабел, ведь, как и предсказывал Зерко, даже у гуннов не было неистощимого запаса. Чем дольше продолжалась битва, тем чаще им приходилось отражать натиск нашей тяжёлой западной конницы и тем плачевнее становились их потери. Мрачное пророчество карлика сбывалось прямо на глазах. Это был уже не лёгкий набег или поединок лучников, а жестокая и мощная схватка в ближнем бою, приёмами которого в совершенстве владели воины Западной Европы. Никто из нас, разумеется, не мог сражаться бесконечно, без минуты передышки, и потому подразделения подобно волнам накатывали на поле боя, бились, а потом, изнемогая от усталости, уходили, и их сменяли новые полки. Сначала земля покрылась пятнами трупов и их становилось всё больше, и наконец её точно устлали ковром из тысячи мёртвых тел. Ни в одной хронике не описывалось столь масштабное побоище, да никто и не мог себе его вообразить. История не знала кровопролитных схваток, близких по своему размаху этому сражению, которое иногда называли битвой на Каталаунских полях, порой битвой при Мавриаке, а порой просто битвой народов. Люди чувствовали, что через эту равнину прошёл стержень самой истории, она стала границей между светом и тьмой, вечным гнетом и свободой, славой и отчаянием, и ни одна сторона не собиралась сдаваться. Если у воинов ломались мечи, они сражались со сломанными мечами, если их оружие совсем приходило в негодность, они в порыве безумного гнева скатывались на землю, вцеплялись противнику в горло и пытались вырвать у него глаза. За каждую смерть нужно было отомстить, каждый ярд земли вновь отвоевать у врага, так что битва не только не утихала, а сделалась после полудня ещё яростнее и настойчивее. День выдался жаркий, и над полем боя висело огромное облако пыли. Раненые кричали, обычно повторяя лишь два слова: «мама» и «воды!».

Кто-то из тяжелораненых ещё дышал и смог подползти к узкой нитке ручья, разделявшего армии, чтобы попить воды. Они истекали кровью. Трудно даже представить, сколько крови в каждом из нас. Она стекала на землю, пропитывала её, сливалась в ручейки, а те, в свою очередь, вбирали в себя новые и превращались в ручьи и большие потоки, сочившиеся по истоптанным лугам. Вскоре кровь наполнила крошечную речку, к которой стремились умирающие, надеясь утолить жгучую жажду. Всё бесполезно. Они гибли сотнями, захлёбываясь в крови своих товарищей.

Я, по-прежнему верхом, как и прочие, кинулся в самое пекло. Вложил меч в ножны и взял в руки длинное копьё, пронзая им остготов и спешившихся гуннов, которые ненароком угодили в водоворот битвы. Моё оружие окрасилось кровью, но я не знал, кого убил им и когда, и мечтал только об одном — остаться в живых. Все доводы рассудка и вся стратегия ничего не значили в этой битве, схватка свелась к простому и грубому испытанию воли.

Наконец я понял, что наша хватка на правом фланге ослабела, поскольку вестготы после смерти Теодориха держались вдали, а следовательно, у гуннов появилась возможность столкнуться с нашим крылом. Я опасался, что без командования Теодориха вестготы могут вообще покинуть наши ряды. Но, как выяснилось, я ещё не понял до конца характер вестготов и их стремление отомстить за короля. Они не отступили, а переформировались.

Тем временем Аттила сконцентрировал свои силы, чтобы нанести удар по нашему левому флангу и центру. Битва разгорелась с новой силой. Аэцию и его тяжёлой пехоте удалось добиться перевеса над остготами и оттеснить их со склона холма. Оттуда они двинулись вдоль ручья, направляясь к гуннскому центру и окружённому повозками лагерю. Тем временем аланы, даже при опоре на крепких олибрионов, постепенно отходили назад, сдавая позиции. Расстояние между ними и вестготами на нашем правом фланге продолжало увеличиваться. Битва медленно вступила в решающую фазу. Гунны оставались основными противниками и, продолжая снова и снова яростно атаковать наши ряды, разрывали линии обороны. С каждым разом они продвигались всё глубже. Их лошади просто перескакивали через горы трупов. Я огляделся по сторонам и обнаружил, что сражаюсь в месте соединения римлян и аланов. Они столкнулись с гуннами, пробившимися сквозь ряды пехоты. Я бился не на жизнь, а на смерть, не ведая пощады, осознавая, как изменился за прошлый год. Убийство больше не потрясало меня. Оно стало бесконечной работой этого долгого дня. Тени вытянулись, тяжелораненые утопали в крови, пытаясь доползти до безопасного места, а само поле превратилось в жуткое месиво из вытоптанной травы, грязи и крови, однако сражение продолжалось.

И тут появился Скилла.

Он вновь выследил меня. Гунн начал пробиваться мне навстречу, чтобы на этом огромном поле брани он и я смогли сразиться в последний раз. Последний для него или для меня? Поединок, не законченный в Хунугури, должен закончиться здесь.

Его колчан был пуст, он давно израсходовал стрелы. Скилла был весь в крови, как, впрочем, и я: уж не знаю, была ли это его кровь или кровь убитых противников. Год тяжёлых разочарований и обид не прошёл для него даром. В его глазах пылал тёмный огонь. Без сомнения, ни он, ни я не могли предрешить исход этой гигантской битвы, но, наверное, сумели бы взять под контроль наши судьбы. Он пустил коня рысью, и тот подмял и отшвырнул в сторону раненого легионера.

Римлянин споткнулся, и другому гунну хватило времени, чтобы расправиться с ним. Затем Скилла приблизился ко мне, наши лошади заржали и привстали на дыбы. Я метнул в гунна копьё, промахнулся и вновь потянулся к ножнам. Мы достали мечи и приготовились к схватке, стараясь не упускать один другого из виду, пока наши измученные кони разворачивались и храпели. Я желал убить Скиллу не меньше, чем он меня! Если бы не он, я бы давно убежал с Иланой! Разумеется, нам бы не удалось скрыться, война настигла бы нас в любом уголке Европы, если бы Аттила добрался туда со своим волшебным мечом. Неужели Скиллу привело в ярость то, что наши жизни так тесно переплетены? Судьба поистине необъяснима.

Я устал не только от затянувшейся тяжелейшей битвы, но и от всех событий минувшего года. Однако Скилле не терпелось вступить в поединок. Он подъехал, полный энергии, словно и не участвовал в сражении. Я ощутил, как слабею под его ударами. Я почти выбился из сил. По моей кольчуге текли струи пота. Мне хотелось, чтобы Скилла ошибся, но он сражался безупречно. А я сделал немало ошибок, пожалуй, даже слишком много, и когда наконец нанёс ему удар, моё лезвие согнулось от его ответного выпада, а рукоять разбилась пополам.

На мгновение я оцепенел и бессмысленно окинул взглядом своё оружие. Гунн опять размахнулся, сдавленно прокричал победное «ура!» и едва не обезглавил меня, но в последнюю секунду я откинул голову назад, прикоснувшись затылком к лошадиному хвосту. Затем я в отчаянии перекувырнулся в седле и упал на искалеченных и умирающих воинов. Придя в себя, я стал искать оружие и прополз между лошадью и ногами какого-то солдата, слыша стоны раненых и проклятия Скиллы, направившего на меня своего бешеного коня.

Я нашёл топор: его мёртвый владелец всё ещё сжимал рукоятку. Мне пришлось напрячься, чтобы высвободить её, поскольку пальцы убитого уже похолодели. Затем я встал на колени и заметался из стороны в сторону. На меня чуть не наступило копыто гуннского коня, но я ударил жеребца по передней ноге. Скилла резко дёрнулся в седле, подхлестнул коня и отпрянул, не сводя с меня глаз, но время от времени озираясь по сторонам, опасаясь, что кто-нибудь из римлян подкрадётся к нему сзади. Я выпрямился и поднял топор, собираясь вышибить его из седла, совсем как на импровизированной арене в Хунугури. А после убить соперника, разделаться с ним раз и навсегда, и наконец пробраться в лагерь Аттилы. Я обезумел от отчаяния и переутомления. Мне хотелось только освободить Илану и бежать с ней из этого ада куда глаза глядят, забыв об этом безумии. Однако Скилла был настороже и, по-видимому, тоже помнил о том, первом поединке. Я заметил, как он с сожалением ощупал свой колчан, в котором не осталось ни одной стрелы. Около нас, на земле, конечно, валялись сотни стрел — среди них были и сломанные, и целые. Я мрачно ждал, когда он станет подбирать их, а я в этот момент брошусь на его лошадь и убью её.

До меня не сразу дошло, что на поле с неслыханной за время этой битвы мощью затрубили рога. Мелодия была столь величественной и благородной, что я мысленно связал её со сказаниями об ангелах, спустившихся с неба, и об Иисусе в Иерихоне. Что же могло случиться? Я не видел ничего, кроме сражавшихся воинов и густых клубов пыли. На западе уже начал меркнуть свет. Долгий день завершался вечерними сумерками. Скилла пришпорил коня, найдя брешь в рядах противника, и, обернувшись, на ходу выпустил стрелу из лука.

Я бросился к нему с поднятым топором.

В чистом поле я бы, наверное, смог смертельно ранить его коня, но в этом хаосе я сразу споткнулся о труп и не сумел широко размахнуться, а лошадь оказалась далеко впереди. Скилла держал в руках три стрелы и прилаживал одну из них к тетиве лука. Мне некуда было скрыться, я остался без щита, а гунн находился слишком близко.

В такой ситуации я даже не надеялся увернуться от его стрел. Я чувствовал себя побеждённым и лишь сожалел о своём участии в этом многотысячном побоище. Если бы мне удалось его избежать, если бы я только...

Скилла натянул тетиву и напрягся, твёрдо зная, что убьёт меня.

И тут на нас внезапно, напоминая лавину, хлынула волна гуннов. Она разбилась, врезавшись в бок коня Скиллы, и подобранные им стрелы разлетелись в разные стороны. Гуннские воины неслись нестройными рядами, в беспорядке, их глаза злобно сверкали, а голоса охрипли от выкриков, хотя они по-прежнему предупреждали соратников, собирая их и уводя за собой. Волна быстро схлынула, гунны поскакали к лагерю. Скилла беспомощно выругался и был подхвачен этим потоком бежавших в панике варваров.

Отбиваясь от гуннов, я увидел, как наша кавалерия надвинулась на них ревущей стеной. Теперь в ней смешались римляне и вестготы, франки и аланы. Они тоже хрипло орали и наступали на замедливших свой бег гуннов. Я бросился в сторону. Ещё мгновение — и я был бы растоптан несущимися мне навстречу конями. Все рога громко трубили, и поле — от запада до востока — пришло в движение, словно покачнулись чаши весов. Битва стала смещаться к лагерю Аттилы.

Я наткнулся на гору трупов и взобрался на неё, чтобы лучше разглядеть происходящее, и оцепенел от этого зрелища. Вопреки моим опасениям вестготы не покинули поле боя. Они вернулись и присоединились к нашей армии. Ничто не могло остановить их новую атаку во главе с сыном Теодориха Торисмондом. Натиск вестготов увлёк за собой всех нас, точно мощное течение, прорвавшее плотину. Это была месть за гибель их короля и надругательство над принцессой! Многие гунны продолжали ожесточённо биться, других вышибли из седел, а десятки тысяч отступили к повозкам вокруг лагеря, служившим примитивными укреплениями, за которыми могли укрыться воины.

Они были разбиты.

На горизонте сверкало закатное солнце.

— Вперёд! — прокричал Аэций, скакавший вместе с нами.

— Вперёд!

Сыграл ли свою роль старый железный меч? И была ли битва окончательным крахом Аттилы?

Я двинулся вперёд с войсками, но для большинства из нас атака превратилась в неуверенное, беспорядочное преследование. Мы шатались от усталости после отчаянных схваток, пережитых нами в течение этого жуткого дня, когда битва сделалась настоящим апокалипсисом. Сейчас нам трудно было даже поднять оружие, а не то что пустить его в ход. Да и гунны были не в лучшей форме. Однако, добравшись до повозок, они смогли утолить жажду и после этого словно ожили, вновь взяли луки, и небо потемнело от их стрел. Наши лучники и военные орудия находились вне наступавших шеренг, и когда этот чёрный дождь захлестнул предзакатное небо, нам нечем было его отразить и мы не смогли подъехать к лагерю гуннов. Это не удалось даже мне, мечтавшему спасти Илану. Меня поразило, что я, чудом уцелевший в бою, но опьяневший от усталости, больше не в силах сражаться. Мы отступили под напором гуннских стрел, истерзанные армии опять разделила целая миля, и римляне очутились на кладбище, каким стало поле нашей победы. Солнце закатилось, и этот вечерний сумрак показался мне благословением. Я нашёл кожаный мешок с водой рядом с убитым легионером, жадно выпил её и погрузился в забытье.

Глава 28 МЕЧ МАРСА


Я пришёл в чувство несколько часов спустя. Луна уже давно сияла на небе и освещала покрытое мёртвыми поле. Тела погибших были повсюду. Никто бы не смог охватить взглядом место гигантской бойни, да никто и не помнил столь масштабной и кровопролитной битвы. Её жертвы не поддавались подсчёту. И никто не пытался похоронить погибших.

Мы покинули поле боя, предоставив природе заботиться об останках.

Это была жуткая, нереальная ночь, полная призраков; стоны раненых как будто сменились глухими причитаниями, мучаясь от боли, они бились в судорогах, и их агонизирующие тела издавали звуки, похожие и на звериный рык, и на жужжание насекомых. Собаки, давно покинутые своими хозяевами во время летнего нашествия гуннов, поедали внутренности и конечности убитых. То же самое, как мне потом сказали, делали волки, и их жёлтые глаза сверкали в лунном свете. Рычание и вой доносились до крайних армейских шеренг.

Казалось, весь мир явился сюда остановить Аттилу, но даже сейчас никто из нас не был уверен в том, что это не было всего лишь отсрочкой, передышкой на одну ночь. Да, он отступил, но не начнёт ли он утром новую атаку, восстановив силы за стенами своего лагеря? С другой стороны, сумеет ли Рим выдержать ещё один натиск варваров? Почти целое поколение было стёрто с лица земли за один долгий день и вечер. Потомки навсегда запомнят, какой ценой далась нам победа.

Ещё никогда сотни тысяч воинов не погибали за столь короткий срок. И не одни только люди, но и лошади, тысячи боевых коней. При свете луны я увидел, как трупы солдат и лошадей создавали причудливые конфигурации: линии, полумесяцы и круги отмечали места наиболее ожесточённых схваток. Это напоминало рисунок какого-то чудовищного, затейливого ковра. Кто-то из выживших бродил по полю в поисках друзей, но большинство воинов в том и другом лагере просто свалились от усталости и истощения, так что к мёртвым прибавилось несметное количество спящих и потерявших сознание. Поле пропахло кровью, мочой и экскрементами. Завтра к полудню к ним прибавится запах гниющих трупов, но пока наша армия расположилась рядом с павшими.

Я совершенно не представлял себе, что должен делать. За минувший год я навидался таких ужасов, что жизнь потеряла смысл. Я чувствовал себя опустошённым, ни с кем не связанным и словно спал наяву. Только случайность помешала Скилле убить меня сегодня днём. Почему? Зачем Бог дал мне всё это увидеть? Какова была Его цель? Я мог бы сейчас найти Аэция, но к чему приведут меня эти поиски? И мог бы прокрасться к Плане, но она по-прежнему точно ускользала от меня и пряталась вдали. Нас всё ещё разделяла уцелевшая армия Аттилы. Я мог бы в который раз сразиться со Скиллой, но и он тоже казался мне бессмертным. Как ни странно, он стал единственным близким мне воином. У нас была одна и та же возлюбленная, одни и те же сражения, одно и то же предназначение. И я подумал, а вдруг, когда всё закончится и прекратится кровавая бойня, мы сможем делиться вином и кумысом перед жарким костром, вспоминая задиристых юнцов, которыми были в прошлом, до этой кровавой схватки.

Исчез ли он навсегда, сметённый волной атакующих вестготов? Или по-прежнему охотится за мной с туго натянутым луком?

Я осмотрел своё тело и с удивлением не обнаружил на нём ни единой раны, только моё оружие было окровавлено. Я отделался синяками и кровоподтёками. Я был жив, в отличие от сотен тысяч убитых, и, однако, находился вместе с ними, дышал рядом с бездыханными. Опять-таки, почему? Раньше я думал, что опыт способен решить загадки жизни. Но, похоже, он только добавлял новые тайны к уже известным.

Я сидел, погруженный в эти туманные размышления, столь же бесполезные, как мой сломанный меч. И вдруг заметил тёмную фигуру. Она прокладывала путь мне навстречу через горы трупов и, вероятно, искала лежавшего здесь товарища. Это нелёгкая задача. Нанесённые раны были столь жестоки, а тела умерших столь искромсаны, что многие стали неузнаваемы. Меня восхитила преданность этого человека.

Да, я не ошибся: причина действительно была в преданности, но совсем иного толка. Фигура приблизилась, и я уловил в её очертаниях нечто знакомое и тревожное. Моё утомление внезапно сменилось беспокойством. Я, пошатываясь, поднялся. Он остановился, луна осветила моё лицо, и он негромко окликнул меня с тридцати шагов:

— Алабанда?

— Ты что, никогда не отдыхаешь?

Мой голос дрожал от усталости.

— Я не стану сражаться с тобой. Я устал от убийств. Сегодня была не война, а безумие. Оно погубило мой народ.

Скилла поглядел на трупы, озарённые лунным светом.

— Илана нуждается в нашей помощи, Ионас Алабанда.

— Илана? — с трудом переспросил я.

— Аттила сошёл с ума. Он боится завтрашнего полного разгрома и поэтому сложил погребальный костёр из деревянных седел и своих редчайших сокровищ. Если Аэций прорвётся сквозь ряды повозок, Аттила разожжёт костёр и бросится в его пламя.

Моё сердце взволнованно забилось от неожиданных вестей. Неужели гунны и впрямь отчаялись или же прибегли к хитрой уловке?

— Если Аттила умрёт, то Илана, скорее всего, освободится, — робко предположил я.

— Нет. Он приковал её цепью к погребальному костру.

— Зачем ты мне об этом говоришь?

— Разве я пришёл бы к тебе по доброй воле и без всякой цели, римлянин? Ты стал моим заклятым врагом с нашей первой встречи. У меня была не одна возможность убить тебя вчера, но тут вмешались боги иостановили меня. Теперь я знаю почему. Только ты способен её спасти.

— Я?

Неужели это ловушка? Неужели Скилла решил победить с помощью коварства, отомстив за все прерванные или неудачные поединки?

— Её невозможно освободить, — пояснил он. — Погребальный костёр окружают тысячи воинов. Но Аттила по-прежнему готов отпустить женщину в обмен на меч.

Так вот в чём дело.

— Меч Марса.

— Он проклинает день, когда лишился его, и уверен, что с тех пор наш народ околдовала какая-то злая сила. Вчера погибла половина гуннов. Мы больше не можем вас атаковать, это ясно, но мы должны отступить как сильная армия, а не как всякий сброд. Меч Аттилы вернёт душу нашему народу.

— По-моему, это ты сошёл с ума! — воскликнул я. — У меня нет меча. Он у Аэция. Неужели ты думаешь, что он захочет вернуть его сейчас, когда окончательная победа почти в наших руках?

— Тогда нам нужно его украсть. Ведь ты сам украл его у Аттилы.

— Ни за что!

— Если мы этого не сделаем, Илану сожгут.

Я вглядывался во тьму, а моя голова раскалывалась от боли. Неужели я проехал столько миль и ожесточённо сражался лишь для того, чтобы увидеть, как мою любимую женщину поглотит пламя костра? И его разожгут по случаю нашей победы! Может ли судьба быть такой жестокой? Однако просьба Скиллы означала, что я должен поставить под удар несомненную победу римлян ради одной-единственной женщины и отдать в руки Аттилы символ, необходимый ему для сплочения своей разбитой армии. У меня не было гарантий, что гунны отпустят Илану, даже если я принесу им меч. Они могли бы просто сжечь и её и меня, позабавившись этим зрелищем. Возможно, Скилла и решил убить меня таким образом — заманив в свой лагерь и пообещав обменять Илану на меч.

Или же он и правда любил её столь сильно, что это безумие имело для него какой-то смысл. И он подумал, что оно будет иметь смысл и для меня.

Я сосредоточился и принялся размышлять.

— Если мы её спасём, то кому из нас она достанется?

— Пусть выберет сама Илана.

Конечно, он должен был мне это сказать, ибо я не сомневался, что она предпочтёт меня. Ведь она была римлянкой. Но что я, в сущности, знал? Весть о том, что она жива, передал мне он, Скилла, а не кто-либо ещё. Но стоило ли ему верить? Она могла умереть в Хунугури. Могла стать женой Аттилы или даже выйти замуж за Скиллу! Он был готов сказать мне что угодно, лишь бы вернуть меч. Однако, поглядев на него, на человека, слишком хорошо известного мне по многим сражениям и поединкам, я понял, что Скилла говорил правду. Точнее, я не понял, а почуял это нутром. На войне у нас появляются странные друзья.

Если я ничего не сделаю, она умрёт. А если соглашусь с планом Скиллы, то, вполне вероятно, погибну вместе с Иланой. Но поскольку иных вариантов не существовало, мне нужно было выбирать. А вдруг они всё-таки имелись? В моем сознании стал созревать отчаянный план.

— Я даже не знаю, где сейчас находится меч, — ответил я, словно продолжая размышлять. Вдруг он послужит совсем иной цели и деморализует, а вовсе не укрепит силы?

— Любой дурак знает, где он. Мы видели, как поднял его Аэций. Там, где спит ваш генерал, и лежит железный меч.

— Но это безумие.

— Безумие в том, что люди одержимы куском железа, — возразил Скилла. — Нам с тобой известно, что никакой магической силы в нём нет и это лишь суеверие. Ржавое старье не изменит ни случившегося здесь, ни того, что произойдёт завтра утром. Мой народ не сможет завоевать Запад — вас чересчур много. Но меч спасёт Илану и спасёт моего кагана. Он спасёт мою собственную честь.

Я посмотрел на него, гадая, способен ли сработать мой план.

— Мы должны действовать сообща, Ионас. Ради неё.


* * *

Чуть поодаль, в стороне от поля битвы, там, где отдыхала римская армия, спали десятки тысяч уцелевших солдат. Они сбились в кучу, опустошённые минувшим сражением. Тысячи раненых воинов унесли с поля или оставили умирать в муках. К полю подходили всё новые полки: столь всеобщим стало желание жителей Галлии оказать сопротивление врагу. Кровавая работа войны продолжалась. Появившиеся подразделения пробирались вперёд через груды мертвецов, а затем складывали их, как дрова в поленнице. Они везли воду и припасы, катапульты и баллистические снаряды и были готовы в любой момент вступить в бой. Других отправили собирать использованные снаряды и неповреждённые стрелы. Я немного помедлил и разговорился с плотником, чинившим катапульту, и купил у него инструмент, за который он запросил цену, в восемь раз превышающую его реальную стоимость.

Факелы освещали путь к палаткам, расставленным рядом с шатром Аэция. Я расстался со Скиллой, приказав ему неподвижно лежать вплоть до моего возвращения. В этом случае его примут за один из многих тысяч гуннских трупов и не обнаружат обмана, а я в это время либо уговорю Аэция отдать меч, либо наш план сорвётся. Как бы то ни было, проснувшиеся солдаты римской армии не должны увидеть меня идущим рядом со Скиллой. Итак, я отправился один, понимая, что мой генерал отнесётся ко мне как к сумасшедшему или лунатику. Но разве не я добыл для него это оружие? Мог ли я тайком унести меч Марса? И чем эта игра хуже кровавой бойни, что вот-вот должна возобновиться?

Если Аэций и нуждался в напоминании о том, кем он был и что, в сущности, делал, то таким напоминанием были ночные звуки. В окрестностях шатра до меня со всех сторон доносились стоны и крики раненых. Лёгкие деревянные столы поставили на расстоянии полёта камня друг от друга и на них ампутировали конечности и зашивали раны тем несчастным, кто был тяжело ранен, но при этом остался в живых. Это был настоящий дьявольский хор, невзирая на хвалёное мастерство римских хирургов. Эту часть нашей армии окружили рвами и деревянными заборами, и я встревожился, подумав, не остановят ли меня перед входом. Тогда моё опасное приключение закончится, так и не начавшись. Но нет, Ионас из Константинополя был хорошо известным помощником генерала, его лазутчиком, послом и советником. С невозмутимым лицом я миновал отсалютовавших мне стражников и двинулся к месту, где хранился меч, прислушиваясь к стонам умирающих. «Кто из нас ближе к могиле? — задал я себе вопрос. — Скорее всего, я».

— А мы-то думали, что вы бесследно исчезли, — заметил центурион, проявив ненужную проницательность.

Когда я подошёл к палаткам, я увидал множество вестготских и франкских стражников, а также огромное количество ламп, зажжённых в одной из палаток. Вокруг слышался глухой шёпот. Короли и генералы не ложились спать или уже проснулись и, очевидно, обсуждали, что они станут делать, когда взойдёт солнце. Аэций, без сомнения, был вместе с ними, но мне требовалось поговорить с ним наедине.

Где же он оставил старый меч? Нет, не на столе заседаний военного совета как символ своей удачи. Скорее всего, он дипломатично отложил его в сторону и решил уделить внимание гордым королям, ставшим его союзниками. Ведь это была не только его, но во многом и их победа. Оружие, по всей видимости, ждёт его в спальне.

— Генерал попросил меня принести карты и огромный меч, — солгал я.

Аэций путешествовал с картами всего Запада и разворачивал их по вечерам, изучая ту или иную местность, подобно торговцу, подсчитывающему свои доходы и расходы. Будучи его помощником, я не раз приносил ему эти карты.

— Да ляжет ли он когда-нибудь спать? — спросил стражник, выдав своё собственное желание крепко выспаться. Вид у него был удручённый, как, впрочем, и у всех нас.

— Он ляжет спать после нашей полной и окончательной победы, — откликнулся я. — Будем надеяться, что меч поможет нам завершить битву.

Я поднял полог и огляделся, пытаясь выяснить, нет ли в шатре ещё каких-нибудь стражников. Никого. Потом намеренно заколебался, понимая, что хотя это поручение и не вызовет подозрений у измученных стражников, но озадачит преданных глупцов. Что-то маленькое и юркое пробежало с внешней стороны шатра. Я облегчённо вздохнул и прошёл внутрь.

Там было темно, так что я зажёг единственную глиняную лампу. Вот тюки и баулы со снаряжением, которые я видел столько раз, вот его кровать, вот складной стол, а вот ворох пропотевшей окровавленной одежды. Но где же меч? Я стал ощупывать всё вокруг. Нашёл! Он лежал на походной кровати, прикрытый покрывалом, словно куртизанка, ожидающая любовника. Я погладил знакомый шероховатый металл. До чего же он тяжёлый и неуклюжий. И какой огромный! Неужели его и впрямь выковали боги? А когда Аттила отыскал меч, то неужели сама судьба наделила его мужеством и повела завоёвывать мир? И вновь вмешалась в ход событий, с ещё большей силой, как только я отдал меч Аэцию? Как играет с нами жизнь, в одно мгновение оказывая милости, а в другое — швыряя в грязь, то обнадёживая, то вдребезги разбивая наши надежды. Смысл происходящего ускользал от меня.

Я достал только что купленный напильник и принялся за работу.

Немного погодя у входа в шатёр появилась какая-то высокая фигура.

— Итак, ты решил вернуть свой дар, Ионас Алабанда? — негромко и мягко осведомился генерал.

— Да, я решил использовать его иным образом.

— Мой личный стражник сообщил, что мне, наверное, захочется узнать, зачем ты здесь.

Я улыбнулся.

— Да, на этого стражника можно положиться. Он всегда начеку.

Из-за спины генерала выступила маленькая тень.

— Я бы смог отдохнуть, если бы мне не пришлось за тобой приглядывать, Ионас, — заявил Зерко.

— Пожалуйста, садитесь.

Я указал на походные скамьи, словно шатёр принадлежал не кому иному, как мне.

— Я удивлён, что вы оба не спите. И не менее удивлён, что сам не сомкнул глаз.

— Да, — произнёс Аэций, приняв моё приглашение. — Какие мы, должно быть, важные особы, если действуем без устали. Ну и как ты планируешь поступить с этим мечом? Убьёшь Аттилу? Или просто наточишь его поострее?

Я отложил меч в сторону.

— Мне сообщили, что женщину, которую я люблю, приковали к погребальному костру. Её сожгут завтра вместе с Аттилой, если мы атакуем гуннов, а он проиграет битву. Мне сказал об этом гунн, и я ему верю.

— Скилла, — догадался карлик.

— Похоже, что я связан с ним столь же прочно, как вы с Аттилой, генерал, или как ты с Аэцием, Зерко. Связан самой судьбой. Он — молодой воин, племянник полководца Эдеко, с которым я сражался в Норике в тот момент, когда вы впервые увидели меня и меч.

— А, да. Храбрый гунн, гнавшийся за тобой вплоть до римских территорий. Это не он ли приветствовал тебя вчера днём?

— Да.

— Ну, теперь я понял почему. Он хочет, чтобы ты обменял меч на женщину?

— Да.

— И он тоже любит её?

— Да.

— Ты веришь, что Аттила согласится на подобную сделку?

— Нет. То есть он, конечно, примет меч, но захочет отомстить мне за пожар в его дворце. Я погибну и ничего не добьюсь, если мы пойдём в его лагерь.

Генерал улыбнулся.

— В таком случае я не вижу в твоём плане никакой логики.

— Из лагеря Аттилы невозможно убежать. И в равной мере невозможно освободить и спасти Илану. Однако я не смогу жить, не освободив её. Я видел, как многие умирали за свою веру, и теперь готов умереть за то, во что верю сам, — за любовь женщины.

Генерал изумлённо взглянул на меня.

— Я уже составил план. Попрошу Скиллу освободить её в обмен на мою жизнь. У гуннов есть одно слово: коносс. Оно означает уплату долга. Так их семьи и кланы обычно улаживают споры. Я заплачу коносс своей жизнью, чтобы спасти Илану. И заплачу коносс Скилле этим мечом в обмен на его торжественную клятву всеми силами заботиться об Илане.

— И позволишь Аттиле вновь сплотить свои войска при помощи этого символа, после того как он с таким трудом достался Риму, — возмутился Зерко. — А женщина, если её и не сожгут на костре, всё равно достанется гунну!

— Да, — замялся я. — Для меня невыносима даже мысль о её смерти, хотя тысячи людей умерли у меня на глазах. И что бы ты делал, если бы лишился Юлии, Зерко?

Последовало долгое, тягостное молчание. Потом снова заговорил Аэций.

— Мне понятна твоя готовность пожертвовать собой, но неужели ты считаешь, будто я позволю тебе взять меч для этого бессмысленного обмена?

— Это не совсем так.

— Что же тогда?

Я объяснил им свой план.

На сей раз мы молчали ещё дольше прежнего, мысленно оценивая предстоящий риск.

— Должно быть, Аттила обезумел и чувствует себя проигравшим, если намерен броситься в костёр, — наконец сказал Аэций.

— Похоже на то.

— Дай моя армия не в лучшем состоянии. Мои люди столкнулись с катастрофой невообразимого масштаба, и мы понесли колоссальные потери, грозящие, помимо всего прочего, разрушить наш союз. После смерти отца Торисмонд встал во главе вестготов, но его братья стремятся завладеть короной не меньше его. Да, на закате вестготы сражались как одержимые и были единой армией и одним народом, но на рассвете они разделятся на кланы. Ант удовлетворился гибелью брата Клоды и боится дальнейших жертв. Франки воевали без отдыха целых два дня. Сангибан ненавидит меня за то, что я поставил его и аланов в самый центр. Олибрионы вряд ли выдержат ещё день битвы, как-никак они немолоды. Ну и так далее. Нашим коням нужно больше воды. Нашим боевым машинам не хватает снарядов. Наши колчаны пусты. Все проблемы, не дающие покоя гуннам, не дают покоя и нам. Но у нас есть и другая сложность. Аттила — тиран, и пока он жив, он не позволит распасться союзу гуннов и подчинённых им племён. Их всех объединяет страх. Моя же сила в умении убеждать, и я знаю, что лишь появление Аттилы на Западе смогло сплотить наши народы. Грозя уничтожить Западную империю, Аттила заставил племена объединиться, забыв обо всех распрях. Он возродил империю. Конечно, в этой логике есть что-то порочное, но она даёт нам возможность выжить. Если он погибнет во время завтрашней атаки, от нашего единства не останется и следа, а влияние Рима полностью прекратится. Союзники перестанут в нас нуждаться. Иначе говоря, Аттила необходим Аэцию, совсем как Сатана необходим Богу.

Я был озадачен и растерянно спросил:

— Значит, вы хотите, чтобы он победил?

— Я хочу, чтобы он уцелел. Никто из нас не сможет устоять при завтрашней атаке или взять верх. Но если он отступит, искалеченный, потерявший тысячи воинов и при этом сохранивший честь, у меня появится надёжное оружие — страх перед гуннами, и с его помощью я сумею удержать от распада западный мир. Ещё два дня назад само существование Аттилы грозило Западу гибелью. А завтра такой же или даже большей угрозой станет его отсутствие. Я тридцать лет подряд поддерживал равновесие империи, сталкивая её народы и натравляя их друг на друга. Так будет и впредь. Мне нужно, чтобы он отступил, признал своё моральное поражение, но не погиб.

— Так вы даёте мне шанс? Шанс рискнуть?

Генерал вздохнул.

— Это опасно. Но меч уже был в моих руках и сделал всё, что мог.

Я усмехнулся. От страха и облегчения у меня закружилась голова.

Зерко заметил выражение моего лица и улыбнулся.

— Лишь глупец и дилетант вроде тебя, уставший от битвы и истерзанный муками любви, смог бы придумать столь нелепый план, Ионас Алабанда. — Он кивнул, словно в подтверждение сказанного. — И лишь профессиональный глупец вроде меня смог бы придумать, как его усовершенствовать.

Глава 29 ЛАГЕРЬ АТТИЛЫ


Скилла и я пробирались по полю битвы, вязкому и ненадёжному, как болото. Луна скрылась, и какое-то время вокруг царила полная тьма, но вот на востоке небо немного порозовело, и первые робкие лучи осветили выбранную нами причудливую тропу. Мы ступали осторожно, обходя клинки, стрелы, наконечники копий, обломки расшатанных орудий и трупы. Тысячи, тысячи и тысячи убитых, словно им не было конца. Хуже всего пришлось оставшимся в живых. Они бессильно извивались или ползли вслепую, как улитки, жалобно умоляя дать им воды. У нас не было ни кувшинов, ни мешков с водой, и поэтому мы быстро миновали раненых. Их было слишком много! Когда мы приблизились к гуннскому лагерю, я понял, что уже навсегда насмотрелся на ужасы войны.

Я вновь тащил на спине огромный меч Марса, но теперь мне казалось, что я нёс свой крест. Удастся ли нам эта игра? Я мог опять отыскать и, очевидно, навеки потерять единственного человека, чья судьба не давала мне покоя. Вырвавшись некогда из пасти льва, я был готов снова сунуть в неё голову. Как же это глупо.

Скилла привязал своего коня на краю поля — тёмный силуэт с опущенной головой, мирно жующий мокрую от росы траву, не обращающий внимания на окружающий ужас. Рядом паслась другая лошадь, и её знакомые очертания обрадовали меня.

— Мы поедем к Аттиле верхом, — сказал Скилла. — Я привёл твою лошадь.

— Диана!

— Я пополнил ею свой табун, когда ты сбежал.

Гунн повернулся ко мне, и его зубы сверкнули в жемчужно-сером свете раннего утра.

— Она годится лишь для молока, но я всё же решил её сохранить.

Внезапно я ощутил, что отношусь к этому человеку, к этому гунну, к этому варвару, как к родному брату, и от прилива захлестнувших меня чувств перестал что-либо соображать. Мой злейший враг стал самым близким мне человеком после Планы. Более близким, чем Зерко. Мы были партнёрами и старались спасти жизнь, а не отнять её. И тем не менее я собирался его предать.

Мы оседлали лошадей и поскакали. Моя римская броня, без сомнения, привлекала внимание, но Скиллу хорошо знали во всей огромной гуннской армии. И сейчас, когда совсем рассвело, опознать его не составляло особого труда. Гуннские стражники настороженно оглядели нас и выехали нам навстречу, но расступились и пропустили вперёд. Мы добрались до громадного круга гуннских повозок. Сам лагерь растянулся примерно на милю в диаметре вместе с другими, меньшими лагерями, разместившимися вокруг него. Между ними паслись огромные табуны усталых гуннских лошадей. Сотни гуннских лучников спали в тени повозок, но были готовы подняться при наступлении римлян.

Наши лошади перепрыгнули через небольшой ров, окружавший первый ряд повозок, и подъехали к следующему — внутри его. Мне сразу вспомнилась вторая стена Константинополя, и я стал гадать, чем руководствовался Эдеко, выстроив эти концентрические круги. Возможно, ему всё же запомнился мой родной город. Мы перескочили другой ров, добравшись до палаток и страшного, тщательно подготовленного погребального костра Аттилы. Высота этого жертвенника достигала двадцати футов, его соорудили из дорогих и самых обычных седел, гобеленов, мебели, украшенной изящной резьбой, мехов, мантий, драгоценностей, благовоний, жезлов и штандартов. Многое было награблено за последние несколько месяцев. Ясно, что каган собирался не только погибнуть в этом огне, если римляне прорвут оборону, но и помешать захвату всех ценностей.

Я узнал Илану, и у меня защемило сердце. Свернувшись калачиком напротив груды седел, она спала или по крайней мере дремала, и её глаза были закрыты. Я ожидал увидеть забитую и истощённую рабыню, но она предстала передо мной в эффектном шёлковом платье, обильно украшенном драгоценностями. Что это значило? Неужели она стала женой или наложницей Аттилы? И наше последнее путешествие лишилось всякого смысла?

Я взял Скиллу за руку, остановив его пони.

— Послушай. Я хочу, чтобы ты пообещал мне заботиться об Илане и увёл бы её отсюда, подальше от ужасов войны.

— Что? — переспросил он, недоумённо глядя на меня.

— Аттила нас не отпустит. Я это знаю. Но он может отпустить тебя с Иланой, если я предложу ему свою жизнь в качестве коносса как искупительную жертву. Я вручу ему меч в расплату за пожар в его дворце, а взамен он освободит Илану и отдаст её тебе.

Скилла недоверчиво посмотрел на меня.

— Я привёл тебя сюда не умирать, римлянин. Если бы я хотел, то давно убил бы тебя своими руками.

— Дело не в том, чего хочешь ты, а в том, чего хочет Аттила. Только подумай! Для Иланы это единственный шанс. Пусть он отдаст её тебе. Аттила рассчитывает, что ты женишься на ней и по-прежнему будешь ему служить. Но дай мне слово, что ты скроешься с ней от этого безумия и она сможет жить нормальной жизнью. Ты видел империю, Скилла. Вот и живи там с Иланой.

Он упрямо покачал головой.

— Ты никогда не понимал одной простой вещи, римлянин! Да, я видел вашу империю, и она мне не понравилась! Слишком много людей, слишком много вещей и слишком много законов!

— Но это её мир. И она никогда не будет счастлива в твоём. Ты это знаешь и должен согласиться с этим. Только при этом условии я принесу себя в жертву.

— А если я откажусь?

Я дотянулся рукой до спины, достал огромный меч и положил его поперёк седла.

— Тогда я умру, но сначала попытаюсь убить Аттилу. Плана, скорее всего, погибнет, а тебя распнут на кресте за то, что ты привёл меня к Аттиле, в его шатёр.

Он снова с отвращением покачал головой, недовольный моим предложением, и до меня вдруг дошло, что, по всей видимости, он успел столь же сильно привязаться ко мне, как и я к нему. Кто знает, быть может, он принялся искать меня на поле боя, ощутив своё одиночество, а не руководствуясь простым расчётом? Хотя вряд ли он мог мне полностью доверять. Наконец Скилла пожал плечами.

— Ладно, жертвуй собой. А я поеду с Иланой хоть на край света, если она меня об этом попросит.

— Благодарю тебя!

Я чуть заметно поклонился и, как ни странно, успокоился. Вся моя дипломатия привела к чудовищной бойне, а все попытки освободить Плану — к тому, что из бесправной рабыни она превратилась в ещё более бесправную узницу. Торг моей жизнью после стольких тысяч добровольных жертв снял с моих плеч невыносимое бремя.

Однако я ожидал от Скиллы благодарности и думал, что он удивится. Но вместо этого он лишь раздражённо откликнулся:

— Только не убивай себя, пока мы не получим Илану.

Мы проехали последние несколько ярдов и спешились. Каким причудливым и диким казалось это воссоединение с Аттилой! Я был там, в их лагере, единственный римлянин среди тысяч гуннов, после самой кошмарной битвы на земле. Гунны толпились вокруг нас, принюхиваясь, словно свора голодных псов. Один, с окровавленной повязкой, выглядел особенно знакомым, и я присмотрелся к нему. Это был Евдоксий, греческий лекарь! Так вот он где, в армии, о которой давно мечтал, и его старый, непримиримый враг Аэций мог уничтожить его в любой момент. Он тоже узнал меня и скорчил гримасу, не скрывая своего отвращения.

Не только одна Илана, но и ещё несколько прекрасно одетых женщин, прикованных лёгкими цепями к погребальному костру, проснулись и проводили нас испуганными взглядами. Аттила с его жаждой завоеваний привёл свой народ к катастрофе, и если ему суждено умереть, он заберёт с собой самых близких людей.

Илана с изумлением глядела на меня и Скиллу. Сначала она никак не могла очнуться и стряхнуть наваждение, а затем её глаза расширились, постепенно привыкая к свету раннего утра. Наше совместное появление вызвало у неё замешательство. Да и неудивительно: мы стояли рядом, как союзники, оба были забрызганы уже засохшей кровью, и оба потемнели от грязи и копоти минувшей битвы. Она заметила меч, и её взгляд затуманился. Я знал, что она мечтала о победе римлян, о том, как они отомстят Аттиле, и готова была отдать за это жизнь.

Каган вышел из своего шатра. Вернее, вырвался оттуда, как клокочущая лава.

Если Бич Божий и спал в эту ночь, то не снимал своей боевой кольчуги и звериной шкуры, на которой виднелись пятна крови его врагов.

Его волосы были всклокочены и спутаны, жидкая бородка совсем поседела, а проницательные, глубоко посаженные глаза покраснели от усталости, и под ними обозначились тёмные круги — следы долгой бессонницы. Меня поразил его вид, и, по-моему, Скилла тоже невольно вздрогнул. Казалось, Аттила постарел лет на десять со времени нашей последней встречи, и вчерашний день, по-видимому, был тому причиной.

— Ты! — воскликнул он, и, признаюсь, я вздрогнул от страха.

Уж слишком часто мне случалось видеть его в приступе ярости. Однако теперь он выглядел так, будто потрясение минувшей битвы сбросило его в пропасть безумия. Ещё никогда столько гуннов не погибало за один день. Да и Аттила никогда не отступал с поля боя без уверенности в будущей победе. А сейчас он съёжился, спрятавшись за повозками, и ждал, когда Аэций полностью разгромит его. До этой минуты я не сознавал, что римляне одержали убедительную победу. Боевой дух кагана был подорван.

Я поднял меч и показал ему.

— Я пришёл сюда от Аэция, каган.

Он с подозрением посмотрел на меня, и удивление мгновенно уступило место врождённой хитрости.

— Он хочет начать переговоры?

— Нет, это я хочу договориться.

Я указал на Илану.

— Эта женщина не виновата в том, что случилось в Хунугури. Я выкрал её из ваших владений, взял ваш меч и разжёг огонь. Её единственный грех в том, что я её похитил. И я пришёл предложить коносс. Я возвращаю вам меч и взамен её жизни готов пожертвовать своей. Убейте меня, но отпустите женщину.

Глаза Аттилы сузились. Он повернулся к Скилле.

— А какова твоя роль во всём этом?

— Я поклялся, что верну меч. И сделал это.

— И ты по-прежнему хочешь получить то, что я тебе обещал? — проворчал король.

Скилла кивнул.

— Да. Илана пойдёт со мной.

— Ионас! Это же бес... — воскликнула она.

Я вмешался в спор.

— Я пришёл сюда безоружным, чтобы спасти свою любимую женщину. И готов расплатиться за неё своей жизнью. Это скромная цена. Отдайте её Скилле и благословите их мечом Марса.

Он оглядел нас всех по очереди. Наше трио вот-вот должно было превратиться в дуэт.

— И тебе так важен этот драух? — Это было гуннское наименование женских гениталий.

Я чуть не поперхнулся.

— Лучше сожгите меня на костре.

Аттила по-прежнему колебался.

— Это коносс, каган, — вступил в разговор один из его приближённых. — Вы должны его принять.

Я вздрогнул, узнав голос, и понял, что это был Эдеко. Он смотрел не на меня, а на своего племянника Скиллу. И смотрел с любопытством.

Король нахмурился. Была ли это уловка?

— Я ничего никому не должен.

Его взгляд стал жадным и злобным, а глаза снова сузились.

— Отдай мне меч.

Полководцы Аттилы закивали, желая поскорее вернуть талисман — знак единства своего народа.

— Сперва отпустите её к Скилле.

— Нет. Сперва ты вернёшь мне меч. А не то я убью её прямо сейчас.

Я тоже заколебался, но какой у меня оставался выбор? Когда я приблизился к нему, он схватил железную рукоять и воткнул в землю тяжёлый конец меча. Нас разделяло лишь несколько пядей.

Аттила сдержанно улыбнулся и вновь взглянул на меня.

— Теперь это будет не так просто.

Я потянулся за мечом.

— Но ведь речь шла о сделке.

— Условия которой я собираюсь изменить.

Он повернул голову и приказал:

— Отвяжите цепь и освободите девушку.

Несмотря на утреннюю прохладу, меня прошиб пот. С Планы сняли оковы, и она выпрямилась — застывшая, растерянная и настороженная.

Аттила повысил голос, так чтобы остальные могли его услышать:

— Она может идти, коносс будет уплачен, но никакой римский наёмный убийца не вправе диктовать мне цену.

Он улыбнулся Плане.

— Она сама выберет спутника. Ей решать, кто с ней пойдёт — Скилла или римлянин.

— Что? — воскликнула она.

— А отвергнутый займёт её место на погребальном костре.

— Нет!

— Разве это не безумие, каган? — удивился Эдеко, желая услышать дальнейшие разъяснения. Скилла побледнел и в замешательстве уставился на Аттилу.

— Она отказалась от лучшей сделки, которую я предложил ей двумя ночами ранее. Так пусть выберет сейчас, кого из соискателей её руки я должен убить.

— Я не могу сделать этот выбор. Он чудовищен!

— Тогда я снова закую тебя в оковы, привяжу на цепь к этому костру вместе с другими женщинами и сожгу. Кого ты готова выбрать? Отвечай!

Мне стало дурно, поскольку ситуация вышла из-под контроля. Где же мои союзники? И почему не состоялась сделка?

Неужели Аттила и правда убьёт Скиллу вместо меня? Какое право он имеет играть с людьми в эту нечестивую, дьявольскую игру, издеваться над их чувствами, запугивать нас троих и сулить нам участь бедного Рустиция? Сколько ещё невинных жизней загубит этот тиран? Я наблюдал за стоявшей рядом Иланой. Она была потрясена, испугана, растеряна, а меня захлестнули горячие волны гнева. Возможно, прав был Хризафий, а не Аэций. Если бы мы тогда расправились с этим чудовищем, то величайшая проблема всего мира была бы решена!

Я набросился на Аттилу, от неожиданности он не сумел сохранить равновесие, и мы оба упали и распластались вместе с мечом Марса на земле. Прежде чем застигнутый врасплох немолодой король смог встать на ноги, я, извиваясь, подполз к нему, приставил к его горлу пусть и притупившийся, но смертельно разящий меч и потащил кагана за собой к погребальному костру, собираясь воспользоваться им как щитом, чтобы прикрыть спину. Меч был до того длинный, что мне показалось, будто я держу у горла кагана пику.

— Этот меч стал проклятием Аттилы! — воскликнул я. — Только попробуйте нас тронуть, и я отрублю ему голову!

— Римская хитрость! — заорал Эдеко и положил руку на рукоять меча.

Остальные гунны тоже взялись за оружие, но никто не осмеливался подойти ближе, потому что Аттила оказался в моих руках. Краем глаза я заметил, как Евдоксий отпрянул и скрылся из виду. Что теперь?

— Нет, это не хитрость, полководец! — раздался другой, громкий голос. — Берегись проклятия, Аттила!

Наконец-то! Два всадника на одной лошади прорвались сквозь небольшую толпу гуннов, собравшуюся вокруг нас, не обращая внимания на гневный шёпот, подобно людям, не замечающим собачьего лая. Маленький всадник примостился в седле рядом с высоким и с изумлением глядел на меня.

— Итак, ты нашёл свою возлюбленную, Алабанда, — окликнул меня Зерко.

Внимание гуннов мгновенно переключилось на вновь прибывших.

— Подумай о том, что случилось с твоим народом с тех пор, как ты нашёл этот меч! — выкрикнул высокий всадник. — И подумай о том, где он был. У римлян!

— Что это? — простонал Аттила, пытаясь вырваться. — Как могли эти люди проникнуть в мой лагерь?

Начальник стражи упал на колени и в оцепенении глядел на небывалое зрелище: Аттила и я сцепились, словно борцы на арене, Илана и Скилла побледнели от шока, а Эдеко был готов меня растерзать.

— Он сказал, что должен передать срочное послание от Аэция, — умоляюще произнёс гунн. — И добавил, что, если я не пропущу их, на всех нас падёт проклятие. Я помню этого карлика. Он сущий дьявол, господин. Но ещё лучше я запомнил этого святого.

— Святого? — Аттила покосился на всадников. — О боги! Отшельник!

Эдеко тоже уставился на странную парочку. Кажется, он узнал человека, известного мне как епископ Аниан.

— Коротышку я презираю, — откликнулся Аттила. — А вот тебя я хорошо запомнил, ты...

— Ия запомнил тебя, Бич Божий, — ответил ему епископ Аниан.

Я был сбит с толку. Где же они встречались раньше?

— Ты покарал Запад за его грехи, как и собирался. А теперь уходи, убирайся в свою степь, ползи в свою нору и оставь нам меч. Ты уже осквернил его своей жаждой власти.

— Осквернил?

— Да. Но мы омыли его святой водой, благословили и смазали в чаше кровью нашего Спасителя. Ты думаешь, Аэций так глуп, что позволил этому юнцу отдать орудие гуннской власти в обмен на одну-единственную женщину? Это больше не меч Марса, Аттила. Это меч Христа. Для тебя он навеки проклят, и если ты возьмёшь его с собой, твой народ будет сметён с лица земли.

Аттила было дёрнулся в порыве гнева, и я вновь прижал к его горлу лезвие.

— Отпусти нас с миром, и я отпущу тебя, — прошептал я ему на ухо.

— Ты посмел явиться сюда с дурным пророчеством? — с вызовом обратился к епископу Аттила.

— Я пришёл сюда, чтобы предупредить тебя и сказать правду. Подумай! Мог ли этот юный глупец украсть меч из шатра Аэция? Или же сам генерал отдал ему оружие? Спроси его.

Аттила повернул голову.

— Это правда?

— Аэций сказал, что не желает вашей гибели.

— Подумай, — перебил меня Аниан. — Этот меч не принёс тебе удачи, Аттила.

Я почти физически ощутил сомнения кагана.

— Но он стал проклятием не только для нас, но и для римлян, — попытался возразить он. — Поглядите на поле битвы, полководцы Аэция потеряли больше солдат, чем мы.

Зерко засмеялся.

— И поэтому вы укрылись в вашем лагере!

Эдеко уже вынул наполовину меч из ножен, но я громко предостерёг его и наклонился к королю, снова шепнув ему на ухо:

— Моя жизнь в обмен на вашу. Свободу Плане в обмен на меч. Я не в силах вас дольше удерживать. Либо я сейчас убью нас обоих, либо уйду отсюда живым.

Всё стихло. И с Аттилы и с меня градом катился пот. Илана застыла и побледнела, как мрамор. Скилла был оглушён всем происходящим.

Наконец Аттила пробурчал:

— Ладно.

Никто из нас не сдвинулся ни на пядь, поскольку мы не были уверены, что точно расслышали это последнее слово.

— Уходи. Уходи со своей ведьмой. Стань злым роком для Аэция! Вы оба принесли проклятие в наш лагерь, как только в нём появились. Оставь меч, и я позволю тебе свободно уйти.

Я ощутил какое-то движение за своей спиной, у края погребального костра. Времени у нас было совсем немного.

— Вы мне обещаете?

— Да, я тебе обещаю. Но если опять увижу тебя на поле боя, то сразу убью.

Я освободил кагана и отступил в сторону, держа старый меч наготове и опасаясь вероломства Аттилы. Его глаза были похожи на острия копий, но он не сделал ни шагу и никаких команд от него не последовало. Я увидел, как Евдоксий остановился позади погребального костра, собираясь пустить стрелу мне в спину. Однако он медлил.

Аттила потёр красную полосу на шее.

— Отдай мне меч, римлянин.

Я осторожно нагнулся, положил меч на траву и направился к Диане.

— Мне нужна лошадь для Иланы.

— Дайте ей лошадь, — рявкнул каган.

Я оседлал Диану, а Илана села на своего коня. Скилла печально поглядел на нас, и до него наконец дошло, что он никогда не получит римлянку.

— Скилла, поезжай вместе с нами, — начал я.

Он гордо выпрямился, смерил меня презрительным взглядом и коротко ответил:

— Я — гунн.

— Скилла, — дрожащим голосом обратилась к нему Илана, — я знаю, что ты...

— Убирайтесь отсюда, — прервал её Аттила, — пока я не передумал...

Скилла кивнул. Мне хотелось что-нибудь предложить своему странному другу, но что именно? Не Илану. Она негромко плакала, и слёзы текли по её щекам.

— Ступайте, — сдавленным голосом проговорил Скилла. — Ступайте, римляне, и перестаньте нас развращать.

— Быстрее! — нетерпеливо прошептал Зерко.

Я был ошеломлён тем, что остался в живых, что Илана была рядом со мной, что в лагере гуннов появился Аниан, что меч, который я так долго возил с собой, лежал на траве и к нему никто даже не прикоснулся. Наши лошади тронулись в путь, гунны нехотя расступились, и на горизонте уже замелькали наши римские шеренги. Кажется, план себя оправдал!

До меня донёсся знакомый голос:

— А ведь есть и лучший выход, каган.

Мы повернули головы, и я увидел Евдоксия. Его лицо исказилось от ненависти, и он туго натянул тетиву лука. Стальной наконечник его стрелы задрожал, когда он прицелился в Илану.

— Нет!

Он выпустил стрелу, и Скилла, не думая, метнулся, надеясь сбить её с цели. Стрела попала в него, а не в Илану, сила удара отшвырнула гунна в сторону, и он упал на спину, с недоверием глядя на древко стрелы, торчавшее у него в груди.

Евдоксий в ужасе отпрянул.

— Гунн верен своему слову, — простонал Скилла, и на его губах выступила алая пена.

Раздались яростные крики, грек повернулся и побежал. Меч Эдеко со свистом опустился и разрубил лекаря пополам.

— Скорее! Скорее! — крикнул Зерко. — Вперёд! Вперёд, иначе мы погибнем!

Аттила взвыл, как волк, и обеими руками поднял с травы огромный железный меч, двинувшись на нас, словно безумец. Я пришпорил Диану, оказавшись между ним и Иланой. Он с силой взмахнул мечом и лишь чудом не рассёк меня.

Я почувствовал порыв ветра, вызванный этим движением: массивное лезвие задело край моего седла, едва не ранив Диану.

И тут же сломалось. Старый железный меч раскололся на куски, разлетевшиеся, точно осколки стекла. Они закружились перед потрясёнными гуннами, склонившимися в суеверном ужасе. Гуннский король, не веря своим глазам, поглядел на железную рукоять.

— Ты сам себя проклял! — закричал Аниан.

Мы вновь пришпорили лошадей и низко пригнулись. Какой-то гунн кинулся вперёд, собираясь схватить поводья моей лошади, и я растоптал его. Затем кто-то дотянулся до Иланы и попробовал свалить её на землю. Я присмотрелся. Это оказалась германская девушка, Гуэрнна! Моя возлюбленная ударила её кулаком, рабыня упала, и косы её расплелись, когда она покатилась по земле.

Перед нами замаячила стена внутреннего лагеря, и мы легко перескочили через дышла повозок. Вдогонку нам прожужжали стрелы, но они летели слишком высоко, поскольку лучники опасались ненароком попасть в гуннов. По-прежнему слышались крики, но не грозные, а растерянные. Кто застрелил Скиллу? Кого убил Эдеко? Переговоры превратились в хаос.

Я обернулся. Аттила и Эдеко застыли как вкопанные, смотря на обломки меча. Я выполнил свою миссию.

Пропустив Плану вперёд, я заметил, что её лошадь напряглась и полетела галопом. Я тут же бросился вслед за ней к дороге за повозками. Мы перескочили через несколько рвов. Теперь их внутренний круг повозок уже смутно виднелся вдали и отгораживал нас от гуннов, собравшихся у шатра Аттилы. Мы поспешили к внешнему кругу повозок. Кто-то из гуннов только проснулся и нехотя поднимался на ноги, в то время как мы галопом пронеслись мимо.

Мы разворошили походный костёр, разбив глиняные горшки и всполошив сидевших рядом гуннов, и добрались до следующего лагеря. Несколько воинов двинулись было, чтобы нас остановить, но мы просто столкнули их с дороги. Опять перепрыгнули через ров, выехали в поле и стали перебираться через трупы. Что-то сверкнуло в небе, и я увидел летящие стрелы.

— Берегись! — крикнул я.

Стрелы со свистом вонзились в землю, но никого не задели. Римляне открыли ответный огонь. Илана мрачно неслась вперёд, её глаза расширились от страха, когда она впервые увидела вблизи бесконечный ковёр мёртвых тел — это жуткое свидетельство вчерашней бойни. Мы быстро миновали это ужасное место, слыша впереди приветственные возгласы, и наконец въехали во владения Аэция. Я с удивлением обернулся. Лагерь Аттилы остался в двух милях от нас, а Илана скакала рядом, раскрасневшаяся и сияющая.

Мы были свободны.

Римский генерал в новой броне уже оседлал коня и приготовился к битве, если таковая состоится.

— Что случилось?

— Нас спас Скилла, — ответил Зерко.

— А меч сломался, — добавил Аниан. — Это Божий знак.

— И правда, — кивнул генерал.

Он понимающе улыбнулся мне.

— Когда я приставил его к горлу Аттилы, то испугался, что могу сломать лезвие и не зарезать его.

— К горлу Аттилы!

— Это называется дипломатией, генерал. Он жив, деморализован и разбит, как вы и хотели.

Аэций покачал головой. Он был поражён поворотом событий не меньше моего.

— А это и есть та женщина, ради которой ты был готов рискнуть судьбами целых стран?

— Вы помогли спасти её от гибели в пламени погребального костра.

— Теперь я вижу почему. Ну и что же станет делать Аттила, молодой дипломат?

Я затаил дыхание и задумался.

— Он до сих пор поражён исходом битвы и потерей меча. Если вы дадите ему возможность, то, по-моему, он отступит.

— Епископ, вы согласны?

— Я думаю, что его сторонники восприняли расколовшийся меч как знак христианской силы, командир. Я бы воздержался от атаки. Если вы нападёте на гуннов, то можете победить или проиграть. Но если подождёте...

— Вряд ли солдаты пойдут со мной в атаку. Они слишком ослабли.

— Тогда оставьте всё как есть, соберите трупы и помолитесь. Вчера вы начали с победы, а сегодня Алабанда завершил битву — с помощью меча.

Я с трудом держался на ногах, пошатываясь от утомления, грусти и возбуждения. Скилла погиб, меч сломался, Илана вернулась ко мне, а Аттила был повержен...

Илана взяла меня за руку и прошептала:

— Поедем домой.

Но где, после всего увиденного и пережитого нами, был этот дом?


* * *

Горизонт снова заволокло дымом, но на сей раз он означал отступление, а не атаку. Аттила не разжёг свой погребальный костёр, но спалил лишние повозки и награбленные трофеи. Их было слишком много, и его обескровленная армия не смогла бы их увезти. Затем он начал отступать, возвращаясь тем же путём, каким и пришёл в Европу. Его вторжение в Галлию завершилось. Аэций следовал за ним, медленно, не торопясь, и всё время соблюдал дистанцию, стараясь не провоцировать очередную битву. Вестготы покинули наши ряды и увезли тело своего короля, чтобы со всеми почестями похоронить его в Толозе. Ант тоже ускакал с франками, стремясь как можно скорее утвердить право на власть и корону. Огромный союз распался.

На небе показались грозовые облака, послышались раскаты грома, и наконец пошёл шквальный ливень, смывший с поля кровь и очистивший загрязнённую воду крохотного ручья. Снаряжение стало ржаветь, кости истлели и превратились в прах, а семена дали ростки. Следы величайшей битвы века начали понемногу погружаться в землю.

Зерко и Юлия решили остаться в свите Аэция.

— Я слишком уродлив, чтобы жить обычной жизнью, — сказал мне карлик. — И мне постоянно нужны новые впечатления. Моё будущее зависит от генерала.

— Это по-прежнему опасно.

— Но не скучно. Посмотрим, не присоединишься ли ты ко мне после годика-другого мирных сельских трудов.

Аэций щедро расплатился со мной за оказанные услуги и предложил заплатить ещё больше, если я останусь и буду служить его помощником и послом. Меня это не соблазнило. Илана и я отправились на запад.

Не стану подробно рассказывать о нашем семейном союзе — как-никак это личное дело, а лишь коротко замечу, что о нём можно было бы сообщить тысячи подробностей и умолчать о тысяче других. Аниан обвенчал нас в тополиной роще. Потом мы прильнули друг к другу, словно моллюски, выброшенные на скалу штормовыми волнами, и ещё долго наслаждались любовью, пока не пресытились и не устали. Затем мы вновь оседлали лошадей и поскакали с Анианом назад, в Аурелию, подальше от Аттилы.

Что мы искали? Мы и сами не знали и поэтому почти не говорили на эту тему. По дороге нам попадались на глаза тысячи опустевших селений, где мы могли бы остановиться, но каждое из них, казалось, хранило воспоминания о своих прежних хозяевах. Мы добрались до Аурелии, проехали мимо её зубчатых стен, взяли лодку и поплыли вниз по Луаре. Как лениво было тёплое летнеетечение и как оно успокаивало! Когда мы встречали людей, желавших поделиться с нами слухами о передвижении армий, то не обращали на них внимания. Нам не хотелось ничего знать.

Наконец мы остановились на острове посередине реки с высокими, крутыми берегами. Долгие мили отделяли это убежище от мирской суеты. Там росла высокая жёлтая трава и воздух был как будто окрашен золотом позднего лета. Цветы спускались к воде, птицы порхали по кружевам ветвей, а насекомые негромко жужжали. Мы обошли весь остров, клейкие оболочки семян липли к нашей одежде.

У меня было достаточно денег для того, чтобы нанять работников и выстроить здесь дом и ферму. Ведь именно за эту землю я сражался, вопреки всем ожиданиям, и тут жили новые народы, восставшие из пепла старых. Запад был спасён, но бесповоротно изменился. Время империи прошло. Она билась в своей последней, великой битве. И нечто иное должно было занять её место, то, что предстояло создать нам и нашим детям. Новая жизнь.

Мы гуляли по лугам острова, выбирая место для дома, и ели созревшие под солнцем дикие яблоки. Я с самого начала склонялся к тому, чтобы построить дом в восточной части острова.

— Отсюда мы можем смотреть назад. Посмотри, вот край, из которого мы приехали, — пояснил я Илане.

Она покачала головой и повела меня по тропе между деревьями, к западному берегу острова. В лица нам светило тёплое полуденное солнце.

— А я хочу смотреть в будущее, — прошептала она.

Так мы и поступили.

ЭПИЛОГ



Аттиле пришлось отступить и признать своё поражение в битве на Каталаунской равнине, но, стараниями Аэция, он не был разгромлен. Равновесие сил, которого пытался достичь в своих отношениях с варварами «последний римлянин», предполагало сдерживание гуннов, а вовсе не их полное уничтожение. Разве сам Аэций не использовал много раз гуннских воинов, желая наказать другие племена? Разве угроза вторжения Аттилы не оправдывала сохранение Римской империи? Такова была мрачнейшая суть реальной политики, но, бесспорно, мудрая в своём реализме. По правде говоря, Аттила так никогда и не оправился после битвы на Каталаунской равнине, и в последующие столетия ни один восточный варвар не проникал так далеко на запад. Союз народов спас Европу.

События продолжали развиваться своим чередом. Во время чудовищной битвы император Валентиниан прятался в Риме. Он ревновал к славе Аэция, завидовал его великой победе, но и был ему за неё благодарен. Его несказанно обрадовали новости о мире и спасении, но он не преминул обвинить Аэция в том, что тот позволил Аттиле уйти назад, в Хунугури.

Разумеется, амбиции гуннов не были удовлетворены. Зализав раны, Аттила со своей обескровленной армией в следующем году вторгся в Северную Италию. Он надеялся возродить свою репутацию непобедимого завоевателя и разграбить Рим. Однако его истощённые войска заняли регион, страдавший от голода и чумы. Болезнь убила больше гуннов, чем оружие противников. Когда Папа Лев[73] встретил Аттилу и стал умолять его пощадить город, каган уже искал предлог для отступления. Это была его последняя великая военная кампания.

Ещё через год Аттила нашёл себе новую невесту — юную красавицу по имени Идилко, — веря, что в её объятиях он сможет забыть горечь поражения. Судьба рассудила иначе. Когда он привёл её в свою постель после свадебного пира, у него случился удар и пошла носом кровь. В 453 году нашей эры каган умер, захлебнувшись в собственной крови.

Его странная смерть означала конец гуннской империи.

Никто из наследников Аттилы не обладал его харизмой, волей и умением объединять разрозненные племена гуннов. Они также не смогли удержать в рабском повиновении другие народы. Гунны раздробились на мелкие кланы, и ураган утих.

Западный император был не в силах простить Аэцию его победу и не сводил с полководца ревнивых глаз. Аэций был обречён. Валентиниан застиг его врасплох, набросившись на Аэция с мечом в руках ровно через год после смерти Аттилы. А ещё год спустя сторонники генерала убили самого Валентиниана. И если Аттила был последним великим гунном, превратившим свой народ в угрозу для всего мира, то Аэций был последним великим римлянином, способным сохранить единство империи. После его смерти распад Запада на новые варварские королевства заметно ускорился. А через поколение Западная империя и вовсе перестала существовать. Предсказание Ромула сбылось.

Ну а Гонория, тщеславная и глупая принцесса, невольно развязавшая узел стольких великих событий? Она тоже исчезла со страниц истории, эта Пандора, тень которой уже много веков витает над Каталаунской равниной.

ИСТОРИЧЕСКИЕ ПРИМЕЧАНИЯ


Лишь немногие темы в столь полной мере заслуживают определения «исторический роман», как повествование о гунне Аттиле. На первый взгляд эта история изобилует невероятными событиями вроде просьбы о спасении, с которой обратилась к Аттиле римская принцесса, или заговора Хризафия, решившего убить гуннского властителя, или оскорбления, нанесённого вандалами дочери Теодориха. А чего стоит предание о мече, как полагал Аттила, посланном ему богом войны! Однако все события и герои, в том числе бунтарь Евдоксий и карлик Зерко, достоверны. В романе много бытовых подробностей, и читатель может узнать, как одевались, что ели и как путешествовали и жили люди в пятом веке нашей эры. Автор сделал соответствующие выводы на основании немногочисленных археологических находок, а также почерпнул необходимые сведения в исторических исследованиях. В римских летописях, посвящённых этому периоду, почти не уделялось внимания особенностям повседневного быта, которые в наши дни представляются на редкость увлекательными, и автору пришлось обратиться к более серьёзным научным источникам, чем предполагалось ранее. Я стремился с максимальной правдивостью описать события далёкого прошлого и по этой причине не только изучил специальную литературу по данной теме, но и побывал во Франции, Австрии, Германии и Венгрии, а также ознакомился со следами римских поселений в Европе. Тем не менее я вынужден признать, что этот роман не является научным текстом. Даже неутомимые исследователи — специалисты по истории гуннов — признают, что нам очень мало известно об этом древнем народе.


* * *

Ни у гуннов, ни у контактировавших с ними варварских племён не было своей письменности, и потому основная информация о них содержится в римских и греческих источниках, как нетрудно догадаться — весьма тенденциозных и полных предрассудков. Археологические свидетельства скудны, поскольку степные кочевники возили с собой лишь малую толику имущества. Неудивительно, что большая часть атрибутов их материальной культуры навсегда потеряна. Гунны не чеканили монет, не занимались резьбой по камню, не выковывали орудий, не засевали злаками поля и не создавали изображений своих королей. Сохранились лишь золотые украшения, относящиеся к этой эпохе, глиняная утварь и бронзовые котлы, почти наверняка принадлежавшие гуннам, даже если они были созданы каким-то иным племенем. Нам известно, что рассказы о плоских головах правдивы, ибо в нашем распоряжении имеются гуннские черепа и они действительно преднамеренно деформированы. Но их песни, легенды и язык бесследно исчезли. У нас куда больше информации о древних царствах вроде Вавилонского, об экзотических племенах вроде майя с их богатой и своеобразной культурой или о географически отдалённых народах, вроде эскимосов, чем о гуннах.

Этот факт вызывает удивление, поскольку, не считая, быть может, Чингисхана, гунн Аттила был самым знаменитым варваром в мировой истории. В сущности, он единственный варварский король, чьё имя люди, не интересующиеся историей, сразу узнают или упоминают в разговорах, хотя порой им не вполне ясно, кем он был и что делал. И то, что память об Аттиле не угасла даже спустя без малого шестнадцать веков, свидетельствует о его колоссальном воздействии на ход исторических событий и воображение современников. Любопытно, что при этом он царствовал совсем недолго и срок его правления был короче, чем у Адольфа Гитлера. Для людей, на которых нападали гунны, их имя стало синонимом катастрофы, вторжения и тьмы. Легенды о гуннах передавались из уст в уста не одно столетие, по-прежнему оставаясь захватывающими и убедительными. Даже пропаганда союзников во время Первой и Второй мировых войн не нашла иного, более оскорбительного определения для германских войск и назвала их гуннами. Для неё не имело значения, что именно древние германские племена являлись форпостами сопротивления степным кочевникам! И если нацизм как мощное и агрессивное движение исчез сразу после смерти Гитлера, то и гуннская империя распалась вскоре после смерти Аттилы. Его кончина означала ликвидацию гуннской угрозы в Европе.

У нас нет достоверного портрета Аттилы. Нам неизвестно, в каком году родился Аттила, как он провёл ранние годы жизни и как пришёл к власти. Мы не знаем, каковы были особенности его военной тактики и методы командования армией. Место его захоронения не было найдено, а обстоятельства его смерти остались тайной для современников и будущих поколений. Одни полагают, что он и правда в пьяном оцепенении захлебнулся в своей крови, но другие выдвигают теорию заговора против Аттилы и считают, что он был убит. Можно спорить и о том, долгим ли было его влияние на европейскую политику. Однако Аттила — единственный варвар, которого мы запомнили. Почему?

Как ни странно, но в связи с Аттилой на ум приходит лишь Иисус из Назарета. У нас также нет его достоверных изображений, и он также умер странной позорной смертью, но стал родоначальником одной из величайших мировых религий. Конечно, их цели и жизненные пути были противоположны, но оба, по-видимому, обладали необычайной харизмой, поскольку оставленное ею впечатление не изгладилось за прошедшие века. Эта харизма породила легенды и предопределила их посмертную славу, несопоставимую по масштабу с реальными событиями их коротких жизней.

Что касается Аттилы, его, как мне кажется, запомнили потому, что он представлял угрозу для всей Европы, и для того, чтобы его остановить, потребовались колоссальные усилия и неисчислимые жертвы. Проще говоря, если бы Аттила не потерпел поражение в битве на Каталаунской равнине (её также называют битвой при Шалон-сюр-Марн, или сражением при Мавриаке, или Битвой народов), то остатки римской цивилизации, сохранённые христианской церковью, были бы окончательно уничтожены. А это значит, что подъём и расцвет Западной Европы начались бы гораздо позже. Не исключено также, что её народы оказались бы втянутыми в силовое поле мусульманской или византийской цивилизаций, и история нашей планеты с её техническим прогрессом, культурными достижениями и завоеваниями стала бы совсем иной. Церковь считала истинным чудом, что Папе Льву удалось убедить Аттилу отступить из Италии в 452 году. Обычно легенду о варварах дополняют именно этим фактом, и чем более грозным представляется нам Аттила, тем чудеснее выглядит успех Папы. В цикле скандинавских и германских сказаний о Нибелунгах Аттила является прообразом Этцеля, что служит наглядным доказательством его «перехода» из истории в мифы и песни. В «Песни о Нибелунгах» за Этцеля — короля гуннов — выходит замуж мстительная вдова Зигфрида Кримхильда. Ради неё он начинает захватывать земли и убивать соперников, то есть играть роль, сходную с его ролью в жизни. История великого нашествия с Востока находит отклики в западноевропейской литературе разных веков. Её отзвуки слышны, например, во «Властелине колец» Толкиена. Да и в жизни многие завоеватели пытались следовать примеру Аттилы; в седьмом веке в Европе появились авары[74], в десятом веке — мадьяры, в тринадцатом — монголы. В семнадцатом веке ворота Вены осаждали турки, а в двадцатом Европу пытался завоевать Гитлер. Можно сказать, что сильный резонанс, порождённый фигурой Аттилы, легко объясним. Ведь это часть европейской истории.

В последнее время мнение о колоссальной роли Аттилы в истории подверглось переоценке. Если в XVIII веке Гиббон[75] в своём классическом исследовании «История падения Римской империи», а в XIX многие историки, и, в частности, Эдвард Кризи в своей книге «Пятнадцать решающих мировых битв», отстаивали значимость военных побед Аттилы, то теперь среди историков популярна иная точка зрения. Они опровергают утверждения своих предшественников, и на этих опровержениях во многом основана их репутация серьёзных учёных. Некоторые даже заявляют, что в отличие от Чингисхана Аттила потерпел поражение и как завоеватель, и как строитель империи. Для них битва на Каталаунской равнине не более чем эпизод в длинной саге, повествующей об упадке Рима, а гунны — народ, исчезнувший, словно дым. Они также умаляют роль Флавия Аэция, считая, что «последний римлянин» не выиграл эту битву, а лишь продлил агонию империи или, в лучшем случае, восстановил статус-кво. Да и тот факт, что он позволил Аттиле уцелеть, либо вызывает у них недоумение, либо провоцирует суровую критику военной кампании 451 года.

Вдобавок они сомневаются в том, что сражение при Шалон-сюр-Марн (в месте, близком к городу Труа в современной Франции) вообще было столь титанической битвой, какой она изображается древними и средневековыми историками. Исследователи называют разное количество её участников — от пятисот тысяч до миллиона человек, а потери, по их оценкам, составляют от ста шестидесяти тысяч до трёхсот тысяч солдат. Подобные цифры и правда кажутся фантастическими, в духе гиперболических преувеличений Средневековья. Современные учёные обычно сокращают численность участников старинных битв (но не всех, по причинам, непонятным автору) в десять раз или более, очевидно, просто из-за недоверия к столь ошеломляющим цифрам.

Я придерживаюсь, если можно так выразиться, нейтральной позиции и не склонен соглашаться ни с древними историками, ни с современными исследователями. Подобно тому, как верующие христиане утверждали, что после смерти Иисуса произошло нечто, способное зажечь искру новой религии, и хотя воскрешение из мёртвых казалось чем-то невообразимым, люди всё же поверили в него, я полагаю: что-то отличало военную кампанию Аттилы в Галлии от обычного вторжения варваров, и потому память о ней жива и поныне. «Битва становилась всё более жестокой, беспорядочной, чудовищной и беспощадной. Судя по описаниям, ничего равного ей не было и в седой древности, — писал историк позднеантичной поры Иордан[76]. — Говорят, что в этом прославленном сражении участвовали отважные племена и с обеих сторон потери составили сто шестьдесят три тысячи человек». А живший в ту эпоху писатель Идиат доводит численность убитых до трёхсот тысяч человек.

Если вспомнить, что во время американской Гражданской войны в самой кровопролитной битве за Антиетам[77] погибли двадцать три тысячи человек, то цифры, свидетельствующие о потерях римлян и гуннов, способны не только ошеломить, но и вызвать сомнения. Невольно возникают вопросы: как получали подкрепление и передвигались обе армии? И как удавалось полководцам командовать такими массами войск? Однако на Каталаунской равнине произошло нечто экстраординарное. Впрочем, и объяснение напрашивается само собой. Старинным армиям, в особенности варварским, не требовалось сложное вооружение, которое мы, в наши дни, воспринимаем как должное. В период сезонной кампании не столь уж трудно было собрать огромное количество войск. К тому же с середины XX века мы начали привыкать к подобным гигантским масштабам. Поверили бы американцы, жившие до Перл-Харбора, что к 1945 году Соединённые Штаты, более того, половина их теперешнего населения, будут готовы призвать в армию шестнадцать миллионов мужчин и женщин? А Советский Союз, потерявший во Второй мировой войне свыше двадцати миллионов человек? Как он смог выстоять и до сих пор по праву считаться одним из победителей? Или возьмём более современный и мирный пример: рок-концерт в Вудстоке, близ Нью-Йорка, собравший полмиллиона молодых слушателей. Они провели несколько дней под открытым небом и не расходились, даже когда шёл сильный дождь. Люди совершают необыкновенные поступки. И возможно, великая битва Аттилы была одним из них, хотя мы никогда не узнаем её подробности. Даже место этой битвы известно лишь приблизительно.

Я обошёл окрестности между Шалоном и Троа, полюбовался красивым холмистым краем, и мне показали сотни мест, отдалённо напоминающих холм и ручей, описанные Иорданом. У французских военных поиски поля битвы превратились в разновидность хобби, но так и не увенчались успехом. И ничего странного в этой приблизительности нет. Разве нам известно точное местонахождение многих решающих старинных сражений, например при Каннах, Платеях, Иссе и Заме[78]? Несомненно лишь одно — в древности места сражений не превращали в мемориальные парки.

Отсутствие или скудость источников, касающихся гуннов, существенно ограничивали наши возможности. Основными принято считать три хроники. Одна написана римским историком Аммианом Марцеллином[79], но в ней речь идёт о ранних гуннах — предшественниках Аттилы. Автор другой хроники — Олимпиодор Фебский, однако его рукопись, повествующая о посещении гуннов, была утрачена, хотя в прошлом использовалась как источник для других историков поздней античности, пытавшихся восстановить события. Третью хронику написал Приск Панийский[80], сопровождавший то злосчастное посольство. Он подробно рассказал о заговоре, то есть о намерении убить Аттилу, и о том, почему этот заговор провалился. Меня вдохновило его красочное описание, а сам Приск стал прототипом главного героя этого романа — Ионаса Алабанды (хотя историк был значительно старше и влиятельнее его). Возможно, именно утраченный фрагмент хроники Приска впоследствии позволил Иордану создать столь убедительный образ Аттилы: «Он с надменным видом восседал в своей колеснице и оглядывался по сторонам, чтобы все смогли заметить этого гордого человека и почувствовать его власть, проявлявшуюся в каждом движении. Он был приземист, с широкой грудью, массивной головой и маленькими глазками. Его жидкая борода уже наполовину поседела, а плоский нос и смуглая кожа выдавали его происхождение».

Из каких краёв пришли гунны? Где их родина? Мы этого не знаем. Некоторые учёные утверждают, что они начали завоевание континента с Дальнего Востока, чуть ли не из Монголии, а другие называют их родиной русские степи. Их происхождение было тайной для римлян, однако существует легенда, согласно которой они появились на мировой сцене, преследуя белого оленя по болотам Керченского перешейка у Крыма.

Так что же правдиво в этом романе? Все его основные герои — за исключением Ионаса, Иланы и Скиллы — реальные исторические фигуры. Я придумал лишь подробности их жизни и реплики, соответствующие духу моего рассказа, но их роль в событиях совершенно точна. Описание посольства к Аттиле и военной кампании 451 года почти дословно повторяет случайно уцелевшие и сбивчивые отрывки из хроник Приска и других историков. К фактам смело можно отнести возможный сговор гуннов с королём Сангибаном о сдаче Аурелии (Орлеана), а также погребальный костёр, сложенный Аттилой после страшной битвы. Следует заметить, что даже поворотные моменты в ходе войны гуннов с Западом, например упомянутая выше осада Орлеана или существование погребального костра, описаны в одних хрониках, но отсутствуют в других. Однако с подобными проблемами сталкивается любой историк поздней античности.

Я приступил к работе над книгой как исследователь и не только прочёл названные мной источники, но и проделал тот же путь, что и Аттила в ходе его вторжения в Европу. (Речь опять-таки идёт о приблизительном маршруте.) Более того, я посетил музеи, ознакомился с уцелевшими артефактами той эпохи и приложил все усилия, чтобы воскресить этот исключительно сложный политический и культурный период. Задача оказалась непростой хотя бы потому, что ни один народ не считает гуннов своими предками. Даже в Национальном музее Венгрии есть лишь один зал с немногочисленными экспонатами и краткими описаниями этого загадочного народа, а венгерские историки отрицают какую-либо связь между названием их страны и обитавшим в здешних краях племенем гуннов. Несмотря на то что имя Аттилы по-прежнему популярно в Венгрии и в 1993 году в Будапеште состоялась премьера рок-оперы, повествующей о знаменитом короле, венгры предпочитают говорить, что их предками были мадьяры.

Как жаль, что до нас не дошли полные и обстоятельные источники! В недавних исследованиях наметилась тенденция иного отношения к «варварам», и теперь их начали изображать уже не столь дикими и агрессивными. Возможно, гунны и правда заслуживают лучшей участи. Однако я подозреваю, что в действительности то смутное время было более странным, чем я мог себе вообразить. Должно быть, тогда существовали правдивые истории, ныне безвозвратно утраченные, и в них говорилось об удивительных поединках и беспрецедентном героизме, а полководцы и солдаты чем-то напоминали покорителей Дикого Запада. Как же отчаянно сражались все эти люди, желавшие пройти по треснувшему льду Римской империи!

Конечно, в моем сюжете много вымысла. Никто не упоминал о краже огромного меча: в хрониках говорилось только о его существовании. (А венгерские короли заявляли, что им удалось найти этот меч шесть столетий спустя.) Насколько нам известно, Зерко был просто обыкновенным шутом, а вовсе не имперским шпионом. Однако он действительно был женат, и Аэций с Аттилой неоднократно возвращали его друг другу. Евдоксий и правда возглавил неудавшееся восстание против Рима, а после бежал к Аттиле, но в хрониках нет ни слова о том, что его послали лазутчиком к вандалам. Хотя вполне вероятно, что Аттила понимал, какую угрозу представляет для Рима король Гейзерих, и их союз входил в его стратегические планы. Епископ Аниан вдохновлял своими проповедями отряды сопротивления на крепостных стенах Аурелии, а неизвестный отшельник назвал Аттилу Бичом Божьим, однако я намеренно объединил двух этих разных людей. Нигде не упоминается о пожаре во дворце Аттилы и о том, что огонь разожгла женщина, которую звали Иланой. Решающая роль Ионаса во всех великих событиях тоже целиком придумана мною. Короче говоря, я действовал достаточно свободно, приукрасил и без того захватывающую историю и не поскупился на выдумку.

Я должен также извиниться перед читателями за то, что перегрузил их внимание обилием географических и исторических наименований, а они в ту пору постоянно менялись. Например, Галлию Цезаря тогда больше знали по названиям римских провинций вроде Аквитании, а победа франков, благодаря которой их королевство стало именоваться Францией, была ещё впереди. Кельтский город Кенаб[81] стал римской Аурелией, а она впоследствии превратилась во французский Орлеан. Чтобы помочь современным читателям правильно ориентироваться, приведу ещё несколько фактов. Константинополь — это сегодняшний Стамбул, разрушенный город Наисс — балканский Ниш. Заброшенная крепость Аквинкум находится в пригородах Будапешта, а римский форт, атакованный Скиллой, расположен к юго-востоку от австрийского Зальцбурга. «Осы» Смилосенны — это современный Роттенбург, Августа Треверорум сделалась германским Триром, а Толоза превратилась во французскую Тулузу.

Кем был Аттила? Что он значил для истории? Во многих отношениях его судьба столь же туманна и увлекательна, как жизнь легендарного короля Артура. Но одно нам всё-таки известно: королевства, уцелевшие после нашествия гуннов и распада Рима, постепенно создали Западную Европу, а значит, и цивилизацию, господствующую в современном мире. Там, где древние и отважные воины разбили армию гуннов, заставив её отступить, они заложили фундамент нашей нынешней безопасности. Стоит лишь пройтись по полям, рядом с фермерскими хозяйствами вокруг Троа, представить себе, как духи десятков тысяч атакующих конников решают судьбы мира, и вы приобретёте настоящий исторический опыт. Это волнующее и незабываемое впечатление.

Читатель может также посетить остров, на котором после долгих скитаний поселились Ионас и Илана. Он находится на Луаре, близ города Амбуаз, в самом сердце старой Франции с её замками. Из-за высоких берегов этот остров — единственный в регионе — обходят стороной частые наводнения. Около дома, где некогда жила молодая пара, с берега открывается великолепный вид на текущую к западу реку и мягкие очертания зелёной долины.

На острове есть печальный военный мемориал, уже отчасти погрузившийся глубоко в землю. На высокой стеле высечены имена местных жителей, погибших в недавних войнах. Неудивительно, что на ней оставлено свободное место для будущих надписей.

Такова суровая поступь истории.

Примечания

1

Вестготы (визиготы, тервинги) — западная ветвь племени готов, захватившая в III в. н. э. обширную территорию к северу от нижнего Дуная и Чёрного моря. Около середины того же столетия вестготы вторглись в пределы Римской империи, но несколькими годами позднее, при императоре Аврелиане, были оттеснены обратно. В 376 г. вестготы, спасаясь от гуннов, получили у римлян позволение поселиться в Нижней Мезии. Два года спустя, недовольные римскими чиновниками, вестготы подняли мятеж, разбили императорскую армию в битве при Адрианополе и убили императора Валента. Феодосию I удалось остановить продвижение вестготов. Они разместились на территории империи в качестве мирных поселенцев и союзников-федератов, однако после смерти Феодосия в 395 г., когда империя была разделена между его сыновьями, Аркадием и Гонорием, вестготы во главе с Аларихом совершили опустошительный набег на Грецию. Затем они перебрались в Италию, где Гонорий, казнивший в 408 г. по обвинению в измене своего прославленного полководца Стилихона, не способен был оказать им сопротивление. В 410 г. вестготы взяли Рим. Вскоре после смерти Алариха они во главе с Атаульфом совершили набег на Южную Галлию. Атаульф увёз с собой Галлу Плацидию, сестру Гонория, и сделал её своей женой. Обосновавшись под Толозой, вестготы принялись отвоёвывать Испанию у недавно захвативших эту страну вандалов, аланов и свевов. В 451 г. вестготы помогли римскому полководцу Аэцию разбить армию гуннов во главе с Аттилой в битве на Каталаунских полях в Галлии. В 475 г. они провозгласили свою независимость от Рима. В период наибольшего распространения владения вестготов включали всю Испанию и Галлию вплоть до Луары на севере. Вытесненные с большей части территории Галлии франками в начале VI в., вестготы сохранили своё королевство в Испании, пока в 711—713 гг. их господству здесь не положили конец мусульмане.

(обратно)

2

Вандалы — германские племена, обитавшие на территории Скандинавии. На рубеже II—I вв. до н. э. они переселились на южное побережье Балтийского моря, а к III в. н. э. — на Дунай. С другими германскими племенами нападали на римские владения. Потерпев поражение, попали в зависимость от Рима. В 30-х гг. IV в. поселены римским императором Константином в качестве федератов в провинциях Паннонии, находившейся на территории современных Венгрии, Югославии, Австрии. В начале V в. вандалы вместе с аланами, теснимые гуннами, утвердившимися в Паннонии, вторглись в Галлию, а в 409 г. захватили западную и южную части Испании. Возглавляемые королём Гейзерихом, вандалы в 429 г. переправились через Гибралтар и захватили римскую провинцию Африка, взяв в 439 г. Карфаген, где основали королевство. Отсюда они совершали опустошительные набеги на острова и берега Западного Средиземноморья. В 455 г. вандалы взяли Рим, разграбив его и уничтожив памятники античной культуры. Позднее королевство вандалов, раздираемое противоречиями между обогатившейся знатью и рядовыми воинами, потеряло былую мощь. В 533-534 гг. их армия была разбита византийским полководцем Велизарием, после чего королевство вандалов прекратило своё существование.

(обратно)

3

Аланы — ираноязычные племена сарматского происхождения. С I в. жили в Приазовье и Предкавказье. Народ, часто упоминаемый во время переселения народов среди германских племён, хотя его название принадлежит в действительности скифскому племени. Первоначально аланы обитали на Кавказе. Оттуда они — прекрасные наездники и стрелки — распространили свои владения к северу до Дона и неоднократно совершали набеги на Армению и Малую Азию. Около 375 г. в союзе с гуннами разгромили царство остготского короля Германариха, вытеснили остготов с территорий между Доном и Дунаем. В 406 г. в союзе со свевами и вандалами вторглись в Галлию, где и осели, поселившись на землях к югу от реки Луары.

(обратно)

4

Константин I Великий (Флавий Валерий Константин; ок. 285—337) — римский император (с 306). С его именем связано признание христианства и его последующая трансформация в государственную религию. Миланский эдикт (313) Константина уравнял христианство в правах с иными религиями в государстве. Константин созвал Вселенский Собор в Никее (325). Противодействовал распространению арианства. Оставаясь до конца дней носителем титула верховного языческого жреца, Константин, согласно возникшей позднее легенде, был окрещён Папой Сильвестром, правившим в 314-335 гг. В православии Константин канонизирован как «равноапостольный», в католичестве к лику святых не причислен.

(обратно)

5

Валент, Флавий — римский император (326-378). С 364 г. являлся соправителем своего брата Валентиниана I в восточной части империи; вёл удачные войны с вестготами (367-369) и персами. В 378 г. потерпел поражение при Адрианополе от вестготов и погиб во время бегства.

(обратно)

6

Каппадокия — древняя область в центральной части Малой Азии. Её древнейшее население называло себя хаттами. В середине III тыс. до н. э. в Каппадокию начали вторгаться индоевропейские племена; к XVIII-XVII вв. до н. э. завершилось их смешение с частью хаттов (народность, образовавшаяся от этого смешения, известна под названием хетты). В начале VI в. до н. э. область была завоёвана Мидией, а со второй половины VI в. стала частью персидского царства Ахеменидов. В это время она делилась на две сатрапии: Великую Каппадокию, занимавшую внутреннюю область (главный город Мазака), и Малую Каппадокию, или Понт (главный город Синоп). Впоследствии название Каппадокия сохранилось лишь за первой сатрапией. С I в. до н. э. территория находилась в зависимости от Рима.

(обратно)

7

Свевы — собирательное название германских племён (семноны, гермундуры, квады и др.), живших в I в. до н. э. — II в. н. э. в бассейне Эльбы, Майна, Неккара и верхнего Рейна. Впервые описаны Цезарем, который в 58 г. до н. э. нанёс поражение войскам свевов во главе с Ариовистом, перешедшим около 71 г. до н. э. Рейн и пытавшимся захватить Галлию. Впоследствии название «свевы» часто прилагается к квадам, основавшим в начале V в. своё королевство в Северо-Западной Испании. Потомками свевов (в частности, семнонов) были, очевидно, алеманны (швабы).

Бургунды — племя восточных германцев. В первые века н. э. бургунды (первоначально жившие предположительно на о. Борнхольм) проникли на континент. В 406 г. основали на Рейне королевство с центром в Вормсе, которое в 436 г. уничтожили гунны. В 443 г. бургунды поселены на правах римских федератов на территории Савойи. Воспользовавшись ослаблением империи, в 457 г. они захватили бассейн р. Роны, где основали новое королевство с центром в Лионе. Это было одно из первых «варварских» королевств на территории распадавшейся Западной Римской империи. В 534 г. королевство бургундов было присоединено к франкскому государству.

(обратно)

8

Тиберий Клавдий Нерон Германии (10 дон. э. — 54н. э.) — римский император из династии Юлиев—Клавдиев. Считался слабоумным с детства и поэтому был отстранён от государственной деятельности. После смерти Калигулы против воли провозглашён императором. Утвердившись у власти, казнил организаторов убийства Калигулы, отменил многие одиозные законы, амнистировал незаконно осуждённых. Благодаря этим действиям и довольно скромному и демократичному поведению приобрёл популярность у народа. Отравлен своей женой Агриппиной (матерью Нерона), подложившей ему яд в грибное блюдо.

(обратно)

9

Марк Сальвий Отон — римский император с 30 января по 17 апреля 69 г., друг Нерона, 59-й наместник в Лузитании, по восшествии на престол Нерона — консул. Организовал заговор и сверг последнего 15 января 69 г. с помощью преторианцев, провозгласивших Отона императором. В битве при Кремоне разбит Вителлием. Покончил жизнь самоубийством.

Каракалла (Марк Аврелий Антонин) (186?—217) — римский император. Его первоначальное имя — Септимий Бассиан, однако в историю он вошёл под именем Каракалла, вероятно за то, что после похода против германцев в 213 г. он стал носить широкий галльский, или германский, плащ (caracalla или, правильнее, сагаcallus). Отличавшийся грубой внешностью и жестоким характером Каракалла явился виновником смерти своих тестя, жены, зятя и брата, его подозревали также в попытках приблизить смерть отца. Некоторые источники изображают его полупомешанным, однако в других отмечают его острый ум и незаурядный дар слова. В правление Каракаллы был издан эдикт (212), согласно которому все свободные жители империи, за немногими исключениями, получили право римского гражданства. Финансовая политика Каракаллы, его постоянные подачки армии, от которой он полностью зависел, и возведение огромных общественных сооружений, таких как грандиозные термы Каракаллы в Риме, истощили государственную казну. Некоторых успехов Каракалле удалось добиться во внешней политике. В 213 г. он лично возглавил поход в Германию, где одержал победу над алеманнами и завершил строительство оборонительного вала на рубежах империи. В 214 г. Каракалла отправился в восточный поход против Парфии. В Риме он больше не появился. В 217 г. во время подготовки новой кампании он был убит в месопотамской пустыне возле Карр одним из своих полководцев.

(обратно)

10

Грациан Флавий (359—383) — римский император в западной части империи (правил в 367—383). Под влиянием Амвросия Медиоланского он стал ревностным защитником христианства, лишил языческое жречество доходов и привилегий. В 382 г. приказал вынести из сената символ язычества — алтарь Победы. С 378 г. воевал против алеманнов и готов. В августе 383 г. в Лугдуне был убит Андрагатием, старшим офицером, выдававшим себя за его сторонника.

Валентиниан II, Флавий Плацид — римский император в 375—392 гг. Провозглашён императором в малолетнем возрасте и оказался в полной власти полководца Арбогаста, который сосредоточил в своих руках все нити военного и гражданского управления и достиг большого могущества. После неудачной попытки укрепить свою власть Валентиниан был зверски убит по приказу Арбогаста.

(обратно)

11

Нубийцы — группа племён, живущих в Восточном Судане.

(обратно)

12

Атаульф — король вестготов, шурин и преемник Алариха, правил в 410—415 гг., завладел Галлией и женился на Плацидии, сестре императора Гонория; убит в Барселоне.

(обратно)

13

Согласно французскому историку Амедею Тьерри, посольство Феодосия II к Аттиле датируется 449 г.

(обратно)

14

Галатия — область в центре Малой Азии; в 25 г. до н. э. стала римской провинцией.

(обратно)

15

Золотые ворота в Константинополе — прообраз Золотых ворот, через которые Христос въехал в Иерусалим.

(обратно)

16

Берберы — группа народов, населяющих главным образом страны Северной Африки, а также Центрального и Западного Судана. Древнейшее население Северной Африки.

(обратно)

17

Иберы — древние жители Испании, которая называлась в те времена Иберией.

Иллирийцы — жители Иллирии, горной страны на восточном побережье Адриатического моря (приблизительно на территории Далмации, Боснии и Албании).

Даки — группа фракийских племён. Центральная область расселения даков располагалась севернее нижнего течения Дуная (на территории современной Румынии).

(обратно)

18

Триклиний — 1) обеденное ложе для трёх лиц; 2)столовая, обеденный зал.

(обратно)

19

Солид — золотая монета, её стоимость равна 25 денариям.

(обратно)

20

Ксенофонт (около 430 до н. э., Афины, — 355 или 354 до н. э., Коринф) — древнегреческий писатель и историк, автор «Воспоминаний о Сократе» и других сократических произведений. Около 403 г. до н. э. после падения олигархического правительства «тридцати тиранов» покинул Афины и принял участие в походе Кира Младшего против его брата, царя Персии Артаксеркса II. После гибели Кира в битве при Кунаксе (401 до н. э.) Ксенофонт избран стратегом и явился одним из руководителей описанного им впоследствии в сочинении «Анабасис» отступления 10 тысяч греческих наёмников через всю Малую Азию к побережью Чёрного моря. Состоял на службе у фракийского, потом у спартанского царя. Участвовал в Коринфской войне (395—387 до н. э.) на стороне Спарты.

(обратно)

21

Эфес основан между XVI—XI вв. до н. э. как ионийская колония. В VII в. до н. э. город и его главный символ — храм Артемиды были до основания разрушены киммерийскими племенами. Впоследствии Эфес вошёл в состав Римской империи, став столицей римской провинции Азия.

(обратно)

22

Вифиния — страна в Малой Азии (между Мисией и Пафлагонией).

(обратно)

23

Фракия — земля к северо-востоку от Македонии. Древние жители Фракии происходят от Фираса, сына Иафета. В древнее время территория славилась богатством металлов, прекрасными лошадьми и искусными всадниками. В настоящее время Фракия под именем Романии или Румулии составляет провинцию европейской Турции.

Мезия — в древности страна между Нижним Дунаем и Балканами, населённая фракийскими племенами. Западной границей Мёзии была р. Дрина, восточной — Чёрное море, на побережье которого в VII-VI вв. до н. э. возникли греческие колонии Одессос, Каллатия, Томы, Истрия и др. В 29—27 гг. до н. э. данная территория была захвачена римскими войсками.

(обратно)

24

Ливий, Тит (59 до н. э. — 17 н. э.) — римский историк, автор «Истории Рима от основания города», в которой последовательно изложена вся история Рима от легендарного основания города до 9 г. до н. э. Из 142 книг «Римской истории» сохранилось 35 (описание событий до 293 до н. э. и 218—168 до н. э.); содержание остальных книг известно по кратким изложениям и так называемым извлечениям позднейшего времени.

Фукидид (около 460—400 до н. э.) — древнегреческий историк. Происходил из знатной и состоятельной афинской семьи. Во время Пелопоннесской войны в 424 г. был стратегом и командовал афинской эскадрой у берегов Фракии, однако не сумел помешать спартанскому полководцу Брасиду овладеть Амфиполем, вследствие чего подвергся осуждению в Афинах и покинул город. В течение 20 лет, находясь вдали от родины, занимался сбором материала для своего главного исторического труда — «Истории» (в 8 книгах), посвящённой событиям Пелопоннесской войны 431-404 гг. (изложение доведено до осени 411).

(обратно)

25

Родопа — горная цепь в Западной Фракии между Гебром и Нестом.

Гебр — главная река Фракии (ныне Марица).

(обратно)

26

Саксы — северо-восточная группа древнегерманских племён. Места расселения со II в. н. э. охватывают восточные Нидерланды и северо-восточные земли современной Германии (Вестфалия, Мекленбург, Саксония). В период с III по V века н. э. часть саксов наряду с англами и ютами перебралась в южную часть острова Британии. После силового захвата земель и слияния с англами превратились в англосаксов, которые стали доминировать на Британских островах.

(обратно)

27

Геркулесовы столпы — мысы Абиле (ныне Сеута) и Кальпе (ныне Гибралтар) — природные границы античного мира.

(обратно)

28

Багауды (кельт, «мятежники») — название галльских повстанцев при Диоклетиане.

(обратно)

29

Ариане — последователи учения пресвитера Александрийского Ария (ум. 336). По мысли Ария, Бог Сын не вечен, не существовал до своего рождения, не может полагаться безначальным.

(обратно)

30

Пикты (т. е. «крашеные, татуированные») — народность в Каледонии.

(обратно)

31

Гепиды — группа германских племён, родственных готам. Во II в. н. э. переселились из Скандинавии на восточное побережье Балтийского моря. В конце II в. переселились вслед за готами на юго-восток. В конце IV в. вошли в племенной союз гуннов. Во второй половине VI в. покорены лангобардами и аварами.

Скиры — германское племя, принадлежавшее к готской группе и жившее первоначально у Балтийского моря и вдоль р. Вислы, соединившись с ругами и герулами. В конце II в. н. э. направились к Чёрному морю; около 454 г.появились на Среднем Дунае и в нынешней Моравии. Как самостоятельное племя скиры были уничтожены в процессе борьбы с остготами в 457—471 гг.

(обратно)

32

Сражение у реки Фригид (неподалёку от Аквилеи) датируется 394 г. н. э. В битве противостояли друг другу войска императора Восточной Римской империи Феодосия и войска императора Западной Римской империи Евгения и его советника Арбогаста. Известно, что воины Евгения шли в бой со штандартами с изображениями Геркулеса, а на вершинах гор, окружавших поле боя, были установлены статуи Юпитера. Над войском Феодосия возвышался введённый во времена Константина I лабарум — государственное знамя Римской империи с монограммой имени Христа. Битва закончилась победой Феодосия, и восстановление язычества, связанное с именем Евгения, прекратилось.

(обратно)

33

Трирема — судно с тремя рядами вёсел.

(обратно)

34

Гадес — второе имя бога подземного царства Аида; является синонимом ада.

(обратно)

35

Медиолан — главный город инсубров в Транспаданской Галлии (ныне Милан).

(обратно)

36

Чёрный лес (Шварцвальд) — крупный лесной массив на юге современной Германии.

(обратно)

37

Стилихон — тесть и полководец императора Гонория, в 408 г. казнён по приказу последнего.

(обратно)

38

Руга или Руя — предводитель гуннов до 434 г. н. э. Был братом Мендзука — отца Аттилы и Бледы.

(обратно)

39

Лютеция — главный город галльского племени паризиев на реке Секване (ныне Париж).

Толоза — город на реке Гарумна (ныне Тулуза).

(обратно)

40

Аурелия — современный Орлеан.

(обратно)

41

В сочинении «Двор Аттилы за Дунаем и его отношения с Восточной Римской империей» (1856) Амедей Тьерри пишет, что каменную баню приказал построить именно Онегез, который, «будучи родом грек, пришедши к гуннам ещё в молодых летах, принёс туда с собой любовь к баням в римском вкусе» (История Средних веков. СПб., 1999. С. 161).

(обратно)

42

По рассказу историка Приска (члена посольства к Аттиле), меч был найден следующим образом: «Пастух, заметив, что одна телица в его стаде хромает, и не понимая, что могло её ранить, пошёл по следам крови и наконец нашёл меч, на который она, щипля траву, ступила по неосторожности; вырвав меч из земли, пастух немедленно отнёс его к Аттиле. Последний был весьма обрадован таким приношением и, как человек честолюбивый, полагал, что меч Марса вручает ему судьбу битв и сделает его властелином всего мира» (История Средних веков. СПб., 1999. С. 160).

(обратно)

43

Фризия — земля фризов, племени, обитавшего на морском побережье между Рейном и Амизией (север Германии).

(обратно)

44

Обсидиан — вулканическое вещество чёрного цвета.

(обратно)

45

Остготы (остроготы, грейтунги) — восточная ветвь готов, германских племён, населявших в III в. н. э. северное Причерноморье. В 375 г. их племенной союз был уничтожен гуннами, пришедшими из Средней Азии. Поневоле влившись в армию гуннов и вынужденные участвовать в их военных походах, остготы обрели самостоятельность только после смерти Аттилы (453). Позднее осели в Паннонии и вошли в состав Римской империи на правах федератов, однако совершали набеги на земли Восточной Римской империи. Императору Зенону Исавру удалось отбить угрозу, и остготы во главе с Теодорихом двинулись в Италию против Одоакра, командира германских наёмников, который низложил императора Западной Римской империи и узурпировал власть в Италии. В 488 г. остготы разгромили войска Одоакра и убили его самого, а к 493 г. овладели всей Италией.

(обратно)

46

Анимизм — система представлений о якобы реально существующих особых духовных невидимых существах (чаще всего двойниках), которые управляют телесной сущностью человека и всеми явлениями и силами природы.

(обратно)

47

Спата — широкий обоюдоострый меч.

(обратно)

48

Паннония — область между Дакией, Нориком и Иллирией (приблизительно совпадает с нынешней Венгрией).

(обратно)

49

Норик — область к югу от Дуная, между Ретией и Паннонией.

Ретия — альпийская область, населённая кельтскими племенами и включённая в состав Римской империи ок. 15 г. н. э.

(обратно)

50

Виндобона — укреплённый пункт в Верхней Паннонии (ныне Вена).

(обратно)

51

Перикл — афинский политик, оратор и полководец (493—429 до н. э.).

(обратно)

52

Карнунт — древний кельтский город в Верхней Паннонии, на Дунае к востоку от Виндобоны, впоследствии римский муниципий, стоянка римского флота и 14-го легиона.

(обратно)

53

Лауриак — римский форт, расположенный к югу от Дуная, основанный в 41 г. н. э. Находится на территории современной Австрии.

(обратно)

54

Лентия — римское селение на Дунае, упоминающееся с I в. н. э. Современный Линц (город в Австрии).

(обратно)

55

Декурион (букв, «десятник») — член совета в городах, находившихся под властью Рима, как в колониях (выведенных поселениях), так и в муниципиях (союзных городах). Число декурионов бывало разным в зависимости от величины города, они назначались пожизненно из числа бывших магистратов, а также по итогам происходившего раз в пять лет ценза горожан. В поздней империи декурионы образовывали избиравший магистратов городской сенат, называемый курией.

(обратно)

56

Августа Треверорум (Тревер) — город в кельтской Галлии, на реке Мозель. Современный Трир (Германия).

(обратно)

57

Турма — конный отряд из 30-32 человек.

(обратно)

58

Аквинк — город римского времени (около 10 до н. э. — 409 н. э.), со 107 г. н. э. — главный город римской провинции Нижняя Паннония. Руины Аквинка расположены близ Будапешта (Венгрия).

(обратно)

59

Руги, ругии — известны с I в. н. э. (о них пишет римский историк Тацит) как население юго-западного побережья Варяжского моря в междуречье Одера, Вислы и острова Рюген. С начала IV в. н. э. руги, живущие на Среднем Дунае, упоминаются как племя, пришедшее сюда с южного берега Балтики. В V веке придунайские руги создали государство Ругиланд в римской провинции Норик. Позднее племя разделилось надвое, при этом его меньшая часть поступила на службу к византийским императорам, а большая, потерпев поражение от Одоакра, в 489 г. вместе с остготами под командованием их короля Теодориха вторгается в Италию. Все упоминания об этом племени прекращаются вместе с падением государства остготов.

Тюринги — германская племенная группа, образовалась из смешения ряда германских племён (гермундуров, англов, варнов и др.). В начале V в. образовали королевство, занимавшее территорию в бассейне верхней Эльбы и верхнего Дуная. В 531 г. большая часть его была захвачена франками, меньшая — саксами.

(обратно)

60

Белги — имеется в виду население Галлии Белгики (северная часть Галлии между реками Матроной, Секваной, Реном и Северным морем).

(обратно)

61

Арморики — народ, населявший Северо-Западную Галлию (территория Бретани).

(обратно)

62

Аргенторат — город в Галлии (ныне Страсбург).

(обратно)

63

Десять казней египетских — в библейской Книге Исхода (см. также Тору) — кары, которые обрушивает Бог на фараона и весь Египет за убийства еврейских младенцев мужского пола и отказ отпустить народ Израиля. Выражение «казни египетские» стало крылатым со значением «неожиданные страшные кары (испытания)», хотя, согласно тексту Библии, фараон был предупреждён о каждой из них пророком Моисеем.

(обратно)

64

Ваал («владыка», «господин») — важнейший персонаж в сиропалестинской мифологии, представленный многочисленными местными божествами. Филон и угаритские тексты говорят о нём как о Хаддаде, боге бури и царе богов. В XIV в. до н. э. у финикийцев Ваал уже получил титул Баалшамем (Владыка Небес). Считался одним из братьев Эла (Илу, «Бога»), главы ханаанской группы божеств. Тирский Баал (Ваал), упоминаемый в Ветхом Завете, был известен под именем Мелькарт.

Вельзевул (Баалзебуб) — одно из олицетворений Ваала. Имя переводится как «повелитель мух». Один из демонов иудаизма. В Новом Завете — «князь бесовский», или Сатана.

(обратно)

65

Гарумна — главная река Аквитании. Современная Гаронна.

(обратно)

66

Аквитания — историческая область на юго-западе современной Франции. Впервые упоминается Цезарем (I в. до н. э.) как часть Галлии, расположенная между Пиренеями и р. Гарумной.

(обратно)

67

Литицианы — судя по приводимому здесь перечню союзников Аэция, этот термин должен был бы обозначать какое-то племя, поэтому едва ли можно предположить, что под литицианами надо подразумевать известных с конца III в. летов («laeti»), военных поселенцев из варваров, преимущественно в Галлии.

(обратно)

68

Медиоматрика — область, расположенная между северной частью Мааса и Рейном (главный город — Диводур, современный Мец).

Дурокортор — город ремов в Галлии Белгике, современный Реймс.

Августобона — римский колониальный город, ныне Труа.

(обратно)

69

Рипарии — франки-рипуарии, жившие вдоль правого берега (ripa знач. «берег») нижнего Рейна.

Салические франки, или западные, приморские франки (салии) — древне-германское племя франкской группы, обитавшее к середине IV в. по побережью Северного моря от устья Рейна до Шельды. В 358 г. потерпели поражение от римлян и вынуждены были признать зависимость от Римской империи.

Олибрионы (брионы) — по всей вероятности, кельтское племя, рано латинизированное.

(обратно)

70

Сарматы — общее название кочевых скотоводческих ираноязычных племён (аланы, роксоланы, савроматы, языги), расселившихся в III в. до н. э. — IV в. н. э. в степях от Тобола на востоке до Дуная на западе.

(обратно)

71

Каталаунские, или Мавриакские, поля (campi Catalaunici, campi Mauriaci) — знаменитая равнина в Шампани к западу от города Труа и левого берега верхней Сены.

(обратно)

72

Траян (Марк Ульпий) — римский император (53—117 н. э.), усыновлён Нервой, наследовал ему в 98 г., вёл войны с даками. Завоевал Дакию, в честь чего выстроил в Риме Траянов форум и Траянову колонну; благодаря походу против парфян отодвинул восточные границы империи до Тигра. Получил прозвище Optimus (лучший), прославился как мудрый правитель; покровительствовал наукам и искусствам.

Сципион Публий Корнелий (ок. 234—183 до н. э.) — один из величайших полководцев Древнего Рима. Участвовал в знаменитой битве при Каннах (216), где римляне были разбиты Ганнибалом; в 210 г. был назначен начальником римского войска, снаряженного в Испанию, взял новый Карфаген и за три года изгнал карфагенян из Испании. По возвращении в Рим он был избран консулом, хотя ему исполнилось только 30 лет. В 203 г. Сципион переправился в Африку, где разбил карфагенян и их союзника Сифакса. Последние вызвали из Италии Ганнибала; но Сципион одержал над ним блестящую победу при Заме (202), и карфагеняне вынуждены были просить мира.

(обратно)

73

Имеется в виду Папа Лев I Великий (440—461).

(обратно)

74

Авары — племенной союз, главную роль в котором играли тюркоязычные племена. В середине VI в. авары вторглись в степи Западного Прикаспия и далее в Северное Причерноморье, Подунавье и на Балканы. В 50-60-х гг. VI в. опустошили земли антов, гепидов и др. европейских племён. Тогда же в Паннонии был создан Аварский каганат — племенное объединение типа варварских империй, во главе которого стоял крупный полководец хан Баян. Опираясь на систему паннонийских крепостей (хрингов), авары совершали набеги на славян, франков, лангобардов, грузин, а также на Византию. Однако вслед за крупными победами в Далмации, Иллирии и Мёзии (кон. VI в.) последовал упадок военного могущества аваров. В первой половине VII в. они потерпели ряд поражений от византийцев, славян, франков и болгар. Внутри каганата начались усобицы, способствовавшие его распаду. В середине VII в. авары были вытеснены из Северного Причерноморья, а их власть над Паннонией была ограничена Болгарским царством, созданным в 680 г. на Дунае. В 90-х гг. VIII в. авары окончательно разгромлены франками Карла Великого, а в 796 г. пали главнейшие из их крепостей. В дальнейшем авары были полностью ассимилированы народами Западного Причерноморья.

(обратно)

75

Эдуард Гиббон (1737—1794) — выдающийся английский историк, составивший себе славу единственным произведением, которое было трудом большей части его жизни, — «История упадка и разрушения Римской империи».

(обратно)

76

Иордан — один из наиболее значительных авторов раннего средневековья (VI в.), написавший знаменитый труд «О происхождении и деяниях гетов», в котором он повествует не только об истории готов, но и об эпохе «великого переселения народов» в целом.

(обратно)

77

Битва за Антиетам — сражение на реке Антиетам в Западном Мэриленде, самая кровопролитная битва в истории США. Датируется 17 сентября 1862 г.

(обратно)

78

Платеи — город в Южной Беотии, место победы греков над персами в 479 г. до н. э.

Исс — приморский город в Киликии на сирийской границе, место победы Александра Македонского над Дарием в 333 г. до н. э.

Зама — укреплённый город в Нумидии, к юго-западу от Карфагена; здесь в 202 г. до н. э. Сципион нанёс поражение Ганнибалу.

(обратно)

79

Аммиан Марцеллин (ок. 330—400 н. э.) — римский историк. Автор «Деяний» (31 книга), задуманных как продолжение «Анналов» и «Историй» Тацита. В центре внимания Марцеллина — войны, дворцовые интриги, борьба претендентов за власть. В «Деяниях» содержатся яркие картины упадка Римской империи. Большую ценность представляют сведения о племенах Юго-Восточной и Центральной Европы.

(обратно)

80

Приск Панийский — историк, член посольства Феодосия Второго к Аттиле. Оставил подробный отчёт о своей миссии и детальное описание двора Аттилы, часто цитируемые Иорданом.

(обратно)

81

Кенаб — столица карнутов в Лигере, впоследствии Орлеан.

(обратно)

Оглавление

  • ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЫ
  • ВСТУПЛЕНИЕ
  • Часть 1 ПОСОЛЬСТВО К ATTИЛЕ
  •   Глава 1 БРАТ И СЕСТРА
  •   Глава 2 ДЕВУШКА ИЗ АКСИОПОЛЯ
  •   Глава 3 КАК ЗАМЫШЛЯЛОСЬ УБИЙСТВО
  •   Глава 4 РИМСКОЕ ПОСОЛЬСТВО
  •   Глава 5 СОПЕРНИЧЕСТВО
  •   Глава 6 НОВЫЙ КОРОЛЬ КАРФАГЕНА
  •   Глава 7 РАЗРУШЕННЫЙ ГОРОД
  •   Глава 8 ГОСТЕПРИИМСТВО ГУННОВ
  •   Глава 9 КРЕПОСТЬ ЛЕГИОНЕРОВ
  •   Глава 10 КОРОЛЬ ГУННОВ
  •   Глава 11 ЖЕНЩИНА ПО ИМЕНИ ПЛАНА
  •   Глава 12 ЗАГОВОР РАСКРЫТ
  •   Глава 13 ЗАЛОЖНИК
  •   Глава 14 ПОЕДИНОК
  • Часть 2 ПУТЬ НА ЗАПАД
  •   Глава 15 КУВШИН ДЛЯ ВИНА
  •   Глава 16 ПОБЕГ
  •   Глава 17 ПОГОНЯ
  •   Глава 18 ЛАВИНА
  •   Глава 19 РИМСКАЯ! БАШНЯ
  •   Глава 20 БАРАБАНЫ АТТИЛЫ
  •   Глава 21 БИЧ БОЖИЙ
  •   Глава 22 ДОЧЬ ТЕОДОРИХА
  • Часть 3 БИТВА НАРОДОВ
  •   Глава 23 ТАЙНАЯ КЛАДОВАЯ
  •   Глава 24 ВОРОТА АУРЕЛИИ
  •   Глава 25 АРМИИ СОБИРАЮТСЯ НА ПОЛЕ БОЯ
  •   Глава 26 ПЕРВАЯ КРОВЬ
  •   Глава 27 БИТВА НАРОДОВ
  •   Глава 28 МЕЧ МАРСА
  •   Глава 29 ЛАГЕРЬ АТТИЛЫ
  • ЭПИЛОГ
  • ИСТОРИЧЕСКИЕ ПРИМЕЧАНИЯ
  • *** Примечания ***