КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706127 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272720
Пользователей - 124654

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

Европа-45. Европа-Запад [Павел Архипович Загребельный] (fb2) читать онлайн

Книга 428948 устарела и заменена на исправленную


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ПАВЛО ЗАГРЕБЕЛЬНЫЙ ЕВРОПА-45





ЕВРОПА, 45




ЧЕТВЕРО В ТРЮМЕ

Это был небольшой рейнский буксир с высокой белой трубой, маленькой рубкой для рулевого и каютой, где могли отдохнуть два-три человека из команды. Уже много лет суденышко таскало между Дуисбургом и Кобленцем длинные, неповоротливые баржи, набитые всякой всячиной. Оно состарилось на своей работе и теперь скрипело, кряхтело, покашливало, борясь с медленным рейнским течением.

Теплая и необыкновенно тихая июньская ночь лежала на зеленых берегах и тихих водах великой немецкой реки. Такие ночи бывали и до войны, когда буксир возил баржи со свежими овощами и мотыгами для рейнских виноградарей. Старому рулевому, который родился, вырос на Рейне и умрет здесь, такие ночи, наверно, напоминают о детстве, о любви... Они пробуждают в человеке жадную тягу к жизни, к счастью, к радости.

Но такая ночь — проклятье для тех, кого ожидает смерть...

За кормой буксира чернела баржа. Еще час тому назад было видно, что она покрашена в грязно-желтый цвет, что баржа старая, неуклюжая и совсем не соответствует своему романтическому названию «Лореляй», намалеванному черной краской на обоих бортах. Час тому назад можно было разглядеть, что на палубе торчит высокий мосластый солдат в очках, с винтовкой в руках.

Но сейчас все тонуло в темноте. Ночь достигала своего высшего взлета. Кругом все было черно: берега, вода, даже небо. И среди этого мрака на солдата напал страх. Винтовка не спасала от страха. Она казалась ненужной, бессмысленной. Солдат закинул ее за плечо, достал из кармана френча маленькую окарину и осторожно подул. Нежный звук возник в глубине глиняного инструмента и полетел в вышину, прочь, оставляя солдата наедине с тьмой. Солдат рассердился. Его товарищи и фельдфебель спят себе, наверно, в каюте, а он стереги, оглядывайся, дрожи здесь на палубе!.. Решительно тряхнул головой и ударил бодрый марш.

Солдат хотел бы не думать о тех, кто сидел внизу. Если в начале своего дежурства он с подозрением прислушивался к каждому шороху в трюме, то теперь изо всех сил надувал щеки, чтобы звуки окарины заглушили и чуть слышное топтание под палубой, и далекие глуховатые голоса приговоренных, и голос сомнений, напоминающий о милосердии и справедливости.

В трюме баржи «Лореляй» было четверо советских военнопленных. Их везли на эсэсовское стрельбище Ванн, чтобы расстрелять на рассвете. Трое осужденных понуро сидели в разных углах, четвертый мерял шагами трюм вдоль и поперек. Называли его Киевлянином. Никто не знал ни его воинского звания, ни фамилии, ни мирной профессии. Киевлянин — и все.

Высокий, темно-русый, с короткой, как у большинства украинцев, шеей, с глазами, глубоко спрятанными под стрехами густых бровей, он был известен своим товарищам как человек сдержанный, неразговорчивый.

Но сейчас он плыл навстречу собственной смерти, и ему, такому спокойному всегда, не сиделось. Он шагал по трюму, размахивал своими длинными, когда-то дюжими руками, шутил, сыпал остротами, смеялся, подбадривал друзей.

Он видел их всех даже в этом мраке — черном, беспросветном.

Вон там, ближе к носу, прижимаясь спиной к колючим доскам борта, сидит младший лейтенант Юра, голубоглазый, беловолосый, совсем еще мальчик, с доверчивым, добрым сердцем. Он никак не может поверить, что через три-четыре часа его расстреляют. Как это можно отобрать у человека самое дорогое — жизнь?

— Ну скажи, Киевлянин,— просит он,— как это так? Какое они имеют право?

Киевлянин мечется по трюму и, не останавливаясь, говорит:

— Война, Юрочка. А на войне как на войне, хай ей черт! Бабочка и та имеет больше шансов выпутаться из трудного положения, чем мы с тобой. Сядет около цветка, расправит крылышки — и вот тебе уже не бабочка, а цветок. Хамелеон в один миг перекрашивается. Заяц зимой делается белым как снег и показывает охотникам дулю из-под кустов. А вот человек от человека не спрячется. Нет такой мимикрии.

— И незачем прятаться! — доносится с кормы бас майора Зудина.— Мы не зайцы. Бороться надо!

— Ха, бороться! — слышен голос четвертого — военврача Мазуренко.— Какая там борьба в нашем положении! Я не знаю, что со мною будет через несколько часов.

— Очень просто,— смеется Киевлянин,— вы вернете природе долги, в которых повинны ваши папа и мама. Могу вам приблизительно сказать, что именно вы вернете... Железа примерно на шесть гвоздей, двадцать ложек соли, извести столько, что хватит побелить курятник. Кроме того, в вашем теле найдется глицерин, из которого выйдет хорошенькая порция динамита. Если бы нам сейчас этот динамит, послали б до дидька лысого и баржу, и часового, и буксир...

— Шут...— перебил его врач.— Перестаньте болтать!

— Говори, Киевлянин, говори,— сказал майор Зудин.— Легче думается, когда ты говоришь.

— Давай, Киевлянин,— попросил и Юра.— Давай, а то страшно.

— Расстреляют меня,— негромко проговорил Киевлянин,— и никто никогда не дознается, кого ж это расстреляли. Ни отец мой не узнает, ни мать, ни сестренка. Скажут, погиб Киевлянин — и все. А как его звали, кто он — неизвестно.

— Какое это теперь имеет значение? — возразил врач.

— Колоссальное! — живо отозвался Киевлянин.— Особенно если учесть, что я имею фамилию Скиба, имя — Михаил и что у меня есть отец Иван. И что жил я в маленьком селе на берегу Днепра.

— А Киевлянином ты как стал? — чтоб поддержать разговор, спросил майор.

Учился в Киеве, потом защищал его в сорок первом. В степи, в пшенице... А потом ранили — и попал к немцам. Притащили в какой-то чулан, начали допрашивать. «Фамилия?» Я, недолго думая, и брякнул: «Киевлянин».— «Имя?» — «Киевлянин». Немец замолчал, посмотрел на меня внимательно. «Профессия?» — «Киевлянин». Тут он уж посмотрел как на сумасшедшего. «Национальность?» — «Киевлянин». Он заорал: «Разве есть такая нация — киевляне?» — и даже вскочил, потому что, надо заметить, сидел около меня на корточках. «О,— успокоил я его,— не волнуйтесь, герр-хмер-шпер, или как там вас. Такая нация действительно существует, и главная ее заповедь — плевать в физиономию всякой сволочи, особенно когда у нее на брюхе висит автомат! » И я попробовал проделать такую процедуру, хоть и лежал на земле, а до физиономии моего благодетеля было приблизительно два метра.

— Значит, тебя зовут Михаилом?

— Да. До шести часов утра я еще буду Михаилом. А потом после нас останется горка сырой земли и воспоминание. Да, я и забыл. Будет еще рапорт нашего фельдфебеля. Вы не представляете приблизительно, товарищ врач, что будет написано в рапорте?

— Отстаньте! — буркнул Мазуренко.

— Прошу извинить.— Михаил остановился около него.— Я немного ошибся. Кроме полдюжины гвоздей и побеленного курятника от нас еще останется рапорт, написанный прекрасным каллиграфическим почерком, примерно такого содержания: «Стрельбище — Ванн, 6 июня 1944 года. Присутствовали: фельдфебель Кноблаух из команды 4225 и зондер- фюрер гестапо Швайнегунд. Смертный приговор, вынесенный 4 июня 1944 года советским военнопленным офицерам Зудину, Ивкину, Мазуренко и Киевлянину (личные номера такие-то и такие), сегодня утром исполнен. Присутствовавший при экзекуции штаб-врач Ванце в шесть часов тридцать четыре минуты констатировал мгновенную смерть всех четырех осужденных».

— Ужас!..— прошептал Мазуренко.— Я даже вспотел.

— А я не боюсь! — вдруг прозвенел голос Юры Ивкина.— Если заставят копать самому себе яму — откажусь! И отворачиваться не буду! И не позволю завязывать глаза! И плюну всем им в морду. Пусть знают! Пусть помнят нас!

В трюме залегла тишина. Было слышно, как журчит рейнская вода, облизывая бока баржи. О, если б была сила и свобода!.. Если бы можно было вырваться из этой деревянной тюрьмы и очутиться в темной, глубокой, вольной воде Рейна! Взмахнуть руками, как птицы крыльями, и поплыть через быстрину как можно дальше от этого каравана смерти... Жить, дышать, видеть солнце и бороться, бороться — и завтра и послезавтра! Дождаться конца войны! Победы!

— Говори, говори, Михаил,— сказал Юра.

— О себе что-нибудь,— попросил майор.

— А что о себе? — засмеялся Скиба.— Человек всегда лучше того, что о нем говорят при жизни, и хуже того, что пишут о нем в некрологе. Я мог бы вам рассказать о Днепре, на берегу которого я вырос, однако это лирика, а я преподавал в школе биологию, вскрывал собак и кроликов: стало быть, никакой лирики — голая природа! В плену с сорок первого года. Тоже лирики не было. Лежишь в «ревире» — в лазарете. Лежишь и чувствуешь, что вот-вот перейдешь в иной мир, а помирать не хочется. Наоборот, хочется крикнуть на весь ревир, на весь лагерь, на всю Германию: «Брешете, Михаил Скиба еще не умер, он еще борется со смертью, еще заставит фашистов почесаться! » А тут приходят санитары, этакие два типа с большой дороги, бросают тебя на окровавленные носилки — и айда, потащили в крематорий. Ты открываешь один глаз, другой, убеждаешься, что еще живой, и стонешь: «Куда же вы меня тянете? Я же еще живой!» А в ответ один из этих головорезов рыкает: «Заткни глотку! Герр доктор лучше знает, живой ты или мертвый».

— И ты все это пережил? — снова спросил Юра.

— Я не хочу умирать!..— вскрикнул Мазуренко.— Не хочу!..

— Молчите, часовой услышит,— цыкнул на него майор.— Стыдитесь, вы же старший офицер, коммунист!

— Я беспартийный,— проговорил врач со вздохом.

— Здесь беспартийных нет,— сурово сказал Зудин.— Для фашистов мы прежде всего коммунисты.

...Два дня тому назад все четверо были одно целое в своих делах и чувствах. Их привезли из лагеря на свечной завод, где уже работали голландцы и французы, и поставили к огромным деревянным чанам, в которых клокотал парафин.

Сбежались мастера, пришел директор, привел на сворке двух кривоногих бульдогов, сам тоже приземистый и кривоногий, как бульдог. Часовые подталкивали пленных дулами винтовок и показывали: «Работать!»

У входа в цех на скользком каменном полу был уложен штабель мешков с плахами парафина. Парафин был не белый, как обычно, а коричневый, весь в потеках нефти, маслянистый, мокрый.

— Из Плоешти? — прищурившись, спросил Михаил.— Некогда даже очищать парафинчик? Скоро Плоешти капут...

— О, у нас есть еще японский парафин из дерева,— хмуря седые колючие брови, сказал директор.— Прима парафин, как слоновая кость! А сейчас — работать! Великой Германии нужно много свечей!

— В этом мы не сомневаемся,— засмеялся Михаил.

Работа в этом цехе напоминала классическое описание ада. Стокилограммовые мешки плохо подчинялись обессилевшим от постоянного недоедания людям. Чтобы навалить полный чан парафина, четверо должны были работать почти час. Однако, как только Мазуренко отвертывал вентиль и мощная струя пара ударяла снизу в толстые плахи, парафин начинал медленно оседать, таял, словно снег, и нужно было снова и снова бросать в широкую пасть чана тяжелые смердящие плиты. А таких чанов было четыре.

Потом парафин закипал. Сначала со дна всплывали большие пузыри и вся поверхность начинала ходить ходуном. Затем в чане поднималась настоящая буря. Жидкий парафин плевал горячими брызгами на пол, на инструменты, на людей. Попав на незащищенное тело, парафин сразу же схватывался, прилипал, как пластырь, и жег, жег... Одежда от этих остывших брызг затвердевала и не пропускала воздуха, как резиновый комбинезон.

Белый мрак стоял в цехе. Нечем было дышать. Ядовитые пары разъедали глаза. В чанах шипело так, словно выпускала пар по крайней мере сотня паровозов. Часовые стояли за дверью и лишь изредка забегали в помещение, чтобы цыкнуть на пленных, которые не проявляли особенного рвения к работе.

После обеда Зудин и Михаил поехали с тачками за новым парафином и увидели во дворе завода машину с прицепом, на который грузили связки каких-то палочек, обернутых с одного конца кусками пропарафиненной мешковины.

— Что это такое? — спросил Зудин часового.

— Факелы,— ответил тот.— Подогревать паровозы, машины. Немецкая армия имеет много машин...

— Вралей еще больше,— сказал Зудин и попросил, чтобы пришел переводчик.

Тем временем майор собрал друзей и сказал им коротенькую речь:

— Только что я разведал, какую именно продукцию выпускает завод. Это вовсе не свечки для покойников и не лампадки для разбитых бомбежкой городов. Из парафина, который мы будем варить, здесь делают факелы. Эти факелы я уже видел на Украине. Удирая, фашисты поджигают ими села и города. Я предлагаю сейчас же категорически отказаться от работы. Пусть отсылают назад в лагерь.

Все трое согласились с майором.

Прибежал директор, завопил с порога:

— Что случилось? Почему не работаете?

— Мы отказываемся.— Зудин выступил вперед.— Делать факелы — это военное преступление. Тех, кто их делает, надо вешать.

— Саботаж! — заревел директор, даже не выслушав переводчика до конца.— Я вас проучу, советские свиньи! Солдаты! Взять их!

Солдаты топтались в нерешительности и думали скорее о том, как бы не упасть на скользком полу, чем о выполнении приказа. Их обязанностью было следить за тем, чтобы ни одному пленному не удалось бежать, а заставлять их трудиться— забота владельца завода и дирекции. Для порядка они, конечно, подтолкнули пленных прикладами: «Давай! Быстро! » — но это не произвело на саботажников должного впечатления. Тогда директор молча отвязал бульдогов и ткнул пальцем в Юру: «Взять!»

Желтые, черномордые псы, сопя, бросились на юношу. Они прыгнули одновременно, чтобы схватить его за горло, но тут же раздался жалобный визг и обе собаки оказались в чане с кипящим парафином.

Их бросили туда подоспевшие Зудин и Михаил.

А Мазуренко кинулся к вентилю и отвернул его до отказа. Мутно-белые фонтаны, ударившие из чана, едва не коснулись директора.

Гестаповский суд был кратким: смерть. И тому, кого едва не загрызли бульдоги. И тому, кто откручивал вентиль. И тем двоим — опаснейшим подстрекателям, комиссарам. В том, что Зудин и Киевлянин комиссары, немцы не сомневались. А майор и Михаил не пробовали разъяснять эту ошибку. Не все ли равно!

Однако сейчас майор был обеспокоен состоянием Мазуренко: страх смерти совсем обессилил врача. Но чем тут по-можешь?

Правда, в нем еще теплилась надежда. Энергичный и решительный Зудин привык никогда не слагать оружия. Все его большое, сильное тело, его непреклонный дух восставали против самой мысли о смерти.

И пока Михаил бегал по трюму, пытаясь шутками отогнать тяжелые мысли, пока Мазуренко вздыхал и охал, пока Юра прислушивался к голосам, что звучали в его душе, майор ползал в тесных закоулках кормовой части, ощупывал дно, борта, мощный деревянный стояк насоса для откачки воды из трюма и думал о том, как бы им выбраться на свободу.

Выломать насос и лезть через дыру в палубе прямо на часового? Тот перестреляет их по одному. Пробить дно? Нечем. Проломить борт? Тоже нечем. Правда, в борту есть отверстие, через которое выходит сливная труба насоса. Но, судя по диаметру патрубка, оно небольшое. Зудин продолжал поиски. Он просил Михаила говорить, утешал Юру, стыдил врача, а сам все простукивал пальцем набухшее дерево борта, изучал крепления насоса, еще и еще раз прикидывал диаметр сливного патрубка. Деревянный кожух насоса был прикреплен ко дну тонким железным угольником. Если на него налечь как следует вдвоем, то он, наверное, легко сломается. Насос можно будет отвести вбок — так, чтобы его верхний конец вышел из отверстия и открыл его. А потом? Они будут ломать доски, схватившись за края, ломать из последних сил, с нечеловеческим напряжением. А часовой? Он, конечно, услышит треск. Да и не осилят они эти доски. Майор еще раз пробежал пальцами вокруг патрубка и вдруг наткнулся на головку гвоздя. Рядом с ним был еще один, дальше еще и еще — гвозди шли по кругу, огибая отверстие на значительном расстоянии от него. Выходит, здесь что-то прибито? Деревянный круг или, может быть, кусок жести?

Майор стукнул ногтем. Да, это была жесть. Припал к ней ухом. Она прикрывала отверстие: за нею гудело, как в пустом ведре.

Стало быть... достаточно вынуть патрубок, а потом рвануть вдвоем края этого жестяного кружка, отодрать его — и прыгай прямо в Рейн? Майор схватился рукой за грудь, там, где сердце. Спокойствие, Зудин, спокойствие! Проверь еще раз, чтобы радость не оказалась преждевременной. Подумай о часовом, который торчит над головой и прислушивается к каждому шороху в трюме. Подумай о предательской дрожи в руках — в ней усталость, бессилие.

Но живые борются! Ни голод, ни несчастья, ни даже смерть не объединяют людей. Объединяет их борьба. Только в ней спасение. Только в ней добывается главное: свобода. А человек не может жить без свободы.

— Киевлянин,— позвал он.— Киевлянин, иди-ка сюда...

Впервые за эту ночь они говорили не в полный голос — шептались. Юре послышалось в этом шепоте что-то радостное, и он весь напрягся от ожидания, готовый в любой миг вскочить и кинуться друзьям на помощь.

Врач, наоборот, заподозрил в тихом быстром шепоте майора и Михаила что-то недоброе и застонал.

Однако его стона никто не услышал — как раз в это время на палубе раздались первые звуки окарины.

Взяв Михаила за плечи, Зудин повернул его к насосу.

— Давай!

На палубе солдат заиграл свой марш. Зудин и Михаил нажали изо всех сил. Насос не двигался.

— Юра! Доктор! — позвал Зудин.

Ивкин метнулся к корме. Его плечо вклинилось между плечами товарищей — круглым, мускулистым майора и костлявым Михаила.

Один Мазуренко не поднялся — страх отнял у него последние силы. Но не мог он и оставаться в одиночестве посреди баржи, пополз. Он уже не стонал, полз молча к товарищам: огонь надежды осветил и его душу.

А на корме продолжалась молчаливая борьба с деревом и железом. Уже был сломан железный стояк. Уже корпус насоса отошел вбок, потянув за собой и патрубок. Уже дохнуло через отверстие свежестью рейнской ночи. Зудин, Михаил и Юра, обламывая ногти, срывая кожу на руках, хватались за жесть, пытаясь разорвать ее на куски. Михаил снял с ноги деревянную колодку — обувь военнопленного — и попробовал орудовать ею, как рычагом. Юра обмотал руки тряпьем — тем, что осталось от френча. Зудин совсем забыл о боли и рвал жесть голыми руками.

Мазуренко подполз к отверстию, когда все уже было кончено. Он ни о чем не спрашивал. Всего лишь миг назад был бессильным, сломанным, а теперь сразу налился решимостью, тяжелой, как свинец, силой. Ухватился за край отверстия и прошептал:

— Я первый! Пустите меня первым!

— Подождите,— остановил его майор.— Вы хоть умеете плавать?

— Не помню.

— Так вспоминайте же, черт вас побери! Юра, лезь первым. Плыть к правому берегу. Собираться на сигнал — два свистка. Давай!

Юра осторожно просунул голову в отверстие. Михаил поддерживал его за ноги, чтобы не было всплеска. Острый кусок жести зацепил Юрины штаны, но Михаил быстро его отогнул — и первый беглец исчез в волнах немецкой реки.

После этого Зудин помог вылезти Михаилу. Врач мешал им, умоляя пропустить хотя бы третьим, и майор еле сдержался, чтобы не ударить его.

Михаил поплыл в темноту. На палубе заливалась окарина.

Тогда майор подтолкнул к отверстию Мазуренко.

— Лезьте... но смотрите... Тихо!

Врач спешил. Он шлепнулся в воду, как мешок, и окарина умолкла. Неужели солдат что-то услышал? Зудин осторожно высунул голову наружу и прислушался. Солдат сделал несколько шагов по палубе и снова заиграл. Теперь он играл что-то грустное и тягучее, однако до сознания майора музыка не доходила, потому что он думал теперь лишь об одном: быстрее вырваться отсюда. Высунулся еще немного и вдруг почувствовал, как его словно что-то схватило. Схватило и держит. Он дернулся вперед — не пускает. Попробовал по-даться назад и с ужасом почувствовал, что не может этого сделать. Отверстие было тесноватым для его большого тела, и, видно, в нескольких местах одежда зацепилась за жестяные острия.

Просунуть руку в отверстие, чтобы нащупать проклятую жесть, майор не мог. Как ни дергался, не помогало. Немецкое солдатское сукно оказалось прочным.

Окарина все играла на палубе, но звуки ее почему-то приближались к тому месту, где висел между небом и водой майор Зудин. Вот она уже у него над головой. Забыв о том, что ему надо вырваться из западни, майор, как под гипнозом, взглянул вверх и увидел над собой темную фигуру солдата. Солдат смотрел вниз. Так продолжалось несколько долгих секунд. Двое людей смотрели друг другу в лицо, один снизу, другой сверху. Зудин увидел смерть. Другой — четырнадцать суток отпуска, которые полагались за каждого со-ветского человека, застреленного при попытке к бегству. Часовой в последний раз дунул в трубку окарины, спрятал инструмент в карман, медленно снял с плеча винтовку и щелкнул предохранителем.

Майор понял, что ему конец. Понял и крикнул во всю ширь своей могучей груди, чтобы было слышно у далекого берега:

— Прощайте, товарищи! Бейте гадов!

Солдат приставил дуло к голове беглеца и выстрелил.

Потом он закричал. Закричал тонким, пронзительным голосом, чтобы отогнать от себя страх, потому что впервые убил человека. Закричал и выстрелил еще трижды, чтобы дать знать начальству. И побежал по палубе, забыв про четырнадцать дней отпуска, побежал от страха, который охватил его своими холодными руками.

...Михаил услышал голос Зудина и первые выстрелы, когда уже подплывал к берегу. Течение заметно сносило его назад, буксир с баржей шумел где-то далеко, но прощальный клич майора прозвучал так внятно, словно рядом, за три-четыре шага. Без раздумий Михаил повернул к барже.

Спасение уже дышало ему в лицо, свобода коснулась своими мягкими крыльями его плеч. Но он не поддался искушению. Он твердо знал, товарищ в беде — надо выручать.

Михаила окружала ночь, тяжелая, как камень. Где-то вдали шумел, пенил воду буксир со стражей. И оттуда внезапно ударил в глаза сноп света. Встревоженные выстрелами часовые ощупывали поверхность реки лучами прожектора.

Снова загремели с каравана выстрелы, и пули запели над водой, догоняя и никак не успевая догнать скользящие белые лучи света, которые шарили по реке, искали беглецов. Языки света жадно лизали темную воду, шныряли вокруг. Увидев, что луч летит прямо на него, Михаил нырнул под воду. Нырнул с закрытыми глазами — испугался. Но там, под водой, все-таки взглянул вверх. Над его головой на воде лежал продолговатый круг призрачного света. Темная муть поднималась со дна реки, причудливые тени изгибались и покачивались над овалом блестящего, точно фосфорического, света, вода набегала со всех сторон на это странное око, а оно лежало на ее поверхности — настороженное, неподвижное. Смерть смотрела на Михаила, выжидала.

И может быть, от этого ледяного взгляда Скиба почувствовал, что ему не хватает воздуха. Сейчас он или вынырнет на поверхность, или же умрет здесь, не вдохнув напоследок воздуха земли. Снова закрыл глаза и поплыл вбок. Плыл долго-долго — по крайней мере так ему казалось. А когда наконец посмотрел вверх, снова увидел у себя над головой холодно мерцающий овал.

Оставаться под водой Михаил больше не мог. Собрал остатки сил и выскочил на поверхность, словно пробка. Выскочил прямо в центре ненавистного светового круга и первое, что сделал,— захватил в легкие воздуха столько, сколько мог. И воздух оказался таким сладким, таким хмельным, что даже голова пошла кругом, в глазах потемнело. А когда прошла минута внезапного опьянения, Михаил увидел, что луч скользит уже далеко в стороне. Стреляли с буксира реже, неохотно. Может быть, перебили всех, а может, кому-нибудь еще удалось уйти...

Михаил поплыл к берегу. Однако берега в точном смысле этого слова тут не оказалось. Прямо от воды начиналась городская улица с высокими каменными домами. Мокрый, дрожащий, вышел Михаил на камни чужой набережной и огляделся, ища, где бы спрятаться. Темная мостовая, темные громады зданий, темный телеграфный столб... И больше ничего. Михаил свистнул дважды, как было условлено. Никто не отвечал. С реки еще стреляли, и берег вот-вот мог пробудиться от сна. Тогда его схватят. Быть пойманным после того, как вырвался из лап смерти? Ну нет!

Михаил прошел несколько шагов вдоль берега и наткнулся на груду камней. Всмотрелся и понял: перед ним руины. Дома щерились щербатыми проломами в стенах. Тяжелый смрад горелого дерева ударял в нос. Скользкая земля на краю глубокой воронки жгла холодом босые ноги.

Похоже, ни одного жителя не осталось в этих разбитых бомбежкой мертвых кварталах. Так чего же ему бояться? Подобрав с земли подходящий камень, Михаил сжал его в правой руке и спрятался в каменном завале. Время от времени он бросал во тьму условный сигнал, однако на посвист никто не отзывался. Неужели никого уже нет в живых? А может, они поплыли к другому берегу? Или их снесло течением?

Во всяком случае, до утра оставаться на берегу было нельзя — солдаты устроят облаву и обшарят каждый закоулок. Свистнув в последний раз и снова не получив ответа, Михаил выбрался в переулок и пошел под стенами бывших зданий, то и дело натыкаясь босыми ногами на острые каменные обломки.

Ночь перевалила на вторую половину и уже несла новый день, которому предстояло войти в историю как день «Д» — 6 июня 1944 года,— день открытия второго фронта.

Но Михаил не знал, что происходило в эту ночь далеко на западе. Запад его не интересовал.

Он шел на восток. Впереди была надежда.


В ЛОВУШКЕ

— Не щекочет ли панские ноздри запах дыма, пан Казик?

— Нет, пан майор. Сосед немецкого философа Канта имел петуха, который будил философа очень рано. Кант хотел купить петуха и бросить в борщ, чтоб злодей не горланил на рассвете. Сосед не продавал. Тогда Кант сказал: «Господин имеет уши обыкновенные, у меня же слух метафизический»... У пана майора метафизический нюх?

— Да, пан Казик. Когда мне было столько лет, сколько вам сейчас, у меня был нюх, как у молодой гончей.

— Однако к дьяволу. Я и вправду ничего не чувствую!

— Пахнет, пан Казик. Верьте старому майору Генриху Дулькевичу, который был не только славным коммерсантом, но и не последним поклонником краковской и варшавской цыганерии, знал толк в красивых женщинах, дорогих мехах и мог оценить тончайшие в мире духи. Не оборачиваясь, я мог сказать, какая женщина вошла в комнату — Людвика Сольская, Жуля Погожельская или Ганка Ордонувна. Не спрашивая, я узнавал, какой спекулянт на плацу Наполеона торгует парфюмерией французской фирмы «Коти», а какой носит в кармане всего-навсего флакон отвратительной кельнской воды. Запах, пан Казик! Нюх говорил майору Дулькевичу обо всем. Неужели же вы ничего не чувствуете?

— Вроде что-то есть.

— То-то и оно. Ведь верно, пахнет жильем?

— Как будто...

— И даже бигосом. Польским бигосом, который каждая семья готовит вечерами.

— Правда, пахнет дымом.

— Но каким дымом, пан Казик! Я готов на смерть, дали б только мне посидеть хоть часок в тихом, мирном доме у веселого огня.

— Мы прошли всю Германию только благодаря тому, что забыли о тишине.

— Однако же, пся кошчь! Это уже не Германия, а Бельгия!

— Пан майор забывает, что мы находимся в зоне «линии Зигфрида».

Они стояли на краю большой лесной поляны, повитой сизыми волнами сумерек. На другой стороне ее прижался к молчаливой стене деревьев хорошенький, как игрушка, домик с мезонином. От него тянуло дымом и слышалось рычанье собак. Людей еще не было видно. Казик схватил пана Дулькевича за руку и потащил назад в кусты.

— Послушайте, пан Казик,— сказал тот с мольбой в голосе,— ведь только на часок, на один! Дом заброшен в такие дебри, вокруг ни живой души. Клянусь, в доме какой-нибудь одинокий лесник, и от него нам не будет никакой беды. К тому же мы вооружены. Нас двое, а он один.

— Откуда вы знаете, что там живет лесник и что он один?

— О-о, уж я-то знаю, верьте моему опыту.

Собаки вдруг умолкли. Дулькевич выглянул из-за куста.

— Посмотрите, пан Казик,— прошептал он.

Дверь на крыльцо была открыта. Проход освещался лампой, которая висела, наверно, в коридоре, и в этом проходе, на пороге, вырисовывалась высокая мужская фигура. Мужчина был в темном свитере, из-под которого белел воротничок сорочки, и в трусах, тех грубых кожаных трусах, по которым всегда можно узнать немецкого лесничего. Он был без шляпы,— видно, просто вышел посмотреть, отчего беспокоятся собаки, чтоб сейчас же вернуться в комнату, где поспевал вкусный ужин. В зубах немца торчала трубка. Он посасывал ее, и красные отсветы блуждали по его лицу.

— У него борода и усы,— шепнул Казик Дулькевичу.

— Не я вам говорил, что это лесник?

— Кто там? — спокойно спросил по-немецки лесник, наверно заметив какое-то движение в кустах.

Теперь уже не стоило прятаться. Пан Дулькевич и Казик, держа на всякий случай руки в карманах, вышли из своего укрытия. Лесник, не изменив позы, по-прежнему стоял на крыльце и сосал трубку. Собаки снова недовольно зарычали, но, наверно зная характер хозяина, не показывались на глаза и не бросались на незнакомых.

— Мы устали,— выбрал фразу полегче Казик. Он знал: стоит ему произнести десяток немецких слов подряд — и даже малое дитя узнает в нем иностранца.

— Заходите,— пригласил хозяин.

Крутая деревянная лестница,— наверное, в мансарду. Открытая дверь, а за нею поблескивающая посуда маленькой кухоньки. Затоптанный, но чистенький коврик под ногами. Коричневая портьера, закрывающая вход в гостиную. Это было то самое человеческое жилище, о каком Казик и Дулькевич давно забыли и могли разве только мечтать.

Много месяцев тому назад судьба свела их — бывшего подхорунжего Войска Польского Казимежа Марчиньского и майора Генриха Дулькевича — в страшной берлинской тюрьме Моабит. Марчиньский, или Казик, как его все называли, попал в руки фашистов из «подземелья» — польского подполья, в котором он боролся с тридцать девятого года. Любовь к родине и ненависть к врагам привели бывшего студента Краковского университета подхорунжего Марчиньского в лагерь людей, которые не бросили Польшу на произвол фашистов, не удрали ни во Францию, ни в Англию, а боролись с врагом лицом к лицу. Такими людьми были коммунисты. И Казик стал коммунистом.

Иначе сложилась судьба пана Дулькевича. Поспешно сняв свой майорский мундир, он перешел словацкую границу, добрался до Будапешта, оттуда рванул на Белград, потом метнулся в Италию и после месяца скитаний и невероятнейших передряг оказался во Франции. А Францию пан Дулькевич считал второй родиной каждого поляка. Однако «вторая родина» тоже не защищала своих приблудных детей, и после страшной пэтэновской капитуляции пану Дулькевичу и тысячам его единомышленников пришлось перебираться в Англию, которая стала «третьей родиной» этих поляков.

Вскоре пану Дулькевичу предложили лететь в Польшу курьером от лондонского польского правительства. Это предложение обеспокоило майора. Лондонские поляки ничему не научились даже после таких двух уроков, как поражение Польши и капитуляция Франции. Снова завязывались интриги, возникали и развивались партии, снова, как пузыри в дождь, выскакивали на поверхность подозрительные людишки — пасквилянты и прожектеры.

Еще во Франции генерал Донб-Барнацкий начал строчить ябеды против главы правительства Сикорского. Теперь, переселившись на Британские острова, Донб-Барнацкий при поддержке бывшего польского посла в Париже Юлиуша Лукасевича и группы офицеров-заговорщиков начал обвинять Сикорского в том, что он завел какие-то шашни с британским агентом поляком Ретингером. А в тяжкие дни капитуляции Франции, когда ждали, что вот-вот враг прыгнет через Ла-Манш, польский президент Рачкевич «угодил» всем на славу— постарался вызвать правительственный кризис!

Между прочим, Рачкевич был таким же президентом, как пан Дулькевич папой римским. Когда в тридцать девятом году румыны интернировали польского президента Мосцицкого, тот, пользуясь конституционными правами, назвал своим преемником польского посла в Риме пилсудчика Веняву-Длугошевского. Однако правительства Франции и Англии добились, чтобы на эту должность был поставлен Владислав Рачкевич, тоже заклятый пилсудчик.

До сих пор пан Дулькевич почему-то считал, что польский президент — это все же дело польского народа. А теперь выходило, что это дело Англии.

Собственно, правительство генерала Сикорского возникло тоже самоуправно. Никто не избирал его, никто не давал ему полномочий от имени польского народа — просто собралась где-то в Африке кучка эмигрантов и назвала себя «правительством». Пепеэсовцы, черно-поднебесные эндеки, людовцы, стронництво праци, стронництво генерала Сикорского — все эти стронництва «делали» политику, соревновались между собой — кто поднимет больший шум, все не брезговали темными делами, лишь бы оказаться наверху. А в это время сожженная, изувеченная, растоптанная Польша лежала в руинах, на улицах ее городов гремели выстрелы, на площадях чернели виселицы.

Пан Дулькевич был не ахти какой солдат, однако даже ему надоело сидеть в Англии, и поэтому он все-таки принял предложение лететь курьером в Польшу.

Случилось так, что пилот, который вез пана курьера, ошибся и сбросил майора не возле Познани, как предполагалось, а в Кюстрине, на левом берегу Одера. Лондонский курьер оказался в руках гитлеровского гестапо и, испугавшись пыток, начал врать почем зря. Вот тогда-то он и встретился с Казиком. Оба они были поляки, оба носили в тридцать девятом военные мундиры, оба мечтали о свободной Польше и... оба попали в одну камеру.

Правда, между ними была и разница. Пан Дулькевич считал, что в нем «полтора шляхтича». Казик же вырос в кругу тех интеллигентов, которые зарабатывают кусок хлеба повседневным трудом. В тридцать девятом году пан майор поскорей перебежал границу, а пан подхорунжий стал действовать так, что даже попал на страницы истории. История эта звучала так: «Осенью тридцать девятого года генерал удрал, майор удрал, капитан удрал, поручик удрал, подпоручик удрал, остался один лишь подхорунжий, который скомандовал: «Шашки наголо!» — и повел жолнеров на немецкие танки». Потом майор примерял французские и английские мундиры, а подхорунжий в это время боролся с оккупантами в рядах Союза борьбы молодых. Разница между ними была даже сейчас. Пан Дулькевич врал гестаповцам. Казик не говорил ничего. Зато били их одинаково: из Казика хотели таким способом вытянуть какие-то ценные признания, а пану Дулькевичу просто не верили.

Из Моабита их повезли ночью в концлагерь Заксенхаузен, откуда никто не выходил живым.

Везли в большой грузовой машине «опель-блитц». Узников было много, часовых только двое в кузове и еще двое в кабине рядом с шофером. Можно было сбежать. Казик предложил товарищам по несчастью броситься на часовых, связать их, отобрать оружие и разбежаться. Он обмотал себе и пану Дулькевичу локти и колени тряпьем — тем, что оста-лось от его одежды после пыток,— и толкнул товарища за борт. Сам упал рядом с майором и помог ему подняться.

Товарный поезд привез их в Хаген. Здесь пан Дулькевич, который на свободе сразу же воспрянул духом, убедил Казика не возвращаться в Польшу, а идти во Францию, куда было значительно ближе. Шли ночами, днем отсиживались в лесах. Кормились тем, что удавалось добыть в подвалах крестьянских домов. В пути Казик ухитрился стащить оружие у двух задремавших полицейских, и вооружение беглецов пополнилось двумя воронеными парабеллумами. Тяжелую винтовку пришлось оставить в лесу. Потом Казик достал где-то гражданскую одежду.

Два друга были похожи сейчас на самых настоящих немцев. Пан Дулькевич, который спешил во Францию, намеревался идти и днем, но Казик сумел осторожно отвести его мысли от этой затеи.

Вообще же он во всем слушался пана Дулькевича,— что ни говори, пан все-таки был майором Войска Польского, да и по возрасту годился подхорунжему в отцы.

Войдя в домик на лесной поляне, они забыли об опасности. Стряхнули с себя осторожность, как пыль далеких дорог. Они были счастливы от возможности посидеть спокойно в четырех стенах, протянуть ноги, посмотреть на огонь в печи, послушать тишину за окнами.

В гостиной горел камин. Должно быть, здесь и жарил хозяин перед их приходом ветчину с капустой, что красовалась сейчас посредине просторного стола, рассчитанного по крайней мере на двенадцать человек. Однако около сковороды лежала одна вилка, на тарелочке был один кусочек хлеба, к столу был придвинут один стул, хотя еще несколько стульев и дешевых кресел с грубой обивкой теснились у голых, некрашеных стен. Не было здесь ни птичьих чучел, ни оленьих рогов — никаких охотничьих трофеев.

Хозяин молча подвинул к столу еще два стула и указал на них рукой. Казик и пан Дулькевич, все еще сжимая пистолеты, сели. Немец вышел из комнаты.

— Сейчас приведет сюда целую банду,— прошептал Казик.

Пан Дулькевич тоже был уверен в этом, но так легко согласиться с подхорунжим не мог.

— Стыдитесь,— сказал он,— вы почти офицер Войска Польского и боитесь!

— Ах, где оно, то войско...— вздохнул Казик.

Однако хозяин вернулся один. Он принес солидный кусок бекона, большой каравай хлеба, вилки и ножи. Порезал бекон на ту же сковороду, проворно поджарил его на огне, отхватил несколько ломтей хлеба и хриплым голосом спросил:

— Шнапс? Ром? Ликер?

У пана Дулькевича заблестели глаза.

— Ром,— забыв о своих страхах, поспешно проговорил он.— Ром и ликер! Можно и шнапс. Пся кошчь, люблю разноцветные напитки!

Казик что было силы толкнул пана Дулькевича под столом. Если его «немецкая» речь кое-как могла еще сойти здесь, то «пся кошчь» выдало с головой. Теперь только дурак не сообразит, что перед ним поляки.

Хозяин снова вышел и через минуту вернулся с тремя гранеными бутылками. Достал три металлические охотничьи чарки. Налил всем водки, поднял чарку, бросил: «Прозит!» — и опрокинул в рот, не ожидая гостей. Пан Дулькевич отхлебнул из чарки и закашлялся. Когда-то он слыл способным бибусом (от латинского слова «бибере» — пить). А теперь после одного-единственного глотка ему пришлось хватать вилку и, подцепив добрый кус ветчины, гасить огонь. А немец налил из другой бутылки, буркнул: «Ром» — и снова глотнул, как собака муху. За ромом последовал ликер. Закусывать хозяин не спешил, только искоса посматривал, как по-волчьему работает челюстями пан Дулькевич.

Когда на сковородке не оставалось уже ничего, а в бутылках еле плескалось, хозяин пошевелил в камине тлеющие поленья и вдруг спросил Казика:

— Bist du ein Deutscher?[1]

— Ja,[2]— ответил Казик.

— Это хорошо,— словно бы мурлыкнул немец, и видно было, что он не верит гостю. О пане Дулькевиче он не спрашивал. Поднялся, шатаясь прошелся по комнате и неожиданно запел грубым пьяным голосом:

Немецкий лес, немецкий лес,

Такого нет нигде на свете...

Растроганный пан Дулькевич вскочил, подбежал к немцу, обнял его и, заглядывая ему в глаза, затянул свое:

В маленькой, тихой кофейне...

А немец совсем раскис. Его бычьи глаза наполнились слезами, толстые губы дрожали, когда он выводил:

Там, где стоит возле леса избушка,

Там, куда тянется сердце мое,

Где из дубравы пугливые серны

Утром выходят,— там мой очаг.

Вдруг он умолк. Он посмотрел по очереди на Казика и Дулькевича, вышел из комнаты и, появившись через пять минут на пороге, не то чтобы пригласил, а скорее приказал:

— Спать!

Гости поднялись и, пошатываясь, двинулись следом за ним. Немец повел их по скрипучей лестнице наверх в мансарду. Там оказалась комнатка с широким окном и тремя солдатскими кроватями. Постели были покрыты коричневыми шерстяными одеялами.

— Туалет внизу, в коридоре, под лестницей,— сказал на прощанье хозяин. За весь вечер это была самая длинная его фраза.

Когда они остались одни, Казик, отведя темную штору, посмотрел в окно, прошел по комнате из угла в угол и спросил Дулькевича:

— Что будем делать, пан майор?

— Спать,— беззаботно ответил тот.

— А утром?

— А утром возьмем с собой лесника и заставим перевести нас через «линию Зигфрида».

— А что, если это и есть «линия Зигфрида»?

— Пан Казик выпил лишнего.

— Во всяком случае, я советовал бы сейчас же идти дальше.

— Пан подхорунжий, когда возле вас майор, воздерживайтесь от каких бы то ни было советов.

— Однако же, пан майор...

— Пан хочет, чтобы я повторил? Я приказываю пану сейчас же ложиться спать.

— Может быть, один из нас будет дежурить на всякий случай? — не удержался Казик.

— Не учите меня! — топнул ногой Дулькевич.— Я сам знаю, что одному надо дежурить.

— Тогда позвольте мне первому стать на вахту.

— Почему это пан хочет быть первым?

— Ну, я все-таки моложе...

— Ерунда! Кто вам сказал, что Генрих Дулькевич старик? Я еще и до сих пор помню, в каком платье была пани Збышко-Потоцкая в кабаре «Али-Баба» десять лет тому назад. Если вы спросите, какое было меню на обеде, устроенном итальянским послом в двадцать восьмом году, я перечислю вам все блюда в том порядке, как их подавали. Я помню мельчайшие детали всех своих семидесяти шести любовных приключений, которых я никогда не избегал и — примите к сведению — не собираюсь избегать. А вы говорите, что Генрих Дулькевич старик. Дайте мне свой пистолет и немедленно ложитесь. Я разбужу вас, если будет нужно.

Казик заснул, будто умер. Пан Дулькевич запер двери на задвижку, выключил свет, подвинул стул к окну и с легким вздохом устроился на нем. У него было удивительное свойство. В присутствии других людей в голове его роились мысли, как пчелы в улье, а слова так и прыгали на языке. Оставался один — и голова пустела. Он не мог добыть из нее малейшей мыслишки, ничтожного воспоминания. Мог только сидеть вот так, как сейчас, и, уставившись в темноту за окном, постукивать ногой, отбивая такт мазурки. Руки пан Дулькевич держал на коленях. В каждой по пистолету. Все-таки из него получается неплохой часовой. Может, он и родился для того, чтобы стать военным, может, из него вышел бы новый Наполеон, если бы война пришла раньше. А, пся кошчь!

Хотелось курить. Пан Дулькевич встряхнул коробком спичек, раздобытым предусмотрительным Казиком в каком-то подвале, и тут же вспомнил, что последний окурок, найденный тем же Казиком прошлым утром на лесной тропе, они по очереди высосали еще днем. И как это они не догадались попросить табаку у хозяина! Идиоты! Сейчас он, наверно, уже спит.

Пан Дулькевич поднялся со стула, потянулся,разминая онемевшие ноги, и подошел к двери. Спрятал один пистолет в карман, оттянул задвижку, небрежно нажал ручку. Дверь не поддалась. Он нажал сильнее—дверь даже не дрогнула. Она была заперта!

Тысячи мрачных предположений пронеслись в голове пана Дулькевича. Он не спал, но шагов на лестнице не слышал. Тот, кто запирал дверь, постарался сделать это осторожно, неслышно. В то же время немец не мог не знать, что двое здоровых мужчин сумеют выбраться из мансарды если не через дверь, то хотя бы через окно,— он должен был спешить, если хотел позвать кого-нибудь на помощь или уведомить гестапо. Но в таком случае поспешить следовало и им — Казику и Дулькевичу! Надо будить подхорунжего.

Майор пошарил по стене, но почему-то выключателя не нашел. Дрожали руки. «А, пся кошчь! » — шептал пан Дулькевич, шмыгая носом так, что казалось: вот-вот он втянет ноздрями свои усики. А руки дрожали и не могли никак нащупать круглую головку выключателя.

Тогда пан Дулькевич достал из кармана спички. Он стоял лицом к стене и ломал спичку за спичкой,— они почему-то не зажигались. Неужели он испугался? Но почему? Он уверен, что в комнате, кроме него и спящего Казика, нет больше никого. Там, внизу, стоит на страже опасность. Там притаился враг, осторожный, хитрый,— он не осмелился идти в открытый бой, он испугался одного лишь стука майорских ботинок и, вместо того чтобы войти в комнату и заявить о своем решении, подло запер дверь. О, они легко выпутаются из нехитрой ловушки, расставленной бестолковым лесником!

Однако спички не зажигались. Они ломались в руках у пана Дулькевича, и пальцы его дрожали и подламывались. Неужели он боится этого трусливого врага? А ну, пусть он, этот враг, наберется отваги и явится перед очи Генриха Дулькевича! Пся кошчь! Он получит в живот полный заряд парабеллума!

И враг пришел. Он вломился в тесную мансарду, как змей из страшной детской сказки, и наполнил комнату шумом, треском, звоном, скрежетом, от которых у пана Дулькевича подогнулись колени.

— Кто здесь? — закричал он, оборачиваясь и выставляя вперед пистолет.

Ответила тишина. Такая тишь могла быть лишь на том свете.

— Может, я убит? — прошептал пан Дулькевич. От это-го шепота тишина шевельнулась, как тень отлетела в дальний угол и притаилась, выслав вперед безмолвную темень. Дулькевичу показалось, что немые стены чужой комнаты подкрадываются к нему со всех сторон, чтобы сжать и раздавить его. Еще одно последнее усилие слабеющих рук: он чиркнул спичкой по коробке и с радостью дикаря, добывшего первый огонь, увидел в руках крошечный рыжеватый язычок пламени. Закрывая этот огонек рукой, в которой все еще был пистолет, майор пустился в плавание по таинственному безбрежному морю мрака и молчания. Маленький заостренный парус огонька вел вперед утлое суденышко его надежды. Он отвоевывал у тьмы круглые островки и овальные материки освещенного пространства, и пан Дулькевич надеялся, что вот-вот на одном из этих островков увидит спящего Казика.

Спичка прижгла майору пальцы и погасла. Дулькевич скорее зажег новую. Зажег — и чуть не закричал от неожиданности и ужаса. Там, где час тому назад стояла кровать Казика, теперь зиял черный провал квадратного люка. Он проглотил и те две свободные кровати. Пан Дулькевич стоял на самом краю глубокой, страшной ямы, и она дышала на него сыростью, плесенью и холодом.

Майор бросился к двери. Она, как и раньше, была заперта. К окну — окно не открывалось, рама была сплошная. И тогда Казик, которого уже не было, помог майору в последний раз. Майор вспомнил, как по пути к Заксенхаузену подхорунжий наскоро обматывал ему и себе руки и ноги тряпьем. Тут же он сорвал с себя пиджак, сунул в него голову и ударил с разгона в раму.

Звон разбитого стекла и ощущение полета подтвердили пану Дулькевичу тот факт, что голова его достаточно прочна и годится не только для того, чтобы носить шляпу и изредка думать, но и для более решительных акций. Он упал на землю, подгибая под себя локти и колени, зарылся лицом в песок и, не успев еще поднять головы, выстрелил из парабеллума. Собаки налетели на него с двух сторон — два клубка кусающейся шерсти. Но пан Дулькевич не испугался. Он перевернулся вверх лицом и так, лежа, пальнул несколько раз в четвероногих противников, одного принудил отступить с перебитой лапой, а другого уложил насмерть.

Когда он попробовал поднять голову, сесть, из-под дома ударил пулемет. Пан Дулькевич снова прижался к земле и, извиваясь как уж, пополз к лесу.

Он полз, и песок скрипел у него на зубах. А сзади бил пулемет, сердито и глухо, будто из бетонированного укрытия.

ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

Пожарища чужого города давно уже остались позади. Там облизывал берега темный Рейн, где принял смерть майор Зудин и где растерял Михаил Скиба своих друзей... И вот он один, один на этой хмурой, неприветливой земле, под чужим небом, среди чужих людей, среди врагов.

Степняк, он не умел крадучись ходить лесом. Теперь же он должен был идти как ночной вор. Искать укрытия в черных недрах ночи, просить пристанища у леса. Ему нужно было побороть голод, холод, держать голову прямо, когда ее клонит сон. Безоружный, он должен был победить тех, кто вооружен до зубов, врагов, от которых не жди пощады.

Рассвет застал Михаила в хилом сосняке близ шоссе — в молоденьком, грустном лесу, насквозь пропахшем бензиновым перегаром.

Отойдя от шоссе, Скиба выбрал место на пригорке, сгреб сухую хвою и лег на нее, вернее, упал обессиленный. Одежда на нем не высохла, однако сбросить эти лохмотья Михаил не отваживался. Голод мучил, но о еде нечего было и думать. Неслышно подкрадывалась безнадежность, и у Михаила не было сил прогнать ее, хоть он видел и слышал ее вкрадчивые шаги.

«Что будет, то будет,— подумал Михаил.— Подожду до вечера. А там еще километров двадцать отмеряю — оно и ближе, смотришь, к дому».

Он устроился получше на пахучем хвойном ложе и через минуту уже крепко спал.

Проснулся Михаил от голода. Был день, пригревало солнце, от одежды поднимался пар, хвоя вокруг высохла, и только под Михаилом оставалось сырое пятно. Он перекатился на другое место, подставил солнцу спину и стал смотреть вниз, где между кривыми сосенками жестко светился асфальт шоссе. От голода темнело в глазах.

Хоть бы пояс был, затянуться потуже...

Его «наблюдательный пункт» находился неподалеку от перекрестка двух шоссе. Одно, по которому он сюда пришел, тянулось приблизительно с запада на восток. Другое пересекало его под прямым углом. Время от времени по тому, другому шоссе проскакивала машина, а это, «Михайлово», было пустынное — только светился сквозь деревья асфальт и трепетали вдали кисейные полоски марева.

Марево было такое же, как на Украине летом над бесконечной степной дорогой, озвоненной голубыми колоколами неба и самой богатой на песни птицей — жаворонком. Все остальное было непривычным, незнакомым: и этот жалкий лес, и безлюдное шоссе, и даже птицы, которые надоедливо шебаршили над головой. «Фить-фить»,— насмешливо высвистывала какая-то неизвестная птица, а Михаилу слышалось: «Лежишь? Боишься?» «Рик-рик!» — отвечала ей другая, и беглец слышал в ее скрежещущем посвисте злое: «Все равно не убежишь». «Тир-тир!» — подавала голос третья, и Скиба испуганно оглядывался: не сухая ли это ветка трещит под ногами погони?

Вот так лежа под солнцем и грея спину, Михаил вдруг увидел: по ту сторону шоссе из лесу выскочила дикая коза с маленьким желтым козленком. Она постояла некоторое время возле самой дороги, принюхиваясь и прислушиваясь к тому, что делается по ту сторону узкой серой ленты, разделившей лес пополам. Козленок терся о мягкий бархатный бок матери и тоже с интересом посматривал на неожиданное препятствие, возникшее на его пути. Мать, наверно, в первый раз вывела его из лесной крепи на берег этой хмурой, затвердевшей реки, и козленок, как и всякий новичок в подобных обстоятельствах, чувствовал страх, неуверенность, но и интерес. Он еще потерся о бок матери, а потом подтолкнул ее: иди, мол, вперед, а я за тобой — посмотрим, что там, на той стороне. И серна словно только и ждала этого понуканья: мелкой скороговорочкой застучали ее копытца по асфальту. Она направлялась как раз к тому месту, где спрятался Михаил.

Козленок, немного помешкав, тоже вышел на шоссе. Он поставил свое копытце на асфальт осторожно, словно боялся поскользнуться, потом, подпрыгивая, побежал впереди матери.

Чувство интереса к новому бесследно исчезло, и малую лесную тварь вел теперь вперед инстинкт самозащиты. Защититься от всех опасностей для козленка значило надежно укрыться там, где лес гуще. Козленок не знал, что то место, которое он выбрал, уже занято человеком. Не знал он, должно быть, и того, что человек — его извечный, опаснейший враг.

Серна уже знала людей. Они не трогали ее в этих хиленьких заказных лесах; наоборот, зимой, когда глубокие снега укрывали высохшую траву и твердела кора на деревьях, в самых глухих закутках леса люди ставили маленькие ясли с душистым сеном. Коза не видела людей, не видела, как подкладывают они сено в ясли, замечала лишь странные большие следы на белом снегу и, хоть знала, что это следы добрых существ, шарахалась от них: отдаленный голос предков все еще шумел в ее крови, приказывал остерегаться человека.

И на этот раз, должно быть, серна почуяла, что впереди в засаде притаился человек. Остановилась, ожидая, что и козленок сделает то же самое. Однако он не обращал на мать никакого внимания, и ей тоже пришлось двинуться с места и взбираться на пригорок, в чащу сосняка.

Михаил молча ждал, что будет дальше. Серну он видел до этого всего лишь один раз.

Когда везли его в поезде в концлагерь через такой же самый лес, подошла почти к самому полотну рыженькая козочка с козленком и ждала, пока не пробежали все вагоны. Паровозный дым обернул их сизым кольцом, и они стояли неподвижно, как два призрачных, нереальных существа.

Теперь козленок был в нескольких шагах от Михаила, коза тоже не отставала от своего дитяти. Можно было рассмотреть все до мелочей, можно было насладиться этой короткой минутой, когда ты не один, когда рядом с тобой живые существа. Но в Михаиле пробудился голод, дикий, неодолимый, от которого темнеет в глазах, туманится голова, который толкает человека на бессмысленные и жестокие дела. Скиба понял: чтобы не умереть, иметь силу идти дальше и бороться с врагами, он должен убить этого козленка, перелить силу из его маленького тельца в свое, когда-то сильное, а сейчас ослабевшее, беспомощное. Где-то продолжалась, гремела война, и он должен был спешить туда, к товарищам. Ему нужна сила. Кто же осудит его за то, что он убьет козленка?

Вот он и убьет сейчас его. Вот сейчас...

А козленок, веселый и беззаботный, подпрыгивая, приближался к нему. Он ставил ножки на землю, не сгибая, словно пробуя их крепость, и ножки эти — сухие, тоненькие — вздрагивали, но не гнулись, не подламывались. И Михаил неожиданно для себя чуть было не закричал: «Куда ты прыгаешь, глупый! » Но не закричал, а только решил: «Убью козу. Она уже старая. А козленка жалко. Пусть себе скачет...»

Козленок допрыгал наконец до того места, где лежал Михаил, и остановился. Его мать поспешно подбежала сзади и тоже стала как вкопанная, словно что-то ударило ее в грудь. Они стояли и смотрели на Михаила прекрасными влажными глазами — глубокими, грустными и умными. Смотрели без страха, с интересом. Что-то схватило Скибу за горло.

— Эй! — неожиданно для себя потихоньку сказал он.— Кш-ш отсюда!..

Козы даже не шевельнулись. Наверно, еще продолжалось оцепенение, вызванное неожиданной встречей. С интересом рассматривали они Михаила, и только частое, короткое дыхание выдавало то опасение, которое все же гнездилось где- то в их маленьких сердцах.

Тогда Михаил, сделав страшные глаза, угрожающе, неуклюже замахнулся. Он даже приподнялся, словно хотел броситься на серну и ее детеныша, и тяжело упал, зарывшись лицом в колючую хвою.

Через минуту он поднял голову. Никого уже не было.

К вечеру, когда стемнело, Михаил, придерживаясь шоссе, снова пошел на восток.

И опять ночь была темной и теплой, и снова, как и вчера, она не простирала ему своих мягких, сильных крыльев, а отталкивала его, бросала под босые ноги твердые корни, сухие ветки и колючие сосновые шишки. Ночь прятала от беглеца жилье людей, не подпускала ни к огородам, где он мог бы найти хоть стручок гороха, ни к полям, где можно было бы пожевать молодые колосья. Только лес и шоссе, кривые деревца и асфальт тянулись перед ним, и не было им ни конца ни края.

Ближе к полночи сосняк неожиданно кончился, и шоссе ушло под своды лиственного леса — высокого, густого и, кажется, не такого пустынного. Михаил почувствовал новые запахи — запахи жилья, еды. Без раздумий и колебаний он пошел напрямик к этому лесу, держась в стороне от шоссе, но и не теряя в темноте его спасительной нити.

Он уже видел впереди пробивающийся среди листьев свет и уже знал, что не уйдет отсюда, пока не разживется чем-нибудь съедобным, как вдруг около самого уха раздалось резкое, зловещее «хальт!». Он хорошо — ох, как хорошо! — знал, что не смеет, не имеет права подчиняться этому оклику, знал, что это смерть, и все же остановился, сам не понимая зачем. Тот, кто бросил в ночь свое угрожающее «хальт», теперь шел к Михаилу. Он глухо топал тяжелыми сапогами, бряцал оружием, сопел.

— Кто здесь? — спросил он по-немецки.

И лишь тогда Михаил наконец опомнился и бросился бежать. Он прыгнул вбок, в кусты, упал, сразу же поднялся и побежал, не разбирая дороги. Вслед ему, словно над самым ухом, грохнул выстрел. Потом еще один, уже где-то сбоку. Третий выстрел хлопнул впереди — выходило, что Михаил бежал прямо в лапы преследователям.

Он свернул вправо — назад, к «своему» сосновому лесу, но темные деревья вокруг осветило призрачным зеленоватым светом ракеты, и Михаил упал в кусты.

Лес оживал — со всех сторон были слышны голоса, отрывистые слова команды, топот ног, треск, шелест, шорох. Скорее всего, Михаил забрел в какой-то военный лагерь, и теперь там поднялась тревога. Она не уляжется, пока не поймают неизвестного, который пробрался на запретную территорию.

Из огня да в полымя! Выбрался из баржи, плыл, бежал, чтобы не быть расстрелянным в Ванне,— и вот принесло его в этот самый проклятый Ванн, чтобы поймали и расстреляли теперь уже наверняка.

А ночь полнилась гомоном, зловещим, угрожающим. Снова взлетели ввысь осветительные ракеты, и хоть Михаил не боялся, что его заметят в густых кустах, однако знал и то, что до утра он здесь пролежать не может — обязательно найдут.

Нервная дрожь охватила Скибу. Это не был страх — такую дрожь он всегда чувствовал перед боем. Его положение было почти безнадежным. Но он знал: что угодно, только не лежать на месте, не ждать, пока придут и возьмут тебя, как птицу из силка!

Михаил выполз из кустов и медленно, неслышно пошел между деревьями. Теперь он не представлял, где осталось шоссе, и шел наобум, падая, как только с сухим треском взлетала за деревьями ракета. Этот зеленый свет помогал ему ориентироваться. Он убедился, что действительно попал в расположение большой войсковой части, очевидно танковой,— между деревьями темнели не только высокие корпуса казарм, но и длинные, приземистые гаражи и толстые цилиндры цистерн для горючего. Еще какие-то хмурые приземистые постройки приметил Михаил, но рассмотреть ближайшую из них смог лишь тогда, когда после очередной перебежки оказался в высокой мягкой траве возле молчаливой шероховатой стены. Где-то зашелестела в воздухе ракета, и Михаил при свете ее увидел, что лежит около дота. Лагерь был укреплен как следует. Наверно, здесь набирались сил эсэсовцы, опомнившись после хорошей трепки на Восточном фронте.

Так не будет же им покоя и здесь! Отчаянная, безрассудно смелая мысль возникла в голове Михаила, и он сразу же, не мешкая, приступил к делу. Он решил атаковать этот дот, захватить его, принудить гарнизон к капитуляции перед одним человеком — лейтенантом Советской Армии Михаилом Скибой. У него не было никакого оружия, кроме толстой палки, которая неизвестно как попала ему в руки. Его низвели до уровня доисторического человека, который должен прятаться от врага в кустах, сжимая в руке неудобную кривую дубину. Что ж, в таком случае он пойдет в атаку на этот современный дот, как доисторический человек, с одной лишь дубиной в руках, босой, оборванный, страшный. Не даст он им спокойно спать даже здесь, в глубоком немецком тылу. Не даст!

Михаил, пригибаясь, обежал дот и, заметив заросшие бурьяном ступени, спустился к тяжелой бронированной двери. Здесь, перед этой броней, он вдруг понял всю бессмысленность задуманной операции. Такую дверь и из противотанковой пушки не пробьешь — не то что дубиной. Но, на его счастье, дверь была приоткрыта. Никто не охранял ее, и Михаил смело вошел в неведомое подземное царство.

Длинный коридор, выложенный коричневыми кафельны-ми плитками, уходил вглубь, разветвляясь на несколько рукавов. Каждый из таких закоулков оканчивался дверью — и все двери были заперты. В доте или не было никого, или же гарнизон его отсиживался за этими дверьми глубоко под землей. При тусклом свете электрической лампочки, упрятанной в проволочную сетку, Михаил заметил еще дверь — чуть меньшую, чем остальные, и толкнул ее ногой. Дверь легко открылась, и Михаил даже отскочил в сторону, ожидая, что сейчас появится кто-нибудь из обитателей дота.

«Ахну его по черепу,— предчувствуя схватку, холодея, подумал он.— Выхвачу оружие, а тогда посмотрим...»

Однако никто не появлялся. Михаил заглянул в помещение. В небольшой комнатке с голыми бетонными стенами стояли две узкие солдатские койки. К ним прижались две тумбочки. Два стула дополняли обстановку этой солдатской кельи, освещенной такой же, как и в коридоре, лампочкой за проволочным колпаком. Людей не было. Ничто не говорило о том, что кто-нибудь здесь живет. На койках не было даже подушек.

Михаил хотел было идти дальше, как вдруг снаружи, где-то возле входа в дот, послышались человеческие голоса. Сюда кто-то шел. Он огляделся — куда бы спрятаться — и не нашел ничего, кроме комнатки, у входа в которую стоял. А что, если здесь спят часовые, которые сменяются с постов?

Но отступать было некуда. Не раздумывая, Михаил залез под одну из коек, положил возле себя дубину и затаился.

По коридору процокали чьи-то сапоги, потом цокот затих у входа в комнату, хорошо смазанная дверь неслышно открылась, на Михаила по полу повеяло ветром, и вслед за этим он увидел две пары немецких сапог. Одни были большие, рыжие, почти красные, исцарапанные, но еще, видно, новые, потому что шипы на подошвах совсем не износились. Другие сапоги — поменьше, черные, начищенные до зеркального блеска, и, хоть они были старее рыжих, с первого взгляда казались куда более новыми. Уже по этим сапогам можно было судить о характерах их владельцев. Тот, что в красных, наверно, высокий, ленивый, безразличный, хмурый, неразговорчивый. А в маленьких черных — ловкий, веселый, франт и краснобай, любит поесть, выпить, любит девчат, и они его любят и летят, наверно, на его начищенные сапоги, как бабочки на огонь. У обоих было и кое-что общее, и это сразу же отметил Михаил. Оба были опытными, обстрелянными, битыми солдатами. Это стало ясно Михаилу после того, как, войдя в комнату и не говоря ни слова, солдаты мигом сбросили с себя стальные каски, черные широкие пояса с нацепленными на них магазинами к автоматам, баклажками и сумками и свалили все это прямо на пол между койками. Вслед за касками и поясами полетели на пол автоматы, а за ними и сапоги. Солдаты сбрасывали с себя амуницию небрежно, раздевались быстро, без разговоров. Это были фронтовики, которые привыкли ценить каждую минуту, отведенную им для отдыха.

Койка над Михаилом тяжело заскрипела — это устраивался владелец красных сапог. Его товарищ тоже не мешкал. Он лег, пошарил в своей тумбочке, потом щелкнул зажигалкой, и в комнате запахло табачным дымом.

— Ты все куришь,— хрипло проговорил тот, что лежал над Михаилом,

— Все курю,— весело согласился хозяин маленьких сапог.

— Лучше бы свет погасил.

— А как его погасишь? Рубильник на командном пункте.

— Выверни лампочку.

— Сам выверни, если просунешь пальцы сквозь сетку.

— Ну тогда разбей ее как-нибудь. Надоело!

— Идея!—радостно согласился веселый солдат, встал на койку и стукнул чем-то по лампочке. Зазвенело разбитое стекло, и свет погас.

— Так будет лучше,— сказал он.— Теперь хоть поспим спокойно, если снова какой-нибудь остолоп не поднимет тревоги.

— А может, то были английские шпионы? — высказал предположение хозяин красных сапог.

— Дурак — и все! — выругался маленький.

В сердцах он бросил недокуренную сигарету на пол, и она покатилась прямо к Михаилу под койку. Душистый дым защекотал ноздри, голова пошла кругом, и Михаил не удержался перед неодолимым искушением. Он неслышно протянул руку и, нащупав окурок, стал, обжигаясь, мять его в пальцах. Курить он не мог — об этом нечего было и думать,— но погасить окурок и хоть пожевать табаку — разве он не имел права на это?

Но вот грузный солдат, что лежал над Михаилом, всполошился.

— Ты зачем выбросил окурок?

— А что?

— Я бы докурил.

— Не будь таким жадным.

— Будешь, когда на неделю дают три сигаретки. Куда ты бросил окурок?

Он свесил с койки голову и попробовал найти окурок, но ничего не увидел. Тогда солдат принялся шарить по полу рукой.

Михаил слышал его тяжелое дыхание, слышал шорох его пальцев по бетонному полу и думал об одном: как бы солдат случайно не зацепил его рукой или не решил посветить себе спичкой. Спасение было в том, чтобы подсунуть окурок под эти пальцы. Но Михаилу не пришло это в голову...

Выручил его другой солдат. Он снова стукнул ящиком своей тумбочки и с усмешкой в голосе сказал:

— Возьми сигарету и не сопи под койкой. Берлинская штучка, «Юно»! Слышал?

— Еще бы,— прогудел тот, что лежал над Михаилом, и щелкнул зажигалкой.— Где ты их — у черта, что ли, берешь?

— Связи с мирным населением,— второй солдат самодовольно свистнул.— У меня в Бензберге знаешь какая фройндин? Она не то что сигареты — «фау» достанет, если я пожелаю.

— У тебя везде есть фройндин. И каждой ты клянешься в любви?

— А как же!

— Ловкач! А совесть, честь? Разве ты об этом не думаешь?

— Мы меняем совесть на хлеб, а честь — на сигареты! — засмеялся ловкач.— Может, ты против такого обмена?

— Да нет, нет,— успокоил его грузный солдат. Он сразу же взвесил обстановку и сделал для себя вывод, что правильное поведение принесет ему еще несколько берлинских сигарет, каких не мог ему дать даже сам фюрер.

Вскоре солдаты заснули. Сначала верзила. Второй немного поерзал на койке, посмеиваясь чему-то. Наконец затих и он.

Михаил еле дождался этой минуты. Даже в сплошной темноте он видел посреди комнаты на ворохе амуниции два вороненых автомата, и ему так хотелось почувствовать их в своих руках, как не хотелось никогда и ничего. Это было для него сейчас жизнью и счастьем.

Он выполз из-под койки, потихоньку взял один автомат, проверил, вставлен ли магазин, снял предохранитель. Теперь ему никто не страшен. Надев на шею ремень второго автомата, взял в левую руку оба пояса с амуницией и, поразмыслив, прихватил еще штаны верзилы и красные большие сапоги.

Фюрер найдет для своего солдата новую обувку. А не найдет — не беда.

Теперь надо было еще пройти незаметно коридором и не наткнуться на кого-нибудь. Он выглянул в коридор. Пусто! Прошел на цыпочках к выходу — бронированная дверь была открыта. Надел сапоги, подпоясался обоими поясами сразу, приготовил автомат и двинулся по лестнице вверх, в темную ночь, которая обещала ему пристанище и свободу.

ЧЕЛОВЕК ИДЕТ ЛЕСОМ

Когда-то над Рейном росли огромные дубы. В стародавние времена германцы устраивали под ними свои праздники. Деревья были признаны священными Каждое из них имело имя. Римские легионеры Цезаря, придя сюда, дивились невиданной величине лесных титанов, которые казались такими же древними, как сам мир. Корни этих дубов поднимались над землей так высоко, что под ними мог проехать верховой, а гигантские стволы, подмытые рекой и словно плывущие навстречу кораблям, наводили ужас на матросов римского полководца Друза.

Теперь дубов уже давно нет. Они пошли на панели для баронских замков. На старых пнях повылезло что-то чахлое, шишковатое, редколистое, и теперь в этих лесах находят себе поживу только гусеницы. Запутанная паутина асфальтовых шоссе и железных дорог пересекла леса. В былые времена земля, укрытая мягким слоем прелых листьев, влажная, пахла медом, а от могучих сосен веяло животворным духом смолистой хвои. Теперь здесь висит в воздухе густой чад: смесь запахов перегорелого бензина, генераторного газа и вонючих брикетов, которыми экономные немцы загружают паровозные топки. Моторный гуд, кряканье автомобильных сигналов, паровозные свистки переполняют когда-то безмолвные леса.

И лишь кое-где на острых скалах и округлых зеленых горбах, как память о прошлом, заснули над лесами, асфальтовыми шоссе и железными магистралями старинные замки. Да еще иногда вдруг попадется среди жиденьких рощиц настоящий буйный лес с вековыми деревьями, с густыми дебрями, с гуденьем ветра. Такой лес дает прибежище усталой птице и загнанному зверю, к нему жмется все преследуемое, гонимое, в нем ищут спасения даже люди.

В одном из таких лесов, где-то за Рейном, и очутился Михаил Скиба на десятый день своих скитаний по Германии. В ту ночь, выбравшись с эсэсовского стрельбища Ванн, он решил вернуться к Рейну, переправиться через реку и идти на запад, во Францию. Его будут искать по дороге на восток— в этом он был уверен. Ведь он указал направление, появившись после побега с баржи за десяток километров на восток от Рейна. А пока будут прочесывать дороги, ведущие на восток, он доберется до Люксембурга, а может быть, до Франции и где-нибудь наткнется на партизанский отряд.

Левый берег Рейна южнее Кельна, где Михаил переправился через реку, оказался совсем непохожим на правый. Волнистая равнина. Лишь кое-где разбросаны островки леса, спрятаться в которых почти нет возможности. Зато Михаил «пасся» здесь на огородах и полях, наполняя желудок всем, что росло в низине: сладким горохом, земляникой, молодым ячменным зерном. Шел он ночами, в днем лежал в укрытиях.

Когда добрался до, настоящего леса, решил идти и днем, Михаил спешил: боялся, что голод свалит его с ног.

Настал двенадцатый день его скитаний. В это утро Михаил пожевал каких-то кореньев, выкопанных в лесу, и пошел вперед, почти не остерегаясь, лишь время от времени определяя направление по мху на деревьях. Он шел точно на запад, не зная, какие города и какие реки лежат на его пути. Добытое в доте оружие придавало ему уверенность и вместе с тем отбирало последние силы. Автоматы оттягивали шею, от тяжелых магазинов на поясе немели ноги. Можно было бы бросить автомат, но Михаил не решался этого сделать: ему казалось, что в трудную минуту один из автоматов обязательно откажет.

Если бы Михаил мог взглянуть на себя со стороны, он увидел бы довольно смешную фигуру. Старые, перекрашенные в зеленый цвет немецкая пилотка и френч с клеймом «SO»[3] . Новенькие солдатские штаны с еле заметными следами отглаженного рубчика, помятые и грязные. Неуклюжие красные сапожищи с короткими широкими голенищами. И два вороненых автомата, висящих на груди, как вериги подвижника.

Человек идет один среди тишины и покоя, только потрескивают под его ногами сухие ветки и насвистывают на деревьях птицы свою извечную простенькую песенку.

Но разве до птичьих песен тебе и до этой торжественной красоты древнего леса, если ты вконец обессилен, если все на свете сосредоточено для тебя сейчас в одном: не упасть, удержаться на ногах, идти вперед?

Михаил пробирался сквозь поросль, за которой — он это заметил еще издалека — начинался свободный, светлый от солнца дубовый лесок, но у самого края зарослей его остановил мощный лесной завал. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять трагедию, разыгравшуюся здесь во время бури. Огромный вековой дуб, некогда одиноко поднимавший над лесом круглую кудрявую шапку, приговоренный временем, подточенный дуплом под самое корневище, был сломан бурей и упал прямо на своих молодых соседей, которые прятались под ним от холодных ветров. Дуб не клонился, не трещал, не скрипел — смело встретил шквал, налетевший издалека, встретил так же, как встречал уже тысячи шальных вихрей за свою долгую жизнь. Но слишком много сил растратил он на те твердые листья, что шумели на его черных ветвях и мертвым слоем лежали на земле, истлевая, превращаясь в прах. Слишком щедро родил он твердые круглые желуди, сеял их, создавая этот лес. Не осталось сил у старого дуба, чтобы выстоять против ветра, и подломился он у самой земли и упал, тяжко вздохнув. Гул пошел по земле. Содрогнулась она до самых глубин, потрясенная смертью. А падал дуб не один: он скосил десятки деревьев — молодых, еще не окрепших дубков, гибких белокорых берез и колючих стройных сосен. И они полегли рядом с дубом, покорные и несчастные.

Даже мертвый, дуб поражал своей силой и величием. Его толстенный дуплистый ствол лежал среди повергнутых ниц деревьев, как гранитная гора, и звери должны были обходить его, птицы облетали стороной, воды не текли под него, потому что он был тяжелый как камень.

Михаил стоял перед дубом-камнем недолго: стал пробираться в ту сторону, где поднимались к небу коричневые закраины дупла. Неясное предчувствие заставило его пристально посмотреть вперед, и он увидел... человека.

Это был, видимо, немец — в знаменитой немецкой фуражке с большим угластым козырьком, с наушниками, отвернутыми кверху, на каждом — кнопка. Михаил увидел только голову немца и заметил, что тот давно не брился. Больше Михаил ничего не успел разобрать — со стороны завала грохнул выстрел. Пуля пропела высоко в ветвях, а Михаил упал на землю и выставил вперед автомат. Второй выстрел не заставил себя ждать. Пуля пролетела совсем низко, жужжа и переворачиваясь в воздухе. Михаил еле дождался, пока она умолкнет. Ему казалось, что пуля танцует над ним, чтобы клюнуть его.

Но вот медленные секунды смертной слабости кончились. Опять наступила тишина. Михаил лежал на земле, бессильно сжимая кулаки. Теперь он мог отдыхать, сколько захочет, рассматривать на земле жучков, слушать птичьи голоса. Страха он не чувствовал. Если даже его окружат, он заставит врага дорого заплатить за удовольствие. Но откуда взялся этот немец? Кто он такой? Лесник? Пограничник? Полицай? И чем вооружен? Нет ли у него помощников?

Немец тоже, видно, лежал и не двигался. Он не стрелял — ждал, что будет делать Михаил.

«Идиот!» — выругал вдруг сам себя Скиба. Он понял, какую глупость допустил, упав на то же место, где стоял, и не делая никаких попыток отползти в сторону. Это же элементарно — сменить позицию, которую засек противник!

Стараясь не шуметь, Михаил отполз вправо. Немец не стрелял.

«Молчишь, так и черт с тобой,— решил лейтенант.— Будем продвигаться дальше».

Враг не подавал признаков жизни. Можно было подумать, что он стрелял не в Михаила, а в самого себя и мертвый лежит теперь где-то по ту сторону завала.

«Ну разве не дурень? — думал Михаил.— Неужели он не видит, что я ползу? А может, просто выжидает? Ну и выкину же я сейчас с ним штуку! »

И Скиба пополз... назад. Он решил обойти немца далеко с тыла, приблизиться к нему оттуда, откуда тот его не ждет, и стать хозяином положения.

Сначала Михаил полз по-пластунски, потом потихоньку пошел, пригнувшись, а там и совсем забыл об осторожности и побежал. Он дал хороший крюк и управился достаточно быстро: противник его все еще лежал за пеньком и, протянув вперед руки, пристально изучал кусты перед собой. В каждой руке у него было по пистолету.

«Ого,— подумал Михаил,— дядя вооружен хорошо! Мне посчастливилось. Могло быть хуже».

Он был уверен теперь, что игра выиграна. Игра, где единственной ставкой с обеих сторон была жизнь. Вот сейчас Михаил чесанет из автомата и немец даже не успеет оглянуться, чтобы узнать, с какой стороны пришла смерть. Но, господи, какой же он жалкий! Костюм измазанный, ободранный, ботинки просятся на вечный покой, на одном не хватает доброго куска подошвы, и видна голая грязная нога. Фуражка сзади лопнула по шву, как переспелая дыня. Нет, надо взглянуть еще на лицо врага. А что, если это такой же беглец?

— Эй,— позвал Михаил тихо по-немецки.— Руки вверх!

Незнакомец вздрогнул. Дрожь передернула его спину, перекинулась на руки и ноги. «Немец» как-то по-собачьи быстро перевернулся на спину и поднял руки, но пистолетов не выпускал.

— Оружие! —приказал Михаил.— Оружие брось!

Побелевшие от напряжения пальцы ослабли. Два парабеллума шлепнулись на землю.

— Встаньте! —подойдя ближе, сказал Михаил.

Тот поднялся, не сводя глаз с красных сапог Михаила.

— Кто вы такой? — все еще по-немецки спросил Скиба.

Неизвестный молчал и все смотрел то на сапоги Михаи-ла, то на автоматы, висевшие у него на груди, однако перевести взгляд выше боялся. Это был человек уже в летах, невысокий, худой, давно не бритый. Гражданская одежда давала основание считать его немцем, бельгийцем или люксембуржцем (Михаил знал, что где-то неподалеку были границы этих двух стран). Оружие наводило на мысль, что это дезертир из армии, порванная обувь говорила о том, что чело-век довольно долго скитался по лесу.

— Не русский, случайно? — по-русски спросил Михаил.

Молчание.

— Француз?

Ни слова.

— Бельгиец? Люксембуржец? Англичанин?

Неизвестный молчал. Его страсть как интересовали сапоги Михаила — больше, чем автоматы, больше, чем солдатский пояс, унизанный длинными плоскими магазинами.

— Да не смотрите вы на мои сапоги,— не вытерпел наконец Михаил.— Может, вы думаете, что я какой-нибудь барон, который вышел на охоту? Я такой же беглец, как и вы. Советский лейтенант. Зовут Михаил. Фамилия — Скиба.

Последние слова он произнес по-украински и сразу заметил в глазах незнакомца огонек заинтересованности.

— Не земляк, случайно? — спросил Скиба.— Не украинец?

Тот покачал головой. Это уже был успех, и Михаил решил форсировать победу.

— Может, белорус? Поляк?

— Пся кошчь! — хрипло ответил незнакомец.— Да, поляк! Разум у пана на месте.

— Я сразу догадался, что передо мной такая же птица, как и я сам,— засмеялся Михаил.

— Пан ошибается,— насупился поляк.— Я не птица, а майор Войска Польского граф Генрих Дулькевич.

— Виноват, товарищ майор.— Скиба, смеясь, вытянулся в струнку.— Я сразу почувствовал, что передо мною майор, а к тому же граф, потому и не чесанул по вас из автомата.

— Не товарищ, а пан,— поправил его поляк.— Какой я вам товарищ?

— Виноват, пан майор. Простите. И благодарю бога, что он помог мне узнать пана даже сзади.

— Прошу прощения,— заинтересованно взглянул на него Дулькевич.— Как пан догадался, кто перед ним?

— А ваши ботинки? Ваши ботинки с продранными подошвами, через которые скалятся панские пальцы! У нас на Украине говорят: «Видно пана по халявам».

Дулькевич снова нахмурился. Этот украинец многовато на себя берет.

— Я полагаю, могу взять свое оружие? — спросил он.

— Да, да, пожалуйста. Только прошу больше не пробовать своих пистолетов на мне. Мое счастье, что из пана плохой стрелок.

— Я просто пугал пана,— пожевал губами майор.

— Верно,— утешил его Михаил.— Верно, и я страшно рад, что не получилось наоборот.

— То есть?

— Что не я пугал пана майора.

— Это намек?

— Нет, нет,— успокоил его Михаил.— Однако разрешите узнать, пан майор, куда вы направляетесь?

— Куда ноги несут,— буркнул Дулькевич.

— А откуда?

— Какое это имеет значение?

— Видите ли, когда человек не знает, куда идет, то должен знать хотя бы, откуда он пришел.

— Я был на «линии Зигфрида», на Западном валу. Вас это удовлетворяет?

— Полностью! И что же там?

— Там я оставил своего лучшего друга подхорунжего Войска Польского Казика Марчиньского.

— В этом судьба всех подхорунжих: оставаться, чтобы майоры имели возможность идти, куда их понесут ноги.

— Я иду в Польшу! — чуть не крикнул пан Дулькевич.— А пан Казик погиб. Я тоже мог стать жертвой нелепого случая, но я спасен. Я бился с фашистами как лев! Но эта проклятая «линия Зигфрида»! Там на каждом шагу ловушка!

— Давайте обойдем ее,— предложил Михаил.— Где-то около Аахена она кончается. Пойдемте на Аахен. Все же ближе, чем до Польши. А там Франция, партизаны... Надеюсь, у пана майора есть какие-нибудь личные счеты с фашистами?

— Я прежде всего гражданин, а потом уже приватная личность.— Дулькевич сверкнул глазами и подобрал губы.

— А нет ли у пана майора чего-нибудь поесть? Я голоден, как сто борзых.

— Я тоже,— сразу увял Дулькевич.— В этих проклятых лесах нет ни одного селения, где можно было бы что-нибудь добыть. Просто падаю от усталости и голода.

— А я пропустил несколько деревень, побоялся зайти,— признался Михаил.— И вот кормлюсь, как олень, листьями и кореньями.

— Может быть, пан думает, что я обязан его накормить? — с подозрением взглянул на лейтенанта Дулькевич.

— Сохрани боже! Может, все-таки вместе пойдем на Аахен?

— Я иду в Польшу,— сказал Дулькевич.

— Счастливой дороги! Только туда дальше, чем до Франции, и, кроме того, вдвоем веселее, чем одному.

— Я иду в Польшу,— упрямо повторил Дулькевич.

— Тогда до встречи после войны у меня дома. Приезжайте в Киев. Будете гостем.

Михаил поправил автоматы и двинулся. Потом что-то вспомнил и остановился. Дулькевич стоял на месте и смот-рел ему вслед.

— Чуть не забыл,— сказал Михаил.— Зачем мне сразу два автомата? Давайте поменяемся: вам автомат, мне пистолет. Автомат и пистолет — это уже лучше.

— Нет,— покачал головой Дулькевич.— Паново оружие мне не подходит.

— Ну, как знаете,— пожал плечами Михаил и двинулся дальше.

Углубившись в лес, он снова оглянулся и увидел, что Дулькевич все еще стоит на месте. Михаил приветливо махнул ему рукой и больше не оглядывался. Одного товарища послала ему судьба, да и тот, видишь, оказался из тех, кому фунт панского гонора дороже, чем тонна искреннейшей человеческой приязни. Чертов пан!

Тихий, еле слышный треск заставил Михаила остановиться. Он снял предохранитель и направил автомат туда, откуда донесся подозрительный звук. За Скибой кто-то гнался. Частый топот за кустами слышался яснее, ближе, человек тяжело отдувался. Едва успел Михаил стать за дерево, как в девяти шагах от него вырвался из-за кустов пан Дулькевич и понесся дальше.

— Пан Дулькевич! — позвал Михаил.

Он совсем забыл о том, что малейшая неожиданность вызывает в организме Дулькевича шоковое состояние. Забыл и чуть не поплатился за это.

Дулькевич вмиг обернулся, выбросил вперед правую руку и пальнул из парабеллума.

— Да ты что, спятил? — в сердцах крикнул Михаил, прячась за дерево.— Как шарахну из автомата, мокрого места не останется!

Шок у пана Дулькевича прошел так же быстро, как и возник. Майор опустил пистолет и виновато потупился, не отваживаясь подойти ближе.

— Откуда у вас эти привычки старого дуэлянта? — все еще в гневе сказал Скиба.— Палите, как в собственном тире в графском имении. Какого черта вы здесь носитесь?

— Я иду в том направлении, которое мне подходит,— заявил майор.

— Насколько я успел заметить, вы не идете, а бежите, как молодой лошак.

— Я поспешаю.

— Кроме того, именно в этом направлении иду все-таки я.

— Нет, я!

— Тогда, чтобы не разводить дискуссий относительно приоритета и прочих деликатных вещей, я даю вам возможность продолжать поход в избранном вами направлении.

— А вы? — быстро спросил Дулькевич.

— О, для меня в этой миленькой стране тысячи дорог,— успокоил его Скиба.

Он свернул немного в сторону и быстро пошел вперед, не останавливаясь и не оглядываясь. Некоторое время было тихо, потом послышался треск сушняка и тяжелое посапывание Дулькевича.

— Так это снова вы, товарищ? — притворно удивился Михаил.

— Пан! —крикнул майор.— Не товарищ, а пан!

— Так это, значит, вы, пан Дулькевич?

— Ну я, а что? Может, вы мне запретите идти туда, куда я хочу?

— Зачем же запрещать? Однако, если вы не забыли, перед этим я уговаривал, убеждал вас идти вместе, а вы упирались.

— Я не был уверен, что мы пройдем «линию Зигфрида». Кроме того...

— Кроме того?

— Кроме того, я не хотел жертвовать своей свободой.

Пан Дулькевич отвернулся и замолчал. Даже по его спине было видно, как он страдает. Здравый смысл подсказывал: «Придерживайся этого веселого и смелого украинца», а гонор нашептывал: «Ты, майор Войска Польского, и пойдешь в услужение?! Кто-то тебе будет приказывать, будет тебя притеснять?!»

«А, к дьяблу тот гонор!»

— Я хочу идти вместе с паном. — Дулькевич смело взглянул на Михаила. — Надеюсь, мы сможем понять друг друга?

— Вот моя рука, — сказал Михаил. — Рука и слово советского гражданина, что буду помогать вам всегда и никогда не брошу в опасности.

— Слово чести!— торжественно проговорил Генрих Дулькевич, сжимая руку Михаилу.

Руки у обоих были худые-худые, даже словно бы светились. Кожа, кости и жилы. Однако оба они знали: пока в этих руках есть хоть капля силы, они будут нажимать на спусковые крючки и бить, бить фашистов.

— Теперь один маленький процедурный вопрос, — сказал Михаил.

— Прошу, — любезно поклонился Дулькевич.

— Раз здесь собралось двое вооруженных людей, то, очевидно, речь будет идти не просто о сотрудничестве на параллельных курсах, а о прочном союзе?

— Да, — подтвердил Дулькевич.

— И раз уж вы присоединились ко мне, то это, полагаю, свидетельствует о вашей готовности слушаться меня, как слушаются солдаты своего командира.

— Да.

— Однако я хотел напомнить пану, что я лейтенант, а пан — майор.

— О, ерунда! — махнул рукой Дулькевич. — Я был майором ровно сорок три минуты. Когда в сентябре тридцать девятого года на нас напали немцы, я был обыкновенным коммерсантом и занимался поставками военного снаряжения для нашей армии. В тот самый день, когда все должно было кончиться, меня вызвал знакомый генерал и уведомил, что я не просто коммерсант Генрих Дулькевич, а майор Войска Польского. Пока я доставал себе мундир, пока подгонял его, пришло известие о капитуляции. Да что тут рассказывать! Пан видел, как я стреляю.

— Я не успел рассмотреть,— засмеялся Михаил.— Приходилось думать об укрытии.

— Еще раз прошу извинения, пан командир, — поклонился Дулькевич.

УПАВШИЙ С НЕБА

Прадед Юджина Вернера по рождению не быламериканцем. Он был чистокровным немцем из Пфальца. К тому же, как свидетельствуют некоторые факты из его жизни, неплохим немцем: после неудачной попытки свергнуть монархию в Германии в 1848 году среди изгнанников, простившихся с отчизной, оказался и Иоганн Вернер. Ему было суждено увеличить число американских немцев еще на одного.

Прадед не добился особых успехов на новой родине. Деду повезло больше, и, умирая, он оставил отцу Юджина немного денег, на которые удалось купить небольшую ферму в штате Висконсин. Это был типично немецкий штат. Здесь жили люди, говорившие между собой на языке, который звучал на Эльбе и Рейне, люди эти любили пиво, жирную еду, глиняные трубки после обеда и беседы о международной политике. В милуокском ресторане «Швабенгоф» можно было съесть сосиски, которые ничем не уступали знаменитым франкфуртским. Особенно славился ресторан своей запеканкой из лапши с курятиной, причем кур растили здесь же, в штате, на фермах, которые напоминали баварские или вестфальские хуторки.

Молодое поколение американских немцев постепенно отходило от отцов. Ему не хватало воспоминаний о земле дедов и прадедов. Семейные рассказы об утраченной родине звучали уже приглушенно, в них не было живых красок и тех незначительных на первый взгляд деталей, которые задевают чувствительнейшие струны в душе. Молодежь утрачивала язык своих предков. На улице среди детей звучала английская речь, в магазине — английская, в школе, по радио, в кино, в газете — везде английский язык. Неимоверных усилий стоило родителям научить детей наряду с английским немецкому языку. Не всем это удавалось, многие махнули рукой, будь что будет!

Юджин Вернер родился в семье, которая не могла и не хотела забывать свою бывшую отчизну. Как-никак за нее была пролита кровь их предков! Истинно немецкому воспитанию Вернера способствовало и то, что он с детства никуда не выезжал с отцовской усадьбы, не рвался в Чикаго или Нью-Йорк, а спокойно работал в патриархальном хуторке.

Когда началась война, Юджин, как истый американец, добровольно явился на призывной пункт и заявил, что хочет одним из первых вступить на немецкую землю, чтобы своими руками бить фашистов. Его желание было истолковано своеобразно. Юджина послали в школу разведчиков, после окончания которой он получил чин сержанта.

Когда войска союзников после долгого топтания на месте наконец высадились в Северной Франции, Юджина перебросили на самолете в Англию, на военно-воздушную базу Стенмор. На базе все было американское: самолеты, летчики, «джипы», палатки. Когда-то английские солдаты уходили за моря и океаны, завоевывая для британской короны все новые и новые владения. Теперь пришлось не только стягивать на Альбион свои войска, но даже впустить к себе чужие, чего Англия не делала ни разу в своей истории.

Американцы жили в палатках, в бараках из штампованной жести. Юджин думал, что те несколько дней, которые ему придется ждать до вылета на задание, он тоже будет жить в одной из палаток, однако вежливый подполковник в форме генерального штаба посадил Вернера в «джип» и повез к небольшому городку Нортолт, красные кирпичные домики которого были хорошо видны с базы.

— Там вы отдохнете в интимной обстановке, — сказал подполковник. — Это полезно.

Был ясный летний день, солнце припекало совсем по-американски, Юджин расстегнул еще одну пуговицу форменной сорочки и, лениво жмурясь, посматривал вокруг. Ему нравились и эта узенькая дорожка, по обе стороны которой росла густая высокая трава, и зеленый луг, на краю которого стояли ровные ряды стандартных домиков Нортолта, и небо, чистое, голубое, ласковое.

«Хороша эта Англия! » — подумал Юджин.

Внезапно подполковник остановил «джип», выключил мотор и бросился под машину.

— Прячься! — крикнул он Юджину.

Сначала Юджин ничего не понял. Зеленый луг, сонный городок, теплый ветер и чистое небо — какая здесь могла быть опасность? Но сразу же, как только перестал гудеть мотор, в уши Юджина ворвался новый звук — жуткий, ужасающий свист. Он нарастал с шальной быстротой.

Вернер не был обстрелянным солдатом. Он никогда не слышал, как свистят артиллерийские снаряды, как шелестят мины, как воют бомбы. Он не представлял себе, что может быть на свете такой немыслимый, адский звук.

— Прячься, черт тебя возьми! — еще раз крикнул оторопевшему Юджину подполковник, и сержант, скорее подчиняясь его властному голосу, чем своему страху, вывалился из машины и припал грудью к теплому асфальту.

Свист перешел в рев. Он крошил и рвал голубой простор на куски и бросал их на беспомощную землю, на ошеломленных людей. Юджин теперь хотел только одного: чтобы поскорее все кончилось. Здесь, под маленькой зеленой машиной, он впервые столкнулся лицом к лицу с войной.

Взрыва Юджин не услышал Он только увидел вдруг, что машина как-то странно накренилась и плывет в воздухе. Увидел, что и подполковник, распластав по-жабьи руки и ноги, тоже плывет в воздухе, и только тогда понял, что и сам он больше не лежит на асфальте, а висит между небом и землей. Впереди за какую-то сотню метров от них неведомая сила извергала из глубин земли черную тучу песка, глины и сажи. Туча все лезла и лезла из земли, и Юджину даже надоело это зрелище, он зажмурил глаза. Оскорбленная такой неучтивостью, сила, поднявшая сержанта в воздух, сразу же бросила его наземь, и он услышал наконец звук взрыва — медленный и мощный, в котором слились все небесные и земные громы.

Тишина, которая наступила, была прекрасна. Опять пекло солнце, млел под его щедрыми лучами зеленый луг и хмурил сонные глаза маленький Нортолт.

— Кончилось! — весело крикнул подполковник. — Поехали, сержант! Вы родились в сорочке. Я был в Африке, на Сицилии, но такого видеть не приходилось. Наше счастье, сержант, что мы были ближе всех от места взрыва. Теперь не нам будут рассказывать, а мы сможем сказать кое-что интересное этим штабным крысам. Сейчас они сбегутся.

Действительно, со стороны Стенмора уже показалось несколько «джипов», они во весь опор неслись к месту взрыва.

Подполковник лихо развернул машину у самого края гигантской воронки, соскочил и крикнул Юджину:

— Пожалуйста!

Сержант посмотрел вниз. Широченная, глубокая, закопченная черной сажей прорва, на дне ее еще вился дым, а под ним уже собиралась густая мутная вода. Обожженная, забросанная кусками глины трава вокруг. Изувеченное шоссе без асфальтового покрова, с голыми каменными ребрами основы. И смрад — тяжелый, острый, как в газовой камере.

— Могло быть хуже! — весело сказал подполковник, выразительно поглядывая на домики Нортолта.

Подъехало несколько машин. Из них повыскакивали оживленные американцы и солидные, нахмуренные английские офицеры, должно быть очень высоких рангов, потому что подполковник вытянулся и козырнул. Юджин тоже козырнул, но сделал это автоматически: он еще не пришел в нормальное состояние.

Офицеры о чем-то быстро заговорили. Юджин слышал слова «тяжелая вода», «захвачена в Норвегии», «немецкие ученые», «возможна новая страшная бомба», но ничего из этого разговора не мог понять. Подполковник, который вез его, выслушав офицеров, уверенно сказал:

— Джентльмены, это просто немецкий летающий снаряд «фау-1». Я был за какие-то полсотни метров от места взрыва и имею представление о силе и характере действия этой штучки.

— А вы уверены, что это не новейшее оружие, которым грозит Гитлер? — спросил один из офицеров.

Подполковник пожал плечами:

— Это же та самая чертовщина, что летает на Лондон! Хотя «фау-1» летит, пожалуй, медленнее, переворачивается в воздухе, как жирный индюк. А эта штука несется чуть ли не из стратосферы и падает на вашу голову, как кара божья. Да, ее, пожалуй, не остановишь ни зенитками, ни истребителями, как это вы делаете с «фау-1». Наверно, не зря болтали немцы про свое новое оружие.

Офицеры еще немного поговорили и разъехались. Подполковник тоже завел машину и, трогаясь с места, сказал Юджину:

— Наверно, сержант, ко всем вашим заданиям прибавится еще одно: вот эти штуковины, что так красиво падают людям на голову среди бела дня с пустого неба.

Через несколько дней Вернера снова привезли в Стенмор. Теперь он уже был не в форме сержанта американской армии, а в чистенькой одежде немецкого железнодорожника путевой службы.

В большой палатке-столовой его накормили вкусным ужином, причем сам повар подходил и спрашивал, что ему подать. Юджин сначала пожелал яичницы из настоящих куриных яиц, а не из порошка. Ему принесли сковородку, на которой шипели и подпрыгивали аппетитные кружки желтков. Юджин поделился яичницей с авиационным техником того самолета, на котором должны были его везти. Техник засмеялся:

— Тебя кормят как на убой.

Потом в той же палатке тот же повар, который был одновременно капелланом авиационного полка, прочитал перед всеми, кто летел в Германию, молитву.

— Господи, — бормотал он, — воззри на людей, что летят в эту ночь, и позволь им счастливо вернуться к нам. С уверенностью будем ждать будущего, зная, что не оставишь нас, господи, в своем милосердии ныне и присно. Аминь!

— Бог, наверно, не понимает молитвы нашего повара, — засмеялся техник. — Когда его выдумали, еще не было ни летчиков, ни наших «боингов».

Перед посадкой техник подошел к Юджину, снял с руки широкий белый перстень и протянул сержанту:

— На счастье.

Перстень был удивительно легкий и такой белый, что даже в темноте выделялся на темной ладони техника.

— Алюминиевый? — спросил Юджин.

— А ты хочешь, чтобы тебе дарили золото? Да и у немцев тоже оловянные или алюминиевые.

— Спасибо, — проговорил Вернер.

— Успеха! Возвращайся.

— Спасибо, — еще раз сказал Юджин, поднимаясь в самолет.

Ночной полет — это полет среди звезд. Звезды висят над самолетом, звезды проплывают внизу, мерцают справа и слева, и начинает казаться, что и ты тоже часть этого бесконечного, величественного звездного царства. У людей, которые летают в мирное время и которых впереди не ждут ни-какие страхи, главное желание — поскорее долететь. Юджину некуда было спешить. Этот самолет был последней частицей, соединявшей его с родным краем, с людьми, среди которых он родился и вырос. Даже звезды вокруг самолета казались своими, американскими, такими, как и по ту сторону океана. Но как только он переступит порог кабины, оторвется от металлической сигары бомбардировщика, — сразу же окажется под чужими звездами, над чужой землей, полной неизвестных угроз и неожиданностей.

«Боинг» шел не один. Сто, двести, а может быть, и тысяча бомбардировщиков летели в эту ночь на Германию. Осуществлялся план английского маршала авиации Артура Гарриса.

Самолеты шли на большой высоте — что-то около восьми тысяч метров. Пришлось надеть кислородные маски, и Юджин пожалел, что он не сможет съесть сандвич и глотнуть из термоса теплого какао. Он пробовал заснуть, просыпался и снова покачивался на волнах дремоты.

Но вот над дверью в кабину пилотов загорелась красная лампочка — внимание! Нужно готовиться. «Боинг» наклонил нос и нырнул вниз, во тьму, отрываясь от гремящей воздушной армады, приближаясь к притихшей земле. Сержант подключился к переговорной линии, услышал короткое «о’кей!» командира и стал готовить контейнеры. Ему помогли их сбросить, и через мгновение два металлических ящика уже покачивались в темном просторе под куполами парашютов. Юджин пожал руки летчикам, проверил лямки и шагнул к черному отверстию, что-то крикнул, зажмурил глаза и бросился в ночь. Резанул неистовый рев моторов, ударило холодным ветром, рванули под мышками стропы парашюта — и он начал падать на темную, враждебную землю.

Самолеты еще гремели вверху и сыпали вниз пучки лент металлической фольги, чтобы сбить с толку немецкие радиолокаторы. Фольга цеплялась за парашютные стропы, повисла на плечах Юджина, и он приземлился, весь увешанный блестящими лентами, словно американский Дед- Мороз — Санта-Клаус.

Теперь нужно было найти контейнеры с рацией и боеприпасами, выйти к железнодорожной колее и, передав в штаб данные о движении поездов, взорвать несколько мостов в горах.

До утра Юджин просидел под разлапистой сосной, не выпуская из рук автоматического пистолета, прислушиваясь к каждому шороху, к каждому ночному звуку. Когда рассвело, он посмотрел на карту и отправился обследовать квадрат, где должны были упасть его контейнеры.

Ящик со взрывчаткой лежал у самой железнодорожной колеи, вернее, висел между деревьями, раскачиваясь на прочных стропах. Парашют, изорванный о сучья, надежно служил до конца и не давал грузу спуститься на землю. Юджин выругался. Днем белое полотнище парашюта будет прекрасным ориентиром для поисковых групп (он почему-то был убежден, что о его высадке знает вся Германия и что сотни специальных команд уже шарят вдоль Рура и Рейна, ищут сержанта американской армии Юджина Вернера). Поэтому он прежде всего полез на дерево и перерезал с одной стороны несколько строп. Контейнер пополз вниз, потянул за собой остатки парашюта. Шелк рвался и трещал, стрелял, как пистолет. Проклятый американский шелк! Юджин решил сначала освободить контейнер, а потом убрать с дерева эти чертовы тряпки.

Было уже совсем светло, когда он закончил работу. Его счастье, что по колее не прошел еще ни один поезд и поблизости не оказалось немцев. Юджин слез и стал свертывать порванный парашют — надо было закопать его в землю и замести следы.

Вот тогда-то и произошло неожиданное.

Сзади что-то вдруг зашелестело, мягко и упруго прыгнуло сержанту на спину и прошипело на немецком языке, который звучал у Юджина дома и которого сержант боялся сейчас больше всего на свете:

— Хенде хох!

Для раздумий времени не было. Руки его уже поднимались — медленно, словно на них висели двухпудовые гири. Приказ выполнялся безоговорочно, и тот, что был сзади, не имел оснований беспокоиться. На это и рассчитывал Юджин Его правая рука на полпути изменила направление и, описав резкий полукруг назад, нанесла безошибочный удар. Твердый как камень кулак Юджина попал по чьей-то острой челюсти, и человек со стоном свалился. Вторым движением Юджин выхватил тяжелый автоматический пистолет. Мигом обернулся, увидел фигуру, лежавшую у его ног, но не успел рассмотреть, потому что очутился лицом к лицу с другим противником, который целился в него из черного немецкого автомата.

Стрелять! Как в американской дуэли, стрелять первым! И Юджин выстрелил прямо в лицо тому, кто наводил на него автомат.

Странные вещи бывают на свете. Юджин был уверен, что вгонит пулю прямо в физиономию врага, а пуля ни с того ни с сего свистнула в белый свет, как в копеечку, — пистолет в решающий миг почему-то поехал назад, задрав тупое рыльце.

И лишь тогда, когда Юджин бухнулся о землю всем своим девяностокилограммовым телом, он понял: произошло непоправимое. Тот, что лежал на земле, очнулся, подкатился к нему под ноги и сбил, как при игре в бейсбол. Юджин выстрелил еще раз, не целясь, куда попало. Это был его последний выстрел. Сразу же на руку, на пистолет, навалился тот, что с автоматом, и стал гнуть к земле, чтобы вырвать оружие. Враг был легкий, вялый, но упорный. Юджин хотел расквитаться с ним левой рукой, но на левую налег второй, который с трудом полз до этого по земле. Юджин увидел лица немцев — худые, небритые, грязные. Он представлял себе фашистов тупыми, жестокими, но никогда не думал, что они могут быть такими жалкими в сравнении с ним — здоровым, откормленным, сильным и красивым. Он шевельнулся, и оба противника чуть было не свалились с него. Но рук не выпустили.

— Что стреляешь, дурень? — на плохом английском языке прохрипел тот, что держал левую руку.

«Они знают, что я американец», — встревожился Юджин и опять попробовал вырваться.

— Брось оружие, мы свои! — снова прохрипел тот же голос по-английски.

«Знаем мы эти штучки!» — почти весело подумал Юд-жин, понимая, что до тех пор, пока у него в руке пистолет, враги бессильны.

Тогда другой, в которого стрелял сержант, вдруг бросил руку Юджина и ткнул себя в грудь:

— Я советский. Понимаешь? Советский.

Американец от неожиданности даже сел. Слова незнакомца ошеломили его, наверно, больше, чем взрыв в Стенморе. Советский! Перед ним русский солдат!

— Ты правда советский? — спросил Юджин.

— Да, — кивнул Михаил. — Советский лейтенант Михаил Скиба. Не надо стрелять. Мы знаем, кто вы. Мы — ваши друзья.

Он говорил по-немецки, старательно подбирая и выговаривая слова. Его товарищ, полагая, что Юджину эта речь непонятна, быстро перевел ответ на свой ужасающий английский.

— Черт! — все еще не веря, проговорил американец. — Откуда это видно, что вы не немцы?

— Посмотрите на нас, — коротко ответил Михаил, а его товарищ, как эхо, повторил ответ по-английски.

— Не будьте попугаем, — сердито сказал ему сержант.— Я знаю немецкий язык немного лучше, чем вы английский. А кроме того, отпустите мою руку.

— Прошу прощения, — пробормотал майор. — Прошу прощения и репрезентуюсь: майор Войска Польского Генрих Дулькевич.

— Поляк? — снова не поверил американец.

— Да, — учтиво склонил голову пан Дулькевич.

— Вот так история! — постепенно приходя в себя, проговорил Юджин.— Однако ко всем чертям, мне еще не верится. Как вы меня нашли?

Михаил пояснил.

— Слышим ночью: какой-то американский самолет снизился и кружит над этим местом. Решили, что здесь должны высадить десант. Ну и бросились. Мы увидели тебя еще тогда, когда ты полез на дерево.

— Вот и надо было снимать меня оттуда, как спелую грушу, — засмеялся Юджин.

— Я предвидел возможное сопротивление, — сказал Михаил. — Предупреждал пана Дулькевича. Он не послушался и, конечно, потерпел...

— Я, пожалуй, основательно задел вас, майор? — сочувственно спросил Вернер.

— А, пустяки! — небрежно махнул рукой поляк. — В последнее время меня столько били, что этого удара я почти не заметил.

— Зато вы меня хорошо поддели снизу, — захохотал Юджин. — Это было проделано с блеском!

— Генрих Дулькевич способен и еще кое на что,— скромно потупился майор.

Теперь американец уже не чувствовал себя одиноким и несчастным. Наоборот, он казался себе чем-то вроде доброго дядюшки Сэма, который упал с неба в непролазные дебри для того, чтобы стать благодетелем беспомощных беглецов. Он сильный, здоровый. У него есть продукты. А они — слабые, измученные, и притом бедные, как церковные мыши. Через несколько часов он разыщет рацию, свяжется со своим командованием, а они... оторваны от мира, предоставлены самим себе, никому не нужны...

— Вы, наверно, есть хотите как волки? — спросил Юджин.

— Как сто волков, — усмехнулся Михаил.

— А если перед едой еще хлебнуть? — американец похлопал по большой плоской баклаге, что висела у него на поясе.

— Нет, этого нам нельзя. Мы слишком ослабли. Да и к чему сейчас пить?

— Чтобы отметить наше знакомство, — вкрадчиво проговорил пан Дулькевич. — Пся кошчь, это же так романтично! В далеком немецком лесу, на плато Эйфель, встречаются трое союзников и пьют настоящее сода-виски или американское бренди!

— Сода-виски придется отставить, — сурово сказал Михаил. — Единственное, что мы можем попросить у нашего американского друга, это дать нам немного поесть.

Михаил говорил приглушенно, стараясь, чтобы американец не слышал их пререканий. Зато Дулькевич кричал на весь лес.

— Мы должны выработать общую линию поведения, — сказал Михаил.

— Какая еще, до дьябла, линия! — воскликнул пан Дулькевич. — Если нам на голову упал с неба богатый американец с выпивкой, свиной тушенкой, шоколадом и галетами!

Они говорили каждый на своем языке и хорошо понимали друг друга, зато американец ничего не мог разобрать в этой беседе и с интересом посматривал на обоих.

— Теперь я начинаю верить, что вы правда те, за кого себя выдаете, — усмехнулся он, — ваша речь такая певучая и непонятная. Такой я себе и представлял речь славян. Однако, сто чертей, о чем вы спорите?

— Пан лейтенант — командир нашего маленького отряда,— пояснил поляк,— и он категорически запрещает употреблять в данной ситуации алкогольные напитки.

— Ну, что касается меня, то я не подчинен господину лейтенанту, — сказал Вернер. — Я солдат американской армии и могу пить и есть все, что угодно, независимо ни от чьих запрещений, кроме американских.

— Пожалуйста, — развел руками Михаил. — Мы с паном Дулькевичем — сторонники демократии в самом широком смысле и не собираемся лишить вас какой-нибудь из ваших свобод.

Юджин, хотя и был простоват, все же уловил в этих словах насмешливую нотку и обиделся.

— Вы, наверное, еще не знаете, что на рассвете шестого июня открылся второй фронт? — сказал он.

— Правда? — воскликнул Михаил.

— Второй фронт? — не поверил пан Дулькевич.

— Именно второй, — самодовольно усмехнулся американец. — Уже больше месяца идет битва за Францию. Наши войска скоро будут здесь.

— А мы бродим в лесах и даже не представляем себе, что делается на свете, — вздохнул Скиба.

— Так что американская армия через какой-нибудь месяц освободит вас,— пообещал Юджин.

— Пся кошчь! — бодро крикнул пан Дулькевич.— Однако и мы поможем вашей армии!

— А потому, — надувшись, продолжал Вернер, — я имею совершенно определенное задание командования и больше никакого начальства не признаю и признавать не собираюсь.

— Заверяю вас, — сказал Михаил, — что единственная наша цель — это биться с фашистами. И в доказательство моих слов предлагаю вам помощь. Что надо делать? Закопать парашют? Спрятать подальше контейнер? Разгрузить его? Думаю, что втроем это можно сделать быстрее, чем одному.

— Сто чертей! — Юджин хлопнул Михаила по плечу. — Вы подходящие ребята, как я посмотрю. Давайте действительно сперва спрячем все это добро, а потом я вас подкормлю. А то вы напоминаете сейчас моих кур-рекордисток, которые несут по десять яиц в день, а через неделю дохнут.

«БЕЙ В БАРАБАН И НЕ БОЙСЯ!»

Унтер-офицер Гейнц Корн с двумя солдатами получал возле интендантского вагона продовольствие на свою роту. Все трое были худые, злые, грязные, и странным казалось, как они попали на эту маленькую, залитую солнцем, окруженную высокими зелеными вязами станцию и почему именно сюда прикатил пузатый вагон с хлебом. Солдаты стояли молча, наблюдая, как толстый интендант выкладывает на кусок грязного брезента брусочки консервированного хлеба, того самого сладковатого, сделанного словно из опилок, от которого их давно уже тошнило. Покончив с хлебом, интендант стал считать жестянки с паштетом, затем отмерил в термос разбавленной рыжеватой жижи, которая некогда называлась ромом, а сейчас напоминала что-то среднее между карболкой и помоями.

Унтер-офицер сначала молчал, только время от времени кратко отвечал на вопросы интенданта, но чем больше он смотрел на хлеб, на маргарин, на консервы, тем настойчивее охватывала его непонятная истома. Хотелось закрыть на миг глаза и очутиться далеко-далеко от этих мест, от войны и смертей, у себя на Рейне, возле любимой Дорис, в своей тихой маленькой квартирке на Бензбергштрассе. Сегодня утром убили их фельдфебеля, и теперь Гейнц выполнял его функции. Через час, а может, и скорее налетят советские штурмовики и убьют и его, и этих солдат, и этого интенданта. Всем конец! Хоть бы эта тыловая сволочь перед смертью дала наесться как следует.

Смерть давно уже владела всем естеством Гейнца, его мыслями и делами. Он был опутан мыслями о смерти. Она скулила и выла над ним, как буря над деревом. А кто же не знает, что во время бури деревья не растут, а ломаются!

Гейнц видел много смертей. Видел белую смерть, холодную, безразличную, она сковывала бесконечные русские равнины крепкими как сталь морозами, сыпала белыми снегами, выла метелями, из-за которых падали и падали на головы завоевателей снаряды этих ужасных «катюш». Видал и черную смерть, когда к самому небу столбом поднимался вырванный минами из своего тысячелетнего лона украинский чернозем и тянул с собой вверх, в ничто, нюрнбергских ефрейторов, унтер-офицеров с Рейна и молоденьких лейтенантиков из берлинских юнкерских школ. Видел зеленую болотную смерть, украшенную цветами и ветками сосен и берез. Видел и летающую смерть, принесенную на коротких крыльях советских штурмовиков, и ползучую, что двигалась на них в гремящих «тридцатьчетверках».

— Единственное, чего бы мне еще хотелось, — нарушил молчание Гейнц, — это еще раз обнять и поцеловать жену...

— Вы даете такого стрекача от русских, что на поцелуи не остается времени, уже не говоря о том, что здешние женщины предусмотрительно прячутся от кавалеров, подобных унтер-офицеру Гейнцу Корну, — неожиданно послышался сзади насмешливый голос.

Гейнц обернулся. Перед ним стоял высокий, как и он сам, только чистенький, хорошенький, словно игрушечный, штабс-фельдфебель и усмехался сразу всеми тридцатью двумя зубами.

— Мы у тыловых пижонов зубы не покупаем, — буркнул Корн. — Можешь закрыть свою лавочку.

— Да ты что? — удивился штабс-фельдфебель. — Не узнал? Или, может, ты не Гейнц Корн?

— А ты кто — курьер святого Петра? Пришел приглашать меня в рай? Или, может, привез мне из ставки рыцарский крест с мечами и бриллиантами? — Гейнц сплюнул.

— Да нет, я просто Арнульф Мария Финк, который сидел когда-то на одной парте с тобой. Помнишь, ты все норовил провести мне резинкой по волосам!

— Арнульф! — воскликнул Корн. — Боже ты мой! Ну и свинья же ты после этого! Нарядился франтом, вытанцовывает здесь по шпалам, как прима-балерина, и узнавай его! Так это правда ты?

— Я.

— Ну, здравствуй.

Они пожали друг другу руки. Можно было бы и обняться, но пять лет войны выскребли из их душ все сантименты.

— Давно мы не виделись, — растроганно проговорил фельдфебель. — Целое тысячелетие.

— Давно, — согласился унтер-офицер.

— И только подумать: служим в одной части, а не знаем об этом, — снова начал Арнульф.

— Мало ли здесь всякого мусору, — буркнул Гейнц.

— Однако ты остался такой же кусачей собачкой, как и был! — воскликнул фельдфебель и отвесил унтеру хороший удар кулаком в спину.

— А ты свиньей, — в тон ему сказал Корн и ответил таким толчком, от которого зашаталась бы и лошадь.

— И провонял же ты в своих окопах, как хорек! — заржал Арнульф.

— А от тебя, хоть и вылил ты на себя целое ведро кельнской воды, несет конской мочой, как от полкового ветеринара, — не остался в долгу Гейнц.

— Правда, несет? — обеспокоился фельдфебель.

— Еще как! Спроси ребят.

— Вот черт! Этот запах может выдать военную тайну.

— Тебе уже стали доверять тайны? Примазался к штабу?

— Вот,— фельдфебель показал беспалую левую руку,— видел, отчесало как бритвой!

— Где это тебя?

— Под Сталинградом.

— Скажи спасибо, что дешево отделался. Я тоже отдал бы все свои пальцы, чтобы сидеть сейчас в штабе.

— Откуда ты взял, что я в штабе? — пожал плечами Арнульф. — Я, брат, трофейная команда.

— В таком случае у тебя должно быть хоть немного русской водки.

— Вообще-то теперь никто о водке не думает, — сказал фельдфебель, — но для давнего дружка найдется немного. Ты можешь отойти от своих ребят на часок?

— Вот получу продукты, отправлю их и попробую дезертировать хоть на час.

— Осторожнее, пожалуйста, с такими словами, — оглядываясь, сказал фельдфебель.

— Да ты не бойся. Может, еще после войны дезертиров назовут немецкими национальными героями, а бухгалтеры будут вести статистику дезертиров.

— Все-таки не забывайся, Гейнц. Подумай, что ты несешь?

— Боишься моих ребят? А ты поди послушай, что они говорят в блиндажах.

— А этот? — фельдфебель кивнул на интенданта.

— Плевать мне на него! Не ему, а мне надо возвращаться на передовую. Могу я, наконец, позволить себе хоть такую роскошь — пошевелить языком!

Корн получил продукты, разделил их на три равные части и сказал солдатам: .

— Вы не очень спешите, я вас догоню. Надо земляка проведать.

Солдаты взяли термос с ромом, закинули на плечо ранцы из телячьей кожи, а брезент с хлебом потащили прямо по земле. Унтер-офицер тоже был навьючен как мул. За плечами у него висел ранец с консервами, на груди автомат, пояс оттягивали вниз тяжелый парабеллум, шесть запасных магазинов к автомату, противогазная коробка, в которой что-то подозрительно плескалось, и обшитая рыжеватым сукном баклага. Гейнцу достался еще и солидный узел с хлебом.

— Давай помогу, — предложил Арнульф.

— Не беспокойся, дотащу. Показывай лучше, где ты расположился.

— Конечно, не на станции. Не такой я дурак, чтобы ждать, пока на голову упадет бомба. Вон там, за леском, есть симпатичная мыза. Это моя резиденция.

— Ну, если так, — сказал Гейнц, — бери мой узел, хоть ты и фельдфебель. Только не закопти мне хлеб своей конюшней.

— Хочешь знать, откуда этот дурацкий запах? — спросил Арнульф.

— Если интересно — давай.

— Только смотри, никому ни слова.

— Говори, говори, в абвер[4]не донесу.

— Вот видишь тот эшелон на крайнем пути?Видишь две гондолы в хвосте?

— Ну и что?

— Четырехосные русские гондолы, по шестьдесят тонн в каждой.

— Ив тех гондолах золото?

— Золото, только конское.

— Конское? — удивился унтер-офицер.

— Ну да, конский навоз.

— Вы отбили эти гондолы у русских?

— Вагоны, правда, в свое время были захвачены у русских, но навоз собирала моя трофейная команда.

— Навоз?

— От самого Каунаса.

— И это в то самое время, когда мы удирали как зайцы? Когда тысячи наших солдат гибли за великую Германию?

— Навоз тоже для великой Германии, — усмехнулся фельдфебель.

Они подошли к вагонам. На первой гондоле под металлической сеткой белела бумага Гейнц наклонился и прочтал: «Станция отправления — Шештокай, станция назначения — Дельбрюк. Адресат: барон фон Кюммель».

— Послушай, — почти шепотом проговорил Гейнц, — это тот самый Дельбрюк? Наш Дельбрюк?

— А ты думал!

— И там, в то время как я издыхаю в окопах, сидит какой-то барон фон Кюммель и трофейные команды собирают навоз для удобрения его полей?

— Так, наверно, и есть,— согласился фельдфебель.— Этот Кюммель не только барон. Он еще и группенфюрер войск СС и личный друг Гиммлера, и сам фюрер очень высокого мнения о нем, и еще там что-то, черт знает что...— сказал, пугливо озираясь, Арнульф.

— Откуда у тебя эта идиотская привычка оглядываться? — не выдержал Гейнц.

— У нас в дивизии, в абвере, работает племянник этого фон Кюммеля,— пояснил фельдфебель,— и если он услышит хоть слово о своем дядюшке...

— А может, ты врешь,— снова начал унтер-офицер.— Может, этот навоз здесь для маскировки — чтоб обмануть русских, продемонстрировать нашу уверенность, наше спокойствие или еще что-нибудь?

— Эшелон отправляется сегодня, как только стемнеет. Днем приказано держать его здесь, в тупике. Русские не догадываются, что на Шештокае стоят вагоны с заводским оборудованием, вывезенным из Вильнюса.

— И с навозом...— подсказал Гейнц.

— Навоз их не интересует.

— Я вижу, ты, дорогой, совсем утратил чувство юмора.— Гейнц сочувственно похлопал Арнульфа по плечу.— Русских не интересует навоз? А почему он должен интересовать меня, унтер-офицера Гейнца Корна? Почему я должен драться за какой-то Шештокай, отстаивать две гондолы лошадиного навоза?

— Можешь не драться,— пожал плечами Арнульф,— все равно, если русские захватят Мариамполе или узловую станцию Казлу-Руда, этот Шештокай можно будет выбросить собаке под хвост. Поэтому начальство и спешит. Мои ребята валяются без задних ног после этого навоза. Слава богу, задание выполнено. Сегодня отправляем эшелон.

— Ну, ну,— буркнул Гейнц,— хватит об этом. Где твоя мыза? Дождусь я сегодня водки?

Хутор, где остановился Арнульф, лежал неподалеку от станции, в тихой котловине, за зеленой шеренгой старых деревьев. Деревянный дом со стеклянной верандой и мезонином приветливо выглядывал из кустов сирени, улыбался солнцу, поблескивал стеклами, манил домашним затишьем, обещал прохладу и покой тому, кто устал в далекой дороге.

— Можно подумать, что нас ждут здесь за накрытым столом,— вздохнул Гейнц.

— Хозяева удрали. Мои солдаты спят в погребе. Дом пустой,— пояснил Арнульф.— Я в нем тоже не сижу: знаешь, как-то не по себе. Все кажется, что вот придет настоящий хозяин и попросит тебя ко всем чертям.

— Попросит? — засмеялся унтер-офицер.— Ты не совсем точно высказываешься, Арнульф! Вытурит в три шеи! Разорвет тебя на куски, сожжет и пепел по ветру развеет! Вот! И правильно сделает.

— В сорок первом ты так не думал...

— Не думать нас учили вместе с тобой.

— Я часто вспоминаю Ремарка. Помнишь, у него есть фраза: «Нас дрессировали к отваге, как цирковых коней».

— Я уже ничего не помню. Я забыл даже, как пахнут волосы моей жены.

— О-о, твоя Дорис сложена феноменально! Представляю, как ты мечтаешь о ней ночами.

— Ты просто дурачок.

— Благодарю за комплимент.

— Знаешь что,— сказал Гейнц.— Хватит нам с тобой кощунствовать. Где водка?

— Один момент. Устраивайся в этой комнате, я сейчас.

Они вошли в большую комнату со старинной резной литовской мебелью из некрашеного дерева. Низкий потолок пересекала толстая балка, грани ее были расписаны грубым орнаментом. Толстоногий стол, стулья с высокими спинками, скамьи у стен — все поражало своей суровой красотой, прочностью, чистотой.

И вот теперь хозяева этого дома должны прятаться где-то в болотах, спасая свою жизнь, а в доме топчутся чужие солдаты. За столом развалился пришелец в грязно-зеленом мундире, небрежно стряхивает на выскобленные добела доски стола пепел своей вонючей сигаретки, пробует царапать стол черными от земли ногтями, собираясь оставить на память каракули — свое имя.

Гейнц Корн и вправду сидел за столом, лениво развалясь в удобном деревянном кресле, чадил сигареткой, машинально водил ногтем по доске стола. Но думал о другом. Он то хмурился и сердито кусал сигарету, то закрывал глаза, словно от усталости, и тогда на лице его появлялось мягкое, мечтательное выражение.

Таким и застал унтер-офицера Арнульф. Он вошел в комнату, неся шестилитровый суповой термос.

— Можно подумать, что ты сейчас запоешь «О, грюне Рейн»,— сказал он.

— Иди ты знаешь куда! — огрызнулся Гейнц.— Наливай лучше.

Арнульф налил две алюминиевые кружки от фляг, быстро нарезал хлеб, открыл жестянку с паштетом.

— За фюрера? — нерешительно предложил он, усаживаясь напротив Гейнца и поднимая кружку.

— За нашу встречу,— ответил унтер.

Они выпили не закусывая, и Арнульф налил еще по кружке.

— Ты, наверно, часто вспоминаешь свой дом,— сказал он.— Я неженатый, мне легче. А у тебя роскошная жена...

— Вспоминаю ли я свой дом? — спросил Гейнц, глотая жгучую жидкость и чувствуя, что пламя охватывает его, поднимается к голове.— Вот смотри!

Он вытащил из кармана френча связку ключей на блестящем колечке и помахал ею.

— Ключи от дамского сердца? — попробовал пошутить фельдфебель.

— От моей квартиры,— хмуро бросил Гейнц.— Я ношу их с собой всю войну. Когда-то я мечтал о том, как вернусь домой, поднимусь по белой широкой лестнице на четвертый этаж, вставлю этот ключ — щелк! — и дверь откроется передо мной, как райские врата перед праведником.

— А теперь?

— Не знаю.

— Выпьем еще?

— Давай.

Теперь они пили молча. Говорить было не о чем. Когда-то вместе росли, сидели на одной парте, вместе учились у сердитого мастера Гартмана трудной профессии литейщика, но вот уже пять лет живут врозь, каждый наедине со своими мыслями.

— А помнишь, как мы купались в Рейне и как ты вытащил меня из-под бревна? — сказал Арнульф.

— Ничего я не помню, отцепись.

— А Дорис? — не умолкал фельдфебель, у которого четвертая кружка водки словно прорвала шлюзы молчания.— Ты помнишь, как за нею бегали ребята из Дейца, Мюльгейма и Дельбрюка? Я тоже был влюблен в нее, а она, видишь, выбрала тебя.

— Потому что я не был такой глистой, как ты.

— Раньше я не замечал в тебе такой злости, Гейнц. Ты же знаешь, я всегда тебя любил. Что ты ругаешься?

— Не люблю, когда распускают слюни.

— Ах, эти нервы, эти нервы!..— сочувственно проговорил фельдфебель.

— Оставь мои нервы! — закричал Гейнц.— Мне осточертело все на свете: и бесконечные отступления, и это вранье, которым нас начиняют.

— Фюрер всегда говорит только правду.

— Правду? Фюрер говорит только правду! А если бы полковник фон Штауффенберг положил свою бомбу на полметра ближе к фюреру[5] — что было бы тогда?

— Генералы-изменники захватили бы власть.

— Ага! И генералы, в свою очередь, говорили бы только правду. Что, не так? Они заключили бы договор с западными державами, а нас бы с тобой оставили биться с русскими. Завоевывать счастье и достаток для них. И ты снова собирал бы навоз — не для барона фон Кюммеля, так для графа фон Штауффенберга. Каждый старается для себя. Фюрер, министры, генералы. Так почему же мне запрещено думать о своей судьбе, искать мою правду, правду для самого себя? Почему, я тебя спрашиваю?

— Не кричи, тише, пожалуйста,— попросил фельдфебель.— Разве потише нельзя? И подумай, что ты говоришь?

— Говорю то, что хочу. И буду делать, что хочу. Я буду петь и плакать, когда мне захочется, а не тогда, когда прикажет начальство! Я домой хочу. И пусть все провалится в тартарары!

— Ты пьян!

— Все мы пьяные. В сорок первом были пьяные от побед, теперь — от разгрома.

— Ты все гнешь к политике.

— Если то, что меня бьют по шее, называется политикой, то я хочу говорить и про политику. Не хочу больше подставлять шею. Хватит с меня! Наливай, что же ты сидишь!

— Мы оба пьяные,— сказал Арнульф.— Хватит, наверно. Тебе ведь надо возвращаться в роту.

— Это не обязательно,— с пьяной откровенностью заявил Гейнц.

— Как? — фельдфебель удивился.— Ты не намерен?.. Неужели ты серьезно говорил про... дезертирство?

— А что? Может, и тебе захотелось?

— Что ты! Я просто хотел тебя предостеречь. Как своего бывшего товарища. Это же преступление!

— Ну, так будем считать, что предостерег. Бывай здоров, не чихай и не горюй.

— Куда так быстро? Посидел бы. Вспомнили бы о прошлом...

— Насиделся и навспоминался. Спешу к своей роте.

Последние слова Гейнц проговорил с неприкрытой иронией.

Арнульф проводил его, вышел даже со двора. «Хочет проверить, куда я пойду, сволочь!» — подумал Гейнц и нарочно, чтобы видел фельдфебель, свернул к станции.

Хмель выветрился сразу. Давно не чувствовал Гейнц такой ясности в голове и бодрости в теле. Он знал, что надо делать! Пошел сразу к водокачке, отцепил от пояса противогазную коробку, вылил из нее ром, хорошо прополоскал и наполнил водой. То же самое он сделал и с баклагой. Потом взглянул на узел. Хлеба было многовато для него. Плащ-палатка пригодится в дороге, а все эти хлебцы придется выбросить, оставить самое большее три штуки. Куда же их выбросить, чтоб никто не заметил?

Гейнц осмотрелся вокруг. На рельсах кроме товарняка, в котором были гондолы с навозом, стояло еще несколько пустых вагонов. Залезть в вагон и там выпотрошиться? Нет, какой-нибудь служака может заметить. Еще поднимется крик... Лучше пойти вон в ту уборную.

Уборная была новенькая, из свежих сосновых досок, на которых какой-то ревнитель чистоты арийской расы успел намалевать суриком сакраментальное «Нур фюр дойче»[6] Гейнц не удержался от усмешки. Если бы знал сей писака, для какой цели воспользуется этим немецким нужником унтер-офицер Корн!

Гейнц вошел в уборную, защелкнулся изнутри и быстро развязал узел. Плащ-палатку он приторочил к ранцу. Туда же положил и несколько хлебцев. Остальное оставит здесь.

Через несколько минут Гейнц был готов в далекий путь. Ранец снова за плечами, оружие проверено, баклага и противогаз на месте. Хорошо бы явиться домой в суконном новеньком мундире, из тех, какие дают отпускникам, но теперь уже ничего не поделаешь. Он поедет как есть. Преступление? Пускай. После тех преступлений, что натворили нацисты, его поступок будет светлым пятном на темном фоне убийств, грабежей и насилий. Правда, проще было бы сдаться русским. Но это уже поздно. Пропустил удобное время. Оставил после себя пожарища, трупы, а теперь придет каяться? Кто ему поверит?

Гейнц прислонился спиной к тонкой стенке, скрестил руки на груди и задумался. В последний раз, прежде чем отважиться на отчаянный поступок, он вызывал на открытый разговор свои сомнения, свою совесть и честь.

Сквозь щели в противоположной стенке пробивались красноватые лучи вечернего солнца, слепили глаза. Гейнц зажмурился и сейчас же услышал чьи-то голоса.

Он взглянул в одну из щелей между досками и отскочил, схватившись за грудь.

— Ох, неужели меня? — прошептал он побледневшими, почти серыми губами и опять припал к щели.

От станции вдоль эшелона, спотыкаясь о концы шпал, заглядывая под вагоны и на тормозные площадки, шли два коротконогих полевых жандарма в касках. На груди у каждого белели сегменты металлических жандармских знаков, у обоих были длинные винтовки. Маленькие, почти квадратные жандармы казались близнецами. Гейнц вначале даже подумал, что у него двоится в глазах.

Но жандармов было двое, и они кого-то искали. Кого именно, унтер-офицер Корн знал достаточно точно. Искали его. Потому что вел жандармов друг его детства штабс- фельдфебель Арнульф Мария Финк! Он вытанцовывал впереди, блестящий, как новенький пфенниг, размахивал руками и что-то говорил, говорил, не умолкая ни на миг. А те — в чистеньких френчах, без единой орденской планки, даже без какой-нибудь затертой медальки на груди, зато в отглаженных штанах, надетых с напуском на короткие голенища начищенных сапог,— заглядывали под вагоны, совали туда свои тупые, безразличные морды и, казалось, были готовы вытащить оттуда и продать за щербатый грош даже своего родного отца.

Теперь Гейнц заметил, что у Арнульфа тоже тщательно отглажены штаны, и страх в нем уступил место неудержимой, лютой ненависти. Пусть бы сунулся этот Арнульф сюда со своими кривоногими друзьями! Гейнц показал бы им!.. Дамский браунинг на поясе у фельдфебеля и две пукалки у жандармов — чего они стоят против автомата? Теперь Гейнцу даже хотелось, чтобы Арнульф привел жандармов сюда. Он с радостью сжимал в руках автомат, и его сердце било вгрудь, как в боевой барабан. Когда-то Гейнц читал прекрасные стихи поэта, книги которого штурмовики потом жгли на площадях городов. Строки одного из этих стихотворений вспыхнули сейчас в памяти: «Бей в барабан и не бойся! Бей, бей в боевой барабан! Стучи, мое сердце, и не бойся!»

Его счастье, что с ним оружие. Пока в руках автомат, он свободен, он будет драться за своюсвободу, за жизнь и честь. А потом погибнет. Ну и что ж: за честь отвечают головой!

— Он просто сумасшедший,— услышал Гейнц слова фельдфебеля.— Я абсолютно убежден, что он попробует удрать с фронта. Моя обязанность...

В чем состояла обязанность штабс-фельдфебеля Арнульфа Марии Финка, Гейнц не смог разобрать, потому что стенки его убежища задрожали и над станцией вдруг раскатился гром моторов. Самолеты, наверно, шли над самой землей. Гейнц припал к щелке: хотелось посмотреть на советские самолеты, но увидел он только Арнульфа и жандармов, которые поспешно полезли под вагон. А штурмовики, сделав круг над станцией, осыпали ее градом пуль, потом начали бросать бомбы, и Гейнц сразу забыл о жандармах и о фельдфебеле. Он только молил бога, чтобы бомба не попала в уборную. Когда-то, еще в сорок втором году, на его глазах был убит бомбой немецкий генерал, и убит не где-нибудь, а в уборной, на которой тоже было написано: «Нур фюр дойче».

Штурмовики исчезли через несколько минут. Они полетели дальше, и знак равенства, который пролег было между Гейнцем и жандармами, больше не существовал. Жандармы, кряхтя, вылезали из-под вагонов. Арнульф с недовольным видом разглядывал свои штаны, клетчатым платком тер колено.

— Пропали штаны,— услышал Гейнц его слова.— Новенькие!

Один из жандармов буркнул что-то. Другой посмотрел на свои штаны и тоже принялся тереть их рукавом френча, предварительно плюнув на обшлаг.

— Ну что, пошли? — сказал первый жандарм.

— Подожди... Какая жалость! Видишь, как я их обработал...— проговорил Арнульф.

Гейнцу снова захотелось сыпануть по ним из автомата. Испугавшись самого себя, он поскорей поставил автомат на предохранитель.

Наконец они двинулись. Снова зацокали, удаляясь, подковки, защебетал фельдфебель. А в Гейнце все кричало от радости и счастья: «Живой! Живой!..»

Теперь надо было ждать темноты. Сидеть здесь, пока не тронется эшелон, и только тогда, уже на ходу, прыгать на тормозную площадку одной из двух гондол и ехать, ехать через всю Германию — до самого Рейна.

Темнота заливала землю нестерпимо медленно. Она выползала из лесов и болот и мигом пряталась назад, как только где-нибудь вспыхивал выстрел, терпеливо выжидала, пока догорят бледные огни ракет, запущенные в небо для храбрости немецкими солдатами

Гейнц проклинал медлительность ночи. Он опять чувствовал себя беспомощным: что же будет, если ночь так и останется бледной и прозрачной, как рассвет?

Но тем, кто хотел во что бы то ни стало отправить эшелон, тоже надоело ждать, пока сплошная тьма укроет все кругом. Прячась за густеющие ночные тени, по путям торопливо пропыхтел паровоз. Донеслись переливчатые трели железнодорожных свистков. Через минуту что-то звякнуло, ударило, как в порожнюю железную бочку, и вагоны стали наскакивать один на другой, сталкиваясь железными лбами буферов.

Гейнц понял: к эшелону прицепили паровоз.

Пора? Не успел еще он решить этот вопрос, как услышал, что железный грохот катится уже с другого конца поезда. Эшелон медленно трогался. Надо было бежать к гондолам — они где-то далеко, в хвосте состава. Гейнц встряхнул ранцем, проверяя прочность креплений, потрогал автомат, нащупал в кармане ключи от квартиры и смело открыл дверь. Поезд уже шел. Вагоны катились все быстрее и быстрее с тихим шорохом, который переходил в тягучую и тонкую стальную песню.

Гейнц побежал навстречу вагонам, что наплывали на него из полумрака, как волны. Ранец на спине был тяжелый, противогазная коробка больно била по боку, вода выплескивалась из нее и текла Гейнцу прямо в сапог. В груди что-то жгло, горячий ветер врывался в легкие, отнимая последние силы. Гейнц бежал, и ему казалось, что этому бегу не будет конца. Где же гондолы? Может, кто-нибудь отцепил их?

Первая гондола вынырнула из темноты так неожиданно, что Гейнц даже не успел решиться на прыжок. Мгновенно мелькнувшее пространство между гондолами было для него командой: «Прыгай!» Он рванулся прямо под колеса как раз вовремя, чтобы успеть схватиться за поручень тормозной площадки. Темный вагон подхватил напряженное тело и понес его вслед за десятками постукивающих колес, за горячим напряженным паровозом, оставляя в стороне поблескивающий огнями выстрелов фронт.

Некоторое время Гейнц неподвижно лежал на узкой площадке, потом поднялся, вскарабкался на борт гондолы, перевалился через него и упал на мягкий теплый навоз. Там, торопясь и озираясь, выкопал себе нору, расстелил в ней плащ-палатку, разложил продукты и боеприпасы, сел и, положив на колени заряженный автомат, усмехнулся. Теперь будь что будет!

Поезд шел вдоль линии фронта. Фронт жил и ночью. Он пульсировал белыми блестками автоматных и пулеметных очередей, вздыхал выстрелами тяжелых орудий. Гейнц прислушивался к голосу фронта почти с детской радостью. Пусть гудит, дышит, бьет фронт! Пусть содрогается земля и горит небо! Смерть, кровь, крики — все это скоро кончится. А он больше не солдат, а пассажир, и поезд повезет его в тишину, туда, где текут медленные реки и зеленеют пре-красные горы его Германии — родной земли.

ПАССАЖИР «ХОРХА»

Трое людей кружили по заросшему лесом плато Эйфель. Расходиться в разные стороны они не отваживались: страшно потерять товарища и остаться снова в одиночестве. Осторожность стала их девизом. Время от времени, когда молчание становилось нестерпимым, они подбадривали друг друга. «Внимание!» — тихо говорил Михаил. «Бачность!» — эхом отзывался пан Дулькевич. «О’кей!» — бормотал американец.

Три дня поисков не дали ничего. Контейнер с радиостанцией и основными запасами продовольствия словно провалился сквозь землю. Или сбросили его очень далеко отсюда, или не раскрылся парашют, и железный ящик загремел куда-нибудь в каменистый овраг. Энтузиазм американца заметно упал. Его самоуверенность уменьшалась по мере того, как в вещевом мешке убывали запасы свиной тушенки, аргентинской телятины и галет. Все реже вспоминал он о своей полной независимости, о миссии, возложенной на него американским командованием, и все чаще заводил разговоры о родном штате Висконсин, о своей ферме, курочках, которые так радовали его когда-то. Он показал Михаилу и пану Дулькевичу свои реликвии: серебряный доллар и фотографию на прочной глянцевой бумаге. Оба товарища надеялись увидеть лицо любимой девушки Юджина, но с блестящего четырехугольника на них косо смотрел головастый, носатый петух с большим, как у удода, гребнем.

— Лучший петух на весь Висконсин! — с гордостью заявил Юджин.— Вес — шесть кило. Размах крыльев — один метр двадцать пять сантиметров. Толщина ног — как у страуса. Клюв — как у кондора. Он бил всех петухов, которых против него выставляли. К нам приезжали самые завзятые петушатники Штатов. Они привозили петухов, лютых как черти. Мой Президент косил их, как траву. Зрелище! Вы не можете себе представить.

Пан Дулькевич закрывал глаза и чмокал губами. Он был поклонником спорта и кабаре и не мог спокойно слушать о победах петуха из американского штата Висконсин.

— А какие у меня были курочки! — все больше воодушевляясь, продолжал американец.— Я так жалею, что не взял с собой ни одной фотографии своих рекордисток. Эти штабные крысы повыворачивали все мои карманы, чтоб не осталось там чего-нибудь лишнего или компрометирующего. Как будто мои курочки могут меня скомпрометировать перед немцами! Хорошо, хоть фотографию Президента удалось сберечь.

— А курочки — какие они? — спросил пан Дулькевич.

— О-о!..— даже застонал Юджин.— Это чудо природы! Я долго изучал психологию кур, пока не докопался, что они глупенькие, как восемнадцатилетние мисс. Курица, если ее хорошо кормят и если около нее ходит такой петух, как мой Президент, привыкает каждый день нести яичко. Она вовсе не считает это своим обязательством перед людьми, которые ее кормят. Это для нее удовольствие.

— Все равно что для меня рюмочка коньяку,— добавил пан Дулькевич.

Михаил слушал их болтовню и посмеивался. Как хорошо, что люди не впадают в отчаяние! И как мало надо человеку! Вот они пожевали галет, запили водой из ручья, сели под деревьями, подставили лица свободному ветру и беседуют, шутят, вспоминают. Один чуть-чуть привирает, другой поддакивает, третьему тоже хочется присоединиться к разговору — и как хочется! Хоть это и тяжело — следить за быстрой речью американца, который то ведет рассказ по-немецки, то вдруг незаметно переходит на английский.

А пану Дулькевичу понимать Юджина очень легко. Он схватывает лишь отдельные слова. Группируются они в сознании его уже по-новому, он переделывает рассказ американца на свой манер, дополняет картину собственными деталями, и перед его глазами уже пролетают в неистовом вихре петухи с окровавленными гребнями, людские толпы, бои быков, кабаре с танцовщицами. В его ушах звенит смех женщин, завывает джаз, азартно гудит тотализатор. Он сидит, прислонясь спиной к нагретому солнцем сосновому стволу, а душа его где-то далеко — в блестящем водовороте богемы.

— А знаете ли вы, мистер Вернер, что я грабя — граф? — вдруг словно пробуждается пан Дулькевич.

Но Юджин только пренебрежительно машет рукой. Что такое граф, маркиз или барон? Америка признает деньги, успех, склоняется перед славой, жаждет сенсаций и рекордов. Из всех известных миру титулов там признают один-единственный — титул чемпиона.

— Мои курочки,— растроганно говорит американец,— принесли мне мировую славу. Я использовал удивительнейшее свойство их психологии. Один день разделил для них на пять дней. Ночи? Из ночей я тоже делал дни. Как мне это удавалось? Очень просто. Курочка сидела в клетке, закрытой со всех сторон черной материей. Через каждые два часа в клетке загоралась электрическая лампочка. Глупая курица думала, что восходит солнце. А раз солнце восходит, надо нести яичко. Снесет и кудахчет. Я гашу лампочку, даю курочке возможность подремать и набраться новых сил. Конечно, попадались и лодыри: сидели в клетке, мигали на лампочку и даже не думали о яичках. Я долго возился, пока подобрал себе поколение действительно работящих кур. Сколько лет подыскивал подходящий рацион для них... И вот перед самой войной моя курочка Флауэр установила наконец мировой рекорд. Десять яичек за один день! На нашу ферму съехалась сотня журналистов. Эксперты прибыли из Чикаго и Нью-Йорка. Ждали даже представителя из Ва-шингтона. Курочка кудахтала, яички сыпались из-под нее как горох, журналисты звонили по телефону в свои газеты и фотографировали меня, мою Флауэр и Президента. Губернатор штата вычеканил для меня специальную медаль... Это были незабываемые дни.

— А потом? — поинтересовался пан Дулькевич.

— Потом? Курочка сдохла от сильного истощения. Ну, а мне пришлось идти в армию, потому что Америка объявила войну Германии.

— Снова вернулись к войне? — усмехнулся Михаил.

Американец молчал. Пан Дулькевич все еще улыбался своим воспоминаниям.

— Надо что-то делать,— не отступал Михаил.— Мы потеряли три дня.

— Не учите меня! — вдруг закричал пан Дулькевич.— Слышите, не учите! Я майор, а не какая-то шмаркатерия!

— Тогда, может быть, вы возьмете на себя обязанности командира нашего отряда? — спросил Михаил.

— Никакого отряда нет,— уже спокойно проговорил Дулькевич.— Вы и я — разве это отряд?

— С нами еще третий.

— Он от нас не зависит.

— Это будет продолжаться недолго. Еще два-три дня.

— Вы намерены присоединиться к нашей группе? — спросил пан Дулькевич американца.

— По-моему, вы подходящие парни, и я не вижу причин, почему бы нам не идти вместе,— сказал тот.— Связь со своими я потерял, теперь хоть ложись и умирай.

— У вас еще есть задание,— напомнил Михаил.

— Ха! — американец свистнул.— Главное мое задание состояло в том, чтобы я радировал в штаб о движении поездов и давал объекты для бомбардировок. А подорвать несколько мостиков — разве это задание?

— Мы рванем эти мосты,— сказал Михаил.

— А что мы будем есть? — уже совсем по-детски распустил губы Юджин.— В том проклятом контейнере у меня был хороший запас продуктов и еще несколько тысяч немецких карточек на хлеб, колбасу, сыр, сладости. Наши ребята печатают эти карточки так же легко, как печатают газеты.

— Ах, попала бы нам в руки хоть одна такая пачечка! — вздохнул пан Дулькевич.— Вы такой непредусмотрительный, господин Вернер. Надо было взять в карман хоть несколько карточек.

— Выкрутимся,— твердо сказал Михаил.— От расстрела ушли, голод как-нибудь одолеем. У нас есть оружие, мы свободны.

Надо было что-то предпринимать, и они стали неохотно подниматься.

— Значит, пан присоединяется до нашего зеспола?[7]— спросил Дулькевич.

— Наверно, — пожал широченными плечами Юджин.

— И поступает под команду пана советского лейтенанта?

— Конечно. Ведь я же только сержант.

Ночью они вышли к железной дороге. Они имели все необходимое для военной единицы: оружие, взрывчатку, карту и компас. Двое из них никогда не воевали ни на фронте, ни в тылу врага. Михаил был фронтовиком, однако имел очень слабое представление о методах партизанской борьбы. Тем не менее выполнять свое первое задание все трое шли с одинаковой решимостью, которая усиливалась еще и любопытством.

Железнодорожное полотно пробегало под желтой скалистой стеной, над узенькой горной речкой. Речка журчала на каменистых перекатах, изгибалась то в одну, то в другую сторону. Она вырыла на своем пути глубокие темные бочаги, и в них, показывая круглые, как веретена, спинки, плавала форель.

Когда пан Дулькевич увидел рыбу, у него потекли слюнки.

— Панове! — патетически воскликнул он. — Если я до этого дня жил без жареной форели, то лишь благодаря непредвиденным, случайным обстоятельствам. Теперь я не уйду отсюда, пока ее не отведаю... Это прекрасная вещь! Я знаю двенадцать разных способов приготовления форели.

— А сколько вы знаете способов ловить форель? — спросил Михаил.

— Ловить? — удивился Дулькевич. — Пся кошчь, мне никогда не приходилось иметь с этим дело... Всегда только жарил и ел. Может быть, вы знаете, пан лейтенант?

— Не имею представления. Окуня поймать я мог бы сразу голыми руками. Они любят сидеть под камнем. На Днепре я не раз вытаскивал их. А вот форель... — он развел руками. — Может, наш американский друг скажет?

— Единственное, что я умею, — это красть кур, — засмеялся Юджин. — У нас в Висконсине делают это просто. Вы берете кувшин, наполняете его пшеничными отрубями, смоченными вишневым бренди, подкрадываетесь к чужому забору, высыпаете отруби во двор и зовете: «Цып-цып-цып!» Куры клюют, сразу же пьянеют и через десять минут лежат под забором, как мертвые. Тогда вы лезете через забор, кладете кур в мешок — и айда!

— Прекрасно! — подхватил пан Дулькевич. — А как же мы будем ловить форель?

— Попробуйте. — Михаил засмеялся. — А мы возьмем на себя охрану. Будете рыбачить, как президент. В сопровождении свиты и охраны.

— Пся кошчь, я таки попробую. Вы видите, форель стоит на месте, носом против течения и как будто прислушивается к нашей беседе. Ее можно брать голыми руками. И я таки возьму ее.

Рыбачить среди бела дня было не так уж безопасно, однако натиску пана Дулькевича пришлось уступить. Они выбрали место, где речка пряталась в невысоких лозах, поляк быстро разделся, Михаил и Юджин стали на берегу с автоматами наготове, и рыбалка началась.

Пан Дулькевич опустил худую длинную ногу в прозрачную воду и сейчас же отдернул ее, словно попал в кипяток.

— Что случилось, пан майор? — поинтересовался Михаил.

— До дьябла холодная, — стуча зубами, ответил Дулькевич.

— Вы, конечно, не отступите,— сказал Юджин и подмигнул Михаилу.

Майор снова окунул ногу в обжигающую, словно острый нож, воду и опять отдернул. Тут он рассердился на свое малодушие, надул щеки и прыгнул в поток. Вода забурлила вокруг его посиневших, плоских как доски голеней. Не отваживаясь брести дальше, Дулькевич стоял, ощупывая ногами острые, скользкие камни, — синий, дрожащий — и прижимал острые локти к ребрам, словно хотел таким способом согреться.

— Есть форель? — спросил американец.

— Ни дьябла не вижу, — был ответ.

— Дальше, дальше идите. Форель любит глубину.

— Я сейчас буду брать ее голыми руками, пся кошчь.

Правая нога майора попала в это время на очень скользкий камень, левая почему-то не удержалась, речка вдруг качнулась перед глазами пана Дулькевича. Он испуганно ахнул и бултыхнулся в ледяную воду.

Сначала ему показалось, что он утонул. Он не имел никакого представления о том, как тонут люди, и теперь, с головой погрузившись в воду, решил, что настал конец его мученической жизни. Дулькевич закрыл глаза, покорно съежился на каменистом дне и приготовился принять смерть, как истинный католик. Но адский холод пронизал пана майора до костей, и холод этот привел в действие чудесную пружину, скрытую в теле. Она вдруг распрямилась, и пан Дулькевич выскочил из воды, как пробка из бутылки с шампанским.

— Пся кошчь! — закричал он, выпрыгивая на берег. — Дайте мне парабеллум, я перестреляю эту форель как собак!

— Одевайтесь, пан майор, пока нас не накрыли за этими президентскими забавами, — посоветовал ему Михаил. — Так или нет, сержант?

— О’кей!—давясь от смеха, прохрипел американец.

Пан Дулькевич прыгал на одной ноге и никак не мог попасть другой в штанину.

— Позвольте, я помогу вам, — Михаил подошел к нему.

— Генрих Дулькевич еще способен сам надеть свое белье, — отрезал майор.

— Будем считать, что с форелью покончено?

— До дьябла форель! Попросите американца, пусть даст мне глотнуть из баклаги. Я должен согреться, чтобы не умереть...

Первый мост, который на своей спине переносил железнодорожную колею через горный поток, был обыкновенной железобетонной плитой, уложенной на каменные выступы берега. Никакой охраны, ни души вокруг. Михаил и Юджин быстро подвесили заряды взрывчатки с обеих сторон колеи, заложили взрыватели, подожгли шнур и бросились в лес, где их ждал пан Дулькевич. Взрыв стукнул совсем слабо, горное эхо не разнесло звука, а, наоборот, сжало со всех сторон, не выпустило за шпили гор. Однако партизанам первый их взрыв показался оглушительным, громовым.

— Теперь, как говорят у нас на Украине, — сказал довольный Михаил, — надо добре тикать, чтобы после тебя поднималась пыль. Мы должны как можно скорее передислоцироваться на новое место и взорвать еще кусок железной дороги километров за сто отсюда. Чтобы было такое впечатление, будто действуют несколько отрядов.

— Как пан думает передислоцироваться? — поинтересовался майор.

— Спустился в долину, где проходит шоссе, и попробуем захватить какую-нибудь машину. Вот и будет у нас транспорт. Временный, конечно. Потом придется машину где-то спрятать, чтобы ее долго не могли найти, во всяком случае так долго, пока мы снова не сменим место.

— А Франция? — разочарованно протянул Дулькевич. — Когда мы пойдем во Францию?

— О, до Франции далеко, — успокоил его Михаил. — Кроме того, нам теперь там нечего делать.

— Как нечего? — Майор даже ударил себя по ляжке. — А партизаны? Пан лейтенант сам соблазнил меня обещаниями дойти до французских партизан и вальчить[8]с ними вместе.

— Теперь мы сами партизаны. Зачем нам добираться до французских?

— Но там же союзники. Там могучая союзная армия. Она неуклонно продвигается вперед. Мы должны с нею соединиться.

— Здесь мы принесем больше пользы. А что думает наш американский коллега?

— Я тоже не против того, чтобы попасть к нашим ребятам,— сержант почесал в затылке.— Только я имею задание оставаться в немецком тылу, пока мне не прикажут уходить отсюда. А такого приказа, к сожалению, не поступало.

— У вас нет связи со штабом,— пан Дулькевич ожил.— Если бы ваша радиостанция не потерялась, пан доложил бы об уничтожении стратегического моста.

— Мостика,— подсказал Михаил.

— Прошу пана не перебивать! Так вот, если бы пан доложил о своей успешной акции, я уверен, его сразу отозвали бы назад, Америка умеет ценить своих солдат.

— Хорошо,— вздохнул Михаил.— Давайте поставим мое предложение на всенародный референдум. Я предлагаю добраться до шоссе, захватить машину и отъехать от места первой диверсии по крайней мере на сотню километров. Голосую за свое предложение. Вы, сержант?

— Я — за,— сказал американец.

— Вы, пан майор?

— Генрих Дулькевич никогда не шел против разумного большинства. Только машина должна быть легковой.

— Вы имеете в виду маскировку? — сказал Михаил.— Это верно. Легковую машину легче будет спрятать.

— Я имею в виду прежде всего удобства передвижения,— пан Дулькевич надул губы.— Напоминаю пану лейтенанту, что я грабя и всегда любил комфорт.

— Есть комфорт,— весело махнул рукой Михаил.— Пошли, друзья!

Шоссе открылось их глазам уже после восхода солнца. Оно разбросало свои петли по перелескам и, падая стремглав в лощины, затаивалось там.

— Не нравятся мне эти шоссе,— сказал Михаил.— Однако придется искать счастья как раз здесь.

— Пусть тогда пан выходит на шоссе, поднимает руку и останавливает первую попавшуюся машину,— насмешливо посоветовал майор.

— Так и придется сделать. И позвольте объявить приказ: всем побриться!

— Не понимаю,— пожал плечами Дулькевич.— То пан спешит на акцию, то вдруг начинает заботиться о туалете.

— Надо, пан майор, надо,— засмеялся Михаил.— Наше счастье, что у Юджина есть все необходимое, чтобы придать нам человеческий вид. Ведь есть, сержант?

— О‘кей!—весело откликнулся Юджин.— Бритва «Жиллет», мыльная палочка для бритья и даже флакон кельнской воды. Ребята в штабе позаботились, чтобы от меня даже пахло настоящим немцем.

Через час они кое-как привели себя в порядок. Сжевали по галете и подобрались к шоссе. Решено было выпустить на дорогу Юджина, внешний вид которого оказался наиболее подходящим. Он должен был идти по шоссе к тому месту, где в кустах возле обочины засели Михаил и Дулькевич. Идти и оглядываться, а увидев легковую машину, поднять руку. Подозрения это не могло вызвать. Просто случайный прохожий просит подвезти. К тому же не какой-нибудь бродяга, а железнодорожник, который спешит по неотложному делу.

Юджин закурил немецкую сигарету, плотнее надвинул форменную фуражку и зашагал по асфальту — не спеша, вперевалку, слегка разведя руки: они у него, как у всех сильных людей, не прилегали плотно к корпусу. И со стороны казалось, что идет добродушный угловатый парнище, чудом избежавший тотальной мобилизации. Русые волосы, голубые глаза под светлыми широкими бровями — все говорило о том, что это немец, предки которого до седьмого колена имели чистую арийскую кровь.

— Не хотел бы попасть в руки такому бродяге где-нибудь в темном лесу,— шепнул на ухо Михаилу Дулькевич, кивая на Юджина.

— Тише, пан майор,— Михаил потянул его за рукав.— Что-то едет.

Действительно, сквозь тихий шелест деревьев пробился далекий ровный шум. Вот автомобиль нырнул в лощину и сразу взлетел на пригорок. Они еще не видели машины, но звук уже катился им под ноги, усиливаясь с каждой секундой.

Юджин оглянулся. В разведывательной школе его учили распознавать марки немецких машин — легковых и грузовых,— и он сразу же увидел, что прямо на него летит, грабастая широко расставленными колесами асфальт, серый «хорх». Юджин испугался. Он знал, что «хорх» машина высокопоставленных фашистских чиновников. На «хорхах» ездят министры, фельдмаршалы, изредка гаулейтеры и генералы. Сам Гитлер любит этот приземистый широколапый автомобиль с мощным двенадцатицилиндровым мотором, который работает почти бесшумно, как швейная машина. Капитан Гревер из школы разведчиков всегда повторял: «Если вам попадется где-нибудь на шоссе «хорх», не пытайтесь узнать, кто в нем едет: просто уничтожайте. В ста случаях из ста вы уничтожите какую-нибудь очень важную птицу. Бейте чем придется, всем, что будет у вас под рукой». Сейчас у Юджина, кроме спрятанного в кармане пистолета, под рукой ничего не было. Вряд ли сможет он причинить пассажирам какой-нибудь вред пистолетом, тем более, что машина несется со скоростью свыше ста километров. Кроме того, у него иное задание — остановить машину. Попробуй задержи этого черта! И еще: если там сидит какой-то чин, то его личная охрана вмиг сделает из тебя решето, выпустит все пули из всех своих автоматов. Что же делать?

А машина ревела уже, казалось, за спиной. Юджин хотел еще раз оглянуться, и в это самое время водитель «хорха» стал часто сигналить. Сигнал был хриплый, жуткий, как паровозная сирена, и у сержанта отнялись плечи, руки, спина Но тут же инстинкт разведчика подсказал ему, что опасность минула: те, что в машине, не собираются бить по нему из автоматов, не хотят давить колесами, наоборот, предупреждают, чтобы он случайно не шагнул влево, под их стремительную, как ракета, машину.

И тогда Юджин остановился и повернул навстречу машине свое добродушное, спокойное лицо, словно предлагал посмотреть на себя. Он протянул правую руку и показал большим пальцем себе под ноги, на шоссе. Сделал он это машинально, как делал сотни раз у себя дома, в штате Висконсин, и совсем не подумал, что этим американским жестом выдает себя с головой. Потом он спохватился, хотел исправить положение, спрятать проклятый палец, но не успел.

«Хорх» заскрипел тормозами и остановился около ошеломленного Юджина. Тот растерянно улыбнулся — почти по-детски стыдливо. Он все еще не мог прийти в себя.

— Эй! — окликнули его из машины.— Вы чего-то хотели?

Юджин посмотрел — за рулем сидела женщина. Белобрысая, с одутловатым лицом, одетая в синий дорожный костюм немка смотрела на Юджина равнодушными водянистыми глазами и капризно стягивала свои накрашенные тонкие губы. Рядом с нею устроился на сизых кожаных подушках чернобровый красавчик в мягкой серой шляпе. Серый костюм плотно облегал его жилистую фигуру.

— Что вам? — открывая дверцу, еще раз спросила женщина. Голос у нее был грубый, неприятный.

Юджину еще не приходилось разговаривать с настоящим, здешним, неамериканским немцем, и он, естественно, боялся, что произношение сразу же выдаст его. Поэтому сержант молча шагнул к «хорху», кляня в душе своих товарищей, которые почему-то медлили и не выскакивали ему на помощь.

Он не знал, что Михаил и Дулькевич, путаясь в траве, пробираются сквозь кусты, чтобы подбежать к машине сзади. Немка не глушила мотор. Если она почувствует хоть малейшую опасность, сразу же даст полный ход. А тогда свисти вслед!

— Дело в том,— подойдя к машине и положив тяжелую руку на дверцу, сказал Юджин,— дело в том, что я...

Он говорил по-немецки, но так неуверенно, что даже сам не узнал своего голоса. Немка нетерпеливо шевельнула губами. Ее пассажир, скучая, взглянул в овальное зеркальце, укрепленное вверху перед водителем. То, что он увидел, сразу же согнало с него скуку. Он рывком повернулся назад, словно не веря зеркалу. Юджин, все так же держа дверцу, тоже взглянул назад и увидел на шоссе пана Дулькевича — с суровой решимостью на лице поляк на цыпочках приближался к машине. Немка, которой сразу передалась тревога ее пассажира, краем глаза глянула в зеркальце и, не проявляя никаких признаков беспокойства, медленно потянула к себе дверцу. Но левая рука Юджина держала дверь, как железная цепь. А правая уже тянула из кармана пистолет. Немка, вместо того чтобы тронуть машину, тоже сунула руку в карман на внутренней стороне дверцы, потащила оттуда что-то большое, черное, тяжелое. Но протянулась из-за Юджина еще чья-то рука и помешала немке достать пистолет.

Это была рука Михаила Скибы.

— Ну-ка, из машины! Быстро! — по-немецки скомандовал он, и как подтверждение этой команды поднялись пистолеты Юджина и Дулькевича.

— Проше пана! — крикнул Дулькевич, с завистью глядя на новенький костюм своего пленника, на его мягкую шляпу.— Проше пана ребелянта![9]— повторил он.

Немка ударила ногой по педали газа. Выдернула белую холеную руку из Михайловой клешни и схватилась за рычаг скоростей.

— Юджин! — крикнул Михаил. — Давай!

Американец никогда не слышал слова «давай». Однако его командир обращался к нему, и надо было действовать. Обстановка подсказала, что надо делать. Юджин сгреб немку и выдернул из машины, как выдергивают луковицу из грядки.

У немки вырвалось испуганное «ах!», и она шлепнулась в кювет. Юджин наклонился, чтобы вытащить красавчика в сером. Однако этот не молчал, как его спутница. Он сыпанул в лицо Юджину сразу добрую сотню каких-то круглых, картавых, непонятных слов, словно дал очередь из автомата. На пана Дулькевича словесный залп незнакомца произвел неожиданное впечатление. Пан Дулькевич тоже сыпанул в ответ десятком таких же круглых и картавых слов и, получив в ответ еще один залп, воскликнул:

— Панове, это француз!

Юджин обернулся, взглядом спрашивая Михаила: что делать? Встреча с французом здесь, на немецком шоссе, не входила ни в какие планы.

— Что за француз? Откуда? Как здесь оказался? — спросил Дулькевича Михаил.

— Мосье Риго — весьма остроумный собеседник. Он говорит, что до бога высоко, до Франции далеко, потому он здесь.

— Короче, кто он?

— Такой же пленный, как и мы, — поспешно пояснил поляк. — В машине оказался в результате запутанной и сложной истории, которой не расскажешь за день.

— Француз так француз,— сделал вывод Михаил.— Давай, Юджин, свои вещи, поедем. Мы и так замешкались.

Юджин одним прыжком оказался в кустах, подхватил вещевые мешки и оружие, помахал немке, которая, ничего не понимая, сидела в кювете, и полез в «хорх». Пан Дулькевич устроился сзади, рядом с Михаилом, Юджин сел за руль.

Француз не успокаивался. Он поворачивался к пану Дулькевичу, махал руками, подскакивал на сиденье и все сыпал, сыпал словами как горохом.

— Мосье Раймонд Риго протестует, — сообщил Дулькевич. — Он требует, чтобы мы взяли его даму.

— Может быть, он станет утверждать, что его дама тоже француженка? — спросил Михаил, доставая из кармана на дверце огромный парабеллум.

— Нет, она немка.

— Так какого же черта надо вашему мосье... как его?

— Мосье Раймонд Риго, — напомнил Дулькевич.

— Спросите его, может, он пойдет с нами, если он честный человек?

— Мосье Раймонд Риго спрашивает, кто мы такие.

— Отрекомендуйте нас, пан Дулькевич, — попросил Михаил. — Расскажите господину Риго все и не утаивайте ни малейшей подробности.

— Мосье Риго интересуют наши намерения, — сказал пан Дулькевич после того, как добрых пять минут лопотал с французом.

— Наши намерения простые — бить фашистов.

— Он говорит, что это нереально.

— А нереально, так пусть вылезет из машины и идет к своей немке, — тормозя, сердито проговорил Юджин.

Дулькевич перевел это французу, и тот испуганно замахал руками.

— Нет, нет, — закричал он по-немецки. — Ваше общество мне импонирует. Только нельзя ли было бы захватить с собой графиню?

— Какую графиню? — не понял Михаил.

— Графиню Вильденталь, с которой вы так грубо обошлись. Мы должны отвезти ее домой.

— На войне как на войне, — вздохнул Михаил. — Кто это сказал? Кажется, ваш же Наполеон. Что поделаешь, графиня нам совсем не нужна.

— Но это же дама! — настаивал француз.

— Послушайте, господин Риго, — Михаил потерял терпение.— Давайте условимся. Или вы едете с нами и на какое-то время забываете о законах галантности, или же мы продолжаем путешествовать без вас...

— Пся кошчь! — отозвался поляк. — Мосье Риго не пожалеет, что попал в нашу компанию.

— Я жалею, что мы так грубо обошлись с дамой.

— Не волнуйтесь,— заверил француза Михаил.— Эта дама еще устроит за нами погоню. Не думаю, чтобы она так легко примирилась с потерей машины.

— Машина для нее мелочь. — Риго вздохнул. — Она не захочет потерять меня.

— Кто же вы ей? — непонимающе посмотрел на него Михаил.

— Ах, она меня так любила!..

— Она вас любила! — воскликнул пан Дулькевич. — Однако это до дьябла романтичная история!

— И запутанная. Как волосы в бороде апостола Павла, — живо добавил француз.

А «хорх» в это время неистово рвал воздух медными ноздрями радиатора, рвал и глотал, отбрасывая тугие струи вниз, на летящее шоссе.

НОЧЬ БЫЛА ЕГО ЦАРСТВОМ

— Ты сегодня как мед, Гильдхен! — воскликнул Рольф Мария Финк, входя в комнату и снимая высокую офицер-скую фуражку.

— Не говори пошлостей, — сказала Тильда.

— Но я же искренне, — стремясь придать своему лицу приветливое выражение, продолжал Финк. — Декольтированные женщины всегда напоминают мне комод с выдвинутым верхним ящиком. А тебе, Гильдхен, даже декольте идет. И потом, я вижу, за то время, что я у тебя не был, ты здесь все обновила. Эта лампа...— Он подошел к торшеру.— Что это за фигура? Ева? Прародительница наших грехов?

— Только не ваших, — перебила его Тильда.

— Ну, не наших, так ваших, разве не все равно? — согласился Рольф. — Но эта Ева чертовски симпатична! Где ты ее взяла?

— Не твое дело!

— Слава богу, что ты не принадлежишь к тем, кто не смеет оставлять без ответа вопросы штурмбанфюрера Финка, — самодовольно усмехнулся Рольф.

— Когда ты начинаешь ухаживать, ты противен, как касторка, — сказала Гильда.

— Не сердись, Гильдхен, — приложил руку к груди штурмбанфюрер. — Когда ты такая, я начинаю тебя бояться. Разрешишь посидеть?

— Садись.

Финк вынес фуражку в переднюю, не спеша вернулся в комнату, прошел в угол, где у изголовья тахты стояло глубокое плюшевое кресло. Старые пружины застонали, принимая тяжелый груз. Штурмбанфюрер почувствовал себя в привычной обстановке, повел плечами, еще раз пригладил жиденькие волосы и спросил:

— Позволишь закурить?

— Сколько угодно! — Гильда небрежно подвинула к Финку низенький лакированный столик японской работы. На нем была чугунная пепельница в виде средневекового немецкого замка и лежало несколько пачек сигарет: немецкие «Юно», французские «Шартр» и даже американские «Честерфильд».

— Откуда у тебя американские сигареты? — подозрительно взглянул на нее Рольф.

— Прислал президент Рузвельт.

— Я спрашиваю серьезно.

— Серьезные разговоры ты можешь вести со своими узниками.

— Я не начальник тюрьмы! — обиделся Финк. — Я начальник лагеря. Заключенных у меня нет, я распоряжаюсь иностранными рабочими, которые строят оборонные объекты.

— Вот ими и распоряжайся, а у меня можешь сидеть, курить сигареты, болтать...

— Говорить тебе комплименты, — вставил штурмбанфюрер.

— На это ты не способен!

— Но Гильдхен! — Финк умоляюще сложил на груди руки.—Ты сегодня ужасно несправедлива! Может, из-за того, что я давно не был?

— Мог бы не приходить до конца войны!

— Это очень долго, — штурмбанфюрер вздохнул.

— Ты думаешь, что дотянешь до конца войны? А мне всегда почему-то казалось, что тебя не сегодня-завтра угробят. Если не эти иностранные рабочие, которыми ты «распоряжаешься», то, во всяком случае, гестапо.

— Ну, гестаповцы у меня вот здесь, — штурмбанфюрер показал костлявый кулак. — Что касается иностранной скотинки, то... — Он махнул рукой и неожиданно заключил: — Давай лучше чего-нибудь выпьем.

— Ты хотел курить, — напомнила ему Тильда.

— Не хочу я сигарет. — Финк поднялся с кресла. — От них только горчит во рту. До сердца не доходит.

— А у тебя и сердце есть? — живо подхватила Тильда.

— Не говори глупостей, Гильдхен,— напуская на себя важность, сказал Финк. — У каждого немецкого мужчины есть сердце, к которому он рад прижать такую пышную женщину, как ты. У тебя найдется что-нибудь выпить? А если нет, то я привез. Там, в передней, чемодан с бутылками.

— У меня есть кофейный ликер, — сказала Тильда.

— Давай кофейный ликер.

— Кроме того, я достала настоящего белорусского меду. Лесной мед, пахнет липами и жасмином.

— В Белоруссии был еще и мед? Интересно! А в газетах писали, что там сплошные болота и потому наши войска для стабилизации и сокращения фронта оставили эту неприветливую страну. Что ж, попробуем белорусского меда.

Тильда наполнила две хрустальные рюмки, чуть прищурив глаза.

— Выпьем?

— Выпьем!—откликнулся Финк. — Прозит, Гильдхен! Ты нежная, обворожительная женщина! У меня просто голова кругом идет, когда я сижу рядом с тобой.

— Еще не пил, а пьяный, — Тильда усмехнулась. — Давай хоть выпьем.

Тильда пила маленькими глоточками, почти не обмакивая в ликер губы, и ничего не ела. Зато штурмбанфюрер выпил подряд рюмок восемь и теперь ел белорусский липовый мед. Он ел, стараясь сохранять пристойность, набирая мед только на кончик серебряной ложечки, но его пальцы с такой силой сжимали хрупкую ложечку, будто он хотел и ее проглотить вместе с медом. Тильде стало противно.

Ее выручил звонок в передней. Он прозвучал в тишине громко и требовательно. Штурмбанфюрер насупил рыжеватые лохмы бровей. Зато Тильда сразу ожила.

— Наверно, кто-нибудь из моих друзей, — весело проговорила она. — Ты посиди, я сейчас пойду открою.

— Подожди,— схватил ее за руку штурмбанфюрер,— я сам открою.

— Это не годится. Я все же здесь хозяйка. Отпусти руку, пожалуйста.

«Если зайдет мужчина, я дам ему в морду!— решил штурмбанфюрер. — Если он военный. А если какая-нибудь гражданская крыса, просто выгоню его отсюда в шею».

Однако в комнату вместе с Тильдой вошла женщина.

Привлекательность Гильды была наполовину искусственной, сделанной умелыми руками. У гостьи, которую Гильда ввела в комнату, не было ничего нарочитого. Простое черное платье, нитка красных кораллов на полной белой шее, темные, почти черные волосы, тщательно причесанные, были так обычны, что Финк при иных обстоятельствах и не заметил бы всего этого. Однако его удивило, оглушило, потрясло лицо женщины. Каждая черточка этого лица говорила, криком кричала о могучей, чистой и неприкосновенной красоте: и чуть открытые полные губы, и красиво очерченный, сильный и в то же время нежный нос, и глаза — карие, мягкие, продолговатые, как у японки, и успокаивающе белый, подчеркнутый черными молниями бровей лоб. У Финка задрожали ноздри. Он сразу же забыл о Гильде. Забыл, словно ее и не было никогда на свете.

— Знакомься, Рольф, — поспешно сказала Гильда, заметив, какое впечатление произвела ее гостья. — Моя хорошая знакомая, соседка и почти вдова Дорис Корн.

— Я тронут, — штурмбанфюрер приложил губы к холодной белой руке Дорис. — И вместе с тем высказываю вам свое сочувствие по поводу...

— Гильда просто пошутила, — прервала его Дорис, и ее голос, по-женски мягкий, тихо толкнул Финка в грудь.— Я совсем не вдова и не собираюсь ею стать. Мой муж вот уже три года на Восточном фронте, — спокойно пояснила она.

— Надеюсь, что он вернется оттуда живым и невредимым, — Финк кашлянул.

— И победителем! — насмешливо добавила Гильда.

Финк недовольно взглянул на нее.

— От Гейнца вот уже три месяца ни одного письма,— сказала Дорис.

Она пришла к своей соседке, должно быть надеясь услышать слова успокоения; ей хотелось, чтобы кто-нибудь утешил ее, как малое дитя, высмеял все ее страхи, уверил, что Гейнц жив, здоров и, может быть, даже собирается в отпуск. Правда, Гильда не принадлежала к тем женщинам, с которыми Дорис по двенадцать часов работала на заводе для фюрера и великой Германии. Дорис часто слышала музыку и пьяные голоса, которые доносились снизу, из квартиры Гильды, видела, как та меняет автомашины, наряды и обстановку в квартире. А подруги Дорис на заводе еле перебивались. Однако, несмотря на чувство отчужденности, Дорис все же иногда заглядывала к Гильде, а та, в свою очередь, частенько приходила к фрау Корн, принося с собой лакомства и изысканные напитки.

Сегодня внизу было тихо, и Дорис решила зайти к Гильде. Если бы она знала, что здесь мужчина и к тому же офицер, она бы ни за что не побеспокоила соседку. Но теперь в ней затеплилась надежда, что этот офицер скажет ей что-нибудь о муже. Военные всегда знают больше, чем глупые запуганные женщины.

— В последний раз Гейнц писал откуда-то из Белоруссии,— тихо сказала она.

— О, из Белоруссии! — откликнулся наконец Финк. — Это же чудесно! Гильдхен, почему ты не приглашаешь фрау Корн сесть? Я полагаю, ей особенно приятно будет попробовать твоего меду. Ведь этот мед из Белоруссии!

— Из Белоруссии? — как эхо, повторила Дорис.

— Абсолютно точно, — штурмбанфюрер весело щелкнул высокими каблуками офицерских сапог.

— Боже, он горький, этот мед! Как полынь. Он должен быть горьким! —сказала женщина.

— Садитесь, садитесь, фрау Корн, — суетился Финк, не слушая ее, — садитесь, и мы вас угостим медом. Его завоевал ваш муж. Кто он, танкист, артиллерист, офицер, солдат?

— Нет, он пехотинец! Унтер-офицер.

— О, это прекрасно! Унтер-офицера ему дали за храбрость, не так ли?

— Он награжден железным крестом первого и второго класса. Крестом за заслуги, медалью за храбрость.

— Я в этом был убежден, — промолвил Финк, накладывая в розетку душистого меда.— Иметь такую очаровательную жену и не быть храбрым фронтовиком — это несвойственно немецкому духу.

— Ты болтаешь о фронтовиках так, словно сам всю войну просидел в окопах, — заметила Гильда, закуривая тонкую французскую сигарету:

— Мой долг заставляет меня оставаться там, где я необходим фюреру и рейху.

— Гейнц писал, что в последнее время на фронте было очень тяжело, — сказала Дорис. — Русские все время наступают, и никто не может их удержать. Если так будет продолжаться, русские дойдут до Берлина.

— Смею вас заверить, — сказал Финк, стремясь придать разговору шутливый тон, — смею вас заверить, что у нас сейчас просто нет серьезных врагов. Ну, русские там... Однако мы их уничтожим новым секретным оружием. Англичане и американцы воюют лишь так, для формы. С ними у нас никогда не было расхождений и не буде! Это просто досадное недоразумение и, заверяю вас, временное.

-— Как все это надоело! — вздохнула Гильда. — Русские, американцы, англичане... Фюрер говорил то, фюрер говорил это. Наши войска спокойно отступили, а враг в панике и спешке захватил новую позицию. Пять лет мы живем только войной, пять лет мы слышим прекрасные слова, горячие призывы и медленно превращаемся из живых людей в заспиртованных выродков. Вроде тех, каких я видела когда-то в Кельнском университетском музее.

— Ты пьяна, Гильдхен, — сердито сказал Финк.

— Для меня единственным подтверждением того, что живу, что время не стоит на месте, служит лишь тот факт, что я иногда должна срезать свои ногти, — не слушая его, продолжала Тильда.

— Война любит поражать неожиданностями, — заговорил снова штурмбанфюрер. Спирт ударил ему в голову и вызвал новый прилив красноречия. — Сейчас, например, многие считают, что мыпроиграли войну. А мы ее непременно выиграем. История дает самые неожиданные примеры. Кто, например, сомневался в победе России над Японией в тысяча девятьсот четвертом году? Никто. А что вышло?

Дорис поднялась.

— Я пойду, — нерешительно сказала она. — Засиделась, а завтра надо на завод. Ты же знаешь, Гильдхен, я езжу на работу на велосипеде. Восемь километров туда, восемь назад... Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — Тильда поцеловала ее в лоб. — Заходи, Дори.

— Спасибо. До свидания, господин Финк.

— Я пойду провожу вас, — избегая взгляда Тильды, сказал эсэсовец.

— Спасибо, спасибо,— торопливо промолвила Дорис.— Тут всего лишь один этаж. Я привыкла сама.

Тильда молча жевала недокуренную сигарету. Она знала, что Финк теперь уже не отцепится от Дорис. Разве не так же когда-то он овладел и ею? Она тоже была у знакомых, и он так же напросился проводить ее домой.

— У тебя очень однообразные приемы, — не удержалась она.

Финк заискивающе открыл перед Дорис двери, почтительно склонив голову, ждал, пока она выйдет на площадку лестницы, и, наконец, выбежал за нею.

— Можешь сегодня не возвращаться, — вслед ему сказала Тильда.

Дорис было стыдно. Стыдно за себя, за Тильду, за этого важного офицера, который вцепился в нее, как клещ.

— Не поддерживайте меня, я не упаду, — сказала она Финку. — Я знаю здесь каждую ступеньку.

Однако штурмбанфюрер уже ничего не слышал. Темнота на лестнице, темнота в глазах, темнота в душе. Женщина тоже была во всем темном. Белое лицо, белая шея и белые руки лишь подчеркивали это. Ночь была его царством. Никто никогда не видел, что делал штурмбанфюрер Финк, потому что все покрывала ночь. Он издевался над узниками концентрационных лагерей, на воротах которых было написано: «Работа делает свободным»,— он убивал сотни людей, прячась за черными стенами ночи, как упырь. Ночь была его царством.

Финк боялся лишь одного: как бы не натворить глупостей, не испугать Дорис преждевременно. Он крепко держал ее под локоть, но не позволял себе никаких вольностей до тех пор, пока они не оказались перед дверьми ее квартиры.

— Спасибо, — сказала Дорис. — Спокойной ночи.

— Вы даже не приглашаете меня зайти, — сдерживая дрожь в голосе, пожаловался Финк.

— Когда-нибудь днем заходите с Тильдой. Буду очень рада.

— И все-таки я хотел бы посмотреть, как вы живете, — настаивал штурмбанфюрер.

— Заверяю вас, ничего интересного вы не увидите.

Зазвенели ключи.

— Позвольте я вам помогу, — предложил Финк.

— Спасибо. Спокойной ночи.

Она быстро переступила порог. Финк схватил ее за руку.

— Это не совсем скромно... Но я очень и очень хотел бы к вам зайти. У меня есть дело. Чрезвычайно срочное и важное дело.

— Какие могут быть дела? — не поверила Дорис. — Имейте в виду, если вы затеяли что-нибудь плохое, я позову соседей, дам знать Тильде. Вам лучше идти вниз.

Финк молча вошел в переднюю, хлопнул за собой дверью и, взяв Дорис теперь уже за оба локтя, повел ее вперед. Дверей он не видел во тьме, угадывал.

— Пустите, что вы делаете? — беспомощно встрепенулась женщина.

А он молча толкал ее вперед в комнаты, в те самые комнаты, где она узнала счастье со своим. Гейнцем, где прождала и проплакала всю войну.

— Что вы делаете? — в отчаянии крикнула она еще раз. — Пустите, я требую, чтобы вы меня пустили! Слышите?

Дорис вдруг выгнулась всем телом в сторону, к стене, где был выключатель.

— Надо зажечь, — простонала она.

— Зачем нам свет? — он попробовал притянуть ее ближе.

Женщина уперлась ему в грудь, и он ничего не мог поделать с ее руками, твердыми, словно окаменелыми. Тогда Финк попробовал охватить Дорис сзади и на миг выпустил ее локти. Одним прыжком женщина оказалась около стены и щелкнула выключателем. Небольшая комнатка наполнилась теплым желтоватым светом, который лился из-под большого оранжевого абажура, висевшего над столом. Финк так и остался стоять как столб там, где его застал короткий щелчок выключателя. Он не видел ни Дорис, которая, побледнев, прислонилась к стене, ни закрытых темными шторами окон. Он видел только большую электрическую лампу под оранжевым, как апельсин, абажуром и круглый стол под лампой, накрытый дешевой скатертью из искусственного шелка. А за этим столом, смяв локтями грязного солдатского френча вышитую скатерть, сидел унтер-офицер с черной оттопыренной, как иглы ежа, бородой, с черными усами и черными огнями в глазах.

Все молчали. Слишком резким был переход от темноты к свету. Слишком большую радость принес с собою спасительный свет для Дорис.

Штурмбанфюрер опомнился первым. В его владения ворвался непрошеный гость. Кто-то посмел посягнуть на его царство. Тем суровее будет расплата.

Он привычно протянул руку к поясу, где у него висел восьмизарядный «вальтер», хлопнул по кобуре и стал ее расстегивать. Дорис побелела. Она бросилась бы между мужчинами, чтоб закрыть своим телом Гейнца, но не было сил. Она только и могла вот так, склонясь к стене, прижиматься к ней плечами, беспомощно шевеля пальцами рук.

Финк расстегивал кобуру. Он спешил. Пальцы не слушались. А унтер-офицер все еще сидел неподвижно, только пылали в его глазах темные огни ненависти. Наконец пальцы штурмбанфюрера нашли пуговицу на кобуре. Сейчас, сейчас!

И тогда унтер-офицер спокойно опустил руку под стол и достал оттуда парабеллум. Пистолет был обшарпанный, блестящий, весь в пятнах, как саламандра. Стреляный-перестрелянный и такой большой, что казалось, не поместится на маленьком круглом столике. Унтер-офицер стиснул рукоятку пистолета, щелкнул предохранителем и снова застыл, как бронзовый памятник.

Рука Финка, оставив кобуру, шмыгнула вниз, в карман, выхватила оттуда пачку с сигаретами. Другая рука услужливо поднесла зажигалку. Финк высек огонь, пыхнул дымом, круто повернулся на месте и, не говоря ни слова, выскочил из квартиры.

Двое людей, которые не знали на свете больше никого, жили только друг для друга, бредили этой минутой встречи и которым когда-то кто-то обещал, что они будут жить счастливо, стояли теперь друг перед другом — несчастные, загнанные.

— Дорис, — прошептал Гейнц. — Дорис, моя милая, пре-красная и бедная Дорис!

— Гейнц, — тоже шепотом отозвалась она. — Гейнц, неужели это ты?

— Я.

— Почему ты его не убил?

— Он удрал.

— Ты забыл про ненависть на фронте, Гейнц. А я научилась ей здесь, в тылу.

— Я тоже научился. Я не пожалел бы для него пули, но он очень быстро скрылся. Он такой же трус и такой же подлый, как его брат Арнульф, с которым я встретился на фронте.

— Какой брат? Что ты говоришь?

— Они схожи как две капли воды.

— Но ради бога, Гейнц! Мы говорим совсем не о том. Ты ведь приехал с фронта, вернулся домой, ко мне...

— К тебе.

— Надолго?

— Навсегда.

— Тебя отпустили?

— Нет.

— Ты ранен? Без ног? Почему ты не встаешь?

— Я не ранен.

— Что же случилось?

— Я удрал.

— Дезертировал?

— Называй это как хочешь.

— А как ты попал в квартиру?

— Вот ключи, которые я взял на войну. Ты о них забыла?

— А почему сидел без света? Боялся?

— Хотел, чтоб ты увидела меня неожиданно.

— Гейнц, мы опять говорим совсем не о том.

— Я разучился говорить. Не знаю, о чем нам надо вести разговор. Научи меня.

— Нам надо убегать. Сейчас же, немедленно, пока он не привел сюда жандармов или гестаповцев!

— Я не выпущу живым отсюда ни одного из них. Кроме пистолета у меня еще автомат и целый ящик патронов.

— Это глупости, Гейнц. Я не позволю тебе стрелять. Мы сейчас же уедем.

— А ты?

— С тобой.

— Мне еще не верится, что у меня есть Дорис и что она готова стать подругой дезертира.

— Не говори чепухи, Гейнц. Помоги мне взять нужные вещи. Мы попросим у мастера Гартмана мотоцикл, я скажу, что заболела мама и надо немедленно к ней поехать.

— А дальше?

— А дальше поедем к моей тетке. Она живет около Изерлона. Там глухое место, вокруг лес.

— И ты со мной?

— И я с тобой!

Они быстро спустились по лестнице, вышли во двор. Дорис разбудила Гартмана, выкатила из сарайчика мотоцикл, и через минуту ночь спрятала их от людских глаз.

Теперь ночь будет их царством. Дни забудут об этих двоих, загнанных в черные объятия ночи, и люди эти будут благословлять только ночь, свое убежище, спасение и надежду.

Был август 1944 года. Ночь переламывалась надвое между восемнадцатым и девятнадцатым днями этого месяца.

ИЗ ЧЕГО ДЕЛАЮТ ДЕНЬГИ

Так бегать Рольфу Финку не приходилось никогда в жизни. Он еле успевал перебирать ногами, скатываясь вниз по ступенькам. Под коленями ныло, словно кто-то перерезал ему жилы. Финк испуганно оглядывался, не гонится ли за ним страшный унтер с большим пятнистым парабеллумом, и мчался вниз еще быстрее.

Наконец он вылетел из подъезда, вскочил в свой «опель» и нажал на стартер.

Дежурный кельнского управления гестапо, которое переехало из разрушенного бомбой помещения на окраину, куда-то чуть ли не в Оссендорф, выслушал Финка, с трудом удерживаясь от зевков (штурмбанфюрер разбудил его).

— Говорите, дезертир? — переспросил он.

— Да. Дельбрюк, Бензбергштрассе, двадцать семь. Унтер-офицер, дезертировал с фронта, к тому же, как видно, не один. Оружия у него полная квартира. Пистолет, четыре автомата, станковый пулемет,— врал Финк, чтобы напугать гестаповца.

— Он вам показывал это оружие? — дежурный иронически посмотрел на Финка.

— Послушайте,— вскипел тот,— вы что, не верите мне?

— Да нет,— успокоил его гестаповец,— вот только неясно мне одно...

— Что именно?

— Будет ли ждать унтер, пока за ним придут?

— Вы идиот! Не разглагольствуйте, а распорядитесь, чтобы немедленно поехали за ним. Он сейчас расцеловывается со своей женой, которую не видел три года...

— A-а, тогда все понятно,— дежурный догадался, в чем дело.

Финк покраснел. Этот сопляк еще будет над ним издеваться!

— Я забыл представиться,— важно сказал он.— Штурмбанфюрер Финк, начальник особых рот в области Рейнланд — Вестфалия. Честь имею.

— Вы штурмбанфюрер? — Сонливость гестаповца сразу исчезла.— Прошу прощения. Я сейчас дам распоряжение. Через час унтер будет здесь. Если желаете, можете подождать.

— Благодарю. Я спешу. Позвоню вам по телефону,— на ходу бросил Финк, натягивая перчатку.

Он был удовлетворен. Еще не забыли! Помнят еще, что он работал в Берлине, каждый день виделся с Гейдрихом. С тем самым Рейнгардтом Гейдрихом, которого все эти крысы боялись как огня. Не забыли, помнят, Что он был знаком с рейхсфюрером СС Гиммлером, что ему жал руку сам фюрер. Бог мой, на каких сумасшедше высоких вершинах жизни может оказаться человек!

Финк вел свой куцый «опель» по пустынной ночной дороге и вспоминал прошедшие годы. Они казались ему теперь неправдоподобными.

С чего все началось? Ага, вспомнил. Он и Альфред Науйокс удрали с нудных институтских лекций. Здесь, в этом самом Кельне, выпили в ресторане Гертвига коньяку, смешанного с бенедиктином, потом подхватили двух девчонок, потащили их в Дейц и там на самом берегу Рейна изнасиловали. Кто же мог знать, что это дочки какого-то гамбургского туза! Они, видишь ли, приехали посмотреть на Кельнский собор и случайно попали в компанию веселых буршей. Короче говоря, Рольфа и Альфреда схватила полиция, они посидели немного в хмурой, наверно самой страшной в мире, кельнской тюрьме, потом их судили. К тому же судили дважды — один раз дома, в Кельне, а потом еще в Гамбурге, чтобы этот дуралей папаша успокоился. Этому пентюху даже на ум не пришло, что он обесславил своих дочек хуже, чем добрые бурши Финк и Науйокс! В Гамбурге, когда они, выслушав приговор, сидели в задней комнате суда, ожидая, пока приедет за ними тюремная машина, вдруг произошла встреча, которая повернула их жизнь совсем иначе, чем решили судьи, одетые в черные мантии. В комнату быстро вошел высокий светловолосый молодчик в сером костюме, взглянув сначала на Науйокса, потом на Финка, подмигнул обоим и сказал:

— Ничего были девочки, а?

Не ожидая реакции на свои слова, он закинул голову назад и захохотал, хотя видно было, что ему совсем не смешно, потому что он сразу же оборвал смех, словно подавился. Финк понял: незнакомец просто хочет испытать их. Поэтому он не смеялся в ответ, а сидел мрачный, как и раньше. Зато Науйокс, которому вообще было свойственно легкомыслие, захихикал, и это, видимо, понравилось незнакомцу.

Он вытащил из кармана маленькую фанерную коробочку с дешевыми айзенахскими сигарами, открыл ее и поднес сначала Науйоксу, потому Финку:

— Прошу.

У молодчика было породистое продолговатое лицо, голубые глаза, большой красивый нос, маленькие губы, по-детски припухлые, но плотно сомкнутые. Черты лица его были приятны, но красота эта казалась какой-то холодной, неприветливой, что-то портило ее, а что именно, Финк сразу не мог разобрать. Может быть, высокий, сплюснутый с боков лоб незнакомца, или его брови с острыми тонкими кончиками, или большие, как у летучей мыши, уши. А может быть, подбородок, тяжелый как гиря, чуть заметно перекошенный влево. Казалось, после кельнской тюрьмы и двойного суда Финку уже нечего было бояться, однако он испугался. Его пугал этот красивый и вежливый, но в то же время холодный и, наверно, жестокий человек. Чего ему от них надо? И кто он такой?

— Вы мне понравились, ребята,— надкусывая сигару, сказал незнакомец.— Так понравились, что я решил предложить вам одну вещь. Однако прежде всего будем знакомы. Рейнгардт Гейдрих, обер-лейтенант военно-морского флота.

— Вы, случайно, не сын профессора Дрезденской консерватории Гейдриха? — спросил Науйокс, который любил музыку и знал всех немецких знаменитостей.

— О-о, я не ошибся в ваших способностях,— Рейнгардт удовлетворенно похлопал его по плечу.— Вы угадали, юноша! Я действительно сын профессора Дрезденской консерватории Гейдриха, однако пусть меня побьет гром и молния, если я хочу предложить вам заниматься музыкой.

— Это само собой разумеется,— усмехнулся Науйокс.

Чертов Альфред уже почуял, что здесь пахнет карьерой, и сделал все возможное, чтобы опередить своего институтского товарища и товарища по несчастью Рольфа Марию Финка!

— Не болтая долго, давайте с вами договоримся сразу,— Гейдрих махнул сигарой.— Вы согласны посвятить свою жизнь новому делу, которое начал фюрер?

— А тюрьма? — спросил Финк.

— Я избавлю вас от удовольствия провести в ней лучшие годы жизни. Но за это вы, как Фауст дьяволу, должны продать мне свои души,— Гейдрих захохотал.

— Я слишком ценю и уважаю свое тело, чтобы дорожить какой-то там душой,— сказал Науйокс.— Вот моя рука, господин Гейдрих, и пусть будет то, что будет.

— Я тоже,— поспешил Финк,— вот и моя рука...

Однако их руки повисли в воздухе. Гейдрих кисло посмотрел и, спрятав свое продолговатое лицо за сизым облаком дыма, иронически бросил:

— Свои руки будете протягивать разным дамочкам. А сейчас надо стать смирно и стукнуть каблучками!

Они вытянулись и стукнули каблуками. Чего только не сделаешь, чтоб выскочить из тюрьмы!

— Вот так,— удовлетворенно сказал Гейдрих.— А теперь до свидания в лучшем месте.

Спустя некоторое время, когда Гейдриха из гамбургского отдела СС, где он уже приобрел достаточно солидное положение, перевели в Восточную Пруссию, с ним поехали и новоиспеченные младшие чины СС Науйокс и Финк. В Восточной Пруссии Гейдрих сразу же вступил в конфликт с гаулейтером Эрихом Кохом. Гаулейтер, старый пруссак со свиными глазками, надутый и самоуверенный, не мог терпеть у себя под боком этого подозрительного молодчика, который не только шпионил за каждым его шагом и доносил о нем в Берлин Гиммлеру, но — только подумать! — посмел еще и приволокнуться за фрау Кох.

Гейдрих не любил говорить о своих делах открыто. Он был слишком хитер, слишком осторожен, слишком брезглив ко всякой грязи, к «подвигам», которыми любили хвастать с казарменной прямотой эсэсовские чины. Науйокс по этому поводу говорил, что Гейдриха испортила воспитавшая его профессорская семья. Он называл своего шефа белоручкой и чистоплюем. Это не мешало, однако, тому же самому Науйоксу выполнять самые грязные задания «чистоплюя», высказанные в благородном тоне, с бесчисленными извинениями. Он знал: если сделает что-нибудь не так, Гейдрих оторвет ему голову без всяких извинений.

Финка Гейдрих использовал для каких-то таинственных поездок в родовое имение гаулейтера Коха в Рихау. Речь шла о переписке государственной важности. Как сказал Финку Гейдрих — о письмах, в которых заинтересованы сам фюрер и Гиммлер. Но Финк-то хорошо знал, что в письмах, которые он возил в Рихау, заинтересованы лишь две особы: сам Гейдрих и жена свиномордого гаулейтера, пышнотелая, на редкость аппетитная блондинка.

Все эти похождения кончились тем, что Кох начал просить Берлин избавить его от Гейдриха. Пруссак был прямолинеен и глуп. Он думал, что этот молокосос загремит с умопомрачающей высоты своего положения и после этого уже не поднимется на ноги. И ошибся. Гейдрих умел вовремя подстелить соломки там, куда должен был упасть. В Берлине его уже ждал сам Гиммлер, чтобы поставить во главе могущественной организации гестапо.

Идею о создании тайной политической полиции — гестапо — подал в тридцать третьем году прусскому премьер-министру Герингу некий Рудольф Дильс. В скором времени Дильса убрали, и во главе организации стал Гиммлер. Тот сразу же смекнул, что гестапо и СС надо объединить под одной опекой, и стал искать энергичного, хитрого и неразборчивого в средствах человека для гестапо, с тем чтобы самому взять верховную власть и над тайной полицией и над СС. Этим человеком и оказался Гейдрих.

Каждый военачальник, если только он хочет долгое время продержаться на своем посту, должен везде возить с собой целую команду лакеев, которые будут петь ему хвалу и в то же время смогут перерезать горло всем явным и потенциальным противникам. Усвоив эту истину, взятую из какой-то бульварной книжонки, Гейдрих прибыл в Берлин во главе отряда головорезов, среди которых красовались и кельнские насильники — Финк и Науйокс.

Они оба были в восторге от своего шефа. Его продолговатая нордическая голова была всегда переполнена планами. Для него не существовало тайн. Он видел все насквозь. Он знал, кто чем дышит, кому чего хочется, кто о чем мечтает.

Так он почувствовал, что крупная рыба — кельнские банкиры и прусские юнкеры — боится мелюзги, собранной в штурмовых отрядах СА, возглавленных одним из соратников фюрера, Эрнстом Ремом. Знал, что об устранении штурмовых отрядов от власти мечтают Геринг, Гиммлер и Гесс, и начал действовать в соответствии с этими своими сведениями.

Из гестапо в канцелярию Геринга все время поступали тревожные сигналы о несуществующих заговорах штурмовиков. Геринг сразу же бежал к Гитлеру, пересказывал все это фюреру; тот неистовствовал, топал ногами, кричал, что сотрет Рема в порошок, разгонит СА, как крыс, и сорвет с них коричневые рубашки, чтобы не позорили честную форму национал-социализма. Было решено послать штурмовые отряды в отпуск, отобрав у них предварительно оружие, а затем уже Геринг и Гиммлер окончательно расправятся с этими бунтующими и непокорными представителями мелкой буржуазии. Они пока выкрикивали: «Евреев на виселицу, бюрократов к стенке! », а завтра, чего доброго, потащат вслед за бюрократами и собственников рейнских заводов и прусских латифундий.

Двадцать восьмого июня тридцать четвертого года Гитлер выехал в путешествие по Германии. Он побывал в Эссене на свадьбе гаулейтера Тербовена, а вечером двадцать девятого прибыл в Годесберг, около Бонна, где остановился в отеле «Дрезден». Там его ждали Геббельс, шеф прессы Отто Дитрих, командующий СД Лютце и председатель верховного партийного суда майор Бух. Геббельс и Дитрих должны были сообщать Германии о каждом шаге ее фюрера, Лютце обеспечивал безопасность Гитлера. А присутствие майора Буха указывало на то, что там, где фюрер, всегда справедливость и порядок.

Ночью из Берлина позвонил Геринг и хриплым от волнения голосом сообщил Гитлеру, что отряды СА, уволенные в отпуск, разобрали оружие и заняли свои посты, видимо готовясь к государственному перевороту. Фюрер немедленно вызвал Геббельса и Дитриха. Те сделали вид, что ничего не знают, хотя в Берлине уже лежали пачки отпечатанного выпуска «Фелькишер беобахтер», где был расписан так называемый «путч Рема», то есть государственный переворот, который будто бы собирались осуществить штурмовики, и даже было сообщено, кто расстрелян. В списке «казненных» изменников фигурировали имена Рема, генерала Шлейхера и заместителя Рема Эдмунда Гейнеса, которого в это время даже не было в Германии,— за неделю до событий он уехал отдыхать на остров Мадейра. Но Геббельс хорошо знал, что руки гестапо дотянутся куда угодно, поэтому Гейнес тоже попал в мартиролог.

В два часа ночи Гитлер вылетел в Мюнхен. На аэродроме Шляйссгайм его встретил руководитель мюнхенского СА Шнайдгубер, чтобы доложить о том, что оружие собрано и штурмовики готовы идти в отпуск. Но Гитлер сорвал с него погоны и приказал гаулейтеру Баварии Вагнеру арестовать «изменника». Дальше все пошло как по-писаному.

В Бад-Висзее, где Рем, заказав лучшие мюнхенские блюда и напитки, ждал Гитлера, прибыла часть эсэсовцев во главе с командиром «СС Лейбштандарт Адольф Гитлер» Зеппом Дитрихом. Рема подняли с постели, прямо в пижаме привезли в мюнхенскую тюрьму, сунули ему в руки номер «Фелькишер беобахтер», где были описаны его «путч» и его смерть, и намекнули, чтобы он покончил самоубийством. Но Рем был недогадлив, поэтому пришлось послать в камеру двоих эсэсовцев, и они пристрелили лучшего друга фюрера.

А в это время в Берлине в резиденции Геринга тоже кипела «работа». Геринг, Гиммлер и Гейдрих сидели в кабинете «толстого Германа», развалясь в удобных креслах. Геринг и Гейдрих попивали коньяк, Гиммлер скучал, рассматривая свои полированные ногти. Каждую минуту эсэсовцы втаскивали в кабинет каких-то перепуганных, обезумевших людей. Гейдрих ставил в списке «птичку», а Геринг ревел: «Убрать!» Гиммлер поблескивал своими очками, кривил тонкие губы — и жертву волокли во двор, чтобы бросить в машину, отвезти в кадетский корпус в Гросс-Лихтерфельде и там отправить на тот свет.

Финк и Науйокс стали после той ночи штурмфюрерами.

Затем были Австрия, Чехословакия, Польша. Было много дела для тех, кто хотел «поработать». В тридцать восьмом году Финку и его друзьям пришлось здорово потрудиться в самом Берлине, когда Гейдрих приказал, чтобы в столице вспыхнуло одновременно не меньше тысячи еврейских погромов.

Полномочия были самые широкие. Приказано было не сдерживаться, забыть обо всем. Повторялись слова, сказанные где-то Герингом: «Мы варвары, и мы хотим быть варварами. Это почетное звание». Финк горел жаждой мести. Только подумать! Какой-то еврей убил в Париже секретаря немецкого посольства фон Рата, убил чистокровного арийца, убил из-за угла, коварно и трусливо! И с этими евреями еще нянчились! Носились с планом выселения всех европейских евреев на остров Мадагаскар, чтобы они там лакомились бананами и ананасами! Правильно сделал Гейдрих, вызвав самых верных своих мастеров заплечных дел и поручив им «отважно и по-рыцарски» разрешить еврейский вопрос! Финку не надо было разъяснять, что это значит — «по-рыцарски». Эсэсовский офицерский чин, который он к тому времени уже заработал, обязывал понимать все сказанное и не сказанное. И он понимал и действовал.

В тридцать девятом году Финку повезло: он стоял рядом с самим фюрером, видел и слушал его. Навсегда запомнил он тот августовский день в Оберзальцберге, запомнил блеск генеральских мундиров, возгласы «хайль», сухой голос Гитлера.

В большой комнате под стенами, облицованными дубом, стояли эсэсовские офицеры, которых подобрал сам Гиммлер для этого случая. Стояли в черных мундирах, в белых парадных поясах, каменные и одуревшие от страха и торжественности. Чуть впереди Финка торчал адъютант фюрера капитан Видеман, бывший командир роты, где Гитлер служил рядовым солдатом во время войны девятьсот четырнадцатого года.

А посреди комнаты был накрыт белой скатертью большой стол: в центре стола — огромная ваза, полная цветов. Большие чашки для чая. Соленое печенье, фрукты. Фюрер не употреблял мяса. Вся Германия знала это, все повторяли его слова: «Слон не ест мяса, а среди животных самый сильный. Я хочу быть слоном среди людей».

На главном месте стояло кресло для фюрера. Большое, глубокое, с высокими подлокотниками. Черное дерево, инкрустированное слоновой костью. Бархатная обивка: на темно-красном фоне золотой виноград.

Фюрер вошел впереди большой группы генералов, среди которых был и обергруппенфюрер СС, генерал полиции, бывший преступник, с позором изгнанный из морского флота, обер-лейтенант Рейнгардт Гейдрих. Гитлер сел в кресло, но, как только начал говорить, поднялся и продолжал свою речь стоя.

Он говорил о будущей войне, о великом призвании рейха, о непобедимости арийской расы.

«Наша сила — это наша быстрота и наша грубость»,— заявил он. Он нарисовал неприглядную картину положения, которое, по его мнению, сложилось в Европе без твердого руководства. Европа задыхалась без выдающихся людей. Она ждала их — и фюрер великодушно шел навстречу ее чаяниям.

После этих слов Финк навсегда утратил уважение ко всем государственным деятелям мира, кроме фюрера и его министров.

Фюрер еще сказал в тот день о нападении на Польшу: «Прикажу нескольким группам в польских мундирах, чтобы атаковали Силезию или протекторат. Поверит мир этому или нет, мне все равно. Мир верит только в успех».

Тогда же Гейдрих откомандировал Финка на Восток в распоряжение какого-то громилы из СС, под командой которого они должны были исполнить деликатнейшую из всех акций, в каких Финку когда-либо приходилось участвовать.

Им дали несколько эсэсманов, в одной из тюрем они взяли десяток польских контрабандистов, нарядили их в мундиры польских жолнеров, заранее присланные по распоряжению самого начальника ОКВ[10]генерала Кейтеля, сами тоже нарядились польскими офицерами и в ночь на первое сентября «захватили» немецкую радиостанцию в Гливицах. К микрофонам подвели контрабандистов, и они начали выкрикивать по-польски подстрекательские лозунги, направленные против рейха. Жители рейха, ясное дело, возмутились, правительство немедленно приняло решительные меры. Так началась война, а у Финка появился новый чин.

Гейдрих, который к тому времени объединял в своих руках гестапо, службу безопасности — СД — и даже криминальную полицию — Крипо, оставался для Финка образцом во всем. Надо ли говорить о том, как дорожил Финк своим положением доверенного человека обергруппенфюрера.

Он еще выше поднялся в собственном мнении после того, как Гейдрих дал ему новое, на этот раз самое секретное задание.

Гейдрих вызвал Финка к себе в Далем, где у него была роскошная вилла. Он был, как всегда, изысканный, вычищенный, продезинфицированный, и Финк даже подумал, что у обергруппенфюрера вряд ли есть пот под мышками, хоть того и требует расовая теория.

Приказ Гейдриха был краток: немедленно выехать в Вену, найти там какого-то доктора Гйотля и ровно через четыре недели вернуться с подробнейшим докладом на тему, которая внезапно заинтересовала обергруппенфюрера. Тема эта была — изготовление фальшивых денег.

Гейдрих предупредил, что, кроме Финка и доктора Гйотля, об этом не должен знать ни один человек на свете. Финк понял: судьба дает ему в руки прекрасную возможность выдвинуться по службе еще больше. Забыв, что Гейдрих больше всего не любит пустопорожней болтовни, он все-таки не мог сдержаться и, усмехаясь, сказал:

— Герр обергруппенфюрер правильно избрал исполнителя для этого дела. Я выковыряю из Вены этого доктора. У меня старые связи с австрийскими учеными.

— Что вы имеете в виду? — хмурясь, спросил Гейдрих.

— В тридцать восьмом году, во время аншлюса, мне пришлось арестовывать какого-то профессора или даже академика Зигмунда Фрейда. Говорили, что ему было больше восьмидесяти лет, но старикан был еще достаточно крепок. Позднее я установил, что его знал весь мир. Этот старец выдвинул какую-то психическую теорию. Не помню, как она называлась. Что-то о влиянии половой деятельности на жизнь человека и на жизнь целых государств.

— Выдвигая эту теорию, Фрейд имел в виду именно таких олухов, как вы, Финк,— беззлобно промолвил Гейдрих.

— Благодарю, герр обергруппенфюрер, за признание моих способностей! — проревел обрадованный Финк.— У меня действительно эти возможности неисчерпаемы и побуждают меня к новым делам во славу нашего рейха. А этот Фрейд, между прочим, не долго продержался. Его, по-моему, наши ребята упрятали в Дахау, а там уж никакая психология не могла спасти старую калошу.

— Хватит болтать, Финк,— сердито перебил его Гейдрих.

— Яволь, герр обергруппенфюрер! — с готовностью воскликнул Финк, стараясь понять намерения своего начальника.

«Наверно, это делается для самого рейхсфюрера СС»,— подумал он, сидя в кожаном кресле и дымя дорогой сигарой, которую Гейдрих по старой привычке подсунул ему, как только он вошел в комнату. Финк знал, что Гиммлер, происходивший из бедной семьи баварского учителя или из общипанных священников, несмотря на свое положение в «третьей империи», все время мечтал разбогатеть. Он завидовал Герингу, ненавидел таких дельцов, как Крупп, с презрением относился к проворным финансистам типа Шахта. Его мечтой было разбогатеть каким-нибудь сказочным способом. Десятки эсэсовских команд, выполняя личные задания Гиммлера, шарили по всей Германии в поисках кладов. В подвалах гестапо на Лейпцигерплатц была устроена даже алхимическая лаборатория, и несколько шарлатанов упорно доискивались в ней тайн «философского камня», с помощью которого все можно было бы превращать в золото. Гиммлер скупал за сумасшедшие деньги обрывки каких-то подозрительных рукописей, собственники которых клялись, что это тайные рецепты византийских мудрецов, знающих секрет «философского камня».

И сейчас Финк был уверен, что Гейдрих хочет угодить рейхсфюреру СС, дать ему в руки новый способ обогащения, заменив поиски «философского камня» фабрикацией фальшивых денег.

— Мы будем делать советские рубли! — высказал несмелую догадку Финк.

— Меня удивляет ваша ограниченность,—почти ласково проговорил Гейдрих.— За шесть лет нашего знакомства вы так, наверно, ничему и не научились, разве что насиловать молоденьких девчонок. Сейчас я преподам вам небольшой урок, после которого вы крепче будете держать язык за зубами.

Финк опешил. Он знал, какие «уроки» дает Гейдрих. Ждал, что влетят сейчас в комнату такие же головорезы, как и он сам, схватят его — и поминай как звали! Но в комнату неслышным шагом вошел высокий, начищенный и отполированный не хуже самого Гейдриха обер-лейтенант с зелеными петлицами ведомства адмирала Канариса, отсалютовал рукой, щелкнул каблуками, поклонился, чего Финк никак не ожидал, и приятным тихим голосом доложил:

— Обер-лейтенант Карлсен к вашим услугам, герр обер-группенфюрер.

«Карлсен» — это было что-то скандинавское. Финк презрительно поморщился. Он относился к абверу свысока,— по его убеждению, там собрались какие-то подозрительные людишки, враги фюрера. Собственно, он знал, что именно так думает и Гейдрих, и это придавало его пренебрежению к ведомству адмирала Канариса еще большую силу.

И действительно: сам начальник абвера — онемечившийся грек, сотрудники у него — какая-то разноплеменная братия, которой совсем не дороги интересы империи и которая только и думает о том, как бы изменить, как бы сделать что-то полезное для своих бывших отчизн. Взять хотя бы этого прилизанного ферта. Наверно, швед или датчанин, наверно, знает все языки на свете и готов служить всем на свете, лишь бы хорошо заплатили. Что же, интересно, он скажет?

— Объясните, Карлсен, этому господину,— лениво сказал Гейдрих,— объясните ему значение валюты, в том числе и нашей великогерманской рейхсмарки. Пожалуйста.

Карлсен еще раз поклонился, показывая свой подсолнечно-желтый пробор, заложил руки за спину и начал:

— Как известно, благодаря неслыханным успехам нашей экономики общепризнанный до сих пор обменный эквивалент всех ценностей — золото — отживает свой век. Происходит ускоренный процесс демонетизации золота. Мы стоим перед проблемой полного освобождения мира от бессмысленной власти золота. Так учит наш фюрер.

— Прекрасно, Карлсен,— мурлыкнул Гейдрих.— Прекрасно. Продолжайте, пожалуйста.

— На первых стадиях золото будет заменено валютами. Каковы признаки валюты? Первое: стабильность. Второе: интернациональное признание. Третье: свойство покупать все предлагаемые товары. Нетрудно убедиться, что из всех существующих сейчас мировых валют эти признаки всего ярче выражены у немецкой рейхсмарки. Это истина, которая не требует доказательств.

— Браво, Карлсен,—похвалил обер-лейтенанта Гейдрих.— Дальше. Что будет дальше?

— Со временем, когда Великогермания будет господствовать над всем миром, деньги отомрут вообще, как и золото. На экономическую арену вступят хозяйственные союзы, всеобъемлющие клиринговые системы, обмен товаров станет доминирующей формой.

— Стало быть, мы противники как золота, так и денег в принципе? — спросил Гейдрих.

— Да.

— Но это не означает, надеюсь, что мы можем допустить обесценение нашей марки?

— Ни в коем случае.

— И что мы можем, например, потакать разным фальшивомонетчикам?

— Преступных действий против нашей валютной системы мы не можем допускать ни в коем случае. Это карается законом везде. Международная конвенция по борьбе с подделкой бумаг, подписанная большинством государств мира, предусматривает, что подделка денежных знаков квалифицируется как одно из самых тяжких уголовных преступлений.

— Вам ясно, Финк? — спросил Гейдрих.

Финк ничего не понимал. Чего хочет от него обергруппенфюрер? Может, надо поехать в Вену и раскрыть шайку фальшивомонетчиков, во главе которой стоит этот доктор Гйотль? Но почему же тогда Гейдрих поручил привезти Гйотля к нему, да еще и с докладом? А может, под «докладом» он имел в виду просто судебный протокол? Разве кто- нибудь поймет этого Гейдриха! Он никогда не скажет напрямик, чего ему хочется.

— Надеюсь, вам все теперь ясно? — повторил Гейдрих и поднялся со своего кресла.

— Яволь! — вскочил и Финк. (Что еще он мог сказать!)

— Так вот, поезжайте в нашу веселую Вену и выполняйте задание.

— Яволь!

— И не забывайте обо всем, что здесь было сказано.

— Яволь!

В Вене Финк явился в бывший дворец Ротшильда к начальнику гестапо и СД бригаденфюреру СС Рашу и передал ему приказ Гейдриха. Он полагал, что бригаденфюрер скажет: «Моя хата с краю, и пусть приказ исполняет тот, кто его получил». Но, к удивлению его, все вышло иначе. Раш молча нажал кнопку звонка и приказал шарфюреру, возникшему на пороге словно дух из арабской сказки:

— Позовите ко мне оберштурмбанфюрера Гйотля.

Доктор Гйотль понравился Финку. Стройный, мускулистый мужчина, чуть выше среднего роста, с интеллигентным лицом, на котором выделялись большой, идеально ровный нос и маленькая, как у античного бога, верхняя губа. Темные, как у самого фюрера (ведь фюрер тоже австриец!), волосы, густые черные брови, из-под которых ласково посматривают красивые пытливые глаза. Голос у доктора сдержанный, гармоничный, ласковый.

«Да это настоящий аристократ!—подумал про себя Финк.— А я полагал, что встречу какого-то бандита».

Он и представления не имел, что скрывалось за приятной спортивной внешностью и изысканными манерами доктора Гйотля.

Карьера доктора началась удивительно. Молодой ученый Венского университета Гйотль, изучая историю европейских государств, заинтересовался делом ЭКШ. ЭКШ — сокращенное название «Этелькози Шеветсег» — тайной реакционной милитаристской организации, которая возникла в Венгрии в 1919 году для борьбы с революционным правительством Белы Куна. После захвата власти в стране капиталистами и помещиками ЭКШ развернула диверсионную деятельность против своих соседей — Чехословакии, Румынии и Болгарии, ставя перед собой цель — вернуть Венгрии территории, утраченные в результате Трианонского мирного договора. Для диверсии необходимы были деньги, и вот руководители ЭКШ — адмирал Хорти, граф Телеки, земельный магнат князь Виндишгрец — организовали производство фальшивых денег. Фальсифицировали румынские, чешские и французские банкноты. Это была ошибка: можно было обманывать один банк, но водить за нос банки сразу трех государств — это уж слишком. Рано или поздно тайное должно было стать явным. Так и получилось. В 1936 году в Будапеште разразился скандальный процесс, в результате которого князь Виндишгрец очутился за решеткой, а вся Европа заговорила о венгерских махинаторах.

На тему о производстве венгерской ЭКШ фальшивых денег Гйотль написал небольшое исследование, перед этим выучив чуть ли не наизусть все материалы будапештского процесса. Читателем этого «исследования» (пожалуй, единственным) был Гейдрих, который уже тогда просматривал записки университета, подыскивая людей, которые со временем должны были поставить науку на службу СС и гестапо, изобретая «душегубки», газ «циклон» и печально известные газовые камеры. Шеф гестапо сразу же понял, что за птица этот Гйотль, и в Вену полетел приказ предложить доктору службу в СС, мотивированный тем, что СС требуются люди образованные и мыслящие. Гйотль не колебался ни минуты. Без сожаления оставил он университет и отправился в Чехословакию, где под руководством Конрада Генлейна готовил «пятую колонну», сыгравшую через год такую значительную роль в захвате Чехословакии Гитлером. Два года спустя он уже был снова в родной Вене — оберштурмбанфюрером СС, но стремился теперь не к научным подвигам, а к тому, чтобы как можно лучше разработать планы шпионской сети в Югославии по поручению из Берлина. И вот теперь его звал к себе сам Гейдрих, приказывая привезти детальный план производства и распространения фальшивых денег.

— К сожалению, деталей я не знаю,— сказал Гйотль Финку.— Меня интересовали только принципы.

— Принципы свои можете выбросить собаке под хвост,— сказал Финк.— Обергруппенфюрер человек действия. И нас, своих подчиненных, приучил к действиям.

— Тогда придется ехать в Будапешт,— предложил Гйотль.

— Хоть на край света! Лишь бы только через месяц мы были в Берлине с тем, чего от нас требуют. Готов вас сопровождать.

В Будапеште Финк перепробовал все тамошние вина и яства, пока доктор Гйотль шарил в поисках тайн фальсифицирования банкнот. Бывшие главари ЭКШ добрались теперь до высших постов в стране. Адмирал Хорти был регентом в Венгрии, граф Телеки — премьером. Ни тот, ни другой не стали бы даже разговаривать с Гйотлем о каких-то фальшивых деньгах. Оберштурмбанфюрер растерянно разводил руками: что поделаешь, это не Австрия, не Чехословакия, не Польша. Венгрия — независимая страна, равноправный член антикоминтерновского пакта. С нею заигрывает сам фюрер. Тут никакими угрозами не возьмешь.

Финк был сторонником решительных действий и считал пистолет единственным аргументом во всех спорах и недоразумениях. Но ведь не полезешь же с пистолетом к регенту или премьер-министру!

Наконец Гйотлю удалось познакомиться с князем Виндишгрецем, который отбыл наказание в тюрьме и теперь наверстывал в кругу изысканных аристократов потерянные впустую годы. Здесь пригодились аристократизм доктора Гйотля, его манеры, его вежливость, терпение и настойчивость,

Финк был даже разочарован: все обошлось тихо, мирно. Никого не пришлось съездить пистолетом по зубам. Никого не понадобилось стукнуть. Доктор Гйотль добыл все необходимое только благодаря своим дипломатическим талантам. «Вот пройдоха!» — с восхищением думал о нем Финк.

Ему было суждено работать с доктором целых два года. Гейдрих приказал организовать производство (производство, а не какую-нибудь жалкую подделку!) настоящих английских фунтов стерлингов.

Снова на поверхность выплыл обер-лейтенант Карлсен, которому Гейдрих приказал прочитать для Финка и Гйотля коротенькую лекцию о фунтах стерлингов. И снова Финк слушал тихий голос сына Скандинавии, который бубнил:

— С тридцать девятого года в Англии началась фидуциарная, то есть не обеспеченная золотом, эмиссия фунтов стерлингов. Фунт стерлингов превратился в чисто бумажную валюту, он перестал быть тенью великого имени — золота, как сказал один из экономистов. В то же время фунт стерлингов имеет распространение почти во всем мире, не ограничиваясь странами стерлинговой зоны, проникает в нейтральные страны, охотно принимается соседней с нами Швейцарией. Выпуск бумажных денег в Англии растет с каждым годом. Было бы неразумно не воспользоваться случаем и не влиться в этот океан бумажных денег со своими знаками, тем самым оказывая неоценимую услугу великому делу, предпринятому нашим фюрером.

— А почему бы нам не выпускать американские доллары? — наивно спросил Финк.— По-моему, эти деньги еще надежнее.

— Как сообщается в официальном бюллетене казначейства США,— снова уныло забубнил Карлсен,— доллары, которые прошли через руки держав оси, не могут служить средством купли. Мы не имеем права рисковать. В случае с долларами мы всегда будем натыкаться на чрезвычайно бдительный контроль. Так что если доллары, то только настоящие.

Этот Карлсен знал все на свете. Надо было соглашаться с ним и приступать к работе над фунтами стерлингов, шевелить мозгами.

Выяснилось, что работа только начинается и что работы по горло. Этот Гйотль, несмотря на его докторство, оказывается, не имел никакого представления о том, из чего англичане делают бумагу для своих фунтов. Пришлось доставать настоящие английские банкноты, возить их по разным лабораториям, ждать, пока ученые кроты вынюхают все, что можно вынюхать из затертых бумажек, пока они порежут их, как лапшу, проварят в каких-то растворах, осмотрят, высчитают что-то. Финк терпеливо ждал выводов. Они были неожиданны. Англичане изготовляли свои фунты стерлингов из старого льняного полотна! Как начали изготовлять бумагу для денег в те времена, когда еще не знали целлюлозы, так и не меняли технологию до сих пор. Наверно, эти проклятые консерваторы не применяли и машин при этом, а готовили бумагу ручным способом. Во всяком случае, когда доктор Гйотль попробовал бумагу машинной выработки, ничего не вышло: бумага была какая-то сухая, она не обещала того богатства оттенков, той игры красок, которой отличались настоящиефунты.

Финк пустился на поиски специалистов. Перерыл все лагеря для пленных, но своего добился. В скором времени Гйотль получил нужную бумагу.

Остальное было делом времени и терпения, а также бурной организаторской деятельности Рольфа Финка.

Фунты начали печатать, поставили на них необходимые подписи, номера. Пяти-, десяти-, двадцати- и пятидесяти-фунтовые банкноты, новенькие — со скрипом — лежали стопками на столе у Финка, и он любовался ими, как дитя игрушкой. Ведь это все-таки был и его труд!

Но через неделю прибежал Гйотль — перепуганный, бледный, несчастный: эксперты установили, что на фальшивых фунтах слишком выразительно отпечатаны знаки. На настоящих фунтах под действием времени краска проникла в самую середину бумаги, и создавалось впечатление, словно знаки на бумаге чуть расплылись.

— Что же теперь будет? Что будет? — стонал доктор.

— Что будет? — спокойно переспросил Финк.— А ничего. Мы вызовем наших лабораторных кротов и прикажем им сделать так, чтобы на наших фунтах краска тоже расплылась.

— Я уже приказал это сделать. Но ведь обергруппенфюрер уже имеет эти фунты, те же, что перед вами. Что он скажет?..

Только через месяц Финк узнал о причине беспокойства оберштурмбанфюрера Гйотля.

Их обоих вызвали в Далем к Гейдриху поздно ночью. Приказано было прибыть немедленно.

Гейдрих был не один. Возле стола, облизывая сухие губы, торчал опять тот самый Карлсен. Обергруппенфюрер не пригласил эсэсовцев садиться, не предложил и сигар, оставил обоих у порога, долго молчал, бросая ледяные взгляды то на Финка, то на Гйотля, затем прерывисто проговорил:

— Карлсен, пожалуйста!

Обер-лейтенант выхватил откуда-то из-за спины газету, зашелестел ею, развернул, скрыл свое острое, как у борзой, лицо и пробубнил что-то на неизвестном Финку языке.

«Наверно, что-нибудь скандинавское»,— подумал Финк.

— Переведите,— приказал Гейдрих.

— Господа видят в моих руках британскую финансовую газету «Файненшел ньюс»,— сказал Карлсен.— Здесь помещено сообщение такого содержания. Как передает агентство Рейтер, португальская полиция в Лиссабоне обнаружила попытку пустить в обращение большое количество фальшивых английских фунтов стерлингов. Все данные указывают на то, что деньги эти сфабрикованы в Германии, близ города Франкфурта-на-Майне, где построена специальная фабрика для этих целей. На Трендил-стрит[11]отказались прокомментировать эти сведения.

— А мы как раз хотим их прокомментировать,— вмешал-ся Гейдрих.— Кто первый? Финк!

— Я думаю, все это вранье,— сказал Финк.

— А вы, Гйотль? — Гейдрих повернулся к доктору.

Гйотль переминался с ноги на ногу, красные пятна выступили на его лице.

— Ну, что же вы молчите? — загремел Гейдрих.

— Я виноват,— промямлил Гйотль.— Я хотел попробовать, проверить... Мне не терпелось... Я понимаю, что сделал это в спешке, необдуманно... совершил преступление...

— Вы пустили за границу партию фунтов, которые оказались со временем несовершенными? — уточнил Гейдрих.

— Да: Именно так. Я говорил об этом господину Финку.

— Осторожнее, господин оберштурмбанфюрер,— возвысил голос Финк.— Что-то я не слышал от вас таких признаний. Вы чего-то боялись, но чего именно, я так и не понял. Может, вы боялись ночной темноты или серого волка — разве же я знаю!

— Заткните глотку, Финк,— приказал Гейдрих.— Обер-штурмбанфюрер Гйотль, вы уясняете себе тяжесть совершенного вами?

— Яволь!

— Я прикажу вас судить. Прикажу расстрелять без суда! Вы это знаете?

— Яволь!

— Поскольку в иностранной прессе появилось такое сообщение, мы не можем не реагировать на него. Теперь нам надо разрушить близ Франкфурта какую-то фабрику, заявив, что это как раз то, о чем писала английская газета, а вас судить, как главного виновника. И имейте в виду: приговор будет беспощадным.

— Но, герр обергруппенфюрер,— несмело проговорил Гйотль.— Я хотел только проверить, я хотел только для нашего дела... И потом... Ведь когда в двадцать седьмом году была обнаружена во Франкфурте группа фальшивомонетчиков, их оправдали...

— Карлсен, поясните,— приказал Гейдрих.

Этот Карлсен все еще стоял здесь. Он был готов ко всему. На все у него были ответы. Вот бы кого с удовольствием поставил к стенке Финк.

— В двадцать седьмом году,— забубнил Карлсен,— французской полицией случайно был обнаружен в торговой части Франкфурта-на Майне склад, где хранилось большое количество фальшивых советских червонцев. Судебный процесс, возникший в связи с этим, показал, что в деле производства фальшивых советских денег замешаны представители разных стран. Среди них были такие известные люди, как руководитель треста «Ройял Датч шелл» Генри Детердинг, шведский промышленник Альфред Нобель, немецкий генерал Макс Гофман и целый ряд других влиятельных лиц. В связи с этим, а также в связи с тем, что данная организация ставила своей целью нанести вред общему нашему врагу — коммунистическому Советскому Союзу, а также принимая во внимание, что деньги были только лишь изготовлены, но ёще не пущены в оборот, обвиняемых оправдали.

— Как видите, Гйотль,— холодно сказал Гейдрих,— нет никаких оснований для того, чтобы оправдать вас. Сожалею, но это так.

Это было страшно. Страшно и бессмысленно. Имели в руках готовые деньги, сделанные с таким трудом. Финка и Гйотля ждали заманчивые перспективы, как только фунты стерлингов пойдут в ход,— и вдруг такое...

— Вы, Финк, можете идти,— приказал Гейдрих.— Ваше счастье, что вы ничего не знали. Хотя вам, как моему представителю, надо было все знать и предупредить неразумный поступок Гйотля. Вы не сумели этого. Идите и навсегда забудьте о том, что вы знали в связи со всей этой акцией.

— Яволь,— проревел Финк, радуясь тому, что уносит свою голову целой из этого страшного логова.

А Гйотль остался. Что там было у него с Гейдрихом, Финк не знал. Лишь много дней спустя услышал, что Гйотля послали в Сербию или Хорватию, в районы, которые так и кишели партизанами.

В скором времени Финк отправился вслед за Гейдрихом в Прагу. У Гейдриха была мечта стать министром внутренних дел «третьей империи», а затем вытеснить, возможно, даже самого Гиммлера. Не раз и не два Гейдрих намекал Гиммлеру, что во главе министерства внутренних дел должен стать твердый человек, а не такой слизняк, как Фрик, но рейхсфюрер СС делал вид, что не понимает намеков своего начальника гестапо и СД. Начинать войну против Фрика он боялся, зная, что за министра горой стоит Гитлер. Ведь это же Фрик в тридцать втором году помог Гитлеру, который до того не имел никакого подданства и был нежелательным иностранцем в Германии,— именно Фрик помог фюреру оформить немецкое гражданство и тем самым сделал возможным продвижение Гитлера в рейхстаг, а со временем и на пост рейхсканцлера. Но если не было возможности убрать Фрика прямо, то были тысячи способов доказать фюреру, что Фрик бездельник, что он не идет ни в какое сравнение с целым рядом энергичных и преданных работников, среди которых самым выдающимся был именно Гейдрих. Чтобы дать своему любимцу возможность еще больше отличиться на службе, Гиммлер помог Гейдриху стать главой протектората Богемии и Моравии, созданного по велению фюрера на месте бывшей Чехословакии. Прежний протектор барон фон Нейрат не мог управиться с бунтовщиками-чехами, там была нужна твердая рука, а у кого же она была тверже, чем у Гейдриха?

Лучшего палача, чем Гейдрих, для чешского народа трудно было отыскать. Когда он узнал, что немцы несколько месяцев не могли найти скрытых под Прагой нефтехранилищ, так как чехи, несмотря ни на какие пытки, не говорили, где они, Гейдрих только усмехнулся. Когда он узнал, что студенты Карлова университета в Праге выступали против «третьей империи», он приказал посадить всех студентов вместе с профессорами в эшелон и отправить в ближайший немецкий концлагерь. Когда ему доложили, что два концлагеря, созданные на территории Чехии в Подебрадах и Милановичах, переполнены, он приказал «расчистить» их, отправив несколько эшелонов с заключенными в лагеря уничтожения.

Неизвестно, как далеко зашел бы в своей «бурной деятельности» Гейдрих, если бы двадцать седьмого мая 1942 года два пражских студента, Ян Кубис и Йожеф Габчик, не положили конец рвению претендента на пост министра «третьей империи».

Финк остался живым в тот день лишь благодаря случаю. Он должен был ехать в одном автомобиле с Гейдрихом из его загородного замка в Пражский град, но в последнюю минуту Гейдрих взял с собой двух полковников СС, и Финку не осталось места.

Студенты были меткими стрелками. Встретив машину Гейдриха возле Либенской больницы, они сперва метнули гранаты, а когда автомобиль остановился, добили обергруппенфюрера и его телохранителей автоматными очередями.

На место убитого Гейдриха пришел какой-то Кальтенбруннер. Рассказывали, что он адвокат по профессии, а по национальности— австриец, и Финк решил, что это так себе, канцелярская крыса в очках, с тихим, как у Карлсена, голосом, с несмелыми манерами. С такими людьми надо всегда быть напористым и решительным. И Финк начал действовать. Еще из Праги он написал Кальтенбруннеру письмо, в котором подробно рассказал о своей миссии у Гейдриха, о докторе Гйотле, о фунтах стерлингов. Он добивался, чтобы его вызвали в Берлин и позволили продолжить дело, для которого он столько поработал с покойным обергруппенфюрером.

И правда, не прошло и недели, как Финка вызвали в Берлин. Приказано было явиться немедленно. Лететь на самолете.

Кальтенбруннер сидел в том самом кабинете, где столько лет перед этим властвовал Гейдрих. Но как все переменилось в кабинете! Исчезло все: легкая удобная мебель, нежные пастели на стенах, миниатюрный портрет фюрера на столе. Вместо всего этого появился широченный ковер на полу, гигантский коричневый стол, колоссальный портрет Гитлера над головой начальника гестапо, а сам начальник гестапо, длиннолицый, лупоглазый, сидел в резном дубовом кресле, похожем на трон, держа на столе перед собой два здоровенных кулачища, и, казалось, готов был обработать ими прибывшего.

Куда же делся выдуманный им тихий чиновник в очках? Финк даже не успел подумать об этом. Не успел потому, что удивился еще больше, увидав около стола своего давнего знакомого обер-лейтенанта Карлсена. Тот стоял так же почтительно, как и когда-то, такой же аккуратный и прилизанный, держал под мышкой какую-то тощенькую, как и он сам, папку и почтительно ждал, что скажет его новый повелитель.

— Так вот,— хрипло промолвил Кальтенбруннер, выслушав рапорт Финка.— Получил ваше клеветническое письмо. Хотел было приказать повесить вас на первом же суку, но обер-лейтенант Карлсен вступился за вас, сообщив, что у вас и до этого бывали случаи завихрения в психике. Поэтому я изменил свое решение, хотя делаю это очень редко и неохотно. Хочу сказать вам следующее. Если еще хоть один человек услышит от вас, что будто бы покойный обергруппенфюрер Гейдрих или еще кто-то в Германии хотел заняться фабрикацией фальшивых денег, вы будете жить после этого ровно полчаса и ни на секунду больше. Запомнили?

У Финка не было сил крикнуть «яволь», и он только кивнул головой.

— Вы это выдумали,— продолжал Кальтенбруннер,— выдумали эту клевету на гестапо, на империю, на все святое для нас. Понятно?

— Яволь,— буркнул Финк.

— Учитывая вашу расстроенную психику, я пришел к выводу: вас надо послать начальником какого-нибудь лагеря на вашу родину. Ведь вы откуда-то с Рейна? Да?

— Да,— подтвердил Финк.

— Я сам буду следить за вашей службой,— пообещал на прощанье Кальтенбруннер, и Финк понял, что теперь ему нет возвращения в Берлин и к власти, пока в этом кабинете за этим столом сидит такой головорез.

С тех пор вот уже два года томится Рольф Финк здесь, на Рейне, среди проклятых иноземцев, среди этой скотины. И до сих пор с тоской думает о том, какие прекрасные возможности давала ему в руки судьба, стискивает зубы, вспомнив о Карлсене, и злится на чехов, которые убили Рейнгардта Гейдриха и тем самым убили его, Рольфа Марии Финка, прекрасное будущее...

В третьем часу ночи Финк прибыл наконец туда, куда ехал,— в один из небольших лагерей, где жили подчиненные ему иностранные рабочие и военнопленные. Он вызвал сонного начальника лагеря и кратко распорядился:

— Немедленно четыре человека охраны и дюжину чехов! Вы тоже пойдете со мной.

— Дюжины чехов мы, пожалуй, не наскребем,— вздыхая, сказал начальник лагеря, молодой эсэсовец, который уже знал, для чего Финку нужны чехи.

— Кто там у вас еще есть?

— Получили новую партию макаронников,— имея в виду итальянцев, ответил начальник.— Есть еще один англичанин, отчаянный тип.

— Давайте макаронников и англичанина. Англичанина и чехов последними. Чтоб подрожали как следует. Я им покажу!..

ТРАГЕДИЯ В ВЫСОКИХ ШИРОТАХ

Разные события случаются в войну. Об одних извещают все телеграфные агентства мира, за ними следят миллионы людей, о других не знает никто и никто ничего не говорит. Одними со временем будут гордиться потомки; вспоминая о других, покраснеют даже беспристрастные историки.

Это было летом 1942 года.

Армия фашистского генерала Паулюса форсировала Дон и взяла курс на Сталинград. Ведомство доктора Геббельса на весь мир оповестило, что Советский Союз не продержится теперь и месяца, что коммунизм будет уничтожен. Тирольские стрелки снаряжались, чтобы подняться на Эльбрус и закрепить на его вершине фашистское знамя со свастикой. После Сталинграда фашисты намеревались ударить через Кавказ на Иран, а там и на Индию, расколоть весь мир, искромсать тело самого большого земного материка — Азии. Тысячи советских солдат героически обороняли мир от фашизма. Союзники медлили с открытием второго фронта. Черчилль носился со своей идеей «уязвимого подбрюшья Европы», согласно которой второй фронт надо было открывать не во Франции, а на Балканах. Атлантический вал, которого в сорок втором году, по существу, еще не было, уже фигурировал как доказательство невозможности высадки на побережье Франции. С условленной даты — лето 1942 года — открытие второго фронта отодвигалось куда-то в бесконечность.

Война тем временем фактически продолжалась только на Востоке. Все, что можно было взять с западных границ, Гитлер брал и бросал под Воронеж, под Сталинград, в Крым, в Карелию, под Ленинград. Из частей вторых эшелонов «вычесывались» все солдаты, которые могли служить на Востоке. На Восток отправлялись все машины, танки, новейшие артиллерийские системы. Боеспособные военные соединения ехали тоже на Восток, а на их место прибывали остатки разгромленных полков, разбитых дивизий, полууничтоженных армий. Части, укомплектованные человеческим материалом, который сгребла отовсюду неумолимая рука тотальной мобилизации, части, которые сплошь состояли из кривых, глухих, разбитых болезнями старых людей.

Такие события предшествовали трагедии, о которой будет здесь идти речь.

Двадцать седьмого июня 1942 года в семь часов сержант боевой команды фрахтового судна «Меркурий» Клифтон Честер узнал от своего командира, что к вечеру, как только к их конвою присоединятся эскортирующие корабли, он, Клифтон Честер, должен будет перейти на крейсер «Йорк» в распоряжение капитана морской пехоты Нормана Роупера.

Клифтону не хотелось расставаться с командой, где он знал всех и все знали его. Там на большом военном корабле он будет одинок среди важничающих моряков, смотрящих свысока на «плавучую пехоту». Да и просто жалко было оставлять «Меркурий» — ведь на нем он уже дважды переплыл океан и один раз ходил до Мурманска с грузом оружия и боеприпасов.

— Это так необходимо, сэр? — спросил Честер своего командира.

— Да,— был ответ.

— Надеюсь, что это только на время нашего плавания?

— Очевидно, только на это время,— сказал командир.

Капитан Норман Роупер, хоть и носил морскую форму, вероятно, по ошибке был приписан к составу королевских военно-морских сил. Глядя, как он спотыкается на высоких корабельных порогах, Клифтон сразу сообразил, что капитан сухопутная крыса. А бледность лица нового начальника давала основание думать, что тот, кроме всего, еще и крыса кабинетная, которая все дни просиживает за столом, не видя солнца, не подставляя лица ветру. И вот у такого человека Клифтон Честер должен был служить ординарцем! Должно быть, капитан был какой-то шишкой, раз ему нужен был непременно ординарец-сержант, да к тому же сержант, взятый из боевой команды, где каждый человек незаменим.

На особую значительность капитана Роупера указывали также и другие признаки.

Он занял каюту старпома. Это была самая обыкновенная офицерская каюта. Два иллюминатора против низкой металлической двери. Между ними — хронометр, поблескивающий никелем. Справа на стене — портрет короля Георга. Слева за ширмой — узенькая тахта, покрытая восточным ковром. На маленьком письменном столике — библия, морские карты, лоции. Для хозяина каюты — стул, для гостей — два удобных кожаных кресла. Вот и все. Намного скромнее, чем помещение для флагмана, где кроме просторной каюты есть еще и салон, такой большой, что можно играть даже в гольф. Правда, как раз против каюты капитана Роупера был узенький отсек с широким кожаным диваном, над которым висел портрет адмирала Нельсона. Но станет ли уважающий себя британский офицер, имея каюту, сидеть в открытом отсеке?

И все-таки, несмотря на свое скромное убранство, именно эта каюта стала местом, где собирались высшие чины конвоя, включая даже самого командира эскорта, седого высокого контр-адмирала, который всегда сочувственно похлопывал Клифтона по плечу и посылал его за чаем в буфет офицерской кают-компании.

В обязанности Клифтона Честера входило не только непосредственное обслуживание своего шефа, но и дежурство в радиорубке: в случае, если капитану Роуперу поступят радиограммы, Честер должен был стремглав мчать их вниз в каюту.

Радиорубка помещалась на третьей палубе, но Клифтон частенько добирался и до верхней боевой палубы,— любил поговорить с прислугой «эрликонов», этих удивительных двадцатимиллиметровых зенитных пушечек, которые за один миг выпускали в воздух сотни маленьких снарядов, от которых — Клифтону уже приходилось это видеть — фашистские самолеты вспыхивали, как факелы. Ему нравилось, прижавшись где-нибудь в закутке на носу или на корме, наблюдать, как, переваливаясь с волны на волну, несутся по серому безбрежному морю десятки стройных, прекрасных военных кораблей, охватывая с двух сторон ровные колонны конвоируемых судов, среди которых где-то шел и «Меркурий».

Незабываемое это зрелище — конвой в Северном океане.

Он собирается где-то возле берегов Исландии. Стройные фрахтовые суда с трюмами, набитыми взрывчаткой, снарядами и патронами, с гирляндами самолетов на палубах; неповоротливые танкеры, которые осторожно тянут по воде свои тела, наполненные нефтью или высокооктановым бензином; низенькие грузовые пароходики с боеприпасами; суда, построенные совсем недавно на американских верфях, и старые калоши, дату рождения которых уже никто-никто не помнит; серые красавцы и грязные, ободранные трампы[12]— все это выходит в условленный час из маленьких исландских портов, выскакивает из укрытий и направляется к определенному месту, куда из Скапа-Флоу[13]уже спешат быстроходные эсминцы, мощные крейсеры и огромные авиаматки.

В море коммодор конвоя выстраивает свои транспорты и танкеры в походный ордер. Они вытягиваются в несколько длинных колонн, расстояние между которыми не превышает пятисот метров; они идут, прижимаясь корабль к кораблю так, словно каждый хочет защитить своего товарища, идут с одинаковой скоростью, на одинаковом расстоянии, днем и ночью идут, храня радиомолчание, чтобы не быть обнаруженными вражескими пеленгаторами. И не зажигают в густейшем мраке даже красных кормовых огней, чтобы не заприметил их случайно фашистский самолет, не накрыла фашистская подводная лодка, которая каждый миг может неслышно всплыть на их пути из морских глубин.

А вокруг конвоя, охватывая его веером, шныряют по холодным серым водяным полям миноносцы и морские охотники, на палубах которых дежурят бессонные команды, готовые по первому сигналу сбросить глубинные бомбы. В тесных серых кабинах миноносцев сидит прислуга асдика[14] неутомимо посылая в морские глубины целые потоки радиоволн. И как только радиощупальца наткнутся где-то в холодной мгле на веретенообразное тело вражеской подводной лодки, сейчас же в наушниках дежурного офицера запищит тревожное «пинг-пинг-пинг» и на командирском мостике оживет громкоговоритель: «Асдик — к командиру! Асдик — к командиру! Эхо красное сорок. Эхо красное сорок[15]. Приближается. Приближается».

Тогда берегись, неизвестный подводный пират! Тебя или потопят глубинными бомбами, не дав в последний раз взглянуть на солнечный свет, или же заставят, изувеченного, оглушенного взрывами, всплыть на поверхность и таранят, пополам разрежут корпус лодки килем миноносца.

Позади конвоя идут тяжелые корабли эскорта. Линейные крейсеры, броненосцы, фрегаты. Они берут слово в случае появления вражеских надводных кораблей. Они обеспечивают конвой от нападения с воздуха. На каждом из них — восемь радарных кабин. Восемь круглых экранов индикатора. Восемь пар глаз следят за экранами. Ни один самолет не подлетит к конвою незамеченным, не подойдет ни одно судно. Радар — глаза крейсера. Глаза, которые видят сквозь ночь, сквозь туман, сквозь завесу расстояния. Крейсер способен вести огонь, не видя противника и не показываясь ему на глаза. Командир может направлять огонь могучих дальнобойных орудий, пользуясь только данными индикаторов.

И вот эскадра, оснащенная новейшим оружием, неприступная для врага, эскадра, которая должна была сопровождать караван из тридцати четырех транспортов до самого Мурманска, неожиданно повернула домой, в Скапа-Флоу. Повернула, бросив транспорты, нагруженные сотнями тысяч тонн боеприпасов, столь необходимых тем, кто защищал Сталинград.

Но не моряки были виноваты в этом. Начиная от рядовых матросов, от орудийной прислуги, от радарных команд и механиков и кончая командирами кораблей и даже тем высоким седым адмиралом, что похлопывал Клифтона Честера по плечу,— все они не были повинны в том, что произошло в далеком холодном море, где-то против норвежских берегов, в высоких широтах, куда так редко забираются корабли.

Виновен во всем был капитан Норман Роупер. Да еще, может быть, сержант Клифтон Честер. Хотя, если принять во внимание его служебное положение и суровую дисциплину, которой всегда отличался королевский военно-морской флот, сержанта Честера можно, пожалуй, и оправдать.

Современный военный корабль полон громкоговорителей. Вся его большая и сложная жизнь регламентируется по радио. Радио — это и спасение для каждого моряка, и проклятие. Оно не дает человеку ни одной минуты покоя, оно все время бормочет, все время приказывает, кого-то куда-то посылает, оно никогда не спит и тебе не дает заснуть, а если, измученный, ты упадешь где-нибудь на твердый металлический пол и забудешься самую малость, оно поднимет тебя среди ночи тревожными звонками и бросит на боевой пост, где ты должен умереть или победить.

Все началось тогда с радио. Клифтон Честер, выбрав свободную минуту, болтал с ребятами, что дежурили около пом-помов[16]на верхней палубе, как вдруг у него над ухом задребезжал металлический голос: «Радио — капитану Роуперу! Радио — капитану Роуперу! »

Клифтон вмиг скатился по узкому трапу на вторую палубу, пробежал на корму, загремел по ступенькам еще ниже и уже стоял, запыхавшийся, бледный, в радиорубке.

— Заберите свою радиограмму,— сердито сказал ему лейтенант, дежуривший в рубке.— Она зашифрована так, что мы здесь ничего не можем понять. Ломайте над нею голову сами.

Клифтон отнес телеграмму капитану.

Тот, наверно, расшифровывал ее сам: он долго сидел в каюте, закрыв дверь и приказав Клифтону никого не впускать к нему. Затем велел идти за чаем и предупредил, что чай надо приготовить на несколько персон.

Когда с большим мельхиоровым подносом в руках Честер вернулся и толкнул дверь каюты ногой, то увидел, что у капитана Роупера уже сидят гости: адмирал со своим платиновым портсигаром в руке и еще два офицера из штаба адмирала. Все смотрели на бледное аскетическое лицо Роупера, который как раз заканчивал, должно быть, сильно поразившую всех фразу.

— ...«Тирпиц» с эскадрой вышел из Альтен-фиорда,— услышал Клифтон.

У него внутри все напряглось от предчувствия надвигающихся событий. Наконец-то! Наконец этот «Тирпиц» — гроза всех северных конвоев, этот фашистский линкор, который со своими трехсотвосьмидесятимиллиметровыми орудиями дежурил за несколькими рядами бонов и противолодочных сетей в узком норвежском фиорде, спрятавшись за скалистыми берегами,— наконец-то он вышел навстречу британской эскадре, и она вступит с ним в бой, чтобы победить! Ведь британцы всегда побеждают!

Об этом «Тирпице» рассказывали легенды. Гигантский корабль водоизмещением в сорок две тысячи тонн, оснащенный новейшим оружием, имеющий на борту собственные самолеты, прикрытый необыкновенно толстой броней, он вызывал смешанное чувство страха и восхищения одновременно. Однотипный с ним линкор «Бисмарк» одним-единственным залпом бортовых орудий потопил в начале войны самый большой военный корабль мира — британский линейный крейсер «Худ». Этот факт красноречиво свидетельствовал о боевой мощи «Тирпица». Однако «Бисмарка» все же потопили, и потопили британские моряки,— стало быть, «Тирпиц», как бы он ни был опасен, тоже может быть побежден. Честер знал это, как знал это и каждый британский моряк. Наверно, и капитан Роупер радовался случаю поквитаться с вражеским линкором. Поэтому и считал необходимым предупредить адмирала, чтобы тот как следует приготовился к встрече с фашистской эскадрой.

Ни одним движением не выдавая своего волнения, Клифтон ставил на стол чашки, сахарницу, чайник.

— Странно только,— продолжал Роупер,— что сообщение пришло от нашего агента с острова Магерей, в районе Норд-капа. Как могли все остальные агенты прозевать эскадру, когда она шла вдоль побережья?

— А она там и не шла,— усмехнулся адмирал.— Из Альтен-фиорда есть пять выходов. Целый лабиринт шхер. «Тирпиц», очевидно, пробрался незаметно до самого северного рукава Альтен-фиорда и вышел в открытое море уже через Порсангер-фиорд.

— «Тирпиц» идет вместе с крейсером «Адмирал Шеер» и двенадцатью эскадренными миноносцами, с воздуха его прикрывают сотни самолетов.

— Ну уж и сотни! — отхлебывая налитый ему Клифтоном чай, пренебрежительно проговорил адмирал.— Уверяю вас, что там не больше десятка. И вся эта так называемая эскадра для нас просто ерунда. Особенно, если мы еще дадим знать американской эскадре, которая идет севернее нас. Тогда ни один вражеский корабль не вернется в свой уютный фиорд.

— Мой служебный долг — известить обо всем Лондон,— сказал Роупер.

— Мой служебный долг тоже требует этого,— сказал адмирал.— Но я извещу господ из Уайтхолла[17]тогда, когда мои корабли сделают первый залп по «Тирпицу».

— Это ваше дело, сэр,— твердо сказал Роупер.— Что же касается меня, то я это сделаю сейчас. Сержант Честер!

— Слушаю, сэр! — вытянулся Клифтон.

— Отнесите эту радиограмму.

— Да, сэр.

Теперь Клифтон знал, кто такой капитан Норман Роупер. Его начальник входил в состав Интеллидженс сервис — в этом не было никаких сомнений, иначе откуда бы могли быть у него агенты на норвежском побережье, откуда секретные радиограммы, которых никто на крейсере не может расшифровать, откуда эта независимость, дающая капитану Роуперу право действовать вопреки воле адмирала. Теперь Клифтон припомнил, как в первый же день его службы у Роупера тот сурово приказал ему держать язык за зубами и не выносить за дверь капитанской каюты ничего из того, что ему придется здесь слышать. Роупер даже дал ему подписать бумагу о неразглашении тайны, которую равнодушный ко всяким бумагам Клифтон и подписал не читая. Придя к выводу, что его шеф весьма значительная фигура, Клифтон даже засвистал от гордости и так, свистя, и ворвался в радиорубку.

— Приказано немедленно передать в адмиралтейство! — выпалил он.

— Снова китайская грамота,— недовольно пробурчал лейтенант, беря радиограмму.— Только радиомолчание нарушаем, даем возможность обнаружить нас. Все говорим, говорим... Пустословие разводим...

Клифтон еле удержался от того, чтобы не сказать лейтенанту о том, какого рода это «пустословие». Если бы только кто-нибудь на корабле знал, что содержала эта телеграмма...

Вечером того же дня Честер опять носил в каюту Роупера чайники с цейлонским чаем и твердые галеты. Опять сидел там адмирал со своими офицерами, но теперь уже адмирал не вынимал свой платиновый портсигар, не говорил ласково Клифтону: «Паренек, ну-ка принеси еще чаю, только покрепче», не усмехался ласково. Нет, адмирал, покраснев и раздувая ноздри, еле сдерживаясь, чтобы не перейти на крик, гневно говорил капитану Роуперу:

— Это все наделали вы, капитан. Это вы виноваты. Тем, из Уайтхолла, только дай зацепку. Они рады каждой возможности уклониться от боя. У них называется это благоразумием. А в наших условиях очень тяжело, а иногда и просто невозможно провести грань между благоразумием и трусостью. Или, если хотите, подлостью. Вы знаете, какое задание ставится перед каждым военным кораблем? Оно формулируется тремя пунктами: обнаружь — вступи в бой — уничтожь! А что предлагают нам: обнаружь — уклонись от встречи — убегай. Удирать, не сделав ни одного выстрела по врагу! Оставив без защиты тридцать четыре судна! Не доведя конвоя до русских портов! Не довезя до России такого необходимого ей груза! Что скажут наши потомки, узнав об этом позорном факте? Что скажут они обо мне и о вас, капитан Роупер?

— Я выполнял свой воинский долг,— сказал Роупер.

— Ол райт! Это делает вам честь. Но разве не была бы эта честь еще большей, если бы вы содействовали не нашему бегству, а нашей победе?

— Я не мог не передать телеграммы.

— Так передайте еще одну. Скажите, что предыдущая была ошибкой. Что подтверждения о немецкой эскадре не поступило.

— Я не имею права этого делать.

— А разве я имею право бежать с поля боя? А тридцать четыре транспорта? Триста тысяч тонн груза — боеприпасов, оружия, горючего, материалов,— имеем мы право допустить, чтобы все это потопили боши?

— Это решают в Лондоне. Боевые корабли дороже транспортов. Мы не можем рисковать,— спокойно проговорил Роупер.

— Позор,— дрожащим голосом сказал адмирал.— Это позор для британского оружия!

Он поднялся и вышел. За ним вышли и его офицеры.

Клифтон Честер, хоть и стоял за дверью, все слышал. Сначала он тоже возмущался, как и адмирал. Только подумать: такой бессмысленный приказ! Они сохраняют военные корабли, боятся, чтобы — избави боже! — немцы не потопили какой-нибудь миноносец. Пусть лучше топят десяток транспортов, нагруженных снарядами для России! Потом ему стало страшно: ведь все транспорты погибнут! Все до одного.

Один за другим. Колонна за колонной. Будут торпедированы с подводных лодок, забросаны бомбами с самолетов, расстреляны с «Тирпица», который будет забавляться ими, как мишенями на морском полигоне. Потом им овладело желание как можно скорее вернуться на «Меркурий», в свою боевую команду, стать у стопятидесятимиллиметрового орудия и бить по врагу, как только он появится. Клифтон Честер был прежде всего солдат, а солдаты от войны не бегут.

Он решил сказать о своем намерении капитану, требовать, чтобы его немедленно отправили на «Меркурий», на его боевой пост.

Но Роупер не пожелал выслушать своего денщика. Не глядя на него, сухо сказал:

— Немедленно в радиорубку. Я жду важную радиограмму из Лондона.

Однако Лондон молчал. Вместо этого пришла телеграмма из неизвестности, таинственная, как и первая, и, очевидно, такая же трудная для расшифровки, потому что Роупер ломал над нею голову целых два часа.

Клифтон все время дежурил возле двери, чтобы, как только капитан окончит свою работу, доложить ему о своем намерении перейти на «Меркурий». Эскадра вот-вот могла развернуться и лечь на обратный курс. Она шла за караваном только благодаря упрямству адмирала, который бомбардировал Уайтхолл телеграммами, требуя, чтобы первый приказ был отменен. Но каждый миг могло прийти подтверждение этого сумасшедшего приказа, и адмиралу ничего тогда не останется, как повернуть корабли. Клифтон должен был успеть до того времени перебраться на «Меркурий».

Капитан позвал его в каюту и приказал стелить постель.

«Постелю — тогда скажу»,— решил Честер, хлопоча возле тахты, наводя порядок в каюте, смахивая несуществующую пыль со стола. Мимоходом нечаянно взглянул на бумажку, лежавшую на пачке телеграмм и каких-то таблиц. В глазах у него зарябили круглые буквы, написанные твердой рукой капитана Роупера, но он ничего не успел разобрать. К бумагам Клифтон был всегда равнодушен. Он не верил бумагам, не любил их, относился к ним с пренебрежением. Но эта бумага тянула его к себе как магнит. Честер еще раз взглянул туда, взглянул незаметно, делая вид, что вытирает что-то с поверхности стола,— и на этот раз весь текст, выписанный на твердой желтоватой бумаге, улегся в его мозгу, улегся крепко, надежно, навсегда.

Это была расшифрованная радиограмма, принесенная Клифтоном два часа тому назад. Телеграмма была лаконичная: «На траверсе Нордкапа «Тирпиц» торпедирован советской подводной лодкой. Отчаянно смелый маневр. Эскадра повернула назад и вошла в фиорд».

Клифтон взглянул на капитана. Тот тоже смотрел на своего ординардца, и по его глазам Честер понял, что Роупер видел, как он читал радиограмму.

— Вы что-то хотели сказать, сержант Честер? — спокойно спросил Роупер.

— Да, сэр. Я хотел... Я хотел только спросить, не надо ли мне отнести что-нибудь в радиорубку?

— Нет, не надо. Можете идти спать. Эта ночь будет у нас спокойная.

Клифтон стоял, не двигаясь с места.

— Вы что-то хотели еще, сержант Честер?

— Да, сэр. Я хотел только спросить: эскадра идет дальше?

— Эскадра возвращается на базу.

— А...— Клифтон хотел сказать: «А как же с этой радиограммой о «Тирпице»?» Но не сказал этого, у него получилось другое. — А я как раз хотел просить вас, чтобы меня отпустили на мой корабль.

— То есть?

— На «Меркурий», где я служил.

— Вы хотите этого?

— Да, сэр.

Честеру хотелось сказать еще: «Я хочу, чтобы вы отправили в адмиралтейство эту последнюю телеграмму»,— но он не отважился. Все-таки он был только сержант, а Роупер не слушался даже адмирала. Не годится сержанту давать указания офицерам его королевского величества.

— Поднимитесь на палубу к вахтенному офицеру,— спокойно проговорил Роупер,— и передайте ему приказ адмирала о том, чтобы вас немедленно перебросили на «Меркурий».

— Да, сэр.

— Выполняйте.

— Слушаю, сэр.

Они расстались, как и встретились: холодно, официально. Кратковременная служба Клифтона Честера у капитана английской разведки Нормана Роупера закончилась. Оставляя корабль, Клифтон еще надеялся, что капитан все-таки отправит эту телеграмму и из Уайтхолла придет приказ, чтобы эскадра сопровождала транспорты, однако надежды его были напрасны.

Под утро, если вообще можно говорить об утре в этих широтах, где в летние месяцы тянется нескончаемый полярный день,— под утро эскадра все-таки развернулась. С крейсера была передана коммодору конвоя светограмма, согласно которой транспорты должны были добираться до Мурманска без охраны, не вместе, а поодиночке, на свой страх и риск. Коммодор, забыв о британской сдержанности, ответил бранью, которую сигнальщик педантично передал на флагманский корабль. Настала вторая фаза жизни конвоя — фаза, которая должна была закончиться его смертью.

Беззащитные транспорты, чтобы отдалиться от района действий немецких подводных лодок, брали как можно выше, севернее, намереваясь обойти остров Медвежий — излюбленное место группировки фашистских пиратов,— забирались в высокие широты, где полярный день пламенел еще ярче, где он, казалось, был вечным, где солнце кружило по небу словно привязанное, не падая за горизонт и не уступая спасительной ночной темноте, которая укрыла бы британские корабли.

Моряки молили природу послать ночь, они проклинали этот вечный день, который не обещал им ни спасения, ни пощады. Брошенные на произвол судьбы своими военными кораблями, британские транспорты шли на верную смерть, но не отступали. Шли вперед, проклиная этот страшный полярный день, проклиная фашистов да еще своих братьев — военных моряков, которые ни в чем не были виноваты.

Все произошло так, как и должно было произойти. Сначала над районом, где рассыпались транспорты, закружил фашистский разведчик «кондор». Кружил спокойно, на недосягаемой высоте, с педантизмом палача вычисляя местонахождение каждого транспорта и сообщая данные своим базам.

Затем налетели другие «кондоры» — уже с бомбами, неуклюжие, но грозные. Они подожгли один танкер, и он долго полыхал страшным красным пламенем, не хотел тонуть, шел вперед, даже охваченный огнем, даже умирая.

Следующая волна нападения принесла «хейнкелей». Они сбросили торпеды. Три транспорта переломились пополам, один перевернулся, но и это было не все. Теперь пришла очередь торпедной атаки с подводных лодок, вызванных «кондором»,— они уже разворачивались вокруг транспортов, замыкая их в смертное кольцо.

А пока подводники готовились к атаке, налетели так называемые «штукасы», ревущие штурмовики «юнкерс-87»,— они падают почти на палубу корабля, сбрасывают тяжеленную бомбу и с ужасающим ревом проносятся дальше. «Штукасы» напали на «Меркурий», который до этого времени счастливо избегал вражеских атак. Шесть горбатых маленьких самолетов, двумя звеньями, по три машины в каждом, зашли с кормы, чтобы удачнее уложить бомбы вдоль корпуса судна, и понеслись на стройного красавца, сыпля на головы людей железные громы.

Однако люди не растерялись. Они палили по самолетам из чего только могли, били из зенитных пулеметов, из винтовок, из пистолетов. Тяжелое орудие, в расчете которого снова был Клифтон Честер, тоже ударило по фашистам один раз и другой; и, должно быть, это на его снаряд наткнулся в воздухе один из «штукасов». Снаряд начисто оторвал крыло самолета как раз в тот миг, когда штурмовик приближался к корме парохода. Со скрежетом, визгом, ревом промчавшись над палубой, сметая на своем пути все живое и мертвое, тяжелая машина врезалась в твердый настил на носу, как раз там, где были якорные гнезда.

Пилот знал, что гибнет. Спасти самолет или хоть собственную жизнь он уже не мог. И, наверно не желая гибнуть в одиночку, пилот решил последним усилием потопить корабль. Он успел отцепить тяжелую двухсотпятидесятикилограммовую бомбу, что висела под штурмовиком, как черная сытая свинья, но отцепил ее уже тогда, когда самолет коснулся палубы. Нос «Меркурия» содрогнулся от удара «штукаса», корабль даже осел немного вниз. Но, как только самолет, подскочив, как на трамплине, перелетел за борт, нос медленно стал подниматься — судно как раз преодолевало очередную волну,— и бомба, сброшенная фашистом, покатилась прямо к орудию Клифтона Честера.

Минул какой-то миг, осколок секунды. Где-то в металлическом чреве бомбы, наверно, работал механизм, который должен был вот-вот превратить две сотни килограммов взрывчатки в гром и пламя. Еще никто не успел ничего понять. Клифтон Честер машинально бросился к бомбе, упал на нее, забыв о смертельной опасности, и покатил страшную стальную сигару к борту. Пока она не взорвалась, надо было выбросить ее за борт. Иначе конец всему: и Клифтону, и его товарищам, и прекрасному «Меркурию». За борт, за борт!

Никто не успел прийти ему на помощь. Бомба докатилась до края палубы, приостановилась. Клифтон из последних сил подтолкнул ее, и она тяжело перевалилась за борт, увлекая за собою и Честера.

До воды бомба долетела раньше человека и утонула, так и не взорвавшись, а Клифтон остался на поверхности моря, поддерживаемый пробковым нагрудником. С «Меркурия» ему бросили индивидуальный плотик бальзового дерева — и это было все, что смогли для него сделать: на судно шла новая тройка «штукасов», и останавливаться, чтобы подобрать сержанта, значило, как говорят моряки, «пойти на грунт» всей командой, с Клифтоном в том числе.

«Меркурий» убегал от «штукасов», быстрый, прекрасный, закамуфлированный под цвет северных морей ломаными, косыми черно-белыми линиями на темно-голубом фоне. Бомбы рвались у него за кормой, и с каждым взрывом вода больно ударяла Честера. «Меркурий» уже, казалось, был вне опасности: «штукасы», сбросив свои бомбы, улетели на базу. Но вдруг на его пути появился новый враг, перед которым транспорт был безоружен.

Честер не видел врага. Узнал о его присутствии только тогда, когда возле левого борта «Меркурия» поднялось вверх несколько десятков тонн белой воды. Это была торпеда. Она угодила, казалось, в самую середину левого борта под ватерлинией, сделала огромную пробоину, и туда сразу же с неистовым грохотом ринулась вода. «Меркурий» чуть накренился на левый борт, но машины его работали так же четко, так же красиво резал волны гордый форштевень, так же уверенно поднималась над водой корма. Вторая торпеда ударила в судно с правого борта. Очевидно, здесь была не одна подводная лодка, караван окружала целая волчья стая. На этот раз пробоина в теле корабля оказалась огромной. Клифтон закрыл глаза, чтобы не видеть гибели своего «Меркурия». А когда открыл, увидел корабль, который так же гордо и уверенно мчался вперед. Машины работали полным ходом.

Но все же «Меркурий» тонул. Он умирал на бегу, хоть и мчался, рвался еще куда-то.

Через минуту он исчез. Море проглотило его бесследно, оно катило равнодушные волны над тем местом, где только что летел прекрасный, сказочный корабль. Море не оставило от «Меркурия» ничего. И Клифтон заплакал...

И будет так: этим же летом где-нибудь в Девоншире подъедет на велосипеде к маленькому домику паренек-письмоносец, постучит у калитки, крикнет: «Тетушка Перл, вам извещение из адмиралтейства!»

По всей Англии женщины в маленьких кирпичных домиках будут получать лаконичные извещения из адмиралтейства о том, что их сыновья погибли за короля и Британию. И не будут знать матери, где погибли ихсыновья, на каких морях и кто повинен в их смерти.

А в «Лондон-газетте», наверно, сообщат о награждении капитана Нормана Роупера DSO[18]или даже Виктория Кросс[19], и Роупер будет гордо носить свой орден: ведь ни один человек на свете не узнает, что Роупер не герой, а преступник.

Единственный свидетель неотправленной телеграммы — сержант Клифтон Честер — уже никому не расскажет о том, что читал и слышал,— Роупер вовремя отправил его «на грунт» вместе с командой «Меркурия». Одна из тайн великой войны надежно упрятана в лучшем сейфе. Называется этот сейф — смерть.

Однако Клифтон Честер не умер. В тот суровый день, когда погибли его товарищи, когда тонули транспорты и танкеры, его подобрала немецкая подводная лодка — она плелась с поля неравного боя, ободранная и изувеченная. Еще раз Честер имел возможность убедиться в силе духа британских моряков, когда увидел исковерканные механизмы и измятую обшивку, которая лопнула в нескольких местах.

Но в тот день он был ко всему равнодушен. Равнодушен к тому, что его спасли фашисты, что пришлось стать к вспомогательной помпе и выкачивать воду, которая заполняла тесное нутро лодки. Он даже не подумал о том, что своим трудом, этим выкачиванием воды, в какой-то мере помогает спасению своих врагов. Он спасал не фашистов — спасал себя, чтобы выжить, уцелеть, вернуться домой в Англию и рассказать о поступке капитана Роупера, высказать все, что он не мог говорить на крейсере, находясь в железном плену военной дисциплины и субординации.

Он все вытерпел, все одолел. И страшную «Дорогу номер пятидесятый» в Северной Норвегии, где на каторжных работах умирали тысячи пленных, где зимой они пробивали многокилометровые автомобильные тоннели в снегу, жили в снегу, спали в нем, окутанные вечной чернотой полярной ночи, голодные, избитые, умирающие. И горечь неудачных побегов он испытал, когда рвался к границе нейтральной Швеции и все время натыкался на фашистские патрули. И мытарства в Дании, где он две недели сидел в какой-то дыре, боясь шевельнуться, надеясь дождаться какого-нибудь друга, а дождался опять-таки фашистов. И пересыльные лагеря, и лагеря каторжные, и штрафные команды...

Теперь он попал в этот лагерь уничтожения, где люди роются в земле, как кроты, и умирают, как мухи, изнуренные болезнями, голодом, холодом, замученные эсэсовцами.

Лежа на нарах рядом со своими товарищами — чехом Франтишеком Сливкой и итальянцем Пиппо Бенедетти, Клифтон вспоминал тот день сорок второго года, тот длинный, нескончаемый северный день, который принес столько горя. Доживет ли он до возвращения в Англию? Расскажет ли о том, что знает?

МЕРТВЫЕ ХВАТАЮТ ЖИВОГО

В монотонном шуме высоких деревьев старого парка слышалось какое-то грозное предупреждение. Они шевелили голыми ветвями над головой майора Роупера, напоминали ему о тех бешеных ветрах, что разгуливают над морями, почти не касаясь этого маленького островка на Темзе, старого парка и двухэтажной виллы из красного кирпича. Норман Роупер поежился, словно от холода. Он подумал о том, что скоро, быть может, придется плыть в Африку, откуда готовилось вторжение союзников в Европу, плыть по неспокойному весеннему океану, рискуя быть потопленным немецкой торпедой или налететь на немецкую мину. Ах, эти русские! Оттянули бы они на себя еще и подводные лодки, как оттягивают львиную часть наземных вооруженных сил Гитлера. Тогда можно было бы спокойно комбинировать военные действия англичан, не рискуя понапрасну.

Роупер свернул с дорожки и направился к вилле, топча прошлогоднюю пожелтевшую траву на газонах.

В его кабинете на первом этаже горел камин. Не горел, а тлел, но и это была роскошь, если принять во внимание, что король получал по карточкам для отопления Букингемского дворца столько же угля и дров, сколько и он, майор Интеллидженс сервис Норман Роупер.

Сбросив в передней шинель и фуражку с морской кокардой, майор прошел в кабинет, подвинул к камину кресло и протянул к огню большие покрасневшие от холода руки.

Роупер представлял собой тот тип англичан, какой можно увидеть в популярных иллюстрациях к криминальным повестям Агаты Кристи: высокий, с мощными челюстями, с упрямым ртом и густыми короткими бровями. От бессонных ночей у майора под глазами залегла синева. Кончик большого хрящеватого носа утомленно свисал над черными про-алами ноздрей. Майору было сорок два года, но с виду он был старше.

Сорок два года... До последней минуты он отдал их на службу Британии, а Британия отплатила ему всего майорскими погонами, да и то лишь после той проклятой операции в Ледовитом океане.

Когда в сороковом году капитан Роупер поймал немецкого шпиона, который следил за британской военной комиссией, проверявшей французские порты, его даже не поблагодарили. А шпион был нахальный. Он прицепился к комиссии уже на лондонском вокзале Виктория, вместе с англичанами переплыл канал и даже сумел пообедать с ними за одним столиком в ресторане Шербура. И за такую птицу — ничего! Правда, тогда Роупер почти ничем не рисковал. Не то что в Арктике, где «Тирпиц» мог влепить стокилограммовый снаряд прямо в его каюту.

И вот после всего этого он лишь майор. А тот сопляк Мартин — подполковник. Все знают, что он купил свои две бронзовые короны на погоны за деньги, но все делают вид, что это им неизвестно, а Мартин еще и задирает нос, строит из себя начальника.

Челюсти на бледном лице Роупера задвигались. Сейчас он злился на весь мир, на самого себя, на жизнь и на судьбу. Почему одни должны умирать, мерзнуть, гибнуть в море, разбиваться в самолетах, а другие получать деньги, чины и ордена, сидеть у каминов, курить дорогие сигареты, попивать цейлонский чай и рассылать во все стороны инструкции о том, как лучше умереть? Правда, он тоже был однажды виновником многих смертей. Двадцать два транспорта погибли тогда в Северном океане. Он сам послал их в пекло, зная, что возврата оттуда нет. Но его убедили, что лучше пусть погибнут эти транспорты, чем первоклассные военные корабли. Адмиралтейству нужно было основание, зацепка, чтобы вернуть эскадру. Он дал такую зацепку. Он выполнил свой долг перед Англией, и пусть кто-нибудь скажет, что это не так. Он верил правительству и премьеру Черчиллю, как верят в бога и в короля.

Роупер гордился своими соотечественниками. Разве есть еще где-нибудь на свете нация, которой свойствен такой оптимизм! Еще в сороковом году, когда война только лишь разгоралась, когда никто не знал, чем все это кончится, англичане дискутировали о будущем мире. Социальные реформы интересовали их больше, чем оборона.

При Марбл-Арч в Гайд-парке спикер, одетый в черное, говорил, обращаясь к прохожим, каждый день одно и то же: «Не ищите наших врагов там, где их нет. Британское правительство интернировало несколько сот человек лишь за то, что они немецкого происхождения, однако «пятая колонна» не сидит за проволокой лагерей. Она продолжает командовать в своих конторах при Банк-плейс и Ломбард-стрит. На ночь она ездит в машинах в Оксфорд, оставляя нас на растерзание гитлеровским бомбам. «Пятая колонна» гитлеризма — это наши банкиры и наши капиталисты. Они стремятся сговориться с Гитлером, они хотят мира с компромиссом».

На второй день рождества 1940 года немцы совершили налет на незащищенный Лондон. Они сбросили тысячи «сандвичей» — зажигательных и осколочных (чтобы не дать тушить пожары) бомб. Тогда сгорел исторический дом лондонской ратуши «Гвидхолл» и начисто было разрушено Сити с его банками и конторами.

Роупер был тогда доволен: все увидели, что тот краснобай в Гайд-парке молол чепуху. Разве могли английские банкиры сговариваться с фашистами? Если так рассуждать, то можно договориться до того, что и он, майор Роупер, действовал в Ледовитом океане заодно с гитлеровцами. Но это же глупости! Всякий здравомыслящий человек поймет, что рисковать дорогим ради не слишком дорогого не стоит. Военная эскадра, которую мог разгромить тогда «Тирпиц», разумеется же, была в десятки и сотни раз дороже старых транспортов, груженных свиной тушенкой и мазутом. Адмиралтейство правильно решило, отозвав эскадру, а он, Роупер, до конца выполнил свой воинский долг, помогая адмиралтейству в этой ответственной операции. Моралисты могут осуждать его. Станут вопить о безнравственности, о неэтичности, будут приписывать ему все смертные грехи, напыщенно вопрошая: как он мог покинуть в чужом холодном море своих соотечественников, как мог спокойно плыть домой, зная, что позади умирают британцы,— и так далее. Что ж, война есть война... На войне есть только приказ и есть его выполнение или невыполнение. Этично действует тот, кто исполняет свой долг.

Зазвонил телефон, прерывая раздумье Роупера. Майор снял трубку, немного помолчал со свойственной людям его профессии подозрительностью, затем негромко промолвил: «Вас слушают». Это была прекрасная форма телефонного обращения, ни к чему не обязывающая, неопределенная форма: «Вас слушают». Кто слушает, с охотой или без, как слушает — внимательно или просто повинуясь требовательному звонку,— ни на один из этих вопросов нельзя было отыскать ответа в равнодушных словах «вас слушают».

Говорил подполковник Мартин, непосредственный начальник майора Роупера. Его не обескуражило холодное «вас слушают» Роупера, он не стал, как обычно, ершиться и показывать свое служебное превосходство, он был мил и любезен, как никогда.

— Роупер,— кричал Мартин в трубку, заставляя майора морщиться от его резкого голоса,— Роупер, у меня сегодня свободный вечер, не хотите составить мне компанию в Чарлтон Джуниор Клабе?

— Если вам угодно,— начал было Роупер, но Мартин, неузнаваемо приветливый, отбросивший всю свою спесь Мартин, не дал ему договорить и закричал еще пронзительнее и бесшабашнее:

— Бросьте, Роупер! Свободный вечер — это свободный вечер. Мы можем обойтись без своих чинов, забыть войну, забыть нудную работу и превратиться наконец в нормальных людей. Вы согласны? Отвечайте!

— Если вам угодно...

— Вы неисправимы, Роупер! И все-таки я вас жду. Посылаю за вами катер. На набережной вас ждет моя машина. Полчаса, чтобы переодеться, вам хватит?

Роупер положил трубку телефона, недовольно поежился. Выскочка Мартин считал работу разведчиков нудной. Пожалуй, он считал ее и грязной для своих аристократических ручек. Хотя если правду молвить, то и в его аристократизм Роупер не очень-то верил. Ну что аристократичного в такой плебейской фамилии, как Мартин? Мартинов в Англии столько же, сколько Ивановых в России, Мюллеров в Германии или Ковальских в Польше.

И он еще смеет с таким пренебрежением говорить об их работе, о работе разведчиков, британских разведчиков — глаз и ушей Британии! Ведь в человеческом обществе нет такого второго учреждения, где было бы столько сотрудников, для которых существует одна вечная путеводная звезда: возвышенные, святые идеалы, патриотизм и постоянная готовность к самопожертвованию, к безымянным подвигам. Взять хотя бы его, Роупера. Иррациональные комплексы, неудовлетворенные инстинкты, жажда приключений и денег, так часто приписываемые работникам разведки,— все это ему в высшей степени чуждо. Чувство патриотизма — вот чем он руководствуется всегда и везде. Ибо он солдат и британец прежде всего, что бы там ни говорили эти болтуны из Гайд-парка, что бы ни думали о нем сомнительные аристократы типа Мартина.

Однако Мартин в тот вечер был настолько обворожителен, что и Роупер размяк и сидел за столиком в Чарлтон Джуниор Клабе напротив своего шефа совсем иной, чем час назад у себя в кабинете. Теперь он был просто вежливый джентльмен в черной паре — потягивал из бокала испанский херес, сдержанно улыбался на остроты облаченного во фрак Мартина, краснел, когда тот отпускал комплименты по его адресу. Он попробовал даже возражать, когда Мартин, увлекшись, начал расписывать достоинства майора Роупера.

— Дружище Роупер,— говорил Мартин,— я всегда замечал, что вы относитесь ко мне несколько настороженно, даже недоверчиво. И я всегда искал случая, чтобы доказать вам, что вы ошибаетесь, ибо я люблю вас, как брата, и ценю ваши способности, если хотите, выше своих собственных, хотя обо мне довольно-таки неплохого мнения в тех кругах, которые мы оба с вами ценим. Вы можете и сейчас объяснить эти мои слова действием хереса или еще чего-нибудь более крепкого, но завтра утром я смогу вам доказать, что слова мои — не пустой звук.

Мартин говорил и говорил... Роупер, никогда не любивший болтунов, сегодня терпеливо выслушивал все объяснения Мартина в любви; чуял какую-то перемену в своей собственной военной судьбе. А он ничего сейчас так не жаждал, как перемен. Пусть даже Африка. Пусть работа среди египтян или суданцев, пусть риск, отчаянные акции, невероятная дерзость под самым носом у врага, лишь бы доказать, что он прежде всего солдат, что тогда, в Северном океане, он действовал честно, выполнял приказ.

На прощание Мартин, загадочно улыбаясь, сказал Роуперу:

— Завтра утром я позвоню вам. Предполагается небольшая прогулка. Моя машина будет ждать вас на том самом месте, что и сегодня.

Когда на следующее утро Роупер сошел с катера и, закрываясь воротником шинели от брызг холодного дождя, подошел к черной закрытой машине, дверцу открыл ему не шофер Мартина, а сам подполковник.

— Сегодня я превращаюсь в вашего личного шофера, Роупер,— улыбаясь, промолвил подполковник.— Как спалось?

— Хорошо,— буркнул Роупер, удивление которого все возрастало.

— Что снилось?

— Представьте себе: собака.

— Любопытно!

— Мой постоянный сон! Как только началась война, начался и этот сон. Каждую ночь снится, что огромная рыжая собака перегрызает мне горло. Это до того неприятно, что я, как увижу ее во сне, сразу же просыпаюсь, чтобы не дать ей возможности ухватить меня за горло.

— Что же,— рассмеялся Мартин,— вы поступаете как истый разведчик. На Востоке существует такая поговорка: «Прежде чем твой враг перегрызет тебе горло, перегрызи ты ему». Что-то в этом роде.

— Этот сон символичен,— хмуро проговорил Роупер.— Очевидно, собака — это фашизм.

— Никогда не замечал у вас стремления к символике, Роупер,— искусно маневрируя среди потока машин, сказал Мартин.— Мне всегда казалось, что для вашего образа действий более характерна, как бы сказать, прямолинейность. Что-то в этом роде.

— Думаю, что вы можете разрешить своему подчиненному не быть слишком прямолинейным хотя бы во сне? — улыбнулся Роупер.

В столь трудное время даже наши сны принадлежат королю и Британии! — Голос Мартина стал непривычно торжественным.

— Что вы хотите этим сказать? — насторожился Роупер.

— К сожалению, дальше я пойти не могу. Через полчаса вы узнаете большее, а я не узнаю ничего.

— Куда мы едем? — только теперь поинтересовался Роупер.

— Так как мы уже почти у цели, то я открою вам эту тайну, не являющуюся для вас, как для лондонца, тайной: мы держим путь в Чекерс. Там вас ждут.

— Меня?

— Да. Я только ваш шофер. Не больше. Можете представить, какое вы DP[20] если у вас шофер — подполковник.

— Я никогда не жаждал быть важным лицом,— не подхватывая шутки Мартина, сказал Роупер.

— Но почему же? Ди Пи — это звучит совсем не плохо!

— Положение всегда обязывает. У важных лиц слишком много забот. А когда у человека много забот, он начинает слишком суетиться, и тогда невольно теряешь к нему уважение.

— То есть вы хотите сказать, что предпочитаете людей одной идеи, одного дела?

— Хотя бы.

— Тогда я рад, что выбрал именно вас, Роупер.

— Выбрали? Для чего? Куда?

— Сейчас узнаете.

Машина остановилась напротив калитки небольшого садика, окружавшего одну из вилл Чекерса. Сквозь голые ветви деревьев можно было довольно отчетливо рассмотреть двухэтажный кирпичный особняк, обыкновенный особняк, каких в Англии тысячи, ничем не примечательное строение, на которое в иное время Роупер просто не обратил бы ни малейшего внимания.

— Идите, Роупер,— сказал мягко Мартин.— Идите, я подъеду за вами, как только вы освободитесь. Здесь моя власть над вами кончается. Боюсь, навсегда. И не только власть, но даже превосходство. Да хранит вас бог, Роупер!

Это уже было нечто новое в манере поведения Мартина. Роупер забеспокоился. Он подошел к калитке, попробовал открыть ее, но она оказалась запертой. В саду и возле виллы не было ни души. У Роупера от волнения вспотели ладони.

Он начинал догадываться, что здесь, в этом банальном особняке, сейчас решится его, Роупера, судьба. Почему здесь? Почему не в привычной служебной обстановке, не в кабинетах управления, не среди известных ему по службе людей?

Пошарив взглядом по омытой дождями калитке, Роупер нашел кнопку звонка, нажал ее костлявым пальцем. Звонок не разбудил тишины, мирно дремавшей в мокрых деревьях вокруг молчаливого особняка. Пустовали дорожки в садике. Ни одна тень не мелькнула в окнах. Роупер хотел было позвонить снова, как вдруг увидел, что по боковой аллее спешит к калитке хромой инвалид, старый ветеран, пожалуй еще викторианской эпохи, своеобразный музейный экспонат, с той только разницей, что облачен он был не в старомодный мундир, а в американский непромокаемый плащ.

Инвалид молча отворил калитку и провел майора через сад. У подъезда он, не говоря ни слова, показал Роуперу рукой, куда надо идти, и исчез.

Роупер вошел в темноватую переднюю, сбросил шинель, фуражку, пригладил волосы и нерешительно постучал в тяжелую дверь, ведущую в глубь виллы. Никакого ответа. Он нажал на дверь — она легко открылась. Сделал шаг через порог и очутился в большом продолговатом холле, стены которого были увешаны картинами кисти старых мастеров. Видимо, у Мартина все же были какие-то связи с аристократами, если он привез его, Роупера, в такой поистине аристократический особняк, где картин — как в старом замке, принадлежащем богатой фамилии.

Но — черт возьми! — какое отношение ко всему этому: к аристократии, к роскошным виллам и дорогим картинам — имеет он, майор Роупер?! С какой стати Мартин решил вводить его в свой круг, да еще таким таинственно-загадочным образом?

В двери, что была перед ним, колыхнулась тяжелая портьера, из-за нее показался высокий толстый мужчина с моложавым, румяным, как у жителя гор, лицом и седыми, взбитыми в невысокий кок реденькими волосами на массивном черепе. Мужчина был одет в полевую форму британской королевской гвардии. На левом рукаве его мундира было нашито изображение глаза — символ неусыпной бдительности, витой зеленый шнур аксельбанта встречался у кармана френча с целым семейством разнокалиберных брелоков, довольно странно выглядевших на военном мундире. Взглянув на погоны вошедшего и увидев, что это полковник, Роупер поспешно щелкнул каблуками и почтительно вытянулся перед старшим по чину.

— Рад с вами познакомиться,— быстро подходя к Роуперу густым басом промолвил полковник.— Виски?

Был десятый час утра, время, когда ни один англичанин виски не пьет. Однако Роупер не отважился отказаться.

Полковник подошел к невысокому столику, сел в кресло, показав Роуперу на кресло напротив, пододвинул к себе высокую бутылку и стакан. Налил в стакан прозрачной жидкости, добавил из сифона, стоявшего тут же, содовой и подвинул бутылку майору. Роупер поспешно проделал те же операции, что и полковник.

— За короля,— сказал полковник.

— За короля,— эхом отозвался майор.

— Курите? — спросил полковник, доставая из кожаной шкатулки, лежавшей на столике, длинную гавану и снова запирая шкатулку маленьким ключиком, который висел у него среди брелоков.

— Сигареты,— сказал Роупер, поняв, что претендовать на гавану после того, как у тебя перед носом замкнули шкатулку, было бы дерзостью и унижением.

— В вашем возрасте я тоже отдавал предпочтение сигаретам,— прокряхтел полковник.

В комнату вбежал черный пудель. Он сел неподалеку от полковника и выжидающе посмотрел на него. Полковник поднялся, взял с другого, совсем крошечного столика в углу тарелочку с едой и поставил ее перед пуделем.

«Я попал в совершенно изысканное общество,— мысленно посмеялся над собой Роупер,— картины, сигары, собаки...»

— Собака всегда должна получать еду из рук своего хозяина. Не так ли? — обратился к Роуперу полковник.

Майор почтительно наклонил голову.

— Мне вас хорошо рекомендовали, мистер Роупер,— помолчав немного, сказал полковник.

— Рад слышать это, сэр.

— Рекомендовали как великолепного, находчивого разведчика и прекрасного британца.

Рекомендовать Роупера мог, конечно же, Мартин.

— Я всегда готов доказать это, сэр,— ответил Роупер полковнику.

— Благодарю вас. Мне сказали, что вы хорошо знаете немецкий язык?

— Да, сэр.

— А также французский?

— Да, сэр.

— Итальянский тоже?

— Да, сэр.

— Зачем одному человеку так много языков? — засмеялся полковник.

— Я достаточно тщательно готовился к профессии разведчика.

— Мне нравятся такие люди,— пробормотал полковник.

— Благодарю, сэр.

— Я хотел бы дать вам одно поручение.

— С радостью выполню его, сэр.

— Пусть вас не смущает моя форма... э-э...

— Подполковник Мартин предупредил меня, чтобы я ничему не удивлялся.

— Это великолепно: ничему не удивляться! Вас не удивит, если я скажу, что лично вами заинтересовалось одно очень важное лицо?

— Ди Пи? — невольно вырвалось у Роупера.

— Ви Ди Пи[21],— поправил его полковник.— Вы даже не можете представить, насколько это серьезно.

— Я стараюсь представить,— сказал Роупер, краснея.

— Ваши действия тогда, в Северном океане, ваша решительность в те минуты — такие вещи не забываются, мой дорогой майор,— почти сентиментально проговорил полковник.— Только исключительные люди способны на это. Когда мертвые хватают живого, нужно быть железным человеком, чтобы идти вперед и не оглядываться на них. Не так ли?

— Совершенно точно, сэр!

— Сейчас для вас представляется возможность добывать в мертвецах.

— Не совсем понимаю вас, сэр.

— Очень просто, превратиться в мертвеца.

— Но, сэр! — воскликнул Роупер, считая неуместной столь дикую шутку со стороны степенного аристократа-полковника.

— Не волнуйтесь, мой дорогой майор,— успокоил его полковник,— речь идет о вашей формальной смерти. К тому же временной. На некоторое время. Фактически же вы будете живы и даже, я бы сказал, живы еще в большей степени, чем сейчас, потому что жизнь ваша будет отныне наполнена самой бурной деятельностью. То, что ждет вас, переживали, пожалуй, только британские разведчики времен полковника Лоуренса или легендарного Раффлеса[22].

— Я весь внимание, сэр.

Не знаю, приходилось ли вам интересоваться когда-либо финансовыми вопросами. Скажем, вопросами валютными?

— Только в общей форме.

— Не беда. У нас есть время. Примерно за месяц вам преподадут все, что надо будет знать, а затем вы отправитесь через Лиссабон и Мадрид прямо в Швейцарию, откуда, очевидно, придется проникнуть в Италию.

— Да, сэр.

— Речь идет о намерениях нацистов выбросить на мировой рынок огромную массу фальшивых английских банкнот.

— Понимаю, сэр. Мы должны воспрепятствовать этому.

— Этому воспрепятствовать нельзя. Это надо использовать.

— Боюсь, что я вас снова не понимаю, сэр.

— Вам надо будет стать распространителем этих денег. Нацисты сейчас изыскивают способы такого распространения, у них ничего пока не выходит. Очевидно, они попробуют искать агентов по сбыту в нейтральной Швейцарии. Вот тогда-то вы и предложите свои услуги. О деталях не беспокойтесь, мы продумаем все до конца.

— Но, сэр,— воскликнул Роупер,— зачем же мне становиться распространителем фальшивых фунтов стерлингов!

— Чтобы выполнить свое задание,— сказал полковник и повторил: — Чтобы выполнить свое задание. Вы меня понимаете?

— Но я не знаю, о каком задании идет речь, сэр.

— Сейчас узнаете.

Полковник поднялся, быстро вышел из холла и, вернувшись через несколько минут, положил перед майором клочок бумаги, исписанный решительным твердым почерком, который Роуперу уже где-то приходилось видеть. Он только не мог вспомнить, где именно видел этот почерк, и поднял глаза на полковника, надеясь услышать от него, что значит этот клочок бумаги и этот мужской, странно знакомый почерк.

— Я уже говорил вам об очень важном лице, заинтересовавшемся вами,— сказал полковник.— По поручению этого лица я должен сообщить вам...

При этих словах полковник выпрямился. Подскочил со своего места, вытянулся в струнку и майор Роупер.

— Я должен сообщить вам,— продолжал полковник,— что вы отправляетесь в Италию с заданием достать несколько писем, написанных этим почерком,— писем, отосланных в разное время из Англии. Несколько писем. Чуть больше десятка. Достать любой ценой. Быть может, как раз за те самые фальшивые фунты стерлингов. Впрочем, они понадобятся вам только для того, чтобы вы упрочились на новом месте, чтобы вошли в доверие у фашистов и нацистов. За письма мы можем платить и настоящей валютой. Золотом, драгоценными камнями — чем угодно. Мы достаточно богаты для этого. И письма эти стоят расходов. Понятно, майор Роупер?

— Понятно, сэр.

— Письма эти,— полковник сделал паузу и пристально взглянул в глаза майору,— письма эти хранятся у мистера Муссолини. Бенито Муссолини — дуче Италии. Они адресовались ему.

— Да, сэр.

— Вот и все. Вы умираете на британской земле и воскреснете здесь же вместе с письмами одного очень важного лица. Запомните: не фотокопии писем, а оригиналы. Все, что вам будет нужно, сделают. Ваше будущее после войны надежно обеспечено.

«Собака всегда должна получать пищу из рук своего хозяина»,— вспомнил Роупер.

— Вы согласны? — спросил полковник.

— Да, сэр.

— Хотите подумать?

— Я привык выполнять приказы, а не рассматривать их как почву для размышлений или дискуссий.

— Прекрасно. Вы мне нравитесь все больше. Работу свою начнете по сигналу. Это будет одно какое-нибудь слово. Ну, скажем, «джорни»[23]. Пусть это будет просто прогулка по Италии. Стало быть, «джорни».

— Да, сэр.

— Если по каким-нибудь причинам надо будет остановить операцию, я постараюсь уведомить вас об этом.

— Благодарю, сэр. Разрешите идти?

— Идите. И пусть хранит вас господь.

Когда Роупер был около двери, полковник задержал его еще на минуту.

— Надеюсь, что это беседа двух джентльменов? — сказал он.

— Да, сэр.

— Я так и знал. После войны мы, наверно, встретимся уже генералами. Как по-вашему? Джордж Хилл[24]тоже начинал эту войну майором, как и вы, а сейчас уже бригадный генерал!

Он засмеялся. Гулко, как в бочку, засмеялся. А майор Роупер вдруг почувствовал, что у него подгибаются ноги. Вышел из комнаты, медленно прикрыл за собой дверь и обессиленно прислонился к косяку.

Что он сделал?!

Тогда, именно тогда, когда гремел тысячекилометровый русский фронт, когда погибали сотни тысяч солдат, когда лилась кровь народов всей Европы, когда горели кварталы Ист-Энда, когда он ждал фашистскую торпеду в своей каюте на «Йорке», когда японцы резали в джунглях Бирмы и Малайи белоголовых английских парней, когда матери обещали детям вместо игрушек и конфет смерть Гитлера и Муссолини,— именно тогда какое-то весьма важное в Британии лицо переписывалось с Бенито Муссолини.

Выходит, тот краснобай из Гайд-парка прав?

Теперь они, все эти аристократы, все эти денежные тузы, все эти Ди Пи, хотят замести следы. Письма не должны попасть ни в чьи руки, иначе возникнет грандиозный, мировой скандал. Важные лица хотят остаться в глазах всего мира чистыми и честными, а он, майор Роупер, согласился им помогать в этом.

Он, который выше всего ставил национальную гордость.

Он, который называл себя истинным британцем.

Теперь его выбросили из войны, из честной битвы. И нет возврата. Он дал слово. Слово джентльмена. Кроме того, он солдат. Кто знает, может быть, речь идет о спасении чести не одного какого-то важного лица, а всей Англии?

А если так, то он будет решительным до конца. Смелым и холодным. Изобретательным и жестоким. Непоколебимым и хитрым.

Майор Роупер поправил фуражку. Черную фуражку, над лаковым козырьком которой красовалась морская эмблема Британии: среди золотых листьев золотой якорь и над ним корона. Отныне все это не нужно. Он перестает быть майором английской морской разведки, перестает быть самим собой. Норман Роупер нахмурил брови и поджал губы. Кожа на его челюстях натянулась, как на барабане. Он был готов ко всему.

Старый инвалид почтительно ждал, чтобы провести его до калитки. За калиткой стояла черная машина, и в ней был подполковник Мартин, навсегда потерявший отныне свою власть над майором Роупером.

Одиночество соткано из воспоминаний. Они дразнят, беспокоят.

ПЕРЕД ВРАТАМИ СМЕРТИ

Клифтон Честер не представлял собою исключения в человеческом обществе. Он тоже страдал от одиночества. В эту ночь ему хотелось с кем-нибудь поговорить, перекинуться хотя бы словом. Однако его товарищи спали, утомленные непосильной работой на укреплениях. Уйти же из запертого барака, окруженного эсэсовской охраной, можно было разве лишь божьему духу, но не живому человеку, который имеет сто восемьдесят пять сантиметров роста и — даже на немецких жалких харчах — добрых шестьдесят килограммов веса.

Честер зажег огарок свечи, поднялся, пошарил у себя в изголовье, где были личные «вещи», нащупал старую фанерную коробку из-под сигар, потряс над ухом и, убедившись, что там есть несколько пуговиц, радостно усмехнулся. Работа найдена! Но сразу же вспомнил, что потерял иголку.

— Никогда бы не подумал, что такая глупость может опечалить взрослого человека,— пробормотал Клифтон и осторожно толкнул итальянца Пиппо Бенедетти.

Не раскрывая глаз, тот спросил:

— Какого дьявола?

— Иголку. У тебя нет иголки?

— Спроси у чеха. Придумал тоже: иголку среди ночи!

Он перевернулся на другой бок и захрапел.

Клифтон разбудил чеха Франтишека Сливку. Маленький русый чех спал, свернувшись калачиком, и дышал тихо, как ребенок. Он был всегда ласков с товарищами и даже сейчас, разбуженный глубокой ночью, улыбнулся Клифтону и полез в вещевой мешок за иголкой.

— Может быть, что-нибудь тебе надо зашить? — спросил он.— Я помогу.

— Спи, спи,— успокоил его Честер.— Просто на меня напала бессонница.

— Ты надеешься отоспаться после войны? — ласково сощурился Сливка.

— А ты надеешься дождаться конца войны? — англичанин удивленно посмотрел на него.

— Непременно. И тебе того же желаю. А теперь извини, я буду спать.

Не отворачиваясь от света, он лег, закрыл глаза и задышал тихо-тихо. Добрая усмешка так и осталась на его лице, и Честеру стало как-то теплее от этой усмешки.

«Какие хорошие люди есть на свете!»—подумал он, ловко орудуя иголкой.

Клифтон пришивал пуговицы к обшлагам френча. Пуговицы давно уже поотлетали, и он не обращал на это никакого внимания, а вот сегодня вспомнил, что в мундире непорядок, и решил его устранить. Он знал историю пуговиц на обшлагах мундиров английских солдат. История была смешная. Королева Виктория, осматривая как-то войска, обратила внимание на то, что почти у всех «томми» основательно замызганы рукава. Когда она спросила о причине такого непотребства у генерала, тот ответил, что солдат не барышня, носовых платков не носит и потому вытирает нос рукавом. Тогда королева распорядилась выдавать солдатам платки, а на обшлаге нашивать по три пуговицы. Впоследствии это стало традицией, как превращалось в традицию почти все в Англии. Ну что ж, Клифтон Честер поддержит хоть эту маленькую традицию своей родины. Но он не успел закончить работу. Загремели замки, в барак влетели два эсэсовца и заорали что было силы:

— Подниматься! Всем! Быстро!

Честер с сожалением отложил иголку.

Его вызвали первым. Зондерфюрер выкрикнул номер, солдат, который вынырнул из мрака за дверьми, щелкнул винтовкой и скомандовал идти вперед. Честер удивился: переводят в другой лагерь? Но почему в такое время и без вещей? Может, какая-нибудь срочная работа? Однако он недвусмысленно дал понять начальнику лагеря, что работать отказывается вообще, потому что, согласно конвенции о военнопленных. его не имеют права принуждать к работе на военных объектах. Комендант пригрозил Клифтону. Может, он сейчас хочет осуществить свою угрозу? Но ведь ведут не его одного.

Солдат привел Клифтона в барак, где жила охрана. Электрический свет ослепил англичанина, и он закрыл глаза рукой. Когда же опустил руку, то увидел, что за некрашеным деревянным столом рядом с комендантом лагеря сидит какой-то горбоносый эсэсовец — наверно, офицер. Комендант молчал, молчал и офицер. Клифтон заложил руки за спину, отставил левую ногу, приподнял голову и придал лицу скучающее выражение, словно на занятиях по строевой подготовке, от которых не успел откупиться, дав сержанту шиллинг.

— Стать смирно! — гаркнул офицер.

Англичанин даже не шевельнулся. Краем глаза он видел, что комендант доволен его поведением. Наверно, его тешило, что пленный проявляет прямые признаки непослушания высокому начальству. Сам раб по натуре, он рад был видеть бессилие того, перед кем гнул спину. Минуту назад комендант сидел насупленный, бледный, чем-то раздосадованный, а теперь, как показалось Клифтону, даже усмехнулся.

Солдаты ввели в барак еще человек десять пленных. Клифтон увидел среди них и своих соседей — итальянца Бенедетти и чеха Сливку. Он подмигнул им, и они протолкались к нему, чтобы стать рядом.

Немцы за столом играли в молчанку. Офицер, решив, наверно, что его приказы не действуют на этих забитых, сонных людей, не делал больше попыток поставить пленных «смирно» и только пробегал по лицам своими колючими мутными глазами. Комендант сидел, закинув ногу на ногу, и барабанил по столу пальцами. Он барабанил и пристально смотрел на Клифтона Честера. Честер тоже задержал на нем свой взгляд и вдруг заметил, что немец глядит на свою руку, которая вытанцовывает на столе, как сумасшедшая.

Посмотрел на эту руку и Клифтон. Средний палец коменданта вычерчивал на столе невидимые черточки, а мизинец ставил после черточек точки. Черта. Пауза. Черта, черта, черта. Пауза. И снова черта и две точки. По международной азбуке Морзе это означало букву «Д». Одна черта — «Т». Три черты — «О». Немец выстукивал коротенькое немецкое слово «тод». Это слово знала вся Европа. Его не надо было переводить на другие языки. Оно означало «смерть».

Комендант предупреждал пленных. Что-то шевельнулось в его темной душе, и он хотел оказать им хотя бы небольшую услугу. А может, это машинальный жест профессионального убийцы? Может, его рука выстукивает слово «смерть», как рука влюбленного выводит имя любимой девушки?

Офицер медленно проговорил:

— Всем чехам выйти вперед.

Несколько человек шагнули ближе к столу. Среди них был и Франтишек Сливка.

— По какому делу арестован? — обратился к нему офицер.

— По делу Гейдриха.

— Что? Не слышу! — крикнул эсэсовец.

— Пожалуйста,— повторил Сливка громче.— По делу Гейдриха.

— Ты по делу Гейдриха? — штурмбанфюрер Финк поднялся со своего места.

Сливка молчал. Он уже дважды повторил, сколько же можно еще говорить об этом! Не станет же он рассказывать этому громиле, что захватили его совсем случайно. Он шел тогда по пражской уличке с таким же портфелем под мышкой, какие были у Кубиса и Габчика. Только у тех в портфелях была взрывчатка, а у Сливки — ноты новой песенки. Он считал, что никакой Гейдрих не запретит чехам петь. Он шел. Прогремел выстрел. Началась беготня. Его схватили. Вот и все.

Штурмбанфюрер Финк смотрел на Сливку, и его глаза белели, становились похожими на стеклянные.

«Разве добавить, что я композитор и арестован по ошибке?»— подумал Франтишек, но сразу же отказался от такого намерения. Зачем это ему? Каждый воюет, как умеет и чем умеет.

Сливка умел отгораживаться от мира непроницаемой стеной сосредоточенности, которая была нужна ему в то время, когда он писал музыку. Штурмбанфюрер Финк никогда не слышал о существовании подобного явления, поэтому его удивлению и гневу не было границ, когда он заметил, что маленький чех не только не отвечает на его вопросы, но даже не слушает их.

— Связать их всех — и в машину! — приказал он коменданту.

— А может, просто распорядиться... солдатам... чтобы не возить за лагерь? — попробовал отговорить его комендант.

— Выполняйте приказ! — оборвал штурмбанфюрер. — Взять двоих часовых. Вы — со мной. И фонарик. Фонарик непременно. Может, вы забыли свои обязанности?

Слова приказа упали, как холодный тяжелый камень. Солдаты хватали ошеломленных людей, тащили их во двор, в темноту, и связывали. Беспомощных, их бросали в кузов тяжелого «мерседеса», как большие поленья. Клифтон Честер попробовал защищаться, но он был один, а врагов много. Его связали быстро, с профессиональным уменьем, и он оказался в кузове вместе со Сливкой, Пиппо Бенедетти и всеми теми, кого выхватил из барака слепой случай.

Потом их куда-то везли. Гудел мотор. Стонали и ругались люди. Где-то занимался рассвет, но он медлил. Это была самая долгая ночь, какую когда-либо знали люди.

— Мистер Сливка, — прохрипел Клифтон, — нас расстреляют... Слышите, мистер Сливка?

— Я знал об этом еще два года назад, — просто ответил чех.

— Молчите, дьяволы! — плаксивым голосом закричал итальянец, но его никто не понял. Машина ехала недолго. Может, лагерь совсем еще рядом? Однако какое это имело значение?..

Их снова таскали по одному, как таскают из машин доски или колоды. Два здоровенных эсэсовца, тяжко прихрамывая, волокли связанных людей и складывали на влажную от росы траву вниз лицом. Когда кузов опустел, машина отъехала. Эсэсовцы остались на дороге на страже.

А между теми, кто лежал на земле, замаячили две фигуры. Клифтон Честер повернул голову и, скосив глаза, увидел двоих. Они были черные, высокие; тяжелые ноги мнут траву, а головы достают, кажется, до самого неба. Темнота поплыла перед глазами Честера. Черные столбы качались, плавали в темноте. Еще миг, и они проглотят Клифтона, раздавят его, если он не найдет в себе силы шевельнуться или подать голос. Честер застонал.

Проблеск света, короткий и острый, вывел англичанина из полуобморочного состояния, вернул сознание. Он понял, что живет, почувствовал на щеке влагу травы. Узенький лучик света — последний проблеск жизни; Клифтон это понял сразу же, как услышал выстрел. Острый луч уперся во что-то на земле, и треск пистолетного выстрела разорвал мертвую тишину ночи. Луч исчез, чтобы появиться через секунду уже ближе, и снова застыл неподвижно, словно наколол что-то своим тяжелым жалом.

Честер застонал. Его беспокоило молчание товарищей. Даже крикливый итальянец Пиппо Бенедетти лежал где-то во тьме и молчал. Чего они ждут, на что надеются? Неужели не видят, что приближается смерть? Вот снова блеснул фонарик в руке коменданта. Снова наклонился над распростертым связанным телом штурмбанфюрер и спокойно разрядил пистолет в затылок лежащего. Это уже третий. А их, кажется, двенадцать. Клифтон десятый. А может быть, восьмой? Пятый? Вот сейчас фонарик выхватит из темноты его русый затылок и штурмбанфюрер вгонит в него заряд... Что же они молчат? Может быть, все уже мертвы? Тогда сейчас умрет и он, так и не рассказав никому, как умирали британские моряки в холодных морях Севера. Он хотел разорвать на себе крепкие веревки. Хотел отползти подальше от страшного места, спрятаться в траве. Он боролся с путами молча, сцепив зубы, но когда бледное пятно электрического фонарика оказалось рядом с ним, стало жадно шарить по земле, Честер не выдержал и закричал.

Два выстрела прогремели почти одновременно. Глухие, короткие выстрелы, словно кто-то ударил молотком по деревянной доске. Следом за ними протрещала короткая автоматная очередь. Возле головы Клифтона ударился о землю электрический фонарик, упал на траву и спокойно стал смотреть на небо. Золотистый дымок роился над ним, тоненький столбик золотистой пыльцы. Чьи-то тяжелые ноги пробухали в траве, унося кого-то подальше отсюда. Неизвестные люди пришли из глубины лесов и били из автоматов сюда, чтобы отогнать черные фигуры палачей, и в сторону шоссе, откуда вяло отстреливались эсэсовцы.

Стрельба гремела долго. Фонарик все время лежал в траве, прижатый к влажной земле столбиком золотистого дымка, а Клифтон Честер смотрел на этот столбик и тоже лежал в полном бездействии и ждал, что же принесут ему звуки, порожденные ночью. Потом холодный клекот оружия оборвался. Новые люди вышли из лесу на поляну. Какой-то вопрос прозвучал в темноте. Сливка зашевелился при звуке этой певучей речи, но ничего не смог ответить, только застонал.

— Есть здесь кто-нибудь живой? — повторили вопрос по-английски.

Спросили где-то совсем рядом. И Клифтон закричал, заплакал, засмеялся:

— Есть, есть!

КОГДА ЛОМАЕТСЯ ЛЕД

Француз остался по ту сторону шоссе. Он предпочитал посмотреть, что получится из каши, которую заварил удивительный русский.

А те сумасшедшие уже возвращались. Туда шли втроем, теперь их шестеро. Ровно вдвое больше. Армия советского лейтенанта увеличилась на сто процентов. Раймонда Риго они могут не считать, он пошел с ними только из чувства солидарности.

— Очень хорошо, мосье Риго, что мы с вами встретились, — подходя ближе, сказал Михаил.

— Случай, — Риго пожал плечами.— Чистейший случай. Совсем не вижу, какая вам от меня польза. Я ведь только наблюдал.

— Вы привели нас к лагерю.

— Вам хотелось найти какой-нибудь лагерь. Я знал один из них, вот и показал.

— А нам как раз не хватало человека, хорошо знающего местность.

— Не думаете ли вы, что я буду проводником вашего... гм, сумасшедшего отряда?

— А хотя бы и так?

— Я протестую.

— Это ваше право. Мы никого не принуждаем.

— Кто это мы?

— Мы все. Я, пан Дулькевич, Юджин Вернер и три наших новых товарища...

Они говорили на ходу. Все семеро быстро удалялись от страшного места.

— Кто эти новые? — поинтересовался француз.

— Я еще не знаю, — сказал Михаил.

— Удивительно.

— Да, удивительно. А там, — Михаил махнул рукой, — остались еще девять. Мертвые. У нас даже нет времени их похоронить.

— Вы ошибаетесь, — вмешался один из новых. Это был Клифтон Честер. — Там остались не девять, а десять. Один из них комендант лагеря.

— Этот отдельно, — сказал Михаил. — Я считаю девять убитых.

— Мы возвратимся сюда после войны, — впервые заговорил ФрантишекСливка. — Вернемся, чтобы поставить им памятник из белого мрамора.

— И обязательно с ангелами, — добавил пан Дулькевич.

— Насколько я знаю, ангелы —это курьеры небесной канцелярии, которых бог посылает к своим фаворитам, — вмешался Раймонд Риго. — Но если быть фаворитом бога означает лежать в темном лесу с простреленной головой, то я бы не хотел иметь ничего общего с ангелами.

— Пан — безбожник, — осуждающе сказал Дулькевич.

— Мосье, вы имеете дело со студентом последнего курса богословского факультета Сорбонны, — засмеялся Риго.

Они спешили, почти бежали.

Их было семеро, семеро людей разных национальностей, каждый имел свой собственный язык. Язык — это душа народа. Враги могут захватить территорию. Они могут сровнять с землей города и села. Но пока живет душа народа, он бессмертен. Без языка нет народа. Он исчезает с лица земли, как исчезли древние ацтеки. Не потому ли враг прежде всего посягает на язык того народа, который он хочет поработить? Их было семеро. Семеро людей различных национальностей. И все они имели одного врага, против которого объединились. Пока не было войны, все они лелеяли свой родной язык, гордились им, а теперь настала война и перемешала все, заставила их разговаривать, пользуясь какой-то дикой смесью слов, каким-то эсперанто, фантастическим волапюком, основу которого — вот ведь парадокс! — составлял язык их общего злейшего врага.

Их было семеро, и все они могли общаться между собой, пользуясь лишь немецким языком. Потому что только он был понятен всем.

— Комендант предчувствовал свою смерть, — нарушил молчание Клифтон Честер. — Прямо удивительно!

— Если бы знала моя бедная мама, что делали с ее сыночком, она бы умерла с горя, — вздохнул Итальянец.

Приближался рассвет. Чем светлее становилось вокруг, тем просторнее, чище казался лес. Крикнула спросонья испуганная птица, треснула ветка под ногой грузного Юджина. Где-то чуть слышно шумел поток. На плато Эйфель в эту пору в глухих чащах был слышен рев диких кабанов. А здесь, на краю Кельнской равнины, — шум потока, треск сушняка и гудение машин на далеких шоссе.

Подальше, подальше от шоссе, от людей, от человеческих пристанищ!

Некоторое время Михаил все возвращался мыслью к «хорху», спрятанному в копне сена совсем недалеко отсюда. Сесть бы всем в эту мощную машину и поскорее отъехать от зловещего лагеря смерти, где уже, конечно, подняли тревогу фашисты, которым удалось удрать час тому назад. Но тут же он отогнал соблазнительную мысль. «Хорх» уже, наверно, разыскивают на дорогах. Все шоссе блокированы, и единственное спасение — в лесах, в горах, в непроходимых пущах.

— Не приходилось вам бывать в этих лесах? — обратился Михаил к французу.

— Я привык иметь дело с шоссе, — ответил тот.

— Надо идти дальше, — сделал вывод Михаил.

Никто не возражал. Трое спасенных от смерти, хоть и были слабее всех, шли первыми, все еще опасаясь погони. Юджин, навьюченный, пожалуй, больше всех, двигался спокойным, натренированным шагом. Француз плелся чуть-чуть в стороне с таким выражением на лице, словно хотел сказать: «Моя хата с краю». Михаил то и дело отставал, чтобы сориентироваться, затем обгонял всех и шел во главе группы. Лишь пан Дулькевич насилу передвигал ноги и не отставал только потому, что боялся одиночества и темноты.

— Пся кошчь! — бормотал он. — Куда мы спешим? Может, на завтрак к кельнскому гаулейтеру? Нас ждет за столом белая скатерть, дымится аппетитный кофе. Ха!

Уже совсем рассвело, дальше идти было опасно. Михаил скомандовал остановиться на отдых.

Американец и англичанин вызвались стать на вахту. Остальные расположились на маленькой полянке под старой высокой сосной. Пан Дулькевич сразу же упал навзничь на мягкий ковер из сухой хвои, зажмурился и сделал вид, что спит. Итальянец и чех осторожно присели на корточки и озирались, готовые каждый миг вскочить и бежать дальше. Француз, привалясь спиной к гладкому стволу сосны, жевал травинку и насмешливо посматривал на командира отряда, который занялся приготовлениями к завтраку.

Состоял завтрак опять-таки из галет и жестянки аргентинской телятины, взятых из запаса Юджина.

— Кормимся за счет Америки? — засмеялся Риго.

— Если с Америки ничего больше не выжмешь, то почему же... — усмехнулся Скиба.

— Американцы наступают во Франции, — напомнил Риго.

— За то время, пока они «наступают», наши армии прошли расстояние, равное двум Франциям, — сказал Михаил.

— Чьи это «наши»? — француз сделал вид, что не понимает.

— Советские, — спокойно пояснил Скиба.

— Прошу прощения, я и забыл.

— Пожалуйста. И уверяю вас, если бы на пути наших армий стоял такой город, как Париж, он уже давно был бы освобожден. Американцы что-то не торопятся, хотя немцы фактически не оказывают им сопротивления.

— Американцы — реалисты, — засмеялся Риго. — Они знают, что за красивыми фасадами Парижа скрывается четыре миллиона голодных ртов. А кому захочется кормить несколько миллионов французов?

— Ну, так пусть они прокормят несколько дней хотя бы нас, — в тон ему ответил Михаил.

— Вы толковый собеседник, — похвалил француз.

— А вы, наверно, собираетесь выдать себя за того легкомысленного француза, который вошел в пословицу? — засмеялся Михаил.

— Я авантюрист, — вздохнул Риго. — Если хотите, я расскажу вам с самого начала свои приключения.

— С удовольствием послушаем.

И Раймонд Риго начал рассказ. Сидя под сосной, закрыв глаза, он говорил и говорил, иногда сбивался с немецкого на родной язык, и тогда пан Дулькевич бормотал перевод, хотя многие из тех слов, которые употреблял Риго, были и так понятны всем.

Это была жизнь человека, еще совсем молодого, исполненного когда-то надежд и даже благочестия, а теперь изверившегося во всем.

Раймонд Риго был пикардийцем. Все войны, все битвы, что разыгрывались на территории Франции, проходили и по Пикардии. Войска всегда толклись на ее нивах, как отара овец на пастбище. Каждый холм пикардийской земли был могилой какого-нибудь неизвестного солдата. Наверно, не было такой армии в Европе, солдаты которой не прошли бы через пикардийские равнины. Жители Пикардии всегда видели больше смертей, чем рождений. Может быть, поэтому они были богомольными и все свои надежды возлагали на всевышнего. Может быть, поэтому отец Раймонда Риго отвез его, еще десятилетнего, в Париж и отдал в иезуитский коллеж, откуда Раймонд со временем и перешел на богословский факультет Сорбонны. Он верил в бога потому, что бог должен был спасти Францию от всех несчастий. В детстве его учили, что снег, который лежит на вершинах гор и никогда не спускается на виноградники Франции, — белый, что небо над его родиной — голубое, а кровь, пролитая лучшими сынами Франции за свою отчизну, — красная. Белое, голубое, красное — это были цвета национального флага Французской республики. И хоть Риго носил черную одежду, он знал, что белое, красное и голубое — святые цвета. В его представлении Франция тихо сияла, это была страна, которой, подобно Золушке или мадонне на старинных фресках, уготована необычная судьба. Франция рисовалась ему державой великой, свободной и прекрасной. Лишенная величия и свободы, она перестала быть Францией.

Поэтому, когда началась война с фашистами, Риго оставил Сорбонну и пошел добровольцем в армию.

Солдатская казарма показала ему, как глубоко он ошибался в своих мечтах. Он увидел, что о судьбе Франции никто не беспокоится, оборона ее никого не заботит. Солдаты были вооружены старыми «лебелями» и «бертьерами», годными разве что для музеев, но не для фронта. Солдат одевали в голубые мундиры прошлой войны, в которых они были похожи на галерников. Штаны надо было зашнуровывать снизу до колен — времени как раз достаточно, чтобы оказаться в немецком лагере для пленных. О развлечениях для солдат заботились больше, чем об оружии и мундирах.

Главнокомандующим французской армией был генерал Вейган. Генерал, который никогда ничем не командовал и мечтал только о разгроме России. В девятнадцатом году он был военным советником у Пилсудского. В тридцать девятом году готовил в Сирии армию, которая должна была ударить на Баку и Кавказ. Когда дело дошло до защиты Франции, он не придумал ничего лучшего, как немедленно капитулировать. Двадцать первого июня сорокового года фашистский генерал Кейтель передал французским уполномоченным немецкие условия перемирия — в том самом вагоне в Компьенском лесу, где в ноябре 1918 года уполномоченный Антанты маршал Фош продиктовал условия капитуляции Германии. Теперь немецкий меч был в сердце Франции.

Французская армия, лишенная командования, преданная своими министрами и генералами, разбежалась.

Бежал куда-то и Риго. Он не верил теперь ни в бога, ни во Францию, ни в счастливую судьбу. Только в свои собственные ноги. Но и ноги наконец не выдержали. Они требовали отдыха. Риго заснул под французским солнцем на сочном зеленом лугу, проспал недолго. Его разбудили немецкие жандармы. Зеленый луг оказался военным аэродромом. Раймонду приказали рыть могилу. Он копал, плакал и молился. Простаки жандармы никогда не видели ничего подобного. Один из них немного знал по-французски. Он спросил: не колдует ли Риго? Раймонд ответил, что он астролог. Он хотел назваться священником, но не был уверен, что фашисты милуют священников. И потом, это было бы слишком тривиально. Молодой священник, заподозренный в шпионстве... Героическая смерть с молитвой на устах... Нет, он хотел умереть астрологом. Пусть эти дураки хоть удивятся.

«Дураки» не только удивились, они не стали расстреливать Риго, а отправили его в штаб. В штабе поинтересовались, правда ли, что он астролог, какой-то майор пожелал даже, чтобы Раймонд составил ему гороскоп, и Риго три ночи смотрел на небо и вычерчивал на листе бумаги разную околесицу, пока не объявил майору, что его ждет генеральский чин и собственная вилла в Ницце.

Раймонда определили в офицерский лагерь, отвели для него отдельную комнату, дали ординарца из пленных французских солдат, специальный паек. Он жил как у бога за пазухой. К нему приезжали фашистские генералы, партийные бонзы, аристократы. Они заискивали перед ним, потому что от него зависело напророчить им полную чашу счастья и успехов. Риго читал французские и немецкие газеты, слушал радио, видел, что все летит кувырком, что от старой спокойной жизни ничего не осталось, что железная стопа Марса выжигает на теле Европы все новые и новые ужасные следы, и врал, врал, врал... Он предостерегал от опасных звезд Сириуса, Арктура и Плеяд. Приказывал бояться Сатурна — этой бледной свинцовой планеты, которая вызывает в человеке слабость и болезнь. Мужчинам врал, что они родились под знаком Марса в созвездии Льва и потому обязательно должны стать героями. Женщины к Раймонду не приходили, и поэтому он был избавлен от трудностей общения с этой половиной человеческого рода. Риго не знал точного порядка и названий двенадцати астрологических домов гороскопа и выдумывал каждый раз новые, лишь бы угодить клиентам.

Летом прошлого года его вдруг забрали из лагеря и в сопровождении какого-то типа в гражданском увезли в Берлин. Раймонд впервые прокатился в желтых вагонах берлинского метро, прочитал на кафельных стенах плакат, уведомляющий о том, что «Берлин курит «Юно», то есть сигареты «Юнона», те, которые французу не раз приходилось курить (он получал щедрые подарки от клиентов). Потом он был на приеме у эсэсовского генерала с физиономией профессионального убийцы, после чего Риго посадили в черный лимузин и отвезли за город.

Впоследствии оказалось, что это шикарная эсэсовская вилла на Ванзее. Из всех концлагерей Германии сюда собрали шарлатанов всяческих национальностей, включая и немцев. Был даже один турок, неизвестно откуда взятый. Были шаманы, муллы, еврейские раввины. Их собрали в большом зале, украшенном портретом Гитлера и двумя флагами с черной свастикой посредине, и объявили, что от них требуют точно установить место, где пребывает дуче Италии Бенито Муссолини.

Это уже пахло не гороскопами и не предсказанием судьбы на десяток лет вперед. Ответа требовали немедленного и притом точного, хотя ни один из них не имел никакого представления о судьбе Муссолини и Италии. Захватили Италию союзники? Но, согласно последним данным, они были еще на Сицилии, и, если судить по темпам прежних военных действий, чтобы занять Италию, им потребуется не меньше полугода, а то и целый год. Может быть, Муссолини скрылся, изменил Гитлеру и тот хочет наказать дуче за предательство? Но для этого есть иные, проверенные пути, есть гестапо, наконец, есть громадный военный аппарат, который держит в руках чуть ли не всю Европу.

На первый же «сеанс» прибыл сам Гиммлер. Он приказал открыть для сорока проходимцев винный погреб виллы, повара приготовили для них изысканнейшие яства, и после царского банкета рейхсфюрер СС пообещал тому, кто скажет ему, где сейчас дуче, сто тысяч марок награды и освобождение из лагеря.

Начались сеансы. Каждый молол все, что приходило в голову. Ворожили по звездам, на кофейной гуще, с помощью книг, написанных на неведомом языке.

Гиммлер терпеливо ездил на эти идиотские сеансы. Это был ничтожный, хилый человек в пенсне. Всегда бледный, с потными, приклеенными к черепу, как у куклы, волосами. Он мстил за свою немощность и ничтожество всему здоровому, сильному, красивому.

Гиммлер приказывал прислуге не жалеть закусок и вин, и те, кто помнил еще довоенный период, стали говорить, что возвращаются благословенные времена Рудольфа Гесса, который был родным отцом для всех астрологов и ясновидцев. После того как Гесс улетел в Англию, Гейдрих запаковал их в концлагеря, а теперь наконец снова начинается «золотой век» для людей, отмеченных перстом судьбы.

Риго молчал и ждал, что будет дальше. На сеансы стали приезжать дамы. Вот тогда-то заприметила миловидного француза графиня Вильденталь, женщина с очень высокими связями в Берлине. Наверно, графиня решила не возвращаться к себе на Рейн без черноглазого галла. Через несколько дней к Раймонду пришел долговязый офицер-эсэсовец с аристократическими манерами, приказал развесить в его комнате большую географическую карту Италии, предложил сигарету и сказал:

— Я слышал, что мосье в своих предвидениях использует только точные науки?

Риго был осторожен, как канатоходец.

— Вы не ошиблись, — ответил он.

— Давайте говорить открыто, — вдруг рубанул эсэсовец. — Во всю эту дребедень не верит никто, кроме фюрера и Гиммлера. Вы это хорошо знаете.

— Я имел возможность убедиться в противоположном,— парировал Риго.

— Ну, может, еще есть в Германии несколько сот идиотов, которым нечего больше делать, кроме как слушать всяких пустобрехов.

— Вы меня обижаете, — сказал Риго.

— Прошу прощения, — офицер привскочил. — Вы гость рейхсфюрера СС, и я действительно веду себя по-свински. Но выслушайте, пожалуйста, мое предложение. Вам надо сегодня же вечером указать рейхсфюреру один пункт на этой карте.

— Я могу сделать это и без карты, — важно проговорил Раймонд.

— Хорошо, я вам верю. Однако мое предложение сводится к тому, чтобы вы показали именно на этой карте и сегодня. Потому что нельзя терять времени. Муссолини может попасть в руки союзников, и тогда конец всему. Вы знаете, как страшен в своем гневе фюрер.

— Мне не приходилось с ним встречаться, — Риго насмешливо посмотрел на эсэсовца.

— Зато вы хорошо знаете, что фюрер сделал с вашей Францией.

— Я не был во Франции со времени ее капитуляции.

— Мы уклонились от основной темы, — напомнил офицер. — Наши условия: вы показываете рейхсфюреру точку на карте, за это получаете обещанную награду — сто тысяч марок — и свободу. Свободу... с очаровательной женщиной.

Свобода с женщиной — это было все равно что свобода передвижения, если тебя привяжут к паровозу.

— Нельзя ли без женщины? — поинтересовался Риго.

— Вы не пожалеете,— заверил его эсэсовец.— Кроме того, знайте, что эта женщина избрала как раз вас для открытия тайны рейхсфюреру. Согласитесь, что я мог бы предложить сделать это любому из сорока ваших... гм, коллег. И уверен, что ни один из них не отказался бы.

— А я разве отказываюсь?

— Ну, вы просто ломаетесь, как все французы в таких случаях, — усмехнулся офицер. — Короче говоря, вы согласны?

— С одним условием.

— А именно?

— Чтобы мне принесли веретено.

— Веретено?

— Да. Не стану же я тыкать пальцем. Надо, чтобы это было как-то обосновано. Чтоб здесь участвовали потусторонние силы.

— Послушайте, — воскликнул эсэсовец, — вы гений! Я думал, что вы просто сумасшедший, теперь вижу, что ошибался.

— Вполне возможно, — охотно согласился Риго.

— Это говорю вам я, оберштурмбанфюрер Гйотль, доктор юриспруденции Венского университета.

— Рад познакомиться, — Риго поклонился.

В тот же вечер он раскрутил перед Гиммлером веретено и незаметно остановил его тогда, когда своим острием оно воткнулось в группу островов между Корсикой и Сардинией.

Веретено указывало на островок Святой Мадлены. Там, под охраной отряда карабинеров, сидел арестованный правительством маршала Бадольо Бенито Муссолини.

Ста тысяч марок Раймонду не дали. Он только записал в большую прошнурованную книгу, что жертвует эти деньги на оборону великой Германии.

Свободу он получил с восьмидесятикилограммовым приложением в виде графини Вильденталь, которая завладела французом, как средневековый сюзерен своим вассалом.

Но теперь уже Раймонду было все равно, где жить, с кем жить, как жить, — лишь бы жить и ни о чем не думать, ничего не бояться.

— Чего стоят приключения, если ими нельзя ни перед кем похвалиться? — заметил пан Дулькевич.— Я считал пана романтиком, а пан просто циник и вагабунда[25].

— Такова жизнь, — Риго пожал плечами.

— Во Франции тысячи патриотов борются против фашистов в отрядах движения Сопротивления, — сказал Михаил.— Это тоже жизнь, мосье Риго.

— Однако они не освободили Франции, — усмехнулся бывший астролог.

— А вы даже не пробовали этого сделать, — вмешался в разговор Франтишек Сливка.

— Я маленький человек. Мне не нужно решать мировые проблемы. Вермут «Касси», немного помады для волос и как можно больше любви — вот и все. Вы говорите: «родина», «народ», «долг». Какое мне до этого дело? Человека непрерывно обманывают. Обманывают общество, государство, церковь, семья, и все это связывает нас крепчайшими узами. Человек не может быть счастливым, пока не осознает свою внутреннюю свободу. Надо забыть обо всем, дать волю тому, что в человеке угнетается и уродуется логикой разума, отбросить цепи разума, которые мешают на каждом шагу, нырнуть в шальной омут любви и наслаждений. Вот где счастье. Классический француз — это человек, который ставит на первое место в жизни и во всем на свете любовь. Когда Даладье был премьером, он заботился больше о своей любовнице де Круссоль, чем о Франции. А Поль Рейно думал не о том, чтобы остановить танки Гудериана, а о том, чтобы гитлеровский посол Отто Абетц не отбил у него графиню Элен де Порт. Спрашивается, почему же я, Раймонд Риго, двадцатичетырехлетний молодой человек, не имею права поставить на первое место свою любовницу, а уже на второе...

— Замолчите! — крикнул Михаил, и меловая бледность залила его щеки.— Замолчите, а то...

Он махнул рукой и отвернулся. Риго пытался пренебрежительно усмехнуться, но у него только вздрогнули губы.

Итальянец и чех смотрели на него с презрением, пан Дулькевич вздохнул и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Не люблю ренегатов. Во всех разновидностях.

— Все это напрасные разговоры, — примирительно усмехнулся бывший богослов. — Вы не сможете убедить меня, я не докажу ничего вам. Я отделен от каждого из вас не-проходимой пропастью, как каждый из вас отделен от меня. Моя боль и ваша боль, моя радость и ваша радость, моя смерть и ваша смерть совсем разные, и их можно смешать, лишь игнорируя действительность.

— Теория потенциальной измены, — буркнул Михаил. — Во время войны все честные люди должны объединяться вокруг справедливой идеи, как собираются солдаты вокруг знамени. А вы проповедуете теорию мышиной норы.

— Война обошлась со мной слишком сурово, чтобы я мог еще раз вернуться к ней, — не сдавался француз.

— Я думаю, что мы в конце концов договоримся, — обращаясь ко всем, сказал Франтишек Сливка. — Как бы ты ни сердился, всегда в твоем сердце должен остаться уголок для примирения.

— Мириться будем после войны, — бросил Михаил. — К тому времени мосье Риго, может быть, немного вылечится от своей чрезмерной бенедиктинской скромности.

— А что это такое — бенедиктинская скромность? — живо спросил француз.

— Это когда себя считаешь умным, а всех прочих дураками.

Риго смолчал. У советского лейтенанта, оказывается, язык острый как бритва, и все, кажется, стоят на его стороне. Что же, каждый делает, что хочет.

А Михаил поднялся на ноги и, зачем-то одернув свой порванный френч, заговорил:

— Друзья, нас уже шестеро. Вас, мосье Риго, мы не считаем. Шестеро бывших солдат — это большая сила. Я предлагаю с этого дня считать нашу группу партизанским отрядом и назвать наш отряд...

Есть слова, музыку которых ни с чем не сравнить. Таким было слово «Сталинград».

Михаил задумался лишь на миг, выбирая название своего отряда. А может, он просто хотел паузой подчеркнуть торжественность минуты, которую переживали все они, за исключением мосье Риго? Голос Михаила дрожал, когда он произнес:

— Сталинград.

— Сталинград, — сказал Франтишек Сливка.

— Сталинград, — тихо повторил Пиппо Бенедетти.

— То ж Сталинград! — воскликнул пан Дулькевич.

Француз молчал. Губы у него шевелились. Риго был крайне удивлен тем, что произошло сейчас у него на глазах. До сих пор он не верил, что где-то есть честные бойцы, которые защищают такую неощутимую вещь, как идея справедливости, думал, что это просто красивая выдумка, — теперь они были перед ним.

Он слышал слово «Сталинград». Знал, что Ленинград и Сталинград фашисты считали идеологическими бастионами коммунизма. Он видел немцев, которые носили на руках черные повязки, после того как армия Паулюса была разгромлена под стенами волжского города. Те немцы, среди которых он жил и которых презирал, содрогались от одного лишь слова «Сталинград». И вот теперь Раймонд присутствовал при торжественной церемонии организации партизанского отряда. Не было ни барабанного боя, ни звуков фанфар, ни шелеста знамен. Ни в каких штабах не планировались операции отряда советского лейтенанта Михаила Скибы. Но отряд этот уже жил и носил гордое название «Сталинград». Он уже выступал в поход, уже действовал.

Все ломалось вокруг Раймонда Риго, как ломается весной хрупкий лед на Сене. Ценности, которыми он дорожил, отступали перед всеобъемлющей силой кучки удивительных людей. А те ценности, которые он отбросил словно ненужные черепки, вдруг приобрели вес.

— Послушайте, — сказал Риго. — Я не знаю, что у вас получится, и вообще не очень-то верю во все ваши красивые жесты. Но я переведу вас через Рейн, иначе вас переловят на Кельнской равнине, как куропаток.

— Пан Дулькевич, — попросил Михаил поляка, — подите, пожалуйста, смените Юджина и Клифтона. Надо, чтобы они тоже знали об организации нашего отряда и...

Он бросил быстрый взгляд на француза.

— И о согласии мосье Риго провести нас в тех местах, которые он хорошо знает.

— Да, — француз наклонил голову. — Именно в тех местах, которые я достаточно хорошо знаю.

ИТАЛЬЯНСКОЕ КАПРИЧЧИО

Многие прекрасные намерения часто остаются неосуществленными, в то время как злые дела доводятся до конца, хоть и несут они людям только муки, страдания и погибель.

Устранив Финка, Кальтенбруннер сразу же вызвал в Берлин доктора Гйотля, принял его со всей приветливостью, на какую только был способен, сказал, что ему приятно познакомиться с земляком, и приказал продолжать дело, которое Гйотль начал еще при Гейдрихе.

— Только никаких фабрик, никаких лабораторий в Берлине,— сурово предупредил Кальтенбруннер. — У нас для этого есть лучшие места. Карлсен, вы подыскали подходящее место?

— Так точно, герр группенфюрер, —склонив голову, промолвил Карлсен, который присутствовал при беседе. — Я полагаю, что лучше всего будет делать это в концлагере Заксенхаузен, в Ораниенбурге. Мною уже отобрано нужное количество евреев-специалистов...

— Помните, — предупредил Кальтенбруннер обоих. — Помните, что все надо выдержать в духе глубочайшей тайны. Никто не должен знать больше, чем ему положено, как сказал наш фюрер. Малейшая попытка распустить язык закончится этим, — он сделал красноречивый жест, проведя ребром ладони по шее.— С подчиненными там, в Заксен-хаузене, не нянчиться. При одном намеке на непослушание — Индустриенгоф.[26]Понятно?

— Яволь! — почти одновременно гаркнули шеф великой аферы и его «консультант».

Вскоре Ораниенбургский «монетный двор» стал выдавать свою продукцию. Пачки новеньких фунтов стерлингов ложились в окованные железом ящики, заполняли их, согревали уставшее от забот сердце доктора Гйотля, вызывали какой-то невиданный блеск даже в мутных глазах всегда спокойного и уравновешенного Карлсена. Теперь на очереди было главнейшее задание — распространение фальшивых банкнот. Легко навязывать побежденному разноцветные бумажки, называя их деньгами и выкачивая за них из захваченной страны все те товары, которые не имеешь возможности захватить открыто. Так было с «краковскими злотыми» в Польше, с «остмарками» на оккупированных территориях Советского Союза, так было в Северной Африке, где американцы ввели знаменитые «доллары с желтой сеткой», так должно было быть во Франции, для которой союзники уже готовили «франк вторжения».

Однако навязать силой фальшивые деньги нейтральным странам, которые торгуют с тобой не по принуждению, а ради выгоды, убедить вежливых коммерсантов в светлых галстуках, что ты предлагаешь им не фальшивые бумажки, а настоящую валюту, — на это требуется настоящая ловкость.

Доктору Гйотлю было приказано найти человека, который смог бы без риска для дела обменивать фальшивые фунты на полноценное золото, швейцарские франки и американские доллары. Может быть, получая этот приказ, оберштурмбанфюрер Гйотль и вспомнил не без сожаления своего бывшего сотрудника, великого практика Рольфа Финка, а может, и не вспомнил: за это время он развил в себе самом не только «научные таланты», но и типичный гестаповский нюх на все преступное, хитрое, грязное. Он знал, что во всех опасных и сомнительных делах надо надеяться прежде всего на себя, используя других, как использует жокей перво-классного скакуна, чтобы первым домчаться до финиша и получить приз.

Швейцарские друзья, которым Гйотль не имел основания не верить, порекомендовали ему человека по имени Швенд.

Гйотль телеграфировал Швенду по его швейцарскому адресу, предлагая встретиться. Через день пришел ответ. Швенд спрашивал о месте встречи. Оберштурмбанфюрер побоялся ехать в нейтральную Швейцарию, где его легко могла «выкрасть» английская или американская разведка, и потому назвал Италию.

Они встретились в богатом ресторане «Ульпия». Швенд, высокий голубоглазый человек, одетый с подчеркнутой элегантностью, заговорил с Гйотлем по-немецки. Оберштурмбанфюрер долго присматривался к новому знакомому. Пожалуй, ему около сорока. Умеет одеваться. Изысканные манеры. Поразительно владеет собой. С первого взгляда производит впечатление богатого промышленника, который привык орудовать солидными капиталами. Почему-то показалось Гйотлю, что Швенд американец.

Кельнер поставил перед ними рюмки и бутылку «мартеля». Когда он отошел, Швенд, извиняясь, обратился к Гйотлю:

— Извините, герр доктор, но я привык к виски.

Из  дальнейшей беседы выяснились главные пункты биографии Швенда. Он охотно рассказывал о себе, хоть сначала и казался неразговорчивым и замкнутым. Немец по происхождению, он много путешествовал. Европа показалась ему тесной, и он решил вырваться за Геркулесовы столбы. Он поехал в Африку и Америку как представитель немецких экспортных фирм. Но его тянуло к самостоятельности.

Из опыта, почерпнутого в поездках по странам мира, он сделал вывод, что торговля оружием — доходнейшая вещь. С этой целью он приехал в Маньчжурию и стал в Харбине экономическим советником белого атамана генерала Семенова.

На деньги, полученные за оружие, проданное Семенову, он попробовал искать мифический клад, вывезенный из Сибири белым бароном Унгерном, однако вскоре убедился, что ничего из этого не выйдет. Тогда Швенд построил себе виллу в Баварии. Однако в Германии он не нашел для себя подходящего занятия и отправился в Америку, где занял должность руководителя большой фирмы «Банге и Борн», торгующей зерном. Связался с рядом южноамериканских фирм, с которыми «Банге и Борн» поддерживала торговые сношения. И все же новая работа его не удовлетворяла. Как только началась война в Европе, он стал задумываться над тем, чтобы вернуться на материк. Ведь там, где война, необходимо оружие, а он умеет его продавать. Вот он и приехал в Швейцарию...

— А что, если бы вам предложили торговлю такими вещами, которые посильнее оружия? — оберштурмбанфюрер, потягивая виски, взглянул на Швенда через край рюмки.

— Не знаю таких, — Швенд пожал плечами.

— Надеюсь, герр Швенд не обидится на меня, если я предложу ему встретиться завтра... ну, хотя бы вот здесь.

Он достал из кармана блокнот, вырвал страничку и быстро написал адрес: «Виа Тассо, 52»

Они просидели допоздна. Лениво перебрасывались малозначительными словами. В первом часу ночи оркестр заиграл что-то очень сложное, сумбурное.

Гйотль слушал и усмехался.

— Что играют? — шепотом спросил он Швенда.

— А разве я знаю?—равнодушно бросил тот. — Какое-нибудь каприччио. Итальянское каприччио, запутанное и сумасшедшее, как наша жизнь.

— Вы считаете нашу жизнь запутанной?

— А по-вашему, она прямая как телеграфный столб?

Гйотль смолчал. Они посидели еще немного и поднялись,

— Стало быть, до завтра? — сказал Гйотль.

На его предложение организовать распространение фальшивых фунтов Швенд согласился. При новой встрече оберштурмбанфюрер передал ему шкатулку, в которой было пятьсот тысяч фунтов стерлингов, что по международному курсу равнялось десяти миллионам немецких марок.

За фальшивые фунты Швенд прежде всего накупил фальшивых документов: здесь был наименьший риск. Раздобыл для себя лично несколько итальянских паспортов на разные фамилии, купил египетский, португальский, испанский, несколько южноамериканских паспортов. Потом Швенд приобрел, уже настоящий на этот раз, замок Лабер, расположенный неподалеку от Мерано. Затерянный среди буйных виноградников, скрытый от посторонних глаз, замок был идеальной «главной квартирой фальшивомонетчиков».

На пышном банкете в новоприобретенном замке Швенд познакомил доктора Гйотля с первыми агентами своей организации.

Гйотль, который привык иметь дела чаще всего с уголовными преступниками, такими, как Рольф Финк, надеялся и здесь встретить типичных маклеров с черного рынка. Он был ошеломлен: его встретил целый букет идеально одетых джентльменов, при которых стыдно было даже произносить такие слова, как «фальшивые деньги».

Швенд познакомил Гйотля с присутствующими: директором одного из швейцарских банков, владельцами роскошных отелей, финансистами и дипломатами нейтральных стран, приехавшими из Рима, чтобы развеять скуку. Сразу же после ужина обрадованный Гйотль поздравил Швенда с присвоением ему чина штурмбанфюрера СС, он уведомил его, что отныне Швенд будет называться доктором Вендингом и под его команду передается специальное отделение штаба третьего немецкого танкового корпуса в составе двадцати четырех младших чинов СС, которые должны будут охранять замок и исполнять функции курьеров. Здесь же заключили финансовое соглашение. Швенд должен получать тридцать три и три десятых процента от оборота. Из этой суммы восемь и три десятых процента шли лично Швенду, остальные двадцать пять процентов — главным агентам и их помощникам. Все потери из-за конфискаций, хищений и других непредвиденных случайностей должен покрывать Швенд.

Когда доктор Гйотль собирался уезжать из замка, Швенд попросил, чтобы тот захватил с собой три ящика. Оберштурмбанфюрер удивился:

— Какие еще ящики?

Новоиспеченный доктор Вендинг провел Гйотля в комнату с окошками, закрытыми решеткой, отпер окованные железными полосами три ящика, что стояли на каменном полу, и быстрым движением отбросил крышку одного из них.

Желтый мягкий свет полился из глубины тесного четырехугольника. Гйотль наклонился. Мотки золотой проволоки, тугие и запутанные, лежали у его ног. Швенд открыл другой ящик —золото швейцарских франков, настоящих золотых франков, резануло глаза. Третий ящик, как кадка тестом, был наполнен пухлыми пачками зеленоватых американских долларов.

У Гйотля задрожали руки. Такой суммы он не видел никогда в жизни. Все финансы, которые сейчас имело в своем распоряжении СД, не составляли и десятой части той бесценной валюты, что лежала у его ног.

— Вы чародей, доктор Вендинг! — сдавленным голосом воскликнул Гйотль. — Где вам удалось найти дураков, которые меняют простые бумажки на этот благородный металл? И почему золото имеет вид проволоки? Это напоминает какую-то восточную сказку!

— Разрешите? — садясь на уголок ящика с долларами, спросил Швенд.

— О, я превращаюсь в слух!

— Как вам, очевидно, известно, сейчас одним из сильнейших мировых продавцов являются Соединенные Штаты Америки. Они продают что угодно и кому угодно. Даже Германии, с которой воюют. Но Америка за все требует только золото или доллары. Вы удивитесь, узнав, что самой Америке золото вообще не нужно. Год тому назад в конгрессе был принят специальный закон, который запрещает добычу золота на территории Соединенных Штатов. Цель американцев — лишить золота других, сосредоточить все основные запасы его в своих руках, запереть в пещерах форта Кнокс в штате Кентукки и овладеть финансовым рычагом всего мира.

Международный монетный фонд под давлением США установил цену золота — тридцать пять долларов за унцию. Это очень низкая цена. Зато доллар, как предполагали американцы, должен был сразу жё «подскочить», вытеснить с мировых рынков всесильный фунт стерлингов и стать «валютой валют». Но государства, которые задолжали Соединенным Штатам, нашли выход: они продают золото «налево» по цене более высокой, а потом выплачивают долги долларами. Южно-Африканский Союз, самый большой поставщик золота в мире, тоже стремится обойти сакраментальную цену в тридцать пять долларов за унцию. Швейцария закупает золото в Африке, делает из него часы, чеканит монеты, а остальное перерабатывает в проволоку, которая продается во всех швейцарских магазинах. Спекуляция золотом в государственном масштабе! Однако юридически все в порядке, потому что продается промышленное изделие — золотая проволока. Золотые франки, которые вы видите здесь, добыты за фунты стерлингов.

— Не слишком ли вы торопитесь, доктор Вендинг?— прерывающимся от волнения голосом спросил Гйотль. — Не вызовет ли у кого-нибудь подозрения появление на международном рынке такого большого количества английских фунтов?

— Деньги никогда не вызывают подозрений, — спокойно ответил Швенд. — Успокойтесь, дорогой доктор, и присылайте мне новую партию фунтов для реализации.


Италия всегда была безопасным врагом и опасным союзником Германии. Лето сорок третьего года принесло новое подтверждение этого.

Одиннадцатого июня английские войска высадились в Сицилии. Итальянская армия не оказала никакого сопротивления.

Девятнадцатого июня состоялась встреча Гитлера с Муссолини. Взволнованный фюрер сам приехал в Италию. Он бегал по просторному залу дворца Фельтре. В Рим Гитлер ехать побоялся, а дуче, в свою очередь, боялся выезжать из Италии, на австрийский перевал Бреннер, где они чаще всего встречались с фюрером. Боялся, так как не был уверен в добрых намерениях немцев относительно его персоны. Фюрер бегал и кричал что-то о тотальной войне, о жертвах, о новом оружии, перед которым капитулируют союзники. Муссолини сидел в кресле, тер свои бледные щеки, слушал крики Гитлера и думал о том, что, наверно, капитуляция произойдет раньше, чем будет применено обещанное фюрером новое оружие. Только кто первым капитулирует — вот вопрос! Его начальник генерального штаба генерал Амброзио настаивает, чтобы Италия вышла из войны. Солдаты отказываются воевать. Гарнизон острова Пантеллерия сдался без единого выстрела, хотя в подземных ангарах и убежищах можно было пересидеть какие угодно бомбардировки. Сдался и гарнизон острова Лампедуза. Бои идут на Сицилии. Южная Италия, Италия нищих и оборванцев, ждет не дождется минуты, когда будет кончено с фашистами. Даже в его собственном великом фашистском совете...

— Что вы скажете мне, мой дуче?!—заламывая руки, воскликнул фюрер и остановился против Муссолини.

Дуче молчал. Его лицо передернула гримаса боли.

— Кажется, у меня начинается приступ печени, — наконец выговорил он.

Двадцать шестого июля 1943 года в Италии произошел государственный переворот. Накануне в палаццо Венеция, где жил дуче, в большом зале, увешанном картинами старых мастеров, украшенном коврами и бронзой, собрался фашистский совет, которого Муссолини не созывал с 1939 года, и впервые за всю историю итальянского фашизма проголосовал против Муссолини. Против дуче голосовали даже его собственный зять, недавний министр иностранных дел Галеаццо Чиано и маршал де Боно.

Вечером Муссолини вызвали в королевский дворец Квиринал. Дуче попробовал изложить королю свои планы на будущее, но Виктор Эммануил перебил его, заявив, что премьером назначен маршал Пьетро Бадольо. Бронзовой статуи Муссолини, что стояла, раньше позади королевского трона, не было. Дуче понял, что пришел конец. Он попробовал угрожать королю, однако тот спокойно сказал, что аудиенция окончена. Когда Муссолини покидал дворец, к нему подошел молодой офицер карабинеров и тихо сказал:

— Бенито Муссолини, вы арестованы. Прошу идти за мной.

В Берлине началась паника. В главной квартире ночью состоялось совещание, на котором Гитлер приказал оккупировать Италию. Дальнейший проект, скрытый под криптонимом «операция Студент», предусматривал арест правительства маршала Бадольо и королевской семьи. На случай неудачи этого плана или капитуляции Бадольо перед союзниками вступала в силу «операция Ось», которая предусматривала разоружение и захват в плен всей итальянской армии. Гиммлер предлагал, кроме того, выкрасть и привезти в Германию римского папу.

Гитлер бросил на Рим парашютно-десантную дивизию. Из Южной Франции, Тироля и Каринтии в долину По была переведена группа армий «Б» фельдмаршала Роммеля. Гитлер ждал приезда в Берлин Муссолини как своего личного гостя.

Необходимо было немедленно разыскать дуче.

В Италию прилетел на самолете посланный Кальтенбруннером знаменитый авантюрист, мастер грязнейших дел, руководитель специальной диверсионной группы СС гауптштурмфюрерОтто Скорцени, двухметровый громадина с лицом дегенерата и равнодушной усмешкой палача. Скорцени пугал своим видом даже тех, кому приходилось с ним работать. Он прославился как непревзойденный специалист «международных конфликтов». Это под его командой группа головорезов спровоцировала в тридцать девятом году нападение фашистских войск на Польшу. Это он организовал воображаемое покушение на Гитлера в мюнхенском погребке Бюргербраукеллер с целью ареста сотрудников английского посольства в Голландии. Это его «отряд» без единого выстрела захватил столицу Дании Копенгаген. Скорцени видели в Париже и в Норвегии, в Австрии и Чехословакии. Он с одинаковым рвением выполнял приказы Гейдриха и Кальтенбруннера. Для него не было невозможного. Неразборчивость в способах соединялась в нем с отвагой, изобретательность с упорством, отчаяние с жестокостью.

Скорцени спекулировал своей фамилией. Если попадал в славянские страны, перелицовывался в славянина и говорил, что фамилия его Скорченный. В Германии выдавал себя за потомка прибалтийских баронов и доказывал, что Скорцени — это искаженное Скорцен. В Италии он сразу же стал итальянцем, прибавив в своей фамилии еще одно «н»: Скорценни. Однако никто из итальянцев не клюнул на эту удочку. О Муссолини в Италии просто не хотели говорить.

Скорцени вынужден был телеграфировать Кальтенбруннеру о невозможности выполнить приказ.

Вот тогда-то один из швейцарских агентов Швенда привез ему привет от «старого знакомого» и приглашение на «прогулку». Швенд немедленно послал шифровку к Гйотлю, предлагая свои услуги. Он извещал Берлин, что итальянцы, ожидая высадки союзных войск, стремятся за любую цену менять свои лиры на американские доллары или английские фунты. Берлин почему-то не отвечал, и Швенд уже начал беспокоиться. Он приехал на свою римскую квартиру, чтобы быть поближе к немцам. Берлин молчал три дня. На четвертый, ночью, Швенда позвали на виа Тассо, где жил уполномоченный гестапо в Италии Каплер. Тот известил Швенда, или доктора Вендинга, как он теперь назывался, что ему поручается одно из серьезнейших дел великой войны — установить местопребывание Муссолини.

Швенд, одетый во фрак и белую манишку, молча раскланялся и вышел.

За тысячу фальшивых фунтов лейтенант карабинеров информировал Швенда, что слышал о том, будто дуче где-то спрятали флотские офицеры.

Швенд бросился в Геную. Три дня он сыпал направо и налево фунтами стерлингов, но так и не смог ничего установить. Ему лишь намекнули, что искать надо, вероятно, в Неаполе.

И Швенд поехал туда.

Неаполь стал к этому времени местом паломничества. Сюда стекались со всей Италии колонны беглецов. Бежали все, кто не хотел больше видеть немцев, кто жаждал поскорее встретить армию союзников. Убегали от войны, голода, эпидемий, террора, смерти, руин. Поезд Рим — Неаполь, в который сел Швенд, был переполнен. Офицеры, солдаты, священники, полицейские, женщины с детьми, старики, девушки. Солдаты сидели на крышах вагонов, висели на подножках, толпились в тамбурах, на площадках, пели, смеялись, болтали, радуясь концу Муссолини.

Жара была страшная. Швенда мучила жажда, духота теснила грудь, перед глазами мелькали черные горластые рты, фиолетовые лица, растрепанные головы. Говор, давка, теснота...

Мраморное здание почтамта в Неаполе было разбитобомбежкой, и Швенд не смог телеграфировать в Рим о своем прибытии. Он не мог разыскать ни такси, ни извозчика. Поехал, как говорят итальянцы, на коне святого Франциска: пошел пешком.

В порту что-то горело. Черный косматый дым поднимался к небу и смешивался с дымом Везувия. Швенд запутался в темных, грязных улочках Палонетти и долго выбирался из них, обходя груды битого камня, разломанной мебели, спотыкаясь о трупы убитых во время бомбардировки людей... И везде натыкался на детей.

Казалось, дети всего Неаполя, всей Италии высыпали на темные улочки Палонетти. Они были странно озабочены и не обращали никакого внимания на Швенда, на гудение самолетов, что кружили над городом, на пожары в порту и на вечный дым Везувия.

Дети искали в руинах игрушки. Швенд даже остановился, сделав для себя это неожиданное открытие.

Цветные тряпочки, медные украшения от старинных комодов, металлические шарики от семейных кроватей, на которых родились, спали и умирали целые поколения неаполитанцев, старые бутылки, разбитые зеркальца, порванные книжки с длинноносым Пиноккио, стеклянные шарики бус — все это стало игрушками.

У детей не было больше ничего. Им остались только стеклянные потрескавшиеся шарики. Матерей, которые носили бусы, не было. Не было ни бабушек, ни сестер.

Выли руины, пепелища, зола...

Широкая прямая улица Толедо привела его к молу Санта Лючия. В гротах Монте ди Дио неаполитанцы прятались от бомбежек. Люди переселились туда на постоянное жительство. Вся гора белела от белья, вывешенного сушиться, простынь, перин и подушек. Неаполь капитулировал перед морем, он вывесил тысячи белых флагов, распял их, как паруса, под которыми хотел плыть к свободе, к спасению от войны.

Когда Швенд увидел море, что-то изменилось в его лице, какой-то мглистый туман застлал глаза, короткий вздох вырвался из груди. Но это продолжалось неуловимую частицу секунды.

Он двинулся дальше, высокий, решительный, и его голубые глаза под густыми короткими бровями блестели сталью, а на челюстях натянулась кожа, крепкая, как на турецком барабане. Он совершал свою «прогулку».

Через два часа Швенда арестовала портовая итальянская полиция, заподозрив в шпионаже. В его карманах нашли итальянский паспорт на имя Джованни Вика и небольшую сумму итальянских и немецких денег. Паспорт свидетельствовал об итальянском происхождении Швенда, акцент выдавал иностранца. Швенда посадили в камеру, за решетку и не дали даже воды.

Вечером Швенд просунул сквозь щель двери пятидесятифунтовый банкнот и на английском языке попросил карабинера, стоявшего на страже, позвать начальника портовой полиции. Полицейский не знал английского языка, но достаточно хорошо знал цвет английских фунтов стерлингов. Сумма взятки и умение прятать деньги (полицейский присутствовал при обыске Швенда) свидетельствовали о том, что за дверью какая-то важная птица. Поэтому полицейский не раздумывая рассказал все начальнику.

Маленький, толстый, с жирной нижней губой, с черной щетиной в носу, начальник карабинеров вызвал брезгливую гримасу на холеном лице Швенда.

Он говорил на том ужасном неаполитанском диалекте, которого не понимают даже сами итальянцы, суетился, как официант дешевого ресторана, увидев состоятельного посетителя. Попросил Швенда сесть, а сам стоял и смотрел ему в рот.

— Я не Джованни Вика, — сказал Швенд, — и не немецкий шпион, за которого меня принимают ваши полицейские. Я майор английской разведки Норман Роупер.

Еле слышное «о!» вырвалось из уст начальника полиции.

— Вы сами понимаете, — продолжал Швенд, — что я не имел возможности держать при себе какие-нибудь документы, кроме итальянского паспорта. Единственным моим документом может быть вот это.

Он положил на стол две толстые пачки английских банкнот.

У начальника полиции зачесались руки от желания прикоснуться к деньгам, но он поборол искушение и спрятал руки за спину.

— Моей обязанностью, — спокойно продолжал Швенд, — был сбор информации, необходимой для занятия Неаполя войсками союзников. Может быть, синьор не ждет прихода союзнического флота?

— О, святая мадонна, кто теперь не ждет этого! — впервые нарушил молчание начальник полиции.

Он пробовал говорить по-английски, но это был язык американских гангстеров итальянского происхождения, а не величественная речь Шекспира.

Швенд милостиво усмехнулся.

— Синьор шеф будет, наверно, нашим другом, если он успел даже овладеть языком англосаксов.

И вашим помощником, — поспешно добавил начальник, — святая мадонна не даст мне соврать: я могу послужить союзникам. Я сведу вас с людьми, которые дадут исчерпывающую информацию обо всем, что будет интересовать господина майора.

Неаполитанцы оказались деловыми людьми. Швенд оставил в Неаполе двадцать тысяч фальшивых фунтов. Он пробыл там две недели. Зато вернулся в Рим с точными сведениями.

Муссолини спрятали на острове Святой Мадлены в архипелаге Бучинари, который затерялся где-то между Корсикой и Сардинией.

В Берлин полетела депеша. Кальтенбруннер немедленно прислал ответ. Звучал он странно: «Лично верю. Фюрер настроен скептически».

Оказалось, что, когда Гитлеру доложили, каким способом добыты сведения о местопребывании Муссолини, он затопал ногами и закричал, что не верит ни одному итальянцу. Даже тому, который видел дуче собственными глазами.

Гиммлер сразу же выдвинул свой план, назвав его «операцией Марс». Рейхсфюрер СС убедил Гитлера, что поиски таких сановных особ, как дуче, нельзя проводить с помощью тривиальных разведывательных методов, потому что выдающиеся люди пребывают под покровительством самого провидения. Поэтому в поисках должны принимать участие сверхъестественные силы. Гитлер тоже любил ссылаться на провидение, которое будто бы руководило всеми его делами и оберегало от врагов. Он с радостью одобрил предложение Гиммлера.

Так возникла сумасшедшая авантюра с «колдунами» на Ванзее.

Лавры Швенда перехватил какой-то неизвестный французик: по просьбе доктора Гйотля и по его подсказке он ткнул веретеном в тот же самый островок Святой Мадлены.

Отто Скорцени, утомленный долгим бездействием, получив из Берлина приказ проверить правдивость результатов «колдовства», переоделся пилотом и полетел на «хейнкеле-111» к архипелагу Бучинари. Во время перелета случилась авария, и Скорцени сделал вынужденную посадку на соседнем островке.

Итальянский офицер, ответственный за сохранение жизни Муссолини, заметив немецкий самолет, поднял тревогу. Когда на следующий день Скорцени во главе флотилии военных катеров налетел на порты Святой Мадлены, дуче там не было.

Снова привели в действие агентуру Швенда, снова посыпались направо и налево фальшивые фунты стерлингов.

История повторялась с удивительной точностью.

Подкупленные итальянцы информировали Швенда, что дуче спрятан в спортивном отеле на Кампо Императоре в горном массиве Гран-Сассо. Швенд побывал на месте и убедился, что на этот раз к Муссолини добраться еще сложнее. Единственным средством сообщения с отелем была воздушная канатная дорога, которую бдительно охраняли берсальеры[27], те самые берсальеры, которыми так гордился когда-то дуче.

В Берлине снова не поверили в правдивость информации. Гиммлер, наверно, еще раз хотел крутнуть веретено на Ванзее.

Однако Скорцени решил действовать на собственный страх и риск. Он заявил, что не будет больше ждать. Доктор Гйотль не одобрял этого намерения. Он боялся опять потерять Муссолини. Но Скорцени, с которым успел поговорить доктор Вендинг, не послушался. Он сел в самолет и сфотографировал склоны Гран-Сассо. Из отеля заметили самолет. Снова, как на Мадлене, подняли тревогу, и комендант стражи немедленно уведомил о своих опасениях премьера Бадольо.

Но когда премьер со своим кабинетом решил вопрос о переводе Муссолини на новое место, было уже поздно.

Скорцени с группой парашютистов высадился вблизи отеля, на горном лугу. Луг имел наклон в сорок пять градусов и не годился для высадки парашютистов. Самолеты, сбрасывая десант, не успевали поворачивать назад и врезались в массив горы. Три четверти машин разбились. Одного пулемета было бы достаточно, чтобы смести с луга всех парашютистов Скорцени, не дав им сделать ни одного выстрела.

Однако берсальеры не открыли огня. Объяснялось это тем, что накануне солдаты получили от неизвестного лица толстенькие пакеты. В пакетах были записки с просьбой не открывать огня по солдатам союзников, которые должны захватить дуче. Просьба подкреплялась круглой суммой английских фунтов. Такой пакетик вместе с другими получил и берсальер Пиппо Бенедетти. Он тоже поддался общечеловеческой слабости и не открыл огня, когда увидел, как на зеленый луг сыплются вооруженные до зубов люди, одетые в маскировочные халаты. А может, и правда поверил, что дуче хотят захватить союзники? Может быть, его погубила чрезмерная доверчивость, а не сребролюбие?

Что бы там ни было, но впоследствии Пиппо Бенедетти не раз жалел о том, что двенадцатого сентября сорок третьего года его автомат молчал.

Он жалел об этом уже тогда, когда его автомат, как и оружие всех других берсальеров, оказался в руках у немецких эсэсовцев; жалел, когда был взят вместе со своими товарищами под стражу и когда увидел дуче, который вышел из отеля гордый и самоуверенный, в черном пальто с поднятым воротником, в черной велюровой шляпе, в черных перчатках. Муссолини был пижоном. Об этом в Италии знали все. Журналиста, который отважился покритиковать галстук дуче, он приказал бросить в тюрьму. И вот даже здесь, арестованный, не зная, что с ним будет завтра, Муссолини прежде всего заботился о своей внешности и, должно быть, нарочно подобрал черные тона, чтобы подчеркнуть трагизм положения, в котором он находился до этого дня.

Дуче усмехался, как римский император во время триумфального въезда в столицу. Тяжелый подбородок его был выпячен. Гордость и самоуверенность смотрели из выпученных глаз. Даже нос дуче, подпорченный в двадцать шестом году пулей ирландки мисс Гибсон, торчал гордо и надменно. Муссолини шел, держа голову прямо, не глядя по сторонам, словно цирковой борец после победы над противником. Он оставлял эту арену битвы победителем.

Почтительно охватив дуче живой подковой, шагали сзади усмехающиеся эсэсовцы. Немецкий широкомордый капитан барон фон Берлепш, увешанный автоматными дисками, нес большой черный чемодан дуче. Другой чемодан нес камердинер Муссолини, лысый, приземистый человек, чем-то неуловимо похожий на дуче. Двухметровый Скорцени с биноклем на груди, с железным крестом первого класса на кармане ждал дуче неподалеку от дверей. Он замер в позе «смирно», задрал подбородок, вытянул толстую длинную шею, словно уже чувствовал на ней щекочущее прикосновение ленты рыцарского креста, которым наградит его Гитлер.

Пиппо Бенедетти чуть не заплакал, глядя на церемонию, одним из виновников которой был и он сам. В боковом кармане его серого френча лежала пачка фунтов стерлингов. За нее он продал Италию, продал собственную свою жизнь.

Коммерсант и финансист Швенд знал главную человеческую слабость. Знал и умел ею пользоваться. Он не жалел фунтов. «Великий дуче» стоил немцам пятьдесят тысяч фальшивых фунтов стерлингов. Правда, при необходимости Швенд мог бы заплатить и настоящими. Потому что дуче был нужен и ему лично.

Возле вагончика канатной дороги, в котором Муссолини спустился в долину, Швенд оказался первым. Конечно, теперь это был не Швенд, а оберштурмбанфюрер СС доктор Вендинг. Он первый приветствовал дуче с освобождением. Приветствовал по-итальянски, избавляя Муссолини от необходимости отвечать на немецком языке, который дуче знал плоховато. Потом оберштурмбанфюрер Вендинг сделал так, что в машине, куда положили чемоданы Муссолини, не осталось никого, кроме него самого и водителя.

И в то время как Муссолини, окруженный своими «спасителями», катил к аэродрому, где ждал его самолет на Берлин, Швенд — Вендинг — Роупер лихорадочно шарил в чемоданах бывшего фашистского диктатора Италии. Муссолини обыскивали, как мелкого воришку.

Английских писем, написанных твердым решительным почерком, в черных чемоданах не было.

ОХОТА НА ЧЕЛОВЕКА

Юджин Вернер лежал в молодом дубняке на краю картофельного поля и пристально изучал одинокую ферму, которая прижалась к склону пригорка, словно искала затишья от ветра. В двух метрах от американца, обложившись ветками, притаился Клифтон Честер. Они лежали уже довольно долго — часа три или четыре, и за эти часы Честер не сказал своему товарищу ни слова.

Юджин нетерпеливо ерзал на месте. Чертов англичанин! Наверно, все-таки правду говорят, что можно год прожить с «томми» в одной комнате, и он не спросит тебя, женат ли ты, какова твоя профессия, откуда ты и как тебя зовут.

Выручили американца куры. Эти прекрасные существа были, оказывается, и в Германии! После долгого и утомительного лежания возле одинокой фермы (командир хотел к ночи зайти туда и попросить для отряда харчей) Юджин увидел вдруг — из-за сарайчика вышла беленькая курочка. Она шаркнула по траве одной лапой, потом другой, закрехтала, как крехтали куры и у него на ферме, и к ней сразу же присоединились несколько подружек. Вскоре их собралось двенадцать штук, все беленькие, чистенькие, аккуратные, как немки.

Одна курица отделилась от компании и опасливо приблизилась к засаде. Присмотревшись, Юджин увидел у нее на ноге жестяной номерок. Это его удивило. Нумеровать кур, когда их всего двенадцать и каждую можно распознать даже с закрытыми глазами! Конечно, немцы своим педантизмом прославились на весь мир. Но неужто правду говорили им в школе разведки, что в Германии каждая соломинка и травинка на учете? Тогда молодые американские ребята не очень-то верили своим инструкторам. Где же это видано, чтобы все в стране: хлеб, мясо, масло, карандаши, детские игрушки и даже — вершина абсурда! — иголки,— чтобы все это выдавалось по карточкам. Крестьяне, которые выкармливали свиней, держали по нескольку коров и полные дворы птицы, ничего не имели права взять для себя без карточек. Свинью нужно было отвезти на бойню, где бауэр[28]получал за свое старание хвост, уши и ноги на студень. Остальное шло для фюрера. Мясо же крестьянин получал в магазине по карточкам. То же самое с молоком, яйцами, хлебом. Подоив коров, хозяйка сливала молоко в бидоны, выставляла их за ворота на специальные лавочки. Машина-молоковоз собирала бидоны и отвозила на приемный пункт. Яйцо из-под курицы, еще теплое, надо было нести на тот же пункт, где на каждую курицу заводили персональную карточку, словно на гангстера в федеральном бюро расследований.

Гитлер никому не давал свободно дышать. Он все подчинял войне. Вся страна жила для войны. Немцы только и знали, что затягивали пояса туже и туже. Удивительный народ! Юджин не мог понять подобной терпеливости, хоть у самого у него в жилах текла немецкая кровь. Даже когда на Гитлера устроили покушение генералы, немцы не пошли за ними. Генералов задушили как кроликов, а они, как и раньше, едят нечищеную картошку и несут на приемные пункты каждое яичко. И нумеруют несчастных курочек.

— Слышишь, Клифтон,— обратился Юджин к англичанину,— у меня в Висконсине была куриная ферма, до которой этим пронумерованным птичкам так же далеко, как нам с тобой до господа бога.

— Лучше помолчи,— нехотя откликнулся Честер.— А то застукают гестаповцы — сразу же окажешься около всевышнего.

— Я хоть диверсант, мне можно бы остерегаться, а вот почему боишься ты? — американец сплюнул.— Ведь по Женевскому соглашению, если поймают беглого пленного, его наказывают дисциплинарно, сажают под арест на двадцать одни сутки.

— Конвенция,— пробормотал англичанин.— Ты не читал в газетах, что фашисты делают с пленными?

— Газеты,— засмеялся Юджин.— Ха! Кто же их читает? Кому интересно, о чем они пишут? Америка все равно выиграет войну, пиши не пиши.

— Пока она выиграет, ты успеешь тысячу раз умереть.

— У нас с тобой хитрый и осторожный командир, он не допустит гибели своих солдат.

— Плен страшнее смерти,— заметил англичанин.

— Ну, ну,— не поверил Юджин.— По Женевской конвенции пленным выдают по два новых мундира. Каждую неделю они получают из Америки посылку с продуктами. Шоколад, сгущенное молоко, галеты, консервы.

— По Женевской конвенции,— горько усмехнулся англичанин.— А что, если ты не получишь ни мундира, ни посылки?

— Рузвельт должен прислать. Если не пришлет, не выберем его больше в президенты. У нас демократия.

— Никакая демократия не освобождает от обязанности бороться с врагами.

— Да что ты ко мне прицепился? — рассердился Юджин.— Я хотел рассказать тебе о своей ферме, а ты: обязанность, враг, война... Можно подумать, что я дезертир. Хочешь, покажу тебе фотографию своего лучшего петуха? Чудо природы! Суперпетух! Такого не найдешь во всей Европе.

— У меня в Четэме осталась девушка,— задумчиво проговорил Клифтон.— Звали ее Айрис. Мы дали обещание друг другу на Новый год ночью смотреть на Большую Медведицу. Чтобы наши взгляды встретились там и чтобы ничто не мешало: ни война, ни бури, ни злые люди...

— Ты сентиментальный, как студентка колледжа,— сказал Юджин.— Если на полу провести мелом прямую линию и положить на нее курицу, дурочка уткнется в белую черту и будет лежать, словно привязанная. Если бы я мог бросить пост, я бы оставил тебя здесь, как курицу на меловой черте.

— Тише! — вдруг встрепенулся Клифтон.— Смотри!

По склону карабкались к ферме несколько человек. В мягких серых костюмах, с галстуками, в дорогих фетровых шляпах, они имели бы совсем приличный мирный вид, если бы у каждого в правой, вытянутой вперед руке не поблескивал пистолет. Сомневаться не приходилось, к ферме приближались гестаповцы. Что им там надо, кого они ищут, не знали ни Юджин, ни Клифтон. Они хотели кого-то накрыть неожиданно (потому, наверно, и оставили свою машину где-то далеко от фермы, чтобы не вызвать подозрений). Неужели француз завел их в западню? Три дня после переправы через Рейн он тащил партизан по горам и оврагам, обещая вывести к знакомой ферме, где можно будет отдохнуть и подкормиться. Француз клялся, что ферма расположена в лесу, в стороне от населенных пунктов, что там в течение года бывает только один гость, да и то хорошенькая женщина, племянница хозяйки. Он как-то заезжал туда со своей графиней напиться молока.

Ясное дело, болтовню француза все пропускали мимо ушей, но согласились отдохнуть день-два на мызе, тем более что она как раз лежала на избранном ими пути.

А теперь вот гестаповцы.

— Ты чеши к командиру, а я останусь здесь,— сказал Юджин.— Если что, можете не беспокоиться. Ни один из них не уйдет отсюда живым. Лети!

Клифтон отполз назад. Он прошелестел по кустам, как ящерица. Юджин проверил автомат и продолжал следить за действиями джентльменов в сером. Они окружали дом. Один побежал за угол, другой стал у боковой стены, как раз против Юджина, двое вошли внутрь.

Потекли минуты томительного ожидания. Время тянулось нестерпимо медленно. Оно воплотилось для Юджина в плюгавом человечке, одетом в серый костюм, в человечке, который стоял за углом дома возле кучи соломы и поворачивал ухо то в одну сторону, то в другую, словно звукоуловитель. У американца зачесались руки. Он сощурился и попробовал прицелиться в человечка. Посадил его на мушку и проглотил слюну: она мешала дышать. На самой вершине мушки, расставив ноги, висел бледный ушастый человечек с игрушечным пистолетом в судорожно согнутой руке. Американец чувствовал, что не удержится. В школе разведки его учили — цель никогда не следует спускать с мушки. Поймал на вершину черного треугольника — бей!

Но выстрела не последовало. Юджин отдернул палец от спускового крючка. Из чердачного окна прямо на голову ушастому прыгнуло что-то длинное и гибкое, словно леопард. Когда это «что-то» упало на кучу соломы, а потом вскочило и понеслось к лесу — как раз к тому месту, где лежал американец,— Юджин увидел, что это молодой немецкий унтер, увешанный орденами и оружием, словно на параде. Правда, мундир на унтер-офицере имел не совсем парадный вид, но этой детали Юджин не успел заметить.

В окне показалась голова одного из тех гестаповцев, что вошли в дом. Взглянув вниз и, наверное, решив, что прыгать небезопасно, он крикнул ушастому:

— Держи!

Тот сразу же допустил ошибку. По всем правилам военного искусства ему следовало упасть на землю или стать на колено и палить по беглецу с близкого расстояния. Но ушастый не упал и не стал на колено, а побежал за длинноногим унтером. Это было все равно что пустить таксу вдогонку за борзой! Гестаповец сразу же запутался в картофельной ботве, тогда как унтер, перескакивая одним махом через десять кустов, подбегал уже к Юджину.

Все произошло так быстро, что американец не успел даже решить, как ему вести себя. Беглец приближался, погоня тоже наседала.

На помощь ушастому вывернулся из-за дома еще один гестаповец, такой же длинный, как унтер-офицер; потом из дома выскочил один из тех двоих, что делали обыск. Не слезал лишь тот — на чердаке. Сверху ему было хорошо видно «поле боя», и он корректировал действия.

Словно назло, Клифтон замешкался. Уведомил ли он отряд? На этих англичан никогда нельзя положиться. Юджин решил, что надо вмешаться. Все равно те типы начнут шарить по кустам и откроют его убежище. И тогда от них не отцепишься. Надо бить, пока не поздно.

Но нужный момент он упустил. Когда Юджин еще только собирался выстрелить, сзади него треснул короткий выстрел и гестаповец-корректировщик полетел вниз головой на кучу навоза. Юджин мысленно похвалил стрелка. Во-первых, метко, во-вторых, разумно: те, что путаются в картошке, не удерут и так, а тот, на чердаке, мог спрятаться.

Не раздумывая, Юджин приник к автомату и уложил ушастого. Унтер пронесся мимо него, как дикий кабан, ничего не видя на своем пути. Он, наверно, не слышал и выстрела. Два уцелевших гестаповца бросились назад. Юджин пустил им вслед длинную очередь, но промазал. Он оглянулся, надеясь, что его ошибку исправит неизвестный стрелок. К нему подбежал Михаил.

— Бей! — кричал он.— Бей, они убегут!

— А унтер? — растерянно спросил американец.— Что с ним?

— Его задержат ребята. Бей тех!

Михаил полоснул по гестаповцам, которые катились уже по склону пригорка. Юджин тоже пустил очередь, однако без заметного успеха. Гестаповцы скрылись. Михаил и Юджин, пренебрегая опасностью, побежали вниз. Они еще успели увидеть «вандерер», который, стреляя дымом, рванул наутек. Юджин дал вслед машине короткую очередь, целясь в скаты, но Михаил придержал его за руку.

— Все равно упустили. Они теперь и без колес удерут. Надо двигать отсюда и нам.

— Отдохнули!..— американец свистнул.— Попили молочка!..

— Ничего не поделаешь.

В заросшей высокими буйными деревьями впадине они застали товарищей. В центре кружка недоверчиво озирался немецкий унтер-офицер.

— Ну, рассказывайте,— обратился к нему Михаил.— Кто вы, что с вами, почему вас преследуют?

— А кто вы? — настороженно спросил унтер.

— Трудно сказать. Короче всего будет: партизаны. Партизанский отряд «Сталинград».

— Сталинград! — воскликнул унтер.— Черт побери!..

Он засмеялся от радости, что знает хоть эти русские слова. Он научился им на Восточном фронте, на страшном Восточном фронте, который стал проклятьем для немцев.

— Сталинград — это очень хорошо,— сказал унтер,— я был под Сталинградом. Спасся в лазарете. Потом в Белоруссии, в Литве. Из Литвы удрал. Дезертир. Зовут Гейнц Корн. Прятался здесь у жениной тетки вместе с женой. Она поехала домой, чтобы отвезти мотоцикл, который мы брали на время. Тут гестаповцы, наверно, и схватили ее, а потом добрались и до меня.

— Пойдешь к нам в отряд? — спросил Михаил.

— А можно?

— Думаю, что да. Как по-вашему, товарищи?

Никто не отозвался. Американец разглядывал Корна. Ему впервые пришлось стоять так близко от настоящего вооруженного немца. Пусть он и дезертир, но все же солдат, не зря ему понацепили столько крестов и медалей. Как раз с такими ребятами Гитлер и промаршировал по всей Европе. Хорошо, что их остановили русские. Ишь ты, и этот знает Сталинград. Хорошее словечко! Командир толково придумал — назвать отряд именно так.

Пан Дулькевич прятал глаза. У него не было особых оснований целоваться с немцами. Пусть они хоть сто раз дезертиры. Тот фашист, что заманил их в западню с подхорунжим Марчиньским, тоже имел весьма и весьма мирный вид. Как это он пел: «Немецкий лес, немецкий лес, такого нет нигде на свете...» А потом? Сорок три минуты— и ни секунды больше! Может, папа римский виноват в унижении пана Дулькевича, а не эти типы с большой дороги?

Итальянец, чех и англичанин, которых всего лишь несколько дней тому назад расстреливали соотечественники Гейнца Корна, тоже не спешили с принятием в свое общество жилистого немца.

Один лишь мосье Риго равнодушно хлестал себя веткой по штанине, которая до сих пор еще сохраняла отглаженный рубчик. Гейнц Корн невольно засмотрелся на этот рубчик. Он припомнил станцию Шештокай и фельдфебеля Арнульфа Финка в отглаженных штанах. Неужели и здесь могут быть пижоны?

— Друзья,— нарушил короткое молчание Михаил,— я понимаю ваши чувства. Месяц назад я тоже, наверно, не отважился бы подать руку немецкому солдату, хоть и такому, который порвал с фашизмом. Этот месяц меня многому научил. В немецких лесах, далеко от линии фронта, собрались мы, группа людей самых разных национальностей. У всех нас разные языки, разные взгляды на жизнь, разные вкусы. Но зато общая цель: бороться против фашизма, против войны. Гейнц Корн не хочет войны. И его хотят за это убить. Разве после этого мы не имеем права назвать Гейнца Корна своим товарищем? Разве он не имеет права идти вместе с нами?

— Вы говорите, как министр пропаганды,— саркастически усмехнулся пан Дулькевич.

— Вы хотите возразить, пан майор? — быстро спросил Михаил.

— Пусть скажут свое мнение другие,— уклонился от прямого ответа поляк.— Генрих Дулькевич — либерал и выше всего ставит свободу собственной мысли.

— Пан Дулькевич крутит там, где надо сказать прямо: этот парень наш, и пусть он идет туда, куда идем мы! — решительно проговорил американец.

— Мистер Честер, вы? — спросил Михаил.

— У нас военный отряд — голосование здесь ни к чему,— сказал тот.

— Господин Сливка?

— Пусть идет с нами.

— Синьор Бенедетти?

— Если бы знала об этом моя мама, она бы умерла.

— Мосье Риго, вы все еще воздерживаетесь?

— Война длинная, у меня есть время.

— Тогда позвольте приказать. Господин Корн, заберите у убитых оружие и документы. Если ваша родственница может помочь нам продуктами, будем весьма благодарны. Юджин, ты поможешь унтеру. Через полчаса отправляемся. Мосье Риго, вы и дальше остаетесь нашим проводником?

— Наверно, нет.

— Пойдем по компасу. До завтра спрячемся в горах. Потом выйдем к заводу шарикоподшипников. Надеюсь, вы сдержите свое обещание, мосье Риго?

— Я покажу вам завод,— француз хлестнул прутиком.— Покажу и посмотрю, что из этого получится.

«СИЛЬНЫЙ И МУЖЕСТВЕННЫЙ»

Среди прочих объявлений в «Кельнише рундшау» Рольфу Финку бросилось в глаза одно: «Страх перед бомбардировками вызывает в организме спазматические явления, опасные для здоровья. Только коньяки нашей фирмы устраняют это болезненное состояние».

— Идиоты! — буркнул Финк, откладывая газету.

Он только что вышел из ванны и теперь растирал свое посиневшее тело твердым, как терка, полотенцем. Привычка читать газеты после ванны появилась у Финка недавно. Раньше он вообще не заглядывал в них, а газетчиков считал пустобрехами и шантрапой. Теперь приходилось перечитывать ежедневные выпуски: новостей было много, они наплывали с пугающей, катастрофической быстротой. После покушения на фюрера в армии начались повальные перемещения генералов. Меняли командующих армиями, командиров дивизий, бригад и полков. Изменения коснулись даже СС. В газетах пестрели все новые и новые имена группенфюреров, о которых Финку никогда не приходилось слышать. А на фронтах происходило что-то невероятное. Союзники, правда, топтались в Италии уже второй год, то же самое они, наверно, собирались делать и во Франции, зато русские перли безостановочно. Не надо было дразнить русского медведя. Пусть бы отсыпался себе за Волгой в сибирской тайге. Теперь он вылез из берлоги, и остановить его будет очень трудно. Фюрер все еще обещает новое оружие. Самолеты-снаряды разрушают Лондон, ракетные фаустпатроны бьют русские танки, немецкий «голиаф», управляемый по радио, ползает по укрепленным позициям врага, наводит на солдат ужас. И все же фюрер обещает новое, еще более ужасное оружие. Сейчас, как никогда, ему нужны новые преданные солдаты. Такие солдаты, как он, Рольф Финк. Нужно вырваться из этой кельнской ямы и попасть в Берлин, в Берхтесгаден, в Оберзальцберг. У него в прошлом немалые заслуги.

А этот сопляк Арнульф скулит в своих письмах, чтобы старший брат взял его к себе. На Восточном фронте, видите ли, нет больше трофеев. Его команда там не нужна. Просит поговорить с группенфюрером Кюммелем, которому чем-то услужил. Если это так, то Рольф и сам не прочь воспользоваться протекцией барона фон Кюммеля. У барона колоссальные связи в ставке. Он формирует в Голландии корпус специального назначения, который подчиняется непосредственно фюреру. Кстати, там как раз работают иностранцы из лагерей Финка. Надо проинструктировать лагерь, навестить Кюммеля. Повод достаточный. Рольф посмотрел в зеркало. Он любил рассматривать свой профиль. Тонкий, длинный, как стручок, нос, по мнению Рольфа, делал его похожим на знаменитого итальянского поэта Данте.

Потом Финк подошел к телефону. Его соединили со знакомым сотрудником гестапо.

— Скажи, Ред, как у вас с тем унтером? Что? Арестовали его жену? А где он сам? Уложил наших агентов? Идиоты! Шофер видел двоих вооруженных людей? Он был так напуган, что мог увидеть не двоих, а двадцать два унтера сразу! А знаешь, Ред, что этот унтер охотится за мной? Да, да. За два дня до операции на Эйфеле он напал на меня в лесу и чуть было не убил. Только благодаря моему мужеству... Что ты говоришь? Невероятно? Как он мог за день оказаться возле Изерлона? Ты просто наивен, Ред. Я не узнаю тебя. При современных способах передвижения каждый немец за день может проехать на другой конец фатерланда. Не знаешь, что делать дальше? Выпустить жену. Пусть она сидит дома и ждет мужа. Рано или поздно он появится, и тогда накрывайте. Я лично заинтересован. Лично. Ну, хайль!

Он вернулся к зеркалу и стал бриться. Напудрил щеки и уложил волосы так, чтобы пробор был сбоку, как у фюрера. Потом надел сорочку. Мундир для вечерних прогулок должен быть идеально свежим. Так... Гильда не любит, когда от него несет дешевыми сигаретами. Финк достал из столика флакон парижских духов «Опасное приключение», приладил пульверизатор и опрыскал сигареты. Теперь все в порядке. Сапоги или ботинки? Наверное, сапоги. «Будьте мужественными и сильными»,— говорил фюрер. Человек в сапогах всегда кажется более сильным, чем в ботинках. Настоящий солдат должен носить сапоги.

Финк натянул на кривые ревматические ноги лакированные сапоги с твердыми голенищами и высокими каблуками.

Потом он опять подошел к телефону, чтобы позвонить в гестапо и вызвать охрану в дом, где жила жена унтера-дезертира, но раздумал. Лучше он возьмет своих солдат, а тех идиотов надо поторопить, чтобы они быстрее выпустили Дорис. Прежде всего захватить унтера. А затем штурмбанфюрер Финк покажет, что он мужественный и сильный, как и следует быть настоящему арийскому мужчине.

Гильда не ждала Финка. Он понял это сразу. По старой привычке поскорее сунул носок сапога в щель между дверью и косяком. А то еще раздумает и хлопнет дверью перед самым носом.

— Заходи.—Голос Гильды был чужой, безразличный.

Он прошел в переднюю. Поставил на пол саквояж с бутылками.

— Ты забыл прошлый раз пустые бутылки,— вместо приветствия сказала Гильда.— На тебя это не похоже.

Финк промолчал. Ведь она же знала, почему он не взял бутылки. Сама не пустила в квартиру. Кроме того, вообще что это за разговор? Намек на скупость? Бережливость никогда не имела ничего общего со скупостью.

В комнате Гильда не пригласила Финка сесть.

— У меня просьба,— устало проговорила она.

— Мужчина сделает что угодно для женщины, которую когда-то любил, но никогда не полюбит ее вторично,— торжественно сказал Финк.

— Ты уже разлюбил меня?

— Не будем об этом говорить.

— Помни, что женщина любит один день, а ненавидит сорок.

— Не много ли?

— Что у тебя было с Дорис? За что ее забрали? Это же святая женщина, если сравнить со мной, со всеми нами.

— Никто не имеет монополии на святость. Позволь сесть в мое кресло?

— Я выбросила его. Ты не замечаешь, что я изменила обстановку?

Рольф оглянулся. Вместо тахты — черный кожаный диван. Кожаные кресла у стен. Портрет Гитлера в генеральской фуражке. На полу ковер со свастикой. Только старая копия картины «Венера у Вулкана», которую Гильда почему-то очень любит, осталась на месте, а все остальное новое, казенное, словно это не женский будуар, а приемная какого-нибудь крайсляйтера.

— Откуда это у тебя? — удивился Финк.— Ты же так любишь уют, домашнее тепло.

— Это подарок группенфюрера Кюммеля.

— Ты знакома с группенфюрером?

— Он подарил мне еще и новую машину. Она досталась ему от Геринга, когда тот приезжал на охоту в фрисландское имение барона. Толстый Герман даже приглашал барона прогуляться по Рейну на его шикарной яхте «Карин». Карин — это его дочь. Представляю, какая она счастливая. Машина марки «цеппелин». Ты никогда не видел такой машины. Только у меня нет бензина. Теперь так трудно его достать. Я хотела попросить у тебя...

— Если барон подарил тебе машину, то он должен подарить и бензин.— Финк пожал плечами.

— Фон Кюммель не может заниматься мелочами.

— А я, по-твоему, создан для того, чтобы удовлетворять твои мелкие прихоти?

Его неприятно удивляла сегодня Тильдина откровенность. Однако что у нее с Кюммелем?

Тильда заметила, что его усмехающийся рот похож на чуть приоткрытую консервную жестянку. Ей захотелось еще больше унизить Финка.

— Да, барон подарил мне еще и новый радиоприемник «Телефункен». Это не то что твой «Бляупункт». Вечерами я теперь могу слушать Лондон и даже Нью-Йорк.

Женщина всегда остается женщиной. Она мечтает о широких плечах, которые заслонили бы ее от мира. Барон фон Кюммель победил его, Рольфа Финка. Как Геринг, который ходит в костюме из голубой замши и носит золотые шпоры, победил барона. Финк облизнул сухие губы.

— Давай выпьем, Гильдхен,— бодрясь, предложил он.— Коньяк утоляет жажду, способствует пищеварению, укрепляет мышцы, очищает кровь, возбуждает деятельность по-чек, разогревает кости и улучшает настроение.

Он хотел поразить Тильду хоть красноречием, но на нее, казалось, ничто не могло подействовать. Она не замечала ни его безукоризненного пробора, ни сигарет, спрыснутых тончайшими парижскими духами. Финк не существовал для нее.

Штурмбанфюрер принес коньяк, сам разыскал две рюмки, налил себе и Тильде. Она не прикоснулась к рюмке.

Два года назад Тильда была не менее красивой, чем сейчас. Тогда у нее на стене висела эта самая копия картины Ван-Дейка. Немецкие войска стояли на Волге. Английские летчики сбрасывали на Германию только листовки. Роммель гонял по пустыне Восьмую британскую армию. Тогда Тильда смеялась Финку в лицо и говорила, что, если бы ей предложили выбирать между Гитлером и франкфуртской сосиской, она выбрала бы сосиску.

Теперь неизменной осталась только копия картины Ван-Дейка. Русские — на Висле. Пожалуй, доберутся и до Одера. Роммеля давно нет на свете, а трупы его гренадеров засыпают жгучие пески Сахары. Немецкие города пылают от английских бомб. С Западного фронта доходят какие-то неясные известия. А Тильда решила вдруг прикинуться правоверной нацисткой! Может, это ловушка? Может, на Финка кто-нибудь донес и фон Кюммелю поручили проверить его лояльность? Он должен сегодня же поехать к группенфюреру и заверить его в преданности.

— Почему ты на меня так смотришь? — вдруг спросил Финк.

— Удивляюсь, как я не замечала, что твой нос похож на ужа! Будто его переехали колесом раз и второй и он поднял голову.

— Ты снова говоришь глупости.

— Хочешь увидеть настоящего немецкого мужчину? — спросила она.

Ей не терпелось выложить все свои козыри, убить Финка насмерть. Она убежала в спальню и вынесла небольшой альбом в коричневом кожаном переплете. Даже альбом коричневый.

— Посмотри,— сказала она, показывая ему издалека какую-то фотографию.

Он посмотрел. Тильда сидела на коленях у барона фон Кюммеля, одетого в мундир группенфюрера. Она сидела у него на коленях, обвив теплыми пышными руками твердую шею группенфюрера, и усмехалась.

— Дай сюда эту гадость! — грубо крикнул он.

Она отскочила подальше и открыла новую страницу. Снова Кюммель, и опять лицо Тильды.

— Я приказываю, отдай! — еще грубее крикнул Рольф и шагнул к ней.

Она отбежала к двери. Твердые страницы замелькали перед его побелевшими от гнева глазами, и он глухо заревел, увидев, чем заполнен альбом.

— Смотри! — крикнула она.— Смотри и знай, что все это было! Все это правда! Я тоже хочу жить!

— Ты отдашь мне альбом,— тихо сказал он, подступая к Тильде.—Ты отдашь его мне, иначе...

— Что иначе? Может, ты убьешь меня? Может, отдашь в гестапо, как отдал Дорис?

— Отдай альбом! — проревел он над самым ее ухом и ухватился цепкими пальцами за край мягкой кожаной обложки.

— Не отдам,— крикнула Тильда. И даже ногой топнула.

Держась левой рукой за альбом, Финк правой стал расстегивать кобуру «вальтера». Тильда этого не заметила. Она вцепилась в альбом, как кошка, и кусала пальцы своего бывшего дружка крепкими белыми зубами.

Финк вытащил пистолет, коротко замахнулся и ударил Тильду по голове. Она ахнула и упала, не выпуская из рук альбома. Рольф Финк наклонился, вырвал из ее рук альбом, быстро перелистал его и, не оглядываясь, пошел к двери. Надев фуражку, он вдруг вспомнил о саквояже. Нагнулся и подхватил его. Еще раз остановился, подумал, вернулся в гостиную, взял со стола бутылку с недопитым коньяком, сунул ее в саквояж. Когда уходил, оглянулся. Тильда лежала неподвижно.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ СТАЛИНГРАД!

Американские генералы надеялись выиграть войну с помощью одних самолетов. Командующий стратегической авиацией Спаатс считал, что Германия капитулирует в тот самый день, когда его самолеты разбомбят последний нефтеперегонный завод и фашистская армия окажется без горючего.

Спаатс ошибся. Немцы заменили бензин дровами. Машины, тракторы, танки были переведены на генераторный газ. Гаулейтеры в тылу и генералы на фронте ездили на «опель-адмиралах», у которых сзади вместо запасного колеса были прицеплены черные цилиндры газогенераторов. Солдаты презрительно называли их «самоварами». В воздух поднимались истребители, которые вместо бензиновых баков имели баллоны с газом. Баллоны висели под крыльями, как торпеды.

Вся Германия пилила дрова. Вестфальские дубы, саксонские сосны, тирольские буки превращались в десятисантиметровые чурки. Визжали дисковые пилы. Горы опилочного крошева вырастали возле затерянных в горных долинах лесопилок. Дым от газогенераторов стоял над страной, смешиваясь с дымом пожаров.

Фюрер знал о необыкновенной трудоспособности немецкого народа и использовал эту черту с откровенной жестокостью рабовладельца. Он продолжал войну и улыбался во время бомбежек. Недалекие англичане! Чем больше разрушат они немецких городов, тем теснее сомкнутся ряды немцев, тем страшнее будет их злоба, сильнее жажда расплаты. Германия будет драться до конца!

Облегчить разгром фашистов могло разве только уничтожение всех военных заводов Германии, да еще заводов, производящих шарикоподшипники.

Во время войны вся техника на фронте беспрерывно обновляется. Чем ожесточеннее бои, тем короче циклы замены уничтоженной техники новой. Воюющие страны достигают рекордных темпов в производстве машин. Но без шарикоподшипников ни одна машина не выйдет из заводских ворот.


В партизанском отряде «Сталинград» было всего семь человек, не считая командира. Оружие — автоматы и пистолеты. Патронов к ним хватит на двадцать минут непрерывного боя, не больше. Но было еще несколько пакетов взрывчатки из запасов Юджина Вернера. Поэтому Михаил обрадовался, когда услышал от Раймонда Риго о подземном заводе. Вот это объект для нападения! Француз не мог припомнить точно, что именно делают на этом заводе. Он помнил лишь, что завод подземный, что он надежно спрятан в горах. Знакомые графини Вильденталь, какие-то высокие чины, хвастались, что ни один самолет не сбросит бомбы на этот завод.

— Вы можете вывести нас к заводу? — спросил Михаил.

— Раз уж я попал на должность вашего гида, так нечего делать,— развел руками Риго.

Они бежали три дня и три ночи, как олени, через горы и леса. Боясь гестаповской погони, брели по лесным ручьям, чтобы собаки не напали на их след. Не разжигали костров, чтобы не выдать себя дымом, не останавливаясь на ночь, дремали на ходу, чтобы уйти как можно дальше от места, где остались два убитых ими гестаповца.

Риго провел их к останкам старого замка. Над пропастью почти висел обломок каменной стены с двумя амбразурами. Высокая башня из серого камня поднималась в конце площадки, заросшей мягкой травой и красными маленькими цветами. Облупленная, исклеванная непогодой, она хмуро смотрела на пришельцев маленькими глазками бойниц; и страшно делалось от одной мысли, что когда-то жили здесь люди, что из черных отверстий башни торчали широкие раструбы аркебузов и зажженные фитили дымились в руках неподвижных воинов, закованных в латы...

И эта самая большая в истории человечества война исчезнет, отойдет в прошлое. Новые поколения будут вспоминать о ней с содроганием и постараются, чтобы такое больше не повторялось.

Иначе за что же бьются сейчас на фронтах миллионы советских солдат, за что страдают тысячи английских и американских юношей, для чего и они, их маленький отряд, скитаются по чужой стране, между жизнью и смертью, бездомные, голодные, изнуренные?

Крутые каменные ступеньки вели на площадку к башне. Между плитами росла трава, цветы просовывали свои яркие головки в щели, пятнистая серая ящерица грелась на круглом куске песчаника. Казалось, коснисьэтих ступенек, и они раскатятся вот такими же круглыми камнями во все стороны, рассыплются в пыль. Однако Риго отважно ступил на первую и полез вверх, цепкий и ловкий, как обезьяна. Оказавшись на площадке, он махнул рукой:

— Сюда! Отсюда видно все. Даже бог после сотворения мира видел меньше, чем я сейчас.

Михаил полез первым. За ним поднялись остальные.

— В этих руинах мы пили с графиней Вильденталь божественный рейнвейн,— прикрыв глаза, проговорил Риго.

— Я бы судил вас после войны как военного преступника,— сказал Михаил.

— Ничего удивительного в этом нет. Вы азиат. А все азиаты жестокие. Это аксиома.

— Спросите европейца Честера.

— Я бы тоже судил,— хмуро проговорил Честер.

— И американца Вернера.

— Наши парни просто набили бы ему морду,— сказал Юджин.

— Вы один из всех нас были в самом выгодном положении,— досказал свою мысль Михаил.

— Кроме господина Корна,— быстро вставил француз.

— Даже он был в худшем положении. Ему пришлось нарушить присягу. Если бы поймали, он погиб бы как изменник. Он не знал, разберутся ли потом — герой он или преступник? А вам во всех случаях была обеспечена героическая смерть.

— Всю жизнь мечтаю о героической смерти,— пан Дулькевич вздохнул.

— У вас был год свободной жизни. Неограниченные возможности. Полная свобода передвижений. Знание местности. Деньги. Оружие.

— У меня не было оружия,— хмуро возразил француз.

— Вы легко могли его достать.

— Не понимаю,— развел руками Риго.— Это что — суд надо мной? Тогда зачем было идти так далеко? Может, вам не хватало романтических аксессуаров? Замок, таинственная долина и загадочное молчание первозданных гор... Вы хотели, чтобы я, как Иисус Христос, сам принес свой крест на Голгофу?

— Ладно, мосье Риго,— остановил его Михаил.

— Мне кажется, что с некоторого времени мы все делаем общее дело,— сказал француз с обидой.— Правда, я не стреляю. Но кто, как не я, перевел вас через Рейн, кто спрятал в горах, кто вывел к подземному заводу?

— Дело у нас общее, взгляды на жизнь разные,— заметил Михаил.

— Вы еще не знаете, какие вулканы могут клокотать в душе Раймонда Риго! Я докажу вам всем, что я настоящий француз. Вас интересует завод?

— Где он?

— Как видите,— засмеялся француз,— даже такая легкомысленная и никому не нужная личность, как Раймонд Риго, может пригодиться. Вы не замечаете никакого завода, верно? Никаких признаков жизни в мертвой долине, не правда ли? Вы даже не можете представить себе, что под вами, внутри горы, кипит работа. Обратите внимание на рощицу вон на той стороне долины. За нею — рабочий поселок. Целый город. Между городом и замаскированными тоннелями в горе протянуты стальные тросы воздушной дороги. Кончится смена, и вы увидите, как над долиной проплывают вагончики с людьми: одних везут домой, других — на завод. За горой — железнодорожная станция. Колея входит прямо в гору. Дальше к самому заводу идет тоннель. По тоннелю вывозят и готовую продукцию. Ни один человек, кроме железнодорожников, не сможет проехать тоннелем. Люди попадают на завод по канатной дороге, другого пути нет. Я был в поселке. В вагончики воздушной дороги можно сесть только на станции, а она расположена тоже в воздухе. Высоко над землей на стальных фермах есть специальные площадки для посадки. Они охраняются эсэсовцами. Пропуска меняются каждый день. Есть цифровой код для нумерации пропусков.

— Вы были бы неплохим разведчиком, мосье! — Юджин засмеялся.

— Я всегда отличался пытливым умом и почти идеальной памятью.— Риго потупился.

— Это не завод, а фурда,— пробормотал пан Дулькевич.— Он будет работать даже после того, как Германия подпишет акт капитуляции. Даже после конца света.

— Надо что-то делать,— задумчиво проговорил Михаил.

Пугали неприступность горных громад, хмурая таинственность подземного завода. Это не то что взорвать маленький мостик или обстрелять двух трусливых эсэсовцев. Перед ними была крепость, которая могла выдержать осаду целой армии.

— Прежде всего надо отдохнуть,— решил Михаил.— Выспаться, спокойно обдумать все. А там будет видно. Кто за отдых?

Это был лишний вопрос.

Франтишек Сливка встал на вахту. Впервые в жизни он был часовым. Впервые держал в руках оружие. Раньше он боялся оружия, ненавидел его. Перед войной Сливка перечитывал все издания международной лиги пацифистов. Зачитывался пацифистской книгой лауреата Нобелевской премии профессора Лафонтена. Рядом с произведениями великих немецких композиторов на его столе лежал труд немецкого доктора Людвига Киде «Пацифистская идея в развитии человечества».

У Франтишека Сливки была самая мирная профессия на земле — он писал музыку. Ласковые маленькие песенки для пражских эстрадных певиц, песенки о любви, цветах и солнце. Он не написал ни одного марша — боялся их, как боялся пушек, винтовок и пулеметов.

Война охватила Чехословакию со всех сторон, как пожар. Маленькое государство, которое продавало другим странам танки и пушки, расстреливали из его же орудий.

И хотя теперь Сливка все еще с опасением посматривал на автомат, но уже никакая сила не заставила бы его выпустить оружие из рук!

Гейнц Корн варил гороховый суп. Классический немецкий эрбсе-зуппе, который умеют готовить лишь немцы. Пиппо Бенедетти подкладывал в огонь сухие сучья и рассказывал Гейнцу о своих военных приключениях. Бывшие союзники встретились на другой стороне фронта, чтобы заключить между собой новый, неразрывный и на этот раз вечный союз.

Юджин и Клифтон, демонстрируя англосакское единство, легли в стороне. Американец все-таки заставил англичанина посмотреть на фотографию его любимого петуха и выслушать рассказ о том, как в Америке татуируют кур, чтобы бороться с ворами. Татуировка заметна даже на жареной курице. Юджин видел сам.

Пан Дулькевич атаковал француза. Почему мосье Риго упрямится? Франция дала миру прекрасные образцы героизма. Идеалы Великой революции. Конвент. Наполеон. Он был выскочкой, но все же великим полководцем. Баррикады Коммуны. Ян Домбровский. Поляки умирали за Францию, считая, что умирают за Польшу, потому что за Польшу можно сражаться везде и умирать за нее тоже можно везде. Пся кошчь, неужели мосье Риго не понимает?

— Мне хочется спать, мосье Дулькевич,— француз отвернулся.

Тогда бывший майор пристал к Михаилу: почему командир терпит издевательства Риго?

Потом они ели эрбсе-зуппе. Суп отдавал дымом, в нем не хватало картофеля, заправил его Корн маргарином, который пенился, как нефть. Однако ложками работали все с таким усердием, словно перед ними поставили котелки с черепаховым бульоном.

Сменили на посту Сливку, накормили его и легли спать. Часовым Михаил приказал меняться через каждые два часа.

Ночью всех разбудил Дулькевич.

— Панове! — кричал он.— Вставайте, летят! Это не какие-нибудь фарамушки, а настоящая армада!

Люди вскакивали и растерянно терли глаза. Небо над их головами гремело. От рева моторов содрогались горы. Лес шумел, словно захваченный бурей. Дрожала земля под ногами. Темно-красные огни проплывали в темном небе, и трудно было понять — звезды то или огни самолетов.

— Сейчас они будут бомбить нас! — закричал пан Дулькевич.— Пся кошчь! Они таки будут нас бомбить!

Бомбы летели сверху еще тогда, когда поляк только собирался кричать. Их свиста никто не слышал. Пламя в том месте, где, как утверждал Риго, был рабочий поселок — вот и все, что увидели растерянные от неожиданности люди. Потом ночь снова заполнила весь простор, а через минуту прорвались сквозь мрак острые огоньки пожара, который разгорался в поселке.

Сцепив зубы, Михаил ждал. Вот сейчас самолеты начнут сбрасывать бомбы в долину, спустят гремящую взрывчатку на тоннель, на станцию, на шаткие опоры канатной дороги.

Напрасно он ждал.

Самолеты равномерными волнами пролетали над долиной, и красные огни страшной иллюминации, зажженной ими, жалобно мигали вслед.

Наверно, летчики не знали, что скрыто в недрах горы. Надо было дать им знак.

— Огонь! — крикнул Михаил.— Немедленно разложить костры! Все за хворостом! Как можно больше дров!

Он первым бросился собирать хворост. Ползал в темноте, шарил руками, хватал все, что попадалось, и бросал на тлеющие угли, которые остались от костра. Юджин, Клифтон, Франтишек, Пиппо, Гейнц не раздумывая бросились помогать командиру. Пан Дулькевич сначала ничего не сообразил. Какой огонь? Для чего дрова? Его вывел из оцепенения неистовый крик француза.

— Несчастные! — вопил мосье Риго.— Самоубийцы! С ума сошли! Вас разбомбят, как крыс! Боже милосердный!..

С перепугу он кричал по-французски. Никто его не понимал, кроме пана Дулькевича, да и не до француза было всем в эту минуту. Люди спешили. Они несли в кучу листья, сухие ветки, сосновые шишки, падали, натыкались один на другого, ломали ногти о невидимые в темноте камни. Быстрее, быстрее! Азарт охотника, от которого убегает дичь, придавал им силы. Быстрее! Пусть пылает красный маяк на притихшей земле и вызывает на себя железный ливень бомб!

Михаил чиркнул спичкой. Слабый огонек пополз по травинкам, выбирая удобные места. Но как только треснула первая хворостина, огонь сразу же ожил, прыгнул вверх и охватил пирамиду дров красным прозрачным крылом.

Риго и Дулькевич, схватившись за головы, бросились бежать подальше от самоубийц, которые хотели умереть под бомбами. Идеалы Великой революции и Конвента не волновали больше пана Дулькевича. Баррикады Коммуны и кровь Домбровского не встали на его пути. Он переступил их с такой же легкостью, как и мосье Риго, который не знал ничего святого, кроме собственной шкуры.

А самолеты сотрясали тьму, не было им счета, и не было силы, которая могла бы их остановить.

Сосредоточившись на своей задаче, пилоты не обращали внимания на огонек, затерянный среди безбрежных земных пространств. На их картах место это не было обозначено красной точкой. Люди внизу старались напрасно.

— Если бы знать условный знак,— вздохнул Михаил.

— Самое простое — крест. Выложить из костров крест,— сказал Юджин.— Наши парни сыпанут бомбы, если увидят звезду из костров. Американскую звезду. Но такие вещи надо готовить заранее. И на всякий случай быть подальше отсюда — парни влепят все бомбы точно в цель.

— Ах, синьоры,— вздохнул Пиппо Бенедетти,— если бы знала моя мама, где сейчас ее сынок, она бы умерла! Но, хвала мадонне, самолеты пролетели!

— К сожалению, это так,— сказал Михаил.

— И мы снова стоим перед проблемой, которая называется «подземный завод»,— добавил Гейнц Корн.

Длинные ленты металлической фольги тихо сыпались с опустевшего неба. Падали с сухим шуршаньем, как твердые осенние листья, шелестели, как страницы невидимой книги.

Появились неизвестно где пропадавшие мосье Риго и пан Дулькевич. Француз потихоньку прикорнул в сторонке на сухих листьях и сделал вид, что давно уже спит. Пан Дулькевич пробрался к башне, где вместо него на часах стоял Клифтон Честер, и начал тихонько покашливать, чтобы обратить на себя внимание.

— Скажите спасибо, мистер Дулькевич, что у меня хорошие глаза и я узнал вас сразу, как только вы появились,— проговорил Честер.— Иначе вам пришлось бы попробовать на себе меткость сержанта королевской морской пехоты.

— А что пан здесь делает?

— Стою на посту, с которого вы позорно удрали.

— Пся кошчь! Я ходил в разведку!

— Если бегство называется разведкой,— пробормотал Клифтон,— то вы правы.

Утром все сделали вид, что не заметили ночного бегства.

Оба провинившихся сидели перед котелками с кофе притихшие, не поднимая глаз. Видно было, что Риго мучат угрызения совести. Одно дело проповедовать философию трусости, а другое — показать людям, что сам ты трус.

Михаил предложил подготовить костры заранее, разложив их над самым краем пропасти, и поджечь, как только загудят самолеты, причем поджечь с таким расчетом, чтобы все успели убежать, пока огонь разгорится. Две ночи жгли партизаны костры. Они придумывали разные сигналы. Разложили огни с той стороны, где была станция, но самолеты методично сбрасывали бомбы на рабочий поселок.

То был тихий немецкий поселок — аккуратные домики, острые красные черепичные крыши. Перед каждым домиком— цветничок с маленькими красными розами; они цветут все лето, и за это их особенно любят немцы. Старые вестфальские металлисты, потомственные рабочие, которых не подмел на фронт «генерал Тревога»[29] вечерами после смены выходили из домиков в цветнички и курили глиняные трубки, такие же старые, как сама Германия. На трубках — надписи, выведенные готическим шрифтом: «После хорошего ужина забудь все заботы». Рабочие вспоминали добрые времена, проклинали Гитлера и наци, а ночью на них сыпались с черного неба английские бомбы, и тогда те, кто оставался в живых, проклинали не только Гитлера, но и Черчилля.

Завод стоял целехонький. Машины его шумели в земных недрах, из тоннеля катились все новые и новые вагоны продукции.

Тогда Михаил повел партизан к станции. Он сам еще не знал, что можно будет сделать. Но сидеть еще день в развалинах замка никто уже не мог.

Станцийка была сонная, невзрачная. Маленький домик под красной черепицей, две колеи, будка стрелочника. Блестящие рельсы подбегали к станции с востока и останавливались здесь как вкопанные. Дальше пути не было. Его обрывала гора, которая лежала поперек, выгибая гигантскую спину под солнцем, как кошка. Голову она прятала в кипящей зелени лесов. А хвостом колючих густых кустарников закрывала круглую дыру тоннеля, пробитую в ее чреве.

Никакая воздушная разведка не могла бы обнаружить тоннель в горе. Летчик, правда, мог догадаться. Зачем здесь станция? Не обслуживает же она мертвую гору!

Михаил лежал на горячих камнях и кусал губы. Ночью они спустятся вниз и взорвут в двух-трех местах железнодорожную колею, на большее у них просто нет взрывчатки. Ведь здесь нет даже моста, чтобы вывести колею из строя надолго.

Впервые за время своих скитаний Михаил почувствовал бессилие.

Листовки... Бросить на станцию, в тоннель, на поезд пачку белых птиц, испугать, удивить людей, прячущихся в горе, расшевелить их, разбудить их спящий мозг.

Но не было бумаги. Партизаны шарили в карманах, в мешках; пан Дулькевич даже ощупывал свою фуражку,— может, законный владелец сунул куда-нибудь за наушник клок газеты? Юджин жалел, что выбросил бумагу, в которую были запакованы галеты. Гейнц Корн мог предложить целую батарею карандашей и ручек, но не бумагу.

— Господин Риго,— наконец вспомнил Михаил.— Не поможете ли вы?

Риго молча протянул несколько листков глянцевой бумаги. На них красовались герб и гриф графини Вильденталь.

— Что же вы молчали? — воскликнул командир.

— Ко мне никто не обращался.

— Мосье Риго понесет сегодня листовки на станцию,— сказал Михаил.— И этим будет положен конец всем нашим раздорам,

— Мерси боку[30],— француз поклонился.— Я полезу в долину лишь в том случае, если сойду с ума.

— Хорошо,— спокойно сказал Михаил.— Давайте писать листовку. Кто будет писать? Наверно, Гейнц. Он лучше всех нас знает немецкое правописание. Гриф графини Вильденталь мы на всякий случай оторвем. Оставим на память мосье Риго. Вот так. Теперь надо решить, что писать. Как начнем?

— Надо начать с обращения,— предложил Сливка.— Мы обращаемся к немцам. Так и напишем: «Немцы!»

— Можно было бы добавить: «Эй вы, немцы, пся кошчь!» — подсказал пан Дулькевич.

— Напоминаю: мы пишем воззвание партизанского отряда «Сталинград»,— сказал Михаил.— Надо говорить с немцами спокойно.

— Дальше можно так,— предложил Гейнц.— «Рабочие подземного завода, железнодорожники, солдаты! »

— Верно. Как раз перечислены все, кто здесь отсиживается,— заметил Юджин.— А после этого чеши просто: «Бросайте работу, бросайте оружие. Все равно скоро придут американцы и вам не поздоровится».

— Мистер Вернер забыл об англичанах,— надулся Честер.

— Пся кошчь! Панове забыли про Войско Польское!

— Если уж вы пользуетесь моей бумагой, то допишите и Свободную Францию,— вставил мосье Риго.

Михаил молчал, пробегая взглядом по лицам своих товарищей. Каждый из них отчасти и по-своему прав. У каждого своя национальная гордость, своя боль.

— Все это надо было бы написать,— сказал Михаил.— Но, к сожалению, у нас не хватит бумаги. Поэтому я предлагаю текст покороче. Например, такой:

«Немцы! Рабочие подземного завода, железнодорожники, солдаты! Вы делаете преступление, работая для войны. Вас обманывают. Бросайте работу и оружие. Долой войну! Долой Гитлера! Да здравствует вечный мир на земле!

Партизанский отряд «Сталинград».

— Вы дипломат, пан Скиба,— выслушав его, промолвил Дулькевич.— Однако неужели я карабкался бы на такую высокую гору лишь для того, чтобы написать несколько слов и не упомянуть о Войске Польском!

— Мы не упоминаем ни о чьем войске,— успокоил его Михаил.

— А Сталинград — разве это не советское войско?

— Сталинград — это мир,— сказал Скиба.— Найдите слово, которым можно было бы заменить Сталинград, и мы поставим в листовке ваше слово.

— Пишите так,— сказал, помолчав, Дулькевич.— Вы отчасти правы, пан командир.

Гейнц заполнил аккуратными строчками все четыре листка почтовой бумаги. Четыре листовки — очень мало. Но приходилось довольствоваться и этим.

— Как же их развешивать? — спросил Михаил.

— Наверно, я смогу дать вам совет,— отозвался итальянец.— Легче всего так. Положить листовку на землю и придавить ее сверху камнем, чтоб не унес ветер. Лист бумаги, придавленный к земле камнем, быстрее обратит на себя внимание. Уверяю вас.

— Будем считать, что выход найден,— подытожил Михаил.— Теперь: кто идет на операцию? Я — это уже решено. Нужен еще кто-нибудь.

— Я,— сказал Юджин.

— Эти американцы всегда лезут первыми,— недовольно пробурчал Клифтон Честер.— Не думаете же вы, мистер Вернер, что я буду сидеть здесь на горе сложа руки. Я обязан пойти вместо вас, хотя бы потому, что вы спасли мне жизнь.

— Признаться честно,— усмехнулся Юджин,— я не предполагал, что спасу англичанина нудного, как правила уличного движения.

— Благодарю за комплимент,— сказал Клифтон.— Но на операцию пойду с командиром все-таки я.

— А мое предложение насчет камней? — напомнил Пиппо Бенедетти.— Неужели мне не поручат разбросать по станции листовки?

Михаил выбрал Гейнца. Так было безопаснее: Гейнц — немец. Если их обнаружат, он сможет даже переговорить с часовыми или железнодорожниками. Несколько минут они всегда сумеют таким образом выгадать.

Когда стемнело и Михаил с Гейнцем собрались спускаться в долину, к командиру подошел француз.

— Я хочу с вами,— тихо проговорил он.

— Но должны пойти только двое.

— Я — третьим.

— Тогда, может быть, вы замените Гейнца?

— Нет, я пойду третьим.

— Опять как хвост?

Риго поморщился. Он не любил этого слова. Все-таки французское «ке» звучит лучше, чем это русское «хвост». Но в долину он должен пойти. Кто дал бумагу на листовки? Наконец, чем он хуже других?

— Это опасно,— предупредил его Михаил.— Возьмите у кого-нибудь пистолет. Возьмите мой.

— Благодарю, мосье.

— Юджин, вы остаетесь за меня.

— О’кей!

Ночь проглотила их без единого звука.

Еще днем Михаил наметил путь, по которому они должны были спускаться. Но то, что при свете казалось выступом, в темноте оборачивалось ямой, а на месте выемки неожиданно вырастали острые обломки скал. Спуск отнял вдвое больше времени, чем планировал Михаил. Они вышли на колею неподалеку от станции, здесь Гейнц споткнулся о семафорную проволоку и чуть не разбил себе лицо, упав прямо на рельсы. Потихоньку приблизились к домику, прячась за кустами, стараясь не шелестеть. На станции было тихо и темно. Только из завешенного окна в комнате дежурного пробивался узенький лучик.

Дальше на стрелках кто-то разговаривал.

— Давайте немного подождем,— сказал Михаил.

Они присели за кустами.

— Хорошо бы приложить ухо к рельсу и послушать,— прошептал Корн,— не идет ли поезд.

— Подождем,— повторил Михаил.— Надо немного привыкнуть к местности.

Риго не мог усидеть. Он мелко дрожал и то и дело совал руки в карманы, словно хотел их согреть.

— Командир, я пойду,— сказал он.

— Вы очень возбуждены, натворите глупостей,— придержал его Михаил.

— Я все-таки лучше пойду,— рванулся француз.

Михаил посмотрел на него с недоверием: может, он хочет выдать их?

— А что, если я пойду вместе с вами? — спросил он вдруг.

— Это опасно, вы командир,— возразил Риго, вспоминая лучшие времена своего недолгого солдатства.— Я быстро обернусь. Можно идти?

— Идите,— Михаил пожал ему руку.— Идите, только смотрите — осторожность и еще раз осторожность! Ну, счастливо!

Француз припал к земле и пополз под семафорными проволоками. Они странно зазвенели, как натянутые струны, и Михаил потихоньку выругался: какой все-таки неуклюжий этот богослов! Они видели, как Риго выпрямился, сунул руки в карманы и с беспечностью гуляющего бездельника исчез в темноте.

Станция молчала. Умолкли и те голоса, возле стрелок. Риго не было. Что он делал, где пропадал так долго? Потом вздрогнули рельсы, и слева из неведомого и таинственного пространства покатился глухой рокот. Он перешел в сопенье и шарканье, и на станцию влетел черный задымленный паровоз, таща за собой вереницу круглых цистерн. Из низкой широкой трубы паровоза роем вылетали искры. Потянуло брикетным дымом. На станции сразу стало тесно и шумно. В той стороне, где была пасть тоннеля, какие-то люди бегали по узкому перрону, заливался свисток, гремела сцепка между цистернами. Их было много; постукивая буферами, они наседали еще и еще.

Француза не было. Он остался по ту сторону железной громады поезда, отрезанный от друзей. Неудачно начал мосье Риго партизанскую жизнь. Лучше бы уж он и не начинал ее совсем...

Мосье Риго вынырнул из темноты, как водолаз из моря. Он проскользнул между двумя цистернами, перепрыгнул проволоку и упал на землю возле Михаила и Корна, словно вокруг был день и каждый шаг можно было рассчитать с точностью до сантиметра.

— Цистерны полны горючего,— прошептал он.

— Откуда вы знаете? — Михаил не поверил.

— Запах. Кроме того, на тормозных площадках стоят вооруженные часовые. Я спасся лишь благодаря тому, что прицепился к какому-то железнодорожнику и таскался за ним хвостом по всей станции, пока не шмыгнул между цистернами.

— Отступать,— коротко приказал Михаил.— Поднимемся в гору. Оттуда обстреляем эшелон. Листовки вы разбросали?

— Да. Одну положил возле станции, одну сунул в будку стрелочника. Две отнес к самому тоннелю.

— Вы не имели права так рисковать.

— Я был осторожен, как канатоходец,— тихо засмеялся Риго.

Они стали карабкаться вверх. Гейнц и Михаил поднимались молча. Француз, возбужденный пережитым, все время гудел что-то себе под нос.

— Подумать только! — говорил он.— Человек морочил голову самому Гиммлеру, с помощью элементарного веретена предсказывал невероятнейшие вещи! И теперь он должен укрываться в темноте от глупого немецкого солдата. И удирать как заяц.

— Стоп! — скомандовал Михаил, когда они поднялись достаточно высоко.— Стреляем из автоматов. Я и Гейнц. Цельтесь как следует, Гейнц. Берегите патроны.

Две очереди ударили одновременно. Магазин в автомате Гейнца был заряжен трассирующими пулями. Стая маленьких огненных комет врезалась в цистерну, что стояла против станции. Михаил бил по цистерне соседней с паровозом. Пламя брызнуло, охватило пузатую посудину, добираясь до ее чрева, вытанцовывая на шишковатой спине. Партизаны бросились вверх по склону. Теперь надо было бежать — не от немцев, а от пожара. Сейчас начнутся взрывы. На сотни метров разлетится липкое пламя, загорится земля, камень, лес.

Сталинград был здесь! Он ревел и клокотал красным пламенем в горном ущелье.

— Сталинград! — закричал Михаил.— Да здравствует Сталинград!

Его товарищи тоже кричали — каждый на своем языке:

— Да здравствует Сталинград!

А внизу гудело пламя, и цистерны взрывались, как вулканы, и горы гремели и качались от могучих ударов.

СТРАНА БЕЗ ТАЙН

Успех порождает доверие. Заслуги Швенда в поисках Муссолини были до такой степени очевидны, что когда в Италию прибыл личный представитель Гиммлера доктор Дольман, чтобы освободить из-под домашнего ареста дочь Муссолини Эдду и ее мужа, бывшего министра иностранных дел графа Чиано, то первым, к кому он обратился за помощью, был доктор Вендинг, он же Швенд.

Дело было достаточно трудным даже для Швенда.

Эдда Чиано вместе с мужем и детьми находилась под домашним арестом в одном из домов богатого графа. Ей была разрешена ежедневная прогулка с детьми, но только под опекой офицера тайной полиции. С графом Чиано было еще хуже. Днем и ночью его охранял отряд карабинеров и, кроме того, несколько тайных детективов. Он не имел права выходить из дому.

Можно было захватить особняк, бросив на него отряд эсэсовцев, посадить графа с семьей на самолет и вывезти в Германию. У Дольмана была телеграмма: «Фюрер приглашает графиню Чиано вместе с детьми в Германию как своих почетных гостей».

Но у этого плана был один очень существенный изъян: стрельба. Проклятые итальянцы теперь, после истории с похищением дуче, обязательно начнут палить из карабинов.

Это было тем более неприятно, что немцы фактически господствовали в Риме уже несколько дней. После бегства правительства маршала Бадольо в Пескарру после того, как маршал Кавилья подписал акт о капитуляции, Рим был объявлен открытым городом. Открытым, ясное дело, для немцев. Но название открытого города обязывало к известному порядку, к какой-то тишине. Хотя бы на первые десять — пятнадцать дней.

Швенду сказали, что он не имеет права рисковать. Да он и сам знал об этом, знал, каким доверием пользовался граф Чиано у дуче, знал, что Эдда Муссолини выполняла у отца роль личной советницы, и потому не имел права ставить ее жизнь в зависимость от случайной пули.

Надо было избежать выстрелов. Надо было обойтись фунтами.

Снова был пущен в действие проверенный механизм подкупов. Через посланца графини Чиано Швенд дознался о цене, которую назначают карабинеры за каждый не нажатый своевременно спусковой крючок. Тариф был невысокий: тысяча фунтов.

Вечером на следующий день посланец пришел, чтобы получить деньги. Договорились, в котором часу к дому подъедут машины. На прощанье синьор подал Швенду кожаный мешочек — такой тяжелый, что тот чуть не выпустил его из рук.

— Графиня Чиано очень просила,— сказал комендаторе,— чтобы вы довезли эту вещь целой до Германии. Дело большой государственной важности.

Настоящий джентльмен никогда не станет проникать в чужие тайны, особенно если речь идет о тайнах женских. Но настоящий разведчик никогда не станет верить ни одной женщине, хотя бы она была графиней или императрицей. Как только посланец Эдды Чиано ушел, Швенд занялся мешочком. Многочисленные печати не могли беспокоить того, кто был знаком с подделкой английских фунтов. Сургуч треснул под сильными пальцами Швенда. Острый нож проворно перерезал ремешки, которыми был опутан мешочек. Швенд взял мешочек за нижние уголки, быстро перевернул над столом и вытряхнул все, что в нем было.

То, что он увидел, ослепило его больше, чем ослепили когда-то доктора Гйотля сундуки с золотом и американскими долларами. На доску стола с сухим шорохом посыпались сияющие зернышки бриллиантов. Они ударялись о стол, подскакивали, сверкали против света, как огненные брызги, и, прижатые собственным весом, покорно ложились на неудобном деревянном ложе. А на них уже сыпались новые и новые брызги огня.

Метеоритный дождь затих. Бриллианты лежали на столе горкой. Швенд торопливо стал сгребать их обратно в мешочек. Он чувствовал под пальцами их твердые грани, их выпуклости, их вес. Каждый бриллиант весил не меньше восьми — десяти каратов. Швенд попытался подсчитать их стоимость. Сумма даже испугала его.

Что же, он вручит мешочек графине Чиано целым и невредимым. Он купит доверие дочери Муссолини за украденные у итальянского государства бриллианты, как купил доверие немцев за фальшивые фунты стерлингов, сфабрикованные доктором Гйотлем.

На следующее утро в восемь часов возле дома на виа Тассо стояли два черных лимузина: могучий «паккард» и аккуратный просторный «шевроле». Обе машины имели итальянские регистрационные знаки. За рулем сидели два чернявых молодчика, одетые в гражданское, у обоих, если спросить, нашлись бы итальянские шоферские удостоверения.

Из дома вышел Швенд. Темный костюм сидел на нем идеально. Плащ был перекинут через руку, как у римского франта. Черная шляпа выгодно оттеняла бледное продолговатое лицо с мощными челюстями. Швенд сел в «паккард». Открытая шофером передняя дверца осталась незамеченной— Швенд отдавал предпочтение заднему сиденью. Он знал, что, по подсчетам статистики, семьдесят шесть процентов смертности при автомобильных катастрофах приходятся на передние места и только двадцать четыре — на задние. Кроме того, сзади всегда легче спрятаться от любопытных глаз. И потом: джентльмены никогда не ездят рядом с шоферами.

«Шевроле» обогнал машину Швенда. Водитель знал, где искать графиню. Можно было беспокоиться лишь об одном: не поднимет ли все-таки офицер охраны тревогу? У Швенда задача была посложнее: ему нужно было выхватить из-под стражи самого графа.

Карабинеры, стоявшие у дверей, видели, как на улице тихо остановился черный «паккард». Однако их внимание привлекли в это время какие-то украшения на стенах дома — вензеля, которых они раньше почему-то не замечали.

Одновременно, словно подчиняясь неслышной команде, полицейские отвернулись и стали внимательно рассматривать камни: каждый на своей стороне дома. Из подъезда быстро вышел высокий стройный человек, одетый в темное, как и Швенд, и направился к машине. Швенд ждал графа, чуть приоткрыв дверцу. Машина уже ехала. Она тронулась неслышно. Как только за графом хлопнула дверца, «паккард» рванулся вперед.

— Граф Чиано, надеюсь? — по-французски спросил Швенд.

— Да,— ответил министр звонким молодым голосом.

— Ради бога, тише. Позвольте отрекомендоваться. Доктор Вендинг. Оберштурмбанфюрер СС.

— Мы можем разговаривать как равные,— Чиано засмеялся.— У меня чин подполковника авиации.

— Позвольте побеспокоиться о ваших вещах. Они остались в доме? Их надо добыть оттуда?

— Благодарю. Вещами распорядилась графиня. Они будут там, где следует.

— Может быть, синьор министр имеет какие-нибудь важные бумаги, которые надо вывезти?

— Никаких бумаг! — весело воскликнул Чиано, и Швенд с неудовольствием подумал, что граф легкомыслен, как школяр.

— Ценности какие-нибудь? — подсказал он.

— Мои ценности — это моя голова,— гордо проговорил Чиано.

Он снял шляпу, словно хотел дать возможность собеседнику полюбоваться головой министра.

Швенд незаметно окинул взором это драгоценное украшение автора оси «Берлин — Рим — Токио». Голова у Чиано и вправду была красива: большая, круглая, с высоким выпуклым лбом, с густой черной шевелюрой, которая спускалась на шею мелкими кудрями. Голову поддерживала мощная гордая шея, настоящая римская шея, мускулистая, со смуглой кожей. Чиано усмехнулся. Усмешка у него была широкая, он словно дразнил своими ровными зубами, игрой мыши на округлом лице. Это могло подействовать на женщин, но не на Швенда.

— В наши времена голова — достаточно сомнительная ценность,— заметил он.

— Господин считает, что головы больше не нужны людям?— поинтересовался Чиано.— Время универсальных политиков и государственных деятелей освобождает граждан от необходимости мыслить?

— Я просто знаю, что сейчас для сохранения той или иной головы приходится тратить больше ценностей, чем вмещают в себя эти головы.

— Голова графа Чиано — это особенная голова,— важно сказал министр.— Достаточно сказать, что мои друзья японцы присылают мне из Шанхая специальную китайскую траву для натирания волос. Много лет я потратил на тренировку памяти. Моя голова — это произведение искусства, а не просто часть человеческого тела.

— Я в восхищении от господина министра.

— Добавьте, бывшего. Я не министр с третьего февраля этого года. Муссолини разогнал кабинет. Он всех боится, никому не доверяет, даже мне. Сам возглавил пять министерств. Три военных, внутренних дел и иностранных дел. Сам стоит во главе партии, фашистской милиции, армии, корпораций.

— Стоял,— подсказал Швенд.

— Да. Стоял. Теперь Муссолини нет. Нет фашизма. Нет Италии.

— Слава богу, Муссолини спасен немецкими воинами. Они спасут и Италию,— торжественно проговорил Швенд.

— Мы хотели вести Италию к победе без Муссолини,— вздохнул Чиано,— это было тяжело, но иного выхода не оставалось. Приходилось выбирать между любовью к дуче и к Италии.

— Вы любили Муссолини?

— Его нельзя не любить. Это гений фашизма.

— Когда Муссолини арестовали, вы, очевидно, боялись за его судьбу?

— К несчастью, не имел для этого времени,— засмеялся Чиано.— Приходилось бояться за самого себя. Я знаю, что за моей головой уже давно охотятся. Англичане, американцы, немцы. Сам дуче с удовольствием напоил бы меня касторкой.

— Касторкой?

— А вы не знаете? Это типично фашистская кара. Казнь касторкой. Человеку насильно вливают литр или два касторки, кишки не выдерживают, лопаются — человек умирает! Очень просто.

— Я хотел бы вернуться к теме о голове. Позвольте маленький эксперимент?

— Господин оберштурмбанфюрер ученый? Доктор психологии?

— Просто скромный дилетант.

— Что же, если среди нас нет более авторитетных судей, то я рад буду служить и дилетанту,— великодушно согла-сился Чиано.— Нам далеко ехать?

— О-о, далеко. В горы. Там нас ждет самолет.

— Хорошо. Я вас слушаю, господин Вендинг.

— Не мог бы мне сказать высокочтимый граф, что говорил ему французский посол Андрэ Франсуа-Понсо в тот день, когда господин министр вручил ему ноту о вступлении Италии в войну?

— Но это же государственная тайна! — воскликнул Чиано.

— Разве в Италии возможны тайны? — скупо усмехнулся Швенд.

— Дио кане э ля путанна ля суэ мадере[31],— прошептал граф.— Вы оскорбляете мою родину, но, к несчастью, сказанное вами — правда. В Италии тайны сохраняются так же, как вода в решете. Однако вы ошибаетесь. Я не вручал ноты французскому послу. Я просто прочитал ее. Важные государственные акты никогда не забываются, мой дорогой господин Вендинг. Я слишком тщательно обдумывал тогда этот ответственный шаг, чтобы так легко забыть его через несколько лет.

— Благодарю,— Швенд поклонился.— Стало быть, мосье Франсуа-Понсо сказал вам в то утро...

— Я был одет в форму подполковника авиации,— перебил его Чиано.— Мосье Понсо спросил меня: «Вы тоже будете летать?» — «Да, я солдат»,— ответил я. «И даже на Париж?» — «И даже на Париж, если будет нужно».— «Смотрите, граф, чтобы вас не сбили над Парижем».

— И это все?

— Все.

— Вас сбили не над Парижем, а над Римом. Вас сбили в Риме, не дав подняться в воздух.

— Сейчас я поднимусь на немецком самолете,— засмеялся Чиано.— Вы довольны моей памятью?

— У вас выдающаяся память. Вы, очевидно, хорошо помните и о том, что сказал вам в то знаменательное утро посол Великобритании сэр Перси Лоран?

— Помню ли я? — Чиано снова засмеялся.— Я даже могу сказать вам, господин Вендинг, что Перси Лоран попросил у меня карандаш и бумагу, чтобы записать ноту об объявлении войны. Когда я прочитал ему: «Именем его королевской милости короля Италии, императора Эфиопии, короля Албании и т. д.», он сначала ничего не понял, а потом зачем-то решил переписать ноту собственной рукой. Я дал ему бланк с грифом нашего министерства иностранных дел, он аккуратно оторвал ту часть, на которой был отпечатан гриф, потом сел, надел свои очки в металлической оправе и переписал слово в слово всю ноту! А я диктовал ему, как учитель католической школы. Потом, уже прощаясь, он сказал: «Вы думаете, господин министр, что война будет короткой и победоносной? Вы ошибаетесь. Война будет долгой, очень долгой, и, наконец, вы ее проиграете».

— Сэр Перси Лоран не ошибся,— спокойно заметил Швенд.

— Да, он не ошибся,— согласился Чиано.— Италия действительно проиграла войну. Но вы ошибаетесь, герр Вендинг, считая, что я не знаю вашего другого имени — Швенд. Министр иностранных дел Италии знает и о шайке фальшивомонетчиков, орудующей в его стране. Хотите, я скажу, на какую сумму вам удалось выбросить на мировой рынок фальшивых фунтов до дня моего ареста?

— Вы не сообщите мне ничего нового,— спокойно сказал Швенд.

— Я верю немцам! — восхищенно воскликнул граф.— Все они такие, как вы, господин Швенд. Никогда не теряются. Железные люди! Но признайтесь, неужели вас не беспокоит, что тайна фальшивых фунтов больше не тайна?

— Те, кто не должен знать, не знают.

— А если найдутся друзья, которые захотят вам помочь?

— Мы ни у кого не просим помощи. Мы выберем то, что нам нужно.

— Есть вещи, которых вы не можете взять. Например, материк, отделенный от Германии океаном.

— Материк?

— Да, Южная Америка. Вы думаете, я зря просидел в кресле министра иностранных дел добрых пять лет, пять военных лет, которые равняются сотне лет мирных. Правда, ваш Риббентроп скептически относится к моей персоне. Он как-то сказал, что Чиано был бы хорошим министром иностранных дел, если бы не занимался иностранными делами.

— Герр Риббентроп мог и ошибиться.

— О, он очень и очень ошибался! Но будем говорить с вами, господин Швенд, как деловые люди. У меня налажены достаточно близкие отношения с целым рядом влиятельных людей в политических и финансовых кругах многих стран Южной Америки. Я знаю лично многих высоких членов правительства, послов, банкиров, промышленников. В Южной Америке действует сеть фашистских агентов, которые подчиняются лично мне. Вы представляете, какую мощную организацию по распространению фальшивых фунтов можно создать на южноамериканском материке? Со временем мы смогли бы влиять даже на политику тамошних держав. Мы бы основали мировую финансовую империю, перед которой будут бессильны границы. Эта империя действовала бы и после окончания войны, независимо от ее результатов.

— А если я добьюсь согласия на осуществление этого проекта? — осторожно спросил Швенд.

— Я ставлю единственное условие,— быстро сказал Чиано.— Дать мне возможность немедленно выехать в Южную Америку. И оставьте за мной должность главного агента вашей операции. С моими связями я сделаю чудо.

— Полагаю, такой выезд можно было бы легко организовать,— сказал Швенд.— Но вместе с тем я имею сведения, что Кальтенбруннера интересуют некоторые материалы, которыми располагает господин министр...

— Например? — живо повернулся к нему Чиано.

— Например, разная государственная переписка, собственные дневники господина графа, мемуары.

— Вся наша переписка, важная понятно, у генерального секретаря партии Стараче. Ему дуче доверял больше всего. Но там нет ничего интересного, уверяю вас. Что же касается моих дневников, то их тоже нет.

— Совсем?

— Совсем. Не существует в природе. Все здесь,— Чиано показал себе на лоб.— Колоссальный материал. Я знаю, что интересует Кальтенбруннера. Ему нужны материалы, компрометирующие Гитлера и Муссолини. Передайте, что я обещаю послать ему первый же вариант своих мемуаров, за которые сяду по приезде в Южную Америку. Обещаю не медлить.

— Могли быть документы, которые компрометируют не только Гитлера и Муссолини, но и других государственных деятелей,— нажимал Швенд.

— Например?

—Ну... — Швенд сделал паузу. — Ну, скажем, какие-то английские письма к дуче.

— К дуче? — Чиано беспокойно посмотрел на Швенда. — Вы сказали — английские письма к дуче?

—Да. Я сказал — английские письма к дуче. Несколько писем, пересланных неофициальным путем.

— Святой Доминик! — Чиано тяжко вздохнул. — Вы знаете больше, чем я думал.

— Вы тоже, — Швенд усмехнулся.

— Но этих писем никто никогда не достанет, — поспешно сказал Чиано.

— Почему? Они очень пригодились бы нам.

— Письма прячет сам дуче. Он возит их с собой, как ладанку.

— Муссолини не имел этих писем. Его неожиданно арестовали, и письма были где-то спрятаны.

— Очевидно, у Стараче. А может быть, у той девки, у Петаччи.

— Но вы же знаете их содержание?

— Да, я знаю их содержание. Единственный человек в Италии, кроме дуче. Даже Эдда, которой он во всем доверяет, не догадывается о существовании этих писем.

— А донья Ракела?

— Что вы! Дуче позволяет ей только стрелять из ружья в скворцов. Это единственная привилегия, которой пользуется его жена.

— А Кларетта Петаччи?

— Эта девка? Никогда. Она будет держать портфель с письмами сто лет и даже не заглянет в него. У нее в голове иное. Знаю я один. Кроме самого дуче, ясное дело. Все письма — в этой голове. — Чиано снова коснулся своего выпуклого лба. — Лежат, как в сейфе.

— И они тоже поедут в Южную Америку? — равнодушно спросил Швенд.

— И они тоже поедут, — охотно подтвердил Чиано. — Поедут, чтобы лечь на страницы моих мемуаров. Потомкам интересно будет узнать, как обманывали друг друга их деды. Не правда ли, господин Швенд?

— Наверно, так. В Берлине я доложу герру Кальтенбруннеру о нашей беседе.

— Паспорта для выезда — и первый же экземпляр мемуаров взамен, — напомнил Чиано.

— Да, да, — сказал Швенд. А сам смотрел на голову Чиано и думал: эту голову выпускать целой никуда нельзя.

В горах их ждал транспортный самолет «юнкерс-52». Швенд познакомился с графиней Чиано, высокой брюнеткой с усмешкой Джиоконды на тонких губах. Он не знал, что на эту усмешку Эдда Муссолини затратила несколько лет настойчивой тренировки. Летчик доложил о готовности машины. Швенд пригласил высокую семью садиться. Сам он сопровождал супругов Чиано до столицы. Мешочек с бриллиантами перешел в руки Эдды, обеспечив с этой самой минуты Швенду симпатию не только графа, но и его жены.

Прибыв в Германию, супруги остановились в Оберальмансгаузене, на берегу озера Странсбергзее, в небольшой вилле. Швенд тоже поселился с семьей Чиано, став на какое-то время ее мажордомом.

Через день он побывал у Кальтенбруннера и вернулся в Оберальмансгаузен с фальшивыми уругвайскими паспортами для всей семьи графа.

— Только никому ни слова,— предупредил он Чиано.— Помните обещание, которое вы дали через меня герру Кальтенбруннеру, и никому не говорите об отъезде.

— Даже Эдде?

— Никому — это значит«никому, кроме жены», — усмехнулся Швенд. — Господин министр хорошо знает это золотое правило государственных деятелей.

В тот же вечер Эдда Чиано позвала Швенда на свою половину и взволнованно сообщила ему «новость»: они едут в Южную Америку. Галеаццо уже все устроил, и она наконец свободно вздохнет от надоевшей войны. И их дети будут в безопасности. Слава богу! Не согласится ли господин Вендинг поменять им на испанские песеты несколько миллионов итальянских лир? Очевидно, у господина Вендинга в столице связи, и ему это легко будет сделать. Она же одинока в этой стране, ей здесь никто не может помочь.

— Я бы с радостью, — вздохнул Швенд. — Но сумма велика. Сколько, вы говорите?

— Семь миллионов.

— Это очень большая сумма. Я дам вам совет. На завтра вас приглашает к себе фюрер. Он вас любит. Вы обворожительная женщина, к тому же дочь его лучшего друга. Попросите его об этой маленькой услуге.

— И вы думаете, что фюрер найдет время позаботиться обо мне?

— Убежден!

Совет оказался подходящим. Удивленный Гитлер, услышав странную просьбу Эдды, начал выспрашивать, зачем ей в Германии испанские песеты. Болтливая Эдда не удержалась и рассказала фюреру о намерении мужа выехать вместе с семьей в Южную Америку, где он мог бы спокойно писать мемуары, которые покажут его перед миром таким, каков он в действительности, — интеллигентным, умным, благородным.

Судьба графа Чиано была решена. Как и Швенд, Гитлер не мог отпустить на все четыре стороны голову, начиненную тайнами, сотой части которых хватило бы для того, чтобы полностью опозорить его, Адольфа Гитлера.

Воля Гитлера и воля неизвестного человека по имени Швенд сошлись в одной точке. Точкой этой была голова графа Чиано, которая так красиво сидела на классической римской шее. Голова с исключительной памятью. Голова с волосами, натертыми китайской травой.

В Северной Италии, в городе Сало, на берегу озера Гарда, Муссолини, поддержанный эсэсовцами генерала Вольфа, организовал марионеточную Итальянскую социальную республику. Он снова играл роль большого государственного деятеля. Восстанавливал фашистскую партию. Граф Чиано был приглашен в Итальянскую социальную республику. Издерганный долгим сидением в Оберальмансгаузене, испуганный провалом попытки бежать в Америку, Чиано готов был ехать хоть к черту в зубы, лишь бы только выбраться из этой Германии, где, он хорошо знал это, на него уже давно точили зубы и Борман и Гитлер.

Второго ноября, сойдя с самолета на аэродроме близ Вероны, Чиано был арестован и отвезен в тюрьму Скальчи. Он оставил тюрьму лишь как один из подсудимых в процессе Муссолини, который происходил в старинном замке Кастель Веккио.

На рассвете седьмого января сорок четвертого года залп карабинеров оборвал жизнь бывшего графа, министра и зятя дуче.

Судьба Чиано перестала интересовать Швенда сразу же после того, как были аннулированы уругвайские паспорта. Часть своей миссии он выполнил. Осталось главное: выудить у Муссолини письма.

Руководитель «операции Бернард» вернулся в замок Лабер. Там его ждало письмо. Старый друг писал Швенду, что хотел было немного прогуляться по Швейцарии, но состояние здоровья не позволяет ему это сделать. Поэтому Швенда просили тоже отложить свою прогулку.

Швенд был удивлен. Что произошло в Лондоне? Почему пришел такой удивительный приказ?Потом он успокоился.

Так будет даже лучше. Он имеет теперь время для тщательной подготовки, чтобы действовать потом быстро и решительно, а не терять время, как потерял с графом Чиано. Снова видели Швенда на пышных раутах в безукоризненном вечернем костюме, с белым галстуком-бабочкой над белым пикейным жилетом. Снова мелькали в просторных апартаментах замка типичные римские валютчики — гиголо — с пьяцца Колонна вместе с финансовыми тузами Германии, Италии и нейтральной Швейцарии. Лилось шампанское. Опустошались батареи бутылок «мартеля» — самого дорогого французского коньяка. Немцы цедили пиво, привезенное из Баварии, итальянцы — вино с содовой водой. Мрачное одиночество занятых делами мужчин все чаще украшали своим присутствием женщины. Светловолосые немки с толстыми от чрезмерного употребления кофе ногами, сдержанные итальянки из северных областей, важные римские матроны и тонкоплечие девчонки из итальянских портовых городов. Стали бывать в замке Лабер и синьоры из семьи Петаччи.

Такая семья могла появиться лишь в Италии. В Италии, где девушек всегда больше, чем мужчин, собирающихся жениться. В Италии, где каждая мать молит мадонну, чтобы та устроила счастье ее дочери. В Италии, где красота ценится так же невысоко, как и апельсины, которых очень много.

Одной красоты было очень мало для счастья в Италии. Красота ценилась во Франции. За красоту хорошо платили американские миллионеры. Сдержанные англичане понимали толк в красоте. В Германии лаборантка мюнхенского фотографа Поля Гофмана Ева Браун стала любовницей самого фюрера лишь благодаря своим стройным ножкам.

В Италии ни одна мать не верила в будущее своей дочки, в возможность обеспечить ее судьбу.

Мама Петаччи тоже не верила в своих дочерей. Она знала, что без нее они обе — Кларетта и Мариан — погибнут, как щенята, в грязи римских уличек. Мама Петаччи атаковала настойчиво и умело. Она была уверена, что таких красивых, таких чернобровых, таких статных дочек, как у нее, нет ни у кого в Италии. И она добилась своего. Бездарную как топор Мариан она подсунула кинофирме, сделала ее звездой, — не без помощи поношенного, но сластолюбивого режиссера, понятное дело. Кларетте привалило еще большее счастье. На ней остановился взгляд самого дуче. Это мама Петаччи заставила ее закричать на улице, когда проезжала кавалькада роскошных машин, среди которых была и открытая машина Бенито Муссолини. У Кларетты был достаточно красивый и сильный голос, чтобы дуче услышал, как она кричит: «Хочу ребенка от дуче! Хочу ребенка от дуче!»

В стране, которая находится под эгидой святого Ватикана, супружеская измена преследуется с особенной строгостью. Двоеженцев отлучают от церкви, их выгоняют из Италии, возмущенная толпа может растерзать святотатцев.

Однако Бенито Муссолини был дуче, а дуче все позволено.

Донья Ракела, законная жена Муссолини, получила пенсию и повеление не показываться дуче на глаза, а Кларетта Петаччи стала итальянской Евой Браун.

Семья Петаччи могла гордиться своим положением. Мариан, самоуверенность которой была на уровне ее бездарности, решила переменить свою плебейскую фамилию на аристократическую. О ее желании сразу же оповестили газеты. Не было спасения от женихов, богатых, сановных, влиятельных, красивых, старых и молодых. Мариан теперь называлась уже не Петаччи, а Мария де сан Серволо.

Их брат — недоносок Марчелло, которому когда-то мама Петаччи шила сорочки из старых платьев Кларетты и Мариан, — теперь имел возможность менять наряды по десять раз в день. У него появился собственный автомобиль. Его ласки искали знатные дамы.

Швенд заманил этого хлюста с бачками испанского тореро в замок. Он долго накачивал его «мартелем». А когда Марчелло основательно опьянел, Швенд вывел его в курительную комнату, посадил в кресло и сказал:

— Сеньор Петаччи, о вас ходят недобрые слухи,

— А именно? — встрепенулся Марчелло.

— Говорят, будто вы спекулируете золотом.

— Кто мог сказать такую глупость?

— Спрашиваете не вы меня — спрашиваю я.

— Позвольте поинтересоваться, кто вы такой? — запальчиво выкрикнул молодой Петаччи.

— Кроме того, что я доктор Вендинг, я еще и оберштурмбанфюрер СС, начальник специального отделения гестапо в Италии. Вы слышали что-нибудь о гестапо?

— Гестапо не имеет никакого отношения к Итальянской социальной республике!

— Глубоко ошибаетесь. Хотите, я прикажу вас арестовать за экономическую диверсию против Италии и Германии, а к утру буду иметь в руках согласие Муссолини на ваш расстрел?

— Дуче этого никогда не сделает.

— Почему вы так думаете?

— Ему не позволит сделать это Кларетта, моя сестра.

Швенд опустил пальцы в нагрудный карман фрака и достал оттуда сложенный вчетверо лист твердой желтоватой бумаги.

— Читайте.

Буквы запрыгали в глазах у Петаччи. Он смотрел на бумагу и не верил. Его смуглое лицо стало белым, как мука.

У него в руках был рескрипт дуче о его, Марчелло Петаччи, расстреле! Приказ, подписанный Муссолини, со всеми печатями и на официальном бланке.

— Святой Доминик, — еле двигая помертвевшими губами, прошептал Марчелло, — помилуй и спаси меня!

— Что вы скажете теперь? — спросил Швенд, беря бумагу из безвольных рук Марчелло.

Петаччи молчал.

— Вы убедились, что гестапо всемогуще?

Итальянец только всхлипывал.

— Наше могущество простирается даже дальше, чем вы думаете, — продолжал Швенд спокойно и разорвал рескрипт, подписанный Муссолини. Сначала он разорвал надвое, потом начетверо, после этого порвал на мелкие кусочки, сложил их в большую хрустальную пепельницу и зажег маленький костер.

Марчелло, не отрывая взгляда, следил, как горит в прозрачной граненой пепельнице его смерть. Его собственная смерть!

— Такое зрелище приходится наблюдать не часто, а? — словно угадывая его мысли, усмехнулся Швенд.

Лицо Марчелло покрылось красными пятнами. Он возвращался к жизни медленно и неуверенно. Он еще не знал, дарована ли ему жизнь. Страшная бумага, порванная на части, пылала перед его глазами, но не появится ли из черного кармана гестаповца еще более ужасная?

Петаччи рос в государстве, где законы существовали только для того, чтобы имеющие власть ими пренебрегали, а справедливость была заменена произволом. В государстве, где рядовые граждане ежедневно, ежечасно чувствовали, что значит быть битыми без возможности реванша. В государстве, где таланты и заслуги вызывали подозрения и быстрый, беспощадный гнев Муссолини.

Марчелло давно уже сделал для себя вывод, что лучше всего быть безвестным, когда вокруг неистовствует террор. Он никогда не совался туда, где бывала Кларетта, он боялся изысканного общества, поддерживая связи со спекулянтами, менялами с пьяцца Колонна, месяцами пропадал в подозрительных вертепах. Марчелло знал, что даже у невинности нет спасенья, а он ведь был виновен. Он спекулировал краденым золотом, он использовал свою фамилию, как кредитный билет, как дойную корову.

Неужели так неожиданно наступила расплата?

Швенд не спешил. Если человеку случилось умереть, а потом воскреснуть, надо дать ему время почувствовать всю радость воскрешения. На языке коммерсантов это называлось набить цену.

— Вы можете ехать домой, — наконец сказал он Марчелло. — На следующей неделе прошу вас ко мне в гости. Желательно с сестрами. Вам не трудно будет их привезти? О том, что было сегодня, постарайтесь не говорить никому. Будьте уверены, мы узнаем, как только вы где-нибудь обмолвитесь хоть словечком.

Марчелло вышел из комнаты, шатаясь как пьяный.

Сестры Петаччи оказались плохоньким материалом. Мариан действительно была глупа как пробка. От ее болтовни у Швенда заболела голова. Кларетта говорила только о своей любви к дуче. Она пребывала в том состоянии, когда слова порождают чувства. От частого и надоедливого повторения слов о любви к дуче Кларетта и вправду чувствовала к кривоногому «вождю» что-то вроде привязанности. Швенд не стал переубеждать ее. Он попробовал осторожно выведать, знает ли она что-либо о государственных делах своего возлюбленного, однако женщина трещала только об охотах, балах, веселых прогулках и нарядах. И Швенд понял, что с женской половиной Петаччи он только теряет время.

Он взялся за Марчелло.

Марчелло вошел в комнату для курения, держа руки в карманах. Он смотрел на Швенда исподлобья налитыми кровью, как у разъяренного быка, глазами. Посасывая сигару, Швенд спокойно сказал:

— Джентльмен держит руки в карманах только тогда, когда забыл надеть подтяжки.

Петаччи выхватил руки из карманов. Красные, потные, дрожащие руки, из которых одна наверняка сжимала шероховатую ручку пистолета.

— Садитесь, — пригласил Швенд. — Сигару? Сигарету?

Снова сидел молодой Петаччи на турецком диванчике и не мигая смотрел на хищное лицо всемогущего гестаповца, которое плавало в синем сигарном дыму. Швенд сказал:

— Вы будете поставлять нам золото. Это уже решено. Гестапо умеет быть благодарным за услуги. Мы будем платить за каждую унцию золота вдвое больше против существующего курса. Платим валютой. Английскими фунтами, которые котируются сейчас аль-пари. Вы понимаете?

Марчелло глотнул слюну. До сих пор ему платили за золото тоже вдвое больше, но всегда итальянскими лирами, на которые нельзя было купить даже носки. А здесь — английские фунты.

— Мы будем платить вам не за золото, — продолжал Швенд. — Золото мы собираем просто для того, чтобы оно не уплывало за границу. Вы будете получать от нас деньги за информацию. Информацию о дуче.

— О дуче?

— Да. Вы должны следить за каждым шагом Муссолини и немедленно сообщать мне. В это опасное для итальянской нации время мы должны позаботиться о безопасности ее вождя. А это возможно только в том случае, если вокруг него не будет никаких тайн для его искренних друзей — немцев. Вы хорошо знаете, что только немцам дуче обязан сохранением жизни. Кроме того, как любящий брат, вы должны подумать и о Кларетте. Судьба дуче — это судьба Кларетты. Вы должны убедить Кларетту, что ей не следует отпускать вас от себя. Вы найдете необходимые для этого слова. Верно?

— Очевидно, найду.

— Вы будете извещать меня через агентов, которых я вам укажу, по телеграфу и радио. Где бы вы ни были. Что бы с вами ни произошло. И никто, кроме нас двоих, не должен об этом знать.

— Ясно.

— Я должен был бы заставить вас поклясться, однако не сделаю этого. Вы имели возможность убедиться в том, что в наших руках есть вещи посильнее, чем клятва. Верно?

— Да.

— До завтра. Я жду вас для инструкций. Ля риведере.[32]

— Ля риведере.

ОНИ ШЛИ ВПЕРЕД...

Партизаны шли. Они плавали по грудь в росистых травах, как по морю. И небо, и леса, и горы — все повторялось вокруг них, обращалось, как стрелка на часовом циферблате, и каждые сутки круг их скитаний замыкался, чтобы к утру начаться снова.

Уже шелестели по ночам дожди, монотонные, надоедливые. Утром нельзя было найти ни одной сухой былинки в лесу, чтобы разжечь костер, и партизаны сушили свою промокшую до нитки одежду на солнце, на нещедром солнце немецкой осени.

— Воды хоть залейся, лесу хоть убейся, а хлеба хоть плачь, — смеялся Михаил.

Среди них не было путешественников по профессии, бродяг по призванию. Они роптали на осень, на дождь, на сырость лесов, на хмурое ночное небо. Михаил, чтобы подбодрить упавших духом товарищей, смеялся:

— Предлагаю не обсуждать действия небесной канцелярии. У мусульман запрещено говорить о погоде, потому что это считается критикой аллаха, а он, как известно, безгрешен.

— Пся кошчь! — сразу же лез в драку пан Дулькевич. — Мы ведь не мусульмане!

— Мы имеем право выводить своего бога из терпенья,— поддразнивал его Риго.

— И вообще, — бормотал бывший майор, — мне надоело бить баклуши. Разве это военный отряд? Здесь собрались атеисты и богохульники. Они загонят меня в могилу. Раньше я весил девяносто семь килограммов, а теперь, наверно, сорок семь.

Идти приходилось теперь осторожно: на их пути лежал густонаселенный Рурский район. В горах то и дело попадались заводы. Города жались один к другому. Села сливались с рабочими поселками. На полях, поросших молодой отавой, огороженных колючей проволокой, паслись коровы, и хозяева были, наверно, где-нибудь поблизости. Шоссе, такие безлюдные в Вестфалии, здесь кишели машинами. Верткие «опели», приземистые «мерседесы», покрашенные в лягушачий цвет, старые довоенные «форды», «кадиллаки», похожие на старинные кареты, могучие дизели с прицепами и десятки мелких, как мышата, машин между ними — всевозможные «пежо», «дкв», «бмв». Все это гудело, дымило, рычало, раскатывало по зеленым горам бесчисленные отголоски эха, напоминало о том, что нужно быть осмотрительным.

Отряд «Сталинград» возник в чужой, вражеской стране, где не было надежд на поддержку и сочувствие. Партизан всегда знает свой край. Леса, степи и горы родной страны помогают ему, как стены собственного дома. Здесь же местность была врагом, настороженным, затаившимся.

После разгрома эшелона с нефтью Михаил вывел отряд к рабочему поселку на другом конце долины и все-таки добился своего: они еще достали бумаги и разбросали по поселку листовки о партизанском отряде «Сталинград».

Потом пошли на запад. Теперь их вел Михаил. Риго не приходилось бывать в этих местах, и он охотно отказался от роли проводника.

У них была необычная цель. Она возникла неожиданно. Заполонила сердца всех. Даже скептически настроенный Раймонд Риго, который после своего ночного рейда в долину начал относиться к Михаилу с уважением, был захвачен новой идеей.

Случилось это под вечер, когда они уже несколько дней кружили в горах, чтобы запутать возможную погоню из подземного завода. Лето осталось где-то далеко позади, их встречал сентябрь. Было время, когда воды в реках пахнут опавшей листвой, травы становятся прозрачными, как промасленная бумага, когда ночами спадают на землю серые дожди, а хмурые дни неохотно показывают людям скупое на ласку солнце.

Неожиданно — на прощанье — лето послало им щедрый подарок: сухую звонкую ночь и день, залитый солнцем и голубым небом. Солнце было похоже на молодого древнего бога, нагого и розового в морских разливах теплого ласкового неба. Они чувствовали, что это последнее солнце нынешнего лета, и прощались с ним. Каждому в тот день вспоминалась родина, и была она вся в солнечном огне, с голубыми шелками небес, украшенная изумрудами трав.

Михаилу Скибе представилась его Украина. Бескрайные степи дремлют под солнцем, подорожник зеленеет на обочине, пшеница шепчет и ластится к беленьким хаткам. Могучий Днепр разбросал нитки своих притоков и рукавов и нанизал на них жемчужины городов: белостенный Чернигов и гордый Киев — стольный град молодой Советской Украины, зеленые Черкассы и славную Полтаву, овеянный горячим дыханием заводов Днепропетровск и прославленное Запорожье с электрической подковой поперек Днепра, завихренный степными бурями Херсон — знаменитую «арбузную столицу» — и Николаев, который засматривает сразу в зеркала трех рек, маленький Очаков, где умирали за революцию матросы лейтенанта Шмидта, и Одессу — город, который подает руки всем заморским друзьям.

Генрих Дулькевич видел Польшу. Не хмурый Вавель и не камни варшавского Старого Мяста. Он видел родину, купающуюся в солнечном свете. Солнце лилось с небес на леса, на горы, на города и людей, которые умели так хорошо смеяться, петь и танцевать...

Пиппо Бенедетти лежал вверх лицом. Он упивался воздухом, хмельным как вино. Он плакал от гордости за Италию. Кто не был в Италии, тот не видел настоящего неба. Залитая голубым небом — о, Италия! — ты вся голубая!

Девушкой с подолом, полным роз и винограда, улыбалась из-под солнца Раймонду Риго Франция.

Ходил среди нагретых в небесном горниле каменных кружев Златой Праги Франтишек Сливка, и древние, как синие Татры, славянские песни гремели в его ушах.

Клифтон Честер не мог вспомнить ни одного тумана над Англией. Солнце и трава, из которых посматривают красные кирпичные домики,— это и была Англия.

Маленькое немецкое солнце двоилось, троилось, становилось стократным в глазах Юджина Вернера. Он был уверен, что молодое американское солнце — самое большое в мире, как и его земля Америка, земля пионеров с нерастраченными силами, земля самых длинных рек, самых высоких деревьев и самых шумных городов.

Гейнц Корн был печален. Пока идет война, для немцев не было ни солнца, ни неба, ни зеленых трав.

Наступил вечер. Солнце катилось за леса. Голубое небо стало еще голубее и чище. Сосны пели колыбельные песни и вызванивали каждой веточкой, каждой иголочкой.

И вдруг звук далекого разрыва, приглушенный расстоянием, разбил, заглушил лесные шепоты, всколыхнул дремлющую землю. Они услышали звук после того, как Гейнц Корн, поднявшись на ноги, побежал куда-то вперед и, показывая рукой, закричал:

— Смотрите! Смотрите!

Западный край неба, голубой и чистый, прочеркнула толстая полоса белого дыма. Она клубилась и росла, как облачный столб над вулканом. Казалось, прыгнул кто-то высоко в небо и разматывает, тянет за собой нескончаемый свиток полотна, задымленного, обложенного кудрявыми барашками облаков. Столб все рос и рос. Он уже не мог стоять отвесно. Сгибаясь от собственной тяжести, он наклонился, а «кто-то» все разматывал и разматывал белый свиток, разделяя небо надвое.

— Это напоминает сотворение мира, — нарушил молчание француз. — Господь бог разделяет землю и воду. Посредине еще остается хаос, но не пройдет и нескольких минут, как он исчезнет.

— Это Страшный суд, — прошептал пан Дулькевич. — Конец света. Иначе нельзя назвать.

— Это ракета,—сказал Михаил. — Такими ракетами обстреливают немцы Лондон. Или же я ничего не понимаю вообще.

— С этой леди я имел счастье встречаться, — хмуро промолвил Юджин, вспомнив жаркий день в Стенморе, подполковника, «джип» и жуткую воронку около шоссе на зеленом лугу.

— Ракета, — прошептал англичанин. — Она полетела на Лондон. Мы должны немедленно идти. Они пустят еще и еще. Идемте! Скорей!

Его слова прозвучали как призыв.

— Мы пойдем туда, — твердо сказал командир. — Мы должны пойти.

— Туда! — воскликнул американец. — Туда — или никуда больше! Черт побери, мне начинает нравиться вся эта карусель!

— Туда! — топнул ногой пан Дулькевич.— Пся кошчь, мы поломаем эти фарамушки!

— Это очень далеко,— сказал Гейнц Корн.— Наверно, в Голландии.

— Мы пойдем в Голландию, — решительно заявил Пиппо Бенедетти. — Святая мадонна, если бы знала моя мама, где я! Но мы пройдем и в Голландию.

— Господа, — сказал Риго, — смею вас уверить, что это не примитивный самолет-снаряд «фау-1». Мне рассказывали, как он летит,— ничего подобного. Это что-то новое. Наверно, тот самый «фау-2», о котором кричит фашистская пропаганда. Новое оружие Гитлера. Последняя ставка берлинских игроков.

Война меняла свое лицо. Приобретала космический размах. Она отрывалась от земли, чтобы упасть на нее с еще большей силой. Путь партизан теперь определяла дымная кривая, что возникала каждый день в предвечернем небе. Клубящийся хвост ракеты заставлял забывать об усталости, об опасности. Глухой взрыв, который посылал ракету в небесные пространства, отзывался в их ушах могучим звуком. Они веселели, глаза загорались.

Гейнц Корн стал их поваром, хоть варить было почти нечего, хоть все труднее и труднее становилось раскладывать костры днем так, чтобы не поднимался над ними дым. Дым мог выдать их, а они теперь ни о чем так не беспокоились, как о том, чтобы поскорее, без потерь дойти до ракетных площадок.

Располагались на вершинах, среди густейших зарослей, часовые взбирались на деревья, чтобы дальше видеть. Не отходили от своего лагеря, чтобы не заблудиться, не наткнуться случайно на постороннего человека. Лежали, спали, сплевывали, вспоминая о куреве, смеялись.

— Пся кошчь! — вздыхал пан Дулькевич, поудобнее устраиваясь возле огня и присматривая, чтобы не сгорели остатки его ботинок, которые он сушил, не снимая с ног.

— Не знаете ли вы, Панове, о чем сейчас мечтает Генрих Дулькевич?

— Интересно, — говорил кто-то.

— О паре накрахмаленных манжет. Пара «мушкетерских» манжет с дорогими запонками — такая мелочь, а как она преображает человека!

— Кончится война, будут вам и манжеты и штиблеты, — успокаивал поляка Михаил.

— Фурда. Война никогда не закончится. Люди не могут без нее жить. Вы знаете, что делается в Южной Америке? Там нет войны с тех пор, как испанцы перебили индейцев и загнали их в джунгли. Но люди все равно как-то выходят из положения: то устраивают военные перевороты, то какие-то мятежи. «Паф! Паф!» — и все. И уже отлегла кровь от сердца.

— Мосье! — вмешивался француз. — Мосье и медам! Позвольте продемонстрировать перед вами мои успехи в оккультных науках. Вы думаете, что они ограничиваются делами потустороннего мира? Глубоко ошибаетесь, мосье! Я, например, могу угадывать судьбу, наклонности и желания людей даже по линиям... не рук, нет — ног! Давайте вашу ногу, мосье Сливка. Мерси. Высокий подъем вашей ноги свидетельствует о темпераменте и художественном даровании ее владельца.

— Тоже мне хиромантия, пся кошчь! — сплевывал серди-то пан Дулькевич. — Все знают, что пан Сливка композитор.

— Яйцеподобная пятка у мосье Честера свидетельствует о его педантизме и молчаливости, — продолжал француз.

— Я мог бы сказать об этом, не глядя на пана Честера!

— Круглая подошва у нашего командира служит доказательством его оптимизма, — не умолкал француз.

— Шарлатанство! Вся ваша наука, пан Риго, шарлатанство! — кричал пан Дулькевич.

Тогда Раймонд Риго менял характер своих «пророчеств» и, хитро подмигнув, говорил:

— Сейчас я угадаю по линиям ног мосье Дулькевича, чего ему хочется.

— Я уже сказал! — кричал поляк. — Мне хочется иметь пару накрахмаленных манжет! Я джентльмен, пся кошчь!

— Линии ног высокочтимого мосье Дулькевича,— не слушая его, продолжал Риго, поглядывая на рваные ботинки, из которых торчали кривые пальцы майора, — линии ног мосье майора говорят о его непреоборимом желании наесться вареной картошки.

— Фурда! — кричал пан Дулькевич.— Кто сказал пану такую буйду!

— Моя мама! — стонал Пиппо Бенедетти.— Что я сейчас отдал бы за миску спагетти с тефтелями и стакан хорошего итальянского красного вина!

— Италия — это страна песен,— говорил задумчиво Франтишек Сливка.

— Над нею небо голубое, как плащ мадонны! — восторженно восклицал Пиппо.— Там девушки с телами цвета свежего масла, как у мадонн на картинах...

— Что пан понимает! — сразу же вмешивался Дулькевич.— Видел бы пан Людвигу Сольскую, когда она играла в «Годиве» Леопольда Стаффа!

— Леди Годива — героиня английской легенды,— не выдержал Клифтон Честер.— Чтобы спасти родной город Ковентри от непосильной подати, она проехала по улицам верхом на коне без одежды.

— Нашла перед кем ехать! Если англичанину покажешь голую женщину на белом коне, то он сперва заметит, что конь белой масти, а потом уже увидит женщину.

— Англичане — прежде всего джентльмены,— с гордостью сказал Клифтон.

— Пан Скиба,— обратился поляк к Михаилу,— почему вы не принимаете участия в нашей беседе? Расскажите нам что-нибудь интересное.

— Я мог бы рассказать вам, например, как у нас на Украине смолят кабана,— сказал Михаил.— Это имеет мало общего с кабаре и пани Сольской, которая ходит по сцене. Но это один из маленьких народных праздников, исполненных, если хотите, глубокой романтики.

Представьте небольшой двор, огороженный тыном, белостенную хату. С утра женщины греют в больших котлах воду, мужчины готовят соль, точат ножи, детвора бегает по двору притихшая и послушная, даже собачка Букет лежит под сараем, откинув хвост.

И вот ночь. Отец с дедом идут в сарай. Приходят соседи. Помогают вынести заколотого кабана. Его несут медленно, бережно. Он белеет в темноте, как снежная гора. Дети ступают за спинами взрослых на цыпочках, не дыша, вытягивая шеи. Наконец кабана кладут. Отец командует носить солому. Дети наперегонки бегут к скирде, падают на нее, поднимаются уже с охапками пахучей сухой соломы.

Обложенного соломой кабана поджигает дед. Я вспомнил об этом пламени в ту ночь, когда мы с Гейнцем и Раймондом стояли над долиной, в которой рвались пылающие цистерны, и если бы только кто знал, как захотелось мне тогда снова увидеть в темном небе веселые языки пламени, в котором смолится жирный украинский кабан. Мирного, счастливого пламени!..

— Пся кошчь,— сказал пан Дулькевич,— это действительно романтично, пан Скиба. Но здесь нет пищи для буйной натуры.

— Вот вам для буйной натуры,— спокойно проговорил Михаил.— Тридцатый год. Одиннадцатилетний мальчик Мишка Скиба сидит за столом с книжкой. Маленькая, шестилинейная лампа еле освещает пожелтевшие страницы книги. В книжке говорится о девочке Нилии, которая владела даром ясновидения...

А на дворе ночь, посеребренная месяцем. И дома никого нет: мама Мишки умерла, когда ему было пять лет, а отец где-то на колхозном собрании. Он был организатором первого колхоза в селе и теперь его избрали председателем. И вот за стеной Мишка слышит тяжелые шаги. На маленькое окно ложатся две широкие тени. Послышались приглушенные голоса.

«Старого нет дома»,— прогудел кто-то.

«Зато малый здесь»,— сказал другой.

«Ну что ж, убьем хоть малого».

«Что ж, давай убьем»,— не стал возражать другой.

Они свернули козьи ножки и долго курили молча.

Потом решили: поджечь хату.

«Так, значит, убьем?»—снова начал первый.

«Конечно».

«Чтобы и завода не осталось?»

«Ну да...»

«Воробьиное гнездо найди и подожги,— посоветовал один.— Сразу вспыхнет! »

Так, наверное, и сделали. Отошли в глубь двора, стали ждать, когда разгорится стреха.

Стреха занялась. Мишка слышал, как трещит солома. Уже потянуло дымом. А он все стоял в уголке, стиснув в кулаке зеленую стеклянную лампу, молча рыдал и повторял про себя: «Пусть только полезут! Пусть только попробуют!»

Колхозники прибежали, когда уже упали стропила. Обеспамятевшего Мишку отец вынес на руках из хаты, гудящей от пламени...

— Пан Скиба, у вас было тяжелое детство,— сочувственно проговорил поляк.— До дьябла тяжелое!

— А потом нашлись люди, которые решили сделать тяжелой и всю мою жизнь... Товарищи! — Михаил поднялся.— Не забывайте того дня, когда вы увидели вон там, на западе, дым ракеты. Это наш день. Он ведет нас вперед!

И они шли вперед...

ОДИНОКАЯ МЕЛЬНИЦА

Спотыкаясь в темноте, пан Дулькевич мурлыкал:

Цо нам зостало з тих лят

Милошьчи первшей?

Зесхненте лишьче и квят,

В томику верши.

Вспомнення чуле и шепт,

И ясне лзи, цо не схнон,

И аньол смутку, цо вшедл

И тилько вестхнол...

Песенки напоминают мне весну моей жизни,— словно оправдываясь, сказал поляк.

И снова шлепали они по мокрому песку, руководясь в своем движении лишь холодным фосфорическим сияньем стрелочки компаса на руке у командира. И снова в унисон их медленным шагам плыли за ними песенки пана Дулькевича.

В еден цень, в еден дзвенк,

В едно песнь меланхолии

Злончил нас льос,

Плиньми разем в тен даль...

Было лето, и была Германия. Они позади. Колючие ежи шелестели ночами в прошлогодней листве, и в том шорохе слышались осторожные шаги погони. Летучие мыши неслышно вылетали из дупел в старых деревьях, растягивали в бледном небе косые паруса крыльев, их немой полет напоминал человеку о страшных сказках и об опасности. Реки, полные форели, звенели в борах, как хрустальное стекло, в их звоне слышалось предостережение.

Голландия встречала партизан дождями: наступала осень.

Гейнц — он побывал здесь в сороковом году — рассказывал о Голландии. Он не умел говорить красиво. По его словам получалось, что Голландия — это страна, где много воды, дождя, туманов, каналов, травы, тюльпанов, сыра и ветряных мельниц. Ветряки здесь стоят как памятники. На центральной площади Роттердама высится мельница с круглой конусной крышей. По праздникам ее украшают электрическими гирляндами. Если нет ветра, крылья вертит электричество. Голландцы любят старину. Женщины там до сих пор ходят в кружевных чепцах и в фартуках, которые можно увидеть на картинах Рембрандта.

Но пока партизаны не видели ни голландцев, ни тюльпанов, ни сыра, ни даже ветряков.

Перед ними расстилалась холмистая равнина, пересеченная пологими валами песчаных дюн. На дюнах изредка росли сосны, стояли одинокие тополя, стлался мокрый вереск, и шумел на ветру колючий дрок.

Ракета взлетала теперь уже совсем недалеко, за рекой, и, удаляясь, словно сгорала в небе. Им казалось, что они слышат ее шуршащий полет, чувствуют на своих лицах жаркое движение раскаленных газов.

В этот вечер они перебрались через речку в старой лодке, которую нашли в кустах лозняка. Ночь должна была привести их к ракетной площадке. Что она собою представляет? Никто не знал. Может, охраняет ракетные базы полк, дивизия, армия. Может, там все скрыто в подземельях, за толсты-ми бетонными стенами, стальными дверьми.

Михаил вспоминал, как он шел на штурм дота с дубиной в руке, и усмехался: теперь они не отступятся.

У Клифтона Честера вот уже два дня перед глазами неотступно стояла картина: в дождливых сумерках висит над самой землей гигантский заостренный карандаш. Огненное кольцо пылает внизу. Но вот огонь усиливается, карандаш отрывается от земли и летит вверх. Все это продолжается частицу секунды. И он видит снова и снова, как срывается стальная ракета с огненного прикола и летит вверх, чтобы упасть затем на Лондон, на Англию, на его несчастную мать, на невесту Айрис.

И когда на рассвете за дюнами перед партизанами вдруг замаячил силуэт одинокого ветряка, Клифтону показалось, что это не ветряк, а ракета. Он попросил командира, чтобы тот отпустил его вперед одного. Он имеет право увидеть ракету первым. Месть — это ведь его исключительное право.

Михаил послал к ветряку Клифтона и Сливку. Он ценил отвагу англичанина, но не забыл старинной мудрости, что отвага — это наука о том, чего следует бояться, а чего нет. В разведку всегда надо идти вдвоем — так подсказывает осторожность.

Сливка и Честер перекатились через дюну. Серые кусты окропили их холодными брызгами. Сливке было холодно и страшно. Ему хотелось поговорить. Когда говоришь, забываешь о страхе.

— Господин Честер,— сказал Франтишек,— я очень жалею, что со мной нет фотографии моей Ружены и Гонзика. Вы не можете себе представить, какие они милые.

Клифтон молча лез на новую дюну. Он полз по песку, зарывался в него и шипел:

— Пригнитесь!

Ветряк стоял дальше, чем казалось на первый взгляд. Дюны, как и горы, скрадывают расстояние. Ползти было все труднее, все чаще останавливался Франтишек Сливка, чтобы передохнуть, а Клифтон все плыл по песку вперед, как пароход. Словно они были не на одинаковых харчах в лагере уничтожения.

Когда уже до мельницы оставалась сотня метров, разведчики увидели с вершины холма, что она стоит над старым высохшим каналом. По нему, наверно, можно идти, как по проспекту. У англичанина загорелись глаза.

— Возвращайтесь назад,— шепнул он Сливке,— и скажите о канале. По нему мы можем идти и днем. А я побуду здесь. В мельнице, по-моему, никого нет.

Правда, ветряк стоял закрытый. Серый от непогод, старый и немощный, он еще держался на высоком фундаменте из потемневшего кирпича. Парусиновые клетки в крыльях наполовину сгнили, старая ткань висела лоскутами. Дышло, за которое когда-то поворачивали мельницу к ветру, торчало мертвое и нескладное. Ветряк смотрел на мокрые дюны своими темными дощатыми стенами без окошечек, своей закрытой дверью — и ничего не видел.

Где же твой хозяин, ветряк? Покинул тебя и поехал за море искать счастья на таинственных островах Индонезии или, может быть, умер, убит врагами, которые топчут сейчас древнюю землю батавов?

Клифтон Честер подполз к ступенькам мельницы, оглянулся, проворно взобрался на нижнюю площадку. Отсюда так хорошо видно вокруг! Однако Честер помнил об осторожности. Он тронул плечом узкую дверь и с радостью и в то же время с легким холодком страха почувствовал, что она по-дается. Дверь заскрипела на ржавых петлях и впустила Клифтона в полутемное помещение, которое было освещено только щелями и четырехугольным люком вверху. Здесь уже давно не пахло мукой — пахло сыростью, травой, что росла внизу, мышами и старыми мешками. Деревянная лестница вела наверх, в люк. Клифтон, не раздумывая, полез по ней. Лестница имела всего восемь перекладин. Клифтон переступил три из них — и голова его оказалась над верхним помостом. Расставив локти, он уцепился за край люка и на всякий случай огляделся. Справа был постав с жерновами и над ними четырехугольный ковш. Слева Клифтон не успел ничего увидеть. Взгляд его уперся в черный глазок немецкого автомата. Клифтон увидел еще сапоги с коротенькими голенищами. Инстинкт самосохранения ослабил, разогнул локти, и Клифтон упал вниз. Он не знал, что там его ждет кое-что пострашнее. Еще когда летел, услышал снизу короткое:

— Хенде хох!

А когда упал на твердый помост и потянулся к карману, где был пистолет, увидел, что из-за столба целится в него еще один немец. Все было рассчитано с сугубо немецкой аккуратностью и точностью. Он попал в ловушку, как глупая мышь.

Верхний немец соскочил на помощь нижнему. Пистолет Клифтона отправился в глубокий солдатский карман.

— Кто такой? Что здесь делаешь?

Вопросы были лишними. Он прятался от немцев. Он имел оружие,— стало быть, вышел не на прогулку по старому каналу. Не дождаться им от него ни слова!

— Отведи его, Альфред,— сказал верхний солдат,— к унтеру Бюрсте. Он распорядится.

— А может, самим? — нижний выразительно чиркнул пальцем себе по шее.

— Нет, так не годится. Ты же слышал: всех задержанных расстреливать по приказу ближайшего командира. Веди! А я останусь здесь. Может, захвачу еще какого-нибудь голландца.

— По-моему, это не голландец,— сказал тот, которого звали Альфредом.

— А кто?

— Видишь, что на нем надето? Это пленный. Наверно, русский. Большевик? — спросил он Клифтона.

Англичанин молчал.

— Не я тебе говорил? — удовлетворенно проговорил солдат.— Такую птицу надо доставить гауптштурмфюреру.

— Далеко же он забрался,— сочувственно проговорил верхний.— Эй ты, рус! Откуда? Москва? Сталинград? Севастополь?

Клифтон усмехнулся: солдат выучил географию далекой восточной страны. Немцы хорошо запомнили города, где им «давали прикурить». Эсэсовец понял его усмешку.

— Ну, ну,— угрожающе буркнул он,— ты не очень! Тут тебе не Сталинград! Группенфюрер фон Кюммель шуток не любит! Веди его, Альфред, к унтеру.

— А может, к капитану?

— Хватит с него и унтера,— ишь усмехается!

— Ну пойдем,— Альфред подтолкнул Клифтона стволом автомата.

Англичанин бросил на него взгляд, полный ненависти. Он перегрыз бы горло этому эсэсовцу! Только подумать: быть так близко от ракеты и попасть в западню! Да еще завести в ловушку отряд. Клифтон был уверен, что Михаил ведет отряд по его следам и что второй эсэсовец с мельницы скосит их всех до одного, а если нет, то прибегут на выстрелы другие — и все погибло.

Они пошли по дну канала. Того самого канала, по которому Честеру хотелось как можно быстрее добраться до проклятых ракет. Слежавшийся ил скрипел под ногами. Вилась мелкая травка. Можно было смотреть только вверх, но там висело тяжелое осеннее небо. Впереди — узкое ущелье канала, мокрые песчаные бугры по берегам, хмурое небо, а позади сопенье эсэсовца, бряканье его автомата, топот сапог и время от времени резкое, тревожное: «Не оглядываться! Вперед! »

Если бы эсэсовец держался хоть немного ближе! Но солдат следил, чтобы между ним и арестованным все время было десятиметровое расстояние — не больше и не меньше.

Когда боец бежит в атаку и видит справа и слева от себя товарищей, слышит клич командира, он не думает о смерти. Но если нелепый случай отдаст тебя в руки врагов и поведут тебя на казнь среди молчанья и безлюдья...

Клифтону Честеру хотелось закричать. Дикий рев рвался из его груди. Английское упрямство боролось в нем с ледяным отчаянием. Он хотел бы задушить себя раньше, чем прорвутся из горла дикие, позорные звуки. Хотел — и не мог...

 ЯКОБ ВАН-РООТ

В Амстердаме больше воды, чем земли. Дома омываются там морем, как атоллы в океане. Дети играют не на тротуарах, а на шатких мостках, проложенных над зеленой водой каналов. Каждый амстердамец любит море, как свою душу. Эти люди вручают морю свою жизнь, на тесных кораблях уходят они во все концы земли.

Плавал когда-то за море и рыжеволосый Якоб Ван-Роот. Он вернулся оттуда опаленный солнцем, с потемневшей кожей, вернулся без фортуны в широком кармане матросской куртки и... без ноги. Дома Якоб достаточно быстро убедился, что инвалид — это человек, который был нужен обществу до тех пор, пока он не стал инвалидом. Безногий, он никого не интересовал. Он не знал, что такое пенсия. Несколько лет толкался Якоб в порту, пока наконец не удалось ему открыть маленький киоск, где он торговал марками, иллюстрированными журналами, табаком и трубками. И чем больше смотрел Якоб на изображения чужих стран на марках, чем чаще путешествовал по страницам чужих журналов, вслушивался в непонятные иностранные слова, тем чаще думал о том, что лучшей страной для него остается все-таки его родная Голландия. Голландия мудрого Эразма, гениального Рембрандта и неистового Ван-Гога. Голландия, где реки текут над головами жителей, а города лежат ниже моря, которое нависает над ними, как вечная угроза. Голландия, возникшая из пены морской, как мифическая богиня. Голландия, повернутая лицом к морю, к воде, которая дает ей жизнь, но всегда была ее опаснейшим врагом.

Не видел Якоб только одного. Пока Голландия боролась с морем, пока голландцы были повернуты лицом к воде, с суши надвигалась беда и над их маленькой страной навис враг, злой и вероломный.

И вот по улицам голландских городов, вымощенным красным кирпичом, промаршировали серо-зеленые фашистские полки. Возле молов Роттердама выстроились фашистские танки. По полям, засеянным тюльпанами, загарцевали мотоциклисты на зеленых «цундапах».

Голландии больше не было. Ее порты умерли. Ветряки не махали крыльями и не качали воду в каналы. Знаменитые черные тюльпаны обрамляли маленькую страну, как траурные ленты.

Якоб Ван-Роот закрыл свой киоск. Страны мира больше не присылали ему журналов, марки покрывались пылью, за продажу табака угрожал расстрел. Он сидел в комнате, смотрел в черную воду под стенами дома и ждал белокурую Анн, так похожую на покойную мать, такую же ласковую и задумчивую. До войны Анн работала на радио. Теперь радио-станция была в руках у фашистов. Его дочь не могла служить врагам. Она каждый день шла куда-то в город, возвращалась к вечеру, приносила старому отцу поесть и рассказывала ему новости. Новости были печальные. Голод, одиночество, аресты, расстрелы.

И настал вечер, когда Анн не пришла. Не было ее и на другой и на третий вечер. Через три дня к Якобу пришел какой-то юноша, подал ему толстую тетрадь и сказал:

— Анн арестована. Очевидно, ее расстреляют. Она просила передать вамтетрадь. Это ее дневник. Она записывала все, что делалось в Амстердаме при немцах. Мы не можем хранить эту тетрадь: каждый из нас не сегодня, так завтра пойдет следом за Анн. Дневник надо будет опубликовать после войны. По нему сделают фильмы и пьесы. Тысячи людей будут смотреть на страдания голландцев, плакать и про-клинать войну. Сберегите голос вашей дочери, вашей Анн, папаша Якоб.

Якоб сидел перед юношей, как обгорелый пень старого дерева, черный и неподвижный. Только красные волосы пылали на его склоненной голове и в душе поднимался неугасимый огонь ненависти.

Якоб пошел на восток. В маленьком Хогсварте жили родственники его покойной жены, он остановился у них. Это был глухой городок в дюнах, и никто не думал, что он понадобится врагу. Однако и Хогсварт вскоре наполнился фашистами. Дюны вокруг городка были объявлены зоной смерти. Каждого, кто выходил за черту города, расстреливали без суда.

Тогда Якоб придумал, как отомстить врагу. Когда-то его учили, что месть — радость богов. Теперь он знал: месть — это его радость.

Каждый вечер, как только темнело, Якоб шел в дюны. Он ковылял на своей деревяшке медленно и осторожно. В правой руке у него была тяжелая суковатая палица, подаренная ему индийским шкипером еще тогда, когда Якоб продавал марки и табак. На плече висела старая крепкая сума. В ней лежали силки и сети. Якоба привлекала не охота — его влекла возможность ходить по своей собственной земле, которую враги объявили зоной смерти. Он бросал вызов врагам каждый день, каждую ночь. Он играл со смертью, ковыляя на своей деревяшке неподалеку от фашистских часовых, смелый и ловкий, как гезы, что боролись когда-то с испанскими захватчиками.

Иногда Якоб не успевал к утру вернуться домой, и тогда он прятался в дюнах весь день. Он изучал тропки, по которым сновали эсэсовские патрули, так же старательно, как тайные тропы птиц и зверей. Он закалял свою ненависть, оттачивал свой гнев на твердом точиле терпения и осторожности, уверенный в том, что рано или поздно отплатит за смерть Анн, за муки голландцев.

Но когда однажды хмурым утром Якоб Ван-Роот увидел перед собой человека, которому надо было помочь, он не сразу отважился это сделать.

Страшно было нарушать привычное уединение, не хотелось прежде времени разматывать тяжкий клубок гнева.

Одноногий голландец стоял в кустах, почти не пригибаясь, и смотрел. А за поворотом старого канала — по его дну — шли двое людей. Сзади шел враг — это Якоб понял сразу. Впереди — какой-то незнакомец. Понурый и бессильный. Шел медленно, безразличный ко всему. Кто он? Француз, голландец или русский? Отважный боец или несчастный дезертир? Якоб долго смотрел на них. Мысли в его старой голове текли медленно, как песня островных жителей. Это были мысли человека, которому некуда спешить — вокруг безмятежность моря и неба. И жизнь его так же однообразна, как приливы и отливы соленых вод.

Двое приближались. Передний все ниже склонял голову, а задний все нахальнее размахивал оружием, и Якоб не выдержал.

Он съехал по крутому откосу на дно канавы, достал из сумы крепчайший силок, спрятал его петлю в траве и поскорее вернулся наверх, в кусты. Ждать, пока двое подойдут, было нетрудно. Ван-Роот научился этому искусству на охоте. Но когда под сапогами эсэсовца заскрипел ил, когда Якоб увидел серые щеки обреченного, он испугался: а вдруг враг минует силок? Хриплое дыхание вырывалось из его прокуренной груди. Глаза, которые никогда не изменяли ему, заволокло слезами. Неужели черный сапог не ступит в крепкую петлю? Рука Якоба, что держала конец силка, напряглась.

И фашист шагнул в круг, обведенный тонким волосяным шнуром. Он поставил свою ногу сразу всей ступней и налег на нее, чтобы крепче придавить голландскую землю.

Петля с тонким свистом оплела ногу эсэсовца. Прозрачная толстая нитка, натянутая между Якобом и фашистом, запела, и солдат упал на дно канала. Он упал животом на свой черный автомат. Больше Якоб ничего не видел. Он выкатился из кустов и съехал по песку вниз. Клифтон Честер еще боролся с лежащим эсэсовцем, когда палица из крепкого, как железо, индийского дерева упала на голову врага. Палица была так тяжела, что вторично поднимать ее не пришлось После этого Якоб схватил Клифтона за руку и молча поволок вверх, в дюны. Англичанин показал ему на автомат. Голландец кивнул. Клифтон вернулся, забрал автомат, снял с убитого пояс с магазинами. После этого они полезли по крутому склону. Одноногий помогал Клифтону: к англичанину еще не вернулись силы.

— Куда ты ведешь меня? — спросил Честер.

Якоб молчал. Он достаточно хорошо знал язык Клифтона. Но слова были лишними. Он убедился в этом уже давно. Поэтому Якоб махнул рукой, показывая на далекий ветряк, который еле виднелся сквозь серую дождевую мглу.

— Там тоже эсэсовец,— предупредил Клифтон.— И, наверно, связан телефоном со своими.

Якоб молча показал ему перерезанный провод, что лежал на земле, как растоптанная змея.

— Не думаешь же ты, что фашист подпустит нас к ветряку? — снова заговорил Клифтон, удивляясь, что встретил человека, рядом с которым сам оказался невероятно болтливым.

Голландец шел дальше, не говоря ни слова, только хрипло дышал. Под шляпой горели его неправдоподобно красные волосы. Твердая деревяшка нещадно толкла дрок.

Якоб остановился лишь тогда, когда увидел, что есть люди, которые умеют прятаться в дюнах лучше, чем он. Голландец был настолько поражен, что даже воскликнул:

— О!

Франтишек Сливка, виноватый и растерянный, вырос словно из-под земли перед Якобом и Клифтоном. А из-за соседних кустов поднимались Михаил и пан Дулькевич, Гейнц Корн и Юджин, Пиппо и Раймонд Риго. Отряд спешил на выручку товарищу, легкомысленно покинутому чехом. Михаил пожал голландцу руку.

— Кто вы такой? — спросил он.

— Якоб Ван-Роот.

— Мы благодарны вам. Вы спасли нашего товарища.

Голландец пожал плечами.

— Мы партизаны,— сказал Михаил.— Наш отряд называется «Сталинград».

— Сталинград? — хрипло спросил Якоб.

— Да, Сталинград.

— Паулюс?

— Да. Сталинград, под которым разбита армия Паулюса.

И тогда вдруг все увидели голландца за совсем необычным для него делом: Якоб Ван-Роот смеялся!

— Сталинград! — крикнул он.— Сталинград — очень хорошо! Прекрасно — Сталинград!

Вокруг была осень, мокрые дюны, мокрый дрок, с колю-чек которого свисали капли воды, как слезы. А здесь вдруг словно засияло горячее солнце и высушило все вокруг, по-золотило, разлило веселые краски — так много было тепла в старом Ван-Рооте и с такой щедростью лилось это тепло на людей, которые объединились вокруг могучего слова «Сталинград».

Сталинград — это был город, где советские солдаты разгромили армию Паулюса, ту самую Шестую немецкую армию, которая в сороковом году захватила Голландию, заставила генерала Винкельмана капитулировать. Сталинград отомстил за Голландию. Теперь он протягивал руку через всю Европу голландским бойцам, и Якоб Ван-Роот был первым, кто пожал эту руку.

Вдруг голландец спохватился: как смел он стоять здесь, пока на них смотрит сквозь пелену дождя темный ветряк?

Якоб поднял палицу и молча пошел вперед. И Михаил понял старого голландца. Ван-Роот был хозяином на своей земле и хотел, чтобы его слушались. Ему хотелось быть первым везде, где надо сражаться за Голландию. Не следовало мешать старому Якобу. Михаил махнул рукой и повел отряд за ним.

Когда подкрались достаточно близко к ветряку, Якоб дал знак всем остаться, а сам спокойно двинулся дальше. Он не прятался. Наоборот, старался держаться так, чтобы его было хорошо видно. Голландец рисковал. Достаточно было немцу заподозрить что-нибудь, и он уложил бы Якоба одной очередью.

Партизаны, сдерживая дыхание, следили за Якобом. Как медленно и тяжело он идет! Как глубоко входит в песок его деревяшка! Дойдет ли он когда-нибудь? Кончится ли это страшное ожидание?

— У него ведь нет оружия,— прошептал Клифтон.

Якоб наконец доковылял до мельницы. Эсэсовец, наверно, ждал, что он поднимется на нижнюю площадку и войдет в дверь, но голландец проворно скользнул под мельницу. Что он там делал? На этот вопрос мог ответить разве лишь Михаил. На Украине машут с пригорков деревянными крыльями такие же ветряки, как и в Голландии. Наверно, и здесь плотники, строя мельницу, оставляют внизу под нею стружки и обрубки. Сто лет стоит ветряк, и сто лет лежат под ним надежно защищенные от непогоды толстой стеной фундамента сухие, как порох, стружки. Может быть, и Якоб Ван-Роот сейчас подкладывает их под поворотный круг. А эсэсовец ждет, когда застучит деревяшка доверчивого голландца. Пусть подождет... Якоб долго не показывался. Даже Михаил начал уже побаиваться за него. Отчаянный старик еще, чего доброго, может полезть на эсэсовца со своей палицей. Но как помочь Якобу? Не бросишься же на штурм ветряка. Эсэсовец перестреляет всех до одного, не дав пробежать и полсотни метров.

Но вот наконец Якоб вынырнул из-под ветряка. Он выполз с противоположной стороны и, пригибаясь, побежал в дюны. Бежал с таким расчетом, чтобы эсэсовец не заметил его отступления, не смог стрелять. Не везде в стенах ветряка были отверстия, чтобы просунуть автомат. Голландец спрятался за песчаным горбом.

Из-под ветряка просочилась тоненькая струйка сизого дыма. Первая несмелая струйка выскочила в дождливый день и мигом спряталась. Но, спрятавшись, она выслала вместо себя толстый жгут дыма, который, уже не боясь ни дождя, ни ветра, пополз по шершавой стене ветряка, упорный, своевольный. За ним двинулись из щелей отары сизых дымных барашков. Ветряк наполнялся дымом, он выбрасывал из себя дым и, казалось, сейчас сам сорвется с фундамента и полетит в небо, как ракета.

Эсэсовец не показывался. Он понял, что его выкуривают, как хорька, догадался, что за дюнами прячутся неизвестные, у которых, наверно, есть оружие, поскольку оно было и у того, которого он отправил с Альфредом к унтер-офицеру Бюрсте. Фашист задыхался, с ужасом смотрел, как подбирается к нему жадное пламя, однако выскочить из ветряка не отваживался.

А ветряк дымил и дымил, и те, кто был снаружи, все еще не видели огня, а только дым и дым.

И когда уже надоело ждать, когда казалось, что дым развеется и ветряк снова будет стоять притихший и угрожающий, из верхней двери и из-под крыльев вырвалось красное пламя. В ту же минуту в мельнице раздался выстрел. Тихий, еле слышный в шуме пламени выстрел из автомата.

Эсэсовец наложил на себя руки. Он боялся неизвестных людей больше, чем смерти.

А ветряк обвило пламенем, он содрогался от шальных огненных вихрей и гудел, как во время бури. Якоб подошел к отряду и стоял, опираясь на палицу. Он сбросил шляпу, и голова его пылала, как ветряк. Все обернулись к голландцу. Он махнул куда-то шляпой — за ветряк, за дюны, за дождь. Клифтон Честер первым увидел то, что показывал Якоб.

Прожигая низкие холодные тучи жаркой струей газов, из-за дюн взлетала ракета.

ЧАС РАСПЛАТЫ НАСТАЛ

Ночь. Дождь. Ветер. Шумят кусты, шумят деревья на дюнах. В пещере, выдутой ветрами, между толстыми корнями старого тополя притихли люди. Все мокрые, усталые, полусонные. Жались друг к другу, тяжелый пар поднимался над ними, и ветер уносил его в дюны. Якоб достал из кармана свою «луковицу» — старые матросские часы, которые не спеша отсчитывали секунды и минуты.

— Пора,— говорит голландец.

Они засели в этой пещере под тополем еще с полдня, с того времени, как пламя отшумело над ветряком, и сидели, зная, что их, наверно, уже ищут в дюнах, ожидая ночи, чтобы наперекор всему идти прямо в зубы врагу. Вскакивали, махали руками, чтобы согреться, чтобы отогнать от себя ледяной ветер. У всех постукивали зубы от холода и нервного возбуждения.

По совету Якоба они решили захватить генерала фон Кюммеля и добиться от него, чтобы он повел их к ракетной площадке.

Едва стемнело, Михаил приказал выстроиться по трое. Знаменитый немецкий строй — по трое. Как в кавалерии.

Гейнц был сегодня за командира. Он шел впереди и на случай встречи с патрулями должен был выиграть время, вступить с ними в беседу. Наконец он увидит того барона, для полей которого через всю Германию возили трофейный навоз с Восточного фронта!

Якоб ковылял сзади, изредка бросал: «направо», «налево». Вымощенные кирпичом улички Хогсварта были тихие и настороженные. Таких узеньких уличек Михаил никогда не видел. Три человека, став в ряд, заполняли улицу от забора до забора. Вооруженный пистолетом солдат легко перебил бы в такой уличке роту наступающего противника.

Но Якоб знал, куда он ведет друзей. Ни один патруль не встретился на их пути, ни один человек.

Узкая кривая улица поднялась вверх, к кирке, что тор-чала в темноте, пугая острым шпилем колокольни. Якоб скомандовал идти вправо. Там была вилла группенфюрера.

— Абтайлунг, хальт![33]— скомандовал Гейнц, когда они подошли к воротам.

Часовой, наверно, озяб — прошелся туда и сюда, чтобы согреться, и на минутку оставил свой пост у ворот. Когда он вернулся, там темнела какая-то фигура.

— Эй!—испуганно крикнул часовой.— Кто там?

— Свои, свои,— успокоил его Гейнц.— Нет у тебя огня? Намерзлись в дюнах как собаки.

— Огня ему захотелось,— пробормотал эсэсовец, шаря в кармане.— Сейчас я тебе дам. Бери и убирайся отсюда поскорей.

Но дать огня он не успел. Гейнц сбил его с ног одним ударом.

Вилла чернела в конце дорожки. В темных четырехугольниках ее окон чувствовалась настороженность. Гейнц оттащил часового в сторону, снял с него оружие и махнул рукой. Путь был свободен. Шли все вместе, никто не хотел отставать: каждый боялся остаться без товарищей. Пиппо Бенедетти первым взялся за высокую дубовую дверь, первый нажал на нее. Дверь была заперта.

Совещание продолжалось несколько секунд.

— Есть здесь какая-нибудь веранда? — спросил Пиппо.

— Есть,— ответил Якоб.

— Ведите.

Француза и Клифтона Михаил оставил возле дверей.

В саду шумели деревья. Каменный шатер веранды нависал над кустами вечнозеленого букса. Зеленые плети плюща спадали вниз.

— Подсадите меня,— шепнул Пиппо.

Бенедетти был типичным итальянцем, который уже в восемнадцать лет умеет все: влюбляться, класть кирпич, шить сапоги, ковать лошадей, набивать морской травой кресло, играть в футбол. И если Ромео пятьсот лет тому назад умел лазить на чужие балконы, то почему бы не владеть этим несложным искусством и Пиппо Бенедетти! Правда, за молчаливой дверью балкона ждала его не Джульетта, однако итальянец не мешкал ни секунды. Поднятый на могучих плечах Юджина, он схватился за выступ и перелез через перила.

На цыпочках прокрался он к широкому венецианскому окну, что выходило на веранду, заглянул в комнату. В камине тлел огонь. У Пиппо сразу же ослабли руки. Святая мадонна, подержать бы ладони над тлеющими углями! Комната была большая. Середину ее освещали отблески красных углей, а углы тонули во мраке. Не сидит ли там кто- нибудь?

Пиппо попробовал открыть окно. Оно было заперто. Не мешкая Пиппо снял с себя френч. Приложил его к раме и резко нажал. Стекло треснуло. Басистый треск услышали, наверно, даже на другом конце городка. Один Пиппо не слышал его. С ловкостью фокусника он хватал стеклянные осколки, совал их в мягкую ткань френча, не давал упасть на пол. Он знал, что стекло звенит только тогда, когда падает.

Френч, набитый стеклянными остриями, полетел в сторону. Пиппо просунул руку в комнату, нащупал круглую головку шпингалета. Из зала повеяло теплом и ароматом дорогих сигар. Пиппо бросился к краю веранды.

— Сюда!

Темные фигуры полезли вверх. Юджин, который всех подсаживал, нашел какой-то камень в саду, встал на него и достал руками до железной решетки.

Якоб остался внизу.

Войдя в гостиную, пан Дулькевич сразу же взял на себя обязанности гида.

— Пся кошчь,— шептал поляк,— такой зал бывает лишь в графских замках! Здесь где-то должен быть коридор, который ведет прямо в спальню. Я увижу спальню даже сквозь дубовую доску, пусть только в ней будет дыра!

Он толкнул дверь в стене против камина и оказался в узенькой темной комнате, стены которой странно поблескивали, отражая тлеющий в зале огонь.

— Здесь целый арсенал! — ахнул Дулькевич.— Вооружайтесь! Пан Сливка, вот вам кинжал! Пан Бенедетти, хотите шпагу? Здесь есть пистолеты и аркебузы, тесаки и винчестеры! О!

— Дулькевич,— позвал его Михаил,— идемте дальше. И не шумите.

Дулькевич вышел из столовой, держа целую охапку оружия. Однако должен был бросить все здесь же в зале. Пройти тихо с таким ворохом старого железа — об этом нечего было и думать. Зато Франтишек Сливка почувствовал себя значительно лучше с подарком Дулькевича — охотничьим кинжалом.

Коридора найти не удалось. Теория пана Дулькевича ломалась. Еще одна дверь из зала вела на лестницу, которая спускалась вниз, наверно к передней. За третьей дверью Пиппо обнаружил деревянную лестницу, круто идущую вверх. Все двинулись туда. Ступени скрипели и содрогались. Тонкие поручни шатались под мощным нажимом шести рук.

Лестница привела их в новый зал. За узкими стрельчатыми окнами стояла серая ночь. Пиппо испуганно схватил Михаила за руку. Возле одного из окон вырисовывалась неподвижная человеческая фигура. Они остановились как вкопанные на толстом ковре, который поглотил шум их шагов. Замерли с оружием наготове, и неизвестный тоже стоял и даже, кажется, протянул руку вперед. Что было в этой руке?

— Пся кошчь! — прошептал пан Дулькевич.— Я сейчас застрелю его.

Михаил молча схватил его за руку.

Но шепот Дулькевича не вызвал беспокойства на противоположном краю ковра. Фигура темнела без движения, без звука. Тогда Пиппо Бенедетти прыгнул к окну. И сразу же оттуда послышался тихий смех. Пиппо смеялся и махал руками, как ветряк крыльями. Все бросились к нему.

Высокий негр из эбенового дерева стоял у стены и держал в протянутой руке пепельницу.

— Идем дальше, — прошептал Михаил.

В первой же комнате, куда они попали из зала, кто-то спал. Михаил подкрался к широкой деревянной кровати, на которой ровно дышал человек. Наклонился над стулом: на спинку его наброшен мундир. Потрогал погоны на кителе. Кажется, генерал. Будить!

— Эй! — он толкнул хозяина комнаты. — Эй, вставай!

Тот проснулся и сразу же бросился к стулу, там, наверно, был пистолет. Бенедетти заступил ему дорогу.

— Не волнуйтесь, я сейчас подам вам штаны, — насмешливо проговорил он.

Тогда неизвестный прыгнул к окну, но там его встретили стальные объятия Юджина. Михаил поспешно ощупывал карманы немца: нет ли там оружия. Бросил Юджину штаны, затем френч.

Пусть одевается. Помогите ему...

Рольфу Финку плохо спалось в эту ночь. Несколько раз перекладывал он свою подушку то на один, то на другой край широкого деревянного изголовья. Еще никогда не приходилось ему спать на голландской кровати, на черной старинной кровати, широкое изголовье которой заполнено картинками: голые женщины, зеленый луг, голубая речка. Барон фон Кюммель, у которого Финк гостил, смеясь, пояснил, что это богиня Диана со своими наперсницами. О Тильде группенфюрер тактично помалкивал. Финк не утерпел и намекнул барону, что очень соскучился по Берлину и по ребятам, которые служат в ставке. Он тоже не вспомнил о Тильде, потому что был суеверен и знал, что мертвые могут приходить к живым. Группенфюрер залил Финка вином, просил пожить у него несколько дней и обещал самые разнообразные развлечения, даже женщин. По всему было видно, что он заигрывает со штурмбанфюрером, хочет выманить у него фотографии, о которых Финк вчера намекнул. Даже спать положил в комнате, рядом с собственной спальней!

И все же Финк ворочался, никак не мог заснуть на широченной постели, которая пахла старым деревом и чистым бельем. Какая-то неясная тревога темной волной ходила в нем, бросала его то на один бок, то на другой, не давала покоя. Он вертелся под твердыми голландскими простынями, пока не услышал в соседней комнате подозрительный шорох, приглушенные голоса и тревожную возню. Утомленный алкоголем и бессонницей мозг штурмбанфюрера даже не попытался проанализировать, что происходит в спальне группенфюрера. В теле Рольфа Финка действовал сейчас только механизм страха. Ждать всегда страшнее, чем действовать. Поэтому Финк схватил свой «вальтер» и бросился в соседнюю комнату.

Франтишек Сливка стоял у стены и беспомощно сжимал рукоятку кинжала. Он не знал, что делать, и страдал от своей беспомощности. Ясное дело, в будущем композиторы будут нужнее, чем солдаты, но это будущее надо еще завоевать. Чужими руками?Не так ли, господин Сливка?Вы все отгораживались от опасностей теориями пацифизма, и эти теории привели вас в лагерь уничтожения. Так действуйте хоть сейчас!

Но действовать Франтишек не умел. Пистолет в кармане жег ему ногу. Сливке казалось, что этот проклятый кусок металла вот-вот бабахнет и выдаст их, разбудит всю стражу, эсэсовцев, которым в этом большом доме, наверно, нет числа. Чех боялся кинжала. Он не отважился даже взглянуть на лезвие, поблескивающее в темноте.

Юджин, Пиппо и пан Дулькевич одевали генерала. Тот пробовал что-то говорить, нарочно громко и сердито, кто-то зажимал ему рот. Приглушенная борьба, возня, сердитый шепот были слышны на той половине комнаты, а здесь было тихо, уютно, безопасно, и Сливка никак не мог покинуть этот уголок.

Вдруг на него повеяло ветром. То, что он считал стеной, оказалось тяжелой портьерой, неслышно раздвинулось, и оттуда, точно с того света, вынырнула белая согнутая фигура. В руке человека был огромный пистолет Сливка не рассмотрел его как следует, скорее догадался о том, что это, и перепугался насмерть. Он уже не видел белой фигуры, перед его глазами маячил пистолет, который сейчас плюнет огнем, может даже в Сливку, и тогда всему конец.

Сливка глубоко вздохнул. Перед глазами его поплыли красные, синие и зеленые волны. Он почувствовал, что сейчас упадет. Опереться о стену не мог — забыл, где она. Не мог позвать на помощь — пропал голос. И Франтишек Сливка сделал единственное, что мог сделать. Он еще крепче сжал в обеих руках рукоятку кинжала и, держа его перед собой, упал вперед, на этот черный пистолет.

Когда позднее Юджин посветил фонариком, все увидели, что на паркетном полу вытянулся человек в шелковом белье. Сизый «вальтер» лежал возле правой руки убитого. Широко открытые глаза поблескивали, как слюдяные кружки.

Франтишек Сливка и Пиппо Бенедетти узнали его. И Гейнц Корн тоже узнал. На полу лежал штурмбанфюрер Рольф Мария Финк.

Барон фон Кюммель взглянул на труп и отвернулся.

— Где ваши фуражка и плащ? — спросил Михаил.

— Это не имеет значения, — гордо ответил генерал. — Вы можете убивать меня здесь, как штурмбанфюрера. Можете зарезать, задушить, повесить. Я не жду пощады от бандитов.

— Не будем дискутировать на тему, кто из нас бандит, спокойно сказал Михаил. — Мы не собираемся убивать вас. Вы пойдете с нами. Где ваша одежда?

Группенфюрер молчал. Михаил кивнул Юджину и вышел из комнаты. Американец взял генерала за локоть. Он нажал совсем легонько.

— Прошу.

Барон послушался.

Франтишек Сливка выходил из комнаты последним. Он убил человека! Только подумать: он убил!.. Острый кинжал так и остался в горле или в груди эсэсовца. Сливка шел без оружия. Его пистолет лежал в кармане ненужным куском тяжелого металла. Другой карман был оттянут «Вальтером», — кто-то из товарищей сунул туда пистолет, как трофей Сливки. А он думал сейчас лишь о том, что совершил убийство!

Он не мог двинуться с места. Только тогда, когда в комнате никого не осталось, кроме него и убитого эсэсовца, Сливка вышел за порог и с удивлением почувствовал, каким легким и послушным стало его тело. Поскорее догнал товарищей, протиснулся даже вперед, к генералу. Все дышали хрипло, напряженно. Одному лишь Франтишеку дышалось совсем-совсем легко. Сначала это удивило его. И лишь когда прошли через темные залы, спустились по скрипучей лестнице, когда генерал набросил плащ и фуражку и они все тоже надели на себя — кто что нашел на вешалке — и оказались на дворе, Франтишек Сливка наконец все понял.

Там, в темном хмуром доме, остался лежать тот — со стеклянными глазами. Уже никогда больше не испугают людей эти нечеловеческие глаза, не содрогнутся под их неподвижным взглядом сердца, не воткнутся они жгучими пулями в беззащитные затылки невинных пленников.

Франтишек Сливка убил свою собственную смерть. И поэтому такая легкость была в его маленьком теле, такая легкость, что казалось, расставь руки — и полетишь навстречу ветру, как птица.

ДЕНЬ НЕОЖИДАННОСТЕЙ

«Все немецкие тюрьмы заперты и переполнены, а церкви стоят открытые настежь и пустые»,— думала Дорис, сидя в одиночной камере кельнской тюрьмы и ожидая, что вот-вот снова приедет темная машина и повезет ее в гестапо на допрос.

Молодость помогала женщине терпеть. Молодость и любовь к Гейнцу. Иначе можно было сойти с ума от всех этих переездов из тюрьмы в гестапо и обратно, от допросов, непрерывных воздушных тревог и бомбардировок.

Из камеры ничего не было видно. На маленьком закрытом решеткой окошке, пробитом под самым потолком, с улицы «намордник» — железный совок, который закрывал от узника небо. Вниз, в тюремный двор, тоже не посмотришь: для этого надо подняться к окошку и высунуть из него голову. Вещь совсем невозможная.

А в камере не на чем остановить взгляд. Все серое. Серые стены, серый столик, привинченный к серому цементному полу, серый, тоже привинченный, стул, грязный кюбель[34]у порога, серая железная рама кровати, крепко прижатая к стене. На сон отведено пять часов — с одиннадцати вечера до четырех утра. В четыре трещит электрический звонок. Его треск врывается в тихие камеры. Измученные, напуганные люди, не помня себя, соскакивают с железных кроватей. Не успеет еще отгреметь звонок, как где-то далеко-далеко включают автомат, и слепая механическая сила с лязгом прихлопывает рамы постелей к стенам, прижимает со всем, что там есть, даже с людьми, если они не успели соскочить.

Потом в камеру приходит надзиратель. Он был на Восточном фронте, знает несколько русских слов и кюбель называет по-русски — «параша». У него мягкий, ласковый голос, неторопливые, округлые движения, всегда веселое румяное лицо. Воркуя как голубь, он говорит Дорис:

— Параша век![35]

И женщина должна нести посудину на тот конец длинного коридора, а надзиратель идет сзади и усмехается.

Днем она не имеет права сидеть на стуле. Стол и стул — это для того, чтобы есть тюремный обед. Немец, если он даже арестован, не может есть стоя, как свинья. Во всем должна быть аккуратность, должен быть порядок, все надо делать согласно существующим инструкциям и приказам. В инструкции говорится, что камера должна быть чистой, что заключенный должен получать воду и пищу в положенном количестве и что он должен посвятить все свое свободное время выполнению приказов тюремного начальства.

Применительно к молодой женщине этот приказ звучит так: «Не сидеть! Маршировать!» Это кричит своим ласковым голоском надзиратель, открывая в толстой двери «волчок», кричит через каждые полчаса и в подтверждение приказа бухает в дверь грубым сапогом.

Так и жила она в каменном колодце камеры. Кружа по бетонному полу, вышагивала десятки и сотни километров. Время от времени ее выводили в тюремный двор, где ждала машина, чтобы везти арестованных в гестапо. Мир сомкнулся вокруг Дорис непроницаемыми стенами тюрьмы. За ними не было ничего...

В коридоре загремели ключи. Замок щелкнул почти неслышно: в соответствии с инструкцией он был отлично смазан. Надзиратель стал на пороге и, забыв о своей усмешке, сказал совсем чужим, несвойственным ему голосом:

— Пойдем...

Выпустил Дорис в коридор и пошел впереди, нарушая этим тюремный порядок, который обязывал надзирателя ни-когда не поворачиваться спиной к арестанту. Они пошли не вниз, как всегда, когда надо было ехать на допрос, а вверх и оказались в коридоре, застеленном ковровой дорожкой. Надзиратель открыл какую-то дверь, что-то буркнул и исчез, чтобы никогда больше не появляться в жизни Дорис.

Она плохо понимала то, что происходило дальше. Ей что-то говорили, куда-то вели, она перешла дно тюремного колодца-двора, забетонированное дно, брошенное на большую глубину между отвесными бетонными стенами тюремных блоков. Потом ей снова что-то говорили уже в воротах, даже смеялись,— и Дорис очутилась в разрушенном городе, среди гор битого кирпича, обломков железа, среди засыпанной каменными обломками улицы. Она очутилась на свободе, ее выпустили, ей можно было возвращаться домой!

«Слава богу, что хватило сил ничего не сказать им о Гейнце», — пронеслось у нее в голове, и, в последний раз оглянувшись на каменные громады тюрьмы, она почти бегом бросилась прочь, подальше отсюда.

Завыла, заплакала сирена воздушной тревоги, уличка, по которой шла Дорис, сразу наполнилась тысячами людей, которые появились неизвестно откуда, словно из-под земли. И все это побежало, толкаясь, молча поглядывая на небо,— побежало дальше, вниз, туда, где чернели гигантские конусы собора.

— Куда это все бегут, в собор? — спросила Дорис какого-то человека, кажется солдата, который больно толкнул ее в бок.

— Кой черт в собор! — крикнул тот. — В убежище!

Поток людей внес в бомбоубежище и Дорис. Длинные тесные штольни были уже набиты людьми. Люди сидели на дощатых лавках под стенами, толпились в проходах, дрожащие, испуганные. Маленькие электрические лампочки чуть тлели под потолком. Дорис села у стены, и сразу же лампочки погасли. Люди зашумели, закричали, кто-то заплакал, кто-то выругался. Где-то неподалеку визгливый голос, пытаясь перекричать всех присутствующих, без конца повторял бесстыдные, жестокие слова: «По приказу фюрера пятнадцатилетние мужчины, которые оставили свои войска и прячутся в бомбоубежищах, должны быть немедленно расстреляны, как только их найдут». Кто-то свистнул, кто-то шикнул, кого-то, кажется, били, — раздался крик. Плакало где-то далеко дитя. И над всем этим господствовал визгливый, жестокий голос: «...фюрера... пятнадцатилетние... расстреляны... пятнадцатилетние... расстреляны...»

Когда кончилась тревога, Дорис выбралась на поверхность и побрела мимо руин. Вокзал, который прятался когда-то в тени собора, был уничтожен. Поезда на ту сторону Рейна не шли — эшелоны приходили лишь оттуда, везли и везли что-то для битвы, которая разгоралась, пылала где-то во Франции, а может, уже и на немецкой земле. Дорис пошла к мосту Гинденбурга. Когда-то перед мостом стоял памятник старому фельдмаршалу. Бомба разнесла его. Осталась только задняя бронзовая нога лошади. По мосту валом валили толпы беженцев. Они бежали с левого берега на правый так, словно здесь, на левом, была не Германия. Они везли на тачках все, что могли вывезти, и несли на плечах столько, сколько могли поднять. Германия бежала от самой себя и не могла убежать.

Попасть на какую-нибудь машину, чтобы доехать до Дельбрюка, нечего было и думать. Дорис пришлось добираться пешком.

Уже вечерело, когда она наконец пришла к своему дому. На лестнице остановилась на миг, подумала, не заглянуть ли к Тильде, но почувствовала, что у нее едва хватит сил подняться еще на один этаж.

Дома было тихо, спокойно. И поэтому, несмотря на усталость, Дорис стала убирать в комнатах.

Звонка она не ожидала, сначала даже не сообразила, где это звенит. Потом поняла: кто-то пришел, надо открыть.

За дверью стояло нечто теплое, ароматное, молодое.

— Гильда!

— Дори!

Они обнялись и замерли на какое-то мгновение. Потом Дорис посмотрела на Тильду и увидела, что голова соседки забинтована.

— Что с тобой?

— Глупости! Это все прошло. Главное, что тебя выпустили. Я услышала шум наверху и сразу же... Ах, я и забыла! Знакомься, Арнульф...

Дорис смотрела на мужчину, который стоял позади Тильды. Высокий, гибкий фельдфебель во всем новеньком, напудренный и напомаженный.

— Арнуульф? — Дорис отступила на шаг. — Арнульф Финк? Может ли это быть?..

Теперь настала, очередь, удивляться Тильде. Она быстро повернулась к фельдфебелю, уколола его взглядом, воскликнула:

— Ты сказала — Финк? Снова Финк? Что это значит?

— То, что и должно означать, — все так же усмехаясь, сказал фельдфебель. — Я действительно Финк. Арнульф Мария Финк, без всякой подделки.

— Дори, — прошептала Гильда, — Дори, что же это такое?

— Я ничего не понимаю, — пожала та плечами, — ведь это ты привела его. Как он здесь оказался? Еще месяц тому назад он был на Восточном фронте. Это единственное, что я знаю...

Арнульф развел руками, как наседка крыльями, и весело сгреб женщин, подтолкнул в комнату.

— Фронтовиков в коридорах не принимают! Защитников фатерланда надо приветствовать как дорогих гостей. Мы слишком долго мерзли в России, чтобы не погреться около домашнего тепла, сбереженного для нас немецкими женщинами.

Дорис почувствовала какое-то странное равнодушие. Слишком часто обрушивались на нее за последний месяц неожиданности.

Зато с Тильдой происходило что-то непонятное. Она бледнела все заметнее, неудержимо, словно кто-то невидимый пил из нее кровь. Как это она не догадалась! Гильда отступала от Финка-младшего, вглядываясь в его напудренное лицо своими зелеными глазами. Казалось: дай в руки ей оружие — и она убьет этого фельдфебеля.

Она все так же отступала и в комнате. Наткнулась на стул, медленно села на него, еще раз взглянула на Финка, потом на Дорис, снова на Финка.

— Когда же будет нам покой от этих Финков? Дори! Они издеваются над нами, убивают нас и приходят снова.

Арнульф сначала растерялся от такого приема, но через мгновение овладел собой, сел к столу, достал коробку сигарет и закурил.

Дорис молчала. Финк, пыхтя сигареткой, сказал:

— Вас обидел мой братец Рольф? Но при чем здесь я? Уверяю вас, что я на его месте этого не сделал бы. Такие прекрасные женщины... Рольф просто животное. Он этим всегда отличался...

Заметив, что Дорис пристально смотрит на его сигаретку, Арнульф поспешно погасил ее и обратился на этот раз уже к хозяйке:

— Прошу прощения. Я должен был просить разрешения закурить...

Дорис молчала.

— Конечно, фронт наложил известный отпечаток на наши души, — продолжал болтать Арнульф. — Постоянное соседство со смертью... кровь... Однако командование позаботилось о поддержании черт благородства, которыми всегда отличался немецкий солдат. Например, в Польше нас всегда размещали в домах с таким расчетом, чтобы на каждого приходилась молодая женщина...

При этих словах Дорис быстро подошла к двери и показала на нее рукой:

— Пошел вон отсюда!

Голос у нее был звонкий и властный. Арнульф даже поднялся от неожиданности.

— Слышишь! Немедленно убирайся отсюда!

— Дори...

Гильда подняла голову. Она смотрела то на Дорис, то на Финка.

— Ты хотел выдать моего мужа, теперь пришел, чтобы выдать меня? Вон отсюда, гадина! Я не боюсь тебя! Я только что вышла из гестапо. Меня отпустили! Ты опоздал! Ну!

— Правильно, Дори, — поддержала ее Гильда. — Если у нас нет силы, то у нас еще осталась гордость. Гони отсюда эту сволочь!

— Однако, Дори, — начал было Финк опять, — я совсем не выдавал Гейнца... Наоборот...

— Иди! Слышишь, что я сказала?

В этот вечер, казалось, не будет конца неожиданностям. Щелкнул замок. Входная дверь скрипнула, по коридору прошаркали чьи-то шаги, и на пороге комнаты появился начальник квартала Рекнагель. Злорадство было в его скрипучем голосе:

— Проверка документов. Фельдфебель, оружие на стол. Буду стрелять без предупреждения.

Для Финка это было спасением от позора, поэтому он с радостью достал из кобуры браунинг и положил его на стол.

— Фройляйн Сак, — сказал Рекнагель, заметив взгляд, брошенный Тильдой на браунинг, — предупреждаю вас...

— Может, вы проверите мои документы? — насмешливо спросила его Гильда.

— К сожалению...

— Или посадите в тюрьму? — издевалась она.

— Я бы с превеликим удовольствием сделал это, фройляйн Сак, но, к сожалению, ваше знакомство... Кроме того, великой Германии еще будут нужны красивые женщины, хе-хе-хе!.. Ваши документы, фельдфебель. Сюда, сюда, пожалуйста. Не буду же я ходить к вам...

— А Дорис? Вы посадили ее в тюрьму, хоть она красивее меня! — не отставала Гильда.

— Фрау Корн уже на свободе, слава богу... Мы решили не делать исключений. Все красивые немецкие женщины должны быть на свободе. Черт! Фельдфебель, что это у вас за маршбефель?[36]Вы едете в расположение самого группенфюрера Кюммеля?

— Как видите, — Арнульф пожал плечами.

Рекнагель почесал голову:

— Но на вас форма вермахта, а не СС...

— Это уже не ваше дело, — весело сказал Финк. Он надеялся хотя бы частично реабилитировать себя перед женщинами, поиздевавшись над этим недалеким защитником порядка и закона.

— А почему вы оказались в этой квартире? — допытывался Рекнагель.

— Это тоже не ваше дело!

— Это мое дело! — заревел начальник квартала. — И я доказал бы тебе, сморчку, что дело это мое, если бы у тебя не было маршбефеля к группенфюреру Кюммелю...

— В этом и все дело,— Финк свистнул.— И вам при-дется убираться отсюда с тем, с чем и пришли.

— Но-но... — погрозил ему пальцем Рекнагель. — Ты тоже пойдешь отсюда вместе со мной.

— Почему бы это?

— А я тебе сейчас скажу... Бери-ка свою пукалку и иди сюда. Быстренько!..

Рекнагель отошел от двери и шепнул Финку на ухо.

— Правда? —удивился тот.

— А ты думал!

Финк вдруг взглянул на Дорис и умолк. Одним прыжком он подскочил к столу, схватил пистолет, нахлобучил фуражку и побежал за Рекнагелем. На пороге он обернулся к женщинам.

— Запирать дверь на ключ изнутри не стоит, — сказал он ни с того ни с сего. — Все равно откроют, захватят ключ «лягушкой».

— В Германии не может быть закрытых дверей,— послышался голос Рекнагеля.

Только теперь Дорис окончательно сбросила с себя оцепенение. Она подбежала к двери и крикнула в коридор вслед начальнику квартала и фельдфебелю:

— Зато в Германии есть души, закрытые для вас навеки! Слышите, вы!..

РАКЕТА! РАКЕТА!

С востока наплывал рассвет. Злой ветер отталкивал его, не пуская в дюны, но бледный свет упрямо пробивался сквозь слоистые черные тучи.

От этого света убегало по узеньким рельсам черное четырехугольное существо. Оно гремело колесами по твердым стальным рельсам, гремело и рычало мотором, стреляло в лицо рассвету черным маслянистым дымом.

Дрезина «рапид» неслась на запад по проложенной среди сосен колее. В дрезине, в удобных креслах, сидели усталые суровые бойцы партизанского отряда «Сталинград». Между Михаилом и Юджином горбил спину группенфюрер фон Кюммель. У него был вид человека, над которым учинили несправедливое насилие. Ночные гости повели его на станцию, заставили вызвать начальника, потребовать дрезину и теперь везут туда, куда никто, кроме засекреченных сотрудников, не имел доступа. Возле моториста сидит одноногий красноголовый дьявол, который знает здесь все, и наблюдает, чтобы шарфюрер ничего не сделал с дрезиной. Остальные окружили его, барона фон Кюммеля, дышат на него ненавистью и презрением.

Барон огляделся. Та же самая дрезина, в которой он объезжал огневые позиции. Прекрасный салон. Стены облицованы красным деревом. Тяжелые красные занавеси на окнах. Кресла обиты красным муаром. Ковер на полу. И среди всей этой роскоши — неизвестные оборванцы. Один из них надел фуражку и плащ штурмбанфюрера Финка, а другие красуются в шинелях шарфюреров, которые позорно проспали все на свете, даже своего генерала... Привычная обстановка вернула барону его апломб.

— Кто вы? — хрипло спросил он Михаила.

Придерживая на голове высокую, но тесную офицерскую фуражку Финка, Михаил ответил:

— Партизаны. Об этом можно бы догадаться.

— Здесь не может быть партизан, — безапелляционно заявил группенфюрер.

— И все-таки они есть! — засмеялся Юджин.

— Вы не имеете права творить надо мною насилие! Это нарушение законов войны.

— Что же это за законы? — поинтересовался Михаил.

— Гаагская конвенция. Сопротивление населения войскам противника допускается лишь до тех пор, пока страна не оккупирована. Но никак не после оккупации,— пояснил барон.— Международное право запрещает партизанить населению стран, которые подписали капитуляцию.

— А если наши страны не подписали капитуляцию? — поинтересовался Михаил.

— Голландия капитулировала еще в сороковом году.

— А Советский Союз? Разве он тоже капитулировал?

— При чем здесь Советский Союз?

— А при том, что перед вами — офицер Советской Армии.

— Вы советский офицер?

— Да. А рядом с вами — сержант американской армии. Не правда ли, Юджин?

Юджин широко ухмыльнулся.

— О да, — сказал он. — Тысяча раз да!

— А сзади — сержант английской морской пехоты Клифтон Честер, — продолжал Михаил. — И майор Войска Польского Генрих Дулькевич, и французский капрал Раймонд Риго, итальянский берсальер Пиппо Бенедетти, чех Франтишек Сливка, унтер-офицер вермахта Гейнц Корн...

— Святое распятие! — пробормотал группенфюрер.— Здесь собрался целый интернационал! Но среди вас нет голландцев! Какое вам дело до того, что делается в этой стране?

— Вы ошибаетесь, генерал, — спокойно проговорил Михаил. — И голландцы среди нас есть. Вон там, рядом с водителем, сидит голландский гражданин Якоб Ван-Роот, у которого вы убили дочь.

— Я не убивал ничьей дочери!

— Ее убили фашисты, а вы тоже фашист.

— Я национал-социалист. Фашисты только в Италии.

— Это игра слов. Суть — одна.

— Мы боремся с врагами открыто. Мы цивилизованная нация, которой противно убийство людей вне боя,— сказал группенфюрер.

— Может, надо было послать вам вызов на поединок? — смеясь, спросил Михаил. — Или подойти к Хогсварту и окружить его со всех сторон силами нашего отряда? Мы действуем так, как нам подсказывают обстоятельства.

— Нельзя пренебрегать законами войны только на том основании, что их неудобно придерживаться! — Группенфюрер повысил голос.

— А можно навязывать войну людям, которым она не нужна? Можно разрушать целые страны и уничтожать целые народы? Можно убивать пленных, женщин и детей?

— Я ничего не знаю о таких убийствах. Я солдат.

— Не врите. Не прячьтесь за слово «солдат» — вы все знаете! Только освободительные, справедливые войны ведутся солдатами, бандитские, захватнические войны — это дело министров и генералов. А кончится война — и все ваши генералы будут кричать, что они только солдаты, что они подчинялись приказу, выполняли обязанность. Но разве может быть обязанностью дляцивилизованного человека — посылать эти ужасные ракеты на города, где живут миллионы беззащитных женщин и детей?

— Я отказываюсь разговаривать с бандитами! — группенфюрер отвернулся от Михаила.

— Не мы первые начали этот разговор, генерал, — возразил Юджин.

— И не называйте нас бандитами! — сквозь зубы сказал Михаил. — Мы прошли пол-Германии и не взяли там даже банки консервов! Голодные, загнанные, замученные, мы прошли через леса и горы только для того, чтобы уничтожить этот ужас — ракеты, которые вы посылаете на беззащитные города. И мы уничтожим эти ракеты!

Группенфюрер молчал.

— Вы сделаете все, что мы прикажем, — продолжал Михаил. — Сразу же по приезде вызовете к себе начальника ракетной базы и прикажете ему выстроить весь личный состав без оружия для срочных работ. Ясно?

— Я отказываюсь выполнять этот приказ.

Фон Кюммель вскинул голову. Тогда Юджин взял его за локоть. Он нажал на генеральской руке одну-единственную жилку. Маленькую и тоненькую жилку, которой не видно, даже если рука голая. Генерал зарычал. На губах у него выступила пена.

— Я прикажу капитану Либиху, — прохрипел он.

Никогда не думал фон Кюммель, что человеку может быть так больно. Никогда не думал, что его самоуверенность и гордость могут развеяться от одного прикосновения чьей- то руки к его локтю. Какими незначительными представились группенфюреру фон Кюммелю все его громкие победы сейчас, когда он вплотную приблизился к той вехе своего пути, после которой все победы и все поражения ничто.

Животная боль и тупая покорность — это было все, что осталось группенфюреру фон Кюммелю.

Дрезина мчалась сквозь ночь. Уже остановившись, она еще вся дрожала, словно собиралась бежать дальше. Михаил и Юджин вывели генерала. За ними сошли партизаны. К дрезине спешили люди.

Фон Кюммель поморщился от острого луча фонарика. С левой стороны он чувствовал у сердца дуло пистолета, на правом локте лежала рука Юджина, которая могла в любую секунду сомкнуться стальными тисками.

— Погасите фонарик!—резко приказал группенфюрер.— Передайте капитану Либиху, что его вызывает группенфюрер фон Кюммель. Быстро!

Капитан появился через несколько минут. Неясная группа вооруженных людей темнела перед ним. Впереди между двумя эсэсовцами стоял группенфюрер фон Кюммель. Капитан щелкнул каблуками.

— Капитан, — голос фон Кюммеля был бесцветен, — немедленно выстройте всех людей. Без оружия. Я хочу по-просить их сделать срочную работу. Выполняйте.

Капитан повернулся на месте и исчез за соснами. Михаил и Юджин повели вслед за ним группенфюрера. Партизаны по одному разошлись полукругом, охватывая ракетную базу со всех сторон.

Высокие сосны, голые и стройные, как корабельные мачты, стояли перед ними. Бешеный ветер гудел в вершинах океанским прибоем. Ветер свистел в гигантских цветах из колючей проволоки, что расцветали между соснами, как зловещий папоротник в ночь на Ивана Купалу.

— Они похожи на бурбонские лилии, — прошептал француз.

За океанским прибоем сосен, за бурбонскими лилиями колючей проволоки спокойно белела четырехугольная бетонная площадка. Четырехугольник был холодный, как арктическое ледяное поле. Острыми краями он врезался в гибкие тела сосен, и они склонились над ним. И там, где сходились пышные хвойные опахала, соединяя кусок брошенного на землю бетона с насупленным, ветреным небом, стоял гигантский серый карандаш.

— Это она! — сказал Клифтон Честер, и никто не спросил, что именно он имеет в виду.

Все знали: перед ними ракета.

Так вот оно, самое преступное место на земле! Здесь, на этом залитом бетоном квадратике, высится новое оружие, которым фашисты пугают весь мир. Вот он, огненный карандаш, который впишет на скрижали истории еще одно страшное преступление против человечества. И как же терпелива наша история, если позволяет существовать таким адским орудиям. Как терпелив человек, если он может мириться с подобной смертью!

Вот снуют возле разлапистого подножья ракеты темные фигуры. Это не люди — это злые, ядовитые насекомые, которых надо уничтожать, не ожидая, пока они, как саранча, полезут на города и села, на острова и материки земли.

Серые муравьи забегали, засуетились, к ним присоединились еще несколько — выползли из каких-то нор, из-под земли. И вот уже неподалеку от ракеты застыли три шеренги неподвижных фигур. Прозвучала команда. Капитан поспешил навстречу генералу, чтобы провести его сквозь скрытый проход в колючей изгороди. Партизаны с оружием наготове проскочили мимо ошеломленного офицера, чтобы захватить солдат, пока они не опомнились. Строй стоял неподвижно. Но вот от шеренг отделилась одинокая фигура и с криком: «Нас предали! К оружию!» — бросилась к одной из нор. Выстрел Клифтона Честера пришил эсэсовца к бетону. Шеренги возле ракеты рассыпались, все смешалось там, раздались выкрики, ругань. И тогда в бароне фон Кюммеле проснулся группенфюрер СС.

— Солдаты! — закричал он, отскакивая от Михаила и Юджина. — Немецкие солдаты! Слушайте меня! Беритесь за...

Многословие помешало барону фон Кюммелю. Юджин выстрелил, и никто так и не понял, к чему же призывал группенфюрер своих эсэсовцев.

— Зачем вы это сделали? — воскликнул Михаил, в то же время направляя пистолет на капитана, который растерянно посматривал то на своих солдат, то на партизан.

Капитан поднял руки. Американец ловко отцепил у него с пояса пистолет и бросился в ту кашу, что заварилась около ракеты. Но там уже был наведен порядок. Обезоруженные эсэсовцы, прижатые к неподвижной ракете, стояли тихо, покорно. Партизаны, направив на них автоматы, ждали распоряжений своего командира. Пиппо доложил о том, что он нашел и перерезал кабель полевой связи.

— Юджин и Пиппо, — сказал Михаил, подходя вместе с капитаном, — осмотрите казематы, очистите один из них от оружия и амуниции и заприте туда пленных. С капитаном мы поговорим отдельно.

Немецкий офицер спокойно стоял рядом и не вмешивался в разговор, словно не он минуту тому назад безраздельно распоряжался всеми здешними владениями.

— Можете провести нас на свой командный пункт? — спросил его Михаил, когда группу эсэсовцев заперли в одном из подземелий и Клифтон Честер встал у дверей на часах.

— Пожалуйста, — просто сказал капитан и пошел вперед.

Пункт управления ракетой находился вблизи площадки, глубоко под землей, за толстыми бетонными стенами. Матовые электрические лампы мягко освещали тихую комнату. Кресло-вертушка вроде тех, что бывают на кораблях в офицерских кают-компаниях, поблескивало темной кожей возле узенького столика, уставленного приборами. Большая карта Европы висела на одной стене, на другой красовался портрет Гитлера. Перекосив черный рот, фюрер показывал куда-то рукой, длинной и хищной. Михаил подошел к карте. Красные колючие стрелы, жадные как рука Гитлера, тянулись от Голландии к Британским островам и втыкались своими жалами в одну точку — в Лондон.

— Направление ракетного удара? — командир повернулся к немцу.

Тот пожал плечами:

— К чему ставить риторические вопросы?

Он чувствовал себя здесь по-домашнему. Сбросил мокрую шинель и повесил ее возле дверей на крючок, сверху нацепил фуражку.

— Пожалуйста, — развел он руками. — Будьте как дома. Раздевайтесь. Садитесь. К вашим услугам. Капитан доктор Либих.

— Ну, а мы — партизаны, — сказал Михаил.

— Стало быть, — капитан нерешительно мял в руке сигарету, — стало быть, вы...

— Стало быть, мы захватили вашу ракетную базу, чтобы уничтожить ее и по заслугам наказать людей, которые обеспечили ее работу, — пришел ему на помощь Михаил.

— Я вас не совсем понимаю, — вежливо проговорил капитан.

Он был высокий, худой и хоть еще совсем не старый, но с большими залысинами на высоком крутом лбу. Михаила удивило, что капитан был в форме немецких инженерных войск, в то время как все здесь, даже железнодорожная прислуга, носили эсэсовские мундиры.

— Скажите, — вместо ответа спросил Михаил, — почему вы не в эсэсовской форме? И пожалуйста, садитесь. Беседа будет долгая.

— Потому что я не эсэсовец, — ответил Либих.

— Позвольте поинтересоваться, почему именно?

— Очевидно, по той же причине, что и доктор Вернер фон Браун.

— Кто такой Вернер фон Браун?

— А вы не знаете? — капитан настороженно взглянул на Михаила. Он понял, что сказал, должно быть, лишнее, но сразу же махнул рукой: его положение трудно было бы ухудшить.— Доктор Вернер фон Браун — главный конструктор нашей ракеты.

— Это какой-нибудь старый ученый?

— Ему двадцать восемь лет. Такого ученого могла дать только немецкая нация. Он с восемнадцати лет работает над ракетами — и вот результат.

— Не кажется ли вам, что вы оскорбляете немецкую нацию? — спросил Скиба.

— То есть?

— Утверждая, что изобретение варварской ракеты — это ее гордость.

— Я сам ученый и хорошо понимаю, что такое ракетная техника. Это завтрашний день нашего прогресса.

— Ракеты, но без взрывчатки, — сказал Михаил.— Наши ученые давно работают над ракетами, Советский Союз их родина. Мы дали миру Циолковского.

— Это верно, но верно и то, что все великие изобретения в цивилизованном мире неразрывно связываются с войной,— вздохнул капитан. — Во время войны все замыкается в кругу практического применения. Кроме того, во время войны мы наблюдаем готовность народа до минимума сократить потребление, пожертвовать львиную долю социального продукта. В результате правительство имеет возможность бросить на ту или иную научную работу наибольшие средства.

— О готовности заменить масло пушками у немецкого народа никто не спрашивал, — заметил Михаил. — Просто Геринг огласил этот лозунг — и все.

— Пусть так. Не станете же вы возражать против очевидного факта, что война всегда была двигателем технического прогресса. Все великие изобретения в цивилизованном мире неразрывно связаны с войной.

— А электричество?

— Ну, может, за исключением электричества.

— А колесо?

— Допустим.

— Компас?

— Китайцы изобрели не только компас, но и порох.

— Ноль в математике?

— Послушайте, — устало проговорил капитан, — очевидно, я ошибаюсь, а вы правы. Но поймите, что мы должны были изобрести эту ракету.

— Почему?!

— Потому что ее изобрели бы русские, американцы, японцы. Если не будешь искать, найдут другие. Ракета изобретена для людей. Для спасения немецкого народа.

— Которому никогда никто не угрожал, — вмешался в разговор Юджин.

Либих повернулся к нему.

— Если бы американцы изобрели ракету, — сказал он,— они уничтожили бы нас за месяц, за неделю.

— Тогда отвечали бы перед всем миром американцы, — твердо ответил Юджин.

— Право всегда на стороне победителя, — Либих засмеялся. — Если доктору фон Брауну удастся сконструировать межконтинентальную ракету, над которой он сейчас работает и мы разрушим Нью-Йорк вслед за Лондоном, тогда увидите, как весь мир склонится перед немецким гением.

— Вы или сумасшедший, или же очень опасный преступник, — сказал Михаил. — Имейте в виду, мы будем вас судить своим партизанским судом, и суд будет справедливый и беспощадный.

— Я только ученый, — развел руками Либих. — За что меня судить?

— Вы служите фашистам.

— С таким же успехом я мог бы служить и англичанам и американцам. Каждый ученый служит тому, кто ему больше платит. Если мы проиграем войну (а это, наверно, так и будет), то вы сами увидите, что и доктор фон Браун, и наши физики, которые добывают в Норвегии тяжелую воду, и ваш покорный слуга, если хотите, — все мы окажемся в другом лагере, потому что разгромленная Германия не будет иметь возможности содержать таких дорогих ученых. Очевидно, мы поедем в Америку — Америка может купить все.

— Что касается меня, то я сделал бы все от меня зависящее, чтобы там вашим духом и не пахло, — пробормотал Юджин.

— Мое задание — собрать ракету, установить ее, проследить, чтобы она вышла на траекторию и упала в заданном квадрате. Вот и все, — сказал капитан. — Какое здесь преступление? Просто я должен выполнить ряд технических операций. И чем успешнее я их выполню, тем приятнее будет мне как ученому-технику. Я создал систему управления ракетой и прибыл сюда, чтобы опробовать свою систему в действии. Согласитесь, что ракета может упасть на мусорную свалку, в глухой лес, в овраг, где нет даже ящерицы. Это оружие скорее символично.

— Вы доиграетесь этими фарамушками до того, что наконец вызовете катастрофу! — крикнул пан Дулькевич.— Вы уничтожите весь мир, пся кошчь!

— Вы говорите: уничтожим весь мир, — усмехнулся Либих. — Что же, господь бог сотворил его и поддерживает своей благостью, но он нигде и никому не обещал, что мир будет существовать вечно.

— Хватит болтовни! — резко остановил его Михаил. — Каковы технические данные ракеты?

— Пожалуйста. Раньше мы запускали на Лондон самолеты-снаряды «фау-1». Вес снаряда две и две десятых тонны. Длина — восемь метров. Крылья короткие, хвост, как у обыкновенного самолета. Запускался катапультой, затем летел на ракетном горючем. Взрывчатки нес восемьсот килограммов. Обыкновенная авиабомба. Поднимался на высоту до трех тысяч метров, то есть на высоту, где его мог достать истребитель. Скорость — шестьсот километров в час. Опять-таки черепашья скорость. Англичане сбивали его зенитками и с помощью истребителей. «Фау-2» — это ракета, управляемая на расстоянии. Длина — двенадцать метров. Вес — двенадцать и шесть десятых тонны. Взрывчатки всего одна тонна. Согласитесь, что это детский заряд. Горючее — этиловый спирт и жидкий кислород. Поднимается на высоту в девяносто километров, то есть в стратосферу. Летит со скоростью тысяча шестьсот метров в секунду — в пять раз быстрее звука. Бороться с ракетой невозможно.

— Вы ошибаетесь,— сказал Михаил. — Мы докажем, что с ракетами можно бороться. Сколько вы запустили «фау-2»?.

— Если вы настаиваете, скажу: немного, четырнадцать штук.

— Не думаете ли вы, что этого вполне достаточно, чтобы вас расстрелять?

— Меня? Что вы! Я только ученый!

— Вы преступник. Ваши действия заслуживают суровой кары.— Командир отряда поднялся.— Прошу высказаться, товарищи.

— Я тоже за расстрел, — сказал Юджин.

— Пся кошчь! — пробормотал пан Дулькевич. — Но мы же цивилизованные люди. Можно как-то обойтись.

— Мы можем применить к капитану милость вместо права, — поддержал его француз.

Сливка молчал: он боялся смертей и расстрелов.

— Вы? — Михаил повернулся к голландцу.

— Расстрелять! — твердо проговорил Якоб.

Клифтон Честер тоже стоял за расстрел. Он готов был перестрелять и тех эсэсовцев, что сидели в бункере, убить каждого немца, который встретится в голландских домах. Но Пиппо и Гейнц присоединились к пану Дулькевичу. Большинство было за то, чтобы подарить капитану жизнь, учитывая, что он не захотел стать эсэсовцем, не вступил в нацистскую партию, сохранить в его лице ученого, который мог бы после войны отдать свой талант служению миру. Немец обещал. Михаил понимал, что в его положении каждый бы наобещал золотые горы, но воля товарищей была священна, и он не имел права ее нарушить. Михаил сказал капитану:

— Вы сейчас, не выходя отсюда, уничтожите ракету, взорвете всю площадку. За невыполнение приказа я расстреляю вас!

— Это невозможно, — потирая вспотевшие руки, ответил немец. — Невозможно взорвать ракету, потому что еще не подключен ток от электростанции. Кроме того, на электростанции есть свой собственный гарнизон, который подчиняется мне сугубо технически. Там свой командир.

— Сколько там человек?

— Два механика и четыре человека охраны. Пятый командир. Фельдфебель Мюллер.

— Юджин,— приказал Михаил,— возьмите Корна и мосье Риго и обезоружьте охрану электростанции. Капитан проведет вас.

— Вы даже не спрашиваете моего согласия? — криво усмехнулся капитан.

— Я приказываю.

— Моя обязанность подчиняться. После того как нам не удалось завоевать мир, каждый из нас знает, что он станет трупом или пленным. Такова судьба немецкой нации.

— Скажите, вы не потомок знаменитого немецкого ученого Либиха? — спросил его Михаил.

— Нет, просто однофамилец.

— Я так и думал. Прошу не медлить. Действуйте.

Уже совсем рассвело, когда наконец были закончены все технические приготовления. Партизаны собрались на командном пункте. Капитан Либих, сидя в своей вертушке, положил руки на стол, свесил локти, отчего у него сразу как-то сгорбилась спина, потом оглянулся на партизан, взглянул на Михаила и быстро включил питание. Разноцветные циферблаты расположенных перед ним приборов засветились. Стрелки заметались во все стороны, комариным писком откликнулись невидимые трансформаторы и реостаты Рука Либиха повернула еще один рычажок, и где-то наверху загудела земля.

— Внимание, — тихо сказал капитан и нажал на красную кнопку.

Взрыв продолжался нестерпимо долго. Земля двигалась, содрогалась, корчилась. Казалось, мощные бетонные стены не выдержат, сдвинутся со своих мест и навеки замуруют кучку отважных людей, которые вызвали на поверхности земли почти космическую катастрофу.

— Взорвались спирт и кислород,— пояснил капитан, когда наверху все стихло.— Разрушения, очевидно, больше, чем можно было предположить. — Он был бледен. Руки у него дрожали.

«Интересно,— подумал Михаил,— дрожат у него руки, когда он выводит ракету на траекторию? На траекторию, которая на своем конце имеет Лондон...»

Вход в командный пункт завален песком и обломками деревьев. Над бывшей ракетной площадкой стоял тяжелый, удушливый смрад от взрыва. Там, где высился стальной карандаш, теперь были разбросаны обрывки сосновых веток. Ледяное поле бетона покрылось рваными сероватыми торосами. Погреб, где сидели запертые эсэсовцы, разрушен и засыпан землей. Сизый дым вился над местом, где были похоронены все, кто ставил ракету.

Бледный Михаил резко повернулся к капитану Либиху.

— Идите! — приказал он ему дрожащим голосом. — Иди-те сейчас же и поскорей, иначе я не ручаюсь за людей. Иди-те и всем рассказывайте о том, что вы здесь видели. Так будет со всеми, кто попробует пустить в ход подобное оружие.

— Я могу взять кое-какие свои вещи? — спросил капитан. Педантизм явно заедал молодого ученого.

— Берите и идите. Хотя стойте! Вы знаете, где расположены другие площадки?

— Где-то поблизости, но они еще не готовы. Наша была первой. Больше я ничего, к сожалению, не знаю.

— Все-таки зря мы отпускаем его живым, — вздохнул Клифтон.

— Он еще поставит после войны свои ракеты где-нибудь на берегу Темзы! — засмеялся Юджин.

— Этого никогда не будет! — воскликнул Клифтон.

— Мне тоже хотелось бы, чтобы этого никогда не было, но разве угадаешь, как оно повернется после войны. Ты слышал, что говорил этот сукин сын?..

— Не имел такого удовольствия.

— Он говорил, что ученые уже готовят чемоданы, чтобы ехать в Англию и Америку, где им хорошо заплатят за их ракеты.

— Правительство Великобритании не допустит этого!

— Наш президент тоже как будто парень не такой, чтобы дать пристанище подобной сволочи.

— Не знаю, как там у вас, а мы, голландцы, никогда больше не допустим, чтобы наша страна была ракетным полигоном, — твердо проговорил Якоб Ван-Роот. — Мы будем развозить по всему свету тюльпаны, а не ракеты.

— И поэтому я убил бы этого ученого! — прошептал Клифтон Честер.— И каждый англичанин на моем месте сделал бы то же самое.

МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ

Есть такие женщины: впустишь ее в жизнь — и все пойдет кувырком! Положение обязывало Швенда сделать вид, что он женат. Надо было, конечно, взять в жены чистокровную немку. Швенд нашел в одной зенитной батарее довольно симпатичную девушку, договорился с командованием — и Вильма переехала в замок Лабер. Сиреневую униформу зенитчицы она сменила на бальное платье, на боа из дорогого меха, на легкие туфельки от лучшего флорентийского сапожника, который поставлял обувь для всех сановных дам Европы. Казарменные скука и ограниченность были забыты. Вильма непринужденно беседовала теперь с вежливыми, элегантными господами о величии «третьей империи».

Швенд не жалел денег для Вильмы, покупал ей дорогие украшения, но какой-то бес сидел, наверно, в этом удивительном существе: стоило только ей хоть на час вырваться из-под опеки Швенда, как она затевала какие-нибудь глупости. То устраивала скандал в магазине, то находила себе офицера и начинала «крутить» с ним, а то публично давала пощечину итальянцу. И конечно, скупала всякую всячину. На туалетном столике, где стояли японские коробочки с бриллиантовыми колье и браслетами, она выстроила целый отряд гипсовых Афродит и Аполлонов. Проворные итальянцы выпускают эти вещицы на рынок сотнями тысяч, и каждая, разумеется, найдена не где-нибудь, а в Капуе или в Помпеях во время раскопок. Дешевые стеклянные флакончики соседствовали на столике с глиняными страшилищами, которые должны были изображать буддийских божков. И над всей этой гипсовой, мраморной и фаянсовой дребеденью, расставив ноги, возвышался фарфоровый баранчик, которого Вильме подарил какой-то дурак «на счастье».

Подойдя к зеркалу, чтобы посмотреть, как сидит пиджак, Швенд взглянул на барана. Тот стоял на растопыренных ногах, уставясь на Швенда дурными, намалеванными розовой краской глазами. Из открытого рта высунулся такой же розовый, как и глаза, язык. Швенд протянул к баранчику руку и сейчас же отдернул ее. Пучеглазое существо топнуло, махнуло головой и оглушительно, на всю комнату заревело: «Бэ-э!..»

Швенд отбежал от стола и схватился за сердце. Он был суеверен и знал, что разведчику перед провалом судьба всегда подает некий знак. Блеяние фарфорового барашка — это конечно, был знак: над головой майора Роупера нависла угроза.

Он стал вспоминать все, что с ним произошло со дня прибытия в Рим. Обед в ресторане «Ульпия»... Путешествие в Неаполь. Освобождение Муссолини... Беседы с Чиано, Эддой Муссолини и с этим недоноском Петаччи... Нет, все было верно. Он не позволял себе непродуманных поступков, действовал только по приказам гестапо и только в интересах гестапо. Его агентура по сбыту фальшивых фунтов работала безотказно. На днях он доложит о реализации первых ста миллионов фунтов стерлингов. За эти деньги можно купить половину немецкой армии. Разве может пасть подозрение на человека, который приносит Германии такой немыслимый капитал?

Швенд подошел к баранчику сбоку, прячась от его вытаращенного глаза. Протянул руку. В тот же миг из раскрытого фарфорового рта вылетела большая зеленая муха.

Швенд хватил барашка о пол. Только подумать! Майор Интеллидженс сервис испугался обыкновенной мухи! Правду сказал великий Шекспир: «Есть вещи между небом и землей, которые философам даже не снились».

Он прошел в кабинет. Там его ждала шифровка из Берлина— от Гйотля. В ней говорилось: «По приказу фюрера немедленно купите тысячу американских и английских автоматов и винтовок и пятьсот ручных и станковых пулеметов». Швенд усмехнулся. С таким же успехом они могли телеграфировать ему, что приобрести английское и американское оружие хочет сам господь бог, а не то что фюрер! Это уже было не золото и не драгоценность. Американское и английское оружие было только у американцев и англичан — не поедет же он в армию виконта Александера. А может, в Берлине что-нибудь пронюхали и хотят проверить его? Если будет оружие союзников, значит, он связан с ними. Может, не случайно залетела эта муха в фарфоровую игрушку?

Швенд вызвал шифровщика и продиктовал ответ: «Ваше поручение выполнить не могу. Швенд».

Через день Гйотль прилетел в Италию сам.

— Послушайте, — сердито сказал он. — Кальтенбруннер недоволен вашим отказом. В чем дело?

— Зачем вам столько оружия? — Швенд пожал плечами. — Мне кажется, что Германии сейчас не хватает не оружия, а солдат.

— Оружие нужно для верховного главнокомандования,— уклончиво ответил Гйотль, — и нужно немедленно. Мы долго думали и пришли к выводу, что только вы можете выручить нас, как выручали уже не раз и не два. Кальтенбруннер обещал хлопотать перед фюрером о награждении вас рыцарским крестом.

Швенд снова пожал плечами.

— Я коммерсант, — сказал он с достоинством. — Коммерсантов украшают не ордена, а умело проведенные операции.

— Еще одна операция, господин Швенд, — Гйотль смотрел на него умоляюще.

— Хорошо. Но где я достану столько оружия?

— Ну, скажем...— Гйотль на миг заколебался.— Вы могли бы поехать в Триест?

— А дальше?

— А дальше — договориться с четниками генерала Михайловича. Он ведь каждую неделю получает от англичан оружие.

— Английское оружие за английские фунты? — криво усмехнулся Швенд.— К тому же за фунты фальшивые?

— Мой дорогой,— Гйотль дружески наклонился к собеседнику,— а что на этом свете не фальшивое?

— Вы на что намекаете? — спокойно поинтересовался Швенд. А внутренне весь напрягся, готовый, чуть что, броситься на Гйотля.

— Ни на что не намекаю,— увернулся доктор.— Я просто констатирую факт. Возьмите хотя бы меня. Я сделал карьеру благодаря фальшивым деньгам. Вы стали богатым человеком тоже благодаря этому...

— Я не был бедным и раньше,— напомнил Швенд.

— Не бедным, но и не богатым. Да и вообще война — это ведь тоже сплошная фальшь. Великий спектакль, в котором каждый играет свою роль. У одного она больше, у другого меньше. Люди притворяются, провозглашают какие-то цели, умирают за них, а все сводится к тому, чтобы купить и продать...

— Вы ошибаетесь,— не согласился Швенд.— Есть еще идеалы.

— Идеалы разрабатывает ведомство доктора Геббельса. Они не менее фальшивы, чем наши фунты.

Швенд хотел сказать Гйотлю, что есть иные идеалы, по ту сторону фронта, но удержался: может быть, доктор вызывает его на откровенность?

— Я верю в идеалы, провозглашенные фюрером,— торжественно отчеканил он.

— Да! — откликнулся доктор Гйотль.— Да! Я тоже верю. И буду бороться за них до конца. Хайль!

— Хайль!

— Значит, вы едете в Триест?

— Наверно, придется.

— А точнее?

— Еду.

— Оружие пересылайте в Австрию. Вам будут выделены грузовые машины. Я сегодня же вылетаю назад и обо всем доложу.

— Не останетесь даже пообедать?

— Не имею времени. Передайте мои извинения госпоже Швенд. Хайль!

— Хайль!

Вечером владелец замка Лабер, не попрощавшись с «госпожой Швенд», выехал на горбатом «фиате» в Триест. Там у него тоже был агент по сбыту фальшивых фунтов.

Устроившись в отеле, Швенд вызвал к себе агента и попросил связать его с представителем четников Михайловича. На другой день турок привел толстого смуглого господина. Не спрашивая разрешения, толстяк бесцеремонно разлегся в кресле, закурил американскую сигарету.

— Имею честь. Что вам нужно?

— Кто вы такой? — поинтересовался Швенд, недоброжелательно разглядывая самоуверенного гостя.

— Это не играет роли, как любят говорить немцы,— захохотал тот.— Мне сказали, что вы хотите переговорить с командиром четников.

— Допустим.

— Это я.

— Командир четников?

— Ага.

— Видите ли...

Швенд замялся. Он не хотел обижать гостя, но вместе с тем не мог согласиться с мыслью, что этот неопрятный толстый мужчина и есть командир тех знаменитых «борцов за свободу», о которых так много говорили в Англии. Черные воловьи глаза под низким упрямым лбом, широкий рот, мясистый нос, длинные, толстые большие уши. Таких Роупер еще не встречал никогда. Он невольно пощупал свое ухо: может, и оно такое же большое? Нет, у него ухо маленькое, кожистое, как у мыши.

— Вы хотели сказать, что я не похож на офицера? — засмеялся четник.— Ну что же! Вы вот по всем признакам офицер, здесь уж никто не ошибется.

— Вы ошибаетесь,— поспешно прервал его Швенд.— Я — коммерсант.

— Хо-хо, вон что. А я не похож на офицера, а все-таки офицер. Даже подполковник, если это вас интересует.

— Меня интересуют пропуска.

— В партизанский край?

— В Югославию.

— Это и есть партизанский край. Партизаны Тито бьют нас, мы щиплем их. Пропуска могу предложить свои...— подполковник вытащил из кармана пучок мятых бумажек.— А это подделки. Титовские. Если вдруг попадете к партизанам Тито.

На стол лег еще один ком бумажек

— На них можно положиться?

— Как на крутую гору! Только не попадайте к русским. Там не спасут никакие пропуска. Надеюсь, вы слышали, они уже в Белграде.

— Да. Я знаю об этом. И все равно мне нужны пропуска. Кроме того,— Швенд оглянулся,— мне нужно оружие.

— Сколько угодно,— подполковник небрежно махнул рукой.

— Английское и американское.

Швенд перечислил виды оружия. Назвал цифру. Четник слегка смутился.

— У вас аппетит...— сказал он.— Где же я наберу сразу столько? Для этого надо разоружить всех моих четников. А титовцы и так кричат о нашем сотрудничестве с немцами. Даже Черчилль — слышите, сам Черчилль! — отказался от генерала Михайловича из-за этого. Раньше англичане просто засыпали нас оружием и боеприпасами. Теперь, после соглашения Тито с Шубашичем, все достается титовцам. Год назад я мог бы продать целый эшелон военного снаряжения. Теперь — ша! Хотя постойте! Через два дня в Тусак приходит английская подводная лодка с оружием для наших частей. Англичане украдкой еще поддерживают нас. Ведь король Петр сидит в Лондоне, а мы все-таки боремся за короля, чтоб ему было пусто! Не знаю, что там в подводной лодке, но могу продать все на корню.

Через два дня Швенд был в Тусаке. Он видел, как швартовалась к временному причалу длинная стальная рыбина, слышал английскую речь, издалека любовался стройными высокими фигурами английских моряков, но не подошел. Потом, после войны, сидя у камина, он вспомнит этот теплый осенний вечер на Адриатике, стук ящиков с оружием и английскую речь, что звенела в сумерках, как далекие колокола собора святого Павла.

Грузовые машины, нанятые Швендом, одна за одной отходили от причала. Командир подводной лодки бросил короткое «Ол райт!», неведомо кому бросил — тем, кто стоял на берегу, или в машинное отделение своего корабля. Заработали машины, и лодка исчезла в море, чтобы никогда больше не появляться у этого берега. Швенд расплатился с четниками, пожал им руки, сел в «фиат» рядом с молчаливым шофером — штурмфюрером СС — и поехал из Тусака, чтобы тоже никогда туда не возвращаться.

Ночь была тихая, теплая. Из-за пепельно-серых туч выглядывала луна, освещая побережье слабым, неверным светом. Серебряная мгла висела над морем, серебряной тишиной были налиты горы. Швенд боролся со сном. Сегодня, когда он услышал английскую речь, увидел своих соотечественников, ему с особенной силой захотелось поскорее вернуться домой, в Лондон, в маленький домик, окруженный старыми деревьями, слушать плеск волн на Темзе, попивать чай и спокойно обдумывать очередную акцию. Как никогда, в эту ночь Швенду хотелось жить; как никогда, он боялся смерти и содрогался от каждого подозрительного шороха.

За Вилла дель Нерозо на шоссе вдруг что-то зачернелось. Шофер затормозил и сразу же с двух сторон по машине ударили автоматы. Шофер упал головой на баранку руля. Машина прокатилась десяток метров и стала. Швенд попробовал оттащить шофера, чтобы сесть на его место, но в его правую ногу впилась пуля. Тогда он тихо выскользнул из машины. Вторая пуля догнала его, когда он уже припал к твердому настилу шоссе.

Еще днем, проезжая здесь, Швенд заметил какую-то фабрику. Он и сейчас угадывал в темноте ее очертания: до фабрики было не больше двухсот метров. Если удастся одолеть это расстояние, он спасен. Там, очевидно, немецкий гарнизон. Но двести метров иногда могут быть длиннее, чем двести километров. Теплая кровь обливала ногу, а правое плечо болело так, что Швенд не мог двинуть рукой. Видно, пуля застряла в плече. Он дополз кое-как до рва, который отделял шоссе от поля, но выбраться оттуда уже не смог. Безвольно лег во рву, полном грязной воды, пил эту воду и клял себя за то, что согласился ехать.

Вода придала ему сил. Он поковылял дальше, добрался до дренажной трубы. Залез внутрь, притих там и стал прислушиваться.

Партизаны прекратили стрельбу, вышли на шоссе, громко разговаривали возле машины. Потом голоса послышались ближе: наверно, искали его. Никто не догадался заглянуть в наполненную болотной водой трубу — и это спасло Швенда.

Он пролежал так целую ночь. Мертвая тишь окружала его, и Швенд боялся шевельнуться. В такой тишине слышен каждый шорох, и партизаны могут снова упасть на белое как мел шоссе с темных притаившихся гор. Где-то далеко-далеко завыла собака. Единственным живым голосом был этот одинокий собачий вопль к равнодушной луне, которая зажгла на земле и в небе холодные водянисто-зеленые пожары.

На рассвете Швенд отважился вылезти из своего убежища, кое-как добрался до фабрики, нанял там арбу, запряженную парой волов, и на ней приехал в Триест.

Врач, осмотрев его, сказал, что пуля попала в мякоть. Через неделю можно будет танцевать на балу.

Швенд усмехнулся. Спасибо! Он продолжит свой опасный танец: танец между жизнью и смертью...

КОГДА ЛЮДИ ГОЛЫЕ...

Полевая баня издалека напоминала продолговатый суповой термос, поваленный набок и подпертый автобусными колесами. Гауптман Либих сначала даже не сообразил, что это за диковина пристроилась к берегу канала на окраине Хогсварта.

Гауптмана трясла лихорадка. Три дня и три ночи — в дюнах. Страх, голод, холод. И потому, когда он увидел сизый дымок, когда почувствовал тепло, струящееся от металлических стен бани, сразу же забыл о том, что должен спешить в штаб, чтоб доложить начальству о гибели ракетной базы, забыл все свои желания, кроме одного: согреться, постоять под журчащим теплым душем, смыть с себя весь ужас этих дней, надеть чистое белье!

Либих подошел к бане. Что-то шипело в ней, гудело, звенело, запах лизола бил в ноздри. У дверей на железном походном стуле равнодушно сидел фельдфебель санитарной службы.

— Работает баня? — спросил Либих.

Фельдфебель неторопливо поднялся, вынул изо рта трубку. Был он невысок ростом, сухолицый, остроглазый. Шинель на нем имела такой вид, словно ее впервые надели. Новенькие сапожки фельдфебеля поблескивали, и Либиху стало неудобно за свои грязные сапоги, за дырявую шинель и намокший ранец.

— Раз я начальник этой бани, она не может не работать,— резким голосом сказал фельдфебель.

Острый подбородок его был задран вверх, как носок старого ботинка. Такие люди вызывают неприязнь с первого взгляда. Однако Либиху очень хотелось помыться. Он улыбнулся.

— Значит, я сейчас погрею свои косточки? А то во мне уже не осталось ни капельки тепла.

Черная трубка, вернулась в сухогубый фельдфебельский рот. Начальник бани уселся на свой железный трон и принял вид императора. Церемониал вежливости по отношению, к старшему по чину выполнен, теперь начальник бани мог заявить о своих прерогативах.

— Ничего не выйдет,— равнодушно процедил он.— Моя баня — только для войск гарнизона.

То, что казалось таким близким и возможным, вдруг стало недосягаемым.

— Послушайте,— пробормотал Либих.— Послушайте, фельдфебель, разве здесь... разве это не часть группенфюрера Кюммеля?

Начальник бани бросил на гауптмана пренебрежительный взгляд:

— Во-первых, это военная тайна. А во-вторых... здесь слишком много шляется разных шпионов, чтобы я... Я просил бы гауптмана показать документы.

При других обстоятельствах Либих непременно возмутился бы. Но сейчас он молча достал из кармана аусвайс[37]. Фельдфебель пробормотал что-то об «изменниках двадцатого июля»[38], переложил трубку из одного уголка рта в другой, развернул удостоверение, медленно пробежал глазами напечатанный готическим шрифтом текст и вдруг вскочил со своего стула. Оказалось, что он умеет лихо стукать каблуками, в один миг прятать трубку в карман шинели, выбрасывать вперед руку, есть глазами начальство. Он все сумел, эта сволочь, самоуверенный санитарный фельдфебель, после то-го как узнал, что перед ним начальник секретного объекта №1.

— Прошу прощенья, герр гауптман! — гавкнул фельдфебель прямо в лицо Либиху.— Я к вашим услугам, герр гауптман!

— Значит, я могу помыться? — все еще несмело спросил гауптман.

— Яволь! Хайль!

— Из вас получится хороший начальник бани, фельдфебель,— похвалил Либих, влезая по лесенке в железный термос.

Фельдфебель полез следом за ним.

— Позвольте помочь, герр гауптман!

— Благодарю, я сам.

Начальник бани не отставал: хотел загладить свою вину.

— Обмундирование прикажете в дезинфекцию? — спросил он, когда гауптман остался в одних подштанниках.

— Ну что же...— важно ответил Либих. Он уже вошел в роль человека, к велениям которого прислушиваются.— Если только шинель высушится...

— О-о, у меня в камере можно цыплят жарить! — захихикал фельдфебель.

Либих сбросил подштанники, достал из ранца кусок зеленого мыла и направился на другую половину бани — в душевую. На пороге душевой стоял здоровенный солдат в рабочем полотняном мундире. В руке у него был помазок, в другой — ведро.

— Подмажемся? — скаля зубы, спросил он.

— Что это там у вас?— растерянно пробормотал Либих.

— Не знаете? Марию Магдалину из себя корчит! Ты что, впервые в бане? Жидкость от всякой нечисти, кройцефикс[39]. Один раз мазнешь — и все исчезнет. Даже кожа слазит! Прима!..

Либих остановился. Хотел сказать, что он не солдат, а офицер, что его не полагается мазать этой гадостью, но смолчал. И солдат, воспользовавшись молчаливым согласием гауптмана, с разгона ткнул ему помазком пониже пупка. По ногам Либиха побежали холодные противные струйки. Кожу его словно бы обожгло. Он рванулся вперед, чтобы поскорее смыть с себя эту гадость, но солдат схватил его за плечо.

— Ты чего выламываешься? А под мышками? У тебя и на груди, как у медведя. Тоже надо бы...

Либих не выдержал. Резким движением плеч сбросил руку солдата, повернул к нему бледное, перекошенное яростью лицо:

— Слушайте, вы, солдат!..

— Прошу прощенья, герр...— забормотал банщик.— Сейчас пущу воду... Один момент... Прима водичка...

Либих вошел в душевую. Здесь окружило его все, что мило немецкому сердцу. Белые стены, еще сухие деревянные решетки под ногами, аккуратно, тепло, тихо.. Где-то щелкнуло, заклокотало, и из душевого ситечка дружно ударили тонкие, щекочущие, теплые струйки воды.

— Мой боже,— прошептал Либих,— как мало надо человеку!..

Погруженный в райское блаженство, Либих не заметил появления еще одной голой фигуры. Но фигура эта сама напомнила о себе, хлопнув гауптмана по спине. Либих вздрогнул, обернулся и увидел долговязого белотелого мужчину с прилизанными волосами.

— Ты как сюда попал? — воскликнул незнакомец.— Это же мошенничество! Фельдфебель говорит, что баня готовится для какого-то начальства, что он не имеет права пускать сюда даже божьего духа, а тут, оказывается, уже сидит субчик...

— А вдруг я и есть тот божий дух! — фыркая, отозвался Либих.

— Может, ты еще назовешься Саваофом? Но у того, насколько мне известно, борода растет на морде, а не на груди, как у тебя. Из какого только зверинца ты выскочил!

— Дурак,— спокойно сказал гауптман.— Волосы на груди — это признак мужества. Японцы, чтобы не быть похожими на женщин, даже делают себе специальные парики на грудь.

— Ты скажи: сколько с тебя взял фельдфебель?

— Ничего.

— Тогда ты, наверно, действительно не такая баба, как я. Я дал ему пачку лучшего табака «Дюбек». Твоя фамилия как?

— Либих.

— А я Финк, Арнульф Мария Финк.

— Откуда у тебя русский табак? — поинтересовался Либих.

— Оттуда, откуда я и сам,— с Восточного фронта.

— Ну, как там, горячо?

— Во всяком случае, не так, как здесь... Намыль мне спину. Вот так... Благодарю. Спасибо... На Востоке продолжается еще и до сих пор то, что началось под Сталинградом.

— А ты и под Сталинградом был?

— Видишь, вот рука? Это там, под Сталинградом... Как рвануло что-то... Похоже, их «катюша»... Ну, пальцы и скрутило. И думаешь, помогло? Все время просидел на передовой... Вот у меня был товарищ — Гейнц Корн. Тому руку переехала наша полевая кухня. Зимой... Он нарочно под колесо подсунул... Земля твердая, кухня была полна супу — так рука и хрустнула... И что же? Я погибаю на передовой, а мой друг Гейнц Корн, которого надо бы судить за умышленное членовредительство, пригрелся в трофейной команде. Кстати, может, ты разъяснишь мне, что делается в этом эсэсовском гнезде? Понимаешь, я приехал сюда по вызову самого группенфюрера Кюммеля... Вчера пришел в штаб. Говорят, группенфюрер куда-то уехал. При этом узнаю, что здесь же был и мой брат Рольф. Штурмбанфюрер СС Рольф Мария Финк, не слышал про такого? Жаль... Он был настоящим немцем... Я говорю «был» потому, что Рольфа уже нет. Убит бомбой — американской или английской — в этом проклятом Хогсварте. Вчера я целый день шлялся по городу и не увидел ни одной воронки. Что за бомба такая? Может, она взорвалась в воздухе?

— Не знаю. Я уже иду. Накупался.

— Ну иди, иди. А я еще понежусь полчаса за себя и за Рольфа. Мой братец тоже любил купаться...

Когда Либих, побрившись взятой у начальника бани безопасной бритвой, застегивал френч, из душевой выбежал в раздевалку Финк. Он глянул на гауптманские погоны Либиха, с перепугу икнул, крякнул, крутнулся на месте и снова махнул назад.

— Чего это он? — удивился санитарный фельдфебель.

— Наверно, что-то забыл в душевой,— пряча усмешку, ответил гауптман.

Через час он уже стоял перед бригаденфюрером Гаммельштирном и коротко докладывал о событиях, что произошли несколько дней назад на базе «фау-2».

— Значит, вы можете поклясться, что группенфюрер барон Кюммель погиб у вас на глазах? — спросил Гаммель- штирн.

— Яволь. Он погиб как герой.

— Царство ему небесное! — Бригаденфюрер, крестясь, поднялся из-за стола.— Он был храбрым воином и настоящим немцем.

Гаммельштирн еще раз перекрестился. И Либиху показалось, что рука у него дрожит. Гауптман отнес это за счет волнения и жалости к погибшему барону, но совсем упустил из виду то обстоятельство, что у Гаммельштирна были основания не только горевать, но и радоваться. Смерть фон Кюммеля автоматически ставила бригаденфюрера Гаммелыптирна на высшую должностную ступень, как повышала она по службе еще сорок шесть офицеров.

— А вас, говорите, эти... бандиты отпустили? — спросил бригаденфюрер.

— Так точно!

— Чем же вызвано такое великодушие?

— Они помиловали меня, потому что я ученый.

— Прекрасно! А я расстреляю вас на том основании, что вы ученый! За измену и трусость. Что вы на это скажете?

— Э-э... герр бригаденфюрер... Но в интересах будущего, в интересах Европы...Европе ведь понадобятся ученые. Я так думаю...

— Ученые! Мне плевать на ваши факультеты и университеты! Пока продолжается война, люди делятся на солдат и не солдат. И будьте уверены: я не пожалею вызвать отделение эсэсманов, одного залпа которых достаточно...

— Герр бригаденфюрер...

— Молчать! Я еще не все сказал. У меня есть вызов... Вас вызывают в Пеенемюнде[40]а мне начхать на Пеенемюнде.

— Прошу прощенья.— Либих почувствовал твердую почву под ногами.— Ведь как раз Пеенемюнде дало нации оружие отплаты.

— Оружие! Где оно? Где ваша площадка? Где великий воин группенфюрер барон фон Кюммель? Ничего нет! Нет, о горе нам!..

Либих потерял какую бы то ни было надежду. Расширенными от страха глазами он смотрел на красную физиономию Гаммельштирна и чувствовал, что у него подламываются ноги. «Я упаду сейчас на колени,— думал он.— Буду просить этого идиота, чтобы он отпустил меня в Пеенемюнде».

Гаммелынтирн исчерпал все запасы генеральского красноречия, которое охватило его, как только он подумал о предстоящем повышении. Он был удовлетворен: перед его блестящей логикой оказался бессильным даже ученый. Почти добродушно он проговорил:

— У меня есть вызов не только от господина Германа Оберта[41], но и от рейхсфюрера СС. Видно, вы очень нужны там, в Пеенемюнде... Я отпущу вас. Но сначала вы уничтожите эту банду в дюнах. Понятно вам?

— Яволь! — проревел Либих.

— Соберете в Хогсварте солдат вермахта. Их слоняется здесь достаточно.

— Яволь!

— И немедленно в дюны! Чтобы за несколько дней там не осталось ни одного бандита. И не болтайте, что вашу площадку уничтожили партизаны. Ее разбомбили. Слышите?

— Яволь!

Гауптман Либих вылетел из штаба, словно выброшенный пружиной. Он представления не имел, куда ему теперь идти, где искать солдат вермахта. Вспомнил о своей беседе с бригаденфюрером и невольно покраснел.

«Ах, не все ли равно? — подумал он тотчас.— Забота о собственной безопасности — основа всех поступков человека. Каждый на моем месте поступил бы так же».

Какой-то фельдфебель с тремя серебряными квадратиками на погонах шел навстречу Либиху. Заметив гауптмана, он остановился. Вся его фигура выражала нерешительность и растерянность. Либих узнал Арнульфа Финка.

— Это... вы? — тоже растерявшись, спросил он, потому что не отважился «тыкать» Финку, как делал это в бане.

— Яволь, гауптман! — фельдфебель вытянулся.

— Ждете группенфюрера Кюммеля?

— Яволь, гауптман! К сожалению, он еще не приехал.

— И не приедет.

— Как же это?

— И бумаги ваши вряд ли придут. Война!..

— Яволь, гауптман! Что же мне делать?

— Идите ко мне помощником.

— К вам? Но...

— Никаких «но»! Слушайте приказ. К вечеру соберите в Хогсварте солдат вермахта. Эсэсманов не надо. Так приказал бригаденфюрер. Собираться здесь, возле штаба.

— Все будет сделано, гауптман!

— Не сомневаюсь. Идите!

Либих с облегчением посмотрел вслед фельдфебелю. Есть еще люди, которые его слушаются!.. Никакие угрызения не мучили больше гауптмана. Страх, стыд, растерянность — все это осталось позади.

НА ЗАКАТЕ СОЛНЦА

Михаилу приснился сон. Родные поля, отцовские степи, в которых он не бывал уже тысячу лет. Киевские улицы пролегли в древних оврагах, между валами княжеских укреплений. Днепр, закованный в лед, как в броню,— великая река его народа. И все засыпано снегами, белыми-белыми, как молоко, как волосы старых украинских дедов, что греются летом у ворот, а зимой на теплой печи рассказы-ают внукам страшные сказки. И он упал на колени и ел этот снег, как сахар. Ел, и не мог наесться, и плакал... А когда Михаил проснулся, лицо у него было мокрое не от слез, а от дождя. Вода просачивалась сквозь охапки веток, которыми был укрыт примитивный, сделанный на скорую руку шалаш. Вокруг Михаила лежали вповалку... эсэсовцы. Дождевые струи журчали, падали спящим на лица, на шеи и руки. Но люди спали как мертвые.

Михаил приподнялся на локтях, сел. Под ним был кожаный плащ стального цвета, плащ с погонами группенфюрера СС Генеральская фуражка валялась рядом. А вот лежит Гейнц Корн, который сменял свою фронтовую, вытертую форму на новенький мундир штурмфюрера. А там Юджин Вернер, Клифтон Честер, пан Дулькевич, который даже спит в офицерской фуражке штурмбанфюрера Финка.

Вчера, после того как нагруженные припасами, взятыми на ракетной базе, партизаны углубились в дюны, пан Дулькевич, размахивая двумя баклагами, обшитыми зеленым сукном, воскликнул:

— Пся кошчь! Наконец я буду пить ром, сделанный из сахарного тростника, привезенного с Кубы!

Михаил промолчал. А на привале, когда Гейнц Корн готовил завтрак, обратился к партизанам:

— Друзья,— сказал он,— сегодня у нас небольшой праздник. Мы может отметить свой первый значительный успех. Наконец-то мы попали в самый водоворот войны и боремся с нею всеми силами. Поэтому, как командир партизанского отряда «Сталинград», я хочу огласить свой первый официальный приказ. Прошу встать.

Приказ № 1
по партизанскому отряду «Сталинград».
Голландия

24 сентября 1944 года

За молниеносное уничтожение фашистской ракетной базы для запуска ракет «фау-2», предназначенных для ударов по Лондону и другим городам Европы, объявляю всему личному составу отряда благодарность.

Командир партизанского отряда «Сталинград»

лейтенант Скиба».

— Виват! — первым прокричал пан Дулькевич. Все дружно поддержали его.

— Отмечая это,— продолжал Михаил,— приказываю интенданту отряда Гейнцу Корну выдать всем по сто граммов трофейного рома.

— Но это же до дьябла мало! — воскликнул поляк.— Пан Скиба хитрый, как посол.

— У меня на фронте был товарищ — Леня Сапрыкин,— Михаил повернулся к пану Дулькевичу.— До войны он работал на шахте в спасательной команде. У них в команде были ребята двухметрового роста, с могучими легкими, с сердцами как дизельные моторы. И вот эти двадцатилетние хлопцы даже не нюхали алкоголя. Если спасатель выпьет незадолго до аварии двадцать граммов водки — верная погибель. В кислородной маске, которую он надевает, спускаясь в пылающую шахту, в клапане образуются кристаллы и за-кроют доступ кислороду. И человеку конец. Все это творят двадцать граммов алкоголя.

— Алкоголь делает человека злым,— буркнул пан Дулькевич.— Разве пан считает, что нам злость не нужна?

— Мы должны быть злыми, но пьяными — нет,— твердо ответил Михаил.— Разве мы застрахованы от того, что нас через полчаса не окружат?

— Это узурпация моих прав,— пробормотал пан Дулькевич, но выпил, как и все, полкружки коричневой горькой жидкости и на большее не претендовал.

Он подвинулся к голландцу, который молча потягивал свою трубку.

— Что пан Роот думает делать после войны?

Якоб ответил не сразу. Что он будет делать? Снова вернуться в Амстердам, сидеть в киоске и раскладывать перед собой калейдоскопы марок?

— После войны я стану глобтротером,— наконец сказал Якоб.— Я обойду на своей одной ноге сначала Европу, а потом весь мир. И везде буду рассказывать о войне. Пусть знают люди, что это такое, и пусть ценят мир.

День их отдыха, день бесед и мечтаний прошел. А перед заходом солнца северную сторону серого неба прочертила прямая полоса ракеты. Ее увидел Пиппо Бенедетти, который стоял на часах. Испуганный, он прибежал к шалашу:

— Командир, снова она!

— Где?

Итальянец молча махнул рукой на север.

— Далеко?

— Не очень.

— Кто видел еще?

Никто больше не видел. Но не верить Пиппо не было оснований. Молча стали собираться. Не говорили, идти или не идти, не отдавал никаких приказов Михаил. Все и так знали: надо идти.

Гейнц запаковывал продукты. Аккуратные буханки хлеба, завернутые в станиоль. Похожие на ядра круги голландского сыра. Жестянки с консервами. Кофе, сахар. Два контейнера «Листер» — один с водой, другой с ромом. Каждому досталась немалая ноша. Освобожден от всего был только Якоб. От всего, но не от оружия. Голландец даже слушать не захотел, когда Михаил сказал, что одного автомата и четырех запасных магазинов с него достаточно. Почему достаточно? Почему все должны нести по десятку магазинов, автоматы, пистолеты, а он будет прогуливаться с тремя несчастными патрончиками? Или, может быть, они не в Голландии и он не голландец?

Когда все были уже готовы, оказалось, что исчез пан Дулькевич. Михаил попросил всех задержаться и сам отправился на розыски.

Он нашел поляка за соседней дюной. Пан Дулькевич стоял на коленях, сложив руки, зажмурясь, и что-то бормотал. Михаил тихо остановился у него за спиной. Поляк молился. Слезы текли по его старому, морщинистому лицу, горькие горячие слезы, и холодный ветер студил их. Худые плечи содрогались под тяжелой эсэсовской шинелью. Ветер прибил, согнал в сторону жидкие мягкие волосы, и грустно белела среди них большая лысина, которую Михаил раньше не замечал.

Только теперь, впервые за все долгие дни их мытарств, увидел Скиба, какой старый, измученный и несчастный пан Дулькевич. И жаль ему стало старика. Что-то отцовское взглянуло на него сквозь эти худые, горько опущенные плечи, сквозь морщинки на лице, сквозь глухой голос, изъеденный ржавчиной лет.

— За муки старых и малых, замученных в костелах и в домах, помилуй нас, господи!

За муки жолнеров, которые полегли на войне за свободу, спаси нас!

За раны, слезы и терпение всех страдающих в плену, изгнанников и скитальцев польских помилуй нас, господи!

Оружия и героев, орлов народных пошли нам, господи!

Пошли нам и врагов на путях наших, чтобы мы могли победить их, господи!

Покоя для костей наших в земле родной просим у тебя, господи!

Михаил вслушивался в шепот поляка, и слышалось ему в словах пана Дулькевича иное, выстраданное и передуманное за долгие годы войны: «Люди! Мы обращаемся к вам. Нас мало. Горстка. Перед нами страшный враг. И мы не боимся, мы идем против него. Для нас нет страха, мы забыли о риске, нам неведомы колебания. Вы должны знать о нашей твердости, о нашей решимости и о нашей смерти!»

Поляк закончил молитву, но все еще не поднимался. Неясные звуки вырывались из его горла, еще больше сгорбились худые плечи, заметнее содрогалась спина. Пан Дулькевич плакал. Он всхлипывал неутешно и тяжко. Слезы катились по лицу все обильнее, крупнее. Ветер уже не успевал осушить их, они падали на песок и прожигали его.

Михаил подошел к поляку и обнял его за плечи. Пан Дулькевич был сухой и легкий, как перо. Михаил прижал его к себе, наклонился и поцеловал соленое от слез лицо. Он поцеловал его в щеку, в колючую щеку, и пан Дулькевич вцепился в него, охватил его шею и зарыдал еще горше, неутешнее. Разве место было здесь словам? Михаил молча гладил волосы поляка, мягкие волосы, что слабо укрывали такую непокорную, казалось, голову. И пан Дулькевич затих.

Только изредка еще вырывались из глубины его прокуренной груди вздохи и всхлипывания, постепенно обретая форму слов.

Он не граф. Он не холостяк. А говорил все это просто так. Потому что любит мистификацию. У него есть где-то панна Данута. И сын Казик. Он, наверно, погиб, как и подхорун-жий Казик, который спас его, пана Дулькевича.

Было когда-то все — и нет ничего. Был дом — и нет его. Была Варшава — и нет ее. Была Польша — и нет ее. А вокруг чужие пески, чужие деревья, чужие судьбы...

— Мы защищаем и свои судьбы,— тихо сказал Михаил.— И судьбы наших детей и наших отцов защищаем мы здесь, в дюнах. Мы узнали смерть. Мы победили ее и будем бороться за жизнь на земле, полную любви, счастья и...

— И горя,— всхлипнул пан Дулькевич.

— Что же, будет, наверно, и горе. Но не от войны!

— Слова,— проговорил поляк.— Красивые, торжественные... Когда-то я верил в них. Сейчас не верю.

— Сейчас надо действовать. Надо идти на север.

— На север?

— Да. На север.

— А завтра? Завтра на юг?

— Возможно. Мы пойдет туда, куда надо. Без отдыха. Без колебаний. Днем и ночью.

— И без страха? И никогда не повернем назад?

— Никогда. Как поется в этой вашей песенке...

— То песенка о любви.

— А разве мы еще не будем любить?

— Да... Будем! А сейчас надо идти...

И они поднялись с мокрого темного песка, вернулись к товарищам, взяли каждый свою ношу и двинулись в путь. В этот раз на север.

Монотонность движения постепенно убивает все мысли, кроме одной: скорей бы дойти! В однообразном шорохе шагов слышится то же: дойти! Взмахи рук подчинены категорическому: быстрее, быстрее! Не останавливаться!

— У меня был товарищ,— говорил пан Дулькевич, выходя вперед, чтобы все слышали.— Казик Марчиньский. То был настоящий поляк и жолнер!

— Он был, наверно, такой же болтливый, как и мосье Дулькевич? — высказал предположение Риго.

— Пан просто пустышка. Пан Казик Марчиньский спас меня от смерти. Он учил старого Генриха Дулькевича, как жить на свете. Он сказал: «Если мы должны танцевать, то будем танцевать среди сотен мечей. Если спать — спим без тревог над бездонными пропастями. Если натягивать, то самый тугой лук. Ров перепрыгивать в самом широком месте». Если бы я послушался пана Казика, он не погиб бы. Его смерть на моей совести...- Мы боремся теперь с этими дьявольскими ракетами. А знаете вы, господа, что Казик Марчиньский боролся с ними задолго до нас?

— Где же он их видел? — спросил француз.

— В Польше. В нашей Польше за эту войну можно было увидеть все. Даже ракеты. Пан Казик рассказывал мне. Он партизанил в польском Прикарпатье. Партизаны искали ставку Гитлера, которую сооружали боши. Панове думают, то было легкое дело? Все разведчики, которых посылали на розыски, исчезали, как иголка в воде. Они попадали в мертвую зону около ставки, где людей расстреливали только за то, что они вступали на запретную территорию. На двести километров вокруг Стрижова не осталось ни одного поляка. Одних выселили, других просто убили. Со временем там началось такое, чего еще никто не видел. На восток от Жешува каждый день летели какие-то зелено-серые самолеты. Они летели высоко, а ревели так, словно проносились над самой землей. Хвосты дыма и искр тянулись за ними как кометы. Когда умолкал этот сатанинский мотор, самолет падал, врезался в землю и раздавался адский взрыв. Моторизованные отряды жандармерии охраняли места взрывов, пока специальная команда собирала кусочки этих летающих бомб. Видно, боши испытывали свое новое, страшное оружие.

— Что же дальше? — заинтересовался Сливка.

— О-о, дальше начинаются приключения, которые могут быть только в Польше! Один такой самолет упал и не взорвался. Пока жандармы разыскивали место, где он упал, там уже ничего не осталось. Партизаны попали сюда раньше. Они позвали из соседних сел хлопцев, и те перенесли снаряд в сарай и заложили его сеном так, как мы прятали «хорх», на котором катался со своей графиней мосье Риго.

— Мосье Дулькевич забыл, что он рассказывает про мосье Марчиньского,— подпустил шпильку француз.

— О-о,— заверил его Дулькевич,— я никогда не забуду про пана Казика. То был герой! Как они надули немцев!.. Целую неделю те искали свою ракету, а партизаны сидели в сарае и смеялись. Потом им удалось связаться по радио с англичанами. Из Лондона прибыл транспортный самолет. Англичане забрали немецкое тайное оружие и отвезли к себе. Так была раскрыта тайна «фау-1».

— Но мы сейчас имеем дело с «фау-2»,— напомнил Клифтон.

— Тем лучше,— приподняв бровь, промолвил Дулькевич. —Это только подтверждение факта: ничто на этом свете не делается без участия поляков.

— У поляков, как я вижу, гордости не меньше, чем у англичан высокомерия,— заметил Юджин.

— Не гордость, пан Вернер, а гонор! — воскликнул Дулькевич.— Как сказал Йозеф Понятовский в битве под Лейпцигом: «Бог мне вверил гонор поляков, богу его только и отдам».

— Может, синьору помочь нести его мешок? — спросил Пиппо. Он давно уже заметил, что силы поляка стали сдавать.

— Пусть пан не тревожится,— успокоил его Дулькевич.— Я попрошу помощи, когда будет нужно. Неужели пан считает, что Генриха Дулькевича могут испугать эти длинные переходы? Я вырабатываю в себе лучшие качества только в дороге. Я бы хотел и умереть в дороге. Как сказал наш поэт: «И только смерти красивой я жажду: смерти в скитаньях».

ОНИ СРАЖАЛИСЬ

Ночи стояли над Голландией тёмные, как прославленный черный тюльпан. Дождь лил безостановочно, словно хотел затопить эту маленькую страну, над которой господствуют воды.

Где-то за дюнами пролег канал. Ласточкиными гнездами прилепились к нему села и городишки. Партизаны обходили их. Торные дороги они сменили на бездорожье диких зарослей. Лишенные уюта и тепла голландских деревушек, они находили приют среди суровых сосен и тополей Фрисландии.

Снова дорогу указывала им колеблющаяся, как судьба, стрелка компаса, и снова дымный прочерк гигантского карандаша ракеты на предвечернем небе подтверждал правильность их пути.

Никто не знал, почему фашисты пускают ракету только вечером, перед заходом солнца. Сначала это отнесли за счет немецкой пунктуальности. Клифтон Честер высказал мысль, что вечернее время выбрано нарочно. Под вечер английские семьи собираются дома после работы. Вся Англия в эти часы отдыхает. Матери выводят детей на прогулку. Отцы поливают цветники. Это время, когда англичанин с особенной силой чувствует красоту и тишину мирных дней. И вот тогда-то с неба на него и семью падает война. Как божья кара, о которой каждый день читает он в библии.

— Очевидно, ракеты привозят сюда прямо с завода,— сказал Гейнц.— Запаса никакого нет, вот и цедят по ракете в день, чтобы была иллюзия непрерывных ударов с воздуха. Психологический эффект!

— На станцию Хогсварт через день привозят по две ракеты,— поделился своими наблюдениями Якоб.— Иногда — три. Коротенький поезд из четырех или шести вагонов. Ракета в одном вагоне не помещается, ее укладывают в два.

— А как же они доставляют ракеты туда, куда мы идем? — поинтересовался Вернер.

— Возможно, и здесь есть железная дорога,— отозвался Якоб.

Эсэсовская форма спасала их от случайного взгляда. Они шли теперь и днем. Взбирались на дюны, влезали на деревья, чтобы увидеть ракету.

Ракетная база пряталась в тополевой роще. Такие тополя Михаил видел только на Украине. Гибкие, высокие, могучие. Они белели своею серебристой корой над серыми песками, и от этого кругом было словно светлее. Темная стена листвы скрывала и бетонированную площадку, и казематы, и острый карандаш ракеты. Только вершины у тополей были безлистные, засохшие. Может, их опалили вихри огня, которые вырывались из ракетных дюз?

Клифтон выбежал вперед и через минуту вернулся бледный, испуганный: ракета стоит, готова к запуску, на площадке ни живой души.

Они бросились туда, забыв об опасности. Ракета торчала посреди площадки, воткнув в небо сизое острие. Тополя спокойно шелестели свою вечную песню, дождь шуршал в траве. Тянуло запахом сгоревшего дизельного топлива. Для ракетных баз немцы не жалели ничего. Электростанция работала здесь не на деревянных чурках.

— Надо перерезать провод питания,— сказал Михаил.

Где этот провод, никто не знал. Как его перерезать, если он под напряжением,— эту задачу тоже предстояло решить. Но оцепенение уже прошло. Искать! Искать провод! Висит он вверху между деревьями или лежит где-нибудь на земле, гибкий и страшный, как змея,— все равно надо искать и найти!

Пиппо Бенедетти, ничего не говоря, кинулся почему-то вправо, выхватив у Якоба из-за пояса острый немецкий тесак. Якоб заковылял за итальянцем.

Провод лежал на земле. Итальянец сразу нашел его. Про-вод был толстый и гибкий. Где-то глубоко под землей, спрятавшись за толстыми бетонными стенами, сидит капитан или майор немецкой армии, удобно устроился в кресле и смотрит, как перед ним вытанцовывают электрический танец разноцветные стрелки и стрелочки. Он в последний раз проверяет верность расчетов, убеждается в том, что острие траектории вопьется в самый центр большого заморского города. Он делает последнее предупреждение всем, кто спрятался под землей, и сейчас нажмет кнопку...

Пиппо оглянулся. Сумерки уже укрывали землю мягкой, влажной пеленой, только стволы тополей вокруг ракетной площадки чуть заметно белели. Итальянец исчез в кустах и через минуту вынырнул оттуда, размахивая топором, сделанным из палки и тесака.

— Сушняк! — шепнул он.— Давай сушняк! Побольше, ворох! Сюда!

Какой там сушняк! Все вокруг было мокрое, ни одной су-хой веточки.

Стали собирать ветки. Сгребли большой ворох. Пиппо упал на него, занес топор над головой, что-то крикнул и с размаху рубанул по красному проводу.

Яркие, голубоватые искры с треском вырвались из провода. Бывший берсальер вздрогнул, изогнулся и затих на ло-же из ветвей.

Ракета стояла на сером бетоне холодная, мокрая, неподвижная, и огненное кольцо не загоралось у ее подножья. Где-то за тучами уже заходило солнце. Хронометры в казематах начинали отсчитывать первые секунды ночи, а ракета не взлетала. После того как Пиппо разрубил провод, внизу, в подземелье, наверно, остановились все стрелки. Шкалы, циферблаты и экраны потемнели. Однако начальник базы, видимо, не отваживался командовать отбой.

Так думали партизаны. Они не знали, что за ними следят бдительные глаза. Их ждали на этой ракетной площадке, зная, что она притягивает к себе, как притягивает каждого честного солдата место, где гремит бой. Вызванный Пиппо яркий электрический разряд, треск голубой молнии не встревожили немецких солдат, затаившихся вокруг. Они имели твердый приказ: стрелять с появлением сигнальной ракеты. И автоматы заработали, когда над тополем повисла ракета и стала стекать на темные верхушки молчаливых деревьев холодным соком зеленоватого огня.

— Ложись! — крикнул Михаил.

Теперь их должны были спасти темнота, земля, собственное мужество и командирская смекалка.

— Не стрелять! — уже тихо приказал Скиба.— Проверить оружие. Клифтон и Юджин, приготовьте гранаты. Господин Сливка, попробуйте добраться к Якобу и Пиппо. Пусть ползут сюда. Мы должны быть вместе. Ударим одним кулаком. Надо нащупать слабое место. Это сделают Дулькевич и Риго.

Судя по ожесточенному огню автоматов и пулеметов, который окружил партизан плотным кольцом, прижал их к земле, немцев было много и они успели занять выгодные позиции. Но Михаил уже заметил: с правой стороны площадки, где были самые густые заросли, не хлопнул ни один выстрел. Командир подполз к Дулькевичу.

— Вам задание с мосье Риго: проползти туда, направо, и проверить, нет ли прохода.

— Пан может спокойно ждать. Все будет сделано.

— Желаю удачи!

— Благодарю. Мы пошли. Мосье Риго, прошу пана!..

А в это время Якоб Ван-Роот, почти не пригибаясь, словно это не по нему стреляли фашисты, торопливо обкладывал неподвижного Пиппо мокрым тяжелым песком.

Пиппо лежал без движения. Якоб разгневался на святую деву. Он молча сидел, слушал скороговорку выстрелов, шипение пуль и гладил голову товарища. Буйные черные волосы— они видели столько ласки, столько тепла под итальянским солнцем, под мягким морским ветром!..

И Пиппо Бенедетти услышал тихие прикосновения доброй грубой руки. Он открыл глаза, хотел подняться и, почувствовав, что его что-то мощно держит, жалобно проговорил:

— Святая мадонна, где это я? Если бы знала моя мама, она бы умерла.

А бой разгорался. Дулькевич и Риго уже почти доползли до того места, где не слышно было ни одного выстрела, как вдруг поляк схватил француза за руку.

— Стой!..

— Что такое?

— Пахнет кельнской водой...

— Какая там вода! — француз попробовал выдернуть руку.

— Говорю же, стой! Пан не знает, какие ноздри имеет Генрих Дулькевич! Пахнет кельнской водой. Неподалеку немцы. Засада. Они действуют только так. Мне рассказывал Казик Марчиньский... .

— Надоел мне ваш Казик. Мемуарами будете заниматься после войны. Сейчас надо действовать. Аллон![42]

— Пан — пижон! Я не позволю оскорблять память пана Казика Марчиньского! Мы имеем дело с классическим образцом «охоты на куропаток». Вы слышите, везде стреляют, а здесь тишина! Они рассчитывают, что мы ткнемся сюда — тут они нас и схватят. Но они еще не знают Генриха Дульке-вича! Я им покажу сейчас!..

— Ради всего святого, что вы придумали?

— Бить проклятых швабов!

Однако же, если здесь действительно засада, не лучше ли вернуться? Доложим, а потом пробьемся где-то в другом месте.

— Не могу же я уйти, не разогнав всю шмаркатерию, что притаилась в кустах! Вперед, мосье Риго! Сейчас будет хорошая стрельба!

Дулькевич пополз вперед. Теперь поляк отчетливо почувствовал запах одеколона, который доносился спереди, из молчаливых кустов. Дулькевич нарочно шелестел травой, постукивал автоматом, чтобы обратить на себя внимание. Странные чувства кипели в его сердце. Торжество над врагом. Ненависть к жестоким, подлым людям, что не отваживались принять честный бой с партизанами. Молодецкая удаль, которая толкала Дулькевича на отчаянные поступки. Пусть услышат партизаны, что и здесь враги, пусть знают, что тут засада! Может быть, самая опасная...

Сцепив зубы, пан Дулькевич полоснул очередью из автомата по кустам.

Немцы не ответили. Они, наверно, поняли, что их прово-цируют, и не хотели выдавать свое убежище. Поляк еще раз ударил по кустам. Снова ответило молчание. Зато француз не вытерпел. Он повернул и быстро пополз назад.

Он забыл, что у Генриха Дулькевича ухо так же чутко, как и нос.

— Куда, пане? — крикнул Дулькевич.— Ко мне! Стрелять, пся кошчь! Мы, поляки, имеем девиз: «Чинь альбо гинь!»[43].И мы стреляем, когда надо стрелять, пся кошчь!

И снова резанул по фашистам, рассчитывая, что француз присоединится к нему. Но немцы впереди молчали, а позади слышался быстро удаляющийся шорох.

Тогда поляк повернулся и сыпанул вслед мосье Риго доб-рую пригоршню пуль. Он стрелял вверх, просто чтобы испугать. И, наверно, испугал: Риго заверещал, как раненый заяц. А может, в него попала фашистская пуля — те, что молчали в кустах, наконец не выдержали и тоже открыли огонь.

Гауптман Либих, который ждал партизан на этой базе уже два дня, праздновал успех. Он был уверен, что ни один из партизан не минует хитрой ловушки, и заранее сочинил рапорт бригаденфюреру Гаммельштирну.

Выстрелы Дулькевича озадачили гауптмана. Либих приказал не отвечать на стрельбу сумасшедшего партизана, который сознательно шел на смерть, лишь бы предупредить товарищей.

Но фельдфебель Арнульф Финк не удержался и ввязался в перестрелку, а за ним и остальные солдаты, что лежали в укрытии.

— Проклятье! — крикнул Либих. Лишь теперь понял он, как опасно было выходить с такой разнокалиберной командой на поиски отчаянно смелых партизан.

Где-то неподалеку дважды бухнуло о землю, и два клубка красного света разодрали тьму. «Гранаты», — сообразил Либих. Потом в той стороне густо-густо застрочили автоматы, и вдруг настала тишина. Гауптман понял: партизаны вырвались из кольца.

— За мной! — крикнул гауптман и не узнал собственного голоса.

Арнульф Финк поднялся первым. Он поднимался не спеша, долго стряхивая с себя в темноте песок и какие-то невидимые соринки.

— За мной, фердаммте![44]—повторил Либих, но никто не двинулся — ведь и сам гауптман стоял на месте.

А там, в темноте, казалось, все замерло. Партизаны не стреляли, чтобы не демаскировать себя, а немцы,— наверно, с перепугу. В тишине отчетливо слышался шорох дождя.

И вдруг Либих услышал шаги. Где-то совсем близко бежало множество людей. Куда и зачем? Кто они?..

Либих пустил очередь из автомата и бросился вперед. Туда, где шаги, где неизвестность. И он увидел этих людей! Двое протягивали руки, чтобы поднять третьего, который беспомощно, как ребенок, сидел на земле. Еще несколько человек стояло поодаль, но никто не обратил на Либиха внимания. Гауптман прицелился и ударил из автомата по тем двоим, что поднимали сидящего. Они исчезли. Упали на землю, живые или мертвые — неизвестно. Попадали и остальные. Либих тоже упал. Лишь теперь он спохватился, что рядом нет ни фельдфебеля, ни солдат.

— Фельдфебель, солдаты!— заорал гауптман.— Сюда! Стрелять! Стрелять!..

Он ударил из автомата по темноте вдогонку партизанам. Но они исчезли. Шумели кусты — ветер или дождь... А может, люди?

Выстрелы затихли. Снова вокруг залегла тишина, она наполнила душу Либиха страхом. Он переполз на другое место. Финк чуть не налетел на гауптмана.

— Осторожнее,— зашипел Либих.— Что там?

— Там...— Голос у фельдфебеля срывался.— Там лежит один. И кажется, мертвый...

РАНЕНЫЕ НЕ СТОНУТ

Где-то позади ширился слух о неуловимых партизанах, которые стали хозяевами дюн.

Им снова надо было спрятаться в безлюдье песков, уйти от погони. Она отстала, но может вынырнуть из-за любого холма.

Они шли в том же порядке, что и раньше. Впереди — командир, за ним самые выносливые — Юджин и Клифтон. Дальше пан Дулькевич и Сливка; француз и Гейнц, поддерживая итальянца под руки, замыкали цепь. Якоба среди партизан не было. Он погиб в ту ночь, стараясь вернуть к жизни Пиппо Бенедетти. Упал вместе со своим командиром. Только у Михаила хватило сил подняться на ноги, а голландцу пуля попала прямо в сердце. Он спал теперь где-то под мокрым небом на мокрой голландской земле,— партизаны не смогли даже похоронить его.

Михаил шагал впереди, накинув на плечи кожаный плащ. Полы его расходились, и были видны белые бинты на груди. Автоматная очередь, скосив Якоба, пробила Михаилу руки, и Скиба попросил прибинтовать их к груди.

Когда кто-нибудь подбегал, чтобы поддержать Михаила при спуске с дюны, командир отстранял помощь движением плеча:

— Помогите лучше Пиппо и Риго.

Однако француза пуля обожгла в каком-то деликатном месте, он не признавался, что ранен, и делал вид, будто ему совсем не больно. Он только перестал разговаривать с Дулькевичем.

Для пререканий не было ни времени, ни сил. Слишком измучили всех та страшная ночь, мокрые и тяжелые пески.

Вокруг летела косыми струями вода. Ее было так много, что казалось, это слезы миллионов людей, пролитые за время войны, падают с неба.

Далеко на юге в реве орудий и стоне земли захлебывалась в это время кровью английских парашютистов одна из величайших авантюр войны, план фельдмаршала Монтгомери,— прорваться через Ваал и Маас, перейти Рейн и Шельду и ударить на немцев через Рур.

Где-то шла подготовка к зимнему «стоянию» на волнистой линии Западного фронта. Генералы и офицеры искали квартиры поуютнее, солдаты запасались теплым бельем.

А у партизан были свои планы, которые не предусматривали ни отдыхов, ни зимнего затишья, ни подтягивания резервов.

Шли на север все через те же дюны, через тополевые рощи и жиденькие сосновые боры. Шли усталые, но бодрые, и пан Дулькевич снова рассевал на мокром песке чужбины звонкие зернышки польских песенок.

Ночь эта — наша,

Ничего у нас нет, кроме ночи.

Тихая ночь

Наклонилась над нами, как мать.

Ночь эта — наша.

И забудем, забудем о прочем.

Что нам ценности дня,

Если солнце заходит опять,

Если мир для того и родился,

Чтоб нам ночь эту дать?..

Партизаны слушали песенки пана Дулькевича о том, что никогда не вернутся молодость и любовь, и считали, что сами они тоже никогда не вернутся туда, откуда пришли. А вот вернулись — и снова в Германии, снова в немецких прирейнских лесах.

Леса эти были для них календарем. Летом они зеленели буйной листвой. Ранней осенью тешили глаз желтыми холодными пожарами. Потом мокрые ветры оборвали листву с деревьев, проливные дожди ополоснули кору, и леса притихли— черные, печальные, как залитые водой пожарища. В середине ноября, после долгих безостановочных дождей, выпал снег. Теперь леса днем были белыми, а ночью под призрачным сиянием месяца играли синими и зелеными отсветами.

И среди этих снегов шли люди.

Шли, прячась, обходя маленькие заснеженные городки с горбатыми уличками, поселки со сказочными узорами деревянных островерхих домиков. Шли по шоссе и читали на дрожащих под холодным ветром фанерных щитах: «Пст! Враг подслушивает!», «Победа или Сибирь», «Радуйтесь войне — мир будет ужасным! »

Шли через железнодорожные линии, оставляя позади себя взорванные мосты.

Каждый час — днем и ночью — чудился им запах пороха. Они забыли слово «отдых». Лица у них были худые и измученные, но веселые.

Германия заметно сдавала. «Генерал Унру»[45]метался по стране, выскребал последние человеческие резервы — шестидесятипятилетних инвалидов и четырнадцатилетних мальчиков — и бросал их на восток, чтобы заткнуть гигантские прорывы в линии фронта, пробитые Советской Армией. Газеты пробовали утешать: «Войска наши отступили спокойно и в порядке, а враг поспешно занял новые позиции». Наполеон был первым военачальником, который поставил себе на службу прессу. Когда остатки его армии тонули в Березине, газеты извещали: «Здоровье его императорского величества— прекрасное». Гитлер каждую неделю выступал по радио и под серебряные звуки фанфар гавкал в микрофон, что чувствует себя прекрасно и здоровье его не пошатнули ни взрыв бомбы, подложенной полковником Штауффенбергом, ни наступление русских на востоке, ни бомбардировки немецких городов англо-американскими самолетами, ни «спокойное» отступление фашистских армий. Пусть идут на смерть тюрингские хлеборобы тем же медленным и тяжелым шагом, каким всю жизнь ходили за плугом. Пусть гибнут прирейнские города, лишь бы только фюрер был жив-здоров!

Над Рейном возникла зона запустения. Такие мертвые города, засыпанные горами битого камня, можно увидеть разве что в диких пустынях Востока, на местах стародавних цивилизаций. Магометанская вера запрещает разбирать дома, которые разрушены или остались без хозяина. В доме будто бы живет душа. Потому так много руин на Востоке, потому до сих пор ломают головы историки и археологи над загадками покинутых городов и тысячелетних каменных стен, засыпанных песками.

Теперь и на Западе будет много руин. Здесь дома умирают вместе с душами их владельцев. И если бы у домов действительно были души, то и они умирали бы от бомб и воздушных торпед. Руины... Ветер развевает бурую пыль над ними, дожди катят по камням свои слезы, и снега засыпают то, что когда-то называлось человеческим пристанищем.

А Гитлер призывал немцев начать новую войну. Двинуться в поход опять со своей территории, как в тридцать восьмом и сороковом годах, и снова захватить Европу, а потом и весь мир. В конце октября был отдан тайный приказ о подготовке большого наступления в Арденнах. В прирейнских городах сосредоточивались резервы и техника. Леса кишели солдатами. Колонны беженцев смешивались с колоннами эсэсовцев, которые маршировали на запад.

И среди этого смешения танков, людей, машин затерялся маленький отряд людей, одетых в форму врага, в ненавистную эсэсовскую форму, которая была здесь, в Западной Германии, лучшим пропуском.

Михаил, однако, не забывал об осторожности. Они выбирали глухие дороги, никогда не останавливались даже на короткий отдых без часовых, а неожиданные налеты совершали только после тщательной разведки.

Сейчас они двигались к имперской автостраде, которая соединяла Берлин с Рурской областью. По ней идут колонны машин на восток и на запад. Она перепрыгивает глубокие ущелья, и где-то гудят бетонные мосты под тяжестью темных машин, наполненных оружием. Там и место партизану!

Продукты, захваченные на ракетной базе, уже давно кончились, и теперь снабжение отряда целиком взяли на себя Гейнц и пан Дулькевич. Гейнц иногда отваживался забежать на крестьянский хутор и выпросить мешочек картошки «для фронтовиков, спешащих снова в бой». А пан Дулькевич вспомнил науку, которую преподал ему покойный подхорунжий Марчиньский,— он забирался по ночам в подвалы богатых домов и выуживал оттуда все, что попадалось: консервированные овощи, колбасы, сыр, паштеты. Хуже было с хлебом: его не хранили в подвалах. Иногда ранним вечером, проходя вблизи какой-нибудь немецкой деревушки, они чувствовали запах хлеба — его пекли в специальной печи, одной на всю деревню, так здесь водилось. И тогда думалось партизанам, что ничто на свете так не пахнет, как свежеиспеченный хлеб.

— Пекари всего мира должны быть поэтами,— говорил пан Дулькевич.— Человек, живущий все время среди запахов печеного хлеба, должен быть необыкновенно мечтательным.

Однажды пан Дулькевич залез в темный лаз под большим каменным домом и подал оттуда большую картонную коробку. Он нашел ее, не зажигая даже фонарика, пользуясь лишь своим знаменитым нюхом.

— Держи, пся кошчь!—прошептал он Раймонду Риго, который склонился около закрытого решеткой окошка.

— Что здесь? — спросил француз.— Может, старые носки, которые немка забыла заштопать?

— Вино! — с присвистом прошипел пан Дулькевич.— Вино, пся кошчь, держи же!

Француз открыл коробку. Она доверху была забита сухими стружками. Запахло старым деревом. Риго хорошо знал, что в таких стружках сберегают лучшие вина из домашних запасов. Где-то на дне под спиралями стружек спрятана длинношеяя бутылка из темного как ночь стекла. А в ней, как светлое море в стеклянных берегах, неподвижно застыло вино. Кончиками пальцев француз нащупал бутылку, почувствовав под пальцами фольгу головки. Но в черном окне подвала снова забелело лицо Дулькевича.

— Дай сюда! — раздался шепот.

— Зачем? — удивился француз.

— Пся кошчь, быстро!

— Вернуть бутылку, не откупорив ее, это все равно что расстаться с девушкой без поцелуя,— засмеялся Раймонд. Его пальцы все еще гладили округлые бока бутылки.

— Давай! — крикнул пан Дулькевич.— Я не имею времени на французские церегелии! Прендко!

Удивленный француз подал коробку. Через минуту пан Дулькевич, вздыхая, протащил свое худущее тело через окошко.

— Идем,— коротко бросил он.

— Какая муха укусила мосье? — не унимался француз.

Пан Дулькевич молчал. Михаил не расспрашивал его: знал, что тот и сам не вытерпит, расскажет, что случилось в подвале. Но молчание затянулось.

— Я негодный человек! — воскликнул наконец Дулькевич.— Стопроцентный идиот!..

— Боже, сколько шума из-за одной бутылки вина, к тому же невыпитой! — вздохнул француз.

— Там шесть таких бутылок! — крикнул поляк.— Пся кошчь, шесть! И все одинаковые, и все лежат на одной полочке, на хорошо прилаженной деревянной полочке.

— Они лежат и смеются над вами. И характер же у вас! — продолжал свое француз.

— А над той полочкой еще одна,— не слушая его, говорил пан Дулькевич.— До дьябла симпатичная, а на ней шесть солдатских пилоток. Пся кошчь, и под каждой — белая длинная бумажка с молитвой. Пан понимает, что это значит? Там записаны молитвы за упокой Вилли, Лео, Вальтера, Отто, Альберта и Курта. Немец имел шестерых сыновей, и все они полегли на фронтах. Единственное, что от них осталось отцу,— это их пилотки и воспоминание: солдатики говорили отцу, чтобы он встречал их после войны с бутылкой доброго рейнвейна. Пся кошчь, он таки припас каждому по бутылке! И они долго будут лежать там, эти бутылки, если их не разбомбят англичане. Что же касается меня, то Генрих Дулькевич никогда не был осквернителем чужих могил. Там, в подвале,— домашний пантеон, мосье!

— Такие пантеоны сейчас в каждой немецкой семье,— тихо проговорил Гейнц.

...К утру они вышли на перекресток лесных дорог. Неподалеку белела маленькая гостиница с тихим названием «Цур Таубе» («Под голубем»). Когда-то гостиницу, наверно, заполняли мирные странники, которые сходились вечером в тесном зале ресторанчика, до полуночи потягивали густое пиво из высоких глиняных кружок, изредка бросали друг другу традиционное «прозит» и рассказывали то, что рассказывают все, кто пускается в путешествие: о таинственных красавицах и разбойниках, о том, какие чудеса бывают на свете, о ценах на картошку и лучших рецептах кровяных колбас.

Теперь готические буквы, переплетенные на вывеске, как черные лесные корни, напрасно старались убедить прохожего, что беленький домик прячется под крылом мирной птицы. За стенами гостиницы угадывалось другое: топот сапог на гулкой деревянной лестнице, грубые солдатские шутки, ругань, следы ваксы на простынях и запах казармы во всем доме. По шоссе теперь слонялись тысячи людей в мундирах жабьего цвета. Этот цвет царил и внутри гостиницы, хоть и красовалась она снежной белизной своих стен.

Партизаны не отважились войти в гостиницу. Снова осняк, сноба брошенные на снег разлапистые ветки, снова часовой на опушке оберегает покой товарищей.

Первым на дежурство стал Вернер. Перед ним пустынное шоссе и одинокий домик. Там, в домике, идет какая-то своя жизнь, там тишина и тепло. Может быть, даже любовь нашла здесь случайный приют, любовь, которой Юджин так и не успел узнать.

Впереди еще много времени. Можно делать, что хочется. Насвистывать блюзы Луи Армстронга. Любоваться фотографиями своего петуха, затертое изображение которого напоминает головной убор индейского вождя из Нью-Мексико. Танцевать, чтоб не замерзли ноги, или пробовать доплюнуть до первого сучка сосны. Все равно до утра не покажется ни одно живое существо.

Однако американец все свое внимание сосредоточил на двери домика, на низенькой красной двери под вывеской «Отель Цур Таубе». Что-то подсказывало Юджину, что дверь вот-вот откроется, ему даже казалось, что он слышит голоса. Он не мог оторвать взгляда от этой двери: чувствовал, что готовится что-то неожиданное.

И он угадал. Низенькая красная дверь под готической вывеской тихо открылась. С минуту в верхнем проходе не было никого, а потом вдруг вышел оттуда... американец!

Юджин протер глаза. Призрак не исчезал. На пороге отеля «Цур Таубе» торчал самый настоящий «джи-ай» — солдат американской армии в стальном круглом шлеме, в куртке цвета хаки с черным меховым воротником, с полевыми погонами. Солдат был не один. Его провожала женщина в клетчатой широкой юбке и теплом шерстяном платке, наброшенном на плечи. Женщина опиралась на плечо солдата. Она разомлела после сна, жалась от холода и не хотела отпускать от себя здорового, сильного мужчину. Тот обнял ее за плечи, оглянулся, быстро поцеловал в губы и толкнул назад в дверь. Она махнула ему вслед рукой, но американец не оглянулся, быстро сбежал по ступенькам вниз и, насвистывая, пошел по шоссе, воровато озираясь.

Это был американец — Юджин дал бы отрубить себе руку в доказательство такой очевидной истины. Но что же тогда делается на белом свете? Может, Юджин не в Германии, а в Америке? Может, сегодня не декабрь, а весенний «день коротких кальсон», когда все американские парниподшучивают друг над другом? Но нет, теперь не весна, а холодный декабрь. Может, пока они блуждали по лесам, сюда дошла американская армия? Но фронт ведь очень далеко. Даже канонады не слышно по ночам. И немцы последнее время так суетились, словно не американцы хотят наступать, а они сами готовятся отбросить американцев назад к океану.

Американец весело шагал по шоссе, топал новыми ботинками, усмехался, словно после двадцатипятицентового солдатского завтрака, и насвистывал, как насвистывают все американские солдаты. Ему бы еще резинку в рот — и перед вами стопроцентный янки. Но кто же будет жевать резину после такого поцелуя!

Больше Юджин не мог терпеть. Он оставил свой наблюдательный пункт, сбежал к сосне, что росла у самого шоссе, и, когда американец поравнялся с ним, тихо позвал:

— Хэлло! Парень, как ты сюда попал?

Тот испуганно прыгнул в кусты. Но кто же прячется в голые кусты зимой! Юджин, не теряя времени, вышел из своего укрытия.

— Ты что, испугался? — спросил он по-английски.

Увидев эсэсовца, «американец» немного успокоился.

Правда, из кустов не вылез, но лицо его снова приобрело самоуверенное, немного даже нахальное выражение.

— Фу ты черт,— сказал он по-немецки,— а я думал, это кто-нибудь из начальства.

— А я тебе не начальство? — начиная подозревать что-то недоброе, тоже по-немецки проговорил Юджин. Он намекал на свои унтер-офицерские погоны.

— У меня такое начальство знаешь где сидит? — солдат выразительно похлопал себя по штанам.— Я сам был фельдфебелем СС, а теперь вот, видишь...

— Перелицевали в американца?

— Перелицевали. Разве не видишь, доннерветтер?

— И ты говоришь по-английски?

— А что тебе сказать? — уже по-английски спросил бывший эсэсовец.

— Ну, например, что ты — болван.

— Это почему?

— Вырядился в американскую форму и разгуливаешь.

— А какое твое собачье дело?

— А такое, что у нашего отряда специальное задание: вылавливать таких субчиков, как ты, и посылать в гиммельсфарткоманду.[46]

— За что?

— За разглашение военных тайн!

— Какая же здесь тайна? Просто собрали со всей немецкой армии ребяток, которые знают чуть-чуть по-английски, приехал к нам штандартенфюрер Отто Скорцени и готовит грандиозную диверсию. Ему, видишь ли, мало Муссолини, за которого фюрер объявил Отто народным героем «третьей империи» и из капитана сразу сделал полковником.

— Так, значит, и я мог бы попасть в вашу банду? — засмеялся Юджин.

— А ты знаешь английский?.

— Немного.

— А ну, скажи что-нибудь.

— Ну, я могу сказать, что ты отменно поцеловал эту Деву!

— Плоховато ты говоришь. Акцент слышен. Вряд ли тебя возьмут. И на мускулы не посмотрят. Правда, наше начальство любит таких здоровенных лоботрясов. А это серьезно, что ты вылавливаешь здесь липовых американцев?

— Нет, наша группа выполняет специальное задание. Я просто хотел тебя напугать. Нет сигаретки?

— Как это нет! Самый настоящий американский «Кемел»!

«Американец» достал четырехугольную пачку с оттиснутым сверху рыжим верблюдом.

— Есть даже резинка. Все как у настоящих американцев. Нет только оружия.

— Почему это?

— Никак не могу достать. Какой-то пролаза закупил нам автоматы и пулеметы, но транспорт запаздывает. Отто страшно нервничает. Через несколько дней мы должны идти на акцию, а у парней ни одной пукалки. Сидим в казармах, две тысячи солдат и офицеров, и на всех — одна винтовка у часового возле ворот и еще восьмимиллиметровый пистолет у Скорцени. Он уже где-то добыл. Носит в белой брезентовой кобуре, нацепил прямо на пуп. Задается, зараза!

— Значит, вы воюете с женщинами?

— Стараемся, как можем. Фельдфебель у нас скотина, за каждую ночь отлучки берет двенадцать марок!

— И тебе жалко двенадцать марок?

Не в этом дело! Жалко отдавать их этой твари фельдфебелю. Я ведь сам такой же фельдфебель. Фюрер ничего не жалеет для нашей победы, а я буду жалеть какие-то двенадцать марок! Тем более что приехал с Восточного фронта.

— Ты был на Восточном фронте? И вернулся целым?

— Еще привез полный карман денег!

— Фронтовикам всегда хорошо платили.

— Ты думаешь, я был на передовой? В айнзатцкоманде!

— Ловили партизан?

— Хуже: жгли украинские села!

— Ну, это действительно не солдатское дело!

— Я прошел от Харькова до Львова. И везде жег. Там почти все дома покрыты соломой. Сухая как порох. Нам хорошо платили, конечно. За каждую избу.

— Сейчас вы, наверно, тоже зарабатываете хорошо?

— О, не говори! Я вижу, тебе хочется погреть руки возле нашего огонька. Ну, признавайся! Жаль, что у тебя акцент. Скажи еще что-нибудь по-английски.

— На этот раз вам придется, наверно, основательно поработать? — по-английски спросил Юджин.

— Нет, твой английский язык никуда не годится! Говоришь, как ученик гимназии. Нас выбросят в тыл на парашютах, мы захватим мосты через Маас, к которым через несколько дней должны будут пробиться танки Зеппа Дитриха. Группа ребят под руководством самого Отто Скорцени проберется в ставку верховного главнокомандующего и ухлопает этого их, как он у них называется.

— Эйзенхауэра?

— Вот-вот. Американцы называют его Айком. Ну, если до него доберется Отто Скорцени, то он только айкнет. Штандартенфюрер не таких субчиков отправлял в прогулку на небо.

— В гиммельсфартскоманду?

— Ну да!

— А помнишь, ведь я сегодня тебе тоже обещал вознесение на небо.

— Ну, ну... Ты не задавайся!

— Я пошутил. А после? Что будете делать дальше?

— Наше дело — устроить переполох. Остальное докончат танкисты. А мы подадимся в Альпы. На редут.

— На какой редут?

— Ты что — не слышал? Национальный редут Германии. Если Советам удастся прорваться за Балканы и в Альпы, они встретят в Австрии такой орешек, что поломают об него все свои зубы. Ясно тебе?

— А ну, сволота, поднимай руки вверх! — на чистейшем английском языке приказал Юджин.— И шагом марш вон туда, впереди меня.

— Да ты что, доннерветтер!

— Руки вверх!—Юджин потянул за рукоятку затвора автомата.— Я тебе покажу и Айка, и украинские села, и австрийский редут!.. Ну?!

— Ты что — опух?

— Ты липовый немецкий американец, а я настоящий американский немец. То-то! Ну, шевелись! И побыстрее!

Немец с поднятыми вверх руками полез наверх, к соснам. Снег сыпался из-под его новеньких американских ботинок, подбитых толстой подошвой из кожи техасских быков.

В сосняке их ждали. Кто-то заметил, что Юджин исчез со своего наблюдательного пункта, и Михаил послал Клифтона посмотреть, куда делся часовой. Англичанин вернулся быстро. Он торжественно вышагивал впереди, за ним шли эсэсовец и Юджин.

— Это кто? — спросил Михаил.— Земляка нашел?

— Мне земляк по одежде, а тебе по тому, что жег украинские села. Если хорошо потрясти эту штучку, окажется, что он всем нам «земляк». Гауптшарфюрер СС, поджигатель и убийца. Милости просим!

— Я никого не убивал! — крикнул эсэсовец.

— Предлагаю судить эту сволочь,— сказал Юджин.— Нашим партизанским трибуналом.

Все поднялись.

Михаил выпрямился, лицо его побледнело, когда он сказал:

— Представитель Польши майор Генрих Дулькевич!

— Так есть, пан командир! — вытянулся поляк.

— Назначаетесь председателем трибунала.

— Так есть!

— Представитель Чехословакии, композитор Франтишек Сливка!

— Здесь!

— Представитель Франции капрал Раймонд Риго!

— Да, мосье!

— Представитель Англии сержант Клифтон Честер!

— Да, сэр!

— Вы назначаетесь членами трибунала.

Эсэсовец вертел головой во все стороны, как старый волк в капкане. Здесь, наверно, собралась вся Европа, чтобы судить его, чтобы припомнить все преступления, все грехи, все зло, которое он причинил людям. Он упал на колени:

— Пощадите, помилуйте!..

Юджин уперся автоматом чуть ли не в спину эсэсовца, еле удерживаясь от желания вкатить в нее добрую очередь.

Пан Дулькевич одернул шинель, удобнее приладил на шее ремень автомата и обратился к Михаилу:

— Четное число, пан командир. Прошу назначить еще одного члена трибунала.

— Вы имеете трех человек — число нечетное,— ответил командир.— Председатель трибунала в счет не идет.

— А вы, пан Скиба? Ведь он был на Украине, жег там, стрелял...

— Я полагаюсь на вас, товарищи. Судите.

Вел допрос пан Дулькевич.

— Имя?

— Фридрих.

— Фамилия?

— Поске.

— Профессия?

— Солдат.

— Гражданская профессия?

— Нет.

— Где служил?

— В фатерланде.

— Еще?

— В протекторате.

— То есть в Чехословакии?

— Яволь.

— Еще где?

— В Польше, во Франции, в Голландии...

— Еще?

— В Норвегии, в Италии, в Югославии.

— Еще?

— На Украине.

— Еще?

— В Белоруссии.

— Прошу, Панове,— обернулся пан Дулькевич к членам трибунала.— Эти ноги достаточно хорошо изучили географию Европы. Что делал в этих странах? Что делал в Польше? Пытал людей? Расстреливал?

— Я ни в кого не стрелял! Я не стрелял, никогда не стрелял! — закричал эсэсовец.

— Пан фашист может считать, что мы ему поверили. Что же он тогда делал в Польше? Грабил?

— Не грабил! Я не грабил! — снова закричал эсэсовец.

— Это не эсэсовец, а девственница,— заметил француз.— Он ничего не делал, не убивал, не крал, не жег. Ездил, наверно, по Европе, как турист.

— Яволь, яволь,— забормотал гауптшарфюрер.— Я путешествовал по Европе, я люблю путешествовать...

— А села на Украине кто жег? — Юджин толкнул его автоматом.

— Пан Вернер,— обратился к американцу Дулькевич,— прошу не нарушать процедуру. Вопросы ставить могут лишь члены трибунала. Вы имеете право выступить как свидетель. Гауптшарфюрер Поске, отвечайте трибуналу: с какой целью вы ездили по Европе?

— Я солдат. Мне приказывали. Я ездил вместе с армией.

— С частями СС. Да?

— Яволь.

— С теми самыми частями, которые жгли Орадур и расстреливали женщин и детей? — спросил француз.

— Которые уничтожили Лидице? — тихо проговорил Франтишек Сливка.

— С теми, что удерживали на берегах Ла-Манша бетонированные укрепления для запуска «фау»? — добавил англичанин.

— С теми, что разрушили Варшаву? Пытали поляков? Жгли Украину и Белоруссию? С теми?

Эсэсовец молчал.

— Пану тесно было в Германии. Немецкая земля скупая и неприветливая. Так?

— Да.

— Пану хотелось хорошей земли. Верно?

— Да.

— Больше пан ни о чем не думал. Правильно я говорю?

— Правильно.

Дулькевич допросил в качестве свидетеля Юджина. После этого член трибунала Сливка заметил:

— Меня беспокоит то, что подсудимый не признал ни одной своей провинности...

Но юридическая подготовка пана Дулькевича после допросов и пыток в Моабите оказалась большей, чем мог подумать кто-либо из присутствующих. Председатель трибунала терпеливо разъяснял чеху:

— Можем ли мы отличить правду в словах подсудимого от неправды, если нет свидетелей? Независимо от показаний подсудимого нам известна серия преступлений, участником которых он был. Подсудимый признает: он мечтал о захвате чужих земель. Ему хотелось чужой земли. Я полагаю, что этого достаточно для вынесения приговора. Прошу панов членов трибунала высказаться. Пан Честер!

— Достаточно.

— Пан Риго?

— Достаточно.

— Пан Сливка?

— Достаточно.

— Позволю себе, Панове, от вашего имени сформулировать приговор нашего высокого трибунала. Прошу встать!

Все встали. Пан Дулькевич еще раз одернул шинель. Голос у него зазвенел:

— Партизанский трибунал, выслушав показания подсудимого, бывшего гауптшарфюрера войск СС Фридриха Лоске, и признав его виновным в наибольшем преступлении на свете — посягательстве и вооруженном нападении на чужие земли, приговаривает...

Пан Дулькевич сделал паузу.

— Фридриху Поске съесть три килограмма немецкой земли. Прошу голосовать. Пан Сливка?

— Я за.

— Пан Риго?

— За!

— Пан Честер?

— Тоже за!

— Пан Вернер, трибунал просит выполнить приговор.

Юджину не надо было повторять дважды. Он разгреб снег носком ботинка, толкнул эсэсовца на рыжую каменистую землю и приказал:

— Ешь!

Эсэсовец смотрел на землю полными слез глазами. Похоже, что он впервые увидел свою немецкую землю, сухую, каменистую, черствую. Он обрадовался радостью тупого животного, которого не убивают, а только заставили посмотреть на нож. Что же, правда есть землю?

— Ешь, подлая тварь!

И он припал к земле. Сгреб ногтями смерзшиеся комья, затолкал в рот, вытаращив глаза, попробовал проглотить.

— Жуй! — толкнул его американец.

Эсэсовец жевал. Камни хрустели у него на зубах. Это тебе не нежинские огурчики, которыми ты лакомился на Украине! Не французские шоколады! Не английские сандвичи, о которых ты мечтал, глядя из Кале на белые скалы Дувра! Юджин не позволял эсэсовцу глотнуть даже комочек снега — ешь землю, землю! Это тебе за то, что наливал свое чрево знаменитым пильзенским пивом! Это тебе, собака, за польские голубцы, завернутые в сочные капустные листья!

— Ешь! Жри! Жуй!

И он ел, жрал, жевал. Мычал, чихал, как кот, которому дали понюхать жженое перо, вытирал слезы и заталкивал, заталкивал в рот землю. Знал: чем больше съест, тем милостивее будут его судьи, тем дальше от него будет то, о чем страшно подумать,— смерть.

Эсэсовец долго давился землей. Глотал, пока всем не надоело смотреть на его физиономию.

— Достаточно,— сказал Дулькевич.— Пан запомнит этот маленький эпизод из своей жизни. Пусть рассказывает всем: своим друзьям, детям и внукам. Если они когда-нибудь будут... Пан скажет им: «Не зарьтесь на чужую землю! Для человека достаточно одного килограмма своей земли, чтобы быть сытым на всю жизнь». Не так ли, пан?

Эсэсовец что-то промычал в ответ и закивал головой.

— А теперь мы отпустим пана на все четыре стороны, и пусть он расскажет все, что видел,— продолжал поляк.

— Нет, он поведет нас сегодня ночью к казармам,— сказал Михаил.— Привяжите его к дереву. Пусть немножко остынет после теплой постели в «Голубе».

— Это будет замечательно — разогнать банду, что сидит там и мечтает погулять по тылам американской армии! — воскликнул Юджин.— Командир решил правильно.

...Ночью они подошли к казармам, расположенным на окраине города Гемер. Юджин и пан Дулькевич впереди вели эсэсовца. Перед воротами их остановил часовой:

— Стой! Пропуск?

— «Вестфалия»,— ответил эсэсовец.

— Ты что — вчерашним днем живешь? Говори сегодняшний!

— А если мы со вчерашнего не были в казармах?

— Тогда по вас плачет карцер! Сейчас позову вахмистра.

— Подожди, куда спешишь? Пачку сигарет хочешь?

— Чихал я на твои сигареты! Я некурящий!

— Нашли кого ставить на пост! Ну бутылку шнапса!

— Не пью!

— Может, ты выскочил из монастыря? Девчата тебя тоже не интересуют?

— У меня есть жена и двое детей. Идите сюда и подожди-те, пока я вызову начальника караула. Посидите в карцере, тогда будете знать.

Юджин подтолкнул эсэсовца вперед: «Покажись ему, подойди поближе! » Тот прошел несколько шагов и остановился между партизанами и часовым. Часовой присмотрелся и свистнул:

— Э-э, да ты, я вижу, из пижонов! Вырядился в американскую форму и разгуливаешь по бабам! Здесь пахнет большим, чем карцер. Разглашение военной тайны! Преступление перед фатерландом! Ого! А те субчики — тоже пижоны?

Часовому приятно было чувствовать себя хозяином положения.

— Эй, ты,— сказал он эсэсовцу,— ты что ползешь один? А твои дружки? Подходите все сразу. Нет у меня времени устраивать прием для каждого в отдельности. Сдам вас целой пачкой. Ну!..

Партизаны на миг замешкались. Эсэсовец, заметив, что внимание их сосредоточилось на часовом, отскочил в сторону к воротам.

— Стреляй! — закричал он. — Стреляй — это партизаны! Стреляй!..

Часовой растерялся. Он был из тех, что за долгие годы войны привыкли ко всему. Разве не он сам под видом польского жолнера провоцировал в сентябре тридцать девятого года нападение Германии на Польшу? Разве не он в форме гвардейца датского короля бежал по улицам Копенгагена в сороковом году? Разве не его сбрасывали под Киевом летом сорок первого года в форме советского милиционера, чтобы жечь, убивать и резать. Неудивительно, что часовой растерялся и не знал, в кого стрелять: в того, что подбежал к нему, или в тех, кто сзади. На первом была американская форма, которая лежала в каптерках у фельдфебеля, остальные были в настоящих эсэсовских шинелях. Часовой не выстрелил. Эсэсовец подскочил к нему, схватил его винтовку. Он хотел отомстить за свой страх, за три килограмма земли, которую проглотил утром. Наука пана Дулькевича пропала даром.

Но в распоряжении Юджина было достаточно времени, чтобы на бегу выбросить вперед короткое тело автомата и нажать на спусковой крючок. Эсэсовец свалился на снег. Часовой не стал ждать развязки. Очередь из партизанского автомата прогремела тогда, когда полы его шинели мелькали уже по ту сторону ворот.

Партизаны тоже побежали туда, через широкий плац, к хмурым четырехугольным казармам. Пиппо Бенедетти и Клифтон Честер остались у ворот.

Часовой вскочил в первую казарму. Наверно, он сразу поднял переполох, но еще больший переполох вызвала граната. Юджин бросил ее в окно нижнего этажа. Гранаты полетели одна за другой. Пули полоснули по стеклам. Партизаны бежали от одной казармы к другой, а позади разрасталась паника. На двор выскакивали очумелые немцы. Выскакивали в белье, в немецких мундирах и в американской форме. Никто ничего не понимал, никто не знал, кто напал на казармы, откуда пришла опасность. Несколько человек наткнулись на партизан, но ни одному из них, наверно, не пришло в голову, что это и есть враги. Где-то стреляли из пистолетов, наверно офицеры, наобум. Самые догадливые бросились за казармы, где были гаражи, и вскоре мимо партизан стали пролетать одна за другой машины: грузовики, легковые, вездеходы и даже броневик.

Юджин, который сегодня возглавлял операцию, тоже бросился к гаражу. Он вскочил в первую попавшуюся машину и вдруг увидел перед собой белый автомобиль, раз-малеванный большими красными крестами. Отчаянная идея возникла в голове американца. Прыжок к дверце — и Юджин уже в кабине. Удар ручкой пистолета по щитку — и открылись гибкие змейки электропроводки. Несколько движений ловкими пальцами — и уже работает зажигание без ключа, можно заводить мотор. Стартер действовал безотказно — машина завелась сразу. Юджин вырулил к воротам.

— Хэлло! — крикнул он товарищам. — Садитесь в карету! Будем выбираться из этой ярмарки! Верно, герр группенфюрер?

«Группенфюрер» вскочил на подножку, размахивая автоматом, подождал, пока все скроются в закрытом кузове. Какой-то эсэсовец, не разобравшись, что за люди, хотел присоединиться к ним. Гейнц Корн оттолкнул его прикладом:

— Иди, не смерди тут!

У ворот они остановились, чтобы взять Клифтона и Пиппо. Мимо них бежали перепуганные эсэсовцы, цеплялись за подножки.

— А ну, отцепись! — кричал Юджин. — Что говорю! Раненых здесь нет, а перепуганных не берем! Шпарь пехотой!

ПОД ДИКИМ ВЕТРОМ

Михаил положил руку на плечо Юджину:

— Бензина много?

— Километров на триста.

— Куда едем?

— А я откуда знаю? У меня есть командир! — Американец засмеялся.

Он был доволен собой. Сумел вывезти товарищей из этой каши. Что там делается сейчас!..

— Думаю, надо рвануть на юг, в Альпы, найти эсэсовский редут. Вот это будет операция!..

— Давай порадуем Гейнца,— предложил Михаил.

— Чем?

— Заедем в его родной город, пусть повидается с женой. Это как раз на юг отсюда, а там — и на Альпы. Однако почему мы решаем судьбу Гейнца, не спросив его самого? — Михаил отодвинул стекло, отделявшее кабину от кузова, позвал Корна.

— Хочешь, заедем к твоей жене?

— Об этом можно было бы и не спрашивать, командир. Только опасно. За Дорис, если она еще на свободе, наверно, слежка.

Михаил наклонился к Гейнцу:

— Опасно? Дорогая цена? Отец мой говорил: если тебе что нравится, не торгуйся. И потом, я не верю, чтобы гестапо полгода следило за ней в такое время, когда все летит кувырком.

— Ах, командир! — вздохнул Гейнц.— Вы не знаете, что такое гестапо.

— Что ж, поборемся и с гестапо. Как думаешь, Юджин?

— Украли у гестаповцев Гейнца, теперь украдем и его жену. Как называется твой город?

— Дельбрюк.

— Далеко до него?

— Три часа езды.

— Значит, к утру будем там?

— Конечно. Вот здесь возьми направо.

Наконец-то хоть один из них ехал домой, навстречу радости и любви!

В кузове шла спокойная, неторопливая беседа.

— Всегда мечтал встретить такую женщину, чтобы влюбиться с первого взгляда,— вздохнул пан Дулькевич.

Француз засмеялся:

— С первого взгляда — это все равно что вскочить в трамвай, не посмотрев на номер.

— О, что пан понимает!..

— Я против того, чтобы тратить большую половину жизни на женщин. Обратите лучше внимание на мужчин, с которыми вам приходится работать, создавать и защищать государство, найдите среди них преданных друзей, товарищей. Заверяю вас, что это будет интереснее.

— Пан Риго полгода тому назад призывал нас все внимание направить на женщин, а теперь призывает к противоположному. Был такой польский фильм «Его величество субъект». Пан имеет психологию этого субъекта.

— Благодарю за комплимент!..

— Прошу пана!

— Для чего синьор Дулькевич старается показать себя злым человеком? — тихо сказал Пиппо Бенедетти.— Ведь мы все знаем, что он очень добрый.

Пан Дулькевич повернулся в сторону итальянца так быстро, словно тот укусил его.

— Есть два сорта добрых людей, прошу пана,— те, что умерли, и те, что еще не родились.

На рассвете наконец добрались до Дельбрюка, прогремели по длиннейшей центральной улице, потом Юджин свернул вправо, и машина остановилась. Старая мостовая от дождей осела посредине, прогнулась кривым каменным желобом. Машина остановилась по одну сторону желоба. С другой стороны стоял четырехэтажный дом из красного кирпича. У каждого из них где-то был такой дом.

Сегодня на долю одного из них выпала короткая минута счастья. Что же, они не завидовали! Даже пан Дулькевич, когда высокая фигура Гейнца скрылась в темном подъезде, шепнул французу:

— Если у домов отнять воспоминания о любви, они превратятся в груду мертвого камня. Пан согласен со мной?

— Полностью.

Михаил расставил их вокруг дома, на другой стороне улицы, у соседних ворот, в подъезде — везде могла грозить опасность. Он не знал — да и кто из них мог знать! — что опасность придет совсем не оттуда, откуда они ее ждали.

Никто не видел, как к стеклу одного из окон первого этажа прижалось изнутри белое пятно детского лица. Не видели, как одиннадцатилетний мальчик — круглоголовый, русый соплячок — торопливо натягивал на себя коричневую рубашечку с одним погоном на правом плече, как он обувался, как выбежал из квартиры и затих в темном уголке под лестницей.

Зато мальчишка видел все. Видел большую санитарную машину, слышал, как открылась дверь квартиры на третьем этаже, той самой квартиры, за которой он с товарищем по «Гитлерюгенду» следил несколько месяцев и скрип дверей которой изучил за это время не хуже, чем голоса своих «ляйтеров»[47]. Ляйтеры поучали его с семилетнего возраста: «На свете есть Германия и фюрер, перед которыми ты должен склониться, приказы которых ты должен выполнять, и есть враги, в которых надо стрелять. Стрелять, как в мишень». Эти ляйтеры, так и не дождавшись, когда их воспитанники завоюют мир, весной сорок пятого года послали тысячи двенадцатилетних мальчиков под командой генерала Венка умирать за фюрера, за коричневые рубашки с одним погончиком и маленький кинжал в черных ножнах, повешенный через плечо.

Один из таких выкормышей «Гитлерюгенда», содрогаясь от страха и холода, сжимая острый кинжальчик, сидел под лестницей и прислушивался к тому, как с третьего этажа спускаются двое. Он различил шаги женщины, за которой ему поручили следить, легкие, пружинистые шаги женщины, в которую он был тайно влюблен. Услышал также, что с женщиной идет мужчина: так твердо и тяжело ступать мог, конечно, только мужчина.

Мальчишка не отважился выглянуть на улицу сразу же. Он не видел, как Гейнц и Дорис подошли к машине, как немец знакомил жену с товарищами. Захлебываясь от счастья, Гейнц сообщил товарищам, что они с женой ждут сына. Но стоило Юджину завести мотор, как из подъезда тотчас высунулась маленькая головка в черной пилотке. Она моргнула глазками, шмыгнула носом и скрылась за двёрью.

А еще через несколько минут телефон разнес по всему правобережью приказ: проследить, куда идет машина. На левый берег она прорваться не могла.

Затянутые в блестящую кожу мотоциклисты выводили из гаражей свои «цюндапы» и «бмв». В Дейце и Зигбурге, в Леверкузене и Вуппертале ожидали появления белой машины с красными крестами. Из Кельна черев мост Гинденбурга прошумели два черных длинных лимузина и стали на перекрестке.

Машину засекли, когда она выезжала из Дейца. В Зигбурге два мотоциклиста попробовали задержать автомобиль, но командир крикнул Юджину: «Дави!»—и тот пошел на двухколесные «цюндапы», как бульдозер. На тесных изогнутых улицах трудно было набрать нужную скорость. Когда наконец выбрались из Зигбурга, Юджин в боковое зеркальце увидел, что за ними идут два черных лимузина. Они мчались почти вплотную за машиной, прижимаясь к земле, как охотничьи псы. Американец указал Михаилу на зеркальце. Тот взглянул и глазами спросил: «Погоня?» — «Не знаю. Наверно»,— тоже глазами ответил Юджин.

Он уменьшил скорость и повернул руль вправо, прижимая машину к обочине. Тут же передний лимузин рванулся вперед, чтобы обогнать машину. Он летел молча, без сигнала, без предупреждения, надеясь на внезапность. Юджин крутнул руль влево и закрыл лимузину дорогу. Сзади запели тормоза.

— Значит, накололи,— сделал вывод американец.

— Не уйдем? — спросил командир.

— Побороться можно. Боюсь только, что они начнут стрелять.

— Я тоже этого боюсь. Может, нам первым пальнуть из автоматов? Мне такая дуэль, правда, не очень нравится. Попробуй оторваться, чтобы у нас было время выскочить из машины и залечь где-нибудь за камнем. Тогда мы их разделаем по всем правилам.

Они ехали на юг среди рыжих скал, за которыми где-то неподалеку Рейн. Когда машина выскакивала на каменные гребни, справа снизу поблескивала сизая полоса сонной воды. Клекот трех моторов будил шоссе. И, потягиваясь, недовольно выгибая свое серое тело, шоссе решило отомстить машинам. Как только они вырвались из каменных россыпей и побежали по просторному зеленому лугу, шоссе снова бросило им наперерез крутую полосу камней, укрепленную стальным полотном узкоколейки. По колее катился поезд. Игрушечный паровозик, пыхтя, тащил за собой шесть или восемь вагончиков, в которых могли ездить разве что лесные гномы. Паровозик еле плелся и безостановочно свистел, сзывая пассажиров. В этой горной области он, видимо, выполнял работу трамвая. Целыми днями бегал из одного городка в другой, туда и сюда, останавливаясь через каждые пятьдесят метров, возле каждого пассажира. Что, если он остановится как раз на переезде через шоссе?

— Обгоним? — спросил Михаил.

Юджин кивнул головой.

Горы летели навстречу со скоростью ветра, что бил в стекло. Летела навстречу игрушечная железная дорога, летел смешной поезд, летел паровозик, выплевывая искры из тонкой высокой трубы.

Наверно, машинист решил не уступать. Паровозик пыхнул, стрельнул вверх клубком дыма и искр, свистнул, как Соловей-разбойник, и, суча локтями своих кулис, что есть силы завертел колеса.

Переезд был совсем близко. Теперь горы и железная дорога не летели навстречу — они разбегались в стороны все быстрее и быстрее. И слева, словно брошенный сильной рукой кусок черной породы, летел разгоряченный, покачивающийся поезд. Кто быстрее?

— Врешь!..— сквозь сжатые зубы проговорил Юджин.

Но паровозик собрал остатки своих сил, отчаянно заработал локтями и простучал перед самым радиатором санитарной машины, осыпав ее искрами.

Машинист что-то кричал Юджину, свесившись из будки. Вагоны, подскакивая, тарахтели вслед за паровозом. Черные лимузины подоспели. Один остался позади, другой выбросился на песок невысокой насыпи, как рыба на берег. Он застрял там, и сразу же, открыв дверцы, спрыгнули на желтоватый песок люди в шинелях. На рукавах чернели ромбы с двумя белыми буквами: «СД». Один, весь в черном, подбежал. Юджин увидел его лицо, бескровное лицо человека, который ведет ночную жизнь.

— Документы!

В следующий же миг Юджин выстрелил прямо в это белое лицо и заревел во всю ширь своей груди:

— Вот тебе документы! Вот!

— Огонь! — крикнул Михаил.— Бей по машинам!

Клифтон Честер одним рывком распахнул двери. Десятки пуль изрешетили задний лимузин. Гейнц просунул автомат в боковое окно и полоснул по людям в шинелях. Сразу же раздался ответный залп.

— Гони!..— крикнул Михаил.

Американец рванул рычаг скоростей. Все отплыло, осталось позади: лимузины, серые шинели СД, переезд... Клифтон и пан Дулькевич на прощанье еще раз ударили из автоматов — и горы скрыли беглецов.

— Все целы? — спросил Михаил, взглянув в кузов. Он увидел Клифтона, пана Дулькевича, Риго, Сливку и Пиппо — они сидели на корточках у задних дверей и падали друг на друга от толчков. Дорис прижалась к боковой стене. Гейнц сидел рядом с женой, склонился к ней крутым плечом, смотрел на Михаила, и Дорис тоже смотрела на него.

Во взгляде женщины были отчаянье и немой крик. Взгляд мужчины ничего уже не означал. Гейнц был мертв...

Никто не знал этого, кроме Дорис и Михаила. Юджин гнал машину, партизаны легли у дверей, они были готовы косить из автоматов каждого, кто будет гнаться за ними. А за их спинами, за широкой спиной Юджина, сидел мертвый Гейнц и все клонился и клонился к своей жене, и ей все тяжелее и тяжелее было его поддерживать.

Дорис молчала. Восковая бледность расползалась по лицу Гейнца. Такая же бледность заливала щеки Дорис. У нее были живые глаза, но она, как и Гейнц, ничего не видела. Она не могла кричать, и молчание ее было тяжелее крика.

Дикий ветер бился о машину, падал на шоссе под колеса, плакал, кричал. И под этот крик Михаил дал молчаливую клятву, которую затем он повторит в черном немецком лесу, под чужим белым солнцем, повторит вместе с партизанами-побратимами. Они не оставят жену своего товарища. Дорис пройдет с ними через всю Германию до самых Альп, до того редута, о котором говорил эсэсовец. До редута, где окончится война. Дорис услышит последний выстрел великой войны. Они будут охранять эту женщину, которая несет в себе новую жизнь, от всякой беды на свете.

К МЫШИНЫМ НОРАМ

Двадцать месяцев топталась огромная армия союзников на итальянском «сапоге». Шестьсот дней!..

За это время советские воины полностью освободили свою землю и пол-Европы. За это время на Восточном фронте была уничтожена почти вся фашистская армия вместе с ее «тиграми», «пантерами», «Фердинандами», «панцерфаустами», «панцершреками» и «голиафами». Гитлеровцы бежали. Перед ними был Берлин — последнее, что осталось от Германии. Да еще обещания неистового фюрера «что-то сделать». Что? Этого никто не знал.

Даже в Западной Европе союзники перешли Рейн — наконец-то! — и теперь американские танки мчались на восток, чтобы раньше русских войти в Берлин.

Итальянская армия давно не существовала. Половину этой армии Гитлер бросил в концлагеря, другая половина оказалась среди «лесных людей» — в партизанах. У виконта Александера в Италии было одиннадцать пехотных дивизий, а танков и артиллерии — втрое больше, чем у немцев. Но генерал Александер не спешил.

Шестьсот дней!..

Майор Роупер ничего не понимал. Он тоже сидит в Италии уже шестьсот дней. Шестьсот дней прошло с того времени, когда он забыл свое имя, превратился в человека, которого не было, в выдуманного Интеллидженс сервис коммерсанта Швенда. Это имя стало ненавистно майору Роуперу.

Из Лондона лишь теперь сообщили, что «прогулку» надо продолжить. Никто не знал, что это за прогулка, кроме толстого высокого полковника с холеным, румяным лицом.

Как он сказал тогда: «Собака должна получать еду из рук своего хозяина!» Он ждет, чтобы некто принес и положил ему на стол тоненькую папку с письмами к Муссолини,— как собака приносит охотнику утку. Может, поэтому и не торопится Гарольд Александер? Может, у генерала есть инструкция ждать, полученная под давлением все тех же очень важных лиц, которые послали сюда и его, Роупера?

Бывали минуты, когда Роуперу нравилась его роль. Одного его слова достаточно, чтобы армии союзников ринулись в северные области Италии, форсировали По, за три дня захватили то, что им не удалось завоевать за шестьсот дней.

Время шло. Союзники топтались за По. Муссолини сидел в своем гнезде над озером Гарда и не думал оттуда улетать. Загадочные письма, как и раньше, лежали где-то в личном сейфе дуче. Добраться до них не было никакой возможности. Разве что захватить вместе с дуче. Но тогда захватить Муссолини должна не армия, а он, Роупер. Другого выхода не было.

Играя до конца свою роль, Роупер должен был и дальше разменивать фальшивые фунты на золото и доллары, оставаться Швендом и оберштурмбанфюрером доктором Вендингом, подчиняться шифровкам из Берлина, которые становились все более нервными и бессмысленными.

Последняя шифровка приказывала Швенду быть через три дня в Тироле. Сначала он решил не ехать. Но сообразил: это ведь самый удобный способ исчезнуть из Италии как Швенд и как доктор Вендинг, а затем вернуться в качестве майора Роупера. Партизаны не сегодня-завтра могут захватить его где-нибудь на горном шоссе или даже в замке Лабер. Тогда попробуй докажи им, кто ты и зачем прибыл в Италию.

Роупер сел в «фиат», в большом багажнике которого теперь была установлена коротковолновая радиостанция, и поехал к месту условленной встречи.

Это был один из глухих, забытых перевалов в Тирольских Альпах. Он лежал за поясом туч, на сухом каменистом гребне, лишенном растительности. Ниже плыли серые клочья тумана. Еще ниже — черные кедровые боры, горные потоки, серебристые вагончики канатных дорог, тихие селения, в которых живут горцы. Когда-то, скромным студентом, Роупер побывал и здесь, в Тироле, и на Рейне, и в Баварии. Теперь он возвращался к местам своей молодости.

Неподалеку от перевала его задержала эсэсовская застава. Проверив документы, эсэсовцы крикнули «хайль!», и Швенд — Роупер — Вендинг поехал дальше.

На перевале в глубоких впадинах еще лежал чистый зимний снег. Роупер попробовал представить, какие дикие ветры дуют здесь зимой, какие вьюги окутывают острый гребень, и даже поежился. Засесть вот здесь, на безлюдном перевале, в маленьком тирольском отеле «Времена года», слушать целую зиму нудное завывание метелей, содрогаться от каждого удара ветра в слабые стены, каждый день смотреть на одни и те же лица горничной, двух официанток, толстого повара и безногого моториста — этого Роупер не выдержал бы! Верно, профессия, которую он себе избрал, приучила его к одиночеству, но это одиночество в принятии решений и в действиях. Жизнь разведчика проходит среди людей. Он может пожаловаться лишь на то, что его всегда окружает слишком много народу — больше, чем хотелось бы.

У входа в пустой зал ресторанчика стояли два двухмет-ровых лоботряса с автоматами. А в зале Швенда ждал... Отто Скорцени.

В блестящем, словно из проволоки сплетенном мундире мышиного цвета, с погонами штандартенфюрера на плечах и рыцарским крестом на жилистой смуглой шее, обер-бандит имел такой вид, словно он нарядился для парада на Унтер-ден-Линден. Небрежно кивнув головой, он даже не поднялся из-за столика и показал на стул против себя.

— Мы с вами уже встречались, герр штандартенфюрер,— напомнил ему Швенд.

— Вот как?!—удивился Скорцени.— Не припомню. Мне приходится встречаться со столькими людьми!..

Как почти все дурно воспитанные люди, Скорцени плохо владел своим голосом: он кричал так, словно Швенд находился не рядом за столиком, а по крайней мере на той стороне шоссе, что проходило близ ресторана.

— Мы с вами довольно успешно сотрудничали по спасению дуче.

— Ах, да! Оберштурбанфюрер...

— Доктор Вендинг...

— Верно, черт бы побрал все на свете! Но, дорогой доктор, за это время вы не продвинулись на службе ни на шаг. Я был капитаном — стал полковником, а вы так и закисли в подполковниках!

— Кроме того, вы кавалер рыцарского креста и герой великой Германии.

— Черт побери, это верно! Германия имела трех героев: меня, генерала Роммеля и летчика Новотни. Генерала разбомбили союзники и этим спасли от петли, которую затянули бы на его шее мои ребята, чтобы он не ввязывался в заговоры против фюрера. Новотни сгорел над Берлином, сбитый советскими истребителями А я — живой И сам черт меня никогда не возьмет!

Скорцени засмеялся хриплым лающим смехом, и маленький черный крестик с серебряной каймой запрыгал у него на шее, постукивая о целлулоидный воротничок. Этот окопный воротничок избавлял Скорцени от необходимости следить за своим туалетом.

— Неужели вам даже орденок не сунули за ту операцию? — спросил Скорцени.

— Представьте себе,— развел руками Швенд.

— Никогда не думал, что в Германии может быть такая несправедливость. Вы пьете? Может, выпьем в честь наше-го прошлого сотрудничества?

— Немного вина. Кстати, у меня с собой неплохая кол-лекция вин.

— Вас там разбаловали в Италии винами. Что касается меня, то я употребляю коньяки, и только французские!

— К сожалению, придется забыть о французских коньяках,—сказал Швенд, намекая на то, что Франция уже вышла из-под власти фашистов.

— Го-го!—заржал Скорцени.— У нас в Италии есть некий герр Швенд, который может достать не только коньяки, но даже картины из Лувра. Кстати, вы привезли с собой герра Швенда?

— Он должен был встретиться с обергруппенфюрером Кальтенбруннером.

— А я не могу заменить Кальтенбруннера? — ощерился Скорцени, разливая «дюжарден».— Фюрер верит мне не меньше.

— Да, но в телеграмме было сказано...

— Послушайте, оберштурмбанфюрер, идите вы со своей телеграммой знаете куда! Где этот ваш проклятый Швенд, ради которого я должен был лезть на этот чертов перевал?

— Он перед вами!

— Вы что — считаете, что я уже опьянел от одной рюмки коньяка?

— Повторяю, я к вашим услугам.

— Вы — Швенд?..

— Да.

— И доктор Вендинг?..

— Правильно.

— И оберштурмбанфюрер СС?..

— Совершенно верно.

Скорцени откинулся на спинку стула и какое-то время молча вертел в руках бутылку «дюжардена». На этикетке были изображены ангел и черт,— обнявшись, они заглядывали в бутылку. Наморщив лоб, штандартенфюрер рассматривал черта, потом взглянул на собеседника:

— Никогда бы не подумал...

— Чего именно? — поинтересовался Швенд.

— Что такая интеллигентная физиономия может сделать что-нибудь путное.

— Благодарю за комплимент. Вы забыли, что эта «физиономия» нашла вам Муссолини.

— Однако же вы сказали тогда, что все это дело рук Швенда?

— Я — Швенд.

— В этой проклятой войне, наверно, никогда не будет конца неожиданностям. Выходит, я должен говорить с вами?

— Если вы имеете такие полномочия, разумеется. Хотя мне лично хотелось бы встретиться с герром Кальтенбруннером.

— Говорю же, что я за него!

— Собака должна получать еду из рук своего хозяина.

— Хо! Это звучит как афоризм. Между прочим, не вы ли покупали американское оружие осенью прошлого года?

— Впервые слышу.

— Не прикидывайтесь дурачком! Тысяча автоматов и пятьсот пулеметов из Триеста — ваши?

— Допустим.

— Ну, так знайте, что оружие предназначалось для моих ребят! Я должен был прорваться за Маас, чтобы захватить мосты и пропустить танки Зеппа Дитриха. Кроме того, мне очень хотелось стукнуть генерала Эйзенхауэра. Это был бы хороший рождественский подарок фюреру.

— И что же?

— Все поломали русские. Они, как всегда неожиданно и не вовремя, начали наступление, и нам пришлось убираться не только из Арденн, но даже с Рейна.

— Вы не скажете, где сейчас обергруппенфюрер Кальтенбруннер?

— В мышиной норе.

— Я вас не понимаю.

— Есть такой городок неподалеку отсюда — Альтаусзее. Фюрер решил сделать его центром Альпийского редута. Национального редута Германии. Слышали вы что-нибудь об этом редуте?

— Не помню что, но слышал. Кажется, читал в газете.

— Ну, так вот. Там будут собраны все лучшие силы Великогермании. Начальник редута Кальтенбруннер. Я — командир «эдельвейсов», личной охраны фюрера. Этот обер-шарлатан, ваш доктор Гйотль, уже там. Он прислал ящик с начинкой, которая вам хорошо известна. Мои ребята поставят ее в вашу машину.

— Что я должен делать?

— Такие вопросы задают только пятнадцатилетние девочки. На вас лежит ответственность за создание национального редута Германии.

— На мне?

— А вы думали! Мы привезли в Альпы только свои мундиры и всякий хлам, который фюрер называет ценностями. Ни одного мешка цемента, ни одной броневой плиты, ни одного бетонного колпака. Редут без укреплений. Понимаете?

— Ясно.

— Вам дается месяц сроку. За месяц в Альтаусзее должны быть завезены все необходимые материалы. Я передам вам специальный список. Покупайте в Швейцарии, Испании, в Южной Америке, тяните все, что можно вытянуть из Италии. Это приказ Кальтенбруннера.

— За такой срок?!

— Это еще не все! Мы имеем сведения, что в Англии делают какие-то сверхпрочные индивидуальные убежища. Что-то вроде сейфа или стальной сигары, куда может спрятаться человек. Если в этот саркофаг попадет даже авиабомба, убежище не пострадает, а тот, кто сидит в середине, будет покуривать сигару и попивать виски. Купите на первый случай штук пять.

— Это же в Англии! Это невозможно.

— Го-го! Все возможно на этом сумасшедшем свете! Мне рассказывали про вас легенды. Если Верить доктору Гйотлю, то Швенд может сучить веревки из песка.

— Рад слышать от господина штандартенфюрера, что обо мне такого высокого мнения там, наверху,— скромно потупился Швенд.

— Оставьте,— Скорцени весело махнул рукой.— Между голыми не может быть иерархии. А мы сейчас голые. Как мать родила. Имели в руках всю Европу, мечтали захватить весь мир, а кончаем войну с пустыми руками. Я теперь штандартенфюрер только для самого себя!

— У вас интересная жизнь. После войны вы можете хорошо заработать на своих мемуарах.

— А виселица?

— Виселицы можно избежать.

— Спрятаться в редуте?

— А вы верите в этот редут?

— Проклятье! Я ехал сюда и думал: хорошо будет, если вы свалитесь в пропасть вместе со своей машиной. Тогда я мог бы вернуться идоложить этому дураку Кальтенбруннеру, что покупать материал для редута некому и надо заботиться о собственной шкуре, а не о редуте.

— А наш долг?! Фюрер, великая Германия, идеалы национал-социализма...

— Когда крысы прячутся в мышиные норы, им не до идеалов. Они начинают грызться между собой, потому что места в мышиной норе маловато для таких крупных экземпляров.

— Вы предлагаете мне измену?

— Идите вы к черту! Я просто говорю, что своя шкура дороже. Каждый свой зад чешет.

— Вы и об этом напишете в мемуарах?

— Дались вам мои мемуары!..

— Чтобы иметь возможность писать их, надо помнить, что все на свете покупается и продается.

— Это намек?

— Нет, это просто банальная истина. Я — коммерсант. Сначала коммерсант, а потом уж оберштурмбанфюрер.

— Вы говорите загадками, я не привык к этому. Мне наплевать на загадки и на всех коммерсантов!

Скорцени постепенно пьянел и теперь уже кричал на весь зал.

— Коммерсант никогда не думает о своей шкуре,— тихо продолжал Швенд.— Наоборот, он всегда интересуется чужой. Даже тогда, когда она только и годится разве что на барабан.

— Теперь, кажется, вы мне предлагаете измену?

— Я излагаю в популярной форме элементарные законы коммерции.

— А я могу изложить вам элементарные законы, открытые Отто Скорцени. Человека берут за воротник, ставят к обрыву, трах из автомата — и поминай как звали!

— На мне сейчас держится весь Альпийский редут. Убить меня нельзя.

— Я скажу, что не встречался с вами.

— Ваши же люди выдадут вас Кальтенбруннеру, а то и самому Гитлеру. Они продадут вашу шкуру.

— Для барабанов?

— Хотя бы и так. .

— Фу,— Скорцени вытер потный лоб,— никогда я не умел вести переговоры с такими, как вы, герр Швенд! Мои слова с вас как с гуся вода. Идите к черту!

— Благодарю. Я лучше спущусь с перевала и вернусь в Италию. Дадите мне немного бензина? Или ваши машины тоже ходят на дровах?

— Ну вот еще! Чтобы я стал кочегарить! Эй, ребята, за-равьте машину оберштурмбанфюреру! И хорошенько, чтобы он не кукарекал по дороге...

Швенд поднялся.

— Сидите, сидите,— Скорцени схватил его за руку.— Куда спешить? Значит, материалы будут поступать... Вы сами будете ездить за ними?

— Зачем? У меня везде агенты.

— Ив Южной Америке?

— Конечно.

— Черт, мне бы хотелось побывать там!

— Что ж, это никогда не поздно.

— Послушайте, Швенд, а вы уверены, что вам удастся закупить все?

— Очевидно. Раз есть такой приказ.

— И даже стальные саркофаги из Англии?

— Вполне возможно. Все покупается и продается.

— Тогда наша мышиная нора продержится долго...

— И прекрасно.

— Но вы ведь коммерсант. Значит, и вы можете покупать и продавать?

— Продавать имеет возможность каждый, у кого есть что продать. К сожалению, покупать может только тот, у кого есть деньги,— Швенд улыбнулся.

— Никогда не думал, что коммерция такая интересная наука. После войны надо будет заняться ею.

— Начинайте сейчас.

— Думаете, я стану спекулировать вашими саркофагами?

— Кто спекулирует саркофагами, кто — мумиями фараонов. Последнее даже безопаснее.

— Ну, ну,— Скорцени хлебнул из рюмки и поставил ее на столик.— А что, если бы кто-нибудь предложил вам какую-нибудь мумию?

— Видите ли, археология никогда меня не привлекала. Но сейчас Европа кишит коммерсантами. Вы легко найдете покупателя на свое старье.

— Да. Вы или совсем глупый, или очень хитрый.

— Считайте как хотите, господин штандартенфюрер.

— Да. Я штандартенфюрер, вы правы. Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер!

— Значит, материалы начнут приходить через неделю?

— Может быть, даже раньше.

— Никогда не думал, что интеллигенты могут быть такими рьяными служаками. Ну, хайль!

— Хайль!

Они вышли из ресторана. У небольшого гаража несколько эсэсовцев копались в моторе «фиата».

— Что они делают? — встревожился Швенд.

— Проверяют машину перед спуском с гор. Вы не волнуйтесь, ребята все сделают в наилучшем виде. Эй, там, готова машина господина оберштурмбанфюрера?

— Как зверь! — блеснул глазами эсэсовец.

— Подайте сюда! — приказал Скорцени.

Эсэсовец прыгнул за руль, завел мотор, его товарищ закрыл капот, смахнул тряпкой невидимую пылинку с радиатора, и машина подкатила к Швенду и Скорцени.

Штандартенфюрер протянул Швенду руку.

— Получше выполняйте наш заказ.

— Постараюсь.

Швенд включил скорость, и «фиат» покатил по скалистому плато навстречу туманам и черным кедровым борам, что подпирали гребень перевала.

Горят крысиные гнезда, и крысы спешат к мышиным норам. Не сегодня-завтра бросится куда-нибудь и дуче. И тогда Швенд перехватит его на полдороге. Наверно, Муссолини будет прятаться здесь, в редуте. Или в Швейцарии. Больше податься ему некуда.

Редут, доктор Гйотль, Кальтенбруннер больше не интересовали Роупера. Теперь он уже не Швенд и не доктор Вендинг. Ни одного гвоздя не получат они от него для своего дурацкого редута. Скорцени — это их последний защитник, если он не удерет из норы заблаговременно. Интересно, что он имел в виду, предлагая кого-нибудь из фашистских вождей? Провоцировал Швенда или действительно поверил в его непревзойденный талант коммерсанта? Что бы там ни было, Роупер не имеет права рисковать. Даже если бы ему предложили связанного Гитлера — и тогда он должен был бы отказаться, раз не выполнено основное задание. Его ничто не интересует, кроме писем. Он человек долга.

А Скорцени в это время усаживался в свою машину и ругался сквозь зубы, поминал святое распятие, гром и молнию, награждал Швенда самыми обидными прозвищами, какие только знал.

— Все там сделали? — спросил он эсэсовца, сидевшего за рулем.

— Как было приказано, штандартенфюрер.

— Далеко уедет?

— До первого спуска. А там понесет! И щепок не соберешь!..

— Ну, ну, попрошу осторожнее говорить о моих знакомых.

— Яволь.

Скорцени сам вызвался поехать для переговоров со Швендом. Сначала он просто хотел застрелить его без лишних разговоров и, вернувшись в Альтаусзее, сказать, что Швенд удрал и все планы постройки редута надо выбросить из головы, надо спасать свою шкуру. Потом у него возникла другая мысль. Если этот Швенд имеет такие связи, значит, наверняка сотрудничает с разведками союзников. Может, у него есть задание выкрасть Кальтенбруннера или даже Гитлера. А если так... За фюрера Скорцени не мог ручаться. Неизвестно, вырвется ли тот из Берлина, ведь город уже штурмуют красные. А вот Кальтенбруннер — его можно бы было выдать союзникам в обмен на разрешение скрыться в Южную Америку.

Но этот коммерсант, когда дошло до дела, испугался. Пусть тогда дохнет как собака! Скорцени все сделает сам.

Так и будет. Миф о редуте развеется, как развеялись все фашистские мифы. В Альтаусзее ворвутся американцы, Кальтенбруннер по совету Скорцени ляжет в госпиталь для раненых немецких солдат, забинтовав свою лошадиную голову, а утром придут туда рослые молодые ребята из военной полиции и арестуют одного из самых страшных фашистских палачей. А его помощник Отто Скорцени очутится в Южной Америке.

Да разве только Скорцени? А фельдмаршалы, генералы, адмиралы, министры? А начальники концлагерей, и просто рядовые убийцы, и доктор Гйотль, наконец?

Однако сейчас Швенд еще спускается с перевала. Еще продолжается война, еще нервничает где-то в Лондоне высокий полковник, вспоминая о майоре, посланном добывать письма. Еще посылает в эфир тревожные сигналы Марчелло Петаччи, предупреждая своего шефа о том, что «крыса» собирается покинуть гнездо. Еще где-то стоит на перевале двухметровый штандартенфюрер Отто Скорцени и занимается совсем несвойственным ему делом — думает.

А машина майора Роупера бежит с перевала. Она легко минует хмурые выступы гор, толкается блестящим радиатором к краю пропастей и сразу же испуганно отворачивает в сторону, прижимается к отполированным ветрами гранитным глыбам. Она катит легко и быстро, но не быстрее, чем это допустимо здесь в горах. Туманы встречают машину там, где начинаются серпантины, и машина весело ныряет в туманы, вниз. Она катит по асфальтовым извилинам, как бильярдный шар, все ниже и ниже к теплу долин, к сухим ровным дорогам...

Мотор, как тормоз, сдерживал бег колес, и Роупер с удовольствием прислушивался к шуму послушного механизма. Мотор работал тихо, спокойно, как швейная машина. Он тянул ровную строчку второй скорости от вершины перевала и обещал довести ее до самой долины. И вдруг привычный стрекот заглох. Роупер повернул ключ зажигания — мотор не заводился, нажал на педаль — тормоза не действовали. Ручной тормоз! Скорее! Но рычаг тормоза висел, как рука мертвеца. Кто-то перерезал трос.

Как только замолк мотор, Роупер, растерявшись, выключил скорость. Теперь спохватился и дернул за круглую головку рычага, надеясь, что машина остановится — ведь ей придется крутить тяжелый мотор. Но колеса уже имели такой разгон, что даже мертвый, тормозящий мотор не мог их остановить.

«Фиат» мчался сверху, как лавина. Он летел вниз, как бомба, сброшенная с самолета. А серпантины вились все круче, все глубже были пропасти, все чаще попадались навстречу нависающие каменные выступы. Еще минута-две этой сумасшедшей гонки — и машина не удержится на повороте, полетит в пропасть или разобьется о скалы.

Замелькали таблички, на которых значилось, что через каждые двести метров — площадки для отдыха. На таких площадках туристы останавливают машины, любуются ландшафтом, расстилающимся внизу. Роупер не замечал площадок. Знал одно: надо обогнуть этот выступ. Трах! — выступ остался позади, а машина уже повисает над обрывом, над километром голубого воздуха. Право руля! И снова скала, и снова километры голубого простора под передними колесами. Сердце его остановилось. Он неистово вертел баранку руля. Вправо, влево, еще левее, опять вправо...

Если бы навстречу попалась машина, Роупер, наверно, не сумел бы ее объехать. Если бы кто-нибудь решил отдохнуть на одной из площадок, через которые пролетал обезумевший «фиат»,— человек нашел бы там свой отдых навеки.

Роупер почти лежал на руле. Он сжал челюсти, руки его не знали усталости. Значит, Скорцени боится, что Альпийский редут действительно возникнет из ничего и ему опять придется рисковать жизнью. Какая глупость!..

Несколько немецких солдат, вооруженных короткими итальянскими карабинами, сгоняли в табун лошадей. Они были спокойны. Эти конюхи, одетые в мундиры, гнали табун словно не по опасным альпийским серпантинам, а по зеленым горам Тюрингии, на пастбище.

Что это за кони? Украденные в Италии тосканские рысаки или отобранные у югославских крестьян верные помощники в их тяжелой работе? Роупера не интересовали такие вопросы. Руки его сразу же повернули руль вправо, направили машину прямо в центр табуна. Горное эхо разнесло визг и ржанье, плач гнедых, серых, белых и буланых, которые умирали за человека — покорно, без сопротивления, без попыток защититься.

Пробив кровавую дорогу, изувеченная машина остановилась на краю площадки. Испуганные, бледные солдаты бросились к ней, размахивая карабинами. Из-за руля навстречу им поднялся высокий эсэсовский офицер. Лицо его было залито кровью — своей или конской, кто разберет! Эсэсовец качался на тонких ногах, как пьяный. В руках у него был громадный автоматический пистолет одиннадцатимиллиметрового калибра. Такой пистолет делает в теле человека дырки — хоть кулак просовывай. Солдаты остановились.

— У меня отказал мотор,— хрипло сказал оберштурмбанфюрер.— Отказали тормоза. Мне нужно две лошади. Для меня и для ценного груза государственного значения. Хайль Гитлер!

— Хайль! — вяло ответили солдаты.

Лошади только захрапели, когда к ним приблизился Роупер.

НАРУШЕНИЕ ТРАДИЦИОННОГО НЕЙТРАЛИТЕТА

Вчера Франтишек Сливка нашел в голом черном лесу первый подснежник. Это был обыкновенный подснежник, какие растут по всей. Европе,— зеленая сочная ножка, три белых лепестка, из-под которых выглядывают еще три по-меньше, а посредине желтые, как солнце, тычинки.

Когда Франтишек увидел подснежник, он упал перед ним на колени и заплакал:

— Снеженка, милая снеженка! Ты посылаешь мне привет из далекой Праги. Из-под чешских снегов высоких Татр. Ты улыбаешься мне, бедному бродяге...

А сегодня ночью они переправлялись через неизвестную речку. Старая лодка, которую нашел итальянец, трухлявая и замшелая, крутилась в пенистых водоворотах, трещала, грозила перевернуться.

— Ни холеры не разберешь, где вода, а где земля,— сердито бормотал пан Дулькевич.— И еще взяли с собой кобету! Тоже мне кавалеры!

Поляк был прав, зачем подвергать опасности единственную женщину, которая была с ними, к тому же будущую мать? Может, лучше было бы оставить Дорис на том берегу, попросить у кого-нибудь для нее приюта до конца войны, до их возвращения. Разве не осталось в Германии добрых людей?

Но Дорис не хотела отставать от товарищей ее покойного Гейнца, от людей, что стали теперь ее лучшими друзьями.

— Я буду с вами,— твердо заявила она.— Везде и всегда.

И вот черная вода несет куда-то утлый челн. В темноте их ждет другой берег. Там уже Австрия... Альпы. Там где-то редут.

Они будут первыми, кто увидит его. И первые выстрелы, что прогремят там, будут их выстрелами.

Лодка ударилась о берег, в последний раз скрипнула, вздохнула и развалилась на куски. Партизаны выскакивали на круглые камни, спешили выбраться на сушу, а злая вода гналась за ними. На том берегу они оставили хмурые камни. Но и здесь их встретили камни. Тоже голые и хмурые.

Долго обходили партизаны каменную гору. И везде натыкались на воду. Пиппо Бенедетти влез на вершину горы и крикнул оттуда:

— С другой стороны тоже, кажется, река. Мы — на острове!

Второй рукав был значительно шире первого. Попытки найти на берегу какую-нибудь посудину показали, что это дело невозможное. Чуткое ухо Франтишека Сливки уловило на том берегу глухое бормотанье, словно работал мотор. Решили покричать. Может, найдется добрая душа и перевезет их. Дорис запретила мужчинам подавать голос. Женщине в таких случаях кричать безопаснее. Несколько раз, приставив ладони ко рту, она крикнула на тот берег, чтобы ей помогли перебраться, и вскоре все услышали глухое гуденье — реку пересекал катер. Он ткнулся носом в бухточку: те, кто ехал на нем, хорошо знали здешние места. Мотор продолжал работать. С катера никто не сходил. Две вооруженные мужские фигуры чернели на нем.

— Кто там? — спросил один по-немецки. — Кто кричал?

— Я кричала.— Дорис стала спускаться к катеру.— Мне нужна помощь.

— Как вы сюда попали? — допытывался суровый голос. — Кто вы и что вам надо? Здесь граница. Вы из Германии?

— Да. Я из Германии, — быстро заговорила Дорис, — мне надо в Австрию. Там у меня муж...

Мотор все еще постукивал, неизвестные могли отплыть каждую минуту. Лови тогда ветра в поле!

Михаил толкнул Пиппо и американца: заходите с той стороны, а мы бросимся отсюда. Надо захватить их неожиданно.

— Мадам, — сказали с катера, — здесь не Австрия. Здесь Швейцария. Нейтральная страна. Мы не можем вмешиваться в то, что происходит по ту сторону границы.

— О, если вы швейцарцы, то вы должны задержать меня и интернировать, — обрадовалась Дорис.

Пограничник засмеялся. Судя по голосу, он был совсем молодой.

— Станем мы морочить себе голову! — сказал он. — Передадим тебя немецким жандармам — пусть разбираются.

Он не успел закончить. Камни в бухточке вдруг ожили, стали прыгать в катер.

— Руки вверх! — крикнул Михаил. — Бросай оружие! Помогите сесть Дорис. Пиппо, займись мотористом. Все здесь? Поехали!

— Мы швейцарские пограничники, — не опуская рук, сказал старший. — Это нарушение нейтралитета. Вы будете отвечать.

— Псу на буду ваши угрозы, пан, — весело сказал ему Дулькевич. — Сейчас мы найдем подходящую веревочку и скрутим пана, как ляльку.

— Сколько вам платили фашисты за каждого выданного человека? — спросил Михаил. — К вам бежали от смерти, от мук. Беззащитную женщину вы хотели продать за пару паршивых франков. И еще смеете козырять своим нейтралитетом!

Швейцарцы молчали. Катер резал кипящую воду. Неизвестные, увешанные оружием, переговаривались между собой на ужаснейшем немецком языке. Они быстро связали солдатам руки и ноги. Когда катер пристал к берегу, рядом с пограничниками лежал и моторист.

— Пробудете здесь до утра — и попробуйте только пискнуть! — сказал Михаил.

Наконец-то нога его ступила на мирную землю! Где-то впереди за гранитным выступом раскатился приглушенный звук, словно прокричал водяной бык.

— Электричка! — шепнул Пиппо. — Здесь неподалеку станция. Сядем на поезд и уедем в глубь страны.

— А потом? — спросил Михаил.

— А там проберемся в Австрию или в Италию. Не все ли равно, где воевать.

Михаил посоветовался с товарищами. Все были за то, чтобы идти на станцию.

На станции было темно. Швейцария не зажигала ночью ни одного огня. Перепрыгивая через рельсы, партизаны побежали к поезду. Не знали, куда он идет, скоро ли он тронется и пойдет ли отсюда вообще. Помнили одно: поскорее сесть в молчаливые, спокойные вагоны, почувствовать под собой колеса!

Пассажиров не было видно. Наверно, на этой пограничной станции редко кто садился в поезд, да к тому же еще в такую глухую ночь. Итальянец, который бежал первым, хотел прыгнуть в крайний вагон, но пан Дулькевич, заметив в середине поезда вагон-люкс, потащил Бенедетти туда.

— Назло судьбе хочу хоть проехать с комфортом, пся кошчь!

Поезд еще раз крикнул глухо и грустно, какая-то сила легко толкнула вагоны и покатила их все быстрее и быстрее.

Пиппо потрогал круглую ручку двери. Она была заперта. Люди в коридоре не показывались. Может, в этом вагоне вообще нет ни одного пассажира? А они будут жаться в тамбуре. С ними женщина, ей нужен отдых.

— Держи автомат.— Пиппо быстро сбросил шинель, расправил ее на стекле двери. Раздалось глухое «бам», и полированное стекло распалось на мелкие осколки.

— За мной! — шепнул итальянец, прыгая в коридор.

Через минуту все были уже там. Мягкая ковровая дорожка скрадывала шум шагов. Звуки голосов тонули в железном скрежете колес. Но Пиппо теперь и не заботился о тишине. Он по очереди пробовал двери купе и, убеждаясь, что все заперты, ругался так громко, что его можно было услышать на другом конце вагона.

— Пиппо,— позвал его Михаил,— оставь, доедем и так. Здесь, наверно, никого нет. Сиди, пока нас не накрыл проводник.

Но Бенедетти уже наткнулся на то, чего они больше всего боялись. За одной из дверей послышался голос, шорох, дверь откатилась, и из купе выглянула голова.

Человек быстро оглядел узкий коридор, заприметил в нем неизвестных людей, задержал взгляд на лице Дорис и поскорей исчез за дверью. Щелкнул замок. Пиппо отскочил. Дорис испуганно прижала руки к груди.

Теперь оставалось ждать, что сделает швейцарец. Нажмет на кнопку звонка и вызовет кого-нибудь из поездной прислуги? Остановит поезд стоп-краном? Выпрыгнет из окна? К счастью, ничего этого не произошло. Снова щелкнул замок, и из купе вышел высокий тщательно причесанный господин в черном вечернем костюме, в белом накрахмаленном воротничке, с маленькой черной бабочкой галстука и с белыми накрахмаленными манжетами.

Господин вежливо поклонился, еще раз пробежал пытливыми глазами по лицам людей, что кучкой стояли в коридоре, неумелым движением сунул руку в карман, выхватил оттуда большой бумажник крокодиловой кожи и высыпал из него на ладонь с десяток маленьких белых карточек.

— Разрешите отрекомендоваться, — старательно выговаривая немецкие слова, сказал он и сунул каждому в руки твердую карточку.

Михаил взглянул на нее. Три строчки черного типографского шрифта:

«Готфрид Лейтхольд, редактор «Цюрхер Цейтунг».

— Очень приятно, — сказал Михаил. — Рады познакомиться с журналистом нейтральной страны.

— Кто вы? — быстро спросил Лейтхольд.

— Выброшенные из войны.

— Куда идете?

— В войну.

— Вы не немцы?

— Нет, мы представители разных национальностей. Наш партизанский отряд называется «Сталинград».

— Это прекрасная информация для моей газеты! Вы слышали о нашей газете?

— К сожалению, нет.

— «Цюрхер Цейтунг» уже двадцать лет выходит каждый день на тридцати страницах, по три выпуска в день. Девяносто страниц для самой свежей информации, представляете? Информация о вашем отряде будет сенсацией для всей Швейцарии.

— Очевидно, вашей газете придется немного обождать с этой информацией.

— Почему? Я сейчас еду в Давос. Оттуда телефонирую в Цюрих.

— К сожалению, вы этого не сделаете. Вернее, не сделаете так быстро, как думаете.

— Не понимаю вас.

— Вы поедете с нами.

— И как далеко, позвольте поинтересоваться? Может, вы и меня, гражданина нейтральной страны, потащите в войну?

— Нет, вы пойдете с нами до границы.

— Мы только что отъехали от нее.

— До австрийской границы.

— Это невозможно! Австрия — это же Германия!

— Тогда — до итальянской.

— Это очень далеко. У меня редакционное задание. Я должен сойти в Давосе.

— А мы не можем вас отпустить. Как только кто-нибудь дознается, где мы и куда идем, на нас немедленно откроют охоту. В лучшем случае нас интернируют. А нам надо еще биться с фашистами, а не сидеть за проволокой. В худшем случае нас могут выдать немцам. Это уже совсем плохо.

— Вас никто никому не выдаст, заверяю! Кроме того, не надо бояться газеты. Она может даже выступить в вашу защиту.

— Нас не надо защищать. Мы сами защитим себя, если будет нужда.

— Значит, вы твердо решили меня задержать! Это насилие!

— Заранее просим прощения. Среди нас измученная долгой дорогой женщина, пригласили бы вы ее в купе...

— Пожалуйста, пожалуйста, — гостеприимно открыл дверь купе Лейтхольд, — извините, что так вышло. Такая встреча, такие люди, такое необычное интервью...

Электричка мчала ущельями, гремела на мостах, пролетала над пропастями. В Валленштадте поезд стоял больше, чем на других станциях. Наверно, заметили разбитую дверь. По коридору ходили какие-то люди, были слышны голоса. Но в купе Готфрида Лейтхольда, где притаились партизаны, никто не постучал. Не решались беспокоить до утра.

Они ехали через Майенфельд, Кюблис, Костере. В Давосе перешли в другой поезд, на Тифенкастель. Поезд перебегал из одного кантона в другой, он оставлял за собой все новые и новые гряды гор, глубокие долины и узенькие ручьи. И вот наконец пограничный кантон Граубинден. На станции Тузис они сошли, и сразу же окружила их суровая жизнь.

Можно было бродить здесь годами. Подниматься к вершинам, вдыхать сладкие запахи теплых долин, жить на высоких сухих пастбищах вместе с пастухами и овцами. И никто никогда не нашел бы тебя среди этого каменного хаоса, никто не узнал бы о твоем существовании, как никто никогда не знает, где вьют гнезда горные орлы, где они живут и умирают.

Но для партизан горы были только препятствием. Как и все другие препятствия, их надо было преодолеть. Там, за цепями каменных громад, ждала радость: конец войны.

Журналист устроил их на автобус, который шел в городок Шпюген. Теперь не было смысла прятаться. Партизаны должны были спешить к границе, к перевалу, чтобы оказаться как можно быстрее в Италии, где, по словам Лейтхольда, шли ожесточенные бои между «лесными людьми» и фашистами. Партизаны спешили. Никогда еще они так не торопились, как сегодня. Время от времени Михаил касался плеча шофера, пробовал поговорить с ним, просил везти быстрее. Пиппо Бенедетти сыпал на шофера целые очереди круглых и красивых итальянских слов, а тот только крутил черной чубатой головой и все так же медленно и упорно преодолевал один завиток шоссе за другим.

Лишь на перевале, когда почти все вышли из автобуса, он усмехнулся и тихонько проговорил:

Вив Сталинград!

Все-таки журналист сказал шоферу, кого он везет! Партизаны помахали швейцарцу. Дорис послала воздушный поцелуй. Михаил приложил руку к козырьку:

— Теперь вы свободны, господин Лейтхольд. Благодарим за все.

— До встречи, — усмехнулся журналист. — Надеюсь, теперь можно писать о вас?

Он попрощался, сел в автобус и уехал.

А они, пройдя перевал, стали спускаться на юг, в долину. Никто их не задерживал. Пограничников не было или же они попрятались — никто не смог бы остановить поток людей и машин, убегающих от войны, которая еще гремела в Италии.

На итальянской границе они наткнулись на заставу.

Высокий солдат в новенькой серой униформе, с новеньким автоматом в руках, скучая, стоял возле клетчатого шлагбаума.

Казалось, он не обратил никакого внимания на группу вооруженных людей, спускавшихся с гор. Его не обеспокоила даже их эсэсовская форма. Но солдат не мог не заметить женщину. Во-первых, потому, что не часто случается встречать на дорогах войны женщин, а эта к тому же была красива, чертовски красива!

Солдат посмотрел на Дорис. Окинул ее взглядом с головы до ног. Потом оглядел мужчин. Это продолжалось один миг. Но и мгновения солдату было достаточно, чтобы встретиться взглядом с Пиппо Бенедетти. Они посмотрели друг на друга и одновременно подмигнули. Так перемигиваться могут только итальянцы.

— Итальянец? — спросил солдат.

— Такой же, как и ты, — ответил Бенедетти.

— Издалека идете?

— С краю света.

— И снова попали на край света! — засмеялся солдат. Проворно откинул шлагбаум и выбежал навстречу Дорис: — Пожалуйста, синьора!

ВЕСЕННЯЯ НОВЕЛЛА

Возле маленькой гостиницы, превращенной в своеобразную партизанскую заставу, их встретил рослый веселый человечище, одетый в американский мундир цвета хаки.

— Капитан Билл, — отрекомендовался он.

— Американец? — удивился Юджин.

— Нет, нет, — замахал руками капитан. — Итальянец. Зовут меня Урбано Лассоро. Билл — это партизанский псевдоним. Чтобы проклятые тедеско считали, что здесь уже союзники, — капитан засмеялся. — Александер все еще никак не может перейти По. Нас немцы хоть и боятся, но относятся без надлежащего уважения. Ну, а когда они слышат имя капитана Билла, то здесь и страх и уважение действуют одновременно, и нам легче разоружать их. Мои ребята контролируют сейчас шоссе над озером Комо. Сил у нас немного, они разбросаны, а приходится останавливать довольно-таки солидные колонны немцев. Вот мы и выкручиваемся. Надеюсь, вы поможете нам? Конечно, после хорошего отдыха, который мы вам сейчас же обеспечим.

Капитан Билл говорил по-немецки. Когда ему не хватало слов, он переходил на итальянский, но не останавливался ни на миг.

— Дело в том, — сказал Михаил, — что мы спешим к Альпийскому редуту. Фашисты кричат, что там будет заканчиваться война, что редут продержится очень долго, если не вечно. Ну вот, нам и хотелось бы прежде всего попасть туда, чтобы отщипнуть хоть кусочек этого редута. У нас особые счеты с фашистами, и мы боимся, что не успеем их сквитать. Вы понимаете нас?..

— Прекрасно понимаю, но позвольте сообщить: никакого редута нет.

— Как так нет?

— Блеф, все блеф! К нам на днях приплелся один английский майор, удрал из Альп. Он был среди пленных, которых погнали на строительство этого редута. Задушил какого-то эсэсовского офицера, переоделся в его форму, украл машину с радиостанцией, ехал через перевал, потом у него отказали мотор и тормоза, он чуть не разбился, но врезался в табун лошадей и таким путем спасся. Навьючил радиостанцию на лошадь, сам сел на другую и так, весь в крови, приехал к нам. Я устроил его в пансионате синьоры Грачиоли, он там чуточку оправился и теперь информирует нас о том, что делается на свете. Сидит день и ночь с наушниками.

— А редут, редут? — нетерпеливо спросил Михаил.— Что с ним?

— Редута нет. Майор рассказывает так. Их согнали туда к какому-то альпийскому озерцу, чтобы строить. Но на месте не оказалось ни одного мешка цемента, ни одного круга арматуры, ни одного перфоратора. Только лопаты. А там ведь камень, лопатой не угрызешь. Материалы для редута должен был закупить какой-то барышник в нейтральных странах. Но он вовремя удрал оттуда, и теперь редут держится только на Кальтенбруннере и Отто Скорцени. Ждут туда Гитлера, если тот вырвется из Берлина. Наш дуче тоже, конечно, рванет туда. Хотелось бы поймать его здесь, не выпуская из Италии, но если даже ему удастся добраться до так называемого редута, то там их всех, и Гитлера, и Муссолини, и Кальтенбруннера, можно будет взять голыми руками. В крайнем случае хватит одного охотничьего ружья.

— Захватить Гитлера живым — то до дьябла интересная акция, — промолвил пан Дулькевич.—То целое военное приключение, пся кошчь!

— Война — это сплошное приключение, — усмехнулся капитан. — Хотите приключений — пробирайтесь в Австрию. Я вас не могу задерживать. Вообще же честному солдату и здесь найдется достаточно работы.

— Наверно, мы останемся здесь, — сказал Михаил. — Как, товарищи?

— Если здесь продолжается война, то было бы бессмысленно уходить от нее, — поддержал его Сливка.

— Значит, поехали к синьоре Грачиоли? — сказал капи-тан Билл.

— Пся кошчь! — воскликнул пан Дулькевич. — Пан капитан — это целый рудник, шахта с информацией. Всю войну мечтал встретить такого интересного собеседника. Я начинаю изучать итальянский язык, пся кошчь! Везите нас к синьоре Грачиоли!

Через полчаса они уже ехали на тупорылом грузовичке по шоссе над горной речонкой Мера. По обе стороны дороги без конца пестрели рекламы: «Тончайшее белье — женское и мужское», «Удобнейшие гостиницы», «Очаровательнейшие ландшафты», «Крепчайшие вина».

— Все как в Америке! — радостно воскликнул Юджин.— Ничего обычного, все наилучшее.

Но реклама бледнела перед писаниной, прославляющей режим дуче.

Везде: на гигантских щитах, на стенах белых домов, на мостах, на стесанных боках скал,— везде бросались в глаза цитаты из речей Муссолини, подписанные большой буквой М. «Верить, бороться, слушаться»,— поучал дуче со стены домика. «Дуче га семпре рачионе!» — «Дуче всегда прав!» — кричала надпись с высоченной афиши. В скалы были забиты железные скобы с таким расчетом, чтобы едущий по шоссе читал в перспективе бесконечную надпись: «Д-У-Ч-Е-Д-У-Ч-Е-Д-У...» Железные скобы бежали над шоссе двадцать, пятьдесят, сто километров. Уже речка влилась в озеро Комо, уже машина проскочила мост возле Сорико и побежала вдоль западного берега озера, а вверху на скалах без конца сплетались стальные скобы, вдалбливая в мозг ненавистное, проклятое слово.

— Хоть бы поснимали эту гадость! — сказал Михаил.

— Этих скоб не снимали даже тогда, когда в Италии обдирали все железки: ручки от дверей и шпингалеты на окнах, — усмехнулся капитан. — А теперь нам просто некогда. Приходится воевать.

— Разве это отняло бы много времени?

— О-о, у нас вся Италия размалевана. Муссолини хорошо знал, как повлиять на латинскую психику. Слова, слова, торжественные, напыщенные. Призывы, обещания, угрозы. Спросите Пиппо, он вам скажет, что в Италии никто не имел обеспеченной работы, кроме маляров, которые днем и ночью должны были выписывать на стенах и скалах лозунги дуче. Придворные блюдолизы рисовали Муссолини в самых удивительных позах. Дуче голый до пояса натирается снегом. Дуче поднимает огромные гири. Одетый в прекрасный черный костюм, в высоких ботфортах со шпорами, в черных кожаных рукавичках, он сидит в стальной клетке вместе со львицей и гладит страшного зверя.

А все итальянцы знают, что дуче — кривоногий человечек с куриной силой, что у него язва желудка и ест он только манную кашу. Когда-то итальянцы были знаменитыми художниками, теперь они стали малярами. Когда-то мы жили бедно, но весело. При Муссолини мы умирали с голоду и двадцать четыре года носили траур по убитым, расстрелянным и брошенным в тюрьмы.

— Я слушаю все это, и мне вспоминается Германия,— прошептала Дорис на ухо Михаилу. — Ведь у нас все было в точности так. Только здесь все как будто несерьезное, смешное. А у нас — хмурое, угрожающее.

— Уверяю вас, что в Германии сейчас тоже смешными кажутся все глупые выдумки, связанные с культом Гитлера, — сказал Михаил.

Пансионат синьоры Грачиоли помещался в трехэтажном домике, поставленном на голой гранитной глыбе, над самым озером. Внизу около шоссе росли высоченные старые груши, взглянув на которые Михаил сразу же вспомнил Украину. С другой стороны у подножья глыбы лежал маленький полуостров, весь в зеленых деревьях, травах и цветах. Весна уже пришла на озеро Комо. Весной пахло и в маленьких солнечных комнатках пансионата, уставленных старинными деревянными кроватями и этажерочками с томиками Данте, Петрарки и Боккаччо.

Синьора Грачиоли, маленькая, толстенькая, с темным пушком на верхней губе, встретила партизан так, словно ждала их уже давным-давно.

— Ах, бамбини![48]— всплеснула она руками.— Вы усталые и грязные, как трубочисты! Сейчас я вас всех вымою! Вымою и переодену в самое лучшее итальянское белье. Синьора, вы пойдете ко мне. Не возражайте, женщина должна слушаться женщину. Потом я накормлю вас, бамбини, лучшим итальянским обедом. Минестроне, пепперони и обязательно спагетти.[49]

— Два года не ел спагетти, — вздохнул Пиппо. — Мама Грачиоли, я заплачу, увидев тарелку со спагетти.

— Мадонна миа! Среди вас итальянец?!

— И поляк, прошу пани, поляк тоже есть, выступил вперед пан Дулькевич. — Я был в Италии еще до войны. Но, пся кошчь, некогда не встречал такой очаровательной женщины, как вы, пани Грачиоли! Слово гонору!

— Синьор перехвалил меня, — скромно потупилась хозяйка.

— О-о, перехвалить женщину — вещь невозможная! — воскликнул поляк.

Впервые за много месяцев они мылись горячей водой, надевали белоснежное белье, ступали по чистым коврикам, шли обедать в столовую, где для каждого был поставлен настоящий стул, а не лесной пень; где был стол и на нем тарелки, а не задымленные котелки; где белели треугольники скрипучих салфеток, а не холодный снег.

Пан Дулькевич вышел к обеду в сорочке с накрахмаленными манжетами. Он сумел расшевелить сердце синьоры Грачиоли, и она достала из дальнего закоулка пузатого семейного комода сорочку мужа. Пан Дулькевич сел за стол и постукивал по тарелке манжетами, как кастаньетами.

— Пся кошчь! — сказал он.— Я имею наконец свою маленькую радость. Судьба возвращает мне утраченный вкус к жизни.

К обеду вышел и английский майор, о котором рассказывал капитан Билл. Он был одет в английский солдатский мундир из толстого сукна, в черные грубые ботинки и белые гамаши. Поражали смертельная бледность его лица и лихорадочные огни в глазах — англичанин, наверно, давно уже забыл, что такое сон. Увидев за столом новое общество, майор поджал губы — кожа на его скулах натянулась, как на барабане. Кивнув головой, он спокойно шел к своему месту.

Вдруг на его пути выросла высокая фигура Клифтона Честера.

— Капитан Роупер! — воскликнул англичанин.

Майор остановился. Он не испугался, ни тени удивления не промелькнуло на его спокойном лице, глаза все так же горели, и кожа на челюстях была так же натянута.

— Кто вы? —по-английски спросил он.

— Капитан Роупер! — еще раз воскликнул Клифтон Че-стер.— Вспомните, пожалуйста, конвой «PQ — 17», крейсер «Йорк», вашего ординарца Клифтона Честера.

— Это вы? Рад видеть вас живым,— сказал Роупер.

Он стоял перед Клифтоном, опустив руки, держа прямо голову, почти по стойке «смирно». И Клифтон тоже вытянулся — перед ним был офицер британской армии.

— Я вспомнил вас, капитан...— начал было он.

— Не капитан, а майор,— поправил его Роупер.— Ровно в семь часов вечера, когда мы с вами виделись в последний раз, я получил по радио сообщение о присвоении мне чина майора. Ночью мы изменили курс и пошли наперерез немецкой эскадре, которую и перехватили на восток от островов Ян-Майен.

— Но ведь эскадра была без «Тирпица»!

— Да. Зато там был линкор «Шарнхорст», и наши доблестные моряки пустили его на дно. К несчастью, наш «Йорк» тоже был потоплен. Таким образом, мне пришлось быть майором ровно сутки.

— Не намного дольше, чем мне, прошу пана,— вставил пан Дулькевич.

— Вы что-то сказали? — Роупер повернулся к нему.

— Я был майором сорок три минуты.

— Ах, вот как? — Роупер попробовал изобразить на лице подобие усмешки.— Ну что же, приятно познакомиться с людьми, которые имели похожую судьбу. Я еще раз повторяю: рад видеть вас живым, Клифтон Честер.

— И я рад, что встретил вас, сэр. Значит, вы послали тогда телеграмму?

— Да. И у нас одинаковая судьба. И мы будем выполнять свои военные обязанности до конца. Не так ли?

— Да, сэр.

— А для этого все-таки надо пообедать,— Роупер засмеялся.

— Мы слышали о ваших приключениях,— сказал Михаил.— Капитан Билл рассказал нам, как вы вырвались из редута.

— О, редут — мелочь. Надо было дожить до него, пройти через десятки лагерей, через побеги, гестаповские суды.

— Пся кошчь! — Пан Дулькевич щелкнул манжетами.— Это нам известно!

После обеда собрались в гостиной второго этажа, где стоял старый, как и все в доме синьоры Грачиоли, рояль. Маленький Франтишек Сливка, совсем затерявшись среди блестящих черных плоскостей огромного инструмента, сел играть. Уже солнце упало за горы, и синьора Грачиоли внесла в комнату свечи, уже исчезли куда-то Клифтон Честер и Юджин Вернер вместе с майором Роупером, а Сливка все играл и играл...

Не раз и не два заливался слезами пан Дулькевич, когда чех играл мазурки Шопена, и снова начинал дирижировать манжетами, когда композитор переходил к Верди.

Проверив партизанские патрули, вернулся капитан Билл. Он устроился в кресле в углу комнаты и тоже притих, покоренный великой музыкой, что плыла из-под бледных, хрупких пальцев Франтишека Сливки.

А в это время внизу, в комнате, которую занимал Роупер, происходило маленькое совещание представителей англосаксонских наций. Майор позвал к себе Клифтона и Юджина, посадил их на твердые, неудобные стулья и стал мерить помещение тонкими ногами.

С Клифтоном он долго разговаривать не стал.

— Сержант Честер,— тоном приказа промолвил он,— вы встретились с майором армии его величества,— стало быть, отныне вы должны выполнять все распоряжения своего офицера.

— Однако, сэр,— попробовал начать дискуссию Клифтон,— я боец партизанского отряда «Сталинград», у нас есть командир, которому мы подчиняемся уже долгое время...

— Вы можете выполнять приказы командира своего отряда, но, если будет надо, должны слушаться и майора британской армии,— безапелляционно заявил Роупер.— Вам понятно?

— Да, сэр.

— Я не буду злоупотреблять своим положением, но вы сами понимаете, мы должны позаботиться об интересах нашей родины и здесь, на итальянской земле.

— Совершенно справедливо, сэр.

— Сейчас можете быть свободным. Когда надо будет, я вас позову.

— Да, сэр.

— Своему командиру можете не говорить о нашем разговоре.

— А не будет это изменой, сэр?

— Служение родине никогда не считалось изменой для настоящего британца. Вам еще что-то не ясно, сержант Честер?

— Все ясно, сэр.

— Можете идти.

— Слушаю, сэр.

Все повторялось. Все было точно так, как в то раннее июньское утро в тесной каюте крейсера «Йорк». И снова дисциплина оказалась сильней рассудка. Неужели война ничему не научила простого английского парня Клифтона Честера?

Как только дверь за Клифтоном закрылась, Роупер щелкнул ключом и повернулся к американцу.

— Скажите,— прерывающимся голосом спросил он,— вы хотите жить?

Однако Юджина испугать было не так легко, как доверчивого «томми».

— Послушайте, мистер майор, или кто вы такой,— небрежно сказал он.— Высказывайтесь точнее или убирайтесь ко всем чертям!

— Не забывайте, что перед вами офицер союзной армии!

— Вы сейчас такой же офицер, как я президент Соединенных Штатов. Говорите прямо, чего вам от меня надо?

— Американцы всегда были не очень вежливы,— насмешливо бросил майор.

— Осторожно, сэр, об американцах. Вы только что пропустили прекрасную возможность помолчать. А то я могу применить к вам международный радиокод. У вас я вижу рацию,— значит, вы знаете, что такое восемьдесят восемь по международному коду. Могу и напомнить: это значит — «катись колбаской!». О’кей!

— Будем говорить, как деловые люди...

— Валяйте! Только не думайте, что я стану слушать быстрее, чем вы говорите. Я солдат. Никакие другие деловые разговоры меня не интересуют.

— Война кончается.

— Вот и хорошо.

— Что вас ждет дома?

— Куриная ферма с рекордистками и таким петухом, что вам и не снился.

— А вы не хотели бы увеличить свою ферму, скажем, в сто или тысячу раз?

— Осторожней, майор, я не Рокфеллер и не Дюпон.

-— Однако вы могли бы привезти с войны капиталец.

— Из каких же источников?

— Я вас не принуждаю. С таким же успехом я могу вручить награду русскому лейтенанту или итальянскому берсальеру. Но мне хотелось бы все-таки иметь дело с англо-саксами.

— Короче говоря, вам надо обтяпать какое-нибудь грязное дельце?

— Ничего подобного. Сегодня ночью здесь будет проезжать большая эсэсовская колонна.

— Мы ее задержим.

— Безусловно. Шоссе перегорожено, возле завала стоит патруль. Но колонна очень большая, и вряд ли мы сможем управиться своими слабыми силами.

— Разгоним хоть немцев.

— В том-то и дело, что разогнать самое легкое. Важнее захватить эсэсовского генерала, который везет ценные гестаповские архивы.

— Мы и захватим его целым отрядом.

— Вы представляете, что получится, если архив попадет в руки партизан! Его растащат, потеряют ценнейшие бумаги, в то время как все это чрезвычайно важно для командования союзников. Наши войска будут здесь через день. Пятнадцатая группа армий американского генерала Кларка уже приготовилась к прыжку через По.

— А разве все-таки нельзя договориться с капитаном Биллом, с нашим лейтенантом? Я не знаю итальянцев, но за русского ручаюсь. Парень подходящий!

— У капитана Билла есть старшие командиры, он должен посоветоваться с ними. Это приобретет огласку, а там, где не сохранена тайна, трудно ожидать успеха.

— Черт, это верно!

— А с вашим лейтенантом я собирался посоветоваться в том случае, если бы вы и Клифтон отказались помогать мне. Все же мы, англосаксы, должны иметь какую-то свою национальную гордость.

— Да, вроде так.— Юджин нерешительно поскреб затылок. .

— Кроме того, мне не хотелось бы отдавать в чужие руки пятьдесят тысяч долларов

— Сколько вы сказали?

— Пятьдесят тысяч.

— Это для одного?

— Только на вашу долю.

— И все за этого несчастного эсэсовца?

— Прежде всего за документы.

— Вы не врете?

— Словоджентльмена.

— Гм, стоит подумать.

— Думать нечего. Решайте сразу. Согласны или нет.

— Хотел бы я видеть американца, который откажется получить пятьдесят тысяч долларов! Значит, дело честное?

— Слово джентльмена.

— Тогда вот моя рука!

Роупер не имел привычки подавать руку нижним чинам, но Юджин сам поймал его пальцы и стиснул так, что майор присел.

Если бы Юджин знал, какой дорогой, непоправимо дорогой ценой придется ему платить за чрезмерную доверчивость!.. Если бы знал командир, какая опасность грозит его верным товарищам!..

В этот вечер все они были вместе. Сидели на веранде второго этажа и смотрели на темную поверхность озера Комо, в которой плавали звезды. Пахло свежестью воды, молодыми травами и смолистыми почками столетних груш, которые так напоминали Михаилу Украину. В этот вечер Михаил впервые за войну почувствовал себя не на переднем крае.

На другом конце веранды Раймонд Риго допытывался:

— Мосье Дулькевич, какой национальный вид спорта в Польше? Футбол?

— Нет.

— Бокс?

— Нет, не угадаете.

— Конная езда?

— Нет.

— Бридж?

— Ничего похожего.

— Гольф?

— Пся кошчь, нет.

— Так что же?

— Восстание, как и во Франции, пся кошчь!

Оба захохотали. Клифтон Честер, который хмуро жался где-то в темном углу, глухо промолвил оттуда.

— Из всех живых существ только человек умеет смеяться, хотя имеет меньше всего оснований для этого.

— У нас на Украине есть птица — сыч,— весело вмешался в разговор Михаил.— Он хохочет каждую ночь. Хотите, я расскажу историю про сыча?

Но Михаил не успел рассказать эту историю. На веранде появился капитан Билл. Он был взволнован, хоть и старался не показать этого.

— Прошу прощенья,— обратился капитан к Михаилу.— Дела сложились так, что я должен попросить помощи у вашего отряда. Конечно, вам надо было бы отдохнуть, но...

— Что случилось? — Михаил поднялся.— Говорите, капитан Билл. Мы готовы.

— Патруль задержал большую немецкую колонну на шоссе, неподалеку отсюда. Там всего пять моих партизан, а в колонне тридцать или сорок машин. Есть броневики. До черта оружия. Наверно, одни эсэсовцы. Если нас будет четырнадцать, это тоже немного, но все же больше, чем шесть.

— Товарищи,— обратился Михаил к партизанам,— прошу собираться. Через минуту трогаемся за капитаном Биллом. Вы, Дорис, останетесь здесь.

— Я пойду с вами,— женщина поднялась.

— Нет, нет! —замахал руками капитан Билл.— Я прикажу синьоре Грачиоли, чтобы она заперла вас.

— Обещайте мне, Дорис, не делать глупостей.— Михаил взял ее руку.— Обещаете?

— Не знаю.

— До свидания.

— Наш пароль: «Европа, сорок пять»,— сказал капитан Билл.— Отзыв «Милан». В машине у меня лежат два «панцерфауста». Ваши люди знают это оружие?

— Я знаю,— откликнулся Юджин.

— Возьмите вдвоем с Честером один «фаустпатрон»,— сказал Михаил.— Я с Пиппо — второй. Пошли, товарищи.

ДАЖЕ ЦЕЗАРЬ ИМЕЕТ БЕДНЫХ РОДСТВЕННИКОВ

— Меня страшит перспектива изгнаний,— драматически проговорил Муссолини.— Налей мне коньяку, Клара, я хочу согреться.

Он был в черном, нижняя челюсть его дрожала.

— У тебя язва желудка,— напомнила Кларетта.— Коньяк может повредить.

— В минуты испытаний забываются все язвы, кроме одной: я должен покинуть Италию. Мою Италию, которую я так любил и которая платила мне тем же!..

— Но с тобой иду я! — воскликнула Петаччи, и ее большие черные глаза наполнились слезами.— И я люблю тебя еще больше, чем в дни твоей славы!

— Спасибо, Клар, но кто еще с нами? Мы одни.

— С тобой твои министры.

— Горстка трусов. Только и ждут случая шмыгнуть в какую-нибудь нору.

В дверь кабинета миланского префекта, где сидели Муссолини и Кларетта, постучали. Петаччи открыла. Вошел Марчелло. В смокинге, в полосатых узких брючках, с черным котелком в руке. На голове его блестел пробор, ровный и аккуратный, как у иностранного посланника.

— Куда это ты нарядился? — удивилась Кларетта.— Можно подумать, что ты дипломат!

— Через несколько часов мы будем за границей,— глуповато засмеялся Марчелло.— Вот там и понадобится дипломатическая персона.

— Я никогда не замечала за тобой таких способностей.

— Ты не верила и в мои финансовые способности, однако...

Марчелло намекал Кларетте на свое путешествие в Швейцарию, откуда он вернулся лишь вчера. По поручению Муссолини молодой Петаччи положил в швейцарский банк пятьсот тысяч швейцарских франков на имя Кларетты. Заодно Марчелло проверил и свой счет, который исправно пополнялся Швендом. Но об этом Кларетта не знала.

— О чем вы там шепчетесь? — подозрительно спросил Муссолини.

— Дуче, я докладываю, что все готово,— сказал Марчелло.— Машины ждут.

— Где мой секретарь?

— Фариначчи охраняет машину с архивами.

— Вы поможете нам, Кларетта? Где мои бумаги?

Два портфеля с документами Муссолини вез сам, никому их не доверяя. Вот и сейчас он беспокойно посмотрел вокруг и, не видя портфелей, снова спросил Кларетту:

— Где мои бумаги?

Петаччи подошла к нему.

— Милый, ты же сам положил их в стол префекта. Ключ у тебя в жилетном кармане.

Марчелло стоял у двери и постукивал по котелку отполированным ногтем. Когда же наконец один из этих портфелей попадет к нему в руки? Во время последней встречи Швенд раскрыл свои карты. Оказалось, что он не гестаповец, а британский шпион. В конце концов, Марчелло от этого не проигрывал: он давно мечтал связаться с союзниками и продать им Муссолини, а немцам показать кукиш в кармане. Теперь все стало на свои места. Дуче нужен союзникам, и Марчелло все время работал на них. Собственно, союзникам нужен не дуче, а какие-то английские письма, хранимые Муссолини. За передачу их Швенд обещал молодому Петаччи дипломатический паспорт и пожизненную ренту. Дипломатический паспорт — это сейчас самое дорогое. Марчелло потребовал его от Швенда во время свидания, но тот ответил: «Я получаю письма, вы — паспорт. Слово джентльмена.

Дуче с Клареттой пошли вниз к машине. Марчелло нес за ними два чемодана. Муссолини шел медленно, воротник его пальто был поднят. Кларетта опиралась на руку дуче. Проклятые портфели несла она. И как не догадается передать их брату!

У подъезда префектуры ждала бронемашина «лянчия», переоборудованная в комфортабельный автомобиль и усиленная специальными броневыми плитами. Марчелло уже успел пошарить в броневике. Кроме пятнадцати томов дневников дуче, доведенных до тысяча девятьсот сорок второго года, ничего интересного там не было. Украсть дневники? Однако неизвестно, нужны ли они союзникам. К тому же дуче обнаружит пропажу и поднимет шум. Он мастак на такие дела. Была еще машина с архивами. Там хранилось немало каких-то писем, но личный секретарь дуче Фариначчи даже спал в автомобиле, и письма можно было украсть разве что вместе с секретарем. Снова Муссолини начнет поиски, остановит колонну, будет ждать, как ждал в Милане возвращения Марчелло из Швейцарии. Надо быть настоящим идиотом, чтобы сидеть в Милане, где командуют партизаны.

Муссолини сел в «лянчию», Кларетта подала ему портфели, села тоже, помахала Марчелло и хлопнула дверцей.

Марчелло пошел к своей машине, где его ждала артистка Зита Ритоссо.

Он быстро прыгнул на сиденье рядом с ней, погладил ее руку и бодро сказал:

— Остановимся теперь только в Швейцарии.

Шофер Марчелло, бывший эсэсовский капитан Зендгер, должен был всю дорогу вести «мерседес» вслед за бронемашиной дуче. Кларетта верила теперь только брату, а Муссолини, в свою очередь,— только ей. Зендгер дал газ — и «мерседес» тронулся вслед за темной массой «лянчии». Остальные машины вытянулись за ними длинной цепью.

— Едем в Комо? — спросил Зендгер.

— Туда.

— А потом?

— Прямо в Шплюген — ив Швейцарию.

— А если дуче передумает?

— Что вы хотите этим сказать?

— Если он захочет ехать в Австрию, к Гитлеру. Вы слышали, Гитлер собирается спрятаться в какой-то Альпийский редут и сидеть там до второго пришествия Иисуса Христа.

— Слышал, но мне сказали, что это блеф.

— Кто сказал?

— Один... Одно лицо, которому я верю и не имею оснований не верить.

— А дуче знает о том, что редут — блеф?

— Представления не имеет.

— У меня лично нет никакого желания снова попасть к гитлеровцам. И признаться вам искренне, я бы не хотел, чтобы дуче вдруг решил податься в Австрию.

— Воля дуче священна.

— И все-таки вы, как брат Кларетты, могли бы повлиять на дуче.

— Он не станет меня слушаться. Кто я для него? Какой-то голодранец — и все.

— Что ж, Цезарь тоже имел бедных родственников. Вы могли бы повлиять на Кларетту.

— Сестра смотрит ему в рот, а всех других считает дураками. Но почему мы отстали? Я не вижу «лянчии». Нас обгоняют другие машины. Что такое, Зендгер?

— Одну минуточку,— спокойно сказал капитан, ставя «мерседес» поперек дороги.

— Порка мадонна, что вы делаете? — испуганно крикнул Марчелло.

Но он опоздал. Машина, шедшая позади них, со всего разгона налетела на «мерседес». Зендгер, словно ничего не произошло, снова выровнял свою машину и провел ее несколько метров вперед. Задняя машина так и осталась посреди шоссе. Отставшие торопливо объезжали ее. Никто не обращал внимания на синьора Фариначчи, секретаря Муссолини, который размахивал руками, призывая на помощь. Но вот одна машина остановилась, секретарь Муссолини втиснулся в нее, водитель резко газанул и бросился вдогонку за другими.

Колонна прошла. На шоссе остались разбитая машина с архивом дуче и «мерседес».

— Что вы сделали? — закричал Марчелло.— Вы будете отвечать!

— Сделал то, что было нужно,— спокойно ответил Зендгер.

Он выглянул из «мерседеса» и, убедившись, что шоссе позади пусто, выскочил из машины. Марчелло бросился за ним. Зита схватила его за руку, пытаясь удержать, но Петаччи вырвался и побежал вдогонку за Зендгером.

Тот стоял около автомобиля с архивом. Шофер, которому синьор Фариначчи, очевидно, приказал охранять груз, сидел за рулем.

— Убирайтесь отсюда,— приказал ему Зендгер.— Быстро! Переходите в «мерседес» и везите синьора Петаччи вдогонку за дуче.

— Нo мне сказали...— начал было водитель.

Зендгер не дал ему договорить.

Или вы сейчас вытряхнитесь отсюда,— сказал он, направляя на шофера тяжелый пистолет,— или я сделаю дыру в вашем черепе.

Это совсем не устраивало шофера. Он быстренько выскочил из машины. Но тут Зендгера схватил за плечо Марчелло.

— Это мародерство! — закричал он.— В машине итальянские государственные ценности! Здесь золото, валюта! Я не позволю вам захватить...

— Это ты, щенок в полосатых штанишках? — Зендгер посмотрел на него иронически.— А ну, брысь отсюда, пока я не рассердился...

— Именем дуче!

— Начхать мне на твоего дуче!

— Я... Я пожалуюсь в гестапо! У меня связи с Кальтенбруннером!

— Плевал я на Кальтенбруннера!

— Шоссе контролируется союзниками. Я позову на помощь. Я агент английской разведки. Моя кличка «Кипр».

— Я гарантирую тебе на Кипре бесплатную могилу, если ты сейчас же не сядешь в «мерседес» и не перестанешь портить здесь воздух! Ну, быстро! А то у меня очень нежные ноздри. Ты, вонючий агент овра[50], гестапо и Интеллидженс сервис, катись отсюда!

Он толкнул Петаччи под ребра дулом пистолета, и Марчелло, забыв, что у него в кармане лежит такой же точно пистолет, послушно повернулся и побежал к «мерседесу». Спина у него вздрагивала: он ждал, что Зендгер вот-вот всадит ему пулю.

Но капитан не стрелял. Подождал, пока «мерседес» исчезнет в темноте, и залез в машину.

— Он предлагал мне удрать с ним к союзникам,— сказала Зита, когда Марчелло прибежал от Зендгера и упал около нее на сиденье.— Обещал золотые горы. Я ему нравлюсь как женщина. Он просил меня, чтобы я помогла ему найти какие-то бумаги, переписку дуче, кажется. Но я с возмущением отказалась. Потому что я люблю только тебя.

Она обняла Марчелло за шею

— Отцепись! — плаксиво закричал он.— Этот Зендгер, наверно, выкрал то, от чего зависит моя жизнь. Наша с тобой жизнь! Кто он такой, этот Зендгер?

— Кто? Конечно же американский шпион. Он обещал увезти меня в Америку, а я сказала, что не выношу путешествия по морю.

— Надо было выпытать, какие именно письма его интересуют. От этого зависит судьба итальянского государства.

— Зачем мне государство? Мне нужен ты.

— А если меня убьют?

— Кто может убить такого красавчика?

Приехав в городок Комо, Муссолини почему-то опять решил остановиться. Он снова избрал местом остановки префектуру и снова заперся в комнате префекта с Клареттой. Марчелло разыскал Фариначчи. Секретарь до сих пор не сообщил дуче об исчезновении машины с архивом.

Марчелло побежал в префектуру.

— Дуче,— дрожащим голосом проговорил он, как только Кларетта открыла ему дверь,— пропала машина с вашим архивом.

— Как пропала? — переспросил Муссолини.

— Она разбилась. Ее разбил капитан Зендгер...

— А где были вы?

— Он чуть не убил меня. Я вырвался, чтобы немедленно известить вас.

— А секретарь Фариначчи?

— Он тоже здесь...

— Машина — на шоссе?

— Да.

— И кто возле нее?

— Капитан Зендгер.

— Боже праведный! Но ведь там моя переписка с фюрером! Это гестаповцы, это все гестаповцы! Они хотят выкрасть мои ценнейшие письма. Сейчас же поезжайте назад и привезите все, что есть в машине.

— Зачем же снова рисковать нашему маленькому Марчелло! — сказала Кларетта.— Пошли кого-нибудь еще. А мы поедем дальше.

— Я не поеду, пока не увижу писем фюрера!

— Милый, они совсем тебе не нужны. У тебя английские письма — это лучшая охранная грамота. Мы ведь поедем в Швейцарию, а не в Германию.

— Нет, мы поедем в Германию! В Тироль! Там меня ждет фюрер. Туда, и только туда! Я должен привезти ему письма как доказательство моего уважения.

Кларетта незаметно махнула брату: мол, иди, не дразни своим присутствием.

Обрадованный Марчелло выбежал на улицу. Наконец-то он убедился, что английские письма у дуче. Надо было бы иначе поговорить с Зендгером. Если он действительно американский шпион и если их тоже интересуют эти письма, то, может, американцы дали бы за них больше? Зендгер действовал вслепую, а Марчелло привел бы его прямо в комнату, где лежит портфель с письмами. Достаточно только открыть дверь. Открыла бы Кларетта, а потом пистолет на дуче — и все. Дуче тоже испугается — ого!.. И глупая же эта Зита! Вовремя не подсказала. Тьфу!..

Марчелло решил переговорить с Клареттой. Он подождал, пока дуче заснул и сестра вышла, чтобы сесть в «лянчию» (она всегда почему-то спала в броневике). Петаччи кружился около машины, выжидая, чтобы отлучился куда-нибудь водитель. Наконец Кларетте надоело смотреть на его мельканье, и она позвала:

— Ты почему не спишь? Иди сюда. Как только вернутся посланные за машиной, мы трогаемся.

— Кла,— тихо сказал Марчелло, забираясь в броневик,— у меня есть план...

— У нашего маленького Марчелло появились в голове планы? — удивилась Кларетта.

Марчелло надулся:

— Не смейся. Я говорю серьезно.

— Какой же это план?

— Поклянись, что никому не скажешь.

— Клянусь.

— Кем?

— Ну, кем? Святой мадонной...

— Нашей мамой.

— Ну и нашей мамой.

— То, что я тебе скажу, должно навсегда остаться тайной.

— Ну договорились, договорились. Никто не будет знать, кроме нас с тобой.

— Даже дуче?

— Даже дуче. Говори скорей.

Марчелло сказал напрямик:

— Давай удерем с тобой в Швейцарию!

— Ты сошел с ума, Марчелло! — Сестра закрыла ему рот ладонью.— Какая Швейцария, когда мы едем в Тироль.

— Пусть едет в Тироль тот, кому надо, а мы с тобой — в Швейцарию!

— А Бенито?

— Брось эту старую калошу!

— Не смей так говорить!

— Не кричи на меня. Ты еще молодая, красивая, умная, талантливая. Ты будешь богатой. Я отдам тебя замуж за кого хочешь: за лорда, миллионера, за принца...

— Ты просто соплячок, Марчелло.

— Слушай: мне нужна папка с английскими письмами. Ты каждый день держишь ее в руках. Передай эту проклятую папку мне, садись в мою машину — и мы окажемся в свободном мире, богатые, счастливые, а главное — живые. Это серьезно, это очень серьезно.

Кларетта колебалась. Она не верила Марчелло и в то же время понимала, что какая-то правда скрывается за его словами. Ей хотелось до конца выполнить свою роль ангела- хранителя при стареющем Бенито, а разум подсказывал — надо думать и о себе, о своей жизни, о будущем.

— Я подумаю,— сказала она, все еще колеблясь.— Я подумаю до утра, а завтра скажу тебе.

— До утра — это очень долго. Можно опоздать,— не отставал Марчелло.

— Я не могу так сразу.

— Ну хорошо. Помни только: никому ни слова!

В Комо просидели целый день. Посланцы не возвращались.

Машина с золотом и письмами Гитлера исчезла без следа.

Вечером Муссолини приказал ехать дальше. Дуче был хмурый, злой. Ни на кого не хотел смотреть. Кларетта держала в руках портфель с письмами: дуче забыл взять его после того, как сел в «лянчию», и письма эти жгли ей руки. «Сейчас или никогда!»— думала Петаччи. Ей хотелось, чтобы Муссолини заговорил. Пусть скажет что-нибудь грубое, обидное, пусть вызовет в ее душе вспышку гнева, даст в руки хоть соломинку, за которую можно уцепиться, чтобы оправдаться потом перед собственной совестью. Но дуче молчал.

Неподалеку от Керноббио они встретились с колонной эсэсовцев, которые удирали в Швейцарию. Эсэсовцы были хорошо вооружены, их колонна насчитывала около тридцати машин, Поэтому дуче вызвал к себе эсэсовского командира и потребовал, чтобы гитлеровцы эскортировали его до границы. Узнав, что перед ним Муссолини, эсэсовец согласился. Собственно, ему было все равно: и те и те держали путь к границе.

В полночь колонна, шедшая полным ходом, вдруг остановилась. Только перед этим они проехали городок Муссо, до городка Донго оставалось несколько километров — и вдруг остановка. Место было глухое и безлюдное. С одной стороны поблескивали воды озера Комо, с другой — нависали темные скалы. Муссолини послал узнать, в чем дело. Оказалось, что дорога впереди закрыта: поперек шоссе лежат громадные спиленные деревья, а за деревьями и на скалах — партизаны с пулеметами и «панцерфаустами». Сколько партизан, никто не знал. Рота, полк, бригада? Длинная колонна с десятками автомобилей, бронемашин, мотоциклов замерла в ожидании.

Дуче испугался. Он знал: если попадет в руки к партизанам, с ним будут разговаривать не как с перепуганным человечком, который спасает свою шкуру, а как с дуче, с палачом и изменником. Они припомнят ему все, ничего не забудут.

Муссолини не мог усидеть в броневике. Когда-то он считал себя великим политиком, великим полководцем, великим ученым. Теперь великого в нем не осталось ничего, разве что подбородок. Спастись, спастись во что бы то ни стало! У дуче еще была ценнейшая реликвия: папка с последними письмами Гитлера, его планом захвата Ватикана и ареста итальянского короля. Муссолини схватил папку и выпрыгнул из броневика. Кларетте он не сказал ни слова. Она видела, как Бенито пробирался между машинами, и вскочил в большой немецкий «вандерер». Не видела только, как дуче, сев в немецкую машину, натягивал на себя немецкие сапоги, немецкий офицерский плащ и фуражку.

В руках у Кларетты был портфель с проклятущими письмами. «Он меня бросил,— думала она, сидя в «лянчии»,— он забыл обо мне, как только надвинулась опасность. Так почему же я должна заботиться о нем?» — И снова не отважилась сделать решительный шаг.

Петаччи попросила у шофера комбинезон. Быстро натянула его поверх своего черного английского костюма, схватила портфель, единственную, как ей казалось теперь, ценность и побежала к машине, где сидел переодетый дуче

Водитель-эсэсовец, увидев, что в его машину хочет сесть какой-то механик, грубо оттолкнул ее. Кларетта упала. Так ее не толкал никто уже много лет.

Когда она поднялась, в машине были слышны приглушенные голоса и смех. Смеялись немцы, но ей показалось, что хихикает и Бенито. Он не защитил ее. Ну что же! Сама судьба давала ей в руки этот случай. Сама судьба толкнула Кларетту к измене. Будь что будет!..

Она вернулась к броневику, слезы текли по ее щекам. Рыдая, она стянула с себя комбинезон. Потом достала пудру и тщательно засыпала мокрые полосы на лице. Она всхлипывала и прислушивалась: неужели дуче не позовет ее?

Вокруг было тихо.

Тогда Кларетта медленно выбралась из броневика, прошла к «мерседесу», в котором ехал Марчелло, упала на сиденье машины и подала брату портфель.

ТАЙНА ПОД СОЛДАТСКОЙ КАСКОЙ

В ту же ночь по другую сторону Альп, к небольшому австрийскому городку Альтаусзее, двигалась колонна из двух грузовых машин и черного гестаповского «мерседеса». Машины, должно быть нагруженные чем-то очень тяжелым, выли моторами на крутых подъемах, стремглав скатывались с перевалов. Они шли без огней, тесно держась вместе,— шоферам было приказано не отставать. В темноте машины часто чуть не налетали одна на другую, водители проклинали того, кто гнал эту колонну с такой шальной быстротой — без отдыха, без малейшей остановки, словно его кто- то толкал в шею.

Кончилось тем, что задний грузовик врезался в выступ скалы на одном из поворотов, из кузова машины с грохотом посыпались какие-то большие железные ящики. Шофер испуганно засигналил, и колонна остановилась.

Из «мерседеса» вышли двое высоких мужчин в кожаных плащах эсэсовских офицеров. Приблизились к разбитой машине, стали молча смотреть, как шофер и его помощник суетятся возле ящиков.

— Машина может идти дальше? — спросил один из офи-церов.

— Кой черт дальше!..— сквозь зубы процедил водитель.— Она уже отъездила свое. Нашла наконец свой отдых хоть здесь.

— Боюсь, что и вы найдете здесь свой вечный отдых,— сухо проговорил второй офицер тихим, бесцветным голосом, на что первый отозвался совсем неожиданным укором:

— Послушайте, Карлсен, я вас не узнаю. Неужели и ваши нервы не выдерживают?

— Дорогой доктор, а у кого они выдержат сейчас, эти нервы? — раздраженно сказал Карлсен своему коллеге.— Сейчас все мы просто до предела издерганные люди, и уже трудно отличить оберштурмбанфюрера Гйотля от гауптмана Карлсена. Во всяком случае, я так считаю.

— Ошибаетесь,— спокойно проговорил Гйотль. И повторил:— Горько ошибаетесь, гауптман.

Он подошел к первому грузовику, вызвал к себе эсэсовца, который отвечал за машины, и приказал ему:

— Заберите груз из этой машины, отвезите его к озеру Эбензее, которое должно быть здесь неподалеку, и сбросьте туда все эти ящики.

— А как же я могу забрать, если моя машина полна-полнехонька! — воскликнул тот,

— А вы сперва выбросьте в озеро ящики, а потом приедете за этими. Мы подождем здесь. А еще лучше, если гауптман Карлсен проконтролирует выполнение приказа.

— Что вы делаете? — шепнул Карлсен.— Опомнитесь, доктор!..

— Так надо,— ледяным голосом ответил Гйотль.— Я не вижу сейчас другого выхода. Или, может, вы видите? Тогда скажите. Буду благодарен.

— Герр оберштурмбанфюрер отдал просто гениальный приказ! — радостно проговорил эсэсовец.— Надоели эти ящики как смертный грех. В воду их — и все!

— Не разглагольствуйте здесь, а делайте, что приказано! — зарычал на него доктор Гйотль.

— Яволь!

Через час все было кончено. Таинственный груз сбросили в озеро, изуродованная машина пылала на узкой горной дороге, отбрасывая на хмурые скалы красные огненные отблески; вторая машина потихоньку катилась назад,— на ней были немцы, а им не хотелось углубляться в австрийские горы. Черный «мерседес» полным ходом мчался в Альтаусзее. Гйотль и Карлсен сидели сзади, разделенные двумя большими крепкими ящиками, черными, таинственными, неприступными. Но таинственными и неприступными эти ящики могли показаться только постороннему глазу. И Гйотль и Карлсен прекрасно знали о содержимом этих ящиков. Там было золото, валюта, были клише для печатания фунтов стерлингов — драгоценнейшие вещи. В тех двух грузовиках по приказу Кальтенбруннера везли «ораниенбургскую продукцию» — миллионы фальшивых фунтов. Здесь, в «мерседесе», было то, что должно было спасти Альпийский редут, спасти их самих, Кальтенбруннера, фюрера и «третью империю»;

— Все-таки мне интересно было бы знать, что вывело вас из равновесия, Карлсен? — спросил доктор Гйотль нарочито сонным голосом, так, словно он только что дремал, а потом решил поболтать со своим коллегой.— За те годы, что я вас знал, никогда не наблюдалось ничего подобного.

— Усталость,—буркнул Карлсен.— Я ужасно устал...

— Было от чего устать! — пренебрежительно усмехнулся Гйотль.-— Проехали какую-то сотню километров на машине, не видели ни одного самолета союзников, не слышали ни одного выстрела. Альпы сейчас просто очаровательный уголок, подлинный курорт для измученных войной людей.

— Вот именно от войны я и устал,— подхватил Карлсен.— Я сыт этой проклятой войной по самые ноздри и уши.

— Вы начинаете высказываться картинно, Карлсен. Это на вас не похоже.

— Я устал от войны, от суеты, толкотни людской. Мне хочется покоя. Я мечтаю стать консультантом какого-нибудь банка или директором туристской фирмы. Встречаться, если захочу, с теми людьми, которые мне нравятся, оставаться наедине со своими мыслями и желаниями... Я жажду одиночества, как никогда!

— Одинокими мы бываем только в постели или...— Гйотль засмеялся,— или в могиле.

— Что же,— вздохнул Карлсен.— Война еще продолжается. Все может быть. Может, мы торопимся в Альтаусзее, а там американцы уже ждут нас, чтобы схватить и судить как военных преступников.

— Вы попадете в Валгаллу, Карлсен,— снова засмеялся Гйотль.— Если даже союзники вас повесят, то вы все равно попадете в Валгаллу, я вам гарантирую.

— Плохое утешение: мечтать о завоевании всего мира, а теперь довольствоваться проблематичной Валгаллой.

— Черт!—выругался Гйотль.— Вы, Карлсен, действуете на человека, как змей-искуситель. У меня от ваших предположений тоже зародились хмурые мысли. А что, если правда, в Альтаусзее — союзники? Кальтенбруннера не слышно, мы вообще ничего не знаем о том, что сталось в мире за последние сутки. Привезем эти проклятые клише прямо в руки американцам или англичанам — и сразу же попадем на виселицу.

— Если бы кто-нибудь спросил моего совета, то моя мысль такова: спровадить эти ящики туда, куда отправился груз с грузовиков,— сказал Карлсен.

— Ну, ну, это легкомысленно. Там были просто испачканные разноцветными красками бумажки, а здесь колоссальное богатство, к тому же богатство, которое не потребует места для укрытия. Мы легко можем спрятать свои ящики, чтобы разыскать их, как только будет нужно. Как вам этот план, Карлсен?

— Одобряю. Целиком.

— Тогда — за работу.

«Мерседес» остановился, как только оказалось возможным немного отъехать с дороги в сторону. Шофер достал из багажника лопату и стал рыть яму.

— Просторнее и глубже,— приказал Гйотль.— Да не так копайте. Кто вас учил так копать? Дайте я вам покажу!

Он сам наметил контур ямы, выбросил землю на один штык лопаты, вспотел, отошел отдохнуть, передал лопату шоферу. Через некоторое время Карлсен, которого била лихорадка нетерпения, в свою очередь подменил шофера. Дело продвигалось достаточно быстро, и яма была готова еще задолго до того, как небо стало светлеть.

Они опустили в яму ящики, стали заваливать их землей. Гйотль даже прыгнул в яму, чтобы утрамбовать землю своими сапогами, потом вылез и озабоченно оглянулся вокруг.

— Место мы может запомнить,— сказал он.— Это достаточно легко. Кроме того, можно и обозначить чем-нибудь. Но где гарантия, что здесь не начнет кто-нибудь копаться? После войны появится множество искателей кладов. Разведки союзников будут шарить по всей Германии, вынюхивая, где что лежит. Что бы вы тут могли выдумать, Карлсен?

— Давайте думать сообща,— сказал Карлсен.— Опасения ваши справедливы. Может, просто сделать могилу? Сколотим крест или просто забьем кол и повесим на него каску. Шофер, есть у вас каска?

— Есть,— ответил шофер,бросая в яму сырую землю.

— А потом к этой могиле придут те, кто будет искать своих родных, станут рыться. Или же какая-нибудь команда, которой поручат свозить останки убитых на кладбища. Станут раскапывать все придорожные могилы и найдут в нашей яме...

— Сдаюсь,— сказал гауптман.— Здесь надо выдумать что-нибудь экстраординарное. Дайте мне, пожалуйста, сигарету, доктор. Лучше думается, если подстегнешь мозг никотином.

Гйотль дал Карлсену сигарету, вынул зажигалку, высек огонь.

— Пожалуйста.

— Нет, я привык сам,— сказал Карлсен.— Дайте, пожалуйста, зажигалку. В моей нет бензина.

— Возьмите,— ласково проговорил Гйотль.— Вы же прекрасно знаете, что для вас я не пожалею ничего на свете.

— Я верю в это,— сказал гауптман.

Порыв ветра погасил хилый огонек. Тогда Карлсен повернулся от ветра, наклонился над зажигалкой. Высек огонек, и ветер сразу же погасил его. Карлсен досадливо пожал плечами и еще раз попытался обмануть докучливый ветер. Теперь он стоял спиной к Гйотлю, весь сосредоточенный на процессе прикуривания. Гйотль втянул в легкие добрую порцию воздуха, пошарил в кармане своего плаща, неуловимым движением выхватил оттуда большой черный пистолет, поднес его к затылку гауптмана и быстро выпустил три пули подряд.

Огонек в желтых руках Карлсена погас. Гауптман упал лицом к яме. Гйотль еще дважды выстрелил в голову лежащего и гаркнул на шофера, перепуганное лицо которого белело по ту сторону ямы:

— Бросайте его туда! Быстро! И как следует засыпьте. Ну!..

Повторять приказ не было нужды. Шофер, сообразив, что ему дарована жизнь, что он становится отныне сообщником оберштурмбанфюрера, опрометью бросился выполнять приказ.

— Это будет настоящая солдатская могила,— пробормотал Гйотль, отходя к машине.— Без всякой подделки. Бедный Карлсен! У него действительно была хорошая голова на плечах, это он доказал последним своим предложением замаскировать наши ящики под солдатскую могилу. Только что я мог поделать? Я не мог иначе. И даже после войны, когда я буду писать мемуары, для Карлсена в них, к сожалению, не останется места. О нем придется просто не вспоминать. Бедный Карлсен! Будем надеяться, что он на том свете попадет все-таки в Валгаллу.

Когда черный гестаповский «мерседес» поехал дальше, позади, неподалеку от шоссе, остался холмик свежей, тщательно утрамбованной земли, с немецкой солдатской каской сверху.

Сколько тайн, сколько преступлений укрыли вот такие каски за долгие годы войны!..

ПЕРЕВЯЖИ ЕЕ РАНЫ

Две женщины остались в окруженном тишиной доме. И еще где-то колдовал около своих аппаратов хмурый майор Роупер, которому капитан Билл поручил связаться со штабом бригады имени Гарибальди и доложить о задержанной немецкой колонне. Но женщины не чувствовали его присутствия. Они думали только о тех, кто пошел в ночь, навстречу неизвестности.

Европа, 45! В эту весну Европа завоевывала право на жизнь. Советские армии штурмовали Берлин, освобождали Балканы, спешили на помощь Златой Праге. Последние вы-стрелы, последние смерти. Последнюю дань отдавали советские юноши на востоке и юге Европы. Американские и английские юноши сражались с эсэсовцами в Рурском котле.

И здесь, в замученной фашизмом Италии, тоже продолжалась война...

Женщины молча сидели у темного окна, к которому прижалась ночь. Звезды упали с неба и утонули в озере. Женщины не видели звезд. Смотрели на землю. Обе — и Дорис и синьора Грачиоли — знали боль тяжелых утрат. Смерть забрала у них самых дорогих людей, и они не хотели отдавать ей больше никого.

— Ох, добрый боже,— прошептала Дорис,— они могут погибнуть сегодня ночью!

— Это такая же правда, как правда, что нет милосердия на свете,— промолвила синьора Грачиоли.

— Я должна пойти туда, к ним.— Дорис поднялась.

— Кара миа[51], нельзя. Тебе нужен покой. Там опасно.

— А разве им не угрожает опасность?

— Там мужчины. А ты женщина. Ты скоро станешь матерью.

Дорис пошла к двери. Итальянка испуганно бросилась за нею.

— Мадонна миа, ты все-таки идешь! Ты можешь простудиться. Сейчас я дам тебе плащик.

Набросив на плечи коротенький плащ и проверив пистолет, Дорис выскользнула из дома. Ей показалось, что темная человеческая фигура промелькнула впереди и исчезла за поворотом шоссе, но, наверное, это только показалось. Женщина быстро шла туда, где должны были быть партизаны. Через несколько сот метров она наткнулась на завал. Каменные обломки скал и поваленные огромные стволы пересекали путь. Дорис остановилась. Справа вверху на шоссе послышались тихие голоса. Говорили по-английски, Дорис догадалась, что это спорят с кем-то Клифтон и Юджин. Осторожно ступая по камням, стала подниматься к ним. Еще не достигнув гребня скалы, увидела на фоне неба три фигуры. Они то склонялись одна к другой, то будто расходились. Резкая, отрывистая английская речь падала вниз, но Дорис не понимала, о чем говорят. Поняла только, что говорят все трое и все — по-английски. Что бы это могло быть? Любопытство заставило ее подобраться ближе к тем троим, что расшумелись, как деревья под ветром. Теперь она уже могла распознать тяжелоплечего Юджина и стройного Клифтона. А третий... Третий был майор Роупер. Как он здесь оказался? Ведь капитан Билл оставил его у радиостанции. Может, он, как и Дорис, не выдержал одиночества и пришел туда, где должен вспыхнуть бой?

Но почему они так взволнованы? Может, что-то случилось с Михаилом? Может, немцев оказалось больше, чем говорил капитан Билл?

Дорис не успела спросить Клифтона и Юджина о причине их беспокойства. Все трое вдруг словно провалились сквозь землю.

Спотыкаясь в темноте, женщина побежала туда, где минуту назад они стояли. На земле светилась серая длинная палка «панцерфауста». Патроны валялись возле брошенного оружия. Почему они бросили оружие, бросили свой пост? Что случилось? Дорис была уже не удивлена — она была встревожена.

Забыв о том, как опасно в ее положении пробираться в темноте по скалам, Дорис бросилась следом. Те трое не подозревали, что за ними следят, и двигались без предосторожности. Шум шагов, короткая брань, хриплое дыхание, бряцание оружия — все выдавало их. Мужчины продвигались по краю каменистого гребня, нависшего над шоссе. Где-то внизу в молчании, выжидающе замерла немецкая колонна.

Немцы не знают, где партизаны, сколько их и какое у них оружие. Но стоит им заприметить на фоне неба фигуры этих трех, как поднимется стрельба. Сейчас она предупредит...

Но она и на этот раз не успела: трое стали спускаться с гребня вниз, к шоссе, к колонне. Что они, с ума сошли?

Дорис тоже пошла за ними, но не отважилась покинуть спасительную тьму скалистого взгорья и подойти к застывшим на шоссе машинам. Трое подошли к одной машине, к другой, остановились. О чем-то заговорили. Сначала по-итальянски, быстро, неразборчиво. Потом снова перешли на английский, и снова Дорис ничего не поняла. О чем они договариваются? Знает ли об этом Михаил? Откуда в колонне итальянцы и англичане?

Дорис не могла знать, что в это время возле бронированного «мерседеса» происходил такой разговор:

— Синьор Петаччи, я пришел,— сказал Роупер.

— Вы принесли обещанное? — спросил из машины Марчелло.

— Джентльмены всегда выполняют обязательства.

— В таком случае я тоже джентльмен.

— Письма у вас?

— Вот они,— и Марчелло подал портфель.

— Я должен убедиться, что это те письма, которые мне нужны.

— Сколько угодно. Фонарик есть? Могу зажечь свет.

— Не надо света. Я сейчас. Письма настоящие. Можете получить свой паспорт.

Марчелло замялся.

— Дело в том, что я не один.

— Как прикажете вас понимать?

— Письма помогла достать моя сестра Кларетта. Вы должны гарантировать безопасность и ей.

— Назовите ее своей женой.

— Но у меня и жена есть.

— Тогда выбирайте между женой и сестрой. У меня, к сожалению, нет времени на семейные церемонии.

— Но наш договор!

— Я его выполнил.

— Вы негодяй! Оставить на произвол судьбы мою сестру! Ее знала вся Италия! Я застрелю вас за оскорбление нашей семьи.

— Лучшее лекарство от гнева — ожидание. Это сказал ваш земляк, философ Сенека. Подождите до утра. Утром здесь будут союзники. Они помогут вам. Они спасут дуче и защитят вашу сестру. А сейчас позвольте оставить вас. Я должен спешить, если вы хотите дождаться здесь английских танков, а не партизан бригады имени Гарибальди. Ари-ведере, синьор Петаччи.

Роупер подозвал Клифтона и американца.

— Идем,— сказал он.— Все сделано. Хвала всевышнему!

— А генерал? — спросил Юджин.

— Оставляем его здесь.

— Не станете ли вы доказывать, что этот петушок в машине и есть генерал? — поинтересовался американец.

— Почти генерал.

— А эта худая, как протестантский пастор, папка и есть те документы?

— Да, это они.

— И цена им — пятьдесят тысяч долларов?

— Вы не ошиблись.

— Я никогда не отличался способностями ясновидца, но на этот раз мне кажется, что майор говорит неправду, попросту врет,— резко сказал Юджин.

— Здесь не место для дискуссий,— прикрикнул на него майор.— Вы забываете, что вокруг — немцы.

— Я забыл об этом уже тогда, когда оставил свой пост, бросил «панцерфауст» и подался на эту итальянскую Калифорнию за золотом. А теперь мне хотелось бы знать все-таки, что мы здесь делали? И кто этот тореадор в узеньких брючках? И что в этой папке? Клифтон Честер тоже хочет это знать. Верно, Клиф?

— Полагаю, что да,— буркнул англичанин.— Мы полезли в какую-то темную авантюру, не предупредив командира.

— Тысяча проклятий! — воскликнул Роупер.— Надоели вы мне со своим командиром! Можно подумать, что национальная гордость, престиж союзнических армий для вас пустые слова! Да знаете ли вы, что сегодня ночью решается одно из важнейших дел второй мировой войны?

— Интересно узнать какое,— усмехнулся Юджин.

— Второе по своему значению,— продолжал Роупер.— Первым будет арест Гитлера, а сегодня мы должны арестовать Муссолини. В этой колонне едет дуче Италии!

— Ого!..— удовлетворенно проговорил Юджин.— Это мне начинает нравиться. Но почему мы не арестовали его до сих пор?

— Дуче охраняют. Он едет в специально оборудованном бронеавтомобиле.

— Трахнуть бы туда из «панцерфауста»!

— Мы должны захватить дуче живым. Его будет судить трибунал союзников.

— За каким же чертом лезли мы в эту яму?

— Для разведки. Я взял вас себе в помощь — одного меня легко могли бы убить. И тогда некому было бы сообщить союзническому командованию о местопребывании Муссолини. Сейчас мне сказали, что Муссолини действительно здесь, в одном из бронеавтомобилей. В этой папке документы, которые были при нем. Мы должны немедленно добраться до городка Муссо, где встретимся с первыми машинами генерала Кларка. Только что по радио я узнал: танки союзников перешли По. Они спешат на север, к озеру Комо. Надо, чтобы Муссолини попал в наши руки, а не в руки коммунистов.

— Если все коммунисты такие ребята, как наш командир, я не вижу никакой разницы,— сказал Юджин.

— Речь идет о престиже. История зафиксирует факт: Муссолини арестовали англо-американские войска.

— Американо-английские,— поправил Юджин.

— Пусть так. Ваши фамилии прогремят на весь мир. Ну? Нас ждут первые «джипы» генерала Кларка. Вы со мной?

— Наверно,— сказал Юджин.— Как, Клиф?

— Как ты, так и я.

Роупер спешил. Он полез вверх первым. Теперь ему было все равно: пойдут с ним эти двое или останутся со своим отрядом. Лишь бы отделаться от них. Еще днем он искал таких ребят, страшно было сунуться в колонну без поддержки и охраны. А теперь Роупер спешил исчезнуть в темноте, снова превратиться в человека, которого не было.

Он не знал, что его ждет впереди. На гребень горы навстречу майору и запыхавшимся Юджину и Клифтону вышла из темноты Дорис.

— Юджин, Клифтон,— встревоженно спросила она,— где вы были? Что делали там, внизу? Почему бросили пост?

Роупер не предполагал встретить кого-нибудь из партизан, а тем более эту женщину, которая осталась в доме. На какой-то миг майор растерялся, замер. Все молчали.

— Ну? — настаивала Дорис.— Клифтон, почему ты молчишь? Юджин!

Майор Роупер протянул руку и отстранил женщину. Так отстраняют ветку, продвигаясь лесом. Он не рассчитал, что ветка больно хлестнет идущих сзади. Слова Дорис, как тонкий прут, стегнули по лицам Клифтона и Юджина.

— Клифтон и Юджин,— сурово промолвила она,— говорите правду. Где вы были? Что все это значит?

— Дело в том,— начал было Клифтон, но его перебил Роупер:

— Замолчите!

— Клифтон хотел сказать, что мы ходили в разведку,— спокойно сообщил Юджин.

— А почему вы прятались? Кто посылал вас в разведку?

— Я запрещаю вам разговаривать,— сказал из темноты Роупер.— Идите за мной.

— Я не позволю вам идти, пока не услышу ответ. Здесь творится какое-то преступление. Разве для того мы шли через всю Германию, умирали и снова оживали? Юджин, Клифтон!

— Дорис,— тихо сказал Юджин,— там, в колонне,— Муссолини. Его надо захватить живьем. Вот и все. И теперь мы побежали. Партизаны здесь ничего не поделают, нужны настоящие солдаты, американские солдаты! Мы побежали за ними.

— А партизаны не настоящие солдаты? — голос женщины дрожал от гнева.— Разве вы не настоящие солдаты?

— Сержант Честер, уберите эту женщину,— приказал Роупер.

— Что вы сказали? — переспросил американец.

— Я сказал, чтобы вы сделали в ее коже несколько дырок! — крикнул Роупер.

— Майор,— ласково проговорил Юджин,— только что я вспомнил одну вещь. Оказывается, я читал не только «Куроводство», но и библию. Там сказано «Остановись и перевяжи его раны». Зачем же заставлять нас делать противоположное!

— Сержант Честер,— повторил майор,— приказываю вам стрелять.

— Мы прошли с ней всю Германию, капитан,— хмуро ответил Клифтон.

— Майор!—закричал Роупер.— Тысяча проклятий! Здесь вам не Арктика. Стреляйте в эту бабу! Я приказываю! Именем правительства Великобритании! Именем короля!

— Сэр,— держа автомат наизготовку, сказал Юджин,— к чему так много слов? Мой друг Клифтон не будет стрелять в эту женщину. Давайте поговорим о чем-нибудь еще.

— Ах, так!..

Юджин не успел выстрелить. Он упал от пули Роупера. В тот же миг рядом с ним в неуклюжей позе смерти лег и английский сержант Клифтон Честер. Так и лежали они на суровой, кремнистой итальянской земле, два красивых, отважных юноши, лежали далеко от своих домов, от родной земли.

Клифтон жил покорно и умер так же. Зато Юджин, сбитый с ног выстрелом, не сдавался, не хотел умирать. Он размахивал руками, хотелсхватить свой автомат, который лежал где-то в камнях. Резкий, отчаянный стон-крик вырвался из мощной груди, однако его заглушил новый выстрел майора.

Третью пулю Роупер послал в Дорис. Он выстрелил не целясь. Женщина тяжело застонала, схватилась за живот и упала на колени. Потом боком, осторожно, в страшном молчании легла на землю.

Земля показалась Дорис мягкой, теплой и покачнулась медленно и мягко, как колыбель. Перед меркнущим взором небо задрожало мириадами золотых звезд. И прямо сквозь звезды в сторону, в неведомую черноту прыгнула высокая фигура. Майор Норман Роупер спешил.

Тихий и далекий, родной, как у Гейнца, голос спросил из-под звезд:

— Кто стрелял?

В голосе были тревога, страх, беспокойство.

— Кто там стонет?

Михаил нашел ее быстро, словно вокруг был светлый день. Нашел сразу, не ища, не шаря в темноте.

— Дорис, что с тобой? Почему ты здесь? Дорис!..

Ей так много надо было сказать ему, а сил не было. И она сказала только необходимое:

— Я умираю, Миша... Возьмите ребенка... Умоляю... Дитя... Внизу — Муссолини. Роупер — изменник. Клифтон- Юджин... Он их убил... И меня... Ах, добрый боже!..

Михаил припал к ней, слушал ее шепот, ждал ее слов, но она молчала. Начинались преждевременные роды. Новая жизнь не хотела смириться со смертью, и смерть отступила. Дорис еще жила. Она хотела жить до тех пор, пока не даст миру, земле, небу новую жизнь.

Михаил постелил на камнях шинели — свою и Питто, который прибежал вслед за командиром. Вдвоем с итальянцем они осторожно положили Дорис на шинели. Михаил быстро разрезал на женщине одежду.

— Найдите немедленно капитана Билла,— сказал Михаил.— Пусть привезет врача. И пусть следят за колонной. Чтоб ни один человек не ушел оттуда.

Он зажимал рукой рану Дорис. Он отдал бы сейчас всю свою кровь, только чтобы не чувствовать, как намокает под его ладонью теплая повязка. А женщина стонала тяжело, содрогалась от конвульсий, которые начинались где-то внизу живота.

Капитан Билл появился через несколько минут.

— Что случилось?

— Послали за врачом?

Голос Михаила был хриплый, словно чужой.

— Я приказал привезти,— капитан присел около Дорис.— Удалось вам узнать что-нибудь о колонне?

— Там, кажется, дуче.

— Святой Джованни! Не может быть!..

— Так сказала Дорис.

— Надо немедленно идти вниз и брать Муссолини.

— По-моему, немцы выдадут его сами. Поставьте им требования: они выдают нам дуче, мы пропускаем их в Швейцарию.

— Уже говорили с представителями. Предложили сложить оружие и убираться ко всем чертям.

— И что?

— Теперь они советуются со своим начальством. Не решаются. Думаю, согласятся.

— Они и дуче отдадут. Дуче нужен им как мертвому припарка. Надо его поискать. Мы тоже пойдем. Мало нас теперь. Вот... лежат.

— Кто их убил?

— Ваш радист. Майор Роупер. А в общем это тоже жертвы дуче.

— Заверяю вас, это его последние жертвы. Ну, пожелайте мне...

— От всего сердца.

И снова Михаил остался один с Дорис.

Акушерку нашли сразу. Синьора Грачиоли, которая знала все на свете, владела и этой профессией.

Синьора Грачиоли привычно делала свое дело. Ей приходилось принимать детей от старых и молодых, от здоровых и от умирающих. Она была предусмотрительна и добра, эта итальянская женщина с бледным, бескровным лицом и руками, которые не знали дрожи. Она захватила с собой маленькие, словно кукольные, вещицы, которые сохранялись у нее еще с довоенных времен: пеленки из тонкого белого полотна, кружевные чепчики и розовые распашонки,— и теперь заворачивала в тонкое полотно крохотного человечка, который слабым голоском заявлял о своем появлении на свет. Ласково ворковала:

— Мое хорошенькое, мое ласковое, мое святое! Я знала, что будет девочка и что я одену ее в розовое. Я знала, уйдут от нас проклятый дуче и все тедеско, и снова на моих руках будешь лежать ты! И я буду слушать твой голосок и заворачивать тебя в пеленочки. И пусть твоя жизнь будет такою же мягкой и хорошей, как эти пеленочки, как чепчики и распашоночки, которые приготовила тебе старая Сильвана.

А Дорис умирала. Она так и не увидела своего дитяти, не знала о его появлении на свет, никого не видела и не узнавала.

На земле не стало еще одного человека. А другой человек, которого считали мертвым,— Юджин — вернулся к жизни и закричал.

Покой принадлежал мертвым. Живые требовали забот. Накрыв лицо Дорис, Михаил подбежал к Юджину. Американец хватался за грудь, хотел сорвать с себя одежду, пытался подняться.

— Успокойся, Юджин,— Михаил положил ладонь ему на лоб.— Слышишь, Юджин? Это я, Михаил... Слышишь?

— Он заплатит,— бормотал американец.— Он мне заплатит... заплатит...

— Да, он заплатит. За твои раны, за смерть Клифа и Дори. Он обязательно заплатит,— сказал Скиба.

СУД ИСТОРИИ

В голове колонны все еще шли переговоры эсэсовцев с партизанами. Вдоль колонны сновали эсэсовские офицеры, тихие голоса переговаривались о чем-то.

Марчелло Петаччи тоже суетился. Бегал от машины к машине, прислушивался. Он первый узнал о требовании партизан: немцы должны были сдать оружие и выдать Муссолини с его спутниками, только тогда их пропустят на север. Рано или поздно это должно было произойти. Безопасность Муссолини теперь не интересовала Марчелло. А сам он — испанский консул, неприкосновенное лицо. Он поедет дальше, как только освободится впереди дорога, а все остальное пусть проваливается в тартарары. Кларетту он повезет с собой. Зиту можно будет выбросить из машины.

Марчелло Петаччи был не только глуп, но и мстителен. Он помнил, с каким презрением относились к нему все эти аристократы и сановники, как цедили сквозь зубы слова, когда приходилось говорить с ним, с оборванцем, плебеем, парвеню Петаччи. Что же, посмотрит он сейчас на всех этих министров и аристократов, как поведут они себя, когда узнают, чего хотят партизаны! Марчелло пробрался к машине главнокомандующего уже не существующей фашистской гвардии Ренато Риччи. Картинно поклонился ему и сказал из темноты:

— Синьор команданте, партизаны знают, что в колонне дуче. Они хотят захватить его вместе с нами. Немцы, кажется, согласны купить этой ценой свою свободу.

Риччи молчал.

— Синьор команданте может убедиться, что я говорю правду,— не отходил от него Марчелло.— Спросите любого эсэсовца.

— Какой вестник, такие и вести,— буркнул Риччи.— Убирайся отсюда, пока я не дал по твоей бандитской морде!

Марчелло отступил в темноту. А вокруг Риччи сразу же собрались фашисты. Размахивали руками, кричали, хватались за оружие. Не позволять! Ни за какую цену не позволять отделить их от конвоя.

Все они во главе с Риччи отправились к начальнику колонны. Эсэсовец даже выслушать их не захотел.

— Если я откажу партизанам,— сказал он, — мои ребята сами проложат дорогу к своей свободе с помощью автоматов. Разумеется, автоматы будут направлены не против партизан, а против вас. Рекомендую не поднимать шума.

— Это измена! —крикнул Риччи.

— Мы вас не выдаем, но и не защищаем. Пусть партизаны сами ищут в колонне тех, кто им нужен. Если сумеете исчезнуть — ваше счастье. Нам все равно. Мы хотим поскорее выехать из Италии и попасть в нейтральную страну.

Тогда горстка фашистов решила умереть, защищая своего вождя. Их осталось мало, очень мало. Они поняли это, как только собрались около бронированной «лянчии». Отчаяние диктовало им единственное решение: умереть. И, подбадривая самих себя, все еще не веря, что настал конец, они топтались на шоссе и кричали:

— Умрем возле своего дуче!

А впереди в колонне уже мигали белые светлячки электрических фонариков: капитан Билл вместе с Пиппо Бенедетти и несколькими партизанами-итальянцами осматривали машины, искали дуче. Бойцы отряда «Сталинград» остались с «панцерфаустами» охранять шоссе. Капитан Билл не решился рисковать их жизнью еще и здесь. Итальянцы породили такую нечисть, как Муссолини, пусть сами и убирают ее.

Светя фонариками, итальянские партизаны шли от машины к машине, а навстречу им из середины колонны доносилось отчаянное: «Умрем возле своего дуче! Возле своего вождя!»

Можно было сразу пойти туда и убедиться, действительно ли эти господа хотят умереть возле своего дуче или же просто решили пошуметь. Но капитан Билл был достаточно опытным человеком.

— Мне кажется, эта компания подняла крик только для того, чтобы дать Муссолини возможность удрать,— сказал он.— Следите, чтобы вперед не проскользнула ни одна тень. Проверяй всех в машинах.

Он шарил белым щупальцем фонарика в кузове большого «вандерера». Четверо немецких офицеров-эсэсовцев, один летчик и водитель. Кажется, ничего подозрительного. Капитан махнул фонариком, чтобы идти дальше. Но его схватил за руку Пиппо.

— Капитан,— прошептал бывший берсальер,— посветите, пожалуйста, еще раз. Вон туда, в уголок.

Снова в белом пятне показалась голова в немецкой офицерской фуражке, блеснули быстрые, черные, холодные, как у гадюки, глаза, еще раз капитан Билл увидел синий офицерский плащ с поднятым воротником.

— Дуче!—крикнул Пиппо.— Клянусь моей мамой!

— Бенедетти! Вы уверены? — почти торжественно спросил капитан Билл.

Еще бы, он — и ошибся! Эти выпученные водянистые глаза, тяжелый, как гиря, подбородок, широкая верхняя губа, даже воротник точнехонько так был поднят у Муссолини в тот сентябрьский день в Гран-Сассо, когда его спасали эсэсовцы Отто Скорцени. Только тогда губы Муссолини были сложены в пренебрежительную, гордую усмешку, а сегодня трясутся. Вот он оказался наконец перед простыми итальянцами без эсэсовской охраны! Пусть дает ответ за все.

— Он! Это он!—повторил Пиппо.

Капитан Билл направил пистолет на человека в одежде немецкого офицера-летчика.

— Именем итальянского народа вы арестованы!

Муссолини молча вылез из машины. Эсэсовцы дали ему дорогу. Окруженный партизанами, дуче подошел к тому месту, где темнела «лянчия» и где фашисты все еще выкрикивали: «Умрем возле своего вождя!»

— Вы умрете возле пустого броневика,— засмеялся Пиппо Бенедетти.

— С нами дуче! — снова крикнул Риччи.

— Дуче здесь, его арестовал итальянский народ,— спокойно сказал капитан.— Предлагаю сдать оружие и не чинить напрасного сопротивления!

Кто-то из фашистов заглянул в броневик. Кроме водителя, там не было никого. Дуче исчез. Они хотели умереть возле пустой машины.

— Аль драко![52]—послышались выкрики.— Нас предали! Где дуче? Риччи, что это означает?

— Высылайте уполномоченного,— обернулся к фашистам капитан Билл.— Быстро! Иначе я прикажу открыть огонь.

Из темноты вышел Риччи. Голос у него был совсем слабый.

— Где дуче? Покажите мне его,— сказал он.

Его подвели к фигуре с поднятым воротником. Риччи невольно содрогнулся. Дуче, их дуче хотел скрыться переодетым, как авантюрист, как странствующий актер, как босяк Петаччи.

— Мой дуче!..— прошептал он.— Неужели это вы?..

— Вождь должен быть шарлатаном,— засмеялся капитан Билл.— Это, кажется, сказал Наполеон. А ваш дуче всегда мечтал переплюнуть французского императора.

— Вождь должен быть шарлатаном,— как эхо повторил Риччи.

Он еще раз взглянул на Муссолини, на его блестящую фуражку, на чужой плащ и решительно повернулся к капитану:

— Мы сдаемся.

— Отберите у них оружие и охраняйте,— приказал партизанам капитан Билл, продолжая вместе с Пиппо осмотр колонны.

Пиппо первым открыл дверцу «мерседеса», в котором сидели Петаччи.

— Ого,— довольно воскликнул он,— да здесь целая семейка! Синьоры, прошу вас! Только подтыкайте свои юбочки, а то на дворе мокровато.

— Как ты смеешь?! —крикнул Марчелло.

— Капитан,— позвал Бенедетти командира,— поговорите, пожалуйста, с этим крикуном.

Капитан Билл подошел и спросил, в чем дело. Марчелло закричал что-то по-испански.

— Говорите, пожалуйста, по-итальянски,— попросил капитан.— А еще лучше выйти вместе с вашими дамами из машины и дать нам возможность продолжать свою работу.

— Я испанский консул,— закричал Марчелло,— вы не имеете права мной командовать! Я требую, чтобы мне позволили проехать.

— Почему же вы не требовали этого раньше? — поинтересовался капитан Билл.— Не понимаю, для чего иностранному дипломату присоединяться к такой подозрительной компании.

— Какой там он консул! — шепнул Пиппо капитану.— Это сын Муссолини, Виктор! Посмотрите, какая у него морда! А одет как! Лакированные туфли! Снять их с него. Пусть ходит, как ходили мы все двадцать пять лет!

— Что за женщины с вами? — спросил капитан Билл.

— Моя жена и секретарь.

— Врет!—снова зашептал Пиппо.— Та, мордастая, наверно, дочка Муссолини, что была замужем за графом Чиано.

— Должен вас задержать,— сказал капитан Билл.— Законы военного времени требуют этого. После тщательной проверки мы вас освободим. Или...

Он развел руками. Петаччи оглянулся на женщин, взглянул на партизан, схватился за карман, где у него был пистолет, но не решился вытащить оружие. Он слез с сиденья, незаметно отошел на два шага и вдруг прыгнул в темноту. Аль драко, к черту все на свете! И сестру, и любовницу, и бронированный «мерседес», и даже паспорт испанского консула, что так и остался в руках у капитана партизан. Аль драко!

Но Марчелло недалеко убежал. Крепкая рука Пиппо Бенедетти схватила его сзади за полу смокинга, другая рука того же Пиппо заехала «консулу» в ухо, а потом спокойно забралась в карман узеньких «дипломатических» брючек и выволокла оттуда пистолет.

— Этого туда же, к министрам,— махнул рукой капитан.— Женщин повезем отдельно.

Арестованных фашистов вывели из колонны, посадили на грузовики и отвезли в магистрат городка Донго. Пока Муссолини и его свита располагались в четырехэтажном доме магистрата, на шоссе кипела работа: обезоруженные эсэсовцы сами расчищали завал, чтобы ехать дальше, чтоб удрать поскорее из страны, где они натворили столько зла.

У партизан не было времени возиться с ними: они охраняли Муссолини.

Капитан Билл связался по радио со штабом пятьдесят второй партизанской бригады имени Гарибальди.

Партизан бросили на охрану шоссе и магистрали. К вечеру двадцать седьмого апреля капитану доложили, что у городка Комо появились первые американские «джипы». Американцы кого-то искали. Кого именно, капитан Билл теперь знал наверняка: они хотели спасти Муссолини от народного суда.

Капитан взял Пиппо Бенедетти и еще двоих партизан и распорядился перевезти дуче в казармы карабинеров в соседнем с Донго селе Гермасино. В казармах уже сидел арестованный перед этим федеральный фашистский секретарь из Комо Порта. Партизаны расположились в одной комнате с Муссолини и Порта. Капитан Билл приказал принести туда ужин.

Дуче был хмурый, молчаливый, хотя в его мутных глазах все еще вспыхивала последняя свечка надежды.

Когда партизаны предложили ему вместе поужинать, дуче оживился. Он сам завел разговор о войне, о стратегии, стал приставать к капитану Биллу, чтобы тот согласился с ним,— ведь действительно итальянцы нерешительно вели эту войну и потому не выиграли ее.

— Итальянцы — люди порядочные,— ответил капитан.— Они не хотят ничьей смерти. Зачем им война?

— Вы сказали: ничьей смерти? — переспросил Муссолини.

— Кроме преступников. В особенности военных преступников.

— Кого вы называете военными преступниками?

— Вас в первую очередь.

— Я вел итальянский народ к победам. Святой Доминик, мне пришлось дожить до таких дней!.. Мне холодно. Прикажите принести коньяку.

В четырнадцать часов десять минут двадцать восьмого апреля в городок Донго прибыл из Милана начальник штаба пятьдесят второй партизанской бригады имени Гарибальди полковник Валерио, бывший миланский бухгалтер Вальтер Аудизио.

В одной из комнат магистратуры собрался партизанский суд: полковник Валерио, капитан Билл и Пиппо Бенедетти. Михаил Скиба от участия в заседании партизанского трибунала отказался.

— Это дело итальянцев,— сказал он,— и никто не имеет права вмешиваться, кроме самих итальянцев.

Сорок минут спустя по улицам деревни Гермасино маршировала небольшая группа людей. Впереди шел вооруженный ручным пулеметом Пиппо Бенедетти, за ним — Муссолини. Потом капитан Билл и Кларетта Петаччи. Полковник Валерио с пистолетом в руке замыкал группу. На мосту в конце улицы стоял автомобиль. Дуче и Кларетту посадили в машину и повезли на север, в направлении Донго. Дуче сидел молча. Кларетта в отчаянии хватала его за руки, падала ему на грудь.

У полуострова Тремеццо, покрытого буйной весенней растительностью, машина остановилась. Полковник Валерио приказал арестованным выходить. Их подвели к ограде парка. Кларетта сказала дуче:

— Доволен ты, что я с тобой до конца?

Муссолини молчал. Он сумасшедшими глазами смотрел на полковника Валерио. А тот достал из кармана — не оружие, нет! — белый лист, на котором именем итальянского народа, именем справедливости, именем истории было написано — дуче знал это слово — смерть!

Слова приговора падали — тяжелые и звонкие, словно выкованные из стали:

— «За муки Италии, за позор Италии, за убийство итальянских юношей, за насилия над народом, за то, что продал родину, за то, что бросил ее в войну, за преступления перед своим народом, перед человечеством, перед всем миром — смерть! »

Пулемет Пиппо Бенедетти дал очередь. Прозвучали два выстрела из пистолета капитана Билла — последние выстре-лы, которыми народ Италии расправлялся с войной.

Потом пришла грузовая машина, трупы положили в кузов и отвезли в Милан. В тот самый Милан, где зарождались четверть века тому назад фашистские отряды и откуда Муссолини отправился в свой «поход на Рим». Там, на площади Лорето, палача итальянского народа и его любовницу повесили за ноги, и люди приходили на площадь, приезжали туда со всей Италии, чтобы посмотреть на дуче в последний раз — посмотреть и плюнуть.

ПЕСНЯ

— Стой! Кто идет?

— Европа, 45. Подходили, садились.

— Стой! Кто идет?

— Европа, 45.


Европа весны тысяча девятьсот сорок пятого года возвращалась из далекого похода, садилась к солдатским кострам, шла по улицам разбитых бомбежками городов, миновала сожженные села, перебиралась через реки, на которых не осталось ни одного моста, молча склоняла голову перед тысячами и миллионами солдатских могил.

Европа. Хмурые кафедральные соборы над прозрачными реками и казенная бронза императорских памятников на площадях городов. Великие картины в холодных музеях и триумфальные арки, построенные для тех, кто пролил больше всех людской крови. Смех Рабле, слезы Достоевского, величие Толстого и молодчики в коричневых и черных рубашках, которые спускают предохранители пистолетов при слове «культура».

Европа снова возвращалась к цивилизации, к человеческой правде, к миру. Хватит ли у тебя, Европа, смелости и силы снова подняться на ноги, обновиться, омолодиться? Будешь ли помнить о миллионах убитых и изувеченных, не забудешь ли поклониться праху советских юношей, которые пришли с востока спасать тебя от фашизма и могилы которых разбросаны по твоим полям, лесам и горам?

— Стой! Кто идет?

— Европа, 45.

Возвращались, сходились к своему командиру все побратимы-партизаны: чех Сливка, поляк Дулькевич, француз Риго, итальянец Бенедетти. Уже отвезли раненого Юджина. Куда-то уехал капитан Вилл. Прогудела на север, в Швейцарию, немецкая колонна, а машины, которую послал капитан Билл за кормилицей, все не было. Дети не рождались больше ни в Польше, ни во всей Европе. Их было еще меньше, чем счастья.

И это дитя, что шевелится на теплых руках синьоры Грачиоли, еще, наверно, долго будет голодным. Голодным, как Европа сорок пятого года.

Девочка не могла заснуть. Она вскрикивала, нервная лихорадка трясла ее маленькое худенькое тельце. Она кричала и стонала, словно умирая.

Михаил подошел к синьоре Грачиоли, протянул руки. Итальянка наклонила голову. Она верила этим рукам. Сама мать, она хотела, чтобы крепкие мужские руки, что так долго носили оружие, держали теперь и впредь только маленьких детей. И она бережно передала девочку Михаилу. Девочка была маленькая, мягкая и легкая, как бумажный цветок. Михаил наклонился и поцеловал ее в личико, в маленькое, невидимое в темноте личико.

Франтишек Сливка подошел и сел рядом. Сел, опершись плечом о плечо Михаила, молчаливый и торжественный, как все в эту страшную и радостную ночь. Вдруг он запел. Голос у него был тихий, маленький, как и он сам. Но теплый и ласковый, как душа чеха. Франтишек Сливка пел на родном языке. Два голоса были в его песне: грустный — материнский, и суровый, но утешающий — отцовский. Никто не понимал слов. Но и без того все знали, что эта песня над засыпающим немецким ребенком — песня про всех детей мира, над которыми гремят бомбы, отцы и матери которых умирают, оставляя малышей на произвол судьбы. Это была суровая и страшная песня.

Потом песня сломалась где-то посредине и полилась бодро и спокойно. Франтишек пел о том, как простирает сон свои пушистые ковры и как плавают в них дети, словно в теплом море.

— Гаей-гаей,— пел чех.

— Люлю-люли,— вторил ему Михаил.

— Люляй же, люляй,— отзывался из темноты Генрих Дулькевич.

— Нинна-нанна,— покачивался в такт песне Пиппо Бенедетти.

— О, фер додо,— вздыхал француз.

Дитя спало. Ночь дрожала над горами, над озером Комо, над Италией, над всем миром. А завтра настанет день. И пусть он будет полон счастья, любви и радости...

Милый, добрый Франтишек! Ты наконец написал ту песню, о которой мечтал. Правда, хотел ты написать ее для чешских, русских, украинских, польских, английских, американских, французских детей, а петь пришлось над дитятей немецким. Что же! Значит, щедрая у тебя душа, значит, переступил ты межу войны, разъединяющую людей, и увидел за нею тот ясный мир, в котором будут жить наши дети.

Авторизованный перевод с украинского В. Дудинцева

 ЕВРОПА — ЗАПАД



ПРОЩАЙ, ОРУЖИЕ

— О-о-эй!

Они проснулись от этого крика все вместе, будто от подземного толчка.

— О-о-эй!

Крик вычертил над горами тревожную параболу. Его траектория была крутая и куцая — не простиралась дальше партизанских тайников. Партизаны заметались в своих при-дорожных укрытиях. Хватались за оружие. Кутались в шинели от предутреннего холода. Парабола крика часового еще колебалась над ними, но они уже вслушивались в иной звук.

Проснулись и горы. Они грохотали железом, полнились стальным клекотом моторов, сотрясались от тяжелых безостановочных ударов металла, их корежило от неимоверного рева, дикий гул выплясывал на узких извилинах шоссе, швыряя на острые ребра придорожных скал куски разодранной тишины.

— Танки! — вскричал Михаил Скиба.— Дьявол меня побери, если это не танки. И мы сейчас узнаем, чьи они: фашистские или союзнические.

Как они могли спать так долго? И почему часовой, бессонный партизанский часовой, не разбудил их раньше? Разве не слышал этого ужасающего грохота? А теперь танки были уже совсем рядом. Казалось: еще один поворот шоссе — и они вырвутся сюда, к реке, и размечут эту кучку людей, не успевших подготовиться к отпору.

Капитан Билл поспешно отдавал приказания. Круглые кулаки «панцерфаустов» угрожающе высунулись из-за камней, нацеливаясь в то место, где должен был появиться первый танк. Партизаны устраивались поближе к шоссе, чтобы пустить в действие гранаты. Пиппо Бенедетти с сожалением посматривал на мощные стволы спиленных позавчера груш, лежащих по обочинам дороги. Загораживать ими шоссе уже не оставалось времени.

И как это они вдруг решили, что война окончилась, что боев больше не будет, что враг уничтожен? Ведь никто толком ничего не знал. Не знали, взят ли Берлин, передвигаются ли еще по широким полям Европы огромные армии или уже остановились на мирный постой? Неизвестно — катят на них теперь вражеские танки или союзнические, столь долго ожидаемые танки хваленого-перехваленного американского генерала Кларка, который вступал своими стальными колоннами в вечный Рим по вечной дороге цезарей — виа Аппиа.

Небо излучало над горами серебристое сияние. Тяжелые тучи, которыми оно было обложено все эти дни, наконец рассеялись. Небо очищалось и радовалось, было такое прекрасное и спокойное, прямо за душу хватало! И вспомнилась Михаилу песня-стон, песня-мечта: «Чому меш, боже, ти крилець не дав, я б землю покинув i в небо злiтав...»

Первый танк выскочил из-за изгиба дороги, охватил пространство твердой рукой орудийного дула, стрельнул сизым чадом из выхлопных патрубков и быстро понес свое многотонное тело туда, где затаились партизаны.

Впереди, закрывая крутой лоб танка, прикрывая его широкие лапы-гусеницы, поблескивал огромный стальной резак, какой-то удивительный острый совок, навечно приклепанный к танку, выставленный вперед, как непробиваемый щит.

— Бульдозер,— сказал капитан Билл Михаилу.— Танк-бульдозер для расчистки завалов на городских улицах и узких шоссе. Американская штучка.

— Так что наши груши так или иначе не сдержали бы этой чертовщины,— пробормотал Скиба,— танк сразу смел бы их с дороги.

— Расчищать завалы можно тогда, когда возле шоссе друзья,— капитан Билл усмехнулся.— А если бы здесь были боши?

Однако американцы уже, вероятно, знали, что район этот контролируется партизанами,— танкисты совсем забыли о предосторожности. Башенный люк переднего танка был открыт, и в нем, высунувшись по пояс, стоял американец в каске, совершенно невооруженный. Довольно равнодушно он посматривал вокруг, его челюсти медленно шевелились,— очевидно, он дожевывал свою резинку, положенную в рот еще с того времени, когда их колонна начала марш по этому шоссе, тянущемуся вдоль ущелий. Он и не подумал оглянуться назад, чтоб убедиться, не отстала ли колонна, не слишком ли вырвался вперед его танк.

Капитан Билл поднялся из своего укрытия и помахал над головой автоматом.

— Э-э-эй! — крикнул он в сторону американца.— Эй-эй- эй! Партизаны! Партизаны!

Он кричал так, будто американец мог его услышать. Колонна уже вытягивалась за головным танком-бульдозером на прямую ленту шоссе. Скрежет металла наползал на кучку партизан отовсюду, топтал, мял, уничтожал слабые человеческие голоса, однако капитан Билл продолжал выкрикивать: «Партизаны! Партизаны!», а за ним поднялись все его товарищи и тоже махали оружием, расцветали улыбками, кричали радостно и беспечно: «Партизаны! Партизаны!»

В железных чревах танков, очевидно, прозвучала команда — и колонна остановилась. Моторы уже не гремели, а тихо ворчали, словно свирепые псы на цепи. Только  смрадный чад по-прежнему вырывался из кривых патрубков под танковыми моторами, паскудил чистый воздух, карабкался своими грязными лапищами в чистое, прекрасное небо.

Партизаны высыпали на шоссе и побежали в сторону головного танка. Горсточка людей, капелька огромной армии борцов против фашизма, они бежали к своим товарищам по оружию, бежали, чтобы приветствовать их, так долго, так тяжко ожидаемых, бежали, чтобы соединиться с ними, слиться в единую силу, бежали в ожидании братских слов, привета и радости, точно такой, какая отражалась на их лицах, расцветала в их сердцах.

Грозное бормотанье ударило им в грудь. Черный вихрь пролетел низко над землей, едва не задевая их голов, шальной смертельный вихрь ненависти и угрозы.

Донельзя изумленные, встревоженные, возмущенные партизаны остановились. Что это значит? С переднего танка навстречу им бил пулемет, расстилая веера пуль над партизанскими головами, приказывая остановиться, распластаться на земле, замереть в страхе и покорности.

Скиба, рискуя получить в руку с десяток американских пуль, поднял автомат и потряс им.

— Мы партизаны! Партизаны! — закричал он в отчаянии и выругался так круто, как, пожалуй, не ругался за всю войну.

Невидимые железные звери во чревах танков рычали, словно требуя поживы. Пулемет продолжал стрелять, хотя теперь уже все партизаны размахивали оружием и кричали так, что их, пожалуй, слышно было не только в первом танке, но и во всех остальных: «Не стреляйте! Мы партизаны!»

Кричали по-итальянски, по-немецки, кричали на чешском языке, на русском. Проклинали невидимого стрелка и того неуязвимо-равнодушного американца в каске, что стоял в люке переднего танка и спокойно жевал резинку.

Наконец пулемет умолк. Рядом с американцем вырос здоровенный негр, сверкнул белозубой улыбкой, нацепил на плечо короткий автомат, легко выпрыгнул из люка и, как тигр выгибая свое сильное двухметровое тело, соскользнул с танка на шоссе.

— Бросай оружие! — рявкнул он.

Его вначале не поняли — тогда он жестами показал, что надо делать. Когда первый из них, к кому он подскочил, отрицательно помотал головой, негр легко вырвал у него автомат из рук и швырнул его прямо под загребущие гусеницы танка.

— Бросай оружие! — снова заревел он, наставляя круглое очко своей автоматической винтовки на партизан.— Бросай оружие!

Указательный палец его правой руки угрожающе лежал на спуске автомата. За спиной у негра громоздились стальные горы танков, ежесекундно готовых смести с лица земли смельчаков, в случае если те откажутся подчиниться этому здоровиле. И партизаны сдались. Первым бросил автомат капитан Билл. Швырнул, проклиная американцев, свое оружие пан Дулькевич. Неуверенно положил на шоссе пистолет Франтишек Сливка. Чуть не со слезами расставались с оружием гарибальдийцы капитана Билла.

— Обыщи их, Уайтджек!—приказал стоящий у башни, вероятно командир.—Хорошенько обыщи их, Уайтджек!

Черный танкист, которого только в насмешку можно было назвать Белым Джеком[53], подбегал то к одному, то к другому партизану и, тыча в грудь своей винтовкой, быстро обшаривал свободной рукой партизанские карманы, ловко ощупывал людей и отпихивал в сторону, ближе к танку.

— Ну что, a farewell to arms?[54]— расхохотался офицер, закуривая сигарету и любуясь, как умело и ловко справляется со своим делом Уайтджек.

«А farewell to arms» ...прощай, оружие... Да читал ли вообще тот офицер Хемингуэя? Вполне вероятно, что читал. Ведь он американец, как и Хемингуэй. Возможно, читал перед тем, как попасть сюда, на север Италии, ведь и Хемингуэй тоже воевал здесь когда-то, в таких, как эти, горах, или то было среди иллирийских холмов, возле мелких лагун, по которым плавали на длинных лодках охотники, и гребцы пели непонятное: «Пизомбо! Пизомбо!» — подзадоривая себя к труду, а охотников — к бдительности. Кто знает, может, и этому лейтенанту осточертела война, и он мечтает о том времени, когда наконец сможет распрощаться с ненавистным оружием и будет иметь дело разве что с дробовиком, который пригодится на тот случай, если он будет скользить в лодке среди камышей по лагунам Адриатики, охотясь за перелетными птицами.

А может быть и так: не имея еще возможности само бросить оружие, охотно помогает в этом другим?

Но чему же тогда он смеется? Почему смеется так нагло и так свысока? Почему подхлестывает своего солдата: «Обыскивай их хорошенько, Уайтджек!» И почему встретил их пулеметной очередью? Их, своих союзников и помощников?

Михаил смотрел, как его товарищи бросают оружие, как летят под гусеницы «шермана» с таким трудом раздобытые, выстраданные автоматы, винтовки и пистолеты, и в ярости стискивал зубы.

Он не отдаст оружия. Ни автомата, ни пистолета, не отдаст ничего. Пусть угрожающе рычат танки, пусть сверлит его глазами этот лейтенант, пускай расправляется с ним неумолимый Уайтджек — он не изменит своего решения! Прощай, оружие? О нет, рано еще с ним прощаться! Еще не время. И не этому скучающему лейтенантику решать, когда должен сдавать оружие он, Михаил Скиба!

Негр был уже рядом. Еще один партизан — и очередь за Михаилом. Уайтджек отлично видел, что Скиба — единственный из всех, кто не сдал оружия. Он увидел, что автомат у Скибы тоже готов стрелять, как и его, Уайтджека, винтовка Браунинга. Возможно, он угадал или просто почувствовал, что решимости у Михаила не меньше, чем у него самого, хотя за ним стояла сила, а за плечами Михаила — всего лишь незащищенное шоссе. И все же негр явно медлил, невольно опасаясь этого странного, почти столь же высокого, как он, партизана, с глазами, темными не то от гнева, не то от презрения.

«Застрелю! — решил тем временем Михаил.— Как толь-ко коснется меня или моего автомата, так и сделаю из него решето. Прощай, оружие? Черта с два!»

Солдат подскочил к Михаилу и остановился в нерешительности.

— Долой оружие! — рявкнул он. Крикнул и оглянулся на своего офицера, так как уже знал, хорошо знал, что партизан не послушается его приказания, не подчинится и не отступит.

Офицер крикнул что-то зло и неразборчиво, что подтолкнуло негра вперед, просто бросило на Михаила, и только дуло автомата остановило его, сразу охладив пыл и рвение. Ни один из них не вышел бы живым из этого поединка — каждый знал это слишком хорошо. Знал, что даже в смертельной конвульсии палец еще нажмет на спуск и загонит в тело противника добрых пол магазина пуль. Отступать они не могли: одного здесь держал приказ, другого — долг человека и солдата.

Негр не выдержал и снова оглянулся. Офицер сердито махнул ему рукой — и Уайтджек обрадованно отскочил в сторону.

Его черное тело успело только мелькнуть в воздухе, а хмурая громада танка уже шевельнулась, заскрежетала сталью и двинулась на Скибу. Широченные лапы-гусеницы подминали под себя партизанское оружие, кромсали, корежили его, алчно заграбастывая дорогу, выискивая на ней новую добычу, новые жертвы.

«Прощай, оружие!» — прошептал Михаил, следя, как холодная сталь перемалывает оружие его товарищей, и совершенно позабыв о том, что танк движется прямо на него, движется, чтобы расплющить и его самого и его автомат, который он крепко сжимал в руках.

— Стойте! — зарычал пан Дулькевич.— Стойте, ко всем дьяблам! Стойте, треклятые янкесы!

Франтишек Сливка умоляюще протянул Михаилу руки — отойди, мол. Пиппо что-то шептал, скорее всего молитву. Танк продолжал ползти, уже подбирался к ногам Михаила, уже угрожал перерезать его, скосить, как стебель, а Скиба стоял все так же неподвижно и сжимал автомат в побелевших от напряжения пальцах.

Тогда танк остановился.

— Почему не бросаешь оружия? — заорал офицер, и рот его перекосился.— Почему, эй, слышишь?

— Потому что я партизан и советский офицер,— ответил Скиба.— Советский офицер, понятно?

— Попался бы ты нам где-нибудь в другом месте, герой воевать пальцем в дырке сапога,— окрысился пан Дулькевич,— мы б тебе показали, что в траве пищит! Союзники называются! К дьяблу таких союзников!

— Да разразит меня гром, если я знал, кто вы такие! — расхохотался американец, соскакивая наземь.— Советский офицер в Альпах! Да откуда вы здесь взялись? Уайтджек, чертова образина! Это все ты виноват! Твоя работа! Тащи сюда бутылки, чтоб тебя холера забрала! Да пошевеливайся, бездельник!

Негр достал из танка две бутылки вина, раздобыл несколько походных пластмассовых стаканчиков, совал их каждому из партизан. Винтовки уже не было на его плече. Не было и зловещей ухмылки на губах, не было ненависти, которая еще за минуту до этого искажала его лицо. Он как бы хотел сказать им: «Забудьте о том, что было. Не моя в том вина. Мне приказали — я выполнял. Забудьте и простите».

От соседних танков подошли еще солдаты и офицеры. Вино разлили по кружкам. Были пожатия рук, звучали слова о дружбе и союзничестве. После пили вино. Оно было горькое. Ах, если б кто знал, какое это было горькое вино!


Он уехал первым, если не считать Юджина, которого американцы отправили в госпиталь, как только добрались до Комо.

Он уехал первым, как ни напускали на себя чрезмерную занятость военными делами его новые знакомые — союзники, как ни уговаривали его повременить.

Он должен был вернуться к своим — и немедленно.

— Не кажется ли вам, что я уже достаточно бездельничал? — сказал Михаил американскому подполковнику Службы информации и образования. Тот пытался убедить Скибу, что ему совершенно незачем торопиться и что у американской армии теперь слишком много дел, чтобы заниматься устройством людей такой судьбы, как он и его друзья.

— Вы собираетесь осуществить переход через Альпы? — спросил его Михаил, даже не пытаясь скрыть иронии.— Уверяю вас, вам уже нечего там делать.

И все-таки он едет! Машиной в Рим. Там обещали устроить его на самолет, летящий в Париж, где он сможет обратиться в советское посольство и договориться, чтобы по дороге домой заехать на Рейн и позаботиться о ребенке, временно оставленном у доброй синьоры Грачиоли.

Ах это дитя! Голодное, без материнских ласковых рук, оно кричало днем и ночью, будто вот-вот должно было умереть. Сосало соску, глотало смесь из молока и подслащенной воды и кричало пуще прежнего, негодуя на весь мир за то, что его обманывают, заставляют вместо материнского слушать биение чужого сердца.

Зеленый «додж» катился по раскисшим на солнце весенним дорогам Италии. Зеленый «додж» с болтливым подполковником американской армии и Михаилом Скибою, на руках которого надрывался от крика ребенок. Они ехали по стране, где за каждой придорожной надписью вставали целые столетия истории. Отделялись от их шоссе асфальтовые иглы и тянулись к Флоренции, к Пизе, к Болонье — так бы и полетел он в любой из этих городов, очарованный одними лишь их названиями, так бы и полетел туда, если б имел время, возможность и силы.

О эта вечная занятость! Сколько нужных вещей не делаем мы из-за нее, как много теряем чудес, и все только лишь для того, чтобы успеть сделать то, что кажется самым важным, самым необходимым. И в конечном итоге оказывается, что не успеваем сделать почти ничего. И это самое обидное.

Болонья, Феррара, Сиенна...

— Италия... Впечатление такое, будто едешь в музее,— сказал американец.

— А у меня самое сильное ощущение — свобода,— засмеялся Скиба.— Все время хочется петь.

— Жаль, что с нами нет какого-нибудь негра. У них это здорово выходит. Вы когда-нибудь слышали, как поют наши негры?

Слышал ли Михаил?

Слышал в тот самый вечер, когда впервые встретились они с американской танковой колонной. Танкисты не торопились. Спешили только офицеры тыловых служб. А танкисты знали, что после того, как они проторчали в Италии столько месяцев, лишний день или час роли уже не играют. За Альпами все будет закончено и без них. Если уже не закончено.

...Они остановились перед первым попавшимся им на шоссе городком. Заняли автомобильную мастерскую, устроили в ней нечто вроде солдатского дансинга, пили вино, пели, показывали друг другу, и партизанам в том числе, фотографии своих невест, одаривали долларами и пакетиками жевательной резинки, снова пили вино и все, что попадалось под руку, все, от чего можно было стать веселым, одуреть, забыть о войне, почувствовать себя вельможей, этаким заокеанским набобом в сей прекрасной, но бедной горной стране.

У кого-то нашлось банджо с несколькими струнами, с приглушенным, хриплым и тоскующим звуком. Пан Дулькевич всем представлял Франтишека Сливку как гениального композитора и обещал после войны сделать для него и для себя визитные карточки из черной бумаги, на которой буквы будут выписаны белой тушью.

Американцы смеялись и пили. Они пили так много и с таким остервенением, что все те, кто был рядом, тоже пили. Пил в тот вечер и Михаил Скиба: вино приносило облегчение, благодаря ему спадали оковы постоянной настороженности, не оставляющей его вот уже несколько лет. Пил еще и потому, что был молод, а это вино войны давало ощущение молодости людям даже пожилым, слабым и больным.

Впоследствии, когда он пытался вспомнить все, как было, с самого начала, у него почти ничего не получалось. События того вечера никак не хотели становиться в определенный порядок, между ними не было необходимой последовательности. Они запечатлелись в его памяти хаотично, запечатлелись точно в таком же сумбуре и неистовстве, как тогда, после вина, после пожатий рук.

Кто-то танцевал; кажется, танцевал и он, показывая американцам и итальянцам украинский гопак. Кажется, пан Дулькевич учил американского сержанта подпрыгивать в краковяке и щелкать в воздухе воображаемыми шпорами. «К дьяблу, что это за армия! — кричал пан Дулькевич.— Фурда! У вас даже шпор нет! »

Все это, несомненно, было в тот вечер, но виделось теперь как бы сквозь сизую мглу. Все отступало куда-то, заслонялось одним-единственным ярким воспоминанием, одним отчетливым переживанием.

Начала Михаил не уловил. Скорее всего, он с кем-то разговаривал, возможно, что пили за дружбу, возможно, целовались в тот момент с Франтишеком Сливкой, а может быть, гладил по плечу Скибу ласковый Пиппо Бенедетти.

Все так же хрипло бренчало банджо. Стоял невообразимый шум в прокуренном помещении автомастерской, где под стенами еще громоздились станки, а в углу покрывался пылью чей-то старенький «фиат», так и не дождавшийся ремонта. Но неожиданно Михаил почувствовал, что позади него происходит что-то необычное. Он оглянулся и увидел в кругу солдат Уайтджека, того самого огромного негра, что утром вырывал из партизанских рук оружие, а позже потчевал их итальянским вином, разливая его в пластмассовые стаканчики.

Уайтджек двигался по кругу, крался, как хищный зверь. Он кружился в замкнутом пространстве, как кружит в клетке тигр, ежесекундно готовый к прыжку. Очевидно, он был в кругу уже несколько минут, так как на него уставилось множество глаз и, по-видимому, ждали от него не только этих крадущихся движений, а еще чего-то. Постепенно шум в автомастерской стихал, обрывались на полуслове разговоры, расплетались объятья, застегивались карманы, пряча в своих тесных тайниках подаренные фотографии, сувениры и адреса друзей,— все внимание поглощено было центром круга, где ритмично двигалось большое темное тело, затянутое в тонкую униформу.

Уайтджек не сбросил даже каски. Белый брезентовый пояс стягивал его тонкий стан. Такие же белые короткие гетры охватывали щиколотки, не давая спадать широким штанам на красные ботинки из грубой кожи. Уайтджек был одет, как любой американский солдат. Он ни в чем не нарушил форму. Разве только расстегнул две пуговицы на рубашке да еще выше положенного, чуть ли не до плеч, засучил рукава. Но и этого было достаточно, чтобы его удивитёльное тело показало свою силу и привлекательность.

Уайтджек танцевал.

Уайтджек разматывал невидимую нить ритма, разматывал чем дальше — быстрее, чем дальше — стремительнее, и уже теперь ритмслужил символом силы, красоты напряженных мышц. Казалось, негр боролся с кем-то невидимым, боролся со своей судьбой, может быть, со своей недолей. Он стремительно выпрямлялся, приседал, почти падал, будто Сраженный смертельным ударом, снова взлетал, распластывался в воздухе, вырывался из могучих объятий своего врага и бросался в бой еще более исступленно и страстно.

Робкий лучик света пыльной электролампочки скользил по лоснящейся черной коже, выплясывал на ней, искрился по сторонам, бессильный охватить это до сумасшествия верткое тело.

Движение просто ослепляло. Не верилось, что человек может выдержать такое напряжение. Хотелось крикнуть Уайтджеку: «Довольно!» А он все ускорял темп, а он ввинчивал свое тело в еще более тугую спираль черного вихря. И когда уже казалось, что негр не выдержит, сейчас свалится в изнеможении прямо на цементный пол, свалится, обливаясь потом, задыхающийся, безмолвный и обессиленный,— Уайтджек запел. Песня его была выдержана в том же бешеном ритме, это тоже была черная песня, черная, как его тело, песня, выхваченная из неистового вихря, из которого Уайтджек вырывал отдельные слова и бросал их слушателям, толпившимся в мастерской.

Пан Дулькевич, неизвестно как очутившийся возле Михаила (а может, он был рядом все время, да только Скиба его не замечал), переводил своему командиру слова песни Уайтджека, и в памяти Михаила навеки запечатлелись страшные слова, выкрикиваемые негром во время танца в итальянской автомастерской на берегу озера Комо:

Никогда белый не станет черным,

Ибо красота — черна

И черна мудрость;

Ибо презрение — черно

И черно — мужество;

Ибо терпение — черно

И черно — предательство;

Ибо черен мрак

И черна магия;

Ибо черна любовь

И черна ревность;

И весь танец чёрен

И чёрен ритм;

Ибо умирание черно

И черно движение;

И смех тоже черен,

Ибо радость черна,

Как черна вся жизнь!

Уайтджек... С нечеловеческой силой напряженные мускулы, черные, как сон, мускулы первобытно прекрасны и могучи. И черное тело в неуемном движении. Он кричит неистовым голосом силы, кричит каждый мускул, каждая клетка его...

Уайтджек...

— Хо-хо, джунгли,— сказал подполковник.— Вы сидели когда-нибудь в джунглях, лейтенант? Хотя спрашивать бессмысленно: конечно, не сидели. Три недели на одном обезьяньем мясе... Я там был по делам нашей фирмы. Это, знаете... я вам доложу... Первозданный хаос... Извечный сумрак, зеленый сумрак — и обезьянье мясо.

Михаил не слышал слов подполковника. Да он и не слушал его. Погрузился в свои воспоминания, а видел: черное тело, черный голос, черный вопль о черной жизни...

EX OREMO[55]

Еще вокруг бесновалась война. Война была совсем рядом, она выплясывала на кельнских руинах, на развалинах всей Германии вот уже сколько месяцев и лет, но земля в саду, влажная и рыхлая, пахла точно так же, как пахла тысячу лет назад, и упругие стебли роз все так же наливались молодой зеленой силой, как наливались они каждую весну в далеких селах Дамаска, Мешхеда или Стамбула

Старый человек наслаждался ароматами весенней земли. Они возвещали о конце ожиданий, которыми были наполнены зимние дни, сулили новое великолепие цветов, которого он дождался наконец, ухаживая за своими розами и заботясь о них, лелея каждый лепесток, посвящаясь в тайну непостижимых процессов зарождения дивных бархатисто-нежных цветов, сопровождающих человека на всем нелегком пути его по дороге цивилизации, красоты и мудрости.

Много километров отдаляло двухэтажную виллу в Рендорфе от Кельна, от растерзанного, испепеленного, разбомбленного Кельна, огромного города, где когда-то был бургомистром старый человек, отныне живущий здесь, в этом доме. Вилла старого человека была обращена к Кельну глухой стеной, глухой и слепой стеной, густо обсаженной буйно разросшимся плющом,— старый человек не желал знать, что творится в городе, где он некогда хозяйничал.

Кельн был разрушен, как вся Германия. Покореженные обрывки мостов свисали с исклеванных взрывами устоев, и рейнская вода печально журчала вокруг них. Закопченные, щербатые стены уцелевших домов и церквей вздымались над пепелищами вымершего города, как некая колдовская готика войны.

У входа в Рендорфер-хейм ярко поблескивала на весеннем солнце латунная табличка, на которой натренированной рукой гравера было написано: «Доктор Конрад Аденауэр». Табличка была тщательно начищена, видимо, кто-то следил, чтобы она не потемнела, чтобы блестела всегда радостно и празднично, чтобы не было на ней копоти, покрывающей кельнские развалины.

В виллу в Рендорфер-хейме (улица Циннигсвег, номер восемь «а») почти никто, за исключением родственников, никогда не приходил и не приезжал. В кабинете хозяина, в том самом кабинете, окна которого выходили в сад, где росли розы, в кабинете с молчаливыми томами Плутарха, Сенеки, Гёте, Шопенгауэра, давно уже не звонил телефон.

Быть может, все забыли хозяина этого дома? Нет, кое-кто еще помнил. Кое-кто вспоминал. Когда начались первые налеты алиантов на Кельн, неизвестные люди часто просили через коммутатор Гоннеф номер восемьсот шестьдесят семь, номер Конрада Аденауэра, бывшего обер-бургомистра Кельна, и взволнованными, скорбными голосами сообщали:

— Герр Аденауэр, бомбы упали на Линденталь.

— А мне что до этого? — отвечал старый человек.

И в самом деле, что ему до того, что в Линдентале, тихом, зеленом, едва ли не в самом очаровательном районе Кельна, разрушено десять, двадцать, а то и сто домов? Возможно, что бомбы попали в те два дома на Макс-Брухштрассе, принадлежавшие некогда его семье,— что ему до всего этого! Ведь гитлеровцы выплатили ему за те дома двести тридцать тысяч марок.

— Герр Аденауэр! — раздавались среди ночи голоса по телефону, полные отчаяния.— Бомбы падают на Эренфельд!

— А мне что до этого? — слышалось в ответ.

— Бомбы падают на Дейц, на Мариендорф, на Мюльгейм, на Ниппес! !

А ему какое дело до всего этого?

Даже когда бомба упала на собор, на прославленный Кельнский собор, гордость всего христианского мира, когда бомба пробила графитовую кровлю и взорвалась в центральном нефе святыни, разрушив при этом статуи великомучеников, он ответил по телефону:

— Не думаю, что ущерб действительно столь велик, как об этом пишут в газетах.

Двенадцать лет. Двенадцать долгих лет «великолепной изоляции», по его собственному выражению. Двенадцать лет он думал не о Кельне, не о Германии вообще, не о боге, которому молился ежедневно со всей истовостью и страстностью, на какие только был способен, нет, он думал и заботился только о себе самом.

Что главное в жизни? Поиски истины? Служение правде? Сохранение собственного достоинства?

Главное — это переждать. Выждать. Как сказано у Сенеки: «Если судьба устранит тебя с главенствующего положения в государстве, стой, однако, мужественно и помогай голосом, а если тебя кто-нибудь за горло схватит, стой, невзирая на это, и помогай молчанием».

Он избрал молчание, предпочел одиночество, сад с розами, отгородился от бывшего своего города глухой стеной виллы, а от всей Германии — собственной спиной.

Когда в сорок третьем году к нему пришел давний его знакомый по католической партии Центра Вильгельм Карл Герст и завел разговор о политике, Аденауэр сказал ему, что в данное время не интересуется ничем, кроме своих роз. В его саду были ценнейшие сорта этих роскошных цветов. Влюбленно гладил он склеротическими пальцами лепестки белой розы «Пий XI», восторженно рассказывал о нежно-розовых сортах, носивших название «Тысячи красот», однако, когда подвел своего собеседника к пурпурной розе и сказал, что этот сорт носит название «Лучшие времена» и что он, Аденауэр, вывел родственную с ним розу, которую назвал своим именем «К. Аденауэр», Герст снова перевел разговор на политику.

— Среди моих знакомых,— оглядываясь, не слышит ли их кто-нибудь, сказал он,— среди моих знакомых немало таких, которые предвидят в вашем лице первого имперского канцлера после краха Гитлера.

Аденауэр отвернулся от Герста и пробормотал:

— Я не слышал этих слов.

Он верил в бога, и это помогало ему понять и принять слова Гёте о том, что лучше несправедливость, чем непорядок. В Германии царила несправедливость, преступная, страшная несправедливость, одной из жертв которой пал он сам, Конрад Аденауэр. Но следовало удержаться на той грани порядка, куда отбросила его судьба. Самосохранение стало для него высшим принципом действия. Он очертил вокруг себя магический круг одиночества и теперь следил, чтобы никто, упаси боже, не переступил бы этого круга. Он познал вкус и цену одиночества. Пил его, как пьют терпкое вино, дающее радость, силу и забвение. Наслаждался им, возвышался, благодаря своему одиночеству, над всеми распрями, над мелкими страстишками, над суетностью мира. Оглядываясь назад, на свои семьдесят лет, он видел в своей жизни прежде всего одиночество, видел только себя одного, только собственные силы и заботы.

Ибо разве не он сам, своими руками создал для себя все в жизни? Отец его, секретарь городского суда в Кельне, не оставил в наследство трем своим сыновьям ничего, кроме бедности. Даже образование они получили только благодаря случайным благодетелям. Но разве мало было людей с образованием? Разве мало было таких, как Конрад Аденауэр, что учились в кельнской гимназии Святых Апостолов, а потом штудировали право в Фрейбурге, Мюнхене, Бонне? Разве мало было в Германии адвокатов, обычных, заурядных людей?

Он не был богат. Лицо его отмечено скорее печатью упрямства, нежели привлекательностью. Никто в те времена не отмечал его умственных способностей. Но он знал, чего хочет. Он был последователен в своих действиях, умел доводить начатое до конца. Сорок лет — слишком длительный отрезок времени, чтобы возродить в сердце те чувства, которые в нем тогда бушевали. Любил ли он Эмму Вайер, ставшую его женой? Очевидно, любил, если подарила она ему троих детей, двух его первенцев — Конрада и Макса — и дочь. И возможно, только случайному сплетению обстоятельств должен быть он благодарен за то, что его первая жена Эмма Вайер была родственницей Валлрафов, богатейших тогда людей в Кельне, родственницей кельнского обер-бургомистра Макса Валлрафа. Даже если допустить, что Валлрафы сами выбрали себе в зятья тридцатилетнего адвоката Аденауэра, у которого на лице не отражалось еще в те годы ничего, кроме упрямства, то и тогда — разве не его в этом заслуга?

Да он, собственно, об этом и не думал. Знал только, что всегда держал свою судьбу в собственных руках, был, как говорят в Америке, селфмейдмэном — человеком, который сам себя сделал.

Когда умерла Эмма, он женился на Августе Цинсер — милой Гусси, которая помогла ему в самые тяжелые годы. Теперь уже выбирал не он — выбирали его, потому что он был обер-бургомистром города Кельна, самым молодым бургомистром в Германии — ему было всего лишь сорок три года, а Гусей была дочерью профессора дерматологии Кельнского университета — и все. И опять же только случай виноват в том, что Лени — сестра Гусси — стала вскоре супругой американского миллионера Джона Макклоя. У Цинсеров были еще какие-то родственные связи с известным банкирским домом Моргана, но разве это ему помогло в те злосчастные двенадцать лет? И вообще, помог ли ему кто-либо выстоять после того, как в тридцать третьем году гитлеровцы устранили его с поста обер-бургомистра Кельна?

Ему намекнули, чтобы он исчез с политического горизонта, скрылся, от него требовали эксода, возвращения туда, откуда были родом все Аденауэры, возможно в тот маленький городок Апенау в горах Эйфель, где живут лесорубы, где мужчины курят глиняные трубки, а женщины по сию пору ходят в юбках с фалдами и в кружевных чепчиках.

Долго блуждал он по Германии, но все-таки добился разрешения жить неподалеку от Кельна, города, в котором родился, где достиг в жизни всего, где все потом потерял.

Когда-то он мечтал стать живой легендой, мечтал стать канцлером, железным канцлером, как Бисмарк, было время — он занимал пост председателя Прусского государственного совета и до канцлерства оставался один какой-нибудь шаг. Теперь у него ничего не осталось, кроме одиночества, застарелого катарального бронхита весной и осенью и назойливых болей в ногах и затылке.

Хотелось все забыть. Подобно Зигфриду в «Нибелунгах», забывшему обо всем после того, как прекрасная Гутрун поднесла ему чашу с напитком забвения. Любил перечитывать Плутарха и Сенеку. Наслаждался зрелищами величия и стоицизма. Снова и снова внушал себе: «Выстоять! Перебороть все! Упорством. Одиночеством. Жестоким отречением от всего!»

Старость приближала его к вечности. В молитвах он часто вспоминал о ней. Хотя теперь уже отлично знал, что вечности не существует. Есть пустота. Бездонная пустота, черная и безнадежная, как одиночество, как молчание, как тишина. Но в то же время знал, что только там спасение. Поэтому и жаждал одиночества. Не желал ни во что вмешиваться. Кто это сказал: «Мы, немцы, не умеем хорошо жить, но умирать умеем прекрасно»? Смерть, пускай самая что ни на есть прекрасная, не привлекала его.

Жить!

Где-то еще шла война. Где-то лежал мертвый большой город, которым он некогда управлял. Где-то в весенних немецких лесах обрастали травами непогребенные трупы солдат — немецких и чужих. Какое ему до всего этого дело?

Жить!

Благоухание влажной земли в саду. Дыхание Рейна, невидимого меж зеленых холмов. Вечно прекрасная молодая листва на деревьях. И цветение роз. Бутоны, туго свернутые лепестки белых, черных, багряных роз, их медлительное, как поступь, колыхание, их выпрямление и красование. Жизнь казалась ему розой, лепестки ее — годами. Он перебирал годы, как перебирают лепестки; годы были совершенны, были безгрешно-прекрасны.

Вчера вечером в Бонн вступили американцы. Его сестра Лили Сут позвонила из Кельна: «Мы уже освобождены. Отныне я не фрау, а мистрис Сут». Гитлеровцев нет. Они уже никогда сюда не вернутся. Он победил, не вступая в борьбу. Победил своей непоколебимостью, своим одиночеством.

Теперь требовалось еще раз забыть обо всем, что стояло за плечами. Бесконечные обманы и хитрости, подлость и низость закулисной политики, биржевые махинации, мелкие и крупные преступления, без которых он никогда не сумел бы удержаться на своем муниципальном посту, без которых не стал бы независимым, богатым, таким богатым, что смог Продержаться все эти двенадцать тяжких лет среди кустов роз и одиночества.

И он снова прибегнул к напитку забвения, ибо знал, что теперь все будут интересоваться только подлостями тех, кто господствовал последним,— подлостями гитлеровцев.

Его поколение было очищено временем и забвением. Оно сияло, как евангельские символы, и он был таким же и верил, что теперь может гордо выступить из своего одиночества, выйти ex oremo и зашагать дальше свободно, легко и непогрешимо.

Жить!

Слишком глубоко пустил он корни в жизнь, и даже самые яростные бури не могли выкорчевать его родное дерево. Трое детей от Эммы Байер и четверо от Гусси Цинсер. Четверо сыновей и три дочери. Семеро! Халдейское число семерка, вечное число, символизирующее бессмертие. Семь пар старинных часов, которые были в его вилле, он заводил всегда сам.

Жить!

Слова: «Терпение — могущественнейшее оружие побежденного. Я умею и могу ждать» — были главным его девизом. И вот он дождался. И пусть врастает в жизнь великий род Аденауэров, щедро посеянный им род, но он еще не сказал своего последнего слова, его двенадцатилетнее бегство из жизни кончилось, теперь он возвращается. Конрад Аденауэр возвращается во что бы то ни стало!

Жить!

Он еще ничего не знал определенного, еще продолжалась полнейшая его изоляция от окружающего мира, но уже проснулся, уже зашевелился в его закаленном политическими битвами сердце зверь предостережения, безошибочным инстинктом угадывая приближение великих перемен.

Жить!

Накануне американские танки вступили в Кельн и Бонн. Вступили, разгребая по улицам груды битого камня, вступили, давя гусеницами закиданные обломками трупы детей и женщин, убитых американскими и английскими бомбами, вступили без выстрелов и без предосторожностей; на этом берегу Рейна уже не было ни единого гитлеровского солдата, ни разу ни один выстрел не прогремел навстречу американским «шерманам».

Ждал ли их к себе Конрад Аденауэр? Вспомнил ли о том, что некогда породнился с Морганами, что свояк его Макклой, очевидно, прибыл в Европу вместе с генералом Эйзенхауэром и его штабом? А если и вспомнил, то что из этого? Он хорошо знал, что эти лейтенанты и капитаны, давеча въехавшие на своих танках в разрушенный Кельн, не ведают ни Моргана, ни Макклоя, не имеют никакого понятия и о нем, Конраде Аденауэре. Лейтенанты и капитаны умеют только стрелять и знают только это одно, и ничего больше. А его дело было ждать. Чего ждать — он еще и сам толком не знал, но ждал всю ночь и продолжал ждать с рассветом.

Вдыхал запах влажной земли в своем саду, задумчиво дотрагивался до холодных стеблей роз и время от времени поворачивал голову в сторону Кельна. Впервые смотрел на шоссе, ведущее к его городу, смотрел не отрываясь, упорно, выжидающе.

Ex oremo!

По Ценнигсвег ехал американский «джип» — нелепая машина, куцая и вертлявая, как колобок. Гибкий прут радио-антенны покачивался на переднем правом крыле рядом с подполковником американской армии, поглядывавшим то на этот прут, то на хорошенькие домики по Ценнигсвег.

На то время американская армия располагала довольно большим количеством подполковников, и об этом можно было и не говорить, если б не одно интересное обстоятельство.

Дело в том, что у подполковника была бородка. Бородка была наибольшей его гордостью. Такая эффектная, мягкая, курчавая бородка, удлиняющая лицо и придающая ему выражение меланхолии, некое отречение от дел земных, какое-то самоуглубление, словно у древних философов. И еще было в той бородке нечто эпикурейское, некоторое своеволие, нечто задорно-воинственное, точно у рыцарей-разбойников. При такой бородке к лицу держать руки в карманах, и подполковник держал руки в карманах. С такой бородкой гармонирует расстегнутая рубашка и сдвинутая набекрень каска — и у подполковника всегда была расстегнута рубашка и каска сдвинута набекрень. Такой бородке весьма соответствовали чуть прищуренные глаза — и глаза у подполковника были слегка прищурены. Те, кто знали подполковника ближе, старались истолковать его наружность происхождением: он был из штата Луизиана, где в жилах аборигенов до сих пор течет французская кровь, а в судах до сего времени обязательно не американское право, а действует кодекс Наполеона. Быть может, это был весьма даже интересный подполковник, и жаль, что мы более его не увидим, так как ему судилось выполнить только крошечную роль в экспозиции, так сказать в зарождении спектакля, который потом будет продолжаться не год и не два. Подполковник сыграет свою маленькую роль и уедет дальше — выступать в новых спектаклях, неизвестный и беззаботный артист на безбрежной сцене жизни, занятый куда больше своей шелковистой бородкой, нежели судьбами мира.

Вел машину американский лейтенант — хмурый и неприветливый. Возможно, хмурость эта обусловливалась тем, что он был уже в летах. Он не мог похвастаться молодцеватой и лихой выправкой подполковника, его испещренное морщинами лицо напоминало рельефную карту лет, лишений и забот. Возможно, это был фермер, не раз разоряемый засухами или падением цен, а может, просто рабочий-металлист, испытавший на своем веку долгие годы безработицы. Мог это быть также железнодорожный мастер, исколесивший по Америке все сорок пять лет своей жизни, нигде надолго не останавливаясь, не имея ни родины, ни пристанища.

Лейтенант не улыбался беззаботно, подобно подполковнику, не томился, не бросал вокруг себя небрежных взглядов. Упорно смотрел только вперед, цепко хватаясь взглядом за каждый номер дома, за каждую табличку на калитке.

— Здесь,— наконец сказал он хрипло и немного сердито,— здесь, подполковник.

— Вы уверены? — насвистывая, спросил подполковник.

— Извольте убедиться сами,— лейтенант показал на ослепительно начищенную латунную табличку: «Доктор Конрад Аденауэр» — значилось на ней.

— Что ж,— еще больше сдвинув свою каску, произнес подполковник,— в таком случае вылезаем, лейтенант, и пошли.

Они вышли из машины и поднялись по ступеням, ведущим к красивому белому дому. Лейтенант окинул укоризненным взглядом подполковника: вот, мол, как живет сей «преследуемый фашистами» обер-бургомистр!

Но подполковник не принял вызова лейтенанта. Он беззаботно насвистывал и оглядывался по сторонам, радуясь этому солнечному весеннему утру, любуясь прелестными окрестностями, великолепным видом, открывающимся с возвышенности, на которой стоял дом Аденауэра.

— Нужно позвонить,— заметил лейтенант, останавливаясь у парадного входа.

— Ну так позвоните. Как, вы сказали, называется эта местность?

— Левенталь. Долина львов.

— Чудесное название!

Им отворила высокая девушка. Она была слишком юной, чтобы быть дочерью семидесятилетнего Аденауэра, но, по-видимому, все же была ею. Она радостно взвизгнула и крикнула в глубь дома:

— Мама! К нам американские офицеры!

В передней офицеров окружил целый букет женщин. Хозяйка дома — темноглазая Гусси, ее дочери, невестки,— все молодые и свежие, не разберешь, где мать, где дочери, где невестки.

— Э-э... видите ли,— промямлил подполковник, но его перебил лейтенант:

— Мы бы хотели видеть господина обер-бургомистра...

Аденауэра уже кто-то из домашних успел предупредить.

Он вошел прямо из сада: в соломенной шляпе, в выгоревшей рубашке с засученными рукавами, в латаных черных штанах.

Сняв шляпу, он еще с порога приветливо поздоровался с гостями:

— Доброе утро! Простите мне мой вид: приходится возиться по хозяйству. Снаряды разорвались у меня в саду, скосив несколько деревьев. Повреждены кусты роз. Два снаряда попали даже в дом. Вы, должно быть, видели, как пострадала стена?

— Герр Аденауэр? — не слушая его, спросил лейтенант.

— Да... Чем могу?..

— Поздравляем вас, герр Аденауэр, — по-немецки произнес подполковник.— Мы... э-э... Скажите ему,— повернулся он к лейтенанту,— что нам поручено, с ним переговорить.. Прошу прощения,— повернулся он к Аденауэру,— мой немецкий язык оставляет желать лучшего... Придется прибегнуть к услугам нашего друга лейтенанта, Итак, лейтенант...

Лейтенант перевел слова подполковника.

Аденауэр стоял, заслоняя собой вход в комнаты. Стоял и смотрел не отрываясь на двух этих людей.

В августе прошлого года он точно так же заслонял собой дверь, ведущую в его апартаменты, а перед ним стояли двое гестаповцев. Точно так же — один старый, другой молодой, один с решимостью на лице, а другой с беззаботностью и равнодушием, которое могло таить в себе все, что угодно: коварство и презрение, жестокость и гордость. Точно такой же был задан вопрос и тогда: «Герр Аденауэр?»—и он точно так же ответил вежливым: «Да, чем могу?..» Как они сказали тогда?.. «Вы арестованы, господин Аденауэр»,— кажется, именно такие слова были тогда произнесены. Он не удивился. После событий двадцатого июля, после той бессмысленной бомбы, подложенной полковником Штауффенбергом в кабинет Гитлера, этого, собственно, и следовало ожидать: арестовывали всех — виновных и невиновных. Всех, кто боролся открыто, вслух и молча. Пришли и за ним. Его спасло одиночество, спасла полная изолированность. Обер-бургомистр Лейпцига Герделер обращался к нему как к бывшему своему коллеге, как к одному из честнейших немцев прошлого, чтобы он тоже принял участие в их организации, чтобы помог им сбросить Гитлера. Аденауэр отказался. Категорически и резко. Сказал, что не слышал их слов и ничего не желает знать.

Лучше несправедливость, чем непорядок!

Те двое отвезли его в концлагерь, расположенный в Кельне на месте бывшей ярмарки, в Эренфельде. Эренфельд — означало «поле чести». Он вернулся домой три месяца спустя, вернулся с незапятнанной честью, так как никого не выдал и ни в чем не был виноват. Сам Кальтенбруннер вынужден был наложить на его деле резолюцию об освобождении.

Двое... Тогда было двое, и теперь двое. Неужели и после смерти придут по его душу тоже двое посланцев — один от бога, другой от дьявола?

Он засуетился. Извинился. Отступил в сторону и пригласил американцев в комнаты.

— Жаль, что не могу похвалиться перед вами моими розами,— сказал он почти заискивающе, идя рядом с подполковником.— Еще рано, как видите. Весна теплая, но для роз нашего края еще рано.

«Можно подумать, что он недоволен нашим прибытием сюда, на Рейн,— отметил со злостью лейтенант,— эта старая калоша, кажется, готов был ждать нас еще полгода, а то и год. Ему, конечно, спешить некуда! »

«Черт побери,— в то же самое время подумал подполковник.— Старичок весьма симпатичный. Пожалуй, я начинаю понимать наших боссов из военного управления. Судя по всему, они недаром остановили свой выбор именно на нем».

— Если не возражаете, господа,— прервал их мысли Аденауэр,— от всей души прошу вас на чашку кофе...— И он отворил дверь гостиной, белую дубовую дверь, с начищенной до блеска латунной ручкой. Американцы последовали за ним, хоть лейтенант мысленно отругал старика за скаредность (не мог предложить ничего более путного!). Подполковник в свой черед подумал, что за эту возложенную на него миссию расплачиваться следовало бы не чашкой горького кофе, а по крайней мере бутылкой французского шампанского или, на худой конец, немецким коньяком...

Они сидели за маленьким столиком, склонившись над миниатюрными чашечками с дымящимся густым кофе. Аденауэр держал чашечку в ладонях, согревая свои склеротические, дряблые пальцы. Подполковник начал издалека. Важность миссии заставляла его начать издалека.

— Мы проехали по городу,— сказал он и погладил тремя пальцами свою бородку, собственно и не погладил даже, а только коснулся сперва мизинцем, затем средним, а после указательным пальцами,— мы проехали с лейтенантом по всему городу, герр Аденауэр. По тому самому городу, где вы шестнадцать лет были обер-бургомистром и который процветал под вашей эгидой, да, да, я выражаюсь совершенно точно, именно процветал. Об этом было известно даже у нас, в Америке.

Аденауэр молчал, грея о чашечку пальцы. Лейтенант перевел слова подполковника, ничего от себя не прибавив. В его обязанность входило вести машину и переводить — он хорошо владел немецким, сам когда-то был немцем, жил в Германии, возможно даже здесь, в Кельне, который процветал под эгидой доктора Аденауэра. Какое это имело значение? Теперь он был лейтенантом американского военного управления, исправно нес свою службу.

— К сожалению,— вздохнул подполковник,— к глубокому сожалению, в городе почти ничего не сохранилось. Его, собственно, как бы вам это сказать? Его вообще нет, он не существует... То есть он существует, но в значительной степени символически...

— Я отвечу вам словами молитвы,— очнулся от задумчивости Аденауэр,— виденс цивитатем, флевит супер иллям — увидел город и заплакал над ним.

Но если и блеснули в его глазах слезы в это мгновение, то это были не слезы жалости к родному городу, а слезы радости. Наконец-то! Свершилось! Понурый фатум одиночества больше не тяготеет над ним. Еще не было высказано решающих, самых главных слов, но он уже предвосхитил их, слова эти будут произнесены. Он знал наверняка, что прибытие этих двух американцев окажется той демаркационной линией, которая разделит его жизнь на две половины— на половину мученическую, где было изгнание, приход гестаповцев, концлагерь, и на новую половину, в которой он будет шествовать дорогой величия, шествовать не останавливаясь, не обращая ни на что внимания.

Прекрасные слова хранил он для этой цели: лехле унд фербирг ди тренен — улыбнись и скрой слезы. И он улыбнулся, и улыбка вышла болезненная, словно над прахом любимого существа, и американцы поняли, как дорог был для него Кельн, а в душе у него ликовало и пело: лехле унд фербирг ди тренен — улыбнись и скрой слезы, улыбнись и скрой...

— Герр Аденауэр,— поднявшись с места, сказал подполковник, делая знак лейтенанту, чтоб и тот поднялся,— нам поручили спросить вас, не согласитесь ли вы вернуться на пост обер-бургомистра города Кельна?

Аденауэр тоже поднялся. Чашечку он поставил на стол. Пальцы его согнали онемение: они стали молодыми, гибкими, цепкими.

— Великий Гёте сказал: «Нужно с живыми вперед идти»,— произнес Аденауэр тихо-тихо, как бы сам прислушиваясь к своим словам.— Благодарю вас, господа, за пред-ложение и отвечаю так, как велит долг ответить: я согласен.

«Сейчас будет шампанское,— теребя бородку, подумал подполковник, — сейчас будет шампанское, иначе один из нас не джентльмен: либо я, либо этот старый шут».

—- Однако,— вел дальше мягким, но не допускающим возражения тоном Аденауэр,— однако, мои господа, я должен вас предупредить, что до конца войны смогу выполнять эту работу только строго неофициально, ибо три моих сына— Конрад, Макс и Пауль — пребывают в гитлеровской армии. Я могу быть, так сказать, партикулярным советником американской армии по вопросам, которые будут касаться Кельна и его округа, но к большему вы, думаю, меня и не станете принуждать, дорогие мои господа.

— А если вы узнаете, что ваши сыновья в плену у американцев? — подполковник сделал последнюю попытку спасти ускользающее шампанское.

— Это было бы наибольшим утешением для меня, но позвольте считать ваши слова шуткой, и только шуткой. Дабы вернуть нашей беседе ту серьезность, которой она заслуживает, я осмелюсь предложить вам, господа, по бокалу шампанского. Как это водится при каждом джентльменском соглашении.

Он пошел к двери, пошел, чтобы принести шампанское, пошел сам, не желая беспокоить никого из домашних. Американцы смотрели ему вслед. Он шел чуть ссутулясь, опустив руки, которые, как у большинства пожилых людей, казались длиннее обычного. Был похож на кота, на большого черного кота, хитрого, сильного, ловкого: с какой высоты его ни сбрось — станет на ноги.

А старый человек шел и молился. И молитва его была короткая и никому, кроме него, не понятная. Даже если бы существовал на свете бог, то и он, пожалуй, не понял бы этой удивительной молитвы. Аденауэр шепотом повторял только два слова: ex oremo.


СТОЛИЦЫ

Его глазам открылся город. Единственный в мире город красоты и... развалин. Город вечный, как человечество, и столь же многоликий. Перед ним лежал Рим.

Рим лежал за красными старинными акведуками, прекрасный и белый, как облако на летнем небе. Бугристая Римская Кампания отдала городу самые прекрасные свои холмы, она льнула к нему руинами старинных замков и городов, окутывала целым лесом пепельно-серебристых олив, овевала ароматами мяты и розмарина.

Думал ли, гадал ли ты, Михаил Скиба, увидеть Рим?

Когда умирал от ран. Когда стоял на концлагерном плацу и смотрел на черный, как отчаяние, дым, клубящийся над крематорием. Когда тебя подхлестывали, унижали, из-девались над тобой ненавистными гогочущими голосами: эйн, цво, драй, линке ум, рехтс ум, шнелле, ду трексак, крематориумфляйш, эйн, цво, драй![56]

И все-таки выжил — и вот Рим перед тобой!

Эйн, цво, драй... Это останется в памяти на всю жизнь, И как ставили в «колокол» из колючей проволоки, ставили голого, избивали. Две тысячи лет заставляли плакать людей над Иисусом Христом, которому враги надели терновый венец на голову, а эти пытали голых людей — и не колючим терновником, а остервенелой, безжалостной колючей проволокой.

Он побывает в этом самом крупном христианском городе, как живой свидетель того, что человеческие муки куда страшнее мук выдуманного бога. И если бы тот бог действительно существовал, то он должен был преклонить колени перед такими, как Михаил.

Эйн, цво, драй... Иммер марширен, иммер лёс, иммер бистро, ду швайнегунд, ду шайземенш, ду аршлёх, цво, драй...

А каторжная команда в каменоломне!

Они носили камни из глубоких забоев, поднимаясь по вырубленным в скале ступенькам; носили тяжеленные глыбы грязного песчаника вверх, по ста семидесяти восьми ступеням, крутым и высоким. Носили, падая, умирая от непосильной тяжести и изнеможения, и скатывались вниз, в темную мокрую мразь каменных траншей, скатывались вместе с глыбами песчаника, который превращался в их надгробные плиты.

Иммер ауф, менш, иммер ауф! Ауф, ауф, лёс, ду большевик, фердамте большевик, ауф, ауф, иммер ауф!..

Теперь перед ним Рим. Он увидит вскоре и Париж. А после — родной Киев и, как наибольшая мечта, как наивысшее счастье для него, уцелевшего от ужасов Европы,— Москва. Хороший, добрый город, справедливейший город в мире, город-знамя, город — символ человеческой независимости и величия! Всех тех, что умирали, что мучились, изнемогая, что боролись, нужно было бы после войны повезти по самым крупным столицам Европы, а затем — в Москву. И в разрушенный Сталинград.

Когда везли его в барже на расстрел, мог ли он думать о том, что может очутиться здесь, среди Римской Кампаньи, где греется под щедрым солнцем, нежится в дремоте, грезит давним величием, давними победами Рим?

Арбайтен, арбайтен, ферфлюхте фаульленц, иммер арбайтен, кройцефикс... Эйн, цво, драй, лёс шнелле...

Злая рейнская вода поглотила его друзей, а он вот где...

Он, расстрелянный, повешенный, затерзанный, сожженный, воскрес, прошел всю Европу, и теперь перед ним — Рим.

Вблизи Рим оказался черный. Ветер тысячелетий гулял по его широким, как наши степи, и узким, словно горные ущелья, улицам. Темная пыль тысячелетий, черная патина древности покрывала мрачные строения эпохи цезарей, церкви, сооруженные монахами, дворцы кардиналов и задиристой римской знати. Пласты тысячелетий лежали у тебя под ногами, только иногда расступаясь, чтобы открыть глазам твоим белоснежную мраморную колонну, обломок украшенного резьбой фриза или груду фундамента, на котором высился некогда храм. Воздух в Риме был насыщен чадом от американских машин и танков, но камни Вечного города, казалось, все еще хранят в себе неистребимый запах благородного лавра, некогда венчавшего головы наибольших римских варваров, и отсвет красных искр, высекаемых ободьями боевых колесниц.

Машина завезла Михаила в самое сердце города, на площадь Венеции. Белое раскрылье огромного памятника Вик-тору Эммануилу казалось совершенно неуместным на этой площади, подпертой темным кубом палаццо Венеция, вознесенной к небу пожелтевшей от тысячелетий знаменитой колонной Траяна. Они въехали на площадь Венеции по виа дель Пополо — улице Народа, — по той улице, по которой вливались на эту площадь потоки чернорубашечников, по той самой улице, над которой нависал широкий балкон Муссолини, балкон, с которого фашистский дуче вылаивал свои призывы к бандам чернорубашечников.

— Историческая площадь,— заметил подполковник.

— Весьма историческая,— согласился Скиба.

— Сейчас мы устроим всё с самолетом на Париж, а потом, если хотите, я покажу вам Рим. Я здесь бывал до войны, знаю город достаточно хорошо, но, понимаете, это такой город, куда всегда хочется вернуться, как к любимой женщине. Вы тоже будете им очарованы.

— Я уже очарован.

— Так быстро? Ведь вы не видели самого главного.

— А я очарован на расстоянии, так сказать, теоретически,— усмехнулся Михаил.

Разве может он поделиться с подполковником своими мыслями, поведать ему то, что думал, увидев на горизонте белое облако большого города, его красные акведуки, сооруженные императорами, его тысячелетние деревья, посаженные рабами, вывезенными из Каппадокии и Понта? Слышал ли когда-нибудь подполковник это злосчастное «эйн, цво, драй»?..

Американский штаб помещался в невысоком доме около палаццо Венеция. Подполковник довольно быстро нашел генерала, который должен был решить их дело, высокого худощавого человека с безразличными серыми глазами, окутанного густыми клубами табачного дыма, окруженного телефонными аппаратами, наполовину опорожненными бутылками из-под итальянского вина кианти и пачками сигарет, в беспорядке разбросанных на столе. Там же лежала генеральская каска с двумя звездочками, нарисованными белой краской, лежала как напоминание о том, что война еще не окончилась, как свидетельство и доказательство того, что высокий сухопарый человек за столом и есть генерал американской армии, ибо никаких других признаков его генеральского чина он на себе не имел. Точно такая же рубашка с расстегнутым воротником, те же широкие штаны, как у всех солдат и младших офицеров американской армии, только ботинки генерала были не из грубой коричневой кожи, а из тонкого красного хрома, мягкие ботинки с высокими голенищами, с густой шнуровкой, начищенные до зеркального блеска. Он показал их сразу, как только Михаил с подполковником вошли в комнату. Сделал это удивительно просто: задрал ноги, положил их на стол, прямо перед глазами людей, полюбовался солнечными бликами на носках ботинок, небрежным кивком указал Михаилу и подполковнику на сигареты:

— Курите, пожалуйста.

Подполковник доложил о Михаиле.

— Рад приветствовать вас,— сказал генерал.— Впервые встречаю союзника из России. Рад помочь. Завтра будет самолет. Посадим вас вне очереди, на основании top priority![57]Не знаете, что это такое? Не страшно. Для вас главное — попасть в самолет. У нас тут отчаянная перепалка за места. Много отпускников, ну и всякое такое.

Генерал говорил сухим, бесцветным голосом. Он кокетничал безразличностью своего голоса точно так же, как красными ботинками, как пачками сигарет из отличного ароматного табака, какого давно уже и не нюхала обнищавшая от войны Европа, как этими оплетенными соломой толстобокими бутылками из-под кианти — трофеями, доставшимися ему, победителю.

— Я собирался показать лейтенанту Рим,— сказал подполковник.

— О’кей! Прекрасная идея. До свиданья, лейтенант. Привет России.

Они улыбнулись друг другу. Скиба пошел к выходу.

— Сигареты! — крикнул вдогонку генерал.— Возьмите мои сигареты.

— Спасибо. Не нужно.

Рим... Американские машины и танки на улицах; бензиновый чад, дым американских сигарет на тесных пьяццах, заставленных старинными толстостенными домами; высохшие фонтаны, загаженные жевательной резинкой и окурками сигарет; пустые банки из-под аргентинской телятины и консервированных бобов на мраморных лестницах дворцов; обрывки туалетной бумаги, выдаваемой только американским офицерам, на тысячелетних каменных плитах, по коим некогда римские патриции шли в сенат. Рим, засыпанный мусором войны, заклейменный неизгладимыми следами бессмысленного столпотворения.

На кирпично-красных развалинах базилики императора Константина, того самого императора, который основал в Риме христианство — эту лицемерную заповедь вечного мира, ставшую заповедью вечной войны,— в кирпичную стену, оставшуюся от базилики Константина, были вмонтированы три большие карты, сделанные из разных камней. Три карты— трех Италий. Одна — вообще Италия, вторая — империя, расширенная стараниями Муссолини,— с Абиссинией, Сомали и Албанией. А третья карта — Италия, которой бредил безумный дуче,— великая Италия с Средиземным морем посредине, Италия, захватившая половину Европы, захватившая всю переднюю Азию и половину Африки.

— Почему вы до сих пор не уничтожили этих карт? — спросил Михаил подполковника.— Почему их хранят, эти документы безрассудной, дикой жестокости маньяка? Пусть итальянцы еще не успели прийти в себя, пусть еще терзаются в нерешительности, но вы, победители, носители демократии, как вы могли оставить это?

— Ах, Рим — это история. Это большой музей. В нем необходимо все сохранять.

Как будто бы мало здесь было такого, что нужно хранить и без этих карт! Один только Колизей высился за Капитолийскими и Авенгинскими холмами, словно памятник всем войнам, жестокостям и безумствам истории. Разрушенный временем, непогодой и людьми, Колизей зиял обшарпанными аркадами, мрамор которых пошел на дворцы, пугал черным нутром подземных лабиринтов, где под гигантской ареной некогда жили гладиаторы, дикие быки из Кносса — кровожадные африканские звери. Теперь на этом месте росла трава и какие-то сухие колючки. И там, где некогда находились ложи патрициев и их возлюбленных, тоже пробивалась густая зеленая трава и торчали высокие жесткие стебли. Тысячи пленников пригнали римские легионеры с полей Малой Азии, тридцать тысяч евреев, финикийцев, и заставили строить этот грандиозный, самый крупный в истории человечества цирк. В эту войну счет умершим велся уже не на тысячи, а на миллионы. И уже вся Западная Европа была, подобно этому Колизею, местом пыток, мученичества и смерти.

— Вы знаете,— сказал Скиба,— я радовался, когда увидел издали Рим. А вот посмотрел на него вблизи — и мне стало тяжко. Так тяжко, словно меня должны убить, может быть и не меня, а родных мне людей.

— Я еще не показал вам место, где убили Цезаря, — спохватился подполковник. — А потом мы побываем там, где был зарезан Цицерон. Вы знаете, как это произошло? Он спасался от преследовавших его убийц. Рабы бежали с носилками, он подгонял их, но погоня настигала их... Цицерон выглянул, чтобы посмотреть, близко ли преследователи. В это время один из убийц схватил его за голову и стал резать ему шею ножом. Представляете? Да ведь современная война — это роскошь, если ее сравнить с тем, что было две тысячи лет тому назад. Прилетает откуда-то невидимая пуля — фьить, и тебя нет. Легко и, главное, мгновенно!

Как беспечно он говорил о пулях, этот подполковник; он ведь всю войну просидел в тыловых службах. Он никогда не видел рвов, заваленных тысячами трупов, не слышал этого «эйн, цво, драй, ду крематориумфляйш!».

— Если вас почему-либо коробит от созерцания этих следов минувших битв, давайте обратимся к делам божественным, — сказал подполковник. — Собор святого Петра. Ватикан, улица Кончилиационе, которую Муссолини выложил мрамором в знак примирения с папой. Мы поднимемся на гору Пинчо или Гяниколо, и вы увидите базилику святого Петра — наибольшую святыню мира.

До этого они еще побывали в Пантеоне. Это было единственное строение, которое целиком сохранилось со времен императорского Рима. Пантеон стоял вот уже две тысячи лет почти такой же, как тогда, когда неизвестные строители соорудили его; стоял, чтобы изумлять грядущие поколения своим гением. Подавлял землю массивными, толщиной в два метра, стенами, удерживая на них круглую скорлупу огромного купола так легко, как держим мы владони яичную скорлупу.

В Пантеоне погребен величайший художник всех времен— Рафаэль. На его могиле надпись по-латыни гласит: «Здесь лежит тот, кто покорил природу своим искусством, и когда скончался он, природа умерла от печали».

Однако Михаила поразила не эта могила.

Потряс, ошеломил, обезоружил его купол строения. Он летел прямо на него, он плыл с неба, огромный и легкий, как шелковый парашют с светлым кругом неба посредине, и Скиба замер в изумлении и восторге перед этой легкостью и невесомостью, перед этим подлинным чудом искусства.

Михаил остановился на горе Пинчо и увидел виднеющийся вдали купол собора святого Петра и только тогда осознал великий замысел Микеланджело. Ибо это он, Микеланджело, придумал сделать точную копию купола Пантеона и украсить им четырехугольное мраморное сооружение хвастливого Браманте. И произошло невероятное: подражание, копия была столь же совершенна и гениальна, как гениален был образец. Это единственный случай в искусстве всего мира. Но именно благодаря этому случаю миллионы людей получили возможность любоваться куполом Пантеона не только на тесной маленькой пьяцце, где стоит Пантеон, но и с берегов Тибра, и с римских холмов, и вообще со всех дорог, ведущих к этому городу.

Их путешествие по Риму началось с центра и разворачивалось концентрическими кругами все дальше и дальше, ближе к окраинам, через узкие тибрские мосты к уцелевшим сводам терм Каракаллы, к церкви святого Петра в оковах, где в боковом крыле высилась могучая мраморная фигура Моисея Микеланджело, к памятнику Гарибальди на Гяниколо, к пышному стадиону форо Италико, перед входом в который стоял белый обелиск с надписью: «Муссолини — дукс» — «Муссолини — вождь». На каждой мраморной плите, которыми была устлана площадь перед входом на стадион, чернели глубоко выдолбленные буквы, складывающиеся в короткое ненавистное слово «дуче». Слова теснились, находили одно на другое, укладывались по четыре в одном квадрате, выписывались подобно каким-то мрачным стихам: «Дуче, дуче, дуче». Сотни черных, как смерть, слов на беломраморных плитах.

— А это тоже история? — спросил Михаил. — Это тоже музей?

— Конечно! — воскликнул подполковник. — Я уже вижу здесь толпы туристов. Вижу, как фотографируют надписи на этих плитах. Ведь это так интересно! Это — коммерция! Вы не коммерсант — вам этого не понять!

Ясное дело — ему этого не понять никогда! Достаточно с него, что он знает «эйн, цво, драй», что дышал запахом гари и трупов, что видел свою кровь и кровь своих товарищей...

Но Рим? Почему молчит и дремлет в оцепенении Рим? Почему не сбросит с себя эти кровавые тряпки, почему не разнесет в прах эти камни, запятнанные жестокостью и человеконенавистничеством? Разве не достаточно Риму того, что он обладает творениями Микеланджело, Рафаэля, Тициана, разве мало ему пожелтевшего от времени мрамора, хранящего следы Цицерона и Сенеки?

— Рим и без того велик, — заметил Михаил, как бы разговаривая сам с собой и в то же время обращаясь к подполковнику, обращаясь ко всем, ко всем... — Рим и без того велик...

На следующий день подполковник повез Михаила на аэродром Чампино. Ехали по виа Аппиа — дороге императоров и умерших, окруженной стенами и древними могилами. Рим перешагнул через свои ворота, он еще был здесь, на виа Аппиа, нажимая на узкую ленту дороги. Он неохотно расступался, давая место людям.

Аэродром лежал слева от виа Аппиа, притулившись к невысокой гряде гор, исторгнутых на поверхность земли мощной силой вулканов. Несколько самолетов притаились под самым горным кряжем. Очевидно, это были военные машины — истребители, штурмовики или же легкие бомбардировщики.

Ближе к строениям аэропорта стоял готовый к отлету американский транспортный самолет «С-54», за ним — четырехмоторная «летающая крепость» с распознавательными знаками британских военно-воздушных сил.

Михаил присоединился к группе пассажиров, которые должны были идти на посадку в «С-54». Среди них находились американские полковники с туго набитыми чемоданами, три костлявые дамы из ЮНРРА, сержанты, обвешанные медалями, какие-то ни на минуту не умолкающие штатские в черных костюмах и круглых шляпах, в накрахмаленных до скрипа рубашках, глядя на которые Михаил с доброй улыбкой вспомнил пана Дулькевича...

Где они теперь, его друзья? Пиппо будет с гарибальдийцами, потом найдет свою маму, о которой вспоминал на протяжении всей войны, начнет искать работу, как искал ее до войны, как будет искать, очевидно, всю жизнь. Франтишек Сливка со временем доберется до Праги, даже не обязательно ему ехать в Рим. Пан Дулькевич... Пан Дулькевич, несомненно, найдет поляков, тех самых поляков генерала Андерса, которые забыли о родине и шатались по белу свету, в то время как Советская Армия освобождала Польшу. Он найдет их здесь, потому что они близко, потому что они все-таки поляки. Останется ли он с ними? Или, быть может, вспомнит слово «Сталинград», под знаменем которого шел по Европе, и пойдет не к андерсовцам, а туда, где ждет его Варшава, где ждет родной дом, которого уже нет и который необходимо восстановить.

Риго? Но куда же может деться француз, раз Франция жива и вновь свободна?

Когда они расставались, Михаил шутя спросил Раймонда: «Что бы ты хотел с собой забрать с войны?» — «Автомат»,— ответил француз. «Автомат? — удивились партизаны.— Разве ты не собираешься стать священником? Зачем тебе автомат?» — «Я бы привез его домой, закопал бы в саду моего отца, — ответил Риго, — поливал бы его каждый день, приговаривая: ржавей, каналья, ржавей! »

Сержант из аэродромного обслуживания раздавал пассажирам спасательные жилеты (на случай аварии над морем) и карманные библии, не боящиеся воды. Такая предусмотрительность позабавила Михаила: начнешь тонуть — читай библию водонепроницаемую, авось спасешься!

— Вам смешно, — заметил подполковник, — а у нас это просто сервис, американский комфорт. Мы не привыкли терпеть неудобства где бы то ни было.

— Не знаю, так ли это необходимо, — сказал Михаил, — но за все то, что вы сделали для меня, я могу быть вам только благодарен.

— Э, мелочи!

— Надеюсь, мы будем друзьями?

— И я надеюсь.

Они обменялись адресами, пожали друг другу руки.

— Счастливо! — сказал подполковник.

— Спасибо,— ответил Скиба и побежал вслед за группой пассажиров, торопящихся на посадку.

Немного дальше, очевидно к английскому самолету, шла группа военных. Все как на подбор — высокие, в твердых офицерских фуражках.

Один из военных в английской офицерской униформе оглянулся. Он повернул лицо лишь на секунду, скользнув по Михаилу холодным взглядом, но этот взгляд как ножом полоснул Скибу.

Мертвенно-бледное, обескровленное лицо офицера было до боли знакомо Михаилу.

— Эй! — крикнул Скиба и побежал к англичанам. — Эй!

Он был уже совсем близко, обе группы как раз сходились: американская и английская. Они сближались, чтобы тотчас разойтись, каждая к своему самолету. Михаил знал, что сейчас увидит этого офицера и убедится — он это или ему только померещилось?

— Эй! — еще раз крикнул он, и офицер снова не выдержал и опять оглянулся.

Скиба увидел тяжелые челюсти, упрямый узкогубый рот, густые короткие брови, длинный, с широкими ноздрями нос: майор Роупер, шпион, бандит, убийца Дорис и Клифтона Честера, убийца Юджина Вернера, только каким-то чудом спасшегося от смерти!

Механически, еще не приняв никакого решения, Михаил пошарил правой рукой в кармане, крепко сжал рукоятку пистолета.

Офицер в третий раз оглянулся, дернул себя за кобуру с игрушечным браунингом, как-то по-собачьи отпрыгнул в сторону и неожиданно для всех бывших на аэродроме, неожиданно для всех, кроме Скибы, побежал, пригибаясь, прикрывая затылок ладонью левой руки.

— Стой! — закричал Михаил, выхватывая пистолет и вскидывая руку с оружием вслед Роуперу. Тот бежал, изо всех сил вымахивая своими длинными ногами, пригибаясь все ниже и ниже к земле.

Не опуская пистолета, Скиба метнулся вслед за Роупером. Дамы из ЮНРРА испуганно взвизгнули. Полковники, не решаясь оставить свои чемоданы, удивленно переводили взгляд то на Скибу, то на удиравшего англичанина. Спутники Нормана Роупера остановились и ждали, чем окончится это опасное столкновение.

Не растерялись только два американских сержанта: мгновенно бросились они к Скибе, один повис на руке, сжимавшей пистолет, а другой преградил ему дорогу и закричал:

— Ты что — с ума спятил?

Со стороны помещений аэропорта уже бежали солдаты военной полиции. Подполковник, который еще не успел уехать, тоже поспешил сюда, еще издали что-то выкрикивая Михаилу.

Через минуту вокруг Скибы собрались все, кроме Роупера, уже скрывшегося в «летающей крепости», и его спутников, которые, убедившись, что все завершилось благополучно, поторопились забраться в чрево четырехмоторного гиганта.

— Что случилось? — спросил подполковник. — Что с вами, лейтенант?

— Вам этого не понять. Это партизанские дела.

— Да, но вы хотели стрелять в офицера его величества!

— К сожалению, только хотел. Выстрелить не успел. А надо было. Это убийца. Кстати, он смертельно ранил солдата американской армии. Я вам об этом рассказывал. Куда идет тот самолет? Его нельзя задержать?

— К сожалению,— полковник развел руками. Моторы «летающей крепости» заревели почти одновременно с его словами. Самолет дрогнул и, тяжело поворачивая свое огромное тело, пополз на стартовую дорожку.

— Прикажите сержанту отпустить мою руку.

— Вам еще вздумается поднять стрельбу в самолете.

— Прикажите отпустить мою руку, — повторил Скиба.

Подполковник пожал плечами и коротко сказал что-то сержанту, державшему руку Михаила с «вальтером», потом поговорил с военными полицейскими.

— Летите, я здесь все устрою. Летите и позабудьте обо всем.

— Есть вещи, которые не забываются,— страдальчески усмехнулся Скиба.

— Уверяю вас, будет лучше, если вы попробуете забыть.

— Хорошо. У нас слишком, мало времени, чтобы договориться.

В самолете, когда они уже летели над морем, сержант сказал Скибе по-английски:

— А здорово вы напугали этого долговязого! И драпал же он!

Михаил не понял сказанного, но по выражению лица сержанта угадал, что тот сказал что-то доброжелательное, и молча улыбнулся американцу.

— О’кей! — довольно пробормотал сержант. —Америка и Россия — о’кей!

Дамы из ЮНРРА обидчиво поджали губы. Полковники угощали Скибу сигаретами, но от разговоров воздерживались. Так и летел он, как бы окутанный смутным облаком, сотканным из разнообразнейших чувств: недоумения, осуждения, скрытого одобрения и откровенно-демонстративного возмущения.

В Париж прилетели на следующее утро. Михаила, по-видимому, ждали, так как сразу перепоручили его опеке французского капитана, в распоряжении которого имелся американский «джип». Михаил пожал руку французу, взглянул на него. Каскетка, шитая золотом, френч с большими накладными карманами, выпуклые медно-желтые пуговицы, перчатки. Офицер выглядел так, будто только что сошел с картинки довоенного журнала, печатавшего фотографии бравых вояк.

Узнав, что Михаил — советский офицер, он обнял его и стал целовать прямо-таки с женской экспансивностью.

— Ах, мосье, мы, французы, как никто, знаем, чего стоят русские!

Усадив Скибу в машину, он засыпал его целым ворохом округлых, как колесики, слов. Слова катились мимо Михаила, непонятные, неизъяснимые: «ля-па-са-са, ля-па-са-сси». Нечего было и думать остановить поток этих слов хоть на миг, чтобы разобраться в их плетении, докопаться до их смысла.

Париж обнимал их отовсюду. Париж ластился, шептал призывно и горячо: «Ты в Париже, не забывай, что ты в Париже, помни, что ты в Париже!» Удивительный город, на целый этаж выше всех остальных виденных Михаилом городов; здесь буквально каждый дом непременно имел мансарду.

— Ах, мосье смотрит на мансарды? Наши мансарды — это инкубаторы гениев.

Кафе на узких и на широких улицах, вечные, как сам Париж, кафе; женщины без чулок, мужчины — без шляп. Робкие цветы весны — пучочки фиалок и тюльпаны — в руках у стройных, тоненьких девушек. Бедность и радость. Это был Париж весны сорок пятого года.

— Ах, мосье, низкий курс франка, низкий курс жизни, традиционно голодные жители Монмартра и Латинского квартала, нетопленные особняки Сен-Жермена, — вы понимаете, мосье?

Да... Если бы этот «мосье» мог разобраться в стремительном потоке этих округленных, умопомрачительно округленных слов!

— Вино по карточкам, — уже по-английски сказал француз.— Вы понимаете — вино по карточкам!!..

Этого Михаил действительно не понимал. Хлеб по карточкам— вполне естественно. Но вино? Разве это столь необходимый продукт?

— Ах, но ведь это одно и то же, поймите! Это все равно как если бы давали по карточкам воду.

— Теперь понял, — улыбнулся Михаил.

Париж потрясал количеством людей, заполнявших улицы. И не только военных, а прежде всего штатских молодых людей, юношей, небрежно одетых, с небрежной походкой, с небрежно торчащими в уголках губ сигаретами. Откуда столько сигарет в голодной на хлеб и табак Европе?

А офицер между тем не умолкал ни на минуту, словно бы сопровождая мысли Михаила, как бы комментируя их.

— Франция всегда умела сочетать новое и старое, умела одновременно увлекаться классиками и пускаться в самые что ни на есть шальные прихоти последнего крика моды. В то время как в солдатских театриках на Монмартре лихо отплясывают голые девицы, в «Комеди Франсэз» идут Корнель, Расин, Мольер. Нам от рождения присущ пиетизм к бессмертным гениям, ибо они делают бессмертным народ, а Францию — великой...

— В Париже все еще продолжаются суды. Скорые суды над коллаборационистами. Расстрелы. Кровь и смерть. Обесценивание, этакая девальвация жизни. Кое-кто спрашивает: «Неужели для этого нужно было побеждать?» Мы отвечаем: «Да, нужно». Покончить с тем, что было, навсегда. Лишив жизни десяток предателей, вернуть вкус к жизни миллионам. Вы видите, мосье, парижан? Они уже веселы, они уже беззаботны, но еще не сбросили с себя равнодушия и отупения, которые нависали над ними во все годы оккупации. Эта походка у наших мужчин, эти небрежные прически у женщин... Это трагично, мосье! Но нация обладает могучей силой. Последний парижский анекдот, мосье, разрешите?

Генерал де Голль устраивал прием. Члены правительства, военные дипломаты. У американского генерала, который тоже попал на прием, соседом по столу оказался французский академик. Если не ошибаюсь, писатель Жюль Ромен. В парадной форме, весь в золоте, роскошный и важный, как фельдмаршал. Американец долго ерзал на стуле, выпил для храбрости бокалов пять виски и только тогда решился наконец спросить француза, к каким войскам принадлежит этот удивительный мундир. «Танки?» — спросил он. Вы представляете, мосье, как этот красномордый, отупевший от виски солдафон сиплым оловянным голосом спрашивает французского академика, этого бессмертного, одним только французским словом, которое он выковырял из извилин своей слишком уж неглубокой памяти: «Танки?» Вы только вообразите себе, мосье! Вообразите и подумайте, что бы вы ответили на столь дурацкий вопрос. И спросите, что бы ответил я. И попытайтесь угадать, что ответил Жюль Ромен, или Морис Надо, или кто-либо иной из наших бессмертных — это уже не имеет значения!

Так вот, он ответил тоже одним словом. Американец спросил его: «Танки?» А бессмертный сказал: «Гении!» Вы понимаете, мосье, как это прозвучало? «Гении!» Это нужно было уметь сказать! И так сказать мог только француз...

Так и ехали они через весь Париж — один молча, вдыхая в себя величие и красоту огромного города, стараясь запомнить утреннее небо над столицей, цветочниц с фиалками, трагикомические голоса первых газетчиков, неразбериху каменных кружев архитектуры, нежные почки каштанов, ничем не отличимых от каштанов на далеких улицах родного Киева, ласковых и мощных деревьев, прекрасных и величаво-спокойных. А другой говорил и говорил, стремясь рассказать своему новому знакомому решительно все, не утаивая ничего, стараясь ничего не пропустить.

И кто будет вправе когда-нибудь утверждать, что они не поняли друг друга в то утро ранней весны тысяча девятьсот сорок пятого года?

И когда они приехали на улицу Ля Грэнель, где находилось советское посольство, им уже казалось, что они знают друг друга давно, и как-то даже страшно было расставаться у ворот и не верилось Михаилу, что стоит ему сделать один-единственный шаг — и останется за плечами Париж, Франция, вся Европа и он окажется наконец дома.

Француз переговорил со своим соотечественником, охранявшим вход в посольство, как тогда, на аэродроме, обнял Михаила, поцеловал его, вздохнул и сказал тихо:

— Счастливо вам, мосье! До новой встречи!

Михаил вошел во двор посольства. Вошел, остановился, оглянулся вокруг. Цветники, широкие дорожки, посыпанные песком. А дальше? Дальше было такое, от чего замерло и остановилось сердце...

По двору прогуливался... генерал. Самый настоящий генерал, в синих, с широкими красными лампасами, галифе, в хромовых сапогах, седовласый, с короткой шеей, обремененный годами... Не было на нем мундира, только нижняя рубашка, до боли знакомая Михаилу армейская рубашка, белая-белая, как первый снег, льняная рубашка, новая, хрустящая, какой Михаил не видел вот уже сколько лет.

Скиба замер на месте. Идти дальше не мог. Стоял бледный, весь напряженный и смотрел не отрываясь на эту родную рубашку, которая, казалось, обращалась к нему далеким голосом отцовской земли, голосом, что вовек не забывается. Генерал заметил Скибу и подошел к нему. Нужно было что-то говорить, доложить, как надлежит по армейскому уставу, говорить, не молчать... А он не мог произнести ни слова. Стоял, будто прирос к месту, смотрел прямо в глаза генералу и молчал.

— Ну? — спросил генерал.

Этого было достаточно. Это был тот толчок, которого недоставало, чтобы вывести Михаила из оцепенения. Он выпрямился, щелкнул каблуками и четко отрапортовал:

— Товарищ генерал! Лейтенант Скиба прибыл в ваше распоряжение для продолжения своей службы в Советской Армии!

— Ага, — сказал генерал, — прибыл, говоришь? А смотри мне в глаза, смотри. Откуда прибыл? И что это на тебе за одежка? Это называется прибыть для продолжения службы в армии? В таком растерзанном виде?.. Ну, пойдем.

Пошел через двор, не оглядываясь, чтоб узнать, следует ли за ним Михаил. Пожалуй, не первый это был случай.

Верно, хорошо знал генерал, что не может человек не следовать за ним, каким бы строгим он ни был и как бы сердито ни встретил.

Сердито. Но как же иначе встречать таких, как Михаил?

Скиба шел вслед за генералом и ждал, что тот сейчас заведет его в тесную штабную комнату, поставит перед собой, чтоб не шевелился, и скажет, пристально глядя в глаза:

«Обиделся, лейтенант? Черствой показалась тебе генеральская душа? Черствой, как подметка. А ты как же хотел, лейтенант? Чтоб я превратился из генерала в ангела? Чтоб у меня карманы были напиханы шоколадками и я раздавал бы их деточкам? Чтобы сбежались иностранные корреспонденты, фотографировали меня, записывали мои слова о милосердии и нежности? Чтоб я забыл войну, сбросил генеральский мундир и забавлялся с внучатами? Не могу я этого. И никто не имеет права требовать этого от меня. Слышишь? И первый ты не имеешь права. Ты с какого года в плену? С сорок первого? Выходит, ты не видел того, что видел я. Ты вообще, выходит, ничего не видел. Ни испепеленной земли нашей, ни высохших наших рук, ни могил наших. Говоришь, это упрек? Да, это и упрек тебе, если хочешь. Я не виню тебя в твоей судьбе, знаю, что и тебе было тяжко, но не жди от меня сочувственных слов и поблажек, не жди слез умиления и нежности».

Они вошли в комнату. Генерал надел свой китель с широкими золотыми погонами, круто повел плечом, строго посматривая на Михаила, но молчал. И, только застегнув последнюю пуговицу на кителе, неожиданно спросил: «Ясно вам, лейтенант?» Спросил так, будто он и вправду говорил Михаилу все то, о чем Михаил передумал за эти несколько минут. Словно между ними и не было перед этим молчания, а шел большой и полный глубокого смысла и значения разговор. Нужно было закончить этот разговор именно так, как требовала его значимость. И Михаил ответил именно тем словом, которое только что услышал от генерала: «Ясно, товарищ генерал! »

ВИЛЛА-РОТОНДА

— Но почему, почему, спрашиваю я вас! Человек, который провел двенадцать лет в добровольном изгнании, который пальцем не шевельнул против гитлеровцев, человек, получавший от Гитлера пенсию, теперь снова возвращается на тот же пост, который занимал до тридцать третьего года. Самый крупный город в Западной Германии отдают человеку, не имеющему ни малейших заслуг перед этой Германией, не сидевшему даже в тюрьме, если уж на то пошло!

— Выражайтесь точнее: не самый крупный город, а самую большую груду камней и кирпича.

— Однако под этой грудой живет не менее полумиллиона немцев, живем и мы с вами, господин Кауль.

— Не называйте меня господином Каулем, зовите просто Максом. Ведь мы почти однолетки, Вильгельм.

Тот, кого звали Вильгельмом, усмехнулся. На его худом бескровном лице усмешка казалась гримасой боли.

— Главное, что мы честные, порядочные люди, Макс,— сказал он.— А однолетки мы или нет — это уже дело второстепенной важности.

Макс сидел в низеньком кресле, почти невидимый в черном угольнике тьмы, залегшей по другую сторону комнаты. Но даже это низкое кресло не скрадывало длиннющей фигуры Макса.

Хриплый смех раздался в ответ на слова Вильгельма:

— Порядочные люди! В нашей стране порядочных можно найти только среди покойников! А все мы — дети поражения. Этим данные о нас исчерпываются.

— Да, но не все мы одинаково воспринимаем поражение, Макс. Для нас с вами это начало новой жизни. Для эсэсовцев или гестаповцев — конец ее.

— Хо-хо! А откуда вам известно, что я не эсэсовец?

— Но ведь вы говорите, что живете в этой вилле-ротонде всю войну.

— Мало ли что мне вздумается сказать!

— Да и Маргарита говорит точно так же.

— А может, она подкуплена мною?

— Кроме того, вы инвалид, слепой человек. Слепой и беспомощный.

— Ну ладно, хватит разводить сырость. Хотите, чтобы этот «слепой и беспомощный» человек повел вас в погребок к Маргарите и угостил кружкой пива?

— Охотно.

— Только перейдем на «ты». Это более по-немецки. К тому же этого требует родство наших душ. Ведь оба мы — честные и порядочные. Уверяю вас, что наш обер-бургомистр тоже считает себя честным и порядочным. За эти двенадцать лет он решительно ничем не запятнал себя.

— Но и ничего не сделал.

— А что ему было делать? Лезть на стенку?.

— Тысячи немцев боролись.

— Честь им и хвала.

— А он скрывался да еще получал пенсию от Гитлера

— Раз дают — бери!

— Не будь циником, Макс. Я говорю сейчас от имени всех повешенных, расстрелянных, сожженных, замученных голодом, истерзанных пытками и побоями. Я вернулся в свой город из концлагеря живым, случайно уцелевшим, вернулся, чтобы увидеть справедливость, а вместо этого первое, с чем я столкнулся, была возмутительная, неслыханная несправедливость. Почему американцы не назначили бургомистром пускай не коммуниста, пускай не того, кто подымал народ против гитлеризма, но хотя бы кого-нибудь из тех, кто участвовал в генеральском бунте против бешеного фюрера, из тех, кого гестаповцы не успели повесить, из тех хотя бы, кто обладает хоть какими-нибудь заслугами перед Германией?! Я бы ничуть не удивился, если б американцы привезли бургомистра в своем обозе, выбрав его из числа тех наших людей, которые эмигрировали, чтобы бороться против нацистов из-за рубежа. Но поступить так...

— Успокойся, Вильгельм,— приближаясь к нему, сказал Макс.— Тебе еще придется не раз и не два возмущаться и недоумевать. Прибереги свой пыл для будущего. Уверяю тебя, что дело с бургомистром — самое невинное из тех дел, с которыми тебе еще предстоит соприкасаться в родном городе. А пока что — пойдем к Маргарите. У нее, конечно, не пиво, а эрзац, но где ты нынче найдешь настоящее довоенное пиво? Вот тебе веское доказательство для оправдания американцев: даже кружки хорошего пива и то не достанешь теперь в Германии, что ж говорить о хорошем бургомистре!

Вильгельм поднялся со стула. Он был среднего роста, но рядом с высоченным Максом казался низеньким — этому способствовала его невероятнейшая худоба. Он был настолько тощ, что весь словно светился: казалось, что даже его тень и та просвечивает.

Макс не видел ни тени Вильгельма, ни того, насколько он худ. Макс был слеп, слеп уже двадцать, а то и все двадцать пять лет. Почти половину своей жизни. И уже давно научился заменять зрение осязанием, инстинктом.

— Пошли,— грубовато сказал он.— Не выношу длинных разговоров при сухой глотке. Идем, я собираюсь выключить свет. А включить его ни одна живая душа, кроме меня, не сможет. Об этом я позаботился. Все замаскировано и засекречено в моей вилле.

Они вышли из дому. Внешне дом был таким же круглым, как та комната, из которой они только что вышли. Даже в обычном городе, городе с тысячью целых прекрасных домов, это сооружение выглядело бы странным, выделяясь необычной своей формой,— что ж было говорить теперь, когда вокруг, насколько мог охватить глаз, лежали развалины. Только груды битого кирпича, наваленного беспорядочно, только хаос камней, воронки от бомб, дикие, никем не посаженные густо разросшиеся кусты, и среди этого хаоса — одинокая вилла-ротонда.

—- Я часто мечтал о том, чтобы дожить до освобождения и увидеть конец войны,— сказал Вильгельм.— Но никогда не мог даже и предположить, что буду жить столь странно. Люди без адреса, дом без номера, улица без названия. Вилла-ротонда. Как ты очутился здесь, Макс? Купил ее еще до войны или сам построил?

— Ты мог не приходить сюда,— уклончиво сказал Макс.— Мог выбрать себе какой-нибудь уютный подвальчик, а не то — поселиться в одной из тех висячих комнат, которые уцелели на стенах разрушенных или сожженных домов. Жить в них весьма удобно. Сплетаешь себе веревочную лесенку, на ночь влезаешь, поднимаешь за собой лесенку— и спишь спокойно. Никто до тебя не доберется, да, собственно, никто и не догадается, что ты там находишься. Единственная опасность — это если стена рухнет. Такие случаи в Кельне нередки. Это лишний раз доказывает, что в жизни ничто не вечно. А проще всего — попытайся отыскать свою семью.

— Я ведь тебе говорил — семьи у меня нет. У таких, как я, не может быть ни жены, ни детей. Если б они когда- нибудь и были, то их бы замучили в каком-нибудь концлагере — только и всего. А если б даже и не забрали в концлагерь, то сыновей послали бы на фронт, где они нашли бы свою смерть, а жена умерла бы от горя, от голода и от преследований гестапо. Семьи нынче существуют, по-моему, исключительно в романах.

— А у нашего обер-бургомистра семеро детей — и все живы и здоровы. На фронте только двое, и то их забрали недавно, и они уже, наверное, в плену у американцев. Как видишь, наш обер-бургомистр — образцовый папаша, подлинный патриарх. Только таким людям и следует доверять управление городами и государствами.

— Пожалуй, самая большая трагедия человечества в том, что глубокие старики дорвались до управления миром и творят одну бессмыслицу за другой.

— Разве Гитлер был старик?

— Зато Гинденбурга, давшего Гитлеру власть, юношей не назовешь!

Пробираясь через сплошные завалы, спотыкаясь на каждом шагу, теряя друг друга во тьме и неизвестности, они наконец очутились на небольшой площадке, расчищенной от развалин. С одной стороны к ней примыкало несколько полуразрушенных, но все же пригодных для жилья домов, с другой — высился небольшой костел.

— Американцы, по-моему, протестанты, а вот католическую церковь не разбомбили,— хмыкнул Вильгельм.

— Среди них попадаются и католики,— возразил Макс,— Эта война показала, что нет ничего: ни веры, ни идей. Какая разница, верит человек в царство небесное, в полигамию или во всеобщее равенство и братство? Все сводится к одному: либо тебя убьют, либо тебя не убьют.

— Человек живет только для того, чтобы бороться за какую-нибудь определенную идею,— сказал Вильгельм.

— Я научился не верить идеям,— сердито произнес слепой.— Если хочешь прожить спокойно, незачем забивать себе голову всяческими идеями. Достаточно капельки веры в самого себя, в свои силы, веры, сохраненной в тех потаенных извилинах души, до каких не добраться никакой власти.

— Ты так говоришь потому, что привык жить в одиночестве,— заметил Вильгельм.— Несчастье сделало тебя одиноким, нелюдимым. Вот ты и решил, что так должны жить все. Но людей неизменно влечет друг к другу. И они всегда борются. Одни — за справедливость, другие — против нее...

— А наш обер-бургомистр? Разве он не сидел в одиночестве?

— Выходит, что нет. Нашлись, значит, какие-то силы, с которыми он был связан. Он ничего не делал для Германии, но, вероятно, что-то делал для этих сил либо,— как они, возможно, надеются,— сможет для них сделать. Потому его и выдвинули. Политические расчеты всегда сложнее, чем это кажется на первый взгляд.

Пивная помещалась вблизи от костела, в глубоком подвале разрушенного дома. Туда вели скользкие ступени. Тесное помещение, освещенное двумя электролампами, выглядело довольно странно. Наличие электричества в этом умершем городе, несколько квадратных столиков, покрытых клеенками, несколько постоянных посетителей, склонившихся над высокими глиняными кружками с темной пенистой бурдой, именуемой пивом, и хозяйка. Она передвигалась среди столиков легко и бесшумно, разнося — по крайней мере такое было впечатление — не пиво в тяжелых кружках, а свою полногубую улыбку, яркую и сочную, как цветок.

Хозяйка, в пестрой фалдистой юбке и белой блузке, темноволосая, полногрудая, выглядела свежей и необычайно привлекательной.

— Вечер добрый, Маргарита! — крикнул еще с лестницы Макс.

— Добрый вечер, Макс.

— Я опять привёл своего нового товарища.

— Очень рада. Пожалуйста, входите.

— А у тебя пиво снова из гнилых яблок?

— Ты все такой же, Макс.

— А чего мне меняться? Вот тебе не мешало б изменить свое имя. Слишком уж оно банальное.

Слепой — он чувствовал все удивительно тонко и точно. Когда Маргарита принесла им две кружки с пивом, поставила их на столик и уже шагнула в сторону, чтобы вернуться в свой угол, он неожиданно схватил ее за руку, схватил безошибочным движением, сильно и в то же время нежно погладил ее пальцы и сразу же выпустил.

— Ты ведь знаешь, Маргарита, как я люблю твои руки,— пробормотал он и взялся за пиво.

Выпил быстро, совсем не на немецкий лад, не смакуя, не произнося тостов и не восклицая «прозит», как это делали, за соседними столиками, как делали во всех пивных всей Германии все немцы на протяжении столетий.

— Дай мне еще пива, Маргарита,— попросил он, не интересуясь, выпил ли его товарищ и не хочет ли еще пива, а может, и вообще не хочет пить.— Дай мне пива, а то у меня горит внутри. Ты ведь знаешь, что у меня горит внутри.

Больше она о нем ничего не знала. Знала только, что он слепой, что зовут его Макс и что у него, когда он спускается в пивной зал по скользким ступенькам, все, по его выражению, горит внутри.

Да и кто знал!

— Вильгельм! — сказал Макс, опрокидывая вторую кружку и потребовав третью.— Вильгельм, это правда, что ты сидел в концлагере?

— С тридцать третьего года.

— Ты коммунист?

— Коммунист.

— Тогда почему же ты молчишь? Ты должен кричать! Орать на весь этот подвал, пугать всех, кто здесь сидит, разогнать их ко всем чертям!

— Зачем? Разве для этого я сидел в концлагере?

— А для чего же?

— Чтобы потом, когда освобожусь, строить новую Германию.

— С кем?

— С немцами.

— Хо! С немцами! Ты разве слышишь, как теперь разговаривают между собой немцы? Ты разве слышишь их голоса вообще? Даже здесь, согретые алкоголем, они боятся, как бы их не услышали. Они говорят вежливыми, тихими, как шелест, голосами. Они все стали покорными, лебезящими, улыбающимися тихонями. Куда девалась их дерзость, резкость, грубость? А почему? Да потому, что они боятся своего прошлого. Теперь у всех немцев — одно только прошлое. Будущего не существует.

— Ты ошибаешься, Макс,— горячо возразил Вильгельм.— Народ не может быть виновным. Виновными могут быть только одиночки, только подлецы.

— Хо! Одиночки. А кто они? Все, кроме тех, что были в концлагерях?

— Ты говоришь так, словно тоже виноват. Но ведь ты — слепой?

— Двадцать пять лет слепой! Тысячи людей могут это подтвердить!

— Так почему же ты так убежден, что нет невиновных?

Макс молчал. Пил пиво. Пил жадно и торопливо, словно стараясь залить пожар, бушующий в его груди.

Он вышел из ночей, горячих, как дыхание разбомбленного города. Три года пылал его город, и три года он был в самой сердцевине этого бурлящего пламени, да еще горел на другом костре, о котором никто ничего не знает, о котором никто никогда и не догадается. Ни Маргарита — мягкая, чуткая Маргарита, ни Вильгельм, этот мудрец, наученный горем и страданиями, мудрец, который, не имея пристанища, наткнулся на виллу-ротонду и поселился там вместе с отшельником-слепцом, ни эти вот пивохлёбы с укрощенными голосами и душами.

Ну и кому он это все расскажет? Кому?

Как был боксером. Как боролся на рингах буквально всей Европы, как выигрывал все бои, мечтая о золотых перчатках чемпиона мира любого веса. Макс Кауль! Это должно было звучать точно так же, как имя великого Макса Шмеллинга!

Но произошло ужасное несчастье. Нелепый случай, бессмысленный удар, удар плохого боксера, который не мог выстоять против Макса Кауля даже двух раундов. Такое может случиться раз в тысячу лет. Удар — и навеки поврежден зрительный нерв. Макс Кауль ослеп. Макса Кауля поглотила вечная тьма.

Азбука Брейля дала возможность связываться с окружающим миром, но не вернула зрения. Он нашел себе работу и знал, что не умрет с голоду, но разве в этом счастье?

В его крепком молодом теле дремали неисчерпаемые силы. Они рвались наружу, бунтовали, жаждали освобождения. Тонкой нервной силой, совершенной нервной силой был пронизан каждый его мускул. Он владел неистовым чувством дистанции, еще когда был зрячим и когда боролся на ринге. Теперь это помогло выработать в себе умение ориентироваться. Дома, на улице, в лесу, на реке. Он ходил без поводыря, без палки, ходил свободно, небрежно, никто даже не подозревал о его слепоте. Но этого Максу было недостаточно. Сила переполняла его, сила рвалась наружу, влекла его к манящему четырехугольнику, огороженному канатами, окруженному горячим дыханием толпы, высоким напряжением страстей, ревом тысячи голосов. Ему до смерти хотелось вернуться на ринг, как страстно хочется летать летчику, потерявшему ноги, как тянет скрипача коснуться тонкого грифа чуткими пальцами, которые давеча оторвало гранатой.

Однажды вечером Макс пробрался в спортивный зал. Было холодно и темно, но Макса согревало одолевающее его нетерпение, а свет для его незрячих глаз заменяло воображение и неукротимое желание. Он прыгнул на ринг, легко, как кошка, проскользнул под канатом, затанцевал на ровной твердой площадке, приготовился. Вот противник уже двигается. Надо встретить его! Прыжок! Удар! Едва уловимое движение корпусом в сторону, чтоб избежать ответного удара. Шаг влево. Еще прыжок. Удар!

Молодость возвращалась к нему. Молодость была в тугих мускулах, в затаенном дыхании, в ожидании, в бешеной скорости, с которой он бросал свое большое тело по рингу.

На следующий день он объявил об открытии молодежной боксерской школы. Имя его было достаточно известно, и в учениках никогда не было недостатка.

Но вскоре грянула война. Не боксеры были нужны, а солдаты. А Макс Кауль был никому не нужным ослепшим боксером.

Когда началась бомбардировка Кельна, он стал поводырем для зрячих. Глухими темными ночами, полыхающими от взрывов бомб, он отводил ничего не соображающих, охваченных ужасом людей в бомбоубежище, безошибочно находя его даже тогда, когда на пути вставали новые развалины, которых еще вчера, еще час назад не было. Слепой — он ориентировался впотьмах лучше большинства зрячих.

Ну, и кому он об этом расскажет? Кому?

Да разве это всё? А вилла-ротонда? Непонятное строение, огромная башня с круглым холлом посреди, с шестью большими комнатами, двери которых вели в холл, будто лучи звезды, шестиугольной звезды Давида, еврейской звезды, над которой глумились гитлеровцы. А он, когда ему дали эту виллу, когда он осмотрел, вернее, ощупал руками,— разве не смеялся? Разве не вспоминал звезду Давида? А потом принимал будущих жильцов виллы по ночам, когда никто ничего не видел и не подозревал.

Да он и теперь никому ничего не скажет. Никому и ни за что!

— Идем, Вильгельм! — Слепой поднялся из-за столика.— Я сегодня наболтал чепухи. Идем-ка лучше домой. В нашу виллу-ротонду.

У неодушевленных предметов тоже есть голоса. Надо только уметь их услышать, уметь распознать среди голосов живых, среди дыхания и биения собственного сердца.

Когда они приблизились к вилле-ротонде, Макс схватил Вильгельма за руку:

— Стоп! В нашем доме кто-то есть!

— Откуда ты это взял? — удивился Вильгельм.— Я ничего не вижу. Темно во всех окнах. Ни звука не слышно. Ни лучика света.

— Света там и не будет, пока не приду я. Они шарят в темноте.

— Кто они? — чуть ли не с мистическим ужасом прошептал Вильгельм и поглядел на смутную фигуру Макса.— Откуда ты знаешь, что там кто-то есть, и к тому же ты говоришь «они»?

— Да уж знаю. Помолчи-ка лучше. Сейчас я их напугаю. Ты стой здесь, за дверью. Стой и слушай, Не делай ничего. Слышишь? Обещай не вмешиваться.

— Ну хорошо, обещаю.

— Смотри же!

Дверь отворилась и затворилась совсем бесшумно, будто соткана она была из темноты, из какого-то невесомого вещества. Мгновение стояла тишина, мгновение вилла-ротонда еще была немой. Потом из темного дома долетел истошный крик. Макс оказался прав. Там были какие-то люди. Несколько человек. Какие-то неизвестные. Может, воры? Может, бандиты? Может, пришли с целью убить обитателей виллы и завладеть пристанищем?

Теперь неизвестные пришельцы кричали. Кричали, как женщины при родах, как дети, напуганные кошмаром. Нечего было пытаться разобрать, чьи это голоса. Возможно, там был и голос Макса. А вдруг он попал в беду?

Вильгельм забыл о своем обещании и резко рванул дверь. Тьма ударила ему в глаза, а когда он добежал до центрального холла, там была уже даже не тьма, а какая-то сплошная чернильная чернота, яма, мертвое пространство, в котором исчезло все. Но, несмотря на это, мрак жил. Что-то топало, тяжело сопело, падало, мрак дрожал от отчаянного крика. Что здесь происходило, в конце концов?

Мимо него пролетало что-то большое, дышащее силой и решимостью, затем что-то или кто-то с кем-то столкнулся, раздался звук глухого падения, сдавленный мучительный крик и хохот. Дикий хохот, ударяющий в уши, словно разрывы бомб, бьющий волнами темноты, толкающий в грудь.

Вспыхнул свет. Макс стоял у замаскированного в стене выключателя и хохотал. На полу лежали трое мужчин. Лежали покорно, как мертвые, лежали каждый там, где упал, не шевелились, не подавали признаков жизни, а над ними гремел торжествующий хохот Макса.

Наконец один из лежащих поднял голову. Вероятно, хотел увидеть то, что свалилось на них в темноте и разметало по комнате. Лицо у неизвестного неестественно широкое, особенно широким оно казалось потому, что нос на нем был очень тонок. Так в детских книгах выглядит на картинке султан из арабских сказок. Ему бы белую чалму на голову— не отличишь. Широколицый повел на Макса глазом, приподнялся на локоть, сел, поднял свою шляпу, валявшуюся рядом, и хрипло произнес:

— Герр Кауль, что за шутки?

И Макс разом оборвал свой смех. Умолк, услыша этот голос.

— Кто вы? — быстро спросил он.

— Не узнаете? Шнайдер. Отто Шнайдер — дамский портной, приводивший вам заказчиков.

— Герр Шнайдер! А, дьявол! Я не знал. А те двое?

— Мои знакомые. Случайные. Герр Лаш — коммерсант Йоганн Лаш — и герр Финк, Арнульф Финк, сын собственных родителей.

Лаш и Финк тоже пришли в себя, кряхтя уселись на полу, отряхивая свои шляпы, слишком новые штатские шляпы, чтобы нельзя было догадаться, что владельцы их еще вчера украшали свои головы военными уборами. У Йоганна Лаша была широкая, раздвоенная книзу борода, рыжая, густая, похожая на фальшивую. Финк был чисто выбрит, одна щека у него дергалась не то от страха, не то от перенесенного волнения. Они все еще сидели на полу и не решались подняться.

— Надеюсь, вы приютите нас, герр Кауль? — спросил Шнайдер.

— Комнаты свободны,— не очень любезно пробормотал Макс.— Можете располагаться. Только не воображайте, что я буду вас кормить. Мы нынче живем, как волки, каждый питается сам по себе.

— Неужели вы считаете, что дамский портной может умереть с голоду? — засмеялся Шнайдер, вытирая взмокший от пережитого страха лоб.— А это ваш новый товарищ?

— Не ваше дело,— отрезал Макс,— новый или старый. Подымайтесь наверх, расходитесь по комнатам и очищайте холл. Считайте его пересадочным пунктом, но никогда здесь не задерживайтесь. Ясно? Вы будете жить все трое в одной комнате?

— Желательно по одному,— ответил Шнайдер.

— Как хотите. В звезде Давидовой достаточно места.

— Вы не боитесь, что вас обвинят в антисемитизме? — криво усмехнулся Финк, до сих пор молчавший, как, впрочем, и бородатый Лаш.

— Я ничего не боюсь,— резко сказал Макс.— Ничего не боюсь, чего и вам желаю, господа.

Вильгельм стоял у двери, разглядывая всю эту странную компанию, тщась хоть что-нибудь понять. Но так ничего и не понял.


РЕЙНСКАЯ ПЕРЕПРАВА

Узкий мост пролегал через Рейн. Выпуклые понтоны с трудом удерживали на себе тонкий настил, подгибающийся под тяжестью машин, которые возвращались на левый берег Рейна. Узкий мост пролегал через Рейн не между двух немецких городов — Бонном и Бейелем,— для Михаила он от-елял чужбину от родной земли: на противоположном берегу Рейна находилась уже наша армия.

Рейн стал как бы границей меж двух миров. Это он разрезал Европу на две половины, а не Эльба, на которой братались американские и советские воины. Эльба существовала лишь как символ, как некая высокая условность, свидетельство союзнического содружества и вместе с тем обособленности. Рейн служил рубежом. Генерал так и сказал Михаилу в Париже: «Добирайтесь до Рейна, к тылам Первой американской армии, и посмотрите, нельзя ли как-нибудь сдержать поток наших людей на эту сторону реки. Мне стало известно, что американцы якобы всех везут сюда, через Рейн, везут на запад, никого непуская на восток. Проверьте, так ли это?»

Он еще раз пересек пол-Европы. На сей раз — машиной. В посольстве к нему приставили переводчиком некоего Попова, который был и шофером и владельцем трофейного немецкого «мерседеса», отобранного у какого-то гитлеровского полковника.

Попов был человеком необычайной судьбы. Его родители выехали с Кубани, когда ему едва исполнилось пять лет. Сперва они попытали счастья в Соединенных Штатах, затем отправились в Канаду, Попова смело можно было считать канадцем — он прожил там сорок лет. Если бы он попробовал перечислить свои профессии в какой-нибудь анкете, то в соответствующей графе не хватило бы места: был пастухом, молотобойцем, слесарем, автомобильным техником, шофером, лесорубом, зимовал в Арктике на метеорологической станции, охотился, добывая ценную пушнину, был золотоискателем. Он носил в нагрудном кармашке маленький пакетик из плотной японской бумаги, наполненный крупинками золотого песка. Когда его знакомили с хорошим человеком и Попов убеждался в его порядочности, то доставал пакетик, отсыпал оттуда на свою широкую ладонь несколько крупинок и дарил их новому другу.

— Бери, на счастье! От Попова смело можно брать на счастье. У него чистое сердце.

Когда в Испании началась война, он поехал туда. Служил капитаном в Интернациональной бригаде. В Канаду возвратился с орденами. Занялся хлопотами о получении советского гражданства, повинуясь непреодолимому желанию вернуться на землю отцов. Он хотел жить в стране, где строился коммунизм, за который Попов не пожалел бы решительно ничего, вплоть до своей жизни.

Когда он выехал в Советский Союз, чтобы обосноваться там уже навсегда, разразилась война. Она застала его в Северной Франции. Попов сошел с канадского парохода как раз тогда, когда союзнические войска бежали из Дюнкерка. Попов был штатский, а судьба штатских никого в то время не интересовала.

Попов пытался доказать, что он капитан канадской армии, но кому нужны были капитаны без мундиров, когда никто не знал, куда девать тех, кто состоял на службе.

В результате Попов попал в руки гитлеровцев. Как нежелательного иноземца, его интернировали в одном из нормандских лагерей, где он просидел целых четыре года, пока снова, как в сороковом, увидел мундиры английской армии и среди них — куртки с синими наплечниками, на которых написано было «Канада».

Теперь капитана Попова с радостью приняли в армию, да и он сам уже лучше знал, что ему делать в пехотном батальоне, нежели тогда, в сороковом. Теперь он даже с каким-то воодушевлением надевал черный берет и мешковатую суконную форму: у него были свои счеты с гитлеровцами...

Он добрался до берегов Рейна и только тогда успокоился: хватит! Пора уже вспомнить о давнишней цели своего приезда в Европу. И он отправился в Париж и пришел в советское посольство.

Отныне на синих наплечниках у него красовалось не короткое слово «Канада», а длинная надпись: «Интерпретор», что означало — переводчик, и он наводил страх и растерянность на молоденьких американских лейтенантиков целым калейдоскопом орденских колодок над левым карманом френча.

Попов посоветовал Михаилу ехать в Бонн, к одному из действующих мостов через Рейн, на центральную переправу.

— Теперь у нас три таких моста,— сказал он.— В Кельне, Бонне и в Ремагене. В Кельне и Бонне — понтонные, поставленные американцами, в Ремагене уцелел старый немецкий мост. Янки во всех газетах расписали, будто они захватили тот мост благодаря стремительному удару танков генерала Паттона, но это святая ложь! Просто какой-то гитлеровский генерал решил отдать мост американцам, чтобы те опередили советские войска, рвущиеся в Берлин. Я вижу этих бошей как на ладони. А наше союзническое командование, думаешь, тоже было безгрешным? Святая ложь! Растягивали войну, как резиновую жвачку. Хороших вояк специально держали в тылу.

Разве того же генерала Паттона не сняли с командования еще в Сицилии? Из-за его, видите ли, грубости... Он, понимаешь, какого-то там труса, какого-то сопливого американского солдата ударил по физиономии за то, что тот наложил полные штаны и не желал идти в бой. В Вашингтоне все эти типы с генеральскими погонами на плечах подняли вой: как же, нарушение символов американской свободы и демократии! Позор для американского оружия! И генерала Паттона послали в тыловые службы, продержав его там целых два года! Дать по морде дезертиру — это, видите ли, позор для американской армии, а топтаться два года в Италии и три года раскачиваться для прыжка через эту лужу — Ла-Манш — это, видите ли, не позор! Они ведь знали, что если выпустить на поля битв таких заправских вояк, как Паттон, то войне придет конец за несколько месяцев. А это отнюдь не входило в планы некоторых бизнесменов. На одном только хлебе некоторые заработали миллионы. Ты ж видел, что для американской армии даже хлеб и тот везут из-за океана! Из пекарен Айовы и Миннесоты — ну, не издевательство ли?

А с пивом! Ты слышал эту историю с пивом? Нет? Кто думал о том, чтобы как можно скорее разгромить Гитлера, а кто ломал себе голову над тем, каким манером перевозить через океан пиво для своих ребят. В бочках — невыгодно, бочки тяжелы, занимают много места, перевозка потребует больших затрат. Жестянки не годятся — краска не выдерживает действия пива, жесть ржавеет, пиво теряет вкус, к тому же оно вообще не терпит длительных перевозок, быстро портится. И вот несколько фирм взялись найти способ консервирования пива. И ясное дело, нашли. Какой-то особый лак, которым покрываются стенки жестянки. Какой-то особый способ консервации. И теперь таскают через океан целые транспорты пива в этих жестянках. Американская армия может пить настоящее американское пиво из штата Висконсин, не портя себе желудков всяческой бурдой и не затрачивая американских денег на чужие напитки и яства. Если прибыль — то только лишь для Америки!

Относительно американцев Попов был настроен весьма скептически и скепсиса своего не скрывал даже перед самими американцами. Когда Михаил спросил его, что он может сказать о новом американском президенте Трумэне, недавно занявшем место покойного Рузвельта, Попов только всплеснул руками:

— Вы не видели, как восприняли янки смерть Рузвельта?

— Я тогда подвизался в Италии в партизанском отряде. Узнал впоследствии от самих же американцев. Но первое впечатление от смерти президента уже прошло, и все те, с кем я говорил, говорили о ней, я бы сказал, весьма спокойно.

— Равнодушно! — уточнил Попов.— Они говорили о смерти этого великого человека с таким равнодушием, словно речь шла о смерти столетнего эмигранта, всеми позабытого и никому не нужного!

— Все-таки они сожалели о смерти Рузвельта,— не согласился с Поповым Скиба.— Я сам это слышал от многих. А вот что касается нового президента, то уже здесь, кроме равнодушия, я не встречал ничего. Меня даже как-то поразило такое отношение к Трумэну. Ведь он был вице-президентом при Рузвельте.

— Ну и что из этого следует? Во-первых, президент никогда не может выбрать себе заместителя, руководствуясь личным вкусом; кандидатуру навязывают ему партийные боссы. Это раз. А во-вторых, если в Америке иногда и попадаются хорошие президенты, такие, скажем, как Вашингтон, Линкольн или Франклин Рузвельт, то на вице-президентов США никогда не везло. Как правило, это неизвестные, ничем не приметные люди. Ни единой яркой индивидуальности! Ни одного выдающегося ума!

— А не потому ли это, что у них просто нет возможности проявить на этом поприще свои способности, придавленные авторитетом президента?

— Увидите, какие способности проявит Гарри Трумэн, освободившись от опеки Рузвельта. Уверяю вас, что при Рузвельте вы бы не торопились вот так на Рейн, чтобы задержать поток беспомощных людей, которых по непонятной причине везут на запад. Кто мог придумать такую бессмыслицу? Отправлять людей не домой, а как можно дальше от дома. Кому это нужно?

Над рейнским мостом висели толстые колбасы аэростатов воздушной защиты. Низкое облачное небо плотно улеглось на зеленых горах по ту сторону Рейна, будто хотело пресечь дорогу войне, навсегда закрыть путь сюда, к этим берегам. Единственным напоминанием о войне служили здесь эти бессмысленные аэростаты и нескончаемые вереницы военных машин.

Переправившись через мост, машины сразу брали вправо и останавливались неподалеку от двухэтажного кирпичного дома, что некогда служил школой, а теперь должен был стать прибежищем для многих тысяч людей. Зажигательная бомба несколько месяцев тому назад попала в здание школы. Сгорело все, что только способно было гореть. Остались стены. Два этажа изрешеченных стен, кирпичная коробка, внутри которой ощетинилась навстречу людям каменная лестница; она никуда не вела, а просто висела на остатках стальной арматуры, ежесекундно угрожая рухнуть на головы тем, кто искал в этих стенах прибежища.

Машины скучивались на площади перед школой, останавливались на некоторое время, и сразу же оживали их кузова, вернее, то, что находилось в кузовах; люди растекались во все стороны, подобно весенним потокам.

Это были свои, родные лица, родные голоса, знакомые глаза с печатью страдания и огоньком гордости — это были советские люди!

Не спрашивая, Михаил догадывался, кто они и откуда, видел, кто какие дороги прошел, какие муки претерпел. Вот семьи из Псковской и Новгородской областей, вывезенные гитлеровцами на поругание, вывезенные при отступлении, лишь бы только не оставлять на испепеленной земле ни единой души. Это семьи, которые лишь по воле случая спаслись от смерти. Старики и малые дети до сих пор еще не опомнились, до сих пор не сбросили с себя растерянности и страха, который охватил их на этой чужой и враждебной земле.

А вот белорусские партизаны, освобожденные из лагерей уничтожения, из тюрем, где их подстерегала смерть: ведь партизан ждала только смерть, и они это хорошо знали. Лица их, без единой кровинки, были землистого цвета, в глазах застыло удивление: все еще не могли осознать, как удалось им вырваться из когтей смерти.

Бывшие военнопленные, которым посчастливилось бежать из концлагерей, из офицерских шталагов и каторжных команд, прибыли сюда с оружием в руках,— видимо, партизанили на противоположном берегу Рейна, да так бы и партизанили до конца войны, если б не велели ехать сюда, если б союзники не приказали снова превратиться в солдат, хоть и с оружием в руках, хоть и свободных, но все же пленников: приказ заставлял идти только на запад. Правда, его еще можно было как-то обойти и остаться там, где тебя застали американские войска, но ни в коем случае нельзя было повернуть на восток. Только на запад!

И людям, которые всю войну лишены были возможности свободно двигаться, людям, для которых символом, олицетворением свободы служило прежде всего движение, возможность передвигаться, возможность покинуть наконец места своего рабства, приходилось покоряться этому непонятному приказу и тысячами, сотнями тысяч ехать на запад, за Рейн, в смутной надежде на то, что уже оттуда они как-нибудь доберутся домой. Ехали, чтобы только не оставаться в этих ненавистных местах, где они познали рабство.

Михаилу поручено помочь этим людям вернуться домой. Он один станет здесь, возле Бонна, и остановит эти потоки машин, эти людские реки, станет, будто сказочный единоборец, выйдет на состязание со сложной военной машиной, запущенной чьими-то ловкими руками, запущенной не здесь, на берегу Рейна, а в высоких штабах, далеко от фронта, от Германии, возможно далеко от Европы вообще.

Собственно, людские потоки здесь уже и останавливались. Нужно было заботиться о другом — подыскании для них пристанища. Дел еще предстояло непочатый край.

Как только серебристый «мерседес» остановился среди американских «студебеккеров» и как только Михаил вышел из машины, в глаза ему прежде всего бросились не кирпичные развалины бывшей школы и не тесно заставленный машинами клочок размокшей от дождей земли. Первое, что он увидел, были потоки людей, которые буквально выплескивались из машин, но не разливались во все стороны, а устремлялись все к одному месту, ниже школы, к невысоким зеленым деревьям. Там были натянуты две длинные, низкие, провисшие посередине палатки. Люди должны были пройти через эти палатки, точно через какое-то чистилище; кто-то невидимый направлял русло человеческих рек прямо к этим палаткам с обвисшими брезентовыми боками, а уже там, в полутьме, в чревах этих таинственных шалашей, происходил странный процесс расщепления сплошных людских ручейков на отдельные капли...

Подозвав Попова, Михаил подошел к палаткам.

То, что он там увидел, вызвало в нем яростный приступ бешенства.

— Что это такое! — крикнул он.— Попов, вели им тотчас прекратить это паскудство!

Было от чего прийти в бешенство.

У входа в палатку — небольшого четырехугольного отверстия, завешенного куском парусины, стояли двое здоровенных верзил в расстегнутых рубахах, в легких пробочных касках на круглых головах и с неизменной жвачкой во рту. Двигая челюстями, покрикивая что-то неразборчивое, они хватали первого стоящего в колонне и с хохотом вталкивали его в палатку. Чтобы туда попасть, нужно было хорошенько наклониться, чуть ли не на коленях вползать внутрь, а те двое подгоняли, подталкивали, грубо, небрежно, цинично, будто дело имели не с людьми, а со скотом. Хватали без разбора — стариков, детей, женщин, молодых девушек, хватали с той же пренебрежительной миной, брезгливо и презрительно скалили зубы, не переставая жевать, лихо расправляли грудь. Вояки!

А внутри палаток творилось нечто невообразимое! Люди сразу попадали там в руки мускулистых солдат с лоснящимися лицами. Если снаружи казалось, что это вход в некое своеобразное чистилище, то здесь было полное впечатление мифического пекла. Солдаты ошалело скакали по палатке, бесновались, стервенели, они выглядели как молодые, озорные черти. Цепко хватая очередную жертву, они сильными руками расстегивали жалкую одежду, а если расстегивать было нечего, просто разрывали ее и, стараясь не пропустить ни единой складки, ни единого отверстия в одежде, сыпали на человека беловато-желтый вонючий порошок из больших шприцев, напоминающих садовые опрыскиватели или автомобильные насосы. Воздух в палатках был насыщен этим порошком. Удивительно, как сами солдаты могли дышать здесь столько времени, в этом аду. Однако они не только выдерживали, но и ерничали, безобразничали, словно с цепи сорвались; ловили в свои железные лапы полубессознательных, растерянных людей и сыпали, сыпали на них целые облака порошка, норовя насыпать его мужчинам в штаны, а женщинам — под юбки и за пазуху, ревели от восторга, если это им удавалось, топали ногами, не переставая хохотать.

Попадающие в палатку, все без исключения, становились немедленно их жертвами. Никому не было пощады.

Не разбираясь, солдаты накинулись было и на Михаила, но тут вперед бросился Попов, закричал что-то, ткнул одному из «дезинфекторов» прямо в лицо тяжелый парабеллум — и американцы отступили.

— Вон из палатки! — приказал Попов.

Пожимая плечами, прихватив шприцы с порошком, солдаты вылезли наружу. У входа они остановились и недоуменно уставились на Скибу и Попова.

— Кто здесь старший? — спросил через Попова Михаил.

Старшего не оказалось. Он «запустил» эту машину, а сам куда-то ушел. Во второй палатке тоже не знали, где он. «Обкуривание» прекратили и послали на розыски лейтенанта, который вершил всеми этими делами. Пришел он не сразу. Это был молодой американец с холеным лицом и ухоженными, явно незнакомыми с черной работой руками.

— Что здесь? — спросил он ломким петушиным голосом.

Скиба назвался, показал удостоверение, под которым стояли подписи советского и американского генералов, ответственных за репатриацию.

— Что вы хотите? — поинтересовался лейтенант.

— Прежде всего, чтобы вы прекратили издевательства над людьми.

— Не понимаю вас. Без этих мер я не могу принять на территорию сборного пункта ни одного человека. Никто не получит от меня ни ложки супа, ни галет. Это — дезинфекция. ДДТ. Не знаете, что такое? ДДТ — это американский порошок, убивающий любую заразу. Мы не можем допустить, чтобы в нашем тылу началась эпидемия. Мы армия культурная.

— Не будем дискутировать на тему культурности вашей армии,— сказал Скиба,— и не убеждайте меня в пользе и необходимости дезинфекции. Но делать это нужно совсем не так.

— Как же? Посоветуйте.

— Для этого я и прибыл. Прежде всего нужно отделить женщин от мужчин. У вас две палатки,— пустите в одну женщин, а в другую — мужчин. Дайте им этот ваш ДДТ, шприцы и объясните, как этим пользоваться. Уверяю вас, они сделают всё наилучшим образом. Но незачем ставить для этого вооруженных солдат. Нельзя топтать достоинство человека. Неужели вы не понимаете, что эти люди очень ранимы после всего перенесенного?

— Я офицер, а не психолог,— попытался оправдаться лейтенант.

— Прежде всего вы — человек,— уточнил Михаил.— И, как человек, никогда не забывайте, что вокруг вас — люди, что вы не один живете на земле. Оглянитесь только — и вы убедитесь, сколько горькой правды в моих словах.

— Ладно,— сказал американец.— Сделаем так, как вы хотите.

— Это еще не всё. Меня интересует, кто отвечает за этот сборный пункт, за все это дело?

— Частично отвечаю я.

— А вообще?

— А вообще — трудно сказать. Вы же знаете, как нелегко найти на войне ответственного. Тут никто и ни за что не отвечает.

— Но ведь вы не можете собрать здесь сто тысяч человек? Должен же быть какой-то предел?

— Вообще, пожалуй, так. Но пока мне с того берега будут привозить людей, я обязан их принимать.

— Куда?

— А я не знаю. Мое дело — порошок ДДТ, суп и галеты.

— А где спать людям? Где укрыться от непогоды?

— Не имею никакого представления. Бонн чересчур маленький городок, чтобы вместить такое количество людей. К тому же он и так переполнен нашими войсками. Даже высшие офицеры и те живут в палатках.

— Тогда проведите меня к кому-нибудь из ваших высших офицеров.

— Вряд ли это вам поможет.

— А мы попробуем.

Лейтенант с удивлением и недоверием смотрел на этого решительного и настойчивого советского офицера, который явился не оттуда, откуда можно было его ждать,— не с востока, не со стороны Берлина, уже, по-видимому, целиком занятого Советской Армией, а с запада, из города, которым бредили все лейтенанты американской армии,— из Парижа!

Советский офицер из Парижа! Это сбивало с толку. И на-ерное, именно поэтому лейтенант без дальнейших проволочек препроводил Скибу к полковнику тыловой службы, ведающему транспортными перевозками. Полковник вначале тоже ссылался на ДДТ и галеты, но Скиба заявил, что везти и доставлять на эту сторону тысячи людей только для того, чтобы их опылить ДДТ и выдать по две галеты, пожалуй, все же не стоило бы.

— Не собираетесь же вы везти наших людей еще дальше в тыл, до самой Франции? — прямо спросил Михаил.

Полковник замялся. У него на этот счет не было никаких определенных инструкций. Он просто выполнял приказ. Пока что приказ звучал так: довезти всех до Рейна. Если завтра скажут отправлять дальше — он отправит дальше. Просто он над этим не задумывался, да, собственно, и не его дело — задумываться. Он — исполнитель, и этим все сказано.

— Так вот, давайте условимся,— сказал Скиба.— Вам теперь могут приказывать что угодно, но запомните одно: наши люди дальше не поедут. Дальше Рейна — никуда. Им незачем ехать дальше, им некуда больше отступать. Мы останемся здесь.

— Но ведь Бонн — маленький город. В нем попросту негде будет разместить наших людей.

— Ищите для них место, коль уж вы везете их сюда. Кобленц, Кельн, Дюссельдорф, Вупперталь, Франкфурт... Мало ли городов... А то — давайте нам вагоны или машины, мы поедем домой, в советскую зону. Рано или поздно все равно будет именно так.

— Я доложу командованию,— пообещал полковник.

Тем временем стал накрапывать дождь.

Когда Михаил вернулся к переправе, уже совсем стемнело. Рейн тускло светился, аэростатов над мостом не было видно, колонны машин выползали из ночи, будто громадные, темно-синие гады. Гомон толпы смешивался с шелестом дождя, шепотом ветра и гулом моторов.

Скиба сцепил зубы. Неужели и впредь будет так же трудно? Неужели все будет так, как было в то весеннее утро у озера Комо, когда его, Скибу, заставляли бросить оружие под гусеницы американского «шермана»? Неужели эта великая и жестокая война не научила людей взаимному уважению и справедливости?

Война, собственно, уже окончилась. Формальный акт капитуляции ожидался со дня на день. Война умерла. А для него, выходит, она начинается сызнова. Начинается с мелких и крупных стычек, с разведывательных боев и тяжелых продолжительных сражений. Почему и для чего?

Ночью пришел лейтенант и передал распоряжение полковника вывезти большую часть людей в Кельн. Машины уже ждали. Целая колонна «студебеккеров» с крытыми кузовами.

— Там заночуете в монастыре,— сказал лейтенант,— а утром займете бывшие эсэсовские казармы в Оссендорфе. Ночью туда соваться опасно: могут быть мины. Организуйте там сборный пункт. Тысяч на десять — пятнадцать. А я буду направлять к вам транспорты.

ПИСЬМО МАТЕРИ

Люди стареют, умирают, гибнут от ран и болезней, но жизни нет конца, она вечная, вечная, вечная...

Пиппо Бенедетти, собственно, всегда оставался тонкоголосым мальчиком в белом облачении с красным крестом на груди. Тогда он считал, что доминиканцы — самые могущественные в мире. Черно-белые монахи, с черными капюшонами на головах, с лицами коричневыми, как зерна какао, монахи, которые властвовали в их городке, вершили судьбами всех его жителей in nomine et virtute Domini nostri — именем и могуществом бога нашего. Он пел тогда в хоре мальчиков голосом тонким и нежным, будто у ангела, и хотел только одного: стать ангелом, стать святым, в святости видя наибольшую силу.

Был слишком добродушный и кроткий, чтобы мечтать о чем-либо другом, чтобы просить у бога или у людей чего-то иного.

Был кроток даже тогда, когда стоял на страже возле отеля на Кампо Императоре в Гран-Сассо и смотрел, как сваливаются с неба прямо на горные склоны парашютисты Скорцени. Не стрелял, не подымал тревоги, ибо оставался все тем же подростком в белом облачении, а за плечами между тем стояли суровые, прячущие лица в черные капюшоны братья доминиканцы, толкавшие его по дороге зла и убеждавшие, что это и есть благо.

Кротость и врожденная доброта помогли ему полюбить своих друзей-партизан, но сил не прибавилось, и он снова нуждался в помощи. Его всегда нужно было направлять. Он принадлежал к тем, которых ведут, кого можно направить на добро, но можно толкнуть и на зло. Ин номине эт виртуте Домини ностри...

Он испугался, когда Михаил Скиба уехал с тем, чтоб никогда более не возвращаться. Хватит ли у него теперь твердости и решимости, завещанной ему партизанским командиром? Не собьется ли? Не утратит ли дорогу, на которую вышел вместе со своими побратимами?

В тот же день, когда уехал в Рим Скиба, гарибальдийская машина увезла и Пиппо Бенедетти. Он должен был быть в Милане, его место было на площади Лорето, там, где висели головами вниз проклятый дуче и его любовница.

Для чего партизаны поставили еще и стражников около этих ненавистных трупов? Разве нашлась бы в Италии хоть одна живая душа, которой понадобился бы этот никчемный теперь мертвец? А если б и нашлась, то разве осмелился бы кто-нибудь приблизиться к площади Лорето?

Оказывается, нашлись. Осмелились. В первую же ночь пробрался к повешенным какой-то скульптор и наскоро снял гипсовую маску с лица Муссолини. Распространялись слухи о том, что Милан станет местом кровавого побоища, ибо в Северной Италии еще стояли двадцать две дивизии немецкого генерала Фитингофа и шесть неофашистских дивизий, которые якобы поклялись добыть Муссолини живым или мертвым.

Милан оказался за линией фронта, гарибальдийцы надежно защищали город отовсюду, американские танки хотя и с большим опозданием, однако все же создали стальной заслон для самого крупного города Северной Италии. Никто всерьез не принимал эти упорно ползущие слухи о возможной стычке за труп никому не нужного дуче, но партизанский штаб после случая с фанатиком-скульптором решил все же поставить на площади Лорето стражу.

Пиппо стал на пост, как только прибыл с гор.

Было время — он караулил Муссолини живого, теперь стережет его мертвого. И тогда и теперь ставил его на этот пост народ, но тогда у Пиппо за плечами были только братья доминиканцы, тогда он еще был подростком в белых штанах, боялся оглянуться назад и ждал одного, чтоб его подтолкнули. Теперь — смело оглядывался и видел позади друзей... Родная мама, если бы ты знала только, какие друзья были у меня за эти годы, и среди них самый дорогой, самый близкий — Михаил, советский офицер Михаил, добрый и великодушный.

Ночь была теплая, хотя все дни перед этим неустанно шли дожди и влажный воздух все еще нависал с гор тяжелой массой. Его дыхание не долетало до каменного нутра большого города. Город дышал теплом нагретого за день камня, уютом жилищ, покоем, принесенным людям примирением. Пиппо медленно вышагивал взад и вперед, площадь была пустынна, улицы в эти поздние часы тоже были пустынны, на них господствовали тишина и прохлада. Никто не мог незамеченным пробраться через густые заслоны военных патрулей. Тепло было в Милане в ту ночь, тепло и уютно было Пиппо Бенедетти на площади Лорето, надежно защищенной от горных ветров высокими домами, а от врагов — неусыпными патрулями. Пиппо ходил и ходил, не обращая внимания на повешенных, привыкнув за войну не обращать на мертвецов внимания, привыкнув не бояться их, а только сожалеть, когда погибали друзья, и ненавидеть трупы врагов. Эти два мертвых тела он ненавидел и поэтому был равнодушен и спокоен, и даже посвистывал, шагая.

Когда из боковой улицы выползла на площадь грузовая машина, огромная, черная, с потушенными фарами, Пиппо не успел ничего сообразить. Сначала он просто был ошарашен. Ни одна живая душа не могла просочиться сквозь густое плетение патрулей, а тут вдруг ползла на него призрачно-громадная машина, до того широкая, что казалось, она цепляется боками за дома.

— Стой! — крикнул Пиппо навстречу машине, по-прежнему ничего не соображая, еще не опомнившись, крикнул машинально, по привычке, выработанной за много месяцев партизанской настороженности и недоверия ко всему незнакомому и неожиданному.

— Стой! — повторил он уже более сознательно, видя, что машина ползет, не убыстряя хода, почти бесшумно, без огней, ползет прямо к виселице, на которой болтались ненавистные мертвецы.

Тогда Пиппо сорвал с плеча автомат и выпустил из него длинную очередь. Когда стрелял, не видел ни машины, ни виселицы, ни домов, высившихся на противоположной стороне улицы,— видел только короткие, острые язычки пламени, вылетавшего из автомата, вылетавшего, казалось, прямо из его рук. Радовался, что огонь вылетает из рук, не обжигая пальцев, и в то же время был счастлив, как маленький ребенок, что так легко удается разодрать ночную мглу острия-ми пламени, вычерчивать в этой мгле ломаную огненную линию отчуждения, которой преодолеть не может ни один враг.

— Назад! — крикнул Пиппо, оборвав стрельбу.— Прочь отсюда!

Кто-то вывалился из машины, закричал что-то злым голосом, но Бенедетти ничего не понял, потому что тот кричал не по-итальянски и не по-немецки. Очевидно — на английском языке. Да в конце концов, что ему за дело до этого!

— Убирайтесь вон! — снова приказал Пиппо и хлестнул из автомата прямо в эту темную фигуру.

— Болван! — уже по-итальянски выругались со стороны машины.— Идиот!

Снова полетели навстречу его пулям английские слова, но он не желал ничего слушать, а разбрасывал веселые огоньки, выпрыгивающие из его ладоней и вычерчивающие в воздухе ту линию, которую никому еще не удалось переступить: «Тра-та-та-та!»

Все-таки он был добр. Твердый, непоколебимый, как учили его товарищи партизаны, но добрый. Целился прямо в машину, но не хотел попасть в нее ни одной пулей.

Машина не могла свернуть в ту улицу, по которой приехала. Она торопилась, спасаясь от пуль Пиппо,— и потому поползла в другую сторону и уже не казалась такой огромной, как несколько минут назад, а чернота ее выглядела просто нелепой рядом с бело-желтыми огоньками, вылетавшими из автомата.

Когда подбежали встревоженные стрельбой партизаны, он уже снова как ни в чем не бывало спокойно похаживал по площади. Взад и вперед, взад и вперед, и было ему тепло даже в одиночестве.

— Почему ты не задержал машину? — строго спросил командир, услышав о неизвестных.

— А на кой она мне? — ответил Пиппо.— Я их прогнал, разве этого не достаточно?

— Надо было обязательно задержать,— недовольно заметил командир.

— Ты и отца родного готов задержать, появись он только на этой площади!

— Моего отца уже никто и ничто не задержит. Его повесили фашисты за помощь партизанам, — сказал командир.— Ступай отдохни, я покараулю за тебя. Тут дело нечистое, я сам...

Могли ли они предположить тогда, что за трупом Муссолини охотятся американцы?

Какие-то чиновники из американской Службы регистрации могил, узнав, что тело дуче висит на площади Лорето, решили выкрасть его и привезти в Америку. Ведь в американских могилах похоронено так мало знаменитых людей! Чиновники из Службы регистрации могил не заботились о доставке в Штаты убитых американцев: это было слишком дорого. Но они сразу смекнули, что на трупе Муссолини можно здорово подработать, ибо таких знаменитых покойников в американских могилах почти не встречается. Америка существует всего-навсего каких-нибудь пять поколений, в то время как Европа — триста. Европа обладает избытком знаменитых покойников — в Америке их не хватает. Чиновники из Службы регистрации могил уже давно точили зубы на труп Гитлера, когда же им попался повешенный Муссолини, соблазн был слишком велик, и они решили покамест удовольствоваться телом дуче.

Возможно, история эта принадлежит к самым мрачным анекдотам тех времен, но Пиппо Бенедетти пришлось играть роль именно в этом анекдоте.

Он не мог понять, что кричал ему невидимый во тьме человек в ту ночь, а если бы понял, то расхохотался б ему прямо в нос, как любил говорить пан Дулькевич, и единственное, что сделал бы тогда,— более точно прицелился бы из своего автомата.

Чиновники Службы регистрации могил вынуждены были ретироваться, посылая проклятья по адресу Пиппо Бенедетти, в то же время искренне удивляясь, что нашелся дурень, который отказался от столь легкого заработка.

День спустя Пиппо разыскал римский журналист из коммунистической газеты «Унита».

— Меня зовут Флавио,— отрекомендовался он довольно мрачным голосом, словно был в претензии на эту извечную процедуру — представления друг другу, носившую обязательный характер.— Меня зовут Флавио, а тебя, я уже знаю,— Пиппо. Ты партизан. Я тоже немного партизан, но больше газетчик, и ты должен рассказать мне, что произошло с тобой позапрошлой ночью на площади Лорето.

— Ехала какая-то машина, и я стрелял,— сказал Пиппо.

— Вот это здорово!—засмеялся Флавио.— Так мы с тобой заедем не дальше, чем та машина, и наша газета, если ее корреспонденты станут посылать такие материалы, как ты мне здесь излагаешь, вынуждена будет прекратить свое существование ровно через два дня. Рассказывай все с самого начала.

Пиппо смотрел на сидящего напротив Флавио. Это был не человек, а гора... Огромный, весь заросший черными вьющимися волосами. Волосы наползали на него отовсюду: из-под манжет рубашки, из расстегнутого воротничка, вылезали даже из ушей. Волосатый, черный и сердитый, он подавлял Пиппо своим видом. Кончилось тем, что Пиппо совсем смутился и не мог извлечь из себя ни единого слова.

— Я просто ничего не знаю,— сказал он наконец.— Разве это такая уж важная штука ваша газета, чтобы я непременно рассказывал?

— Послушай! —прикрикнул на него Флавио.— Чтобы человек существовал, ему необходима пища, одежда, жилище и газета. Каждый гражданин нашего государства должен получать свой ежедневный рацион для души, свою порцию новостей и иллюзий...

— По-моему, я никогда не читал газет...— робко признался Пиппо.

— Это меня совершенно не удивляет. Солдаты и студенты большей частью газет не читают. Они заботятся прежде всего о собственной молодости, а не о мире, в котором живут, поэтому газеты их не интересуют. Но ведь ты своей жизнью утверждал то, о чем мы пишем в своей газете. Мне сказали, что ты прошел всю Европу. Это правда?

— Да.

— Что видел все ужасы Европы?

— О, если б знала моя мама, она б умерла!

— Угу,— согласился Флавио.— Ты не с юга? Не из Неаполя?

— Я из Генуи. Собственно, не из самой Генуи, а из Пельи, это неподалеку. Вернее, даже не из Пельи, а с окраины Пельи. Наш городок состоит из одной-единственной улицы, как бы выдолбленной в скале над морем. Одна уличка и над ней — монастырь.

— Это неважно. Все мы любим своих матерей, генуэзцы, неаполитанцы, сицилийцы. Твоя мать знает, что ты жив?

— Нет. И я не знаю, жива ли она.

— Матери никогда не бывают для нас мертвы: они живы, пока живем мы. Ты писал своей матери?

— Нет. Я только молился ей.

— Теперь ты наконец напишешь ей письмо?

— Да, но...

— Ни звука! Вот бумага, ручка... Я не выпущу тебя из этой комнаты, пока ты не напишешь своей матери. Что это за сын, который умеет только молиться? Неужели ты еще не убедился, что даже пули из твоего автомата летят дальше, чем молитва? Садись и пиши!

«Мама!

Если б ты только знала!..

Флавио не велел писать о себе. Да и был ли этот Флавио? А вдруг это добрый дух, сматериализовавшийся на время в этом могучем теле, в этих буйных черных кудрях, в этом оглушительно громком голосе?»

Но ведь реально существовала коммунистическая газета «Унита», которая в сотнях тысяч экземпляров печаталась в Риме на виа деи Таурини и расходилась по всей Италии, да и по всему миру. Газета существовала, и в ней печатались письма партизана Пиппо Бенедетти, письма к матери, нежные, человечно-нежные и вдумчивые письма, ласковые и чуть наивные, как душа у Пиппо, и никто б не поверил, что это он, внешне суровый Флавио, заставил Пиппо написать эти письма. Никто, зная Флавио, ни за что б не поверил в его нежную душу. Верили в нее только его товарищи в Риме на виа деи Таурини.

«...Мама!

Боль осталась позади. Сплошные моря человеческой боли и твоей боли. Я вернусь домой и положу голову тебе на колени. Маленьким я всегда мечтал, чтобы положить голову тебе на колени, но нередко стыдился этого; боялся, как бы ребята из нашего городка не засмеяли меня. Они всегда поднимали меня на смех. Как-то я сказал, что целую свою маму перед сном. Ребята потешались надо мной и хохотали до слез. Тогда я сказал, что не целую тебя никогда, но они опять смеялись, прямо-таки издевались надо мной. Почему им было так смешно и что я должен был тогда сказать, чтобы утихомирить их, прекратить их нелепый смех? Я не знал. Мне не верили, что я люблю свою маму, а я не верил, что есть такие, которые не любят своих матерей. Оказывается, есть. Я видел таких немало. Все было темно в них самих и вокруг них. Они убивали, хотели убить и меня, но я тоже научился убивать и в свой черед убивал их.

Прости меня, мама!

Я вижу, как ты купаешься в море. Все эти годы я не видел моря. Не видел искрящихся на солнце желтовато-белых скал над синей водой. Не видел серых плотных песков. Острых, как бритва, ракушек. Крепких раковин, надежных, как жилище человека.

Месяц за месяцем бродил я по чужим лесам, а перед глазами неизменно стоял наш небольшой лесок с красноватыми стволами пиний и круглыми игольчатыми кронами. Мы готовили еду на партизанских, скрытых кустами, кострах, а мне мерещился крошечный наш очаг из пылающих сухих шишек и кукурузные початки, которые пекли на нем».

— Послушай! — сердито окликнул его Флавио, посылая в «Униту» очередное письмо.— Да ведь у тебя определенный стиль! Ты рожден быть журналистом, у тебя просто исключительный стиль!

— Во мне живут воспоминания,— сказал Пиппо.— Воспоминания — это и есть мой стиль.

— Не воображай только, что ты проживешь одними воспоминаниями. Эксплуатировать свою память — это все равно что пытаться доить корову, не накормив ее, а только напомнив о той пище, которую она съела вчера. Но не унывай. У нас в Италии достаточно пастбищ!

«...Мама!

Когда-то я пел с мальчиком во всем белом, сам облаченный во все белое, пел, чтобы отвести от нашего города и от всей Италии гнев божий. Тогда учили меня: счастлив тот, кто верит в слово. И еще учили: земля принадлежит не человеку, а одному богу! Почему же тогда человек должен страдать и умирать на этой земле?

Я вспоминаю наш город, наш дом и помню одну только бедность. Стоит ли до сих пор в нашей комнатушке старенький, шашелем побитый комод с белой мраморной доской? В Европе мрамор — богатство. Это роскошь и красота! У нас он светился бедностью. Он был холодный и неласковый, как сама бедность.

Нас посылали на войну добывать богатство. Но вот война окончилась, и меня снова встретит этот комод с белой, как безнадежность, мраморной доской. Только в твоих глазах я найду подлинное богатство, мама!

Людям принадлежит земля, им принадлежат их матери. Ничего более не существует на свете!»

...Суровый Флавио уже уехал в Рим. Он не кричал на Пиппо, не бранил его. И тот уже сам писал и писал письма матери, но посылал их не в Геную, а в Рим, на виа деи Таурини. Это были самые удивительные письма, которые когда-либо печатались в газетах.

КОГДА УМЕРШИЕ ВОЗВРАЩАЮТСЯ

Сейчас она откроет глаза, откроет и убедится, что это не привиделось ей, сейчас откроет глаза, откроет...

Чего только не может вынести женщина! Горе, беду, побои, боль, одиночество... Все это в избытке выпало на ее долю!

Была убита — и воскресла, ее убийца скрылся и появился затем уже в ином обличье — в обличье своего брата. После и брат куда-то исчез, а теперь снова возвратился, вернулся оттуда, откуда никто не возвращается и откуда она никого не ждала.

Сейчас она откроет глаза. Так хорошо не видеть, плотно зажмуриться, чтоб не осталось ни малейшей щелочки, чтоб не проник к чувствительной роговице глаз ни один лучик света. Она возненавидела свет, хотя прежде питала пристрастие к различного рода лампам, скупала их по кельнским магазинам, меняя чуть ли не каждую неделю.

Если бы знала, не отперла дверь. Не открыла бы, и все! Но откуда ей было знать, кто позвонил? Уже давно никто у нее не бывал, давно она не отпирала никому дверей и поэтому даже обрадовалась, услышав короткий неуверенный звонок.

Она сразу узнала его, этого тонкошеего. Узнала, несмотря на то что он был не в мундире, а в сером штатском костюме. И не куражился, как, бывало, в квартире Дорис, и не усмехался поганенькой циничной ухмылкой, а умильно смотрел в глаза, угодливо и подобострастно.

Увидев его, Гильда тотчас прикрыла веками глаза. Держалась одной рукой за край двери, а другой — за косяк,— преграждала дорогу в свой дом и не желала на него смотреть, не желала видеть.

Сколько минут это длилось? Знала, что это ненадолго, но не могла себя заставить открыть глаза, чувствуя, что он все еще стоит перед нею.

Ах, если б существовало какое-нибудь заклинание, какая-нибудь молитва, слово такое, чтобы, произнеся их, увидеть, как он исчезнет. Но ничего такого она не знала и не верила в то, что такие слова существуют.

Растерянность — единственное, что ею владело.

А пришедший стоял молча, униженно смотрел на нее и улыбался заискивающей и глупой улыбкой.

Наконец Гильда открыла глаза.

— Господин Финк? — спросила она, все еще надеясь на чудо, стараясь уверить себя, что ошиблась и Финки навсегда окажутся для всех мертвыми, которые никогда не возвращаются.

Этих слов оказалось достаточно, чтобы Финк обрел утраченную на время уверенность.

— Финк собственной персоной,— бодро произнес он.— Только не называй меня господином, Гильда, а вместо Финка можешь обращаться ко мне по имени. Мое имя — Арнульф. Это звучит довольно мелодично и достаточно... мир-но. Позволь твою прекрасную руку...

У него были точно такие же замашки, как у старшего брата. Он наклонился к ее руке, по-прежнему державшейся за дверь, и она почувствовала прикосновение холодных губ. Увидела его затылок. Плоский, с редкими русыми волосами, с анемичной кожей... Что ему здесь надо?

А Финк, как бы угадывая этот невысказанный вопрос, быстро оторвался от ее руки, качнулся всем телом куда-то вправо, схватил оставленную за дверью сумку и, держа ее перед собой, как щит, сказал с нагловатой веселостью:

— Разреши, Гильдхен, я внесу свое имущество.

— Что это такое? — спросила она, невольно отступая.

— Питательные вещества,— небрежно уронил Арнульф.— Железный рацион американских солдат: аргентинская телятина, яичница в порошке, галеты, шоколад Шрафта, сигареты, куриный бульон в порошке, бобы со свининой плюс наши немецкие напитки: вино и коньяк. Как только я очутился в Кельне, я вспомнил о всех своих знакомых и решил позаботиться о них. Такие времена...

— И много у вас знакомых? — перебила его Тильда.

— Вообще-то порядочно. Было, ясное дело. Нынче никого не найдешь. Все разбомблено, и люди ютятся невесть где. Это во-первых. А во-вторых, называй меня на «ты» и Арнульфом.

Тильда все отступала от Финка, не решаясь повернуться к нему спиной, пятилась, не спуская с него своих зеленоватых глаз. Боже, почему она не мужчина? Мужественный, суровый, сильный — чтобы схватить этого негодяя и вышвырнуть вон отсюда, как паршивого щенка! Японки молятся Будде, чтобы в грядущей жизни быть мужчиной... Она стала бы молиться самому дьяволу, лишь бы только он дал ей силу выстоять перед этим Финком, не молчать, не отступать, не пятиться...

А Финк между тем хозяйничал в прихожей. Поставил свою черную сумку у стенки, около шкафчика для обуви, точно так, как это делал его старший брат. Вернулся к двери, запер ее на ключ, проверил, хорошо ли держит замок, повесил на вешалку плащ, пригладил перед овальным зеркалом волосы, поглядел на Тильду и усмехнулся:

— О чем теперь заботиться мужчинам? О войне? О женщинах? Война окончилась, женщин в Германии хоть отбавляй. Остается одно: думать о еде.

Вот она, жизнь. Тильда отмахивалась от нее беззаботностью, а жизнь сломала шаткую запруду и обрушилась на женщину со всеми своими заботами, страхами и тревогами. Если бы закрыла глаза, как только что, увидя Финка, если бы попыталась увидеть жизнь со стороны, то представила бы себе нечто безжалостное. Все время тебе что-то грозит: бомба, несчастье, голод, кошмар. Наваливается с убийственнымгрохотом, застилает весь свет, угнетает тебя, делает безвольной, уничтожает своей грозной, неумолимой силой... Человек от этого становится, чем дальше, все незначительнее и меньше. Некогда он вылезал из пещеры, как царь все-го сущего на земле, а теперь пресмыкается по этой же земле, как никчемная букашка.

А разве ей, Тильде, не казалось когда-то, что она всемогуща? Как она презирала тех женщин, которые каждое утро спешили на завод, дрожали над своими хлебными карточками, варили супы из эрзацев, стирали белье мужьям и детям! Она все время была рядом со всемогущими, с хозяевами жизни — и сама от этого общения полнилась силой и уверенностью. Только значительно позже она поняла, что силу нужно носить в самом себе, а не искать ее в других. Поняла после того, как ее убивал Финк-старший. После того, как исчез Кюммель и не стало у нее покровителей. После того, как услышала голос Дорис, когда та выгоняла из своей квартиры Арнульфа. После того, как узнала, что Дорис бежала с людьми, Гильде неизвестными,— очевидно, с партизанами.

Настали тяжелые дни для Гильды. Она продавала вещи, а их никто не покупал — некому было: каждый думал лишь о куске хлеба. Начальник квартала Рекнагель донес, что она не работает, и ее мобилизовали на патронный завод в Мюльгейме. Как некогда Дорис, Тильда ездила каждый день на велосипеде в Мюльгейм, простаивала по двадцать часов у столов, по которым проползали мимо нее черные железные ящики, наполненные патронами, метила эти ящики желтой вонючей краской, штамповала их, штамповала тысячи ящиков, таящих в себе тысячи смертей для неизвестных солдат. Вечером возвращалась домой, измученная валилась в постель, спала как убитая, чтобы наутро снова вскочить, сесть на велосипед — спасибо, от Дорис остался — и ехать в Мюльгейм...

— Ты неплохо устроилась,— сказал Финк.— Совсем неплохо по нашим временам. Не подхватила ли ты какого-нибудь американского офицера ненароком?

Губы у нее дрожали. Какое-то слово рвалось с них и не могло сорваться. Полные нежные уста на белом овале лица трепетали, и Финк ощутил сухость собственных губ в сравнении с этими женскими и облизал узкий свой рот кончиком языка.

— Что за губы у тебя, Гильдхен! — сказал он.— Я целовал бы такие губы, даже если их обмазать горчицей!

— Зачем ты пришел сюда? — гневно спросила Гильда.

Финк смешался. Никогда не знаешь, что может ляпнуть баба. Но ничего. Он быстро все поставит на место. Малость припугнуть — и дело с концом. Действует безотказно. Во-обще Люди должны бояться время от времени. Без страха нет жизни.

— Если у тебя действительно есть американский офицер,— сказал он, доставая сигарету,— то, думаю, ему небезынтересно будет узнать о бывшем твоем знакомстве с группенфюрером СС Кюммелем.

Она молчала.

— И с некоторыми достойными его преемниками, имевшими прямую связь не только с СС, но и с гестапо,— продолжал бывший фельдфебель, бывший доносчик, бывший эсэсовец и каратель.

Гильда по-прежнему молчала.

— Ясное дело, ты будешь доказывать, что на тебе нет никакой вины, ведь женщины вообще никогда не бывают виноваты. Но они — ответственны. Теперь все немцы, пусть и не повинные ни в чем, должны быть в ответе. Одни — больше, другие — меньше. Я могу засвидетельствовать, где следует, что ты должна нести ответственность большую, нежели, скажем, твоя подруга Дорис Корн.

— Подлецы не могут быть свидетелями,— хрипло ответила Гильда.— А Дорис оставь в покое. Может, ее и в живых нет — и не твоим змеиным языком касаться ее имени.

— Нынче такие времена, что и мертвые возвращаются,— цинично заметил Финк, довольный тем, что все же заставил Гильду заговорить.— Вот ведь я вернулся! И не просто вернулся, а и живу, и хорошо живу! Верчу дела с американцами, работаю у них, мне доверяют...

Стараясь не смотреть на Финка, Гильда отвернулась от него и прошла в комнату. Разве теперь не все равно? Можно было убежать от всего: от боли, от несчастья, от угроз. Но, оказывается, существовало нечто большее, такое, от чего скрыться было нельзя. Совесть. Она всегда с тобой. Она мучит больше всего. Печет, как жгучая, незаживающая рана. Это она, совесть, бросает тебя в водоворот жизни, и ты задыхаешься под ее тяжестью, терзаешься ее неразрешимыми проблемами и загадками.

Финки жили тогда, живут и теперь. Были хозяевами, ими и остались. Кичились подлостью, кичатся и ныне. Сознание воспринимало это с болезненной яркостью — и только. Сознание становилось орудием пыток. Его невозможно было выключить, как выключают электрический свет. Было время— Гильда пробовала заглушить сознание. Только теперь поняла, что единственное, к чему она тогда стремилась,— заставить сознание молчать, затуманить его, парализовать чем угодно: никотином, алкоголем, оргиями...

— Дай мне сигарету,— сказала она, в изнеможении опускаясь на стул. Руки ее безвольно легли на стол.

— Вот это лучше,— заметался вокруг нее Арнульф.— Я слышу голос настоящей немецкой женщины, а не какого-то дитяти поражения.

— Дай мне сигарету,— повторила она.

— Правильно, Гильдхен! Бери сигарету, затягивайся дымом и немного помолчи. Посидим друг возле друга и помолчим. Такая встреча слишком значительна, чтобы ее заполнять фразами, даже самыми громкими. Я ведь мог не искать тебя. Мог вычеркнуть из списка живых. Не ждал от тебя никакой выгоды — и все же пришел. К тебе теперь, пожалуй, не больно часто приходят гости? Если не ошибаюсь, они вообще не приходят,— ведь каждый нынче думает только о себе, о своем желудке, о куске хлеба для собственного рта. Я никогда не ошибаюсь, Гильдхен, поверь мне!

Она не успела возразить, да у нее и не было такого намерения; собственно, Финк угадал: никто к ней не приходил, все ее забыли, никого она не знала, и ее тоже никто больше не знал.

Но звонок в прихожей прозвучал как опровержение слов Финка и ее собственных мыслей. Звонок был настолько неожиданный и нежданный, что Тильда сначала не сообразила даже, что звонят.

— Звонок? — спросила она Финка.— Неужели звонок?

— Об этом следовало бы спросить тебя...— Финк в досаде пожал плечами.— Хорошо, если это кто-либо из твоих соседей, а если это американцы, то...

Он заметно нервничал, совсем позабыв о том, что хвалился своим знакомством с американцами.

— Скажи, что я твой муж,— зашептал он.— В армии не был, освобожден, как эпилептик... черт... из-за искалеченной руки...

Тильда молча пошла к двери. Все радости и драмы ее жизни начинались и кончались у этой двери. Дверь была единственной преградой, защищающей молодую женщину от шквальных ветров жизни.

Тильда повернула ключ, взялась за ручку, приоткрыла дверь. За порогом стоял... советский офицер.

Сперва ей показалось, что это Гейнц Корн. Такой же высокий, сильный, тот же смелый взгляд красивых темных глаз. Но почему в форме советского офицера? Синие галифе с красными кантами, зеленый китель, золотые погоны с маленькими серебряными звездочками, фуражка с красной звездой... Нет, какой же это Гейнц? Как она могла так ошибиться! Ведь ничего общего нет между этим высоким офицером и мужем ее подруги. До этого она видела советскую форму лишь в газетах, но сразу догадалась: перед нею советский офицер. И именно офицер, а не солдат. Не станут же цеплять золотые погоны солдатам!

— Простите,— сказал офицер по-немецки.— Мне сказали, что вы были подругой Дорис Корн.

— Дорис! — воскликнула Тильда.— Вы что-нибудь знаете о ней? Где она? Что с нею? Ох, что ж это я... пожалуйста, входите. Прошу вас...

Офицер вошел в прихожую, повесил фуражку рядом с плащом Финка. Тильда заметила, как он задержал на какое-то мгновение свою руку на фуражке, когда увидел этот мужской плащ.

— Это мой знакомый,— поспешила объяснить Гильда.— Знакомый мой и Дорис, вернее, не Дорис, а Гейнца, ее мужа. Вы не знали Гейнца?

— Как не знал? — сказал офицер и повторил: — Как же не знал?

Гильда провела гостя в комнату. Финк уже ждал их. Стоял у стола, нервно потирая ладони, облизывая губы кон-чиком языка.

— Познакомьтесь, пожалуйста,— сказала Гильда.

— Скиба,— назвался офицер.— Михаил Скиба.

— Финк,— выпрямился Арнульф.

— Где-то как будто я слышал такую фамилию.— Скиба внимательнее посмотрел на него.

— Вполне возможно,— не стал возражать Финк.— Финков в Германии хватает. Правда, знаменитостей среди них как будто нет. Но ведь вы могли и спутать. Скажем, с Функом. Вальтер Функ — личность довольно известная, не только у нас, но и за рубежом. Директор имперского банка...

— Будем, значит, считать, что я спутал вас с Функом,— усмехнулся Скиба.

— Но только в шутку, только в шутку,— замахал руками Финк.— Функ внесен в списки военных преступников, а у меня, признаться, нет ни малейшего желания попасть туда же. Да минует нас чаша сия!

— Если вы были просто солдатом...

— А кем же я должен был быть...

— Теперь многие немцы утверждают, что они даже и солдатами не были,— заметил Михаил,— и американцы им верят. Что касается меня, то я прежде всего посадил бы в концлагеря именно этих «не солдат».

— Это почему же?

— Да потому, что в Германии была тотальная мобилизация и от армии удавалось отвертеться только гестаповцам да партийным чиновникам. Весь народ ваш, вся его мужская часть были в солдатах — и за это никто не станет привлекать вас к ответственности. Виноват-то не народ, виновата идеология, виноваты фашисты и их подручные — эсэсовцы, гестапо, СД и прочие гитлеровские «институты». Поэтому, когда молодой немец старается уверить меня, что он не был солдатом, это настораживает меня: кто же он? Эсэсовец или гестаповец, а может быть, комендант одного из концлагерей?

— Садитесь, пожалуйста,— сказала Гильда, обеспокоенно взглядывая на мужчин.— Прошу вас. Эти разговоры...

Она запнулась. Радовалась нежданному приходу советского офицера, который принес какие-то вести о Дорис, но в то же время боялась, а вдруг Финк ляпнет что-нибудь такое, от чего советскому офицеру станет неприятно или же он попросту уйдет отсюда, так ничего и не сказав ни о Дорис, ни о Гейнце. Впрочем, Финк и сам уже, кажется, опасался, что разговор может завести его слишком далеко, и решил выкрутиться, ухватившись за слова хозяйки:

— Хотя мы и побеждены,— сказал он с наигранной независимостью,— но у нас все же найдется угощение для гостей, особенно для победителей. Гильдхен, я тебе помогу.

Он метнулся в переднюю и вынес оттуда свои бутылки.

Скиба сидел у стола, задумчиво оглядывая комнату. Арнульф расставлял бутылки, нарочито выставляя перед Михаилом беспалую руку.

— Как видите,— выждав, пока Скиба остановил на искалеченной руке свой взгляд,— как видите,— сказал Финк,— я был солдатом. Не отказываюсь. Матушка-пехота. И знаете где? Под Сталинградом! Но оказался более удачливым, чем фельдмаршал Паулюс и те триста тысяч немцев, которые там погибли или попали в плен. Меня ранило за две недели до разгрома — и я очутился здесь, на Рейне.

Скиба молчал. Что он мог сказать этому болтливому субъекту?

— Арнульф служил вместе с Гейнцем,— хлопоча у стола, сказала Тильда.— Может быть, это вам интересно, господин Скиба?

— Да, это очень интересно.

— Да вы ее не слушайте!—почти испуганно воскликнул Финк.— Никогда не слушайте женщин, герр лейтенант! Я служил с Гейнцем Корном всего несколько недель, когда мы были новобранцами, еще до отправки на Восточный фронт. Это было в Фульди. Мы стояли тогда вместе в казармах. В казармах на окраине Фульди, за шинным заводом, на пригорке. Нам хорошо было видно из окон поле и на нем — пары. К солдатам приезжали жены и невесты, и они шли в поле, чтобы не терять времени на поездку в город, где все равно гостиницы были переполнены. Это было весьма любопытное зрелище — ты сидел у казарменного окна и смотрел в поле, покрытое зеленой травой и парочками. Представляете, герр лейтенант? К Гейнцу тоже приезжала его жена Дорис, и все мы завидовали ему: такой жены не было даже у нашего капитана, кавалера Рыцарского креста. Потом меня послали на Восточный фронт раньше Гейнца, потому что я был холост, ко мне не приезжали ни жена, ни невеста. А к Гейнцу приезжала Дорис, красивейшая из всех жен, которые тогда посещали Фульдинские казармы.

Он болтал и болтал, не давая рта раскрыть ни Гильде, ни Михаилу, боясь, что его станут расспрашивать о Литве, о станции Шештокай, о встрече с Гейнцем, которая тогда окончилась... Чем окончилась эта встреча, знали только он, Финк, и Гейнц Корн, но где уверенность в том, что Гейнц не рассказал об этом Гильде или даже этому лейтенанту? Возможно, тот как раз и пришел сюда, зная, что он, Финк, здесь? Может, он приехал сюда, на Рейн, только для того, чтобы разыскать здесь доносчика Финка? Никогда не знаешь, от чего надо спасаться. Остерегаешься американцев, заигрываешь с ними, спекулируешь заодно с американскими сержантами, а оказывается, к тебе уже тянутся цепкие руки советских властей...

— Как бы я хотел встретиться сейчас с Гейнцем,— сказал он.— Как-никак, вместе росли, вместе учились слесарному ремеслу, вместе ходили по девочкам...

— К сожалению, это невозможно,— тихо произнес Скиба.— Гейнц Корн погиб.

— Погиб! — с плохо скрытой радостью воскликнул Ар-нульф.— Погиб!

— Погиб! — повторила печально Тильда.— Бедняжка Дорис, она так любила его!

— Дорис тоже нет...

— И Дорис?..— прошептала Тильда.— Вы сказали — и Дорис?

— Да.— Скиба кивнул головой и на мгновение закрыл глаза.— Она умерла от ран. В Италии. Туда дошел наш партизанский отряд... Партизанский отряд «Сталинград»,— и он бросил беглый взгляд на Финка.

— Это трагично! — сказал Финк.— Неимоверно трагично узнать о гибели твоих близких друзей. И Гейнц — тоже в Италии?

Он не произнес слова «погиб», считая, что этим самым подчеркивает свое глубокое сожаление об умершем друге.

— От Дорис остался ребенок,— не слушая Финка, сказал Скиба.

— Ребенок? — не веря, прошептала Гильда.— Как же это так? Дорис нет, а от нее — ребенок?

— Девочка. Она родилась в ту ночь, когда умирала Дорис.

— Это просто невероятно! — воскликнул Финк.— Мистические силы Германии. Германия умирает, а новая жизнь зарождайся. Германия никогда не умрет. Извечные, таинственные силы!

Михаил не принял вызова. Докладывать этому языкатому экс-солдату о новой Германии? Стоит ли?. Пусть верит в свои мистические силы!

— Я оставил ребенка там, в горах Италии,— сказал он.— Временно оставил у одной доброй женщины. Девочка там под присмотром. В надежных женских руках. Но мне хотелось бы найти хоть каких-нибудь родственников Дорис. Я знал тетку ее — мы там встретились впервые с Гейнцем, он стал тогда членом нашего отряда. Но тетки не оказалось. Домик ее пуст. Соседи сказали мне, что ее забрали в гестапо после того, как Дорис уехала с нами. Домой она не вернулась. Вероятнее всего, ее нет в живых. Тогда я нашел дом, где когда-то жили Дорис и Гейнц. Но мне сказали, что никого из их родственников никто не знает, а знают только вас, Тильда, говорят, будто вы приходитесь Дорис то ли двоюродной сестрой, то ли... я не знаю.

—Да, мы дружили с ней. Родство у нас дальнее, но дружба...

— Собственно, я даже не знаю, почему пришел к вам. Вы ,уж простите, пожалуйста, но я как-то не мог уйти из этого дома, не увидя никого, кто знал бы Дорис и Гейнца. Год назад я был здесь, возле этого дома. Стоял ночью, там, внизу, со своими товарищами. Эта улица запомнилась мне на всю жизнь... Знаете, есть такие улицы, которые запоминаются навсегда...

— Мне кажется, что нам необходимо выпить за такие улицы и за все лучшее, хранящееся в человеческой памяти,— вмешался Финк, разливая по рюмкам коньяк и жестом показывая Тильде, чтобы она села рядом с советским лейтенантом.— Надеюсь, вы не откажетесь, герр лейтенант? Или вы, чего доброго, не употребляете спиртного? Могу поклясться, что оно не отравлено.

Он засмеялся искусственным деревянным смехом и тут же оборвал его, не ожидая, что его поддержат.

—Выпьем за Дорис и Гейнца,— сказала Гильда.— Светлая им память!

— И за их дитя! — добавил Скиба.

Коньяк был выдержанный и очень крепкий. По всей вероятности, какой-то ресторатор, спасая свое достояние от гитлеровских властей, закопал его и продержал в земле не менее десяти лет. Финк почмокал от удовольствия, задохнувшись на миг от крепости, но не стал закусывать, а торопливо налил еще по одной, очевидно желая поскорее разрядить напряжение, набраться апломба самому и придать присутствующим больше доброты, особенно Скибе, который слишком уж демонстративно игнорировал Финка.

— С вашей стороны, герр лейтенант,— сказал он,— это весьма великодушно. Это звучит символически — спасать немецкого ребенка. Вы этим как бы подчеркиваете, что не желаете гибели Германии.

— А мы этого никогда и не хотели,— сказал Скиба и поглядел на него с удивлением.

— О, я знаю по крайней мере три плана полнейшего уничтожения Германии,— несмотря на предостерегающие, встревоженные жесты Тильды, выпалил Арнульф.

— Чьи ж это были планы? — спросил Михаил.— Вы знаете, чьи это были планы?

— Как чьи? Это ведь уже не столь важно... Главное, что они были...

— Я могу вам сказать.— Скиба повернулся к нему всем корпусом.— Могу вам прочитать небольшую лекцию по этому вопросу, хотя не считаю, что именно вы тот слушатель, который нуждается в таких лекциях. Но раз вы столь недвусмысленно намекаете на то, что якобы мы хотели уничтожить Германию, то вот вам несколько фактов. В сорок первом году некий Кауфман — американец немецкого происхождения— издал книгу под названием «Германия должна быть уничтожена». Он предлагал стереть с лица земли немецкое государство путем распределения немецкой территории между Францией, Голландией, Бельгией, Польшей и Чехословакией... Он предлагал полностью уничтожить немецкую нацию путем стерилизации мужчин и женщин, а также воздушными атаками на города и села Германии.

В сорок втором году другой американец, очевидно тоже немецкого происхождения, профессор Эгон-Вертгаймер в книге «Победы недостаточно» требовал тотальной оккупации Германии, заселения Германии не немцами, превращения ее в американский протекторат.

Наконец, в сорок четвертом году появился план американского министра финансов Генри Моргентау, план слишком общеизвестный, чтобы о нем стоило сейчас говорить подробно. Вы знаете, что Моргентау хотел разделить Германию на три части: на интернациональную зону из Рурской области, из Рейнланда, Бремена, Киля и Кильского канала, на Южнонемецкое и Северонемецкое государства. И хотя этот план был утвержден Черчиллем и Рузвельтом на их конференции в Квебеке, впоследствии, во время Ялтинской конференции, союзники отказались от него.

Главное — уничтожить фашизм. Возродить Германию мирную. Дать возможность немецкому народу строить мирную жизнь. Маршал Сталин в одном из своих приказов сказал об этом довольно ясно: Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ, немецкое государство остаются. Слышите, господин Финк: немецкое государство остается! Мы за это. Уже не говоря о немецком народе, к которому мы относимся точно так же, как к любому другому народу, вопреки тому, что между нами была такая кровавая война.

Можете убедиться на собственном опыте. Вы были солдатом гитлеровской армии. Шли в рядах оккупантов по нашей земле. Добрались до самого Сталинграда — это довольно-таки далеко.

— Далеко,— согласился Финк.— О, если бы только кто-нибудь знал, как это далеко!

— Следовательно, вы относились к нашим врагам. Возможно, вы убили много наших людей. Возможно, именно ваша пуля угодила в меня в сорок первом. Но если вы были простым солдатом, если выполняли только приказ, если не были палачом, не мучили, не убивали беззащитных, не издевались над нашими людьми, не участвовали в массовых экзекуциях — одним словом, если вы были только солдатом, каких миллионы, а не военным преступником, которых тысячи, то мы не станем теперь требовать, чтобы вас выдали нам союзники, и не станем вас судить, как будем судить гестаповцев, начальников концлагерей, эсэсовцев, генералов, которые пренебрегли солдатской честью, гаулейтеров, которые забыли о том, что они когда-то были людьми.

— Куда как трудно провести нынче грань между добром и злом,— заметил Финк.

— Это вам только кажется. Грань эта проведена самой жизнью. Да кроме того, наши главные усилия направлены будут теперь не на месть, а на помощь. Мы знаем, как трудно немцам, и мы поможем им.

Гильда переводила взгляд с одного на другого, но, казалось, совсем не слышала их слов и даже не прислушивалась к их спору. Какая-то мысль мучила ее, не то сомнение, не то намерение, которое она не могла, боялась высказать, и красные ожоги волнения и колебания проступали на ее бледном лице.

— Послушайте, господин Скиба,— наконец решилась она, воспользовавшись паузой, возникшей в разговоре мужчин,— вы сказали: ребенок. Ребенок от Дорис.

— Ребенок супругов Корн,— подтвердил Скиба, с готовностью переходя к теме, интересующей его сейчас больше всего иного.— Мне даже кажется, что ребенок похож скорее на Гейнца, чем на Дорис.

— Бедный Гейнц,— выцеживая еще одну рюмку, вздохнул Арнульф.— Кто б мог думать, что мы его переживем. Он всегда отличался завидным здоровьем!

— Что же вы будете делать с ребенком Дорис? — спросила Гильда, разрумянившись еще больше от какой-то глубоко засевшей в ее мозгу мысли.— Простите мою назойливость, я не имею права на это, но меня интересует, меня волнует, как вы поступите с малюткой?

— В том-то и дело... Я буквально растерялся,— искренне признался Скиба.— Раньше мне все было ясно: добраться до Рейна, до родных мест Дорис и Гейнца, и привезти сюда их дитя. Но теперь...

Гильда в волнении поднялась со стула.

— Послушайте, господин Скиба,— сказала она,— только, пожалуйста, не обижайтесь, если я скажу что-нибудь не так... Вы могли бы... могли бы доверить малютку мне?

— Вам? — Михаил вовсе не казался удивленным. Просто это оказалось несколько неожиданно для него.— Вам?

— Да. Мне.

— Герр лейтенант,— кинулся к нему пьяный Финк,— не слушайте ее! Что ты болтаешь, Гильда! Посмотри на себя хорошенько! Кто ты? Тебе воспитывать ребенка? Тебе, Гильде Сак? Ха-ха-ха! Смейтесь вместе со мной, герр лейтенант! Ха-ха-ха!

Гильда подскочила к нему, глаза ее бешено сверкнули.

— Молчи, ублюдок! Ты!.. Я уничтожу тебя одним словом! Одним-единственным словом! Я растоптала бы тебя, как гадину! Заткни свою глотку, ничтожество! Разве такой, как ты, может понять женскую тоску, женское одиночество? Разве такие, как ты, вообще могут что-либо понять? Вы — Германия? Лжете! Германия — это мы! Я — несчастная, одинокая, полная отчаяния — это Германия! И ты молчи, когда я говорю. Молчи и не смей смеяться!

— Не обращайте на него внимания,— спокойно произнес Скиба.— Он просто маленько перепил. Вы должны знать одно: для меня достаточно, что вы хорошая подруга Дорис. Я больше ничего не скажу, но поверьте, что я могу уважать человека только за то, что он когда-то знал Дорис, говорил с нею...

— Ах, но ведь этот тоже когда-то знал Дорис, тоже говорил с нею. Спросите его, как он с нею говорил? Спросите, что она ответила ему?

— Она была такая же сумасшедшая, как и ты,— хриплым голосом сказал Финк.— Все вы какие-то бешеные. На вас, очевидно, повлияли бомбардировки...

— Если вы действительно хотите взять ребенка Дорис,— не обращая внимания на пьяное бормотание Финка, продолжал Скиба,— то я... Ну что ж... вы родственница... Вы ее любили, мне остается только поблагодарить вас. Хотя опять- таки...

— Ах, вы не волнуйтесь,— женщина схватила его за руки.— Уверяю вас, вы не можете себе даже представить, какое это будет для меня счастье... Никто, никто не сделал для меня больше...

— Я абсолютно беспомощен в таких делах,— развел руками Скиба.— Я вас совсем не знаю, вижу впервые в жизни, верю лишь вашим словам...

— Боже, мы назовем ее Дори в честь умершей матери. Я всю себя посвящу этой девочке. В ней я найду забвение... Все, что было, осталось позади, вы поможете мне забыть прошлое, никогда не приподнимать тяжелой дверцы забвения, которой мне хочется наглухо закрыть все, все... Вам этого не понять. Я хочу смотреть только вперед. И маленькая Дори поможет мне в этом...

— Теперь об этом мечтают все,— согласился Скиба.— Смотреть вперед. Оглядываться страшно. Если и приходится иногда оглянуться, то только для того, чтобы смелее, увереннее идти вперед.

— Я тоже иду вперед! — воскликнул Финк.

— Если тебя никто не задержит своевременно,— презрительно взглянула на него Тильда.

— Хотел бы я посмотреть на того, кто станет меня задерживать! Вы ведь не станете этого делать, герр лейтенант?

— Могу вас даже подвезти, если нам по дороге,— усмехнулся Скиба.—У меня дела в Кельне, я возвращаюсь в город. Желаете — подвезу.

— Нет, нет! — Финк замахал руками.— Где это видано, чтобы победитель возил побежденного! Я — пешком. Только пешком! Не пользуюсь даже велосипедом. Не имею права. Только пешком!

— Что ж, вам виднее. До свиданья, Тильда. Я приеду к вам еще раз. Мы договоримся с вами обо всем подробно.

— До свиданья, господин Скиба.

— Всего, господин Финк!

— Как, вы не говорите мне «до свиданья»?!

— А вам этого хочется?

— Чтоб очень, так не очень, но раз так полагается, то почему ж?

— В таком случае — до свиданья.

— В лучшем месте! — расхохотался Финк.

— Убирайся!— сказала Тильда.— Убирайся вон, и чтобы я тебя больше не видела. Мертвецы у меня в доме мне не нужны!

— Я еще докажу тебе, какой я живой! — сразу протрезвев и прислушиваясь к удаляющимся шагам Михаила на лестнице, прошипел Арнульф.— Ты еще увидишь, какой я живой, Гильдхен! И попробуй теперь от меня выкрутиться! Ты привязана ко мне такой веревочкой, как этот ребенок некогда был привязан к своей матери пуповиной. Ха- ха-ха!


ВЕЛИКОЕ СЛОВО

Знали, что оно вот-вот прозвучит. Были уверены, повторяли его на протяжении всей войны, а теперь произносили так, будто впервые услышали, будто никогда до этого не знали такого слова, не догадывались о его красоте и величии.

Победа!

Наконец-то она наступила, не могла не наступить. Для этого случая она избрала один из прекраснейших дней весны сорок пятого года, теплый, щедро обласканный солнцем, обвеянный нежными ветрами, этот девятый день мая сорок пятого года.

Победа!

Бросали, махали, швыряли...

Советские танкисты, остановив танки у подножья берлинской Колонны победы, бросали в воздух ушастые шлемы. Медсестры Советской Армии, стоя у понтонного моста над Эльбой, махали букетами весенних цветов, которые они приготовили для молодых американцев, спешащих с противоположной стороны. По улицам западно-немецких городов двигались тысячи американских машин, броневиков, танков.

Победа!

Она шла по Европе с востока. Запад знал, что победа придет, она давалась ему легко, сама шла в руки; только на востоке раздавались еще выстрелы, только на востоке еще умирали солдаты, умирали до той минуты, пока фельдмаршал Кейтель, адмирал Вриденсбург и генерал Штумпф подписали в Берлине акт о капитуляции. Запад ждал победы, восток боролся за нее до последней секунды. Генерал Йодль попытался было подписать капитуляцию только перед западными союзниками, но ее никто не признал; действительной, подлинной была именно та, берлинская капитуляция, завоеванная кровью советских солдат.

Победа!

Неистовствовали корреспонденты всех газет и телеграфных агентств мира. Уже появились первые репортажи из руин имперской канцелярии в Берлине, где покончил с собой главный палач — Гитлер. Уже нашли где-то Эриха Кемпку, личного шофера бесноватого фюрера, и уже он гордо заявлял корреспондентам: «Я сам сжигал Гитлера». Рассказывали о таинственном, неуловимом Бормане, который руководил сжиганием трупов фюрера и его любовницы, после чего скрылся в неизвестном направлении и, возможно, занят сейчас сколачиванием подполья, этот расхваленный Геббельсом и его приспешниками «Вервольф».

Но все равно победа! Победа прежде всего и выше всего!

Сомнений быть не могло: победа шла по Европе уверенно и неотразимо. Наконец-то подписал акт о капитуляции генерал Фитингоф, командующий войсками гитлеровцев и неофашистов Муссолини в Северной Италии и Австрии. Капитулировали гарнизоны островов Крита и Миноса, эти едва ли не самые заклятые десять тысяч гитлеровцев и четыре тысячи итальянских фашистов, с которыми англичане не могли ничего поделать. Капитулировали французские порты на Атлантическом океане, те самые порты, которые держали немецкие гарнизоны уже почти год в глубоком тылу союзнических войск. Извещения об этом западные газеты помещали где-нибудь на последних страницах, на совсем незаметных местах, как бы совестясь того, что их войска так и не смогли сломить отпор тех немногочисленных гарнизонов, прежде чем им отвоюют победу в Берлине под стенами рейхстага и имперской канцелярии.

Выяснилось, что даже на Нормандских островах, посреди канала Ла-Манш, до сих пор отсиживались гитлеровские гарнизоны, с которыми Британское адмиралтейство ничего не могло поделать... Только теперь эти гарнизоны передали свои укрепления британским войскам.

Победа несла с собой не только радость, но и всякие неожиданности и чудеса. Где-то на окраинах Фленсбурга, на границе с Данией, собралась трехмиллионная гитлеровская армия генералов Буссе, Венка, Хейнрици, Шернера, которая бежала с Восточного фронта, бежала, дабы не попасть в плен советским войскам. Теперь эта армия нашла себе пристанище под крылышком фельдмаршала Монтгомери — иными словами, продолжала оставаться и дальше целиком боеспособной, вооруженной до зубов армией. Она имела своих командиров, даже свое правительство, возглавляемое преемником Гитлера адмиралом Денитцем, контролировала занятую территорию вокруг Фленсбурга. Англичане не решались забираться в расположение немецких частей, а любители сенсаций — корреспонденты западных газет — уже подняли сумятицу вокруг так называемой «Фленсбургской респуб-лики».

Было чему удивляться. Но ведь была еще победа!

Отряд Седьмой американской армии захватил в госпитале около Мюнхена бывшего немецкого фельдмаршала Рундштадта. В плен американцам сдались фельдмаршалы Лоеб и Лист. Однако фельдмаршалами в те дни мало кто интересовался. Искали Бормана, искали Гиммлера. Зная, что Гиммлер скрывается где-то в «Фленсбургской республике», не торопились его оттуда изымать. В конце концов он сам не вытерпел и ушел, пытаясь замести следы, исчезнуть среди миллионов, раствориться в небытии и неизвестности. Поймали его солдаты Второй британской армии. Поймали уже около Гамбурга, куда он добрался со своими двумя адъютантами. Он сбрил свои неказистые усики, закрыл правый глаз черной повязкой и выдавал себя за некоего Гинтцингера, но его узнали, его не могли не узнать. В штабе армии ему приказали раздеться. Боялись, что он спрятал яд. Но опоздали: ампула с цианистым калием оказалась во рту Гиммлера. Он раскусил ее и испустил дух в одну секунду, как паршивая крыса.

Газеты захлебывались от восторга. Фашистские вожди давали сногсшибательный материал. Генералы и фельдмаршалы переодевались солдатами и скрывались в госпиталях под видом раненых. Министры готовы были превратиться в дворников и лифтеров при гостиницах, лишь бы только скрыться и избежать суда. Гиммлер, уничтоживший десятки миллионов людей, оказывается, шнырял по Германии, стремясь скрыться и держа наготове ампулу с ядом, подобно захудалому шпиону.

Старые, беззубые хищники из газетных джунглей Америки и Европы думали и гадали: что еще принесет победа? Какие несуразности? Какие неожиданности и сюрпризы? Какие сенсации?

А тем временем жизнь, освещенная великим и святым словом «победа», возвращалась в свое обычное русло; жизнь, преодолев смерть, становилась жизнью и несла людям обычные заботы, простые, иной раз неприметные, но на диво чистые и прекрасные мирные заботы.

Михаил Скиба организовал небольшой штаб; у него было отделение автоматчиков, несколько легковых машин для поддерживания связи с Кельном, Бонном, Дельбрюком и Ванном, где находились сборные пункты советских граждан. Расположился он со своими людьми в небольшом городе Берг-Гладбах, лежавшем за Дельбрюком, занял там три виллы бывших фашистов. На улице перед въездом в расположение советского штаба, подобно символу победы, высилась большая трехгранная пирамида, грани которой были портретами Сталина, Черчилля и Трумэна, руководителей трех союзнических государств, государств-победителей. А наверху пирамиды реяли на весеннем немецком ветру три стяга:

красный — с серпом и молотом, американский — звездно-полосатый — и британский — с пучками разноцветных полос-лучей, которые должны были, очевидно, символизировать то британское содружество наций, в силе которого англичане жаждали убедить весь мир и в которое, по сути, никто никогда не верил.

Теперь между этими тремя великими государствами была общность, было содружество; великая победа служила красноречивым доказательством этого — и флаги на центральной улице Берг-Гладбаха реяли резво и красиво, а с больших портретов под ними доброжелательно глядели лица трех пожилых людей, призванных сохранить для поколений сей прекрасный союз, принесший людям победу.

Если говорить точно, это было придумано Поповым — пирамида и флаги. Он нашел художников, добыл стяги, хотел было сперва поставить в большую тройку Рузвельта, но в американском Military Government[58]намекнули, что поскольку Трумэн теперь президент, то и портрет должен быть его — Трумэна. Михаил недоумевал: откуда у строгого и сдержанного Попова такая воодушевленность? То ли он ждал и не мог дождаться минуты, когда станет полноправным советским гражданином и ступит на советскую землю, то ли хотел хотя бы этим флагом подчеркнуть свою приверженность к миру новому, к миру иному, стремясь поведать о своей тоске по земле отцов и дедов, которой почти не видел, почти не помнил.

Что же тогда говорить Михаилу, который бредил родимой сторонушкой ежедневно, ежечасно, которому земля отчизны мерещилась днем и ночью, который пешком прошел бы всю Германию, бросив все, забыв обо всем, лишь бы скорее добраться домой...

Но он не имел права ни бросать, ни забывать. Потому что все еще был солдатом и выполнял приказы своей страны здесь, в сердце Европы.

В тот же день они с Поповым отправились в Кельнский магистрат. Командования уже договорились между собой о том, что местные немецкие власти должны поставить на могилах замученных союзнических граждан памятники. Вокруг Кельна находились сотни таких могил советских граждан. Страшный список вез Михаил в магистрат, список могил индивидуальных, коллективных, массовых — да простится ему эта мрачная терминология, порожденная войной!

Мост через Рейн приходилось брать штурмом. Здесь была еще в силе какая-то своеобразная война. Происходили атаки, контратаки, местные прорывы, фланговые удары, незначительные котлы-окружения, психические атаки, потери техники (правда, только своей — у противников техники вообще не существовало), потерь живой силы, к счастью, не наблюдалось.

Несметное количество машин двумя встречными потоками двинулось с одного рейнского берега на другой. «Джип» с американскими офицерами, интендантские «доджи», колонны «студебеккеров» с продуктами, обмундированием, угольными брикетами, пепельные «форды» со штабистами, неповоротливые бензовозы с горючим для танков и машин, машины санитарные, похоронные, технической службы, походные мастерские, автокраны, машины-бульдозеры — все это стремилось втиснуться на рейнский мост, проскочить вне очереди, лезло вперед, толкалось, гудело, сигналило, газовало как можно сильнее, не желая кому бы там ни было покоряться.

Регулировщики из войсковой американской полиции невозмутимо созерцали это столпотворение. Они знали, что так оно и должно быть, для них это обычное явление; знали об этом, вероятно, и те саперы, которые возводили этот деревянный мост через Рейн,— здесь все было предусмотрено. Предусмотрены две боковые дороги для встречных потоков машин и неширокое возвышение посреди моста для тех машин, которые имеют право проскочить через мост вне очереди; предусмотрены площадки для военной полиции и для мощных автокранов, которые мгновенно выезжали, как только где-нибудь на мосту возникала пробка, торопились к тому месту, поднимали машину, которая послужила причиной задержки движения через мост, и сбрасывали ее прямехонько в Рейн. Этих кранов боялись даже те, кто не обращал внимания на жестикуляцию и свистки регулировщиков, их боялись самые отпетые водители, самые нахальные зачинщики беззакония.

Скиба ездил через мост не на машине Попова, а в черном шестицилиндровом «вандерере», который, по распоряжению Попова, был раскрашен красным цветом: красные звезды на дверцах, красные полосы вдоль всей машины, на радиаторе «вандерера» — красный флажок. И когда невозмутимые регулировщики видели въезжающую на мост машину с красным флажком и красными звездами, они сразу заметно оживлялись, размахивали руками в длинных, по локоть, белых регулировочных перчатках и, затолкав все машины в боковые проезды, пропускали «вандерер» по центру.

— Совьет-рашен офисир! — кричали они.— Совьет-рашен офисир!

Регулировщики почти никогда не улыбались, они были слишком заморочены, приучены к строгости и сдержанности.

Регулировщики были строгие, зато легионы шоферов, сквозь строй которых мчалась машина с красными звездами на дверцах, встречали ее с откровенной доброжелательностью. Смеялись, посылали воздушные поцелуи, показывали символические пожатия рук — сплетенные накрест ладони; улучив короткую передышку, когда машины проезжали одна мимо другой, совали Михаилу свои амулеты: раскрашенных обезьянок и всяких веселых зверюшек, маленькие подковки, детские ботиночки, фотографии невест; открывали дверцы своих машин и показывали кабины, заклеенные изнутри портретами голливудских кинозвезд, что-то кричали весело и приветливо. Иногда попадался среди водителей американизированный поляк, и тогда Михаил перебрасывался с ним двумя-тремя словами, один раз встретил даже американского украинца, но задержаться и поговорить не удавалось — мост требовал непрерывного движения вперед, движение господствовало здесь над человеком.

Мост через Рейн стал как бы концентрацией радости победы, дружбы и человеческого расположения, хотя в одночасье служил местом противоречий, скрытых и откровенных конфликтов, взрывов возмущения и ненависти.

А за мостом, на левом берегу Рейна, синела гигантская громада Кельнского собора, высящаяся над поверженным в прах городом как некий суровый символ земного величия. Вблизи, когда подъезжали к самому собору, он выглядел каким-то землисто-черным, как чешуя графитовой кровли на нем. Его строили долго и трудно. Несколько столетий, более полу-тысячи лет, длилось сооружение этой гигантской святыни с двумя высоченными башнями, острыми, узкими, покрытыми какими-то уродливыми наростами-шишками, с шишечными же, аляповатыми крестами на шпилях.

Целые поколения людей трудились над этим мрачным стигматом земли; сооружали не радостный и светлый храм для своих детей, а унылый и мрачный памятник для себя, для своих слез и своей крови.

А теперь этот собор, как и сотни других немецких соборов, как тысячи островерхих немецких кирок, стал как бы инкубатором проклятья. Ему уже мало было тех могил, что окружали его на протяжении столетий, он жаждал новых, и тысячи памятников на тысячах свежих могил должны были стать этой весной рядом с вековечными памятниками церкви, которая устами своих капелланов лицемерно осуждала убийства, а в боковых притворах благословляла оружие и убийц.

Михаил не мог смотреть спокойно на Кельнский собор. Он вызывал в душе одни только мрачные мысли. Что-то отталкивающее мерещилось Скибе в этом строении, что-то такое, что кичилось своим величием и неуязвимостью по сравнению с этим разрушенным, растоптанным городом.

— Говорят, кельнский бургомистр, к которому мы едем, принадлежит к самым активным церковным деятелям? — поинтересовался Скиба.

Попов пожал плечами:

— Не слыхал, не знаю. Меня деятели такого рода никогда не интересовали.

— Да ведь и я тоже сталкивался с ними только в детстве— в нашем селе был поп Самосвят... А тут, видишь, все иначе. Что, если бургомистр, услышав о списке, который я ему везу, станет молиться? Что тогда делать мне?

— Стоять и ждать, пока он кончит.

— Но ведь он будет молиться за наших людей.

— Пусть молится. Такая у него должность. Одни убивали, другие теперь будут молиться.

— А мертвым от этого не легче, ой не легче! — вздохнул Михаил.— Сколько наших людей лежит не только здесь, в Кельне, а и в Браувайлере, и в Дейце, и в этой ужасной кельнской яме, и в Ванне. Кстати, в Ванне должен был сложить голову и я: как раз туда меня везли на расстрел. Я спасся, а вот мои друзья, вероятно, погибли... Мы бежали с баржи смертников,— по-моему, это как раз в том месте, где нынче американский мост через Рейн. Когда я еду по этому мосту, я всегда пристально всматриваюсь в рейнскую воду. Мне кажется, что я увижу там своих друзей, услышу их голоса, услышу голос майора Зудина, которого застрелил часовой при попытке к бегству... Это ужасно, Попов!

— Нервы, нервы, лейтенант! — пробормотал Попов, выкручивая машину из завалов.— Берегите свои нервы, они вам еще пригодятся для многих важных дел.

Магистратура помещалась в большом трехэтажном доме на Гогенцоллернринг. Конечно, это была не старая Кельнская ратуша; ратуша, как почти всё в Кельне, разбомблена. Широкие стеклянные двери, просторные гостиные, дорогая мебель в стиле ампир, хрустальные люстры. По-видимому, дом принадлежал какому-нибудь нацистскому банкиру, и теперь — временно или навсегда — его конфисковали американские военные власти.

В кабинет бургомистра вели широкие мраморные ступени. Бронзовая решетка искусно выполненного литья обрамляла лестницу слева. Все было как в добрые старые времена, как до войны, и как тогда, когда гитлеровские полки маршировали по шоссе Австрии, по полям Голландии и площадям французских городов. Правда, тогда на этой лестнице, очевидно, лежал толстый пушистый ковер, теперь же ступеньки сияли белизной, ничем не прикрытые, холодные и голые, несчастные своей наготой.

Зато в гостиной, перед кабинетом бургомистра, на полу красовался тяжелый ковер, весь в арабесках, весь в разно-цветных линиях, солидный ковер с притертым ворсом, притертым ровно настолько, чтоб можно было судить о богатстве в этом доме — постоянном, давнишнем и неистребимом, как этот пушистый ворс на пушистом персидском ковре.

Бургомистр вышел навстречу советскому офицеру. Скиба увидел старого, очень старого человека, с совершенно белыми волосами, с белымлицом, каким-то мягким, даже нежным лицом, на котором не оставалось никаких мускулов; кожа на нем напоминала маску арлекина из комедии масок.

Старый человек улыбался. Он был весь в черном, кроме белой рубашки с твердым накрахмаленным воротничком, белых волос и белого лица. И улыбка — словно у священника сельской церкви — кроткая и добрая. Это получилось несколько неожиданно. Михаил почему-то представлял себе бургомистра эдаким красномордым здоровягой, рыжеволосым горлохватом, у которого в брюхе добрых полбочки пива. Бургомистр рисовался его воображению неким самоуверенным бюргером, равнодушным к руинам, к смертям, к несчастьям, под знаком коих жил отныне его город.

Вместо этого — тихий, старый человек, с молитвенно сложенными руками, с лицом белым и безвольным, с апостольски белоснежными волосами и ласковой улыбкой на устах.

За плечами у бургомистра неотступно, как тень, стоял майор из американского Military Government. Еще недавно Аденауэр был всего лишь советником при американском коменданте; теперь же, после окончания войны, официально стал бургомистром, и представитель американского командования был уже как бы советником при нем. Поскольку роли переменились, нужно было сменить и людей. Негоже было американскому полковнику быть советником у немецкого бургомистра. На эту должность поставили майора, чтобы не был в обиде ни бургомистр, ни американское командование. Майор выполнял, так сказать, функции чисто репрезентативные, а чтобы достойно представлять свою армию, сбросил полевую форму и надел парадный офицерский мундир, украсив его сверкающими пуговицами, бляшками, медалями, кручеными шнурами аксельбантов. Выглядел он весьма импозантно, этот майор. Учитывая, вероятно, высокий рост бургомистра, командование по доброте душевной подобрало и майора ему под стать, но такого, чтобы он все же был на голову выше бургомистра. Это должно было символизировать... Впрочем, задумывался ли кто-нибудь над всеми этими символами тогда, весной сорок пятого года? Пожалуй, что нет. Хотя возможно, что это могло показаться только на первый взгляд.

Главное было то, что американский майор был человеком от природы довольно хорошим, и если бургомистр встречал своих посетителей улыбкой христианского смирения и покорности, то майор одаривал их улыбкой искренней, радушной и вполне беззаботной. Он как бы хотел сказать из-за плеча бургомистра: делайте с этим дедом, друзья, что хотите, добивайтесь от него чего угодно, я перечить не стану, а если нужно, то еще и помогу вам, я такой!..

— Рад вас приветствовать, высокочтимый господин офицер,— учтиво, мягким ласковым голосом произнес бургомистр.— Мы оба рады вас приветствовать.

— О’кей! — кивнул американец.

— Здравия желаю! — козырнул им обоим Скиба не очень уверенно, не зная, ограничиться ли козырянием или поклониться так, как бургомистр и майор, а то и просто подойти и пожать им руки?

На диванах, расставленных вдоль стен гостиной, сидели несколько немцев в ожидании аудиенции у бургомистра, в коридорах слонялись американские солдаты и сержанты, иногда через гостиную пробегали озабоченные офицеры и штатские чиновники, на их руках были надеты сатиновые нарукавники. Все с интересом оглядывались на небольшую группу из четырех человек, стоявшую в центре зала.

Бургомистр не торопился приглашать своих гостей в кабинет. Во-первых, он придерживался привычки все дела разрешать здесь, в гостиной, на ходу, ибо кабинет служил ему более для отдыха, нежели для работы. Во-вторых, не хотел показывать посторонним свой кабинет, где стояло отныне два небольших бюро — одно для него, бургомистра, а другое для американского майора; где было два одинаковых кресла— опять же одно для него, а второе для американского майора. А в-третьих... В-третьих, бургомистр впервые в жизни видел перед собой советского офицера, советского человека, живого коммуниста — и от этого слегка растерялся. Он был истый католик, а коммунисты не признавали того бога, которому он всю жизнь молился,— значит, он должен был бороться против коммунистов. Он был богатым человеком: в его сейфе хранилось более чем на миллион марок акций весьма прибыльных предприятий, а коммунисты декларировали всему миру свою ненависть к богачам, уничтожали частную собственность, делили богатство между всеми поровну,— выходит, он должен был бороться против них во имя сохранения своего рода на земле, ибо род его мог быть сохранен только в том случае, если будет сохранено богатство.

Но этот коммунист принадлежал к ветви союзников, которые победили Германию. Он принадлежал к армии, которая сделала больше всего для победы, к армии, которой боялись не только гитлеровцы, не только такие немцы, как он, а даже — подумать только! — его нынешние хозяева американцы,— следовательно, этого офицера надлежит встретить с должным уважением.

Бургомистр улыбался. Улыбка стала отныне неотъемлемой принадлежностью его лица.

— Я приехал к вам по делу печальному, но, к сожалению, неотложному,— начал Скиба.

— Мы охотно выслушаем вас и, чем можем, поможем,— чуть заметно поклонился бургомистр.

— Выполняя веление жестокой истории...

— О, вы весьма точно выразились! История действительно беспредельно жестока. У нее в груди камень, а не сердце. Простите за мою невыдержанность...

— Война закончилась. Победа. Всеобщая радость. Однако мы не можем забыть того, что было вчера, забыть те ужасы, убийства, пытки...

— Я горд тем, что не замарал своих рук,— с достоинством прервал Скибу бургомистр.— Ни я, ни мои дети не пошли на поводу у гитлеровцев. Правда, троих моих сыновей незадолго до конца войны гитлеровцы принудили пойти в армию. Но уверяю вас, на их совести не числится ни единой, человеческой жизни... Мой старший сын, Конрад, по всем данным, попал в советский плен... Вы можете передать своему командованию, что он не сделал ни одного выстрела против ваших солдат.

— Охотно передам.

— Мой сын Пауль решил посвятить жизнь служению всемогущему господу богу. Я молюсь вместе с ним за своих детей, за всю Германию. То, что совершили гитлеровцы, наполняет мою душу гневом и отвращением.

— В наших сердцах до сих пор не утихает боль,— пытался вставить свое слово Михаил, однако бургомистр, не способный преодолеть приступа овладевшего им красноречия, снова перебил Скибу:

— Теперь каждый носит в своей груди боль... Простите, но это так.

-— Его реплики, его тирады, чем дальше, все более стали напоминать некий дипломатический документ, в котором всегда больше невысказанного, чем сказанного. Михаил чувствовал, что если и дальше разговор будет продолжаться в таком же духе, то бургомистр совершенно запутает его, пользуясь тем, что Скиба не силен в немецком языке. Он непременно перехватит инициативу в свои руки и станет диктовать свои условия, поведет беседу по тому руслу, которое вздумает избрать сам и которое покажется ему выгоднее. Он сказал: «Каждый носит в своей груди боль». Выходит, эсэсовцы, скрывающиеся где-то от справедливой кары, тоже носят боль и Гиммлер, колесивший по городам Германии с ампулой яда во рту, тоже носил боль в своем недостойном сердце? Христианские догматы, которыми руководствовался бургомистр, не находили отклика в душе Михаила Скибы. В его намерения не входило вступать с этим старым человеком в богословские диспуты о сути добра и зла; в этих вещах он отлично разбирался и без диспутов. Он приехал сюда с определенной целью и должен добиться ее осуществления без лишних разговоров — вот и все! К тому же и Попов, которому, надоели бесконечные преамбулы, тоже незаметно подталкивал Скибу под локоть; кончай, мол, с этим старым ангелом, положи его своими списками на обе лопатки.

— Я привез вам вот это,— решительно сказал Скиба, вынимая из полевой сумки кипу списков.— Здесь два экземпляра. Один для вас, господин бургомистр, второй для представителя Military Government.

— О’кей,— блеснул белозубой улыбкой американец, принимая из рук Скибы свой экземпляр.

Бургомистр улыбался все так же ласково и мирно, как и до этого. Движения у него были степенны и размеренны, он как бы исполнял торжественный ритуал, а не держал в руках страшные реестры смертей и убийств.

— Согласно договоренности между союзническими командованиями,— сказал Скиба,— немецкие магистраты обязаны поставить на всех вышеобозначенных могилах памятники. Я прошу вас, господин бургомистр, позаботиться об этом. Поэтому я и приехал к вам, господин бургомистр. Очевидно, нам придется некоторое время сотрудничать с вами.

— Как именно вы представляете себе это сотрудничество, позвольте узнать, высокочтимый господин офицер? — спросил все с той же невозмутимой улыбкой Аденауэр.

— Думаю, что вы изыщете соответствующие средства и найдете ответственных людей для выполнения этой работы.

Желательно, чтобы проекты памятников согласовывались с нами. Вы же сами понимаете, что эти памятники будут стоять на могилах наших людей.

— Это памятники жертвам войны...

— Да, но мы хотели, чтобы было видно, что это не просто жертвы войны, а советские люди. Вы меня понимаете, господин бургомистр?

— Я стараюсь вас понять и приложу для этого все усилия.

— Когда, следовательно, к вам наведаться?

— Мне трудно сейчас определить точный срок. Это столь неожиданно. Не прошу вашего сочувствия, но сами понимаете, сколько дел в таком разрушенном городе, как наш. Живые не хотят ждать.

— Мертвые тоже не хотят ждать. Тут уж я ничем не могу вам помочь. Живые сами напомнят вам о себе, а я со своей стороны напомню о мертвых. Не сердитесь, господин бургомистр, если я буду немного назойлив, но я заеду к вам на следующей неделе. Честь имею.

Улыбки сопровождали Скибу и Попова до самого выхода.

ХОТЕЛ ТВОРИТЬ ЧУДЕСА

Весенний взбаламученный Рейн катил долиной резкие волны горной свежести. Приятно было, опустив стекло в машине, проехать вблизи реки. Паутина улиц и переулков плелась вокруг обломков разрушенных домов, пугливо огибала зеленые пятна сочной травы, прорастающей на развалинах, лепилась к небольшим площадям, где ветер играл разноцветными тряпочками и обрывками потемневших от непогоды газет, которые разлетались во все стороны, словно серые гуси. Подчас уличка нацеливалась прямо на дерево и, пристыженная, сразу же брала в сторону, потому что была слишком убога, вся в пыли, покореженная, а деревья стояли омытые дождями, густолистые, пронизанные токами молодого сока, молодокорые. Деревья царствовали здесь над этими развалинами, над бывшими домами и улицами. Только деревья оставались живыми в этом мертвом городе да еще Рейн, щедро выполаскивающий этот кусок изувеченной немецкой земли водами тающих альпийских снегов, ручьев Шварцвальда и Семигорья.

Попов вел машину наугад. Старался держаться как можно ближе к Рейну, иногда выскакивал прямо на пустынную набережную. Когда же дорогу преграждали воронка или группа развалин, снова углублялся в путаный лабиринт уличек, и тогда Рейн скрывался за нагромождениями мертвых камней, и только бегущие навстречу липы и клены очерчивали путь черного «вандерера» и как бы свидетельствовали, что машина едет по городу живых, а не мертвых.

— У меня такое впечатление,— после долгого молчания сказал Михаил,— что этот старичок пока что ничем не занимается в своем городе.

— А у меня от него вообще не осталось никакого впечатления,— пробормотал Попов.— Зачем назначать на такие должности старых дедов? Его место — в музее или церкви.

— Старость — это мудрость...

— Чтобы восстановить такой город, одной мудростью не обойдешься. Тут нужна звериная энергия золотоискателей, контрабандистов, молодых ковбоев — людей, в жилах которых течет бешеная кровь. А этот дед умеет только молиться и произносить какие-то глупые фразы. Про что вы с ним сегодня толковали, я так ничего и не понял.

Скиба засмеялся:

— Э, не так быстро, Попов, не так быстро!

Когда они наконец повернули к мосту через Рейн, перед самой их машиной проскочил американский «джип», обозначенный надписями «Military Government». В открытой маленькой машине рядом с шофером сидел, подпрыгивая на неудобном сиденье, старый седой человек, весь в черном. Михаил кивнул на машину:

— Видишь, а ты говорил, что у деда мало энергии. А он опередил нас, пока мы тут плутали по переулкам.

— Сейчас мы его прижмем,— узнав Аденауэра, сказал Попов и громко засигналил.

Регулировщики спокойно наблюдали за двумя машинами, идущими по центральной дорожке моста. Машина из «Military Government» пользовалась правом проезжать здесь вне всякой очереди — это регулировщики знали отлично. Что касается черного «вандерера» с красными звездами, каких-либо специальных распоряжений они ни от кого не получали, и если существовало правило пропускать эту машину вне очереди, то это правило установили сами регулировщики,— следовательно, придерживаться его они могли, как и установили, по собственному желанию. Машины могли идти в такой очередности, как они въехали на мост,— впереди «джип», со стариком в черном, позади — «вандерер». Однако «вандерер» сигналил,— очевидно, его пассажиры торопились,— выходит, нужно было пропустить его первым. К тому же старому человеку торопиться некуда, он должен это хорошо знать, исходя из своего большого опыта. Часом меньше, часом больше — разве это меняло что-либо в жизни?

Регулировщики, в белых касках, в белых по локоть перчатках, с черно-белыми жезлами-палками в руках, стояли среди места, расставив ноги, спокойно жевали резинку и наблюдали, как к ним приближаются две машины: впереди «джип», позади — черный «вандерер». Два регулировщика — крутоплечие американские парни — стояли молча, они не обменялись ни единым словом, не бросили друг на друга ни единого взгляда, просто стояли и смотрели. Но когда «джип» приблизился к ним, они сразу, словно по чьей-то неслышимой команде, преградили ему путь и мгновенно спровадили маленькую машину в правостороннюю колонну, втиснув «джип» позади огромного рефрижератора, на котором черными буквами было выведено: «Ехать осторожно. Если умрешь — то надолго! »

«Вандерер» промелькнул мимо регулировщиков и «джипа» черно-красной молнией. Регулировщики медленно жевали резинку. Из «джипа» можно было теперь заниматься обсервацией их спин. Широких спин, выражающих лишь слепую равнодушную силу. Но такая ли уж она равнодушная?

Выражение кротости и смирения исчезло с лица старого человека. Теперь оно отражало лишь напряженность, упорство и непоколебимость. Под морщинистой, какой-то мертвенной кожей ожили желваки. Одно лишь движение, невидимая их работа — и уже рот сжат в гримасу недовольства, уже над бровью всплыли морщины, уже залегла глубокая складка у переносья, остро блеснули мутные, как рейнская вода, глаза.

— Безвластие! — прошептал бургомистр.— Господи, помилуй мя, какое безвластие царит нынче в Германии!

Он не возмущался, не требовал, чтобы его пропустили вне очереди, внешне спокойно перенес и этот небольшой удар судьбы, как переносил более или менее разительные удары уже много лет. В машине с красными звездами ехал тот советский офицер, с которым полчаса назад ему довелось встретиться. Что ж, это кара господня. За грехи нацистов приходится расплачиваться всем. Да разве появился бы когда-нибудь здесь, на Рейне, настоящий коммунист в машине, расписанной красными звездами, если б нацисты не натворили такого в Германии?

Старый человек бросил беглый взгляд на своего шофера. Тот читал и перечитывал надпись на рефрижераторе: «Если умрешь — то надолго! » — и улыбался. По правде говоря, ему было совершенно безразлично, куда везти этого старого немца и как везти — быстро или медленно. Он выполнял приказание и вез его. Этим исчерпывались все обязанности.

Молодой американец не был знаком с латынью. В бога он еще, возможно, и верил, но латыни определенно не знал. Бургомистр пробормотал:

— Ab homine iniguo et doloroso erue me![59]

— О’кей! — весело сказал шофер, и Аденауэр испуганно вздрогнул: неужели понял? Не менее испугала его и другая догадка: а что, если американцы, а возможно, даже этот шофер, узнают о цели его поездки?

— Сюда,— сказал он, когда машина переехала через мост и выпуталась из лабиринта прибрежных уличек. «Джип» катился теперь на юг вдоль Рейна. Еще немного — и сожженный Дейц остался позади, навстречу машине побежали уцелевшие маленькие городишки, аккуратные и веселые, такие же, как до войны; вплотную подступали к шоссе реденькие сосновые леса, овевая бургомистра сильными запахами живицы; вырастали по обочинам шоссе кремнистые кряжи, и дорога взлетала на них, и уже Рейн лежал где-то глубоко внизу и стал как бы уже, как бы покорнее, чем там, на равнине, но был все такой же прекрасный и манящий.

Аденауэр вздохнул. Он любил Рейн, как самого себя. Поэтому и не мог больше терпеть безвластия здесь, на Рейне. Поэтому и ехал, бросив магистратуру, где, по сути, ему и так нечего было делать, да и что, собственно, мог он делать в этом разрушенном городе? — ехал на встречу, от которой зависело так много.

Никто теперь не спасет Германию! Власти не существует. Промышленники и банкиры — люди, на которых зиждилась Германия, стали нищими. Как могли американцы пойти на поводу у русских коммунистов и согласиться на то, чтобы лишить всех зажиточных людей их достатка,— этого он никак не мог понять. Крупп заточен в тюрьму и ждет суда. Фридрих Флик, энергичный Флик, гений коммерции,— в тюрьме. Герман Абс — там же. У Роберта Пфердменгеса, его, Аденауэра, давнишнего друга, сплошные неприятности. А ведь это всё люди порядочные, можно сказать, великие люди, столпы, на которых держалась Германия. Государственный аппарат уничтожен. Ну, правильно, так и нужно. Но вместо нацистского государственного аппарата нужно было создать новый, а этим никто не занимается, никто не желает вмешиваться в это, ни у кого нет для этого нужных сил.

Церковь! Вот единственный оплот, единственная сила нынешней Германии. Только вокруг имени бога можно объединить немцев. И это сделает он, Конрад Аденауэр. Пусть потешаются американцы над его бездеятельностью на посту бургомистра. Пусть сурово глядит на него тот советский офицер, требуя ставить какие-то там памятники. Какое ему дело до всего этого! Да, именно так. Какое ему дело!

Памятники над павшими... А кто поставит памятник Германии? Кто совершит чудо — поможет Германии подняться с колен? Кто выведет ее из этих развалин, кто оживит? Не эти ли молодые лейтенанты? Не эти ли спесивые победители, которые даже не желают оглянуться назад и вообще не способны заглянуть в грядущее, эти хвастуны и пустословы!

Шофер насвистывал легкомысленный блюз, время от времени поглядывая в зеркальце, прикрепленное на переднем стекле машины, подмигивал сам себе, любовался своим молодым, смазливым лицом. У старого человека не сходило выражение гневного упорства с лица. Не глядя на шофера, он видел его, презирал и осуждал его молодость, его привлекательность. Все, что имеем, — от бога, и ничем не должны бахвалиться, а тем более испытывать удовольствие. Только боль, терпение и горести. Это единственное, что у нас есть, единственное, что принадлежит только нам. Не хочу гордиться, разве только крестом господа нашего...

Последнюю фразу он произнес шепотом. Потом повторил ее громко. Хотел, чтобы звук слов заглушил его мысли, что копошились где-то под спудом этих слов, прятались под именем божьим, маскировались им. Так до поры до времени прячутся под широкой маскировочной сетью, размалеванной зеленой листвой, хищные самолеты, дабы потом, выбрав удобный момент, упорхнуть оттуда, вылететь жалящим роем, посеять выстрелы и смерть вокруг.

Американец удивленно поглядел на бургомистра. Он не понимал немецкого языка.

— Вы что-то хотели сказать? — небрежно спросил он.

— Я молюсь, сын мой, — ответил Аденауэр по-английски.

— О’кей! — безразлично буркнул шофер, подумав при этом, что если в Америке часто даже свадебные ночи проводят в машине, то почему бы не превратить ее в место для молитвы?

Подъезжали к Зигбургу. Здесь машин было намного меньше, нежели в Кельне. Деревянный мост, высоко переброшенный над нешироким, но клокочущим в пенной круговерти Зигом, звонко тарахтел под колесами. Регулировщики стояли здесь только при въезде и при выезде с моста, прислонившись к полосатым деревянным будкам. Они не вмешивались в движение, каждый мог ехать, как ему заблагорассудится, и кельнский бургомистр посмотрел на них почти с любовью.

Улица углублялась в кварталы города. Она спускалась вниз, как бы стремясь достичь Рейна, скрытого где-то неподалеку за узкой грядою гор. Слева, заслоняя город от солнца, зеленела гора святого Николая, с серо-коричневым замком на вершине и большим монастырем францисканцев на склоне, среди негустых дубовых рощиц.

— Туда, — сказал Аденауэр.

Здесь пролегало шоссе без единой колдобины, асфальтовая дорога ползла вверх по склону точно так же, как ползла пять и десять лет назад. Война не достигла тихого города, не добралась сюда, до этих дубовых рощиц, старого камня, обвитого диким виноградом, аккуратного шоссе, проложенного некогда для туристов.

Аденауэр оглянулся. Машина была уже высоко, из нее хорошо был виден весь город, далекий Рейн и даже часть серого шоссе, сбегавшего на той стороне реки к самой воде, чтобы сразу же скрыться в зелено-желтых горах. Два колера, два цвета господствовали внизу: зеленый и желтый. Зеленые леса и поля, зеленые латки на теле гор, то темные, то яркие, насквозь пронизанные щедрым солнцем. Даже Рейн среди зеленых гор и лесов казался отсюда зеленым, как напиток богов из Валгаллы, таким зеленым, как о нем пели в старой немецкой песне: «О, грюне Рейн...» И еще был внизу желтый цвет, с целой гаммой оттенков — начиная от красноватого на черепичных кровлях и кончая бледно-землистым на кирпичных стенах небольших домиков, затененных домами, высокими, ярко-желтыми и оранжевыми от того солнца, которое они вбирали в себя, не делясь им с младшими своими собратьями. Желтая краска, краска глины. Все построенное человеком — из глины, и сам человек — тоже из глины. Разве это не святая мудрость жизни?

Душа его переполнялась святостью. Машина взбиралась все выше и выше, а в глазах мелькали те же цвета — желтый и зеленый, зеленый и желтый — цвета жизни, цвета человеческого существования, вечные краски мудрости и могущества. И монастырь, к воротам которого подкатил «джип», тоже был коричнево-желтый, с буйными потоками зеленого плюща, цепляющегося за стены.

Видимо, их ждали, так как привратник сразу же отпер ворота и махнул рукой, показывая, куда ехать. Шофер с любопытством поглядел на привратника. Здоровенный монах, в рясе цвета спелого граната, подпоясанный толстой веревкой, в сандалиях на босу ногу, простоволосый, с физиономией дикаря, обрамленной лохматыми рыжими зарослями волос, он скорее походил на бандита с большой дороги, чем на служителя божьего.

— Вот это так здорово! — расхохотался американец. — Вы не боитесь, господин бургомистр, ехать к таким молодцам? На мне они не отыграются, я все-таки неплохо владею автоматом, а вот вы...

Аденауэр не удостоил его ответом. Сложив руки на животе, он беззвучно шевелил губами. Шофер решил, что старикан опять молится, и не стал ему мешать. «Пускай помолится если не за меня, то хотя бы за себя», — подумал он снисходительно.

А старик думал о месте, куда привели его сложные и извилистые дороги жизни. Францисканский монастырь, обитель самого бескорыстного, беднейшего, честнейшего из всех святых — Франциска Ассизского, сына торговца полотном Бернардоне из Ассизи — маленького городка в Италии.

Некогда церковь переживала то, что теперь переживает Германия. Когда это было? Семь, а то и все восемь столетий назад? Собственно, церкви всегда, в продолжение всего существования, приходилось бороться за свое бытие, но выпадали и такие времена, когда проклятый вопрос «быть или не быть» вставал с такой остротой, что спасение казалось чудом.

И тогда, семьсот лет назад, так именно и было. Папа Иннокентий Третий, отгороженный от всего мира неприступными стенами Ватикана, забеспокоился и испугался, ибо узрел нежданно, что христианская церковь пошатнулась, приходит в упадок, рушится. Церковь явно оскудевала, хотя ограбила Византию, Левант и Европу; церковь исподволь распадалась, вопреки тому, что владела и мечом и золотом; церковь шаталась, хотя окружила себя, как ватиканской стеной, лицемерием слов, высоких, торжественных и пышных; церковь явно была под угрозой — а ведь она покорила себе науку и искусство, облачила в суровый габит[60]разум и красоту. Нужно было как-то спасать церковь, спасать не золотом и не мечом, не бездушными проповедями и не молитвами, бессильными скрыть лицемерие.

Спасение пришло тогда в костлявом облике Франциска из Ассизи, спасение было в меловой бледности его лица аскета, в огненной черноте его безумных глаз, в его нищенских лохмотьях. Франциск, с его проповедью вездесущей, всемогущей бедности, бедности — спасения от греха и соблазнов, спас тогда не только понтификат Иннокентия,— он спас всю церковь.

Церковь возвращалась к своим древнейшим источникам.

Христианская вера вновь становилась верой палестинских пастухов-голодранцев, бродячие братья францисканцы разошлись по свету, чтобы нести мир, покорность, кротость. Девизом им служили слова Франциска: господь призвал нас не столько для собственного спасения, сколько для спасения многих.

Монахи шли по дорогам Европы босые, подпоясанные куском веревки, в рясах из грубой верблюжьей шерсти. Они склоняли людей к миру и покаянию. В Евангелии от Матфея отыскали слова, которым теперь поклонялись: «Не берите себе ни золота, ни серебра, ни денег в чересы ваши, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха».

Только молитвенники — бревиарии — были у них в руках да молитва на устах.

С течением веков свершилось много изменений в уставе отцов францисканцев. Они уже не шатались по белу свету, а возвели свои монастыри. Попы дали им тонзуру, приучили их к официальному клерикализму, подчинив всемогущей Римской курии все, что они должны были отныне делать. Францисканцы забыли о своем патроне, о его идее евангельской бедности. Только на картинах Эль Греко можно было увидеть аскетическую фигуру и огненные глаза неистового бедняка из Ассизи. Отцы францисканцы нагуляли себе бычьи шеи от безделья и невоздержанности в пище; под коричневыми рясами, рясами цвета огненной верблюжьей шерсти, заметно выделялись круглые животы. Тонзуры обнажали не желтоватую кожу схимников, а розовую, ухоженную плоть; уста более не сжимались от гнева на несправедливость, царящую вокруг, не сохли от жара сердечного, от высокого накала страстей, вызываемых постоянным обращением к богу, — а расплывались от жира, и слова выкатывались из этих уст ленивые, жирные, никчемные.

И вот Аденауэр приехал в этот монастырь, хотя не верил в святость его обитателей и не мог поставить их рядом с богом в своих помыслах и молитвах. Знал об их суетности и все же прибыл к ним. Знал об их бессилии — и обратился к ним за помощью.

Вот если б ведал об этом тот американский солдат, столь беспечно крутивший баранку своего «джипа»! Как бы смеялся он, как бы позабавился над этим старым, слабым человеком! Ибо тот приехал в монастырь, в святость которого не верил.

Нет, не к францисканцам приехал он! Не они ждут его здесь, не они интересуют.

Аденауэр вылез из машины и поспешил к монастырской часовне, на которую указал ему брат-привратник. Именно там находился человек, к которому столь издалека прибыл бургомистр города Кельна, занятого американскими войсками.

Часовня была построена из дикого серого камня. Полумрак царил в ней. Широкие каменные плиты на полу вбирали в себя звук шагов старого человека. Никто не обернулся, никто не посмотрел на вошедшего. Ни те, что стояли на коленях перед аналоем — табернакулюмом, — главнейшей святыней храма, украшенной белыми кружевами и позолоченными подсвечниками, в которых оплывали белыми слезами высокие парафиновые свечи — в Германии не хватало воска даже для церковных свечей! Ни те монахи, что замерли, распластавшись в молитве на голых плитах центрального нефа, разметав по полу свое ободранное коричнево-красное облачение и рваные сандалии, сквозь которые виднелись черные от грязи ноги. Ни те несколько темных фигур, скрытых в тени мрачных аркад боковых притворов (всюду есть зрители, даже в храме, даже в такое время!). Ни те двое, сидящие позади всех на черных скамьях для моления,— один в мантии епископа, другой в штатском костюме (разве еще кто-нибудь приехал к епископу для беседы, а не он один?).

Впереди, с левой стороны часовни, словно балкончик в рыцарских замках, жалась к холодной стене небольшая кафедра для проповедей. Толстая нога-колонна со скрытыми в ней ступеньками подпирала кафедру. Она напоминала уродливый каменный бокал — тоже из дикого камня. Все здесь было из неотесанного серого камня, все светилось нарочитой, показной бедностью, только белели драгоценные кружева на четырехугольном табернакулюме, поблескивали золотом канделябры, да на пузатых боках кафедры проступали примитивно вырезанные по камню фигуры неизвестных святых.

Зато в нише алтаря, за тонким крестом, который высился над свечами аналоя, освещенное каким-то скрытым боковым светом, висело изображение святого Франциска, привлекающее к себе взор каждого, кто переступал порог часовни.

Аденауэр знал это изображение. Он давно любил лики святых, считал самыми ценными в живописи именно эти минуты экстаза, которые помогали художникам оставить дела земные, забыть о них и отдать свой гений делам небесным, приобщиться к сферам трансцедентным. Особенно ценил он Эль Греко, этого критянина, своевольного византийца, который, попав в суровую католическую Испанию Филиппа Второго, проникся духом католицизма, его сдержанной, но безграничной в своих глубинах силой и всю дальнейшую жизнь отдал поискам выражения этой силы. Он создал более ста изображений одного лишь Франциска Ассизского, и этот висевший в часовне лик также приписывали Эль Греко, хотя и не стояла на полотне обычная подпись — тщательное и изящное факсимиле художника.

Еще до войны Аденауэр не однажды бывал в этом монастыре, чтобы лишний раз полюбоваться картиной. Знал ее до малейших деталей. Помнил все, хотя видел ее в последний раз двенадцать, а то и больше лет тому назад.

Черная патина столетий лежит на этом холсте. Багрянец пурпура, червонное золото и лиловые тона слились в неразделимую гамму красок, словно отрицая простые цвета, которые видел человек в окружающем его мире, выйдя за ворота монастыря. Но тьма не хотела выпускать из своих владений богатства этих красок. Тьма окутывала лик святого, тьма выплескивалась из его бездонных, широко открытых очей, которые стремятся поймать ясный небесный луч, ищут его вверху, но наталкиваются только на мрачный серый свод часовни и наполняются болью, наполняются отчаянием, мраком, тенями. А разве теперь тени не тяготят души многих?

Франциск протягивал вверх руки. Длинные руки, с пятнами стигматов — кровавых знаков мученичества Христа на кресте, — он жертвовал их богу. Аденауэр видел эти руки так, будто Франциск поднес их к самому его лицу. Пальцы расставлены веером. Длинные безвольные пальцы с утолщениями кожи на суставах, пальцы человека, который от всего отказывался, не делал ничего, уповая на ласку и милосердие божие. Аденауэру вдруг показалось, что он знает эти пальцы, что он видел их не двенадцать лет назад, а только недавно... Он поглядел на свои руки, на одну и на другую, и вздрогнул: его венозные, дряблые пальцы были точно такие, как у Франциска. Кожа на них тоже собиралась складками на распухших суставах; точно так же в его пальцах проступало безволие и бессилие. Он ведь также не желал ничего делать. Теперь будет делать. Будет!

Аденауэр крепко сжал пальцы в кулак, впился ногтями в ладони. Будет делать!

Быть может, у него сходство с Франциском не только в руках? Быть может, у него теперь точно так же заострились черты лица, так же покрыто зернистой влажностью волнения чело, так же глубоки глазные впадины... Но у них разные цели. Тот далекий святой видел свою цель в смерти, он говорил: чем больше живу, тем больше умираю... А он, Аденауэр, идет к жизни, великой и славной жизни.

С руками, сжатыми в кулаки, с напряженными до предела нервами, каким-то непривычным для самого себя степенным шагом приблизился он к той скамье, на которой сидел епископ рядом с незнакомым человеком, и тихо присел на краешек.

Те двое его не заметили, молились молча, а он молиться не мог, только смотрел неотрывно на голову святого Франциска, обрамленную тяжелым, гранатового цвета, капюшоном, и ждал.

Молитва незнакомца была короче, нежели у епископа. Он закончил ее, поглядел на Аденауэра, чуть заметно поклонился и улыбнулся ему, как старый знакомый. Аденауэр не знал этого человека. Не знал его водянистых глаз, мясистых щек, ехидного, почти безгубого лица. Незнакомцу можно было дать лет пятьдесят, волосы его уже несколько поредели, хотя на висках были еще довольно густые. Он тщательно их зачесывал, прикрывая свои несколько большие уши (у Аденауэра тоже были большие уши). Лицо умное. Ну еще бы! Стал бы епископ якшаться с дураком! Не в его принципах приглашать к себе кого попало!

Хитрый политик проснулся в душе Аденауэра, хитрый, полный подозрений и осторожности, готовый к отпору, готовый охранять свои, взлелеянные в мечтах, позиции, их неприкосновенность и святость.

Он приехал к епископу, который укрылся в монастыре, дабы переждать это смутное время,— приехал за помощью. Он организовал новую религиозную партию, вместо католической, той, которую распустил Гитлер. Новую партию, где идеи католицизма должны быть объединены с идеями демократии. Вокруг этой партии он сплотит куда больше сторонников, чем крикливые социалисты, так как начертит на своих знаменах тот же идеал, что и социалисты, — демократию. Но будет обладать силой, которой лишены социалисты, — поддержкой церкви, единого государства над государствами, единой армией, силы которой не иссякли в этой великой войне, а, наоборот, укрепились, — ведь она молилась и за тех и за других, ведь в ее поддержке и благословениях нуждались и те и другие: и Гитлер и Муссолини, и Черчилль и Рузвельт. Даже гордый де Голль и тот склонил голову перед могущественной властью папы.

Месса окончилась. Епископ поднялся, увидел Аденауэра, осенил его крестом. Человек в штатском не отходил от них.

— Думаю, мы пройдем прямо ко мне, — сказал он, нарушая безмолвие.

Они вышли из часовни. Аденауэр был гостем у епископа, он приехал к нему как проситель, его дело — покорность и послушание.

Епископ не спешил начинать разговор..

Они вошли в небольшую келью, обычную монашескую келью с кирпичным полом, с выбеленными известью стенами, с маленьким окошком, прорубленным в стене столь высоко, что к нему невозможно было дотянуться. Хозяин кельи заметил взгляд Аденауэра, брошенный им на окошко, усмехнулся.

— Людям, которые здесь живут, незачем видеть мир, — сказал он. — Они носят его в себе.

Голос у него был тихий, вкрадчивый. Таким голосам верят женщины и государственные деятели. Аденауэр поймал себя на этой мысли и с возмущением откинул ее прочь. Почему, собственно, государственные деятели должны верить таким голосам? А сам знал, что поверит, сам уже подпадал под власть этого человека, несмотря на то, что боялся этой власти и в то же время не хотел признаться, что боится.

Всему виной был епископ. Раз он столь смиренно и послушно шел за этим странным келейником, то, выходит, человек этот влиятельный. Но кто же он, кто?

— Вы, кажется, знакомы, сын мой? — спросил его епископ, усаживаясь на грубо отесанную скамью, стоявшую вдоль стены,— единственное, что здесь было, кроме простого ложа в углу да еще столика, сбитого из двух досок.

— Да мы знаем друг друга, пожалуй, уже лет сто.— Незнакомец скривил в усмешке свои тонкие губы.

Аденауэр не верил своим ушам.

— Позвольте! — воскликнул он вопреки присущей ему сдержанности, испугавшись какой-то западни, каких-то козней со стороны этого странного незнакомца. — Я не имею чести вас знать. К сожалению, это так, не имею чести...

— Дорогой господин Аденауэр,— спокойно ответил незнакомец, — попросту вы знали меня более молодым, вернее, знали меня совсем молодым, но за это время и вы порядочно постарели, однако я все же узнал вас. Неужели вы забыли своего покорного слугу Ганса Лобке?

Ганс Лобке! Вежливый, чрезмерно вежливый и предупредительный чиновник из кельнского полицай-президиума. Тот самый Лобке, что перехватывал переписку бургомистра Кельна с его биржевым маклером, делая копии со всех писем, и, когда Аденауэр запутался в финансовых махинациях, в которые влип вместе с папским нунцием в Германии кардиналом Еудженио Пачелли, ныне папой Пием Двенадцатым, этот самый Лобке показал фотокопии там, где следует. Аденауэра спас его давнишний друг банкир Роберт Пфердменгес: он внес те несколько сот тысяч марок, которые обер-бургомистр взял заимообразно под честное слово в банке и не смог возвратить. Аденауэр понял, что попался в руки циничного молодчика, как кур в ощип, и испугался его так, как никого никогда. Впоследствии Лобке еще раз поймал обер-бургомистра, когда тот добился выгодного таможенного закона для голландско-немецких фирм и получил от них в виде вознаграждения на миллион марок акций текстильных предприятий. Снова начались у обер-бургомистра неприятности, довольно значительные, хотя некоторое облегчение приносил объемистый пакет акций. Молодчика за его немалые заслуги перевели в Берлин, в аппарат министерства внутренних дел.

Больше Аденауэр его не видел. Но знал, что он существует, продвигается не без успеха по службе и стал активным нацистом. В тридцать шестом году в руки Аденауэра попала книга, изданная в Мюнхене и Берлине. Книга называлась «Закон о защите немецкой крови и немецкой чести, прокомментированный статс-секретарем доктором Вильгельмом Штуккартом и старшим государственным советником доктором Гансом Лобке». Позорнейший закон, согласно которому вскоре были убиты миллионы немцев. Это был ужасающий документ человеконенавистничества, и Аденауэр даже обрадовался, что под этим законом стояла подпись его давнишнего врага. Теперь можно было считать одним врагом меньше, так как после поражения нацистов доктора Лобке — раз его подпись стояла в книге — должны были привлечь к ответственности точно так же, как всех его хозяев.

И вот Ганс Лобке снова здесь, на Рейне, в родных местах, в монастыре, да еще и под опекой самого епископа!

— Наш дорогой господин Лобке, — как бы предвидя недоумение Аденауэра, тихо произнес епископ, — принадлежит к ордену святого Франциска, к братьям терциариям, место коих — на миру, среди кипучих мирских страстей.

— Если не ошибаюсь, — резко сказал Аденауэр, злой на епископа за то, что тот втянул его в столь лицемерную игру, — если не ошибаюсь, господин Лобке был старшим государственным советником в министерстве внутренних дел, которое чинило такой произвол, что ныне весь мир восстал против Германии. Не слишком ли злоупотреблял господин Лобке своей миссией быть в самом центре кипучих мирских страстей?

— Каждый поступал так, как ему подсказывала совесть, — доктор Лобке смиренно сложил руки на груди. — Одни бросались прямо в пасть льву, чтобы выдрать у него из зубов хоть несколько несчастных, угодивших туда. Другие же придерживались принципа Макиавелли: «Стой в стороне и присматривайся»...

Он намекал на него, на Конрада Аденауэра, он укорял его за невмешательство, за изолированность, он, этот бывший оберрегирунгсрат[61]подписывавшийся под самыми кровавыми законами, какие когда-либо знало человечество! Лицо у Аденауэра покрылось неживой бледностью от гнева. Он мог быть страшен в ярости. Лобке еще не знает этого. Прошли времена, когда он безнаказанно шпионил за каждым шагом бургомистра, прошло и время его пребывания в Берлине, — теперь он, Аденауэр, самый могущественный среди них! За ним стоят американцы! Это к нему первому пришли американцы на второй день после захвата Кельна. Это его называют первым американцем в Европе.

— Дети мои, — ласково вмешался епископ, — разве вы собрались здесь для спора?

— Я не желаю иметь ничего общего с господином Лобке,— хмурясь заявил Аденауэр. — Он внесен в список военных преступников, его будут судить. Я ограждаю себя от таких, как он. Я горжусь тем, что не имел ничего общего с нацистами. Мои руки чисты. Это знает весь мир.

— Разве вам не известно, сын мой, что в своем рождественском послании наш наисвятейший папа призывал к милосердию над побежденными? — епископ укоризненно посмотрел на бургомистра. — И разве не памятуете вы, как нашего всеблагого миропомазанного кайзера Вильгельма тоже собирались судить когда-то, но наисвятейший папа Бенедикт Пятнадцатый подал свой апостольский голос из святого города, и его послушался весь мир. Господин Лобке выполнял волю наисвятейшей церкви. Он укрощал заклятых врагов рода человеческого. Не будь он на своем посту, кто знает, не суждено ли было увидеть миру во сто крат более кровавые убийства и преступления. Вот с какими словами обращается к нашему дорогому господину Лобке сам наисвятейший папа Пий Двенадцатый. Подайте, сын мой, письмо, прошу вас,— обратился он к Лобке, и тот, словно только этого и ждал, схватил с подставки для бревиария небольшую папку и, раскрыв ее, протянул епископу.

Письмо было написано по-немецки. Еудженио Пачелли знал немецкий язык. Оно было написано его рукой. Аденауэр достаточно хорошо помнил руку своего бывшего союзника по биржевым махинациям. Одного взгляда на письмо было достаточно, чтобы прочитать его. «Горячо вверяем в наших молитвах господина Лобке и его семью опеке божьей. Передаем господину Лобке и его супруге выражения нашей милости и наилучшие пожелания». Подписано: «Пий XII. П. П.» Епископ листал бумаги в папке. Аденауэр увидел еще письмо с гербом Апостольской канцелярии Ватикана, письмо от кардинала Монтини, который точно так же заверял Лобке в том, что за него молятся все и желают ему, добра и всяческого благополучия. Доктор Лобке стоял против Аденауэра в позе, которую рекомендовал в своих «Изложениях духовных» отец иезуитов преподобный Игнатий Лойола: «Как только впадаем в грех, складываем руки на груди и внутренне возбуждаем в себе жалость».

Доктор Лобке словно бы хотел сказать Аденауэру: «Мне вас жаль, господин бургомистр. Точно так же жаль, как тогда, когда я раскрыл ваши финансовые махинации. Но что поделаешь: мы живем в столь жестокое время, что невольноприходится и самим становиться жестокими».

Аденауэр еще раз взглянул на папку в руках епископа, на письма из Ватикана, перевел взгляд на Лобке. Недаром же он не любил францисканцев и не доверял им. Некогда святой Франциск сделал постником волка в Агоббио и взял с него обещание, что тот будет питаться только дозволенным и данным людьми... А теперь в монастырях, которые процветают под эгидой всепрощающего Франциска, расплодилась целая стая кровожадных волков, против которых бессильны даже такие прожженные политики, как он, Аденауэр.

— Короче говоря, господа,— сказал он, охлаждая свое раздражение, — чем я могу вам помочь? О чем пойдет речь?

— Бог карает людей, — молвил епископ, — чтобы их дух не возвеличивался; он накладывает на них неисчислимые наказания, и среди них извечная, нескончаемая кара — построение. За Вавилонскую башню люди расплачиваются не только смешением языков. И египетские пирамиды, и Китайская стена, и Эскориал Филиппа Второго, и Петербург, и американские небоскребы — все это от бога, это уже божьи символы, это укрощение непокорного человеческого духа, о горе нам всем! Теперь строить будем мы, немцы. Вся Германия будет строиться в голоде и холоде, в бедности и немощах, чтобы умилостивить бога, чтобы снять гнев.

— Мы, немцы, боимся только бога,— тихо вставил Лобке.

— Это сказал Бисмарк! — сердито уточнил Аденауэр.

— Да, мы боимся только всевышнего и всеблагого бога,— продолжал епископ.— И не под божьим ли знамением должны мы сплотиться, дабы завершить то великое дело, которого ждет ныне от нас мир: соединить воедино всех наилучших, наидостойнейших, наисильнейших. Не брат против брата, а брат за брата — в этом наша сила, дети мои! Сказано ведь у апостола Павла: «Блаженны, кому отпущены беззакония и кому прикрыты грехи». И еще сказано: «Блажен человек, которому не посчитает господь греха».

— Я знаю о вашей идее организации христианско-демократической партии, — на ухо Аденауэру сказал Лобке, не перебивая епископа. — Это блестящая идея. Всячески вас поддерживаю и буду первым вашим помощником.

— Но как? Как это можно? — воскликнул Аденауэр, боясь даже подумать, что когда-либо его фамилия может фигурировать рядом с фамилией Лобке.

— Терциарии никогда не стремятся к главенствующим положениям, — сказал Лобке, — они довольствуются позицией второстепенной. Позади всегда больше видно, чем впереди. Главное — это выбрать такую позицию, чтобы всегда своевременно прийти на помощь передним. Вы можете не сомневаться, что я сумею избрать именно такую позицию.

— Но мне уже нужны люди действия. Надо начинать.

— Тем лучше. Начнем не откладывая. Вы возьмете меня к себе в магистрат.

— Вас — в магистрат? К американцам?

— А что ж тут такого? Моя старая специальность при мне: я стану советником по вопросам общественного порядка и безопасности.

— Этим занимаются сами американцы.

— Тем лучше. А мы будем им ассистировать. Поверьте, я неплохо разбираюсь в этом деле.

— А списки военных преступников? Вас же схватят, едва только вы появитесь вне стен монастыря!

— Это уже ваша забота — сделать так, чтобы вашего советника не схватили.

— Коммунисты поднимут страшный шум.

— Не разумнее ли предпочесть шум и протесты коммунистов, нежели терпеть недовольство самих немцев? — криво усмехнулся доктор Лобке, намекая и на епископа, который согласно кивал головой на каждое его слово, и на него, доктора Аденауэра, который тоже недолюбливал коммунистов и никогда не пропускал случая засвидетельствовать свою к ним неприязнь словом и делом.

— Хорошо, — сказал Аденауэр, — кто хочет творить чудеса, должен помнить, что его ждут дела исключительно трудные. А разве я не хотел творить чудеса?

— Аминь, — заключил епископ, подымаясь со скамьи.

Встреча окончилась. Снаружи светило яркое солнце. В машине ждал улыбающийся, беззаботный шофер, который во время отсутствия бургомистра порядком позабавился, наблюдая за отцами францисканцами.


МИССИЯ «ПЕЙПЕР-КЛИПС»

Чтобы произнести одно слово, требуется работа семидесяти двух мускулов. Так заявил Юджину доктор, когда тот попытался что-то сказать и скорчился от боли, вызванной этим, казалось бы, совсем незначительным усилием. Никогда не представлял себе Юджин, что в его крупном и таком на первый взгляд обыкновенном теле может вмещаться такое сложное приспособление мускулов, нервов, сосудов и прочей чертовщины.

Боль приковала его к постели. Не давала возможности даже на локтях приподняться. Впервые за свои двадцать с лишним лет Юджин Вернер испытал такое чувство: ты хочешь подняться с кровати, ты полетел бы из этой постылой комнаты, белой и чистой до рези в глазах, куда угодно, а тебя не пускает какая-то бессмысленная дырка в боку, и ты недвижно лежишь в постели, будто прибит трехдюймовым костылем. Ты даже крикнуть как следует не можешь, ибо тебя мгновенно пронзит адская боль в теле и — что, пожалуй, еще хуже — сбегутся санитары, фельдшера, врачи, замашут на тебя руками, насупят брови, начнут мотать головами, будто кони в жару.

Однако — ничего не поделаешь. Надо было привыкать. И он привыкал. К тому же у него были свои маленькие утешения. Главное — он в Сицилии. Это напоминало сказку. Мыслями своими он все еще оставался там, на севере Италии, на горном шоссе возле озера Комо, а его тело, оказывается, уже в Сицилии.

«Быстро же меня перебросили сюда»,— подумал он, жмурясь и пытаясь представить себе, каким образом и чем его «перебрасывали»: самолетом, пароходом или машиной? Было, очевидно, всего понемножку, а он, оказывается, ничего не помнит.

Вскоре ему принесли медаль. Так называемое «Пурпурное сердце», даваемое всем американским солдатам за ранение.

— Это для начала, — ободряюще улыбаясь, сказал офицер из Службы информации и просвещения, принесший Юджину медаль, — а поправишься, пойдешь на фронт — получишь все награды, которые может получить американский вояка: медаль меткого стрелка, Бронзовую звезду, Серебряную звезду, Военный крест с пальмами и в довершение Почетную медаль конгресса.

— Вы считаете, что война продлится до тех пор, пока вы станете дедушкой? — не без ехидства спросил его Юджин.

— Но-но, сержант, — насупился офицер. -- Я вижу, что вас плохо учили уважать старших!

А еще неделю спустя пришел тот же офицер (оказалось, что он служит здесь при госпитале), взял Юджина за руку, хлопнул другой рукой сверху, забыв о боли, которую мог причинить раненому.

— Друг мой! — воскликнул он.— Вы родились в сорочке. Во-первых, вы значитесь в списке мертвых. Во-вторых, все те награды, которые я вам посулил, у вас уже имеются. Оказывается, их выдавали вам автоматически за все то время, пока вы блуждали где-то там по Европе. А в-третьих, дружок, вы уже не сержант, а лейтенант американской армии. Лейтенанта вам присвоили посмертно, по всей вероятности для утешения ваших безутешных родичей...

Так Юджин Вернер стал лейтенантом.

Его сразу же перевели в офицерскую палату, где у него оказался только один сосед, жилистый, угрюмого вида капитан, только накануне привезенный из Рима. Капитан был ранен в ногу, ранен при каких-то загадочных обстоятельствах, о которых у него не было ни малейшей охоты рассказывать новоиспеченному лейтенанту. Зато у этого жилистого черта оказалась под кроватью объемистая бутыль в плетенке; бутыль, по самое горлышко наполненная отличным сицилийским вином «мальвазия сичилиана». И хотя Юджин еще далек был от выздоровления, а капитану сделали только вторую перевязку, на следующий день они дружно взялись за мальвазию, ибо тот день оказался Днем Победы — счастливейшим днем для солдат всего мира.

Их госпиталь помещался в бывшем пансионате курортного сицилийского городка Таормина. Весь городочек, собственно говоря, был сплошным пансионатом, а теперь, как они думали, стал сплошным госпиталем; на его тесных и кривых уличках, на террасах, нависающих над синим-пресиним морем, не видно было ни одной живой души, но в день окончания войны, в День Победы, оказалось вдруг, что в Таормине, кроме раненых, находятся еще целые полки солдат и офицеров, которые, очевидно, отсиживались здесь именно в ожидании этого счастливейшего дня. На улицах Таормина взревели десятки военных оркестров, настоящих американских военных оркестров; в бешено-веселом ритме они могли сыграть вам даже траурный марш! На улицах городка не умолкали радостные крики, объятия, толкотня, песни. И Юджин с капитаном пили сладкое сицилийское вино и плакали от радости, проклиная свои ранения; пили и плакали, а на улицах Таормина кипела радость и играли оркестры, играли оркестры, играли оркестры!

Вино и победа немного согнали мрачное выражение лица капитана. В коротких паузах между очередными стаканами вина он расспросил Юджина о его военной судьбе и, узнав, что тот хорошо знает Германию, учился в специальной школе, а затем прошел с партизанами от Северного моря до самой Италии, сказал:

— Можешь возблагодарить бога, что встретился со мной. Я помогу тебе устроиться после госпиталя так, как никому и не снилось. Держи стакан!

Им досаждали журналисты и какие-то субъекты из Службы информации и просвещения. Приходили с метровой длины блокнотами и задавали глупые и бессмысленные вопросы: «Довольны ли вы своей судьбой?», «Любите ли вы своего сержанта?», «Что бы вы хотели взять с собой на необитаемый остров?», «Какой ваш наибольший порок?»

Капитан поднялся первым. Ему принесли алюминиевые костыли с пластмассовыми подлокотниками, он немного попрыгал по комнате, прилаживаясь к «добавочным ногам», и поковылял на улицу, где светило солнце и отливало синевой теплое и прекрасное море.

Вернулся он после первого своего бегства из белой прохладной палаты уже не таким мрачным и угрюмым, как обычно, и в его резком голосе послышались даже теплые нотки, когда он сказал Юджину:

— Быстрей поправляйся, лейтенант, да пойдем странствовать с тобой по этой благословенной земле. Никогда не думал, что Сицилия так прекрасна!

— Мы в Америке привыкли, что Сицилия — это родина всех знаменитых гангстеров,— вспомнив о своем давнишнем споре с Пиппо Бенедетти, сказал Юджин и засмеялся,— поэтому и рисовалась она нам всегда как нечто голое и жалкое.

Раны их заживали на диво быстро. Видимо, в этом играл свою роль сухой климат Сицилии. Они уже ходили вдвоем, грелись на солнышке, любовались с террас то живописными глыбами розового камня, брошенного в море и названного «Изола Белла», что означало — «Прекрасный остров», то купальнями пляжа Мортелле, то дворцом герцога Сан-Стефано. Они понемногу бродили по Таормину, начиная свои странствия от собора и спускаясь все ниже и ниже, к самому морю, к пляжу Мазарро, скрытому меж двух высоких мысов; вода была там настолько теплой и синей, что даже нельзя было в это поверить. Вопреки запретам врачей, они пристраивались на машины, идущие в Мессину или в Катанью, и постепенно знакомились с южным побережьем острова. Они видели густые рощи лимонных деревьев, посаженных сицилийцами в золотых пазухах долин у самого моря. Видели ряды террас на склонах суровых кремнистых гор и пепельные заросли олив на этих террасах. Видели, как делают эти террасы, целыми семьями карабкаясь на отвесные скалы и собирая там большие и маленькие серые камни, чтобы на их месте посадить оливы. Это дерево растет долго. Только внуки, а то и правнуки дождутся первых маслин. Но человеческим желаниям нет предела. Человек трудится даже тогда, когда не надеется увидеть непосредственных результатов своего труда. Кто-кто, а Юджин, сын фермеров с деда-прадеда, отлично понимал этих людей, что так упорно взбирались на крутые скалы.

Сицилия раскрывалась их глазам, великолепная и суровая. Нигде не могло быть такого синего моря, как то, что омывало Сицилию. Такое море существовало только в старых сказках. Да не все сицилийцы видят свое море. У многих жизнь проходит на каменистых плато центральной Сицилии, где они вдыхают пыль сицилийских дорог, такую мелкую и столь белую, что, как говорил Данте, на свете и снега нет такого белого... И ухо их ласкает не шум прибоя, а грохот выстрелов бандитов «мафии» — бандитской организации, которая на протяжении столетий наводит страх на весь остров. Юджин и капитан ездили к вулкану Этна. В солнечные дни он отлично был виден из Таормина. По дороге они досыта наслушались рассказов о «мафии», об убийствах, убийствах из-за угла, которые не прекращались ни во время войны, ни после, когда на Сицилии уже давно хозяйничали союзники.

Юджин и капитан до сих пор вспоминали, как сладко было вино «мальвазия сичилиана»,— они пили его в День Победы. Но когда они увидели, как сицилийский виноградарь вспахивает свой клочок земли деревянным плугом, сохранившимся, вероятно, еще с тех времен, когда и вправду существовали боги, столь ценившие, если верить мифам, мальвазию, то невольно подумали, что не для всех так уж сладко это сицилийское вино... Да и пили здесь больше не вино, а сок из кактусов, кроваво-черный сок опунций, густо усеявших горы, нависая своими колючими лапами-ветвями над шоссе и над руслами высохших рек, заваленными камнями.

История оставила на Сицилии бесчисленное количество следов. Здесь были греки и римляне, византийцы и арабы, норманны и... гитлеровцы. Каждый завоеватель действовал на свой лад. Одни воздвигали храмы и строили театры, другие разрушали их,— а ныне потомки с одинаковым чувством заинтересованности и изумления осматривали уцелевшие сооружения, все эти храмы, палаццо, замки, фонтаны без воды, дома правосудия, развалины театров, святынь, римских купален... Одни только названия городов напоминали об истории: Таормин, Сиракузы, Палермо, Агригантум. Это было не то что в Америке, где просто копировали названия Старого Света, называя мелкие города Вавилоном, Москвой, Лондоном, Парижем, Варшавой. Здесь царила подлинная история, седая и древняя, как сама земля.

А что за ландшафты открывались твоим взорам из одного только Таормина! Из-за руин греко-римского театра, насчитывающего две тысячи лет существования, проступали синяя даль Ионийского моря и мрачный конус Этны в центре острова. Но диво дивное: душа сицилийца, невзирая на грозные чудеса его земли, невзирая на величественно-монументальные памятники истории его острова, осталась мягкой, ласковой и нежной.

Юджин убеждался в этом, вслушиваясь лунными ночами в сицилийскую песню, которая пробивалась откуда-то с затененного безмолвными горами морского берега. Убеждался, впервые увидя неповторимое произведение рук сицилийца— так называемую «карето сичилиано», небольшой, двухколесный деревянный возок, куда впрягают осликов или мулов, возок, подобно тончайшему кружеву вырезанный из дерева, раскрашенный красками, вобравшими в себя все богатство и разнообразие оттенков сицилийской земли; украшенный миниатюрными панно, на которых изображены опять-таки мечтания сицилийца о лучших временах — о богатстве, благосостоянии, счастье.

— Черт побери,— восклицал Юджин,— я начинаю сожалеть, что мои предки выбрали для переселения из Германии Америку, а не сей дьявольски очаровательный уголок нашей земли. А не плюнуть ли мне на все, жениться на сицилианке и остаться здесь разводить лимоны?

Капитан молчал. Сицилия была прекрасна, но что ему до этого? И что ему до восторгов Юджина, если его судьба уже предрешена?

Вернер отплывал из Мессины под вечер летнего дня. Капитан, несмотря на то что ранение у него было куда более легким, почему-то задерживался в Таормине, а Юджина ждала новая служба, о которой позаботился капитан.

Теплоход отошел от причала. Порт оставался позади. Все оставалось позади: горная земля, благоухание лимонных и апельсиновых рощ, разогретые на солнце камни городских улиц, женщины с удивительно черными, таинственными, как сама любовь, глазами, мужчины с печальными лицами.

Чайки летели вслед за пароходом. Летели стайкой, шумливой, беззаботной. Вот они опустились на воду, едва касаясь ее, на миг замерли, потом поплыли назад, чем дальше— всё быстрее, поплыли вместе с водой, с берегом, с городом, с людьми, заполнившими узкую набережную, с горами...

Но чайки не хотели плыть назад. С резким криком взметнулись они в воздух и полетели вслед за пароходом, догоняя и обгоняя его...

Юджин стоял на палубе, смотрел на чаек, на берег Сицилии и с грустью думал, что порой птица, слабая, маленькая, незначительная пушинка в мироздании, способна на большее, чем всемогущий человек.

«Вот черт!—подумал он.— Уж лучше не показывали бы американцам этой Европы вообще, тогда б они считали, что Америка — лучшая страна в мире... А теперь боюсь, что их не выгонишь отсюда. Да и меня б не выгнали, будь у меня такая возможность».

После Сицилии Юджин очутился в Тироле. Он входил в группу, носившую загадочное и несколько нелепое название «Пейпер-Клипс»[62], где нашел десятки офицеров, молодых, интеллигентных, вежливых. Они получили университетское образование, знали все существующие на земле языки, разбирались в психологии человека, знали как свои пять пальцев не только маленький городок Альтаусзее, не только Тироль, а похоже было, что всю Европу,— среди таких людей Юджин чувствовал себя явно не в своей тарелке... Однако ему намекнули, что его услуги для миссии «Пейпер-Клипс» могут быть весьма ценными. После этого он успокоился.

В Альтаусзее преобладал женский пол. Здесь должен был быть центр того безумного Альпийского редута — одна из затей глуповатого фюрера, и под защиту редута собрались жены высокопоставленных берлинских чиновников, семьи партайляйтеров, генеральские дочери, любовницы эсэсовских головорезов. Мужчины сочли более благоразумным не попадаться на глаза завоевателям. В горах было достаточно убежищ и без этого. Ходили слухи, что где-то здесь скрывается сам Мартин Борман, которого искали, чтобы приобщить к главным военным преступникам на Нюрнбергском процессе. Бывший гаулейтер Тироля Франц Гофер скрывался якобы с группенфюрером СС Карлом Вольфом — бывшим офицером связи Гиммлера в главной квартире Гитлера, организатором и руководителем секретных переговоров между гитлеровцами и союзниками в Северной Италии. Об этих птицах и птичках меньшего калибра говорили меж собой офицеры, когда сходились во время обеда в местном ресторанчике под вывеской «Четыре времени года». Здесь можно было услышать целые легенды. О том, как был пойман Кальтенбруннер и как из-под самого носа у американцев сбежал Адольф Эйхман, организатор уничтожения шести миллионов евреев, один из самых кровавых преступников среди всех нацистов. Рассказывали, как повезло одному английскому полковнику, который обнаружил в небольшом городке Волькенштейн фрау Герду Борман — жену пресловутого Бормана. Она бежала в Тироль из Оберзальцберга вместе со своими девятью детьми и привезла с собой целый чемодан писем супруга. Там же, в этом чемодане, находились секретные документы и стенограммы всех бесед Гитлера, которые он вел на протяжении всей войны во время обедов. А еще рассказывали, что в окрестностях горного озера Теплитцзее все время, находят новые и новые трупы немцев, хотя война уже окончилась и никаких вооруженных групп в горах не должно было оставаться.

Офицеры, пришедшие в армию из университетов, целые дни корпели над бумагами, так как гитлеровцы заполонили город тоннами разнообразнейших архивных материалов. Юджин не представлял себе, что может быть интересного в этих бумагах, на каждой из которых стояла печать с общипанным орлом: у орла распластаны крылья, он как бы собирался взлететь. Юджин потешался в душе и над офицерами-архивариусами, и над этим нелепым орлом, что так и не мог взлететь выше этого убогого городишка, заброшенного в диких голых горах.

Наконец ему наскучило сидеть без дела, и он стал донимать свое начальство просьбами поручить ему какое-нибудь дело. Его послали в нудный и никчемный Волькенштейн в качестве... шпиона. Ему вменили в обязанность шпионить за каким-то английским полковником, который остановился со своей миссией в Волькенштейне. По слухам, это и был тот самый полковник, который выудил у Герды Борман содержимое ее чемоданов, чем невероятно разгневал американского полковника.

Но на этом и окончилось пребывание Юджина Вернера в Тироле. Два дня спустя его отправили на Рейн, отправили по собственному желанию, потому что он просил — уж если посылать куда-нибудь, то в знакомые места, пусть это будет Рейн. Там он хоть чем-нибудь сможет быть полезен для этой бесполезной, на его взгляд, миссии «Пейпер-Клипс».

Тому способствовал вышеупомянутый английский полковник, следить за которым поручено было Юджину, да еще юджиновский пистолет, полученный им при зачислении сотрудником миссии. Пистолет, правда, не такой, как был у него когда-то, еще в бытность сержантом, не переносная гаубица, а так себе — хлопушка. Но и из этого пистолета при желании можно было уложить такого здоровягу, как этот британский сукин сын, если б только Юджин не промазал.

А он промазал. У него дрогнула рука, заслезился глаз, заколотилось от неожиданности и гнева сердце, перехватило дыхание — и все погибло: негодяй удрал, скрылся, а его, Юджина, поторопились отправить из Тироля подальше, чтобы, чего доброго, он еще раз не встретил этого полковника и еще раз не стал охотиться за ним.

А было это так.

Поиски полковника Юджин поставил на широкую ногу. Он не стал забавляться переодеванием, как это делают дешевые детективы, не занялся выслеживанием, подглядыванием, перехватыванием писем, подслушиванием телефонных разговоров.

Просто сел в машину, сел как был — в форме, при оружии— и поехал в Волькенштейн. Там он спросил американского коменданта, где живет британец. Тот и знал и не знал.

— Бывает здесь у нас в одном доме, занятом английскими офицерами, какой-то чин, но он это или не он, сказать не могу. Не интересовался,— таков был ответ.

Юджин не стал расспрашивать коменданта. Полиция никогда ничего не знает, будь она обычной или военной — это не имеет значения. Лучше всего делать все самому. Он стал прогуливаться по городку, бродил по узким уличкам. Как бы от нечего делать расспрашивал прохожих, кто живет там, а кто вон там... За информацию платил (американцы платят за все, поэтому для них не существует вещей недоступных в этом мире). Мужчинам протягивал сигаретку «Честерфильд», женщин и детей угощал шоколадом, которым были набиты его карманы. И уже полчаса спустя знал все, что ему нужно было знать: где живет полковник, когда он выезжает из дому, когда возвращается, какая у него машина и какой шофер.

Можно было и увидеть своего подопечного: в этот час он допивал утренний чай перед тем, как куда-то отправиться по делам.

Юджин подъехал к дому как раз тогда, когда оттуда вышел человек в мундире английского офицера с красными петлицами генерального штаба, с тремя золотыми коронами на погонах, выпуклыми, новенькими коронами, весело сверкающими в лучах горного солнца.

Одного взгляда было достаточно, чтобы узнать полковника. Все повторялось. Карусель жизни продолжала бешено кружить Юджина. С этим полковником он встречался, когда тот был не полковником, а майором. И Юджин в ту пору был еще не лейтенантом, а сержантом, а точнее — партизаном, а сей «полковник» — просто шпионом и негодяем. Это был Норман Роупер, убийца Дорис и Клифтона. Это дело его рук — дырка, которую Юджин до сих пор ощущал в своей груди. Ловкач. Рьяный служака. Не чересчур ли рьяный и ретивый?

Юджин не знал о случае на римском аэродроме Чампино. Он и вообразить не мог, что его друг Михаил Скиба уже сталкивался с Роупером. И он поступил точно так же, как поступил Скиба: не задумываясь, схватился за пистолет, загнал патрон в патронник, прицелился и выстрелил...

Ах, проклятая рука! Проклятый глаз! Проклятое сердце!

Он промахнулся.

Роупер не стал убегать, не сел в машину, ждавшую его с заведенным мотором, он молниеносно повернулся и скрылся в доме. Хлопнул дверью, и дверь закрылась надежно и плотно. Юджин сгоряча пальнул еще дважды в нее, но это было уже бесполезно. Он подбежал к двери, рванул, ударил ногой раз, другой — дом безмолвствовал. Английский сержант сидящий в машине полковника, почел за лучшее исчезнуть. Юджин обошел дом — дверь была только одна. Он стал ждать. Решил, что не отойдет от двери, пока не появится Роупер. Должен же он когда-нибудь выйти!

Так он простоял до вечера. Вечером приехал на «додже» тот самый американский комендант, с которым он утром разговаривал, приехал не один, а в сопровождении порядочного эскорта военной полиции и «снял» Юджина с его добровольного поста.

В штабе ему разъяснили, что он не совсем верно расшифровал слова своего полковника: следить за британским офицером вовсе не означало стрелять в него из пистолета при первой же встрече.

— Но ведь это шпион! — воскликнул Юджин.— Он чуть не убил меня. Он убил моих друзей по партизанскому отряду. Это бандит!

Офицеры слушали его и улыбались. Они, столь молодые и корректные, никак не могли взять в толк, как это можно ни с того ни с сего стрелять в союзнического офицера да еще кричать при этом, что он бандит или шпион... Если он офицер, и к тому же офицер высокого ранга, и если ему доверили важное дело, выходит, он и прежде был офицером, и тогда ему доверяли какое-нибудь дело, как каждому из них... И если он во время выполнения своего долга вынужден был где-то там стрелять — что ж поделаешь! Незачем было попадать под его пули — вот и все!

Но разве мог понять такие вещи этот новоиспеченный лейтенант, этот выскочка, вчерашний сержант Вернер? И разве таким людям можно доверять столь сложную и деликатную работу, как распутывание тончайших нитей минувшей войны? Его фермерские руки годятся только для грубой, черной работы. Его место в полиции — и больше нигде!

И Юджина послали на Рейн, где в рамках миссии «Пейпер-Клипс» нужно было проводить акции, весьма близкие к полицейским.

СВИДЕТЕЛЬ ОБВИНЕНИЯ

Это уже граничило с проявлением массового психоза. Бежали все. И те, кому действительно грозила опасность, и те, кто мог безнаказанно пересидеть дома. Всех охватило немыслимое беспокойство, испуг и нетерпение перелетных птиц. Лететь! Лететь! Лететь! Куда? К теплу, к теплу! В Испанию, в Южную Америку, на острова Тихого океана, к черту в зубы, лишь бы только избежать рук правосудия. В то время как вся Европа жила словом «репатриация», дышала одним желанием — возвратиться на родину, когда миллионы людей, насильно угнанные фашистами из родных мест, теперь торопились вернуться домой, они — те, что совсем еще недавно кричали о «новом порядке» в Европе, кто молился на Гитлера, верил каждому слову Геббельса, восхвалял несуществующую солдатскую доблесть Германа Геринга, знали нынче только одно-единственное слово «экспатриация», что означало: бегство, позорное, трусливое, жалкое бегство от собственной земли, от собственной родины.

Доктор Гйотль ненавидел беглецов. Он знал, что рано или поздно они вынуждены будут вернуться, верил, что Германия, стараниями лучших ее сыновей, вновь возродится. Некоторым из них на это время и впрямь лучше было скрыться, замести следы. Но ведь не всем! И что будет, ежели все покинут Германию, спасая только собственную шкуру?

Он хорошо помнил последнее совещание у Бормана, состоявшееся незадолго до того, как они эвакуировались в горы Тироля. Безрукий Борман, твердокаменный и непоколебимый Мартин с непроницаемым лицом, прислушиваясь к звукам сирен воздушной тревоги, сказал: «Вас не должно поражать то, что вокруг все рушится и уничтожается большевиками. Когда большевизм сожрет другие государства, немцы неожиданно воспрянут, возвысятся, уничтожат все гнилое вокруг себя и захватят власть над поверженным в хаос миром. Малые народы с радостью встретят тогда немецкую армию, как свою освободительницу из-под коммунистического ига, и гораздо легче, нежели теперь, согласятся на наше руководство, которое уже не станут, как нынче, саботировать».

Пока Гйотль управился с важными грузами в Альтаусзее, пока городок заполнялся бегущими группенфюрерами СС, СА — фюрерами, гаулейтерами, бывшими генералами и чиновниками берлинских министерств, он ощущал какое-то странное спокойствие, какую-то даже гордость оттого, что невозмутимо расположился здесь, даже устроил в уютном гнездышке свою семью. «Разве вы не уезжаете отсюда?» — в страхе спрашивали его переодетые, перелицованные до неузнаваемости беглецы, видя на нем форму оберштурмбанфюрера. Он молчал, только загадочно улыбался. Когда-нибудь они возвратятся. Когда-нибудь, когда их обратный путь будет лежать через эти горы, через эти маленькие гористые городки, они вновь увидят здесь его — и только тогда поймут оказанное ему доверие и порученную ему роль.

С приходом американцев изменилось только то, что доктор Гйотль сменил свою форму на отлично сшитый серый костюм. Теперь он был просто «господин профессор», владелец школы-пансионата в Бадаусзее, где обучались дети богатых людей не только Германии, но и Франции, Швейцарии, Англии. А чтобы не дразнить завоевателей и не вызывать их излишнего любопытства, фамилию свою он тоже изменил, назывался отныне доктором Хагеном. Не изменил только своих мыслей, не прекратил деятельности. Рискуя иметь дело с американскими патрулями, принимал по ночам неизвестных людей в партикулярной одежде, спроваживал их до итальянской границы, вверяя надежным рукам опытных проводников — бывших контрабандистов, которых называл коротко: Курт и Вальтер. Сам он мог исчезнуть в любую минуту. В горах, на большой высоте, стоял готовый к вылету английский самолет «Черный Лизандр», специальный самолет, добытый задолго до конца войны доктором Гйотлем по приказу людей, которых нынче уже не было на свете или же которые хотели, чтобы все считали, что их нет на свете. В любой момент Гйотль мог сесть на «Лизандр» и лететь в любом направлении. У него были деньги, золото, у него были большие знакомства. Но он никуда не улетал. «Лизандр» стоял на горной площадке, готовый к старту. Два летчика бессменно находились возле самолета; единственная ведущая туда горная тропинка охранялась людьми, которым доктор Гйотль доверял и веру свою скреплял высокой оплатой. Почти каждую ночь он проверял готовность самолета, но сам не покидал Бадаусзее.

Какие-то австрийцы — партизаны, что ли,— попытались пробраться на горную площадку. Вероятно, они знали о ее существовании, хотя вряд ли могли догадаться о самолете. А возможно, кто-либо из людей Гйотля выдал тайну. Австрийцев было двое. Будь их даже двадцать два или двести два, то и тогда немыслимо было пробраться по узкой тропинке, у основания которой достаточно было посадить одного автоматчика, чтобы он снял смельчаков одного за другим — как птиц. А у Гйотля там было несколько таких автоматчиков. Австрийцы не вернулись. Никто не подозревал о самолете в горах.

Американцев больше интересовало то, что осталось в Аусзее и Бадаусзее от немцев; они бросились разбирать огромные ящики, которыми были набиты грузовые машины, брошенные их владельцами. Американцы искали небезызвестных нацистов, их прежде всего интересовала крупная дичь — доктор Гйотль покамест мог спать спокойно.

Однако покой его внезапно был нарушен, и нарушен довольно-таки грубо. И не американцами, а британцами, которые тоже откуда-то взялись в этой горной местности и сразу же заинтересовались доктором Гйотлем. Ничего не помогало: ни ссылка на то, что он доктор Хаген, владелец и директор школы-пансионата для детей зажиточных родителей любой национальности. Ни рекомендательные письма, подписанные довольно влиятельными личностями Англии, Франции, Швейцарии. Ни вполне законное требование о встрече с офицером американской военной администрации — поскольку власть принадлежала американцам и их войска первыми захватили эти места.

Его доводы никто не принял во внимание. Пришли два британских сержанта, здоровенных молодых парня, молчаливых, как все среднего ранга англичане, сказали Гйотлю, что он арестован, что не имеет права выходить из дому, и предупредили, что малейшая попытка к бегству автоматически повлечет за собой его смерть.

Арестовали и всех тех, кто сунулся в ту первую ночь в «школу» доктора Хагена-Гйотля. Захватили бы, конечно, и ожидающий в горах самолет, если б знали о нем, захватили б и еще кое-что, но доктор Гйотль молчал, а сержанты не интересовались ничем, кроме его собственной персоны.

Прошло несколько тревожных, полных напряженного выжидания дней. Доктор Гйотль опасался, что никто не узнает о его аресте и что те, для кого он держал наготове самолет, придут к нему и угодят в мышеловку. Это была бы наибольшая бессмыслица, чего никак нельзя было допустить. Однако, хотя в своем положении он ничего не мог предпринять, кто-то из ночных посетителей, очевидно, пронюхал о готовящейся западне и вовремя ускользнул из рук неповоротливых британских сержантов. А ускользнув, дал знать кому следовало. Ночные визиты в школу доктора Хагена прекратились, теперь ему оставалось беспокоиться только о самом себе. Это оказалось делом весьма нелегким. Пока он думал о других — чувствовал себя увереннее; пока гордился беглецами и в душе восхищался собственным мужеством, все шло как нельзя лучше. Теперь им постепенно овладевало отчаяние. Вначале это было просто равнодушие. Он не удивился этому чувству, зная, что это нормальное психическое состояние людей, которых внезапно выключили из активной деятельности. Но за равнодушием пришло другое, пришло разочарование, пришло отчаяние. Пожалуй, только он один поверил в то, что после войны их сопротивление не прекратится, что истинные национал-социалисты сойдут с арены только для того, чтобы вскоре вернуться. Теперь пришли другие мысли: а что, если все они бегут вовсе не для того, чтобы возвратиться назад, а бегут, просто спасая свою шкуру? А Бормана, для которого он держит самолет в горах, быть может, давно уже нет в живых? И он, Гйотль, как последний идиот, сидел здесь, пока его схватили!

У него теперь в избытке было свободное время для раздумий, и чем больше он думал, тем горше становилось у него на душе. Германия представлялась ему огромнейшей пустыней, где не осталось ни одного человека мало-мальски достойного доверия. Все пошло прахом. Фюрер покончил с собой не потому, что не выдержал нервного напряжения и поручил продолжать свое дело твердокаменному Борману, а скорее всего потому, что разуверился во всем. Человек бессилен. Он ничего не может сделать. Как ни пыжься — все втуне... Все возвращается в первозданное, определяемое природой, а возможно, даже богом — если он действительно существует — состояние. Все возвращается в прежнее положение, как телефонный диск — к цифре ноль. Сколько ни крути, все равно будет ноль. Так и вся жизнь. Хотя и больше цифр на текущем счету твоей жизни, но в конце ее одинаково все пропадет, все исчезнет. Будет ноль — черный кружок, мрачный, как петля, и безнадежный, как могила.

Хуже всего то, что его даже ни о чем не спрашивали. Сержанты приносили ему еду — обычный солдатский паек, не препятствовали ему принимать ванну (только один из них непременно торчал в комнате, чтобы доктор Гйотль, упаси бог, не утонул), разрешали бриться (хотя бритву у него отобрали и принесли электрическую, зарезаться которой было невозможно). Но никто ни о чем не спрашивал, будто все о нем было известно и его просто держат как подсудимого, ждали, пока соберется трибунал.

Он даже допускал возможность, что его могут опознать, докажут, что он — доктор Гйотль, оберштурмбанфюрер СС, замешанный в темных делах гестапо. Но так или иначе, должны же они спрашивать его о чем-нибудь! Хотя бы о том, что он делал у Гейдриха и Кальтенбруннера и как очутился здесь, в горах.

А в горах ждал самолет. Маленький, однокрылый самолет, на котором должен был полететь некий человек; о существовании этого человека ничего более не знала Европа. Полетел ли он? Выполнил ли последнюю свою миссию доктор Гйотль, уже находясь под арестом?

Конечно, можно было бы скрыться с успехом, если б он не ждал никого из Германии и рискнул использовать самолет для себя. Тогда не было бы этих назойливых сержантов, бессмысленного ожидания и мрачных мыслей, упирающихся в отчаяние.

Когда в комнату Гйотля вошел английский полковник, арестованный улыбнулся с облегчением: как бы там ни было, а это уже какая-то перемена в его положении. Уже не будет безысходного отчаяния, гнетущего ожидания, не будет самого худшего — неизвестности.

Когда же он всмотрелся в лицо полковника, то всплеснул руками от радости:

— Господин Швенд!

— Ошибаетесь,— сухо сказал полковник, делая знак сержанту, чтобы тот оставил их.

— Господин оберштурмбанфюрер Вендинг! — не растерялся Гйотль.

— Ошибаетесь! — столь же спокойно и бесстрастно ответил полковник.

— Тогда ради всего святого объясните, что это значит? — простонал Гйотль.

— Сядьте, Гйотль, и прежде всего успокойтесь.— Полковник пододвинул к себе стул.— Как видите, нам все известно.

— Кому это — вам?

— Только не задавайте бессмысленных вопросов. Ведь вы хорошо меня знаете. За время нашего бывшего сотрудничества я тоже вас хорошо изучил и знаю, что вам отнюдь не свойственны всякие там аффекты. Сами понимаете: сейчас не время для сантиментов.

— Послушайте, полковник. Я подозревал тогда, что имею дело с проходимцем, допускал, что вы могли продаться какой-нибудь иностранной разведке, но поверьте, ни на секунду не возникала мысль, что возле меня — разведчик, к тому же в нешуточном чине!

Роупер скупо ухмыльнулся в ответ на этот замаскированный комплимент, высказанный, как и можно было ожидать от немца, грубо и даже оскорбительно для достоинства офицера его величества.

— В данный момент никого не интересует, что вы думали,— сказал он.— Знайте одно: я специально приехал в Альтаусзее арестовать вас, а если не вас, то ваших сообщников и найти здесь все касающееся вашей деятельности на протяжении последних лет и тем самым представить материалы для союзнического трибунала, который будет проходить в Нюренберге. Раз вы попали нам в руки, то считаю нужным предупредить вас, чтобы вы не пытались отнекиваться

— Отнекиваться? Но от чего?

— Не ставьте риторических вопросов. Вас обвиняют в экономической диверсии против союзников, в частности против Великобритании.

— Давеча вы намекнули, что я только свидетель обвинения.

— Совершенно верно. Трибунал в Нюрнберге будет судить главных военных преступников. Вас, разумеется, нельзя причислить к главным, поэтому вы будете давать показания.

— Чтобы после всего получить отдельный приговор?

— Вполне возможно.

Было время — Гйотль восхищался твердостью и невозмутимостью Швенда — Вендинга; ему импонировало службистское рвение своего подчиненного, он радовался, что нашел наконец человека, начисто лишенного всяческих чувств, человека голого интереса и долга. Все то, что некогда приводило его в Швенде в столь восторженное состояние, теперь обернулось против него самого. Бывший Швенд сидел напротив. На его мундире выделялись красные петлицы британского генерального штаба. Новенькие золотистые полковничьи короны поблескивали на погонах. Он сидел, устремив твердый взгляд на своего бывшего шефа, и с невозмутимым видом сулил ему если не виселицу, то, во всяком случае, веселенькую жизнь в тюрьме.

— А что, если я раскрою вас перед трибуналом? — Гйотль неожиданно пошел в атаку.

— Как вы это сделаете? — спросил Роупер равнодушно.

— Очень просто. Расскажу о том, как вы сотрудничали со мной, сколько прошло через ваши руки фальшивых фунтов стерлингов, сколько вы дали нам валюты, которая, естественно, пошла не на елочные украшения для немецких детей, а на оружие, на борьбу против союзников.

— Это отпадает. Вы ведь не знаете даже моей фамилии.

В самом деле... Как это Гйотль не подумал об этом?

Швенд, Вендинг — все это были вымышленные фамилии, их можно найти на дороге сотню и тысячу. Сказать трибуналу, что в этом деле был замешан какой-нибудь британский полковник? Но ведь в армии его величества много полковников. Гйотль с грустью подумал о самолете в горах. Вот когда бы он бежал! Его обманули, как сопляка-мальчишку. Обещали, что перемена фамилии, школа, родители учеников — все это послужит ему надежной защитой и он окажется вне всяких подозрений. А что получилось? Этот англичанин с рыбьей кровью не нуждается ни в каких доказательствах и знает все столь же хорошо, как сам доктор Гйотль. Обладай он силой, то и этого полковника можно было бы посадить на скамью подсудимых вместе с Гйотлем. Свидетель обвинения...

Это звучит издевательски. Свидетель, которого после поведут на виселицу или же навеки упрячут в тюрьму!

Гйотль сделал последнюю попытку воздействовать на чувства полковника, хотя знал почти наверняка, что у него вместо чувств — пустота.

— Нет, кроме шуток, я страшно переживал по поводу вашего исчезновения тогда, после вашего свидания со Скорцени,— сказал он.— Вы не подавали никаких признаков жизни.

— Как видите, я подал эти признаки теперь.— Желваки на лице полковника заиграли.— Однако не думаю, чтобы вам от этого было легче.

— Я уже опасался,— не слушая его или делая вид, что не слушает, продолжал Гйотль.— Я боялся, что Скорцени... э-э... убрал вас... есть у него такая мерзкая манера.

— Была,— уточнил полковник.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что теперь Скорцени будет думать не о своих манерах, которые у него были при третьем рейхе, а только о своей шкуре.

— Да, это правильно. Он, несомненно, удрал за границу. На его совести слишком много грязных дел. Но тогда я искренне сожалел, поверьте мне, сожалел, не получая от вас вестей.

Роупер усмехнулся. Наконец! Наконец-то он возьмет реванш и за Скорцени, и за те выстрелы, которые направлены были против него на Римском аэродроме и здесь, в Волькенштейне.

— Это верно: Скорцени действительно хотел меня убить,— сказал он,— и, очевидно, не без вашего умысла, а то и просто указаний...

— Что вы! Что вы! — испуганно замахал руками Гйотль.

— Как видите, я жив и невредим.

— Бог услышал мои молитвы о вас.

— Любопытно. Вы и теперь продолжаете молиться за меня?

Осталась последняя попытка. Если уж и это не поможет— тогда конец всему. Последняя попытка заключалась в том, чтобы поговорить начистоту. Он ведь ничем не рискует. Свидетелей не было. Своего и без того незавидного положения ухудшить он не мог. Но зато мог выпытать до конца взгляды своего противника.

— Я буду молиться за всех, кто введен в заблуждение...— поспешил заверить его Гйотль.

— То есть? — Отдаленное любопытство, едва уловимая нотка заинтересованности послышалась в голосе полковника. Надовоспользоваться этим любопытством до конца. Не слезать же с коня, на которого с таким трудом взобрался! Не следует менять лошадей посреди переправы через реку, как сказал кто-то.

— Я считаю, что этот трибунал в Нюрнберге — величайшая бессмыслица всех времен! — выпалил Гйотль.

— На вашем месте я бы говорил точно так же.

— Нет, это не просто состояние аффекта, как вы изволили выразиться в начале нашей встречи. Это мое глубокое впечатление. Нюрнберг — непоправимый политический просчет западных союзников. Когда-нибудь, несколько лет спустя, вы сами это поймете, если не хотите понять сейчас. Трибунал — это политический обман и софистика. Нет, никогда не было и быть не может такого права, по которому судили бы целое государство с его аппаратом, судили бы министров, генералов, армию, промышленников. Вспомните прецеденты из истории. Было время — хотели судить Наполеона, но здравый смысл тогдашних руководителей государств-победителей не допустил этого беззакония. Собирались судить нашего кайзера Вильгельма Второго,— весь христианский мир восстал против этого во главе с папой. Теперь взялись за национал-социалистов. И за что, спрашивается? За то судить, что они хотели доказать свое право на существование? Разве это не ошибка? И разве главное основание Нюрнбергского трибунала — так называемые преступления национал-социалистов? Отнюдь нет. Просто никто не желает признать, что главное здесь — страх победителей, которым самим придется отвечать перед мнением всего мира за те руины, в какие они превратили Германию. Да плюс еще шум, поднятый коммунистами. Большевики жаждут мести. Они живут этим чувством. И горе нам, европейцам, если мы поддадимся этой азиатской идее мести. Вы помните, что сказал Монтескье о европейцах? Он писал, что европеец — это человек, который хочет быть свободным, или человек, который по крайней мере стремится к этому... Мы перестанем быть свободными с той самой минуты, когда трибунал в Нюрнберге утвердит, что над волей народа стоит право.

— Вы действительно доктор? — спросил полковник, который, казалось, пропустил мимо ушей всю эту страстную тираду Гйотля.

— Да. Венского университета.

— Это прекрасно.

— Я не совсем понимаю вас. Какое это имеет отношение...

— Вы сможете дать прекрасные показания трибуналу. Ибо я не сомневаюсь, что судьям союзников в Нюрнберге придется столкнуться с проявлениями невероятной интеллектуальной убогости, когда они будут допрашивать всяких там эсэсовцев и гестаповцев. Поэтому легко можно себе представить наслаждение, с которым будет слушать трибунал такого высокообразованного человека, как вы.

— Вы просто насмехаетесь надо мной!

— Ничуть.

— К чему же тогда весь этот разговор?

— Видите ли, я хотел просто вас предупредить, что не все из того, что вы знаете, может заинтересовать трибунал...

Наконец-то! Полковник раскрывался нехотя, исподволь, как устрица, раскрывающая створки своей раковины, если на нее брызнуть чем-нибудь кислым. Но все же раскрывался!

— Охотно выполню все ваши указания. Я знаю, что при вашей порядочности могу надеяться на поддержку.

— Пока что обещаю не я — обещать должны вы, и только вы один!

Пока что. Он сказал «пока что» — это уже неплохо. Гйотль начал даже забывать о самолете. Вернее, он не мог, конечно, забыть о нем, но, во всяком случае, уже не ставил так остро вопрос о своем вылете...

— Вы привезли в Альтаусзее некоторый багаж,— закинул удочку полковник.

— Да. Целую машину фальшивых банкнот.

— Это меня мало интересует, считайте — совсем не интересует. Хотя матрицы для печатания фальшивых фунтов целесообразнее было бы передать мне. После войны это будет уже криминалистика — печатать фальшивые банкноты. Зачем вам становиться еще и фальшивомонетчиком?

— Если хотите, я могу передать вам матрицы. Услуга за услугу.

— Напоминаю: я ничего не собираюсь вам обещать.

— Кроме этого я привез сюда много золота.

— Золото меня тоже мало интересует. Я честный солдат, моя цель — служить королю и Британии, а не наживаться.

— У меня никогда не было никаких сомнений в вашей порядочности, полковник.

— Как же тогда прикажете понимать ваши слова о золоте?

— Просто я перечисляю все, что привез сюда, вернее, то, чем тут распоряжался.

— Вы могли бы упомянуть о золоте в конце разговора.

— О чем же мне тогда говорить? О картинах? О ценных гобеленах? О коллекциях миниатюр?

— Что лежит на дне озера Теплитц? — быстро спросил полковник.

— Десятка два ящиков, набитых фальшивыми фунтами стерлингов.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно.

— Тогда чем же объяснить смерть всех тех, кто случайно или намеренно оказывался на озере, а иногда только вблизи него?

— К сожалению, я не специалист по утопленникам.

— Там были не утопленники, а убитые.

На войне погибли миллионы людей, и никто не интересовался причинами их смерти.

— Но ведь теперь войны нет.

— Есть ее остатки.

— Вот об остатках-то мне и хотелось бы узнать у вас.

— К сожалению, ничем не могу вам помочь, полковник.

— Хорошо. Охотно допускаю, что вы говорите правду, убеждая меня, якобы на дне Теплитцзее покоятся ящики с фальшивыми банкнотами.

— Можно проверить мои слова. Прикажите достать со дна озера хотя бы один ящик, и вы убедитесь, что я говорю правду.

— Повторяю: я верю вам. Не будем возвращаться к истории с затопленными ящиками. Тем более что никто об этом не знает, даже американцы не догадываются. Пускай это будет нашей маленькой тайной. Когда-нибудь мы сможем открыть ее миру. Не так ли?

— Вполне с вами согласен.

— Но, мой дорогой доктор Гйотль, нет ли у вас еще ка-кого-нибудь багажа в своем распоряжении? Я имею в виду незатопленный багаж.

Гйотль слегка заколебался.

— Вы злоупотребляете своим положением, полковник...— сказал он наконец. — Требуете от меня всего, ничего не обещая взамен. Согласитесь, что это не совсем по-джентльменски. Мы с вами в прежнее время встречались как люди высокой коммерции. А вот то, что вы теперь от меня требуете, коммерцией никак не назовешь. Не так ли?

— И все же?.. — понукал его полковник.

— Я должен получить от вас кое-какие гарантии. Терять мне нынче нечего, вы должны это понимать,— развязно заявил он.

— Какие гарантии вам нужны?

— Если уж действительно я вынужден буду выступать свидетелем на трибунале...

— Тут ничего не поделаешь: вы — свидетель обвинения. Для этого я и приехал сюда. Это мой последний долг перед Британией.

— Отлично. Но, как я уже говорил, у свидетелей могут быть различные судьбы. Одних освобождают сразу же после их показаний, других — причисляют к обвиняемым. Обещайте мне, что я буду только свидетелем обвинения и что меня отпустят из Нюрнберга опять сюда, в Бадаусзее.

— Но я ведь еще не знаю, за что именно должен вам обещать...

— Кроме того, дайте мне какие-либо определенные гарантии неприкосновенности моей личности на трибунале.

— Например, какие?

— Ну, скажем, вы могли бы освободить меня уже сейчас из-под стражи. Можно учинить за мной слежку, можно, наконец, поверить мне на слово, что я никуда не денусь...

— Это трудно сделать. Вас тогда арестуют американцы.

— Если вы снабдите меня нужными бумагами, американцы меня не станут трогать.

— Мы торгуемся, не имея в руках товара, — напомнил полковник. — Вы хотите получить от меня гарантии, требуете даже своего освобождения из-под ареста, но ничего мне не обещаете взамен.

— Кроме того, вы должны мне дать честное слово, — не слушая Роупера, продолжал Гйотль, — слово джентльмена.

— Такими словами не разбрасываются просто так.

— Чтобы иметь слово джентльмена, надо знать, кто его дает. Поэтому я прошу вас назвать свою фамилию, чтобы я впредь имел дело не с бестелесным духом, а с личностью совершенно определенной.

Роупер не выдержал.

— Послушайте! — воскликнул он. — Я давно знал, что вы человек довольно-таки наглый, но все же никогда не ожидал услышать от вас то, что услышал сейчас. Вы совершенно забыли, что мы давно поменялись ролями!

— Вы правы, — тихо ответил Гйотль. — Прежде вы предлагали товар, а я платил деньги. Теперь товар предлагаю я, а вы должны мне заплатить за него.

— Какой же у вас товар?

— Архив Кальтенбруннера.

— Не может быть!

— Отвечу вашими же словами: к чему тогда весь этот разговор?

— Меня зовут Роупер. Норман Роупер, полковник армии его величества. Вы сами понимаете, что вы в моих руках. Если только вы меня обманываете, я найду способ, чтобы заставить вас забыть мое имя. Но если сказанное правда, то я даю вам слово джентльмена: все, что вы просите, будет исполнено. Вас освободят сегодня же! До того времени, когда вам придется выехать в Нюрнберг, чтобы дать там показания, я выражаюсь весьма точно: выехать,— до этого же времени вы можете пользоваться свободой по своему усмотрению. Все это при условии, что вы действительно обладаете данным архивом.

— Архив у меня.

— Главное, чтобы он был у нас.

— Вы его получите.

Оба одновременно поднялись из-за стола и долго пристально смотрели в глаза друг другу, затем Роупер протянул Гйотлю руку. Тот пожал ее, но не угодливо, не как слуга пожимает руку господина, а с достоинством, не спеша, степенно, торжественно, как равный равному.

КРИЧИ, ЕСЛИ МОЖЕШЬ

В маленьком городе жизнь бургомистра у всех на виду. Зато бургомистр большого города живет подобно королю, подобно небожителю в неведомом пространстве. Его окружают загадочные люди; даже вещи, среди которых проходит его жизнь, приобретают черты загадочности и таинственности.

У Вильгельма свой взгляд на все это. И когда его послали починить электропроводку в городской магистрат, он обрадовался вовсе не тому, что получил возможность увидеть обстановку, в которой управляет теперь их бургомистр. Его отнюдь не волновало то, что он, вчерашний узник концлагеря, простой монтер, будет топтать ковры в кабинете бургомистра и, чтобы удобнее было добраться до проводки, подставлять кресло, в котором восседает сам герр Аденауэр!

Нет! Он обрадовался тому, что представляется возможность увидеть бургомистра и как бы невзначай сказать ему то, что о нем думает он, Вильгельм, что думают о нем простые честные люди.

Он попортит ему благодушие!

Он спросит, почему не отказался от предложения американцев, почему вернулся на пост, которого не заслужил своим поведением? Потребует ответа, почему, уже став бургомистром, опять чего-то ждет, опять ничего не делает, как не делал двенадцать лет, сидя на своей вилле в Рендорфе? Узнает, известно ли ему, что делается в городе, и считает ли он, что так и должно быть.

Германию поглощает хаос. Чем дальше — он становится все больше, все глубже. Люди буквально умирают с голоду. Доведенные до отчаяния, выходят на улицы после комендантского часа специально для того, чтоб их арестовал американский патруль и отправил в концлагерь в Дельбрюке, где держат эсэсовцев и где, по крайней мере, дают каждый день хлеб и суп. В городе кражи, спекуляции, разврат. Продают дочерей, жен, сестер. Голод властвует, как в Индии. Настанет зима — начнутся холода. У людей нет ни угля, ни брикета, ни полена дров... Город умрет от голода и холода. А что предпринял бургомистр во избежание всех этих бед?

Подумал ли он о работе для тех, кто вернулся из лагерей, кто пришел с войны? Замолвил ли он хотя бы слово о своем народе перед американцами? Сделал ли что-нибудь, кроме расчистки тех улиц, по которым ездят американские машины?

Бургомистр служил декорацией на своем посту; посещал приемы американцев, ездил по городу на американском «джипе» под охраной американцев, откровенно радовался своему возвращению из небытия, своему неожиданному взлету из самых что ни на есть низин жизни на вершину ее.

Сейчас он испортит ему эту радость.

Только бы ничто не помешало встрече! Он мыслит себе этакий непринужденный разговор простого рабочего человека, монтера, разговор с главой города, разговор, в котором невольно скрестились бы мечи двух политических противников — коммуниста и антикоммуниста.

В Кельне готовится съезд западно-немецкой компартии. Это должен быть съезд, который бы восстановил компартию, разгромленную двенадцать лет назад фашистами. Ее разгромили, но она не умерла. Те, кто выжил, кто уцелел, возвращались теперь и сразу включались в борьбу против таких, как Аденауэр, против людей, которым судьба немецкого народа была глубоко безразлична.

Что ж, на своем съезде они скажут об этом во всеуслышание, а пока что Вильгельм выскажет это прямо в лицо бургомистру. Выскажет как человек человеку, как гражданин гражданину.

Он собьет спесь со старого бургомистра, он омрачит ему радость!

Но все вышло совсем не так, как он предполагал. Его провели не в кабинет бургомистра, а в комнату, где сидели двое — американец из военной полиции и штатский, по всей вероятности немец. Этот немец, выставив макушку с редкими и тщательно зачесанными волосами, что-то быстро писал. Американец сидел за столом, вертя в руках какую-то безделушку, и молча смотрел на монтера, а немец писал, нанизывая буквы одну на другую, сплетал их в длинные цепочки и растягивал эти цепочки по листу бумаги. Он так углубился в свою работу, что даже не поднял головы и не поглядел на прибывшего, а только кивнул головой и, не замедляя бега руки, скользящей по бумаге, сказал тихим, вежливым, уж чересчур вежливым голосом:

— У нас тут временная проводка — это никуда не годится, сделайте фундаментальнее и внутреннюю, чтобы было понадежнее. Так будет эстетичнее. Не станем же мы работать в таком бараке!

Насчет барака немец, конечно, явно преувеличил, но Вильгельму пришлась по душе хозяйственная жилка чиновника. Он одобрил мысленно работоспособность немца и обуревающий его пыл, с которым он штурмовал бумагу. Хоть здесь, хоть в этой комнате магистрата, что-то делалось!

Вильгельм разложил инструменты, осмотрел проводку и приступил к работе. А немец все писал, шелестел пером, словно мышь в углу, и не подымал головы от стола.

Тогда у Вильгельма внезапно возникла идея рассказать чиновнику про их виллу-ротонду. Поведать о трех таинственных пришельцах, которые с первой же ночи терроризируют слепого Макса, угрожают ему, тянут с него деньги, забрали все имеющиеся у него продовольственные запасы. Двое из них — здоровяк с бородой и мордатый Шнайдер — не выходят из виллы даже по ночам, а тот, что помоложе, мотается по городу, очевидно занимается спекуляцией, так как приносит домой американские сигареты, продукты, выпивку... Тогда они напиваются и выгоняют Макса и его, Вильгельма, из виллы, угрожают им, бахвалятся своими связями с американцами. Пускай полиция проверит, что они за люди. Вполне вероятно, что это какие-то важные шишки, замаскированные фашисты, скрывающиеся от справедливого возмездия.

— Могу ли я рассказать вам одну вещь? — не прекращая работы, обратился к чиновнику Вильгельм.

— Если это входит в мою компетенцию,— сказал немец,— почему же нет?

Но писанины своей не отложил, головы не поднял.

— История эта несколько загадочна, но, наверно, вам теперь приходится ежедневно иметь дело с загадочными историями,— сказал Вильгельм.— Я живу в Ниппесе. Бывшая Альтендорфштрассе. Собственно говоря, улицы теперь нет, нет и домов. Осталось лишь одно строение. Его называют вилла-ротонда.

— Да, да, вилла-ротонда,— чиновник пододвинул к себе новый лист бумаги и стал записывать.

— Владелец этой виллы — слепой. Бывший боксер. На мой взгляд, неплохой парень. Он дал мне пристанище, когда я вернулся из концлагеря.

— Так, так. Вы вернулись из концлагеря.

— Однажды ночью туда внезапно ворвались трое неизвестных. Они ведут себя довольно нагло, терроризируют хозяина... Порядочно времени они уже находятся там... Надо бы проверить их. А вдруг это нацисты? Один из них Шнайдер. Другой, с бородой, как у Льва Толстого, называет себя...

— Шнайдер? — чиновник наконец поднял голову. Вильгельм увидел узкие, плотно сжатые губы, водянистые глаза, мясистые щеки.

У него из рук выпал молоток. Если б было куда попятиться, Вильгельм попятился бы, но позади него — стена. Он потер себе лоб согнутой в локте левой рукой, потер просто рукавом спецовки, как бы желая отогнать привидение. Но привидение не исчезало. Водянистые глаза светились, словно гнилые болотные огни, мясистые щеки свисали с холодной наглостью, губы надменно сжимались, чтобы подчеркнуть значимость их обладателя.

— Господин Лобке! — воскликнул вне себя Вильгельм.

Чиновник и глазом не моргнул.

— Господин Лобке! — повторил почти в отчаянии Вильгельм.

— Вы не сказали мне ничего нового,— произнес чиновник.— Да, я Лобке. Но какую это имеет связь с той историей о вилле-ротонде в Ниппесе?

— Никакой. Но зато есть связь между нами!Не могли бы вы припомнить Вильгельма Вейхса? Я помогу вам. Берлин... Помещение на Принцальбертштрассе, комната двести тридцать семь. Арестованный Вильгельм Вейхс. Обвиняется в государственной измене. Коммунист. Двадцать восемь лет. Электрик-монтер. Вы ничего не помните, доктор Лобке? Государственный советник Лобке, следователь по особо важным делам. Вы до сих пор так ничего и не вспомнили?

На лице с мясистыми щеками не дрогнул ни один мускул.

— Охотно верю вам, доктор Лобке, что вы не помните меня,— уже овладевая собой, спокойно продолжал Вильгельм.— Трудно, конечно, припомнить то, что происходило двенадцать лет назад. Во-первых, таких, как я, прошло перед вами великое множество, а во-вторых, мало ли что еще вы делали после этого... Разве я говорю неправду, доктор Лобке? Неужели вы забыли свою сакраментальную фразу: «Подпишите. Не подпишете — последствия обычные». Подписавшего заранее заготовленный вами протокол, где все от начала до конца было клеветой, сразу же ждала виселица. Отказавшийся подписать попадал в концлагерь. Это и называлось обычными последствиями. Я не подписал и двенадцать лет испытывал на собственной шкуре, что такое «обычные последствия». Неужели вас не мучила совесть, доктор Лобке?

Теперь вы вон куда забрались. Я должен идти и рассказывать о нацистах, скрывающихся от справедливой кары, такому же нацисту, как они сами, а то и того хуже. По какому праву вы засели здесь, доктор Лобке?

Лобке выпрямился за столом. Энергичным движением выбросил вперед руку:

— Я прошу вас оставить помещение! Вы просто мелкий дебошир!

Вильгельм подошел к американцу, который теребил теперь уже телефонную трубку, и указал на Лобке:

— Послушайте, офицер,— взволнованно произнес он.— Вы держите у себя фашиста! Это враг Германии.

— I do not understand[63],— развел руками американец.

— Вы обязаны его арестовать. Немедленно арестовать!

— I do not understand.

Стоило ли терять время? Вильгельм бросился вон из комнаты. Теперь у него все основания идти к бургомистру. Не просто дело, не эстетические проблемы его волнуют — он хочет задать бургомистру вопрос: по какому праву в магистрате вновь засели нацисты? Разве не было войны, не было разгрома гитлеровской машины, не было победы? Разве люди не умирали на Западе и на Востоке во имя уничтожения фашизма? Неужто ветер развеивал над Германией пепел из крематориев для того, чтобы в уютных кабинетах снова рассиживались те, по чьим приказаниям строили эти крематории и сжигали в них людей? Чтобы они снова распоряжались судьбами людей в Германии? Да что ж это такое! Преступление или недоразумение? Или просто неведение?

Бургомистра на месте не оказалось. Его сегодня вообще не будет, сказали Вильгельму. Он уехал на встречу с епископом. У бургомистра дела не только земные, но и небесные...

Вильгельм вернулся в комнату, где оставил инструменты. Стол доктора Лобке был пуст. Самого Лобке и след простыл. Голая блестящая поверхность стола — и все.

Американец вынул карманное зеркальце и внимательно рассматривал свои зубы.

— О’кей! — усмехнулся он, увидя Вильгельма.

Монтер взялся за работу. «Все равно этот фашист вернется,— решил он.— Я от него так просто не отступлюсь. Что-нибудь да придумаю».

Но Лобке в магистрат так и не вернулся. Вильгельм закончил работу, переоделся и по дороге домой решил заглянуть к Маргарите, где просиживал теперь целыми днями Макс, не рискуя днем появляться на вилле-ротонде.

Макса в пивной не оказалось. Маргарита, улыбаясь сочными губами и шурша широкой юбкой, разносила пиво. Щеки Маргариты поражали своей свежестью. Глядя на эти щеки, забывалось, что на свете была война, что смерть косила вокруг, что ты и сам полуживой, едва вырвался из-за колючей проволоки. Забывалось и о том, что наверху площадь лежит в развалинах, что в них весь город и вся Германия вообще. Белозубая улыбка, свежие щеки и голос — глубокий и чистый,— такие голоса, пожалуй, способны воскрешать мертвых. Вильгельм понимал Макса, ах как хорошо понимал. Теперь и он начинал забывать, что ему, собственно, сорок лет. Ощущал всего лишь двадцать восемь, ровно столько, сколько было тогда, когда бросили его в концлагерь. Теперь он тоже мог бы сидеть здесь часами и глядеть на эти нежные щеки, вслушиваться в этот дивный голос, вдыхать запах сильного тела Маргариты...

Макса не оказалось. И в голосе женщины чувствовалась взволнованность. Глаза смотрели весело, как всегда, но тень беспокойства залегла в их уголках.

Не потому ли, что не было Макса?

А станет ли тревожиться Маргарита, если не будет его, Вильгельма? Окутает ли печаль эти прекрасные глаза? Но пока что есть он, а Макса нет.

— Его куда-то вызвали,— шепотом сообщила Маргарита.— Пришли сюда и вызвали. Больше он не возвращался. Его никто никогда не вызывал отсюда после того, как закончилась война. Никто не приходил к нему, кроме тебя.

— Я пойду поищу его. Возможно, он дома, в вилле-ротонде,— сказал Вильгельм.— Я зашел к тебе прямо с работы, дома я не был. Может быть, он дома, он иногда любит посидеть один в своей комнате перед заходом солнца.

Но сам не верил своим словам, предчувствуя недоброе; хотел только, чтобы поверила в них Маргарита. Пусть даже она волнуется о Максе, а о нем никогда не будет волноваться — все равно приятно утешить такую женщину. От этого получаешь даже какое-то удовольствие. Небольшое, конечно, но все равно удовольствие.

Вильгельм допил пиво и вышел из подвальчика. Он поспешил, почти побежал домой напрямик, не разбирая дороги. Двенадцать лет ежечасного ожидания смерти выработали в нем сложный механизм предчувствия. Механизм действовал почти безотказно. Он своевременно подавал сигналы о близкой опасности; отчаянные, как сирены воздушной тревоги, сигналы всегда раздавались в подсознании Вильгельма тогда, когда ему или его товарищам угрожала нежданная опасность. Сложный душевный механизм обладал одним лишь недостатком: он был настроен только на плохое, на опасность, на угрозу. Возможно, это было потому, что в жизни Вильгельма за эти двенадцать лет отсутствовала радость, а возможно, потому, что радость вообще принадлежала другим. Даже тогда, когда заключенные узнали о победе советских войск под Сталинградом, это скорее касалось тех, кто находился по ту сторону колючей проволоки. Ведь у узников концлагеря слишком мало было надежды выжить даже после Сталинграда.

Сегодня все его нутро заполнено дикими сигналами опасности. Вильгельм бежал к вилле-ротонде, а сам уже знал, что бежит напрасно, что не успеет, что там что-то уже произошло без него.

В центральном холле, вальяжно развалившись в кресле, сидел Финк и скалил в смехе свои острые зубы.

— Ах, ах,— сказал он, увидя монтера,— вашего дружочка зацапали наконец! Весьма сожалели, что не застали вас. Обещали наведаться еще разок. Проверить, где и при каких обстоятельствах вы подружились с господином Каулем, бывшим эсэсовцем Максом Каулем. Вполне возможно, что вы тоже эсэсовец, а не антифашист, за которого себя выдаете? Все может быть в этом безумном мире, господин так называемый антифашист!

— Макса забрали? Кто его забрал? Когда? Куда?

— Американцы. Военная полиция. Им сказали, что в вилле-ротонде живет опасный преступник. Ах, вы не знаете, чем занимался ваш друг во время войны? Он учил эсэсовских диверсантов приемам борьбы в условиях абсолютной темноты. Он сам мог безоружный, в полной тьме, расправиться с десятью. А будь у него оружие! Ого-го! Он умел вогнать очередь из автомата прямо в рот, слыша ваше дыхание на десятиметровом расстоянии! Он умел прицелиться ножом в ваше сердце, не касаясь груди, нацелиться под самой плотной одеждой — он слышал биение сердца! Это был непревзойденный специалист своего дела. Ему присылали учеников из самого Берлина! Го-го! Господин Кауль знал себе цену...

— Не может этого быть,— невольно веря словам Финка, прошептал Вильгельм.— Неужели даже слепые... неужели даже слепые зверели и переставали быть людьми в этой стране? Боже правый!

Финк поднялся с кресла и, покачиваясь на тонких ногах, пошел в комнату, где сидели бородатый Лаш и Шнайдер. Финк, видимо, был пьян, и Вильгельм старался себя уверить, что тот спьяна болтает всякую ересь шутки ради. Он бросился в комнату Макса, распахнул дверь — в комнате все было выворочено, перевернуто, опрокинуто, словно здесь кто-то с кем-то дрался долго и отчаянно. Разбитая посуда, сломанные стулья, разорванная скатерть на столе, продавленное кресло, будто на него прыгали сверху в сапожищах, кованных железом. Выходит, Финк сказал правду.

Но откуда американцы пронюхали о прошлом Макса? И почему они забрали только его и оставили на свободе этих явно подозрительных типов, живших с ним бок о бок в вилле-ротонде? Тем более что эти трое, по-видимому, знали кое-что о Максе. Во всяком случае, знал Шнайдер, которого Макс явно боялся. Тогда, в тот вечер, когда Макс расшвырял их, как слепых щенков, Шнайдер сказал ему: «Я приводил к вам заказчиков». Если Макс действительно учил эсэсовцев, то, выходит, Шнайдер приводил к нему учеников? Тогда почему же не забрали и Шнайдера?

И вдруг он ударил себя по лбу. Как он мог забыть? Лобке! Это все дело его рук! Ведь он записал адрес виллы. Знает он или нет этих троих, но он, вероятно, сразу учуял, что это птицы такого же полета, как сам он, и решил как можно скорее их выручить. Слепого принесли в жертву. Он уже никому теперь не нужен. Диверсантов нынче нет, людей в бомбоубежище водить незачем. А знает этот слепой, пожалуй, немало. Не проще ли избавиться от него?

Вильгельм перешел в свою комнату, не раздеваясь сел в углу у окна, выходившего на пустырь, и тяжело задумался. Хаос не уменьшался. Наоборот, усиливался. Нацисты возвращались. Несмело, спорадически, скрываясь, но все же возвращались. Некоторые еще оставались в тени, некоторые притаились, готовые к прыжку, но все они уже знали, что рано или поздно вернутся, во всяком случае попытаются и сделают все возможное, чтобы вернуться. А он наивно считал, что обретет спокойствие, выйдя на свободу. Думал, что приступит к работе, начнет восстанавливать Германию. Как видно, спокойствие — удел мертвых. Удел живых — борьба.

В холле послышался шум. Чьи-то руки шарили по его двери, кто-то навалился на нее, пытаясь открыть. По привычке, выработанной у него за время жизни в одиночестве, Вильгельм, войдя в комнату, повернул ключ в замке.

— Эй, ты! А ну-ка, отвори! — раздался за дверью голос Шнайдера.

Вильгельм поднял голову. Что им надо от него?

— Что там такое? — спросил он, не поднимаясь с места.

— Отвори, коммунист, мы хотим с тобой поговорить,— взвизгнул Финк и расхохотался пьяно, каким-то истерическим смехом.

Вильгельм все еще не чуял опасности. Нервное напряжение сменилось апатией, какая-то непонятная расслабленность овладела им. Ему было донельзя обидно оттого, что так обманулся в Максе, что поверил ему, считал просто несчастным слепцом и не разглядел в нем врага, которым он оказался на самом деле. Обидно, что так страдал из-за Кауля, так летел домой, словно в опасности был родной брат. Обидно и то, что Маргарита совсем не замечала его, Вильгельма, явно симпатизируя Максу. Да она и не скрывала этого. Неужто она своим тонким женским чутьем не распознала в нем тренера убийц?

Обидно ему еще и потому, что оказался он в столь плохом обществе и, вместо того чтобы поговорить серьезно о безусловно важных обстоятельствах, вынужден слушать пьяные выкрики и дикие стуки в дверь.

— Эй ты, высокоидейная гнида! — ревели за дверью.— Отвори, а то кабы хуже не было!

Они затарабанили чем-то тяжелым, и Вильгельм наконец поднялся и подошел к двери.

— Прекратите! — крикнул он.— Прекратите сейчас же, а то я...

— А то что? — насмешливо переспросил Финк.— Может, ты поступишь так, как твой дружок Кауль? Или, может, прочитаешь нам марксистско-еврейский манифестик? Го-го! Отворяй, крематорное мясо! Мы тебе покажем, как ходить в полицию! Ты у нас запоешь!

Они были здорово пьяны и действительно собирались влезть к нему в комнату, чтобы... Вильгельм не мог поверить в то, что происходило. Это началось еще там, в магистратуре. Этот Лобке, бывший гестаповец Лобке,— в городской магистратуре, в отделе военной полиции! Теперь эти... Несомненно— они эсэсовцы. Или гестаповцы. Уж не ближайшие ли они пособники Лобке — пришла неожиданная догадка. А в сущности, какая теперь разница!

— Перестаньте!—сказал он,— Перестаньте, иначе я закричу!

— Го-го, он закричит! — За дверью послышался хохот.— Кричи, если можешь! Кричи, если кто-нибудь тебя услышит...

Они оглушительно тарабанили в дверь, колотили упорно и зло, и дверь начала поддаваться. Вильгельм огляделся. Оружия у него не было, не было даже порядочного ножа или палки, а у них, видимо, было оружие. Да и без оружия они управятся с ним, эти трое откормленных, опьяненных злобой и вином фашистов.

Он метнулся к окну, дрожащими руками отодвинул шпингалеты и рванул к себе раму. Она распахнулась легко и бесшумно. Вильгельм поглядел вниз — земля была совсем близко, темная земля, окутанная ночью и безмолвием. Он влез на окно, еще раз прислушался, как трещит дверь под ударами, и спрыгнул вниз.

Куда идти? Постоял в нерешительности. Вокруг лежали молчаливые развалины. Кромешная тьма окутывала небо и землю.

«Пойду к Маргарите,— решил Вильгельм.— Все равно... Что будет, то будет. Пойду к Маргарите».


ГЕРМАНИЯ, ГЕРМАНИЯ...

Словно тяжелым молотом ударил в уши шум.

Сизый дым, скрывающий лица. Кисловатый запах пива. Гул голосов. Темные спины. Машущие руки. Нервозность, почти исступленность. Головы, одурманенные пивными испарениями и бешеной потребностью спора... Такой представляли Германию за ее пределами. Пивным погребкам приписывали чуть ли не историческую роль. Связывалось с ними зарождение всех безумнейших идей и чувств. Пивные испарения окутывали призрачным облаком еще Фридриха, когда он сидел в своем Сан-Суси, играл на флейте и посылал прусские полки терзать Европу. А разве не пропахли ячменным варевом усы Бисмарка? И разве не знал весь мир того мюнхенского погребка — Мюнхенбрауэнкеллер, из которого, точно прокисшая брага из чана, с бульканьем и смрадом выплеснулась на Германию и на весь мир ядовитая жидкость фашизма?

Вильгельм нерешительно остановился на скользких ступенях. После того, что произошло сегодня, после всех событий в душе его неожиданно зародилось отвращение к этому пивному смраду, хотя знал, что это жизнь, что вместе с беспорядочным гомоном, дымом и пивным духом волнами на него наплывало человеческое тепло. И, вопреки отвращению, зрелище этих полных энергии и решимости людей было не-измеримо приятнее, чем картины мертвой пустоты там, наверху, в разрушенном до основания городе. Да и наконец,— и это самое главное — здесь находилась Маргарита, к которой он, собственно, и шел, у которой стремился найти успокоение. Но, несмотря на все это, он с трудом преодолевал только что возникшее чувство.

Неужто снова в таких пивнушках начнут наклевываться чахлые идеи исключительности и необычайной исторической судьбы Германии? Неужели вновь воскреснет в этой шампиньонной плесени образ Германии с мечом и щитом в руках, как на громадной статуе над Рейном, уничтоженной во время войны? Неужели вновь вытащат на свет божий утопленную на дне глубоких пивных кружек бессмысленную идейку о том, что Европа пришла в упадок благодаря Германии и возвеличиться сможет тоже только благодаря Германии?

Запах пива, дым, разогретые тела — все это как бы превращалось в некое ядовитое облако. Вильгельм еще с минуту постоял на ступеньках. Там, наверху, оставил только самое плохое; здесь, внизу, не знал, что найдет. Первое чувство могло быть обманчивым, человеку свойственно ошибаться.

Набрался духу и нырнул в это облако. Знал, что по ту сторону — Маргарита, и это придало решимости. Шел, как слепой. Натыкался на столики, толкал людей. Его поругивали беззлобно, как-то даже ласково смеялись, враждебности вокруг и в помине не было — первые опасения оказались неосновательными.

Столик, за которым они всегда сидели с Максом, свободен. Столик этот стоял ближе других к стойке Маргариты. Отсюда Вильгельм видел Маргариту сквозь любой дым. Увидел ее и теперь. Маргарита наливала пиво. Одной рукой подставляла под струю опорожненную посуду, другой — ловко ставила уже наполненные кружки на кружочки, ровными рядами разложенные на большом подносе. Вильгельм вспомнил, что, будучи еще совсем молодым, он коллекционировал такие кружочки-подставки. Насобирал их порядочно... Тогда он гордился этой своей коллекцией. А сейчас стало совестно. На что только не тратишь свое время и силы!

Не было ли такой же пустой тратой времени и это его сидение здесь? Зачем он пришел сюда? Что ему надо от этой молодой, полной сил женщины?

Смотрел на ее руки. Оголенные по локоть, сильные руки. Снова мысли его перескочили на эту надрейнскую статую Германии... Видел ее давно, во время своего путешествия по Рейну. Кажется, у статуи тоже были оголенные руки. И такие же точно женственно-полные, красиво округленные и в то же время сильные руки завоевательницы. Но Маргарита не имела ничего от воительницы. И не могла иметь. В Маргарите угадывались неисчерпаемые запасы нежности. Счастлив будет тот, на кого хлынет ливень этой нежности.

Маргарита увидела Вильгельма. Она заставила поднос кружками, ловко подхватила его на согнутую в локте руку и понесла над плечом, не касаясь его, покачиваясь на высоких бедрах, шурша своей фалдистой юбкой. Около столика Вильгельма она остановилась, правая ее рука описала в воздухе полукруг, подняла одну кружку и перенесла ее с кружочка на стол. Вильгельм проследил за рукой и механически подумал, что подставки на подносе не нужны. Достаточно тех, что на столе. А на подносе можно было носить кружки и так. Было бы удобнее.

— Почему ты один? — спросила на ходу Маргарита. Его резануло и это «почему ты один», и то, что она не задержалась у его столика, как поступала всегда, когда за столом сидел Макс. О, тогда б она так скоро не ушла! Тогда б она не боялась, что за другими столиками будут шуметь и требовать пива! Могла стоять здесь целыми минутами, перебрасываясь словами с Максом, изредка с ним, с Вильгельмом, одаривала их своей улыбкой. Вильгельму тяжело было вспоминать о Максе, он стремился навсегда вычеркнуть его из своей памяти, но с Максом связаны были самые лучшие минуты, проведенные в этом погребке, и даже почувствованная им перемена в отношении Маргариты обусловлена именно тем, что за столиком сидит один он, Вильгельм. Он не ответил на ее вопрос. Не ответил и тогда, когда она возвращалась, собирая пустые кружки, и на этот раз уже задержалась возле него. Ее интересовал один только Макс, а его он совершенно не интересовал больше. Ни Макс, ни эсэсовцы, даже Маргарита не интересовала, все равно, он знал, что она останется для него чужой, навсегда чужой.

— Почему ты молчишь, Вильгельм? — сказала она осуждающе. Он наклонился над кружкой, короткими глотками отхлебывал коричневатую жидкость, видел ровную поверхность стола и на самом ее краю — кусочек белой блузки и яркой юбки, как раз то место, где они сходились. Будто в фантастической загадке: разноцветные лоскутья, а посредине — женщина. Живая, прекрасная женщина, пробудившая в нем молодость.

— Принеси мне еще пива, Маргарита,— глухо сказал он.— Две, а то и три кружки.

— Ты не хочешь ничего мне сказать?

— Принеси мне еще пива.

Белая блузка колыхнулась, колыхнулась юбка, колыхнулся стол, колыхнулся весь мир перед глазами Вильгельма — Маргарита наклонилась к нему, взяла опорожненную кружку и быстро пошла к стойке. Он не решался поглядеть ей вслед. Обычно всегда провожал её глазами, сегодня — не посмел.

Германия, Германия... Воительница с мечом и щитом... Ложь! Германия представлялась ему такой же нежной и загадочной, как Маргарита. Недоступно-прекрасной. Это ничего, что у нее имя соблазненной людьми, богом и чертом гётевской героини. Наученная суровой жизнью, она не поддастся соблазну. Хочет, чтобы за нее боролись. Не только хочет — требует.

Он усмехнулся своим мыслям. К чему обманывать себя? К чему подтасовывать карты случайностей в колоде жизни, подставляя вместо всем известной дамы изображение женщины, известной и желанной одному лишь тебе? За Германию он боролся и впредь будет бороться. Знает, как это делать. Отвоевать женщину от нее самое — не умел. Не было опыта. Не потому ли хотел укрыться за высокими мыслями и целями? Если б он умер, если б погиб в борьбе, посмертный почет воздала бы ему Германия, и такая женщина, как Маргарита, тоже склонила бы голову над его могилой... Смерть сравняла бы возвышенное и обычное, примирила бы меж собою то, с чем при жизни примириться было невозможно.

Разноцветные лоскуты, а посредине женщина. И ему некуда сегодня идти. Может быть, на площади караулят эсэсовцы, ждут, когда он выйдет? Может, и доктор Лобке не спит в эту ночь, соображает, как вернее избавиться от нежеланного свидетеля своего прошлого, забывая о том, что для того, чтобы избавиться от всех свидетелей, нужно заточить в концлагеря не одну сотню людей!

Выход один: превратиться в заправского бюргера, в этакого молодцеватого пивохлёба, в так называемого «настоящего мужчину», что стучит кружкой о стол, бахвалясь, горланит о международном положении Германии, наливается кровью, стараясь перекричать соседа по столу, дымит вонючим табаком, щиплет хозяйку за оголенный локоть. Вильгельм представил себе свое бледное, нервное лицо обрюзгшим и красным. Представил батареи пустых кружек вокруг себя... Что ж, голова у него крепка. Он попробует потягаться с завсегдатаями пивной хотя бы в этом.

— Маргарита, еще пива! — крикнул он.

— Ты много пьешь сегодня, Вильгельм,— заметила она.— Не следует пить так много.

Было уже поздно. Люди расходились. Остались только те, которые не боялись патрулей, зная такие ходы и выходы среди развалин, что и сам дьявол их там не обнаружит. Но и они допивали уже последние глотки. Людей становилось все меньше и меньше, лишь клубился под низким сводом едкий табачный дым да слышались еще разговоры, последний жаркий спор, одиночные возгласы.

Наконец все ушли.

Маргарита перетирала посуду. Вильгельм сидел за столиком, уставившись в пустую кружку. Пиво было отвратное, больше пить он уже не мог. Сейчас Маргарита вытрет последнюю кружку, погасит свет. Тогда он уйдет. Куда? Да просто подымется и уйдет. В ночь. Некогда он мечтал о такой возможности — подняться и уйти, куда ноги несут... Концлагерные провода огородили для него только жалкий клочочек земли. Четырехугольник неволи, четырехугольник страданий, четырехугольник смерти. Теперь вокруг пробуждалась жизнь. Буйная жизнь, как молодая зеленая травка, растущая из-под камней. Свобода у него была. Он мог идти куда угодно. А идти — некуда. Свобода оказалась непосильной тяжестью для его неокрепших плеч. Возможно, завтра он отыщет потерянную силу. Найдет товарищей. Завтра, но не сегодня. Сегодня его ждут одни развалины. Он был убежден, что за ним уже охотятся, что те подстерегают его до сих пор. Ждут только, пока он выйдет. Гнусное, мерзкое ощущение!

Маргарита вытерла последнюю кружку. Выключила свет в подвале, оставив одну лампочку возле буфета. Вильгельм не смотрел на нее. Смотрел в кружку. Старался заглянуть на самое дно, хотя знал, что ничего там не увидит, если даже ему и удалось бы просветить взглядом коричневую толщу пива. Маргарита медленно подошла к столику и села напротив Вильгельма. Хотела заглянуть ему в глаза, но увидела только кустистые брови, чистый лоб. Он прятал от нее свой взгляд. Зачем ей видеть то, что у него в глазах?

— Ты так ничего мне и не сказал, Вильгельм.

— Ничего...

— Что-нибудь случилось?

— На свете каждую минуту что-нибудь да случается.

— С Максом?

— Его забрали.

Она помолчала. Вильгельм сидел все так же недвижимо. Вздохнув, Маргарита спросила:

— Забрали? Я так и знала. Рано или поздно это должно было случиться.

Вильгельма поразило равнодушие ее голоса.

— Почему ты так считала?

Она не ответила. Снова искала его взгляд и, когда наконец глаза их встретились, тихо молвила:

— И ты... И у тебя тоже что-то... разве нет?

Она читала в его глазах, читала в душе — он был перед нею совсем беззащитный, он весь светился перед ней,— не стоило скрывать, да и мог ли он что-либо от нее скрыть?

— Да... и со мною тоже.

— Какие-нибудь неприятности?

— Да нет, просто...— Он заколебался, соображая, как получше изложить Маргарите то, что пережил сегодня, но ничего не нашел и сказал первое, что пришло в голову: — Просто они хотели меня убить.

Маргарита вскочила со стула. Сжатыми кулаками она оперлась о стол, приблизила к Вильгельму лицо, вглядывалась в него, словно в какое-то сокровище, утерянное, а затем вновь найденное, отняла свой сжатый кулак от стола, схватила руку Вильгельма, в которой он держал кружку.

— Кто — они?

Потоки неимоверной теплоты влились в Вильгельма сквозь эту женскую руку. Свет снова заколыхался перед его глазами, как в начале вечера. Вильгельм чувствовал, что теряет способность говорить складно, так, чтоб его поняли. Невнятный лепет вырвался из его уст:

— Ну, те... ты их должна знать... Что жили с нами в вилле-ротонде.

— Я не знаю их.

— Ну... давнишние знакомые Макса, вернее, господина Кауля, ведь он для нас отныне не Макс, а бывший тренер эсэсовских диверсантов. Учил, как убивать людей в темноте. Был инструктором убийства. А эти, ну, как тебе сказать... какие-то крупные, очевидно, эсэсовцы. Старые знакомые Макса, вернее, Кауля, то есть инструктора ночных убийств... Бандиты, короче говоря.

— Расскажи, расскажи мне все толком.

— А нечего и рассказывать.

Он смотрел на руку, лежавшую на его кисти, не мог оторвать от нее взгляда.

— Что ж тут рассказывать,— повторил он.

— Говори! Я требую! Хотя, постой...

Она побежала к выходу. Поднявшись на скользкие ступеньки,заперла дверь, закрыв ее крест-накрест железными болтами, после чего повесила пудовый замок. Теперь она была уверена в полной безопасности. Вернувшись на свое место, она остановилась в прежней позе, схватила его за руку:

— Рассказывай!

— Ну, Макса забрали. Значит, так... Я сегодня был в магистратуре. Работал. Собственно говоря, у меня было подозрение на этих, а не на Макса... Хотя в магистратуре оказались тоже бывшие гестаповцы. Просто не сообразишь сразу... Но они решили принести в жертву Макса. По всей вероятности, эти волки, рядящиеся в овечьи шкуры, гораздо важнее слепого Кауля. Его забрали в тюрьму, а эти напились и, когда я пришел, стали мне угрожать.

— Ты же сказал, что они хотели тебя убить!

— Ну, я не очень-то допытывался об их настоящих намерениях. Когда они начали ломать дверь моей комнаты, я выскочил в окно, немного постоял, подумал, куда деваться, и решил прийти сюда, чтобы выпить здесь кружку пива.

— Вильгельм!

— Что, Маргарита?

— Как ты можешь так говорить?

— Ты, вероятно, боишься? Не стоит бояться. Вряд ли они сюда придут... Конечно, они могли бы выследить, куда я девался. Но уверяю тебя, здесь их ждать нечего. Они слишком пьяны, чтобы валандаться среди развалин, а главное — ведь они боятся тоже. Дальше виллы-ротонды двое из них вообще и шагу не делают. Третий, правда, мотается по городу, но это скорее всего спекулянт и трепач, а никакой не вояка, которого можно опасаться. Ты напрасно заперлась. Отвори, пожалуйста, я пойду. Я ведь понимаю, что тебе страшно... Из-за меня могла бы пострадать и ты. Прости меня, я не подумал об этом. Теперь я уйду.

Он высвободил руку и стал искать шляпу. Так был занят этими поисками, что не заметил, как Маргарита приблизилась к нему вплотную. Он не смотрел на нее. Старался не смотреть даже тогда, когда она взяла его лицо в свои ладони, такие уютные и сильные ладони, приблизила к своему лицу и поцеловала Вильгельма в губы. Когда отпустила его, он снова стал оглядываться и пробормотал, вконец растерянный:

— Где-то здесь я ее положил... где-то здесь...

Она снова взяла в ладони его лицо. Заставила посмотреть себе в глаза.

— Почему же ты молчишь, Вильгельм? Ведь ты меня любишь, Вильгельм. Слышишь? Ты ведь любишь меня?

— Люблю,— сказал он и вдруг заплакал. Плакал впервые за последние двенадцать лет, впервые с той поры, когда в кабинете с коричневыми панелями сказал доктору Лобке, глядя в его водянистые глаза, что не подпишет протокол, ничего не подпишет и никогда не отречется от своих взглядов. Стыдясь своих слез, он вырвался из рук Маргариты, упал грудью на стол, спрятал лицо и не мог сдержать рыданий.

Германия, Германия... твой сын возвращается к тебе после тяжких мук и скитаний...

Холод и голод, отчаяние и безнадежность, страх и упорство, неуверенность и мужество — все это было у него за плечами, все росло в нем, ширилось, превращаясь в какую-то скорбную фантастическую глыбу, холодную и тяжелую, как лед. Теперь все это прорвалось слезами.

Он плакал, сидя глубоко под землей в подвале, куда вели скользкие ступени, за дверью, перекрытой крест-накрест железными болтами. Женщина, стоящая рядом, знала, что нужно дать ему выплакаться.

Маргарита склонилась над Вильгельмом:

— Довольно, Вильгельм, перестань. Я тоже люблю тебя, Вильгельм. Ты слышишь меня?

Не глядя, не поднимая головы, он обнял Маргариту и привлек к себе. Так сидели они некоторое время. Потом он стал всматриваться в Маргариту, словно впервые видел, наконец несмело поцеловал — она вернула ему поцелуй.

— Неужели это правда? — прошептал он.

— Правда.

— Почему же я был так слеп?

— Зато я увидела все сразу.

— А Макс? Ты без волнения не могла на него смотреть... Да и сегодня... ты волновалась, когда узнала, что его забрали.

— Ничего ты не понимаешь. Я боялась его!

— Боялась? Он причинил тебе зло?

— Нет. Просто я как-то чувствовала, что он злой, опасный человек. Он был страшнее всех. Поверь, я насмотрелась в эту войну на страшных людей. У меня была подруга, которая помогала беглецам из концлагерей. Она полюбила одного солдата, простого солдата, даже не эсэсовца. Он был так красив, так по-немецки красив, вежлив, культурен! Он лег спать с моей подругой, а ночью, не дождавшись даже рассвета, тихонько выскользнул из ее постели и побежал в гестапо, чтобы донести на нее. Сам приехал с гестаповцами к дому, где она жила. На его глазах повели ее, простоволосую, в ночной рубашке, и бросили в машину... Боже! Но Макс... мне казалось, что Макс способен на что-нибудь еще более страшное. Возможно, из-за его увечья; а возможно, потому, что увечья у него как раз и не замечалось. Он все видел лучше любого зрячего. Да где там зрячему! Он все чувствовал на расстоянии. Я знала, что он видит мое лицо даже тогда, когда я стою к нему спиной. Если я улыбалась в тот момент, он спрашивал: «Ты чего улыбаешься, Маргарита?» Когда мне было грустно — спрашивал, почему у меня грустное лицо. Наваждение какое-то!

— А ты никогда не думала, что он тебя любит?

— После того случая с моей подругой я начисто отбрасывала всякие мысли о любви. Позади было слишком много горя, чтобы об этом думать. В сорок первом замерз под Москвой мой муж. Соседский сын писал в письмах из России, как они отступают, как замерзают... как снимают с мертвых сапоги, а если они не снимаются — просто отрубают у покойника ноги, несут их к костру, чтобы оттаяли, и так добывают себе обувь. Я представляла себе эту картину, представляла, как у моего мертвого Адольфа отрубают ноги... Кровь стыла в жилах... Но еще больший ужас был тогда, когда я однажды вернулась с работы и не нашла нашего дома... на его месте зияла огромная воронка. Погиб мой трехлетний сыночек, погибли мои родные...

— Тебе было так тяжко, но ты и виду не подавала... А я... как мальчик...

— О, я была рада твоим словам... Я почувствовала в них нежность, которой я так давно не чувствовала. А ты — о Максе. Разве такой садист мог любить? Он жил в темноте и учил, как в темноте убивать людей. Что может быть страшнее?

— Это все фашизм, Маргарита. Он пробуждал в душах людей дикого зверя. Если бы неисчерпаемую энергию, что таилась в этом человеке, направили на добро, он был бы совсем другой. Но фашисты умели только одно: пробуждать в человеке зверя.

— А может, слепого легче было приручить? Он ведь не знал, не видел так хорошо, как мы. Не забывай, что и нас учили бояться людей, не верить им, ненавидеть их.

— Как хорошо, что ты не поддалась этой науке!

— Я люблю тебя.

— И я люблю тебя, Маргарита. Если б ты только знала, как я люблю тебя! Едва переступив порог этого подвала, я уже понял, что не смогу без тебя...

— А я смотрела на тебя и думала то же самое.

— Неужели я тебе нравился?

— С первого взгляда.

— Но чем?

— Разве знаешь, за что любишь? Быть может, за доброту, за сдержанность, за честность. Скорее всего, я полюбила тебя за честность, которой ты весь так и светишься. В наше тяжелое, черное время встретить такого светлого человека — разве одно это не счастье? Каждый на моем месте отдал бы все, что имел, за то, чтобы быть около тебя, идти рядом с тобой, любимый.

— Никто никогда не говорил мне таких слов.

— Рано или поздно кто-нибудь да сказал бы тебе это. Пускай это буду я. Не возражаешь?

— Возражаю ли я? О, милая моя Маргарита...

Он привлек ее к себе, обнял.

— Смешно, но я совсем не умею обнимать женщин,— прошептал Вильгельм.

— Не возводи на себя напраслину,— засмеялась она, увлекая Вильгельма к буфету и дальше, к завешенной тяжелой портьерой двери в стене. За дверью оказалась комната, где жила Маргарита. Небольшой столик, пара стульев, кровать, мелочи, создающие уют. Комната сверкала чистотой. Какая-то необыкновенная свежесть была в ней, несмотря на подвальное помещение. Все здесь дышало Маргаритой, все было полно ею: ее голосом, ее движениями, сильным, прекрасным телом...

Они взялись за руки, как дети, стоя друг против друга, глядя в лицо один другому.

Они нашли друг друга на распутьях многолюдных жизненных дорог...

ТАК ЗАМЫКАЕТСЯ КРУГ

Если слово «Пейпер-Клипс» вначале просто забавляло Юджина, то теперь, попав в Кельн, в те места, откуда год назад он стремительно отступал вместе со своими товарищами — партизанами, он был совсем иного мнения относительно значения этого забавного названия. Офицеры миссии «Пейпер-Клипс» снова колесили по Западной Германии на машинах, перелетали из города в город на самолетах, бродили среди развалин крупных городов, углублялись в самые что ни на есть глухие закоулки, забирались в туристские альпийские хижины, что-то искали в поросших травой бункерах давно оставленной «линии Зигфрида», шарили в подвалах старинных замков.

Искали. Преследовали. Охотились. Ловили. Дичь их называлась: «Генералы в сюртуках» — так они окрестили немецких ученых, которые работали в течение всей войны над новым оружием: над ракетами и реактивными самолетами, над загадочной «летающей шайбой» — вертолетом, имеющим форму шайбы, который передвигался со сверхзвуковой скоростью,— над атомным оружием. Ученых надлежало вывезти из Германии. Пускай союзники занимаются вывозом промышленного оборудования, пускай разыскивают в заброшенных шахтах захороненные гитлеровцами картины Дрезденской галереи, пускай добиваются возвращения немецкого золота, захваченного ловкими американскими ребятами,— офицеры миссии «Пейпер-Клипс» имели одно-единственное задание — вывозить из Германии «мозги», как кто-то с циничной меткостью окрестил ученых; ловить этих самых «генералов в сюртуках» и переправлять их через океан; хватать всех мало-мальски причастных к науке — там разберутся. Обещать, сулить златые горы... Быть вежливыми, но дотошными и настойчивыми; путешествовать по Германии с независимым видом туристов, но не терять нюха полицейских ищеек; не доверять ни одному немцу, но и не пропускать мимо ушей ни единого услышанного слова. Самое главное— хватать каждого, кто назовется ученым, кто хотя бы намеком даст понять, что работал в Пеенемонде, у Мессершмитта, в «ИГ Фарбениндустри» или где-нибудь в этом роде. Хватать и отсылать подальше в тыл — там проверят, что за ученый и нуждается ли в нем Америка. Не ждать, пока ученые приедут сами, как это сделал Вернер фон Враун — изобретатель самой совершенной в мире ракеты «фау-2», который бежал от Советской Армии в поисках спасения к американцам, или Герман Оберт — отец немецкого ракетостроения. Вынюхивать, где еще прячутся, убеждать колеблющихся, но не терять зря времени, делать все быстро, четко и энергично.

Офицерам миссии «Пейпер-Клипс» помогала статистика. Самая обыкновенная американская статистика, над которой посмеивался некогда весь мир. Бессмысленные анкеты с бессмысленными вопросами, сотни институций по изучению общественного мнения, тысячи сводок, печатающихся еже-годно в тысячах американских газет и журналов, о том, сколько съедает за год гусиной печенки Париж, какова средняя толщина стен в домах, сооруженных Гитлером для семей национал-социалистов, с какой быстротой увеличивается ежегодная площадь человеческих лысин в Италии, какое хобби — то есть любимое занятие на досуге — у бургомистров двенадцати крупнейших рейнских городов.

Эта нелепая статистика случаев, дат, измерений, показаний во время войны автоматически превращалась в ее величество Информацию. Словом «информация» называли то, что следовало именовать разведкой, а еще точнее — шпионажем. Глупейшие анкеты, газетные вырезки, телефонные справочники, туристские бедекеры, открытки с живописными пейзажами, портреты ученых, кинозвезд, государственных деятелей и контрабандистов — все нынче становилось источником информации. Следовало только подобрать материал, сопоставить данные, собранные по зернышку. И уже известно, где искать гитлеровского чиновника, ведающего важным архивом. Уже ориентировочно намечено, где могут находиться таинственные предприятия по производству ракет. И не составляет особого труда догадаться, как ввести в обман того или иного гитлеровского фельдмаршала.

Ясное дело, не всегда все давалось легко Службе информации. Если о ставке Гитлера в Оберзальцберге было отлично известно всем разведчикам мира, то о его «Волчьей яме» — Вольфшанце,— скрытой среди Мазурских болот, вначале не знал никто. Когда в тридцать девятом году начали строительство ставки, никто и не подозревал, где именно ее строят. Вблизи Растенбурга, в вековых дремучих борах, отрезанные от всего мира, работали тысячи заключенных из концлагерей— впоследствии для сохранения полнейшей тайны их уничтожили. Тем временем среди местного населения умело был пущен слух, якобы в лесах строится фабрика мыла.

Фабрика мыла, как таковая, естественно, не привлекала внимания офицеров из Службы информации. Единственным человеком, который всерьез заинтересовался этой «фабрикой», оказался советский разведчик. Один, без чьей-либо помощи, справедливо считая, что группу людей обнаружить значительно легче, чем одного, он дошел до логова бесноватого фюрера, добрался почти до самого его центра и увидел то, чего не мог увидеть никто, кроме сугубо засекреченных гитлеровцев.

Можно представить себе мрачную и угрюмую картину, открывшуюся глазам советского офицера. В непроходимых дебрях вековых лесов, на краю бетонной дороги, охраняющейся неусыпными мотоциклистами, за приземистыми постройками эсэсовских бараков, офицерских казино, гаражей для бронемашин и танков, начиналось мертвое пространство земли, усеянное скрытыми минами, пристрелянное из замаскированных эсэсовских пулеметных точек, прощупанное тщательнейшим образом холодными глазами часовых. Это была так называемая третья сфера безопасности. Только узкая полоска шоссе перерезала ее, только одна эта дорога вела вглубь, все остальное вокруг сулило смерть, и только смерть. Пробраться по шоссе — означало пройти сквозь густые тенета контрольных постов. Пропуска менялись каждый час — подделать их не мог никто. Вершили контроль опытнейшие специалисты из психологической секции войск СС, те, кто владел даром запоминать лица. Держали в памяти десятки тысяч лиц, знали наперечет всех известных, преданных фюреру людей и сразу распознали бы любого чужака, если бы тот попытался сунуться в фашистскую святая святых.

Обойти шоссе — означало смерть. Мины и пули подстерегали отовсюду.

Но советский разведчик прошел.

Добрался он и до второй сферы безопасности.

Окаменелый призрачный лес. Вместо деревьев, серые пирамиды бетона — тридцать восемь уменьшенных копий египетских пирамид — обступали смельчака со всех сторон, топорщились скрытыми под ними в подземельях пулеметами, щетинились автоматами и даже пушками. Дорогой ценой надо было заплатить за то, чтобы увидеть это апокалипсическое зрелище холодных серых пирамид. Цена была одна, и советский разведчик заплатил смертью.

Если б ему удалось пробраться дальше, он достиг бы сферы безопасности номер один, где находился личный бункер Гитлера, покрытый бетонным колпаком восьмиметровой толщины. Но туда пускали — да и то не больше чем на час —преданнейших из преданных, пускали, в который раз проверив, обыскав, отобрав любое оружие. И когда в июле сорок четвертого года адъютанту фельдмаршала Кейтеля полковнику фон Штауффенбергу все же удалось пронести в сферу безопасности номер один портфель с бомбой, то это можно было считать необъяснимым чудом.

С советским разведчиком чуда не произошло. Он погиб среди бетонных пирамид. Погиб, не оставив нам своей фамилии, не поведав о том, как свершил этот беспримерной храбрости подвиг.

Советский разведчик первый узнал, где помещается восточная ставка Гитлера. Союзнические разведчики узнали об этом только после покушения на фюрера. И когда английские «летающие крепости» сбросили в лесах поблизости Растенбурга пятитонные бомбы, было уже поздно: гитлеровцы после покушения полковника Штауффенберга сами взорвали бункер Гитлера и бежали оттуда, как бегут крысы с тонущего корабля.

Историю гитлеровской ставки рассказали Юджину Вернеру чиновники из Службы информации для того, чтобы он убедился, насколько всемогуща и вместе с тем мудра их организация: не подвергая опасностей своих работников, она рано или поздно получает все данные, какие ей необходимо иметь.

Теперь бункеры Гитлера, подземные предприятия в Тюрингском тоннеле Дора для производства «фау» и танковые заводы Касселя принадлежали истории. Поймать десяток гитлеровских фельдмаршалов — этих спесивых пруссаков с нелепыми позолоченными булавами,— конечно, было весьма экзотично; это давало пищу газетчикам и работу юристам: пусть сушат голову над тем, следует ли судить фельдмаршалов и генералов, правильно ли будет относиться к ним как к преступникам или нужно трактовать их как обыкновенных солдат. Можно было посадить Гудериана или Мантейфеля в тюрьму, дать им бумагу и попросить написать воспоминания: если человек вспоминает, он, несомненно, расскажет что-нибудь такое, что до сих пор служило для всех тайной. Можно было позаботиться о том, чтобы сохранить для будущего таких генералов-интеллектуалистов, как незаменимый штабист Шпейдель или Адольф Хойзингер, который всю войну простоял подле оперативных карт бок о бок с Гитлером и вместе с ним услышал взрыв бомбы полковника фон Штауффенберга в «Волчьей яме».

Однако главным считались все же «генералы в сюртуках». Всегда можно найти необходимое количество людей, способных командовать тысячами молодых, затянутых в мундиры кретинов. Но не всегда и не везде найдешь людей, способных запустить в стратосферу ракету.

Офицеры миссии «Пейпер-Клипс» объясняли не раз и не два, что от их стараний зависит будущее Америки, ее безопасность, ее защита. Будет обладать Америка новейшим, усовершенствованнейшим оружием,— спокойная жизнь обеспечена. Отстанет,— погибнет, как погибла Германия.

Откуда было знать молоденьким офицерам, вчерашним выпускникам Вест-Пойнта, или студентам американских университетов, откуда было знать Юджину Вернеру или чиновникам Службы информации, которые бахвалились, якобы для них не существует тайн на свете,— откуда им было знать, что Америка и без их стараний уже владеет самым мощным оружием, которое когда-либо существовало на земле.

15 июля 1945 года в пять часов пополудни над американской пустыней Аламогордо в штате Нью-Мехико взметнулся в небо гигантский дымовой гриб, и адская вспышка первого атомного взрыва обагрила пески.

На следующий день адъютант подал президенту Трумэну телеграмму, состоящую всего из трех слов: «Дети родились благополучно». А еще через день, 17 июля в 5 часов 10 минут пополудни, президент Трумэн в темном двубортном костюме сидел за круглым столом в большом зале дворца Цецилиенхоф в Потсдаме под Берлином. Все пространство вокруг стола было разделено на три равные части, на три сектора, и в этих секторах заседали делегации трех стран-победительниц — Большая тройка. Посреди стола укреплены были три маленьких флажка. Расположение флагов всюду одинаково: посредине ровно закреплен советский флаг, по бокам чуть наклоненные — американский и английский. Так было решено Большой тройкой, чтобы тем самым подчеркнуть тот неопровержимый факт, что Советский Союз внес самый большой, самый значительный вклад в дело разгрома фашизма. Они собрались здесь — три руководителя крупнейших в мире государств: Сталин, Трумэн и Черчилль; представляя свою страну, каждый из них старался напомнить о ней двум остальным представителям, но все вокруг, хотя и было немецким, напоминало прежде всего о Советском Союзе. И сам Потсдам — место, где еще недавно смыкались клещи советских войск, окружающих Берлин. И сооруженный советскими саперами понтонный двухкилометровый мост через озеро Гребнитц и реку Хавель, по которому главы делегаций ездили сюда из Бабельсберга, где были их резиденции. И даже стол, большой круглый стол, вокруг которого сидели Трумэн, Сталин и Черчилль, сделан был советскими столярами по специальному заказу; оказалось, что ни в дворцах Потсдама, ни в окружающих поместьях не смогли найти стола нужных размеров.

Ах, как неприятно было Трумэну, а вместе с ним и Черчиллю сидеть за этим столом под красной тканью (даже ткань красная) во дворце, построенном в стиле английского охотничьего домика, но — о, ирония! — насквозь проникнутом духом советского триумфа, советского могущества, советского превосходства.

В столовой Цецилиенхофа висела оставшаяся, видимо, от прежних хозяев картина: корабль, море и черное облако на горизонте. Перед открытием совещания русские дорисовали на картине сверкающую звезду. Объясняли, что это, дескать, символ советско-американского сотрудничества, так как пятиконечная звезда принята и в той и в другой стране, но американский президент хорошо понимал, чья это звезда, и ему от этого было неприятно.

Зато как приятно было Трумэну утром шестнадцатого июля сорок пятого года, ровно через тридцать восемь дней после окончания войны, перед самым началом совещания Большой тройки прочитать слова телеграммы, услужливо врученной ему адъютантом, слова, в которых ни один человек в Европе не мог разобраться, ни один, кроме него, американского президента Гарри Трумэна. «Дети родились благополучно» Пока что это был один-единственный ребенок. Но за ним родятся еще и еще! Наконец! Наконец-то полнейшая гегемония во всем! Весь мир еще содрогается, изнуренный этой ужасной войной. Мир едва стоит на ногах. А в это время Америка получает в полное свое владение величайшую силу, которая когда-либо находилась в руках человечества.

Трумэн с плохо скрываемым торжеством смотрел на Сталина, сидевшего точно в таком же кресле, в каком сидел и он. Это кресло с изогнутыми дубовыми подлокотниками — единственное, что равняет их с советским премьером Сталиным. Во всем остальном он, Трумэн, теперь стоит неизмеримо выше... Со Сталина президент переводил взгляд на Черчилля. Тот не помещался в кресле, для него подвинули к столу небольшой диванчик. Что ж, Черчилль, ясное дело, союзник более близкий, чем Сталин, это настоящий союзник, но и ему не очень-то придется нынче рассиживаться после взрыва в пустыне Аламогордо.

Одним словом, в тот же вечер Трумэн поделился новостью с Черчиллем. С ним первым. Ибо атомная бомба принадлежала, что там ни говори, не только Америке, но и всему западному миру.

В своей резиденции в Бабельсберге Трумэн дал прием в честь премьера Великобритании. Со старомодной тщательностью он облачился в черный смокинг и полосатые дипломатические брючки дудочками. Был важен, словно пресвитер евангелической церкви. (А ведь еще несколько дней тому назад робел помальчишески, чувствовал себя провинциалом, едущим в столицу показаться важным лицам, писал матери и сестре перед поездкой в Европу: «Нужно взять с собой смокинг, фрак и множество других вещей... Предпочитал бы не ехать, но должен...»)

Черчилль прибыл во фраке, в черных полугалифе и... черных чулках до колен. Его дебелая фигура имела довольно-таки курьезный вид. Фрак, белый безупречно сшитый жилет и белый галстук, из-под которого свисал крест Виктории. Широкая муаровая лента Большого креста Британской империи опоясывала мощное чрево премьера. Шпага. Белые перчатки, небрежно зажатые в левой руке. Но главное заключалось на левой ноге под коленом. То, чем могут похвалиться только избранные, только кучка людей во всем мире, самые что ни на есть достойные. Под левым коленом у Черчилля прикреплено британское отличие — древнейший орден Британии, орден Подвязки. Черный поясок с серебряными бляшками, с серебряными буквами по его полю: «Пусть будет стыдно тому, кто подумает плохо».

Черчилль шел чуть наклонясь вперед, слегка сутулясь, выпятив массивную нижнюю челюсть, сияя в свете хрустальных люстр холеным розовым лицом.

Трумэн подошел к Черчиллю. Рядом с грузным премьером ступал мелко, как в старинном танце, а в голове у него плясали мстительно-шаловливые слова. «У тебя орден Подвязки, у меня — атомная бомба. У тебя орден Подвязки...»

Он представлял себе, как слетит с Черчилля спесивая важность, когда он услышит об атомной бомбе. Эта весть прозвучит для него куда более оглушительно, чем непосредственно взрыв бомбы в Аламогордо. «Дети родились благополучно». О, милые детки!

Однако Черчилль воспринял важнейшую из вестей, которые когда-либо приходилось слышать смертным, внешне вполне спокойно.

— Вы убеждены, что это так? — уточнил он.

— Иначе я бы не говорил! — воскликнул президент, введенный в обман напускным равнодушием этой старой хитрой лисы.

— Хвала господу! — торжественно произнес Черчилль.— Теперь русские нам не нужны.

А тем временем американскому лейтенанту Юджину Вернеру военный чиновник Службы информации, весь оплетенный шнурами аксельбантов, словно калифорнийский мул сбруей, вдалбливал, какое величайшее значение для безопасности Соединенных Штатов и их союзников имеет его — офицера миссии «Пейпер-Клипс» — работа, к тому же работа успешная. Ведь только успешного выполнения возложенного на него долга ждут от лейтенанта Юджина Вернера его начальники, его соотечественники за океаном.

— Вы меня понимаете? — спросил в заключение подготовительной беседы чиновник.

— Ну еще бы! — ухмыльнулся Юджин.— Вы не лишены способностей комиссионера, пытающегося сбыть залежалый товар. Когда-то давно, еще до войны, меня однажды уже обкрутили подобным образом. Уговорили купить машину для чистки картофеля. Машина была недорогая, стоила всего восемь долларов, но ее пришлось выбросить в тот же день — она не желала чистить картошку!

— Но-но! — помахал пальцем чиновник.— Пожалуйста, без аналогий, лейтенант! Демократия — вещь хорошая, однако это еще не означает, что вы можете болтать всякую чепуху, когда перед вами люди, призванные вами командовать.

— Я просто хотел сказать, что хорошо все понял.

— То-то и оно. А теперь докажите мне еще, что вы не случайно здесь, среди офицеров нашей миссии.

— Попытаюсь.

— Я не требую от вас чудес, описанных в арабских сказках. Не заставляю искать подводную лодку с ракетными установками для запуска «фау-3» на Нью-Йорк.

— А разве было и такое?

— Могло быть. Еще бы немного затянулась война, немцы сделали бы и такую штуку, и наши небоскребы на Манхэттене свалились бы прямо нам на головы. Но мы своевременно разгромили Гитлера.

— То есть вы хотите сказать, русские своевременно разгромили Гитлера? — попытался уточнить Юджин.

— Но-но! Пожалуйста, без коммунистической пропаганды, лейтенант! Я знаю о ваших связях с красными, знаю, что вы довольно долго шатались по Европе под командой советского офицера — вещь совершенно недопустимая для американского солдата. Но вам представляется случай доказать, что вы остались настоящим, стопроцентным американцем и что красные бациллы не отравили ваш здоровый демократический организм.

-— Поехали дальше,— сказал Юджин.— Допустим, что мой здоровый демократический организм остался неуязвим. Итак, мое задание будет состоять...

— Ваше задание будет состоять отнюдь не в том, чтобы найти, скажем, небезызвестного оберштурмфюрера СС Отто Скорцени, который намеревался с кучкой головорезов высадиться из подводной лодки на американское побережье, пробраться в Нью-Йорк и установить на крыше «Эмпайр-Стейтс билдинг» антенны коротковолновых радиопередатчиков, которые подавали бы сигналы для наведения ракет «фау-3».

— На мой взгляд, опять начинается все сначала,— сказал Юджин.—У меня такое впечатление, что меня гоняют на корде по кругу, как цирковую лошадь. Все время одно и то же: «фау», Скорцени, коммунисты, генералы, демократия. Даже прислали меня снова в Кельн, откуда я год назад бежал от гестаповцев. Те же места. Те же события. Фамилии и то одинаковы. В чем же дело? Неужели до сих пор длится война! Вы знаете, у меня до войны была прекрасная птицеферма. В штате Висконсин. Мой петух Президент был красивейшим петухом в Штатах. Моя курочка Флауэр поставила рекорд среди несушек... Смогу ли я вернуться к своим курочкам? Чтобы навсегда забыть о ракетах, о всяких скорцени?

— Все будет зависеть только от вас.

— Ну хорошо. Все будет зависеть от меня. Но в данном случае я ведь завишу от вас?

— Точно.

— Что же мне делать?

— Надо найти одного человека.

— Вот это уже нечто более конкретное.

— О, это чрезвычайно интересно! Ученый, которого мы разыскиваем, — автор механизма управления ракетами в полете.

— Где ж его искать? Как его фамилия?

— Его фамилия — Либих.

— Либих?!

— Да. Почему вас это удивляет?

— Мне кажется, я могу вам описать его.

— А ну, попробуйте.

— Рыжий, высокий, костлявый. Голос тихий.

— Это что — импровизация?

— Нет. Это не импровизация. Если не ошибаюсь, я знаком с этим господином.

— Не может быть!

— Я встречал его в Голландии, где он был начальником одной из площадок, откуда запускался «фау-2» на Лондон.

— Сходится, — пробормотал чиновник.

— Нас познакомил с ним группенфюрер СС Кюммель.

— Сходится, — как эхо повторил чиновник.

— Либих врал, будто он приезжал только для того, чтобы проверить какие-то свои изобретения.

— Сходится! — воскликнул чиновник, вскочив с места.— Сам бог вас послал сюда, лейтенант!

Юджин был несколько иного мнения. Во-первых, не бог, а капитан из госпиталя в Таормине. Эти длинные ночи... эти бесконечные дни...

Они лежали на смежных кроватях, безделье томило их, вызывало на откровенность. Юджин постепенно и рассказал капитану о себе. А тот намотал на ус. Он был из Службы информации и не терял зря времени: даже в госпитале собирал информацию. Теперь Юджину приходилось отдуваться за рвение служаки-капитана. Снова он возвращался к тому, что пережил когда-то. Круг замкнулся. Птичка, которую некогда выпустили из клетки, вновь кружилась где-то поблизости, и заманить ее в клетку надлежало опять же ему, Юджину, ибо это он тогда вывел капитана Либиха из бетонного бункера и отпустил на все четыре стороны.

— Я едва не застрелил этого Либиха, — пробормотал он.

— О боже! — всплеснул руками чиновник. — И кто же удержал вас от столь безрассудного поступка?

— Командир нашего партизанского отряда, советский офицер, о котором вы давеча отозвались недобрым словом.

— Он проявил мудрость, сей большевик. Это еще одно доказательство того, как могучи и опасны большевики и как много нам нужно работать, чтобы защитить Америку от этой опасности.

— Мы сумеем защитить ее, если в руках у нас будет Либих? — с нескрываемой иронией спросил Юджин.

— По крайней мере, вы сделаете свой взнос в это дело, — вполне серьезно заверил его чиновник. — Либих находится где-то здесь, в районе Кельна. Сюда ведут все следы. Здесь он родился. Здесь жили его родственники. Сюда он перевез незадолго до конца войны свою супругу. К сожалению, по некоторым данным, она погибла во время бомбежки.

— Он уже тогда, во время одного очень деликатного разговора, намекал о своем намерении драпануть в Америку, — сказал Юджин. — Удивительно, почему он до сих пор околачивается здесь? Может, и его нет в живых?

— Нет, Либих жив. У нас имеются данные, что он скрывается вместе с последним своим командиром, бригаденфюрером СС Гаммельштирном. Во всяком случае, их видели вместе во время Рурского окружения. Возможно, что Гаммельштирн терроризирует Либиха, препятствует его желанию перейти к нам; возможно, торгуется с англичанами или русскими, выжидая, кто больше заплатит. Наше дело — найти и перехватить! Либих должен быть у нас в руках! Любой ценой! Даже если нам пришлось бы бросить на это все наличные силы миссии. Мы можем взять американскую дивизию и прочесать все кельнские руины, осмотреть каждый кустик в лесах, обшарить все замки и монастыри.

— Но тогда тайна перестанет быть тайной, и птичка, за которой мы охотимся, испугается и улетит к черту на кулички, — заметил Юджин.

— Вы удивительно точно попали в цель! — чиновник удовлетворенно потер руки. — Полнейшая секретность! Абсолютная тайна! Это самое главное, плюс максимум изобретательности.

— Плюс язык во рту, сигареты и шоколад в кармане, — уточнил Юджин. — Разузнавай и плати, плати и разузнавай.

— Но не забывайте об осторожности. Прежде всего осторожность и маскировка!

— О’кей! Раз уж меня заставили бегать на корде, как цирковую лошадь, я должен что-то выбегать. Иначе мне не видать Штатов, по которым я основательно соскучился. Есть у вас еще какие-нибудь данные об этом паскудном Либихе?

— Можете ознакомиться с досье. Там собраны о нем все материалы. Информация наша действует безотказно. Мы принадлежим к наиболее информированным людям в мире.

Так замкнулся круг: война, которая закончилась для все-го человечества, начиналась для Юджина вновь. Еще раз надо было осилить врага, которого, по сути, уже победил. К чему? На это он так и не смог дать себе ответа. Ему пробовали пояснить, но он не понимал. Точно так же, как не понимал значения бессмысленного термина «Пейпер-Клипс».


ХРОНИКА НОЧНЫХ СОБЫТИЙ...

Сидел бы так, слушал — и больше ничего. Минуты, когда, покончив с каждодневными заботами, можно было сесть за радиоприемник, казались Скибе самыми сладостными. Медленно крутил он ручку вариометра, прислушивался к тому, как начинает жить его «Телефункен». Пересекал поток радиоволн. Пробирался сквозь джунгли джазовых завываний, без жалости обрывал мелодичные венские вальсы, с одинаковой поспешностью оставлял и равнодушное бормотание турок, и горячие придыхания арабских дикторов. Дальше, дальше! Скорее к Москве! К родному голосу Москвы!

Москва передавала о конференции в Потсдаме. Три пункта, касающиеся Германии: демократизация, денацификация, демилитаризация. О разделе на зоны оккупации. Рур и Рейнланд — Вестфалия должны были отойти англичанам. Таким образом, если Михаил еще здесь задержится, то будет иметь дело с новыми хозяевами. Уже теперь англичане должны будут предоставлять ему транспорт для отправки советских граждан из переполненных сборных пунктов. Вспомнил о карточках, заведенных американцами в этих сборных пунктах. Карточки полагалось заполнять на каждого. Фамилия, имя, место рождения, профессия, а кроме того — десятки вопросов, на которые вовсе незачем было отвечать людям, коих мучил, волновал, беспокоил один лишь вопрос: «Когда нас отправят домой?» Очевидно, чиновники, придумавшие эти карточки и напечатавшие их в миллионах экземпляров задолго до конца войны, не учли настроения бывших узников, иначе они бы никогда не вставили в анкеты бессмысленного и оскорбительного вопроса: «Куда желаете вернуться, в какую страну?»

Когда Михаил запротестовал против таких фиглярских вопросов, когда сказал, что не может допустить, чтобы его соотечественников спрашивали о том, о чем спрашивать просто нелепо, военные чиновники из Military Government заявили, что ни один человек никуда отсюда не уедет, не ответив на вопрос, куда именно он желает уехать. Ибо в Америке демократия, каждый волен делать, что пожелает, а значит, и в Европу американцы должны нести демократию, никакого принуждения, полная свобода действий!

На этот бессмысленный вопрос ответ был у всех один: «Домой, и только домой». Теперь ждать уже недолго. После Потсдама поедут домой. Уедет и он, Михаил Скиба.

После последних известий — Красная площадь. Далекий гул. Гудки автомобилей. Всплески людских голосов. Михаил припадал ухом к приемнику, и казалось ему, что он различает отдельные слова. Это было чудо: сидеть на Рейне, когда за окном еще не угасло солнце, и слушать полуночную Москву, гул машин на ее площади и различать голоса людей, родные голоса и родные слова на родном языке!

Теперь он изведал, что значит чужбина. Когда был в лагерях— не жил, мучился, умирал. Был в партизанах — боролся. Война приносила горечь, требовала отречения от всего, терпения, мужества. Теперь настал мир. Люди исподволь возвращались к обычной жизни, а обычная жизнь — это дом, Родина.

Ах, это прозябание на чужбине! Быть островком в чужом холодном море, носить родной голос своей земли только в себе, замкнуть сердце холодным обручем ностальгии... Нет, нет! Клялся, что вернется домой и уже никогда никуда более не поедет, не станет рваться в далекие края. Правда, невесело всегда жить в одном городе, всю жизнь ходить по одним и тем же улицам, знать, что по тем же самым улицам, по каким ты ходил в школу, на свидание с любимой, на работу, повезут тебя на кладбище... Тяжело это. Но еще тяжелее блуждать по свету, ютиться где попало, не имея пристанища, не зная даже, где успокоятся твои кости после смерти. Нельзя так жить!

Вслушиваясь в голос Москвы, Михаил каждый вечер странствовал по своей молодости, мыслями переносился в детство. Из сокровищницы памяти всплывали воспоминания. Воспоминания сплетались в красочный узор, словно на белой, вышитой цветными нитками сорочке. Начиналось обычно с одного и того же. Он, малыш еще, гонит под вечер корову из стада. Солнце лежит прямо в траве на самом краю плавней, громадное, дивно красивое, красное солнце. И все вокруг полыхает багрянцем, как всегда при закате: и хаты, и деревья, и пыль на дороге, по которой он ступает своими босыми ножонками, худыми и черными от загара. Придорожная пыль, красная и теплая, мягко выстреливает из-под его ног. Паф! Паф! Пыль повисает в воздухе густым красным маревом. Красным и теплым. А еще была песня, когда ходил в школу, в первый класс: «Вперед, народе, йди у бiй кривавий... Червонi лави! Червонi лави! »

Самое яркое пламя было всегда от гречишной соломы. Зимой отец вносил со двора целый мешок промерзшей, терпко пахнущей красноватой соломы, запихивал ее в печь, зажигал. А Мишко скручивал солому в пучки и знай подкладывал. Пламя было красно-черное, как солома... Мать собирала гречишную золу, чтобы сделать щелок — и вымыть Мише голову, а он помнил одно только красное пламя... Быть может, потому так любил зиму, всегда ждал ее, зная, что будут топить печь гречишной соломой...

Когда в сорок первом пылали украинские села и нескошенные хлеба в степях, он ужаснулся черной багровости огня. А когда горели разбомбленные немецкие города? Они горели по ночам, только по ночам — воздушные армады налетали и скрывались во тьме. Багровое пламя среди черных ночей. «Вперед, народе, йди у бiй кривавий. Червонi лави! Червонi лави!» После войны должно родиться целое поколение пацифистов. Если еще со времен древнего Рима неустанно повторяли: «Хочешь мира — готовься к войне», то теперь вспомнят древнеиндийское: «Хочешь мира — готовь мир». «Червонi лави...» Да. Никогда он не забудет: красное и теплое, красное и теплое... «Червонi лави» мира...

Снаружи засигналила машина. Михаил вскочил. Неужели Попов? Три дня назад он улетел в Италию. Скиба попросил привезти ребенка. Неужели так скоро успел вернуться?

Надел фуражку, вышел из дому. На усыпанной гравием дорожке, возле часового под грибком стоял серо-стальной «мерседес». Попов, открыв заднюю дверцу, наклонился и что-то делал в машине. Михаил видел только его изрядно помятые штаны. Он подошел к переводчику и шутливо хлопнул его по самому измятому месту:

— Попов, неужто ты?

Попов вынул из машины белый конверт, поднял его над головой и засмеялся:

— И не только Попов, а и эта прелестная леди!

— Дай-ка сюда!

Михаил взял малютку на руки, поглядел на нее. Девочка не спала. Большими голубыми, как у Гейнца, глазами она смотрела на Михаила, смотрела серьезно, молча, будто стремилась и не могла вспомнить, где и когда видела этого дядю.

— Уже не плачет,— сказал Михаил.— Привыкла, значит, к путешествиям.

— Всю дорогу проспала в своей колясочке,— сказал Попов и с неловкой нежностью поправил чепчик на голове девочки.— Просто образцовая леди.

Девочка вдруг улыбнулась. Собственно, и не улыбнулась, а скорчила гримасу: собрала губки, сморщила носик, словно кого-то передразнивала.

Михаил воскликнул:

— Да ведь она смеется над нами, Попов! Ты только погляди, только погляди!

Были у них добрые сердца, но что они могут сделать для ребенка, за плечами которого всего лишь три месяца жизни? Девочка может плакать, смеяться, а они бессильны и безоружны перед нею, эти одинокие, заброшенные далеко на чужбину мужчины.

— Поедем скорее к Гильде,— нахмурившись, сказал Михаил.— У нас с тобой нечего даже дать ей, Попов. Мы бедны, как все солдаты.

— А ну-ка, загляни в машину,— сказал Попов.— Синьора Грачиоли подарила нашей маленькой леди целое приданое. Говорит, от гарибальдийцев. На мой взгляд, там по крайней мере десятилетний запас платьиц, туфелек, пальтишек и всякой всячины, в чем я совершенно не разбираюсь, как, впрочем, все старые холостяки.

— Ты холостяк старый, а я — молодой, вот мы и пара,— засмеялся Михаил.— Так поехали? Теперь можно ехать с легким сердцем.

* * *
...А пока продолжался торжественный акт передачи немецкого ребенка в руки молодой немецкой женщины, на другом конце большого города происходил весьма любопытный разговор.

Трое немцев сидели за небольшим столиком в саду среди роз. Маленькая лампочка, скрытая в густой листве, бросала на лица людей скупой отсвет. Проходя сквозь зеленую листву, этот красноватый свет становился желто-зеленым, и лица приобретали призрачную окраску, напоминая не то лица заговорщиков в пьесе, не то утопленников. Великолепно пахли розы, цветы ночи, цветы любви, цветы богини Венеры, любимые цветы одного из сидящих за столиком — Конрада Аденауэра. Второй любил фиалки. Он восхищался «вторником фиалок», когда по улицам рейнских городов шли праздничные так называемые «фиалковые походы»: улицы расцветали фиалками, нежными, хрупкими, благоухающими. Он и сам отличался утонченностью, нежностью, и как-то даже странно было, как такой маленький, хрупкий человечек мог служить еще при первом кайзере в гвардейском драгунском полку. Голубые, еще не слинявшие к шестидесяти пяти годам (а ему уже было шестьдесят пять!) глаза под красивыми черными бровями, чувственный, как у женщины, небольшой рот, мягкие русые (русые или уже седые) волосы, правильной формы голова с классическими римскими линиями. Молчаливая улыбка змеилась на его губах, ирония сквозила во взгляде. Возможно, что ирония была направлена на самого себя, на те времена, когда он был драгуном. Сорок пять лет назад он, как дед его и отец, стал драгуном, пожалуй, только по той причине, что его фамилия звучала очень уж на лошадиный манер: Пфердменгес — много лошадей, тьма-тьмущая лошадей, несметное их количество. Он был вторым среди девяти детей у родителей, и нарекли его французским именем Роберт, хотя и родился он в прирейнском городе Мюнхен-Гладбах и носил сугубо немецкую фамилию.

Он таки выбился в люди. Подобно Аденауэру, сам выковал свою судьбу. Чин драгуна сменил на банкира. Начал с мальчика, который чинилбанковским чиновникам карандаши и разносил пиво. Служил клерком в Лондоне, Антверпене, Берлине. А воротился на родную рейнскую землю зажиточным банкиром, внимания которого добивались сильные мира сего!

После мирового кризиса двадцать девятого года сам канцлер Брюнинг пригласил его на должность финансового советника. Он был членом правления Немецкого банка и в тридцать третьем году, когда в Германии стал канцлером Адольф Гитлер. В пятидесяти наибольших промышленных фирмах и банковских конторах был или членом, или председателем. Влияние его было столь велико, что его коллег по кельнскому банкирскому дому «Соломон Оппенгейм-младший и К°» полуевреев Владимира и Фридриха Карла фон Оппенгеймов не выслали из Германии, не репрессировали и только после событий двадцатого июля сорок четвертого года посадили в концлагерь, но и там он спас их от виселицы и позаботился об их баронских угодьях на Эльбе. Там его неожиданно и застал конец войны. Банкир Роберт Пфердменгес не растерялся. Он не остался на территории, занятой русскими. Пришел к американцам, и те помогли ему вернуться в Кельн и сразу же предложили пост президента Торговой палаты (разве мать баронов Оппенгеймов Флауренс Ментюз Хатчина не была американкой и разве Роберт Пфердменгес не значился наилучшим другом баронов фон Оппенгейм?)

Пфердменгес сидел за столиком и молчал. Он вообще слыл немногословным. О его неразговорчивости ходили легенды. Иные утверждали, что из него легче выудить сто тысяч марок, нежели хотя бы одно слово! Правда, что касается марок — это тоже звучало легендой: Пфердменгес не разрешал себе даже купить что-нибудь в американском буфете при Торговой палате, а приносил из дому бутерброд, завернутый в пергаментную бумагу, и термос с кофе. В перерыве он съедал этот бутерброд и выпивал принесенный из дому кофе. Он привык к бережливости, считая немногословие и бережливость основным в жизни.

Третьим был доктор Лобке. Он поддерживал разговор, не давая ему заглохнуть окончательно, поддакивая, подбрасывая в беседу всё новые и новые слова, как подкладывает опытный мастер петарду в фейерверк.

У тех двоих были свои вкусы и склонности. Один обожал розы — это была его давнишняя слабость, любил «понедельник роз», празднуемый на Рейне. Другому по душе были фиалки, и его днем был «вторник фиалок». Один был католик и гордился этим: ведь Гитлер выступал против католицизма, стремясь заменить в сердцах немцев образ всемогущего бога своим образом и подобием, а раз так, то выходит, что он, Аденауэр, находился в оппозиции к самому фюреру! Второй, Пфердменгес, принадлежал к евангелистам. Что касается Лобке, то он мог обойтись без всяких склонностей вообще. Он как бы объединял этих двух старых мужчин, из которых один держал в руках финансовое могущество, а другой — политический руль.

Сегодня была пятница. Доктор Лобке боялся этого дня. Фюрер, например, в пятницу не решался даже ногти стричь. Правда, впоследствии он дал себя уговорить генералам, начал войну против Польши именно в пятницу!

Сегодня была пятница. Доктор Лобке знал, что это несчастливый день, но представлялась такая возможность! Двое самых влиятельных на Рейне людей собрались вместе, как же он мог не присутствовать при их беседе! Бургомистр Кельна и президент Торговой палаты, поддерживаемые американцами. Поддерживаемые, вопреки тому, что неспокойные элементы подняли шум против Аденауэра, ввиду отсутствия у него заслуг перед немецким народом, и против Пфердменгеса, который держал сторону нацистов. Пфердменгес внесен даже в неофициальные списки военных преступников. Ну и что ж из этого? Его, доктора Лобке, внесли даже в официальные списки. А между тем он на свободе. В Потсдаме Большая тройка договаривается о Нюрнбергском судилище, а он все равно не боится!

За спинами этих двоих благовоспитанных людей он не боится ничего! Правда, и они без него бессильны. Один говорит слишком много, сыплет словами, открыто любуясь звучанием громких фраз, а второй не раскрывает рта и только усмехается. Вот бы угадать, о чем думает Пфердменгес, и высказаться так, чтобы со сказанным солидаризировался Аденауэр и чтобы — упаси бог! — не возражал банкир. Склонить их к мысли, которую он носит в себе уже давно, но сделать это так, чтобы им казалось, якобы мысль эта исходит именно от них. Воспользоваться их недостатками — немногословием одного и болтливостью другого. Не смеяться над их недостатками, не потешаться над ними, ибо только маленькие люди, как сказал Дизраэли, радуются недостаткам людей великих,— а он, Лобке, тоже принадлежит к людям выдающимся, пускай еще никому не известным, но тем не менее выдающимся!

Говорили о партии. В Потсдаме прозвучало слово «демократизация». Что ж, Аденауэр предвидел это. Поэтому сразу же решил в названии будущей партии непременно упомянуть и этот термин. Или же объединить в партии одних католиков, как это было до тридцать третьего года, в католическом центре. Но тогда даже его друг Роберт останется вне партии, окажется в оппозиции. Допустимо ли это? Надо думать более широко. Объединить верующих всех направлений. И католиков, и протестантов, и евангелистов. Учредить союз христиан-демократов. Бог — знамя небесное, демократия — знамя земное. И Аденауэр решил, что это будет звучать прекрасно!

Пфердменгес наблюдал, как шевелились морщины на лице Аденауэра. Движение начиналось одновременно в углах губ и глаз, мгновенно захватывало все пространство щек, доходило до ушей, лицо морщилось и тут же разглаживалось, как старый кузнечный мех, и у Пфердменгеса не переставала блуждать по лицу ироническая усмешка. Он очень хорошо знал, что союз, о котором говорит Аденауэр, будет и что Аденауэр, поддержанный им, Пфердменгесом, и еще многими «частными людьми», как они любили себя называть, станет, пожалуй, даже канцлером, если будет таковая должность, и начнет добиваться того, чего он добивался уже два десятка лет назад,— образования сепаратного немецкого государства на Рейне. Он, конечно, будет пытаться выдавать себя за последователя Карла Великого и выдвигать идеи франко-германского содружества, почерпнутые из каролингских пергаментов.

Газеты всего мира будут помещать портреты Аденауэра, напечатанные без единой морщинки на лице. Ретушеры с готовностью заретушируют все изъяны, загладят, скроют борозду лет, и лицо семидесятилетнего старца будет гладким, как лицо ребенка. Правда, жизнь в угасшие черты уже не удастся вдохнуть. Оно все равно будет серое и мертвое, как мумия, но зато без морщин.

Не такие ли ретушеры и все мы на этом свете? Замазываем морщины мира, сглаживаем их, и он омолаживается с нашей помощью, творит все новые и новые бессмыслицы, хотя давно бы мог опомниться и заглянуть в зеркало истории. Да где там! Мы прячем от него это зеркало, а если и показываем иногда, то видит он себя там отретушированно-омоложенным — и так, ничего не подозревая, продолжает игриво подпрыгивать, подобно глупому молоденькому козленку.

Пфердменгес стоял в стороне от всего. Он одобрял решение Аденауэра уединиться. Элементарный закон тяготения ускоряет биение сердец в толпе. Лишь одинокое сердце бьется размеренно и спокойно. Он, Пфердменгес, точно так же любил одиночество, жил им, наслаждался. Но его деньги все время крутились среди людей, в толпе, в наибольших дрязгах и кутерьме, именуемыми политикой. Он не любил политики. Она давит, душит, как петля. Это мертвое море отчаяния. Вынырнуть из него никто не может. Он не любил политики, но и не боялся ее, знал, что без нее никуда не сунешься, и уже давно уразумел, что лучшей защитой от политики является деятельность. Делать политику самому! Поддерживать политических крикунов, за которыми бежит толпа, ощущать именно таких крикунов, толкать за ними толпу, разбрасывая между ними медяки, а самому в это время стоять в стороне и наслаждаться одиночеством.

Только одинокое сердце бьется размеренно и спокойно.

Доктор Лобке между тем разглагольствовал о государстве и праве.

— Право базируется на неравенстве,— говорил он.— Чтобы сделать всех людей равными, нужно лишить их прав, оставив только долг. Добиваться, чтобы все были равны не перед правом, а перед долгом,— вот в чем смысл сущности государства. А долга нет там, где нет веры. Герр Аденауэр отметил это чрезвычайно тонко и точно. Библейский Декалог, который перечисляет десять главнейших обязанностей человека, куда более мудр, чем все так называемые конституции, вместе взятые. Мы, германцы, должны гордиться тем, что среди нас нашелся человек, который объединит немцев вокруг символов христианской веры и поведет к новому расцвету. Когда умирал Александр Македонский, спросили, кому он передаст империю. Он ответил коротко: «Наилучшему». Для нашей несчастной империи я вижу только одного такого наилучшего. Он среди нас, господа!

— Капитулировала немецкая армия, но не капитулировал немецкий народ,— сказал Аденауэр.— Как хорошо, если бы мир помнил об этом. Мы еще скажем свое слово, нас еще услышат. Из народа побежденного и угнетенного мы станем народом свободным и вновь великим.

— Величие в богатстве,— утверждал Лобке.— Если мы позволим уничтожить богатства нашей страны, если разрешим уничтожить самых энергичных, самых верных сынов Германии, мы никогда не подымемся с колен! Я не могу без страха думать о том, что союзники намереваются судить наших промышленников и банкиров. Судить Шахта и Круппа, Флика, Функа! Что ж это такое, господа? Представьте себе, что мы победили и стали бы судить американских и английских промышленников, которые производили оружие! Это же нонсенс! Раз идет война, кто-нибудь ведь должен делать самолеты, пушки, танки, подводные лодки! Иначе его сразу же объявят изменником. Он будет просто паршивой свиньей, если откажется помогать своей стране. И таких людей теперь собираются судить!

— Этого требуют большевики,— нарушил молчание Пфердменгес.

— А разве мы живем на свете для того, чтоб потакать большевикам? Мы прежде всего деловые люди. И должны заботиться о своих интересах, об интересах Германии. Судьба Круппа — это судьба немецкой промышленности. А судьба промышленности — это судьба Германии.

— К сожалению, спасти заводы Круппа невозможно,— сказал Аденауэр.— Во-первых, они сильно пострадали от бомбардировок. На один только Эссен совершено пятьдесят крупных налетов. Металлургические заводы, как таковые, уничтожены. Во-вторых, Круппу предъявлено обвинение не только в подготовке и развязывании войны (за это полагается отвечать политикам, а не промышленникам), но его обвиняют также в ограблении захваченных нацистами территорий и в использовании рабской силы. На предприятиях Круппа работали десятки тысяч военнопленных и завезенных с Востока рабочих; там эксплуатировали польских и еврейских детей. За это ухватятся союзники, и тут пока что ничем не поможешь. Мы имеем дело с известными Гаагскими конвенциями.

— Гаагские конвенции устарели,— вмешался Лобке.— Мы должны подходить к явлениям с общехристианских позиций. Если промышленники Германии в чем-либо и провинились, то это не их вина: они действовали по принуждению, а раз так, то следует представить прошлое на божий суд. Судить же всеми уважаемых граждан, людей с именами мировой известности — это не акт справедливости, это акт политической мести, вызванной военным психозом.

Пфердменгес думал о Круппе.

Год назад они вместе были в Страсбурге. Собрались в Страсбурге, городе, который всегда стоял на ничейной земле, переходил то к французам, то к немцам, служил как бы вратами войны между двумя соседними странами. После Версаля Страсбург перестал быть немецким, но на портале собора, среди библейских фигур еврейских пророков, по-прежнему выделялось изображение усатого кайзера Вильгельма. Оно продержалось до нового прихода немцев. Теперь немцы снова готовились к отступлению, покидая своего бывшего кайзера среди бородатых пророков на произвол судьбы. Для этого и собрались тогда в Страсбурге самые известные экономические эксперты «третьей империи», для этого и прибыли туда начальник гестапо Кальтенбруннер и один из помощников Гиммлера, полковник СС Адольф Эйхман, работавший над «разрешением» еврейского вопроса в Европе. Факты были настолько очевидны, что все присутствующие на том совещании пришли к единодушному мнению о приближении конца «третьей империи». Следовало подумать о будущем «их» Германии. Эйхман заявил промышленникам, что в казне гестапо сберегаются огромные ценности, отобранные у евреев и у всех тех, кто был уничтожен по приказу фюрера.

Кальтенбруннер добавил от себя, что, заботясь о будущем, они решили разделить между самыми доверенными из промышленников золото и драгоценности, доставшиеся от десяти миллионов уничтоженных, с тем чтобы, когда национал-социалисты возвратятся, все это было возвращено с соответствующим процентом. Рачительные гестаповцы тотчас же взялись за составление списков, в которых подробно отмечалось, кому, на какую сумму и что именно поручено сохранить «до лучших времен». Вскоре списки эти отправились в тайные сейфы гестапо, а нынче, очевидно, пропали где-то вместе с Кальтенбруннером, которого схватили американцы. Зато тайный капитал не погиб и теперь весьма пригодился делу восстановления немецкой промышленности.

Но Крупп в тюрьме. И не он один. Это плохо. Это очень, очень плохо.

— Круппы трудились в поте лица; всю свою жизнь они боролись с ударами судьбы, которая преследовала наш народ,— сказал Пфердменгес и закашлялся от непривычно длинной тирады.— Я не могу допустить, чтобы американцы согласились на конфискацию всего его имущества.

— У меня есть сведения, что на этом настаивают советские представители,— сказал Аденауэр.— Во время обсуждения Устава Международного трибунала они хотели вставить пункт о конфискации имущества всех наказанных военных преступников. Но американский прокурор Джексон не согласился с этим требованием, считая, что эта кара устарела, точно так же, как устарело, скажем, четвертование.

— Конфисковать имущество Круппа означает допустить Россию к Рейну, к Рурскому бассейну... Впустить большевиков в самое сердце Европы!— воскликнул Лобке.— Дело даже не в конфискации капиталов. Капиталы мы, в конце концов, найдем. Но допустить большевиков в сердце Европы!

Пфердменгес насторожился. До сих пор он не очень-то вникал в болтовню этого советника из городского магистрата. Понимал, что у того на сердце скребут кошки от страха за свою активную деятельность при Гитлере и что своим многословием он старается скрыть собственный страх, и ничего больше. Но он разглагольствует о капитале. Что-то о том, что капитал, мол, найдется, даже в том случае, если их всех пустят по миру...

— Что вы имеете в виду? — быстро спросил он доктора Лобке.

Тот взглянул на Аденауэра, затем на Пфердменгеса. Его мясистые щеки дрогнули от плохо скрытой радости.

— Я имел в виду то, что имеете в виду и вы, герр Пфердменгес.

— То есть? — не отступал банкир.— Я не умею разгадывать шарады.

Он сам дивился неслыханному своему красноречию, но не мог остановиться, что-то толкало его, что-то приказывало выведать у этого толстощекого советника, что он за тип и что может быть ему известно.

— Я имел в виду,— медленно, смакуя, сказал Лобке,— я имел в виду тот тайный капитал, который сберегут все честные немецкие промышленники для восстановления Германии.

Для Аденауэра это прозвучало как еще одна пропагандистская фраза, фраза, за которой не кроется ничего решительно, кроме пустых слов. Для Пфердменгеса же за словами Лобке крылось одно — Страсбург. Он понял, что Лобке известно о совещании сорок четвертого года и о результатах этого совещания. Возможно, именно ему и поручено хранить эти гестаповские списки? Что ж, он еще раз убедился, что Аденауэра необходимо поддерживать, если он умеет выискивать людей, подобных Лобке.

— Вы собираетесь домой, господин Лобке? — спросил он советника уже более приветливо, но с присущим ему чопорным равнодушием в голосе.— В моей машине найдется место.

— Вы меня обяжете, если довезете до Ниппеса,— Лобке усмехнулся.

Договорились ли они о чем-либо определенном в тот вечер? И да и нет. Обычный разговор для выяснения взаимных взглядов, обмен мнениями, раскрытие своих козырей — когда не показывают всей карты, а ограничиваются кончиком ее, уголком.

В автомобиле и Пфердменгес и Лобке молчали. Пфердменгес молчал, так как высказал все, что мог. Лобке молчал — его связывало присутствие шофера. В одном из самых безлюдных районов Ниппеса Лобке попросил остановить машину. Поблагодарил еще раз Пфердменгеса, попрощался и скрылся в темных развалинах.

Вилла-ротонда стояла безмолвная и мрачная, как городской газгольдер. Ни одно окно не светилось. Но ее обитатели не спали. Не успел доктор Лобке постучать, как дверь отворилась.

— Можно было бы приехать и раньше,— дыша на доктора алкогольным перегаром, прошептал в темной прихожей Финк.

— Заткнитесь,— посоветовал ему Лобке.— Где Шнайдер?

— Вместе с Лашем приканчивают третью бутылку коньяка. Я продал сегодня краденый «мерседес» за пятьсот литров коньяка пятнадцатилетней давности. Бочки были закопаны в подвале. В песке. Пальчики оближешь!

Двое сидели в круглом холле перед погасшим камином и действительно глушили коньяк.

— Пьете? — не без ехидства спросил Лобке.

— Пьем,— спокойно ответил тот, кого звали Шнайдером.

— Новехонький «мерседес» и пятьсот литров коньяка! — Финк смачно причмокнул, забегал перед Лобке.— Хотите попробовать, Лобке?

— Я, кажется, советовал вам заткнуться. Где вы взяли эту машину?

— Нашел. Один субчик спрятал ее в копне сена. Проверенный способ скрыть машину от олуха, но не от меня. Я загнал ее ресторану. Ехал вчера ночью домой, у меня спустило колесо. Стал его накачивать, тут подходит ко мне какой-то кривоногий и матюкается по-русски. Я ему отвечаю тем же. Что ж оказывается: он был под Сталинградом. Как я. И еще оказывается, я остановился как раз напротив ресторанчика. Тут выяснилось, что он хозяин этого заведения. А потом оказалось, что ему нужна именно такая машина и что у него есть коньяк, а мне машина ни к чему, зато я употребляю коньяк. Вы меня поняли, доктор?

— Я понял только то, что вы — кретин.

— Премного благодарен!

— А еще понял я, что и вы, Гаммельнштирн, не меньший кретин.

— Цс-с! — замахал на него руками тот, кого звали Шнайдером.— Не произносите, пожалуйста, имени моего всуе...

— Чего вы боитесь своей фамилии? Вот я, например, не боюсь.

— Вы — иное дело. Вы не были бригаденфюрером СС.

— А разве вы уже перестали им быть?

— Да. То есть я не совсем точно выразился.

— Доктор, прошу, стаканчик,— бегал вокруг Лобке Финк.— Вот стул, садитесь, пожалуйста...

Лобке сел, не глядя, взял стопку коньяка, но пить не стал, осуждающе посмотрел на Гаммельштирна — Шнайдера.

— Вам передали мой приказ исчезнуть отсюда?

— Вчера.

— Почему вы до сих пор здесь околачиваетесь?

— Хотели дождаться вас.

— Что я вам — барышня? Вы без меня жить не можете? Мне думается, одного свидания нам было вполне достаточно!

— Это верно, но нам переходить в монастырь не совсем удобно.

— Это почему же, позвольте узнать?

— Здесь у нас все-таки хоть один на свободе, а там все мы окажемся за каменной стеной.

— Вы не долго там просидите.

— Очевидно — до следующей весны.

— Возможно, но это не так уж долго, как вам кажется.

— А я? — неожиданно спросил Лаш, о котором, по-видимому, все забыли.

— Что — вы? — доктор Лобке быстро повернулся к нему.

— Мне-то для какой цели идти в монастырь?

— Вы нужны немецкой нации.

— А здесь, в этой круглой мышеловке, меня держат тоже на том основании, что я нужен немецкой нации?

— Вы могли бы помолчать, Лаш,— насупился Гаммельштирн.— Неужели я еще мало вам объяснял?

— Я знаю только то, что немецкая армия капитулировала,— упрямо продолжал Лаш.

— Капитулировала немецкая армия, но не капитулировали мы! И нужно напомнить об этом миру! — резко перебил его доктор Лобке.— Я знаю, что вам не терпится переметнуться к американцам, им нужны теперь такие, как вы. Но знайте, что и будущей Германии такие, как вы, тоже нужны. Вы принадлежите к нашему самому ценному капиталу.

Лаш молча опрокинул стопку коньяка, наполнил еще одну.

— Это насилие,— пробормотал он.

— Мы переправим вас за границу, в Испанию, там предоставим вам лабораторию, и вы будете работать над своими изобретениями. Чего вам еще? Это даже лучше для вас — жить в нейтральной стране.

— Но добраться до нее как?

— Пускай это вас не волнует.

— Так вы нам ничего и не скажете? — хмуро спросил Гаммельштирн.

— Что я могу вам сказать?

— Ну, хотя бы про Испанию. Когда это можно будет осуществить?

— Прежде всего — в монастырь! Ибо этот проклятый коммунист, который здесь жил, может привести сюда каких-нибудь американских олухов — и тогда все пропало. Из монастыря я вас выпущу, как только получу сообщение. Вы пойдете через Тироль, затем через Италию, а там считайте себя на свободе!

— Это было бы здорово! — воскликнул Финк.

— Но завтра же — в монастырь! Благоразумнее, конечно, было бы сегодня, но ночью, пожалуй, рискованно. Днем лучше. Переберетесь катером — хорошо бы затесаться среди женщин,— прямо в Зигбург.

— Все дело в том,— сказал Финк,— что мы ждем ребенка.

— Какого ребенка?

— Обыкновенного. Пискливого. Чтобы кричал у меня или у Шнайдера на руках, а мы б ему тыкали в рот американскую шоколадку и приговаривали: «Лю-ли-лю-ли-лю». Тогда нас никто б не задержал. Семейная идиллия. Все ясно и понятно — обыкновенные немецкие папаши...

— Но где же вы возьмете ребенка? Тоже выменяете на краденый «мерседес»?

— Нет, зачем же. Нам обещали одолжить ребенка в одном месте. Одолжить без отдачи... Но если уж вы так настаиваете, то конечно, мы завтра же попытаемся перебраться через Рейн. Правда, с ребенком было бы вернее...

— Поступайте так, как я сказал.

— Ладно,— примирительно заметил Гаммельштирн.— Будем считать дело законченным. Надеюсь, вы посетите нас в монастыре?

— Будет видно,— уклонился от прямого ответа Лобке.— Но вы должны отправиться туда завтра же! Поймите, я мог бы вас выдать американским властям точно так, как того слепого дурака, что вдруг решил снюхаться с коммунистом. Но я немец и ценю в вас подлинных немцев. Желаю удачи. Хайль!

— Хайль! — ответили двое. Бородатый Лаш молчал, мрачно созерцая пустую стопку.

На улице, уже довольно далеко от виллы-ротонды, доктор Лобке услышал солдатскую песенку, которую горланили патрульные: «На линии Зигфрида развешаем белье, мамаша дорогая, шли грязное тряпье...»

Доктор Лобке понимал по-английски как раз настолько, чтобы разобрать скабрезные слова песенки. Он сжал кулаки и пробормотал:

— Еще увидим, на каком ветру будет сушиться наше немецкое белье! Мы еще постелим себе там, где нам захочется спать...

 ...А ТАКЖЕ УТРЕННИХ...

В направлении Гогенцоллернринг двигалась необычная группа. В те дни трудно было удивить кого-нибудь в Кельне, через который совсем недавно прошли одни войска и им на смену — другие. Город привык к потокам людей. На его улицах разгуливали американцы в расстегнутых солдатских рубахах и молчаливые англичане в черных беретах; то здесь, то там мелькала синяя форма канадских летчиков и пестрые юбки шотландцев; за колоннами небритых, неопрятных эсэсовцев проходили группы пленных венгерских салашистов в ярких рыжих мундирах с красными петлицами; как летучие мыши распустив крылья своих черных пелерин, выступали монахини-урсулинки; молодые женщины и девушки торопились в кинотеатры, в солдатские клубы, в ресторанчики, где днем и ночью завывал джаз и кружились взмокшие от танцев пары. Женщин было много. Старые, беззубые ведьмы, мягкотелые вдовы, девицы с толстыми икрами,— среди этих вульгарных девиц вряд ли этой весной остались такие, что не постигли тайн любви. Переодетые гестаповцы старались выдавать себя за мещан средней руки, слепо доверяющих союзникам, радиокомментаторам и газетчикам.

За несколько месяцев, прошедших после окончания войны, город привык ко всякого рода зрелищам и, казалось, уже потерял способность чему-либо удивляться.

Но в то утро горожане с удивлением и беспокойством наблюдали группу людей, шествовавших по направлению к Гогенцоллернринг.

Их было шестеро. Разного роста, разного возраста, русые и темные, с глазами голубыми, серыми и карими — все они были похожи друг на друга, как братья, своими истощенными лицами, землистой бледностью, а главное — костюмами. На всех шестерых была полосатая лагерная одежда, куртки и штаны, а на ногах уродливые гольцшуе — деревянные колодки, глухо постукивающие по мостовой. Трах-трах.

Шли простоволосые, ветерок играл их волосами — русыми и темными. Рябило в глазах от полосатых, как пограничные столбы, фигур. Эти широкие темные полосы на грязном фоне курток и штанов кромсали фигуры людей; фигуры двоились, троились в глазах встречных, в глазах американских патрулей и регулировщиков, в глазах девушек, бегущих в кино и на танцульки, красивых немецких девушек с густыми волосами, прекрасной кожей и стройными ногами.

Шло шестеро, а казалось — множество. Шесть пар деревянных колодок грохотали по мостовой, а слышалась поступь многих. Молчали, а их молчание говорило громче громкоговорителей пропагандистских машин.

В Гогенцоллернринг шли шестеро бывших узников концлагеря. Цветные треугольники на груди показывали, что это бывшие политические заключенные, борцы против фашизма, немецкие борцы против фашизма, борцы, о которых ничего не знал мир, так как ведомство Геббельса орало, надрывалось, доказывая, что их нет, как таковых, что они сломлены, побеждены.

В центре группы шел Вильгельм. Так же в полосатом, такой же бледный, как его товарищи, и так же полный злой решимости, что вела их сюда, в Гогенцоллернринг, где стоял дом городского магистрата.

Они поднялись по широким мраморным ступеням магистрата. Колодки хлопали о белый камень, как выстрелы. В стеклянной двери приемной шесть полосатых фигур отразились удвоенно и утроенно, и в приемную должны, были войти два десятка заключенных, а не шестеро. Где-то громко хлопали двери, где-то раздавались торопливые шаги, доносились испуганные голоса. Делегация к господину бургомистру! Странная, совершенно нежданная и нежеланная делегация к господину бургомистру.

Бургомистр был слишком опытный политический деятель для того, чтобы избежать встречи с такой делегацией. Правда, он привык иметь дело с людьми имущими, с теми, в чьих руках угадывалась скрытая сила. Эти же несли на себе все, что имели. Полосатую униформу и треугольники политических узников. Они были бедны, но и в них таилась сила. Внушающая ужас полосатая одежда казалась знаменем страдания, мук и побед. А за таким знаменем могут пойти если не миллионы, то тысячи, во всяком случае...

Бургомистр встретил «заключенных» в приемной. За его спиной не стоял союзнический офицер: в Потсдаме решено было отдать Рейн англичанам, американцы собирались отсюда уходить, англичане еще не пришли. Аденауэр получил короткую передышку от союзнической опеки. Кроме того, приход бывших узников концлагеря был актом сугубо политическим, а дела, касающиеся немецкой политики, хотя и для отвода глаз, но все же относились к прерогативе самих немцев.

— Рад вас приветствовать, мои господа,— сказал Аденауэр.— Я сам был в концлагере и поэтому отлично понимаю вас и прошу принять мои самые искренние сочувствия.

— Благодарим, господин бургомистр,— Вильгельм шагнул вперед.— С верой во взаимопонимание мы как раз и пришли сюда.

— Чем могу служить? Если наш разговор затянется, то прошу садиться, господа.

— Спасибо. Надеемся, что разговор наш не будет долгим. Мы пришли, чтобы задать вам несколько вопросов.

— Охотно вас выслушаю.

— Собственно, все наши вопросы касаются одной личности. Их можно будет свести до минимума, если вы, господин бургомистр, со своей стороны, дадите нам исчерпывающий ответ.

— Перестаю вас понимать, господа. В самом тоне чувствуется оскорбление, которого я не заслужил.

— Прошу прощения,— сказал Вильгельм.— Мы хотели узнать у господина бургомистра, что делает в магистрате доктор Лобке?

— Но, простите, какое это имеет отношение...

— Кроме того, нас интересовало, известно ли господину бургомистру, кто такой Лобке и чем он занимался при нацистах?

— Доктор Лобке назначен шефом моей канцелярии, и поэтому я просил бы вас, господа, говорить о нем с подобающим уважением.

Шестеро возмутились. Как, Лобке уже начальник канцелярии бургомистра? Пожалуй, завтра он сам станет бургомистром? Этот фашист и убийца...

— Господин Аденауэр,— продолжал Вильгельм,— подлинные немцы, честные немцы не могут без гнева слышать, что такие, как Лобке, снова подбираются к власти. Лобке — преступник. Его нужно судить, а не назначать начальником канцелярии!

— Еще раз предупреждаю, господа,— тихо произнес Аденауэр, и лицо его посерело,— еще раз предупреждаю, что, оскорбляя господина Лобке, вы этим самым оскорбляете меня. Господин Лобке, как и я, никогда не имел дела с оружием. Его руки чисты! Это честный, образцовый немец, для которого интересы нашей родины превыше всего!

— Увы, мы говорим, к сожалению, на разных языках,— вздохнул Вильгельм. Он уже сожалел, что пришел сюда да еще привел товарищей. Бургомистр оказался безнадежным. Человек, который сам себя обманывает, вряд ли станет разбираться в обмане других. Хорошо еще, если он обманывает себя касательно немца Лобке, а если знает о прошлом гестаповского доктора и независимо от этого старается выручить его? Тогда куда же снова идет Германия? И куда она придет, если уже первые шаги ложны, ошибочны?

— Перед вами люди, которых Лобке отправил некогда в концлагерь! — крикнул Вильгельм прямо в лицо Аденауэру.— Поглядите на нашу одежду! Представьте себе те двенадцать лет мук, страданий, умирания, все это мы вынесли. И после этого вы утверждаете, что доктор Лобке не имел дела с оружием, что руки его чисты, что он не убивал, не засовывал трупы в печи крематориев? Но он делал хуже и больше: он повелевал стрелять, вешать, жечь! Разве не он подписался под самыми кровавыми законами Нюрнберга о так называемой чистоте немецкой крови? Или, может быть, вы, господин бургомистр, неграмотны, может быть, вы разучились читать и не видели этой позорной книжонки?

Лицо у Аденауэра вытянулось и сделалось как кусок серого сукна. Таков цвет человеческого бессилия, такого же цвета человеческая ярость. В горле у бургомистра что-то заклокотало, его тонкий голос прерывался.

— Повторяю: я сам был узником концлагеря. Но я никогда не демонстрировал этого. Вы, взрослые люди, вырядились в эти костюмы. К чему сей маскарад? Это фиглярство! Я старый человек, и вам бы следовало задуматься над тем, как я могу воспринять ваш поступок. Человек моих лет не может всерьез воспринимать манифестации такого рода.

— Если вы уж так настаиваете на своей старости, то могли бы остаться на пенсии, которую выплачивали вам гитлеровцы,— тихо сказал Вильгельм.— Очевидно, союзники согласились бы выплачивать вам точно такую же сумму.

Аденауэр вспыхнул:

— Это не ваше дело!

— Зато наше дело, кто будет управлять в магистрате. Мы пришли требовать устранения доктора Лобке. Мы требуем отдать его в руки правосудия.

— Не прикажете ли выдать его вам?

— В Германии есть военные власти, есть союзническая Контрольная комиссия.

— Вы — не представители союзников. Я не желаю с вами разговаривать! Я отказываюсь от беседы с вами!

— Тогда мы обратимся непосредственно к союзническому командованию.

— Это ваше дело.

— Вы, вероятно, плохо помните, за какие заслуги вас поставили на пост бургомистра?

— Я помню только свои привычки.

— Прекрасно. Тогда мы напомним вам еще кое-что.

— Я приказываю вам замолчать.

— Мы пришли сюда, чтобы говорить, и еще не сказали всего. Но мы вернемся, господин Аденауэр, к этому разговору. Верьте: мы еще вернемся!

Шестеро повернулись, пошли к двери. Даже пушистый ворс ковра не скрадывал стука колодок. В зеркальном стекле дверей, преломляясь, отражалась целая толпа, сотни и тысячи полосатых, как пограничные столбы, истощенных, но непреклонных людей. Пограничные столбы между стран добра и зла, меж двух миров: обмана и правды.

Аденауэр тяжело вздохнул и провел дрожащей рукой по взмокшему лбу.

Однако это было только начало. Через час в приемную бургомистра явился советский лейтенант. Аденауэр пригласил его в кабинет, не желая, чтобы в приемной слышали их разговор. Бургомистр был чрезвычайно взволнован и изможден после стычки с бывшими заключенными. Все дрожало в нем от возмущения, смешанного со страхом. Но он не подавал вида, лицо его выразило учтивую приветливость, и даже своему голосу он сумел придать благовоспитанную мелодичность, как в минуты наибольшего душевного равновесия.

— Мы давно не виделись, господин лейтенант. Как подвигаются ваши дела? Довольны ли вы своей резиденцией в Берг-Гладбахе? Это я порекомендовал союзническому командованию выделить для вас виллы именно в Берг-Гладбахе. Я сам люблю этот живописный уголок. Еще Бенсберг, Гердорф — чудесные места!

— Да, места чудесные! — согласился Скиба.— Хотя, конечно, дома лучше.

— Да, да, все мы дети своей земли и вместе с тем граждане. И каждый прежде всего думает о родной стране. Сыновья и граждане. В человеке это должно быть неразрывно. Дело, которое он выполняет, не может заменить в нем человека. К сожалению, в нашей стране дистанция между делом и человеком была чересчур велика. Один из этических парадоксов старой Германии.

— К сожалению, господин бургомистр, этот парадокс еще и поныне можно наблюдать,— усмехнулся Михаил.

— Но где?

— Хотя бы на вас.

Аденауэр с трудом сдержался. Кипел внутри, а внешне был леденяще вежлив. Кто несет на себе бремя политики, должен обладать горячим сердцем, но холодной головой. Только так! Если же у тебя не будет холодной головы, то горячее сердце непременно толкнет тебя на опрометчивые и неверные поступки. О, эти русские большевики! Когда в сорок четвертом его посадили в кельнский концлагерь, один такой русский — он даже немного напоминал этого лейтенанта— каждое утро приносил ему хлеб и кофе, сплевывал сквозь зубы и бормотал: «Жалкий капиталист»... Тогда он, Аденауэр, пил кофе и молчал. Сегодня не сдержался с бывшими узниками, зато теперь вынужден был сдерживать себя во что бы то ни стало. Насильственно улыбаясь в ответ на усмешку русского, все так же вежливо поинтересовался:

— Могу ли я попросить вас, господин лейтенант, разъяснить свою мысль?

— Извольте. Я пришел к вам с жалобой.

— С жалобой? На кого же? Опять жалобы, опять требования, опять ультиматумы, о боже правый!

— На вас, господин бургомистр. Вы не выполняете наших просьб. Я имею в виду предыдущий разговор относительно памятников.

— Позвольте, ведь в Браувайлере завтра или послезавтра открывается памятник? Вы сами осматривали его и остались довольны!

— Да, в Браувайлере завтра откроется памятник. А остальные?

— К сожалению, все делается не так быстро, как этого хотелось бы, мой дорогой господин лейтенант.

— Вспомните, что для того, чтобы убить этих людей, не было нужды в столь большой и длительной подготовке.

— Вы говорите так, будто это я убивал ваших соотечественников.

— Они лежат в земле, на которой нынче вы хозяйничаете.

— Здесь хозяйничают союзники.

— Я внимательно прочитал интервью, данное вами иностранным журналистам. Вы заявили там, что продолжительная оккупация Германии не нужна и нежелательна, ибо немцы сами могут навести порядок в своей стране. Я выражаюсь, быть может, не совсем точно, но стараюсь передать содержание вашего интервью.

— Да, вы приблизились к содержанию того, что я сказал в соборе.

— У меня и прежде не было сомнений в том, что немцы сами могут управлять своей страной. Нет их у меня и теперь. Поэтому я и обращаюсь к вам как к одному из руководителей и хозяев этой земли и настаиваю, чтобы сделано было то, что должно быть сделано.

— Все это так, но поймите, господин лейтенант: мы, европейцы, не привыкли к вашим... гм... большевистским темпам...

— Мы тоже европейцы. Я родился и вырос на Украине, которая, как вам должно быть известно из географии, расположена в Европе. Это верно, наши темпы не всех удовлетворяют. Но в данный момент речь не о темпах, об уважении к мертвым.

— Вы инкриминируете мне страшные вещи.

— Господин бургомистр, я ничего не хочу вам инкриминировать. Я хочу одного: чтобы на могилах наших людей, невинно замученных, варварски умерщвленных советских людей, стояли памятники, достойные погибших. Не обращаться же мне к союзническому командованию!

— Союзническое командование требует от меня того же, если не говорить о большем. В Кельне есть еще могилы английских летчиков и американских рейнджерсов[64]. От нас все теперь требуют. Что поделаешь: на нашу долю выпала нелегкая миссия: не только перенести катастрофу военного разгрома, но и подвести теперь весь баланс ужасов. Немцы — побежденный народ. В этом вся горькая правда нынешних дней. Я — бургомистр побежденного города. Мой город находится в побежденной стране.

— Простите, вы злоупотребляете одним словом.

— А именно?

— Еще раз прошу прощения, однако мне кажется, что вы слишком часто употребляете слово «побежденный». Для блага немецкого народа этим словом следовало бы пользоваться гораздо реже. А то и вообще не употреблять его.

— Вы говорите о благе немецкого народа?

— Да.

— Позволите считать это пропагандой?

— По-моему, я слишком молод, чтобы распропагандировать такого политика, как вы. Я просто говорю, что думаю. То, что есть на самом деле.

— К сожалению, теперь судьба немецкого народа не в наших руках, а в руках двух великих держав — Соединенных Штатов и Советского Союза.

— Почему же «к сожалению»? Разве наши страны провинились перед миром и замешаны в какой-либо несправедливости? После того, как мир увидел Гитлера...

— Не будем говорить о Гитлере. Я сам был бескомпромиссным и последовательным борцом против гитлеровской системы. Сейчас идет речь о политической и социологической консеквенции катастрофы сорок пятого года. Немецкий народ долго начиняли химерами, фантастическими иллюзиями, бредовыми сказками. Пришла пора отбросить химеры и сказки. Нужно стать реалистами. И в этом нам должны помочь прежде всего великие нации. Как помочь? Самое главное — невмешательством в наши дела. Только тогда они завоюют наше доверие. Если же попросту демонстрировать свою силу, то ничего нового в этом не будет. Мы и так знаем и верим в их силу. Еще в тысяча восемьсот тридцать пятом году великий француз Алексис де Токвилль сказал о том, что в мире есть только два великих государства: Россия и Америка.

— Но Токвилль сказал еще и другое,— добавил Скиба.— Он сказал, что американцы борются против дикости и варварства природы, а русские, мол, только против цивилизации, применяя для этого все свое умение и могущество. И еще он говорил, что у американцев главное оружие — свобода, а у русских — рабство. Я немного историк и в свое время интересовался высказываниями разных людей о моей стране. И когда вы, господин бургомистр, приводите мне слова такого сомнительной славы деятеля, как Токвилль, то я воспринимаю это как оскорбление для моей страны. Вы же сами только что говорили, что мы — люди и граждане. И если мои слова о том, что мы не считаем немецкий народ побежденным, вы почему-то истолковали как пропаганду, то как тогда прикажете истолковать вашу ссылку на Токвилля с его оскорбительными для моего народа мыслями? Мы не побеждали немецкий народ, но мы победили гитлеризм, фашизм! И это сделано прежде всего благодаря моему народу, благодаря усилиям и жертвам народа советского, господин Аденауэр!

Аденауэр молчал. Он был растерян и смущен. Кто мог подумать, что этот русский знает Токвилля? Какой-то там лейтенантик, среднего толка офицерик, амбасадор тупой силы победителей — и вдруг Токвилль! Столь неожиданная осведомленность! Боже правый, что творится на свете!

— Я привел только те слова Токвилля, с которыми я согласен,— сказал он, помолчав, давая понять лейтенанту, что тот погорячился и проявил несдержанность.— Поверьте мне, дорогой мой господин лейтенант, я ничего не имею против вашего народа, и если бы мне доверено было провести моральную интеграцию между великими культурными нациями, то я распространил бы ее и на ваш народ.

«Моральная интеграция» звучало двояко: и как признание советского народа, и как подчеркивание, что он стоит ниже по сравнению с «культурными» нациями. Аденауэр делал милостивый жест: будь ему дозволено, он, мол, поставил бы советский народ на одну ступень с прочими культурными нациями. Он бы поставил! Так, будто народ сам не стал, без вмешательства всех этих господ, на то место, которое он заслужил.

Но Скиба не стал дальше пререкаться с бургомистром. Нелепо спорить о вещах очевидных.

— Итак,— поднимаясь, сказал он,— я буду надоедать вам, господин бургомистр: за этот месяц все должно быть закончено.

— Вы собираетесь покинуть наши края? Поверьте, я буду сожалеть, что лишаюсь такого интересного собеседника. Но очевидно, ваш отъезд произойдет не так скоро?

— Если его ставить в зависимость от памятников...

— Молчите, молчите! Я постараюсь доказать вам, что я все же человек дела, а не только слов...

Они пожали друг другу руки. Бургомистр проводил Михаила до двери кабинета. Но выйти им не дали. Дверь, будто от дыхания бури, распахнулась, и в комнату влетел сперва американский капитан, маленький, худощавый, весь в аксельбантах, за ним — американский лейтенант с плечами докера, затем вошел доктор Лобке, озабоченный, но спокойный и уравновешенный, как всегда.

Михаил посмотрел на лейтенанта. Лейтенант — на Скибу.

— Юджин!

— Михаил! — воскликнули они почти одновременно и бросились друг другу в объятья. Целовались и вскрикивали, словно дети. Немцы с удивлением наблюдали эту сцену. Капитан, несколько уязвленный тем, что о нем забыли, закурил сигарету и терпеливо ждал завершения столь нежданной встречи.

— Черт побери, да ты стал просто красавцем с этими золотыми погонами!

— А ты из сержантов, значит, прямо в лейтенанты!

— Никак не ожидал обнаружить тебя в этом богом забытом городе.

— Если его забыл бог, то не могли забыть мы...

— Черт побери, это верно! Знакомься, пожалуйста. Капитан Петтерсон.

— Мы с тобой должны встретиться.

— Ну еще бы! Да ты погоди. Мы сейчас договоримся. Тут у меня совсем незначительное делок господину бургомистру. Если не возражаешь...

Капитан осуждающе посмотрел на Юджина: прежде всего надо было спросить его, можно ли вести разговор о делах, которые не подлежат разглашению, в присутствии русского офицера? Капитан поискал взглядом сочувствия у господина Лобке, но тот стоял молча, в скучающей позе, готовый только к повиновению.

Ясное дело, если бы господина Лобке спросили, согласен ли он решать какие-либо дела в присутствии советского офицера, причем спросили наедине, он ответил бы отрицательно. Он и к Юджину относился в глубине души без должного уважения. Уж если американский офицер так хорошо владеет немецким языком, то это все-таки немец, а значит, либо изгнанный из Германии еврей (хотя Юджин как будто и не походил на семита), либо беглец, либо предатель и вообще продажный тип. Нет, уважать Юджина доктор Лобке не имел оснований. Бояться — боялся, ведь тот носил американскую форму и два лейтенантских прямоугольника на погонах. Теперь он стал бояться его еще больше, поскольку тот оказался другом советского офицера. Немец, американский офицер, друг большевика, возможно по своим убеждениям и сам коммунист,— разве этого было недостаточно для опасений и осторожности?

Кончилось тем, что Лобке начал изображать из себя сверхстарательного чиновника, этакого песика, который лебезит и служит перед хозяевами.

Капитан Петтерсон, смешивая немецкие и английские слова, что-то стал говорить Аденауэру. Тот слушал его сосредоточенно, со вниманием. Господин Лобке поддакивал, кивая головой.

— Короче говоря, господин бургомистр,— вмешался Юджин,— я прибыл в Кельн с важной миссией, как вам об этом уже, вероятно, доложил капитан Петтерсон, и для выполнения этой миссии мне необходим человек, который в совершенстве, до мелочей знал бы город. Этакий идеальный гид, которому известны все закоулки, ходы и выходы в ваших кельнских развалинах. Откроем туристскую компанию в вашем городе. Я — первый! Американский турист в побежденном немецком городе — это звучит прямо-таки здорово! Но мне нужен гид! Мужчина или женщина — безразлично. Хотя — не стану кривить душой — желателен мужчина. У женщин слишком длинные языки, а я не люблю, когда у меня над ухом чирикают. Мой бывший партизанский командир может это подтвердить. Я не воспринимаю не только женской трескотни, но и автоматной. Стремился как можно скорее уничтожить ее источник.

— Я невольно попадаю в довольно-таки затруднительное положение, господа,— бургомистр развел руками.— Согласитесь — это весьма неожиданно. Кроме того, я хочу, чтобы вы поняли меня. Трудно, почти невозможно отыскать человека, который бы знал, да еще в совершенстве, Кельн. Здесь все разрушено, все изменилось, почти ничего не возможно узнать. Лабиринт руин...

— Прошу прощения,— вмешался Лобке.— У меня скромное предложение для господина лейтенанта.

— Наш милейший господин Лобке имеет предложение,— вежливо наклонил голову в сторону американцев Аденауэр.— Мы слушаем вас, господин Лобке.

— Недавно был арестован некий господин Кауль,— несмело начал Лобке.— Арестован, как бывший эсэсовец. Оказалось, однако, что господин Кауль вполне честный человек с незапятнанной репутацией. Мы собираемся выпустить его из тюрьмы.

— Ну и выпускайте,— пожал плечами Юджин.— Или, может, вы думаете, что я генеральный прокурор? И что я буду рассматривать дела всех ваших господ каулей-мау- лей?

— Господин Кауль как раз был бы человеком... тем, в котором нуждается господин лейтенант.

— Чего же вы не говорите об этом сразу? Где он?

— В тюрьме. Но его можно доставить сюда хоть сейчас же.

— Я сам поеду за ним.

— Только хотелось бы предупредить господина лейтенанта...— Лобке запнулся.

— Ну, что там еще?

— Этот господин Кауль... Он, вообще-то говоря, слеп...

Все посмотрели на Лобке как на сумасшедшего.

— Так зачем же вы морочите мне голову?! — вспылил Юджин.— Я прошу проводника, а вы обещаете мне слепого. Это что — саботаж? Подрывная деятельность?

— Объясните, господин Лобке, что вы имели в виду?— сказал бургомистр.

— Я имел в виду именно то, что господин Кауль слеп, но зато знает Кельн, как никто другой.

— Как может знать слепой, если зрячие не могут ничего разобрать! — в сердцах воскликнул Юджин.

— Господин Кауль слеп уже двадцать пять лет. Двадцать пять лет он живет в Кельне. Когда-то он был боксером. Необычайное ощущение места позволило ему в совершенстве ориентироваться в Кельне. Во время войны он ночью был проводником по городу. Показывал дорогу к бомбоубежищам. Это героический и необыкновенный человек. Уверяю вас, господа, абсолютно необыкновенный человек!

— Гм...— пробормотал сбитый с толку Юджин.— Интересно было бы увидеть этого слепого боксера, который разгуливает по городу, ориентируясь лучше любого зрячего. Может, ему вмонтировали в мозг радарную установку? Я хочу поглядеть на этого вашего Кауля. Где он? В тюрьме? Поехали в тюрьму! Михаил, хочешь поехать вместе со мной?

Но предупредительность господина Лобке была беспре-дельна.

— Прошу прощения! — сказал он.— Но я уже распорядился, чтобы господина Кауля доставили прямо сюда. Возможно, он уже здесь. Если разрешите...

— Ну что ж, разрешаем,— махнул рукой Юджин.— Давайте его сюда! Каких только чудес мы не насмотримся в этой Европе!

Лобке поклонился и вышел. Аденауэр переступил с ноги на ногу. Не знал, как держать себя. Грубая военщина всегда шокировала его. А то, что происходило сейчас, просто возмущало. Нужно обладать хотя бы минимумом вежливости, ведь перед тобой пусть не бургомистр немецкого города, пусть не глава будущей могущественнейшей партии, пусть не вполне вероятный кандидат на пост канцлера! — но просто человек преклонного возраста, человек, который годится тебе в отцы, если не в деды! Эта война так испортила сердца... Война да еще коммунисты. Недаром же здесь, рядом с американцами, торчит этот большевистский агент!

Бог знает где отыскал этого странного слепого боксера Лобке. Приходится только удивляться его изобретательности! Если бы не знал наверняка, что взял его к себе, подчиняясь настоянию епископа, то мог бы подозревать, что предусмотрительного и хитрого доктора подсунули ему какие-то потусторонние силы.

— Господа! — обратился к присутствующим бургомистр.— Быть может, вы присядете? Я человек глубоко штатский, я не привык к такой стремительности в действиях, как это диктует ваша профессия и ваша молодость, поэтому простите, если я несколько растерялся.

— Э, пустяки! — ободрил его Юджин.— Мы не будем вам мешать, господин бургомистр. Работайте себе, мы подождем в соседней комнате. Там, кажется, просторнее. О’кей!

Бургомистр проводил их в гостиную. Не мог же он оставить своих гостей, вернее своих хозяев!

Доктор Лобке появился минуту спустя в сопровождении мрачного верзилы с неподвижным взглядом. Кауль шел настолько уверенно и твердо, что непосвященный человек никогда не принял бы его за слепого.

— Господа, разрешите представить вам господина Кауля,— сказал Лобке с поклоном.

— Здравствуйте,— буркнул Макс.

— Вы знаете Кельн? — спросил его Юджин.

— Как собственный карман.

— И можете ходить по городу без поводыря?.

— Да.

— Но ведь вы не видите?

— Разве для этого непременно нужно видеть? Достаточно чувствовать под собой землю и то, что вокруг.

— Вы могли бы быть моим помощником? Проводником по городу?

— Если вас это интересует — мог бы. Это намного лучше, чем сидеть в тюрьме,— Слепой хрипло засмеялся.

— Это верно, что вы профессиональный боксер?

— Когда-то был им.

— Теперь позабыли?

— Нет, почему же? Могу набить физиономию кому угодно, если, конечно, возникнет в этом необходимость.

— Даже мне?

— Если вы смыслите что-нибудь в боксе, то почему бы и нет?

— А если не смыслю?

— Тогда не стоит пачкать руки.

Юджин подмигнул Михаилу: сейчас, мол, я его обработаю.

Скиба сделал движение, чтобы удержать американца. Вспомнил, как когда-то в лесу Юджин сбил своим кулачищем пана Дулькевича, и ему стало неловко за товарища. Нападать на слепого — это все-таки непорядочно.

— Может, попробуем? — сказал Юджин, приближаясь к Каулю.

— Вам непременно хочется получить свое?

— Допустим.

— Тогда получайте!

И Юджин был нокаутирован одним ударом. Ударом молниеносным. Юджин успел только охнуть. Он упал боком на ковер, подвернув под себя руку, и ошарашенно уставился на слепого, который даже не улыбнулся.

— Мне кажется, вы именно тот, кого я ищу! — воскликнул он, лежа на ковре.— Что вы скажете, господа?

Капитан Петтерсон досадливо поморщился: ему не по душе было такое мальчишество лейтенанта. Лобке был весь предупредительность и внимание. Бургомистр чувствовал себя отвратительно. Мало того, что перед его глазами устраивали недостойный спектакль, теперь еще ждут от него каких-то слов. Ибо раз все молчат, должен говорить он, самый старший здесь.

— Господа,— сказал он патетически,— запомните эту сцену! Она во многом символична. Господин Кауль — это как бы весь немецкий народ. И наш народ вправду такой. Он слеп, но могуч. Слепые силы бродят в его могучем организме. И силы эти нужно соответственно направить. Нацисты направляли их только во вред, наша задача — дать им проявиться в добрых делах. И когда перед моими глазами американский гражданин убеждается в силе немца, то я невольно заглядываю в грядущее. Я уже вижу, как полная благородства и молодеческого задора Америка ведет за руку старую, порядком потрепанную злым роком, но сильную духом и мудрую Германию.

Он подошел к Юджину, чтобы помочь ему подняться. Хотел быть учтивым до конца. Но Юджин вскочил сам.

— Черт его побери, господин бургомистр! — воскликнул Юджин.— Вы видите много, но не все. По крайней мере, так мне кажется.

— Каждый видит то, что может,— сказал Макс после долгого молчания.

— Возможно, что Америке и придется водить за руку вашу Германию, господин бургомистр,— продолжал лейтенант,— но покамест господин Кауль поводит меня по Кельну. Чтобы я мог выполнить свое задание, которое, к сожалению, не подлежит разглашению. Не так ли, капитан?


ХОТЬ С МОСТА ДА В ВОДУ

Шел дождь. Теплый и ласковый. Водители машин, переезжающих через кельнский мост, с удовольствием высовывали из кабины головы, подставляя их под мягкие струи, падающие с неба. Два регулировщика, стоявшие на правом конце моста, сняли каски и тоже подставили под дождь головы. Вдруг один из них толкнул товарища:

— Ты глянь!

Прямо на них бежала женщина. Молодая белокурая женщина в темном платье, плотно облегающем ее гибкий стан, с легким светлым плащиком на руке. Она вывернулась из-за едущих машин, проскочила между ними, рискуя быть сбитой, вырвалась на середину моста, на свободное пространство и бежала, размахивая плащиком, позабыв накинуть его на себя.

— Куда? — крикнул ей регулировщик, первый заметивший ее.— Стой! Нельзя бежать посередине! На пешеходную дорожку!

Он протянул руку, чтобы задержать женщину, но она ловко вывернулась, спина ее резко изогнулась, отчего под платьем обрисовались острые конусы грудей.

Второй регулировщик придержал товарища.

— Нужно иметь больше масла в голове,— сказал он беззлобно.

— Масла? — Тот был озадачен.— Зачем?

— Смазывать шарики. Не видишь, что ли, какая женщина? Да, может, она нарочно бежит посредине, чтобы ее все видели. Тут небось есть на что посмотреть...

— Вечно ты об этом...

Шоферы сразу приметили женщину. Езда по мосту была настолько скучной и однообразной, машины двигались так медленно, что невольно приходилось пялить глаза по сторонам в поисках хоть какого-нибудь развлечения. Изголодавшаяся по женской красоте, откормленная солдатня заревела от восторга, увидев на середине моста молодую женщину, похожую на голливудскую кинозвезду, сошедшую со страниц американских иллюстрированных журналов. Но Америка была далеко, а здесь, в нескольких метрах от твоей машины, бежало по мосту такое прекрасное, такое очаровательное существо!

Женщина бежала без оглядки, дико поводила глазами, словно кого-то искала, выкрикивая на ходу: «Киндер, беби, чайльд, анфан, киндер...»

— Эй!— крикнул водитель «студебеккера» шоферу неуклюжей машины-бани, ползущей впереди.— Эй, Джек, осторожно, наедешь на красотку, а там ребенок...

— Какой ребенок? — ревел из ползущей машины широкоплечий Джек.

— Да тот, что останется сиротой, если ты задавишь его мамулю!

— Я бы охотно взял эту мамулю с собой в Кентукки!

— Не валяй дурака!

— Без шуток! Клянусь дневным рационом — она стоит греха!

— Го-го-го!

— Я бы не прочь, чтобы от меня убегала такая девуля-мамуля...

— Да она за кем-то гонится!

— Ну и дура!

— Догонять нужно головой, а не ногами!

— Сядь, подумай и придешь к выводу, что от такой красоты ни один болван не станет удирать.

Шоферы еще долго изощрялись в остротах о соблазнительной красотке, столь неожиданно подвернувшейся им на дороге.

А Гильда тем временем, теряя последние силы, бежала все дальше и дальше и шептала только одно слово «ребенок», шептала его на всех знакомых ей языках, как будто надеялась, что ее услышат эти разноплеменные водители и скажут, где искать чужого ребенка, матерью которого она взялась быть и которого не сумела уберечь, не сумела удержать у себя даже одного дня.

Искать! Ничего не думать, обо всем забыть, бежать и повторять одно только слово «ребенок». Маленькая девочка с голубыми глазами.

Одному из шоферов все же удалось поймать Гильду. Он улучил момент, когда женщина зашаталась, теряя силы, просто падала на его машину, мгновенно отворил дверцу кабины и, одной рукой держа руль, другой ловко бросил Гильду себе на колени, а затем посадил ее на свободное место рядом.

Ничего не соображая, женщина откинулась на кожаную подушку, голова ее свесилась на грудь, из уст вылетело одно лишь слово:

— Ребенок!

— Что случилось? — по-английски спросил шофер.— Может, я могу помочь вам?

Она не слышала его слов, ничего не понимала, исступленно повторяя одно и то же:

— Ребенок! Ребенок! Ребенок!

Шофер пожал плечами. Вокруг бесновались от зависти товарищи, а он не знал, что делать с этой женщиной. Она либо безумная, либо пьяная, либо кто ее знает, что с нею. Как только переехали мост и углубились в одну из улиц за собором, Гильда вдруг словно очнулась, поглядела более осмысленно и сказала шоферу:

— Здесь. Я сойду здесь.

Не ожидая, пока он остановит машину, не поблагодарив, открыла дверцу и выпрыгнула на мостовую.

«Сумасшедшая,— подумал шофер.—Точно. Сумасшедшая».

А Гильда поспешила напрямик, через развалины, подальше от улицы, сама не зная куда.

Слово «ребенок» по-прежнему не сходило с ее уст, в мозгу запечатлелась мельничка для кофе... ни о чем другом она не могла думать.

Мельничка для кофе, красная мельничка на кухонном столе. И пакетик коричневых кофейных зерен, принесенный Финком сегодня утром. Он заполз в ее квартиру, как змея. Она не хотела его впускать, но он все-таки вполз и положил на стол этот пакетик с круглыми зернышками кофе, и она достала красную мельничку и приладила ее к столу. Финк еще хвалил девочку. Сказал, что мечтал о такой всю войну. Повел перед ребенком пальцем, и девочка улыбнулась. Она еще такая глупенькая, что могла улыбаться Финку. Потом он взялся намолоть кофе. Мельничка стучала так мирно и успокаивающе, кофе пах столь крепко и прекрасно, что она, Гильда, вдруг поверила этому негодяю. Оставила Финка в квартире и побежала к соседке за молоком для ребенка. Это совсем близко, во дворе, во флигеле, скрытом густой стеной дикого винограда. Там было темно, оттого что на окна свисали густые гроздья виноградных листьев. Там царил полумрак, зеленый полумрак, стояла тишина,— соседка не дождалась мужа с фронта, а детей у нее не было. Гильда сказала: «А у меня теперь нет тишины в квартире. Моя квартира теперь наполнилась шумом. В моей квартире теперь полно людей. Один маленький человечек,— а уже полно!..»

Она шла домой, подымалась по лестнице, и у нее в ушах гудел шум мельнички для кофе, красной мельнички, возле которой оставила тонкогубого Финка. Он молол кофе, ребенок лежал тихо, и по комнате расходился крепкий запах тропиков, волшебный, до боли щемящий запах дальних стран... В квартире была тишина, дверь на лестницу приоткрыта,— вероятно, она оставила ее так, когда пошла за молоком,— ребенок лежал тихо, из кухни доносился отголосок красной мельнички для кофе, для кофе... кофе... И тогда она вдруг остановилась. Мельнички не слышно. Бросилась на кухню — Финка не было. Ребенок молчал. Гильда влетела в комнату — в комнате ребенка не оказалось.

Она метнулась по квартире — нигде никого. Выбежала на лестницу — тишина лежала, свитая в тугой узел, будто огромный гад. Мельничка для кофе стучала у нее в ушах, и она снова побежала на кухню и снова увидела безмолвную мельничку и кучку перемолотого кофе на столе. Тогда она схватила плащик и выбежала на улицу. Как она еще могла подумать о плаще, как вспомнила, что идет дождь,— не знала. Знала только одно: Финк украл ребенка. Зачем ему эта девочка, зачем он украл ее, куда понес, что с нею сделает — разве не все равно? Ребенка нет, его украли, надо искать, догнать, бежать, лететь, мчаться... Малютка моя, малютка!..

Из пьяной болтовни Финка она усвоила только одно: он обитает где-то в районе Ниппеса. Ниппес велик. Целое море руин. Сотни торчащих острых обломков стен, коробки сожженных домов, тысячи подземелий, улиц, переулков, площадей... Не подумала даже о том, что Финк мог оставаться еще на том берегу. Не знала, есть ли у него машина, или он тоже, как она, добирался в Мюльгейм пешком. Бежала сюда, в Ниппес, знала только одно — искать надо здесь.

Очутившись среди пустынных развалин, испугалась еще больше. Отчаяние сдавило грудь. Зачем она бежала сюда?

Нужно было просто броситься с моста прямо в Рейн, и всё... К чему ей теперь жизнь? Ну что, что она скажет тому советскому лейтенанту, если он придет к ней? За что сможет зацепиться в этой мерзкой жизни? Чем еще сумеет выжечь прошлое, все воспоминания о нем, всю мерзость того, что было?

Ребенок! Святое, чистое существо, дитя, зачатое и рожденное в муках, спасенное от всех ужасов Европы,— и что же... она не уберегла его! Променяла на пакетик кофе. Детский голосок променяла на отзвук мельнички для кофе! Будь оно все проклято! И они — финки,— пусть падут на их головы все кары земные и небесные!

Она шла без оглядки. Увидела перед собой небольшую кирку, единственное, что уцелело на старой площади, где до войны дети кормили голубей, вспомнила, что ходила в такую же кирку — давно это было — молиться богу. Зайти, что ли, помолиться и сейчас? Попросить у него помощи?

Оглянулась вокруг. Увидела неподалеку вывеску с нарисованными на ней пивными кружками, открытый вход, лестницу, ведущую вниз. Там, вероятно, есть люди. У кого просить совета — у бога или у людей? Решительно свернула и ступила на скользкие ступеньки. Вряд ли днем здесь будут посетители, но есть ведь хозяин? Быть может, он знает Финка? Теперь людей мало, все знают друг друга. Может, Финк приходит сюда пить пиво? Ах, добрый боже, если б она могла вернуть утерянное, вернуть самое для нее теперь дорогое!

В пивной сидело несколько инвалидов, три женщины, двое переодетых солдат, которые по старой привычке не разучились еще, сидя на стульях, выпрямлять спину. Сидели молча, сосредоточенно уставясь в кружки, думали каждый о своем. Теперь немцам только и оставалось думать. Работы не было, не было хлеба, не было дома, не было ничего, кроме мыслей и шатких надежд на лучшее.

За буфетом стояла женщина. Тильда обрадовалась. Мужчине она и не знала бы, как сказать. А женщине легче объяснить. Ока все поймет. Может, она мать! Такая красивая и степенная женщина должна быть матерью,— значит, она поймет все и поможет, непременно поможет ей, Тильде.

Она поправила прическу. Вспомнила, что молода, хороша собой, не хотела показывать своей растерянности, своего отчаяния. Даже заставила себя улыбнуться. И сама удивилась, что удалось вызвать на свои измученные сухие губы улыбку. Подошла к хозяйке, наклонилась к ней близко-близко и прошептала:

— У меня к вам дело.

— Вы не от Вильгельма? — Маргарита испуганно отшатнулась.— С ним что-то случилось?

— Нет, нет, я не знаю никакого Вильгельма,— успокоила ее Тильда,— я пришла из Мюльгейма, у меня большое несчастье, вы должны мне помочь, на вас вся надежда.

— Но ради бога, что же с вами произошло?

— Где-то здесь, в Ниппесе, скрываются одни... Их трое или четверо... Где-то в развалинах, в какой-то круглой постройке. Они называют ее вилла-ротонда... трое или четверо... Один из них совсем молодой, такой тонкогубый... с искалеченной рукой, его зовут Финк. Вилла-ротонда и Финк. Вы понимаете?

— Да, да. Вилла-ротонда и Финк.

— Он украл у меня малютку... Сегодня утром. Девочку. Трехмесячную беленькую девочку... Финк из виллы-ро-тонды...

Маргарита схватила Тильду за руку:

— Молчите, я все понимаю. Я уже слышала об этой вилле-ротонде. Финк... он, кажется, из тех.

— Из каких «тех»? Кто?

Маргарита искренне испугалась своего эгоизма. После того как она встретила Вильгельма, после того как сама обрела счастье, ей казалось, что на свете не существует больше горестей. Война окончена. Нацисты разгромлены, честные люди возвращаются, наступают лучшие времена. И она совсем забыла о горе. Безудержное счастье подхватило ее, она больше не верила в беды; а беда, оказывается, ходит вокруг да около до сих пор и безжалостно калечит людские жизни, посягая на все самое святое, как посягнули злые люди на ребенка этой молодой женщины. Маргарита взяла Тильду за руку:

— Успокойтесь, прошу вас. Я не стану вам больше ничего говорить, но верьте — все будет хорошо. Вы подождите моего мужа Вильгельма. Он скоро должен возвратиться с работы. Вам нужна мужская помощь, ведь правда? Да, да, не возражайте.

— Я и сама не знаю, чья помощь мне нужна. Я в таком отчаянии! В таком отчаянии! У меня все смешалось в голове!

Она хотела рассказать об отзвуке мельнички для кофе, все еще звучащем у нее в ушах, но ничего не сказала.

— Придет Вильгельм и что-нибудь придумает. Несомненно придумает. Он знает виллу-ротонду и ее обитателей.

— Знает?..

— О,— Маргарита болезненно усмехнулась, вспомнив ту ночь страха и счастья,— у него много связано с этой виллой.

Вам необходимо его подождать. Нам здесь трудно что-либо сообразить и придумать. Вы из самого Мюльгейма?

— Да.

— Добираться сюда — мука.

— Не говорите. На мосту — сплошной ад. Не знаю, как меня не задавили машины. Мне казалось, что я схожу с ума.

— Ничего. Придет Вильгельм — и все будет хорошо. Я уверена, что все образуется. Вы не знаете моего Вильгельма, но вы увидите, какой он умный.

— Я вам верю. Мне так хочется сейчас кому-нибудь верить, а вы — прекрасный человек. Поэтому я верю вам. Никого больше не хочу знать. Я подожду вашего мужа.

— Ну конечно. И знаете что? Вам незачем здесь сидеть. Я проведу вас в нашу комнату. Это тут же, в подвале. Но там уютно, а главное, спокойно, нет этого шума и дыма. А вам нужно прежде всего успокоиться. У меня у самой когда-то было такое горе. Я потеряла свое дитя... Я понимаю вас, как никто...

Гильда умоляюще посмотрела на Маргариту:

— У меня к вам одна маленькая просьба. Вы позволите?

— Ну что вы...

— Совсем небольшая.

— Пожалуйста, что за вопрос...

— Не гоните меня отсюда.

— Что вы... Неужели вы могли подумать, что я хотела...

— Я просто посижу здесь, и все. Вон за тем столиком, например. Хотите — могу помочь вам... Буду мыть кружки или разносить пиво.

— Ой, что вы!

— Не оставляйте меня одну. Я с ума сойду в одиночестве. Это то же самое, что там, на мосту... Со всех сторон что-то кричат, улюлюкают, какой-то хохот, какие-то люди, мужчины... а я одна — одна как палец, только в ушах... ах боже мой...

— Простите, я не подумала об этом. Ну конечно, вам тяжело сейчас, тем более одной... Вильгельм вот-вот должен прийти. Вам совсем недолго придется его ждать. И я буду с вами. Ведь мы, женщины, должны помогать друг другу... Должна быть солидарность. Разве нет? И знаете что? Давай-те подружимся... Будем на «ты». Меня зовут Маргарита. А тебя?

— Гильда.

— Ну вот, Гильда. Придет Вильгельм — и все образуется. Ты увидишь, как близко к сердцу примет он твое несчастье...

— Для тебя все это столь неожиданно и...

— Война приучила всех нас к любым неожиданностям. Разве нет? Мне до сих пор еще слышатся сирены воздушных тревог. Днем и ночью. А взрывы бомб? Этого никогда не забудешь. И убитые. Засыпанные землей. Живые, навеки замурованные в подвалах. У тебя никого не убило из родных?

— Я одинока.

— Одиноким, пожалуй, было легче. Впрочем, нет, что это я говорю? Ведь когда погиб мой сынок, моя мама, когда погиб на фронте мой муж и я осталась одна на свете, мне сделалось еще тяжелее. Страшно. Так, как тебе, когда ты бежала сюда из Мюльгейма и не знала, к кому обратиться за помощью. Я тоже долго была одинокой... Если б не Вильгельм...

— Ты счастливая,— с неприкрытой завистью сказала Тильда.— Ты счастливая, а я...

— Успокойся, Гильдхен. Мы поможем тебе. Сядь тут, подожди немного. Я сейчас разнесу пиво и вернусь к тебе.

— Я так не могу. Мне нужно что-нибудь делать. Дай мне работу... чтобы хоть немного отогнать мысли...

— Ну, если ты так уж хочешь, становись здесь и наливай пиво. Или мой кружки. Или просто стой, я сейчас... Людей еще мало. Тут только по вечерам полно.

Тильда не отрывала взгляда от Маргариты, пока та не вернулась. Людей стало прибывать. Из шелеста приглушенных, неторопливо текущих разговоров иногда вылетали отдельные слова, а то и целые фразы и прокатывались по помещению, будто крутая волна по спокойной глади озера.

— Вы оскорбляете чувства немецкого мужчины!

— На войну все мы шли теми улицами, которые ведут к вокзалу, а возвращались кто как мог — не было уже ни вокзала, ни города.

— Больше всего я люблю ванильное мороженое. Только чтобы подавали его в серебряных вазочках на тонких высоких ножках.

Тильда умоляюще посмотрела на Маргариту. В глазах у нее были подавленность и мука. Неужели можно в такую минуту говорить о каком-то ванильном мороженом? И о серебряных вазочках на тонких высоких ножках.

— Сейчас он придет,— успокаивала ее Маргарита.— Жду его с минуты на минуту. Он никогда не опаздывает, если пообещает прийти вовремя...

— Хотя бы скорее! — Тильда уже не знала, куда себя девать. Пожалуй, лучше было ждать там, в комнате... Чтоб не слышать этого гула и пустых разговоров томящихся от безделья людей.

Наконец, пришел Вильгельм. Гильда увидела невысокого, худощавого до хрупкости человека с белым лбом, от которого, казалось, исходили ум и тихое спокойствие. Ей понравилась его красивая, по-мужски скроенная фигура, его неторопливые движения, за которыми угадывались уверенность и сила. И она сразу как-то успокоилась. Смотрела на Вильгельма с такой надеждой, будто это был всемогущий бог, который одним мановением руки сделает все, что нужно, все, что она от него ждет.

— Познакомься, Вильгельм,— сказала Маргарита.— Это моя подруга Гильда. Понимаешь, у нее...

— Очень рад,— тихим, именно таким, который и ожидала услышать Гильда, голосом произнес Вильгельм.— Сейчас я буду к вашим услугам. Только умоюсь... Надеюсь, ты разрешишь мне умыться, Маргарита?

— Само собой... только ты прежде послушай...

— Сегодня у меня был невероятно тяжелый день, моя дорогая. Ты даже не представляешь... мы ходили к бургомистру.

— Вильгельм, я хотела тебе сказать. Гильда...

— Сейчас, сейчас... Этот разговор у бургомистра — трудная была штука. Но мы наконец выяснили свои точки зрения. Затем пришлось монтировать тяжелейшую линию. Я отвык от своей работы там... Я мигом, только умоюсь. Почему ты не приглашаешь Тильду в комнату?

Снова Тильдой овладело отчаяние. Вильгельм оказался таким, как все. Он просто убивал своим равнодушием. Говорил о каком-то бургомистре, о каком-то монтировании. Зачем? Кому это надо? И что такое бургомистр и какая-то работа по сравнению с тем, что у нее украли ребенка! Что Финк, негодяй Финк украл у нее чужую девочку, сиротку, которой она взялась быть матерью и не сумела ею стать, не смогла быть матерью и одного дня!

Вильгельм вежливо пропустил Гильду в комнату, заставил ее сесть на стул, вышел за дверь.

— Одну минуточку!— крикнул он уже из-за двери.— Прошу меня извинить, но у меня был горячий день... несмотря на дождь.

Она совсем забыла о дожде. Не обратила внимания на промокший костюм Вильгельма, на грязные ботинки, не подумала о том, что ему и вправду надо переодеться. Укоряла себя... Ведь она не дома... Ведь не будь этого несчастья, и сама она после такого дождя первым делом переоделась бы... У нее, кажется, мокрое платье? Она провела ладонью по материи. Да... Но это ерунда. За стеной Вильгельм плескался водой, а ей слышался назойливый звук мельнички, красной мельнички для кофе, и она знала, что долго не сможет вытерпеть, что сойдет с ума от этого беспрестанно мерещившегося ей мерного звука...

Наконец Вильгельм, умытый и переодетый, вошел в комнату. На нем была белая рубашка, и он весь пропах водой. Никогда не думала Гильда, что у воды есть запах, и сделала это открытие только сегодня, только сейчас. Запах воды... Поймала себя на желании что-нибудь делать: открывать несуществующие запахи воды, любоваться белизной рубашки Вильгельма, лишь бы только не слышать скрежещущего отзвука мельнички для кофе... Лишь бы только не слышать.

— Вы давно знакомы с Маргаритой? — спросил Вильгельм, надевая пиджак.— Живете здесь, в Ниппесе? Почему она ничего о вас не говорила? Надеюсь, вы поужинаете с нами?

— Простите,— голос Гильды дрожал от напряжения.— Я познакомилась с Маргаритой только сегодня, час назад...

— Да? — Вильгельм перестал просовывать руку в рукав пиджака.— У вас, верно, какое-нибудь дело? Молчите... Вижу по вашим глазам, что у вас беда... Я угадал?

Женщина молча кивнула.

— Но почему же вы не сказали мне сразу? И Маргарита — тоже... Маргарита!—позвал он жену, приотворив дверь в маленький коридорчик, ведущий в помещение пивной.

Та прибежала, вытирая руки белым фартуком.,

— Ты звал?

— Почему же ты сразу мне не сказала, что у Гильды беда? — спросил Вильгельм.

— Ты был такой усталый, говорил о чем-то своем...

— Ах, прости, пожалуйста, я действительно говорил только о себе. С моей стороны это было просто свинство... Но что у вас, Гильда? Чем вам помочь? Сможем ли мы что-нибудь сделать?

— У нее сегодня украли ребенка.

— Ребенка? Кто украл? Как?

— Не знаю,— сказала Гильда. Зубы ее стучали, и она не в силах была преодолеть дрожь во всем теле.— Я ничего не знаю.

— Но по крайней мере подозреваете кого-нибудь? Где вы живете?

— В Мюльгейме.

— В Мюльгейме! А ищете своего ребенка здесь? Но почему именно здесь?

— Похитил ребенка, по всей вероятности, некий Финк... из виллы-ротонды...— сказала Маргарита.— Ты, вероятно, его знаешь, раз он оттуда...

— Знаю ли я Финка? О небо... Так это он украл вашего ребенка?

— Да. Финк. У него тонкие злые губы и искалеченная рука. Он хвалился, что живет где-то здесь, в Ниппесе, в круглой вилле, в роскошной странной вилле. Поэтому я и прибежала сюда.

Тильда заплакала. Странно, что она так долго не могла плакать. Просто неимоверно, чтобы женщина забыла облегчить свою душевную муку слезами. Теперь она горько плакала, но обильные слезы не помогали. Вильгельм положил ей руку на плечо:

— Успокойтесь, прошу вас. Я знаю, где эта вилла, знаю Финка, знаю всех. Не могу только понять, зачем им ребенок? Это ваше дитя, да?

— Да, то есть нет.

— Я что-то не совсем понимаю.

Тильда вытерла слезы. Надо успокоиться и рассказать этим добрым людям обо всем. И о Дорис, и о советском лейтенанте, и о красной мельничке для кофе, о том, как она бежала по мосту, о реве солдатни... Преодолевая всхлипывания, рвущиеся из груди, прерываясь на каждом слове, Тильда стала рассказывать. Маргарита забыла про свои обязанности, забыла, что ее ждут в пивной, стояла, опершись о дверной косяк, не в силах оторваться от него. Вильгельм слушал спокойно. Он отлично знал, сколь запутанна бывает иногда человеческая судьба, и не удивлялся услышанному, а обдумывал, как лучше и быстрее помочь молодой женщине.

— Скажите,— спросил он ее, когда она умолкла,— а почему вам не пойти сразу к советскому офицеру и не рассказать ему о несчастье?

— Что вы? — ужаснулась Тильда.— Только вчера он привез мне малютку, он вверил ее мне, а я... нет, нет! Он вез эту крошку через всю Европу, чтобы найти людей, близких родителям ребенка. Я поклялась ему, что все сделаю в память Дорис и Гейнца, а теперь... Нет, нет, ни за что!

— Это ваша самая большая ошибка,— сказал Вильгельм.— Надо сразу же идти к советскому офицеру. Вы говорите, он в Берг-Гладбахе?

— Так, по крайней мере, он говорил.

— Будь это ближе, мы пошли бы туда хоть сейчас.

— Ради бога! Не делайте этого! Я не могу показаться ему на глаза! Я не могу сказать ему!

— Я вас уверяю, он все поймет.

— Лучше покажите мне виллу-ротонду. Вы знаете, где она. Проводите меня туда. И больше ничего. Умоляю вас!

Вильгельм вздохнул. Разве он не показал бы ей этой виллы? Разве не проводил бы ее? Но ведь там эсэсовцы, они убьют и ее и его. И каждого, кто сунется туда незваный... В магистрате сидит бывший гестаповец, которого не желает отпускать от себя бургомистр; в развалинах скрывается шайка эсэсовцев, на которых нет никакой управы, ибо власть снова попала в руки нацистов. Замкнутый круг. Безысходность. Кричи, если можешь! Но как они не подумали, что здесь, в Кельне, находится советский офицер? Могли ведь догадаться, зная, что сборный пункт советских репатриантов в Оссендорфе... Надо обратиться к нему. Пускай он поставит перед союзническим командованием вопрос о наведении порядка... Денацификация — об этом сказано в Потсдаме... Почему же здесь ничего не делают? Только к советскому офицеру! Он поможет не одной этой убитой горем женщине, но и им — Вильгельму и его товарищам...

— Поймите, Тильда,— сказал Вильгельм устало.— Если мы пойдем на виллу-ротонду, они убьют вас. Я слишком хорошо их знаю. Они убьют вас, и тем дело кончится.

— Пусть лучше убьют! — простонала женщина.

— Кому же от этого будет польза? Ведь речь идет о спасении ребенка! Тут надо делать все обдуманно. Первым делом обратиться к властям. Мы попросим советского офицера...

— Нет, умоляю вас...

— Позвольте все-таки вас убедить, что...

— Нет, нет, тысячу раз нет!

— Я не вижу другого исхода.— Вильгельм пожал плечами.

Тильда готова была растерзать его за это кажущееся ей равнодушие.

— Неужели вы... неужели вы не немец? — воскликнула она вне себя.

— Моя национальность здесь ни при чем. Чего вы хотите? Чтобы я повел вас на смерть? Поймите, они вас убьют! Я там жил, вместе с ними, они хотели убить и меня, я спасся чудом. Неужели вы не верите мне?

— Вы говорите правду?

— Я всегда говорю только правду.

— И вы советуете...

— Да. Я настоятельно советую вам обратиться к советскому офицеру. Это единственный выход. Он будет действовать через представителей власти. Мы пойдем к нему вместе. Я сам расскажу ему обо всем. Он поймет, ручаюсь вам, он все поймет!

— Ну хорошо. Пойдемте! — Гильда поднялась с места.

— Уже поздно. Мы не успеем до ночи добраться,— заметил Вильгельм.

— Все равно, идемте. Я не могу вернуться без ребенка.

— Переночуете у нас. А рано утром пойдем.

— Нет. Сейчас, только сейчас!

— Нас могут задержать патрули. Не пропустят через мост.

— Пропустят. Я сделаю так, что пропустят. Я все сделаю. Вы пойдете со мной?

— Иди, Вильгельм,— сказала Маргарита, все еще неподвижно стоящая у двери.— Нужно идти.

— А разве я говорю, что не нужно? — усмехнулся Вильгельм и добавил: — Чудные вы, женщины...

Он взял черный клеенчатый плащ, помог одеться Гильде.

— Удачи вам! — сказала Маргарита.

— Спасибо,— ответила Гильда.— Спасибо тебе, Маргарита.

Впервые за сегодняшний день она улыбнулась искренней улыбкой, подошла к Маргарите и поцеловала ее.

— Спасибо, милая!


ОДИССЕЯ ПАНА ДУЛЬКЕВИЧА

Михаил раздвинул стеклянные двери, ведущие из прихожей в маленькую комнатку с круглым столом и четырьмя креслами вокруг.

— Прошу. Проходи, Юджин. Проходите, господин Кауль. Отныне вы с Юджином неразлучны. Как у нас говорят: водой не разольешь.

— А ты здорово устроился тут, черт возьми! — сказал Юджин, вольготно развалившись в кресле.— Садитесь, господин Кауль. Это кресло после тюремных табуреток покажется вам несколько мягковатым, но привыкайте. Вокруг Америка, она привыкла мягко стелить...

— Не забывай, что ты на территории Советского Союза,— усмехнулся Скиба,— хоть и временно, но это все же советская территория.

— Не забывай и ты,— Юджин шутливо погрозил ему пальцем,— что находишься под эгидой целых трех союзнических держав! Недаром же водрузил эту пирамиду с портретами и флагами возле своей резиденции. Кстати, Черчилля пора уже заменить. Где портрет их нового премьера... как его?

— Эттли?

— Пусть будет Эттли. Мне безразлично. Черт белый не хуже черта черного. Мы, например, от своего Трумэна ничего хорошего не ждем... К старику Рузвельту хотя бы уже привыкли. Ну, да он, что и говорить, мозговитый был дед... А новый президент — это все равно что я, Юджин Вернер — лейтенант. Случай. Чистейший случай. Какой-то писарь в высоких штабах решил утешить моих стариков, чтоб не очень убивались по сыну, и записали меня в офицеры. А я выскочил из могилы! И вот — лейтенант! Чудеса! У тебя найдется что-нибудь выпить? Нам есть о чем вспомнить, есть о чем поговорить. Не выпить при таком деле — грех! Ну, так говори — найдется? А то я сбегаю в ближайшую офицерскую лавчонку и чего-нибудь раздобуду.

— Что-нибудь и у нас найдется,— успокоил его Скиба.— Сиди уж, раз попал ко мне в гости. Живым я тебя отсюда не выпущу.

— Такой смерти не боюсь. Раз ты вывел меня живым из ада, теперь смерть из твоих рук не страшна. Как, господин Кауль, страшно умирать? Вы боитесь смерти?

— Я не знаю, что это такое.

— Ну, это уж чрезмерное бахвальство, господин Кауль! Думаете, если сбили меня с ног первым ударом, то уж вам и море по колено? Да я ведь не профессиональный боксер. Всего лишь любитель. Меня больше интересовали курочки, а совсем не бокс. Жаль, что вы не видите, я показал бы вам фотографию своего петуха. Лучшего петуха в Соединенных Штатах. Если мы с вами хорошо поработаем, я повезу вас в Штаты. Вы должны побывать там. Вы не можете себе представить, что это за страна! У нас, в Пенсильвании, была утка с тремя ногами. А в Миннесоте...

— Я был в Штатах,— перебил его слепой.

— Были в Штатах? Когда?

— В молодости. Еще когда занимался боксом. Это было двадцать восемь лет назад.

— К сожалению, не помню вашего приезда. Меня тогда еще не было на свете.

— Пожалуй, утки с тремя ногами тоже не было еще тогда на свете? — не преминул съехидничать Михаил, ставя на стол бутылку коньяка и несколько стопочек.

— Что это за баночки? — скептическим взглядом Юджин окинул стопки.— Разве так пьют в России?

— В России пьют водку, но, к сожалению, сейчас я не могу вам ее предложить. Это уже когда приедешь ко мне домой. Тогда я налью тебе стакан водки, полный, с верхом. Чтобы ты выпил сразу и больше не просил.

— А на закуску?

— На закуску? Соленый огурец и кусок сала положу.

— Бекона?

— Бекон — это не то. Сало. Тебе трудно это объяснить. Неповторимая штука. Все равно как трехногая утка.

— Далась тебе эта утка!

— А сейчас мои ребята приготовят нам шашлык. Кавказский шашлык. У меня тут есть один грузин — он так виртуозно зажаривает, смею тебя уверить, таких шашлыков не пробовал даже ваш президент!

— И мы будем есть шашлык и вспоминать голодные месяцы наших скитаний.

— Вспомнить есть что.

— А пока — давай выпьем. Возьмите стопку, господин Кауль. Сидеть вместе с нами и не пить — это все равно что сидеть в церкви и не молиться. Ну, где же твой шашлык, Михаил?

— Сейчас, сейчас...

И действительно, стеклянные двери раздвинулись, но вместо шашлыка перед ними предстала молодцеватая фигура незнакомого офицера.

Защитного цвета фуражка с четырехугольным жестким козырьком и белым орлом над ним, мундир из толстого-претолстого сукна, бронзовые пуговицы, галифе, лакированные сапоги с высоченными, по колено, голенищами, френч, перетянутый ремнями, большущий пистолет, болтающийся на животе. Усы. И не какой-нибудь там помазок под носом, а настоящие, лихо закрученные кверху усы, спесиво надутые щеки, крепко сжатые губы... Только очки в толстой черепаховой оправе несколько портили воинственный вид офицера и сбили с толку и Михаила, и Юджина, хотя через мгновение они оба вскочили со своих мест.

— Пан Дулькевич!

— А вы думали! Я, я, герои воевать пальцем в сапоге! — сказал майор Войска Польского, протирая одной рукой вспотевшие очки, а другой обнимая друзей.— Я, майор Дулькевич, прошу панство, пся кошчь, до ясной Анельки, фура бочек с горилкой!

— Как вы добрались до нас, пан Дулькевич? — спросил Михаил, когда улеглась радость свидания и они сели за стол выпить за новую встречу.

— Поглядите в окно, и вы увидите мой лимузин с красно-белым флажком. Я теперь амбасадор. Прибыл из самого Лондона! Панство не слыхало про пана Арцишевского? А про пана Миколайчика? Про того понурого фацета со сви-нячими глазками ничего не слыхали? Но ко всем дьяблам! Не буду же я рассказывать вам первый. Я таки майор, а вы оба только лейтенанты, но... пан...

— Пан Кауль,— подсказал Юджин.— Мой помощник. Он немец. Штатский. К сожалению — инвалид. Слепой.

— Сочувствую,— Дулькевич поклонился слепому.— Но как вам нравится? Эти шмаркачи считали, что пан Дулькевич тоже слепой. Что он не найдет их в Европе! Что они спрячутся от него! До ясной холеры! Я нахожу хороших людей, как собачка трюфеля! Ну, добже! Почему вы, пан Скиба, накачиваете нас одним только коньяком? Если у вас нет трюфелей или польского бигоса, то, может, у вас найдется шматок какой-нибудь паршивой буженины?

— Сейчас закусим кавказским шашлыком,— сказал Юджин.

— Думали ли мы тогда о такой роскоши? — Пан Дулькевич даже руками всплеснул.— Коньяк десятилетней давности и кавказский шашлык! То вам не фарамушки!

Принесли шашлык. Это вызвало новую волну восхищения у пана Дулькевича. Он снял очки. Купил их в Лондоне,— глаза уже не те... Конечно, очки не очень подходят к майорскому мундиру, конфедератке и сапогам с высокими голенищами. Но он надеялся вскоре сменить этот мундир на штатский костюм. Жилет, белый или гранатовый, маринерка из мягкого джерси, выутюженные брюки, манжеты, как тогда, у синьоры Грачиоли... Очки придают ему вид дипломата, даже министра, на худой конец. Но сейчас они немногомешали. Особенно слушать... и пить коньяк. И есть вкусный шашлык.

Первым начал рассказывать Скиба. О Риме, о Париже, о боннской переправе и ДДТ, об Аденауэре, о ребенке Дорис, которого он наконец довез сюда и устроил у хорошей женщины. Какая жалость, что они собрались так поздно. Скоро ему уже ехать домой. Как только закончит отправку своих людей, как только добьется, чтобы поставили памятники на могилах павших бойцов — и домой, домой, домой! Ждет не дождется этой минуты. Приглашает их к себе на Украину. На Днепр...

У Юджина было много чего рассказать о Сицилии. Его, сына фермера, прежде всего приводила в восторг чужая природа с ее чудесами и неожиданностями. О службе своей он умолчал. То, что не подлежит разглашению,— нечего об этом и говорить. Сказал, что работает здесь в Military Government. Ничего интересного. Тоже рвется в Штаты. Война окончена, зачем терять драгоценное время и торчать в этой сумасбродной Европе!

Пан Дулькевич пережил целую одиссею. Италия — Лондон— Рейн были только узлами в запутанной сети его скитаний за эти несколько месяцев. В Италии он попал к андерсовцам: как каждый поляк, очутившийся там. Попал к андерсовцам, героям Монте-Кассино, и... увидел, что это за армия! Кой черт! Андерсовцы гонялись за итальянскими девушками; они все вдруг забыли о том, что на свете где-то есть белокурые польки. А еще сдирали со стен объявления и призывы коммунистов-гарибальдийцев. Там были американцы, были новозеландцы, канадцы, но никто так не бегал за длинноногими итальянскими синьоритами и никто не накидывался так на каждое слово, написанное партизанами или гарибальдийцами-коммунистами. Был ли пан Дулькевич когда-нибудь коммунистом? Он вообще никем не был, кроме как коммерсантом. Но коммерсанты привыкли уважать своих коллег, так же как и своих коллег-противников. Кроме того, он насмотрелся, как работали гарибальдийцы. Они очистили половину Италии от бошей, и андерсовцам нечего было и соваться на ту половину, для них там работы не было. Срывать листовки со стен? В чужой стране? Пойти внаймы? Фе! Пан Дулькевич добрался до штаба и напустил там пыли в глаза, заявил, что он посол лондонского правительства и требует перебросить его если не в Польшу, то хотя бы в Лондон. Они запросили Лондон, кажется чуть ли не самого пана Миколайчика. И только тогда посадили на самолет в Риме, на аэродроме Чампино.

— Я совсем забыл...— прервал его Михаил.— В Чампино, на аэродроме, откуда я тоже летел, я встретил... угадайте, кого?

— Роупера! — воскликнул Юджин.

— Откуда ты знаешь? — удивился Михаил.

— Я тоже встретил его. Только не в Риме, а в... в другом месте. По дороге сюда. Стрелял в него. К сожалению, промазал. Война окончилась, а роуперы ходят по земле целы и невредимы. Их даже пули не берут...

Дулькевич посмеивался над их возмущением. Что там Роупер! Что значит шпионская мелкота, смесь криминалистов с лакеями! Байда! Пока он блуждал по гитлеровским тылам, пока умирали варшавские повстанцы, андерсовцы гонялись за итальянскими красотками, арабскими девушками из Ливана, а в Лондоне министры играли в правительство — Польша уже освобождалась, и в Люблине было сформировано настоящее правительство. Пан Миколайчик сдал премьерство Арцишевскому, который, чтобы оправдать существование своего правительства, решил опровергать то, что делало правительство люблинское. Он заявил, что Польше не нужны никакие чужие земли, имея в виду те западные, исконные польские, нынче возвращенные Советской Армией полякам земли. Дулькевич попросился в Польшу, но его отругали, одели в майорский мундир и послали сюда, на Рейн, чтобы он уговаривал поляков, собранных здесь по лагерям, не ехать домой, а ехать к пану Арцишевскому в гости. Он никогда не думал, что на Рейне может встретить столько поляков. В одной английской зоне их собрано около полумиллиона! Лагеря всюду. В каждом городе. Согнали сюда поляков со всех восточных немецких территорий. Первые слова освободителей были: «Не имеете права ехать на восток. Оставайтесь на месте или же отправляйтесь на запад. Кроме этого, можете заниматься чем угодно». Ах, с советскими людьми было то же самое? Но о советских людях заботились. Их опекали. О поляках не заботился решительно никто. Люблинских представителей сюда не пускали. Лондонские не делали ничего решительно. Поляки оказались без всякой цели, без всякой опеки, без руководства. Цель была одна — Родина! Но она осталась за плечами. Отделяли солдат от офицеров, вжешьньовцев от штатских. К каждому офицеру прикрепляли ординарца, чищибута, гонца и дьябл его знает кого еще! Началась муштра, дефиляда, начались расспросы. Целые комиссии из польских офицеров и офицеров союзнических. Вызывали по одному, заставляли заполнять какие-то карточки, спрашивали: «Хочешь ехать в Польшу?» А тому, кто хотел, паны офицеры говорили: «Ты рассчитываешь попасть в Польшу? А в Сибирь не хочешь? Польши давно не существует. Там большевики! Если хочешь жить, слушай нас...»

Он приехал, когда все уже было кончено. Военная миссия в Бад Зальцуфлен издавала газету «Слово Польське» по пятидесяти оккупационных пфеннигов экземпляр; там расписывались чудеса про Америку и Канаду, где поляков ждали золотые прииски и очаровательнейшие в мире леса. В Польшу не пускали никого. Кто заявлял, что хочет ехать домой, рисковал проторчать на Рейне всю жизнь... Зато тем, кто склонялся к Америке... но и это тоже было липой. Врачебная комиссия требовала стопроцентного здоровья. Квалификационная комиссия выпытывала обо всем начиная с колыбели и кончая гробом. «Ах, пан женат, имеет троих детей? Что ж он считает, что американцы будут кормить его детей? Пускай пан сидит здесь и получает посылки от ЮНРРА. Не будет ЮНРРА, будет ИРО[65], пусть пан не кручинится. Желаем счастливого сидения.Пан не женат? Ах, панська женка осталась в Польше? То, может, пан хочет поехать в Америку только для того, чтобы жениться еще раз и там оставить свою жену? Это глупости пан задумал, пускай лучше он посидит здесь, на Рейне. А, пан был безработным в Польше? То пан — просто лодырь. Америка в лодырях не нуждается. Пускай пан остается на Рейне».

Пан Дулькевич попробовал добиться у союзников, чтобы они предоставили транспорт для отправки тех, кто хочет вернуться домой. Ему терпеливо разъяснили, что раз он приехал из Лондона, то в крайнем случае может туда вернуться, но о выезде в Польшу пусть и не думает даже для себя, не говоря уже о тех, что сидят в лагерях. Но они не знают пана Дулькевича! Не знают, что он исходил Германию вдоль и поперек собственными ногами, не имея даже лимузина! Не знают, что у Дулькевича есть нюх. Он сразу вынюхал, что где-то здесь находится советский офицер. Кто мог думать, что это сам пан Скиба! Но теперь они снова все вкупе, и им не страшны никакие дьяблы. Страна может иметь два, даже двадцать два правительства. Но не могут эти правительства разорвать между собой одного человека. Он, пан Дулькевич, не даст себя разорвать. Приехал просить помощи у советского офицера, а напоролся на пана Скибу. Разве это не вспаняле[66]!?Да еще и пана Юджина встретил, который уже дослужился до лейтенанта, фуру ему бочек горилки с перцем!

— На вашем месте,— сказал Скиба,— я бы сел в свой лимузин и рванул прямо в Варшаву.

— У пана тоже стоят во дворе лимузины, однако же пан сидит тут?

— Я выполняю задание своего правительства, а вы игнорируете тех, что вас сюда послали.

— Игнорирую — не то слово!

— Тем более.

Вошел Попов. Все взгляды устремились к нему. Юджин и пан Дулькевич не знали, что это переводчик, они видели форму капитана канадской армии, и на их лицах отразилось удивление. Еще и канадец! Целый интернационал. Это начинало походить на их «Сталинград».

Попов поздоровался, и Михаил отрекомендовал его.

— Вы тут упоминали о канадских золотых приисках, пан Дулькевич,— шутя обратился он к майору.— У нашего Попова есть веские тому доказательства. Он вам может даже презентовать несколько крупинок настоящего золотого песка.

— С удовольствием,— подходя к Михаилу, сказал Попов. Он наклонился к своему командиру и тихонько сказал: — Там к тебе двое немцев. Мужчина и женщина. Говорят — неотложное дело.

— Я сейчас,— сказал Михаил, но, поглядев на Юджина, вспомнил, как тот утром был у бургомистра, и, убежденный, что ничего особо секретного у этих немцев быть не может, сказал Попову: — Впрочем, пригласи их сюда.

В комнату вошли Гильда и Вильгельм. Плащи они оставили в передней, но свежий запах дождя принесли с собой, и от этого запаха они казались моложе, особенно Гильда, в которую вонзились глазами и Юджин и пан Дулькевич. Не часто увидишь такую красивую молодую женщину.

А она, еще с порога завидев Михаила, подбежала к нему, всхлипывая и заламывая руки:

— Господин лейтенант... Михель... Это я виновата... Это только моя вина...

Вильгельм почувствовал, что надо выручать растерянную и смятенную женщину, но тут взгляд его упал на кресло, где сидел слепой Кауль. Он сидел спокойно и пил коньяк, безошибочно находя бутылку, стоящую на столе, и курил сигарету за сигаретой, доставая их из пачки, положенной перед ним Юджином. Вильгельм онемел. Он знал, что достаточно ему раскрыть рот и произнести хоть одно слово, как Макс его сразу узнает. Как он сюда попал? За кого выдает себя? Нужно выяснить все немедленно, прежде всего выяснить, а уж после этого рассказывать о вилле-ротонде, о Финке и ребенке, похищенном им.

— Прошу прощения, господа, — сказал он, — но я хотел бы задать несколько вопросов господину Каулю, которого здесь вижу. Вы узнаете меня, господин Кауль?

— А почему я не должен узнать тебя, Вильгельм? — хрипло засмеялся Кауль. — Странно другое, как это ты еще меня узнал? Разве ты не поклялся навсегда забыть слепого Кауля после того, как его посадили в тюрьму?

— Вы знакомы? — удивился Юджин.

— Немного. Господин Кауль в свое время приютил меня.

— А потом его приютила тюрьма. Но все выяснилось, с господина Кауля сняты все подозрения, теперь он мой помощник, так что если вы пришли по делу господина Кауля, то я вынужден вас разочаровать...

Тем временем Гильда собралась с духом и поведала без утайки Михаилу все, что произошло. Скиба побледнел от негодования.

— Неужели это правда?

— К сожалению, правда, — сказал подошедший к ним Вильгельм. — Я знаю этих людей. Их, кстати, знает и присутствующий здесь господин Кауль. Они взвели поклеп на него...

Макс пошевельнулся, но ничего не сказал.

— Что ж теперь делать? — спросил Скиба и обвел всех растерянным взглядом. — Что делать?

— Но к дьяблу, Панове! Мы ведь ничего не знаем! — крикнул пан Дулькевич. — Я требую рассказать нам все. А к тогда мы решим, что делать. Мы найдем даже дыру в целом, если будет нужно.

Вильгельм рассказал о похищении ребенка и о вилле-ротонде во всех деталях, которые ему были известны.

— Надо ехать к бургомистру, в Military Government,— сказал Михаил.— И немедленно. Юджин, ты поможешь мне?

— Что за вопрос! Мы поставим всех на ноги, но ребенка найдем! Подумать только, он окрашен моей кровью! Я найду малютку даже под землей!

Он обращался к Михаилу, а смотрел на Гильду. Не мог отвести от нее глаз. Еще никогда не встречал женщины, которая так сразу вошла бы ему в душу. Не отставал от него и пан Дулькевич. В нем боролись партизан и кавалер, когда он смотрел на эту хорошенькую немку, а старая партизанская душа бунтовала и противилась: требовала немедленных действий.

— Какого дьябла Military Government!—запальчиво вскричал он.— Что мы, сами не можем справиться с какими-то тремя зашмарканными эсэсовцами? Фур да то все! Что я, плохо стреляю из пистолета, что ли?

Попов поддержал Дулькевича:

— Я сам поеду туда и выкурю их из этой виллы без чьей-либо помощи, — заявил он. — Зачем терять время! Мало ли что может быть? Ночью они куда-нибудь смоются, ищи тогда ветра в поле!

— Партизанщина нынче нежелательна, — возразил Михаил. — Надо действовать через власть. К тому же нельзя рисковать жизнью ребенка. Не сомневаюсь, что эсэсовцы подымут стрельбу. Нет, нет, действовать нужно иначе. Мы с Юджином сейчас поедем в Military Government.

— Чего же ждать? — разошелся пан Дулькевич. — Панночка так нервничает. Целую ручки, пани, счастлив нашим знакомством... Нужно прендко ехать в виллу и забирать ребенка. А тех фарамушков — в тюрьму! Потом пускай разбираются, кто они такие. Пан Вернер! Вы ведь здесь хозяин, до ясной холеры!

— Черт побери! — неуверенно пробормотал Юджин. Ему не хотелось прослыть в глазах Тильды трусом, но в то же время он понимал, что участвовать в первой попавшейся авантюре, никого не поставив в известность, не имеет права по долгу своей службы. Проклятая миссия торчала у него на шее. Сковывала каждое его движение!

— Конечно, я тоже за то, чтобы засунуть за решетку этих бандюг и отвоевать малютку,— сказал он, колеблясь,— но... такая ситуация... Это уже, собственно, не наша зона, а английская. Выходит, мы как бы гости. Следовало бы известить власти. Я возьму «джип» с автоматчиками. Так оно будет лучше.

— Пан попросту мандражист и трус! — в ажиотаже подскочил к нему пан Дулькевич.

— Тут есть люди, которые могут опровергнуть ваши слова, — спокойно возразил Юджин, выразительно посмотрев на Михаила.

— Пан Скиба также трусит! — взвизгнул пан Дулькевич.

— Начинаются старые штучки! — через силу улыбнулся Михаил. — Много разговоров и мало дела. Мы с Юджином едем. Вам поручаем Тильду. Вы поедете с нами, Вильгельм? Проведете нас потом на виллу?

— Это мог бы сделать и я, — подал голос Кауль, — но, к сожалению, я еще не приучился к машине. Привык мерять кельнские улицы пешком.

— Вы останетесь здесь, — сказал Юджин. — Мне не хотелось бы беспокоить еще и вас.

— Ну какое же это беспокойство. Мне ведь, собственно, безразлично, день или ночь...

— Сделаем так, как советует Юджин, — решил Михаил. — Итак, господа, ждите нас. Часа через два мы будем здесь. Не волнуйтесь, Тильда, все будет хорошо.

— Ох, если бы... — пролепетала женщина.


СКВОЗЬ АВТОМАТНЫЙ ПРИЦЕЛ

— Заткните ему рот, Финк, чтобы он наконец замолчал. Надо быть круглым идиотом, чтобы красть эту переносную сирену!

— Вы же знаете, господин бригаденфюрер, что я хотел как лучше...

— Вы хотели. Легчайший способ обратить на себя внимание — взять на руки этого загаженного, орущего младенца и переться с ним мимо американских патрулей!

— Повторяю, господин бри...

— Сколько раз повторять вам, господин Финк, чтобы вы называли меня Шнайдером! Всю жизнь я имел дело с идиотами и тупицами, но такого тупицы не встречал еще никогда!

— Вы несправедливы ко мне, господин бри... господин Шнайдер, я хотел сказать.

— Несправедлив? Нет, вы видели? Господин Лаш, что вы можете сказать на эту дерзость, смешанную с нахальством?

— Ничего, — последовал унылый ответ.

— Как это ничего? Перестаньте лакать коньяк и отвечайте, если вас спрашивают старшие. Что вы можете сказать о нашем молодом друге?

— Это зависит от того, как смотреть на дело.

— То есть на Финка?

— На человека. Я имею в виду взгляды на человеческую природу вообще.

— Выкиньте свои взгляды псу под хвост! Единственно правильный взгляд на людей — сквозь автоматный прицел. Где ваш автомат, Лаш? Вы приготовили его?

— Мы ведь договорились, что я понесу ребенка.

— Ребенка мы оставим здесь. В такой сирене я не нуждаюсь.

— А как же...

— Оставим здесь. Пусть орет.

— Это негуманно.

— Что, что?

— Я сказал: негуманно.

— Ах, вы гуманист, господин Лаш? Я, правда, не знаю, что это такое, но догадываюсь, что вам жалко этого визжащего поросенка. В таком случае возьмите ребенка за ноги и трахните головой о стенку. Проверенный способ. Действует безотказно.

— Я цивилизованный человек и не позволю, чтобы вы говорили в моем присутствии о таких вещах.

— Ах, вы цивилизованный человек? А вспомните, что вы делали год назад? Скольких убили вы в Лондоне своими цивилизованными ракетами? Вспомните, как вынимали глаза у партизан? У русского партизана, помните?

— Я действовал по принуждению.

— Вот и отлично. И теперь будете действовать по принуждению.

— Достаточно того, что вы держите меня в этой западне.

— А вам не терпится рвануть к американцам? Продаться им! Вы хотели бы забыть о будущем Германии. О будущем нашей Германии!

Бригаденфюреру Гаммельштирну страшно хотелось называть на «ты» двух своих компаньонов — и Финка и Лаша, но он сдерживался, считая почему-то, что грубая брань и фамильярное солдафонское «ты» сломают эту неуловимую грань между ними, разрушат ту ступень, на которой он возвышался над ними обоими, сблизят всех троих, смешают— и тогда он утратит власть. А власть была ему необходима, чтобы гонять за добычей Финка и держать подле себя Лаша, не упустить его, не дать сбежать к американцам.

— Мы еще будем маршировать в страну наших врагов, — пробормотал он, — мы еще дождемся дня расплаты. А пока что нам следует уйти отсюда.

— На дворе страшнейший ливень, — сказал Лаш. — Вы разве не слышите?

— Тем лучше! Разве ливень помеха?

— Яволь!

— Бросьте вы свое «яволь», отвечайте по-людски. Мы теперь прежде всего люди. Самые свободные люди в Германии. Неужто может остановить истых немцев какой-то там ливень?

— Мы собирались идти завтра днем,— напомнил Финк,— с ребенком. Напрямик через мост. Я уже нашел двух женщин, которые будут нашими попутчицами до того берега.

— Пришлете своим знакомым женщинам по ладанке с крестиком, когда будете сидеть в монастыре. Я не желаю ждать до завтра. Мне кажется, что проснулся весь Кельн от этого свинячьего крика. Успокоите вы наконец этого щенка?

— Я ничего не могу сделать.

— Дайте ему соску или что там...

— Он выплевывает соску, а молока у меня нет.

— Дайте ему коньяк. Окуните в коньяк соску и заткните ему глотку.

— Это идея...

Финк наклонился над ребенком, но малютка закричала еще громче, еще отчаяннее.

— Нет уж, лучше оставьте ее, пускай кричит, как кричала!— не вытерпел Гаммельштирн.— Собирайтесь! Живо! Лаш, где автомат?

— Но ведь мы договорились...

— Опять на колу мочала... Ребенка мы оставляем здесь. Какой дурень носится по ночам с детьми по оккупированному городу? Финк, пойдите в комнату и выгляните, как там дождь? Двери открывать не нужно. Выгляните в окно. Ребенка мы положим здесь.

— Может, прикрепить на дверь записку,— предложил Лаш.— Завтра кто-нибудь окажется поблизости, увидит...

— Какая там записка? Все равно ее смоет дождем. И никто не станет соваться сюда, в эти трущобы. Кроме того, не будьте нюней, господин Лаш! Мир жестокосерден к нам, будем и мы безжалостны к нему. Смотреть на мир только сквозь автоматный прицел!

— Этот афоризм я уже слышал.

— Я буду повторять его до тех пор, пока он не войдет в вашу кровь, как входит алкоголь от этого коньяка, который вы лакаете днем и ночью. Никогда не думал, что ученые могут быть такими беспробудными пропойцами!

Вернулся Финк. Зубы его стучали.

— Под окнами кто-то есть.

— То есть как «кто-то есть»? —невольно понижая голос, спросил Гаммельштирн.

— Не знаю.

— О, дьявол, что же вы знаете? Сейчас я посмотрю сам.

— Но будьте осторожны, господин бригаденфюрер, умоляю вас. Будьте осторожны...

Гаммельштирн появился в холле минуту спустя. Он не старался скрыть своего смятения.

— Действительно. Там, кажется, что-то шевелится. Какие-то люди. Я хотел полоснуть из автомата, но там, по-моему, не один. Они обходят виллу. Нужно бежать! Немедленно! Лучше всего через окно. Каждый станет у окна своей комнаты, и по команде — прыгай! Открывать окна нет нужды — просто высаживайте рамы. Сигнал — очередь из автомата. Подадите сигнал вы, Финк! Хотя нет, лучше я сам! Собираться за три квартала отсюда в подвале, где мы тренировались по стрельбе. Найдете?

Оба молча кивнули.

— А теперь — по местам! Замотайте, Финк, голову этой поросятине, чтоб не визжала. Хотя нет — пускай кричит! Раскутайте ее! Она замерзнет и орать будет еще сильнее. Пускай те думают, что мы не двинулись с места. Было бы лучше, конечно, взять этого крикуна за ноги и... Я уверен, я абсолютно уверен, что именно из-за этого ублюдка нас и открыли. У ребенка столько покровителей! Его, несомненно, стали искать, и вот пожалуйте... По местам, требуха собачья!

Они разбежались по своим комнатам, и каждый стал у окна, которое вело в темную, залитую дождем, таящую неведомую угрозу ночь.

Дулькевич и Попов, как и следовало предполагать, не дождались Михаила и Юджина. Оба были слишком нетерпеливы, оба привыкли к действиям, оба не могли оставаться равнодушными к мукам молодой женщины. Прошел, быть может, час со времени отъезда лейтенантов, а то и больше. Никто не смотрел на часы, время теперь никого не интересовало. Оно остановилось, его заменило угнетающее, унылое, невыносимое ожидание.

— Пся кошчь! — не вытерпел пан Дулькевич.—Пан Попов, разве я не предлагал, не теряя времени, ехать и забрать ребенка?

— А я разве не предлагал то же самое? — в свою очередь спросил Попов, который сидел вместе с ними в маленькой комнатке за круглым столом и точно так же нервничал и хмурился.

— Что на это скажет пани? — обратился Дулькевич к Гильде.

— Не знаю... Я ничего не знаю, лишь бы только все это скорее кончалось... У меня нет никаких сил...

— Так, может, мы таки не станем ждать наших панов лейтенантов и рассудим дело по собственному усмотрению? — предложил Дулькевич.

— Поддерживаю вас абсолютно,— заявил Попов, закуривая.

— Господин Кауль, вы сможете провести нас на виллу?

— Попробую,— ответил тот равнодушно,— если уж вам так не терпится...

— Не терпится? — чуть не подскочил Дулькевич.— Пан оскорбляет меня! Что за разговоры! Едем сейчас же! Мгновенно!

Чтобы меньше обращать на себя внимания, поехали на одной машине — пана Дулькевича. В случае чего шофер майора, верзила подхорунжий, должен был вмешаться как боевая единица. По дороге к Кельну обсуждали детали будущей операции. Попытаться избежать стрельбы. Стрелять только в ответ на сопротивление.

— Будь здесь ребята из канадской бригады, в которой я воевал,— сказал Попов,— я бы попросту у них попросил танк и подъехали бы мы к самому входу на виллу, скомандовали эсэсовцам выходить — и дело с концом.

— То, может, пан боится? — насмешливо спросил пан Дулькевич.

— Бояться не боюсь, а осторожность не мешает никогда. Да и кому захочется умирать, когда война окончилась?

— Только не нам, только не нам! — раздался голос Макса.

— Они хорошо вооружены, пан Кауль? — спросил Дулькевич.

— Нормально. На каждого пистолет и автомат с целым ящиком патронов. Кажется, еще и гранаты.

— То байда всё!

Машину остановили за несколько сот метров от развалин, среди которых находилась вилла. Макс сказал, что он потихоньку доведет их, а там каждый должен действовать со-гласно плану. Дулькевич, его шофер и Макс — под окна, чтобы не дать скрыться эсэсовцам, если те надумают прыгать прямо на землю. По крайней мере, Макс уверял, что будет именно так. Тильда с Поповым, держащим наготове автомат, должна была стучать в дверь и требовать, чтобы ей отворили. В женщину вряд ли они будут стрелять. К тому же могут подумать, что она одна. Да и приход Тильды имел оправдание в том, что здесь находился ее ребенок. Если, конечно, Финк принес ребенка сюда и если эсэсовцы все еще находятся в вилле-ротонде.

Макс передвигался совсем бесшумно. Если существовала на свете идеальная бесшумная поступь во тьме, то это была именно его, Макса, поступь. Так подкрадывается к своей добыче тигр или же протягивают свои длинные щупальца спруты. В груди слепого боксера клокотала жажда мести. Он отплатит этим неудачникам, которые продали его, упрятали в тюрьму, сами избегнув справедливой кары! Он оплетет виллу как спрут, зажмет ее в стальное кольцо, он расставит этих ко всему готовых людей под каждым окном, и под тем, из которого будет прыгать бригаденфюрер Гаммельштирн, и под окном сопляка Финка, и под комнатой болвана Лаша, или как там его зовут! Где же стать ему самому? Кого заграбастать в железные объятья, кому ломать кости, как ломает удав кости кроликов? Гаммельштирна или Финка? Или этого Лаша? Он никак не мог сделать выбора. Переставлял пана Дулькевича и его шофера то к одному окну, то к другому, и эту-то возню и заприметил Финк, случайно выглянувший в окно.

Дождь, дождь, дождь...

Вязкая глина под ногами, потоки дождя на стенах, глухой шорох воды, стекающей по черепичной крыше, затвердевший плащ, не желавший сгибаться, сковывающий словно клещами, вода за воротником, на носу, на бровях. Хуже всего получалось с бровями. Дождь собирается в тонюсенькие струйки и стекает по кончикам бровей. Стекает вдоль краешков глаз, и все время кажется, что она попадает в глаза, трешь их, чтобы согнать проклятую воду, но не вытираешь ее, а только размазываешь, а она льется и льется с невидимого черного неба, сама черная, как хаос, и снова собирается на бровях, превращая их в мокрые холодные пиявки, скользкие и противные.

Дождь, дождь, дождь...

Пан Дулькевич страдал от дождя больше других. Твердый козырек конфедератки нависал над лицом подобно миниатюрной кровле и не пропускал водяных струек в глаза, но зато они журчали прямо на груди майора. Плащ в этом месте как бы не существовал вовсе. Вода пробралась до мундира, круглое мокрое пятно расплывалось уже по рубашке пана Дулькевича. Бр-р!.. Он уже пережил некогда дожди в Голландии, когда они блуждали по дюнам, голодные и холодные; перетерпел пронизывающие дожди немецких лесов; радовался теплому ливню на берегу итальянского озера Комо, ведь ливень этот предвещал конец войны. Но вот война окончилась, а поляки все равно не могут найти свою родину, не могут вернуться на родную землю, и он снова, будто молодой подхорунжий, обречен мучиться под проливным дож-ем и прислушиваться к тому, как по его груди расплывается что-то леденящее, противное, похожее на жабу или медузу. Пся кошчь!

Когда-то давно, еще до войны, он видел фильм Виктора Триваса «Ничейная земля». Случай свел в воронке, образовавшейся от взрыва крупного снаряда, пятерых солдат. Они спрятались там от верной гибели. Пять солдат — пять врагов: немец, француз, англичанин, негр и еврей. Минуту назад они были врагами, но в воронке, на ничейной земле меж позиций противников, страх смерти, чувство самосохранения сделали свое дело — и пятеро льнут уже друг к другу, не разбирая, кто рядом. Когда опасность отдаляется, они при-матриваются друг к другу и вдруг начинают понимать, что они совсем не враги, а прежде всего — люди! Все ненавидят войну, все боятся и не хотят смерти, у всех одно желание: вернуться домой.

А разве он, Генрих Дулькевич, не хочет домой? Как его товарищ Франтишек Сливка, который, должно быть, уже давно в своей Праге сочиняет песенки и ест кнедлики в тихой ресторации. Как Михаил Скиба, который поедет на свою Украину, как только закончит работу. Земля ничья. Но такая ли уж она ничья? И не приходится ли все-таки бороться за нее? И враги, несмотря ни на что, существуют на земле. Существуют до сих пор. Пока жив хотя бы один фашист, спокойно не усидишь дома. А он, Генрих Дулькевич, просто не может добраться домой, пока околачиваются по белу свету фашисты, пока продолжается разбой.

Дождь доводил его до бешенства. На груди собралось целое озеро стоячей воды, прямо какое-то болото, но Дулькевич боялся шевельнуться, не решаясь хоть немного струсить с себя эту слякоть, и вода струилась с твердого козырька конфедератки, создавая перед лицом мутную, шевелящуюся, куда-то плывущую преграду.

Возможно, она, эта преграда, и помешала пану Дулькевичу увидеть, как в окне, под которым он стоял, выросла мрачная фигура, как занесла она что-то кривое и корявое над головой и ударила в раму, в стекла, ударила, словно прямо в темя пану Дулькевичу.

Он не увидел фигуры, и никто не мог увидеть; все они стояли слишком далеко друг от друга, да еще ближайшим соседом Дулькевича оказался слепой Макс.

Гильда вместе с Поповым уже ломились в парадное, грохот стука доносился откуда-то издалека, совсем глухо, будто с того света. Женщина что-то кричала, но голос у нее был слабый и почти неслышный.

А может быть, так только казалось пану Дулькевичу? Может быть, он попросту позабыл все, что происходило мгновение тому назад, как забыл даже о струйках воды, стекающих с твердого козырька, забыл и ощущение мокрой холодной жабы на груди, ибо сверху прямо ему на голову упал режущий звук разбитого стекла и в звяканье разбитого стекла, в треск сломанной рамы, в дикий крик, разорвавший тишину над головой пана Дулькевича, впутался новый звук — знакомый и до ужаса страшный: короткий гром автоматной очереди.


КТО ИСКАЛ, А КТО НАШЕЛ

Совершенно сонный сержант без видимой охоты выслушал Юджина.

— Вряд ли до утра что-нибудь удастся сделать,— сказал он, зевая.

— Приведите в действие свои заржавелые спросонья шарики,— посоветовал Юджин, довольно выразительно помахивая перед лицом сержанта своими здоровенными кулачищами.— Или вы, может быть, считаете, что нам просто нужны десять дураков для танцулек в ночном клубе? Речь идет о важной операции. В городе обнаружен отряд вооруженных эсэсовцев!

Сержант почесал затылок:

— Какие там эсэсовцы! Войны уже давно нет.

— Зато у меня сохранилась вот эта штуковина,— Юджин поднес к самому его носу свои кулаки.— Сию же минуту давайте мне людей, а не то рискуете возвратиться в Штаты таким, что вас не признает даже родная мать!

— Все равно я без лейтенанта не могу,— сержант довольно равнодушно отнесся к посулам Юджина.

— Где ваш лейтенант? Давайте его да побыстрее.

— Лейтенант там, где ему положено,— спит у себя на квартире.

— Поехали к нему!

— Я не знаю, где он живет.

— Телефон есть?

— Есть.

— Так какого ж черта! Звоните!

Сержант подошел к телефону и принялся звонить. На коммутаторе тоже, вероятно, спали, ибо долго сержанту никто не отвечал. Когда же наконец прозвучал ответ, то он, видимо, был довольно витиеватым и забористым, так как сержант зажал трубку рукой и несколько минут выжидал, пока телефонист перебесится. То же самое повторилось и с лейтенантом. Сперва он просто не брал трубки. Когда же подошел, то долго не мог сообразить, о чем речь. Сержант терпеливо объяснял ему ситуацию. Наконец он сделал с трубкой то же самое, что во время разговора с телефонистом, и повернулся к Юджину:

— Он послал вас...

— Можете не продолжать,— забирая у него трубку, сказал Юджин и заревел невидимому собеседнику:—Эй вы, тютя с утиным носом! Хватит упражняться в красноречии! Это говорит Вернер, лейтенант Юджин Вернер из миссии «Пейпер-Клипс»! Ах, вам это ничего не говорит? Наконец-то я встретил хоть одного человека, который ничего не слыхал о миссии «Пейпер-Клипс»! И вас абсолютно не интересует это идиотское название? У нас с вами много общего, лейтенант. Меня оно тоже не интересует. Но тем не менее речь идет о государственных интересах Соединенных Штатов! Может быть, и это вас не интересует? Ах, государственные интересы Соединенных Штатов у вас в одном месте? Ну что ж, тогда продолжайте спать. Я позабочусь, чтобы вы проснулись если не в военно-передвижной тюрьме, то хотя бы с новым званием: не лейтенанта, а сержанта! Что, что? Что мне от вас нужно? Вот это разговор! «Джип» и полдюжины парней, умеющих орудовать автоматами. Не вправе решать? А какого же черта... Ах, есть капитан? Я полюбил его еще до знакомства. Как, впрочем, и вас! Скорее давайте его телефон, мул вы, покрытый коростой, а не лейтенант.

Телефон капитана не ответил вообще.

— Ясно,— подытожил Юджин.— Капитан не такой дурак, как этот лейтенант. Он не спит, как свинья в соломе, а носится по Кельну в поисках развлечений. Мне нужно было бы иметь знакомых в психологической секции Службы информации, чтобы они рассказали о вкусах этого капитана, и тогда я нашел бы его в одном из ночных кабаков и гнал бы через весь город в одних подштанниках.

Он вновь принялся звонить лейтенанту, но тот решительно заявил, что если нет капитана, то он все равно ничего не сможет сделать, так как над ним есть еще и майор.

— Прекрасно, лейтенант! — прогрохотал в трубку Юджин.— Мы с вами до утра дойдем, пожалуй, до генерала Эйзенхауэра, а то и до самого генерала Маршалла! Дайте-ка мне майорский телефон.

У майора сон оказался не столь крепким, как у лейтенанта. Очевидно, роль играла разница в возрасте. Но до войны майор служил, скорее всего, либо в компании по распродаже земельных участков под могилы, либо держал лавчонку, так как страшно любил торговаться.

— А не могли бы мы перенести наш разговор на утро? — предложил он лениво.

— Вы слыхали о миссии «Пейпер-Клипс»? — с трудом сдерживая ярость, поинтересовался Юджин.

— Да, что-то такое слышал.

— Так, как вы считаете, могу я ждать до утра?

— Но ведь ночью все спят.

— Если спите вы — это еще далеко не все. Мне нужно немедленно выехать в город и провести операцию для миссии «Пейпер-Клипс».

— Сколько вам нужно человек?

— Шесть или десять солдат с машиной.

— А вы говорили с лейтенантом?

— Говорил, говорил, говорил! — закричал Юджин.— Послушайте, майор, я вас никогда не видел, но мне начинает казаться...

— Что вам начинает казаться? — лишь бы не говорить о деле, уцепился за его слова майор.

— Что у вас уши выше лба,— сказал Юджин.— И что вы мелкий торгаш, а не майор.

— Видите, лейтенант, еще совсем недавно я продавал таких, как вы, по центу за дюжину.

— Я подумаю о том, чтобы отныне цены на таких, как вы, устанавливали в военном суде! Завтра же с утра я буду у генерала и доложу о вашей позорной бездеятельности по отношению к миссии «Пейпер-Клипс»!

— Ладно,— сказал майор.— Передайте сержанту, чтобы он дал вам четырех автоматчиков, и не очень распускайте свой язык, а то я позабочусь, чтобы его вам пришили...

— Можете зашить себе...

Майор не пожелал дослушать, что именно ему предлагается зашить, и бросил трубку.

Сержант смотрел Юджину в рот, дивясь, что нашелся человек, который может в таком тоне разговаривать с их майором.

— Четыре человека и «джип»! И поехали!— сказал ему Юджин.

— Будь это во время войны,— попытался оправдаться сержант,— я б сам это сделал, но ведь нынче мир. Просто не верится, что могут быть какие-то операции... Нам частенько звонят по ночам, но мы всегда дожидаемся утра.

— Ну, ну,— подтолкнул его Юджин,— вы можете ждать хоть до второго Христова пришествия, а мы не можем. Шевелитесь, сержант! Вы, я вижу, позабыли, что такое солдат! Не мешает вам напомнить!

...Вильгельм указал машинам кратчайший путь. Освещая руины, «джипы», едва не переворачиваясь на крутых поворотах, летели на всей скорости к вилле-ротонде. Юджин первый увидел издалека в ярком свете фар черный лимузин.

— Там чья-то машина! — воскликнул он.— Черт побери, нас кто-то опередил. Неужели это пан Дулькевич?

И в это мгновение они услышали автоматную очередь. Звон разбитого стекла и треск высаживаемой рамы до них не долетел,— только глухой шум...

Тормоза у обеих машин запели тонкими и тревожными голосами. Люди попадали в наклоненных от внезапной остановки «джипах», вскочили и побежали на звук выстрелов, туда, где ночная тьма выплюнула из своего мокрого рта раскаленную слюну огня.

Скорее всего, Дулькевич тоже выстрелил из своего пистолета. А может быть, и не успел. Не знал ничего. Его прошило чем-то длинным и жгучим, начиная от плеч и кончая ногами. Пули прошли сквозь грудь, сквозь сердце и, наверно, зарылись в землю под ногами, как зарывается острая стрела молнии. Земля уже перестала быть ничейной. Та земля, на которой он стоял, на которой томился под проливным дождем и ждал врага, становилась отныне его собственностью, надолго, навсегда, навеки!

Он еще дышал. Когда упал и твердый козырек конфедератки перестал защищать его, он почувствовал на лице прикосновение дождя.

Мокрый хаос окружал его отовсюду, серая вода застила глаза, он ничего не видел. Одну лишь воду. Хотел вытереть очки и не смог.

Только и мог лежать и смотреть, как стекала по круглым стеклам вода.

Застонал ли он хотя бы?

Попов и шофер добежали до того места, где он лежал, и чуть об него не споткнулись. То ли хотели помочь ему, то ли погнались за тем большим и темным, что с ревом, звоном и выстрелами выпрыгнуло из окна? Не все ли ему равно теперь?

Нестерпимо, когда дождь заливает очки.

Попов и шофер, не сговариваясь, наклонились над паном Дулькевичем, осторожно подняли его и понесли туда, где стояла машина — черный лимузин с красно-белым флажком. Красное и белое — польские цвета.

В машине пахло бензином. Так уютно и сухо было здесь после дождя. Но пан Дулькевич уже не чувствовал этого. Он был мертв.

Люди, что приехали с Юджином, побежали за беглецами, ничего не видя в темноте, стреляя наугад.

Долетала ругань. Юджин на чем свет стоит поносил дождь, темноту и пана Дулькевича вместе с Поповым, которые не послушалась и приехали сюда. Он еще не знал, что Дулькевич мертв. Встретил Попова и шофера, несущих майора в машину, но ничего не сообразил и продолжал ругаться. А все из-за этих мешков, набитых отрубями, этих лодырей, могущих проспать всю Америку!

Михаил звал его, стоя у входа. Там уже стояли Тильда и Вильгельм. Дверь не поддавалась. Михаил и Вильгельм старались высадить ее плечами, но мокрое дерево только трещало. А Тильда то торопила их, то хватала за плечи, умоляя повременить: и тогда до нее глухо доносился детский плач. Малютка кричала где-то далеко-далеко, голос ее долетал как бы сквозь толщу воды.

— Ломайте! — кричала Тильда и тут же оттаскивала мужчин от двери, чтобы опять прислушаться.

Плечо Юджина вклинилось между плечами Михаила и Вильгельма. Дверь застонала, треснула пополам. Тогда они стали лупить в эту щель, расширять ее, ломать. Вильгельм проскользнул в образовавшееся наконец отверстие, пробежал коротким коридором, толкнул еще одну дверь. Темноту прорезал яркий сноп света. Ослепленный, он на мгновение постоял на пороге, потом бросился в это освещенное пространство и вылетел оттуда с конвертом в руках. Ребенок кричал истошным голосом. Тильда протянула руки сквозь разбитую дверь:

— Дайте ее мне, скорее дайте мне!..

Вильгельм протянул ей крошку.

Стрельба отдалялась. Где-то там, среди груды развалин, еще продолжалось преследование: одни убегали, другие гнались. Гнались, не зная, не видя беглецов.

— Убежали! — сказал Юджин.— Убежали, гады! Ну и черт с ними! Главное — мы все же отвоевали ребенка! Пригодилась мне моя миссия «Пейпер-Клипс». Хоть для этого пригодилась!

Тильда побежала с ребенком на руках к машине пана Дулькевича. Попова и шофера еще не было, и никто не знал, что майор убит. В его лимузине было тепло и сухо, и Гильда побежала туда, ничего не сказав своим спутникам.

— Пан Дулькевич ранен,— сказал Михаил.— Даже не верится, что он ранен.

— Сам виноват,— сказал Юджин.— Мог бы сидеть себе, попивать коньяк и любоваться Тильдой. ...А господ эсэсовцев мы все же прошляпили. Заговорился с майором, будь он неладен!

— Кто-то идет,— сказал Вильгельм, настороженно прислушиваясь к шорохам ночи.

И в самом деле, к ним двигалось что-то черное, громадное...

— Стой! — крикнул Юджин, направляя луч фонарика на странную группу.— Стой! Буду стрелять!

Желтый луч выхватил из темноты две мокрые фигуры, скользнул по могучему плечу, которое могло принадлежать одному только Максу Каулю, запутался в густой, рыжей, как глина, бороде, впитавшей в себя воды не меньше, чем впитывает губка.

— Лаш! — увидя эту бороду, воскликнул Вильгельм.— Это один из них! Макс, где ты его поймал?

— Не пытайся бежать! — предупредил Лаша Юджин, направляя фонарик прямо в глаза бородачу.— Не пытайся бежать.

У Лаша и мысли не было о бегстве. Во-первых, он уже один раз бежал, отстав от своих опекунов и рискуя получить пулю в спину от Гаммельштирна; повторять эту операцию у него не было ни малейшей охоты. Во-вторых, его крепко держал за плечо Макс Кауль. Он-то его и обнаружил в яме, где Лаш, памятуя, что утро вечера мудренее, решил переждать до рассвета. Макс пробежал было мимо, и Лаш уже мысленно возблагодарил бога, что остался незамеченным, но слепой учуял его присутствие и вернулся. Он не мог проскочить в темноте мимо живого человека и не обнаружить его. От его крупного тела, словно у летучей мыши, расходились во все стороны какие-то импульсы и мгновенно возвращались назад, информируя о том, что творится вокруг. Макс вытащил Лаша из ямы, будто слепого щенка. Так он и тащил его до виллы-ротонды, ибо у Лаша с перепугу и неожиданности отказали ноги. Он и сейчас едва стоял, Максу приходилось поддерживать его.

Подбежал Попов, в его руках тоже замелькал длинный, как палочка, американский фонарик, бледный пятачок света заметался по темным фигурам, и вдогонку полетел голос Попова и упал на них, будто сломанная ветка:

— Пан Дулькевич убит!

— Не может быть! — крикнул Михаил. И Юджин повторил те же слова, не найдя других, да он и не мог найти других:

— Не может быть!

Наконец Лаш разобрал, кто перед ним стоит. Он заприметил в этой смешанной группе американского офицера, закрылся рукой от фонарика, о котором Юджин совсем позабыл в эту минуту, подошел ближе к американцу, так, словно бы искал у него защиты от цепкой и безжалостной руки Макса Кауля, и, запинаясь на каждом слове, сказал:

— Я не эсэсовец. Я офицер вермахта и прошу меня соответственно трактовать. К тому же я отнюдь никакой не Лаш. Моя фамилия...

— Катись ты со своей фамилией! — Юджин замахнулся на него своим фонариком и повернулся, чтобы бежать вслед за Михаилом, который спешил к машине, где лежал мертвый Дулькевич. Однако немец не испугался и не растерялся — крикнул уже вдогонку американскому лейтенанту:

— Моя фамилия Либих.

Юджин остановился.

— Либих? — повторил он.— Либих?

Он подбежал к немцу, посветил ему в глаза фонариком:

— Либих? Да вы что... А борода? Откуда она взялась?

— Я Либих! — упрямо повторил немец.— Я — известный ученый Либих и прошу...

— Ты известный ученый Либих? — Вернер уже не кричал, он перешел на шепот.— Ты ученый Либих... А это?

Он сильно дернул Либиха за бороду, думая, наверное, что она фальшивая и останется у него в руках. Он дернул так, что голова Либиха мотнулась и он насилу устоял на скользкой глине. Борода была настоящая.

— Чудеса! — пробормотал Юджин, который никак не мог прийти в себя после столь удивительного калейдоскопа совпадений. Выстрелы, бегство эсэсовцев, таинственная вилла-ротонда, смерть Дулькевича, и в результате — Либих! Он охотился за безбородым, чисто выбритым Либихом, которого хорошо помнил со времени партизанской встречи в Голландии, а того, выходит, уже давно не существовало — существовал другой Либих: бородатый, оборванный, давно не мытый, пропахшийтабаком и алкоголем, затравленный, насмерть перепуганный. В те времена он был куда презентабельнее, Либих! Вернер еще тогда хотел всадить в него автоматную очередь. У него просто руки чесались. А еще больше они чесались у Клифтона Честера, бедняги Клифа, который умер на каменистой земле возле озера Комо. Что ж, может, и лучше, что он тогда сдержал себя. Все повторяется на этом свете, повторилась и встреча с этим ублюдком... Не будь его, этого слизняка, не было б и работы для него, лейтенанта Юджина Вернера. Тем, советским, хорошо: у них найдется дело и без всяких либихов. А вот у него — один Либих. Он попал в миссию «Пейпер-Клипс», и нужно оправдать свое пребывание в ней, должен же он, в конце концов, оправдать свое пребывание там, должен, наконец, заниматься своим делом, своим бизнесом, черт бы его побрал!

— Скажите честно,— обратился он к Либиху,— вы тот самый Либих, который был когда-то в Голландии, имел дело с партизанами, к которым принадлежали даже некоторые из присутствующих здесь джентльменов, тот, наконец... Я вынужден прекратить поток своих вопросов, во избежание разглашения тайны...

— Да. Тот самый...

— И это вас я тогда выпроваживал из бункера?

— Да. И тогда, как сегодня, лил дождь.

— Все повторяется,— пробормотал Юджин,— все сходится... Что ж, тогда я попрошу вас извинить меня, господа, но мне нужно немедленно отвезти господина Либиха куда-нибудь, где не так мокро. У нас с ним совпали некоторые желания. Представьте себе: у господина Либиха и у меня общие желания! Одно из них пока что сводится к тому, чтобы очутиться в сухом помещении. Вы, господин Кауль, поедете со мной. Вы отличный помощник! Просто идеальный. Если вы и не поедете в Штаты, то будете подлинным американцем здесь, в Германии. Простите, господа, но, к моему великому сожалению, я вынужден ехать. Извинитесь за меня перед господином Скибой и, ясное дело, перед нашей очаровательной Тильдой. Я наведаюсь к ним завтра утром. Непременно наведаюсь!

В черном лимузине лежал мертвый пан Дулькевич. Ребенок исходил плачем на руках потерявшей голову Тильды, а от виллы-ротонды отдалялась группка людей. Трое. Слепой Кауль и Юджин Вернер с двух сторон еле волочащего ноги Либиха.

Им вслед молча смотрели Вильгельм и Попов.

— Кто искал, а кто нашел,— тихо произнес Вильгельм и горько усмехнулся. — Не кажется ли это вам несколько парадоксальным ?

Попов промолчал. Он плохо понимал немецкий язык. Уловил только в словах Вильгельма скрытую боль.

НА БЕЛОМ КАМНЕ

Много необычного приходится выполнять юношам, облаченным в военные мундиры. Лабиринты окопов, блиндажи с накатом в четыре, а то и больше рядов колод, танковые переправы через непроходимые болота, лесные буреломы и минированные поля, маскирование целых аэродромов и умение в несколько часов зарыть в землю огромные орудия — всё это знают и умеют делать юноши в одежде цвета хаки, а ведь могли бы и не уметь, ведь не для этого рождались они на свет!

Их учат ненавидеть, тогда как они должны только любить! Их сердца наполняют горечью, хотя в них должна парить одна лишь радость; их заставляют сурово сжимать губы, а не раскрывать их в мягкой и доброй улыбке.

Это тогда, когда война.

Но не было уже войны, а нашим юношам, одетым в знакомые всему миру мундиры великой Советской Армии, пришлось снова делать то, чего не умеют и не могут уметь обыкновенные юноши.

Зная, что это будет продолжаться только несколько месяцев сорок пятого года, но что это необходимо, они становились дипломатами, главнокомандующими небольших гарнизонов, разбросанных чуть ли не по всей Европе, государственными деятелями. Не разбираясь как следует в искусстве, искали и находили шедевры Дрезденской галереи. Не зная бухгалтерии, подсчитывали, сколько задолжали советским людям, немецкие капиталисты, все эти круппы, флики, рахлинги, и взыскивали с них эти долги. Сыновья рабочих и крестьян, не обученные правилам высшего этикета, устраивали приемы для союзнических генералов и офицеров.

Михаилу Скибе нужно было открыть памятник на могиле советских людей, замученных гитлеровцами в Браувайлере. Он не имел ни малейшего представления, как это делается.

Вчера похоронили пана Дулькевича. Михаил добился, чтобы польского майора погребли вместе с советскими людьми в Браувайлере. Английские и американские офицеры, какой-то представитель польского лондонского правительства, вынырнувший неведомо откуда, хотели похоронить Дулькевича на немецком кладбище, как обыкновенного гражданина. Впоследствии, мол, и ему будет поставлен памятник. Но Скиба настоял на своем. Он давно и хорошо знал Дулькевича. Вместе прошли Европу. Вместе воевали. И в этом последнем бою тоже были вместе.

Тело Дулькевича опустили под белый памятник. Белый мрамор над могилой людей, не оставивших миру своих имен. Люди эти полегли безымянными мучениками на чужой и неласковой земле. Сколько же таких памятников нужно поставить в Германии, да и во всей Европе!

И пан Дулькевич тоже сложил здесь свою голову.

Мечтал об ангелах, а выситься над ним будет мраморный воин с советским автоматом в руках. Был Дулькевич коммерсантом, не знал черной работы, а скрестятся над ним серп и молот, символ извечного труда. Молился некогда об орлах народовых, а сиять над ним будет пятиконечная звезда, знак единения честных борцов.

Чистили оружие, мундиры, мыли машины с самого утра. Михаил пытался мысленно сочинить хоть какое-нибудь подобие речи, но волновался, и ничего не выходило. Знал: когда прозвучат звуки оркестра, когда отгремит салют и сползет с памятника белое покрывало, слова найдутся. Да и много ли нужно этих слов там, где царит вечное молчание?

В Браувайлер приехали представители союзнических штабов, прибыли два взвода солдат — американский и английский, выстроился у памятника оркестр шотландцев в коротеньких юбочках. Бургомистр Кельна приехал также взволнованный, бледнее обычного. Шепча молитву, он возводил глаза к небу.

Английский офицер попросил у Михаила разрешения отдать команду. Скиба махнул рукой. Офицер отошел от него, повернулся к музыкантам.

Это был отлично натренированный оркестр. Где-то далеко, в круглых бараках из жести, поставленных среди зеленых шотландских лугов, задолго до конца войны разучивали музыканты гимны государств-победителей. Разучивали не только английские и американские песни, но и песни советские, известные всему миру,— «Стеньку Разина», «Широка страна моя родная» и «Катюшу». Когда же отгремела война и оркестрантов перевезли через Ла-Манш и они замаршировали в своих клетчатых юбочках по улицам французских, голландских, бельгийских, а более всего немецких городов, то чаще остальных слышалась мелодия «Катюши».

Музыканты понимали ответственность церемонии. Они долго прилаживали мундштуки инструментов. Боялись спутать хотя бы одну ноту. Капельмейстер побледнел от волнения. Рука у него дрожала, когда он взмахнул ею.

Гимн Советского Союза! Голос отчизны, которая обращается ко всем своим сынам, живым и мертвым. Голос великой, могучей страны, звучащий над всем миром. Скиба вдруг почувствовал, что к горлу подступил комок. Сердце наполнилось волнением, восторг сдавливал грудь от этих мощных звуков, а глаза наполнялись слезами. Какой мученический путь довелось ему пройти, чтобы теперь наконец услышать мощные звуки гимна! Скольких положил в землю, скольких друзей потерял, сколько раз умирал сам...

Слезы скатывались по его впалым щекам. Он не смахивал их, стоял смирно, не шевелясь, будто окаменел, вслушиваясь в последние такты великой мелодии.

Когда же солдатские автоматы нацелились в небо, он встрепенулся, выхватил пистолет и вплел звук своего выстрела в общий салют. Пусть это и будет его присягой над могилой тех, что пали в бою. Пусть этот выстрел заменит речь.

Сказал после этого совсем коротко:

— Всегда будем помнить о вас, дорогие наши товарищи! Памятью вашей клянемся бороться против зла, против фашизма и против войны. Никогда больше не допустим войны на земле!

Не видел, как подкатила еще одна машина, как выскочил из нее доктор Лобке и, протиснувшись вперед, что-то зашептал на ухо бургомистру. Тот, казалось, не обратил внимания на слова шефа канцелярии. Готовился к речи. Он был хозяином земли, на которой высился этот памятник, земли, где покоились убитые.

Голос у него был хриплый, слабый. Аденауэра угнетало бремя слов, которые нужно было произнести.

— Мы открываем этот памятник,— сказал он,— на земле, где посеяны были плевелы бесправия и греха. Экзистенция нашего народа после великой катастрофы зиждется на доверии победителей. Мы должны вновь обрести утраченное доверие. Это тяжкий труд, но мы обязаны его выполнить. Нам надо забыть на время о ранах немецких и еще раз склонить голову перед ранами, нанесенными народам Европы нацизмом. Мы преклоняем колени перед этими ранами. Безопасность человеческой жизни — вот первое, о чем надлежит думать всем политикам после войны, и тогда не будет печальных этих памятников. Мир и свобода немыслимы без гарантированной безопасности. Люди должны получить право на жизнь и неприкосновенность личности. Со всей решимостью мы напоминаем и повторяем сегодня слова Канта: «Вся политика должна преклонить колени перед правом».

Аденауэр говорил долго. Он уже чувствовал себя этим призванным творить безопасность политиком, декларировал свои взгляды, произносил — хотя и довольно путано — программу действий. Памятник стоял, накрытый белой тканью, стояли солдаты, музыканты, стоял Скиба, все ждали конца бургомистровой речи, а тот забыл и о памятнике, и о мертвых, забыл обо всем на свете, а только без умолку плел хитроумную вереницу трафаретных слов, думал только о том, чтобы сохранить на лице показную печаль, чтобы не дать вырваться радости, забурлившей в нем после короткого шепотка доктора Лобке.

Да и как было не радоваться ему, прожженному политикану, первому американцу в Европе, как его шутя называли американские банкиры и генералы, ярому противнику коммунистов, недругу Советского Союза! Ведь теперь Америка утвердилась, Америка доказала свою мощь, Америка будет командовать миром, и никто не воспрепятствует ему найти опору в Америке.

Доктор Лобке прошептал на ухо Аденауэру:

— Над Японией взорвалась американская атомная бомба!

Бургомистр разволновался после своей речи. Когда полотнище сползло с памятника, он не стал смотреть ни на мраморного советского бойца, ни на серп и молот, ни на пятиконечную звезду. Прижав к груди руку, попросил извинить его, сел в машину и укатил вместе с доктором Лобке.

Белый камень памятника укоризненно глядел ему вслед.

ПЕРВЫЙ ВЫСТРЕЛ

Они сидели рядом, касаясь друг друга плечами, когда машина кренилась то в одну сторону, то в другую, молчали, пока не выехали из Браувайлера, молчали почти все то время, пока машина выпутывалась из лабиринта кельнских улиц, молчали на мосту, и только за Рейном, по шоссе, когда вокруг был только лес, Аденауэр наконец сказал:

— Этого следовало ожидать.

— И именно от американцев.

— Вы хотели сказать «и только»?..

— Очевидно, так будет точнее... Хотя над атомной бомбой работали и мы и Россия. Сбросить ее могли только американцы. Ибо за них говорит даже историческая традиция. Первую, обычную бомбу с аэроплана сбросил в тысяча девятьсот десятом году американец Куртис. Первую атомную бомбу на Хиросиму сбросил американский полковник Тайбетс. Свою «летающую крепость» он назвал именем своей матери «Энола Гей»...

— Меня интересуют только политические аспекты этого события,— пробормотал Аденауэр.

— После взрыва этой бомбы мир потерял свою простоту и наивность,— сказал Лобке, довольно потирая руки.— Снова закипят бурные политические эмоции. Начнутся турниры авторитетов. Авторитеты будут наскакивать один на другой, как петухи. А тем временем мы будем стоять в стороне и делать свое дело. Атомная бомба — это первый выстрел новой войны против Советской России. И мы еще понадобимся там, где стреляют.

Аденауэр зажал уши:

— Я не слышал этих слов.

— А я и не говорил вам ничего, герр обер-бургомистр. Я просто думаю вслух.

— Не забывайте, милый Лобке, что вы еще не рассчитались за эту войну и что мы с вами принадлежали... гм... я бы сказал... не к одному лагерю в минувшей войне.

— Это вам только кажется, герр обер-бургомистр.

— Я не хочу об этом думать после того нашего разговора в монастыре, но моя совесть гражданина... эти францисканцы... я никогда не верил им, как вообще не верил показной бедности, где б она ни была.

— А бенедиктинцам верили?

— Что вы хотите этим сказать?

— Монастырь Марии Лаах около Андернаха... игумен Ильдефонс Гервеген...

— Я никогда не облачал это в тайну. Да, я скрывался в тридцать третьем году в монастыре Марии Лаах, спасался от преследований нацистов. Мой бывший товарищ по гимназии Святых Апостолов Ильдефонс Гервеген любезно предоставил мне убежище в своем монастыре. Там я провел едва ли не самые тяжкие дни своей жизни.

Доктор Лобке промолчал. Ему довелось сидеть во францисканской келье с кирпичным полом, с мебелью из неотесанных досок, а обер-бургомистр занимал у бенедиктинцев комнату, подобную гостиничному номеру: полированная мебель, паровое отопление, электричество, ковры, картины. Жена приезжала к нему каждую неделю, и они устраивали свидания в монастырском саду, ключ от которого игумен дал Аденауэру. Это называлось страданием? Это называлось спасаться от преследования? До того времени он жил в Берлине в государственной квартире, обставленной мебелью, взятой из замков прусских королей, жил как председатель Прусского государственного совета и добивался, чтобы город Кельн выплачивал ему пенсию как бывшему обер-бургомистру и чтобы сняли арест с его банковского конто, на котором насчитывалась довольно-таки кругленькая сумма А после американский банкир Хейнеман дал Аденауэру десять тысяч марок, и тот уехал на Рейн, в монастырь бенедиктинцев, изображая из себя жертву преследования. О, если б доктор Лобке мог высказать Аденауэру все, что знал о нем и думал! Он бы развеял миф о «преследовании» хотя бы только тем, что напомнил обер-бургомистру простейшие факты. Если человек действительно спасался от гестапо и бежал из Берлина в прирейнский монастырь, то почему же спустя несколько месяцев этот же самый человек покидает монастырь, забирает свою семью и едет... опять же под Берлин, в Найе Бабельсберг, занимает там большую виллу с садом и спокойно живет в ней до тридцать четвертого года? Где же логика?

Вскоре пан обер-бургомистр снова изображает жертву нацизма и еще раз отправляется на Рейн, на сей раз уже для того, чтобы купить в самом очаровательном уголке Левенбургской долины — в Рендорфе — прекраснейший отрезок земли и построить себе там виллу, какой не может похвастать даже кельнский гаулейтер. Это тоже называлось «преследованием»?

Доктор Лобке вздохнул. К сожалению, ему приходилось молчать. Это нестерпимо — молчать, когда ты так много знаешь. Но ничего не поделаешь, спасение только в этом.

— Трудно окинуть взглядом семьдесят лет,— сказал он.— Вы прожили такую долгую жизнь, герр обер-бургомистр, что всего не упомнишь.

— Это правильно,— согласился Аденауэр.— Но я до сих пор помню лирическую реминисценцию из своего письма к родным после моего ухода в монастырь. Я писал: «Было туманное, весеннее утро, когда мы расстались».

— Я пытаюсь представить себе эту разлуку и не могу,— вздохнул Лобке.— Отец оставляет семерых любимых детей. Это просто трагично!

— Да, это было трагично. Мой Жорж, которому тогда было только два года, требовал от матери, чтобы она вернула ему отца. «Где мой папа? — кричал он.— Когда придет папа?» Я думал о своих детях и о своем несчастном народе. Отрезанный от всего мира, в жалкой монастырской келье, я изучал папские социальные энциклики «Рерум новарум» и «Квадрагезимо Анно», и предо мной вставала будущая Германия, вольная, демократическая Германия, в центре которой свободный человек, руководствующийся христианскими идеалами.

— Святая церковь поддержит вас в ваших стремлениях, герр обер-бургомистр.

— Я долго ждал. Терпение было моим верным оружием. Я должен передать людям то, что открылось мне тогда, в келье монастыря Марии Лаах. Чтобы впоследствии люди, оглянувшись сквозь туман и пыль времен, сказали обо мне: «Он выполнил свой долг».

— Именно это я и имел в виду, когда напомнил вам о монастыре Марии Лаах,— потупя глаза, тихо молвил Лобке.— Я изучаю вашу жизнь как образец для себя.

— Для меня образцом всегда служил капитан Маквирр из повести Конрада «Тайфун». Вы помните, как он вел через океан свой пароход «Нань-Шань», набитый дикими китайскими кули? Как боролся сразу с тремя стихиями: небесной, морской и человеческой. И как победил! Маквирр, обычный капитан, средней руки человек,— и вдруг титан!

— К сожалению, я не читал Конрада.

— Прочтите, милый господин Лобке, непременно прочтите. Я понимаю: прежде вы не могли брать в руки его книги, ведь Конрад — поляк по происхождению, а поляки, согласно нюрнбергским законам, принадлежат к низшей расе...

— Не вспоминайте, прошу вас, тех ужасных времен...

— Я пошутил, господин Лобке, я только пошутил! Ведь я знаю, с какой святой миссией пребывали вы в пещере львиной все эти страшные годы.

— А разве нынче мы не пребываем в такой же точно пещере? Алианты обращаются с нами как завоеватели, и только. До сих пор не аннулировано запрещение деятельности политических партий.

— Но мы добьемся устранения этого запрета. И у нас будет самая могущественная в Германии партия! Разве не для этого едем мы сегодня к господину епископу?

Лобке кивнул на шофера-американца: не понимает ли он по-немецки? Бургомистр с видом заговорщика усмехнулся. И доктор Лобке усмехнулся в свой черед. Ему стало смешно от наивности этого семидесятилетнего старика. Он хочет основать новую немецкую партию! Жди, пока алианты устранят запрещение. А того он не знает, что немецкая партия существует, существует подпольно, всегда будет существовать партия национал-социалистов, основанная Адольфом Гитлером. И он, доктор Лобке,— один из ее спасителей. Он — в пещере львиной. Был и есть. Меняются правительства, партии, а он, доктор Лобке, остается, как остаются подобные ему вернейшие из верных. Пещера львиная!

Машина уже кружила по шоссе, ведущему в монастырь. Доктор Лобке оглянулся, увидел внизу черепичные кровли Зигбурга, зеленые леса и глиняно-желтые горы. Поморщился. Жухлая краска глины не соответствовала его нынешнему настроению. Глина всегда ассоциировалась у него с могилой, со смертью, а он не собирался еще умирать... Он будет жить и выпускать во все стороны, как вестфальский дуб, мощную поросль!

К епископу он не пошел. Сослался на то, что нужно проведать знакомых отцов францисканцев, намекнул, что обер-бургомистру одному сподручнее вести беседу с епископом, беседу, касающуюся будущей партии. Вообще беседы «в четыре глаза» — наилучшие. Ему предстоял разговор «в шесть глаз» — он и еще двое...

Когда он увидел бригаденфюрера СС Гаммельштирна в коричневой рясе, опоясанной веревкой, и тонкошеего Финка с тонзурой, он не смог совладать с собой и расхохотался. Самый глупый, самый тупой сержант военной полиции и тот сразу догадается, что это не монахи, а переодетые контрабандисты, если уж не эсэсовцы!

— Не вижу ничего смешного в нашем положении...— хмуро произнес Гаммелыитирн.— Вы привезли нам что-нибудь утешительное, доктор?

— Только то, что Лаша, то есть Либиха, посадили на самолет и отправили в Соединенные Штаты.

— Туда ему и дорога!

— Хотелось бы напомнить вам, Гаммельштирн, что мы не имеем права разбрасываться людьми, представляющими ценность для немецкой нации. За то, что вы не уберегли Либиха, вам в свое время придется ответить.

— На том свете, очевидно?

— Бросьте неуместную иронию. Можете применять ее в другом месте.

— Не на союзническом ли трибунале?

— Ну, хватит! Я привез вам пароль и документы.

— Пароль? Для кого? Для американцев?

— Вы проберетесь в Тироль,— игнорируя его вопрос, продолжал Лобке,— в Аусзеерланд. В Бадаусзее отыщете директора школы-пансионата доктора Гйотля — он же Хаген — и скажете ему одно слово — «эдельвейс».

— Этого слова будет вполне достаточно, чтобы сразу же очутиться за решеткой,— пробормотал Гаммелынтирн.— Всему миру известно, что эдельвейс — любимый цветок нашего фюрера.

— Что вы еще можете добавить? — сощурясь, спросил доктор Лобке.

— Меня интересует, как мы доберемся до Тироля?

— Так, как францисканские монахи добирались до самых отдаленных уголков Европы.

— То есть вы предлагаете заделаться странниками? Да еще в этом тряпье?

— Только так.

— Боже мой! До чего дожили немецкие воители! А где гарантия, что нас не сцапают, как только мы выберемся за пределы монастыря?

— Я привез вам документы. Американские и английские. А также от францисканского ордена. Вы не немцы, вы — голландцы.

— Еще и голландцы! Совсем немного, и мы станем святыми апостолами!

— А почему бы и нет? Все апостолы были мучениками, национал-социалисты тоже нынче мученики.

— Ладно. Что мы должны передать доктору Гйотлю, кроме слова «эдельвейс»?

— Скажете, что его приятель Лобке чувствует себя превосходно и просит его спрятать списки как можно надежнее. Он знает. Это все.

— Вы уже уходите? Вы всегда торопитесь, доктор Лобке! Неужели у вас так много таких подопечных, как мы с Финком? — Гаммельштирн усмехнулся.

Лобке не ответил. Подошел к ним, пожал руки и сказал:

— В случае чего — вы меня никогда не видели, я вас — тоже. Никаких доказательств наших связей нет нигде. Запомните это. Старайтесь быть осторожны. Тироль — главное! Дальше вас проведут. Дальше — свобода! И... мы еще вернемся!

— Мы еще вернемся! — выбросив вперед правые руки, рявкнули Гаммельштирн и Финк.

Они исчезали тихо, крались по-тигриному, а надеялись вернуться, топая во всеуслышание подкованными сапогами.

Сползались со всей Европы, пробирались потихоньку, глухими ночами, переодетые, перелицованные с ног до головы. Мечтали о экспатриации, жаждали бегства, стремились раствориться в людской толчее и в то же время тешили себя мыслью: «Мы еще понадобимся там, где стреляют!»

Через высокогорные перевалы пробирались к живописным озерам Аусзеерланда. Стекались отовсюду, будто капли коричневого яда. А уже оттуда вознагражденные доктором Гйотлем контрабандисты переводили их в Италию, вручали агентам ватиканской организации УНАРМО, которая устраивала беглецов в монастырях и помогала затем выехать в Испанию и Южную Америку.

Ширились легенды о Мартине Бормане. Якобы не убит он, а жив и продолжает порученное ему в политическом тестаменте Гитлера дело. Бормана видели под Берлином в мундире эсэсовского офицера. Видели, как рядом с ним разорвалась бомба, как убило всех его спутников — он один уцелел. Видели на вокзале в Неймоистер и в горах Тироля. Он не пожелал воспользоваться самолетом, прибереженным для него доктором Гйотлем, а пробрался с помощью горного проводника — некоего Вольфа — в итальянское горное местечко Сопра Адиге и там вместе с итальянскими фашистами создал мощную организацию, помогающую экспатриироваться из Германии всем известным гитлеровцам.

Им нужен был вождь, и они его создали. Борман. Живой или мертвый — это безразлично. Пускай нет Бормана,— а есть только легенда о нем, они поверят легенде, лишь бы спасти собственную шкуру.

Называли себя «эдельвейсами», а сами добирались до гор грязные, заросшие, вонючие, как шелудивые псы, и доктор Гйотль брезгливо подносил к носу платок, разговаривая с ночными пришельцами. Он стоял выше их всех, чувствовал себя почти таким же всемогущим, как тот, для кого он берег самолет в горах. Он держал себя с ними небрежно. Только однажды теплой летней ночью он воодушевился, когда услышал от двух ободранных францисканских монахов слово «Лобке». Лобке жив и напоминал о списках. Спрятаны ли они? Конечно, спрятаны. И в укромном месте: в озере Теплитц или в одном из многочисленных горных озер Аусзеерланда — в этом он боялся признаться даже самому себе. Главное— списки запрятаны, а когда нужно будет, их достанут. Там записано все. Кому что дало ведомство Кальтенбруннера, на какую сумму. Пускай восстанавливается Германия за счет стараний национал-социалистов, за счет гестапо и СС, пускай поднимается из руин, а когда расцветет она и станет могучей, как некогда,— они вернутся!

Доктор Гйотль обнял эсэсовцев. Никого до этого не обнимал, даже руки не подавал, а этих вдруг обнял, будто не были они такими же грязными и дурно пахнущими.

ПОДНИМИ МЕНЯ, А ТО НЕ ВИДНО

В Генуе родился Колумб. Генуя находится на краю Италии, она почти не принадлежит земле, а принадлежит морю и тому широкому и манящему свету, что скрывается за морем. Генуэзцы всегда жили в странствиях больше, чем на берегу. Может быть, поэтому генуэзцы и дали миру Колумба, памятник которому украшает вокзальную площадь города.

После долгих мытарств Пиппо Бенедетти возвращался в Геную. Правда, он путешествовал не по морю, а по суше, но так или иначе давно не был в родном городе, много лет не видел свою маму.

Пиппо Бенедетти ехал к маме. Если б его попросили рассказать о родном городе, он не мог бы этого сделать. Просто он знал, что город красивый, а объяснить этого не мог, не умел.

Наконец он возвращался. Бывший берсальер. Бывший партизан. Репортер римской коммунистической газеты «Унита» Пиппо Бенедетти ехал в Геную, туда, на эту генуэзскую уличку, притулившуюся между горами и морем на самом краю прекрасного города,— ехал туда, где живет его мама.

Он не пел песен, не разглядывал все вокруг. Наклонялся и наклонялся к рулю велосипеда, припадал все ниже и без устали крутил педали крепкими, жилистыми ногами. Тонкие колеса приятно шуршали по сухой дороге. Он ехал над самым морем. Нарочно выбрал этот путь, чтобы проехать вдоль побережья по Левантской Ривьере, постепенно вобрать красоту и ароматы этой благословенной земли, посреди которой лежала Генуя.

Он оставил позади себя желтоватые, цвета старой слоновой кости, скалы, озаренные солнцем, веселые и легкие, и скалы затененные, тяжелые, мрачные, будто тень убийцы. Оставлял позади себя рощи пробковых дубов, сухие лесочки пиний и кедровых сосен на таких горных вершинах, где могли жить только орлы. Каскады виноградников Лигурии окрашивали склоны в зелень и желтизну, смешивая алые и коричневые тона, багрянец и лиловую черноту. Красные утесы скал вставали на его пути, но шоссе змеилось вокруг них мертвой петлей, и Пиппо, бросая корпус то в одну, то в другую сторону, преодолевал эту петлю и видел далеко-далеко внизу окутанное зеленовато-сизой мглою море. Когда шоссе спускалось ниже, Пиппо проникал сквозь марево, покрывавшее море, и видел воду. Она имела фантастически-фиолетовый цвет. Представить себе такую воду невозможно — ее нужно увидеть. Наконец он увидел благословенную воду Лигурии!

Маленькие городочки на дороге. Одна длинная улица, прорубленная в скалах, старые домишки, сложенные из круглого камня, двери, выходящие прямо на улицу, поперек которой развешано белье. Смуглая детвора несется впереди его велосипеда, весело горланит: «Партизан! Партизан!» Откуда они знают, что он партизан? Ах, да, у Пиппо на груди медаль. Она прикреплена у него к пиджаку, к светлому, купленному в самом Риме пиджаку! Что ж, он возвращается в партизанский край, к родной маме!

Генуя...

Белые дома, зеленые виноградники, сизый камень посреди них.

Санто-Кампо — самое красивое кладбище, бело-зеленое чудо: зеленые мирты и лавры и белый мрамор. В Генуе все в белом мраморе, ведь неподалеку — Каррари, известные всему миру мраморные скалы Каррари, где ломал камень для своих скульптур сам Микеланджело.

Только стены мола, зализанные шершавым языком моря, черны, будто рыбья спина. Да еще собор Сан-Лоренцо не белый, а тигристо-полосатый. Даже мраморные львы у входа кажутся полосатыми. А возможно, это отблески витражей, желтых, как глаза тигра, и красных, как вино или кровь. Никогда Пиппо не замечал, что собор отличается чем-то от города, а теперь это невольно бросалось в глаза. Собор был полосатый, а не белый. Но все-таки он не такой мрачный, как в Милане. И не такой колючий. Он ласковый, как вся Генуя.

На пьяцца де Феррари Пиппо задержался. Его не пропускала густая людская толчея, разбушевавшиеся толпы, радостные скопища людей. По улицам Генуи катились волны народного карнавала. Гудели колокола, доносилась нахрапистость бубна, пели флейты и виолы, песни и крики смешивались в густую звуковую гамму, низкий гул мужских голосов переплетался с серебряными нитями детских голосов и женского смеха.

Летний карнавал в Генуе.

Партизаны сошли с гор, борцы против фашизма вернулись из сардинских тюрем, все, кто был преследуем, кто скрывался, кто страдал, сегодня должны были забыть обо всем и радоваться, смеяться, петь, выкрикивать что-нибудь совсем бессмысленное и веселое. И генуэзцы радовались карнавалу. Толпа разливалась по узким улицам, выкатывалась на широкие террасы набережной Консолячионе, людям было тесно под деревьями, под невысокими деревьями, растущими на приморских, бульварах, они рвались дальше, растекались по всему городу, всасывая, втягивая в себя каждого, кто попадался на пути.

Ни конца ни края этому карнавалу. Радость не признает времени. Она смело и щедро растрачивает его, зная, что время — самая дешевая вещь на свете — дается даром. Если время служит вам, а не вашим врагам, забудьте о нем. Разбейте циферблаты часов, выбросьте часы вообще!

Радость!

Пиппо Бенедетти не стал противиться магнетической силе карнавала. Он оставил велосипед во дворе какой-то улички, кажется это была виа Киркасси. Тоже толкался в толпе, тоже выдумывал что-то раскатистое и веселое, тоже пел. Его захватила бешеная феерия красок, мозаика лиц, движение, всеобщее ликование. Ходил за толпами с улицы на улицу, запечатлевал все в памяти, смеялся, шутил, глаза у него горели. Он возвращался в город своей молодости, вступал в эту молодость, сбросив с себя сразу десяток лет, и опять стал мальчиком с тонкими загорелыми ногами, мальчиком, прыгающим по каменистым пляжам родного моря, похожим на тех босоногих, что кричали ему сегодня на узких улицах: «Партизан! Партизан!»

Здесь не было мальчиков в белом, не было грустных их голосов, не звучала их песня-мольба, не было обращений к злому, жестокому богу. Как начался этот карнавал? Может быть, отцы францисканцы из монастыря, что высился в горах над Генуей, хотели устроить процессию,— ведь они только и умеют, что устраивать литургийные шествия и хоронить покойников. Но нет процессии, нет жалостного пения тонкоголосых мальчиков в белом — есть буйное кипение народной радости. При Муссолини могло ли быть такое? Диктаторы не терпят народного веселья. Диктаторам по душе одни лишь парады. В парадах они усматривают порядок, дисциплину, повиновение.

Муссолини каждый день устраивал на площади Венеции парады чернорубашечников, стоял на балконе как каменный идол, выкрикивал своим тонким резким голосом: «Чернорубашечники, народ Италии приветствует вас! »

Ложь! Народ Италии любит солнце, яркие краски, смех и песни, а не черные рубашки краснорожих головорезов! И он, Пиппо Бенедетти, партизан, расстреливавший ненавистного дуче, знал это, потому и стрелял в горах у озера Комо. А теперь он хочет побыть здесь, на улицах Генуи, под ярким теплым солнцем, среди белых улыбчатых домов.

Где-то внутри домов томятся старые камни. Холодные старые камни, покрытые пылью столетий. Они не видят веселого солнца и тоскуют. Не кладите камни внутри домов!

И дерева не кладите! Гуляйте под зелеными шатрами обнявшись, пойте свои песни, слушайте, как шумит зеленая листва над головой.

Кого было больше на карнавале — женщин или мужчин? Пиппо давно уже не видел столько женщин, столько итальянских женщин и девушек сразу, и ему казалось, что мужчин здесь вообще нет. Примечал их только тогда, когда касался кого-либо плечом. Видел только женщин. Ему вдруг показалось, что мелькнуло в толпе лицо матери. Такие же миндалевидные черные глаза, прямой нос, прекрасные волосы. Длинные черные волосы, как у святой Инессы. Мать всегда любила расчесывать волосы. Сидела около окна и причесывалась, а Пиппо украдкой наблюдал за ней, любовался ее волосами, всегда полными тепла и таинственных запахов.

Поэтому, когда Пиппо заприметил в толпе высокую женщину с длинными волосами, когда сверкнули на него издалека большие черные глаза, он решил: мама! И стал пробираться туда, протискиваться, расталкивать людей. Но толпа была плотной. Она несла Пиппо совсем в другую сторону, он не мог преодолеть ее потока и только отчаянно глядел туда, где на мгновение появилась женщина с длинными роскошными волосами, а его уже несло все дальше и дальше, на пьяцца делла Нунциата, на корсо Петрарка, на виа Двадцатого сентября, мимо лицея Дориа и театра «Маргарета». На небольшой пьяцце Сикста Четвертого взвихренная радостью толпа закручивалась в тугое кольцо, клонилась то в одну сторону, то в другую, чтобы лучше рассмотреть то, что делается в середине, в самом центре пьяццы, откуда раздавались звуки бубна и флейт, где, вероятно, плясали. Тем, кому не оказалось места для танцев, кто не мог протолкаться к центру пьяццы, не терпелось хотя бы поглядеть, что же там происходит, в этом далеком и недосягаемом кругу. И Пиппо тоже задирал голову, вытягивал шею. Перед ним очутилась девушка. Такого же почти роста, как он, стриженная точно так же, как все итальянские девушки после войны, смуглая, гибкая, в черном мальчишеском свитере. Она становилась на цыпочки, чтобы заглянуть поверх голов, но у нее ничего не выходило, и девушка закусила губу, издав возглас досады.

Толпа прижала Пиппо совсем близко к девушке. Пиппо почувствовал, что это неудобно, некрасиво даже, но ничего не мог поделать. Девушка оглянулась, повернула к нему только голову, ибо тело ее было зажато между соседей, показала Пиппо смуглое маленькое ухо, красиво закругленный нос, уголок раскрытых губ, длинные черные ресницы ее дрогнули, и она молвила капризным, как у ребенка, голосом:

— Подними меня, а то не видно!

Ее просьба была настолько неожиданной, что Пиппо не задумываясь, почти машинально выполнил требование. Он бережно сжал ее и поднял так высоко, как только мог.

— Увидела! Увидела!—закричала девушка.— Ничего интересного! Я тоже так умею. Отпусти меня.

Он выполнил и этот ее приказ. Она снова оглянулась, повернув только голову. Черный, удлиненный, как у японки, глаз глянул на Пиппо.

— Как тебя зовут?

— Пиппо. А тебя?

— Клодина... Давай ходить вместе,— предложила вдруг девушка.

— Давай.

— Ты партизан?

— Был.

— А теперь?

— Иду к маме.

— Где ж она?

Он сказал, на какой улице живет его мать.

— О, это совсем в противоположной стороне от моего дома. Я живу в Нерви.

— Я проезжал его сегодня.

— Жаль, что я тебя не видела.

Спускался вечер, нес темноту с собой, и уже где-то готовили тысячи разноцветных фонариков. Генуя запылает огнями теплыми, как человеческие лица. До поздней ночи радостным клокотанием будут шуметь и полниться улицы. Генуэзцы, пьяные от свободы, беспечно начнут шататься из улицы в улицу, магнетическая сила толпы притягивает каждого, в орбиту радости попадут все.

Пиппо и Клодина без сопротивления подчинились великой силе массы, шли, не зная куда, говорили, не разбирая слов, кричали, когда кричали вокруг, и пели вместе со всеми, и смеялись тоже со всеми. Единственной их заботой было — не разлучаться, не потерять друг друга. Крепко держались за руки, время от времени поглядывали друг на друга, как бы желая убедиться, что это как раз тот человек, что встретился на пьяцце Сикста Четвертого.

— Знаешь что,— сказала Клодина, когда уже было совсем поздно, а карнавал не притухал, а все разгорался.— Ты партизан, у тебя, наверное, есть деньги?

— Есть,— сказал Пиппо.— А что?

— Не подумай только, что я гулящая какая-нибудь. Просто я очень бедная. И мне хочется есть.

— Почему же ты не сказала об этом раньше?

— Я забыла о голоде.

— Кстати, я тоже не ел с самого утра.

— Давай выберем где-нибудь уютное местечко и съедим макароны.

— Прекрасно!

Они нашли небольшую тратторию неподалеку от моря. Маленькую тратторию, где, вероятно, любили устраивать долгие посиделки искатели работы в порту, старые моряки, девушки с парнями, у которых не хватало денег на дорогие рестораны. Здесь стояли голые круглые столики на металлических ножках, маленькие стулья, щербатые тарелки, почерневшие от долгого употребления вилки. Но спагетти были здесь такие же, как в самых дорогих ресторанах, и томат был точно такой же, и красное вино, вино «россо», ничем не уступало винам в бутылках с позолоченными этикетками.

Особенно же если напротив тебя сидело удивительное существо, девушка в черном мальчишеском свитере.

А где-то там на улицах волны карнавала, и Пиппо и Клодина — будто обломки этой огромной радости. Он не выдержал первый и протянул через стол руку. Просто положил ее на стол и показал на нее глазами. Клодина, не переставая накручивать на вилку длинные хвосты спагетти, улыбнулась и накрыла его кисть ладонью своей левой руки.

Вдруг Клодина убрала свою руку. Ее длинные ресницы испуганно взметнулись. Глазами она показывала назад. Бенедетти оглянулся. За его спиной стоял невысокий старей господин весь в черном, с пожелтевшим, как дыня, лицом, лысый, какой-то весь старомодный и жалкий. Черную шляпу он держал в руке и кланялся не то Клодине, не то спине Пиппо, кланялся заискивающе-лебезящим поклоном.

— Сегодня утром я целый день был ребенком, а теперь опять старик,— сказал он.— Если же сяду за ваш столик, то еще раз вдохну молодость. Вы позволите?

Клодина кивнула головой. Она не привыкла отказывать старшим. К тому же этот синьор был такой торжественный и говорил столь непонятно, что она просто растерялась. Пиппо смотрел на старика с любопытством.

Что он им скажет? Кто он? Почему выбрал именно эту дешевенькую тратторию? Одет он был довольно пристойно и, очевидно, мог перекусить где-нибудь в более богатых кварталах города.

Старик положил свою шляпу на свободный стул, разгладил пожелтевшую от времени манишку, откашлялся и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Мысль проходит, как солнце сквозь стекло. Это — стихи. Чьи — не знаете? Я так и думал. Молодежь любит стихи, но мало знает их и совсем не интересуется их авторами. Хотите, я вас чуточку развлеку?

— А нам и так весело,— сказала Клодина.

— О, никогда не бывает так весело, чтобы не хотелось еще больше веселиться! — старик помахал пальцем.— Ой, что это у вас?

Он наклонился под столик, там неожиданно залаяла какая-то маленькая собачонка. Он хотел ее поймать, а собачонка не давалась и сердито лаяла. Старик совсем соскользнул со стула и стал ползать по полу, стараясь схватить собачонку. Клодина тоже наклонилась под столик, чтобы помочь старику, но и она не могла поймать песика, даже не могла увидеть его, а он лаял откуда-то из-под стола, то выскакивая, то снова прячась под ним. Пиппо, смеясь, тоже полез под стол, они ползали по полу теперь уже втроем, но собачка не давалась в руки. Уже смеялась вся траттория. Уже нашлось несколько новых помощников, чтобы поймать эту неуловимую собачонку.

Но тут старик, давясь смехом, вылез из-под стола, и собачонка умолкла. Клодина тоже поднялась, и Пиппо — вслед за ней. Отряхивались и те, кто им помогал.

— Покажите нам этого проклятого бесенка,— попросила Клодина, — вы таки его поймали.

— Ах, мы с вами еще незнакомы,— сказал старик.— Меня зовут дон Гайярдоне. А вас?

— Меня — Клодина. А моего товарища — Пиппо.

— Пиппо и Клодина — это прекрасно,— сказал дон Гайярдоне. И неожиданно залаял прямо в лицо девушке, залаял точно так, как та собачонка: — Гав-гав!

Траттория залилась хохотом. Не часто увидишь такого забавного старика. Мало того, что он лает по-собачьи,— он еще обвел вокруг пальца стольких! А особенно эту красивую девушку, которая сидит с ним за одним столиком.

Пиппо не знал, сердиться ли ему на дона Гайярдоне или смеяться. Клодина засмеялась, засмеялся и он. У него в душе не было сегодня зла ни на кого. И на этого старого чудака он тоже не станет сердиться. Даже интересно встретиться с таким. Очевидно, он расскажет что-нибудь интересное. Такие старики всегда знают целый ворох всяких небылиц и историй. Флавио, суровый Флавио, учил Пиппо умению молчать, когда нужно, умению использовать человеческую болтливость. Сядь и молчи.

Дон Гайярдоне заправил за лацкан пиджака салфетку, тщательно перемешал с томатом спагетти, которые принес ему кельнер, хитро и лукаво взглянул на Пиппо.

-— Жить — означает зарабатывать,— поучительно заметил он.— Вы еще не знаете этой простой истины.

— Я знаю другую,— сказал Пиппо,— чтобы зарабатывать, надо жить.

— Узнаю солдата. Ах, у молодого синьора партизанская медаль? Тогда — завидую! Потому что не имел за свою жизнь ни одной медали и даже не сделал ни одного выстрела.

— Счастье разве в том, чтобы стрелять? — удивилась Клодина. Старик ей уже начинал надоедать. Так хорошо было положить руку на руку Пиппо, а тут пришел этот дед и ведет нудные выспренние разговоры. Она посмотрела на Пиппо. Почему он не протянет к ней руки? Так было бы лучше. Боится старика? Пускай себе болтает! Клодина не вытерпела и протянула через стол руку к Пиппо. Он вначале ее не заметил. Такой странный этот Пиппо! Не заметил ее протянутой руки! Но потом все-таки увидел и торопливо накрыл ее маленькую кисть своей широкой ладонью. Все было как до прихода дона Гайярдоне. Только немного иначе — их руки поменялись местами, но это не имело значения.

Однако с Пиппо сегодня творились странные вещи. Ехал к маме, а застрял на карнавале. Искал среди толпы мать или хотя бы женщину с таким же волосами, как у матери, а встретил похожую на мальчика Клодину. Наслаждался одиночеством с девушкой — и теперь забыл о ней, увидя старого Гайярдоне, так как вспомнил свою недавно приобретенную репортерскую профессию. Никогда так не раздваивалась его душа, как сегодня. Быть может, это щедрость? Или попросту стремление все охватить, все понять, обнять весь мир? Он держал руку на руке Клодины, а сам слушал дона Гайярдоне.

Тот смаковал вино, цедил его маленькими глотками, разглядывал бокал против света.

— Я люблю разговаривать с людьми,— продолжал старик.— Люблю слушать, а еще больше люблю говорить сам. Почему? Профессия такая! Вы видели, как я вас давеча обманул? А ведь это еще не все, далеко не все. Я умею лаять, ворчать, визжать, выть, как дикаясобака динго, как африканский каракал, как сибирский волк. Я владею голосами бульдога, пуделя, таксы, овчарки, водолаза, добермана. Не верите? Пожалуйста!

Он залаял таким страшным басовитым голосом, что все в траттории вздрогнули.

— Собачий лай — моя профессия,— продолжал старик, позабыв о спагетти, а только смачивая сухие губы вином.— Я лаю всю свою жизнь. В театре, по радио, в студии звукозаписи, в кино. Я лаю с пластинки, с магнитофонных лент, с экранов.

Лаю, чтобы заработать себе на жизнь. А после этого люблю живую речь слушать. Люблю поэзию, длинные, певучие, велеречивые стихи, даже во сне читаю стихи и... до смерти могу заговорить каждого, кого встречу. Ибо знаю, что скоро кончится речь и начнется лай. Вы не боитесь, что я вас заговорю? Не обращайте внимания на мои слова. Пусть они послужат как бы аккомпанементом вашим чувствам. Как только я вошел в эту тратторию и увидел вас, я решил: вот пара, которой не помешает моя болтовня. Наоборот, поможет забыть обо всем, отгородиться от всего света. Ведь вы любите друг друга, не правда ли?

Пиппо покраснел. Старик выразил то, что не могло найти слов в его сердце, неопределенное желание вылилось в такое простое слово «любить», и этим словом исчерпались все его чувства к Клодине. Он покраснел от неожиданности и оттого, что посторонний человек заглянул в его сердце и увидел там то, чего он сам еще не видел, боялся увидеть...

— А если и любим, то что? — не растерялась Клодина, и ее рука шевельнулась под ладонью Пиппо.

— Вот и прекрасно! — воскликнул дон Гайярдоне.— Если б у меня была дочь, я бы с радостью отдал ее руку такому славному партизану, как Пиппо. Но мадонне не угодно было осчастливить меня дочерью, не дала она мне и счастья... Да и кому нужен человек, пролаявший всю жизнь?

Но я всегда мечтал о счастье и не имел его. Знал лучших поэтов, стремился к красоте жизни, политике и... только лаял. Лаял при королеве и Муссолини, лаю при американцах, буду лаять при всех партиях и всех правительствах. Люди любят лай — это сближает их с природой, дает ощущение единения с ней, того самого чувства единения, которое они давно потеряли, но о котором вечно бредят. Но, как сказал Овидий, хотеть мало, надо добиваться...

Пиппо не слыхал слов дона Гайярдоне. Он смотрел на Клодину. Она не казалась красивой. Такая, как все итальянские девушки. Как любая из них. И он любил ее за это. Она похожа на мальчишку. Худощавая, невысокая, с острыми плечами. И он любил ее за это. Когда смотрел на нее, ему казалось, что на нее смотрят все. И он любил ее за это. Она не обещает ничего, она просто манит. И он любил ее за это.

— Клодина,— сказал он, наклоняясь к ней,— Клодина, я люблю тебя.

Дон Гайярдоне цитировал чьи-то стихи. Длинные и многословные стихи, которые были лишены для этих юных людей всякого смысла. Зачем длинные стихи, если достаточно одного слова?

— И я тебя люблю,— прошептала она.

Пиппо сжал ей руку.

— Знаешь что? — вдруг сказала она.— Давай пойдем к моей матери.

— Так сразу и пойдем? — удивился он, вспомнив, что ехал к своей маме и не добрался до нее.

— Так сразу и пойдем. Я не отпущу тебя!

Он хотел сказать, что тоже никуда не отпустит ее от себя, но промолчал. Генуя тонула сегодня в радости и забавах, а он утонул в наибольшей радости своей жизни.

— Чего же ты молчишь? — дернула его за руку Клодина.

— Идем,— сказал он.

— Сейчас же!

— Ладно.

— Вы меня оставляете? — жалобно спросил дон Гайярдоне.— Неужели вам не нужен свидетель?

— Какой свидетель? — удивилась Клодина.

— О, свидетель перед богом и людьми! Чтобы чистота не была фальшью, а правда — грехом. Вы идете к своей матери, а от нее — к священнику.

— Откуда вы взяли, что мы пойдем к священнику?

— Потому что вы поженитесь.

— Но мы этого не говорили!

— Этого и не нужно говорить. Достаточно того, что вы идете к своей матери. Или, может, вы не хотите взять свидетелем дона Гайярдоне? Боитесь его болтливости? Но если хочешь, чтобы курица снесла яйцо, терпи ее кудахтанье.

Клодина посмотрела на Пиппо: что говорит этот странный старик? Неужели это все правда?

Пиппо усмехнулся и прикрыл веками глаза. Правда.


И ВЫРОС Я НА ЧУЖБИНЕ

— Ты где-нибудь видел такие ноги?

— Только в кино.

— Ну так насмотрись наяву.

— Смотрю.

— Ну и что?

— Ну и ничего.

— Как это ничего? Может быть, ты скажешь, что у меня ноги некрасивые?

— Красивые.

— Может быть, скажешь — не прямые?

— Прямые.

— Видишь, какие они, когда я без юбки?

— Вижу, если это не видение.

— Я тебе покажу, видение. А теперь — в юбке.

— Смотрю.

— Что ты видишь?

— Юбку.

— А ноги?

— И ноги.

— Но теперь они кривые?

— Н-ну...

— Признавайся: кривые?

— Слегка.

— Не слегка, а очень. Совсем кривые!

— Ну хорошо. Совсем кривые.

— Так что ж это такое, хотела бы я знать?

— Очень просто: кривые ноги. Немного.

— Не повторяй мне этих ужасных слов. Скажи лучше — кто виноват?

— М-м... не знаю.

— А если подумать?

— Н-ну... очевидно... юбка.

— Которую ты мне подарил!

— Которую я тебе подарил.

— Так что же мне теперь делать с ней?

— Очевидно, ходить без юбки.

Оба расхохотались.

Юджин и Тильда были беспечно счастливы.

На кухонном столике Тильде бросилась в глаза красная мельничка для кофе. Она усмехнулась, вспомнив, как мучила ее эта мельничка всего несколько дней назад. Боже правый, какие только мелочи могут портить человеку жизнь! Мельничка для кофе, красная мельничка для кофе, примитивная, маленькая машинка...

— Мы выбросим эту мельничку, когда поедем в Штаты? — спросила она.

— Эту? — Юджин потрогал машинку.— Конечно, выбросим. В Америке мы купим лучшую. В Америке есть все и все лучше. Зачем нам эта мельничка?

— Я тоже так подумала: зачем нам эта мельничка?

— Вообще ничего не нужно! Я сброшу с себя мундир и натяну дикий мех. Буду троглодитом, пещерным человеком. Схвачу тебя, как самый лакомый кусок, и потащу в свою пещеру.

Хотя нет! Я оказал большую услугу Штатам. Меня наградят наивысшим американским орденом, меня пригласит президент в Белый дом и будет поить шампанским. Мы вдвоем поедем в Белый дом пить шампанское.

Нет! Провались оно, это шампанское!

Мы поедем с тобой в горы Швейцарии или Тироль. В снега. Там есть цветок, который растет под снегом. Растапливает своим дыханием снег, делает в нем ледяной гротик и расцветает. Представляешь — цветок под ледяным колпачком!

— Это, наверное, эдельвейс, любимый цветок фюрера?

— Сольданелла! Сольданелла, а не эдельвейс, черт бы его побрал, твоего фюрера!

— Он такой же мой, как твой. Это я страдала от гитлеровцев, а не ты, и не смей, пожалуйста, говорить всякую чушь!

— Ты уже рассердилась?

— Как же не сердиться, когда ты говоришь такие вещи! Ты ведь обещал мне...

Он снова обнял ее, крепко сжал, не дал договорить.

— Молчи! Все, что обещал,— выполню. Я никогда не представлял, что женщина может быть такой сладостной, как ты, Гильдхен!

«Финк!—подумала она с ужасом.— Финк говорил так же! Неужели все возвращается? Неужели никогда нельзя убежать от того, что было?»

— Есть прекрасное индийское слово — скво. Это означает: женщина. Ты будешь моею скво! Согласна? Зачем придуманы мужчины и женщины? Чтобы мужчины были муж-чинами, а женщины — скво!

— У тебя ведь была невеста в Штатах,— сказала она вслух.— Не могло не быть у тебя невесты!

— Невеста? Ха! — Он еще крепче сжал Тильду.

Невеста в Штатах! Почему он должен жениться на какой-то там Сюзи или Мерлин? Только потому, что фермы их родителей стоят по соседству с фермой его отца? И, вероятно, так оно и было бы, не будь этой войны да еще если б американские ребята не рассыпались по всему миру. Теперь конец! И Сюзи, и Мерлин, и всему конец! Хвала богу! Американцы могут связать свою судьбу с кем пожелают и могут жить где захотят. Пока сидели дома, видели только своих девушек и свою Америку — довольствовались этим. А нынче увидели широкий свет — и уже Америки им мало. Мало американских девушек, и ему, Юджину Вернеру, тоже, оказывается, мало.

— Мы обвенчаемся здесь! — воскликнул он.— Не ехать же для этого в Штаты. Поженимся здесь, а домой поедем уже как муж и жена. Согласна?

Она перевела взгляд на стол и увидела мельничку для кофе.

— А ребенок?

— Заберем с собой.

— А что скажут у тебя дома?

— А ничего не скажут.

— И кроме того... я должна... видишь ли, тут не обойдется без этого... нужно поехать к господину Скибе...

— К Скибе? А чего ж, поедем. Я еще должен извиниться, что не смог быть на открытии памятника.

— Но как он посмотрит на это?

— На что?

— Ну, на наш брак?

— А как он должен смотреть? Разве он не желает мне счастья? Да и тебе тоже?

— А ребенок?

— Едем, вот и все! Не терплю откладывать!

— Но ведь Дори спит.

— Бери спящую. Давай я возьму!

Он бросился в спальню, схватил ребенка, схватил так, что Тильда испугалась, как бы он не разбудил девочку, но та спала крепким сном.

Скиба был не один. В той самой комнатке, где еще совсем недавно так неожиданно сошлись Михаил, Юджин и покойный пан Дулькевич, сидели Вильгельм и женщина.

— Знакомьтесь,— сказал Михаил,— это Маргарита, жена Вильгельма.

«Ничего кусочек оторвал,— подумал Юджин.— Вот тебе и узник фашизма!» — Он засмеялся своим мыслям, хлопнул Скибу по плечу и воскликнул:

— Ты не можешь жить без интернационала! Всегда вокруг тебя новые люди, новые племена! И неизменно ты в центре! Как член верховного суда, к которому все апеллируют.

— Такова уж моя судьба,— усмехнулся Михаил.— Вспомните, как было до войны. Моя страна была одинокая, одна во всем мире. Стояла, как скала, а вокруг — океан капитализма. Теперь моя страна уже не одна. Появились новые социалистические страны в Европе. И я, выходит, не один. Веселее на свете жить. Верно ведь?

— Верно, черт побери! Между прочим, я приехал извиниться перед тобой за то, что не был на открытии памятника. Не мог. Служба!

— Понимаю.

— Мы с Тильдой повезем цветы на могилу Дулькевича. Хороший был человек! Веселый и задорный! Я полюбил его, как отца. Ну, да что теперь толковать! А мы с Тильдой... знаешь... решили пожениться. Благословишь?

Михаил усмехнулся:

— Если и это входит в мои функции, то благословляю.

— Гильдхен! Подходи скорее, пока наш лейтенант не раздумал.

Тильда, счастливо смеясь, передала ребенка Маргарите, стала рядом с Юджином, покорно склонила голову. Скиба подошел к ним, шутя насупил брови, помахал в воздухе руками, сказал:

— Живите и плодитесь!

— О-го-го! — засмеялся Юджин.— Америка богата. Выкормим всех: и маленькую Дорис, и новых, если будут...

Михаилу вспомнилось: красное солнце, красное пламя от гречишной соломы, песня «Червонi лави, червонi лави...» Чужбина. Вырастет эта девочка, не знавшая ни отца, ни матери, ни родной земли, вырастет и вдруг узнает, что вокруг все чужое, что земля чужая и люди чужие... И будет тогда пустота у нее в душе, пустота, которую ничем не восполнишь. Как бы отвечая на слова Юджина и на свои мысли одновременно, он продекламировал стихотворение Шевченко:

I виpic я на чужині,

I cивiю в чужому кpaї:

Та одинокому мені

Здається — кращого немає

Hiчого в бога, як Дніпро

Та наша славная країна...

Никто ничего не понял. Только женщины, должно быть, уловили грусть в строках стихотворения, но Тильда была слишком увлечена своей радостью, чтобы придать какое- нибудь значение этой грусти, а Маргарита не решалась вмешиваться в разговор, чувствуя себя немного чужой среди этих людей, давно знакомых, связанных меж собой тяжкими испытаниями военных лет.

— И Дори заберете? — спросил Михаил.

— А как же! Прокормим и ее! Америка богата.

— Что ж, воевать за нее, пожалуй, не буду.

— А с нами воевать теперь трудно! Невозможно даже! — Юджин расхохотался.— Обладаем такой бомбищей...

— Дело не в бомбе. То, что имеют одни, имеют, вероятно, и другие. А нет — будут иметь. От человеческого ума трудно что-либо скрыть.

— Это правильно. «Фау» уж как прятали, а мы нашли! И пожалуйте! — всех субчиков себе в Штаты!

Юджин ляпнул себя по губам. Михаил засмеялся:

— Проговорился! Ну да что уж... Я и сам догадывался. Догадывался еще тогда, когда ты ухватился за Либиха, как черт за грешную душу. Смотри только, чтоб не стал помощником тем, кто за нашими спинами, пока мы кончали эту войну, готовили уже новую.

— Мне теперь никакая война не нужна.

— Никому она не нужна. Но надо быть бдительным, надо следить, чтобы не вспыхнула снова! Ой, как нужна бдительность!

— Будем бдительны!

— Радостно мне слышать твои слова, Юджин! Вспомни, как мало нас осталось из «Сталинграда». Гибнем даже после войны, гибнем даже теперь. Нужно держаться крепко. Будешь держаться?

— Буду.

— Руку!

— На!

— Обнимемся?

— Что за вопрос! И поцелуемся!

Они обнялись и поцеловались, прижались щеками друг к другу. Гильда почувствовала, что ей хочется плакать. Ну зачем? Ведь она теперь была счастлива. Счастливее Вильгельма и Маргариты.

И тогда вдруг заметила около себя Маргариту. Та стояла с ребенком на руках. Гильда протянула руки, чтобы взять Дори, но Маргарита повела плечом, уклоняясь от Тильдиных рук, и тихонько сказала:

— Оставьте ее нам.

— Что-о? — Гильда отступила от неожиданности.

— Оставьте ее нам с Вильгельмом. Вы же все равно уезжаете в Америку, она вам будет только обузой. Оставьте ее нам. Пусть она растет здесь, на своей земле. Оставьте.

Она обращалась только к Тильде.

— Оставьте.

— Да, но...

— Ну, пожалуйста, оставьте...

Она заладила одно лишь это слово «оставьте». Лучше б она сыпала словами как градом, старалась бы переубедить Гильду, апеллировала бы к ее чувствам, совести, рассудительности...

— Оставьте...

Это звучало, как «отдайте». Отдай чужое, то, что тебе и не принадлежит, на что ты не имеешь никакого права, отдай, потому что ты эгоистка, ты думаешь лишь о себе, тебе нельзя доверить ничьей судьбы, а тем более судьбу такой крошки...

— Оставьте...

От этого слова не было спасения. Гильда вдруг осознала причину того, отчего ей захотелось плакать. Слезы были вызваны предчувствием разлуки. Разлука со всем: с родной землей, с людьми, которых знала, с этой малюткой, которая напоминала о том, что и у нее, Тильды, некогда было что-то светлое в душе. Разлуки, разлуки, разлуки... И Михаил с Юджином расстаются, и она с маленькой Дори — тоже.

— Оставьте....

Гильда ничего не ответила. Стояла и плакала.


ВСКОРМЛЕННЫЕ ВОЛЧЬИМ МОЛОКОМ

Дон Гайярдоне не давал никому и рта раскрыть. Роли посаженого отца на обручении Клодины и Пиппо ему явно не хватало. Хотел быть безраздельным владыкой этого вечера. Быть может, впервые в жизни посчастливилось ему стать в центре внимания присутствующих, впервые в жизни был он не униженным, никчемным человеком-собакой, а истым доном Гайярдоне, влюбленным в поэзию, в слово, в красоту человеческого языка. Рассуждения о политике сменялись афоризмами о женской красоте, цитаты из Петрарки и Данте предваряли воспоминания о молодости дона Гайярдоне, и у него была когда-то молодость,— пышные тосты кончались печальными вздохами, ибо дон Гайярдоне был уже стар, не мог вернуть потерянного, не мог начать жизнь сызнова.

— Единственная моя надежда,— говорил дон Гайярдоне,— прожить столько, сколько прожили Платон и Тициан. Они умерли каждый в день своего рождения, имея по сто лет от роду. Я должен прожить сто лет, чтобы увидеть, к чему придет наш сумасшедший мир. О, вы не слушаете меня! Вы смотрите один на другого, и мой голос не долетает до вашего слуха. Пейте, дети, вино! Сегодня вас угощает дон Гайярдоне, ваш случайно найденный посаженый отец, которого завтра вы потеряете и забудете. Я угощаю!

И правда, дон Гайярдоне где-то раздобыл вина, принес в халупку, где жила Клодина со своей матерью, целых две бутыли натурального красного вина, не очень крепкого, но как раз такого, которое и нужно было в этот вечер,— теплое, терпкое виноградное вино, от которого приятно шумело в голове и хотелось сказать много красивых слов, хотелось смеяться и даже плакать почему-то...

Клодина и Пиппо справляли свое обручение. Можно было бы еще сегодня вечером найти священника и обвенчаться, но мать Клодины запротестовала: торопиться незачем, да и Пиппо был в нерешительности, явно колеблясь, следовало ли ему идти к священнику после того, как получил удостоверение из коммунистической газеты «Унита» и считал себя коммунистом? Он не верил в бога, не хотел верить и его слугам. Он верил в мать, которая дала ему жизнь, верил в товарищей, которые шли с ним плечо к плечу по Европе. А бог и его слуги — священники? Над этим Пиппо не задумывался, на это у него не было ни времени, ни желания. Знал только, что он уже далеко не тот маленький мальчик в белых одеждах и что уже никакие отцы доминиканцы не заставят его петь жалостные моления.

— Пойдем не для того, чтобы видеть, а для того, чтобы не видеть,— сказал дон Гайярдоне.— Так написано в священных книгах. Однако если ты одинок и если ты присматриваешься к тому, что делается в мире, то ты видишь больше всех остальных. Дон Гайярдоне видел очень много. Да и теперь от его глаз ничто не может укрыться. Теперь все едут, едут, едут. Никто надолго не задерживается на одном месте, ни у кого не хватает времени, чтобы остановиться и хорошенько разглядеть все вокруг. Никогда так много не ездили люди. Переселение народов! Приморские города стали вратами путешествий, как это было еще во времена Колумба и Марко Поло. И наша Генуя стала вратами. Возвращаются домой партизаны. Приходят бывшие солдаты и изгнанники. Сошли с гор беглецы. Но есть и неизвестные в нашем городе. О, от дона Гайярдоне не скроется никто! Мимо моего дома лежит дорога в обитель отцов францисканцев, а я вижу, как ежедневно направляется туда большая черная машина с капитолийской волчицей на радиаторе. Черная машина и белая, никелированная волчица на радиаторе. Волчица и два маленьких человечка, примостившиеся у нее под брюхом и сосущие волчье молоко. Кто ездит на этой машине? Разве отцы францисканцы уже отказались от пешего хождения и пересели на машину с капитолийской волчицей? Было время — францисканцы сидели в итальянских портах и записывали каждого, кто входил на корабль, чтобы затем доложить об этом в апостольскую столицу — Ватикан, и тогда папа посылал погоню за своими врагами или же требовал от тех стран, куда они отправлялись, экстрадиции — выдачи бежавших. Дон Гайярдоне все знает! А может, и наши отцы францисканцы сидят теперь в генуэзском порту и следят, чтобы не бежали за море враги Италии? Я не видел их там. Я гордился своим монастырем. В этом монастыре пятьсот лет назад был владыкою Франческо делла Ровере, что вскоре стал папою Сикстом Четвертым. Генуя назвала его именем одну из своих пьяцц...

— Мы познакомились на этой улице,— сказал Пиппо.— Мы встретились с Клодиной на пьяцце Сикста Четвертого.

Дон Гайярдоне его не слушал. Он плакал. Пил вино и плакал, потому что затоптали самое для него святое — его веру.

— Я верил в святость этого места,— говорил он.— Я верил в благочестие братьев-реформатов, живших в своей обители на горе надо мной. И если б они вышли в этот взбаламученный мир, я бы ничего не сказал о них плохого. Но они продолжают сидеть за высокой оградой монастыря, а к ним ежедневно ездит черная машина с белой капитолийской волчицей и возит каких-то людей с рыжими волосами, таких волос не увидишь у итальянцев. Кто они, эти выкормыши, вспоенные волчьим молоком? Откуда они и почему скрываются в нашем монастыре? Никто не видит и не знает этого, а старый дон Гайярдоне видит, он все видит! И почему же тогда в священных книгах написано: «Идем не для того, чтобы видеть, но чтоб не видеть»? Почему?

Дон Гайярдоне совсем обессилел. Он упал грудью на стол, пробовал еще что-то говорить, но только бормотал неразборчиво, без толку водил по столу руками, словно собираясь плыть куда-то, хотел поднять голову, но она отяжелела и не слушалась его.

Пиппо взглянул на Клодину: что с ним делать? В комнате была только одна кровать. Семейная металлическая кровать, старая, с облупленной краской на спинках, застеленная цветастым покрывалом — единственной ценной вещью в этом убогом жилище. Еще стоял на кухне узенький топчан, но устроить на нем ложе для дона Гайярдоне было как-то неловко, он все же был здесь гостем, к тому же и посаженым отцом. Мать Клодины тоже поняла безмолвные взгляды, которыми обменивались молодые. Она подошла к кровати и приготовила постель.

Дон Гайярдоне заснул, как только его уложили.

— Мы пойдем к морю,— сказала Клодина,— немного погуляем.

— Идите,— сказала мать.

Пиппо ждал Клодину на улице. Он обнял ее, и они спустились к морю, перепрыгивая с камня на камень.

Когда они очутились уже на самом берегу, когда почувствовали у себя под ногами шорох морской волны, легко разбивающейся о камень, Клодина тихо засмеялась.

— Ты чего смеешься? — спросил Пиппо, заглядывая ей в лицо.

— Я смеюсь оттого, что на нашей кровати спит дон Гайярдоне.

— Да, твоей матери сегодня негде лечь.

— Мама устроится на топчане. А мы?

— Мы можем и не спать в такую ночь.

— Но на нашей кровати — дон Гайярдоне!

— Все равно мы ведь не были у священника.

— Мы обручены. Ты прошел всю войну и остался жив, разве этого мало? Разве священник даст тебе нечто большее, чем дал конец войны?

— Я тоже так думал, но ты...

— А раз думаешь ты, то я тоже... Поцелуй меня.

Он обнял ее худенькие мальчишеские плечи и привлек к себе. На ее губах сохранился терпкий вкус вина, черные волосы пахли морем. Оба закрыли глаза, потому что все равно не видели ничего. Когда наконец они оторвались друг от друга и раскрыли глаза, увидели море и небо. Вода в море была глянцевито-черная, как живое серебро. И небо было серебряное. Молодой месяц висел в нем рожками вверх, узкий, как челнок.

Где-то вызванивали колокола, возвещая конец карнавала. Когда-то Пиппо считал, что колокола общаются с богом. Знал, что они оплакивают мертвых, сзывают людей на молитву. Сегодня колокольный звон — на радость. Металлические голоса сплетались в одно-единственное слово: Клодина, Клодина, Кло-ди-на, Клодин-дин-на!

— Пора,— сказал он.— Ты иди. Отдохни.

— Куда же я пойду?

— К матери.

— А ты?

— А я поброжу здесь.

— Я не хочу оставлять тебя одного.

— Ты устала.

— Ни капельки!

— Кроме того, мне необходимо подумать.

— О чем же тебе думать?

— Ну... о чем. Ведь теперь я буду твоим мужем, у нас будет семья, нужно о ней заботиться...

— Лучше поцелуй меня! Давай походим по берегу. Тут совсем близко — пляж. Песок. Настоящий песок. Мы можем выкупаться. Ты не боишься купаться ночью?

Они добрались до песчаного пляжа, мгновенно разделись и побежали в море. Белые руки Клодины светились под лунным светом. Вода стекала с них крупными каплями и горела бликами белого сияния. Потом девушка перевернулась на спину и лежала на воде, выставив молодому месяцу острые соски маленькой груди, распустив волосы.

— Я плаваю как рыба. А ты умеешь плавать? Давай заберемся в море так далеко, чтобы не видно было берега.

— Давай.

Долго плавали они, плескаясь и брызгая друг на друга, били ногами по теплой и мягкой воде. Когда вернулись на берег, уже светало.

— Теперь ты пойдешь и немного поспишь,— сказал Пиппо.

— А ты?

— Я устроюсь где-нибудь на улице. Не сбрасывать же мне с постели дона Гайярдоне.

— Завтра кровать будет наша. Поцелуй меня, и я пойду.

Он проводил Клодину домой, а сам снова спустился к морю. Долго сидел, смотрел на воду, ни о чем не думая. Счастье переполняло сердце. Клодина принадлежит ему. Клодина! Клодина! Клодина!

Имя звенело у него в ушах, словно звон колоколов Италии. Клоди-дин-на.

Когда заалело за горами, высоко на границе неба и щербатой каменистой земли обрисовались неуклюжие очертания францисканского монастыря. Только тогда Пиппо вспомнил рассказ дона Гайярдоне о подозрительных людях, скрывающихся за монастырскими стенами. Вспоенные волчьим молоком. Кто они? Почему он не расспросил как следует дона Гайярдоне? Да и знал ли дон Гайярдоне что-либо определенное? Он сам, Пиппо Бенедетти, должен был узнать обо всем. Это нужно было сделать сразу, как только услышал рассказ дона Гайярдоне. У него в кармане был репортерский жетон «Униты». Он коммунист! Чувствовал себя ответственным за дела всего мира. Быть может, там скрываются фашисты? Быть может, собираются там не только итальянские фашисты, но и немецкие? Рыжие монахи, рыжие пришельцы, говорил дон Гайярдоне. Почему он не пошел туда сразу? Забыл или не хотел, чтобы об этом знала Клодина? И Пиппо решился.

Путь его лежал в монастырь. Дорога оказалась тяжелой и далекой. Когда он очутился наконец у ворот, над горами показалось утреннее солнце. Генуя лежала далеко внизу, белая и блестящая, как перламутр. Только на соборе Сан-Лоренцо выделялись тигровые полосы в этом белом городе, но отсюда Пиппо не видел собора, помнил его со вчерашнего дня.

Монастырская стена заросла бугенвилией. Фиолетовые, как морская вода у скал, цветы свисали над калиткой, к которой приблизился Пиппо. Потемневшая от непогоды веревка пряталась среди густой зеленой листвы. Бенедетти дернул за веревку — за стеной раздался звонок, но никто не открыл калитки, и Пиппо дернул еще раз. Наконец тяжелая калитка заскрипела, и толстый монах, с глазами фанатика, недоверчиво и подозрительно уставился на Пиппо.

— Чего тебе, сын мой? — спросил он.

— Я из газеты,— сказал Пиппо и махнул перед носом у монаха своим жетоном.— Репортер римской газеты, отче!

Он нажал плечом на монаха, а когда тот не проявил готовности отступить с дороги, слегка оттолкнул его и очутился по другую сторону стены. Вошел в обитель, подготовленный к хорошему и к плохому. Увидел кампаниллу — стоящую отдельно колокольню,— высокую и суровую. Увидел часовню с отворенной дверью. В ее темной пустоте горели свечи. Черно-красные цвета господствовали там, геральдические краски ночи, цвета смерти, пожарищ, засохшей крови. Прежде эти краски вызывали в сердце Пиппо торжественность и экстаз, теперь напоминали о войне, смерти и крови. Он прошел мимо часовни твердыми шагами и повернул дальше, к кельям, и в сердце у него были только хмурые воспоминания и ненависть.

В кельях были отворены окна. Пиппо заглянул в одно из них, в другое... Солома на полу, грубо вытесанные кресты по углам. Быть может, дон Гайярдоне ошибся? Быть может, здесь живут только фратрес пацифици — братья мира,— как именуют себя францисканцы?

За длинным помещением трапезной брал начало монастырский сад. Пиппо ступил на белую дорожку. Белые дорожки в саду, белые, вытоптанные дорожки среди олеандров. Ах, олеандры! Как пахнут они после утренней мессы, освеженные росой, полные чистоты и красоты!

Навстречу Пиппо шел отец приор. Мрачный привратник что-то шептал ему на ухо. На лице у игумена было удивление, гнев и возмущение. Посторонний человек в его обители. Непрошеный гость!

Игумен не благословил пришельца. Осенил себя крестом, охраняя троекратным крестным знамением. Божье число — три — тайна смерти и воскресения, божья троица — бог-отец, бог-сын, бог-дух святой, древнее мистическое число, ведущее свое начало еще от древних египтян с триединым божеством — Озирис — Изида — Горус. Отец приор в последнее время пребывал в плену единственного чувства — страха. Он боялся всего на свете. Искал успокоения в старых церковных книгах, докапывался до глубоко и прочно сокрытых тайн веры и спасения, искал забвения в древних учениях, сулящих покой и защиту для души, измученной страхом и опасностью.

Крестился быстро, мелко. Господнее число три покрывал другим числом — семь. Семь кругов ада, семь огненных кругов, сквозь которые, очищаясь и побеждая смерть, проходит самая могучая из известных человечеству богинь — Астарта — Иштарь, всеплодороднейшая мать матерей, богиня наибольших воителей.

— Могу ли я осмотреть монастырь? — спросил Пиппо, а приору почудились совсем иные слова, слова Франциска Ассизского: «Дом мой — дом молитвы, а вы сотворили его пещерой разбойничьей». В монастырской часовне висит старинное изображение Франциска, сделанное неистовым критянином Эль Греко. Франциск — одинокий среди милых его сердцу итальянских гор, под распахнутым черными вихрями небом. В лице — мало крови, в глазах — избыток мрака. Вот и у этого пришельца слишком уж черные глаза, мрак возмущения и осуждения выплескивается из них на отца приора.

— Я партизан и репортер. Мне хотелось бы знать: что делается в вашем монастыре, отче? Моя газета хотела бы поведать об этом миру.

Игумен крестился и лепетал латинские слова, которых Пиппо не мог понять.

— Этот монастырь... этот монастырь,— бормотал приор,— vere non est alind, nisi alomus Dei et porta Calli —этот монастырь в естестве своем нечто иное, как дом божий и врата небесные.

— И все-таки...— настаивал Пиппо, хотя и знал, что это оскорбительно для игумена.— Поверьте, я не хотел вас прогневить, отче,— сказал Пиппо.— Я просто репортер, и меня интересует...

Приор медленно опустил веки. Не глядя себе под ноги, ничего не говоря незваному гостю, пошел белой дорожкой по направлению к монастырской трапезной. Пиппо, неуверенно пожав плечами, отправился вслед за ним.

В трапезной находились монахи. Сидели вдоль длинного неструганого стола, обсели его со всех сторон, вкушая убогую пищу,— если придерживаться точности, то не акриды, а макароны, сваренные на воде макароны; в них не было и следа масла, не было даже томата... Черные облачения братьев-реформатов чередовались с гранатовыми рясами-габитами— братьев младших, братьев-миноритов, очевидно гостивших у своих братьев по ордену.

Приор благословил трапезников и остановился неподвижно в конце стола, а Пиппо, не в силах побороть искушения, пошел вдоль спин, обтянутых суконными черными и гранатовыми сутанами. Смотрел на черные стриженые головы братьев-реформатов, на их круглые от безделья и жира спины, похожие на женские, и неожиданно остановился, увидя перед собой голову рыжую, а не черную, голову со свежей, недавно выбритой тонзурой, перевел взгляд чуть ниже и увидел спину совсем не такую, как у отцов францисканцев.

Пошел дальше, быстро пошел, чуть ли не побежал вдоль стола и видел еще и еще рыжие, со свежими тонзурами головы и странно знакомые, до боли знакомые спины, которых не мог скрыть даже грубый габит. Где он видел эти спины? Тогда ли, когда арестовали его на Кампо Императоре, выкрав из-под их носа Муссолини? Или в лагерях смерти? Или в ту страшную ночь в немецком темном лесу, когда ночной мрак раздирали вспышки фонариков и пистолетных выстрелов?

Люди в узких шинелях, с узкими жесткими спинами. Спины приплюснутые, неправильные бугры лопаток почти не нарушают их понурой ровности, безнадежность проступает сквозь жесткое сукно, веет на тебя мертвенной стужей. Он знал их, да еще как хорошо знал!

И когда теперь, среди круглых, как подушка, спин отцов францисканцев увидел спины, ровные как доски, спины палачей, формой своей напоминавшие узкие трапеции или прямоугольники виселиц, спины, выпиравшие своими острыми углами из-под толстых монашьих облачений, он чуть не воскликнул: «Это они! Они!»

Дон Гайярдоне сказал правду: здесь были чужаки, были враги, были фашисты!

Он побежал вокруг стола, приближаясь к игумену, который стоял все в той же окаменелой позе, видел еще больше этих ненавистных эсэсовских спин и рыжих голов, остановился наконец в самом конце, поглядел на игумена: что скажешь ты, святой отче?

Тот, что сидел перед Пиппо, не выносил у себя за спиной кого бы то ни было. Все его товарищи сидели напряженные, готовые к прыжку, но не подавали и виду, а он не мог вытерпеть. Оглянулся резко и быстро, и Пиппо только на мгновение увидел его лицо. Крупное лицо с коротким носом. Он увидел еще шею, длинную, жилистую шею, вылезавшую из выреза рясы; она выпирала из нее, упитанная, обветренная.

Это лицо, эту шею видел Пиппо два года назад возле отеля Кампо Императоре в Гран-Сассо. Только тогда шею облегал воротник эсэсовского мундира и чернел на ней ремешок от бинокля.

— Скорцени! — закричал Пиппо.— Скорце...

Он не успел досказать это имя. Двухметровый Скорцени выскочил из-за стола и одним ударом сбил Пиппо с ног. К нему присоединились и другие. Прыгали прямо на беззащитного юношу, молча топтали его ногами, колотили чем попало.

— Никто не скроется от Христа. Никто.— мелко крестясь, произнес отец приор.

Монахи испуганно притихли за столом. На их глазах совершалось зло, наибольший грех, тяжелейшее святотатство — сакрилегиум — на их глазах убивали человека, пришедшего в святую обитель.

Но отец приор крестился мелко и быстро и бормотал что-то, вероятно молитву, и монахи тоже закрестились и забубнили...

Негоже было творить сакрилегиум в монастыре, и через полчаса черная машина с капитолийской волчицей на радиаторе выскочила из ворот обители.

Два человечка с раскоряченными ногами, присев под волчицей, сосали ее бешеное молоко. А в машине над чем-то покрытым черной рясой сидели два с прямыми спинами монаха и пристально всматривались в шоссе, стелившееся под колесами машины.

Солнце взошло над горами и поливало своими щедрыми лучами беспредельное море. Море было пустынное, горы пустынны, шоссе пустынно. В одном месте шоссе делало крутой изгиб, обвивая петлей высокую скалу, нависшую над самым морем. Скала была розово-серая, будто волчий язык.

Машина заскрежетала тормозами и остановилась. Из нее полетело вниз, в море, что-то большое, завернутое в старую монашью рясу. После этого машина помчалась назад, в обитель, высившуюся в горах, как угроза всему живущему.

Клодина прождала Пиппо целый день. Сидела на берегу моря, пока закатилось солнце. Пиппо не было.

Солнце упало за море, а на небе кто-то разбросал огненные серпы, и они бежали над морем, летели, мчались и раздирали небо на куски, раздирали море, раздирали ее сердце.

Чуяло это сердце, что не вернется Пиппо никогда.


СЛУШАЙТЕ ВСЕ!

Расшатанный поезд убегал от солнца. Солнце протянуло свои желтоватые руки-лучи, чтобы добраться до зеленых стареньких вагонов, но паровоз, весь в масле и покрытый копотью, задорно вскрикивал, подтягивал к себе вагоны и гнал все дальше и дальше. По обочинам железнодорожной колеи лежали вспаханные поля. От жирной пашни вздымался легкий пар, солнечные лучи скользили по земле, словно ласкали. Михаилу вспомнились ласковые строки Павла Тычины: «Хтось гладив ниви, так нiжно гладив...» Погладить свою родную землю! Выскочить из вагона, припасть к ней лицом, вдыхать ее запахи... Земля родная пахнет слаще, чем земли всего мира...

Он возвращался домой. Он был уже дома, приближался к родным местам.

Видел спаленные села, разрушенные вокзалы, вырубленные леса и сады. Но когда выходил из вагона на маленьких станциях во время коротких остановок, то видел женщин, которые выносили к поезду кольца колбас, сало, помидоры, слышал родную речь, и ему хотелось кричать от радости: народ жив! Народ жив и на этой изувеченной, испепеленной, обезображенной земле. Народ был вечен, и земля вечна, и вскоре снова зацветет она, как цвела до войны.

В Киеве, как только сошел с поезда, стал искать газеты. Хотел все знать, наверстать упущенное за все потерянные годы на чужбине. Охватить одним взглядом всю страну, прочитать обо всем, обо всем!

Газеты продавал безногий инвалид.

— Какую тебе, браток,— спросил он.— Киевскую или московскую?

— Давай все, какие есть.

— Стало быть, издалека? Соскучился по нашим газетам?

— Издалека. Соскучился. Очень.

Взял целую кипу газет, отошел от столика, поставил чемодан на исклеванный осколками перрон. Мимо Скибы торопились пассажиры — большей частью военные. Демобилизованные солдаты и офицеры, инвалиды, возвращающиеся из госпиталей домой, старые люди, которые, вероятно, пришли встречать сыновей, молодые девушки, ожидающие своих суженых. Он не слышал их разговоров, не слышал шарканья ног по перрону, ничего не видел, раскладывал перед собою широкие полотнища газет и не видел тех газет, а видел другое: как, меся густую грязь, несут на плечах со станций, несут за десятки километров украинские колхозницы зерно,присланное им на посев из России; как задувают мартены на заводах Приднепровья; как восстанавливают дома и дворцы Ленинграда и сталинградские кварталы.

Он оставил у себя за плечами Европу, еще лежащую в развалинах, мертвую, растерзанную, и нашел свою землю, что уже застраивалась, возрождалась.

Обер-бургомистр Кельна Конрад Аденауэр дал интервью корреспондентам «Ньюс кроникл» и «Ассошиэйтед пресс», в котором заявил, что если западные державы не хотят допустить господства коммунистов в Германии, то пускай объединяют свои три зоны оккупации и создадут могучее западно-немецкое государство — ядро Западной Европы. Что ж, от господина Аденауэра ничего другого и не следовало ожидать. Михаил отчетливо вспомнил, как бургомистр произносил свою речь на открытии памятника и как сразу после этого уехал. Торопился создать «могучее западно-немецкое государство»... А рассказ Вильгельма о докторе Лобке, пригретом господином Аденауэром? Уже и теперь видно, о каком государстве мечтают они.

Да, в Западной Европе одну войну сменила другая. В этом не оставалось ни малейшего сомнения. Даже для него, который только что прибыл оттуда, с Рейна, газеты принесли немало тревожных вестей.

Михаил шелестел газетными полосами, пробегая взглядом по заголовкам. И вдруг глаза его приковались к небольшому извещению. Читал-перечитывал скупые строки и ничего не мог понять. Слова скользили у него перед глазами, как немые видения. Осмыслить их невозможно было. Скиба беспомощно огляделся вокруг, увидел инвалида, у которого купил газеты, подошел к нему.

— Послушай, товарищ, прочти-ка ты эту заметку.

Тот прочитал, покачал головой:

— Ясно, фашистская работа.

— Нет, ты прочитай мне вслух.

— Да ты что, чудило, читать, не умеешь, что ли?

— Я прошу тебя — прочитай вслух.

Инвалид прочитал, посмотрел на Михаила:

— Может, еще раз?

— Нет, спасибо. Теперь я вижу, что не ошибся. Этот убитый... этот итальянский партизан Пиппо Венедетти — мой боевой товарищ...

— Ну, браток, я что-то в толк не возьму, больно много туману...Ты что — в Италии был, что ли?

— Был и в Италии, но не это сейчас главное.

Михаил о чем-то сосредоточенно думал, тер себе лоб, хмурил брови.

— Скажи, где теперь в Киеве радио?

— Добирайся до Софии, а там спросишь — тебе всяк покажет.

В районе вокзала развалины не очень бросались в глаза. Но когда Михаил добрался до центра, когда увидел ужасающие разрушения Крещатика, вернее, жалкие остатки его, схватился за сердце. Неужели уж такова судьба человека: строить свои жилища и смотреть, как враг разрушает их, на-ходить друзей и терять? Приобретать и терять?

Перед ним лежал изувеченный, весь в руинах, испепеленный Крещатик, а где-то далеко, в Западной Европе, покоились его боевые побратимы, ложились в ту неласковую землю один за другим и теперь, уже после окончания войны. Последним лег Пиппо Бенедетти. Репортер газеты «Унита». Следы вели в монастырь,— так писалось в газетной заметке. Пиппо погиб как солдат. Он хотел разоблачить скрывающихся в монастыре эсэсовцев, и его убили.

Михаил торопился в радиокомитет. Что он там скажет? Ах, не все ли равно? Он должен говорить. Говорить для заграницы. Обратиться к этой Европе, которая называет себя Западной, рассказать им про все, что видел и знает, ибо после смерти Пиппо Бенедетти — корреспондента коммунистической газеты «Унита» — он не имеет права молчать. Коммунизм— это символ единения людей против смерти. Пускай знает об этом Европа, которая называет себя Западной!

...Это не было простым выступлением перед микрофоном. Михаил Скиба говорил несколько ночей подряд. Он рассказал о тех, что умерли, о тех, что погибли в борьбе, и о тех, которые еще скрывались в недрах Западной Европы, такие, как Роупер, и вели грязный торг с фашистами и их прихвостнями.

— Друзьям нашим,— говорил Михаил Скиба,— нужно напоминать, что мы о них не забыли. Пусть это укрепляет их силы.

Но и врагам нашим тоже следует напоминать, что о них мы также не забыли.

Пусть они не знают покоя.

ЕВРОПА — ЗАПАД. Авторизованный перевод с украинского Т. Стах

Примечания

1

Ты немец? (нем.)

(обратно)

2

Да. (нем.)

(обратно)

3

«SO» — Советский офицер.

(обратно)

4

Военная контрразведка.

(обратно)

5

Гейнц Корн имеет в виду покушение на Гитлера, совершенное 20 июля 1944 года членом подпольной организации полковником графом фон Штауффенбергом.

(обратно)

6

 Только для немцев. (нем.)

(обратно)

7

 Команда, отряд. (польск.)

(обратно)

8

Бороться, воевать. (польск.)

(обратно)

9

Разбойник. (польск.)

(обратно)

10

ОКБ (Oberkommando Wermacht) — верховное главнокомандование фашистской Германии.

(обратно)

11

Улица в Лондоне, где помещается Английский банк. 

(обратно)

12

 «Бродячие» корабли, не имеющие определенного порта назначения. От английского слова «бродяга».

(обратно)

13

 Стоянка британского военного флота в Северной Шотландии.

(обратно)

14

 Гидролокатор на английских кораблях для обнаружения подводных лодок.

(обратно)

15

Слово «красный» условно обозначает, что противник — с левого борта. Если враг появляется с правого борта, гидроакустик говорит: «Эхо зеленое.»

(обратно)

16

 Сорокамиллиметровые зенитные орудия.

(обратно)

17

 Резиденция английского военного министерства и адмиралтейства.

(обратно)

18

DSO (Distinguish Service Order) — английский военный орден.

(обратно)

19

Victoria Cross (крест Виктории) — высший английский боевой орден.

(обратно)

20

DP (Distinguished Person) (англ.) — важное лицо.

(обратно)

21

Ви Ди Пи (VDP) (Very Distinguished Person) (англ.) — очень важное лицо, в отличие от DP — просто важного лица.

(обратно)

22

 Герой популярной повести родственника Артура Конан Дойля Э.Горнунга

(обратно)

23

Английское «journey» означает: прогулка, путешествие.

(обратно)

24

Джордж Хилл — ветеран шпионажа. Перед второй мировой войной издал в Англии книгу «Отправляйтесь шпионить!». В 1941 году в чине майора был послан в СССР во главе «специальной» военной миссии.

(обратно)

25

 Бродяга. (польск.)

(обратно)

26

Площадь, где происходили казни в лагере Заксенхаузен.

(обратно)

27

Моторизованные отборные войска в фашистской Италии. 

(обратно)

28

Крестьянин (нем.)

(обратно)

29

Так называли государственного уполномоченного по изысканию людских резервов. 

(обратно)

30

 Большое спасибо (фр.)

(обратно)

31

 Итальянское ругательство.

(обратно)

32

 До свидания. (итал.)

(обратно)

33

 Отделение, стой! (нем.)

(обратно)

34

 Посудина для нечистот. (нем.)

(обратно)

35

 Парашу вон!

(обратно)

36

 Командировочное предписание.

(обратно)

37

 Удостоверение.

(обратно)

38

Так называли эсэсовцы всех солдат и офицеров немецкой армии после покушения на Гитлера 20 июля 1944 года, намекая на то, что в заговоре принимали участие армейские генералы и офицеры.

(обратно)

39

 Немецкое ругательство.

(обратно)

40

 Место, где фашистские ученые работали над ракетным оружием.

(обратно)

41

 Руководитель работ по конструированию фашистской ракеты «Фау-2», ныне работает в США.

(обратно)

42

 Вперед! (фр.)

(обратно)

43

 «Действуй или погибай!»

(обратно)

44

 Проклятье! (нем.)

(обратно)

45

«Генерал Тревога».

(обратно)

46

 Отправлять на небо.

(обратно)

47

Руководителей. 

(обратно)

48

 Детки. (итал.)

(обратно)

49

Минестроне — итальянский рисовый суп, пепперони — фаршированный перец, спагетти — макароны.

(обратно)

50

Овра — итальянская охранка.

(обратно)

51

Сердце мое (итал.)

(обратно)

52

К черту! (итал.)

(обратно)

53

По-английски Уайтджек — Белый Джек.

(обратно)

54

«А farewell to arms» (англ.) — «Прощай, оружие!» — название известного романа Хемингуэя.

(обратно)

55

Ex oremo (лат.) — из одиночества.

(обратно)

56

Здесь и дальше — немецкая ругань, большей частью раздававшаяся в концлагерях.

(обратно)

57

Top priority (англ.) — право победителя.

(обратно)

58

Military Government — военное правительство, управление.

(обратно)

59

Ab homine iniguo et doloroso erue me! (лат.) — От человека неправого и коварного избави мя!

(обратно)

60

 Гамбит — монашеская ряса.

(обратно)

61

Oberregierungsrat (нем.) — старший государственный советник.

(обратно)

62

В буквальном переводе с английского — «газетные вырезки». (Так — в данном издании. В действительности — «скрепки».)

(обратно)

63

I do not understand (англ.) — Я вас не понимаю.

(обратно)

64

Рейнджерсы — диверсионные группы американской армии.

(обратно)

65

IRO (International Refugee Organisation) — Международная организация по делу военных беженцев.

(обратно)

66

Вспаняле (польск.) — прекрасно.

(обратно)

Оглавление

  • ПАВЛО ЗАГРЕБЕЛЬНЫЙ ЕВРОПА-45
  • ЕВРОПА, 45
  • ЧЕТВЕРО В ТРЮМЕ
  • В ЛОВУШКЕ
  • ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ
  • ЧЕЛОВЕК ИДЕТ ЛЕСОМ
  • УПАВШИЙ С НЕБА
  • «БЕЙ В БАРАБАН И НЕ БОЙСЯ!»
  • ПАССАЖИР «ХОРХА»
  • НОЧЬ БЫЛА ЕГО ЦАРСТВОМ
  • ИЗ ЧЕГО ДЕЛАЮТ ДЕНЬГИ
  • ТРАГЕДИЯ В ВЫСОКИХ ШИРОТАХ
  • МЕРТВЫЕ ХВАТАЮТ ЖИВОГО
  • ПЕРЕД ВРАТАМИ СМЕРТИ
  • КОГДА ЛОМАЕТСЯ ЛЕД
  • ИТАЛЬЯНСКОЕ КАПРИЧЧИО
  • ОХОТА НА ЧЕЛОВЕКА
  • «СИЛЬНЫЙ И МУЖЕСТВЕННЫЙ»
  • ДА ЗДРАВСТВУЕТ СТАЛИНГРАД!
  • СТРАНА БЕЗ ТАЙН
  • ОНИ ШЛИ ВПЕРЕД...
  • ОДИНОКАЯ МЕЛЬНИЦА
  •  ЯКОБ ВАН-РООТ
  • ЧАС РАСПЛАТЫ НАСТАЛ
  • ДЕНЬ НЕОЖИДАННОСТЕЙ
  • РАКЕТА! РАКЕТА!
  • МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ
  • КОГДА ЛЮДИ ГОЛЫЕ...
  • НА ЗАКАТЕ СОЛНЦА
  • ОНИ СРАЖАЛИСЬ
  • РАНЕНЫЕ НЕ СТОНУТ
  • ПОД ДИКИМ ВЕТРОМ
  • К МЫШИНЫМ НОРАМ
  • НАРУШЕНИЕ ТРАДИЦИОННОГО НЕЙТРАЛИТЕТА
  • ВЕСЕННЯЯ НОВЕЛЛА
  • ДАЖЕ ЦЕЗАРЬ ИМЕЕТ БЕДНЫХ РОДСТВЕННИКОВ
  • ТАЙНА ПОД СОЛДАТСКОЙ КАСКОЙ
  • ПЕРЕВЯЖИ ЕЕ РАНЫ
  • СУД ИСТОРИИ
  • ПЕСНЯ
  •  ЕВРОПА — ЗАПАД
  • ПРОЩАЙ, ОРУЖИЕ
  • EX OREMO[55]
  • СТОЛИЦЫ
  • ВИЛЛА-РОТОНДА
  • РЕЙНСКАЯ ПЕРЕПРАВА
  • ПИСЬМО МАТЕРИ
  • КОГДА УМЕРШИЕ ВОЗВРАЩАЮТСЯ
  • ВЕЛИКОЕ СЛОВО
  • ХОТЕЛ ТВОРИТЬ ЧУДЕСА
  • МИССИЯ «ПЕЙПЕР-КЛИПС»
  • СВИДЕТЕЛЬ ОБВИНЕНИЯ
  • КРИЧИ, ЕСЛИ МОЖЕШЬ
  • ГЕРМАНИЯ, ГЕРМАНИЯ...
  • ТАК ЗАМЫКАЕТСЯ КРУГ
  • ХРОНИКА НОЧНЫХ СОБЫТИЙ...
  •  ...А ТАКЖЕ УТРЕННИХ...
  • ХОТЬ С МОСТА ДА В ВОДУ
  • ОДИССЕЯ ПАНА ДУЛЬКЕВИЧА
  • СКВОЗЬ АВТОМАТНЫЙ ПРИЦЕЛ
  • КТО ИСКАЛ, А КТО НАШЕЛ
  • НА БЕЛОМ КАМНЕ
  • ПЕРВЫЙ ВЫСТРЕЛ
  • ПОДНИМИ МЕНЯ, А ТО НЕ ВИДНО
  • И ВЫРОС Я НА ЧУЖБИНЕ
  • ВСКОРМЛЕННЫЕ ВОЛЧЬИМ МОЛОКОМ
  • СЛУШАЙТЕ ВСЕ!
  • *** Примечания ***