Записки ровесника [Владимир Дмитриевич Савицкий] (fb2) читать онлайн

Записки ровесника

МОИМ РОВЕСНИКАМ —

ЛЕНИНГРАДСКИМ

ЮНОШАМ И ДЕВУШКАМ,

ПОГИБШИМ

ПРИ ЗАЩИТЕ ГОРОДА

В СОРОК ПЕРВОМ

НЯНЯ. Запись первая — РАССВЕТ

Не думайте нарочито о «крошечном», думайте о большом. Тогда, быть может, выйдет подлинное, хотя бы и крошечное.

Александр Блок

Ах, если бы кто-нибудь сумел мне объяснить, чем руководствовались Франц Вокалов и его жена Анна, в девичестве Послушнова, молодожены-чехи, принимая решение перебраться на жительство в Россию?!

Чего ждали они? На что надеялись, вливаясь в поток переселенцев, покидавших в шестидесятых годах прошлого века пусть понемеченную, но все же родную Чехию ради богатой пашнями славянской державы?

Как добирались в такую даль, какими путями, на чем ехали — на лошадях? Почему остановили свой выбор на Крыме, а не задержались на Волыни или не проехали на Северный Кавказ, как другие их соотечественники? Отчего в Крыму осели именно в «экономии» Давыдовых, потомков декабристов, — была ведь и другая чешская группа, поселившаяся в деревне Александровке, возле станции Курман-Кельменчи?

Выяснить все это доподлинно невозможно, и мне, как историку, это досадно.

Логично предположить, что после отмены крепостного права в России стал ощущаться недостаток трудолюбивых, умелых рук, готовых обрабатывать не свою землю, а угодья помещиков. Значит, приглашали сельскохозяйственных рабочих из-за границы? Допустим. Но — на каких условиях? Как практически такое приглашение осуществлялось? Засылали агентов? Давали объявления в газеты? Не разочаровались ли те, кто согласился? Любопытная тема, только мне уже не успеть заняться ею, раньше надо было браться…

Но вот что известно. Как и семьи других чехов-хлебопашцев — Лехнеровых, Пешиновых, Винцовых, — Вокаловы поселились вначале в деревне Карагач, на высоком берегу реки Альмы. Франц Тимофеевич стал работать непосредственно в имении Давыдовых. Анна Яковлевна занялась хозяйством и так дальше вела его всю жизнь, от зари до зари, без выходных, успев, между делом, родить, вырастить и хорошо воспитать девять человек детей.

Когда женился старший сын Франчик, Вокаловы оставили дом в Карагаче его молодой семье, а сами переехали в деревню Саблы, вплотную примыкавшую к усадьбе. Если Франчик женился еще на чешке, то после переезда в Саблы, где других чехов не было, дочери стали выходить замуж за русских — земляческой замкнутости не существовало. Здесь семью застала первая мировая война. Ушли на фронт сыновья; двое из них и муж одной из дочерей назад не вернулись.

…Бабушкин домик стоял на пригорке, был он, правда, не каменный, а саманный. Под горкой имелось небольшое озеро, где плавали гуси, утки и было много лягушек, задававших по ночам веселые концерты. На другой стороне озера находился бабушкин огород, а по краям его росли фруктовые деревья — сливы, груши. Возле дома был расположен сарай, там содержались лошади, хранилась всякая хозяйственная рухлядь, дрова, были закрома с зерном в небольших количествах. Рядом с сараем — свинарник с двумя-тремя свиньями, по другую сторону — пасека ульев на десять и сенник. Между домом и сараем располагался скотный двор, где содержались коровы и телята.

Кроме бабушкиного дома, в стороне, метрах в четырехстах, стояло еще домов десять — там жили служащие экономии. Весь этот район был окружен высокими горами: с востока — Красная гора, с севера, точнее — с северо-запада, — Белая гора, а за ней высокая недоступная скала, с юга — Лысая гора, сверху покрытая лесом, а по склонам — редкими кустами шиповника и терна…

Вот так, примерно, все это выглядело.

Вспоминает внук Вокаловых, подкинутый деду и бабке пятилетним мальчуганом вместе с сестренкой, на год младшей; до этого ребята жили с родителями на пыльной симферопольской окраине.

Попав в такую обстановку, мы, дети, так обрадовались, словно оказались в раю. Мало того, что все было в зелени, но мы стали здесь общаться с домашней птицей, с домашними животными. Мы настолько привыкли к ним, а они к нам, что коровы подпускали нас для дойки молока в маленькие кувшинчики, которые мы тут же выпивали.

Праздный образ жизни мы не вели. Оле было поручено пасти гусят, а мне телят — конечно, с водопоем. Оле было хорошо: захотят гуси пить, она направляет их в озеро, и все дело, а мне приходилось гонять телят в поселок к колодцу и таскать воду в корыта с помощью журавля.

В ту пору с бабушкой жили ее сыновья: дядя Мариан — он еще не был женат, и все звали его Марианчиком, — дядя Ваня — он потом не вернулся с войны — и дядя Петя — он-то и стал нашим главным воспитателем, хотя и был всего на два года старше меня. Вот та рабочая сила, которая во всем помогала бабусе. Сеяли хлеб, десятин восемь, ухаживали за скотом, а скота было три коровы и столько же телят, две лошади и один жеребенок, наш любимец, да два поросенка — их мы обязаны были обеспечивать травой, и не какой-нибудь там, а той, какую они любили, — лебедой и березкой; траву мы рвали на огороде, одновременно его пропалывая. Еще надо было носить воду из ближайшего колодца — маленькими ведерками. Дяде Ване, дяде Пете и мне поручалось также пасти лошадей ночью. Как мне это нравилось! Смотришь на ночной небосвод и видишь, как падают звезды, а утром рано, с рассветом, начинает куковать кукушка и высоко в небе поют жаворонки. Еще приходилось дежурить на пасеке и ловить пчел, когда они роятся, этим занимались все по очереди.

Когда наступала уборка хлебов, нам приходилось помогать и на молотьбе, происходившей на армане, расположенном на Белой горе: мы гоняли по кругу лошадей, запряженных в каток, а потом веяли зерно веялкой вместе со взрослыми и убирали солому и полову. Их надо было перевезти к дому, в сенник и половник, но тут мы уже, конечно, могли помочь мало чем — подносили старшим питьевую воду, завтрак, обед, полдник. Колоски собирали с поля — мешок за день примерно.

После окончания основных работ был какой-то большой праздник, кажется покров, и к бабусе съезжались гости — старший сын с женой, дочери с мужьями, сватья. Для нас, детей, это была незабываемая радость: нам дарили много разных гостинцев, ну и дисциплина немножко ослабевала, и мы получали возможность проявить некоторую самостоятельность. А в доме шло веселье, как говорится, пир на весь мир…

Подумать только, каким трудовым ритмом жила эта семья, и как жестко ритм соблюдался, если внучек даже сейчас, семьдесят пять лет спустя, тепло вспоминает об «ослаблении дисциплины» на несколько праздничных дней! Вот так работали, так жили — без нытья, с достоинством людей, умеющих трудиться. Особенно богатой семья не была, но и не бедствовала. Пожилая женщина, два парня да трое ребятишек — «дяде Пете» было семь лет! — работали не покладая рук и справлялись с таким объемом хозяйственных забот, какой нынешним крестьянам может разве что во страшном, сне присниться. Зато какими трудолюбивыми и какими хорошими гражданами выросли дети, получившие  т а к у ю  трудовую закалку — не передать бабушкину эстафету следующему поколению они попросту не могли.

Наступили суровые, трудные годы, но все члены семьи Вокаловых по-прежнему держали голову высоко и не поддавались, как бы ни мордовала их судьба.

Примерно в восемнадцатом году дедушка с бабушкой вынуждены были покинуть обжитые места и приобрели домик в нескольких километрах от Симферополя, в деревне Чумакары, на горе, — теперь на этом месте разбит прилегающий к городу лесопарк. Собственно, это была не деревня, а хутор, дом от дома отстоял метров на пятьсот-восемьсот. Люди, жившие вокруг, работали на извозе в Симферополе да и в других местах. Дядя Петя занялся доставкой дров из леса в город, а дядя Мариан работал на известковом заводе и в саду у доктора Архангельского, все это тут же, неподалеку от дома. Впоследствии дядя Мариан получил квартиру в саду и переехал туда со своей семьей. Мы с Олей в то время жили уже не с бабушкой, а с родителями в Мамут-Султане, имении Елисеева, того самого, что держал магазин на Невском.

В двадцать первом году бабусю ограбили. Бандиты связали всех, заперли в комнате, смежной с кухней, а сами принялись хозяйничать. Резали кур, тут же их жарили и варили, растапливая плиту табуретками и стульями. Все запасы продовольствия, включая семенной картофель, семенную фасоль, горох и разные крупы, а также небольшой запас муки погрузили на бабушкину телегу, запрягли двух бабушкиных лошадей и преспокойно уехали, угнав еще корову и телку.

Все это происходило ночью. Когда дядя Петя как-то развязался, развязал дедушку и бабушку, они пришли в ужас: все было забрано подчистую, в том числе все хоть сколько-нибудь приличные носильные вещи, и они подумали, что теперь обречены на голодную смерть. Правда, родственники помогли кое-чем, но не в больших количествах, так как в двадцать первом году в Крыму было тяжело с продовольствием, был голод. Вот тогда-то вскоре и умер дедушка.

Бабушка тоже сдала, но семья продолжала хозяйствовать. Вырастили из телки коровенку, купили лошадь. Дядя Мариан и дядя Петя по-прежнему работали на известковом заводе, и понемногу хозяйство окрепло.

В двадцать третьем году дядя Петя женился, мы ходили сватать ему невесту — я и тетя Фрося, мамина сестра. У тети Фроси незадолго перед тем умер от тифа муж, Давид Кузьмич; он был белорус, работал лесничим в деревне Кипчак Зуйского района; мы их обоих очень любили — и Давида Кузьмича, и тетю Фросю…

Стоп!

На этом покончим с преданиями и перейдем к моим воспоминаниям. Вот эта самая тетя Фрося вскоре после смерти мужа и стала моей няней. Звали ее Ефросинья Францевна Валентионок, в девичестве — Франтишка Вокалова. Благодаря няне я и себя считаю, до некоторой степени, членом этой прекрасной чешской семьи.

Талантливый, трудолюбивый, энергичный народ эти чехи, а вот, поди ж ты, не сиделось им на собственной прекрасной земле! Огромные фургоны чешских возчиков привыкли колесить по Европе, не оплетенной еще стальными змеями железных дорог; чешские каменщики отстраивали после пожаров немецкие города, чешские странствующие ремесленники доходили чуть ли не до Урала, а торговцы пробирались и в Сибирь; ни один крупный бродячий цирк девятнадцатого века не обходился без чехов — трубачей, униформистов, шталмейстеров.

Чешские трубы мягко звучали и в лучших оркестрах мира. Выдающиеся чешские музыканты помогали мужанию русской музыкальной культуры — имя Эдуарда Направника не случайно осталось сверкать на голубом бархате Мариинского театра в городе Санкт-Петербурге; солистом того же театра, режиссером, педагогом был, вплоть до своей смерти в пятнадцатом году, Йозеф Палечек; поклонники московского Большого театра помнят еще народных артистов республики Вячеслава Сука и Ульриха Авранека, дирижера и хормейстера, вклад которых в совершенствование главной оперной сцены Советского Союза поистине неоценим; имя скрипача Франтишека Ступки значится на дверях аудитории номер девять Одесской консерватории.

Чешские учителя гимнастики вовлекали в движение «Сокол» тысячи молодых людей во всем мире; изящные и легкие спортивные туфли мы и поныне зовем «чешками»…

Вы заметили, конечно, что автор воспоминаний все время говорит о бабушкином доме, бабушкином огороде, о семье бабуси? Вероятно, именно Анна Яковлевна была фактической главой семьи; и дети, и внуки, и основные хозяйственные заботы плотным грузом лежали на ее плечах, а Франц Тимофеевич — он до революции жил в имении и был там кем-то вроде дворецкого или мажордома, — участвовал во всем этом лишь косвенно.

Какая же это была редкостная, по тем временам, женщина, если она так уверенно вела за собой большую семью — сперва в абсолютно чужой стране, затем в обстановке, неоднократно становившейся экстремальной! Я видел Анну Яковлевну на протяжении нескольких дней совсем уже старенькой, но хорошо запомнил сухонькую, сгорбленную старушку с бронзовыми от крымского солнца морщинами на лице и на шее, хлопотливую и строгую — слово ее и тогда еще было законом для всех домочадцев, от мала до велика. И няне, приехавшей погостить, попало несколько раз под горячую руку — братья добродушно подтрунивали над ней, — и мне, грешному, досталось.

Мне было восемь лет, я обиделся, конечно, но и обрадовался: отругав и меня, легендарная бабуся как бы признала меня своим. С тех пор я поддерживаю самые дружественные, родственные даже — лишенные малейшей условности — связи с ее потомками. Скоро двадцать лет, как няня умерла, а я продолжаю чувствовать себя  д о м а  в семьях ее племянников и делаюсь моложе, переступив порог их жилища: ведь они помнят меня мальчиком, и называют, как в детстве, Васей, и, по старой памяти, немножко балуют. И мы вспоминаем былое, а то, что они ведут себя со мной так же, как если бы мы приехали вместе с няней, дает мне возможность, хоть на миг, вновь соприкоснуться с ней.

Во время фронтовых скитаний мне пришлось сталкиваться, то на несколько дней, то надолго, с бесчисленными крестьянскими семьями самого разного состава и достатка; благодаря своей причастности к няниной семье, я быстро сходился с новыми знакомыми и не чувствовал себя в деревне таким уж чужим. Вот и недавно неожиданно пришлось воспользоваться гостеприимством большой, трудолюбивой молдавской сельской семьи, и я вмиг ощутил эту семью неким продолжением той — бабусиной, няниной, моей…

Анна Яковлевна обильно пересыпала русскую речь диалектными чешскими словечками: их было куда меньше в речи следующего поколения, хотя няне случалось изречь что-нибудь такое, от чего у меня глаза на лоб лезли — к искаженным чешским она примешивала еще и татарские, и украинские словечки своего детства; третье и четвертое колено, нянины племянники и внуки — своих детей у нее не было, — этих словечек не знают совсем.

Нанялась няня в нашу семью потому, что после описанного выше ограбления она, как сама мне потом говорила, осталась «голой»: решительно все ее вещи хранились у матери, как в месте наиболее надежном, и были увезены бандитами в ту памятную ночь. Сама она, к счастью, гостила тогда у кого-то из сестер.

Няне было в дни нашей «встречи» прилично за тридцать, а мне немногим более двух месяцев, так что описать процесс «срастания» я не берусь. Судя по рассказам очевидцев, процесс этот проходил мучительно, ибо и родная бабушка моя, и мама обладали характерами достаточно самостоятельными, у няни же на все имелась своя точка зрения. Кажется, несколько раз она порывалась уйти, но малыш сразу прилип к ласковой, никогда не кричавшей и охотно подкармливавшей его козьим молоком женщине, а ей было жаль и казалось недобросовестным оставить совсем еще несмышленого мальчика на двух бестолковых интеллигенток.

Много лет спустя, читая «Опыты» Монтеня, я натолкнулся на такие слова: «Я нахожу, что все крупнейшие наши пороки зарождаются с самого нежного возраста и что наше воспитание зависит главным образом от наших кормилиц и нянюшек».

И я сразу же подумал, что няня словно бы знала эти слова — или ей практически был понятен выведенный великим французом «опыт»? Вероятно, детство в большой, дружной семье подсказало ей, как необходима она этому смешному человеческому детенышу, ничего еще не смыслящему — как иначе объяснить ее решимость соединить наши жизни и ехать со мной бог весть в какую даль? Особенных выгод ей это предприятие не сулило, да и не умела она думать о собственном благополучии — вы скоро поймете это.

Как бы там ни было, но когда, два года спустя, наше семейство, без бабушки, собралось в Харьков, няня поехала с нами, покинув и Крым — «пески туманные», любила она говорить, — и всю свою многочисленную чешскую родню.

Из харьковской нашей жизни я уже смутно помню кое-что, главным же образом — катанье на служебном автомобиле отца. Машина полагалась отцу на двоих с его начальником, у начальника была дочка Лелька, немного старше меня, а у Лельки — нянюшка, значительно младше моей. Вот в этой-то второй няне и был заинтересован шофер роскошной открытой машины, охотно катавший нас четверых — иначе не соглашалась дама сердца, девушки в ту эпоху были еще «с понятием». Моя няня усаживалась со мной и Лелькой сзади, Лелькина няня — рядом с водителем, и вся компания мчалась куда-то, без умолку болтая и хохоча по каждому пустяку.

С тех пор мне не случалось жить в Харькове, я лишь несколько раз проезжал через город на машине, по дороге на юг. Пронеслось полвека. Харьков был разрушен в годы войны, восстановлен. Он не мог не измениться, и значительно, по улицам его ходят совсем другие люди — а я сохранил к городу на редкость дружеское, уважительное отношение. Улицы Харькова кажутся мне уютными, пешеходы — элегантными, хотя на самом деле это может быть вовсе не так. Каждый раз, когда из жесткого минимума дорожного времени удается выкроить полчаса, я отказываюсь от соблазна миновать это бесконечное людское поселение по объездной дороге, медленно, чертыхаясь, пробираюсь по долгой, пронизывающей город, как покривившийся стержень, Сумской улице и останавливаюсь на огромной площади. Там, рядом с массивным зданием университета, построенном после войны, высится, как бастион, грандиозная конструктивистская постройка, напоминающая о временах, когда Харьков, как и подобает столице молодой Украинской Советской Республики, поощрял развитие новых ростков в искусстве послереволюционных лет, — знаменитое здание Госпрома, спланированное и осуществленное в конце двадцатых годов. И мы стоим некоторое время друг против друга, этот ни на что не похожий, нарочито асимметричный, угловатый домина — и маленький человек, затерявшийся среди листвы аккуратного круглого сквера в центре площади. Мы с ним почти ровесники, мы одного поколения, он и я. Может быть, поэтому я беседую с ним доверительно и на равных, как няня беседовала, бывало, с русской печью в деревне. Не знаю, нужны ли, понятны ли ему мои визиты и наши беседы, но мне его неколебимая уверенность в правоте своей эпохи помогает жить. Повидавшись с «Госпромом», я чаще всего сразу же уезжаю из города, гонимый необходимостью наверстать упущенные километры. И хоть я не знаю, на какой улице мы в Харькове жили — и никто уже не знает, — и понятия не имею, по какому направлению выезжали за город кататься, Харьков для меня не чужой город. Я жил тут.

С весело звеневшего харьковского лета начинается мой интерес к автомобилю и, одновременно, спокойное отношение к этому символу современного благополучия. Есть — хорошо, нет — обойдемся, хоть я страстно люблю вести машину. Наблюдая впоследствии человека при автомобиле, собственном или служебном — не машина для человека, а он для нее, — я всегда жалел беднягу, мне становилось тоскливо, я вспоминал няню, входившую в харьковский лимузин с простотой и естественностью дамы из общества, привыкшей к таким пустякам.

Тогда же во мне зародилась надежда на то, что с каждым чужим человеком — шофер и его друзья, изредка примыкавшие к нам, были людьми несомненно чужими — не так уж трудно подружиться: достаточно улыбнуться его шутке и, по возможности, пошутить самому.

Там, в Харькове, шутила няня, а я лишь весело и далеко не всегда осмысленно смеялся, но нянин пример, многократно подтвержденный ею впоследствии, заронил зернышко надежды, прораставшее в моей душе. Конечно, надежда эта оправдывалась далеко не всегда, как и всякая надежда, и все же доверие к незнакомому человеку, само по себе, оказало мне в жизни неоценимую помощь. Не каждому, далеко не каждому дано запросто сойтись с незнакомцем, а это одна из самых подлинных радостей на свете.

Сойтись, найти общий язык — не подделаться под собеседника. Разница огромна, ее не спрячешь, не замажешь, как трещину на печке, рано или поздно фальшь обнаружится, и тогда беда: исчезнет не только дружба, но и уважение. Особенно опасно подделываться под ребенка: презирая бессмысленное сюсюканье, смышленый ребенок сразу — и навсегда! — перестает уважать фальшивящего взрослого. Если же ребенок, в виде исключения, глуп, подделываться под него и вовсе ни к чему: его надо тянуть за собой, а не становиться рядом на четвереньки.

Моя няня разговаривала с уважением, на равных со всеми детьми — и дети обожали ее.

После Харькова наше семейство переехало в Москву.

В скромном с виду, но вместительном особняке на Большой Полянке родителям сдал огромную, разделенную на две комнату кто-то из популярных тогда писателей. Моя память хранит шумные сборища у хозяина, толкотню голосов за полуоткрытой дверью, минутные затишья — пока кто-нибудь один выкрикивал стихи, — а затем вновь шум и гам, всё более и более яростные. Самих гостей я видел обычно утром следующего дня: приезжавшие к хозяину из других городов и весей коллеги не раз ночевали у нас в прихожей, на сундуке, со смоченными сердобольной няней полотенцами на головах.

«Он пишет книги?..» — размышлял я, стоя рядом со скрюченным, стонущим во сне человеческим телом и старательно зажимая пасть веселого шпица Тобика, норовившего не то завизжать, не то завыть, не то залаять.

Сама няня прочно оккупировала расположенную в полуподвале гигантскую кухню — я вспомнил ее, прочитав «Три толстяка» — книжку, впервые объяснившую мне суть революционного порыва. И кухню, и небольшую комнату рядом няня делила с племянницей хозяина, очень молодой женщиной по имени Тамара, гордившейся своими вьющимися волосами и мушкой на одной из матово напудренных щек. В эту Тамару я был втайне влюблен, о чем не знала даже няня; часто, сама того не ведая, она терзала мое сердце рассказами о каком-нибудь симпатичном кавалере, возникшем в их с Тамарой поле зрения…

Няня часто вспоминала о своей молодости в экономии Давыдовых, где она некоторое время помогала отцу в качестве ключницы, кажется, или кастелянши и где все было  н а с т о я щ е е, но эти воспоминания и эта причастность няни к «высшему свету» отнюдь не мешали ей быть душой общества в различных компаниях веселых людей, а также на кухнях многочисленных коммунальных квартир, которых мы с ней немало сменили впоследствии.

Наблюдая ее на этих кухнях, я получал практические уроки демократизма, точнее — бытового демократизма: выдержки, доброжелательности, уважения к чужим обычаям, потребностям, привычкам, взглядам. Именно там, рядом с ней, обретал я первые навыки общения с внешним миром.

Там же учился я не быть назойливым. Няня никогда не следовала элементарному прямому ходу: сделал житейское «открытие» — и торопись известить окружающих, словно курица, снесшая яйцо. Мудро избегала она и всякого рода поучений и, даже отвечая на прямой вопрос — как поступить? как жить? что ответить? — говорила так, что ее слова оставляли впечатление не полной уверенности.

Я часто спрашивал себя: почему няня неизменно оказывается в центре внимания самых разных людей? Скорее всего, думаю я теперь, этому способствовало исходное уважение этой женщины к каждому вновь встреченному ею человеку, решительно не зависевшее ни от социальной принадлежности и материальной обеспеченности, ни от наличия знакомств, связей, «блата», как стали говорить в тридцатые годы. И еще от того, вероятно, что нянино сердце было до краев наполнено добротой.

Доброта и любовь ко мне, ее воспитаннику и, если хотите, сыну, не были для няни чем-то исключительным — с такой же, совершенно такой же добротой относилась она ко всем; она отвергала лишь тех, кто совершил что-нибудь очень уж неприглядное, да и то делала это крайне неохотно.

А если меня няня выделяла все же из общего ряда, то не только как более «родного».

Я был ее ближайшим другом, ее наперсником.

Сейчас, когда былое с трудом пробивает себе путь сквозь думы о грядущем, сознание настойчиво, снова и снова, выделяет одно обстоятельство: няня была единственным человеком, знавшим обо мне все. Но и я знал о ней все — в меру своих лет, конечно. Мы оба дорожили этим взаимным доверием, гордились им, находили в нем отраду. Я не сомневался: няня, без особой надобности, не расскажет родителям о моей очередной проказе. Но и она была уверена, что я стану нетерпеливо поджидать ее, куда бы она ни ушла.

Свесившись из огромного окна в бельэтаже на улицу, я старался как можно раньше разглядеть в толпе родную кругленькую фигурку, возвращавшуюся с рынка, и определить, по возможности точно, какое лакомство припасено для меня сегодня в заманчиво вздувшейся кошелке.

Когда в годы войны я слышал слова «столица нашей родины город Москва», в памяти неизменно возникала залитая солнцем, сравнительно тихая еще улица Замоскворечья и моя няня, молодо и задорно мне улыбающаяся. И я с детства понимаю, как это бесконечно важно, чтобы тебя с нетерпением ждали дома, несешь ли ты свежий калач в авоське или тяжкое горе за пазухой, и что, может быть, такая вот каждодневная радостная встреча и есть то подлинное и незыблемое, что составляет основу человеческого существования.

Несколько лет назад бросился под электричку семнадцатилетний сын моего зарубежного друга. Причин для гибели умного и гордого юноши не было никаких, поводов — множество, но я уверен: все могло быть иначе, если бы наряду с хорошим воспитанием и образованием, полученным им, мальчика попросту кто-нибудь нетерпеливо ждал дома.

Что касается меня, я в детстве никогда не ждал у окна отца или мать. Честно говоря, я предпочитал, чтобы они ушли куда-нибудь на весь вечер. Няня вертела в таких случаях огромный гоголь-моголь, и мы, все трое — третьим был Тобик, — делали что хотели, точнее, что хотел я.

Это вовсе не означает, что у меня были плохие родители, что я не уважал их, не нуждался в них или еще что-нибудь в этом роде. Порядочные, толковые люди, они были мне необходимы для постижения каких-то духовных начал, уже потому хотя бы, что, общаясь с ними, я исподволь расширял круг своих интересов, учился отыскивать свою точку зрения и правильно выражать ее. Учился и многим другим немаловажным вещам — держать как следует вилку и нож, например.

Ведь это мама, убаюкивая меня, напевала «По тихим волнам океана…» — и исподволь делала русскую поэтическую речь такой безусловно моей, словно она присутствовала в моем сознании с незапамятных времен, и была его неотъемлемой частицей, и я  в с е г д а  умел понимать ее; я до сих пор слышу мамину интонацию.

И все же с ними одними, без няни, я в те детские годы, скорее всего, превратился бы в неврастеника, дерганного по-женски истеричным отцом и по-мужски строгой матерью. И никакая школа не помогла бы. Не может, ну просто не может расти нормальным ребенок, если ему некуда, время от времени, уткнуть нос и выплакаться.

Растут же без няни нормальные дети?

Растут, конечно, но тогда у них есть готовая посочувствовать и все простить бабушка, или мать, или друг-отец, или брат с сестрой — если не родные, то хотя бы двоюродные, но есть, и с ними можно всем-всем поделиться.

Моя жизнь сложилась так, что в детстве я был бы одинок, не будь со мной моей няни.

Часто меня вдохновляла только она одна.

В наши с ней дружные «вольные» вечера я, пяти лет от роду, с ее помощью, выучился читать — главным образом, потому, что самой няне читать было трудно.

Еще совсем недавно, еще вчера, она, в очередной раз, «с выражением» читала мне детскую книжку — мы оба давным-давно знали ее наизусть:

Здесь няня делала паузу, лукаво взглядывала на меня — и последнюю строчку мы произносили вместе:

Вчера… А сегодня я читаю няне вслух «вечерку». Массовых радиоприемников нет еще и в помине, не то что телевизоров, и я — я! — преисполненный гордости, сообщаю няне разные новости.

Как иначе она их узнала бы?

Так я внезапно поднялся на совершенно новую ступень — отчасти самостоятельно, отчасти ведомый нянею, — чтобы помогать ей. Помню усмешку отца, когда я вызвался прочесть вслух какую-то заметку, — и его пристальный, удивленный взгляд, когда я ее прочел. Я выдвинулся неожиданно куда-то ближе к родителям, в чем-то вроде бы догнал их, сравнялся с ними и даже… даже превзошел их уровень: они были каждый сам по себе — неумолимая реальность вскоре сделала явным то, что я ощущал уже давно, — а со мной была моя няня.

Няня свела меня однажды в расположенную где-то поблизости, на Пятницкой как будто, церковь. Сделала она это не из желания привить мне религиозность: посещение не повторилось. Скорее всего, в те времена няня, по инерции, придавала еще значение каким-то привычным ей с детства обрядам и хотела, чтобы меня причастили — я был крещен при рождении, мама бережно сохранила мой крестик на длинной цепочке и не снесла его в Торгсин в трудные тридцатые годы.

Зашли мы в церковь неожиданно, без предварительного обсуждения этого вопроса дома, — родители, как пить дать, воспротивились бы. Сухонький старичок в очках, помахивая широкими складками облачения, о чем-то спросил меня, няня подтолкнула локтем, я растерянно пролепетал несколько слов в ответ, в рот мне сунули ложечку сиропа и нечто вкусно хрустевшее — нельзя ли еще, мелькнула мысль, — и мы с няней вновь выкатились из прохладного полумрака на залитую солнцем улицу.

Никаких контактов с церковным миром у меня впоследствии не возникло, я стал пионером, комсомольцем, на фронте вступил в партию, и потребности приобщиться к религии, тем более к ее обрядам, не испытывал. Но единственное посещение скромной московской церквушки не прошло бесследно: на долгие годы оно сняло с религии ореол таинственности. В отличие от многих сверстников я не испытывал при упоминании о делах церковных привкуса запретного плода — собственными же глазами видел: просто, деловито, как к самому обыкновенному учреждению, отнеслась к церкви няня.

…Раз я у няни потерялся. Мы шли с ней откуда-то через рынок, носивший название Болото: на месте, где москвичам предъявили насаженную на кол голову Пугачева, разбит сейчас огромный сквер, безликий, унылый и гораздо более похожий на разгороженное скамейками-тяжеловесами болото, чем оживленный, хоть и грязноватый, базар.

Няня повстречала знакомую и остановилась поболтать, а я тихонько побрел по рядам, привлеченный пестротой невиданного зрелища, глазея на толпу, не скованную никакими условностями, — до сих пор люблю бродить по базарам и наблюдать продавцов, покупателей, просто бездельников…

Пошел это я, пошел — и ушел. Радио о пропавших малютках еще не объявляло, я нагулялся всласть и лишь в сумерках попал домой. Я не только не ощущал никакой вины и не тревожился, — напротив, я считал себя отчасти героем: сам прошелся по рынку, без няни, ничего худого со мной не случилось, сам добрел до дома, хоть и не так далеко, а все же…

Но родители рассматривали происшедшее иначе. Главное, оказалось, что я подвел няню, — ведь это она меня потеряла (что я — вещь?).

Постепенно все утряслось, конечно, но момент был драматический: я привык к тому, что попадает мне, а няня меня утешает, а тут… Разумеется, и после этого случая я делал глупости — и какие! — но няню я больше никогда в жизни не подводил, можете мне поверить.

…Тихая улица Замоскворечья и моя няня, молодо и задорно мне улыбающаяся…

Еще одна картина возникает в моей памяти при воспоминании о московских детских годах. Окончательно сложилась в сознании она, вероятно, позже, когда, быстро пройдя азы, я стал читать уже не «самые первые» свои книжки, но картина эта не менее прочна и бесспорна, чем залитая солнцем Большая Полянка.

Вдумайтесь только: полянка!..

Любимым детским чтением долгие годы оставалось для меня «Детство Тёмы» Гарина-Михайловского. Прочитав книжку в первый раз, я сразу понял: это — про меня. Мне были удивительно близки переживания ее маленького героя, и если Тёма боялся необузданного отцовского гнева из-за сломанного цветка, я точно так же трепетал, поцарапав новые туфельки на ремешке, в которых я пытался влезть на дерево.

Но главное сходство заключалось, пожалуй, в том, что Тёма Карташев играл в таком же дворе и таком же саду, в каких совсем недавно проводил целые дни и я — так мне тогда казалось, во всяком случае.

В детстве мы легко расставляем знаки равенства.

Помните две стены, через которые Тёма постоянно лазил? Одна из них отделяла двор от сада, другая — сад от кладбища. Так вот, наш замоскворецкий особняк тоже стоял во дворе, переходившем в небольшой сад, который кончался высокой каменной стеной — или это тогда она казалась мне высокой?

На стену я не забирался и, куда она вела, не знаю; по логике вещей, за ней располагалась усадебка вроде нашей, выходившая фасадом на соседнюю улицу. Но играть возле этой стены я очень любил. Угрюмая, поросшая мхом, она давала мне ощущение покойной уверенности и уюта, из-за нее никогда не сваливались на меня ребячьи беды; они врывались в сад с другой стороны, из дома, со двора, часто — с улицы.

Возле самой стены у меня был тайничок, хранивший орудия игр, которые я не смел тащить в дом; здесь был мой тихий остров среди сумбура большого города. Пройдет несколько лет, и в глухой лесной деревушке я обнаружу тот же микроклимат, что царил в моем уголке у стены. Для меня — тот же.

Я часто играл там один или с ребятами с соседнего двора, охотно прибегавшими в наш сад, но это были обычные игры, и настроение этих дней не шло ни в какое сравнение со счастьем тех поистине светлых часов, когда в мой уголок приходила няня, вырвавшись ненадолго из круга бесконечных домашних хлопот.

Оторвав однажды взгляд от груды сухих листьев, которые я сгребал, расчищая площадку, я увидел на камнях стены дрожащее пятнышко. Словно перехватив мой взгляд, пятнышко немедленно прыгнуло куда-то вверх, потом слегка в сторону, потом вернулось и присело на горсточку мха совсем рядом со мной. В холодный, хоть и ясный, осенний день моя стена и весь мой уголок — засветились.

Открыв рот, затаив дыхание, наблюдал я невиданное доселе чудо, а Зайчик, заигрывая со мной, то подскакивал совсем близко, то вновь отступал. Я глядел и глядел на него, потом вдруг понял, что он — живой, и сказал ему что-то.

В ответ Зайчик тихо рассмеялся — няниным смехом.

Я обернулся и увидел няню. Сидя на колоде, она держала в руке карманное зеркальце — и смеялась.

С тех пор, каждый раз как она приходила в сад, я просил, чтобы на стене резвился Зайчик — мы с няней любили до бесконечности повторять игру, лишь чуточку ее варьируя, лишь капельку импровизируя каждый раз, и нам никогда не бывало скучно: мы оба одинаково хорошо понимали, как смешно то, над чем мы смеемся, мы оба были готовы в любой момент начать представление в домашнем театре, цирке, балагане — два участника спектакля и два зрителя одновременно.

Ясное дело, Зайчик появлялся исключительно при солнечной погоде, и я никак не мог смириться с тем, что сегодня его не будет, что он ускакал в гости или отправился на лужок к Москве-реке, пощипать травки.

Зато когда бывало солнечно и няне удавалось сразу же включить в нашу игру и нашу с ней беседу веселого гостя, не было конца моему восторгу. Зайчик придавал окончательную завершенность уголку, где я был полным хозяином; здесь, со мной, были и няня, и Тобик, и этот новый, веселый и живой, товарищ, и никто из них не претендовал на первенство — главным оставался я.

Прошло полвека. Давным-давно снесена или разобрана на кирпич старая стена, построенная бог весть кем, когда и с какой целью, — мое временное прибежище. На месте особняка высится огромный жилой дом. Я хожу по земле, тяжело опираясь на палку. Но не состарился — не может состариться — задорный Зайчик, плясавший некогда на старой стене между няней и мной и приносивший радость так легко, так просто. И пока будет биться мое сердце…

Все, чем дарила меня няня, давалось ей, казалось, легко и просто.

Самим своим присутствием она освещала мир вокруг меня.

Вам ничего не говорит фамилия Лемерсье?

Правильно, сейчас это слово давно позабыто, я сам с трудом вспомнил. Так называлась парфюмерная фирма одного нэпмана. Была ли это одновременно его фамилия, я долгое время не знал и, лишь порывшись в старых справочниках, обнаружил, что перед первой мировой войной в Москве, на Вятской улице, жил парфюмер Адольф Августович Лемерсье (и еще по крайней мере двое Лемерсье жили тогда в Москве — один торговал шляпами, другой, Карл Августович, похоже брат парфюмера, был владельцем известной художественной галереи и магазина при ней).

Тогда встал вопрос: кто руководил явно семейным, традиционным делом в двадцатые годы? Сам Адольф Августович или, скажем, его сын, или другой родственник? Дело в том, что главу фирмы я знал, а как звучало его имя и отчество, не помню. Вроде бы он был «Адольфович», точнее сказать не берусь.

Как появился этот человек у нас в доме, я не знаю тоже. Знаю, что мать и подруга ее еще с девических лет тетя Аня делали у нас дома для фирмы Лемерсье пуховки: разного размера, похожие на волчки кругляшки, с одной стороны — из тончайшей, расчесанной самым тщательным образом шерсти, с другой — затянутые разноцветной материей и с костяной ручечкой посередине; такими пуховками дамы пудрились.

Зарабатывала мама как будто прилично — руки у нее были золотые, а сам Лемерсье был к ней, кажется, слегка неравнодушен. Это был крупный мужчина с бритой наголо головой и мясистым лицом, оборотистый и ловкий, судя по всему. Он постоянно ездил за границу, откуда привез мне однажды лакированный заводной автомобиль на резиновых шинах и с тормозом.

Лемерсье никогда не приходил к нам, не захватив с собой плитки шоколада «Золотой ярлык», которая торжественно вручалась мне; разломав плитку по маминому приказанию на мелкие дольки, я укладывал эти обломки великолепия на блюдечко и обносил шоколадом всех собравшихся взрослых. Занятие это я терпеть не мог, оно не делало меня более гостеприимным и радушным, как на это наивно надеялась мама.

Напротив. Весь этот фарс наполнял мое сердце негодованием, ожесточал меня против кучки расфуфыренных бездельников, толпившихся в нашей столовой. Почему бездельников? Исключительно потому, что они, хихикая и гладя меня по голове, с ужимками и приторными глупостями, съедали по меньшей мере половину моего шоколада; только те, кого я любил и с кем охотно разделил бы гостинец, — няня, та же тетя Аня и ее муж дядя Сережа, мои «неродные родные», — шоколад никогда не брали.

…Тетя Аня… Воспоминание об этой очаровательной женщине — теплый ручеек в моем сердце. Бездетные, они с дядей Сережей нежно любили друг друга, жили и дышали друг другом, никогда не повышали друг на друга голоса. Тетя Аня не работала, лишь рукодельничала, дядя Сережа заведовал постановочной частью одного из московских театров; жили они скромно, но держались всегда с большим достоинством.

Свою девическую любовь к маме тетя Аня перенесла на меня. Ей случалось быть со мной ласковее, чем с родной племянницей, она охотно потакала моим прихотям. В их с дядей Сережей единственной комнате в центре Москвы, в Газетном переулке, для меня всегда находилось место, и я знал, что, как бы ни складывались их дела в настоящий момент, меня примут там как родного сына и к обеду я могу рассчитывать на тарелку крепкого бульона с таявшими во рту крохотными пирожками.

Потом дядя Сережа умер, и тетя Аня внезапно осталась одна. Рухнул ее мирок, она вынуждена была идти служить. Друзья из театра пристроили ее «в цеха» что-то шить, и она каждый день отправлялась на работу, а я, приезжая в Москву, приходил встречать ее в конце рабочего дня. Купив чего-нибудь вкусного к чаю, мы не торопясь шли домой по заснеженному городу, благо близко было. Она тяжело опиралась на мою руку, но, как мне казалось, молодела в эти дни, и я гордился тем, что могу хоть немного скрасить ее одиночество и вызвать родную мне с детства улыбку.

Они оба оставили мне в наследство незабываемый пример того, что можно, оказывается, счастливо прожить долгую жизнь только вдвоем, «замкнувшись» друг на друга, а если потом одному случится умереть раньше — доживать эту жизнь тихо, скромно, в воспоминаниях…

Да как же не бездельники! Ведь каждый взрослый — я был в этом убежден — мог беспрепятственно пойти и купить себе целую плитку, а я не мог. В том, что далеко не каждый легко может это сделать и не каждый станет покупать шоколад, даже если может, я убедился немного позднее.

Так вот, когда этот самый Лемерсье возник в поле моего зрения, я смотрел на него как на необходимое зло: шоколад шоколадом — напоминаю, половину съедали другие! — но мне в этом человеке инстинктивно что-то не нравилось. Развязность, самодовольство преуспевающего дельца, думаю я теперь. Метафизик, как и все дети, я молчаливо принимал его существование и терпел его в нашем доме как некую неизбежную принадлежность — раз уж он допускался, поощрялся, приветствовался отцом и матерью.

И вдруг я обнаружил, что подспудно бродившие в моей душе сомнения совершенно открыто, хоть и в несколько упрощенной форме — как ни странно, я смутно понимал и это, — высказывает няня, занимая в нашей семье особую, свою личную позицию. Причем высказывает не только на кухне, беседуя со мной или с Тамарой, но, что меня особенно всколыхнуло, в столовой — родителям в лицо.

Речей ее я, разумеется, не помню, суть же сводилась к тому, что незачем пускать в дом этого надутого индюка, этого прощелыгу, этого проходимца, — разбогатев неизвестно как (про папу-парфюмера няня ничего знать не могла), он неизвестно чем и кончит. Если бы без работы, которую он давал матери, мы не могли прожить — другое дело, тогда еще куда ни шло, тогда еще можно хоть как-то понять. А так…

Ага, значит, существует какая-то другая возможность, другое решение, этому типу совсем не обязательно бывать у нас… Я немедля выдвинулся на боевые позиции, встал рядом с няней. Не только из всегдашней нашей солидарности, — главным образом, от неожиданного для меня совпадения наших взглядов и той перспективы, какую это совпадение открыло передо мной.

Тогда у нас с няней, правда, ничегошеньки не вышло: родители были полны задора, я, как легко понять, был еще слишком мал, и Лемерсье преспокойно продолжал бывать у нас. Новпоследствии, когда мама разошлась с отцом и нас стал очень уж часто навещать один человек, удивительно на Лемерсье похожий, мы с няней сумели сделать его постоянное пребывание в нашем доме невозможным, хотя жили мы скромно, даже более чем скромно, а дружба с этим человеком сулила полное материальное благополучие.

То есть, если бы мама не колебалась, она, вероятно, не послушалась бы нас и на этот раз, но она как раз колебалась.

Из выступления няни против Лемерсье я сделал, помнится, еще такое заключение: мысли, зреющие у тебя в голове и идущие, казалось бы, вразрез чему-то привычному, могут оказаться невысказанными и у других. Значит, для того чтобы выяснить, что к чему, полезно, время от времени, высказывать свои мысли вслух. Не обязательно делать это именно мне, но если все молчат…

И потом: даже если эти мысли не совсем оформились, если они однобоки, неуклюжи, парадоксальны, не надо их стыдиться — ведь они могут оказаться и у сидящих рядом. Надо высказаться — и поглядеть, что будет. Может, они действительно несуразны — и тогда их отвергнут. Может, они вызваны недоразумением — и тогда оно разъяснится. А может быть, их поддержат — и тогда они послужат людям.

Желаете узнать, всегда ли я высказывал непроверенные мысли вслух? Нет, не всегда, далеко не всегда. Самые простые, бесспорные истины преломляются в человеческой практике сложно, многообразно, неожиданно.

В Москве же передо мной встала во весь свой немалый рост проблема вины и прощения.

Столкновение с этой вечной проблемой, а также первые попытки разрешить ее имели своей предысторией тот достойный сожаления, но несомненный факт, что в возрасте лет этак четырех я начал бессовестно врать. «Он был в таком возрасте, когда вообще правды не говорят. Болезнь возраста…» — записал Илья Ильф.

Врал я всем, кроме няни, врал самозабвенно и так, как это делают только дети: наслаждаясь самим процессом, решительно не считаясь с достоверностью единожды избранной версии, отрицая вещи очевидные, уныло настаивая на своем и понимая в то же время, как это глупо — словно в пропасть летишь во сне и знаешь, что летишь, а остановиться не можешь.

Справедливо считая вранье делом мерзким, недостойным ее сына, мама не желала вникать в возможные нюансы между ложью и фантазией или попыткой хоть так утвердить себя и старалась такое мое поведение сломать. Я говорил уже, что характер у нее был мужской. Сломать! Это ведь, знаете, словно кусок стекла по мерке отламывать: проведешь алмазом прямую, нажмешь — чик, и готово. Глянешь, а на самом конце лишний уголок обломился. Попробуешь еще раз — чик, опять уголка нет, только с другой стороны. А больше резать никак нельзя, по мерке не хватит. Выбрасывать?

Мама меня не била, а применяла как воспитательный прием изгнание: уходи из дома, мне такой сын не нужен.

Мудрой эту формулировку назвать трудно, дом должен быть обязательно  н а ш, совместный, и никакого сомнения в незыблемой общности очага у малыша возникать не должно. Но все говорилось всерьез, да я и сам хорошо знал, что мама шутить не любит. Скорее всего, она при этом на няню и рассчитывала, но изгонялся я сурово: пальто, шапку, что хочешь из игрушек и — марш!

Ку-да?

Я уходил. Маленький, зареванный, сжимая в руке обклеенный сероватой парусиной чемоданчик с игрушками, тащился вниз по широкой лестнице особняка. Собственно, из дома я уже ушел, выйдя из родительских комнат, возврата туда нет. Но по дороге я должен зайти еще на кухню, к няне, проститься. Конкретность детского мышления мешала мне вообразить хоть на минутку, что няня может взять и уйти вместе со мной. Она принадлежала этому зданию, этой кухне.

Проститься… Хорошо, если няня одна, — а если там много народа?

Однако, после того как я открывал дверь, мне делалось безразлично, есть кто на кухне или нет. Бодрясь изо всех сил, стараясь не бежать, я пробирался мимо огромной плиты к няне и тут же не выдерживал: уткнувшись няне в бок или в колени, я страшно ревел.

Пока няня ласково гладила меня по голове — чаще всего она была уже в курсе дела, — происходила странная, с трудом поддающаяся логическому анализу трансформация. Изгнанный из дому и лихорадочно строивший какие-то сумбурные планы самостоятельной жизни человек вновь превращался в ребенка. Мысль о неизбежном столкновении с настоящим, таинственным взрослым миром вызывала трепет, приводила в ужас — ведь изгоняли меня неведомо куда! — теперь же эта мысль постепенно, шаг за шагом, отступала на задний план, освобождая место моему, домашнему, привычному детскому миру. Всё вокруг начинало вдруг звучать как сон или, скорее, как сказка — а уж сказка обязательно кончится хорошо.

Необходимой для такого поворота в моем сознании точкой были нянины колени.

Я постепенно затихал, а няня, выразив свое сочувствие, а иногда и солидарность, подтвердив, что белое вполне могло быть и черным или хотя бы показаться мне таковым, вытирая мне слезы, ставила передо мной дилемму: просить у мамы прощения или действительно куда-то уходить.

Уходить?! Вновь окунуться в неизведанный и страшноватый взрослый мир? Одному? Без няни?

Прощение? Просить прощения? Быть прощенным? Получить отпущение грехов?! Формулировки были другие, смысл такой.

На кухне возле няни стояли двое. Был я, прекрасно понимавший, что просить прощения нужно, справедливо, есть за что, ибо маме я соврал: это я первым ударил соседского мальчугана, а не он меня, это я разлил — не пролил, а нарочно разлил — по полу папино любимое лекарство удивительного густо-розового цвета и сделал из лужицы красивые разводы на паркете, это я…

И был тоже я, не знавший, как заставить себя признаться в том, что я соврал, как унизиться до отказа от собственной версии, как переломить свое упорство, как выдернуть тугую чеку — и дать распрямиться пружинке и стать искренним, хорошим, любящим мальчиком, достойным любящей мамы.

Терпеливо, без принуждения и назидания подсказывала мне няня, как это сделать, помогала додумать, дочувствовать. Я слушал ее, я спорил с ней сквозь слезы, но постепенно все до предела упрощалось: пойти и сказать. Не оставалось ничего, что грозило бы, давило, угнетало, мучило. Попросить прощения? Так ведь не у кого-нибудь — у родной мамы. Это почти то же, что просить его у самой няни, а разве у няни стыдно просить прощения? Нет, конечно, это совсем просто.

Совсем просто!

И я шел, и произносил три слова, те самые, что надлежало произнести:

— Мама, прости меня…

И мама прощала, гордясь своим педагогическим методом. А я — я не прощал ей такого страшного испытания.

Я не держал камень за пазухой, об этом речи быть не могло, но наши с мамой отношения, раз за разом, становились все более рациональными, строились на логике — так надо, так полагается, так принято, ты не смеешь, ты должен, мой сын обязан, — а не на чувстве.

На чувстве строились мои отношения с няней — и она становилась для меня главной женщиной в семье.

Мама оставалась главой семьи. Малышом я просто не задумывался над тем, какая она — она была  н е и з б е ж н о й, и всё. Зато впоследствии — я расскажу еще об этом — я научился восхищаться ее точным практическим умом, ее трудолюбием, ее принципиальностью в самых, казалось бы, частных вопросах. Я преклонялся перед тем, какой великолепной мастерицей на все руки была она.

Я всегда буду благодарен маме за посвященную мне жизнь.

Только сердца я ей раскрыть не мог.

НЯНЯ. Запись вторая — УТРО

Годам к шести оказалось, что я готов принимать от жизни больше того, чем она мне предлагала.

Наступала пора самостоятельных поступков.

Может показаться странным, но именно в преодолении уз детства няня оказала мне самую энергичную помощь; я сказал бы даже, эта помощь стала теперь ее главным вкладом в мое воспитание.

Казалось, няня, более чем кто-либо другой, должна была дорожить нашим с ней уютным миром. И она действительно дорожила им в такой степени, что не стремилась, зажмурившись, законсервировать его, не надеялась протянуть, продлить сложившиеся между нами отношения до… — до чего, собственно? — как на это надеются, из эгоизма, исключительно из эгоизма, недальновидные бабушки, тетеньки, маменьки.

Няня сама помогала мне взрывать наш былой мирок. Словно в ее жизни было еще что-то — равноценное.

Она поступала так, разумеется, не потому, что не ведала, что творила.

Я знаю, она сознательно отрекалась от самой себя — ведь она любила меня — ради меня; она не раз отрекалась от себя и впоследствии.

Я думаю, инстинктом человека из трудовой семьи — помните бабусю, нянину мать? — она улавливала: мальчик неизбежно переходит теперь под воздействие неподвластных ей сил, и ее прямая задача — облегчить этот переход.

Я полагаю, она понимала, пусть не очень отчетливо, что искусственно тормозить развитие смертельно опасно, а быть может — даже и то, что тянуть меня назад, в наше упоительное прошлое, означает, рано или поздно, потерять мою привязанность.

Помощь няни была тем более своевременной, что я фактически остался без отца; в известном смысле, она заменила мне его.

Тут я вынужден сделать шаг в бездну и сказать хотя бы коротко о своих отношениях с отцом и о его роли в моей жизни. Какой бы одноплановой и эпизодичной ни была эта роль, я не имею права промолчать, хотя, видит бог, предпочел бы сделать это. А бездна это для меня потому, что отношения наши были сложными, больными, и в одиночестве отца в конце его жизни я виноват по меньшей мере столько же, сколько он сам.

Ни тогда в Москве, ни впоследствии, когда я неоднократно пытался приглядеться и даже притереться к нему, надеясь обрести старшего друга или хотя бы мудрого союзника, отец не был способен представить себя, взрослого, занимавшего ответственные посты человека, ровней своему сыну. Присесть к мальчугану на коврик с игрушками и строить вместе домик из кубиков? Какое унижение! Сын пошел воевать? Ничего особенного, все воюют — у отца была броня. Сын написал свое первое историческое исследование? Чепуха какая-нибудь… Экономист по образованию и по профессии, он был уверен — слышите: уверен! — что знает историю лучше меня. Отцовская усмешка всегда казалась мне недоброй, а ведь на самом деле она не могла быть такой, не так ли?

Меня многое настораживало в отце. Недружность семьи, из которой он был родом — мама и после развода была в гораздо более теплых, более родственных отношениях со старшим братом отца, чем он сам. Когда же в двери отцовской квартиры неожиданно звонил кто-нибудь из его многочисленных племянников, отец неизменно делался негостеприимным, раздражительным, мелочным.

Боюсь, нечто подобное, как заноза, засело и во мне — не зря, кажется, мать в гневные минуты попрекала меня «отцовским характером». Самые острые углы сгладило фронтовое житье-бытье, но я и сейчас бываю иногда беспричинно яростен и несправедлив к людям, мало мне симпатичным или чуждым по миросозерцанию, просто далеким или счастливо пребывающим в мире нераспознанной подлости — а какое, собственно говоря, имею я на это право? Должен признаться, я больше нравлюсь себе в периоды, когда меня самого, бывает, стукнет судьба — тогда я сразу перестаю ощущать себя безукоризненным, во всем правым, смягчаюсь, становлюсь терпимее.

Нельзя сказать, что отец вовсе не заботился обо мне после того, как они с матерью расстались. Изредка покупал мне книжки. Присылал деньги, правда нерегулярно, крайне нерегулярно, это сильно раздражало няню, а следовательно и меня, но мама не способна была оформлять исполнительный лист. Несколько раз отец брал меня на лето к себе — на дачу под Москвой, в поездку на пароходе по Волге, в Кисловодске мы прожили месяц, отец лечился в санатории, я жил в частном пансионе. Да и зимой я приезжал к нему в Москву и часами бродил по центру города — отец жил в Кривоколенном переулке, — и многие закоулки, составлявшие очарование этого города, знаю с тех пор как москвич. Все это было.

Но вот что поразительно: заботливость отца ограничивалась чисто внешней, материальной стороной, никакого духовного сближения наши совместные дни и недели почему-то не приносили.

Вечерами, после работы, отец, очень изящный, уходил, как правило, в гости. Мне нравилось, что он тщательно одевался; это у него научился я избегать кричащих несоответствий в одежде, радостно выбалтывающих первому встречному, чего следует от тебя ждать, и позже уже сознательно стремился не нарушать стиль не только нарядного, «выходного» платья, но всякого — от военной формы до робы землекопа на студенческих стройках, до кожаной куртки шофера, до пиратского обличья туриста «на природе»; один хороший режиссер похвалил меня однажды за «чувство костюма», и я возгордился.

Отец уходил в гости, а я, так же как в раннем детстве, не без удовольствия оставался один; общество няни мне теперь успешно заменяли книги. У отца было множество томиков популярного тогда издательства «Academia» — лет десяти я «проглотил» и «Декамерон», и прекрасное полное издание «Тысячи и одной ночи». Особенно любил отец французских авторов, хотя языка не знал; у него я открыл для себя Золя, Мопассана, Анри де Ренье, Анатоля Франса, даже Марселя Пруста пытался осилить — название-то какое: «Под сенью девушек в цвету»… Думаю, чтение такого рода укрепляло во мне какие-то эмоциональные начала, и с этого примерно времени стало отрабатываться мое отношение к Женщине, поколебленное лишь много лет спустя личными контактами с представительницами прекрасного пола. Воздействие книг дополнялось знакомством с приятельницами отца — одна из них, ошеломляюще красивая дама, вся в драгоценностях и мехах, находила многообещающими мои глаза «с поволокой», — это были совсем другие женщины, не те, какие приходили к маме или к кому мы с ней ходили в гости, и, уж конечно, не те, какие преподавали нам в школе; если они и напоминали мне кого-то, то скорее женщин с киноэкрана.

Подумать только: его женщины были мне чем-то по-своему близки, а он сам оставался далек. Отец словно не мог или принципиально не желал принимать во внимание, что в каждый свой приезд к нему я становлюсь старше, осмысленнее отношусь к жизни, а без этого какое же сближение? Инициатива-то в любом случае оставалась за ним.

Лишь однажды за все предвоенные годы наметилась у нас возможность откровенного разговора на необычайно серьезную тему. Я только что вступил тогда в комсомол, чего отец, кстати, тоже «не заметил», и, мысля прямолинейно, совершенно в духе эпохи и всего своего поколения, задал отцу вопрос, почему он не в партии. Он был благодушно настроен в тот вечер, шутил, смеялся, читал мне вслух афоризмы своего любимца Козьмы Пруткова и комментировал их весьма остроумно, а тут он вдруг осекся и, взглянув на меня совершенно так же, как и в тот день, когда обнаружил, что я выучился читать, сухо ответил:

— Не задавай таких вопросов. Это неделикатно. Если бы я считал нужным, я сам объяснил бы тебе.

Ответил — и не продолжил нашей беседы, не счел нужным разъяснить мне хоть сколько-нибудь подробно ни свои слова, ни свою позицию, хотя, как человек неглупый, он не мог не понимать, что ответить так шестнадцатилетнему сыну значило, в сущности, ничего ему не сказать и даже дезориентировать его в какой-то степени. Я сделал лучшее, вероятно, что сделать мог, — привычно не обратил на его слова особого внимания: не хочет сказать, и не надо.

А вообще впечатлений от поездок к отцу было много. Москва; московские театры; знакомые отца; его новая жена — одна, потом другая; его приемная дочь; совместные обеды в закрытой столовой наркомата, где меня потрясли стоявшие на столах графины морса и лежавший горкой на тарелках белый хлеб; прием, устроенный в честь отца в институте, который он когда-то кончил — он взял меня с собой, ему хотелось, чтобы я стал свидетелем того, как его принимают, чего он достиг… Только общение с ним самим не давало мне почти ничего. На редкость желчный был он человек, мнительный, вечно раздражавшийся от каждой мелочи — его все время что-то словно не подпускало ко мне.

В таком деле не может быть рецептов. Я затруднился бы сформулировать, что именно и как должен был бы сделать отец, чтобы между нами возникло взаимопонимание, особенно после войны, когда я и сам стал уже взрослым и обзавелся семьей. Но вот какой пример приходит мне в голову. Каждый раз, когда я перечитываю «Гамлета» или слежу за очередной постановкой великой пьесы в театре или в кино, я завидую датскому принцу и горько сожалею о том, что мой отец, в отличие от отца Гамлета, ни разу в жизни не сообщил мне ничего столь же значительного и столь же определенного — пусть трагического, пусть — и не возложил на мои плечи такой невыносимый, казалось бы, груз, а на самом деле такой блаженно тяжкий. Насколько легче было бы мне жить, если бы отец сказал мне однажды: вот он, твой долг, вот твой путь и — прочь сомнения!

А как страшно и глупо все кончилось… Все последние годы он не отвечал мне на письма, раздраженный тем, что в его последний приезд в Ленинград я уделил недостаточно внимания ему и его супруге и не захотел представить им собственную жену и маленькую дочку. Это и на самом деле было нехорошо, но я боялся, что личное знакомство с ним, непонятно от чего раздражающимся, скомпрометирует самую идею «моего отца» в глазах дочурки; так она знает, что где-то в Москве есть дедушка — и ладно.

Я писал, писал ему, потом бросил. Бывая в Москве, иногда набирал номер его телефона, но, услышав в трубке недовольный, как мне казалось на слух, старческий голос, боялся, начав разговор, снова разгневать его, все откладывал до другого раза. А не должен был, не имел права не попытаться. Наконец позвонил, твердо решившись увидеться с ним яга этот раз, и его вдова сообщила мне, что он вот уже полгода лежит на Даниловском кладбище. Мы съездили с ней туда, и я положил цветы на его могилу.

Мне было немногим больше шести лет, когда родители окончательно решили разойтись. Пока мы с мамой загорали летом в нашем родном Крыму, над отцом пронесся мимолетный роман. Он покаялся, едва мы вернулись: он гордился тогда  с в о е й  с е м ь е й, по-своему любил мать и надеялся на прощение. Всю зиму продолжался этот ад, а весной категоричная мама, забрав с собой меня, няню и часть имущества, уехала в Ленинград, куда позвала ее старшая сестра, тетя Рита.

Помню: стоя у рояля, родители мирно делят серебряные чайные ложки, аккуратно раскладывая их кучками по черной полированной поверхности. Я случайно прохожу мимо и останавливаюсь, пораженный этой картиной. И тут, вместо того чтобы прогнать меня, как обычно, меня неожиданно любезно спрашивают, какую ложечку я хочу лично для себя — она будет не в счет! — прямую белую или витую желтую? Я озадачен тем, что их интересует мое мнение, я даже пугаюсь немного, но вопросов предусмотрительно не задаю, выбираю витую желтую (еще бы!) и следую дальше по каким-то своим делам.

Подумаешь — ложечка.

А что значит — она «будет не в счет»?

Что знал я о собственности? Разговоров на эту тему в моем присутствии не вели, в куске хлеба я не нуждался, о том, чтобы рядом с няней я стал завистливым и жадным, просто речи быть не могло; именно благодаря няниному бескорыстию я так и не стал «добытчиком». Хорошо это или плохо — не знаю, но мне много раз случалось завидовать людям, которые могли себе позволить жить, не считая расходуемых денег, людям с вечно полным бумажником.

Жизнь неумолимо и бесстрастно поставила передо мной проблему собственности уже в Ленинграде.

Правда, не сразу. Едва мы переехали в этот странный, совсем непохожий на привычное мне Замоскворечье город — не город, а какой-то сплошной  б у л ь в а р, — мы с няней были отправлены на все лето в деревню. Вероятно, мама хотела спокойно оглядеться, решить, как все мы будем жить дальше.

Другая сочла бы поездку в такую даль женщины с малышом отчаянным предприятием, если учесть состояние железных дорог в те годы — вдвоем, с вещами, с пересадкой, подумать только! Мама отпустила нас спокойно, словно мы уезжали куда-нибудь поблизости, на дачу. Взяла с меня решительно невыполнимое обещание писать ей почаще — это же обещала и няня, писать одному мне было еще трудновато. В случае чего, няне было велено дать телеграмму.

Мы совершили положенную пересадку — няне охотно помогли мужички-попутчики (ей все всегда помогали), — потом долго ехали на телеге и до места добрались благополучно. Остановились, кажется, у дальних родственников очередной няниной знакомой; точно знаю, что хозяева видели нас впервые.

Няню это не смущало. Твердо убежденная в том, что, если что-то хорошо «для людей», для кого-то одного оно плохо быть никак не может, пусть этот кто-то не привык, пусть он слаб, все равно, — няня с первого же дня дала мне понять, что ни на какие особые поблажки я рассчитывать не могу. Очевидно, ей было важно, чтобы я сразу же уяснил себе: все здесь пойдет так, как заведено, и это ей так хорошо удалось, что и в дальнейшей своей жизни я всегда с уважением относился к чужому обиходу и в чужой монастырь со своим уставом не лез.

Няня провела таинственную беседу с младшим хозяйским сыном Сенькой — ему было около девяти, мне года на три меньше, — и сдала ему меня с рук на руки, а сама как бы отключилась, отошла в сторонку, и никакие жалобы в расчет не принимались.

— Сам, миленький, сам справляйся, мне недосуг…

Взяла и словно вышвырнула из лодки за борт, в воду. Что мне оставалось делать?

Ориентируясь на Сеньку — первые дни я буквально не отходил от него ни на шаг, — я стал помаленечку разбираться в окружавшем меня потрясающе подлинном мире, ничего общего со знакомым мне миром городским не имевшем. Поле, бескрайний пласт земли. Речка, и камыши, и плоскодонка, и рыбная ловля на удочку. Лес вроде бы неподвижный, а все — живое: грибы, ягоды, мелкие зверюшки. Сады, огороды — вкуснотища, городским ребятам тогда и не снившаяся. Прогулки пешком, далеко бесконечно, пространства смыкались за нашими фигурками — как отыскать путь назад? Сперва это пугало, потом завораживало, я стал ощущать себя господином целых территорий — в годы войны это ощущение очень мне пригодилось.

И отношение к домашним животным и птице как к друзьям человека и одновременно продуктам его питания — смесь ласки с неизбежной жестокостью: такова жизнь. И нянины «задушевные беседы» с каким-нибудь козлом, гусем или поросенком, колуном или кадкой, чугуном или ухватом — беседы, полные уважения к «собеседнику» и вместе с тем иронии, с нарочито чудаковатым диалогом, вдребезги разбивающие закостенелые понятия об одушевленности людей и неодушевленности всего, что их окружает. А ведь я уже готовился эти понятия усвоить…

Уставал я так, что к вечеру меня шатало. Пытался бегать, как обычно на даче, в сандалиях, изорвал их, сбил ноги, и вдруг как-то утром преспокойно забросил эти куски чужой кожи под кровать и, как вся наша ватага, зашагал босиком. Непривычно, колко, больно, зато приятно погружать босые ноги в пыль. Дня через три ступни огрубели, раздались, стало уютно, остойчиво, словно так и полагалось, так и быть должно было всегда, а в ботинках я ходил временно, по недоразумению. Няня подметила, конечно, мое «опрощение», но ни звука по этому поводу не сказала.

В очередной раз она дала мне возможность самому принять решение.

Мы с ребятами и работали понемногу, уж это само собой, в деревне же, в отличие от города, в с е  работали и летом  в с е  в р е м я. Выходные?!.

Ворошили сено, пропалывали огороды, то у нас, то у кого-нибудь еще — как воробьи усыпали грядки и с заданием справлялись вмиг; мне помогали не отставать, но только первое время. Как откровение: пятна собственного пота на рубашонке. Нас кормили за нашу работу.

Ел я со всеми — что случилось, что пришлось, что было в наличии, даже вопрос не стоял о том, чтобы няня готовила «ребенку» что-нибудь особо. Вообще о готовке здесь специально вроде бы никто не думал, просто в грандиозно удобной «фабрике-кухне», какой исстари безотказно служила русская печь, всегда обнаруживалось что-нибудь — на завтрак, на обед, на ужин. Правда, ели мы не слишком сытно, зато именно тогда, в деревне, я впервые познал будоражащее, подталкивающее на какие-то свершения чувство голода и все великолепие случайно перепавшей горбушки теплого хлеба с солью. Бывало, кто-нибудь из ребят притаскивал из дому несколько ватрушек из ржаной муки, куда вместо привычного для горожан творога запекали картошку. Мы запивали ватрушку теплым, солоноватым еще парным молоком — никогда более не случилось мне ощутить с такой остротой его первозданную прелесть; вероятно, для этого надо всё-таки быть ребенком, — а то и просто водой из колодца, и считали себя счастливыми, и могли в этот день совершить особо дальний набег, не возвращаясь домой к обеду. Хотя за большим деревянным столом, где на трапезы собиралась вся семья и мы, гости, существовали свои жесткие правила поведения (тоже новинка для меня), ребят никто не принуждал там присутствовать: здесь — за стол, нету — вечером поедят.

В ночное съездили, раз, другой, третий… Как страшно было впервые взбираться на лошадь — и высоко, и она живая: боязно, не окажется ли вредным для лошадиной спины твое неуклюжее подпрыгивание, седла-то никакого нету, о стременах и говорить нечего… Как весело мчаться, слившись с нею в одно, когда попривыкнешь, как радует ее послушание, как славно ощутить братство с таким благородным животным; когда, позднее, я встретил в книге упоминание о кентаврах, я сразу понял, что́ это такое…

А няня все в стороночке, все занята чем-то своим, а проще говоря, помогает хозяйке. На полевые работы она, насколько я помню, не ходила, зато взяла на себя солидную нагрузку по дому. И еще присматривала за моей одежонкой — стирала рубашки, майки, трусы, аккуратно латала порванные на очередном дереве единственные штаны; в отличие от мамы, она никогда не подчеркивала своей заботы обо мне, а делала всё походя, как любое другое неизбежное домашнее дело. Впрочем, мой «туалет» был так скромен, что особенных хлопот няне не доставлял; единственный парадный матросский костюмчик тихо покоился в чемодане — мне было стыдно надевать его, да и зачем?

Потом надо было возвращаться. Что говорить, я соскучился по маме, я понимал, как это приятно и удобно вновь обрести городской комфорт и жить спокойно, без постоянных каверз со стороны неведомых сил — одна гроза чего стоила! — но путь назад я проделал с тоской в душе, словно предчувствовал, что не скоро придется мне вновь общаться на равных с природой и ее сильными, всё на свете умеющими, прямыми людьми.

И мы вернулись в этот странный, этот призрачный город и, прожив некоторое время на элегантной, не ставшей еще узкой от яростного потока автомашин улице Красных Зорь — не от нее ли возникло впечатление сплошного бульвара? — перебрались на проспект 25-го Октября, так именовали тогда более старомодный и шумный Невский.

По обеим магистралям бегали еще трамваи, обе были вымощены торцами — шестигранными просмоленными чурками; торцовая мостовая мягко принимала удары копыт, не сопротивляясь буйному раздолью рвавшихся вперед коней и даже поощряя его, по ней особенно изящно и бесшумно катились экипажи — даже извозчичьи пролетки казались колясками, — но машинам на резиновых лапах решительно все равно, из чего сделана дорога, была бы ровной, и торцы, которые упрямо вспучивались после каждого ливня, заменили практичным асфальтом.

Со времени этой реконструкции пролетело почти полвека, но странное дело: стоит мне подумать о городе, извлеченном, выманенном из толщи болот могучим человеческим интеллектом, и перед моим мысленным взором неизбежно возникает мощенная торцами бесконечная набережная.

Вдоль прижавшихся к земле — нет, почему же к земле, к воде, конечно же, к воде! — дворцов, окутанных вуалями северных, неярких тонов, неслышно рысят всадники в шитых золотом мундирах; «тяжелозвонкое скаканье» безвозвратно ушло в прошлое, и спит вечно беспокойным сном в Петропавловском соборе воспетый Пушкиным герой — титан и недруг, — один из немногих смертных, грандиозной мечте которого суждено было осуществиться…

Неслышно рысят всадники… Вымуштрованные кони идут, конечно, сами, а седоки не в силах оторвать взор от бастионов крепости, от шпиля — за рекой, напротив. Какие редкостные пропорции, какое совершенство! Что с того, что в данный момент это тюрьма, олицетворяющая немощь российского деспотизма, — всадников не удивишь, таких примеров история знает сколько угодно, а ведь никому не известно еще, что скажут завтра.

Неслышно рысят всадники… Что им до узников, томящихся в равелинах — потомки, потомки вспомнят; неповторимый силуэт, очарование которого удваивается, утраивается гладью реки — ширина ее здесь словно бы высчитана до метра, — будит умиротворение…

Утверждая гармонию, будто бы существующую в мире, высокое искусство мгновенно приводит в равновесие мятежные эмоции смертных.

Мы перебрались на Невский, на угол аккуратной, ровненькой, но какой-то невразумительной, худосочной улицы, и заняли две комнаты в огромном коммунальном жилье, вытянутом по фасаду вдоль прославленного проспекта в виде внушительного «Г»: у самого основания буквы располагался парадный вход в квартиру, в конце перекладины ютились кухня и черный ход.

Мы перебрались на Невский, и я осваивал двор.

Это был обычный городской колодец. Незвонкая, слегка угрюмая тишина его изредка нарушалась подводами, привозившими разные разности в угловое «заведение» — позднее, уже на моей памяти, здесь откроется первый в городе кафетерий, штука сногсшибательная, по тогдашним масштабам, с неслыханным у нас дотоле самообслуживанием.

Я осваивал двор — то есть мрачно прыгал с булыжника на булыжник. Других детей поблизости не наблюдалось, да и не знал я пока никого. Играть в одиночестве было смертельно скучно — стекла, стекла кругом… Я жаждал любого развлечения.

Но вот послышалось «Поберегись!», раздался грохот колес, и в арке ворот показалась очередная подвода, запряженная крепенькой, очень симпатичной пегой лошадью; на подводе громоздились огромные фанерные кубы.

Возчик лихо подвернул к заднему входу в «заведение», пропел неизменное «Тпру-у-у!» — и скрылся за дверью.

Мы с конягой остались одни.

Лишь недавно вернувшись из поездки в деревню, я считал всех лошадей друзьями; не медля ни секунды, я отправился знакомиться.

Беседой с лошадкой и закончился бы, вероятно, этот эпизод, если бы, пробираясь между телегой и стеной дома, я не заметил вдруг, что из трещины, образовавшейся возле рейчатой грани одного из кубов, торчит что-то яркое.

Популярную в те годы карамель в бумажной обертке я распознал мгновенно.

И — замер на месте. Мысли мои тоже потеряли, казалось, способность двигаться; привычно журчавший ручеек неимоверно быстро застывал, образуя студенистую, клейкую массу.

Совершенно не контролируя свои действия — тем более не управляя ими, — я приблизился к подводе вплотную и сунул в щель ящика палец. Лошадь была забыта.

Жили мы трудно, я не был избалован ни капельки, и конфета сама по себе представляла для меня бесспорную ценность.

Но дело было не только в желании полакомиться. Просто вещь, попавшая в поле моего зрения, оказавшаяся досягаемой и не охраняемая никем, была и моей вещью.

Ничьей, а потому и моей тоже.

Настойчиво работая пальцем, я без труда развернул карамельку в нужном направлении — вдоль щели. Я ощущал уже ее вкус, прекрасно мне знакомый.

Но в ту самую секунду, когда оставалось сделать последнее усилие, дверь «заведения» с треском распахнулась и на пороге возникло Возмездие.

Мой палец классически застрял в щели, возчик, мгновенно оценив обстановку, горным козлом сиганул с высокого крыльца, еще плывя по воздуху, истошно заорал: «Ах ты сукин сын, комаринский мужик!..» — и, едва коснувшись ногами земли, зверски перекосил лицо и кинулся ко мне.

Я рванул палец, высвободил его, основательно ободрав, и пулей понесся через двор к нашей черной лестнице. Оцепенение спало; обгоняя меня, мысли скачками неслись вперед.

Слово «мужик» было мне отлично известно и решительно меня не волновало, тем более что как раз  м у ж и к  и наступал мне на пятки, впечатывая сапоги в булыжник через два, а то и через три моих шага; тут все было в норме.

Выражения «сукин сын» я не понимал буквально, но общий его смысл находился в пределах моей мальчишечьей практики; не поклянусь, что его, время от времени, не употребляла няня — с самой добродушной интонацией, разумеется.

Но вот сло́ва «комаринский» я решительно не знал — а оно-то, скорее всего, и выражало оценку моего поведения возчиком, а также и меру возмездия, которую мне следовало от него ждать.

Что может означать это странное слово?

Почему он его выкрикнул?

И почему, не щадя сил, он так яростно гонится за мной? Я же только  х о т е л, только  с о б и р а л с я  взять конфету, и не его конфету к тому же, а ничью…

Я понимал, что между поведением возчика и тех дяденек, которые, желая спугнуть ребятишек, звонко топочут ногами, а иногда еще и хохочут тебе вслед, есть существенная разница.

Но — какая?

И — чем она опасна для меня?

(Как угодно, а возчик и сам был «хорош»: человек честный не станет так бешено, так злобно преследовать ничего, в сущности, не натворившего ребенка.)

Пока мы на полной скорости пересекали пустынный, к счастью, двор, у меня в голове взорвалась еще мысль о том, что, если я побегу наверх, он станет гнаться за мной до самых дверей нашей квартиры и, во-первых, узнает, где я живу и что я — это я, а во-вторых, встретится с няней, и вот тогда…

Тут я заледенел на бегу. Не знаю почему, но мне категорически не хотелось, чтобы они встретились. Инстинкт преследуемого звереныша подсказывал мне, что надо идти на что угодно, а его разговора с няней допустить нельзя — не из-за меня, из-за няни!

Но куда деваться? От ворот я был отрезан, на улицу выбежать не мог. Как в мышеловке!

Совсем отчаявшись, я неожиданно вспомнил про темный, сырой подвал, разгороженный на клетушки — жильцы хранили там дрова. Не далее как позавчера мы весь вечер укладывали в уголок, доставшийся нам по наследству, колотые поленья; прикручивая время от времени фитиль керосиновой лампы, мама не забывала каждый раз напомнить о возможности пожара.

Подвал! И как я раньше…

Я сразу понял, что спасен. Влетев на черную лестницу, я побежал не наверх, а вниз и притаился в ближайшем закоулке.

Возчик в темноту не полез, но долго подкарауливал меня где-то там, на площадке.

Не оставалось ни малейшего сомнения в том, что возчик был нехорошим, мстительным человеком, и, если бы, пока он топтался в подъезде, а я, присев на корточки, мучительно прислушивался к малейшему шороху, кто-нибудь спер все его конфеты и угнал подводу, я счел бы это только справедливым.

Наконец противник отступил, я на цыпочках прокрался по лестнице и благополучно достиг нашей кухни; няня отворила мне дверь.

Я пододвинулся к окну, осторожно выглянул — возчик таскал ящики в «заведение».

Дождавшись, пока он сгрузил все и уехал, я спросил у няни, что такое «комаринский мужик».

Она удивилась.

Пришлось процитировать все, что крикнул возчик.

— «Задрал ножки, да по улице бежит…» — немедленно пропела няня.

Она любила петь. Репертуар ее по преимуществу предназначался не для детских ушей, о чем ей постоянно напоминала мать, но поскольку даже самые рискованные строчки «городского фольклора» няня произносила прямодушно и легко, безо всякого жеманства, то и я тоже, ни тогда, ни впоследствии, не придавал особого значения тому, что иные встречали хихиканьем. Мне и в голову не приходило отыскивать в часто повторяемых няней куплетах некий скрытый, малопристойный оттенок.

Песня и песня.

или:

или:

или:

Мало-помалу нянины песенки стали для меня своего рода противоядием от лицемерия и ханжества; они превосходно подготовили меня к пониманию очередной простейшей истины: все на свете можно толковать двояко — чисто и пошло.

И песни, и поговорки-присказки, которыми няня охотно пересыпала речь, какое-нибудь «чай пить — не дрова рубить», или «ешь, пока рот свеж», или «завидущие твои глаза» — это когда я просил сразу три котлеты вместо обычных двух, — или «на охоту иттить — собак кормить» (насколько привольнее было произносить «иттить» — ах, детство наше, детство! — чем монотонное «итти» или, еще того хуже, чиновничье «идти») — все эти отступления от штампов будничной речи как бы подключали меня, мальчугана, к таким областям жизни, к которым ничто другое, в то время, подключить меня не могло — ни книжки моих детских лет, ни сверстники, ни школа, куда я вот-вот должен был пойти.

Впрочем, в няниных устах и штамп оживал, начинал звучать увесисто. Взятая ею на вооружение популярная фразочка «факт, а не реклама», прекрасно отражавшая сверхделовую заостренность нашей тогдашней жизни, произносилась няней с таким вкусом, что на долгое время стала и моей любимой присказкой. Или: «тем лучше для нас — и для промфинплана».

Надо ли говорить, что чем старше я становился, тем старательнее отыскивал заложенный в няниных речениях смысл. Я верил им — ведь все это произносила няня. Пусть мудрость была не бог весть как глубока, но даже почти бессмысленная на первый взгляд фразочка «туда-сюда, не знаю что», которую няня особенно любила, заставляла меня всерьез размышлять над тем, из каких же элементов складывается эта таинственная «взрослая» жизнь, в которую я так рвался.

«Не знаю что…» — видно, и взрослому не обязательно все так уж досконально известно, как маме или тете Рите… Мамина сестра была к этому времени уже опытным врачом; ее влияние на маму, а значит и на всю нашу жизнь, было очень велико.

«Любопытство — не порок, но большое свинство» — значит, существует что-то, чего касаться не следует, держись и воздерживайся, не лезь в чужую боль…

Или вот еще: «красота — кто понимает». Кто понимает? А кто — нет? Страстно хочется быть в числе посвященных, тех, кто  п о н и м а е т, кто умеет различить красоту там, где многие ее не замечают. Так?

Или: «все равно, да не ро́вно». Как это так? Не все одинаковое одинаково? Ведь казалось бы…

«Старость — не радость» — всё чаще за последние годы тревожит меня нянин грустный голос…

Что же касается песен, то, воспринимая сконцентрированный в нескольких строчках опыт многих поколений, я как бы связывался через толщу лет — пусть связь эта была непрочной, самой случайной, тончайшей, готовой в любой момент порваться, — я связывался с явлениями, до которых мне полагалось еще «дозревать» бесконечно долго (чтобы потом хватиться обо что-нибудь этакое, твердокаменное, без всякой подготовки). Крайняя необязательность этих неожиданных, возникавших через песню связей способствовала тому, что они не только не надламывали неокрепший организм, а, напротив, подкрепляли его рост, закаляли его, исподволь готовили к неизбежным и далеко не всегда простым и приятным встречам.

Исподволь — как это важно.

…Пропев вторую строчку популярной некогда песенки, няня продолжала с недоумением на меня глядеть.

Пришлось выложить все.

К моему сообщению няня отнеслась куда более серьезно, чем я ожидал. Она сразу поняла, что не в конфете дело — и для возчика, и для меня.

— А если бы он тебя догнал?

Такой нелепой возможности я себе, конечно же, представить не мог — меня догнать?! — но предположил все-таки, что ничего хорошего не вышло бы.

— Уж чего хорошего, — мрачно согласилась няня. — Уши бы оторвал, это по меньшей мере.

Я высказался в том смысле, что она не дала бы так надо мной надругаться.

— А что я… Он — в своем праве, — покачала няня головой.

— Почему?! — Я расценил позицию няни чуть ли не как предательство. — Это же не его конфеты?

— Пока не сдаст груз, он за все отвечает, — очень по-взрослому сказала няня; меня поразили не столько самые слова ее, смысл которых я понял крайне приблизительно, сколько та осуждающая — меня! — интонация, с какой она их произнесла.

Мы всегда были с няней заодно, против чего угодно, а тут она как бы отступилась от меня.

Не обращая внимания на мой насупленный вид, няня погладила меня по голове и вздохнула:

— Да… Если бы он тебя догнал…

Я затих. Я, как всегда, ей поверил. Дело неожиданно оборачивалось скверным, вязким, неприятным.

А как было не верить? Няня никогда не тратила своих сил и чужого внимания, преподнося как откровение избитые, азбучные истины, — то есть не делала как раз того, чего дети терпеть не могут. Я не знал еще, конечно, как часто люди ограниченные склонны утверждать себя, вещая банальности, и не мог поэтому полной мерой оценить нянину сдержанность. Но в том, что няня зря не скажет, я всегда был уверен.

И я запомнил надолго ее последние слова, которые даже поучением назвать нельзя:

— Если б он догнал…

Как можно ставить себя в такое положение, когда все зависит от случая — догонит, не догонит?

Как это унизительно.

Где-то створочка приоткрылась, кое-что стало проясняться.

Маме мы, как это часто случалось, ничего не сказали.

— Она и так слишком много нервов тратит бог знает на что, — бурчала няня, почитавшая своим долгом оберегать, по возможности, мать от треволнений.

Справились, и ладно.

Няня помогала мне осмысливать окружающее и иначе.

Год спустя, во время нашего с ней второго дальнего путешествия, на этот раз к ее родным в Крым, она преподнесла мне первый в моей жизни наглядный урок мужества.

Крым… Я столкнулся в ту поездку не с приморскими городками этого своеобразного края — Евпатория, Ялта были мне уже немного знакомы, — не с его южным берегом, нет. Нянины родственники на курортах не жили, они в Крыму  р а б о т а л и, и я, побывав у них, был неприятно поражен жесткостью так непохожей на северную природы, придавлен к земле палящим зноем, неведомым мне ранее, удивлен оттенком чего-то явно иноземного, особенно по сравнению с той же русской деревней. Не забудьте, это был ещё тот старый Крым, сгенуэзскими, греческими, турецкими, но главным образом татарскими названиями — Бахчисарай, Карасубазар, Магарач… — с татарскими обычаями и одеждой, и базарами, и блюдами, с садами, виноградниками, табачными плантациями…

Много лет спустя, когда я, волей случая, стал из года в год входить в контакт с огромным коллективом винодельческого совхоза на западном берегу Крыма, под Севастополем, и сблизился кое с кем из его руководителей и рядовых виноградарей, виноделов, механизаторов, я вновь ощутил беспокойное дыхание трудового Крыма, и вот тогда, только тогда, уже взрослым, я впервые почувствовал себя в Крыму по-настоящему дома — как и подобает человеку, попавшему на родину, — впервые осмыслил свое отношение к этим сказочно прекрасным скалам, обильно политым и потом, и горем, и кровью людской. И я твердо знаю теперь, что мое отношение к Крыму не имеет ничего общего ни с иждивенчеством «отдыханцев», ни с торгашеством, рвачеством и жлобством тех, кто призван обеспечивать развеселое курортное житье. Мои симпатии четко на стороне тех, кто в Крыму трудится или защищает его от врагов, а вовсе не на стороне «снимающих сливки»…

Во время нашей с няней поездки я как раз и повидал нянину мать — бабусю, и няниных братьев, и сестер, и кучу разной мелюзги вроде меня, и любимый нянин брат Марианчик свозил нас в Мамут-Султан — там продолжала жить Мария Францевна, мать того самого «бабусиного внука», с воспоминаний которого началась эта повесть.

Тогда-то я с изумлением обнаружил, что  м о я  няня кровно связана с большой семьей, сплошь состоящей из приветливых, веселых, работавших, казалось, шутя и очень доброжелательно настроенных по отношению ко мне людей. Я знал, конечно, об их существовании и раньше, но знал лишь по няниным рассказам о  п р о ш л о м, а они, оказывается, были  н а с т о я щ и м. Да еще каким живым… Да как их было много… Я был гостем этих людей, ел и спал в их домах. И хоть на самом деле их гостеприимство было связано вовсе не с тем, что я, сам по себе, его заслуживал, будучи каким-то на редкость уж славным мальчиком, а с тем прежде всего, что меня опекала няня, — но ведь и я чего-то стоил, раз она любила меня.

Так, неожиданно, пребывание среди няниных родных определило для меня реальный вес, реальную силу наших с няней отношений. И зародившаяся было в моем сердце боязнь того, что няня может взять да и уехать к ним обратно, смешивалась с чувством гордости: она из-за меня, только лишь из-за меня не делает этого. Из-за меня…

Погостив несколько дней в Мамут-Султане, мы отправились в деревню Барабановку к Виктории Францевне, няниной старшей сестре. С нами ехала Екатерина Францевна, «младшенькая», и муж ее, учительствовавший в поселке Зуя, человек грузный, немолодой, степенный, немногословный.

Пройдет всего двенадцать лет, и имя их старшего сына Миши Земенкова будет значиться на обелиске — среди имен других расстрелянных фашистами в Зуе партизан.

Двигались мы на той же паре лошадей дяди Марианчика, другого транспорта не было; автобусы того времени — неуклюжие, маломощные — едва ли прошли бы там, где мы ехали. Старожилы помнят, что представляли собой крымские дороги второго и третьего разряда: узкие, крутые, многократно пересеченные в разных направлениях глубокими ложбинками от стекающей во время ливней с гор воды, усеянные коварными для колес камнями, припорошенные белесой пыльцой, разрезанные на отрезки и отрезочки речками и речушками, переезжать которые приходилось вброд…

Перед особенно крутым и долгим спуском к одной из таких речек — она шумела где-то далеко внизу, видно ее не было, — наша повозка остановилась. Тетя Катя и ее муж вышли и предложили нам последовать их примеру.

— Зачем? — спросила няня.

— Тут все выходят, — ответила тетя Катя.

Я приподнялся было, хотя вылезать на прибитую зноем пыльную дорогу особого желания не было, но неожиданно был мягко усажен на место лежавшей у меня на плече няниной рукой.

— Мы съедем, пожалуй, — сказала няня.

— Да что ты, Фрося, зачем? — удивилась тетя Катя. Даже ее молчаливый супруг, и тот пробурчал что-то сквозь усы.

Ах, как просто было бы жить на свете, если бы мы умели досконально объяснить смысл каждого своего поступка! Сколько раз потом мы вспоминали этот случай, и няня никогда не могла толком ответить на вопрос, почему отказалась она выйти из повозки.

— Чего полверсты по такой жаре пешком тащиться, — улыбнулась няня сестре. — Съедем ведь? — обратилась она к дяде Мариану, который и не собирался слезать с облучка.

— Куда ж мы денемся… — спокойно отозвался тот; веселый, незлобивый Марианчик — так называли его все, хотя лет сорок пять ему должно было быть, по меньшей мере, — особенно мне нравился: так же как и моя няня, он с уважением относился к детям.

Должен признаться, что, несмотря на столь оптимистическое заявление человека, которому я безусловно доверял, съезжать с вертикальной кручи было страшновато. Прижавшись к няне, я время от времени закрывал глаза. Теперь мне очень хотелось присоединиться к тете Кате и ее мужу, спокойно шагавшим впереди повозки; они могли бы уйти далеко вперед, — обогнать спускавшихся как-то боком лошадей, то и дело приседавших на задние ноги, не составляло труда.

Но запросить пардону и выказать, таким образом, трусость я не смел: нутром чувствовал, как это нехорошо — оказаться боязливее женщины.

Когда мы были на самой горбинке и повозка, зацепившись за очередной камень, накренилась особенно сильно, я случайно заглянул няне в лицо, и мне показалось, что и она не прочь изменить свое странное, свое нелогичное, свое отчаянное решение, остановить повозку и выйти, но что-то удерживает ее. Впрочем, может, остановиться на спуске было уже нельзя…

Много раз шел я потом на риск — и когда это было действительно необходимо, и когда вполне можно было «выйти из повозки». Чутье подталкивало меня в таких случаях, инстинкт, которому я приучился доверять. Я погрешил бы против истины, заявив, что каждый раз вспоминал при этом нашу с няней поездку в Крым. Но, мне кажется, именно тогда, на безвестной крымской круче, — как вы, несомненно, догадались, мы благополучно съехали вниз, иначе… — мною был сделан первый шажок к тому, чтобы впоследствии не слишком уж дрожать за себя.

Да, няня не только освещала мир вокруг меня. Словно целебные травы в лесу, она указывала мне незыблемые части этого мира — и я твердо знал, что уж на них-то могу положиться.

Точка опоры, точка отсчета есть, вероятно, у каждого; у одних они более подлинные, лучше, полнее соответствуют эпохе, у других — менее подлинные. Наша с няней точка отсчета обладала прочностью гранита и годилась для всех эпох и народов благодаря сочетанию абсолютно земного начала с высокой одухотворенностью и чистотой помыслов. Можете иронически усмехаться, но это обстоятельство тоже пригодилось мне впоследствии при занятиях историей — и как пригодилось!

Но я не знал тогда об этом…

Я все рассказываю о том, какой доброй, сердечной, веселой, задорной была моя няня — и ни слова о том, какая трудная жизнь выпала на ее долю.

Очень уж скромен был наш семейный бюджет, все надежды были на финансовый гений няни — на ее плечи легло нехитрое наше хозяйство.

Легло, да так и пролежало без перерыва, без передышки сорок лет.

Трудности семьи были прямым отзвуком трудностей страны.

Только умелые нянины руки могли состряпать вкусный обед из тех немногих продуктов, что мы получали по карточкам. Я твердо запомнил снетки, чечевицу, а из няниных «фирменных» блюд — нечто под названием «кади-мади-иван-петрович»: в большую кастрюлю клалась картошка, немного мяса или рыбы, если их в этот день удавалось получить, а также все, что оказывалось под руками; все это обильно сдабривалось томатным соусом и долго тушилось на керосинке. Частыми гостями на нашем столе был винегрет — его мы называли модным словечком «силос» — и котлеты. В отличие от многих других, кого в детстве пичкали котлетками — очевидно, невкусными, — я до сих пор люблю это незамысловатое блюдо; таких восхитительных котлет, как нянины, с такой идеально хрустевшей корочкой я, правда, больше никогда не ел.

Только няня могла оставаться неунывающей после бесконечного стояния в очередях — помочь ей в этом, занять очередь или тем более «достать» самому что-нибудь сверх обычной программы, было для меня делом чести. Я так привык помогать няне по хозяйству, особенно в том, что мне было легче сделать, чем ей, — натаскать на четвертый этаж несколько мешков дров, на неделю, сходить с большим бидоном за керосином, — что стремление добровольно облегчить ее труд и заслужить ее улыбку спроецировалось на всю мою дальнейшую жизнь. Легко и просто, отнюдь не считая это зазорным и не делая из пустяка проблемы, я брал на себя часть хозяйственных забот в семье и, смею думать, неплохо со своими обязанностями справлялся. Читать витиеватые дискуссии на эту волнующую тему мне всегда было дико.

Только няня, наш добрый ангел, могла быть бесконечно щедрой и до копейки вкладывать в общий котел ту минимальную зарплату домработницы, которую она, «по договору», получала от мамы, а впоследствии и свою скромную пенсию.

Несмотря на это няне всю жизнь приходилось экономить. Не было случая, чтобы она оставила гореть лампочку в пустой комнате или в коридоре, выбросила пергамент от маргарина и не выскребла бы его тщательно ножом, потратила новую спичку, зажигая вторую керосинку или, позднее, вторую конфорку на газовой плите — ведь можно «прикурить» от огня уже использованной… В магазинах она постоянно покупала не лучшие продукты, даже если они были в наличии, а те, что подешевле. Всю жизнь — легко ли это? Меня потрясала ее выдержка, когда я слышал, как она, в очередной раз, спокойно и благожелательно советовала соседке по очереди, как сделать особенно удачную покупку — у нее самой не хватало на это денег. В наших беседах дома, достаточно откровенных, няня ни разу не возмутилась подобным неравенством, не посетовала, не попрекнула, хоть и за глаза, тех, кто уже тогда мог себе позволить швырять деньги без счета. Сам я, как уже признался, не раз завидовал людям с толстой мошной. Мне знакома была, разумеется, формула «не в деньгах счастье», я понимал, что это не просто дидактика, что в такой постановке вопроса есть глубокий жизненный смысл. Но, увы, разница между истиной провозглашаемой и познанием, вынашиваемым собственным горбом, всегда огромна. Если бы еще все вынуждены были экономить — другое дело.

В годы войны, когда мама и няня оставались вдвоем и когда тратить деньги было, собственно, не на что, «финансовая система» нашей семьи наладилась было, но после того, как я вернулся из армии и продолжил учебу, нам снова редко когда удавалось дотянуть благополучно до первого числа. И мы с няней завели в ящике буфета, под салфетками, очень наивную, жиденькую черную кассу; нужно ли говорить, кто чаще прибегал к ее помощи — приученная жизнью к самой строгой экономии моя няня или двадцатипятилетний студент, успевший привыкнуть к обеспеченному армейскому существованию.

Думаете, она хоть раз упрекнула меня?

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

…А как необозримо отрочество, каждому известно. Сколько бы нам потом ни набегало десятков, они бессильны наполнить этот ангар, в который они залетают за воспоминаниями, порознь и кучею, днем и ночью, как учебные аэропланы за бензином. Другими словами, эти годы в нашей жизни составляют часть, превосходящую целое.

Борис Пастернак

Столкновение с возчиком произошло в конце августа, а первого сентября я отправился в школу.

Наконец!

Я очень ждал этого дня. Сентиментальными мы с няней не были, мама — тем более, и у нас дома никто не окружал Первое сентября ореолом сусальной прелести, хотя пирожок по этому случаю няня все-таки испекла. Но мне казалось, что школа немедленно раскроет передо мной такие горизонты, в сравнении с которыми и мой скромный опыт, и мамины нотации, и даже книжная премудрость — капля в море. Я наивно надеялся узнать в школе если не всю правду, то уж, во всяком случае, нечто абсолютно достоверное, неопровержимое и необычайно для меня важное, чего обыкновенные мама и няня сообщить мне, конечно, не могли.

Именно школе и было суждено стать первым в моей жизни серьезным разочарованием.

Я был уверен, что войду в школьную жизнь так же непринужденно, как входил пока всюду… куда меня вели за руку те же мама и няня. На самом же деле школьная «ступенька» далась мне нелегко. Да что ступенька, там оказалась целая лестница, притом довольно крутая и — без перил.

Няня не оставила меня на произвол школьной судьбы. Но не простые и вразумительные ее ответы на бесчисленные недоумения, выскакивавшие передо мной, словно из-под земли, на каждом шагу, были ее главной поддержкой. Уровень этих ответов я, преступив домашний круг, все чаще и охотнее вступая в контакт с внешним миром, много раз преодолевал — с улыбкой превосходства и с легкостью, простительными для накапливавшего знания подростка, потом юноши.

Только в зрелом возрасте сумел я оценить по достоинству их великолепное соответствие моему тогдашнему мироощущению, их уместность, их точность, их незаменимость в то время.

Нет, в первые школьные месяцы няня пришла мне на помощь иначе, самым неожиданным и, казалось бы, неподходящим для почтенной воспитательницы образом. Как бы окончательно отталкивая в прошлое наш с ней детский мирок, где она одна была за все в ответе, няня вдохновила меня на то, чтобы давать сдачи.

Не пугайтесь, к драке она меня не подстрекала; все было гораздо проще, но и куда как тоньше одновременно.

Здесь кстати будет заметить, что в самом начале тридцатых годов посещение школы требовало смекалки, изворотливости, даже мужества. Малышу приходилось самому принимать важные для его судьбы решения — повседневно, ежечасно, всерьез. Школа и все с нею связанное очень точно отражает тонус жизни общества; ничего похожего на тепличную среду, культивируемую ныне недалекими родителями и педагогами, в школе тех суровых лет не существовало.

Я вовсе не склонен во что бы то ни стало воспевать прошлое. Мне ни капельки не жаль многих атрибутов бесконечно далекой поры. Но инициатива и самостоятельность, к которым тридцатые годы властно призывали нас с малолетства, были прекрасным веянием эпохи…

Не забудьте, какие испытания поджидали тогдашних мальчиков и девочек в сорок первом году!

Чтобы добраться до школы, мне надо было сперва отмерить солидный кусок нашей худосочной улицы, затем свернуть в небольшой переулок, из Графского переименованный в Пролетарский, и выйти на набережную реки Фонтанки.

Некогда внушительный рубеж, отделявший поднятыми на ночь мостами Город от не города (позднее — старый город от нового), — Фонтанка превратилась, с десятилетиями, в обыкновенный грязноватый канал; вдоль него мне оставалось пройти еще метров триста.

В отличие от Дворцовой, эта набережная жила пестрой, разнообразной жизнью, не «петербургской» — «питерской». У подножия гранитных лестничек, уходящих в воду, покачивались большие, добротно сработанные, обильно просмоленные лодки с крытыми носами — ремесленники, главным образом гончары, привозили свою нехитрую продукцию и тут же, никуда не перегружая, предлагали ее горожанам.

Торговля шла бойко.

Возле спусков повеличественнее, подлиннее швартовались баржи, груженные песком, кирпичом, гравием. По доскам, проложенным с борта на берег, грузчики ловко катили доверху груженные тачки. Сколько я ни глазел на их веселую, лихую работу, ни одно колесо ни разу не съехало с узкой доски, ни один грузчик не оступился.

Вдоль парапета лежали дрова. Их доставляли тоже на баржах, укладывали штабелями, а затем, на подводах, развозили заказчикам. Среди дровяных клеток детворе было привольно играть в прятки или в игры поазартнее — в «выбивку», например, — а наверху, на дровах, частенько грелись на солнышке гопники, невероятно грязные люди в рубище, ночевавшие обычно тут же, в люках, на теплых трубах.

Трудно представить себе, чем зарабатывали на жизнь эти предшественники современных хиппи, хотя одна статья их дохода была нам, ребятам, отлично известна: гопники  п и к а́ л и л и  плывшие по Фонтанке метровые поленья и продавали их за бесценок тут же, в соседних дворах.

«Пикалить» на тогдашнем жаргоне означало точным броском вонзить в плывущее по воде полено пика́лку, привязанную к длинной, тонкой, но прочной бечевке, а потом, аккуратно выбирая конец и ни в коем случае не дергая, вытянуть полено на сушу, на высоту набережной. Сама пикалка состояла из патрона от охотничьего ружья, куда, посредством расплавленного олова или свинца, намертво засаживался большой, остро отточенный гвоздь.

Гопники попадали в поленья без промаха: наиболее дальние и точные броски, а также извлечение из воды особенно толстого или длинного полена сопровождал восторженный гул толпившихся вокруг зевак.

— Есть! — кричал и я вместе со всеми.

Пикалили и ребята из нашей школы; у меня своей пикалки никогда не было, несколько раз мне давали покидать чужую — особых результатов я не достиг.

Может быть, потому, что физически я был слабее большинства своих однокашников?

Случилось так — я объясню это позднее, — что восьми с половиной лет я стал ходить сразу в третий класс. К этому времени я давно уже систематически читал, и учиться мне было не сложно, но я оказался чужаком в хорошо «спевшемся» классе, да еще был там самым маленьким; в таком возрасте разница в два года весьма ощутима.

А ведь меня ни разу не провожали в школу ни мама, ни няня.

Робкая попытка осуществить такой вариант была, кажется, сделана, но я с негодованием отверг мамино предложение, няня поддержала меня — поддержала! — мама, в виде исключения, не настаивала, и я в одиночку совершал ежедневно маленький подвиг: ведь это страшно — в восемь лет — брести безоружным по джунглям.

Дорога в школу и днем, когда бывало светло, таила массу непредвиденных случайностей — одни гопники, мимо которых нам приходилось пробираться вплотную, чего стоили! Что же касается пути назад… Занимались мы во вторую смену, из школы выходили в сумерки, а у самого подъезда, в крохотном сквере, отделявшем здание от плохо освещенной набережной, нас каждый вечер поджидала «стеночка» из шпаны.

Каждый вечер.

Этой «стеночки» побаивались даже учителя, делавшие вид, что ничего о ней не знают; миновать стоявших двумя шеренгами мучителей было практически невозможно. Тем, кто не мог рассчитывать на покровительство кого-то помогущественнее, оставалось, прикрываясь портфелем, прорываться к тротуару как можно быстрее и с наименьшими для себя потерями.

Слово «шпана», я полагаю, разъяснять не требуется?

Здесь сводились счеты за обиды подлинные и мнимые, расправлялись с закоренелыми отличниками и ябедами, здесь походя лупили маменькиных сынков — их называли «гогочками», — неумело заигрывали с девочками постарше — словом, тут шла отчетливо своя жизнь и господствовали свои критерии.

Смерчи этой жизни доносились до классов, то и дело заставляя дребезжать наполовину застекленные двери. Физическая сила, дружба со шпаной, умение постоять за себя в любой ситуации значили для нас никак не меньше, чем ответы на уроках, чем весьма либерально выставлявшиеся отметки.

«Неуд» — «уд» — «хор», потом «уд» превратился в «пос», а потом мы вернулись к старой пятибалльной системе.

Стоит ли удивляться, что, столкнувшись с этой первой в моей жизни «стеночкой», я немедля сделал все возможное, чтобы не походить на «гогочку» — хотя бы на улице. С тех самых пор я никогда не завязываю шапку-ушанку под подбородком, кепку ношу сдвинутой набок, от одного вида лоснящегося светло-серого каракуля меня мутит, а если воротник моего пальто не поднят и верхняя пуговица не расстегнута, я чувствую себя неуютно. О том, что руки я держу исключительно в карманах, и говорить не приходится; в армии, правда, пришлось отступить от этого любезного душе моей правила, так ведь то — армия…

И все же, невзирая на камуфляж, я оставался существом куда более домашним, чем многие мои однокашники; уже потому хотя бы, что у меня не было привычки систематически и отчаянно драться. Я не умел находить удовлетворение в том, чтобы отлупить кого-то до крови; ситуации, вынуждавшие меня вступать в драку тогда, когда мне этого вовсе не хотелось, были мне особенно ненавистны. В то же время я понимал, конечно, что в мальчишеской жизни подобные ситуации неизбежны, и, чтобы не прослыть трусом…

…Не знаю, был ли я трусоват на самом деле, но и в отрочестве, и в юности я всем существом своим отвергал институт дуэлей, о которых читал премного. Не потому, что мне казалось страшным рискнуть жизнью — я не понимал еще попросту, что это такое рискнуть  ж и з н ь ю, — а потому, что считал отвратительным и бессмысленным обычай, вынуждавший человека принимать вызов или самому вызывать на дуэль — против своей воли. Ну, на шпагах еще куда ни шло: и эффектно, и не так вроде бы опасно, и многое, если не все, зависит от твоего умения фехтовать. Но становиться под шальную пулю, отдаться на волю случая, да еще из-за пустого фанфаронства или глупого недоразумения… Я не перечитывал книги, герои которых погибали на дуэли, терпеть не мог оперы «Евгений Онегин». Мое первое восприятие трагической смерти Пушкина укрепляло меня в моей позиции, ибо я был в плену у широко распространенной версии о том, что поэт  в ы н у ж д е н  был драться с Дантесом. Как могло мне, щенку, прийти в голову, что Пушкин мог  д о м о г а т ь с я  дуэли, что он, скорее всего, жаждал пули — не этой, так другой. Я благословляю занятия историей, приведшие меня к постижению неоднозначности явлений, выглядящих элементарными, простенькими, само собой разумеющимися, к распознанию глубинных истин, прочно скрытых многими слоями позднейшей «росписи»…

Нет, прослыть трусом я никак не желал, и мне доводилось участвовать в драках и раньше, до школы. Только те драки были «домашними» и ничем особенно серьезным окончиться не могли, а я никогда не был тем заводилой, который искусственно разжигает страсти до тех пор, пока схватка делается неизбежной, а потом, наслаждаясь ощущением риска и перспективой унизить противника, выносит на себе главное ее напряжение. На такое у меня не хватило бы сил, да и радости в этом я не находил. Я скромно околачивался среди примыкавших к успеху или к поражению, мне часто и бить никого не приходилось, я лишь выкрикивал разные соответствующие обстановке слова да размахивал кулаками. О том, чтобы поиздеваться над еще более слабым, чем я, или тем более ударить его, и речи быть не могло. Или позволить себе забыться в драке настолько, чтобы отключить сдерживающие центры, сделаться зверенышем и двинуть соперника куда придется…

В нашей школе такая позиция не котировалась. Приходилось или терпеть унижения, или…

В один из первых школьных дней, явившись домой с расквашенным носом, я ткнулся за сочувствием к няне.

Не то чтобы я конкретно на кого-то пожаловался. От ябедничества няня отучила меня давно, да и не в одном забияке было дело. Я растерянно поныл: приноровиться не могу, что-нибудь все время сбивает меня с толку, неожиданности сыплются со всех сторон. Туча — никакого просвета.

Впрочем, не поручусь: возможно, оттенок жалобы присутствовал тоже.

Я сомневался в чем угодно, но в одном был твердо уверен: няня немедленно вызовется мне помочь. Как она поступит, я не знал; надеялся, что, как и всегда, она придумает что-нибудь — и мне станет полегче. Да и одно только ее сочувствие, одна ее готовность расправиться с моими недругами — как в сказке, — были бы для меня бальзамом, неоднократно излечивавшим меня в былые времена.

Я ошибся. Тщательно обрабатывая мои синяки, няня мягко, но совершенно недвусмысленно дала мне понять, что ни на какую помощь из дому в данном случае рассчитывать не следует. Мама весь день на работе, приходит усталая, вечерами еще учится. Сама няня вертится по очередям, на кухне, с уборкой, да и вообще: чего ради потащится она в школу, что там увидит, в чем разберется, кто станет ее слушать?!

Я долго не мог уснуть в тот вечер. Вроде все так оно и было, вроде няня бросила меня на произвол судьбы… В душе цепко держался горький осадок, и в то же время было по-хорошему тревожно, трепетно, радостно: передо мной словно бы распахнулась калитка, открывать которую мне одному было раньше строжайше запрещено. Лишив меня своего покровительства, няня сняла табу, разрешила мне вступить в единоборство с жизнью один на один, благословила — не без грусти, вероятно, — на то, чтобы я в дальнейшем рассчитывал только на себя или на своих друзей, когда такие объявятся. И ведь не на один разочек благословила, не на один день… Навсегда? Что это значило, я даже и представить себе не мог.

Долго колебались чаши весов. Няня давно спала и, как обычно, тихонечко похрапывала во сне, когда я окончательно решил, что обвинять в предательстве некого, что так оно и быть должно. Не могла же няня давать сдачи всем, кому охота задеть меня… Я вылез из кровати, подошел к ней, поправил одеяло — так же как она это делала каждый вечер, — поцеловал няню в висок, под самые волосы, куда всегда любил целовать, лег и тоже спокойно заснул.

Желающих задеть меня было — хоть отбавляй. Заманчиво же: самый маленький, щуплый, тихоня, среди шпаны дружков — никого, с виду на «гогочку» смахивает: в школу я ходил в бумазейных или суконных блузах на резинке, мама считала их самым подходящим для мальчика моего возраста видом одежды и шила мне блузы собственноручно, одну за другой.

Словом, первое время я все уступал и уступал. Не знал, как иначе. Терпел всякие гадости. Сносил превосходство разных подручных, подхалимов и подпевал, которыми, в свою очередь, помыкали асы — тем-то меня и видно не было.

Потом сразу произошли два события. Я заручился покровительством, хоть и не искал его, и, перестав приглядываться и прилаживаться, дал наконец первый раз сдачи.

Как ни странно, покровитель у меня появился в результате того, что я на редкость хорошо знал весьма распространенный в те годы немецкий язык.

Моя умница-мама, едва только мы перебрались в Ленинград, отдала меня в немецкую группу. Шестеро-семеро дошкольников проводили целые дни с воспитательницей-немкой — гуляли, играли, занимались и даже обедали все вместе у одного из учеников, на квартире родителей которого шли занятия. Обходилось это не так уж и дорого; мама считала этот расход первоочередным. Забегая вперед, замечу, что занятия наши — не каждый день и не так основательно, конечно, — продолжались до окончания нами школы.

Немку звали Евгения Павловна. Сокращенно — Евгеша. Я многим ей обязан, столь многим, что няня, случалось, втихомолку ревновала меня к моей первой учительнице.

Евгения Павловна помогла нам исподволь, безо всякой зубрежки — зубрили мы только спряжения глаголов, но их, как известно, иначе выучить невозможно, — понять, нет, не понять: осознать, ощутить, как безбрежна человеческая культура, как широко можно, и следует, смотреть на вещи, как гуманны основы нашей цивилизации. Мало кому подобное ощущение доступно в семь лет, а жаль, ибо чем раньше оно возникнет, чем раньше «войдет в кровь», тем надежнее послужит впоследствии противоядием против разного рода разочарований, тем вернее скрасит горький опыт, тем лучшим поводырем окажется при поисках своего пути. И самый первый родничок моего будущего интереса, и пристрастия, и любви к истории был, конечно же, не где-нибудь, а именно здесь.

Мы же читали в подлиннике, никак не адаптированными, Гете, Шиллера, Гейне, Шпильгагена — и нам комментировали их произведения. Пусть эти комментарии были подчас излишне прямолинейны, излишне почтительны по отношению к классике вообще и конкретно к  н е м е ц к и м  классикам, пусть не отличались они научной проницательностью и глубиной — что за беда: для нашего ничтожного возраста и такое толкование было открытием, и каким! Подумайте, как это великолепно: к а ж д ы й  д е н ь  уяснять себе частицу нового, и не того обязательного «нового», что растолковывают в детском саду или начальной школе — то шло само собой, но никак не было главным, — а чего-то такого, что лежит далеко за границами привычного детского мира, что является общепризнанным. Не молочные зубы — настоящие! Тут и чистое познание — запаса хватит на годы, — тут и сообщение малышу некоего поступательного стремления: «разгонится», войдет во вкус и, того и гляди, не сможет потом представить своего будущего без такого вот каждодневного открытия…

Совершенно неизгладимое впечатление произвели на меня тогда личность, поступки, речи шиллеровского героя Вильгельма Телля, особенно же достоинство, с которым Телль, отвергнув такую простую, такую «логичную» возможность солгать, отвечает на вопрос тирана Геслера о том, что сделал бы он со второй стрелой, если бы первой поразил не яблоко на голове сына, а самого мальчика. Для чего держал он вторую стрелу наготове?

Я и сейчас не могу без волнения читать эти гордые строки.

И я, конечно же, ненавидел Геслера, этого изувера, этого чужака-немца, навязывавшего вольнолюбивому народу поклонение перед пославшими его сюда, перед собой, перед своей шляпой… И конечно же радовался, когда стрела Телля благополучно попала в цель и в первый, и во второй раз — сразив тирана. А когда десять лет спустя после того, как мы прочли «Вильгельма Телля», мир был потрясен звериной жестокостью других, ультрасовременных немцев, подобно Геслеру, сеявших мрак в соседних странах, для меня их действия не были особенным открытием: великий немецкий писатель рассказал о такой возможности мальчугану из далекой России, предупредил меня…

Евгения Павловна на немецком языке — по-русски мы с ней вообще не говорили — готовила нас к поступлению в школу по всем предметам; это благодаря ее урокам я поступил сразу в третий класс: на одном чтении далеко не уедешь.

Я не встречал никого, кто к концу школы, да и к концу института (не специально языкового, разумеется), успел бы выучить иностранный язык так же основательно, как мы знали немецкий, п о с т у п а я  в школу — ребенку неизмеримо проще. Своим одноклассникам я должен был казаться существом отчасти сверхъестественным; такая расстановка сил сохранилась до самого выпуска, и на уроках немецкого я имел законное право заниматься чем хочу, только тихо, никому не мешая, лишь в особых случаях меня призывали «в строй». Плохо было только то, что легкость овладения языком в объеме школьной программы я автоматически переносил и на другие предметы, а этого делать никак не следовало.

То есть сперва о моих познаниях ребята не подозревали. Но вот во время контрольной или чего-то в этом роде я так, между делом, помог сидевшему через проход Леше Иванову, медлительному крепышу из рабочей семьи, сильному и справедливому парнишке. Леша был на год старше всех в классе — меня, таким образом, года на три, — учеба давалась ему с трудом, но жил он в так называемом «толстовском» доме, бандитском гнезде, буквально набитом шпаной, и пользовался поэтому широким авторитетом в классе и далеко за его пределами.

Леша меня зауважал — как я потом понял, главным образом за ту легкость, с какой я подсказал ему, — и это сразу укрепило мое положение в школе и мою веру в свои силы.

И тут, откуда ни возьмись, — повод к драке.

Пересаживая нас в очередной раз, классная руководительница сделала моим соседом по парте Женьку Есипова, типичного представителя племени, с самого детства прекрасно умеющего использовать обстоятельства. Скорее всего, я не совсем точно употреблю здесь старое слово, но не могу удержаться — так хочется мне назвать подобных субчиков  в ы ж и г а м и.

Готовность этого племени ходить на задних лапках перед сильными мира сего очень помогала шпане держать в страхе всю школу. Женька заискивал и перед учителями, но, чтобы стать их любимчиком, от него не требовалось дать мимоходом затрещину безответному — там ценились другие качества и методы, и Женька ни одним из них не брезговал. Для того же, чтобы заручиться покровительством кого-нибудь из «всесильных», такие выжиги, как Женька, были готовы оказать тому любую услугу, лишь бы она была замечена и оценена по заслугам. А уж поиздеваться над слабеньким и заодно поразвлечь класс — это племя заискивает не только перед боссами, но и перед массой, так, на всякий случай, — ему было раз плюнуть.

Откуда что берется!

Соседство со мной давало этому крупному, белотелому, рыхлому человеку с кривой усмешкой, застрявшей на толстых, безвольных губах, наклоненной на сторону головой и пригашенными глазками широчайшую возможность развернуться вовсю.

В третьем классе я был еще аккуратным. Учебники. Краски, Линейки. Карандаши. Вставочки — так назывались в Ленинграде ручки, в которые  в с т а в л я л и с ь  стальные перья для письма. Все вышеперечисленное могло быть позаимствовано у меня в любой момент — и без отдачи.

Я плохо играл в перышки, меня ничего не стоило обыграть, перевернув весь мой запас специально заточенным пером «№ 86» или полукруглым «рондо»; опрокинуть эти модели на спину я никак не мог, хотя тренировался дома и дома все получалось.

Поначалу я старался изо всех сил, учил уроки. Женька списывал у меня и ждал подсказки с таким видом, словно делал мне одолжение.

А я терпел, хотя быть вынужденным подсказывать — прислуживать? — этому всеобщему подхалиму было для меня еще отвратительнее, чем драться по принуждению. В душе накапливалась злоба, но я терпел потому, что не видел выхода, не знал, можно ли вообще сбросить это иго и, если можно, как это сделать. Физически я был явно слабее Женьки и одолеть его в открытом бою никак не мог.

Но однажды мое терпение лопнуло. То ли я отказал ему в каком-то совсем уж нахальном требовании (отдать завтрак?), то ли не подсказал вовремя — не имеет значения.

Я взбунтовался.

Потом испугался до смерти. Хотел загладить свою вину, но Женька сказал, что проучит меня.

Остаток урока я просидел в тупом ужасе. А едва только прозвенел звонок и учитель вышел из класса, Женька с грохотом отодвинул в левый проход нашу парту и еще две соседние. Образовавшийся справа прямоугольник предназначался для драки, схватки, стычки — так у нас было заведено.

Мальчишки немедленно сгрудились вокруг, да и некоторые девочки, хихикая, устроились на партах поодаль.

Сперва я только защищался, а Женька наступал, выкрикивая разные обидные слова. Он не бил меня больно, приберегая это к финалу; он мучил меня, он играл со мной как кошка с мышкой, он обидно «смазывал» меня по щекам нечистыми, потными, жирными почему-то ладошками.

Может, отвращение и сыграло решающую роль?

Нет, скорее всего, Женька сам, делая очередной выпад и фигуряя перед зрителями, оступился и наткнулся щекой на мой обороняющий кулак — я до сих пор уверен, что щека у него была дряблая, как у бульдога. Мгновение, не более, но я успел отметить, как что-то похожее на удивление, на сомнение мелькнуло в его глазах, он вдруг на секундочку заколебался.

Этого оказалось достаточно. Все обиды, унижения, причиной которых был не только Женька, все муки, связанные с унылой бесперспективностью моего внеучебного существования в нашей школе, называвшейся, словно в издевку, образцовой, в один миг воскресли и заявили о себе. Я припомнил разговор с няней, ее завет действовать самому. Я встретил взгляд серых, спокойных глаз Леши Иванова, стоявшего совсем близко и с интересом наблюдавшего за нами, — мне почудилось, что Лешка пытается по-своему меня подбодрить. Где-то дальше, в толпе, мелькнула тревожно вытянутая шея и две косички…

От всего этого, вместе взятого, но главное все же, кажется, от брезгливости, я ощутил такой прилив ненависти, смешанной с готовностью совершить нечто залихватское — на миру и смерть красна! — что схватил лежавшую на чьей-то парте линейку и изо всех сил двинул Женьку по морде узким, измазанным чернилами деревянным ребром.

Удар линейкой был бы, пожалуй, осужден ребятами, если бы мы дрались на равных. Но поскольку мышь осмелилась поднять лапу на кошку, класс сочувственно загудел и придвинулся поближе, чтобы не упустить подробностей.

Такое случалось не каждый день; я почувствовал себя на мустанге, героем Майн-Рида.

Женька сразу же дрогнул — или мне померещилось? Я был еще слишком мал и не знал, что наглецы и выжиги часто оказываются трусами. Вновь замахнувшись линейкой, непроизвольно, по инерции, я точно убедился, что в глазах Женьки — страх, тот самый, что глодал и меня самого, ошибиться было невозможно. Он отступил немного, закрылся рукой, и тогда я ударил вторично, стараясь дотянуться линейкой до его макушки — он был почти на голову выше меня.

Я попал ему в висок. Он закрыл лицо обеими руками, а я, отбросив бесполезную, как мне показалось, линейку, стал изо всех сил молотить его крепко сжатыми кулаками.

Женька согнулся. Я схватил его за шею и свалил на пол.

Легкость, с которой мне удалось это сделать, была неожиданна, — я снова испугался. Вот обозлится, думаю, вскочит, и… Но он остался лежать. Тогда меня понесло. Остановиться я уже не мог. Напрочь позабыв провозглашавшуюся в любимых книгах заповедь «лежачего не бьют», испытывая неслыханное наслаждение, я бил и бил это рыхлое тело, этот бурдюк с костями, это вместилище существа, так долго и так изощренно мучившего меня. Теперь оно покорно сносило мои удары.

Я обнаглел настолько, что, сам того не желая, предложил Женьке подняться. Он этого не сделал, и я продолжал бить его — теперь уже куда придется.

Так научился я не сдерживать свою ярость, так вкусил запретный плод.

Ребята затихли, но никто не подумал прийти Женьке на помощь. Как и всех наушников, его не любили. Только когда Женька стал громко реветь, прибежавшая из коридора его сестра-близнец Валентина оттащила меня от брата.

Я дышал тяжело, как после трудной работы. В этот момент я готов был драться с кем угодно. Душа пела победную песню. «Четыре сбоку — ваших нет», — лезла в голову еще одна любимая нянина присказка, заимствованная ею неведомо когда из словарика завзятых картежников.

— А ты — ничего… — сказал Леша Иванов и обвел глазами толпившихся вокруг ребят. Никто не возразил.

Год спустя я различил бы в его словах обидное снисхождение, тогда мне было не до оттенков. Я честно победил и считал, что заслужил похвалу.

Парты поставили на место, вскоре начался очередной урок — словно ничего особенного не произошло, — за ним другой.

И вообще жизнь потекла по обычному руслу.

Только меня после этого случая походя не задевали. Если трогали, то без унижения, если дрались, то на равных. А кто же станет связываться с самым маленьким, если на равных?

Удивительнее всего было то, что и «стеночки» на улице я мог теперь не дрейфить — тоже словечко из тех времен. Меня не тронули в день драки, хотя я боялся, что кто-то неведомый станет мстить за Женьку, пропускали и в последующие.

Может, Лешка посодействовал? А может, у Женьки и не было покровителей или были от случая к случаю?

Кто его знает. Мы подружились с Лешкой впоследствии, но я его, конечно, ни о чем таком не спрашивал. Общение же с ним и его корешами, а потом и с самыми отпетыми ребятами другой школы, куда меня перевели, было делом не всегда простым — приходилось делать усилие, чтобы включиться, хотя бы временно, в чуждую мне систему восприятия, — и далеко не всегда приятным, но, как ни странно, очень пригодившимся мне в жизни. Чувствовать себя уверенно среди самой пестрой толпы оказалось удивительно полезным во время войны.

…Что же касается той первой драки, то я уверен, что если бы няня не дала мне понять, что мосты сожжены и отступать мне некуда, если бы она, повинуясь распространенному и слепому инстинкту, кинулась бы вытирать слюни своему чаду, да еще, не дай бог, отправилась в школу, она только подвела бы меня. Я не был бы вынужден так энергично стоять за себя и в тот раз, и, скорее всего, во многие другие разы.

А не научившись давать сдачи — кулаками или словами, все равно, — я мог не научиться и уважать себя.

Чего стоит человек, не уважающий даже самого себя, понятно без комментариев.

Пройдет совсем немного времени, и поистине разностороннее нянино влияние поможет двенадцатилетнему мальчишке перенести горестное для страны событие — гибель Кирова.

Морозным декабрьским утром я, вместе со всей школой, отстоял длинную очередь в Таврический дворец, чтобы пройти мимо гроба человека, об исключительной простоте, доброте, мудрости и мужестве которого в нашем городе не забывают уже полвека.

Я не повидал Кирова живым. Вернее, один раз как будто видел, но тогда не придал этому значения, а теперь не берусь утверждать точно. Мой товарищ, тот самый, в просторных комнатах родителей которого мы занимались немецким языком, жил в том же доме, что и Киров. Сейчас в бывшей квартире Кирова небольшой музей, я как-то посетил его и, выйдя тронутый, погруженный в воспоминания, неожиданно увидел себя — мальчишку — здесь вот, на тротуаре, и выходящую из этой самой двери фигуру Кирова…

Возможность такой встречи не исключена — Киров любил ходить пешком, когда у него было на это время, — но за то, что я все это не придумал под свежим впечатлением осмотра его квартиры, я, конечно, не поручусь.

Мы прошли мимо гроба так же, как тысячи проходят мимо других гробов в дни похорон выдающихся людей.

Не помню, видел ли я лицо мертвого Кирова, не помню, кто стоял в тот момент у гроба, но для меня те несколько минут, пока мы шли через зал, означали мое личное участие в Революции.

Это ощущение помню отлично.

Я приобщился к чему-то очень значительному.

Я словно давал клятву верности — добровольно, никто ее у меня не требовал.

Занятия в тот день отменили, и я прямо из Таврического пришел домой.

Мама была еще на работе.

Няня не спросила, почему я так рано, — о том, что мы пойдем прощаться с Кировым, дома знали накануне.

Она вообще ничего не сказала, только глянула на меня и предложила поесть.

Я не отказался; мы простояли у дворца довольно долго, я замерз и был голоден.

Пока я ел, няня сидела напротив — вещь почти небывалая: теперь у нее редко хватало времени так вотспокойно побыть со мною днем.

— Много народа было?..

— Видел его? Близко прошли?..

Что-то сдавливает мне горло, есть и пить невозможно, я встаю, огибаю наш квадратный обеденный стол и, как в раннем детстве, слепо ищу, куда бы уткнуться носом.

— Не реви, большой уже…

— Слезами горю не поможешь…

И — снова:

— Почему хорошие люди без времени уходят?

Она помогала мне стойко перенести эту первую в моей жизни смерть.

Когда, семь лет спустя, вокруг меня стали падать бездыханными мои фронтовые товарищи, я был уже отчасти подготовлен к тому, что смерть желательно переносить спокойно и мужественно, без причитаний, продолжая, по возможности, движение вперед…

В моих ушах вновь зазвучали нянины слова:

— Хорошие люди всегда рано гибнут…

У меня хоть это утешение оказалось в запасе.

— Хорошие люди…

Такие обычные, затертые даже слова — когда их произносят всуе; такие точные — когда дело касается людей, которых ты знал и любил.

Утвердив себя в схватке с Женькой Есиповым, олицетворявшим для меня чуть ли не все зло на Земле, я не только нащупал свое место, свою ячеечку в школьном улье. Поверив в свои силы, я ощутил себя как бы ответственным за все, что делалось вокруг, и немедленно занялся самой активной общественной деятельностью.

В октябрятах я не ходил. Видно, потому, что поступил сразу в третий класс. Но едва вступив в пионеры, я так бурно взялся за дело, что наша городская пионерская газета даже напечатала мою фотографию с трогательной подписью, гласившей, что вновь избранный звеньевой Вася такой-то обещает прекрасно наладить работу. Увы, подобное внимание со стороны газеты оказалось единственным в моей жизни, а Почетных грамот у меня до сих пор нет ни одной и, судя по всему, уже не будет. Что же касается пионерской работы, то я действительно некоторое время горячо ее налаживал, но потом я оказался самым что ни на есть рядовым — и пионером, и учеником.

Учился я, в общем, по инерции — все учатся. Ни один из предметов меня особенно не увлекал; главное, я не соотносил свое будущее ни с физикой, ни с литературой, ни с чем-нибудь еще. Историю, ставшую впоследствии моей профессией, в нашей школе преподавали неинтересно; историчка вяло и нудно, не смея оторваться от учебника, толковала нам про  п р о ц е с с ы  и оставляла в тени их инициаторов — людей, а ведь только описание поступков таких же, как ты, существ, которым ты имеешь возможность подражать, а то и превзойти их, учтя ошибки, делают историю  ж и в о й  наукой, способной увлечь молодое сердце.

Вот разве с алгеброй я справлялся недурно — логика мышления нашей учительницы, пожилой и очень опытной, как-то удивительно соответствовала моей, я с первого раза, с лету понимал все ее разъяснения, — но и алгебра существовала сама по себе, а я сам по себе жил.

Впрочем, и срывов особенных не наблюдалось. К концу четверти, а уж к концу года непременно, мои провалы обычно выравнивались. Здесь сыграла определенную роль постоянная неудовлетворенность собой, воспитанная книгами, до героев которых мне как было, так и оставалось неизмеримо далеко, а также и то, пожалуй, что няня не имела обыкновения умиляться скромными успехами, если мне и удавалось их изредка достичь. О маме и говорить нечего.

Учителям я был безразличен; лишь самые проницательные из них понимали, что я не отдаюсь целиком изучению их предмета, что в запасе у меня немало неизрасходованных сил, в том числе изрядная порция иронии. Но и они, невзирая на опыт, не имели возможности подробно исследовать и направлять каждого из тридцати пяти учеников нашего класса — а может быть, именно опыт подсказывал им, что к этому и не следует стремиться?

Большинство же преподавателей откровенно предпочитало учеников не только быстро схватывающих материал, но и стремящихся заявить об этом — лови взгляд наставника и тяни руку! А я и первое время руки добровольно не поднимал — стеснялся, — а уж в старших классах и подавно. Мне казалось неудобным хвастаться тем, что я быстрее сообразил, запомнил, понял — ведь если учитель толково объяснил, материал должен быть понятен  в с е м. Вот и ждал, пока меня вызовут. Такая неразворотливость, подчас казавшаяся даже и нарочитой и наводившая на мысль об отсутствии интереса к предмету, который они преподавали  в с ю  ж и з н ь, обижала учителей, раздражала их, мешала лицезреть мгновенный эффект их потрясающе сформулированных и изложенных пояснений, сбивала с ритма по минутам расписанный урок — словом, причиняла массу дополнительных сложностей. Кому они нужны?

…Преподавая впоследствии, на протяжении нескольких лет, историю в вечерней школе (профессиональным учителем я так и не стал), я старательно избегал ориентироваться на зубрил и всезнаек, а ведь так заманчиво было быстренько доказать всем на свете и себе самому в первую очередь: мои объяснения логичны, разумны, доходчивы — их же схватывают на лету… И все же, каюсь, проверять усвоение материала по вечно отстающим, и даже по устойчивым «середнякам», вроде меня самого когда-то, у меня далеко не всегда хватало сил и терпения…

Единственное, за что мне отчасти прощалось явное несоответствие моих способностей моей старательности и моим отметкам было то, что я, как правило, говорил в классе правду — во всяком случае, в том, что касалось лично меня. Врать-то я умел, конечно, но в школе — не любил. Слишком уж много шансов было попасться во лжи на глазах всего класса. Берет, к примеру, учитель тебя «на вилку» излюбленным вопросиком — урок приготовил? Дурацкое же положение: скажешь, приготовил — могут и не спросить, тогда сойдет, но могут и вызвать, и тогда… Лучше не мелочиться. Практика показывала, что отметки в итоге получались ничуть не хуже: учителя обожают «откровенные признания», каждый считает исповедь «только ему» своей педагогической заслугой…

На этой позиции меня особенно прочно поддерживали занятия физкультурой. В спорте ведь иначе никак и нельзя, ловчить — бессмысленно, обмануть — невозможно, что не отработано на снаряде, то словом не докажешь. А раз я такой тут, в спортзале, я уж останусь таким и на остальных уроках… Подобная прямолинейность, к добру, ли, нет ли, тоже была мне свойственна, и не только в школе — отчасти унаследована от интеллигентов-родителей, отчасти, я думаю, связана с личным примером няни, всегда и всюду державшейся одинаково.

Мой интерес к спорту прорезался тоже не сразу, поначалу я был слаб, надо мной смеялись — стыдно сказать, я не мог ни разу подтянуться, держась за турник «от себя», как полагается. Но постепенно я окреп, перестал дичиться и полюбил атмосферу спортивных залов и даже раздевалок, где ребята, натягивая спортивную форму, переставали вдруг делиться на шпану и гогочек, отличников и второгодников, любимчиков и суровых правдолюбцев, забывали, что надо корчить из себя невесть что, и становились самими собой, где маленькие снобы вместе с шикарными модными штанами — «клешами» и «оксфордами» — отбрасывали свое не слишком зубастое пока еще пижонство.

Здесь все были равны, для всех была единственная мера: на что хватило силенок, или азарта, или таланта — то и получай. И никаких шпаргалок, между прочим, никаких там записочек или телефонных звонков. Здесь дружно болели за «своих», и острый запах пота, всосанный стенами, кожаными матами, скамейками, самим полом, не только не мешал зрителям любовно почитать победителей, сегодня, как и всегда, выложившихся до конца, но, казалось, настраивал участников борьбы на особо бескомпромиссную схватку.

Войдя в спортзал и переодевшись, я отключался от не слишком уютного внешнего мира с его разнонаправленными векторами, так и норовящими сбить человека с толку. На час, на два я настраивался на одну совершенно определенную, надежную волну. На Игру, вмещавшую множество оттенков и категорий моего душевного состояния — взаимовыручка, самоотверженность, демонстрация ловкости перед теми — перед той? — кому эту ловкость надлежало заметить и оценить, умение с достоинством перенести горечь поражения, скромно — радость победы… Потерпеть поражение здесь было стыдно; не то, что получить двойку на уроке — двойкой можно было и бравировать: такое поражение служило мощным, кое для кого — единственным стимулом к самоусовершенствованию.

К тому же здесь всегда присутствовал человек, совершенство олицетворявший, — тренер. Как много сил надо потратить любому другому учителю, как много гражданского мужества приходится ему иногда проявить, чтобы ученик поверил в него. А учителю физкультуры достаточно проделать безукоризненно какое-нибудь сложное упражнение, и ты готов считать его чуть ли не сверхчеловеком — особенно если тебе самому упражнение никак не дается: в душе ты автоматически проецируешь спортивные высоты, достигнутые его телом, на возможности этого человека во всех областях.

Только тренер может помочь достичь того или иного несомненно важного рубежа; не просто разобраться в очередной теореме — подумаешь, одной больше, одной меньше, — а прочно зафиксировать некое  у м е н и е, навсегда, на всю жизнь.

…Летом, в пионерском лагере, физрук сказал мне:

— Плыви, Вася, на ту сторону.

— Я почти не умею плавать… — пробовал я возразить; чтобы попасть на тот берег реки, нужно было проплыть метров пятьдесят.

— Плыви, плыви, я поплыву следом.

Что оставалось делать? Привыкнув слепо доверять тренеру, я послушно кинулся в воду. Он действительно все время плыл рядом, немного позади.

Доплыл я спокойно, не напрягаясь, а обратно добирался уже один — тренер лишь следил за мной с берега.

Так я «научился плавать» — давно умел, в сущности, только сомневался в своих силах; вдохнув в меня уверенность, тренер все поставил на место…

А как  в ы г л я д е л и  завзятые спортсмены — те же тренеры или ребята постарше — загляденье! Их сдержанно двигавшиеся, мускулистые, стройные тела вселяли зависть. Их мужественные, спокойные — от сознания силы — лица располагали к себе. Самая помятая курточка сидела на них так ловко, как ни один самый праздничный наряд никогда не сидел на мне…

Вот они, мои тогдашние кумиры, тем более прочные, что других я не искал, ибо никакими «внешкольными» делами, кроме спорта, не увлекался. Ни становившиеся массовыми шахматы, ни фотолюбительство, ни авиамоделирование, ни радиотехника — ничто не могло завладеть моим вниманием. Все мое свободное время, весь излишек моих духовных сил поглощали книги.

Мне ничего не стоило запросто пропустить целый день школьных уроков — став постарше, конечно, классе в пятом, в шестом, — гулять по городу или просидеть три сеанса подряд в кино (днем залы были полупустыми, и билетеры не выгоняли нас, особенно если тихонько сидеть где-нибудь в уголке), но чтобы я пропустил тренировку по волейболу, такого со мной случиться не могло, хотя особенных достижений у меня не было и тут.

С ребятами в классе я держался ровно, кого-то обожал, не проявляя этого, кого-то так же скрыто недолюбливал. Я был стеснителен и не умел еще скрывать этого под напускной бравадой. От робости, от неуверенности в том, что мое общество окажется желанным для тех, кому я особенно симпатизировал, я замыкался в себе. Кое-кто на этом основании считал меня гордецом, другие понимали, в чем дело. Один из самых проницательных моих товарищей подарил мне однажды свою фотокарточку с надписью: «Человеку с сердцем Ленского и видом Мефистофеля», и я долго не знал, радоваться мне или печалиться. Хорошо было ему писать такие замысловатые посвящения, его не волновало, приятно кому-то его общество или нет: он считал, что сама постановка вопроса в корне неверна, что́ еще за телячьи нежности такие… Для меня же явиться без приглашения к кому-нибудь даже из давних приятелей было невозможным, что многих удивляло. А я, в свою очередь, никак не мог себя заставить сочувствовать некоторым литературным героям, хотя им сочувствовать явно следовало бы из-за их трагической судьбы. Не мог только потому, что авторы, наряду со многими тонко и точно подмеченными качествами, наделяли их и решительно неприемлемой для меня назойливостью. Вертеру, например, или Ромашову из купринского «Поединка», — бедняга каждый вечер являлся к Николаевым, зная, что это странно, тягостно для хозяев, что он смешон, наконец. А тут еще эта дуэль…

Перечитывая «Поединок» после войны, я лучше понял замысел Куприна — разумом, не сердцем, — мне стало жаль его героя, но сочувствовать бедняге, несмотря на его гибель, я не могу и сейчас.

Особенно стеснителен был я с нравившимися мне девочками — они и вообще-то взрослее нас, а я был младше всех ребят. Месяцами мог я таиться, с тоской отмечать, как моих избранниц на глазах «уводили» другие, а объясниться был неспособен. В седьмом классе меня и моего закадычного дружка, будущего военного летчика, Борьку Ракова угораздило «страстно влюбиться» в одну девочку по имени Роза. Мы долго терзались, переживая страшный конфликт между дружбой и любовью, потом Борька призвал меня к решительным действиям. После уроков мы загнали бедную Розу в конец коридора и потребовали от нее — выбрать; один я на что-либо подобное в жизни бы не решился.

Роза превратилась в пунцовую, долго возмущалась нашим поведением, а потом с криком «Позвоните мне оба вечером!» вырвалась и убежала. Мы с Борькой поклялись друг другу, что, каков бы ни был ее выбор, он не нарушит нашей дружбы, и тоже разошлись по домам.

Вечером, возвращаясь с урока немецкого, я, ни жив ни мертв, вошел в будку телефона-автомата на площади у Петропавловской крепости и набрал номер ее телефона. Подошел отец, я попросил Розу.

— Роза, это я.

Молчание.

— Это я, Вася…

Шорох в трубке от прерывистого дыхания. Потом вдруг:

— Так вот, будешь ты…

И — короткие гудки, или как тогда разъединяли, уж и не помню.

Радости моей не было границ, домой летел стрелой, весь вечер, изумляя мать, ласкался к ней, жить было светло, перспектива была ясной. Назавтра я первым делом крепко стиснул Борькину лапу — специально пришел пораньше, уговор мы сдержали, а как же! — но что делать с Розой, толком не знал. Гуляли мы с ней по вечерам, на каток ходили, в кино, на балете были, причем я, следуя некоему сумбурному представлению о том, как полагается вести себя «влюбленному», настоял на том, чтобы ехать в театр на такси, что Розу ошарашило, ибо такси было тогда не средством передвижения, а несомненной роскошью. Потом нас пригласили вместе на чей-то день рождения, и там оказалась одна девочка из другой школы с потрясающе длинными ногами, и… Роза давно забыла меня, я — ее, а эти ее слова запомнились.

Да что и говорить, такси было из ряду вон, нормой нашей тогдашней жизни была скромность. Каждое поколение не прочь прихвастнуть чем-нибудь в этом роде, могут мне заметить, так оно, вероятно, и есть, но у нас практически не было никаких возможностей развернуться. Если сейчас детки чуть ли не с детского сада стремятся  в ы д е л и т ь с я  своей одеждой, — среди нас, в массе, господствовала обратная тенденция: быть как все, по внешнему виду. Выделиться мы старались другим.

Пили изредка, немного, не превращая выпивку в самоцель — другой настрой был, совсем другой. Водка вообще не входила в рацион, с ней я столкнулся впервые уже в армии и некоторое время относился с опаской к этой странной жидкости, пить которую полагается настоящим мужчинам; потом, уже на фронте, понял, как согревает водка в мороз, и выяснил экспериментальным путем, что ко мне она благосклонна — не сбивает сразу с ног. Многие ребята не курили, и я не курил, хотя мама дымила постоянно, тоненькие папироски «Красная звезда», в просторечье «звездочка», постоянно лежали дома, и мне никто не запрещал брать их — может быть, именно то, что плод не был запретным, и не делало его таким лакомым? Следовать общему примеру, моде не казалось мне заманчивым ни тогда, ни теперь. Вот подразнить компанию, нарочито поступая не как все, — другое дело; уже кончив университет, я обожал появляться в строгом, «ученом» обществе не с университетским, а со спортивным значком на лацкане.

Мы танцевали под патефон, преимущественно не очень быстрые танцы — танго, медленный фокстрот: румба казалась пределом лихости, ее осваивали немногие — ритмы эпохи не были такими нервными, как после войны. Я любил вальсировать с хорошими партнершами — к моему удивлению, оказалось, что легче всех вальс танцуют пухленькие, неразворотливые с виду девушки, и я впервые задумался тогда над несоответствием внешности и сути. Я очень гордился тем, что мог вальсировать без остановки и не переходя на шаг две или даже три пластинки подряд в жилой комнате, заставленной мебелью, где кружиться несравненно труднее, чем в большом зале с хорошим паркетом. Впрочем, три — это уже на спор.

Из-за своей проклятой робости я не сумел выучиться танцевать сам — других ребят девочки обучали, так сказать, по ходу дела, на вечерах и вечеринках. Пришлось пройти краткий курс в школе танцев, благо располагалась она близко, на улице Некрасова, в нынешнем фойе Театра кукол. Когда я сказал маме, что мне нужны деньги, чтобы заплатить за обучение танцам, бедняжка была так изумлена, что даже не сделала мне никакого внушения, но деньги дала.

В восьмом классе меня перевели в другую школу. Директору предложили передать стольких-то учеников, и я попал в их число, что меня огорчило, разумеется, — приходилось расставаться с ребятами, — но нисколько не удивило: переводят, как известно, не самых желанных. Никто из учителей не имел оснований меня отстаивать, немка только, а она была женщина робкая.

Моя вторая школа тоже оказалась на Фонтанке, в здании бывшего Екатерининского института благородных девиц, удобном, просторном, с прилегающим к нему огромным садом, тщательно запрятанным внутри одного из центральных кварталов города — в саду мы весной и осенью занимались физкультурой, — и двухсветным актовым залом, таким же, как в Смольном, только поменьше.

Вскоре после перевода я тяжело заболел, пропустил несколько месяцев, и мама решила оставить меня на второй год. Это сказалось на мне исключительно благотворно: возникла возможность отдышаться, спокойно почитать, позаниматься той же музыкой, да и возрастной разрыв между мной и новым классом, куда я попал, стал не таким заметным.

Так получилось, что на протяжении двух лет, перед войной, школу кончили три класса, с которыми я был связан: мой законный, мой бывший в новой школе и мой бывший в старой. Всюду у меня были дружки и знакомые девушки и еще в классе моего двоюродного брата Володи — от него я из-за болезни тоже отстал на год, что меня огорчало, — так что кого-кого, а абитуриентов предвоенных лет я знал прилично, и если, обобщая, я пишу на этих страницах «мы» или «наше поколение», то некоторые основания для этого у меня есть.

В новой школе я продолжал учиться так же неровно, ни отметками, ничем иным не блистал, но, кончая, умудрился все же получить незадолго перед тем учрежденный «золотой» аттестат; медалей тогда не было, они казались еще слишком старорежимными, как и обручальные кольца, кстати, а на обычном аттестате делали золоченую рамку.

Не из самолюбия, не от избытка знаний и уж, конечно, не потому, что «иначе не мог», раздобыл я такое чудо: «золотой» аттестат давал право без экзаменов поступить в вуз.

Впрочем, и это не единственная причина, и даже не главная. Сдать когда-то потом вступительные экзамены казалось мне делом менее страшным, чем, превратившись под конец в круглого отличника, поставить на карту репутацию «своего в доску» парня. Знаю: такая позиция покажется сейчас дикой натяжкой — благословенно время, когда она таковой не была.

Нет, главную роль сыграло стремление оправдать хоть этим, подводившим итоги актом надежды, возлагавшиеся на меня мамой — и няней. Так кончали школы дети маминых знакомых, так кончил за год до меня тот же Володя, которого я очень любил, несмотря на то что его вечно ставили мне в пример. Нянины племянники, учившиеся в ленинградских вузах и время от времени посещавшие нас, тоже почему-то все были отличниками!

И когда наш класс вышел на финишную прямую — только тогда! — я, совершив над собой невероятное насилие, очертя голову помчался вперед, сдал хорошо экзамены — на химии споткнулся, правда, химии я совсем «не ощущал», пришлось на экзамене разыграть легкий обморок и получить приглашение прийти через день снова — и добыл заветный аттестат. Кажется, и школа была заинтересована в тот год в выпуске именно такого количества отличников, и на мне контрольное число как раз замыкалось — в очередной раз мне повезло.

За все эти «нечеловеческие» муки я был вознагражден тихой радостью домашних.

Мама простила мне все грехи, а их было немало.

РАЗУМНОЕ НАЧАЛО

Память о матери питает в нас сострадание, как океан, безмерный океан питает реки, рассекающие вселенную…

Исаак Бабель

Моя мама была младшей дочерью в большой семье. На пожелтевшей фотографии три девушки, мальчик и девочка вытянулись в ниточку, по старшинству — разница в росте между крайней справа и крайней слева умело «снята» изобретательным фотографом. Мама, последняя в ряду, совсем еще маленькая и очень задумчивая, сидит, положив голову на плечо брату.

…Отец тоже был младшим в семье; было время, я всерьез ломал голову над тем, сказалось ли это на моем мироощущении, моей судьбе, и если сказалось, то как? Потом решил считать это простым совпадением и больше не размышлял на эту тему…

Мамин отец начинал приказчиком, потом сам стал приторговывать мануфактурой. Судя по семейным преданиям, дед был человеком исключительно мирным и весьма щепетильным — поэтому и не сумел разбогатеть. Ни в какую политику он никогда не лез, а дома охотно подчинялся крепко державшей бразды правления бабушке. Семья жила в скромном одноэтажном домике, а доходы от торговли дед тратил по преимуществу на воспитание детей. Три старшие дочери учились за границей, в те времена это стоило даже дешевле как будто; сын кончил консерваторию; мама моя тоже была послана на Высшие женские курсы В. А. Полторацкой в Петербург. Мировая война помешала ей завершить образование и получить профессию юриста, но она отнюдь не осталась домохозяйкой или «просто женой» — по природе своей. Семья, студенческие годы приучили девушку смотреть на жизнь широко, без шор на глазах, и четко ориентировать себя в любой ситуации.

Вокруг могло происходить что угодно — мама шла сквозь строй событий своим путем; твердо усвоенные с детства правила, а также многочисленные «табу», безжалостно налагаемые ею на самое себя, помогали маме оставаться в высшей степени порядочным человеком, пользоваться всеобщим уважением и за всю жизнь не совершить ни одного поступка, за который пришлось бы краснеть. Я смело причислил бы маму к тем, кто считает своим долгом обязательно постучать в закрытую дверь, даже если остальные входят без стука; эти люди так воспитаны, они привыкли быть деликатными и не открывать, не постучав, дверь, ведущую в кабинет или жилую комнату другого, пусть другой — их собственный сын. Живут они по нормам, ими самими для себя установленным, а общеприняты ли эти нормы в настоящее время, для них не так уж и важно. Разумеется, такая позиция несколько усложняет жизнь, но в итоге дает немалый выигрыш.

Мама никогда не брала денег взаймы, и вовсе не потому, что «купалась в деньгах», напротив, но она считала правильным исходить из тех возможностей, которыми в данный момент располагала. Никогда не принимала она подарков от людей, не имевших на то морального права, особенно же подношений по линии служебной. Не гонялась за вещами вообще и вещами, приобретаемыми «всеми» в частности, какие бы выгоды это ни сулило. «Я недостаточно богата, чтобы покупать дешевые вещи», — любила она говорить.

Не было случая, чтобы мама отправилась в гости к людям, которых она, по той или иной причине, не могла или не хотела звать к себе. И от меня требовала того же. Соберусь, бывало, к какому-нибудь новичку-однокласснику, а она обязательно спросит:

— А Шурик согласится потом прийти к тебе?

— Не знаю… Он всех ребят пригласил.

— Не весь же класс?

— Нет… всю нашу компанию.

— Ну, смотри. Я хотела бы, чтобы мой сын посещал только тех товарищей, которые и сами у него бывают.

Тогда я не понимал житейской мудрости ее слов, считал их очередной фанаберией. Теперь хорошо понимаю.

Много раз призывала меня мама сдержаннее оценивать окружающих, тщательно взвешивать свои суждения о вновь встреченных людях, не давать заметить свое нерасположение — чтобы не обидеть ненароком.

— У тебя же все на лице написано! Воспитанный человек не должен проявлять свое раздражение, даже если есть основания… Ну что ты изображал вчера вечером? Женщина первый раз пришла к нам в дом…

— А зачем ей к нам ходить? Дура и кривляка…

— Васька!

— Что — Васька? Она же так и сыплет пустыми фразами. А клеймо как рассматривала на чашке? Да еще пыжилась при этом, словно крупный специалист по фарфору…

— Этого ей делать, конечно, не следовало, — усмехается мама, довольная тем, что сумела внушить мне, как надо, а как не надо вести себя в гостях. — Допустим, кривляка — о дуре тебе судить рано. Так что с того? Она же пришла к нам в гости, значит, мы должны вежливо терпеть все, что бы…

— Я и терпел!

— Я сказала: в е ж л и в о  терпеть. Улавливаешь разницу?

— Улавливаю…

После такой выволочки, при случае поминался и «отцовский характер» — я некоторое время честно старался делать лицо непроницаемым, тем более это сказочно легко удавалось многим моим любимым литературным персонажам. Не тут-то было. Вместо каменно вежливой моя физиономия делалась такой мрачной, что присутствующие немедленно принимались выяснять, не заболел ли я, а наиболее проницательные без труда докапывались до сути.

Еще одна мамина заповедь гласила примерно следующее: не садись на чужие места ни в театре, ни в жизни, у тебя всегда должно быть  с в о е  место. Туманно вроде бы и уж никак не современно, но мне этот призыв как раз нравился своей «внешней» стороной: действительно, что за радость садиться — в театре, в поезде, в кино, где угодно — на чужое место: в любую минуту могут согнать! И я стремился избегать подобных ситуаций, и до сих пор не люблю перескакивать на местечко «получше», освободившееся в трамвае, в автобусе, — где сел, там и сижу.

Все это, казалось бы, так, поверхностно, играючи. Но вот однажды я, сам того не ведая, занял, поступая на работу, место человека, повздорившего с директором. Чтобы избавиться от неудобного сотрудника, директор был вынужден упразднить занимаемую им должность, а как только человек этот уволился, должность вновь восстановили в штатном расписании и на нее был принят первый, кто подвернулся под руку, то есть я. Долго еще «эхо» предыстории долетало до меня, «нагревшего руки на чужой беде», долго на меня косились, как на директорского ставленника, и хоть я не был решительно ни в чем виноват и директор мне самому не нравился — слава богу, хватило ума не скрывать этого, — мне пришлось потратить немало усилий, чтобы отвести оттенок недоброжелательности, с которым «старые» сослуживцы мне все это выкладывали. Вот когда вспомнил я мамины слова.

Мама категорически избегала фамильярности и даже няню называла по имени-отчеству или, в интимные минуты, одной из тех ласковых кличек, какие придумывал для няни я, но была предельно проста с людьми, игравшими в изысканность, — и они сникали перед строгой простотой и оказывались в мамином присутствии самыми обыкновенными и даже довольно симпатичными смертными.

Прекрасно ладила она с соседями по коммунальным квартирам, хоть ей во многом приходилось там нелегко; она привыкла, например, каждое утро мыться до пояса, а каково проделывать это, умываясь на общей кухне? Если няня была душой квартир, где мы жили, мама неизменно оказывалась их мозговым центром; в серьезнейших вопросах ее голос бывал решающим, и это тоже, к моему удивлению, делалось как-то само собой.

Люди делятся на тех, кому постоянно не хватает времени, и на тех, кому некуда время девать. С тех пор, как мы уехали от отца, я никогда не видел маму без дела. Вечерами, после службы, она часто брала «халтуру» на дом, чтобы заработать прожиточный минимум, необходимый нашей семье — в понятие «необходимый» она, кроме еды и прочего, включала и уроки немецкого, и обучение меня игре на рояле.

Как ни тесно мы жили, небольшой, так называемый кабинетный рояль стоял всегда на почетном месте, и я до самого конца школы брал уроки музыки; кажется, рояль или деньги на рояль были вытребованы матерью при разделе имущества.

Тогда я, признаться, не понимал маминого упорства: годами жить в тесноте, прекрасно понимая, что профессиональным музыкантом я никогда не стану?! Хоть бы на пианино рояль сменяла — пианино занимало бы втрое меньше места и стоило тогда значительно дешевле рояля, еще и деньги бы остались…

Теперь я догадываюсь: надежда на то, что ее заботы о моем воспитании дадут свои плоды и наступит день, когда рояль сможет стоять привольно и я буду изредка музицировать и радовать ее этим, — такого рода надежда была важной «составной» маминой жизни, стимулом, помогавшим ей переносить трудности. А может, рояль был символом определенного уровня, ниже которого мама стремилась не опускаться?

Если же не было «халтуры», если приходили гости и чертежную доску приходилось отставлять в сторону — люди тянулись к маме, почти каждый день кто-нибудь являлся к чаю, — мама, за бесконечным разговором, рукодельничала или вязала. Вышитые ее руками скатерти, салфетки, накидки, подушки и по сей день согревают меня. Шила она тоже прекрасно, хотя никаких курсов не кончала; к портнихам обращалась в случаях исключительных.

Вообще мама была упорная женщина. Если она бралась за что-нибудь, она это делала. Если решала, то, во-первых, никогда об этом потом не жалела, во всяком случае, вслух, при мне, а во-вторых, пыталась осуществить свое решение на практике и довести дело до конца во что бы то ни стало. Самое поразительное: ей это почти всегда удавалось — хотя, собственно, что же поразительного, просто она не принимала необоснованных решений, — и, таким образом, оказывалось, что и сама мысль мамы была как бы материальна с самого начала, раз уж ей все равно суждено было осуществиться.

Поэтому, вероятно, с ней так любили советоваться приятельницы; мама не только охотно и запросто давала толковые советы, но тут же подробно инструктировала, как добиться успеха.

Или мне только кажется сейчас, что мать была такой сильной?

Она исключительно добросовестно относилась к своей служебной деятельности; в отличие от меня, ее чуть ли не к каждому празднику награждали грамотой. Но она никогда не цеплялась за данную работу, за данное место работы; она и в этом умудрялась идти каким-то не совсем обычным для большинства своим путем.

Когда мы перебрались в Ленинград, ей пришлось начинать с нуля. И она начала. Засучив рукава, стала мыть посуду в какой-то артели, торговавшей молочными продуктами — помню жирную синюю надпись «варенец» на плотной пергаментной бумажке, заклеивавшей сверху граненые стаканы. Одновременно мама поступила на вечерние курсы чертежников и как раз к тому времени, когда НЭП завершился и артель прекратила свое существование, эти курсы окончила.

Готовальня, тушь, наборы карандашей и резинок, листы ватмана, рулоны кальки, сложенные гармошкой синьки, чертежные доски разных размеров, рейсшины, лекала, угольники были для меня с детства хорошо знакомыми друзьями, входившими в «мой мир». Впоследствии я никак не мог понять людей, для которых черчение было мучительной обязанностью; сам я в школе чертил охотно, а потом, в армии, вычерчивал, бывало, схемы проводной связи, вызывавшие всеобщее восхищение и даже зависть. Мне часто бывает жаль, что в моей исторической науке черчение ни к чему и я навсегда отделен от этого необычайно уютного дела, и только помню хорошо и мамину настойчивость и мамин азарт.

Уже в должности чертежника мама продолжала учиться по вечерам, сделалась чертежником-конструктором, затем «просто» конструктором и успешно работала много лет в области химического машиностроения, а потом в НИИ пластмасс — как раз перед войной они делали первые шаги по внедрению изделий из пластмассы в быт.

Но вот началась война, НИИ собрался эвакуироваться, мама уехать не пожелала, и тогда один ее старинный приятель пригласил маму на техническую работу в Государственный арбитраж.

В том, чтобы принять предложение, был большой резон: арбитраж помещался не так уж далеко от нашего дома — в годы войны это было особенно важным преимуществом. Кроме того, сотрудники арбитража, существовавшего на правах отдела горисполкома, могли рассчитывать на питание в столовой… Мама согласилась. А проработав годик-полтора секретарем или чем-то в этом роде и приглядевшись, она вспомнила о своем незаконченном юридическом образовании, взялась за книги, конспекты лекций, сдала какие-то экзамены и к моему возвращению из армии была уже… государственным арбитром.

Только такой олух, как я, мог хладнокровно, как должное, без особенного восхищения принять известие о волшебном превращении, совершенном матерью в возрасте, близком к пятидесяти, в условиях военного времени. Третьей профессии она отыскивать уже не стала и с этой непростой, весьма непростой должности, где пригодились очень многие заповеди, по которым она воспитывала сперва себя, а затем и меня, ушла на покой. Да и то неизвестно, как все сложилось бы, если бы не послеблокадная гипертония…

Многого в ней я не успел оценить, в том числе и того незаурядного обстоятельства, что у мамы была, наряду со своей жизненной позицией, и своя точка зрения на многие явления искусства, далеко не всегда совпадавшая с общепринятой. Многочисленные мамины друзья всегда прислушивались к ее мнению и в этой области, я же, не считая маму непререкаемым авторитетом, в свою очередь стремился к «самостоятельным» взглядам, опиравшимся чаще всего на обрывки чужих мыслей, услышанных мною где-нибудь или вычитанных в книгах.

И все же, несмотря на внутреннее сопротивление, я и в этом вопросе многому у нее научился, причем без специальных поучений с ее стороны — во всем, что не касалось моего  п о в е д е н и я, мама была очень сдержанна, — а просто потому, что жил с ней рядом.

Наиболее отчетливо, пожалуй, это проявилось в музыке. Книги мы с мамой читали разные и никогда их не обсуждали, художественные выставки и музеи я если посещал, то вместе с классом — мама по воскресеньям отсыпалась. В театр я ходил преимущественно в «свой», детский, в ТЮЗ на Моховой. А вот в Филармонию мама изредка брала меня с собой: мама считала необычайно важным не только дать мне первоначальное музыкальное образование, но и приучить меня слушать музыку.

Теперь я понимаю, что хорошая, наполненная мыслями музыка может оказать безграничное влияние на воспитание молодого человека, но тогда я ни над чем таким не задумывался. Посещал без особой радости, но и без печали, так же механически, как и школу, уроки музыки. В старших классах гордился тем, что меня упрашивали сесть за рояль, когда собирались потанцевать. И всё… А вот ходить с мамой слушать симфонические и фортепианные концерты — мы садились всегда слева, чтобы хорошо видеть и дирижера, и руки пианиста одновременно, — я очень любил.

Один из красивейших залов мира — красный бархат, белый мрамор, черные рояли и фраки, тускло мерцающие трубы органа… Безукоризненные пропорции, вообще свойственные петербургской архитектуре, просматривались особенно отчетливо в этом бывшем дворянском клубе, как, впрочем, и в однотипном, такого же назначения зале в Москве, более теплом, менее помпезном и точнее сохраняющим свой первозданный облик, благодаря тому что в нем не было надобности монтировать орган и классическое каре из мраморных колонн и люстр прозрачной чистоты остается и по сей день замкнутым.

…Мечта танцевать в таком зале с самой красивой женщиной из всех присутствующих была, пожалуй, самой прекрасной и самой реалистической из моих юношеских грез. Она так мощно владела мной и казалась такой достижимой — вот-вот, вот-вот, — что долгие годы службы в армии, и перед войной, и в годы войны, оставалась для меня символом прекрасной мирной жизни. Вот кончится когда-нибудь эта сумятица, это скитание по землянкам, этот хаос, эта кровь, думал я, и вновь загорятся все люстры, и тогда я, вернувшись домой взрослым, занявшим уже известное положение человеком (к концу войны я в звании младшего лейтенанта командовал взводом), смогу весело и беззаботно танцевать в таком же великолепном зале, и все вокруг тоже будут беззаботными и счастливыми, а моя дама…

С наивной восторженностью энтузиаста, уверенного в том, что «все мечты сбываются», я, вернувшись домой и снова став студентом, не преминул отправиться на танцы в знаменитый тогда в Ленинграде Мраморный зал одного из дворцов культуры. Разочарование, испытанное мной при виде того, что́ там творилось, было так велико и так всеобъемлюще, что я вмиг протрезвел и потом уже трижды, четырежды прикидывал, стоит ли добиваться осуществления очередной своей мечты, а когда мечта неожиданно сбывалась — бывало и такое! — я с опаской ждал, что́ это чудо мне принесет.

Жаль, конечно. Более животворного наслаждения, чем ритмичный танец с хорошей партнершей, в просторном и красивом зале, среди хорошо одетых, веселых, приветливых людей, мне в жизни так и не встретилось. То есть, бывали, конечно, радости более острые, но они оставались или чисто рациональными, или глубоко интимными — только для меня, а не  д л я  м е н я  и  д л я  в с е х, — и не приближались поэтому к вершине того, что вообще доступно человеку. Даже в театре, на отличном спектакле, когда ты всем существом своим переживаешь происходящее на сцене вместе с тысячью других зрителей, захваченных действием не меньше, чем ты сам, даже в театре не возникает такого внутреннего напряжения, такого полного слияния всех и всяческих эмоций — не забудьте, на балу мы не только зрители, но и актеры одновременно…

Для Филармонии мама особо тщательно и строго одевалась — во времена моей юности все еще считалось малоприличным отправиться туда в цветастом платьице или пестрой рубашке, да и костюм был предпочтительнее темный. Я вообще любил наблюдать за мамиными сборами, когда она вечером шла куда-нибудь, пусть даже без меня — на те же концерты она гораздо чаще отправлялась с друзьями или поклонниками. Будничный, «домашний», я пристраивался возле зеркального трюмо с двумя тумбочками, скромного, недорогого, как и все вещи, среди которых мы жили; они были практичны, удобны, нужны, изящны с виду, но произведений искусства собой не представляли, и пользоваться ими можно было безбоязненно и привольно; картин на стенах тоже не висело: мама считала, что хорошим картинам место в музее, а плохим — на свалке, допускались фотографии родных и близких в самой скромной окантовке. Наблюдал, как мама пудрилась, красила губы, подвивала волосы нагретыми на керосинке щипцами, выбирала подходящие к платью украшения, немногочисленные и тоже скромные, выбирала сумочку и комплектовала ее — особенно нравилась мне круглая замшевая сумочка с круглой же небольшой застежкой из слоновой кости.

Для совместного выхода она и меня просила одеваться поаккуратнее. Тут дело, честно говоря, обстояло неважно, ибо костюма у меня не было вплоть до десятого класса — а как я о нем мечтал! (Это была как раз одна из не очень-то реалистических для того времени моих грез.) Надеть я мог только отглаженные няней брюки — похоже, у меня были и выходные, — блузу темно-синего сукна, которая была раньше маминым пальто, да чистую рубашку. Ради Филармонии я безропотно повязывал галстук, хотя в других случаях заставить меня «нацепить» галстук было непросто.

И мы торжественно отправлялись, и мама без конца раскланивалась со знакомыми, и мы слушали лекцию талантливого музыковеда, не только прекрасно знавшего предмет и не пытавшегося причесать свои мысли, но и умевшего говорить просто и доступно о самых сложных проблемах эстетики и музыки. Потом следовал концерт, а потом мы шли домой пешком, ибо жили неподалеку. И на обратном пути мама обычно говорила несколько слов о своих впечатлениях от исполнявшегося в тот день произведения, а также о своем отношении к композитору, дирижеру, солистам.

Надо сказать, что в конце тридцатых годов во главе нашей Филармонии как раз утвердился молодой, высокий, стройный, очень импозантный дирижер, на стройной фигуре которого прекрасно сидел фрак, и все в Ленинграде увлекались им, и хвалили его наперебой, и предрекали ему большое будущее. И вот однажды, выйдя с очередного концерта — он как раз дирижировал, — я осмелился первым начать разговор и похвалил дирижера, будучи твердо уверен в том, что мама относится к нему, как все, и согласится со мной, и оценит меткость и справедливость моего суждения. А мама молча шла рядом. Я заподозрил неладное, но, чувствуя необходимость заполнить неловкую паузу, тем более горячо стал настаивать на сказанном.

— Я его слушала сегодня второй раз, — неожиданно прервала мои излияния мать. — И знаешь… мне он не нравится.

Вместо того чтобы уж теперь-то замолчать и выслушать, что скажет она, я продолжал бормотать смешные в устах подростка слова о том, как прекрасно А. вел за собой оркестр.

— Да, он эффектно дирижирует, — согласилась мать. — Но я уже говорила тебе, что это не только не главное, но не имеет к музыке, в сущности, никакого отношения. Он необычайно рассудочен, ему недостает чувства — эмоционального ощущения того, что он исполняет. Во всяком случае, мне трудно принять его трактовку… Сижу, и все время кажется, что он не может почему-то нащупать интонацию, созвучную той, которую вложил в симфонию автор. Не может или — не хочет? Нет, нет, это исключено, конечно. Но, как бы это тебе объяснить… Понимаешь, я, слушатель, слышу авторскую интонацию, хоть я не музыкант, а он — нет… Как хочешь, а мне он не по душе.

— А ты уверена, что не ошибаешься? Почему ты слышишь вернее? Дирижер не может удовлетворить всех сидящих в зале! Если каждый слышит музыку по-своему…

— В том-то и дело, что хороший дирижер должен переубедить меня, если я ошибалась, внушить мне идею своей трактовки. А этому на слушателя, похоже, наплевать, да и на смысл концерта, кажется, тоже. Лишь бы все аккуратно входило в «рамочку» и никто ни в чем упрекнуть его не мог. Внешне все выглядит превосходно, только,похоже, это внешнее для него — главное…

Всего пять минут длился наш разговор, и больше к этой теме мы не возвращались, но, скорее всего, я тогда впервые задумался над тем, что́, в сущности, означает «понимать искусство». Вывод, который я сделал, заключался примерно в том, что главное, когда мы, непосвященные, остаемся с искусством один на один, — это тихонько, отнюдь не терзаясь некомпетентностью, искать совпадений между художником или музыкантом и самим собой. Разумеется, совпадений со всеми быть не может, но ведь и я — не искусствовед, чтобы всех убеждать в своей точке зрения, я принимаю или не принимаю картину только для себя, а толковать ее во всеуслышание… Спросят — сошлюсь на эти совпадения, все дело.

Еще зацепились мы с мамой разок за музыку необычайно популярного в тридцатые годы композитора-оптимиста, охотно и радостно писавшего песни, эстрадные пьесы, бодренькую музыку к музыкальным фильмам, опереттам и концертным программам. Услышав, что я подбираю на рояле одну из его новых песенок, мама сперва поправила меня — я, как всегда, фальшивил немного, особенно тонкого слуха у меня не было, — а потом вскользь заметила, что предпочла бы, чтобы я увлекался более оригинальной музыкой. Ох уж мне это ее «вскользь»!

— Что значит — оригинальной?

— А тебе не ясно?

— В данном случае, нет.

— Оригинальной означает — самостоятельно отысканной, сочиненной композитором в своей собственной манере и выражающей, по возможности, оригинальные мысли.

— Но это новая песня, она только что написана…

— Я не люблю, когда ты прикидываешься дурачком. Какая разница — когда написана, если она насквозь вторична, подражательна, соткана сплошь из чужих мыслей и мелодий!

— Песня как песня, — из чистого упрямства не унимался я. — Всем ребятам нравится.

— На здоровье, — режет мать. — Пусть нравится хоть всей школе. Я только не хотела бы, чтобы  т ы  принимал ее всерьез. Такого рода пустая музыка принижает человека…

И пошла, и пошла…

Была ли мама права, я так и не знаю. Дирижер продолжал весьма благополучное восхождение, был увенчан многими наградами, и нашими, и зарубежными. Мама давно умерла, а он продолжал, год за годом, появляться за пультом, все такой же несгибаемо элегантный, все так же захлестываемый овациями, цветами, стонами поклонниц. Композитор завоевал беспримерную популярность, — правда, только внутри страны; его стали без промаха узнавать «по почерку», успех его песен, затихший было в суровые военные годы, стал после войны понемногу оживать, скорее, как «ретро»; но все же — все годы войны его муза молчала, тоже показательно в своем роде, не так ли? И все же музыка его понемногу стала как бы первоосновой, теперь уже ему стали подражать, его обворовывать, — любителей сделать легкую карьеру и в новых поколениях музыкантов сколько угодно… Сидишь, бывает, в концерте, слушаешь какого-нибудь малоизвестного композитора восемнадцатого века, и вдруг, к собственному восторгу, узнаешь солидный кусок мелодии, сделавшейся несколько лет назад массовой, чуть ли не всенародной: на ней держался ловко поданный очередной шлягер…

Да нет, что говорить, я вовсе не считаю мамин вкус безукоризненным — теперь-то я могу наконец судить об этом! В тех сферах искусства, от которых она с юности была дальше, чем от музыки, она ошибалась особенно часто, плотнее смыкалась в своих оценках с обывателем. Плохо зная драматический театр, его природу, она, как и очень многие театралы старой закалки, напрочь отрицала искусство Мейерхольда, не умела его понять. Мне грустно, мне совестно как-то думать, что ни она, ни отец не подсказали мне, что надо обязательно посмотреть хотя бы один-два спектакля этого выдающегося реформатора сцены — я мог сделать это и в Ленинграде, и в Москве, — и насколько я был бы теперь богаче! Не знаю, как бы я к такому зрелищу отнесся, но я видел бы его собственными глазами, а теперь читаю чужие описания. В московских театрах я слушал тогда «Периколу» и «Корневильские колокола» — там пела одна из отцовских приятельниц; хорошие были спектакли, историки театра подтверждают это, но масштаб не тот.

Впрочем, какая разница, ошибалась мама в существе вопроса или нет. Гораздо важнее, что у нее была самостоятельная точка зрения и она умела обосновать и защитить ее. На такого рода ее «уроках» я еще больше укреплялся в том, к чему шел с детства, наблюдая ежедневно за няней: надо все время притормаживать стремление обрадовать человечество «своей» точкой зрения, если в запасе нет убедительных аргументов, чтобы доказать ее. А уж тупо повторять общепринятую…

Скупую зарисовку самого строгого в моей жизни воспитателя необходимо дополнить еще одним штрихом. Заботясь обо мне, мама отнюдь не замыкала свою жизнь только на стремление «вырастить мальчика» — и это было прекрасно. Мне не пришлось, как тысячам других детей, выслушивать бесконечное количество раз: «Я отдала ему (ей) всю жизнь, а он (она)…»

Нет, «всю жизнь» мама мне, слава богу, не отдавала. Соблюдая раз навсегда установленные границы, я мог располагать собой, в мелочи она, в сущности, не вмешивалась. В свою очередь, и у нее была своя личная жизнь, куда я не допускался — и отнюдь об этом не жалел, — где было много друзей и был человек, который мог стать, но не стал моим отчимом.

Вот теперь сказано, кажется, все основное о женщине, неутомимо вносившей в мою жизнь разумное начало. Все отрочество, всю юность бунтовал я против установленных ею законов и, сам того не замечая, одно за другим, принял на себя чуть ли не все ее «табу» — хоть применяю я их реже, чем применяла мама: я слабее ее духом, приходится чаще «осаживать» себя.

Мы с няней беспрекословно признавали мамину главенствующую роль — попробовали бы мы взбунтоваться! Критиковали, между собой, отдельные ее поступки, высказывания, привычки, но прекрасно понимали, как нелегко, в общем-то, приходится нашему лидеру, и, как могли, оберегали маму от излишних треволнений. И в большом, и в малом.

К стыду и горю своему, должен признаться, что я причинил маме немало огорчений, даже горя — своим непослушанием, своим упорством, своей невыдержанностью и грубоватостью в первые месяцы и годы после возвращения домой из армии. Своей неумелой первой женитьбой, наконец. Я расскажу об этом позднее, теперь замечу только, что мои дорогие женщины совершенно меня к женитьбе не подготовили — вот еще почему парню нужен отец. Маме пришлось потратить немало нервов во время моего развода — значительно больше, чем мне самому. Разменяли мы и недавно лишь обретенную отдельную квартиру, и мама до конца своих дней ютилась в коммунальной.

Я мог быть и внимательнее, и послушнее, и ближе к ней — мама заслужила это. Но… былого не вернешь, все мы крепки задним умом.

С другой стороны, и мама, без труда располагавшая к себе десятки людей, тоже не умела дружить с собственным сыном.

Или не считала нужным?

Это вернее, пожалуй. Сын  о б я з а н  был повиноваться ей, содержавшей семью, ей, «старшей в роде», повиноваться слепо, беспрекословно, словно восточному деспоту, — такую заповедь она вполне могла усвоить с детства, в армянской семье.

Повиноваться! Дружить — не обязательно. Как не вспомнить суровое изгнание малыша из московского дома…

Те времена были далеко и повториться не могли уже потому хотя бы, что я рос, а мама старела, да и оснований для «изгнания» серьезных не было. Но по сути, в этом смысле, в мамином характере почти ничего не изменилось: оставаясь воспитателем достаточно категоричным, мама и потом, и в старости не умела побеждать лаской или хотя бы просто быть иногда нежной со мной.

Не то что не хотела — не умела.

С годами эта категоричность, это властное стремление идти напролом, усугубляемое чувством единоличной ответственности за судьбу взрослеющего сына, переходящего из одного опасного возраста в другой, эта жесткость, будь она неладна, казались маме все более необходимыми. Баловницу-няню она, конечно же, в расчет не принимала; словно не замечая, что если кто и может добиться от меня истинного, а не видимого послушания, так именно эта простая женщина, мама считала, что только она одна отвечает за все.

Груз прошлого, закостенелые представления о жизни мешали даже такому умному и проницательному человеку, каким была мать, задуматься над тем, что такая  е е  позиция, скорее всего, встретит у  м е н я, повзрослевшего, жесткий отпор, и понять, кроме того, что, если отпора не будет, значит я сломлен — не этого же она добивалась?

Так оно все и шло: ее суровая замкнутость, ее выдержка, позволявшие ей неделями со мной не разговаривать, встречали равнозначную реакцию с моей стороны — ведь я был ее сыном. Не спорю, может быть, она просто не видела другого выхода, но мне страстно хотелось большего доверия; на доверие и я немедленно ответил бы тем же, а она не ощущала этого и вечно упрекала меня в том, что я ничего не рассказываю ей о себе.

Но и я — и я! — не сумел ничего изменить, не понимал, какое это счастье иметь такую мать.

Что имеем — не храним, потерявши — плачем…

Думаю, что ответить властной матери послушанием мне мешало, помимо ряда наследственных черт, еще и острое ощущение независимости и равенства со взрослыми. Его поддерживали и непрестанно укрепляли во мне книги — мои самые близкие друзья. Учиться у книг было просто, интересно и совсем не стыдно — один на один, и никаких тебе сложностей, и преодолений, и отметок никто не ставит, и никто не навязывает, какую именно книгу  с л е д у е т  прочесть сегодня. И переставлять книжки на полке я мог, как хотел; это остается моим любимым занятием — переставляя книги, я тихонько с ними беседую.

Я вовсе не был замкнутым малюткой, любил обычные детские игры, с особенным азартом играл в лапту, любил мяч, лыжи, велосипед, лодку, но если меня почему-либо играть не брали или я, в очередной раз, простужался, я не горевал. Забравшись на диван, или на кровать, или на залитый солнцем подоконник или растянувшись на траве, если дело было летом, я принимался читать. Не понуждать меня к чтению, а сдерживать меня в этой моей страсти приходилось маме; к тому же я быстро распознал, что книжка отлично прикрывает того, кто зависит от настроения других людей (старших): видя, что ты играешь или ничего не делаешь, взрослые так и норовят дать тебе порученьице, а читающий ребенок вроде бы занят делом, с него взятки гладки.

Больше всего я любил читать лежа. На диване, где я обычно устраивался, когда мамы не было дома, — при всей скромности нашей меблировки, у мамы в комнате, рядом с роялем, всегда стоял пружинный матрас на чурочках, покрытый куском полотна летом и ковром зимой, — на диване образовывался тогда мир очередной книги. Допустим, Петербург восемнадцатого века, где не таял Ледяной дом, или Англия девятнадцатого, такая, какой ее видел Диккенс, или Америка Майн-Рида, или Африка Райдера Хаггарта, или весь земной шар, по которому я метался вслед за героями Жюля Верна, или страны, где я побывал, плавая вместе с Гончаровым на фрегате «Паллада», — я до сих пор убежден, что это лучшая книга писателя.

Малюсенький клочок, но и целый мир тоже, только в миниатюре: его параметры не могли превышать длины и ширины дивана, куда я забирался с ногами. Таким образом, я оказывался «внутри» книги и включался в ее действие наряду с героями повествования, включался временно, конечно, как пришелец — к тому же часто я знал заранее, чем все кончится, — но весьма основательно, со всеми потрохами. Если меня от чтения отрывали, я каждый раз нервно вздрагивал, насильственно вырывая себя из поглотившего меня мира реальных грез; то же самое происходило, если меня неожиданно окликали в то время, как я был увлечен очередной импровизацией на рояле. Сколько раз я жалобно просил не дергать меня, пока я не кончу читать или музицировать и сам не выйду «оттуда» — «сюда»… Няня обещала, но каждый раз забывала о своем обещании, когда ей нужно было срочно что-то сообщить или поручить мне, а потом весело смеялась — такой оторопелый был у меня вид; это, пожалуй, было единственное, в чем мы с ней не могли понять друг друга. Мама тоже не понимала, почему мне так трудно переключаться, она была иначе устроена, а мне и сейчас бывает нелегко вырваться из книги — только теперь книга должна быть очень хорошей.

Надо ли говорить, что я верил писателям. То есть я понимал, разумеется, что там, где написано «роман», — все выдумка, но я верил в жизненную силу и достоверность этой выдумки, в правильность тех выводов, которые приглашает меня сделать автор, в его доброту и мудрость, в то, что он научит меня чему-то хорошему, и только хорошему, если я приму его слова всерьез. Это привело к тому, что я слишком уж часто стал ставить знак равенства между «книжной премудростью» и реальной жизнью, и попытки эти, легко понять, неоднократно кончались жестоким крахом.

Но я не раскаиваюсь в том, что назло скептикам (а их вокруг было хоть отбавляй — и среди моих, и среди маминых друзей, и в школе, и потом в университете) — я выбрал этот путь. Ведь это из книг понял я, что сражаться с открытым забралом куда интереснее, а шансов победить ничуть не меньше. Рискованно, что и говорить, зато поле боя видишь целиком, а не только ту полоску, что открывает взору узенькая щель в шлеме. Это тоже чего-нибудь да стоит, а риск — что же, риск имеет свою прелесть.

Я уверен, что книжная премудрость выше житейской — не следует, между прочим, забывать, что книги писали по преимуществу неглупые люди, во всяком случае, те книги, которые пережили своих авторов.

Какое это великое счастье — знакомство с неизвестным тебе ранее большим писателем! Читаешь одну его вещь, другую, третью, и в пустоте начинает вырастать стремительная, невиданная конструкция; ввысь, в вечность устремляются стальные стрелы, ты принимаешься заполнять пространство между ними отчасти  е г о, отчасти своими мыслями, и чем ближе ваши идеалы, чем родственнее мироощущение, тем прочнее раствор. Проходит совсем немного времени, и вот уже высится великолепное здание — неважно, классицизм это, ампир, барокко или модерн, существенно лишь единство стиля, — и, заставив потесниться другие дома, занимает свое, законное место на элегантном бульваре Грез. Ты неоднократно гулял и раньше по этому бульвару, и тебе казалось, что ансамбль существует, что он прекрасен, теперь ты начинаешь понимать, как несовершенен еще твой вкус, как уязвимы твои суждения, если ты мог считать чем-то завершенным линию домов, где не хватало  э т о г о  здания.

Как избегать подобных промахов? Как удостовериться в том, что ты не пропустил ничего?

Я начал с того, что «глотал» книги или читал их «по диагонали», как выражалась мама, категорически меня за такой подход осуждавшая. Это означало, что, встретившись с книгой впервые, я сперва как бы разведывал, что и как, и прослеживал в книге лишь основную, главную ее ниточку. Если разведка оставляла меня равнодушным, я больше не брал книгу в руки, если задевала — перечитывал книгу уже основательно, случалось, не один раз. Мне и в голову тогда не приходило, что может наступить такой период моей жизни, когда на перечитывание у меня не останется больше времени.

Я очень любил читать биографические книги. Мне было интересно представлять себе, что такого-то числа и такого-то года все описываемое действительно имело место. Кроме того, для меня всегда много значил момент первого успеха того, кому посвящена книга — литератора, военачальника, ученого. Первая победа — потом все крепнущее признание — как хорошо! Может быть, где-то здесь зародыш моего интереса к историческому процессу.

Я обожал читать лежа — и что-нибудь жевать при этом. Печенье, яблоко, виноград, клюкву, бруснику, сухари, сушки, орехи, просто кусок свежей булки с маслом. Удовольствие, получаемое от чтения, странным образом удваивалось, если чтение совмещалось с едой. Застарелый рефлекс? Возможно… Если я читал долго и с интересом, я мог слопать гору вкусных мелочей.

Став постарше, я полюбил читать за обеденным столом. Тут все было наоборот: я получал двойное удовольствие от еды, если еда сопровождалась чтением. Мама запрещала читать за столом в своем присутствии, и я совершенно с ней согласен: читать в обществе других обедающих — свинство. Но ведь я ел что-нибудь и один, придя из школы, — чаще всего няня жарила мне среднего диаметра сковородку макарон, — и вот тут я отводил душу. Няня при этой трапезе не присутствовала, да ей было и все равно, читаю я или нет; ей было важно, чтобы я ел с аппетитом.

Становясь старше, я все реже мог себе позволить читать так самозабвенно — ради самого чтения. И не потому, что утрачивалась свежесть восприятия: с возрастом, с опытом на стол ложились и новые книги, более глубокие, тонкие. Но прибывало обязанностей — в том числе обязательного чтения, — и безответственно завалиться с книжкой на диван означало теперь известную уступку лени, нежеланию заняться нужным, положенным, необходимым делом или, по крайней мере, выглядело так.

Кстати: няня, сама того не ведая, исподволь оказывала — особенно в первые годы моего запойного чтения — некоторое влияние на формирование моего литературного вкуса. Прочесть книгу — полдела, надо еще поделиться с кем-то, рассказать о прочитанном. Кому? Товарищам по школе? Конечно, только там не всякий меня понимал, да и времени частенько недоставало. Маме? Но с мамой мне трудно было говорить о своем, заветном, кроме того, об этом я уже тоже говорил, она чаще всего не знала тех книг, которые «глотал» я. Няня их тоже не читала, но в данном случае этого и не требовалось: она с удовольствием выслушивала мое изложение того же «Домби и сына» и мои комментарии и на основании услышанного лаконично и метко высказывалась по поводу тех или иных качеств героев Диккенса, перипетий их судьбы, или заявляла «так в жизни не бывает», или, напротив, воодушевлялась и рассказывала какой-нибудь схожий случай из «своей практики». И сколько бы я ни доверял авторам, нянины оценки перевешивали — им я долгое время верил свято, и они значили для меня гораздо больше туманных формулировок, слышанных на уроках литературы, которые я был вынужден — ненадолго, к счастью, — заучивать.

Читал я везде и всегда. Дома, вместо того чтобы решать задачи по физике. В школе, особенно на уроках немецкого. По ночам. В трамвае. Не знаю, во что бы мое увлечение вылилось, не исключено, что я стал бы и литератором, но не следует забывать, что чтение как самоцель тогда было решительно несозвучно эпохе. Не чтение учебников, разумеется, и не чтение в свободное время тех людей, кто был занят постоянно общественно полезным трудом, а именно «чтение ради чтения», которое я так любил.

И когда пришло время задуматься над тем, какую же мне все-таки выбрать профессию, возможность заниматься всю жизнь исключительно любимыми книгами не приходила мне в голову. Книги были «попутчиками», основой должно было стать что-то другое.

Как снисходят к нам откровения — словно став на мгновение ясновидящими, мы внезапно отдаем себе отчет в том, что целые годы мы заблуждались? Что способствует «открытиям» такого рода — возраст, опыт, привычка к самоанализу, случайное стечение обстоятельств? Впервые попав в литовский город Каунас, я был ошеломлен единственной, быть может, в целом мире скульптурой Книгоноши, прекрасной в своей непритязательности и простоте. Скульптор Зикарас поставил скромную фигурку в пути, с узелком за плечами так, что только высокий пьедестал выделяет ее из спешащей вдоль большой улицы толпы. Я стоял возле, и мне стало вдруг отчаянно стыдно. Сколько таких вот безвестных, бескорыстных подвижников избирали Книгу, написанную на родном языке, главным делом своей жизни, думал я. Они пошли без оглядки за зовом своего сердца или своей судьбы, нелегкой, как правило, подчас опасной, — я не решился на это.

Впрочем, может, это не так уж и плохо? — пытаюсь я себя утешать. Еще неизвестно, хватило ли бы у меня сил нести на себе этот едва ли не самый тяжкий на свете груз. Существуют же люди, для которых книги — престиж, или ширма, или источник благополучия, или убежище… Да, да, представляете, молодая женщина  п р я ч е т с я  за книги: люди ненадежны, люди могут подвести, книги — нет. Каково?

И потом, не лучше ли оставаться безвестным любителем в деле, которое тебе особенно по душе, чем оказаться скованным рутиной, неизбежно, отравляющей профессионалу радость ежедневной встречи с тем, без чего он не представляет своей жизни?

И все же момент «предательства» несомненно имел место. Ведь и в те годы филологический факультет не пустовал; несколько ребят из нашей школы благополучно туда поступили, а я… Я даже не сумел сохранить в целости все любимые книги, тщательно разысканные у букинистов еще в старших классах школы, — мама и няня сберегли их в блокаду.

…До возникновения нынешнего книжного бума, сути и смысла которого я никак не могу понять, до того, как книга сделалась предметом спекуляций, как дефицитный ширпотреб, посещение книжных лавок, развалов было увлекательным и далеко не бессмысленным занятием, значительно расширявшим мой кругозор. Уже студентом, я несколько лет собирал по томику третье издание сочинений Ленина, а впоследствии сумел оценить в полной мере прекрасный справочный аппарат этого издания, серьезные, квалифицированные примечания. Одновременно я разыскивал тома довоенного собрания сочинений Ромена Роллана, и мне удалось постепенно собрать все двадцать (часть — без суперобложек); теперь я шутя говорю друзьям, что берегу результат своих поисков на самый черный день, а сам думаю при этом о доле правды, заключенной в каждой шутке…

Одни книги приходили, другие уходили время от времени. То места на полках не хватало, то деньги бывали нужны позарез — особенно часто в студенческие годы. В результате подойдешь, бывало, к полке, протянешь руку — и тут только вспомнишь, что той книжки, которую ты намеревался перечитать, давно у тебя нет, хотя ты прекрасно помнишь и место, где она стояла, и обложку, и даже шрифт, каким она была набрана. Конечно, такое «движение» книг отчасти и естественно — пусть послужат другим, пусть постоят теперь на неведомых мне полках, этажерках, в книжных шкафах, тем более что круг моих основных интересов давно сместился, а поглядеть на книжку раз в несколько лет я могу и в библиотеке. А все-таки стыдно — друзья же как-никак, — стыдно и жаль.

Утешаю себя тем, что я все же не совсем изменил Книге. Сделавшись историком, я занялся наукой, без книг немыслимой.

Надо бы объяснить, почему я выбрал именно эту профессию, но сделать это необычайно трудно, ибо, кончая школу, я принадлежал к числу тех, кто и понятия не имеет, каково их призвание, и лишь очень приблизительно соотносит название того или иного института и даже название профессии с тем  д е л о м, которое им придется делать потом всю жизнь.

Как и во всех поколениях, среди моих однокашников, особенно мальчишек, было немало таких, кто уже в старших классах нащупал свое призвание. Они мастерили радиоприемники, модели самолетов и планеров, управляемые по радио суденышки, участвовали в олимпиадах, играли ведущие роли в драмкружках, заполняли стенгазеты столбцами своих произведений, рисовали пейзажи, побеждали на шахматных соревнованиях. Я завидовал таким счастливцам; мне казалось, что они даже экзамены сдают успешнее, твердо зная, что станут делать завтра и послезавтра.

Сам я так не умел.

И все же, разве могу я забыть, какое радостное ощущение единения с чем-то трагическим, но и великим принесли мне слезы, омывшие мою душу, когда я, рядовой советский школьник, читал и перечитывал «Историю государства Российского» Карамзина? Этот бесценный свод сведений о жизни наших предков, сообщенный многими летописями, переплавленный умным, любящим свой народ человеком, пытавшимся, в меру своих сил и окружавших его тогда условностей, быть объективным. Каким негодованием на бесчисленных врагов отчизны пылало мое сердце… С той самой поры аккуратно переплетенные томики Карамзина, случайно обнаруженные в шкафу соседки по квартире, стали для меня драгоценными. Уж их-то я не продал. Да и покупать их мне не пришлось: старушка умерла, когда я кончал девятый класс; явившейся за ее скарбом племяннице, которой, судя по всему, Карамзин был не нужен, я не сказал, что у меня на полке стоят книги ее тетушки. А мама забыла про них, иначе не позволила бы мне утаить, предложила бы деньги, племянница стала бы набивать цену, и чем бы это все кончилось — неизвестно.

Странное дело: читая Карамзина, я находил у него описания вроде бы знакомых мне сражений, ситуаций, знакомых так хорошо, так доподлинно, словно я сам принимал в них участие. Скорее всего, это объяснялось тем, что я вспоминал обрывки каких-то сведений, уже известных мне из уроков истории, учебников, а тут они оживали, описанные вдохновенным слогом. Но ощущение сопричастности было таким ярким, словно я все же действовал тогда — в какой-то «прежней своей жизни».

Не исключено, что именно при встрече с Карамзиным я и понял, что такое радость открытия. Никакой пересказ, описание, никакая чужая статья, пусть самая талантливая, не способны заменить эффекта личной встречи и если не открытия, то хотя бы соучастия в открытии. Только когда ты сам, своими глазами, обнаружишь на обыкновенной, пыльной странице, пронумерованной, как и всякая другая, и ничем, никак не выделенной, нечто такое, что даст тебе возможность увидеть на мгновение обнаженными корни жизни твоих предков, — только тогда ты оказываешься способен ощутить достаточно пронзительно свое право считать эти корни своими.

И вот, приплюсовав крошечный факт, увиденный тобой в необычном ракурсе, это  т в о е  теперь уже открытие, к такому же открытию — или микрооткрытию, пожалуйста, — сделанному на прошлой неделе, или, тем более, к целой цепочке подобных открытий, ты неожиданно чувствуешь себя вправе провозгласить что-то вроде теории, или хотя бы наметить костяк теории, ее становой хребет, или, в крайнем случае, обозначить всего лишь заявку на теорию… Вот оно, удовлетворение, — ведь это твоя заявка, не чья-нибудь, и в основательности ее ты уверен.

У меня не было ничего похожего на заявку такого рода, когда, неожиданно для друзей и для родственников, я подал документы на исторический факультет университета и, благодаря «золотому» аттестату, был туда принят. То есть все знали, конечно, что я люблю читать мемуары и историческую эссеистику; мне казалось, что с помощью подобных книг так просто выяснить, «как же оно было на самом деле», и я охотно делился своими «познаниями» с другими. Но от любви к мемуарам до поступления на истфак расстояние невероятное.

Существовали и частные побудительные причины, тоже совершенно недостаточные для принятия такого серьезного решения. На истфак поступала — по призванию, она была совершенно в этом уверена, — девушка из параллельного класса, которая мне нравилась; она благополучно завершила учебу, преподает историю в школе, я целую вечность ее не видел, по поводу каждой моей новой печатной работы, попавшейся ей на глаза, она пишет мне восторженные записки. На истфаке уже училась, на втором курсе, дочь маминых друзей, и я дома слышал немало подробностей из жизни факультета — это было, таким образом, единственное высшее учебное заведение, о котором я хоть что-то знал. Еще истфак славился своей профессурой. Вот и все, пожалуй.

…Впрочем, если быть скрупулезно точным, можно привести еще не одно обстоятельство, способствовавшее, как я потом понял, моему выбору, хотя тогда я их совсем в расчет не принимал. Все последние годы перед войной мы проводили лето в Детском Селе, как раз тогда переименованном в город Пушкин. В величавых и вместе с тем очень доступных парках все сближало с прошлым, пробуждало интерес к нему, настраивало на то, чтобы перенестись на сотню-полторы лет назад — мне до сих пор, когда я бреду по Екатерининскому парку, кажется, что вот-вот из-за куртины мелькнет голубой кринолин и дама в парике окинет меня насмешливым взором. В немалой мере таким настроениям способствовал и широко отмечавшийся пушкинский юбилей. Книги о юных годах Пушкина, о Лицее, тыняновский «Кюхля» прежде всего, буквально ожививший историю, были тогда бестселлерами. К столетию снимался фильм «Юность поэта» — его персонажи в лицейских мундирах сидели в парках на тех же скамейках, что и мы. Но самым, пожалуй, сильным было для меня ощущение того, что я был  д о м а  там, где всегда был дома Пушкин, — вот что активно связывало меня с прошлым, куда более активно, чем великолепно сохранившийся Екатерининский дворец, или лицей и лицейская церковь, или Александровский дворец с личными апартаментами последней царской семьи — всего двадцать лет прошло. Пушкин бывал тут «у себя» — и я тоже, столетие пронеслось как один миг, вобравший так бесконечно много. Казалось, заманчиво — и не так уж и сложно — знать  в с е  об этом столетии.

Мама возражать не стала.

Пробовал советоваться с отцом, услышал в ответ саркастическое:

— Прежде чем выбирать профессию, не мешало бы стать просто образованным человеком.

Я снова не понял, что он имел в виду, но уточнять благоразумно не стал, чтобы все не запуталось уже окончательно. Решил, что и при такой постановке вопроса истфак весьма подходящее место: учеба там расширит мое общее образование, а потом… Мне же было всего семнадцать, перспектива кончить не один, а два вуза меня не только не смущала, а казалась вполне естественной.

Вследствие такой каши в голове, я учился на первом курсе примерно так же, как в школе — по инерции, спустя рукава. Экзамены сдавал вполсилы, серьезный интерес к исторической науке во мне проснуться не успел.

Впрочем, это, пожалуй, не совсем так.

Во-первых, кое-чему я успел все же научиться, и так основательно, что это осталось со мной навсегда. Например, нащупывать связь событий через века, решительно невидимую для невооруженного — необученного — глаза.

…Сижу на лекции одного из наших светил и стараюсь записать за ним каждое слово в этом важнейшем пассаже, хотя обычно я пишу только самое необходимое, лаконично, конспективно. А тут спешу записать все, по возможности, дословно — так я захвачен тем, что — и как! — он говорит. Мысль, уловив могучий посыл, бежит вперед и делает какие-то свои, пусть робкие, выводы, а рука пишет, пишет…

«Беспокойная, взволнованная мысль императора напряженно работала. Он все чаще и упорнее обращался тогда к запоздалому раздумью о необыкновенном народе, с которым он вступил в борьбу, о характере этого народа и об его истории. Цитирую: „Какую трагедию талантливый автор, истинный поэт мог бы извлечь из истории Петра Великого, этого человека, сделанного из гранита, как кремлевский фундамент, — человека, который создал цивилизацию в России и который заставляет меня теперь, сто лет спустя после его смерти, вести этот страшный поход!“ — цитата закончена. Вот что сказал Наполеон однажды, беседуя в Кремле с генералом графом Нарбонном…»

Петр — вынудил — Наполеона — сто лет спустя — а еще сто лет спустя наша революция — не послужил ли разгром Наполеона далеким стимулом… — конечно же послужил — непосредственным толчком… — декабристы…

Мысль бешено скачет, а рука пишет, пишет…

Во-вторых… Во-вторых, весной, в конце первого курса, перед самой сессией, я, уже немного освоившись, забрел раз на заседание студенческого научного кружка. Вход был свободный, а меня привлекала не столько повестка дня — обсуждалась рукопись одного третьекурсника о нашествии Батыя, — а то, что в собрании кружка участвовало несколько ведущих профессоров факультета, в том числе один, самый для меня грозный, ибо мне вот-вот предстояло сдавать ему экзамен. Любопытно было поглазеть на него «вблизи», послушать, что и как станет он говорить, а быть может, и попасться ему на глаза.

О нашествии Батыя я толком ничего не знал, смутно представлял себе только, что татары в ту далекую эпоху были совсем другими, чем в двадцатом веке: кроме крымских татар, я видел татар — ленинградских дворников, аккуратных и нетерпимых ко всякого рода нарушителям спокойствия, и больше, в сущности, никого. И, входя в большую, светлую комнату, где собирался кружок, я был готов к тому, что в обсуждении не пойму ничего. Это единственное до войны мое участие в научном заседании убедило меня в том, что речи настоящих ученых доступны и такому вчерашнему школьнику, каким был я.

Но о Батые разговор шел сравнительно недолго. Скоро все позабыли о татарах и стали страстно дискутировать вопрос: должен ли ученый замыкаться на чистой науке, или в его задачу входит также популяризаторская деятельность. Дело в том, что рукопись третьекурсника предполагали издать популярной брошюрой, и многие из присутствовавших ополчились на автора именно за «профанацию науки», если можно так выразиться.

Своей точки зрения на эту проблему у меня не было — теперь есть: я — за  н а у ч н у ю  популяризацию, — но я внимательно слушал все упреки, высказанные автору интересовавшим меня профессором, и старательно поддакивал, кивая головой, всем его дифирамбам чистой науке. Мне показалось, что он обратил внимание на мое сочувственное отношение к его словам, что не помешало ему на экзамене, неделю спустя, поставить мне единственную за все время обучения тройку.

Это соприкосновение «на равных» с научной средой, забывшееся вскоре под влиянием лета, а потом событий, связанных с призывом в армию, очень пригодилось мне впоследствии. Все долгие шесть армейских лет оно питало мою надежду на то, что я занялся делом отнюдь для себя не пустым и что, вернувшись домой и вновь оказавшись членом этого прекрасного содружества раскованных, много знающих, интеллигентных до мозга костей людей, я благополучно кончу учиться и стану тогда вровень с ними. Ничего более прекрасного — как цель жизни — я себе представить не мог; о том, что после войны я сумею кончить два института, как предполагалось вначале, я на фронте уже не думал.

И все же на первом курсе я так и не вошел полностью, как свой, в студенческую жизнь, даже товарищей держался по преимуществу прежних, школьных. Общественное поручение было у меня только одно: комитет комсомола включил меня в группу помощи военкомату; по затемненным линиям Васильевского острова мы разносили повестки, призывавшие ленинградцев в ряды армии для участия в финской кампании. Это было нелегкое поручение, особенно мучительно было вручать повестки женщинам — матерям, женам; мне все чудилось, что они глядят на меня с упреком: почему же тебя, дескать, не берут, если берут моего Толю? Не мог же я каждой объяснять, хотя вначале пытался делать это, что мне нет еще восемнадцати и что как только… я тоже… что многие наши старшекурсники ушли добровольцами в лыжный батальон… И все же я дисциплинированно выполнил все задания военкомата.

А проучившись год в университете и перебравшись кое-как на второй курс, я и сам, осенью тысяча девятьсот сорокового, был призван в армию.

Так мы надолго расстались с няней, но помощь ее я и в армии — даже там! — ощущал на каждом шагу.

Как выяснилось вскоре, няня исподволь и, конечно, совершенно об этом не думая, подготовила меня к простоте и внешней грубоватости армейских отношений: в отличие от более субтильных товарищей по казарме, я преодолевал сопротивление необычной среды сравнительно легко.

А разве не няня научила меня тому, что за самую неприятную работу, которой не видно конца, надо браться смело и весело? Не так уж все невыполнимо, как это может показаться с первого взгляда…

— Начать да кончить! — приговаривала, бывало, няня, приступая к уборке огромной коммунальной квартиры на Невском, один коридор которой тянулся метров на двадцать пять.

— Начать да кончить… — утешал себя и я, усаживаясь с тремя другими красноармейцами вокруг ванны, полной картофеля; чистить картошку для всего полка мы, проштрафившиеся в этот день, должны были после отбоя, за счет своего сна, а ванна, стоявшая почему-то посреди кухни, была такая, что в ней мог бы лежать вытянувшись петровский гренадер.

Помните, как весело смеялась няня во время катанья в харьковском лимузине и как во мне зародилась надежда на то, что и с чужими людьми можно подружиться, что это не так уж и трудно?

Так вот, после призыва я оказался в окружении целого моря моих однокашников-новобранцев, а после начала войны незнакомцы постоянно встречались десятками, сотнями, и быстро сойтись с ними нередко означало завоевать друга, готового не только рискнуть ради тебя жизнью, но и поверить тебе настолько, чтобы в критический момент мгновенно выполнить твое приказание.

И в этой вот обстановке, когда дело ежедневно шло о жизни и смерти, во мне воскресла, через много лет, нянина уверенность в том, что доброта всегда найдет отклик у человека. Не у врага — у человека. Да и не воскресала она, собственно, просто я все школьные годы ни над чем таким не задумывался — наши моральные категории были четче, однозначнее, злободневнее.

А ведь няня ничего не пыталась внушить мне специально: она передавала мне свое мироощущение мимоходом, своей повадкой, своим примером, с небрежной щедростью бесконечно богатого человека, не задумываясь, скорее всего, над тем, будет ли воспринято мною ее поведение, будет ли усвоен поданный ею пример, и если будет, то — как.

Я ушел в армию, а няня, словно осиротев, перенесла заботы на одну только мать.

ТЫ ТЕПЕРЬ УЖЕ БОЛЬШОЙ, МАЛЬЧИК…

За всех не скажу, как знать, со всеми ли такое случается, но когда нас погрузили в эшелон и паровоз с натугой сдвинул состав с места, я стал жить другую свою жизнь — военную.

Нам не было тогда известно, что полгода спустя начнется война; просто с каждым телеграфным столбом, мелькавшим в неплотно прикрытой двери вагона, прежняя действительность растворялась во мгле, уплывала куда-то.

— Ста-ановись!..

Всё дальше, дальше… Само прибытие эшелона к месту назначения ничего, в сущности, не определило — расстояние между мною и моими домашними продолжало увеличиваться еще месяца два-три, пока мне не удалось охватить взором перспективу, открывшуюся здесь перед нами, и я вновь не почувствовал себя дома, теперь уже в армии.

— Ра-авняйсь!..

Натянув военную форму, даже самые хлипкие из нас обрели некую «мужественную» независимость, зато мы оказались зависимыми от совершенно иных обстоятельств. Опека семьи, всегда готовой обсудить с пристрастием любой твой поступок и выписать приличествующий случаю рецепт, опека, направленная на тебя лично, сменилась куда более жесткой опекой нас всех, вместе взятых.

— Смир-на-а!..

Конечно, в массе легче затеряться, это верно, только… После первого же проступка и последовавшего за ним возмездия я раз навсегда уяснил себе, что разбираться в первопричинах наших оплошностей здесь никто не станет и ждать с точностью до грамма выверенной справедливости никак не приходится. Тоже радости мало…

Но если бы только в опеке было дело! Здесь все, решительно все было другим. Вместо своего уголка в родительских комнатах — казарма человек на двести. Вместо привольного скольжения куда твоей душеньке угодно — четко регламентированное продвижение вперед.

— Шагом — арш!..

И ни минуты одному, ни минуточки. Разве вот ночью, во время дневальства, только ночью смертельно тянет вздремнуть, а спать никак нельзя: ты охраняешь товарищей, и оружие, и противогазы, и вообще в твоих руках сосредоточена готовность к бою чуть ли не всей Красной Армии.

— Подъе-е-ем!.. Боевая тревога!..

Какова ответственность! И все же ночью ты один, а днем тебя все время окружают малознакомые люди, так и норовящие грубовато пошутить, поддеть, подглядеть твою слабость, высмеять. Помните, как хохотал над неурядицами, случавшимися не только с его дружками, но и с ним самим, матрос Фадеев, вестовой И. А. Гончарова во время плавания на фрегате «Паллада»?..

Сталкиваясь изредка с чем-то подобным дома, я отнюдь не прерывал контактов с родными, близкими, друзьями, одноклассниками. Теперь же, если и подворачивался кто-то, кому можно было поплакаться в жилетку, он, скорее всего, так же плохо ориентировался пока в этой особой жизни, как и я сам.

— Ра-азговорчики в строю!..

Мне еще посчастливилось: я попал в полк связи, дислоцировавшийся в городе Риге. Полк был нацелен не на шагистику, а на техническую подготовку и выучку, а то, что находились мы в недавно освобожденной Прибалтике, вдвойне стимулировало выход личного состава на самые передовые, по тому времени, рубежи.

…Вообще пристальное знакомство с Прибалтикой — тогда с Латвией, впоследствии с Эстонией и Литвой — много значило в моей жизни, кое-чему научило, часто заставляло задумываться. Трудолюбие, несомненный вкус к работе — но и умение отдыхать; память о прошлом всего народа — и одной семьи: помню первое впечатление от десятков огоньков на могилах в день поминовения усопших; тщательная отделка вновь строящихся зданий, скверов, парков, мостовых, высокий, в общем, уровень жизни — но и недостаточная подчас ее духовная насыщенность; обогащение как самоцель — так и стоит перед глазами латышский хутор с прекрасным каменным, светлым коровником-домом — и хижиной с земляным полом, где ютились хозяева; десяток ухоженнейших коров — и изможденная женщина, с утра до вечера вращающая ручку сепаратора: казалось, не она вращает прислуживающую ей машину, а требовательный, без устали жужжащий аппарат приковал ее к себе. Контрасты…

То есть, собственно, сказать, что я «попал» в полк связи, будет не совсем точно. Когда я еще учился в школе, классе в десятом, нас вызывали в военкомат и приписывали к тому или иному роду войск, считаясь, по возможности, и с нашим желанием. И вот в тот день, когда подошла моя очередь идти в военкомат, меня остановил в верхнем коридоре школы наш военрук, пожилой человек, судя по выправке и удивительно аккуратно лежавшим белоснежным волосам, из бывших офицеров. Я ведал военным сектором в комсомольском бюро и был одним из активных его помощников — любил стрелять и стрелял неплохо и, главное, ощущал в военном деле, так же как и в физкультуре, определенность, так недостававшую мне в других предметах. Правда, в военное училище я поступать не стал, хотя большая группа старшеклассников нашей школы поступила туда весьма охотно.

— Ты куда собираешься приписываться, Вася? — спросил меня военрук.

— В артиллерию, — ответил я без особой, впрочем, уверенности. Мне казалось, что артиллерия самый «научный» род войск — там же нужна математика, баллистика, и потом «поражать цель» и командовать «огонь!» было так эффектно… Чтознал я об артиллерии не на экране кино, а на реальном поле боя?

Военрук поглядел на меня задумчиво и сказал:

— Знаешь, мальчик, иди-ка ты лучше в связь.

Круто повернулся и удалился. Я даже уточнить ничего не успел — почему именно в связь?

Сколько раз впоследствии я с благодарностью вспоминал его совет… Но тогда, после призыва, дело было не в том, как все обернется на войне, а в том, что в полку связи нельзя было не уделять особенного внимания специальной подготовке — в этом смысле моя мечта сбылась. А в том подразделении, куда меня зачислили, в так называемой роте двухгодичников, технике уделяли двойное количество времени. Призывникам со средним и высшим образованием — тогда как раз отменили все отсрочки — предстояло пройти здесь расширенный курс полковой школы, затем год стажироваться младшими командирами и уйти в запас лейтенантами.

— Тверже ножку!..

Идея была неплохая, но требовали с нас, по старинке, во много раз меньше того, на что мы были способны. Ничто так не расхолаживает, а если договаривать до конца — так не развращает людей, как систематическое пренебрежение их возможностями, как жизнь и работа вполсилы.

Всё сызнова, всё с нуля, всё от печки. Единственно сходный, по видимости, момент — учеба. Дома — в средней школе, здесь — в полковой.

Только по видимости сходный, к сожалению. Там-то мы учились, всерьез, не всерьез, но все-таки тянулись, кто — сам, кто — под нажимом; там многие из нас выкладывались — не все, разумеется, и не все до конца, как я, грешный, но мы твердо знали, что учим на всю жизнь; там допускалось, приветствовалось даже, изложение материала своими словами — не ценили, балбесы, ах, не ценили… Здесь же мы вроде бы и учились, а вроде бы и нет. Уставы и наставления казались слишком элементарными, чтобы основательно в них углубляться, — на сколько они нам пригодятся? на два года? — но те параграфы, отвечать которые было положено особенно четко, слово в слово, приходилось зубрить наизусть.

Таких мест набиралось порядочно, а едва лишь позабудешь последовательность и отступишь от текста…

— Наряд вне очереди!

— Но, товарищ сержант…

— Пререкаться?

— Я же знаю…

— Два наряда! Повторите приказание!

Опытные сержанты не сомневались в том, что курсант с десятью классами за спиной способен вызубрить любой текст. Раз неточно ответил — значит поленился.

— Есть два наряда…

Только мгновенно признав вину, даже и несуществующую, и можно было избежать крупных неприятностей — каждая опала грозила стать длительной, а то и постоянной: мы же оказались в безраздельном подчинении у младшего комсостава.

Командир взвода, часто наш сверстник, только что окончивший училище, но живший, как и весь командный состав, на частной квартире, появлялся в казарме лишь в часы дежурств и занятий. Никаких внеслужебных контактов у нас не возникало. Судьбе было угодно, чтобы командиром взвода в другом подразделении нашего полка оказался парень из моего класса, из той первой школы, где я учился прежде. Он и возрастом был постарше меня, и кончил школу на год раньше — я же отстал по болезни, — и пошел он в училище, откуда его выпустили досрочно. Словом, не виделись мы с ним года три, а тут столкнулись неожиданно на дворе, я его поприветствовал, вроде бы шутя, а вроде и всерьез, мы поболтали немного, посплетничали об общих знакомых, он стал в разговоре называть меня Васей, я его Колей, потом он вдруг опомнился — покраснел, стал оглядываться… Мы постояли еще немного друг против друга — он в новехонькой, изящной, хорошо подогнанной гимнастерке, бриджах, хромовых сапожках, только что из города, я в обмундировании третьего срока, с заплатами, в обмотках, не имевший даже еще права выйти в город по увольнительной, — постояли и разошлись. Мы принадлежали теперь к разным военным категориям, и, что самое поразительное, я понимал и признавал это никак не меньше, чем он, и вовсе не был на Колю в претензии. Он бормотнул, правда, на прощанье, что ежели, дескать, что понадобится, то он всегда готов, и я собирался попросить его о чем-то, но при последующих встречах он всегда очень торопился, а я сам его, конечно, не останавливал. Однокласснички…

Командир роты был с самого первого дня личностью мало для нас досягаемой и отчасти мифической; его полностью замещал и всегда был к нашим услугам отнюдь не склонный к шуткам старшина.

Начальника школы мы видели издали раза два в месяц. Что же касается командира полка, то он почитался уже божеством, обитавшим в каком-то другом измерении, верховной властью, трепет перед которой в нас усиленно, хоть и непонятно для чего, пытались воспитать; наш лучший шахматист, разрядник, с трудом обыгравший подполковника в День Красной Армии на соревнованиях в клубе, с изумлением обнаружил в противнике скромного, доступного человека. С изумлением — и с радостью, естественно.

Младшие же командиры, — как правило, прекрасные службисты — имели весьма скромную общеобразовательную подготовку; пять-шесть классов были пределом, достичь которого успели немногие. Им было трудно мириться с ощутимым превосходством курсантов-двухгодичников, своих подчиненных, и это можно понять: далеко не всякий, кто облечен властью, склонен терпеливо сносить подобное несоответствие.

Возникали конфликты, порой довольно острые. Некоторые парни из нашей роты, баловни судьбы и семьи, а также ребятки поскромнее, попроще, но не получившие такой демократической закалки, какую получил от няни и от своих уличных дружков я, перли, что называется, на рожон — так было им обидно, что на них кричат, как на мальчишек.

Окрики были вроде как вынужденными и даже логичными в какой-то мере: условия, в которые мы были поставлены, сами по себе способствовали тому, чтобы взрослые люди вновь превращались в мальчишек. Одна необходимость постоянно «ловчить» перед теми же сержантами и даже пытаться их обмануть чего стоила! А бесконечные придирки во время не менее бесконечных построений, а суровое обучение нас строевому шагу или строевым песням, а походы строем в столовую, где нельзя было без команды сесть, а стрижка под машинку, а «заправочка» — самого, койки, противогаза, — а скучные занятия в классах, где мы все вновь усаживались за парты, и подсказывали напропалую, и играли потихоньку в «морской бой»…

Мне и моим сверстникам было еще просто, мы такими мальчишками были только вчера. Должен признаться, мне даже нравилось ходить с ребятами строем, особенно по воскресным дням, когда подъем был на час позже и все мы были свежими, не измотанными занятиями или разного рода нарядами. Разве не радость — двигаться дружно, в едином ритме со всеми, и чувствовать плечо товарища, и распевать вместе с ним бодрую, звонкую строевую песню; я так старался петь погромче, что старшина решил раз, что я нарочно пытаюсь все испортить, и я получил очередные два наряда… А когда, в период подготовки к параду, впереди нас шел еще полковой оркестр, радость бывала особенно полной, быть может — в той обстановке — даже исчерпывающе полной: ничего больше в эти минуты я и не желал, и даже представлял себе туманно некий идеальный «строй», движущийся по празднично украшенным улицам под моей командой.

Играя с огнем, я позволял себе в первые недели озорные, совершенно мальчишеские выходки. Подделавшись однажды под начальственную интонацию и употребив формулировку, разрешенную только старшему по званию по отношению к младшему, я окликнул старшину нашей роты:

— Товарищ Зайцев!

Стоявший спиной ко мне старшина вздрогнул, молодцевато выпрямился, четко повернулся и… никак не мог понять, кому же это он понадобился — ни одного командира поблизости не было. И только когда я, с ангельским видом, сообщил ему какую-то безделицу, он понял, кто его окликнул, покраснел до идеально подшитого подворотничка, хотел было обрушиться на бестолкового новобранца, но сдержался и долго, терпеливо разъяснял мне, что следовало обратиться по уставу — «товарищ старшина».

Я и так это знал… Дурацкие шуточки, а во имя чего?

Но было еще одно обстоятельство, помимо моего мальчишеского возраста и настроения, помимо няниной «подготовки», помогавшее мне сносить беспрестанные уколы самолюбию: там же, в полковой школе, я уяснил себе, что эти придирчивые, эти вредные люди ничего, в сущности, не определяют, они — всего лишь неизбежное зло. Я понял, что настоящие солдаты, люди обстрелянные, ведут себя иначе и что они-то и есть главная, определяющая сила в армии.

Наш помкомвзвода старший сержант Власов, ленинградец, рабочий, награжденный за финскую медалью «За отвагу», редкой в то время, а потому почетной, легко находил с нами общий язык без окриков, придирок и оскорблений. В свободное время он охотно беседовал с курсантами постарше, владевшими уже какой-нибудь профессией, — набирался ума-разума. Власов был призван из запаса, рвался домой, а его всё не отпускали, чему наш взвод тихо радовался.

Он не был исключением: ядро полка составлял батальон связи, участвовавший в финской кампании, — к сожалению, в полковую школу, тем более в нашу роту, специально подбирали «строевиков».

— Что стоишь, как попка в зоологическом саду?! — лихо перекрикивал Власова, едва он скрывался из виду, отделенный Становенков. «И не лень ему такое длинное слово произносить?..» — удивлялся я.

Странно, что многие из тех, на кого орал Становенков, воспринимали такое обращение совершенно спокойно, как должное; более того, у него оказывались и восхищенные последователи в наших же собственных рядах. Для меня откровением была готовность моего соседа по койке мгновенно растоптать, едва его назначали старшим, наладившиеся было наши отношения. Ради чего? Ради лишней лычки или даже лишней увольнительной? Напряженно прислушивался я к себе и, слава богу, подобных задатков не обнаруживал. Но урок не пропал даром: чем большим количеством людей я впоследствии командовал, тем спокойнее и ровнее стремился держаться с подчиненными.

А на рев отделенных можно было реагировать по-разному: или смертельно оскорбиться, или иронически улыбнуться — в душе, только в душе! — и не обращать внимания. Пусть беснуется, чудак, раз иначе не может, раз больше ему взять нечем. Кто-то должен же втолковывать новобранцам азы, не Власову же этим заниматься. А мне — что? Я знаю теперь, каковы подлинные отношения в армии, как ведут себя с солдатами командиры, понюхавшие пороху…

Рассуждать легко, выдержать несправедливый окрик — куда труднее. Не забудьте, среди нас были и люди солидные, успевшие кончить институт и обзавестись уже семьями, — им-то каково было!

Словом, обстановочка, мягко говоря, была неуютной — стоит ли удивляться, что, простудившись однажды и угодив в санчасть, я воспринял пребывание там как блаженство. Безответственно поваляться в кровати, совсем как в той, прежней, домашней жизни, почитать «для души» — а то я и позабыл, когда в последний раз брал в руки книгу. «Покантоваться», как говорили у нас в полку. Я не только не спешил выписываться, я дважды натирал одеялом градусник, чтобы продлить передышку.

Словечко «кантоваться» относилось не только к санчасти. Мы охотно брались за любое дело, дававшее право не ходить на занятия или, тем более, отлучиться из расположения части, даже если скверно это дело знали. Как ни плохонько играл я на рояле — «бренчал», пренебрежительно говаривала мама, — я поспешил записаться в самодеятельный полковой джаз: нас отпускали на репетиции в клуб, расположенный через несколько улиц, в бывшем баптистском храме, отпускали на целый вечер и чем ближе к концерту, тем чаще. А выйти в город…

Рига, куда мы попали, была городом таким чистым и нарядным, что просто погулять по улицам уже было удовольствием. Но прогулка сулила нам и радости другого рода. Наше скромное солдатское жалованье нам выплачивали латами, буржуазными латышскими деньгами, и на эти массивные серебряные монеты можно было в любой мелочной лавочке накупить лакомств, каких я дома не видывал.

Преодолевая робость, впервые открыл я дверь частного магазинчика, ближайшего к нашей казарме. Звякнул прикрепленный к двери колокольчик, я вошел, а навстречу мне, из задней комнаты, выплыла аккуратная, чистенькая старушка в переднике. Больше в лавке никого не было.

Поклонившись почему-то хозяйке, я стал осматриваться. Глаза разбегались, так много всего было наставлено на полках, на прилавке, в каких-то шкафах у самой двери, прямо на ящиках, на полу — повсюду. Яркие банки, незнакомые наклейки, обертки, жестянки, кульки. И ни на одном из выставленных товаров не было цены — не станешь же спрашивать о каждой?

Время шло, старушка глядела на меня внимательно — иронически, как мне казалось, — надо было что-то покупать или уходить, я и так уже злоупотребил ее временем, она же специально вышла ко мне… Но что выбрать? Изобилие товаров часто ставит нас в тупик не меньший, чем их недостаток. А вдруг денег не хватит — стыдно же, я в форме…

Наконец я решился купить то, что никак не могло стоить слишком уж дорого: маленькую бутылку молока и пирожное. Догадаться, что стоявшие дружной стайкой тупорылые бутылочки с белой жидкостью содержали молоко, было несложно, и все же я, с видом знатока, ткнул в их направлении и полуспросил-полупотребовал:

— Молоко?!

Старушка охотно подала мне бутылочку, отрицательно качнула головой и что-то сказала по-латышски.

Тогда я решил щегольнуть своим знанием немецкого языка — многие латыши прекрасно понимали по-немецки — и переспросил:

— Мильх?

Старушка взглянула на меня с удивлением, вновь отрицательно покачала головой и предложила какой-то новый вариант названия, на этот раз, без всякого сомнения, по-немецки.

В бутылочке явно содержалось не молоко, но что именно, я, к стыду своему — вот тебе и знаток немецкого! — опять не понял. Такого слова я не знал.

Я смутился и, наверное, покраснел: мало того, что я не разбирался в элементарнейших вещах — в содержимом стандартной бутылочки, — я оказался профаном и в языке, на который сам же перешел; к такого рода «поражениям» я всегда был дурацки чувствителен. Но и покупать наобум непонятный напиток, стоивший к тому же неизвестно сколько, казалось мне странным — я же был няниным воспитанником.

Так и топтался на месте, сжимая в кармане шинели заветную монету, а старушка умильно мне улыбалась.

В это время вновь зазвенел колокольчик, и в лавочку шагнул ефрейтор из нашего полка. Старослужащий, писарь при штабе, я немного знал его — помогал составлять какие-то ведомости. Поздоровавшись со старушкой по-латышски, как со старой знакомой, он стал хладнокровно, явно не боясь оказаться некредитоспособным, отбирать то, что ему было нужно.

— А ты — чего? — спросил он, заметив, очевидно, мою растерянность.

— Да вот, — ткнул я рукой в стоявшую передо мной на прилавке заколдованную бутылочку. — Хотел молока попить, а это вроде и не молоко вовсе.

— Конечно, не молоко. Сливки.

— Какие еще сливки?

— Вкусные, — спокойно разъяснил он. — Вроде молока, только погуще, пожирнее. Попробуй.

Увы, я не понимал и его. В моем представлении сливками назывался тонкий слой чего-то желтоватого, отдаленно похожего на пенки. Это что-то образовывалось иногда на сыром молоке — в деревне, например, после того как парное молоко постоит в погребе и остынет, или вот раньше нам молочница прямо домой молоко приносила, в большом бидоне… Но чтобы сливок была целая отдельная бутылка и их можно было пить? Ни в Ленинграде, ни в Москве ничего подобного в магазинах не продавалось, да и на рынках как будто тоже…

— А они… не очень дорогие? — спросил я ефрейтора.

— Да нет, гроши, — ухмыльнулся тот. — Возьми, возьми, и еще булочку в придачу.

И мой избавитель собственноручно выбрал в корзинке румяную булочку и накрыл ею «мою» бутылку. Что оставалось делать? Я выложил на прилавок свой лат, старушка дала мне сдачи кучу мелочи, я отошел в уголок и первый раз в жизни выпил добрый стакан сливок. Мне показалось, что необыкновенная прочность разлилась сразу по телу. А какая булочка была — воздушная, с хрустящей корочкой!

Впоследствии я не раз забегал сюда подкрепиться и запивал сливками то свежее пирожное, то поразительно тонкой выпечки печенье, сладкое или соленое, то кусок сыра или копченой колбасы.

И не я один, конечно. В дни, когда в казарме обновляли так называемый «неприкосновенный запас» и нас кормили селедкой и концентратами, хозяйка лавочки получала недурной доход.

Освоившись с ценами и осмелев, я в одну из вылазок в город приобрел первые в своей жизни кожаные перчатки, у нас их тогда тоже не было. Не скрою: покупая перчатки, я отчетливо представлял себе, как я, уже командир, шагаю, натянув эту отлично выделанную кожу на руки, впереди или сбоку от послушно повинующегося мне строя.

Купил кое-что для мамы — чертежные карандаши, спицы для вязанья, нитки, которыми она любила вышивать. Послать все это домой пока было нельзя, и я хранил свои покупки аккуратно упакованными в тумбочке, только крохотный медальон на цепочке, купленный для няни — я мечтал вставить когда-нибудь туда свою фотографию и так ей подарить, — носил в кармане гимнастерки. В начале лета нас стали отправлять в лагеря, там нам предстояло жить в палатках, ни о каких тумбочках и речи быть не могло, и я отнес свой сверток на огромный чердак, простиравшийся над зданием казармы, и спрятал его там очень умело, как мне казалось, за одну из балок. На рассвете двадцать второго июня сорок первого года мы были подняты в лагерях по тревоге, беглым шагом вошли в Ригу, добрались до казарм, где предстояло экипироваться по нормам военного времени. Несмотря на сумятицу, я успел забежать на чердак. Там все было по-прежнему, только свертка своего я не нашел…

Прошел месяц, другой, третий, и лишь затем, перестав бродить ощупью, мы стали понемногу уяснять себе, что у армейского дела есть свой смысл и что, ежели хорошенько к здешней жизни приладиться, она способна принести и вполне ощутимую пользу, в том числе и там, где ты этого вовсе не ожидаешь.

Я с малолетства страдал от плоскостопия. Походишь побольше, побегаешь, потанцуешь вволю — и в подушечке левой ступни возникает ноющая, временами острая боль. Врачи помочь не могли, ортопедические стельки только мешали, танцевать на таких «подошвах» было и вовсе невозможно, что меня особенно огорчало, да и боль они снимали лишь частично.

Когда на следующий день после прибытия эшелона на место нам выдали тяжеленнейшие армейские ботинки из свиной кожи (и обмотки), а в расписании занятий поставили шесть-восемь часов строевой подготовки в сутки — на первое время: новобранцев лихорадочно готовили к параду, — я сразу понял, что кого как, а меня скоро увезут в госпиталь.

Будучи юношей восторженным, я счел своим долгом поставить в известность об этом командира отделения, тем более что, как я читал в книгах, были времена, когда по причине плоскостопия в армию вообще не брали.

«Они же не знают, что я болен… вот доложу, и…»

На что конкретно я надеялся, теперь уже не помню, кажется, на то, что меня освободят хотя бы от участия в параде.

— Какое плоскостопие?! Что за госпиталь?! Обратитесь, как положено!

Становенков глядел на меня изумленно, негодующе, но и с некоторым любопытством, пожалуй; не как на симулянта, — скорее, как на психа.

Тогда я обратился «по инстанции» («по дистанции», говорили у нас обычно) к либеральному помкомвзводу Власову.

«Уж он-то…»

— Обойдется, — улыбнулся Власов; он явно не придал моему сообщению никакого значения.

Я был оскорблен до глубины души.

«Ладно… Мое дело предупредить…»

Недели полторы было отчаянно, невыносимо больно; ноги, особенно левая, распухали. Стиснув зубы, я держал их вечерами под краном. В санчасть не обращался. Несправедливость и обида изводили меня.

«Ну и пусть… Раз даже Власову все равно… Вот упаду на плацу без сознания, тогда…»

Постепенно, к моему величайшему изумлению, боль стала спадать, а потом… сошла на нет. Я не знал, радоваться или печалиться: избавление от надоевшего недуга доказывало правоту тех, кто, не разбираясь с каждым отдельно, назначал единый для всей полковой школы распорядок.

«Ну что — обошлось?» — казалось, спрашивали лукавые глаза Власова, наблюдавшего, как мы печатаем шаг.

Теперь радуюсь, что и говорить: боль так никогда и не возвратилась…

Но — как это вышло?

Клин клином?

Было в моем организме и еще одно уязвимое место — почки. Это из-за воспаления околопочечной клетчатки я пропустил в восьмом классе несколько месяцев и остался на второй год. После выздоровления мне была предписана диета — ничего острого, соленого, упаси бог, спиртное… — и я старательно, хоть и не слишком охотно, соблюдал ее. В армии диета оказалась недоступной, почки иногда тревожили меня, но не слишком, меньше, чем я ожидал, а после того как началась война — тогда-то я и столкнулся впервые со спиртными напитками, — я начисто забыл о том, что перенес когда-то мучительную и малоприятную по своим последствиям болезнь.

До армии меня часто обзывали безруким, постепенно я уверовал в то, что так оно и есть — в известных ситуациях это даже удобно. Когда мне вручили винтовку, я нисколько не сомневался: если разобрать сложный механизм затвора мне каким-нибудь чудом удастся, то уж собрать… Собирал как миленький, а позже научился так же фамильярно обращаться с пулеметами — ручным и станковым.

Понимаете, каково это было: собственноручно овладеть «максимом», так хорошо знакомым по «Чапаеву» и другим фильмам и книгам о гражданской.

Дома я не умел починить выключатель, из-за такой мелочи приходилось вызывать монтера. Здесь я с каждым днем становился все более квалифицированным специалистом по полевым телефонам, проводам, кабелям и достаточно запутанным схемам связи — каждый провод должен был обязательно где-нибудь кончиться, а раз так…

Сложнее было строить телеграфные линии не на бумаге, а в поле: столбы были сырые, тяжелые, ошкурить их надо было безукоризненно, стоять им надлежало идеально ровно, «в створе», иначе попросту могла упасть вся линия, а устанавливали мы их допотопным способом, часто — в мерзлую землю; взбираться на столб требовалось быстро, четко, красиво, изящно откинувшись назад — с карабином за спиной и полной монтерской выкладкой; натягивать и закреплять провода следовало точнехонько по инструкции, на это давался определенный норматив — две, три минуты…

Постепенно мы ко всему приноровились.

— Разрешите идти?!.

К лету сорок первого я ощущал себя старым служакой, заканчивал полковую школу, готовился принять отделение; за полгода я стал совершенно другим, даже выражался иначе — как мужчина, хлебнувший жизни, прочно стоящий на ногах, неизменно уверенный в своей правоте. Я умел так зычно подать команду, что замирала вся казарма, и это, признаюсь, давало мне некоторое удовлетворение.

— Школа — смир-но!.. Товарищ подполковник…

Я чувствовал себя в армии как рыба в воде, и этот мой теперешний мир был начисто отрезан от прежнего. Где-то там, в далеком Ленинграде, проживала наша семья, но ее существование ничем решительно, кроме писем, изредка — посылок, с моими заботами и тревогами не пересекалось. Последнее, что я из той жизни запомнил, была ненастная тьма октябрьского вечера и моя мама, грустная, молчаливая, в шумной толпе провожающих; на полшага позади нее стоял Володя, товарищ моего детства, — я видел его тогда в последний раз.

Воспоминание это было мне необычайно дорого; первое время, пока я «удалялся» от дома и мне было особенно тяжело, меня согревал прощальный привет моего прошлого, куда я, конечно же, мечтал поскорее вернуться. Многие мои товарищи отмечали в самодельных календариках каждые прожитые сутки, я не делал этого, но домой меня тянуло так же сильно.

Полной мерой оценил я то, чем вчера еще пренебрегал, считая само собой разумеющимся. Вот когда захотелось мне окунуться в прекраснейший на свете процесс  у ч е б ы. Вот где понял я, как бесконечно дороги мне занятия историей — тогда-то и пришло окончательное решение посвятить истории жизнь. Как хотите, а армейские будни незаменимы для тех, кто, кончая школу, так и не обнаружил еще своего призвания.

Я был наивен, я не знал, что «возвратиться» в нашей жизни никуда нельзя, что притча о блудном сыне — красивая сказка. То есть можно поселиться вновь в том же доме или той же комнате, но ты неизбежно ощутишь себя в другом измерении, это будет иной этап, не тот, что два года назад, да и сам ты непременно окажешься иным.

В этом смысле недолгий человеческий век более всего напоминает слоеный пирог: так же, как и великолепное произведение кулинарного искусства, его можно, если постараться, разобрать на этапы, слои, прослойки… Можно сжевать и не разбирая.

Впрочем, что толковать: вернуться домой раньше времени все равно было невозможно.

Я чувствовал себя в армии дома к началу военных действий, а мои школьные друзья, получившие по тем или иным причинам отсрочку от призыва, — я завидовал им всю долгую предвоенную зиму, — а многие мои школьные друзья и подруги погибли, необстрелянные, в болотах под нашим городом.

И Борька Раков.

И Леша Иванов.

И Витя Беленький.

И Лена Климова.

И…

Нам тоже досталось, тем, кто служил недалеко от западной границы, — как нам досталось! Еле ноги унесли, а уж страха и горя хлебнули досыта. Да и могло ли быть иначе, ведь мы внезапно очутились в эпицентре той дикой сумятицы, того безжалостного смерча, который волочет за собой военная туча; в первые дни, по контрасту с невинными барашками мирного неба, смерч выглядит особенно чудовищным.

Потом привыкаешь мало-помалу.

Внезапно… внезапное нападение… момент внезапности… Все это так и было, вероятно, в других местах. Только мы-то служили в Риге, городе, где всегда жило много немцев и где никто, от мала до велика, не сомневался в том, что война с Германией начнется в самое ближайшее время — об этом говорили на улицах, в магазинах, разлюбезная моя старушка в мелочной лавке и та считала своим долгом нас предупредить. Когда на рассвете двадцать второго июня мы входили в город, окна жилых домов были аккуратно крест-накрест заклеены полосками бумаги — считалось, что благодаря этой несложной операции при бомбежке вылетят не все стекла. На рассвете! Жители заранее подготовились, да и мы, солдаты, знали прекрасно, что вот-вот будет война, и говорили, естественно, об этом между собой.

Но несмотря на то что мы заранее знали, что гром должен грянуть, я все же долго и мучительно переживал перепад между последним мирным днем и первым военным.

Как раз к этому времени я успел проникнуться всем тем, чему нас обучали в полковой школе; мое бытие стало определяться уставами и наставлениями, воинским порядком и дисциплиной, приказами и замыслами командования — мне оставалось поточнее эти приказы исполнять, осуществлять эти замыслы.

Несложная задача.

Вероятно, не у всех так было, я допускаю это. Но я так устроен, что, взявшись за какое-нибудь дело или «погрузившись» в него, не мыслю уже себя вне его рамок и стараюсь полностью овладеть «правилами игры». Тут и азарт, вероятно, и качества, унаследованные от мамы…

И вот, едва только успел я «на всю катушку» включиться в армейское дело — еще совсем немного, и я сделался бы заправским служакой, — как вдруг, в одно прекрасное утро, все стройное здание обрушилось, словно карточный домик.

— Во-оз-дух!..

Не дав нам опомниться, на нас навалилось что-то неумолимо грозное, мы не могли толком понять, что это такое. Начиналась какая-то неведомая, совершенно неведомая полоса, и начиналась — смятением.

Мы были приучены к понятию «война» — книгами о первой мировой и гражданской, описаниями будущих победоносных сражений, кинофильмами, пьесами, песнями.

Действительность не имела со всем этим ничего общего. Тачанки?..

В книгах гибли другие — литературные персонажи, пусть полюбившиеся. Или реально существовавшие люди, ставшие героями после давно совершенного славного подвига. А здесь совсем не героически умирали мои товарищи, существа из плоти и крови — на них вчера еще кричал младший сержант. Здесь каждую минуту мог запросто погибнуть я сам. Впрочем, со смертью, свирепствовавшей вокруг, я быстро свыкся; просто не умел представить себе, что это значит — совсем умереть.

Во всяком случае, об этом можно было заставить себя не думать, прикрывшись, временно, еще одной няниной поговоркой: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать»; я утешал себя ею. А вот — что дальше? Как? Ведь без четкого распорядка армия существовать не может.

Много ли способен разглядеть человек, зарывшийся в землю, да еще и неопытный к тому же?

Нашим кровным делом было сдержать врага и загнать его обратно. Никому из тех, кто меня в те дни окружал, пусть храбрецам или трусам, в голову не приходило бросить оружие или совершить еще что-нибудь в этом роде.

Я так ощущал позицию моих товарищей, и не сомневаюсь и сегодня, что мои ощущения были правильными; если бы это было не так, хоть какой-нибудь отзвук их сомнений, их колебаний непременно донесся бы до меня.

Много лет спустя мне попалась в руки книга, где подробно и достоверно описывался лагерь советских военнопленных в Белоруссии, под городом Борисовом. Это был комбинат смерти, и его основным назначением было массовое уничтожение попавших туда людей. Помимо прочего, в книге говорилось и об отщепенцах, добровольно пошедших на службу к немцам, — приглашения, и достаточно широковещательные, имели место. Одни шли служить фашистам более или менее добровольно — с ними все ясно, не о них речь. Другие, большинство, перед лицом неминуемой смерти в том же лагере уничтожения, рассуждали так: лишь бы мне  с е й ч а с  выжить, выбраться как-нибудь из этой западни, а потом я, не замаравшись предательством, сбегу. На деле это почти никогда не получалось: фашисты принуждали своих наемников окунать руки в кровь, а потом комплектовали из них отряды полицаев и даже карателей — что-что, а растлевать души и держать подручных в узде они умели прекрасно.

Среди этой второй группы были люди очень разные по возрасту, образованию, социальной принадлежности.

Прочитав об этом, я, умудренный годами историк, которому не раз приходилось сталкиваться с подобными фактами — на протяжении столетий! — я в который уже раз задумался над вопросом: что же все-таки надо, чтобы человек окончательно созрел?

Дать ему образование?

Женить его? Дать понянчить собственных ребятишек?

Научить его строевому шагу, а в руки вложить оружие?

Как ни клади, получалось, что всего этого мало. Люди с самыми благоприятными, казалось бы, и многообещающими биографиями, оставившие дома и жен, и детей, и любимых невест — о матерях говорить не приходится, — оказались в данном случае, как и в летописях Смутного времени, лишь сырым материалом; инстинкт самосохранения внезапно ослепил их, заслонил всю проделанную обществом в годы их взросления подготовку.

Конечно, в мирное время ничего подобного с этими людьми, скорее всего, не случилось бы, даже наверное бы не случилось; и у людей слабых, нестойких по натуре, изъяны духа, самосознания в обычной обстановке не так уж заметны; бывает, незаметны совсем. Но вот настал момент жестокого кризиса, и стало ясно, что человек созревает в личность  т о л ь к о  в том случае, если он научился самостоятельно мыслить.

Альтернативы нет. И не в образовании тут, конечно, дело, и не в возрасте, и уж конечно не в качестве или длительности военной подготовки, а в воспитании с самых малых лет. Жизнью ли, трудом ли, семьей, случайно встреченным добрым человеком — вариантов не перечесть.

Кто воспитал России Козьму Минина?..

Все дело в воспитании личности несгибаемой, а для того обязательно свободной. Избегающий задавать вопросы — другим и себе — автомат, каким бы послушным и симпатичным он ни казался, будет вертеться, как флюгер по ветру, за тем, кто сегодня сильнее. Как робот — за тем, у кого в руках пульт управления.

Отвлекаясь от раздумий историка, я вспоминал себя — как раз тогда, в том же сорок первом. Мальчишку-красноармейца, встретившего войну совсем близко от Белоруссии. Умел ли я мыслить самостоятельно? Помогли ли мне книги и школа созреть к тому времени настолько, чтобы?.. Что сталось бы со мной, если бы я попал в плен и был заключен в лагерь, подобный борисовскому? Хватило бы моего воспитания для того, чтобы выдержать это страшное испытание и погибнуть с честью? Или у меня тоже противно задрожали бы колени, и я испугался бы до смерти, и, владея хорошо немецким… О сознательном предательстве, конечно, и речи быть не могло. Но вот этот второй путь, такой с виду заманчивый — лишь бы сейчас выжить, а уж потом я…

Долго прикидывал, долго проверял себя, и так, и этак, и понял, что не умею  т е п е р ь  с полной уверенностью ответить на нелегкий вопрос о том, как бы я тогда поступил.

Но выбирать и колебаться мне, слава богу, не пришлось.

Я делал свое дело, как его делали все, выполнял свой долг в меру разумения и сил, хоть и не понимал, как и мои товарищи-солдаты, достаточно отчетливо всего масштаба опасности, грозившей Отечеству. Мы не знали почему-то, что против нас ведется война на истребление, ничего общего с «обычной» войной на Западе, которая началась раньше и характер которой мы знали по газетам, не имевшая — арийцам, видите ли, было необходимо жизненное пространство.

Не знали, что «сверхчеловеки» станут собственноручно выжигать дотла наши деревни.

Не знали, что существует утвержденный Гитлером план затопления Москвы, что русским уготована судьба рабов, существ второго сорта.

— Дранг нах Остен!..

— Зигхайль!..

Быть может… если бы каждый наш рядовой знал своего врага в канун войны… Знал и понимал его подлинные намерения…

Мы, рядовые, не имели, в сущности, понятия, что представляла собой ворвавшаяся на нашу землю армада — слова «фашистская армия» определяли ее классовую сущность, ее идеологию, но не раскрывали ее структуры, ее внутренних связей, ее конкретных намерений, обозначали, но не характеризовали тип людей, составлявший ее ядро.

Ну откуда нам было знать, что такие же вроде бы, как мы, существа могут готовиться к войне так основательно и дотошно, как рачительный хозяин готовится к севу? Только столкнувшись с военным бытом вермахта — некрасивыми, но неснашивающимися сапогами, тяжеленными фаянсовыми кружками, длиннющими деревянными ручками гранат, тщательно, любовно оборудованными землянками, — только пустив в ход трофейное оружие, безотказные шмайссеры, устойчиво ложившиеся на руку парабеллумы, я и мои товарищи стали понимать, что для нашего противника война — это вовсе не вынужденная случайность, не стихийное бедствие, от которого не уйти, а нормальная форма существования, одна из разновидностей бытия.

Задачка — для русского человека.

Мы слабо представляли себе и духовную нищету кучки авантюристов, исхитрившихся бросить против нас эту орду хозяйчиков-вояк, каждый из которых лелеял мечту о личном обогащении. Хотя здесь дело обстояло несколько лучше, нам говорили об этом в общих чертах на политзанятиях еще в мирное время, и я уже тогда, стоя в одиночестве на караульном посту, размышлял о том, чего же стоит верность этого народа гуманистическим идеалам, если он с такой готовностью устремился за дешевыми демагогами и за несколько лет, н а  м о и х  г л а з а х, превратился в озверевшее стадо поработителей, — пригодился даже и один курс университета, бывший у меня за плечами.

И все же окончательно прозрел я, только прочитав первую попавшую мне в руки фашистскую листовку — был потрясен низкопробностью непонятно кому адресованной дешевки; авторы ее явно ничего не смыслили в нашей жизни, и это более, чем что-либо, убедило меня.

«Раз так, — внезапно понял я, дважды проглядев смятую бумажку: я не поверил своим глазам, — раз так, значит… значит, и вся эта лавина вымуштрованных подразделений, с таким ожесточением прущая на нас… гибельной, в конечном итоге, быть не может… Побеждает идея, а идеи здесь нет…»

Вот когда вспомнилось адресованное «мне» Шиллером предупреждение! Если это всё те же «геслеры» — по странной случайности, имена фашистских главарей начинались с той же буквы и по-русски сливались во что-то смутно похожее на имя шиллеровского негодяя: Гитлер, Геринг, Гиммлер, Геббельс, Гейдрих, Гесс, — если это всего лишь «геслеры», то с ними мы уж как-нибудь справимся, не те времена, чтобы они побеждали, не та ситуация; впрочем, и Телль в конце не промахнулся…

Как всегда, когда тяжко, на помощь выплыли, неведомо откуда, пушкинские строки:

Малость полегчало.

Потом мы снова стали отступать, день за днем, ночь за ночью, и уныние вновь охватило меня. Слишком уж все колыхалось, словно во время затянувшегося землетрясения; гибли люди, склады, вооружение, автомашины — их нечем было заправить, — самолеты… Не знаю, кто как, а я остро чувствовал в те дни свою вину, свое ничтожество; мне страшно стыдно было отступать чуть ли не бегом от Риги на Псков, на Новгород.

Гигантский водоворот пытался засосать нас, не давал вздохнуть, оглядеться, опомниться. Он ревел от избытка лошадиных сил в моторах Люфтваффе, он орал о своем превосходстве — каждому из нас, персонально, прямо в уши! — и несмолкаемый визг авиабомб делал этот вопль особенно красноречивым.

Кто был в силах перекричать его? Командиры среднего звена — с ними мы непосредственно общались, многие показывали нам пример личного мужества, выдержки — не намного лучше нашего разбирались во всей этой каше. Втолковав нам на рассвете очередное задание, они бывали рады, если к концу дня мы встречались вновь.

Задания встречались самые разные. Однажды, еще в последних числах июня, мне было приказано, ни больше, ни меньше, построить солидный отрезок линии связи к запасному командному пункту штаба, а в помощь вместо солдат была выделена группа местных жителей с лопатами на двухметровых черенках — ими было удобно копать глубокие ямы — и подводами.

В неустанных трудах прошел день. Под аккомпанемент не слишком-то далекой канонады крестьяне-латыши старательно готовили ямы, валили деревья, кое-как шкурили их — тут уж было не до наставлений, нормы мирного времени были вмиг позабыты — и развозили по будущей линии. К вечеру мы вымотались так, что свалились замертво и спали, не обращая внимания на то, что делалось вокруг. Прошла ночь. А наутро оказалось, что мы находимся уже в зоне интенсивного артобстрела, и мои помощники торопливо разъехались по домам, и никакие уговоры не могли их удержать; я же, понимая, что этот командный пункт явно не понадобится — кроме меня, в его окрестностях живой души не было, — побрел на поиски своего подразделения.

Его я в тот день не нашел, зато обнаружил в лесу группу штатских с чемоданчиками в руках — они неумело прятались за стволами. После недолгих переговоров выяснилось, что эшелон, в котором ехали мобилизованные москвичи, был встречен на станции назначения, в Даугавпилсе, пулеметным огнем — там уже хозяйничала «пятая колонна»…

Мы стали пробираться к своим, вооруженные одной лишь моей винтовкой, а когда выбрались наконец, оказалось, что ничего похожего даже на остатки нашей роты поблизости нет. Какой-то энергичный капитан немедленно включил меня в оцепление, охранявшее перекресток дорог от сброшенного где-то поблизости десанта.

В оцеплении, среди незнакомых друг с другом, случайно оказавшихся здесь солдат, я почувствовал себя брошенным товарищами на произвол судьбы одиночкой. Ночью была долгая, бессмысленная перестрелка неизвестно с кем, и я стрелял в темноту, и чьи-то пули свистели над низенькой грядкой земли, которую я перед собой накопал, — спрятать я мог, как страус, только голову. Я был голоден, к утру закоченел, лежа всю ночь на земле… Словом, когда утром на перекрестке остановился грузовик и выглянувший из кабины лейтенант громко закричал: «Есть тут кто из полка связи?!» — я одним духом пробежал отделявшие меня от дороги метров пятьдесят и, прежде чем мое новое начальство успело опомниться, был уже в кузове. Физрук полка, по поручению начштаба собиравший отставших, был для меня в тот момент самым дорогим человеком на свете.

Много военных дней спустя — ах эти дни, как годы, как годы! — когда мы в третий раз за какие-нибудь двести пятьдесят лет приводили в чувство ошалевшую от крови Европу и несли ей мир, когда мы всё могли, решительно всё, когда мы были сильнее всех на свете и нам приходилось сдерживать свою силищу, чтобы ненароком не зашибить невинных, — я часто, очень часто вспоминал этот эпизод. Из ничего, казалось бы, из простейших наших окопных будней, с быстротой неимоверной, неслыханной, невозможной для мирного времени — ах эти годы, как дни, как дни! — возник прекрасно отлаженный механизм, исключавший или почти исключавший возможность подобных случайностей.

Из ничего… Прошло еще порядочно времени, пока я кончил учиться и за видимой простотой, естественностью, прямолинейностью социальных смещений сумел, как историк уже, различать хотя бы контуры социальных сложнейших процессов, — и вот тогда я понял, какого самозабвения, какого невиданного напряжения всех сил моего народа, каждого мужчины и каждой женщины, каждого старика и каждого ребенка, способных сжимать рукоятку плуга или молота, потребовало это волшебное превращение.

Понадобились годы, прежде чем я понял и другое: машина военного времени не пошла на слом, не исчезла с демобилизацией великой нашей армии; заложенное ею в сердца людей поступательное движение осталось там навсегда и в значительной степени определило собой жизнь каждого из нас, ветеранов, ошибались мы впоследствии или нет.

Ветеранов и всей страны — тоже.

Народ как бы поднялся, рывком, на следующую ступеньку — или на целый марш? — пути назад быть не могло.

События первых недель войны усугубили мою оторванность от семьи. Даже когда все стало приходить в норму и наша часть занялась наконец своим прямым делом — обслуживанием линий и узлов связи, — ничто не изменилось. Писем я не получал — интересно, по какому адресу стала бы мама писать? Самому мне было не до писем, да и девать их некуда. Правда, почтовых ящиков имелось сколько угодно, но когда и кто твое письмо оттуда вынет, вотвопрос…

Связаться с домом как-нибудь иначе было так абсолютно нереально, что я и не задумывался над такой возможностью. Долго, очень долго мне не приходило в голову соединить, хотя бы мысленно, хрупкие провода фронтовой связи, которую мы непрестанно налаживали, а враг упорно разбивал, с неким таинственным, подземным, по всей вероятности, кабелем городской сети, находившимся в полной безопасности, с кабелем, к концу которого был подключен телефон из моей прошлой, довоенной жизни.

Она и раньше была далекой, та жизнь, теперь же бездна разделяла нас. Здесь — фронт, сражения, непрерывные бомбежки, пожары и кровь. Там где-то высится, как цитадель, Город — мой родной город; там есть и мой уголок, где стоит в тиши и прохладе застланная заботливой няниной рукой моя постель, рядом — полка с книгами, старенький письменный стол на двух смешных тумбочках…

По мере того как мы отступали, иллюзии рассеивались; понятие «дом» и понятие «фронт» стали смыкаться. И не только потому, что мы пересекали одну за другой дороги, ведущие в Ленинград, казавшийся ранее таким недоступным. Мы все отчетливее ощущали глобальный характер начавшейся войны.

Всего несколько лет назад я вполне осознанно пережил вместе со всей страной военные действия в Монголии, Испании, Финляндии. Сводки с фронтов, судьба испанских детей, почтительное, восторженное даже отношение к старшекурсникам филологического факультета, вернувшимся из Испании, где они работали переводчиками, — все это было неотъемлемой частью моего мужания. Но те конфликты были локальными, или казались издали таковыми, там можно было победить врага одним лишь воинским умением — в открытом бою.

Эта война не была уже только солдатским делом, множество примет убеждало нас в этом. Само пройденное нами за первые дни расстояние, покинутая нашими войсками огромная территория, которую предстояло отобрать — тут у нас никаких сомнений не было! — свидетельствовали об этом.

А бедствия мирных жителей? Их положение было хуже нашего: я был один, мое имущество легко умещалось в вещмешке, меня хоть раз в сутки, но кормили, а им надо было спасать детей, скарб, самих себя наконец, а чем питались беженцы, я до сих пор понять не могу…

Не только солдатским… Вот и мы, связисты, стали использовать местные почтово-телеграфные линии и узлы для налаживания связи наших частей и наших начальников; мы широко сотрудничали с гражданскими коллегами, не успевшими эвакуироваться — связисты уезжали, как правило, в числе последних; многие из них тут же, на месте, надевали военную форму и зачислялись на все виды армейского довольствия.

Война становилась всеобщей.

Надо полагать, тесное сотрудничество с гражданской связью прежде всего и способствовало тому, что однажды ночью…

Однажды ночью, дежуря на почте небольшого поселка, километрах в трехстах от Ленинграда, я сообразил наконец, что с этого вот самого, ныне военного или полувоенного узла связи я прекрасно могу позвонить домой.

Домой?

Бывают же озарения!

Конечно, обычному солдату, или сержанту, или лейтенанту даже никто бы этого не разрешил.

Но — связисту?

Время, повторяю, было ночное. На узле только дежурная телефонистка да нас двое — я и еще Паша Кирдяпкин, ефрейтор из моего отделения; в то утро он умудрился мимоходом спасти мне жизнь, своевременно стащив в канаву.

Здесь не грех заметить, что, как только возникла критическая обстановка и нашим жизням стала угрожать реальная, а не учебная опасность, «грубоватые незнакомцы», так любившие подшучивать над другими в мирное время, принялись, раз за разом, спасать нас от гибели — среди них были, к счастью, обстрелянные, понимавшие, что к чему, ребята, и мы, несмотря на муштру и зычные голоса, в сердцевине оставались еще зелененькими.

На этот раз, впрочем, никакого особенного военного опыта не потребовалось — все решил случай, как это сплошь да рядом бывало на войне. Мы с Пашкой отсыпались после тяжелой ночной работы под кустиком, у какого-то длинного забора. Начался очередной налет: вражеские самолеты летали тогда нахально низко. Я дрых беспробудно, а Пашка, проснувшись от первого же разрыва, не только успел сползти в придорожный кювет, но и сдернул туда же мое «бесчувственное тело». Скатываясь по откосу и продирая глаза, я успел заметить, как то место, где мы только что лежали, прошили осколки — бомба разорвалась на мощенном булыжником шоссе тут же, над нашими головами; хорошо еще, небольшая была, осколочная.

Только на войне и поймешь, почему среди героев Лермонтова так много фаталистов…

Итак, меня осенило. Ночь. На узле никого постороннего, и я, не очень уверенно, говорю телефонистке Вале, молодой, румяной женщине лет двадцати пяти, что неплохо бы мне, пожалуй, позвонить домой — верно, мать беспокоится.

Мимоходом говорю, без всякого нажима, самым безразличным будничным тоном.

Валя встряхивает стрижеными волосами, удивленно поводит плечами — где ты раньше был? — и принимается вызывать Ленинград, и номер, который я пишу ей на обрывке бумаги; я помнил его, как ни странно.

Сперва гудки долго идут впустую, ночь все-таки. Потом они прекращаются, и в трубке раздается сонный, но, как всегда, твердый голос матери.

Я говорил уже, что с мамой у меня были сложные отношения.

Слишком часто делал я что-нибудь не то или не так, и чем старше я становился, тем больнее ранили меня мамины упреки, а мама, в очередной раз оказавшись в тупике, все с бо́льшим основанием ждала неминуемого подвоха.

Это очень ее огорчало; она честно старалась понять меня, но каждый раз что-то ей мешало.

Когда соседка донесла, что видела меня едущим «на колбасе» — нет, нет, не позади трамвая, а сбоку, на подножке наглухо закрытой двери, у вагонов старой конструкции их было четыре, по две с каждой стороны, — мама, бедняжка, долго недоумевала: зачем я это делаю? Сэкономить деньги я не мог, для проезда на уроки музыки и обратно мне предусмотрительно выдавались талоны…

— Где талоны?

Я немедля принес целую пачку.

Мама окончательно расстроилась и недели две со мной не разговаривала. А что я мог ей объяснить? Рассказать, как прекрасно поступать не так, как все? И не толкаться в битком набитом вагоне, а дышать свежим воздухом на «персональной» подножке? Или — какое это счастье — парить в одиночку над гладью реки; мосты у нас чуть ли не в километр…

Только мы помирились, как я вновь проштрафился: не явился домой к двенадцати, как было велено. Не зная адреса, а лишь название переулка, где жила девочка, у которой был день рождения, мама возникла на нашей скромной вечеринке в половине первого ночи с фонарем в руках, в сопровождении все той же соседки. Они приняли решение обойти в этом переулке все дома, зашли во двор дома номер один, заметили освещенные окна и попали точно в цель.

Две рослые дамы с фонарем — сцена из рыцарских времен.

Правда, учились мы лишь в седьмом классе, но до такой степени не щадить мужское самолюбие могла только моя мать.

И ведь она поступала так вовсе не потому, что считала меня еще ребенком или как-то особенно надо мной дрожала, вот что самое удивительное. Совсем малышом она отпускала меня из Евпатории далеко в море, на вертких шаландах, со знакомыми моряками-греками, а сама преспокойно оставалась на берегу; в деревню она нас с няней отпустила, в Крым; с восьми лет я один ездил в Москву к отцу; в пионерских лагерях жил летом постоянно. Так что здесь дело было в другом. В выполнении данного мною слова?

В девять лет я получил от мамы подарок. «Записки охотника» Тургенева, с надписью: «Моему взрослому мальчику — чтобы был умненьким».

Взрослому — мальчику…

Не подумайте только, что я упрекаю мать в чем-нибудь. Скорее всего, ей и нельзя было иначе воспитывать парня — одной, без отца.

Я только хочу сказать, что твердость, прозвучавшая в ту далекую ночь — была ли эта ночь вообще? — в голосе не вполне еще проснувшегося человека, меня ничуть не удивила.

Сейчас я хладнокровно предаюсь воспоминаниям, столько лет пронеслось… А когда я ее услышал, мне было не до рассуждений. Дозвониться домой из этого хаоса само по себе было так прекрасно, что я, как приготовишка, выпалил со всхлипом:

— Мама, это я!

Скорей, скорей, вдруг разговор почему-либо прервется! В наши дни триста километров — пустяк; тогда это было еще расстояние. И вообще, техника дело такое… Я начисто забыл в эти мгновения, что я — связист.

Она сразу меня узнала. Да и сын я был единственный, и никто больше, в целом мире, не мог назвать ее мамой.

Я давно не слышал ее голоса и, как только она стала говорить, сразу зарегистрировал некие незнакомые нотки — облегчение, жалобность, мягкость какая-то, решительно ей несвойственная… Особенно потряс меня ее первый возглас:

— Василек!!

Мама терпеть не могла уменьшительных и ласкательных имен и прозвищ. Она звала меня Васей, и лишь изредка, в дни особо тяжких провинностей, употребляла полное имя — Василий. Я сразу делался себе омерзителен: до чего же похоже на кота! Она — человек, а я — кот?! И ведь мама всегда оказывалась права, вот какая незадача…

А тут вдруг — Василек.

Так называли меня совсем другие люди. Мамина самая старшая сестра, ласковая и смешливая тетка Лена, одинокая, бездетная, но такая всегда веселая и до того непохожая на маму, что трудно было поверить в их родство. Так могли воскликнуть иные девочки в школе… Но чтобы — мать?!

У меня дрогнуло сердце от этого явного свидетельства ее слабости; я растерялся от непривычной нежности, особенно неуместной, казалось мне, в этой обстановке. Покосившись на Валю — она мне очень нравилась, и в ее глазах я никак не хотел выглядеть тем, чем был на самом деле, едва оперившимся птенцом, — я спросил небрежно, как и подобает бывалому вояке:

— Ну, как вы там?

Вместо ответа мать стала торопливо говорить, как счастлива она услышать мой голос, как тревожатся обо мне они с няней, как, отмечая на карте населенные пункты, упомянутые в очередной сводке по нашему направлению, они гадают, где я могу оказаться, как не чаяли они уже хоть что-нибудь обо мне узнать…

Какие она произносила слова, я теперь, разумеется, не помню; если не ошибаюсь, мама, человек безразличный к религии, несколько раз упомянула тогда провидение.

Я долго слушал ее, не смея перебить. Судорожно сжимавший телефонную трубку солдатик, повзрослев, обрел в эти секунды чувство ответственности за свою семью — и за собственную жизнь. Я, и только я, был в ответе за нее — за эту слабую женщину, чудом не потерявшую еще единственного сына.

Если он погибнет — что станется с ней?

Если он… Если я погибну?!

Холодный пот прошиб меня. Все это время я просто поступал, как все: и ни над чем таким не задумывался.

Думая о другом, я машинально повторил свой вопрос:

— Ну, а вы-то — как?

В трубке воцарилась тишина, только в отдалении легонечко что-то потрескивало.

— Мама! — позвал я, решив, что нас разъединили.

— Мы — что, мы — в порядке, — словно бы пожала плечами мать.

Я убедился, что Валя не слышит меня — она вышла куда-то, — и, побуждаемый внезапно вспыхнувшим в моем сердце чувством ответственности, бессвязно, запинаясь, чужим, дубовым языком стал произносить чужие, против моей воли проскальзывавшие в трубку слова. Мы отступаем и отступаем, бормотал я, дороги в Ленинград остаются без прикрытия, и все неизвестно чем кончится, и… и… не знаю, может быть… может быть, им с няней стоит уехать?..

Выложив все это, выказав, таким образом, свою заботу о них, я перевел дух; еще минуту назад я ничего подобного говорить не собирался.

— Как — уехать? Куда? — растерянно переспросила мать; я услышал еще одну, новую для меня, ее интонацию.

— Не знаю… К Уралу куда-нибудь… — не успев подумать, брякнул я первое, что пришло в голову.

Должен же я был хоть как-то передать ей накопленный за эти бесконечные километры печальный опыт?! Обязан! Меня душили по ночам кошмары: забитые беженцами дороги, и самолеты над ними, и длинные пулеметные очереди уверенных в своей безнаказанности убийц… Всё женщины, женщины, бредущие куда-то… А вдруг и маме придется?!

Стыд, унижение, бессильная ярость, ни на миг не оставлявшие в покое, вынудили меня произнести эти слова. Пусть неуклюже — иначе я тогда не сумел.

Наступила длительная пауза; мама-то была не из тех, кто говорит просто так, не подумав.

Потом она вздохнула и с обычной твердостью произнесла несколько слов, которые и поныне звучат у меня в ушах, словно не пролетело с той поры бог знает сколько времени, словно было все это на прошлой неделе:

— Здесь мой дом, Василий. Я никуда отсюда не поеду.

Возразить ей я не посмел, а сама она больше к этому вопросу не возвращалась.

В сущности, разговор наш тем и кончился. Несколько совсем общих фраз… Ее просьба обязательно позвонить еще, если представится возможность, и писать, писать… Мои приветы — всем, всем… Няне!

Под самый конец мама еще задумчиво добавила:

— Ты ведь теперь уже совсем большой, мальчик…

Валя давно вернулась и, разъединив нас, переговаривалась вполголоса с соседним узлом, Пашка сопел, свернувшись калачиком на огромном деревянном ларе в углу, а я долго сидел у исцарапанного, колченогого стола — надо думать, не одно поколение местных жителей старательно надписывало на нем открытки, письма, бланки переводов и телеграмм, спеша поведать миру свои радости и печали.

Меня словно плетью стегануло. Ничего обидного мама мне не сказала, и человеку постороннему могло показаться, что разговор наш закончился самым обычным и дружелюбным образом.

Да так оно и было, в сущности.

Но я-то привык с детства различать не только слова моего сурового воспитателя, но и оттенки слов, и в маминой коротенькой фразе отчетливо услышал — презрение.

Ну, если не презрение, то некое пренебрежительное недоумение по поводу того, как я, мужчина, осмелился предложить ей, женщине, нечто подобное.

Что за защитники такие?

Я должна уехать из дома?

Покинуть свое гнездо?

Воюйте там как следует!

Она словно отрешилась в этот миг от того, что я — не просто солдат, что я — ее сын.

Ей словно вдруг стало безразлично, какой ценой отстоим мы город — погибну я при этом или нет.

Отстоять было моим долгом, и не только перед ней…

Теперь я знаю, что она и сама, лично воевала с немцами. У меня хранятся две очень подробные карты, изданные в 1911 году военно-топографическим отделом Генерального штаба русской армии. Не знаю, откуда взялись они у нас в доме, но на полях уверенным маминым почерком записаны названия населенных пунктов под Ленинградом, услышанные, очевидно, в радиосводке. Самые эти пункты отысканы — потом, скорее всего, когда сводка кончалась, — и тщательно подчеркнуты твердой рукой чертежника.

Мама не могла не видеть по этой карте, как плотно сжимает город кольцо вражеских войск, и, конечно же, в момент моего звонка разбиралась в ситуации куда лучше, чем я. И то, к а к  записаны названия — лучшее свидетельство маминой тогдашней позиции: ни малейшего признака робости, колебаний, страха, наконец. Непримиримость и гнев. Да что гнев — ярость брызжет и сейчас из этих летящих букв, ярость — не страх!

Теперь-то я понимаю, конечно: все эти оттенки маминой речи почудились, померещились мне — она же минуту назад взахлеб радовалась тому, что я жив, что звоню, умоляла беречь себя…

Теперь-то понимаю, но тогда было не до шуток.

Впрочем, нет: я и теперь не знаю толком… Может, так оно и было сказано, как я услышал — во всем, что касалось долга, мама скидок не делала.

Ни себе, ни другим.

А уж мне-то — подавно.

Пашка заворочался во сне. Я встал, взял шинель, прикрыл его. Неужели с моей стороны было трусостью — предложить ей такое? И откуда только взяла она силы хладнокровно мне ответить? Глубокой ночью, не имея времени толком подумать… Сугубо штатская моя мама, политикой никогда особо не интересовавшаяся…

Я вдруг явственно увидел мать, сидящую в излюбленном уголке на диване. В руках вязанье… А ведь ей негде даже шерсти купить, все распускает какие-то вещи, перекрашивает, снова вяжет. Надо было в Риге… Господи, да какая шерсть теперь!.. Я-то хорош, возомнил себя мужчиной, а ее — слабой женщиной… Слабой… Откуда в ней это  в ы с о к о е  с п о к о й с т в и е? Старая закалка?

Что значит — старая? В августе маме должно было стукнуть сорок пять.

Я вышел на улицу, в тихую ночь, ничем не связанную с войной, насилием, смертью. Потеплело… Постоял на крыльце, все еще перемалывая зернышки нашего разговора, послушал извечный шепоток природы — и неожиданно остро ощутил прилив уверенности в своих силах.

Владевшая мною все эти дни слепая ярость становилась целенаправленной; я внезапно обрел способность поразить ею врага, как змея — жалом, как слон — хоботом, как герой моих детских книжек зулус — копьем.

Война ничего не изменила в обычной маминой твердости — вот в чем, пожалуй, было дело. И твердость эта проявилась теперь в столкновении неизмеримо более значительном и сложном, чем те «комнатные» столкновения, что происходили когда-то между нами. А новые оттенки в ее голосе, все эти «васильки» — не более, чем тоненькая эмоциональная оболочка, вызванная к жизни необычайной ситуацией, в которой мы с ней оказались.

Основа оставалась незыблемой.

Эта незыблемость, конечно же, шла от привычных маме с юности моральных понятий и норм, но тогда я не был еще способен додуматься до этого. Да и не в том было дело, откуда что происходит.

Простая и ясная мамина позиция попросту передалась мне, ее сыну. По металлическому проводу длиной в триста километров, из трубки в трубку. Основа была заложена, «запрограммирована» гораздо раньше, в детстве и отрочестве, в процессе жесткого воспитания — посланного матерью импульса оказалось теперь достаточно, чтобы я отчетливо осознал свой долг.

Свой долг и уверенность в завтрашнем дне, если этот день для меня наступит.

А не будет его — ну что ж… Каждый, кто эту войну пережил, знает, что бегать от бомбы бессмысленно.

Я повзрослел в эти минуты; перестал быть песчинкой, которую нес ураган.

На скособочившемся деревянном крылечке поселковой почты стоял человек, готовый осмысленно сопротивляться стихии.

ПОЛИТРУК

Г. А. Сергееву

И все же довершил мою закалку другой человек, посторонний вроде бы, не мама.

В жизни каждого юноши есть обычно мужчина, за которым он готов пойти до конца. Моя жизнь сложилась так, что, хоть я попал на фронт не прямо с выпускного вечера, таким мужчиной стал для меня не отец, не старший брат и не школьный учитель, а политрук нашей роты Петр Иванович, столяр из небольшого старинного русского городка, что северо-восточнее Москвы.

Об отце я уже говорил; в его жизни не оказалось ничего, что могло бы захватить его сына, включая «будничную» профессию экономиста, тайн которой он сыну к тому же никогда не раскрывал. Старшего брата у меня не было; с Володей, погибшим под Курском в 1943-м, я крепко дружил и часто ему завидовал: он лихо играл в волейбол, как-то на редкость устойчиво учился и так же устойчиво нравился девочкам; но Володя, мой двоюродный брат и мой одногодок, не мог стать одновременно и моим героем — для этого он должен был быть по крайней мере на несколько лет старше. Школьным премудростям нас обучали по преимуществу женщины, да и я не был увлечен ни одним предметом настолько, чтобы увлечься заодно и тем, кто его преподавал; вот физрук разве, но к десятому классу я хоть и с трудом, но научился разделять мускульную силу от силы интеллекта.

Неуверенным почерком поздно овладевшего грамотой человека Петр Иванович написал мне рекомендацию в партию, и сделал это с полным правом: именно он, мой политрук, и никто другой, за четыре долгих военных года окончательно воспитал во мне необходимую каждому истинному гражданину способность видеть свой долг не только в том, что́ ты обязан, но и в том, что́ ты в силах для общества свершить.

Разница может получиться и небольшая, а может и весьма существенная. У кого как.

С Петром Ивановичем мы повстречались вскоре после того, как началась Великая Отечественная война.

За какие-нибудь десять дней наш полк, вернее, то, что от него осталось, проделал путь от Риги до Пскова; там, на площади перед древним собором, слушали мы по радио выступление Верховного Главнокомандующего.

В Пскове же полк был переформирован, из его состава выделили несколько мобильных подразделений; в одну из отдельных рот связи командиром отделения попал и я.

Перезнакомиться хоть сколько-нибудь основательно у нас первое время возможности не было: продолжалось отступление. Ночевали мы вразброс, где придется, да и спать-то почти не приходилось — круглые сутки линейщики восстанавливали разрушенные линии связи на новых и новых участках, дни и ночи сливались в одну нескончаемую ленту; штаб роты часто и по телефону разыскать не удавалось, не то что добраться до него.

Я получил список красноармейцев, кое-какое имущество, представился командиру взвода — в дальнейшем мы поддерживали связь главным образом по проводам, — видел несколько раз издали командира роты, запомнил его зычный голос, полюбовался высокой, ладной фигурой, перетянутой бесчисленными ремнями и ремешочками — предмет тайных вожделений новобранцев, моих в частности, — отлично знал кладовщика, снабжавшего нас продуктами, и больше, пожалуй, никого.

В эти горячие дни политрук ни разу не побывал в моем отделении, хотя к командиру взвода заезжал как будто. Были участки послабее, потревожнее, каждый день, каждый час менялась обстановка, возникали новые, непредвиденные, сложнейшие обстоятельства, требовавшие пристального его внимания, его присутствия где-то в другом месте.

На будничные же проявления армейской жизни, общепринятые и даже обязательные в иной ситуации, ни у него, ни у нас не оставалось сил. Самолеты противника непрерывно висели в воздухе — какими желанными казались нам низкая облачность и дождь! — и до сих пор запах травы, уткнувшись в которую мы лежали под бомбами, вызывает во мне чувство унижения. По неопытности, мы не понимали тогда, что по кольцу новехоньких «юнкерсов», пикирующих, завывая сиренами, прямо на тебя, есть смысл вести огонь из трехлинейной винтовки образца тысяча восемьсот девяносто первого дробь тридцатого года.

Но вот вся наша рота собралась в Новгороде. Тут я впервые с начала войны отоспался, привел в порядок обмундирование, сменил белье, впервые выкупался — стояло лето, но мы как-то забыли о том, что можно раздеться и выкупаться в любом водоеме, — в седом Волхове, у быков старого моста, начинавшегося из кремля.

Наши части сдали врагу древний город, предмет вековых вожделений западных меченосцев, но отошли мы совсем недалеко, и дальше уже — ни шагу. Будни стали более организованными, и я, оглядевшись, сразу же ощутил присутствие человека с тремя кубиками в петлицах, политрука нашей роты.

Да и трудно было не ощутить, без него не начиналось ни одно серьезное дело; и обстоятельства моего первого с ним близкого знакомства были необычными.

Вечером, в день последних боев за Новгород, Петр Иванович, захватив трех солдат и меня грешного, отправился вывозить ценное, по тогдашним временам, оборудование местного узла связи. Он спокойно мог этого не делать, приказа никто не давал, но полагал, что мы обязаны сделать всё, что в наших силах, для спасения имущества, что это — наш долг.

Он категорически настаивал на своем, вопреки возражениям нашего молодцеватого комроты, не желавшего рисковать одной из трех своих автомашин, не хотевшего дать политруку лишний случай проявить инициативу и уж никак не склонного, без крайней необходимости, подвергать опасности самого себя.

— Поезжай ты, — предложил ему Петр Иванович.

— Рисковать людьми и машиной — без приказа? Не имею полного права.

— Получи приказ, — пожал плечами политрук.

— Никого нет, я звонил — ты же знаешь… Да и на черта нам это имущество?!

— Сам отдай приказ, ты — командир роты.

— Именно потому, что я командир, я не могу взять на себя такую ответственность.

— Тогда считай, что ее взял на себя я. Сержант! — Это относилось уже ко мне. — Готовьте машину, людей и захватите побольше веревок.

Невольно подслушав конец разговора, я был, по правде говоря, на стороне командира. К чему лезть на рожон? Вникнуть в подлинный смысл их столкновения я не мог, многие простейшие жизненные формулы не были мне еще понятны.

И мы отправились.

Высунувшись в окно кабины, Петр Иванович грустно напевал что-то, мы, рассевшись по бортам, обменивались вполголоса краткими, но выразительными фразами: приказ вновь тащиться в город, где шел бой, особенного энтузиазма ни у кого не вызвал. Наша машина была единственной ехавшей на запад, все живое двигалось навстречу; за дни отступления мы научились хорошо понимать, что это значит. Добро бы еще предстояло что-нибудь этакое, красиво-героическое, лихой налет, что ли, но вывозить брошенное кем-то имущество…

Смеркалось, город словно вымер, добрая треть деревянных домишек заволховской части была в огне; снаряды рвались все настойчивее, слышались не только пулеметные очереди, но и винтовочная трескотня. Мост, кажется, тоже уже горел, но через него нам, слава богу, переезжать не было нужно. Тут бы зарыться в землю, забраться в какой-нибудь погреб да и отстреливаться, как весь честной народ, а мы, подъехав наконец к узлу связи, получили приказание аккуратно демонтировать оборудование, ни в коем случае не повредив, сносить его вниз и тщательно грузить на машину.

Мы ринулись в здание, надеясь, что этого проклятого оборудования окажется не так уж много, но с первого взгляда поняли, какими наивными были наши расчеты.

Петр Иванович вразвалочку вошел в дом вслед за нами и, не обращая внимания на нашу торопливость, нервозность, суету, на наши возгласы и ругань, стал работать вместе со всеми. Сноровисто орудовал кусачками, отверткой, небольшим ломиком, снимал телеграфные аппараты, коммутаторы, еще какие-то таинственные агрегаты — в полутьме матово светились медные части; неторопливо сносил свою добычу по скрипучей деревянной лестнице со второго этажа, казавшегося нам местом особенно опасным, во двор; с помощью водителя бережно, подложив неизвестно откуда добытого сена, укладывал аппаратуру в кузов, успевая поправить, подвинуть, обезопасить от тряски и то, что кое-как побросали туда мы.

Воркотню солдат и мои похожие на вопли, отрывистые рапорты — «Все ценное уже снято!», «Рессоры прогнулись!», «Пора ехать, товарищ политрук, все уже ушли!» — он встречал едва приметной улыбкой и говорил, не повышая голоса, тоном каким-то просительным даже:

— Ну вот, еще разок сходим — и всё.

И мы ходили, ходили, ходили, пока не загорелось от прямого попадания соседнее с почтой здание — в нашем вылетели стекла, — а в кузове нашей полуторки действительно не оставалось уже никакого места.

Всё так же хладнокровно — несмотря на вовсе не располагавшую к размышлениям обстановочку, меня разбирало любопытство: выдержка это, усилие воли или природное хладнокровие? — политрук собрал в большую брезентовую сумку весь инструмент, и тот, которым работали мы, и в изобилии разбросанный повсюду, внимательно, явно сожалея о чем-то, оглядел помещение, лестницу, кладовые и только после этого сказал шоферу, давно уже включившему мотор:

— Ну что ж… давай, Саня… только не шибко… Мостовая — сам видел… да воронки еще…

Он усадил в кабину солдата, зашибшего при погрузке руку, двух других каким-то чудом уместил в кузове, затем кивнул мне:

— А мы — на подножках, сержант.

Так и возвращались: он возле шофера, всячески его сдерживая, но и помогая маневрировать в темноте — фары мы не включали, дорогу освещало только пламя пожарищ, — я с другой стороны; время от времени я не выдерживал, просовывал голову в кабину и тихонько просил Саньку поддать — тот только вращал вытаращенными глазами.

Ничего, добрались, сдали имущество дежурному по узлу связи («Хоть бы для себя старались!», — в десятый раз подумал я) и завалились спать. Нам, кажется, даже ужина не оставили.

Хотите — верьте, хотите — нет, но успешное выполнение нами этой весьма скромной операции окончательно помогло мне нащупать почву в зыбком хаосе первых недель войны. Телефонный разговор с матерью обострил чувство ответственности, заставил собраться, призвал к активному сопротивлению — теперь его возможность была доказана личным примером политрука, а я приобрел свой собственный опыт; и то, и другое убеждает, как известно, сильнее всего.

В поведении Петра Ивановича меня поразило не только его хладнокровие и мужество — мужеством было буквально пронизано все вокруг, — но главным образом его хозяйское, рачительное отношение к делу, особенно неожиданное в дни, когда наше положение выглядело отчаянным.

Неожиданное — и желанное. Оглядываясь назад, я думаю, что с двадцать второго июня я каждый день трепетно ждал — не чуда! — а появления рядом со мной именно такого уверенного в наших общих силах, в нашей непобедимости человека, чьи поступки хоть как-то соответствовали бы воспитанному в нас представлению о быстрой победе в грядущей войне. Того, кто воплотил бы наяву ставшие уже тогда легендарными заветы гражданской.

Наяву. Здесь. В этом окопе. Под этим городом.

Рядом со мной.

Вероятно, именно поэтому все в Петре Ивановиче казалось мне таким привлекательным — даже естественность, с которой он подверг опасности наши жизни, выполняя приказ своей совести. А уж то, как запросто, наравне со всеми, и как умело он работал, было для меня попросту откровением: за год службы, в мирное время, я успел привыкнуть к тому, что командир только командует. Петр Иванович даже голоса ни разу не повысил. Он мог разрешить машине уехать немного раньше или немного позже, с полным грузом или с почти полным — и это было то единственное, в чем там, на почте, проявлялась его власть, его право командира. Политрук так пользовался этим правом, что не только согласно уставу, но и по существу, по самому жесткому моральному счету оно казалось мне неоспоримым.

В полковой школе нас учили: главная задача — тщательно выполнить приказ. Мы усвоили это превосходно. Сам того не заметив, я поддался заманчивой возможности снять с себя ответственность за все, что не касалось непосредственно меня, нашего отделения, взвода, роты. Так просто: выполнил быстренько приказ — и совесть чиста. В тот ненастный вечер Петр Иванович наглядно доказал мне, что далеко не все решается единожды и для всех отданным приказом, что многое, чрезвычайно многое зависит и от позиции, от поступков, от решимости, от нравственной силы или слабости одного человека. Доказал — и как бы вновь вручил мне нелегкий, но так необходимый в молодости груз ответственности за то, чем и как живет мой народ.

И так было не только со мной одним. Наша рота не могла бы стать одной из лучших частей связи и успешно прикрывать, раз за разом, самые тяжелые и ответственные направления, руководствуясь только громогласными, но часто суматошными и путаными приказами своего командира. Недалекий строевик, он плохо знал порученное нам специальное дело — бездна разверзлась предо мной, когда я вдруг понял, что он знает связь еще хуже, чем я, — люди быстро раскусили его, подшучивали над командиром за глаза, и это не могло не приглушать их собственную инициативу.

Но их вел за собой политрук, изо дня в день воскрешавший в каждом уверенность в своих силах.

Месяца через полтора или два мне удалось нащупать еще одну точку опоры. Масштаб и значение ее, чисто практические, не идут ни в какое сравнение с психологической глубиной той духовной закалки, какие дали мне разговор с матерью и восхищение политруком, но эта точечка обладала своей особой прочностью и была по-своему необходима каждому бойцу.

Я имею в виду выдачу нам поздней осенью новехонького зимнего обмундирования. «Ого! — восхитился я, намерзшийся всю прошлую зиму на полевых занятиях в одной шинелишке и никак не предполагавший, что  н а  в о й н е  все может быть как раз наоборот. — Ого! Полушубок, валенки, ватные брюки, телогрейка, теплые варежки, портянки… Это же совсем другое дело… так воевать можно».

Самым важным и здесь было не то, что теплые вещи должны были предохранить нас от мороза, хотя и это, конечно, имело первостепенное значение.

Самым важным было то, что о нас своевременно позаботились.

Может создаться впечатление, что, высоко оценивая личный пример и личные качества руководителя, я не признавал дисциплины, не видел в ней смысла, а это решительно неверно.

Напротив. Уже вскоре после призыва я понял, что дисциплина в армии необходима, что без нее армия существовать не может, а что без армии России не быть, я твердо знаю еще с тех времен, когда, восьми лет от роду, прочел «Севастопольского мальчика» — свою первую книжку про оборону Севастополя.

Затем я обнаружил, к собственному удивлению, что дисциплина, в сущности, не такая уж обременительная штука. Еще Джек Лондон воспел излюбленный спорт австралийцев — катание на досках на могучих волнах морского прибоя, которые сами несут тебя к берегу несколько километров, надо только правильно выбрать волну. Так и с дисциплиной: достаточно встать на нужную волну, и дело сразу пойдет на лад. Как ни странно, быть аккуратным и подтянутым так же просто — или так же сложно, — как быть вечным неряхой.

Встать на волну… Едва ли не самым мучительным актом в первые месяцы солдатской службы был для нас подъем. И не только потому, что происходил он непривычно рано. Нам отводили на подъем неправдоподобно мало времени, а жили мы в колоссальном помещении старых казачьих казарм и спали на двухэтажных кроватях. Подгоняемые младшими командирами, дневальными, дежурными, мы очень мешали друг дружке, создавалась бесконечно нервная обстановка, особенно неприятная после того, как тебе только что снилось нечто домашнее, уютное, ласковое. Суета, окрики, ругань, шуточки, — а ведь надо было с быстротой молнии натянуть брюки, гимнастерку, намотать не очень-то привычные для горожан портянки и, главное, обмотки, змеей ускользавшие из рук. Один из курсантов, человек небольшого роста и повышенной исполнительности, спавший на верхней кровати, наловчился попадать в штаны на лету, прыгая с верхотуры на пол…

Так вот, оказалось, что всю эту мучительную суету можно преодолеть до смешного просто. Достаточно было проснуться минут на пять раньше побудки, и ты успевал спокойненько одеться, очухаться и даже сходить перед зарядкой в туалет, а потом первым стать в строй, что ценилось высоко и могло очень и очень пригодиться при какой-нибудь неурядице, приключившейся с тобой в этот день позже. Правда, вставать до побудки запрещалось, но в огромной казарме, сплошь заставленной двухъярусными спальными сооружениями, было легко ускользнуть от бдительного ока дежурных. А если даже это и не удавалось и тебя окриком загоняли обратно в постель, было несравненно легче перенести подъем, встретив его не спящим.

Как просыпаться точно? Сперва с помощью дневалящих сегодня приятелей — в свою очередь, будучи дневальным, ты отплатишь им тем же, — потом привыкаешь и просыпаешься сам почти без промаха.

Встать на волну… Не прилаживаться, не подделываться под погоду, не отыскивать тепленькое местечко, «непыльную» работенку, — оседлать стихию, прочно закрепиться, определить свое место в общем строю. При известной изворотливости, не так уж и сложно пристроиться писарем, кладовщиком, каптенармусом или еще кем-нибудь в этом роде — в армейской ли, в гражданской ли жизни, во время войны, в мирное ли время. Стоит ли игра свеч — вот вопрос! Ради весьма иллюзорного временного благополучия избегать общих для всех будней, пусть суровых, будней, формирующих твой характер, — рискуя привыкнуть всю жизнь оставаться «на подхвате»?

Сомнительная перспектива.

Некоторое время после призыва я ужасно завидовал «аппаратчикам», изучавшим телеграфное дело в теплых классах в те часы, когда нас, «линейщиков», выгоняли на мороз, далеко за город. Потом я стал находить своеобразную прелесть в возвращении в казарму после изнурительного дня — словно домой, и ведь придираются к тебе, как к «работничку», гораздо меньше. А когда пошли наконец весенние погоды, мы сразу оказались в неизмеримо более благоприятных условиях, чем наши товарищи, напряженно долбившие морзянку и матчасть в духоте, на глазах у начальства всех рангов. Именно тогда я понял, что чем скорее, собравшись с духом, преодолеешь главную трудность, тем скорее отделаешься от трудностей вообще: все остальные покажутся тебе мелкими временными затруднениями.

В понятие «встать на волну» неизбежно включались и взаимоотношения с товарищами по оружию. В мирное время это были такие же, как я, красноармейцы, «курсанты» местного значения; после начала войны — подчиненные мне рядовые.

…О начальствующем составе я не говорю — там действовала обычная и для военной, и для «гражданской» среды субординация, не исключавшая, разумеется, и дружеских связей. Сделавшись командиром взвода и попав, таким образом, «в начальнички», я приобрел многих друзей, среди них и таких, каких у меня потом, после войны, не было: так просты и ненавязчивы были наши отношения, так по-братски переживали мы обстоятельства, по сравнению с которыми самые драматические события мирной жизни представляются пустячком.

Одним из самых близких моих друзей неожиданно стал человек много старше меня, начальник нашего снабжения, типичный тамбовский балагур — до войны Анатолий Петрович был директором универмага то ли в Тамбове, то ли в Козлове, то ли в Кирсанове. Его речь, как и речь няни когда-то, была для меня откровением: до встречи с ним я не подозревал, что самые заурядные, будничные наши высказывания и сообщения можно так расцвечивать, причем не от случая к случаю, а каждый день.

Жаль, большинство его излюбленных речений, присказок, прибауток были ёрническими — приводить их здесь едва ли уместно. Но в армейский обиход они вписывались как нельзя лучше, в том числе и потому, что согревали собеседника, в самой мрачной ситуации от них сразу же становилось веселее.

— Удивительное дело… — скажешь, бывало, а Анатолий Петрович немедленно подхватит:

— Удивительно, Мария Дмитревна: чай пила, а пузо холодное…

— Так они и жили… — закончит кто-нибудь немудреный рассказ, а он мигом поставит финальную точку:

— Так они и жили, старики: спали врозь, а дети были…

— Благодарю вас, — любил он промолвить торжественно и смачно, вставая из-за стола в самом благопристойном обществе, а потом, выдержав паузу, быстренько добавлял: — …и мать вашу — также…

Вот это из самых «скоромных»…

Но если с начальством все было в порядке, то наладить дружеские отношения с соседями по казарме или землянке и тем более заслужить их уважение и доверие было для меня делом не таким уж и простым. Без ощущения взаимного равенства могло ничего и не выйти — это я знал уже по опыту своих встреч с разными классами в школе, с теми же уличными ребятами, с однокурсниками в университете. Но там мы все были примерно одного возраста, одной подготовки, из одного города, с одной улицы, а здесь? Как добиваться «равновесия сторон», впервые в жизни входя в контакт с людьми бесконечно разными по социальному положению, возрасту, общеобразовательной подготовке, — наконец, просто привычкам?

Природное чутье и все то же нянино воспитание помогали мне нащупывать правильный путь. Делая первый шаг, я приучился восхищаться — не вслух, разумеется, — тем, что отлично умели и делали запросто мои новые знакомцы, их рабочей сноровкой при установке тех же столбов, их выносливостью — когда на линии приходилось проводить и целые сутки, их бесстрашием, даже тем, как владели многие из них топором. Частность? Конечно, только от этой частности зависело сплошь да рядом, будет ли у нас крыша над головой в местности, где не оставалось ни одного целого сарая, не то что избы, зимой, в мороз.

Только при таком отношении к ним имел я некоторое право надеяться, что они, в свою очередь, оценят то немногое, что успел сосредоточить в себе, несмотря на молодость, я — хотя мой вклад в наше содружество совершенно очевидно не мог быть так конкретен, так безусловен, как их.

Что мог я предложить им такого, чего не было в них самих, чем мог я взять? Образованием? В очень скромной степени, и потом, мне неоднократно встречались в армии образованные люди, не умевшие найти контакта с солдатами, подвергавшиеся насмешкам, ибо, считая себя чуть ли не избранными и не желая смирить гордыню, для которой не было, в сущности, никаких оснований, они не желали постигать то немногое, в общем-то, но категорически необходимое, что требовалось  з д е с ь. Воспитание? Тоже нет, во всяком случае, не в прямом, «внешнем» понимании этого слова. Скорее всего, я мог предложить им некую сумму обыкновенных человеческих качеств, окрашенных моей индивидуальностью, моим жизнеощущением. Доброту и внимание, готовность прийти на выручку. Бескорыстие. Постоянное стремление  н е  п о т е р я т ь  л и ц о — не заискивать, не пытаться свалить на других опасное задание или просто тяжелую, неблагодарную работу, не докладывать по команде о каждой мелкой неурядице. Умение подавить страх — речь идет не о напускной храбрости, та легко разгадывалась и, как всякое фанфаронство, ценилась невысоко.

Вот что-то в этом роде, сплавленное со способностью четко ориентироваться в любой сложной обстановке — тут, на этом последнем этапе, как последний штрих, как завершение, могло пригодиться и образование. Да, да, конечно: не простая сумма качеств, а именно сплав.

Не согревай меня с детства добрая душенька моего верного друга, как знать, не иначе ли сложилась бы моя судьба — и военная, да и вся целиком. Речь не идет о том, что она как-то специально «готовила» меня к общению, вероятно, она не сумела бы этого сделать, если бы ей и поручили такое, но не будь я ее воспитанником — это я знаю твердо, — я в любой момент мог бы забыться, поддаться дурной отцовской наследственности, сорваться — и потерять контакт с незлобивыми, немудрящими и так терпеливо сносящими навалившиеся на них и на их семьи трудности, и горе, и беду прекрасными людьми; моя горячая голова завела бы меня тогда в дебри, из которых неизвестно как и выбираться…

Несмотря на городской «лоск», я удержался. Я и в армии совершил немало оплошностей, больших и малых, — жаль, не считал, сколько было получено самых разнообразных взысканий, — но я ни разуне унизился до того, чтобы зачеркнуть в душе равенство между мною и теми, кто спал, трудился, воевал рядом.

Они учли это.

Они всё учитывали.

И когда я стал командиром, у меня в этом смысле был уже опыт, вполне достаточный для того, чтобы в моем отношении к солдатам — теперь моим подчиненным — ничего не изменилось. Каждый, кто умело и с полной отдачей выполнял порученное ему дело, был, как и прежде, равным мне боевым товарищем и мог рассчитывать на полное и безусловное мое уважение.

У наиболее опытных солдат я многому учился и никогда не скрывал этого — чего же стыдиться учебы у старшего брата? Тем более что я был просто вынужден учиться: попавшие ко мне в отделение ветераны финской знали, что́ и как надо делать при восстановлении разрушенной линии связи — им уже приходилось делать это, — а я не знал: нас обучали только  с т р о и т ь  новые линии, уповая, судя по всему, на то, что нам придется все время наступать…

Все у нас продолжало быть общим, еда и питье в том числе; слава богу, я и взводом командовал в звании старшего сержанта, и мне не полагался так называемый командирский дополнительный паек, а то, чего доброго, и я бы не удержался, пожалуй, и стал бы съедать банку консервов, шматок масла и столько-то граммов печенья в одиночку, на глазах у людей, с которыми мы жили в одной землянке.

Мне положено, им — нет.

И гармонь у нас была общая, старенькая, неизвестно как к нам приблудившаяся, а единственным гармонистом во взводе был, как ни странно, я.

Мне с детства нравились цыганские напевы, только не заунывные, а плясовые. Огненный ритм, сперва приглушенный, полускрытый, потом, постепенно, все более обжигающий — в этом «восхождении», что ли, их секрет? — неизменно приводил меня в состояние, близкое к экстазу, заставлял забывать обо всем на свете, делал мое тело потенциально гибким и легким.

Но на гитаре я играть так и не научился — рояль, рояль… И вообще в большом городе вся эта «цыганщина» была мне еще как-то не по возрасту, не по плечу, существовала где-то вдали — они на эстраде, я в зале. Армейские же будни, особенно после начала войны, мощно выдвинув песенную стихию «в народ», приблизили ее ко мне вплотную.

С детства ничего не певший, ни один, ни в компании, — случая не было, — я полюбил хоровые песни, а к моей любимой «цыганской» гитаре приплюсовалась гармонь.

Слушать гармониста мне не надоедало, я охотно подключал себя к исполняемой мелодии, особенно, опять же, плясовой, частушечной — псковская «Семеновна» легко покорила меня. Мысль о том, что я и сам смогу овладеть гармонью, сперва не приходила в голову. Попробовал я как-то растянуть мехи гармошки с «русским» строем и ужаснулся путанице звуков, которую она мне с готовностью выложила: растягиваешь — один звук от клавиши, сводишь — другой. Но потом кто-то из ребят притащил «хромку», а у нее клавиша и «туда» и «обратно» дает один и тот же звук.

Я сразу разобрался, что к чему, и обнаружил еще, что строй «хромки» не так уж далек от привычного мне рояля — соотносимо, во всяком случае, — и стал подбирать что-то совсем простенькое, а потом и мелодии посложнее. Лиха беда начало… Постепенно я втянулся, и мне уже трудно стало не поиграть немного, когда все просили.

И — снова: так ли все было бы, если бы не гармонь? Гармонист всегда свой человек, и никакое он не начальство…

Мне чертовски повезло: среди друзей, в одной и той же части провел я всю войну. Связистские премудрости ставили меня в тупик лишь первое время, потом я стал запросто разбираться во всех тонкостях, и командовать взводом мне было легко. А так как на фронте я ни к чему больше свои силы приложить не мог, то и никакого внутреннего развития моего существа, никакого движения в нем почти не происходило. Я напоминал себе младенца в люльке или человека, мозги которого заморожены на столько-то лет, и теперь я считаю армейские годы периодом, который не следует причислять к цифре моего возраста, и втихомолку сбрасываю себе, таким образом, шесть лет.

С каждым годом это становится все удобнее…

Все вышесказанное не означает, что я не был требовательным командиром; как я уже говорил, еще за первый, довоенный год я понял, что дисциплина в армии — та же смазка, без нее машина четко работать не может, а машина, за которую я отвечал, должна была, лопни-тресни, работать как часы. Только на фронте я и в этом вопросе поднялся на новую ступеньку — научился отличать дисциплинированных, но в то же время инициативных солдат от безликих исполнителей, оловянных солдатиков, истуканчиков, прикрывавших «дисциплинированностью» беспомощность, неумение или неохоту сделать самостоятельно хоть один шаг.

Война, как известно, многое по-новому проявляет в людях, и когда я слышу теперь, от людей не воевавших, вошедшие в моду выражения типа «мы — на переднем крае» или «я бы его (ее) в разведку не взял», я только грустно и скептически улыбаюсь. Ну можно ли так категорически обозначать «передний край» у себя под носом и так безапелляционно судить о том, кто годен, кто нет… Во фронтовой обстановке, там, где действительно приходится ходить в разведку, люди меняются, часто меняются кардинально, и далеко не всякий, кто выглядит в мирное время, на словах «завзятым разведчиком», окажется достойным такого доверия, и выдержит такую непомерную нагрузку в военную годину, и не струсит. А тот, о ком он только что так презрительно отозвался, может как раз стать опорой любого командира, а то и прекрасно командовать сам.

Отличать подлинное от мнимого настойчиво, бескомпромиссно учил меня наш политрук.

Внешности он был не броской. Небольшого роста, светловолосый, голубоглазый, сухонький, он одевался строго по форме и всегда очень скромно — за исключением сапог. Я не видел на нем других сапог, кроме хромовых, как литые сидевших на его небольшой, аккуратной ноге. Когда положение на фронте стабилизировалось и хозяйство нашей роты надолго разместилось в небольшой валдайской деревушке, он разыскал среди солдат бывшего деревенского сапожника, раздобыл для него комплект инструмента — штатного сапожника нам не полагалось, но Петр Иванович умел ладить с интендантами, — и проследил за тем, чтобы Алексеича разместили в теплом и просторном помещении. Вскоре выяснилось: сделано это было не только потому, что политрук любил хорошие сапоги и понимал, как важно, чтобы у солдат, отхаживавших вдоль линии десятки километров, были сухие ноги. Возле нашего сапожника, днем чинившего бесконечные ботинки, а вечерами тачавшего сапоги для счастливцев, сумевших раздобыть крой, как-то сам по себе образовался ротный клуб.

Меньше десяти-двенадцати человек там не собиралось, обычно значительно больше. Частенько ни о чем серьезном речи не шло — «охотничьи» рассказы, анекдоты, байки, красочные описания былых побед над слабозащищенными женскими сердцами и, разумеется, фронтовая летопись сменяли друг друга. Субординации — никакой: важно было не звание рассказчика, а количество наград или нашивок за ранения на его гимнастерке, умелая речь, едкая шутка, знание жизни.

Долгие вечера, наполненные, казалось бы, пустой болтовней, давали нам дружеское тепло и подобие уюта, давали нам передышку; как это много на войне, объяснять не надо.

Наш маленький клуб навещал и Петр Иванович. Он ничего не навязывал собравшимся, не нарушал доверительного тона беседы, умел хорошо слушать — много ли начальников могут похвалиться этим? — похвалить ядреную шутку, раскатисто рассмеяться вместе со всеми и сам охотно и красноречиво выкладывал, в очередь с другими ораторами, различные были и небылицы, которых знал целую кучу и помнил их чуть ли не с детства.

Политрук не корчил из себя великого теоретика и начинать серьезный разговор любил с недоумения. Достанет из планшетки сложенную в шестнадцать раз газету, тщательно развернет, расправит, хлопнет по листу ладонью, посетует на то, что события в мире происходят уже вовсе невразумительные, и станет читать облюбованную заранее заметку — медленно, врастяжку, не всегда правильно выговаривая мудреные, иностранного происхождения слова. Кончив читать, обведет всех хитроватым взглядом и обратится к кому-нибудь одному с просьбой растолковать прочитанное или хотя бы высказать свою точку зрения. Тот примется отнекиваться, попытается отшутиться, да не тут-то было: Петр Иванович не отстанет от бедняги, пока не вытянет из него хоть несколько слов, — в крайнем случае, тут он и свой командирский авторитет приложит, деликатно, но все же… Особенно робко высказывались обычно солдаты постарше, призванные из запаса, некоторые едва умели читать и писать; послушав их, кто-нибудь из завзятых остряков, обожающих по-разглагольствовать, ввернет шуточку, затем в беседу включается кто-нибудь помоложе, побойчее, с ним заспорит другой, третий, кто-то что-то спросит, после чего завязывается общая дискуссия — до глубокой ночи.

Политруку только этого и надо.

Он никогда или почти никогда не проводил обязательных политинформаций, передоверив это нехитрое дело замполиту, гордившемуся своей «подкованностью», а также командирам взводов. Сам же стремился помочь людям высказаться, облегчить душу, проверить свои раздумья в откровенной дружеской беседе — во время наших посиделок политрук никогда не прерывал говорившего и вообще старался ничем не выделяться среди шумевших в накуренной клетушке солдат. Правда, когда он входил, все вставали, но, в сущности, и это отличием не было; люди вставали не столько по обязанности, чтобы приветствовать старшего по званию, сколько из симпатии к Петру Ивановичу и уважения к нему. Надо было быть бревном, чтобы не почувствовать этого, да и сам политрук держался так, что каждый понимал: он не протестует против внешних знаков внимания, ибо все мы на военной службе, где так положено.

У меня сложилось впечатление, что Петр Иванович лишь в силу этой условности и носит военную форму, что на самом деле он никакой не командир, не армейский начальник, а просто призван представлять Советскую власть — ее мудрость, ее справедливость, ее демократизм — в условиях военного времени. Представлять и в нашей части, и в той местности, где мы дислоцировались. В деревнях он охотно помогал мирным жителям, если таковые имелись, советом и делом, а заметив на нашей вечерней беседе крестьян — они не менее солдат нуждались и в сапожнике, и в дружеском участии, — обращался по преимуществу к ним. Он считал, что коммунист должен иметь мужество отвечать за все происходящее, и никогда не уклонялся от ответов на заковыристые вопросы, которые так любят задавать в сельской местности с самым невинным видом; в первые месяцы войны таких вопросов было предостаточно.

Случалось, наши беседы заканчивала гармошка.

Пели песни, а то и танцевали, если на огонек забредали наши телефонистки, телеграфистки с узла связи, кто-нибудь из госпиталя, с полевой почты, с поста воздушного наблюдения, местные девчата. Пока гармонист (когда наш взвод обслуживал в очередной раз «штабной» участок и мне приходилось выступать в этой роли) жарил польки и тустепы, каждый думал сам за себя и устраивался, как мог. Когда же начинала зарождаться общая пляска — цыганочка, барыня, русский, — без Петра Ивановича дело шло обычно туго, а он, как на грех, плясать не умел.

Будучи твердо уверен, однако, что политрук должен уметь решительно все, и зная по опыту: его дело только начать, — он никогда не отказывался. Выходил на круг, старательно приглаживал двумя руками начинавшие редеть, но все еще упрямо топорщившиеся волосы, затем так же, двумя руками, расправлял складки на гимнастерке, оставив одну руку на поясе и вроде как подбоченясь, смущенно улыбался — извините, дескать, как могу… — почему-то откашливался и принимался бочком, бочком подпрыгивать на месте в такт музыке, смешно дрыгая ногами. Не торопясь, продвигался к центру круга, и, когда непосвященные думали, что вот теперь-то он и разойдется, Петр Иванович круто сворачивал к заранее намеченной жертве — осечек не бывало, он всегда доподлинно знал, кто умеет плясать, — подмигивал разгадавшему его хитрость солдату, подпрыгивал перед ним несколько раз, что означало приглашение на танец, затем освобождал ему место, а сам смешивался с толпой и долго отфыркивался где-нибудь в углу.

Его дело было сделано, общая пляска началась.

Понимал ли он, что пляска обладает удивительным свойством сплачивать людей — хоть прямо в бой, — или действовал инстинктивно? Первый раз я увидел его пляшущим в Бронницах, под Новгородом, в невыносимо тяжелый день, в перерыв между двумя массированными налетами немецкой авиации на наш участок. Шел дождь, голова Петра Ивановича была перевязана после только что полученной контузии, на лице — смазанная йодом большая царапина, само лицо напряжено до крайности, а он, окруженный бойцами, сосредоточенно и долго плясал, неожиданно тяжело топоча по мокрой траве маленькими ножками в измазанных глиной, но не потерявших своего изящества хромовых сапогах.

Этот день запомнился мне и по другой причине. Когда утром, во время первого налета, мы бросились восстанавливать только что нанесенные линии разрушения, к участку моего отделения подъехал Петр Иванович и, желая выяснить обстановку, приказал мне вызвать ближайший узел связи по нашему аварийному телефону, подключенному прямо к линии. Разговаривая, он стоял, выпрямившись во весь рост, хотя немцы продолжали бомбить и обстреливать из пулеметов скопление орудий, машин, повозок на дороге и нас заодно. Ему было бы спокойнее присесть на землю, а то оттащить аппарат в придорожную канаву и укрыться там самому — длина провода позволяла это.

Что это — форс? (Словечко «форсить» тоже было в моде в довоенные годы). Залихватское молодечество, которое я, начитавшись книг о подлинности человеческих взаимоотношений, успел возненавидеть, а наглядевшись на «службистов» в мирное время, возненавидел вдвойне?

Как бы там ни было, но, посмотрев много раз «Чапаева», я твердо знал, что командир не должен лезть на рожон и что ему можно и даже должно об этом напомнить. Подбежав к Петру Ивановичу, я предложил перенести телефон. Политрук едва заметно улыбнулся, покачал головой и, продолжая кричать в трубку, показал глазами наверх. Сперва я подумал, что он имеет в виду вражеские самолеты, и с обычной для юности назидательностью собирался ответить, что потому-то я и предлагаю… Потом поднял голову и понял, что Петр Иванович указывал на одного из бойцов, — стоя на столбе, он закреплял на изоляторе металлический провод.

Боец был метра на три ближе к самолетам, утюжившим дорогу на бреющем полете, он никуда не мог укрыться от пуль, а упади рядом бомба, его непременно сбросило бы взрывной волной или прошило осколками — от фугаски они раскаленным веером идут вверх. Повиснув в воздухе на монтерских когтях и поясе, он там  р а б о т а л.

Все это я превосходно знал и раньше, и не мог не знать, ибо сам неоднократно точно так же, под обстрелом, торчал на столбе. Но я не умел еще соотнести самочувствие человека там, наверху, с тем, что делает в это время его командир, считал, что, если все мы — на столбах, а командир — в кювете, это нормально: зачем же и ему рисковать собой, когда он может спокойно этого не делать?

Начиная с того дня или того часа я особенно тщательно старался не отделять свою судьбу от судьбы солдат моего отделения, потом взвода. Это получалось у меня не всегда, а если получалось, то, как правило, далеко не так органично, как у политрука. Но я заметил, что каждый раз, как мне нечто подобное удавалось, возрастало доверие ко мне солдат, — значит, и я мог более спокойно на них положиться. Взвод обслуживал целую трассу, люди жили разбросанными вдоль линии группками, — без взаимного доверия мы не смогли бы ничего.

Но политрук умел не только доверять людям. Он обучал нас и великому искусству заботиться о других, своих товарищах-подчиненных, поощрять их, помогать им в большом и малом, и всегда — всерьез, как если бы речь шла о близком человеке. Тем и запомнились многим воевавшим военные годы, что тогда вдруг оказались ненужными многие необычайно опасные для подлинного гуманизма грани, в том числе грань между своим, родным — и чужим, быть может, самая «естественная», а потому самая опасная из всех.

Сколько перевидал я командиров, да и политработников тоже, привычно прикрывавших «уставной» заботливостью глубочайшее равнодушие к судьбе своих подчиненных. Петр Иванович, не переносивший ни малейшей фальсификации — здесь тоже сказалась его рабочая закалка, — настойчиво стремился дойти до сердца каждого солдата. И был прав, разумеется: ничто так не побуждает к самоотдаче, как устойчивость внутреннего мира.

Если комроты не различал одиночек в отлично выровнявшемся строю отделения или взвода и не стремился к этому, если он воспринимал подразделение лишь как единицу, способную или неспособную выполнить данное задание, — политрук ни на секунду не забывал, что и второе, и третье, и первое отделение этого взвода состоит из людей, у каждого из которых — свое имя и своя судьба.

На летучках в штабе краска стыда не раз заливала лицо очередного взводного — мое в том числе, — понятия не имевшего о том, что у одного из его солдат скончалась на родине мать, или убили где-то на другом фронте брата, или сына, или… Политрук, находивший время сообщить об этом и призвать  в с е х  командиров быть к этому человеку особо внимательными, постепенно приучил нас считать беду каждого — общей бедой.

Нет, не молодечество воспитывал он в нас; деловито и последовательно он демонстрировал нам величие простого чуда взаимопонимания двух людей, часто — едва знакомых.

Он стремился лично побеседовать с каждым солдатом, прибывшим на пополнение, побеседовать неторопливо, обстоятельно, и сделать все, что в его силах, чтобы новичок побыстрее почувствовал себя в нашей роте дома, ну и овладел спецификой нашей боевой работы.

Он принимал и устраивал первых девушек-телефонисток, налаживал их быт, помогал, как мог, войти в армейское житье, был их исповедником, когда в этом оказывалась необходимость, не забывая подсказывать кое-что и командирам, в подчинении у которых неожиданно оказались существа, вносившие в военные будни полузабытый аромат мирного времени.

Отлично помню, какая паника охватила меня, когда первые две девушки прибыли в мой взвод; в свои двадцать с чем-то лет я неожиданно оказался в положении отца, взрослые дочери которого окружены толпой достаточно энергичных поклонников…

Политрук всегда был с теми, кто оказался на наиболее ответственном, наиболее опасном участке.

…На фронте полнейшее затишье, ничто не предвещает перемен, а политрук, ни с того, ни с сего, звонит с отдаленного контрольного поста твоего взвода, где он, оказывается, находится уже чуть ли не сутки, запретив сержанту докладывать тебе о своем приезде.

— Давай-ка посоветуемся, взводный, — говорит Петр Иванович тихим, с легкой хрипотцой голосом. — Как думаешь, не стоит ли нам с тобой…

Слушаешь, а самому боязно, что он найдет там — уже нашел, конечно! — уйму недоделок, упущений… И начинаешь лихорадочно соображать, какие меры следует принять, чтобы укрепить это направление — не зря же политрук там появился! — и как организовать работу так, чтобы побыстрее вырваться туда самому… И чувство уверенности за становящийся главным участок, радостное чувство уверенности охватывает тебя: словно, подставив плечо под тяжкую ношу, Петр Иванович добровольно разделяет с тобой ответственность, видя там, на месте, многое, чего тебе за пятьдесят километров разглядеть невозможно.

А ответственность у нас, в свя́зи высокого подчинения, была немалая, и разделить ее со старшим товарищем, особенно в период активных боевых действий, было ох как приятно. Связь с генеральным штабом обеспечивали, правда, специальные линии, так называемые «ВЧ» и специальные подразделения — у них даже канты на погонах были другого цвета, чем у нас, — но и командующий фронтом обладал властью вполне достаточной, чтобы сурово покарать офицера, по вине которого оказалась нарушенной стройная система связи сверху донизу…

На моей памяти политрук ни разу не поколебался взять на себя ответственность — и за выполнение боевой задачи, и если судьба солдата или офицера его роты требовала экстренных решений. Он шел подчас даже на то, чтобы, в случае исключительном, использовать наше положение отдельной роты и отпустить человека на несколько дней домой — разумеется, если обстановка на нашем участке фронта позволяла это.

Он дал краткосрочный отпуск и мне, в ноябре сорок второго года, чтобы съездить к тяжело заболевшей матери в осажденный Ленинград; отпуск был оформлен как командировка, иначе никто не пустил бы меня на последний буксир, старательно тыкавшийся то носом, то бортами в метавшиеся по Ладоге льдины.

Причем Петр Иванович не только сразу же, не колеблясь, согласился отпустить меня, когда представилась оказия — в то время он исполнял обязанности командира роты, — не только вызвал тут же кладовщика и попросил его учесть, к у д а  я еду, но первым принес мне свой доппаек, в том числе табак на десять дней вперед, а курильщик он был страстный.

Главное, он сделал это вовсе не потому, что мы были с ним особенно близки — отношения между нами были самые обыкновенные, он сделал бы это для  к а ж д о г о  командира, к а ж д о г о  солдата.

Не следует только думать, что политрук был добреньким; с подхалимами и любителями легкой жизни он бывал суров. Командир роты, накричав на нерадивого, мог тут же забыть его проступок — достаточно было прикинуться усердным. Никогда не кричавший на подчиненных политрук не скоро прощал простую небрежность, не говоря уж о малейшем нарушении воинского долга, — в этом он совершенно неожиданно для меня солидаризировался с моей матерью, хотя трудно себе представить людей более разных. Проверок, как правило, он не устраивал — верил на слово, — но уж если кто обманывал его доверие…

Однажды вечером, приняв от меня по телефону очередной рапорт о состоянии дел за сутки на участке взвода, он, вздохнув, сказал:

— Завтра к тебе прибудет Владыкин.

Я удивился. Владыкин был поваром ротного штаба. Он носил лычки сержанта и готовил для рядовых, находившихся при штабе, и, отдельно, для начальства. Готовил, надо сказать, не так уж и плохо.

— На кой он мне, товарищ капитан?

— Ты жаловался, что людей не хватает?

— Так точно.

— Вот и получай пополнение.

— Да зачем мне повар?

— Почему обязательно повар? Он — связист. Ты его на линию пошли. Да туда, где посложнее, поопаснее… А то он тут заелся у нас, в подхалима превратился окончательно.

Такое за Владыкиным водилось. Все знали: чтобы угодить начальству, он из кожи вон вылезет, причем исключительно по собственной инициативе.

— Как же вы там? Кто готовить станет?

— Обойдемся как-нибудь, — вздохнул политрук, поесть он как раз был не прочь. — Понимаешь, иначе нельзя. Солдаты им недовольны, и не зря… Только ты, гляди, не вздумай его при себе держать. Прямо на линию — шагом марш. Чтобы он понял, как у нас люди работают — и как о них заботиться надо.

— Есть…

— Я ведь к тебе почему посылаю? — помолчав, спросил Петр Иванович; он любил строить беседу на вопросах и ответах. — Потому, что ты ему спуску не дашь. Верно?

— Верно…

На следующий день Владыкин тут как тут. Его изнеженная, почти женская фигура, полная, с широкими бедрами и круглым брюшком, сгибалась под тяжестью чемоданчика, туго набитого вещмешка, шинели, винтовки, глаза излучали преданность и радость от встречи со мной: я был не только его новым командиром, но и земляком к тому же. Не было сомнения, что Владыкин твердо рассчитывал и здесь стать поваром, кашеваром или, на худой конец, чем-то вроде ординарца при взводном.

Собиравшиеся на линию солдаты хмуро на него поглядывали.

Конечно, я, как и все мы, относился к Повару не как к простому смертному. Чего греха таить: в моих обращениях к тому же Владыкину проскальзывали, бывало, и заискивающие нотки. Я вечно ходил голодным, а в военное время в этом смысле ты целиком зависишь от того, какую порцию выудит для тебя из котла сегодня все та же поварская рука. К тому же я прекрасно понимал, что «ссылка» Владыкина — дело временное и что в самом недалеком будущем мы с ним вполне можем еще раз поменяться ролями и зависимой стороной вновь окажусь я.

Но я прекрасно обходился без ординарцев, да и повар у нас имелся, очень толковый и обстоятельный ефрейтор из запасных — ребята звали его Папашей, — прекрасно совмещавший ведение нехитрого нашего хозяйства с дежурством на крошечном «узле связи», где в особо напряженные дни он оставался один.

Наконец, я получил прямое приказание политрука; я и вообще-то, приняв приказание, выполнял его (если были основания не выполнять, пытался отбояриться заранее), а уж слово Петра Ивановича всегда было для меня законом.

Поручив сержанту дать Владыкину задание, я и сам проследил, чтобы его как следует взяли в работу и никаких поблажек не делали. Может, сказалась извечная нелюбовь строевиков к «штабным», может, и то, что Владыкин, как и каждый подхалим, бывал несправедлив к рядовым и обделял их, бывало, но мои ребята отыгрались на бедняге так старательно, хоть и в пределах нормы, что недели через три человека стало не узнать. Подтянулся, отощал, помолодел, глаза засверкали хорошей злостью; он понял, что шутки плохи, и старался изо всех сил. Офицерские сапоги, в которых Владыкин прибыл к нам, развалились, не выдержав болот и бездорожья, я приказал Папаше выдать ему из нашего взводного резерва ботинки с обмотками — в них легче ходить по пересеченной местности на дальние расстояния.

— Это не по паркету шаркать, — проворчал Папаша в ответ, но ботинки выдал.

С хождением Владыкина на линию связано одно решительно анекдотическое обстоятельство, в очередной раз заставившее меня подивиться нарочитости жизненных ситуаций. Выяснив, что ему предстоит сделаться линейщиком, Владыкин заявил мне, что у него плоскостопие и что далеко от «дома» он забираться никак не может.

Конечно, я мигом вспомнил собственное плоскостопие, свои жалобные рапорты и фыркнул.

Никак не ожидавший такого жестокосердия, Владыкин с недоумением на меня уставился, а я, сдерживаясь, но продолжая в душе смеяться, разъяснил ему, что ничего поделать не могу: людей мало, участок огромный, вот он сам увидит, да и он прислан сюда именно как линейный обходчик.

Первые дни, вернувшись на пост, Владыкин с мученическим видом держал ноги в тазу с водой. Потом перестал…

Словом, когда еще дней десять спустя политрук запросил меня, как там Владыкин, я, не кривя душой, дал самый лучший отзыв.

— Вот-вот, — сказал Петр Иванович донельзя довольным голосом, — спасибо тебе, Васенька, если ты из него человека сделал. Присылай обратно, а то нас тут кормят черт знает чем…

Владыкин радостно убыл, жалоб на него больше не поступало, а когда я оказывался в штабе, он особенно охотно кормил меня — не как очередного начальничка, как товарища по боевой работе.

Один-единственный раз за всю войну политрук потребовал действительно строгого, «уставного» наказания — «на всю железку» или «на всю катушку», говорили связисты. В сложной боевой обстановке, в дни первого неумелого еще наступления, один из шоферов, любимчик командира роты, отказался везти солдат на разрушенный артиллерией участок. Правда, у шофера на самом колене выскочил огромный фурункул, и каждый раз, нажимая на педаль, он вскрикивал от резкой боли, но ни второй машины, ни другого водителя в наличии не было. Ребята потащились по бревенчатому «паркету» пешком, сгибаясь под тяжестью нескольких бухт провода, арматуры, инструмента, и связь дали с солидным опозданием.

Водителю был отдан приказ, он отказался приказ выполнить, и все же главное, почему политрук настоял на передаче дела в трибунал, заключалось, я уверен, вот в чем: разрушенный участок находился в зоне интенсивного артиллерийского обстрела, а шофер был уже не единожды уличен в трусости. Петр Иванович не верил ему, считал, что с него может взять пример и еще кто-нибудь из наших новичков, и был неумолим, хотя комроты пытался отвести удар от «своего личного водителя».

Неумолим… Это он-то, так болевший душой за каждого, кого мы теряли.

Еще в сорок первом году случилась у нас одна история, которой суждено было заполнить самую трагическую страницу в летописи нашей небольшой части.

Если под Новгородом противник был остановлен, то севернее он продолжал продвигаться вперед, и наступил день, когда оказалась утерянной связь с нашим соседом справа. Было предложено немедля послать взвод связистов на двух машинах — восстановить проводную связь. Предполагалось, что вся операция пройдет в полосе армейского тыла; собирались чуть ли не по тревоге, поехали налегке, вооружение было обычное: карабины, ручные гранаты, один или два ручных пулемета.

Я так хорошо знаю все это потому, что взвод был выделен наш. Он был полностью укомплектован, командовал им опытный офицер, награжденный за финскую кампанию орденом, помощником командира был тот самый сержант Власов, который так демократично и так толково воспитывал нас в полковой школе и с которым Петр Иванович, никогда не имевший своих любимчиков и не жаловавший чужих, был в особо дружеских отношениях.

Политрук лично проверил и напутствовал наш взвод перед отправкой, и мне не то чтобы завидно, а как-то грустно стало, когда он пожал Власову на прощанье руку, а мне не пожал.

Проехав немного по шоссе Москва — Ленинград, мы свернули на живописно вьющийся вдоль Мсты проселок; узкий, пыльный, он и сейчас обозначен на карте такой тонюсенькой полоской, что ехать по нему нет никакой охоты.

К середине дня мы наткнулись на брошенную гражданскими связистами деревенскую почту и обнаружили, что на участке до нашего узла связь работает нормально. С той стороны трубку почти сразу взял Петр Иванович. О чем он говорил с командиром взвода, я не знаю, но, кончив разговор, лейтенант собрал младших командиров и объявил, что взвод без остановки проследует дальше, а здесь будет оставлен первый промежуточный контрольный пост — сержант и два солдата.

Внимательно и как-то задумчиво окинув нас взглядом, он исподлобья взглянул на меня, представлявшего собой фигуру и колоритную, и жалобную: меня уже третий день трясла лихорадка, подцепленная в волховских болотах, ходил я злой, небритый, кутался в наброшенную на плечи шинель.

— Вот ты и оставайся, Вася, занимай оборону, — после небольшой паузы сказал лейтенант.

Торчать в пустой деревне, ничего не зная о противнике, смертельно не хотелось — я побывал уже в таком положении и понимал, что ничего хорошего оно нам не сулит. Было боязно отрываться от товарищей, не хотелось оставлять, хоть и временно, свое отделение, и вообще, когда тебя выводят из общего строя, это всегда неприятно.

Спорить, однако, не приходилось; лейтенант этого терпеть не мог, и я, между прочим, тоже.

— Есть, — пробурчал я мрачно.

Казалось, командир взвода разделяет мои опасения и тоже считает, что, оставляя нас здесь, подвергает опасности; давая мне, уже наедине, последние указания, он был словоохотлив и мягок, чего за ним не водилось, да и по имени он в обычной обстановке никого не называл. Он даже стал объяснять, почему никак нельзя увеличить численность нашего поста, хотя я его, конечно, об этом не просил.

Всё так же мрачно произнес я фамилии двух солдат, которым надлежало остаться — откуда мог я знать, что тем самым спасаю им жизнь? Мы сняли с машины телефонный аппарат, «когти» с поясом, карабины, вещмешки, попрощались с ребятами, глядевшими на нас с несомненным сочувствием, и побрели в дом. А они уехали.

У входа на почту я оглянулся.

Несколько жизней прожито с того дня, а я до сих пор вижу на фоне заката облако пыли от первой машины и облупленный задний борт второй; над бортом возвышаются какие-то фигуры, лиц я не различаю.

Больше о наших товарищах никто ничего не слыхал. Никто из связистов Северо-Западного, Волховского и даже Ленинградского фронтов не мог ответить на продолжавшиеся не одну неделю наши расспросы. А спрашивали мы всех подряд, никого не пропуская, а знают связисты всё на свете…

Первые часы они время от времени подключались к линии, и я немедленно докладывал об этом в штаб, причем всякий раз обнаруживал на другом конце провода политрука — тут-то я и понял, что поездочка была нешуточная. Но вот связь с ними прекратилась, и тогда Петр Иванович сам стал теребить нас.

Что могли мы ответить?

Один из нас неотлучно сидел у телефона; не полагаясь на аппарат — при плохом состоянии проводов сигнал мог сработать совсем неслышно, — мы то и дело подносили трубку к уху, нажимали клапан и слушали, слушали линию.

Линия молчала.

Наступил вечер, стемнело. Мы притащили дров, затопили печку, закрылись, приперли дверь какой-то рухлядью и сидели с коптилкой у телефона — трое юношей, вооруженных карабинами. Нам было жутко одним, в брошенной деревне, нас угнетала мысль о случившейся с товарищами беде — раз связист не включается в линию, значит, с ним что-то неладно, — мы были потрясены тем, как случайно избежали их участи мы сами.

Избежали? А что, если противник сейчас, по этой самой дороге… Серьезного сопротивления мы, конечно, оказать не могли бы, так же как не могли и оставить свой пост. Единственным островком надежды оставался телефон — там, в штабе, на другом конце провода, у другого такого же аппарата неотлучно находился наш политрук.

Как рассказывали потом ребята, Петр Иванович не выпускал трубки из рук. Он перезвонил всем своим друзьям, всем непосредственным начальникам в штабах и политотделах, он поднял ночью самого начсвязи фронта, имя которого мы всуе избегали произносить, он дозвонился не только до штаба армии, действовавшей на нашем правом фланге, но чуть ли не до командира полка, находившегося где-то на том направлении, куда был послан наш взвод.

Он просил, он требовал, он умолял сделать что-нибудь для людей, отправленных им на задание. Обстановка была такова, что, искренне того желая, взводу никто помочь не мог.

Так продолжалось еще день и еще ночь. Мы обжились на почте, осмелели, накопали картошки, а политрук все требовал от нас регулярно включаться в линию, подбадривал. Спал ли он вообще в эти черные часы?

На третьи сутки он приехал за нами на полуторке — бледный, осунувшийся, постаревший, злой. Прервал мой рапорт, включился в линию и долго вслушивался в ее безмолвие. Потом положил трубку и сидел молча, одинокий, несчастный. Есть отказался, курил и о чем-то своем думал.

А потом мы уехали из этой деревни, сдав почту со всем оборудованием взводу связи передислоцировавшейся сюда части.

Когда не осталось больше сомнений в том, что наши товарищи или погибли, или попали в плен, и был отдан приказ считать их пропавшими без вести, нам пришлось сообщить об этом их семьям. В каждый конверт — я собственноручно их клеил, мы не хотели посылать треуголки, — в каждый конверт кроме официального извещения легло написанное Петром Ивановичем короткое письмо; не слишком гладкое по оборотам, но необычайно конкретное, не казенное, искреннее.

Он писал эти письма медленно, по ночам.

Несколько ночей подряд.

Я очень надеюсь, что внуки сержанта Власова еще берегут письмо политрука. Хотя — как знать…

И в дальнейшем Петр Иванович по возможности сам писал родным погибшего товарища, величая их по имени-отчеству, если таковые были известны; на многие письма он получал ответы.

Так понимал свой долг наш современник, надевший военную форму, чтобы вести за собой сотню людей, бесконечно разных по возрасту да и по всяким другим приметам, также надевших гимнастерки и взявших в руки оружие, чтобы защитить свою Родину от врага.

Сотня — много это, мало ли?

Так понимал свою задачу политического руководителя — ибо так расшифровывается короткое слово  п о л и т р у к — человек, за которым мне в молодости захотелось пойти до конца.

КОНЕЦ — ДЕЛУ ВЕНЕЦ

Когда началась блокада Ленинграда, шестидесятилетняя моя няня поступила уборщицей в трамвайный павильон на площади Восстания — давно снесли, беднягу, отслужил свое, — чтобы получать рабочую карточку. Надвигалась первая блокадная зима, возложившая на нянины старенькие плечи еще и заботу о создании в нечеловеческих условиях человеческого коллектива трех женщин: к ним, под нянино крылышко, перебралась пережидать военное ненастье тетя Рита.

Произошло это в самом конце августа, когда сын тети Риты Володя был направлен куда-то на Урал, в военную академию, а угроза чего-то неведомого пока, но зловещего явственно нависла над городом.

Кроме того, что она была теперь не одинока, тетя Рита, переехав, приобрела немало других преимуществ. Плохонькая наша квартира с низкими потолками, крошечными окошками, спрятавшаяся в глубине второго двора, гораздо больше подходила для жизни в осаде, под обстрелом, чем две ее просторные комнаты на Петроградской стороне, с огромными окнами и широким коридором. Новое жилище располагалось намного ближе к ее работе, главное, через Неву не надо было перебираться. Вода плескалась рядышком, в Фонтанке: два с половиной лестничных марша вниз, полсотни метров до ворот, еще сотня — до одного из спусков в гранитной облицовке; столько же назад.

Устроив «военный совет» и обсудив ситуацию, все три женщины твердо решили из города не выезжать. Такова была их собственная исходная позиция в борьбе с врагом, отлично знакомым — они так думали! — по прошлой войне, во время которой тетя Рита была фронтовой медсестрой, по оккупации Украины в восемнадцатом году. Никаких иллюзий относительно того, что несут с собой катившиеся к Ленинграду полчища, у них не было, и они никак не осуждали тех, кто стремился уехать, но сами двигаться с места не собирались — еще до беседы со мной по телефону мама тщательно обдумала этот вопрос.

Немцы и немцы… Никто в городе не знал ведь о намерении Гитлера стереть Ленинград, как и Москву, с лица земли…

Как известно, решимость не отступать часто помогает выстоять. Тем более решимость, подкрепленная делами, поступками.

Они не ждали чуда и не отчаивались. Им в голову не приходило, что может наступить момент, когда они потеряют вдруг привычный облик, привычное свое достоинство — они попросту не задумывались над возможностью «переродиться». Всю зиму они продолжали трудиться, как делали это всегда.

Каждая дополняла усилия других. Няня стряпала и следила за тем, чтобы жилая часть квартиры содержалась опрятно; спали они все в одной комнате — посередине стояла «буржуйка», вторую комнату плотно закрыли, в проходной кухоньке-прихожей, в углу, была отгорожена ванная. Кроме того, няня часами выстаивала в очередях — когда перестали ходить трамваи, ей разрешали и с работы отлучаться, даже поощряли: она занимала очередь и на товарок по павильону.

Сестры помимо службы пилили и кололи дрова, носили их наверх, топили печурку. Необычайно важную проблему тепла им удалось решить сравнительно просто, опять же благодаря маминому умению держаться раз навсегда установленных правил. Дело в том, что мама имела редкостное обыкновение покупать дрова не перед началом нового отопительного сезона, а в конце прошлого, иными словами, не осенью, а весной; в сорок первом году такая предусмотрительность неожиданно принесла колоссальный выигрыш: в подвале лежала солидная порция подсохших за лето дров. Удалось прикупить еще — у решивших эвакуироваться соседей; у них же приобрели великолепную самозатачивающуюся пилу с тонким, сверхпрочным фигурным лезвием на металлической дуговой ручке — пила отдыхает теперь у меня на стенке, обогреваемой паровым отоплением…

Мама и тетя носили также из Фонтанки воду — столько, чтобы умываться, и пол протирать каждый день, и изредка устраивать что-то вроде бани.

В их крошечном коллективе не оказалось ни избранных, ни избалованных, ни нерешительных и бестолковых; предположить, что кто-то из них мог, скажем, потерять продовольственные карточки — обычное начало многих бед — было как-то странно, не сходилось, не совпадало; никого не надо было ни понукать, ни упрекать, ни упрашивать.

Все эти обстоятельства или все эти факторы — чего тут было больше: везения, воспитания, характера, привычки к определенному уровню, укладу жизни? — оказались в условиях блокады необычайно важными, ж и з н е н н о  важными, а их соединение в одной ячейке служило щитом, прочность которого, как выяснилось, могло преодолеть только прямое попадание.

И все же первостепенную роль в их спасении сыграло то, что они не голодали. Ели мало, непривычно, недостаточно; все трое исхудали, стали меньше ростом, осунулись — а были они когда-то склонны к полноте. Но в буквальном смысле слова они не голодали, не пухли от голода, от попыток заглушить голод водой — хотя никто из них не принадлежал к числу тех, кому даже в дни блокады полагалось дополнительное, усиленное или льготное питание.

Опять же: положено — не положено…

Мама была, правда, прикреплена к столовой, но, насколько мне известно, очень скромной категории. Кое-что удавалось все же приносить и оттуда — маслины, например: их выдавали в начале войны иногда по нескольку штук к обеду, и кое-кто оставлял их на столах, в первые голодные месяцы северяне не могли заставить себя есть этот питательный, но весьма специфический южный продукт. После обеда мама обходила столы и собирала маслины в специально принесенную с собой баночку; не расскажи мне об этом мама сама, я никогда не поверил бы, что она способна собирать объедки…

Кое-какие запасы успела создать няня, поголодавшая уже в годы гражданской войны в Крыму и привыкшая не оставаться без некоторого продовольственного резерва — жизнь приучила: предугадать, окажется ли завтра что-нибудь в магазинах, было невозможно.

Едва было объявлено о начале военных действий, няня упорно стала тратить все до копейки деньги, попадавшие ей в руки, выкупая продукты по карточкам, а также покупая все, что еще продавалось в магазинах свободно — остатки круп, лежалые консервы из крабов, концентраты киселей и супов с давно закончившимся сроком хранения, сухую горчицу… Когда все это исчезло, она стала заходить каждый день на рынок и, торгуясь без конца, покупала по диким ценам то шматочек сала, то малую горсточку сухих грибов, тошиповника… Сушила сухари, подбирая каждую корочку и дома, и на работе. В общем и целом вышло не так уж и много — няню, как всегда, подвели финансы, — но и это скромное подспорье она растягивала твердой рукой, не давая поблажек ни себе, ни другим.

Вся важность ее ухищрений сказалась в полной мере, лишь когда пришли черные дни, и были они такими черными, эти бесконечные дни, что мои старушки едва ли сумели бы все же  т а к  продержаться, не будь у одной из них, у тети Риты, поистине бесценной профессии врача-гинеколога. Приношения пациенток нельзя было назвать обильными, но в ту первую зиму и ложка сахарного песку, и два-три сухаря были драгоценностью.

Тетя Рита тоже все вкладывала в общий котел; ели сестры и няня всегда вместе.

Оказалось, что и это  ж и з н е н н о  важно — и чуть ли не самое важное — общий стол; в первую очередь умирали те, кто пытался питаться по принципу «каждый свое» — чтобы уж ни единой крошки…

Можно предположить, что и мама, и тетя, и няня не представляли себе иной возможности — и это «не представляли» тоже участвовало в их спасении.

Хотя и об элементе везения можно говорить, вероятно. Кое в чем судьба оказалась к ним благосклонной. Бомба, полностью разрушившая дом номер три по улице Белинского, могла, разумеется, попасть и в наш, угловой, номер один дробь тридцать два. Не смени мама место работы, она не была бы прикреплена к столовой. Не запаси она дров весной… Не переберись мы на Фонтанку — не было бы воды под рукой. Не избери тетя Рита в молодости профессию гинеколога… И так далее.

Но дело было не только в милостях судьбы.

Приехав осенью сорок второго на недельку с фронта, я нашел их страшно исхудавшими — на шею мне кинулись сухонькие старушки. Но в доме было, как всегда, чисто, и шла отлично знакомая мне до мелочей жизнь нашей семьи, всегдашняя жизнь, а не какая-то исключительная. И мама, и няня были подтянутыми, деятельными — тоже как обычно; мама уже оправилась от болезни и вышла на работу. Они сохранили в целости мои любимые книжки…

Вот только на ужин мне разогрели блюдо, есть которое я не мог, — похлебку из бычьих кишок, как оказалось.

Странная все-таки судьба у этого города, размышлял я, пытаясь втиснуть в себя хоть немного клейкого варева, чтобы доставить удовольствие няне. С одной стороны, безграничное уважение к его жителям в любом уголке страны, уважение спонтанное, никем не декретируемое, — слово «ленинградец» без промаха распахивает сердца и двери, — с другой, такие невыносимые страдания. Второй раз за какие-нибудь двадцать лет потерять облик нормального города, освещаться коптилками, отапливаться буржуйками, снабжаться совершенно невозможными крохами — какое еще человеческое поселение способно выдержать подобные испытания? А ведь перед войной забылось уже как будто, что Петроград голодал и холодал почти так же страшно, в сущности, как сейчас, — год, другой, третий… Разница есть, конечно; в том, в частности, что тогда из города можно было уехать, а теперь — как я еще сам назад выберусь…

Нет, мои-то, мои-то… Чисто, уютно, сравнительно тепло, а я таких ужасов наслушался… Вот чего стоят мамины принципы, введенные в действие на полную силу… на полную катушку… Раньше всё цветочки были, ягодки — вот они…

Старушки мои сидели рядом и терпеливо ждали, пока я закончу обряд еды, ставший для ленинградцев таким существенным; няня все порывалась положить мне еще. Все расспросы были отложены на потом, что было уже совершенно на маму не похоже.

В город я въехал поздно ночью. Шофер грузовика, за буханку хлеба примчавший нас с берега Ладоги, высадил меня на углу улицы Белинского и Литейного проспекта. Увешанный чемоданами, свертками, тючками — там лежали продукты, мыло и табак, собранные на дорогу моими фронтовыми товарищами, а также посылки, которые мне надлежало вручить, — я шагал по знакомой улице, мимо знакомых окон; окна я знал «поименно», за ними в мирное время жили мои школьные друзья, и я мысленно приветствовал каждого из них. Кивнул петровской, западного образца церквушке на углу Моховой, и ее сухощавая подслеповатая колоколенка подмигнула мне в ответ здоровым глазом.

А вот наш дом встретил меня сурово, недоверчиво, словно не знал, стою ли я того, чтобы он оказал мне честь вновь впустить меня в свою утробу. Проезжая всегда теперь мимо домов, где я жил когда-то, я приветствую их издали — из машины, трамвая, автобуса. «Привет!» — бормочу тихонько, и в ответ, кажется мне, тоже доносится: «Привет!..» Только наш блокадный домина кажется мне почему-то старшим в роде, ему я не смею послать фамильярное «привет!», ему я говорю почтительно «здравствуй», а он молча, хмуро кивает — и то не всегда. Во время капитального ремонта его перекроили, беднягу; зайдя во двор, чтобы взглянуть на окна нашей бывшей квартиры, я обнаружил на их месте чистое небо, даже стен не осталось. Похоже, с тех пор дом относится ко мне еще суровее…

Багажа у меня было так много, что втащить наверх все сразу я был не в силах. Пришлось перетаскивать партиями, от площадки к площадке. Доставив все к нашей двери, я, не отдышавшись, дернул изо всех сил медную рукоятку пропущенного сквозь стену колокольчика, сохранившегося с незапамятных времен — при отсутствии электричества он оказался исключительно удобным.

Я был так еще дурашлив — вояка! — и настолько не был способен подумать о том, что может прийти в голову разбуженным резким звонком людям, что, когда из-за двери послышался самый обычный в таких случаях вопрос «кто там?», я брякнул в ответ:

— Из военкомата!

Это я хотел сделать им сюрприз.

Решительности маме занимать не приходилось. Не колеблясь, она откинула массивный крюк и толчком распахнула дверь.

— Васька… — охнула она и упала мне на грудь.

Появилась няня в своем любимом фланелевом халате, расцветкой напоминавшем фрак Павла Ивановича Чичикова. Тетя Рита была на дежурстве.

После первых объятий и поцелуев, после того как я поел сам и наскоро угостил их чем-то, что лежало сверху, мы проговорили часа полтора и отправились спать. И я снова очутился в своей постели, и няня подошла поцеловать меня на сон грядущий, как она это делала всю жизнь — без ее поцелуя я не засыпал, — а когда пунктуальные немцы начали ночной артобстрел и я что-то сказал маме, желая ее успокоить, то услышал в ответ:

— Спи, спи, сегодня не наш район…

Тут я, сержант-фронтовик, окончательно понял, что мы победим в этой войне, и спокойно уснул.

А назавтра я повстречал на углу улицы Ракова и Малой Садовой — или она тогда называлась иначе? — свою бывшую соседку по парте Ирку Ш., веселую, оживленную, даже элегантную, в котиковом манто, делавшем ее облик для меня непривычно взрослым. Правда, три года пронеслось как-никак…

Ирка весело щебетала что-то, а я, в измазанном углем полушубке — на ладожском буксире меня, чтобы не мешался на палубе, сунули в трюм — и не слишком эффектных, хоть и прочных, яловых сапогах, неловко переминался с ноги на ногу возле этого символа мирной жизни.

Я был так несказанно обрадован, встретив одноклассницу, так надеялся узнать у нее что-нибудь о судьбе других наших ребят, что сперва не обратил внимания на то, как резко выделялась Ирка на окружавшем нас фоне. Я, приезжий, подходил к блокадному городу гораздо лучше, чем она, а Ирка была бы «как все» в том городе, какой я помнил с довоенных времен, вот разве манто не по возрасту как-то.

— Ты сама чего делаешь? — улучив момент, прервал я ее болтовню.

— Да… в булочной работаю… — небрежно уронила моя собеседница, продолжая излагать какую-то захватывающую историю; ни о ком из нашего класса она ничего не знала, хоть и не уезжала никуда, и эта ее неосведомленность, сам не знаю почему, удивила и насторожила меня.

А тут еще этот странный ответ. Спокойно, ничуть не смутившись, молодая, полная сил, прекрасно одетая женщина, за два года до войны кончившая среднюю школу, сообщила мне, что работает в булочной. Я не сумею сейчас обосновать свою тогдашнюю позицию психологически достаточно четко, но этот факт несомненно находился в вопиющем противоречии с тем, что мы с ней стояли в центре осажденного, истерзанного, едва начинавшего оживать и оправляться от страшных ран города.

Ее это явно не тревожило, для нее это была норма.

В булочной… в булочной…

А для меня? Могло ли это быть нормой для меня, давно позабывшего о мирной жизни и свое пребывание в родном городе воспринимавшего как сон наяву? В тридцатые годы молодых женщин со средним образованием было еще не так много, и продавщицами они, как правило, не работали… Не с тем потенциалом кончали мы школу, не с тем зарядом… В булочных… кто же работал в булочных? Пожилые тетки в платках?..

Я замер, ошалело, с открытым ртом.

Только что я проводил на работу маму. Мы прошли мимо нашей бывшей школы, где размещался госпиталь, через Аничков мост, где не было знакомых лошадок и их укротителя-человека, прошли по чужому, глубоко ушедшему в себя Невскому. Потом я отправился бродить по улицам и, встречая  з д е ш н и х  солдат, бросал на них почтительные взгляды, думая при этом, что мы там, на нашем обычном фронте, понятия не имеем, в сущности, каким диким напряжением малейшей клеточки, какой живой, трепещущей в каждом окопе яростью приходилось им — и приходится каждый день — держать оборону. Вот кто чудеса творит…

И тут я встретил Ирку. Сытую… в манто… из булочной… Контраст был слишком разителен.

Кто-то же должен был работать и в булочных… Да, теперь в моде такая точка зрения, и она справедлива, вероятно… Но в нашей молодости мы были максималистами и никогда так вопрос не ставили, — дыхание революции, слишком еще горячее, обжигало и нас.

А я-то разлетелся пригласить ее в расположенную поблизости Филармонию — в моем любимом зале, не-топленном правда, шли уже концерты.

Пусть она со своими… из булочной… туда сходит.

Потоптавшись на месте еще самую малость — чтобы не так уж сразу, — я пробормотал:

— Ну, всего…

И пошел себе, не оглядываясь.

Вечером няня, усталая после рабочего дня и стояния в очередной раз за более чем скромной продуктовой выдачей, прибрела потихоньку домой, разогрела суп, сели обедать, и я рассказал об этой встрече.

— Я всегда говорила, что Ирка не пропадет. Помнишь? — улыбнулась няня, прекрасно знавшая моих одноклассников и различавшая оттенки их характеров, мне по молодости недоступные. — Ну и пусть работает себе. На здоровье…

В голосе женщины, уже год живущей в аду, не прозвучало ни малейшего осуждения.

Тетя Рита пожала плечами.

— Вечно вы их покрываете, — недовольно буркнула мама.

— А чего тут покрывать? — искренне удивилась няня. — Просто мы — так, а они — так…

…Как тянет нас выносить суждение о человеке по одной какой-нибудь черте его характера, иногда по одному поступку, бывает, по высказыванию только. Даже те, кто понимает вроде бы примитивность такой позиции, склонны забываться под влиянием минутной вспышки. Мне кажется иногда, что простая вера в добрые душевные качества любого и каждого приводила няню к тому же, чего долгим и сложным путем достигали иные великие умы, стремившиеся, как Достоевский, учитывать всю сложность каждой натуры, всю сумму обуревающих ее противоречий. Можно ли сказать, что няня приходила к этому инстинктивно?..

— Мы — так, а они — так… И ничего тут особенного нет — так всегда было…

Я давно не виделся с няней, все последнее время я воспринимал жизнь под иным углом, чем раньше, когда рассматривал людей и все явления с нею заодно — в армии мы приучились принимать скорые решения. Вынуждены были и в мирное время, а на войне так времени размышлять о том, кто плох, кто хорош, и вовсе не было; повинуется, и ладно. Тут, после долгого перерыва, появился повод призадуматься, и этот наш разговор засел во мне основательно.

Я понимал, что большинство тогда, так же как и мы с мамой, осудило бы Ирку, но в нехитрой няниной формулировке была своя правда, раньше никогда не приходившая мне в голову, и правда эта опиралась на что-то очень подлинное.

— Одни — так, другие — так… — повторял я вполголоса, постукивая ногами по тоненькому фанерному днищу самолета.

Поскольку мне пора было возвращаться, а лед на Ладоге еще не встал, местные связисты — к ним-то я и был «командирован» — решили вывезти меня из Ленинграда вместе с военной почтой на популярном в годы войны самолете У-2. Несколько дней дожидался я где-то на ладожском берегу летной погоды, но вот в морозное солнечное утро меня сдали, наряду с почтовым грузом, одетому в меховой комбинезон и унты летчику.

Критически оглядев мою долговязую фигуру, он первым делом спросил:

— Летать приходилось?

— Нет.

— Оружие имеется?

Я с недоумением похлопал себя по кобуре висевшего на ремне пистолета.

— Не богато, — процедил летчик. — В случае, появятся мессера, будешь отстреливаться. Поглядывай наверх-то…

Подозреваю, что это был розыгрыш, но точно сказать не берусь. Я, во всяком случае, воспринял слова летчика как приказ: расстегнул кобуру, передвинул вперед.

Тут он взглянул мне на ноги и критически покачал головой:

— А валенки?

Когда я добирался в Ленинград, все еще текло, не тащить же было валенки с собой в предвидении перелетов.

— Нету.

— Ноги отморозишь.

Я развел руками.

— Ладно, постукивай тихонько по полу, чтобы пальцы не схватило, — милостиво разрешил летчик. — Только эту штуку, — он подвел меня к задней кабине и указал на, толстенный штырь, торчавший откуда-то снизу, — эту штуковину не дай бог задеть или, тем более, зажать коленями.

Уже в полете я без труда понял, что это был контрольный руль управления, предназначавшийся для инструктора, — буква «У» в обозначении марки самолета значит «учебный»…

Я не скучал во время первого своего полета. Поглядывал наверх — чуть шею не вывернул, — «мессершмитты» предусмотрительно не появились. Деликатно толкал сапогами дно и следил при этом, чтобы ноги не мешали рулю, дублировавшему все движения того, главного руля, с помощью которого управлял самолетом летчик.

Мчались мы низехонько, сперва над дорогой, потом над озером, потом снова над дорогой, и долетели благополучно. Ощущение было такое же, как от очень быстрой езды на машине, только совсем не трясло.

И вот, пока ровно стрекотал мотор, я, чтобы не думать о воздушном бое с парочкой истребителей, перебирал дни, проведенные дома, и то, как я разносил по адресам посылки, и в одном доме совсем прозрачный, истонченный человек непонятного возраста, закутанный в шубу, никак не соглашался отпустить меня без стакана чаю и вынес на прекрасном фарфоровом блюдечке сахар, наколотый на микроскопические и на удивление одинаковые кусочки, и как в другом месте меня долго не хотели впускать, а потом долго недоверчиво прощупывали взглядами, предполагая, что я вручил им  н е  в с е, что было им послано… И мысли, все снова и снова, упрямо возвращались к встрече с Иркой и к тому разговору у нас дома.

Одни — так, другие — так… иначе быть не может…

Одни — так, другие — так… всегда было… Всегда будет?..

Сама того не подозревая, няня подвела меня к той же проблеме, к какой более настойчиво — и со своей стороны — подводил политрук: нельзя подгонять любого и каждого под некий условный образец, не оловянные же они, живые, нельзя по собственному наитию красить одного черной краской, другого — белой…

Ошибиться просто, а за каждой ошибкой — жизнь человека. Так что, будь любезен, разберись сперва тщательно.

Любопытно: оказывается, политрук солидарен не только с высокопринципиальной мамой, но и с вовсе, казалось бы, не принципиальной няней тоже — правда в другом, но не менее существенном вопросе.

Мой военный мир и мир домашний окончательно смыкались в единый круг.

Как я понял впоследствии, существовало еще одно сходство между ними: как и политрук, няня отнюдь не была «добренькой». Она широко смотрела на вещи, и это вовсе не удивительно для того, кто трудился всю жизнь не покладая рук, — удивительно было бы обратное. Она могла простить ошибку, и не одну, в том числе и крупную ошибку, — женщина как-никак. Но к тому, что имело масштаб и весомость истины, в том числе ко всему, что так или иначе касалось оценки блокады в целом, она, как и большинство ленинградцев, относилась крайне серьезно.

Когда несколько лет спустя после конца войны стали собирать деньги на памятник защитникам города, моя старенькая уже и слабая няня, выходившая только в сквер напротив погреться на солнышке, спросила меня как-то утром:

— Ты будешь вносить на памятник?

— Конечно, — ответил я. — После получки.

— И за меня внеси. Сколько сможешь.

Я внес за нас обоих и еще за маму — ее не было к тому времени в живых.

Всю сумму — на нянино имя.

Теперь немного мистики, и с войной мы покончим.

Дело, в сущности, вот в чем: я убежден, что только благодаря няниному благословению и ее постоянному присутствию рядом со мной, где бы я ни находился, я уцелел во время войны и даже не был ранен — то есть моя фронтовая судьба оказалась судьбой исключительной.

Под благословением я имею в виду не какую-то разовую акцию, не напутствие перед уходом в армию, а некое средоточие, по случаю грозового часа, всего того, что няня каждый день стремилась мне дать.

Конечно, контузия — штука тоже малоприятная. Меня дважды засыпало землей, один раз в дни отступления, в сорок первом, а потом уже в сорок третьем. После второй контузии я долго не мог оправиться, нет-нет да и выключусь на полдня, на день — так страшно, разламываясь, болела голова. Но с годами боли становились всё реже, а повышенная раздражительность да необузданные нервные вспышки — это такая малость в сравнении с судьбой моих погибших товарищей или тех, кто стал инвалидом…

Я не считал себя заколдованным, отнюдь нет. Как и все, я ходил по прифронтовой земле осторожно. Как все, боялся и бомбежек, и обстрелов, и коварных мин. Как все, радовался в душе, получая более отдаленный от передовой и спокойный участок линии связи и внутренне напрягался и настораживался, когда наступала очередь моего взвода быть впереди.

Что за «впереди»? — с полным правом могут возразить бывалые солдаты. — О каком «впереди» может идти речь в связи фронтового подчинения?

Верно. В боевых порядках роты, батальона, даже полка нам бывать почти никогда не приходилось, разве что в дни особенно стремительного наступления — это-то и обусловило в значительной степени то, что мне удалось избежать ранения. Но ведь человек так устроен, что для него всегда существует «впереди» и «позади», где бы он ни находился — в штабе полка, дивизии, или в генеральном штабе, или вообще за тридевять земель от линии фронта. Масштабы опасности, понятное дело, будут другими, но к относительности этих масштабов мы как раз привыкаем быстро, «притираемся», если можно так выразиться.

Зато части связи были единственным, пожалуй, родом войск, личный состав которого, особенно же командный состав, постоянно находился в состоянии боевой готовности. Пехоту, артиллерию, танкистов отводили на отдых, на переформирование, передислоцировали, по ночам они, как правило, могли поспать — ночные бои были редкостью; летчики, сменившись с дежурства, полностью отключались от боевых забот, особенно в осенне-зимние, богатые осадками периоды. Мы же не только четыре года несли вахту без выходных — если не считать недалекие переезды с места на место, — но и ночами, в случае чего, нас будили неоднократно: именно в ночные часы любило переговариваться высокое начальство, и уж тут держи ухо востро… Да и во время переездов рота наша редко когда могла не ощущать ответственности: линия-то продолжала работать, и какой-то ее участок все еще оставался обычно под нашим контролем; мы перетягивались с более тыловой позиции на вновь освобождаемую территорию, середина, как у червяка, оставалась на месте.

Так что в общем и целом считать себя «заколдованным» у меня особых оснований не было. И все же где-то, в самой глубине, на самом донышке того, что принято называть душой, теплилась убежденность в том, что пока там, в Ленинграде, живет и здравствует няня, я, ее неотъемлемая частица, тоже буду жить и здравствовать здесь или в другом месте, куда нас перебросят завтра, близко от передовой или далеко, во время затишья или в дни самого бурного наступления, под угрозой ежечасного обстрела или только размеренных и не корректируемых никем огневых налетов.

Такова была сила моей привязанности к ней.

…Такого рода ни на чем не основанные уверенности часто возникали у меня в военные годы. Очень прочное ощущение неуязвимости появлялось у меня, смешно сказать, в те часы, когда на фронте представлялся случай помыться в бане. Раздевшись догола, я всегда чувствовал себя так спокойно и безмятежно, словно на то время, что я безоружен, война прекращается и начнется вновь лишь в тот момент, когда я вновь натяну на себя всю положенную амуницию…

Мои дороги за время войны с фашистской Германией не были дальними, по российским масштабам. Отстоявшись за Новгородом, мы спустились южнее озера Ильмень, потом стали продвигаться на запад, вновь оказались в Латвии, а потом и в северной Литве, и капитуляцию немецкой армии встретили в составе частей, прижавших к морю так называемую курляндскую группировку противника.

День нашей Победы… Я отсыпался после очередного изнурительного дежурства и с тяжелой головой проснулся вдруг от огневого шквала, бушевавшего вокруг: приветствуя поражение проклятого вермахта, стреляли все, каждый из доступного ему в данный момент оружия — зенитки били тоже. Я разрядил в воздух трофейный автомат и пистолет, мы выпили все спиртное, оказавшееся под рукой, и снова завалились спать.

Таким и остался в моей памяти день нашей Победы: обычный боевой и трудовой день с нежданной радостью поздно вечером, почти ночью. Мы понимали и раньше, что война близится к концу, мы ждали этого конца тысячу четыреста дней и ночей, или около того, но когда и где будет поставлена точка — не знал никто.

Еще утром, в этот самый день, была тяжело ранена наша любимица телефонистка Лиза Гуляева. Свободная от дежурства, она отправилась на близлежащий перекресток — поболтать с подружкой-регулировщицей, — и обеих подстрелил, к счастью не до смерти, перебегавший дорогу из леса в лес немец. Правда, от возмездия он не ушел: услышав выстрелы, мои ребятки кинулись следом и прикончили своего последнего фашиста, матерого, в чинах, с железным крестом на шее.

Снятые с убитого крест и бинокль ребята подарили мне на память. На крест, выданный в 1939 году — за что — за Францию? за Польшу? — оказалось очень удобно наматывать нитки, чтобы держать некоторый запас в полевой сумке: по одной диагонали я намотал белые, по другой — черные; уходящие к центру под острым углом окончания «крестовин» не давали ниткам сползать. Что же касается бинокля, то недавно его обнаружил висящим на книжной полке приятель-охотник. Приподнял запылившийся кусок кожи, с тех пор прикрывающий стекла — аккуратный народ немцы, — удивился, позавидовал, стал расспрашивать.

Я рассказывал ему о том, как в моей сугубо городской квартире появился полевой бинокль, а сам в очередной раз подумал: а было ли все это?

Не придумал ли я половину?..

ЖАР-ПТИЦА

В предместье Риги, на шоссе, тормозит низенький грузовичок-полуторка военного времени. Старший сержант, только что остановивший машину, легко спрыгивает из кузова на землю, кивает шоферу, перебрасывает через плечо совсем почти пустой вещмешок, оглядывается по сторонам и торопливо шагает по застроенной разнокалиберными домиками поперечной улице.

Машина едет дальше.

Холодно, ветер, конец декабря, но сержант одет в шерстяное офицерское обмундирование, хорошо подогнанную по фигуре новенькую шинель и мороза словно бы не замечает. Пройдя метров триста, он уверенно сворачивает в ворота, вяло охраняемые закутанным часовым, и оказывается в расположении воинской части. Предъявляет часовому документ, спрашивает его о чем-то, выслушивает ответ, кивает и направляется к стоящему в глубине двора дому.

Минута, другая, и сержант, постучав, входит в небольшую комнату, где, вытянувшись в удобном кресле, читает книгу офицер с погонами капитана на шинели, наброшенной на плечи. Офицер улыбается, не вставая, протягивает пришедшему руку, приглашает присесть. Беседа длится минут пятнадцать, затем сержант заходит в комнату рядом — там на дверях написано «штаб», — потом, держа в руках небольшую бумажку, вновь появляется на дворе, для того чтобы нырнуть в низенькую дверь одноэтажного здания без окон — то ли сарай, то ли склад.

Когда он выходит оттуда, вещмешок его туго набит. Заглянув еще к офицеру — поблагодарить, попрощаться? — сержант движется к воротам. Капитан выходит проводить его на крыльцо.

Так оно все и было. Я не успел получить продукты, и капитан Петросян, командир такой же, как наша, отдельной роты связи, наш постоянный «сосед справа» и мой старый знакомец, распорядился отоварить мой продаттестат. Явиться к ней с пустыми руками? В годы войны это было вдвойне невозможно, немыслимо.

Вечером тридцатого декабря 1944 года я вновь оказался в Риге — после трех с половиной лет отсутствия.

Собственно, вечер, как таковой, еще не наступил, но зимний день короток, сумерки загодя принялись обкладывать небосвод свинцовым кольцом, а мне необходимо было разыскать в огромном городе малоизвестную, судя по всему, окраинную улицу.

Начинать поиски следовало с центра. Отшагав километра три, я добрался до Даугавы и перешел понтонный мост — единственная ниточка соединяла берега могучей реки, все остальные средства сообщения были взорваны в ходе недавних боев за город.

На обоих съездах с моста копошились группы саперов — следили за движением транспорта, укрепляли что-то после прохода особенно тяжелых машин, тягачей, танков. Спускаясь на правый берег, я прошел вплотную к огромному полушубку с лейтенантскими погонами и, к величайшему своему изумлению, узнал в нелепо торчавшем из полушубка щуплом человечке старого товарища по роте двухгодичников Гришу Миндлина, исчезнувшего в сорок первом — мы считали его погибшим. Узнал, скорее всего, по тому, как лихо держались на самом кончике блестящего длинного носа очки.

Мы расцеловались, подивились случаю, который опять свел нас не где-нибудь, а в Риге, обменялись номерами полевой почты — этот ритуал проделывали все, случайно встретившиеся на фронте, — но я даже не успел расспросить Гришку о том, как он из связиста стал сапером, а больше я его никогда в жизни не видел. Только в тот вечер, среди грязного снега и льда, у съезда с топорно срубленного, но прочно сшитого его ребятами понтонного моста через реку Даугаву в городе Риге.

Гриша остался у моста на дежурстве, а я отправился дальше — искать заветную улицу.

Дело в том, что…

Дело в том, что, когда мы, наступая, вновь пересекли границу Латвии, мы из обширной, дотла разоренной и выжженной зоны, из бурьянной пустыни с торчавшими кое-где обгорелыми кирпичными трубами да останками русских печей, вмиг попали в мирную жизнь.

Как в кино.

Разрушения в ходе боев — вещь неизбежная, к тому времени ставшая для нас привычной. Но систематическое превращение широчайшей, многокилометровой полосы в мертвый пустырь, с торчавшими повсюду, как издевательство, аккуратными немецкими надписями, обозначавшими давно не существовавшие поселения… Вот когда увидел я своими глазами, что замышляли эти подонки сделать с моей страной!

Перебравшись через «старую» границу, мой взвод принял к обслуживанию очередную порцию линий связи; центр взвода расположился в небольшом местечке.

Там уже размещался к этому времени большой госпиталь.

На вечере в госпитале, на концерте для раненых, и выздоравливающих, и медперсонала, я познакомился с местной жительницей, латышкой, девушкой моих лет. Ее пригласил на концерт квартировавший в их доме военврач.

Звали девушку Виктория, сокращенно — Виа.

Поскольку врач в тот вечер дежурил, провожать Викторию домой отправился я. С того все и началось.

Подполковник медицинской службы рвал и метал, видя, что какой-то старший сержант перебежал ему дорогу. Он запретил пускать меня на территорию госпиталя — кроме концертов там бывали также танцы, — при встрече пытался поставить меня по стойке «смирно», предпринимал еще какие-то коварные и отчаянные акции, но я, как говорится, был из другой системы, я непосредственно ему не подчинялся, а в действующей армии это имеет колоссальное значение.

Для Виктории субординация не имела, естественно, вообще никакого смысла, а доктор был всего лишь доктором, не очень нужным человеку, когда он здоров. Тем более подполковник казался нам «пожилым», — бедняге было лет тридцать. Я же был ее ровесником и коллегой, ленинградским студентом, временно надевшим военную форму. Что такое Ленинград, Виа прекрасно знала.

Она и сама была студенткой русского отделения какого-то языкового института в Риге — то, что Виктория занималась русским языком в условиях немецкой оккупации, сразу расположило меня к этой первой встреченной мной представительнице «нетронутого» фашистами мира. В поселке, у родственников, она пережидала период боев за Ригу и отъедалась немного. Знакомство со мной помимо прочего рассматривала как учебную практику в русском языке.

Чем стала для меня за несколько дней эта хрупкая девушка, с такой трогательной простотой, так доверчиво шагнувшая мне навстречу? Только тот, кому пришлось в своей молодости быть исключенным на долгий срок из нормальной жизни, только тот поймет, каким бесценным могло сделаться для меня простое и милое ее лицо, обращенное ко мне, исключительно ко мне одному, а не ко мне в группе других людей — иначе во фронтовых условиях не было возможно.

Это пришло как озарение. Я — нашел! Я совершил открытие: значит, между двумя людьми может существовать и такое?!

Мне немедленно стали казаться родными ее нехитрые речи — она все же говорила по-русски не совсем свободно, — ее слова, словечки, то, как она их произносила, но главное — смысл, который она в них вкладывала. Словно старые друзья, мы отлично понимали друг друга, хотя росли в бесконечно разных обстоятельствах.

Разве уже это не было чудом?

Каждую мою свободную минуту мы проводили вместе. Я избегал заходить к ним домой, чтобы не дразнить лишний раз своего яростного соперника, но в часы его дежурств сиживал у Виктории, в ее крохотной комнатке — узкая постель, круглый стол, канапе, — и отчетливо вижу коврик над кроватью с надписью по-латышски: «Шесть маленьких бульдогов идут по дороге, барабаня» — и соответствующей тексту вышивкой.

Почему шесть? Почему маленьких? Из какой-то детской книжки?

Я на всю жизнь заучил тогда латышское звучание этих слов.

Потом нас двинули вперед — на Резекне и за Резекне. Там мы вновь надолго остановились, и тогда я кинулся к Петру Ивановичу с мольбой о трехдневном отпуске.

Я написал бы «кинулся в ноги», но боюсь, никто не поверит, хотя, по сути, дело обстояло именно так.

Петр Иванович удивился, ругнулся, но, выяснив у начальства, не предполагается ли чего, отпустил меня.

Я неожиданно вернулся к ней. Представляете, какая это была минута?

Помимо всего, госпиталь тоже передислоцировали, и никто в целом свете не мог нам помешать.

Трое суток мы были неразлучны. Бродили по мирным окрестностям, вдоль речки Зилупе, заходили на какие-то хутора к еще более дальним ее родственникам и знакомым, и нас всюду радушно принимали, так радушно, как никогда не встретили бы меня одного, — хутора были латышские, и, что я был за человек, они знать не могли: солдат и солдат. А для меня быть принятым в чужой семье всегда много значило, к тому же я имел возможность пробудить у этих людей симпатию к нашей армии…

Ночи мы проводили в ее комнатке, на ее девичьей кровати — как мы помещались там вдвоем?

Только времена и понятия тогда были другие, чем теперь, и нравы другие, и воспитание другое. И хотя Виктория всячески подчеркивала широту и смелость своих взглядов и была действительно куда более раскованной, чем многие мои довоенные приятельницы — в школе, в институте, — наши объятия оставались сдержанными и чистыми. Два стебелька потянулись друг к другу в затишье, среди внезапно смолкшей бури… И я считал, что это в порядке вещей, мне даже нравилась ее непреклонность — может быть, потому, что я впервые в жизни был влюблен по-настоящему?

Потом я снова уехал, и она провожала меня на станцию, тоже называвшуюся Зилупе, и, так как мест в вагонах не было никаких, я устроился, к ее ужасу, на крыше и лег там, расстелив шинель, на ребристое железо — за эти же ребрышки и придерживался на крутых поворотах. Но стояло лето, и я был молод и чертовски счастлив, и ехать я мог на чем угодно.

Я оставил Виктории свой адрес, и вскоре она написала мне, потом еще и еще. Наконец пришло сообщение, что она уезжает в освобожденную Ригу, чтобы продолжить учебу, что жить будет пока у дяди; следовало название улицы и номер дома, квартира указана не была, из чего я и заключил, собственно, что улица была окраинной, а дом небольшим, частным. Звала меня приехать, как только удастся вырваться. Я ответил по новому адресу, съездить же в Ригу все не было случая; просить о новом отпуске я не мог.

Неожиданно помогло то, что шел конец сорок четвертого. В близкой победе никто уже не сомневался, и на нашем фронте, завершившем, в сущности, свое продвижение на запад, стали понемногу всё приводить в соответствие с нормой. В один прекрасный день меня вызвал Петр Иванович и предложил либо сдать взвод, либо стать офицером, выдержав экстерном экзамены на фронтовых курсах младших лейтенантов. После некоторого колебания я выбрал последнее. Расстаться со взводом? Вновь принять отделение, «опустившись» на ступеньку?..

Ну и возможность повидать Викторию оказалась весомой гирькой на чаше весов: рота наша действовала значительно южнее города, курсы находились севернее. Разыскать ее, встретить вместе Новый год, сказать друг другу все, что еще не было сказано, — а с экзаменами там видно будет, что и как…

Разыскать — во что бы то ни стало.

Чем гуще становились сумерки, тем меньше оставалось прохожих. Я спрашивал каждого, кто соглашался остановиться и взглянуть на бумажку, где по-латышски, крупно, печатными буквами было написано нужное название.

Никто не знал, где находится эта улица.

— Вы что-то перепутали…

Я шел и шел, надеясь рано или поздно встретить если не милиционера, то хоть какую-нибудь патрульную службу — город же все-таки…

Окна были затемнены, ни одно не светилось, но кое-где стали зажигаться лампочки над воротами, случайные фонари. Затемнение отменено не было, но практически не соблюдалось: если в июне сорок первого рижане прекрасно знали, когда следует ожидать немецких бомбежек, и заклеивали окна ленточками, пока Россия еще мирно спала, то теперь всем было известно, что воздушных налетов немцы производить уже не могли. Кончилось их времечко…

Вдруг я буквально натолкнулся на парня и девушку с красными повязками, вышедших из-за угла.

Они тоже не знали такой улицы, но охотно отвели меня неподалеку в небольшую квартиру, где толклось множество молодежи; если я правильно понял, здесь размещался то ли райком, то ли горком восстанавливавшегося здесь, в Риге, комсомола.

Общий язык нашли быстро.

В одной из комнат, на полу — мебели не было никакой, — разлегся огромный, подробнейший план Риги. Изучать его приходилось, осторожно ступая по узенькой полоске паркета, остававшейся открытой вдоль стен.

Стали искать.

Минут через двадцать нашли. Крошечный переулок, на самой окраине, за Даугавой, там примерно, откуда я час назад пришел. Немного ближе к заливу.

Обидно было чертовски — снова проделать такой конец… снова мерзнуть…

Мои новые друзья категорически заявили, что идти сейчас нельзя. Надо ждать до утра. Если в центре хоть что-то светится на улицах, за рекой совсем темно.

— У меня хороший фонарик.

Переглянувшись, они объяснили мне, что на окраинах еще «шалят». Здесь удалось наладить относительный порядок, а там — ни за что поручиться нельзя.

— У меня пистолет.

Не новичок в Латвии, я прекрасно понимал, что они правы, что пробираться в одиночку через темный город опасно. Но не пойти к Виктории немедленно — не мог.

Меня продолжали отговаривать. Один в очках, постарше, задал вопрос, которые другие задать не решались:

— Зачем?

— К девушке.

— Подождет до завтра, — вмешался высокий мужчина с совершенно лысым черепом, чем-то неуловимо напоминавший великолепных латышских стрелков, доблестно сражавшихся в годы гражданской за Советскую власть. — Разве лучше будет, если ты до нее не дойдешь?

Молодежь понимала мое нетерпение, но все считали, что ночевать надо здесь.

— Я не засну… Я — тут, она — в двух с чем-то километрах?!

— Там уж точно не у кого будет уточнить дорогу, — заметила «нашедшая» меня комсомолка, — останавливаться и лезть с расспросами, не зная языка, — самое опасное, что может быть.

— У меня хорошая зрительная память. Дорогу запомню по плану. Уже запомнил, в сущности. Все повороты. Основные названия запишу для верности. Вот видишь, записываю на той же бумажке.

Предложили чаю.

Я с наслаждением выпил целую кружку подкрашенного кипятка.

Еще раз проверил себя по плану.

Поблагодарил, попрощался, пошел.

Лысый латыш одобрительно ухмыльнулся мне вослед. Или — показалось?

Парень и девушка проводили меня до моста, здесь кончался район их дежурства.

Отсюда, со стороны центра, мост был немного освещен, тот берег был сплошь темный. Ни малейших признаков города и вообще какого бы то ни было поселения за рекой не ощущалось.

Расстались.

Я еще огляделся, поискал глазами Гришу, не нашел — и двинулся вперед.

Я надеялся, что если Гриша еще здесь, то или сам проводит меня немного, или выделит парочку солдат. Но саперы, очевидно, ушли уже на отдых. Несколько солдат охраняли мост.

Я старался шагать равномерно, мне хотелось, чтобы скрип моих сапог по снегу звучал солидно, чтобы каждый различал в нем уверенность и спокойствие. Пути назад все равно не было. Материнский характер просыпался во мне в трудные минуты; так же как и мать, раз приняв решение, я не сожалел об этом, оставалось только получше свое решение выполнить.

В душе никакого спокойствия, конечно, не было.

Подходя к черноте, я передвинул кобуру пистолета на живот, расстегнул ее, достал пистолет, дослал патрон, поставил на предохранитель и вновь аккуратно вложил пистолет в кобуру — не до конца, так, чтобы его можно было мгновенно вынуть.

В первый раз мне показалось, что пистолет провалился все же слишком глубоко; я снова вытащил его, не поленился, и еще бережнее вложил на место.

Затем я достал американский карманный фонарик; связистов снабжали кое-какой американской техникой, и, как всех, не только техникой, а довольно широким ассортиментом вспомогательных материалов, от форменных пластмассовых пуговиц до банок с консервированной колбасой (в просторечье — «улыбка Рузвельта») и тушёнкой — тогда-то и стало прививаться у нас это категорически не русское слово.

Фонарик был удобен для работы. Его рефлектор давал сильный, узкий луч, направленный не прямо, не как продолжение цилиндра с батарейками, а под прямым углом к нему. Нехитрая придумка приносила немалый эффект. Вы могли поставить фонарик на стол, и он светил не вверх, а вбок, как лампа, при его свете можно было писать. Вы могли прицепить его к шинели или гимнастерке, и он освещал не ваш подбородок или ваши сапоги, а как раз то место, где работали, устраняя разрыв связи, ваши руки.

Я приладил фонарик к портупее, и он стал светить вперед, передо мной. Луча хватало метров на восемь, я думаю.

Вещевой мешок я плотно укрепил за спиной.

Руки были свободны, а это полдела.

Охраны на той стороне на съезде с моста почему-то не было; я уходил в темноту, уже отделенный от своих очень широкой рекой.

Вздохнув, я сличил название первой за мостом улицы с бумажкой, убедился, что все в порядке, и двинулся во мрак.

Где лучше идти — по тротуару или посреди мостовой, благо движения никакого? Решил двигаться посередине, чтобы обезопасить себя от внезапного нападения из дома, из-за угла или забора, из подворотни. То есть стрелять можно было, конечно, и оттуда, и еще удобнее, пожалуй, зато от холодного оружия, дубины, камня, ножа меня предохраняло хоть какое-то пространство, а стреляя, надо еще попасть…

Попробовал погасить фонарик, чтобы меня самого не было видно, но из этого ничего не вышло. На булыжной мостовой зияло множество выбоин, в том числе, похоже, от мин, кое-где валялись обломки полуразрушенных зданий и поверженные деревья, какие-то участки были огорожены. Включил снова свет, — со стороны ведь не видно, кто идет, может и штатский возвращаться домой с фонариком…

Шел я не быстро, но не останавливаясь. Останавливаться в подобной обстановке не люблю: еще страшнее становится.

Опыт прямого столкновения с «пятой колонной» в Латвии лично у меня имелся: в сорок первом, после начала войны, из нарядного дома любого поселка мог застучать пулемет; мы шли, отступая, через населенные пункты, а сунутая в карман рука судорожно сжимала «лимонку».

Теперь гранаты у меня не было, да и как воспользоваться ею в мирно засыпающем городе? Вот автомат я, конечно, зря не взял, говорили же ребята… В курляндскую группировку, которую наши части как раз стали прижимать к морю, сбежался всякий сброд из Прибалтики и вообще со всего северо-запада, немецкие прихвостни разных мастей, в том числе латвийские фашисты. В недавно освобожденной Риге, факт, кое-кто призадержался…

А, чего о них думать! Выбора-то у меня все равно нет. Я должен идти, и я иду, надеясь на свою звезду, и еще на любовь Виктории — ясное дело, она ждет меня, хоть известить ее о приезде я так и не успел… Ну и, как всегда, на нянино благословение.

Тихо было. Я шел словно за кулисами брошенного театра: тени домов слегка колыхались по сторонам, как нарисованные на холсте декорации. Отсчитав нужное количество поперечных улочек, я снова сверил название со своей бумажкой, повернул направо, убедился, что иду верно, и уже бодрее двинулся вперед. Даже насвистывать стал тихонько — «Тачанку», еще с мирного времени любимую мою строевую песню.

Тут раздался выстрел.

Стреляли с земли или с колена. Пуля прошла перед моим носом справа снизу налево наверх, ударилась о какую-то железяку или об очень, твердыйкирпич и заныла, рикошетируя.

Мгновенно погасив фонарь, я вытащил пистолет из кобуры, сделал несколько шагов назад и замер.

Вспышки от выстрела я не заметил. Вероятно, стрелявший находился в укрытии — за углом? Где — немного позади? В любом случае — справа от меня.

Я развернул корпус, осторожно попятился к левой стене домов, пока не уперся вещмешком во что-то твердое, и снова стал прислушиваться.

Ничего.

Потом вдруг быстрый топот удаляющихся шагов.

Еще не успев зарегистрировать облегчение оттого, что шаги удаляются, я включил фонарик и направил в ту сторону луч. Обнаружилась какая-то щель между домами, больше ничего подозрительного видно не было. Ни людей, ни открытой двери, ни полоски света в окнах.

Стрелять в проулок я благоразумно не стал. Зачем? Только свистнул вызывающе в том направлении — мальчишество, что и говорить.

Тихо.

Я еще постоял, потом побрел потихоньку дальше, по своему маршруту. Время от времени останавливался, оглядывался, прислушивался. Пистолет так и держал в руке. На каждый шорох, особенно справа, резко включал фонарь. Один раз обнаружил кошку.

Только свернув с этой улицы, я успокоился немного. Сердце перестало колотиться; вспотевшая было спина тоже приблизилась к норме.

Тогда я ускорил шаги.

После выстрела я снова ощутил себя на войне. Разнеженность, понемногу завладевавшая мною весь день — с утра, когда я, уезжая из части, переложил ответственность на помкомвзвода, после посещения Петросяна, после встречи с Гришей и дружеской беседы с комсомольцами, — разнеженность и благодушие вмиг испарились.

Очередное задание было — дойти! А от кого задание получено… что за разница? Дойти надо было, добраться, что бы по дороге со мной ни произошло — вот почему я дальше двигался уже не вразвалочку, не прогулочным шажком, а так, как привык за три года ходить по опасным участкам линии — собранный, готовый к любой неожиданности.

Существенная разница: на линии я, как правило, бывал не один, командир отделения или кто-нибудь из солдат сопровождали меня, чтобы на месте устранить обнаруженное повреждение, а тут…

«А ля гэр ком а ля гэр» — лезла в голову французская поговорка, единственное, кажется, что осталось от занятий этим звучным языком на первом курсе — я же Францией собирался заниматься, не какой-нибудь другой страной, Францией второй половины восемнадцатого века. Еще парочку изречений, заученных специально, чтобы щегольнуть при случае, я давно позабыл — за ненадобностью. А это годилось и на фронте, и еще как годилось:

«На войне как на войне»…

Итак, я не просто топал в гости. Я выполнял задание и привычно рисковал собой при этом. А раз привычно, то вовсе не страшно…

Все стало на место. Не помешал бы автоматик, что и говорить, очень не помешал бы…

Привыкнув ориентироваться на местности, я с помощью волшебной бумажки четко сворачивал всюду, где было нужно, и вскоре добрался наконец до желанной улицы.

Отыскать дом не составило труда. Невелик был, стоял отдельно, как я и предполагал.

Ни огонька, ни звука.

Ступеньки, ниша, в нише — дверь.

Быстренько, но с привычной тщательностью я привел себя в порядок и нажал кнопку звонка.

Никакого эффекта.

Еще раз нажал, пообстоятельнее; то же.

Тогда я сообразил, что сюда, может быть, не подается еще электричество. Постучал, и дверь почти сразу же отворилась.

На пороге стоял мужчина моего роста, крепкий, широкий в плечах. Лица его я не видел: в прихожей было темно, а слабый луч света из комнаты едва достигал его ног.

И все же я знал почему-то, что мужчина смотрит на меня выжидающе, спокойно, без страха; намек на недоумение содержался, пожалуй, в линии обтянутых свитером плеч.

Так это было или нет, проверить я не мог — не освещать же лицо хозяина фонариком. Многие мои товарищи так и поступили бы, вероятно, да и я сам — в другой ситуации. Миндальничать тоже особенно ни к чему. Твердость никогда не мешает, все должно быть ясно, прежде всего ясно. Но здесь я был только гостем, и мне было чертовски важно обозначить и даже подчеркнуть это с самого начала.

Не завоевателем — гостем; никакого права войти в дом без приглашения у меня не было.

Хорошо, догадался застегнуть кобуру пистолета. Правда, фигура у хозяина мощная, но…

Я назвал ее имя.

Мужчина отрицательно качнул головой, сказал что-то по-латышски и не шевельнулся при этом.

Я развел руками.

— Нету, — перевел мужчина сам себя; кажется, он улыбнулся, или померещилось в темноте? Что-то ему явно известно… Скорее всего, Виа предупредила, что может внезапно появиться некий долговязый сержант…

Из дальнейших русских фраз, не слишком стройных, но в общих чертах понятных, выяснилось, что несколько дней в неделю Виктория занимается по вечерам, и тогда часто остается ночевать у подруги.

— За рекой, — хозяин даже рукой махнул в ту сторону, для убедительности.

— А сегодня?

Сегодня?.. Кто его знает… Судя по тому, что время позднее… можно предположить…

Я был в отчаянии, задание выполнил — ее разыскал. Но, как оказалось, выполнил наполовину. Что делать? Ждать ее? Сколько? Где? На темной улице?

В душе я был готов даже к тому, чтобы проторчать где-нибудь поблизости хоть до рассвета. Только — морозно. А что, если она появится завтра вечером?

С другой стороны, и найти ее в городе я не мог: дядя или не знал адреса подруги, или не горел желанием давать его.

Я вновь развел руками, собираясь извиниться и исчезнуть во тьме, как вдруг мужчина шагнул в сторону и произнес:

— Пошалуйте, милостифо просим.

В соединении с латышским акцентом этот старинный оборот звучал в подобной ситуации вдвойне комично. Откуда дядя его выкопал? Сам, еще мальчиком, выучил или перенял от кого-нибудь постарше, кто владел русским языком?..

Я безумно обрадовался. Еле сдержался, чтобы не одолеть дверной проем одним прыжком.

Поблагодарил, вошел степенно.

Едва успел я вытереть ноги и снять шинель, как дядя предложил пропустить по стаканчику, чтобы согреться. Не желая ударить лицом в грязь, я стал рыться в вещмешке. Чтобы добраться до шпика, выложил на стол лежавшую сверху пачку табаку, полученную утром у Петросяна, и тут же заметил, как блеснули у дяди глаза.

Протянуть ему табак было делом одной секунды. Отношения налаживались. Оказалось, нас и звали почти одинаково.

— Вилис, — представился дядя, поднимая стакан.

— Василий, — я сделал то же.

В комнате было тепло, уютно, светила тщательно отлаженная керосиновая лампа. Мы сидели вдвоем, больше никто из семьи не показывался, что несколько удивляло меня.

Бутылка, хлеб, сало на столе — такие привычные аксессуары…

Я расстегнул ворот гимнастерки. Портупея с ремнем и пистолетом висела вместе с шинелью на вешалке в прихожей.

Снова очутился я в мирных условиях; дядя Виктории внушал мне теперь полное доверие.

Когда раздался негромкий стук, я подумал, что это стучат в нашу комнату и наконец покажется кто-то еще из обитателей.

Но стучали в наружную дверь. Вилис встал, шагнул в прихожую, одним движением отпер дверь, толчком распахнул.

Женский голос лопотал что-то по-латышски.

Меня их разговор не касается, я же по-латышски не понимаю. Да и проникал голос ко мне сквозь густой дым от дядиной трубки, легкий самогонный дурман, возведенную теплом в квадрат усталость…

Внезапная мысль о том, что пистолет остался там, заставила меня вскочить.

В этот момент дядя подвел ее к двери в комнату.

И мы увидели друг друга.

Обрывки смешных мыслей мешали мне немедленно обнять ее.

Я — без ремня, гимнастерка расстегнута…

Я выпил, вместо того чтобы…

Она пришла, она запросто пришла сюда из центра, она спокойно проделала в темноте путь, который я пре-о-до-ле-вал, вооруженный фонариком и пистолетом…

Как держаться, что скажет дядя, в курсе ли он?..

Тут Вилис, издав некий кашляющий звук, благоразумно удалился во «внутренние покои».

Мы кинулись друг к другу, обнялись, замерли.

Мыслей больше не было, слов еще не было. Совсем рядом билось ее сердце…

Кажется, в мире появился третий человек, кроме няни и мамы, нетерпеливо меня поджидавший.

Я знал это и раньше — вычитал в ее письмах. Прикосновение перекрыло все.

Нет, не то, она была не «третьим», конечно же не «третьим», она была  п е р в ы м  человеком из тех, кто ждал меня.

Самым первым, самым близким.

Выдохнув наконец «здравствуй», она успела лишь сообщить, что совсем было заночевала у подруги, но какая-то сила погнала ее сюда. Предчувствие?..

Потом она оставила меня на попечение вернувшегося тем временем дяди, а сама помчалась хлопотать о ночлеге.

В домике оказалось еще две комнаты. Совсем крошечная, где спали Вилис и его жена. И что-то вроде столовой — там, на кровати, располагались две девочки-погодки, а в углу, на диване, — Виа.

Мне постелили в той же столовой, на полу у печки.

Можно было уложить меня и в комнатке, где мы с дядей сидели. Но там было намного холоднее, было накурено, а кроме того, и Вилис, и его жена прекрасно понимали, что, где ни постели, мы с Викторией все равно будем вместе, и строгих моралистов из себя не корчили.

То есть я не знаю, конечно, что наплела тетушке Виа и о чем говорили супруги между собой, вообще-то у них имелись все основания считать наши отношения более интимными, чем это было на самом деле, но, если и так, вида они не показывали.

Как только все улеглись, Виа в халатике скользнула со своего дивана ко мне на матрас, и мы будто снова очутились в Пасиене, и объятия наши были нежными до определенного предела. Шепотом, чтобы не будить девочек, проболтали до полночи.

Потом Виа перебралась обратно, мы уснули, проснулись поздно, когда в домике уже никого не было. Попили чаю и ушли.

Я не встречал больше ее дядю, но помню его гостеприимство и величавую простоту, с которой он отнесся к нашей любви, и мне досадно, что не представилось случая отплатить ему, что я до сих пор у него в долгу…

Путь к центру города был совсем простым и не таким уж далеким. О своих ночных страхах я вспоминал со стыдом.

Виа отвела меня на квартиру своих родителей. Они эвакуировались к другим родственникам, на север Латвии, и еще не возвратились в город. Виа вернулась из Пасиене при первой возможности, чтобы не пропустить учебный год, а они не спешили.

И правильно, между прочим, делали. В их прекрасно обставленной просторной квартире в добротном пятиэтажном здании на одной из главных рижских торговых артерий не работало центральное отопление, — в городе не было топлива. А на улице стоял мороз.

Так что в теплом домике дяди Виа ночевала не случайно.

Мы с ней прожили два дня в ледяном доме.

Первым делом я попросил ее отвести меня на кухню и выгрузил там из вещмешка все свои припасы.

Ее глаза заблестели так же, как глаза Вилиса при виде табака. Тут только я сообразил, что Виктория наверняка недоедает и что вчера вечером она легла спать голодная.

Почувствовав себя кормильцем семьи, я потребовал, чтобы она немедленно поела — поели мы вместе, — а в дальнейшем особенно не экономила. Сказал, что хлеба и крупы принесу еще. Я не сомневался, что Петросян выручит меня, и он действительно сделал это на следующий же день: буханка хлеба и несколько горстей крупы для большого хозяйства не расчет. Когда я рассказал ему, в чем дела, он вытащил еще банку тушенки из собственного НЗ. Армяне народ запасливый — и добрый.

Так что с питанием дело у нас обстояло неплохо.

А на холод мы по молодости лет могли себе позволить не обращать внимания.

Да и дома мы особенно не сидели. Радостный, я сопровождал Викторию по всем ее делам. В институт. К подруге. Еще куда-то, откуда она вышла с бутылкой ликера — чтобы было чем отметить Новый год.

Вечером мы отправились в оперный театр, тоже нетопленный, но там, в отличие от дома, можно было не раздеваться. Популярная в те годы латышская певица Эльфрида Пакуле пела в «Травиате»; на ней было тонкое шелковое платье, и глядеть на нее было холодно. Высоченная, худая, с некрасивым лицом и большим ртом — но голос…

Ее лучше было слушать не глядя на сцену.

После театра мы благополучно добрались домой, благо близко было, и весело встретили Новый год, заедая ликер ломтиками шпика и гречневой кашей.

А потом началась одна из самых кошмарных ночей в моей жизни.

Я был уверен, что этой ночью она станет моей женой.

После первой встречи прошло несколько месяцев. Переписка так сблизила нас, что не оставалось уже сомнений в том, как мы нужны друг другу. Вчерашняя встреча, горячая, светлая, радостная, окончательно укрепила наше единство.

Я не размышлял на эту тему, не прикидывал «за» и «против»: все равно ничего другого я представить себе не мог бы. Первобытная логика чувства властно вела меня за собой, и сопротивляться не было никаких причин. События накануне, когда, выполняя задание своего сердца, я пробивался к ней любой ценой, прошедшая ночь в семье ее родных, этот день, проведенный вместе, наполненный предпраздничными хлопотами в условиях совершенно мирных, в театре — я не был в театре четыре года! — в ее квартире, ее комнате, — все это настраивало на какой-то особо торжественный лад.

Большего подъема в своей жизни я, пожалуй, и не испытывал.

Мне и было-то — двадцать два. Я волновался, готовясь ко сну, — как все это пройдет…

Свадьба в ледяном доме.

Когда же я, продрогший, забрался к ней под теплую перинку и она тоже обняла меня так нежно, как только она одна умела, выяснилось… что она легла спать в купальном костюме. Цельном, как у пловчих, тщательно застегнутом купальном костюме.

По нервам, как по струнам рояля, удар топором.

Смятение — в чувствах, мыслях, словах.

Я никогда не был особенно красноречивым, но все свершавшееся сегодня в моей жизни — в  н а ш е й  жизни! — было для меня таким священным, что, едва шок отпустил немного мертвую хватку, я сделал невозможное и заговорил о своем чувстве, о свадьбе и нашем совместном будущем словами, не поверить которым, казалось, было нельзя.

Да и какие основания — не верить?

Какие?!

Она и не проявляла недоверия — ни вот настолечко. Скажи она прямо, что не верит, все было бы несравненно проще. Я знал бы тогда, что должен сделать еще то-то и то-то и доказать так-то и так-то — и убедить ее окончательно.

А она наотрез отказалась снять свое «варварское» одеяние.

Все время отрицательно покачивала головой, словно самоубийца, не решающаяся прыгнуть с обрыва.

И говорила «да», соглашаясь с моими словами.

— Да, но…

Ужас моего положения был в том, что бороться приходилось с духами, тенями, привидениями; пытаешься отшвырнуть противника, нанести ответный удар, а рука проваливается в пустоту. Она верила мне, несомненно верила, она не сомневалась в искренности моих слов, точно так же, как и во все время нашего знакомства — с первого дня, с первого дня. В то же время житейская мудрость, твердо стоявшая на страже привычных для нее обрядовых, семейных, сословных, национальных и бог весть каких еще требований, перевешивала эту веру, мешала ей до конца понять меня, не давала и на этот раз пойти навстречу.

Как ласково пыталась она меня успокоить… Недоумевала: с чего это вдруг я ощутил такую острую неудовлетворенность нашими отношениями — ведь все у нас шло так замечательно, как только можно мечтать. Робко упрекала меня в беспросветном романтизме, в фантазерстве, полном незнании жизни и вытекающем отсюда нежелании согласиться с элементарным, каждому разумному человеку доступным выводом: до конца войны менять в наших отношениях ничего не следует.

— Не следует?

— Невозможно.

— Невозможно?!

— Конечно, невозможно…

Но — почему, черт побери?!

Почему обязательно чего-то ждать, если ты любишь и веришь? Нет, «быть разумным» в эти минуты я был не в состоянии, и вещи «элементарные» и «доступные каждому» оставались для меня тарабарщиной. О том, что я мог попросту не вернуться к ней, будучи убитым, и что она, скорее всего, это, не зависевшее от нас обстоятельство и имела в виду — сказать открытым текстом не было, вероятно, сил, — я не подумал тогда; эта простейшая мысль пришла мне в голову много лет спустя.

Я был оскорблен до глубины души ее недоверием — чем еще можно было объяснить такую расчетливую, судя по всему, неуступчивость? Купальник, видишь ли, натянула — раньше ведь он ей не был нужен!

Не забудьте, четыре года уже я был солдатом; это — сказывается…

Как не может она понять, что раньше было совсем другое! Да, в Пасиене я спокойно и даже радостно принял предложенные ею правила игры — но наша дружба и наше чувство там только еще зарождались, я еще только приглядывался к ней, начинал за ней ухаживать. Забытым ароматом мирного времени пахнуло на меня от этих «правил», я в отрочестве сам считал, что так оно и быть должно — в книгах вычитал, в книжечках. Всего за полгода до встречи с Викторией я поберег, «пожалел» чистую, милую девушку только потому, что знал: не люблю ее и никогда к ней не вернусь. Девушка была изумлена и огорчена, кажется, товарищи издевались надо мной, как могли, я угрюмо пропускал их насмешки мимо ушей, а сам — гордился своим поступком.

Теперь — другое дело: кульминация нашей встречи непременно должна была соответствовать уровню нашего чувства, прочности союза, провозглашенного в наших сердцах и успевшего уже пройти проверку и окрепнуть. Нельзя же в одном достигнуть самой высшей доступной человеку степени близости, а в другом оставаться разгороженными прозрачной, но достаточно прочной стенкой! Трагический же перепад: одно развивается, движется, другое стоит на месте, застряло, словно по чьей-то злой воле…

Я так чувствовал — судите меня за это.

Исчерпав все доводы, раздосадованный, разгневанный, непонятый, больной, сотрясаясь от горя, я поднялся и вышел из комнаты. Накинул на плечи шинель и долго стоял у окна в залитой лунным светом огромной столовой.

Пустынная улица сквозь изморозь угадывалась внизу.

Я был уверен, что она выйдет ко мне и признает мою правоту или, по крайней мере, утешит меня как-нибудь.

Но было тихо.

Все словно замерзло в этом мире.

Продрогнув, я отошел от окна, походил немного взад и вперед по комнате, затем открыл пианино из черного льда, сел за него, стал играть.

Что играли мои руки? Пылающая голова была отключена; сострадание к самому себе переполняло меня.

Как можно было мне не верить? Всем — конечно. Всем — пожалуйста. Всем — сколько угодно. Но — м н е?!

Закоченев окончательно, я отправился обратно — удрученный, вздорный, злой.

Она не спала. Стала ласкать меня — надеялась, что я одумался и стану прежним, ручным. Шептала самые ласковые слова, какие только знала по-русски. Осыпала поцелуями.

И опять:

— Да, милый. Да, но…

Уговаривала заснуть, убаюкивала.

Заснуть я и сам был не прочь, но не мог.

Происходило странное: чем нежнее и податливее, по видимости, была она, тем раздраженнее и упорнее становился я. Сжав зубы, я пытался бороться с собой, мне очень хотелось послушаться ее и стать «прежним», таким, как вчера, как час назад, когда была полночь. Но ничего поделать со своим упорством я не мог.

Посыпались горькие упреки, и вот тогда, в ответах не менее горьких, открывавших, как это всегда бывает, новые, остававшиеся ранее скрытыми повороты темы, мелькнуло вдруг, что она совсем не уверена в том, как отнесется к нашему союзу ее семья. Скорее всего, она просто хотела выставить конкретную причину, против которой мне трудно было бы возражать, которая переломила бы наконец мою неожиданную настырность.

Я очень удивился.

Выросший и воспитанный в другом мире, я не мог себе представить, что подобная ситуация может еще существовать в реальной жизни, а не только в старых романах.

Семья? Судя по квартире, ее родители могли быть людьми состоятельными — что же, значит, имущественное неравенство могло поставить под угрозу наше совместное будущее, зачеркнуть нашу любовь?

Мою любовь?!

Армейские годы так прочно приучили меня к полнейшей самостоятельности в решении личных вопросов, что любое стороннее вторжение в эту область я автоматически воспринимал как насилие.

Семья? Еще чего!

Тем более, моя семья была далеко, и я давно уже не соотносил с ней события протекавшей мимо меня стремительно жизни. А тут, оказывается, существует семейка, которая может, видите ли, возразить против того, чтобы я в нее вошел? Ну, знаете…

Молча, ошеломленно смотрел я на лежавшую рядом женщину, едва различая ее профиль в темноте, раздвигаемой лунным светом. Ощущение было такое, будто воткнутый в мое тело нож — я стал было привыкать к нему — теперь медленно поворачивали в ране.

А Виа расценила мое молчание как свидетельство того, что она на верном пути, что мнение ее семьи и для меня тоже веский довод. И она пошла дальше, развивая успех и конкретизируя свою мысль: ведь я пока никто, даже не офицер еще, а для ее родителей это может иметь большое значение.

— Может быть, для тебя — тоже? — злобно спросил я.

Она не ответила на это бессмысленное оскорбление, и я вскоре сам попросил прощения.

Она простила, простила, разумеется, но по существу мы так ничего и не решили — и решить не могли.

Измученные, мы заснули наконец, обнявшись, как поссорившиеся из-за пустяка, но потом помирившиеся дети.

Детьми мы и были, только не понимали этого.

И наступил второй день. Самое правильное мне было — уехать. Но я заранее отвел на наше свидание два дня и не хотел отступать от намеченного — отступление казалось мне тогда позором.

Мы вновь провели день вместе. Вечером у Вии были занятия; я использовал это время для того, чтобы побывать у Петросяна, и ждал ее после лекций внизу. По городу я ходил теперь запросто, и в темноте тоже. Привык. Не почудился ли мне тот выстрел?

И последовала вторая ночь, менее нежная, но и менее горькая, ибо я знал заранее, на что могу рассчитывать.

Рано утром второго января я уехал на курсы.

Моего опоздания там никто не заметил.

На курсах пробыл дней десять; экзамены благополучно сдал.

На обратном пути я мог провести в Риге только один вечер и одну ночь.

Вечером я встретил Викторию у института; встреча была почти такой же радостной, как и тогда, у дяди.

А ночь в ледяном доме опять была кошмарной. Я придумал кучу новых, необычайно убедительных, как мне казалось, доводов — я же был рядом с ней все эти десять дней, а экзамены сдавал как придется.

Ничто не могло поколебать ее решения.

Я не преминул заметить, что теперь скоро стану офицером, но и это ничего не изменило — она только рассмеялась, сбив меня окончательно с толку.

Она была ласкова со мной, грустна и ласкова — как мать с упрямцем-сыном.

Особенно нежной была она под утро, при прощанье. И сказала твердо, что станет ждать меня сразу же после окончания войны. Немедленно, сказала она. И повторила: немедленно. И тогда она представит меня родителям. А потом она кончит институт, и…

«Как же так? — впервые за все время нашего знакомства подумал я. — Как же так: она кончит институт, а я… я едва начал учиться? Мне придется догонять ее?»

Тогда это соображение мелькнуло и исчезло, но, кто знает, не сыграло ли оно свою роль впоследствии.

Я старался при прощанье держаться как всегда; кажется, мне это удалось.

На самом деле я был опустошен. Перегорело сопротивление. Какой-то клапан в сердце вышел из строя. «Связь» не работала.

И перспективы, о которой так уверенно говорила Виа, я не ощущал совсем.

Весь долгий день, добираясь на попутных машинах к своим, я страдал от этой опустошенности. Родной человек внезапно стал чужим, и уезжать от него мне было не противоестественно, а нормально — такое случилось со мною впервые в жизни и не давало покоя. Недобрые мысли цеплялись друг за дружку, обида умножала обиду. Внутри все черствело, становилось искусственным, мертвым.

Явившись поздно вечером в штаб, я попал в теплую компанию друзей, весело распивавших неведомо где раздобытый бутылек с американским денатуратом, — эти чудаки изготовляли денатурат безвредным для человеческого организма.

Денатурат был красивого розового цвета; разведенный водой, он становился матовым, совсем как папино лекарство, которое я в детстве любил размазывать по паркету.

Едва я скатился в землянку, мне поднесли штрафную кружку этого матового пойла. Я с ходу выпил, — колебаться у нас было не принято. Кто-то заботливо сунул мне в рот горячую картошку.

Я был уверен, что мне крышка. Дышать я не мог — напиток перехватил горло. Двинуть челюстями, чтобы избавиться от застрявшей в глотке картошки, не мог тоже.

Потом обошлось под всеобщий хохот.

Я по всей форме доложил начальству о прибытии, предъявил ведомость с оценками, снял шинель, присел к столу и постарался напиться в тот вечер.

Пьянея, все думал о том, как оскорблен я ее недоверием.

И тогда же решил проявить характер и больше Виктории не писать.

Она писала часто. Почувствовала, что вышло какое-то недоразумение, что дело неладно, и писала, писала…

Я не отвечал. Не мог себя заставить.

Да и зачем — заставлять?!

Неожиданно в одном из ее писем возникла фигура жениха, которого навязывают ей родители.

Ну и пусть, раздраженно думал я, сжимая кулаки. На здоровье! Куда уж мне против него! Чин у меня небольшой, дом небогатый, да и учеба вся впереди — если я до нее доживу, конечно.

Погибнуть тут, на Западе, я уже не боялся совсем, дело шло к концу, но стали всё усиленнее поговаривать о войне с Японией.

И действительно, вскоре после капитуляции немцев нас переформировали и стали готовить к отправке на Дальний Восток. Настроение было муторное, — после четырех лет фронта на новую войну?

Перед самым отъездом я получил последнюю ее открытку, где стояли такие отчаянные слова: «Разве можно молчать после всего, что было?!»

На этот раз я уже совсем собрался ответить — что бы я ответил? — да мы уезжали; буквально на следующий день эшелон тронулся.

Номер полевой почты у нас теперь был другой, она его не знала — открытку любезно переслали со старым адресом, пока мы еще стояли на месте. Моего домашнего адреса она не знала тоже и найти меня не могла.

Я часто думал о ней во время долгого пути, пока эшелон тащился через всю страну. Порывался написать, да каждый раз мешало что-то. Воевать, воевать, воевать — тарахтели колеса. Потом новые дела и новые впечатления захлестнули меня. Тем все и кончилось.

Но я ничего не забыл.

В последние годы я все чаще езжу в Ригу. В волшебном краю — Юрмале, на самом берегу залива, в доме отдыха латвийских ученых, представителям науки братских республик выделяют несколько комнат, и я каждую весну стремлюсь занять одну из них. Весной сюда рвется мало народу — не сезон…

Поэтому и на побережье пустынно, и можно идти километрами, не боясь толкнуть кого-либо и даже не глядя под ноги. Перебираешь глазами волны, думаешь, думаешь…

Там я думаю, конечно, и о Виктории, и о том, скольких ошибок избежал бы я в жизни, если бы она тогда поверила мне до конца и позабыла бы обо всем на свете.

Как могла она не почувствовать, что я не обману ее доверия? И ведь я действительно не обманул бы. Она угадала, я был романтиком, да и сейчас как будто бы остался, и девичья любовь, отданная мне беззаветно, была бы для меня священной.

Так думаю я, удаляясь по побережью от моего временного жилья. А на обратном пути я сожалею уже о другом. О том, что сам я был глуп и не оценил всей прелести ее стойкого сопротивления, не мог понять, как бесконечно много обещало оно мне же самому — уже в качестве мужа этой целомудренной девушки.

Единственное, что совпадает в моих размышлениях на пути «туда» и «обратно», это мысль о том, что я упустил свою жар-птицу.

Я же был уверен тогда — вечное заблуждение молодости, — что за долгую жизнь, которая у меня впереди, я встречу сколько угодно таких же девушек, если не лучше.

Почему никто не объяснил мне, еще мальчишке, дома, в школе, что это чушь, что человека в жизни специально никто не поджидает?

И почему мне хотя бы не намекнули на то, как по-разному воспринимают одни и те же явления мужчина и женщина — хотя бы эту азбучную истину?!

Я знал бы тогда, что должен почтительно благодарить судьбу за ниспосланное мне, якобы случайно, прекрасное и верное сердце Виктории, а остальное спокойно оставить на ее усмотрение.

Мне так и не встретилась, за многие годы, женщина столь же близкая и столь же очаровательная, как та, что оказалась в юности на моем пути.

Рядом с такой женщиной, с таким вдохновляющим началом я смог бы, пожалуй, и по сей день оставаться самим собой, а это для смертного — высшая цель.

Иногда, вечерами, я из Юрмалы проскальзываю на электричке в город. Прогуливаясь по старой Риге, я и на улочках, и в любом кафе, в театре и в концертном зале Домского собора боюсь увидеть ее лицо. Боюсь, но и надеюсь немного. Может статься, я уже видел его в один из таких вечеров — и не узнал?

А боязно мне потому, что безжалостное время не могло не разрушить, не исказить дорогие черты, не могло оставить лицо таким, каким я его помню — и хочу помнить — юным, взволнованным, задорным, каким оно глядит на меня с фотокарточки, на обороте которой стершаяся надпись:

КРЕСТ

Тот ничего не знает о жизни, кому, хоть однажды, не довелось снести на Голгофу свой собственный тяжкий крест.

Тот ничего не знает о любви, о женщине, о семье, кому на долю не выпадет крест в этой немаловажной для человека области его жизни; ему попросту не с чем сравнивать, а без сравнения, как и без страдания, толком познать ничего нельзя.

Первым и главным крестом была для меня война.

Крест в любви выпал на мою долю сразу же после ее окончания.

Пять лет из двадцати трех я был отторгнут от дома, я скитался по великой нашей стране — от ее самой западной линии до восточных форпостов.

Переезд в июле — августе сорок пятого из Прибалтики в Забайкалье видится мне как в тумане. Длиннющий эшелон, часть — теплушки, часть — платформы с техникой; целые перегоны сидели мы на платформах, раздетые до пояса, блаженствовали на солнышке.

Как часть вспомогательную, нас двинули не по главной магистрали, а в объезд, по Турксибу, так что мы имели полную возможность налюбоваться неведомыми, экзотическими землями и даже поесть ярко-красных алма-атинских яблок, производивших решительно довоенное впечатление; местное население охотно меняло их на соль — ведро на ведро, — а соль наш оборотистый старшина Сашка Пода еще раньше предусмотрительно выменял на сухари: поданное ему снизу жителем станции Аральское море ведро соли он высыпа́л на расстеленную в теплушке плащ-палатку, в пустое ведро кидал два сухаря и возвращал его очень довольному таким обменом владельцу.

Неторопливое, ставшее под конец казаться чуть ли не вечным продвижение куда-то… Забытое за войну величие неисковерканной природы — и Волга, и соляные моря-озера, и горы, и бесконечные леса, и обжигающий даже летом Байкал, в котором мы успели выкупаться прямо из стоявшего в ожидании своей очереди эшелона…

Настроеньице, правда, было неважное, — вновь на войну, после всего, что мы пережили?! Пили всю дорогу, меняя барахло на самогон, — яблоки шли на закуску. Мне до сих пор жаль маленький трофейный аккордеон с перламутровыми клавишами и трофейный же пистолетик «Вальтер» с запасной обоймой — тоже пошли с молотка на одной из станций.

Те из ребят, кого судьба провозила мимо дома, со стоном вырывались из радостных объятий родных. Младший сержант Кузьмин, отпущенный мною в Саратове домой на два часа, не вернулся и через три, а эшелон должен был вот-вот отправиться. Я взял ребят и грузовик у коменданта, мы поехали по горбатым саратовским улицам, ветер сумасшедший гнал песок и пыль, я никогда раньше в Саратове не был и потом не пришлось, так и осталось в памяти: улица ползет в гору, а над ней песчаный смерч, глаза прижмуриваешь — не помогает. Приехали, нашли всю семью в страшном загуле. Кузьмин валялся под столом, о том, чтобы поставить его на ноги, и речи быть не могло; мы завернули его в скатерть, положили в кузов, как покойничка, выхлебали поднесенные нам стаканы с самогоном, переобнимались на бегу с какими-то родственниками, с трудом оторвали ефрейтора Сударева, ближайшего дружка Кузьмина, от его румяной толстухи-сестры, примчались на вокзал, вложили сержанта в трогавшийся состав, прыгнули вслед сами; скатерть всю дорогу служила самобранкой…

Не могли же мы знать, что войны, как таковой, на этот раз не будет; в нашем представлении, как раз Япония была давним, сильным и коварным врагом — не только ее ошеломляющее нападение на американцев, не только вылазки в тридцатых годах, но и зловещая трагедия русско-японской войны были отчетливо живы в памяти очевидцев. Я-то еще мальчишкой начитался «Нивы» и «Вокруг света» начала века — корреспонденции с поля боя, очерки, зарисовки, фотографии, какой-то генерал, пошедший, по примеру Раевского, в атаку с двумя сыновьями…

Наконец приехали в Читу, еще более пыльную, чем Саратов. Чита запомнилась мне, главным образом, тем, что здесь мы с Ваней Максименковым, командиром соседнего взвода и моим давним дружком, славным шахтерским пареньком, ставшим офицером, как и я, из рядовых, лечили истерзанные за фронтовые годы зубы и после очередной встречи с врачами забегали в винный погребок заполаскивать рваные раны портвейном — наркоз в местном госпитале давали разве что в особо редких случаях: когда зубы рвут солдату, военным врачам кажется почему-то, что зубная боль для людей служивых такой пустяк, на который и внимания-то обращать не стоит.

Штаб нашего отдельного батальона обосновался еще дальше, за Читой, на большой станции, а мы двинулись оттуда на юг по ослепительному по тем временам асфальтовому шоссе на Монголию: наличие прекрасной дороги в таких глухих местах было для нас, привыкших к бездорожью, полнейшей неожиданностью.

Приютившийся километрах в восьмидесяти курорт Дарасун — подумать только, люди лечатся, прогуливаются, воды пьют… Горные перевалы, между ними — степь, ровная, как поверхность пруда в безветренный день, машина шла по ней без дороги на полной скорости… Странные названия населенных пунктов — Хапчеранга, Мангут, Кыра, Акша… Да, да, та самая Акша: мои пути вторично пересеклись здесь с тернистыми дорожками Вильгельма Карловича Кюхельбекера, отбывавшего в Акше отрезок своей вечной ссылки — не помню, упоминал ли я о том, что в Екатерининском институте благородных девиц — в его здании располагалась школа, которую я окончил, — работала, по утверждению Тынянова, воспитательницей тетушка Кюхли, и он заходил к ней воскресными утрами кофе пить…

Мы получили для обслуживания участок линии связи огромной протяженности — подобных масштабов на Западе мы не знали. Правдами нарушений связи было значительно меньше, особенно когда мы привели линию немного в порядок — ни тебе бомбежек, ни артобстрелов, фронт был далеко. Линия уютно бежала среди невысоких хребтов и стекавших откуда-то с более дальних гор стремительных речек хрустальной чистоты. И все та же ровная степь — там я всласть поездил на «монголочках», мудрых, крепких лошадках, непритязательных и выносливых, способных бежать, потряхивая гривой, мелкой, упругой рысью сколько угодно, и понял, как на таких лошадках мог Тамерлан добраться до Европы.

…Может быть, это звучит наивно, но и такой частный опыт — и в то же время редкий, своеобразный, далеко не каждому доступный — очень пригодился мне впоследствии для реального понимания исторических процессов.

Одно дело — прочесть где-то описание стремительных бросков азиатской конницы, и совсем другое дело — ощутить его на практике, самому: сжать ногами удивительное существо, ровно, как в люльке, несущее тебя, и слышать размеренный перестук копыт, и подставлять лицо и тело сухому воздуху, рвущемуся навстречу…

А если еще представить себе, что ты не один скачешь, что вас много, и движение — общее, и топот — общий, веселый, задорный, боевой, и ветер — один на всех… Так и тянет достать из-за спины лук и пустить стрелу на ходу…

Война с Японией закончилась неожиданно быстро — мы даже освоиться толком не успели, недоумение охватило нас, мы как-то растерялись, что ли: как это, неужели действительно не надо больше воевать? Втянулись вроде…

Покатили домой наши боевые части, началась демобилизация, появились первые группы военнопленных — их направляли на работы. На барахолках стали торговать не только самосадом и замороженным в тарелках молоком — первый раз увидел, вздрогнул: разложенные на прилавке молочные диски напоминали кустарно сделанные луны — кто станет их покупать?

Стали торговать еще и трофеями. Огромными, двойными шелковыми халатами и шарфами; я купил такой халат из белого шелка, хватило на две рубашки, и маме на блузку, и еще на что-то. Тонкими, но теплыми, очень широкими, мягонькими армейскими шерстяными одеялами. Замшевыми перчатками огромного размера; внутри них были вшиты еще шерстяные перчаточки, плотно обтягивавшие руку, — воздушная прокладка между шерстью и замшей позволяла шутя выдерживать любой мороз. Вигоневыми носками, связанными прямо, без пяток: проносился на самом уязвимом месте — поворачивай, носи дальше. Тоже к войне готовились основательно, будь здоров, не хуже, чем немцы.

Еще часами торговали, неважными, штампованными. Солдаты любили обменивать их «не глядя»: по возгласу «махнем?» каждый зажимал предлагаемые им для обмена часы в кулаке, а уж там — как повезет.

Мирная жизнь стала быстренько налаживаться. В гарнизоне свободные от дежурства солдаты моего взвода — с командиром во главе — гуляли на свадьбе Гриши Иванейшвили, одного из лучших наших линейщиков, темпераментного грузина, влюбившегося в дочь рудокопа; свадьба была честь честью, но взял ли Гриша потом молодую с собой на Кавказ, я не уверен, что-то там такое вышло; родители в дни Гришиной демобилизации приезжали ко мне, просили повлиять… Не помню.

А вслед за Гришей…

Центр взвода располагался в соседнем поселке, по внешнему виду — очень большой деревне. Грязные улицы со всякой «приусадебной» живностью на них, для жилья — часть избы, местная почта с «узлом связи», мы называли его «узелочек», — все как полагается, все давно и хорошо знакомое, так же оно выглядело и на далеком теперь Западе, отсюда неожиданно ставшем казаться заманчивым, желанным и труднодостижимым.

Но было в поселке и кое-что, отличавшее его от обычных поселений такого типа. К поселку вплотную примыкала территория пограничной части, расквартированной тут бог знает с каких времен и обосновавшейся капитально. Место тихое, служба шла спокойно — граница-то с дружественной страной, — и различные помещения части, и служебные, и жилые, располагались так, как это принято в солидном гарнизоне. Солдаты размещались в казарме, начальствующий состав — те, кто с семьями, во всяком случае, — занимал домики на две семьи. При домике — садочек; спокойно, уютно, снабжение, в общем, нормальное.

В таком домике я стал вскоре частым гостем. В одной половине жил старший лейтенант, работник то ли штаба части, то ли политотдела, с милой, гостеприимной, бездетной женой. В другой — одинокая молодая женщина, врач, год с чем-то назад прибывшая сюда по распределению: после окончания института ее направили работать в медчасть.

Сейчас я уже плохо помню подробности меблировки комнаты Евдокии Петровны, но одно впечатление осталось прочно: все белое. Чисто выбеленные стены и потолок, белоснежная скатерть на столе — когда ели, ее накрывали клеенкой, — белое покрывало на кровати, такая же накидка из марли на подушках, такой же чехол на небольшом диванчике.

Отсюда, из давно уже мирной жизни, я всматриваюсь в это белое раздолье спокойно, без восхищения — в театре, например, сплошным белым цветом часто обозначают потустороннее, смерть. Тогда, после войны, после долгих лет, проведенных в окружении черного, или зеленого, или красного, — белое ассоциировалось преимущественно с госпиталем, в крайнем случае, с киносеансом: экраном служила обычно грязноватая простыня, — тогда впечатление, произведенное на меня этой белоснежной комнаткой, было ошеломляющим.

Вот он — Дом, вот — Очаг, в их подлинном, в их чистом виде. Вот где можно наконец расслабиться и согреться.

А как приветлива хозяйка, как радушны соседи, как вкусно пахнет из кухни пирогами…

С разгона продолжая по инерции непрекращающееся движение — сперва на фронте, потом в эшелоне, потом по здешним степям, — я влип во все это ангельское благополучие. Такой домашний человек, каким я, несмотря на все свое солдафонство — было, было, — оставался на самом деле, был обречен: я просто не мог не клюнуть на столь заманчивую, хрестоматийную идиллию, по ней так истосковалось все мое существо…

Кроме того, на фоне окрестных дам Евдокия Петровна несомненно выделялась своей «городской» внешностью, особенно мне привычной, и была как раз той первой в округе женщиной, завладеть сердцем которой всегда представлялось мне задачей привлекательной. К тому же она была свободна.

Я стал посещать заветный домик все чаще. Евдокия Петровна для вида поломалась немного — ровно столько, сколько было принято в ее родных краях, она была из Вятки как будто, — поиграла в неприступность, потом, в какой-то особенно интимный вечер, подняла белый флаг, погасив на время свет.

И опять же: на фоне белой комнаты и белый флаг произвел особенно сильное впечатление, несмотря на то что в делах любовных Евдокия Петровна оказалась значительно более опытной, чем я, фронтовик-недоучка. Сперва это шокировало меня немного, потом стало весьма и весьма привлекать.

Мы не давали друг другу никаких обязательств, не говорили особенно подробно о будущем, тем более что до моей демобилизации было еще далеко, еще вопрос об этом не стоял, да и ей предстояло отслужить здесь довольно длительное время. Но весь фон, на котором развивались наши отношения, в том числе позиция соседей, прекрасно знавших, что я чуть ли не каждый вечер остаюсь ночевать, и любезно раскланивавшихся со мной по утрам, когда я умывался на кухне, придавали нашей связи оттенок добропорядочности и даже законности, пожалуй.

Что так, то так, отрицать не стану.

Только свидания наши длились не так уж и долго. Вскоре после окончания военных действий наша часть зажила будничной повседневной жизнью.

Понимая, что теперь осталось уже недолго, я тихо тащил лямку. Проводил занятия ссолдатами. Дежурил по батальону, когда подходил черед. Единственная была отрада: дежурный имел право объезжать разбросанные по поселку подразделения верхом, и я этим правом неукоснительно пользовался; новехонькая шинель голубоватого сукна с блестящими, а не полевыми пуговицами, положенная дежурному шашка, тщательно вычищенная, кокетливая лошадка — и Дарасун лежал у моих ног.

Вечера проводил с друзьями. С одним из них, Павлушей — у него всегда оказывалось на одну звездочку больше, чем у меня, как это выходило, мы сами понять не могли, — повадился ходить в гости к местной учительнице пения, девице строгой, сильно на выданье, принадлежавшей к влиятельной в поселке семье торговых работников. Дом Глафиры, вернее, дом ее матери, очень похожей на кого-то из героинь Мамина-Сибиряка, был, что называется, полная чаша — даже слегка переполненная, пожалуй. Одноэтажный домик был набит так, что больше туда, казалось, влезть уже ничего не могло, а цветовая гамма была очень широкой, причем белый цвет исключался полностью.

Встречали гостей там хлебосольно, меньше двух сортов варенья к чаю не подавалось, и водочка ставилась каждый раз, и наливочка домашняя, и закуска, а на офицерское жалованье, да еще в таких мизерных чинах и в такое суетное время, когда деньги ничего не стоили, особенно не разгуляешься. Неудивительно, что мы с Павлушей заглядывали в заветный домик все чаще, постепенно на нас стали поглядывать как на своих, а меня так прямо к рукам стали прибирать. А мне — что: Глафира-то ведь тоже была первой дамой в округе, по всем статьям первой, не только по внешности.

Неизвестно, каким был бы финал этих «чаепитий», подозреваю, что на мою долю мог выпасть крест, неизмеримо более тяжкий, но однажды днем передо мной возник сослуживец Евдокии Петровны и вручил мне — в собственные руки велела, в собственные — короткое, но выразительное письмо, содержавшее просьбу как можно быстрее к ней приехать. Надо срочно поговорить: слово «срочно» подчеркнуто.

Случилось это первого или второго ноября. Я был не из тех, кто впадает в панику, получив такое письмо, считает себя обязанным, лопни-тресни, мчаться по первому вызову, но и не из тех, кто уклоняется, остается глухим к призыву женщины. Тем более я, в общем-то, хорошо к Евдокии Петровне относился, да и она вела себя просто и искренне как будто, что мне всегда нравилось в женщинах. Я вспомнил уютный домик и наши долгие и совсем не скучные ночи, подумал, что неплохо было бы встряхнуться и съездить туда денька на два — скажем, на ноябрьские праздники.

Ехать, правда, было далековато — километров двести с очень приличным гаком, но по дальневосточным масштабам это не расстояние, тем более попутные машины ходили в ту сторону постоянно, а для меня езда на перекладных была делом привычным. В том, что комбат накинет мне к праздникам денек на дорогу, я не сомневался.

Сразу сообразил: ехать надо в ночь, тогда можно рассчитывать к вечеру следующего дня до нее добраться.

Сказано — сделано. Высчитал, прикинул, договорился с начальством, собрался. Глафире сказал: командировка.

Пятого ноября, к вечеру, в нужном мне направлении шли три «студебеккера», везли трофейную муку военнопленным японцам, расквартированным где-то в том районе, куда мне нужно было попасть.

Сперва я попытался договориться с шофером машины, стоявшей в колонне второй, — других водителей не было на месте. Молодой парень заломил цену совершенно невозможную, у меня таких денег не было. Потом подошел водитель первого грузовика, этот о деньгах говорить вообще не стал: глянул на погоны младшего лейтенанта, едва видневшиеся из-под воротника полушубка, и кивнул головой, как бы приглашая лезть в кузов.

Вскоре тронулись. Нагружены были «студебеккеры» одинаково: небольшие тонкие мешочки с мукой килограмма по три, или сколько там по японским мерам, были уложены так, что верхний ряд их приходился вровень с бортами машин.

Поверх телогрейки, полушубка и крепко завязанной шапки-ушанки я накинул еще плащ-палатку и сел в первой машине спиной вперед, к ветру, слегка привалясь к кабине. Ко мне приткнулся какой-то старик, ехавший навестить дочь, — вдвоем теплее.

Мчались с ветерком. Вскоре основная часть пассажиров сошла, а остальные, вместе с шоферами, забежали в какой-то непонятный дом согреться — зима в том году намечалась ранняя, ветер был ледяной. И тут одна из попутчиц поднесла водителям по стопочке. Я обратил внимание на то, что и наш водитель, и шофер третьей машины только пригубили; лишь молодой парень, с которым мы не сторговались, лихо выцедил все.

Двинулись дальше. Стемнело. На безоблачном небе взошла луна, и плотно припорошенная дорога стала видна очень отчетливо.

Вскоре начался очередной подъем, потом спуск, длинный, метров в четыреста, и совершенно прямой; в самом низу дорога круто сворачивала, а вскоре за поворотом выходила на деревянный мостик через речку или ручей, засыпанный глубоким снегом.

Бензин в то время ценился чуть ли не дороже спирта, его экономили, как могли, и шоферы, конечно же, спускались с перевала выключив моторы. На спуске они легонько притормаживали; снежная дорога — всегда скользкая дорога.

Владей я хоть немного кистью, я легко мог бы и сейчас, через столько лет, нарисовать эту картину: черное небо, залитая лунным светом безмолвная снежная пустыня, длиннейший спуск с горы и беззвучно (как это нарисовать?) летящие вниз три машины, тоже темные, без огней; свет луны был так ярок, что его вполне хватало.

Вот первая машина, та, что была подо мной, закончила спуск, плавно взяла поворот и, все еще с выключенным мотором, стала приближаться к мостику. В это время второй «студебеккер», разогнавшийся шибче и поэтому резвее взявший поворот, стал нас нагонять.

Боясь, очевидно, резко тормозить, шофер второй машины решил объехать товарища. Ширина дороги позволяла сделать это, но он не сумел соотнести свой маневр и, главное, свою скорость с тем, что у мостика дорога немного сужалась.

Водитель нашей машины, никак не предполагая, что товарищ, более ста километров не нарушавший строя, захочет вдруг его обогнать, и спокойно беседуя с сидевшей в кабине пассажиркой, у самого мостика, не взглянув в зеркало заднего вида, взял чуточку влево: на дороге был ухаб.

Этого оказалось достаточно.

Дальнейшее разыгралось в двух-трех метрах от меня, на фоне все того же застывшего безмолвия. Увидев перед собой задний борт первой машины, водитель второго грузовика вынужден был тоже принять влево, — затормозить при таком разгоне он уже точно не мог.

И тут тишина забайкальской степи была нарушена. С треском смяв бампером деревянные перильца моста, «студебеккер» повис на секунду левыми колесами в воздухе, затем очень резко, весь разом, перевернулся и, колесами кверху, ухнул вниз.

К счастью, на остановке сошла единственная пассажирка, находившаяся в кузове этой машины; только рядом с шофером, в кабине, сидела женщина, угощавшая водителей водкой.

Охнув, я застучал по кабине. «Студебеккер» пробежал еще метров тридцать и остановился. Подошел, так же беззвучно, третий.

Проваливаясь в снегу, мы кинулись под откос. Грузовик лежал как на перине, ровно и спокойно. Ни звука, ни движения.

Кто-то стал разгребать снег руками, кто-то кинулся назад, за лопатами. Как смогли быстро, мы откопали их.

Глубокий снег и плотный груз в высоком кузове сохранили шоферу и его спутнице жизнь: кабина «студебеккера» смялась в лепешку, но только до уровня кузова. Обе жертвы собственного безрассудства лежали внутри вниз головами, скорчившись, как младенцы в утробе матери. Они были без сознания.

Самое трудное заключалось в том, чтобы поскорее открыть заклинившиеся дверцы и вытащить людей из кабины. Дальше все пошло на удивление быстро. Пострадавших привели в чувство. Специальными тросами и лебедками, укрепленными впереди, на раме «студебеккера», две остальные машины сперва перевернули своего собрата, затем вытащили на дорогу.

Кузов разлетелся в щепы, от груза осталось всего ничего — мешочки полопались, и мука перемешалась со снегом, — дверцы кабины не закрывались, их привязали проволокой, но мотор завелся, и дальше грузовик двинулся своим ходом.

Его вел все тот же, совершенно протрезвевший шофер. И он, и пассажирка отделались ссадинами.

Это происшествие основательно нас задержало, да и аварийщик двигался на своей калеке, конечно, далеко не так быстро, как раньше.

Машины теперь перестроились. Разбитую пустили первой, мало ли что, пусть лучше на глазах будет. «Студебеккер», замыкавший ранее колонну, шел вторым, а наш водитель, как самый опытный и к тому же, как выяснилось, старшой, решил ехать последним — ответственность-то как-никак на нем.

Уже давно тянулся день, пасмурный, сырой, холодный, хотя мы значительно спустились уже к югу и в целом стало гораздо теплее. Я сидел нахохлившись, злой на всех на свете. На пьяницу-водителя, вытаскивая которого я вымок во влажном снегу. На себя, решившегося, очертя голову, на эту прелестную прогулку, едва не стоившую мне жизни — ведь я мог сидеть и в  т о м  кузове, и сидел бы, если бы парень не заломил такие деньги, Только и не хватало, уцелев на фронте, погибнуть в такой вот глупой аварии. Ну и Евдокии Петровне досталось, разумеется: не могла сама ко мне приехать, наверняка же был какой-нибудь попутный транспорт из погранполка.

Все это, тихо ворча, я изливал на расстилавшуюся кругом степь с обильными пятнами снега, унылую, бескрайнюю, равнодушную, чужую, на серое, тяжелое, рано начавшее темнеть небо. Отвести душу было не с кем, в кузове я уже давно сидел один.

Смеркалось, когда мы стали приближаться к перекрестку, откуда отходила дорога на Мангут — мне предстояло топать по ней еще километра четыре, на попутную машину в этот предпраздничный вечер рассчитывать не приходилось, и перспектива после такой поездочки плестись еще пешком хорошего настроения мне никак не добавляла.

Я уже стал было собираться — подтянул поближе вещмешок, сбросил с плеч и свернул плащ-палатку — как вдруг шальная мысль вскочила мне в голову. Человек, не нахлебавшийся всякой всячины за фронтовые годы, никогда до этого не додумался бы, а я вспомнил вдруг, что соседка Евдокии Петровны еще перед моим отъездом жаловалась, что муки стало не достать и пироги печь не из чего. А тут мало того, что меня вываляли в снегу, что я стучу зубами больше ста километров, что я еду в гости с пустыми руками — это осознаешь обычно, уже приближаясь к дому хозяев, — так я еще еду на чем? На муке!

Настроение улучшилось мгновенно.

Не случись эта авария, не перемешайся треть муки со снегом — вот где оладьи-то печь! — не понимай я совершенно отчетливо, что муку прекраснейшим образом спишут, а пленных япончиков, тем более работающих пленных, голодными никак не оставят, я, скорее всего, ни на что такое не решился бы. Но у самых моих ног, поверх основного, законного груза, который наш водитель должен был сдать, было набросано в беспорядке мешочков двадцать — двадцать пять из числа сохранившихся в целости после аварии. Кто считал, сколько их уцелело? Кто станет их считать?

Все эти соображения, а также то, что наша машина шла в колонне последней и позади никакого движения не наблюдалось — обзор у меня был прекрасный, — провернулось у меня в голове в один-единственный миг. Слава богу, не такой сложности задачки приходилось решать, да еще под огнем.

Тут было тихо-тихо, почти совсем темно, и я был очень зол.

Не раздумывая долго, я спихнул с машины, один за другим, два мешочка и сразу вслед за тем, уже в виду перекрестка, постучал по кабине.

Машина остановилась у самой свертки на поселок. Я спрыгнул. Шофер открыл дверцу, стал одной ногой на подножку, потянулся, оглянулся назад. У меня упало сердце, хотя я не сомневался в том, что, попроси я эту муку, он без слова бы мне ее отдал, ну, может, взял бы денежку.

Но водитель ничего не заметил, кивнул мне в ответ на мою благодарность, забрался обратно в кабину и сразу же тронулся с места — не хотел, вероятно, отставать от своего каравана.

Подождав, пока он отъедет подальше, я быстрым шагом пошел назад. Оба мешочка лопнули, — материя была тонкая, гнилая, явно не рассчитанная на возврат мешков на базу. Я переложил их со всем содержимым в плащ-палатку, аккуратно собрал и то, что рассыпалось, чтобы не оставлять следов. Получившийся в результате тючок замаскировал метрах в двадцати от дороги. Прикрыл камнями, присыпал снегом. Нашел ориентир и хорошо заметил место.

Потом отправился в поселок, куда прибыл благополучно через час с лишним. Знакомый часовой без звука пропустил меня в городок погранчасти, и я, как рождественский дед, неожиданно постучал в кухонное окошко. Все были дома, никто не ждал меня уже так поздно, радость была всеобщей — тоже приятно между прочим.

Предпраздничный вечер мы провели с соседями, мое сообщение о припрятанной на дороге муке вызвало фурор — о происхождении такого рода даров провидения в те годы не спрашивали, — я договорился с соседом, что он завтра, пораньше, раздобудет лошадь с тележкой и мы вместе туда съездим.

Затем мы с Евдокией Петровной уединились, и тут я узнал наконец, ради чего меня вызывали.

Евдокия Петровна была в интересном положении.

Сообщив мне об этом, она пригорюнилась. Не то чтобы стала плакать или упрекать меня, нет. Она просто взгрустнула, как бы размышляя о том, что же ей теперь делать, как жить дальше.

Некоторое время я молчал. Мои чувства к Евдокии Петровне были мне ясны не слишком отчетливо. В сущности, наши отношения были, попросту говоря, желанны и удобны для нас обоих. Вопрос о том, могут ли и должны ли они кончиться браком, не вставал, и я сам об этом до сегодняшнего дня не думал.

Твердо я мог сказать только одно: ничего похожего на мое отношение к Виктории в этом случае не возникло. Внутренней, духовной близости не было почти никакой, да она и не требовалась, в сущности. Была, скорее, некая близость возрастная, физиологическая, и еще, может быть, близость по нашему с ней положению в армии: оба военнослужащие, с маленькими звездочками на погонах… Так вот, приблизительно.

Сделанное Евдокией Петровной сообщение меняло дело.

Мне всегда были отвратительны и непонятны мужчины — в жизни, в книгах, все равно, — эгоистически бросавшие женщину, узнав, что она беременна. Поступить теперь так же, как поступало отребье, которое я привык осуждать, я попросту не мог, это было бы унизительно — нет более страшного унижения, чем унижение в собственных глазах.

Кроме того, я знал, что Евдокия Петровна человек одинокий, что родители ее умерли, я один мог пригреть ее, поддержать в такую несомненно серьезную для нее минуту — это было бы благородным поступком, а мне всегда нравилось быть благородным.

Я взглянул на нее — она шила, и в том, как склонилась она над шитьем, было что-то забытое мною домашнее, — и подумал, что ребенок — это, в общем, не так уж и плохо. Я скоро демобилизуюсь, ее тоже должны будут демобилизовать, раз она станет матерью — в противном случае ей пришлось бы еще трубить и трубить в этой глуши. Вернемся домой, я стану учиться, она совершенствоваться как врач, а ребенка с удовольствием — в этом я не сомневался — станет растить няня.

Идиллия.

Пока я кончу университет, малыш уже подрастет — как бы сам собой. Просто, не правда ли? И все довольны.

Кажется, именно это соображение — к концу учебы получить уже солидного ребеночка — и решило дело. Не успев больше ни о чем подумать (а долго раздумывать тоже было как-то нехорошо, с каждой минутой пропадала доля того «благородства», которым так приятно было любоваться), не приняв во внимание ясную для меня и тогда разницу наших духовных потенциалов (как все самоуверенные люди, я не сомневался, что под моим влиянием эта разница постепенно сойдет на нет) и, главное, вовсе не приняв в расчет, как отнесется ко всему этому мама, как-никак глава нашей семьи (отвык, отвык за пять-то лет), — я сказал Евдокии Петровне, что нечего ей кручиниться, что мы можем зарегистрироваться хоть завтра, а дальше все будет прекрасно.

И погладил ее по плечу.

Евдокия Петровна не ожидала как будто, что я сразу же соглашусь на такой во всех отношениях желанный для нее вариант; думаю, она предусматривала и возможность аборта, что ей, как врачу, сделать было бы не слишком сложно. Кстати, она была старше меня всего месяцев на пять или на полгода, и если я называю ее здесь по имени-отчеству, то только лишь для того, чтобы подчеркнуть разницу между нею и другими моими увлечениями — самостоятельная женщина, с законченным образованием, капитан медицинской службы.

Услышав мое твердое и спокойное слово, она стала деловито обсуждать со мной наши планы — и ближайшие, и более отдаленные; значит, думала все же о браке, размышляла и до моего приезда. Ее деловитость, хозяйственность, предусмотрительность доставили мне тогда немалую радость, — рядом со мной оказывался человек, готовый снять с меня множество мелочных забот.

На следующий день мы с ней прошлись под руку по улицам — что само по себе в условиях небольшого поселка было жестом весьма многозначительным: такая прогулка означала, что я взял на себя определенные обязательства перед нею. Евдокия Петровна даже надела ради этой прогулки гражданские пальто и платье. Выяснив, что поселковый Совет седьмого и восьмого закрыт, мы зашли на почту, где меня встретили радостно знакомые связисты. После взаимных поздравлений с праздником меня моментально соединили с квартирой командира.

— Жениться? — переспросил тот, и я мог бы поклясться, что в голосе его прозвенела насмешливая нотка. Тем не менее он накинул мне еще два свободных дня, с условием, что как только моя жена демобилизуется и переберется сюда ко мне, мы не зажмем свадьбу и пригласим его. Это было командиру, естественно, обещано, и, если бы не ирония, с которой он воспринял мое сообщение, я со спокойным сердцем считал бы, что все в полном порядке.

Впрочем, я и так считал, что все в порядке, а его иронию отнес на счет того, что он же не знает, к а к а я  у меня будет жена.

Девятого ноября тысяча девятьсот сорок пятого года мы зарегистрировались в поселковом Совете; свидетелями были сосед Евдокии Петровны старший лейтенант — седьмого мы благополучно доставили домой тючок с мукой — и его супруга, напекшая из горьковатой японской муки пирогов.

Так вот, добровольно и собственноручно, возложил я себе на спину крест и тащил его потом, нетерпеливо и непокорно, целых два года.

Когда я вернулся домой, то не стал делать тайны из своей женитьбы. Учительница Глафира, предполагавшая, как выяснилось, что женюсь я на ней — ничего, ну ничего решительно, кроме чая с вареньем и нескольких стопок водки нас не соединяло, — пришла в ярость. Я был изгнан из волшебного домика-пряника, а нанесенного ей оскорбления (?) Глафира так никогда мне и не простила. Уделив максимум внимания Павлуше, она сделалась впоследствии его женой и приложила огромные усилия к тому, чтобы поссорить нас — земляков, всю войну прослуживших рядом, не раз спавших на одной койке. Правда, до открытой ссоры дело не дошло, но отчасти эта женщина преуспела: много лет спустя, демобилизовавшись в немалом чине, ее муж, некогда мой друг Павлуша, попав к ней под каблучок, не посмел со мной повидаться… Так мы и живем, много лет, в одном городе, перезваниваясь изредка, сговариваясь встретиться, но так и не видя друг друга…

Я подыскал комнатку, вскоре Евдокию Петровну демобилизовали, и мы устроили в столовой батальона что-то вроде скромной свадьбы, и Евдокия Петровна по праву заняла место первой красотки поселка и окрестностей — первой после супруги батальонного командира, разумеется, — и я был счастлив, и все мои товарищи-офицеры благоволили к нам, а квартирохозяева и их малолетние дети проявляли живой интерес к тому, что мы так долго оставались в постели в свободные дни, и стремились, используя многочисленные щели в дощатой перегородке, удовлетворить, по возможности, свое любопытство.

Когда до родов оставалось месяца два, я отправил Евдокию Петровну в Ленинград. Ранее я сообщил матери о своей женитьбе в подробном и достаточно восторженном письме, но ответа не получил. Предположив, что мое письмо пропало по дороге, я вручил Евдокии Петровне, как пропуск в тот, иной мир, новое письмо, еще более пространное и восторженное, посадил ее в Чите на московский поезд и остался служить службу с чистой совестью.

Первое время я служил здесь, а затем на маньчжурском направлении, потом наш батальон расформировали, и мне выпала на долю честь отвезти знамя части в Москву и сдать его в Музей Советской Армии. Сопровождал меня все тот же неразлучный Кирдяпкин. Мы отделили знамя от древка, уложили аккуратно в чемодан и отправились. Поезда шли набитые доверху, и зацепиться хоть за какое-то место нам удалось не в вагоне и даже не в тамбуре, а в крытом переходе между вагонами. Там, сидя на чемодане со знаменем, ехали мы огромный перегон — только в Иркутске удалось пробраться в вагон.

Я хотел было на свой риск смотаться из Москвы еще и в Ленинград, повидать своих и только что родившегося сына, но не посмел нарушить течение своей командировки и, сдав знамя, сразу же вернулся на Дальний Восток.

Батальона уже не существовало, все друзья успели разъехаться кто куда — и Ваня Максименков, и Павлик, и Анатолий Петрович, — мне же пришлось ехать далеко — на самый, самый дальний восток. Там я стал настойчиво добиваться демобилизации, а отпускать меня не хотели.

Вот когда убедился я в мудрости тех бывалых солдат, которые отговаривали меня получать офицерское звание. Лейтенантская звездочка стоила мне по крайней мере полгода впустую потраченного времени.

Одиноких, мучительных полгода.

От матери по-прежнему не было ни звука, и это уже не только удивляло меня, но начинало тревожить. Письма Евдокии Петровны были какие-то однобокие и совершенно не совпадали с тем представлением о ней, какое у меня было раньше.

Я продолжал свою службу, мок под тропическими уссурийскими ливнями, ел три раза в день трофейный рис — с тех пор видеть рис не могу, — регулярно ходил на прием к начальнику связи округа с просьбой отпустить меня на том основании, что я — недоучившийся студент и желаю закончить образование. Справку из университета, предусмотрительно высланную мне мамой, я хранил как самый драгоценный документ. Бумага была плохая, быстро протерлась на сгибах, и я выкладывал перед начальством свою справочку бережно, как древний манускрипт.

Все делавшиеся мне предложения о назначении на должность — а среди них были и довольно заманчивые, сулившие быструю карьеру, — я вежливо, но твердо отклонял.

Не знаю, чем бы кончилось это мое «сиденье», если бы в августе сорок шестого начальника связи не вызвали на совещание в Москву. Услышав о его отъезде, я, не медля ни минуты, отправился на прием к его заместителю. Я знал его немного, очень немного — младший лейтенант и полковник! — еще по Второму Прибалтийскому фронту.

На счастье, армия всегда состояла, состоит и состоять будет не только из сверхпроницательных, современно смоделированных и сравнительно молодых начальников, но и из старых служак, выбившихся наверх собственным горбом и командующих не по модной букве, а интуитивно, как бог на душу положит, опираясь на собственный бесконечный опыт и доскональное понимание армейской жизни, а с нею и самих армейцев всех возрастов и рангов.

— Опять явился?! — грозно встретил меня полковник. Я и раньше совался к нему за сочувствием, но раньше он ничего решать не мог, а вот теперь…

— Так точно.

— Садись.

— Спасибо.

— Ну чего тебе не хватает?! Человеку повышение предлагают. Со взвода — на роту. Капитанская должность. Тебе мало?

— Учиться надо, товарищ полковник.

— Не хочешь в армии — иди на флот. Романтика!

— Я же студент, товарищ полковник. Мне бы университет закончить…

Он дернул себя за ус.

— Университет… Не желаешь ты служить, вот что…

— Шесть лет, товарищ полковник, с сорокового… И на фронте все время, с Риги… Да вы же знаете… И постановление есть насчет студентов…

— На постановления вы все мастера! Шесть лет… А тридцать шесть — не хочешь?!

— Так ведь у каждого своя судьба, товарищ полковник… Вот справочка…

Я вновь вытащил на свет божий свой истерзанный «документ» и аккуратно расстелил его на столе перед полковником.

Он взял со стола очки, нацепил их на крупный, мясистый нос — очки шли ему, как корове седло, — вздохнул, долго и с отвращением, как мне показалось, изучал стандартную справку. Потом уныло поглядел на меня поверх очков. Потом снял очки и стал их протирать. Потом — вдруг:

— Ну и хрен с тобой. Давай заявление.

Не веря еще своей удаче, я вытащил из кармана давно заготовленное заявление, тоже потертое уже на сгибах, и подал ему.

Неторопливо, словно все еще раздумывая, он начертал слева наверху размашистую резолюцию, подписал, поставил число и вернул мне.

— Помни мою доброту…

Я готов был расцеловать его.

— Справочку не забудь! — крикнул полковник, когда я был уже в дверях. — Приложишь к заявлению. Чтобы все знали, что ты — студент…

Когда демобилизовался, и получил все документы и вообще все, что можно было и полагалось получить, и примчался домой, нигде не задерживаясь, я попал в развороченный муравейник.

Евдокия Петровна, не подумав о возможных последствиях, развернулась вовсю. Если я правильно понял, в мое отсутствие она попыталась занять в доме то положение, на какое она, по своим вятским или каким-то там еще представлениям, имела неоспоримое право, как моя законная жена. То есть, попросту говоря, она вознамерилась сделаться в Ленинграде хозяйкой и ввести в нашем доме некоторые из тех обычаев, к которым привыкла с детства.

Естественно, она встретила железный отпор со стороны матери, — что-что, а стерпеть претензии на главенствующее положение в  е е  доме мать, конечно, не могла.

Правда, няня весьма охотно возилась с ребенком и держала что-то вроде нейтралитета, но это была единственная деталь, совпадавшая с проектом идиллии, так быстро возникшем в моем воображении там, в Мангуте. Но и няне такая нагрузка была не очень-то под силу: ведь она и работала еще.

Я попал в муравейник, а надо было восстанавливаться в университете, продолжать учебу — и делать все это немедля, чтобы не потерять год… Евдокия Петровна не скрыла своего возмущения: она считала, что мне следует не учиться пока, а работать, содержать семью. То был второй ее просчет, тем более значительный, что теперь трещина пролегла уже не между нею и кем-то третьим, а прямехонько между супругами: в том, что я обязан получить высшее образование, у меня, как и у мамы, сомнений не было.

В университете, после шестилетнего перерыва, мне пришлось упорно работать, чтобы хоть на сколько-нибудь догнать своих новых коллег-второкурсников и идти с ними вровень. Я вновь окунулся в полузабытую атмосферу концентрированной духовной жизни, вновь вошел в контакт с людьми, для которых дела житейские были чем-то второстепенным, а главным, священным была наука; служение же науке — подвигом.

Вот когда разница в духовном мире жены и мужа не только стала видимой невооруженным глазом, но очень скоро оказалась непреодолимой, тем более что никакого стремления ликвидировать эту разницу Евдокия Петровна не проявляла: она-то была твердо уверена в том, что у нее все в порядке, — она же достигла всего, к чему стремилась.

А тут еще на горизонте возникла женщина, студентка другого института, истая горожанка, с изюминкой. Знаете, что сделала Евдокия Петровна, узнав случайно об этом знакомстве из найденной в кармане мужа записки? Она позвонила отцу студентки: у меня ребенок, а ваша дочь разрушает семью.

В духе тех лет…

Узнав об этом звонке, я сразу же все порвал.

Не исключено, правда, что процесс затянулся бы и стал еще болезненнее, но мать была на моей стороне и побуждала меня к решительным действиям. Вот когда оценил я родную мать, ее мужской характер, ее волю.

Няня тоже была со мной — как же иначе, — только ей жаль было ребеночка. Она считала, что, несмотря ни на какие пертурбации, ребенка надо воспитывать; впоследствии она делала это, в меру сил.

Была у меня надежда, что Евдокия Петровна уедет к себе на родину; мать была готова продать все, что только можно, дабы обеспечить ей отъезд и безбедную жизнь на первое время — на родине у нее был, кажется, дом; в том, что она найдет там прилично оплачиваемую работу, сомнений не было.

Но не тут-то было. Евдокия Петровна заявила, что не для того получала она ленинградскую прописку, чтобы так быстро с ней расстаться. И что ей нужна жилплощадь.

Следующим ее шагом был визит в партком университета с заявлением о том, что член партии такой-то разрушает советскую семью, а когда это не подействовало — новый визит и новое заявление, еще менее безобидное по тону и содержавшейся там «информации».

К счастью для меня, секретарь парткома оказался достаточно проницательным и принципиальным человеком. Мне везло на политруков, они верили мне.

Выхода не было: пришлось разменивать с таким трудом сколоченную перед войной отдельную квартирку. После долгих поисков найден был вариант, устраивавший хоть как-то обе стороны — тянуть дальше уже не было сил.

Эти страшные полтора года я и не мог простить себе, сидя несколько лет спустя возле тела только что скончавшейся матери. И в остальном, конечно, многое выглядело отнюдь не блестяще, очень многое, но тут… Вместо того чтобы обеспечить матери спокойную старость, трижды, четырежды ею заслуженную, я втянул ее в длительную нервотрепку, несомненно сократившую ее жизнь — мама умерла от спазм сосудов головного мозга, — засунул назад, в коммуналку…

Никогда себе этого не прощу.

Почти одновременно с переездом состоялся и развод.

Воспитать сына от этого брака, душевно сблизиться с мальчиком я никак не мог, хоть и пытался впоследствии неоднократно, и в этом смысле я продолжаю нести свой «любовный» крест всю жизнь.

КРУЧЕНЫЕ МЯЧИ

Теперь, когда мы достаточно знакомы и самые откровенные признания не смогут уже поколебать вашего отношения ко мне, пусть положительного или отрицательного, не в этом же дело, теперь я возьму на себя смелость признаться в том, что я всю жизнь ощущал себя кем-то другим.

Мальчишкой мне часто мерещилось, что я выгляжу примерно так же, как мои любимчики из книжек, кино или спортивного мира. С надеждой вглядывался я в каждую новую свою фотографию — не проявились ли более отчетливо желанные волевые черты; я даже фотографировался чаще, чем это было необходимо, желая доказать себе, что ошибки нет и черты эти мне действительно свойственны. Когда избранный фотографом ракурс или умелая ретушь приносили мне удовлетворение, я долго ходил счастливый, уверенный в том, что я  т а к о й, и спешил подарить фотографию тем, кому хотел в этот момент понравиться, и совершал в эти дни особенно много фанфаронских поступков, пока не спотыкался в очередной раз…

Надев военную форму, я быстро приучился представлять себе, что у меня такая же ладная и лихая фигура, и такие же стройные, в бриджах, ноги, и даже так же ловко сшитые хромовые сапоги, как у иных моих товарищей — особенно легко это было на фронте, где не было других зеркал, кроме крошечных, для бритья. А почему бы, собственно, и нет? Обмундирование у нас одинаковое, портной мне его специально подгонял, и роста я неплохого… О том, что плечи у меня узкие, талии в рюмочку и в помине нет, гимнастерка постоянно морщит, а набитые документами ее нагрудные карманы торчат вкривь и вкось, я забывал: разлет плеч без зеркала не виден, а ощущал я себя гибким, подтянутым, гармоничным.

Став студентом, начиная жить третью свою жизнь, я частенько ловил себя на ощущении, что у меня такое же располагающее к себе с первого взгляда лицо и такая же обаятельная улыбка, как у тех, у кого эти счастливые качества были на самом деле. И поступал соответственно, совершенно не учитывая, что одни и те же поступки — как и одни и те же слова — могут производить разное впечатление, в зависимости от того, кто поступки совершает, кто слова произносит. Потом я спохватывался, конечно, и давал задний ход, иногда своевременно, случалось, с опозданием: все таращились уже на меня, как на узурпатора, захватившего чужую епархию, — это по меньшей мере…

Когда меня демобилизовали, мы с мамой решили приобрести на мое выходное офицерское пособие пишущую машинку — ту самую, на которой я перепечатываю теперь эту рукопись, — чтобы прирабатывать по вечерам. О том, чтобы прожить на мамину и нянину зарплаты да на мою стипендию мы и не мечтали — жизнь шла вроде мирная, но по инерции еще и блокадная немного. Всю войну мама и няня сажали на дальнем краю Новой Деревни картошку — у многих были такие огородики, — теперь место мамы занял я.

От нашего огорода было больше километра до трамвайного кольца, и, когда мы с няней отправлялись собирать урожай, я прихватывал с собой старенький велосипед; купленный по случаю, он выделялся среди своих собратьев огромной красной рамой, заводская марка на ней была намертво замазана краской.

На эту раму мы грузили два мешка картошки — больше обычно собрать и не удавалось, — и я вел велосипед до трамвая, а няня шла рядом. Затем я грузил мешки на переднюю площадку прицепного вагона, подсаживал туда же мою старушку, а сам мчался на велосипеде, через весь Кировский проспект и Кировский мост к остановке, ближайшей к нашему дому. Я должен был непременно доехать туда раньше трамвая, принять из вагона мешки и, снова на раме, довезти их до парадной.

Няня очень гордилась этим придуманным нами, почти бесплатным способом доставки картофеля, а также тем, что я всегда успевал обогнать трамвай. Это было не так уж трудно, но няня привыкла радоваться  к а ж д о м у  моему успеху: масштабов в этом вопросе для нее не существовало.

Быт налаживался медленно и сложно, но я был молод, с упоением учился, жил насыщенной духовной жизнью, и всё остальное было для меня второстепенным.

Футболистам, волейболистам да и многим истинным болельщикам отлично известно, что такое крученый мяч. Ты посылаешь мячик в воздух, скажем, при подаче и подкручиваешь его в надежде, что, изменив в воздухе свое первоначальное направление, он обманет соперников и приземлится вовсе не там, где его ожидают.

Только подавать крученые мячи — сложная наука. У игрока недостаточно умелого мяч запросто может упасть не только там, где не предполагают противники, но — увы! — и там, где не ожидает и сам подающий.

Я пишу об этом вовсе не для того, чтобы заверить, что я и в студенческие годы охотно занимался спортом. Дело здесь в другом. Жизнь в первое послевоенное десятилетие более всего напоминала, как мне теперь кажется, непрерывный запуск в воздух целых серий крученых мячей; за каждой «подачей» следовало ожидание того, что же из этого на сей раз выйдет, куда попадет тот или иной мячик, обманет он «противника» или нас самих.

Что? Слишком обобщаю? Возможно… Но уж что касается первых лет  м о е й  послеармейской жизни, такое сравнение абсолютно правомерно. Как только отпали «строевые» коррективы моего поведения, к офицерам, надо признать, достаточно снисходительные — вот к чему я пришел после шести лет военной службы! — очень многие мои поступки стали совершаться наугад.

О мыслях — и говорить нечего.

Студенты-фронтовики конца сороковых годов осознанностью своего отношения к учебе, стремлением иметь свою точку зрения на проблемы, казалось бы, давно решенные, а также охотным приобщением к делам общественным имели мало общего с нынешними студентами — для них учеба в институте лишь продолжает школьные годы.

Многие из нас вступили в армии в партию и, занимая в институтах руководящие общественные посты, как-то автоматически переносили категории армейской целеустремленности и даже дисциплины на мирные обстоятельства; нам казалось справедливым и естественным подтягивать до своего уровня остальных. Обсуждения различных комсомольских дел, особенно персональных, проводились на заседаниях бюро и собраниях с максимальной, жесткой требовательностью, что вызывало, с одной стороны, небывалый накал и восторженный подъем, с другой — истерики непривычных к такому уровню отношений студентов, преимущественно девушек, вчера еще тихо и беззаботно существовавших в недрах семья.

Бывали, конечно, и перегибы.

В гимнастерках без погон или в потрепанных, ставших узкими довоенных пиджачках, с орденскими планками и нашивками за ранения — или без оных, восхищавшие суровой мужественностью — или вызывавшие сострадание, красноречивые, знавшие вроде бы некое заветное слово — или молчаливые, замкнутые, но тем более загадочные, мы пользовались серьезным авторитетом и просто успехом у девушек.

Соблазн быстротечных влюбленностей был бесконечно велик, приходилось собирать все мужество, чтобы противостоять ему, но это не всегда получалось. Заключались студенческие браки, зарождавшиеся зачастую в ситуациях, кажущихся теперь нежизненными, достойными самых «дубовых» романов. Один мой сокурсник женился на профорге, зашедшей как-то обследовать условия, в каких живет бывший фронтовик — впрочем, мы стремились рекомендовать профоргами самых привлекательных девушек, им охотнее платили членские взносы. Мой самый близкий друг, бывший артиллерист, носивший протез вместо левой ноги, поверил на всю жизнь девушке, добросовестнее других работавшей на агитпункте, — до этого он несколько лет не замечал ее на факультете, так что, если бы не выборы… Третья пара сформировалась в самом первом нашем стройотряде — командир и комиссар.

Под знаком высокой принципиальности, чаще подлинной, иногда мнимой — в тех случаях, когда ее проявляли не сами энтузиасты, а те, кто лишь изо всех сил старался «шагать в ногу», — проходили и месяцы учебы, и летние стройки, скромные по сравнению с нынешними масштабами… Долгие, страстные речи на собраниях, президиумы которых наши почитательницы украшали цветами, дискуссии, споры до хрипоты мешали нам учиться, но и помогали, как нам казалось, жить единым со всей страной ритмом. Даже студенческий профсоюз, помимо распределения путевок, ордеров на галоши и матпомощи, считал своей главной задачей «производственный процесс», то есть учебу, а также высокий морально-политический облик каждого члена профсоюза, и лез в драку, и дрался, когда это казалось необходимым.

На одном из профсоюзных собраний четвертого, кажется, курса, профбюро, заручившись поддержкой других факультетских организаций, решило проучить двух молоденьких ребят, парня и девушку, не выполнивших в срок — без объяснения причин! — очередного общественного поручения. Потрясенные сыпавшимися на них «обличениями», ребята вынуждены были наконец признаться, что все произошло потому лишь, что они… поженились — им почему-то важно было, чтобы об этом до поры до времени никто не знал.

Как только они сообщили о свадьбе, «официальная» точка зрения встретила неожиданный отпор со стороны самой тихой обычно группы, целиком состоявшей из девушек: группа считала причину более чем уважительной и насмерть стояла на своем. Бюро кинулось защищать честь мундира — так же все потом будут отговариваться! — чаши весов долго колебались, но, когда поздно вечером собрание закончилось, выяснилось, что бесстрашным девицам удалось склонить большинство на свою сторону.

Молодоженам не было вынесено даже порицания, и присутствовавшим стало ясно вдруг, что в нашей жизни возникли какие-то новые ростки и течения, не учитывать которые никак нельзя…

Дало ли это слияние учебы с «оргработой» какие-либо особенные результаты, сказать трудно. Монолитными мы в своей дальнейшей жизни, разумеется, не остались; хотя кое-какие «связки» продолжали существовать, каждый из моих тогдашних сподвижников избрал в жизни тот путь, какой оказался ему доступен. Есть среди них всемирно известные ученые, есть прекрасные рядовые учителя, есть и ловко приспособившиеся болтуны и чинуши. Кое-кто успешно сделал карьеру и достиг высоких постов, хотя… Что значит — успешно? Какой, извините, ценой? Один из наших комсомольских корифеев, назовем его Б., достиг значительных научных должностей и званий и славится теперь тем, что старательно зажимает талантливую молодежь, грозящую обогнать его. Другой, назовем его В., активнейший участник нашего драмкружка и одновременно «профсоюзный босс», талантливый, общительный паренек, так и не кончивший истфака — богема, проклятая, засосала, — проявил такую бешеную настойчивость к осуществлению себя на сцене, что завел в тупик прекрасный старый театр…

Но тогда-то мы не думали о результатах хоть сколько-нибудь отдаленных. Мы были уверены в том, что прекрасно знаем, как надо моделировать людей сегодня, сейчас, и настойчиво осуществляли эти свои знания на практике. А куда мячик упадет…

…Недавно я в очередной раз был на концерте в Домском соборе в Риге, и, пока лились органные струи, я, внимательно слушая музыку, глядел на торчавшую над моей головой пустую кафедру проповедника — и мне почудилась там тень высокого, бледного, светловолосого человека в черном. И я подумал о тех, кто говорил и говорил когда-то с этой кафедры, обращаясь к десяткам, сотням прихожан, в полной уверенности, что они глаголют святую истину, что им известен подлинный путь, который приведет их паству к блаженству, — большинство проповедников верят в это. Где они теперь, эти всезнающие люди? Что из сказанного ими осталось жить?..

Я бы в каждой большой аудитории прибивал на стенку пустую кафедру — чтобы те, кто выходит читать лекции или просто обращается к слушателям с пламенным словом, хоть на минуту задумывались бы о том, стоит ли вновь и вновь талдычить с апломбом то, во что время неизбежно внесет свои поправки…

Речи, речи… Еще в школе я любил выступать на собраниях — помните фото в пионерской газете? — хотя тогда уже начал понимать, кажется, что язык мой — враг мой. Слишком уж часто вспыхивал я под влиянием минуты, слишком часто просил слова и начинал говорить прежде, чем успевал четко продумать, что и как следует произнести в данной ситуации.

В армии мне речей говорить не приходилось, и все обошлось, но в студенческие годы тяга к публичным выступлениям проснулась и заявила о себе с удвоенной силой — тем более что обстановка буквально располагала к этому. Только выступления мои точнее, увы, не стали. Прекрасно понимая, что уж теперь-то вся ответственность лежит исключительно на мне, что рядом нет ни няни, нимамы, ни политрука, готовых меня поправить, зная, что ставкой в этом словоизвержении может стать, ни больше ни меньше, вся судьба моя, я нередко изрекал что-нибудь совсем не то, что ожидалось — выше я упомянул уже об этом. Приходилось выкручиваться, доказывать, что ты не верблюд, изворачиваться на все лады, особенно если кто-то успел уже обидеться на всю жизнь, а кто-то другой намотал себе мое неосторожное резюме на ус, чтобы припомнить его в другом месте, при совершенно других обстоятельствах.

Собственно, эти-то свои выступления, а также страстные и слишком часто пустые речи моих однокашников я и имел в виду прежде всего, говоря о крученых мячах, запускавшихся на моих глазах, в той реальной жизни, которой я тогда жил.

В вопросах учебы у нас все было достаточно основательно, быть может, более основательно даже, чем сейчас. Нам повезло: мы застали еще на университетских кафедрах поистине крупных ученых, славившихся не только энциклопедичностью своих знаний, эрудицией, умением говорить запросто с огромной аудиторией, но и тем, что они вносили в окружавший их мир аромат удивительнейших отношений.

Подумать только, общение с учениками и сам процесс преподавания были для этих подвижников не службой, не назойливой обязанностью, а способом существования, естественным и очень желанным состоянием, главным содержанием их жизни. Их научные выводы оказывались особенно значительными и прочными именно потому, что науку они творили, передавая свои знания другим, и, таким образом, многократно эти знания придирчиво проверяли. Предоставленный в распоряжение кафедры кабинет был для них более подлинным домом, чем те несколько комнат, где обитали их семьи, а лаборанты — едва ли не самыми близкими им людьми, помощниками, секретарями, наперсницами — чаще всего эту должность занимали женщины. И для них, для лаборанток, было счастьем — окружить вниманием такого человека и сделаться хоть сколько-нибудь «своей» в храме науки, куда вообще-то допускались исключительно избранные по знаниям, по уму, и никто более. Годами, десятилетиями счастливо работали лаборантки, умевшие вести себя на этом непростом месте так, как подобало.

Самые нужные для работы, самые драгоценные, следовательно, свои книги великие чудаки наши хранили здесь же, в кафедральных помещениях, на полках достигавших до потолка шкафов — чтобы книги всегда были под рукой, чтобы ими могли в любую минуту воспользоваться ученики. А в учениках ходили все преподаватели, все аспиранты и все студенты данного отделения, сверху донизу; и первокурсника, бывало, завкафедрой величал «коллега», и это обращение отнюдь не было игрой: оно мгновенно подтягивало тех, кто склонен был разболтаться, и помогало стать исследователями тем, у кого было к этому призвание. В такой атмосфере будущие аспиранты отбирались сами собой, в процессе учебы, отслаивались, если можно так выразиться, и никто из их товарищей по курсу или из руководства факультетом не сомневался обычно в их праве занять это место; специальных комиссий и согласований для определения лиц, рекомендуемых в аспирантуру, не требовалось.

Ну, а если кто-то из наших учителей заболевал или ему, допустим, не хотелось выходить в этот день из дому, слушатели семинара запросто приглашались к нему на квартиру, а там занятия сменялись чаепитием, потом беседой, то тихой, то бурной. Профессора осеняло вдохновение, и он щедро разбрасывал перед нами целые россыпи блестящих идей, облекая их то в удивительно простую, то в эксцентрическую, парадоксальную форму — на любителя. Каждая из этих идей спокойно «тянула» на диссертацию. А не то вскроет точным ударом скальпеля опухоль, образовавшуюся на том или ином отрезке нашей научной артерии, — и предлагает желающим заняться ликвидацией опухоли конкретные, основанные на только ему одному известных документах и «единицах хранения» рекомендации.

Я вспоминаю об этих вечерах, как о блаженных минутах моей жизни — и о важнейших стимуляторах моей учебы, моего «вхождения в науку». Впоследствии я неоднократно пытался возродить такого рода встречи и беседы то с одной, то с другой группой своих учеников, но ничего у меня не вышло. Они были со мной вежливы, терпеливо слушали, кивали, но возиться с «гнойниками» ни малейшего желания не выражали, не то что уж с «раковыми опухолями»! Отмалчивались, поправляли галстуки, украдкой поглядывали на часы…

Впрочем, объяснять поведение моих учеников можно и еще одной причиной — учитель им попался не тот. Его личность как ученого и как человека была, не в пример, мельче.

Мне-то больше повезло: я имел все основания восхищаться своими учителями в науке.

ТЕСТЬ

Елена пригласила меня на день рождения.

Стояло лето, было воскресенье, день рождения отмечали на даче.

Я примчался с утра пораньше, подошел к калитке, убедился, что дом еще спит, отошел в сторонку, сел на пенек, стал читать, дожидаясь, чтобы кто-нибудь проснулся.

И дождался.

Из калитки вышла Леночка, с ней было двое друзей, и одеты ребята были так по-домашнему, что не оставалось сомнений в том, что они здесь ночевали. Судя по всему, компания отправлялась на озеро, купаться.

Я не ревновал. Елена не была кокеткой и не давала мне повода для сомнений, но меня кровно обидело, что эти оболтусы — я их прекрасно знал по университету — были приглашены сюда накануне, то есть оказались для Лены и для ее семьи более близкими людьми, чем я.

Я привык к тому, что Лена постоянно окружает себя развеселыми компаниями, но на этот раз предпочтение, оказанное ребятам, было каким-то очень уж нарочитым, демонстративным, что ли, — ведь не на танец, не на сеанс а кино. Их ночевка здесь придавала ситуации оттенок интимности.

Пусть ложной, я был задет и этим.

Эти пижоны — друзья дома, а я просто дежурный гость?

Какими неуклюжими, нелепыми показались мне новехонький костюм — специально торопил портного, — нарядный галстук, начищенные на вокзале туфли… Они-то все были в спортивных курточках, футболочках, брючках, кедах, прекрасно гармонировавших с соснами, дюнами, озером, лесной дорогой.

Разлетелся!

Счастье еще, что, выйдя из калитки, все трое сразу же повернули в другую сторону — не знаю, что бы я сделал, если бы они оглянулись и заметили меня.

Компания скрылась из виду, я оправился немного от шока и нацелился удрать в город, но только двинулся с места, как калитка вновь отворилась и из нее вышел отец Елены.

Заметив меня, он улыбнулся; скорее всего, он оценил ситуацию, но, как радушный хозяин, вида не подал и о дочери даже не упомянул. Дружески пожав мне руку, он предложил прогуляться перед завтраком.

Будь на его месте кто угодно другой, клянусь, я отказался бы и уехал обратно. Наказав себя, я наказал бы и ее, наивно думал я, заставил бы отнестись более серьезно к нашим отношениям.

Но нагрубить профессору, прекрасно знавшему к тому же, что я специально приехал на весь день, я не мог: с первого раза, как я увидел этого человека, я влюбился в него.

Пришлось остаться. Но каким униженным чувствовал я себя! Мы доедали за завтраком остатки  в ч е р а ш н е г о  ужина, они продолжали за столом  в ч е р а ш н и е  разговоры, вновь смеялись  в ч е р а ш н и м  шуткам, иногда любезно разъясняя мне, о чем шла речь, иногда забывай сделать это. Пустенькие ребятки, которых я ни в грош не ставил, получили возможность вести себя по отношению ко мне покровительственно…

День был изгажен, и, если бы не профессор, скорее всего, это наше свидание с Еленой было бы последним. Но ее отец обладал удивительной способностью сглаживать шероховатости посерьезнее, а уж такую-то фитюльку, такой мелкий укол самолюбию — тем более.

Не знаю, кто научил меня этому, быть может, та же няня, быть может, армия и фронт, где патентованные средства далеко не всегда имелись в наличии, а положение спасали зачастую какие-нибудь решительно кустарные придумки, от смекалистых дедов взятые, только я, повзрослев, сделался ярым противником всяческих рецептов за исключением медицинских, разумеется, да и то самых, самых необходимых и, главное, не навязывающих пациентам сверхмодных лекарств.

Менее всего приемлемы рецепты в таком деликатном и глубоко индивидуальном деле, как основание семьи.

Обзаводиться семьей вовсе не обязательно, и человека, по тем или иным причинам остающегося на всю жизнь одиноким, осуждать столь же странно, бессмысленно и жестоко, как осуждать супругов, настойчиво требующих развода.

…Прекрасное, хоть и редкое у нас зрелище — тандем. Двое дружно крутят педали удлиненного, массивного велосипеда и с удвоенной скоростью мчатся вперед по узкой линии, определяемой одним из них, сидящим впереди, у руля.

Казалось бы, супружеская жизнь более всего должна напоминать именно поездку на тандеме. Двое добровольно соединяют свои усилия для того, чтобы более успешно, чем в одиночку, пролететь по жизни. Кто из них в данном содружестве сидит на переднем седле — не все ли равно?

На практике же слишком часто оказывается, что, для того чтобы семейный велосипед хоть как-то двигался вперед, одному из «спортсменов» приходится постоянно преодолевать сопротивление другого, упорно не желающего вращать педали или стремящегося провернуть их в обратном, тормозящем направлении.

Вместо соединенных усилий — преодоление. Удивительно ли, что одиночки со свистом проносятся мимо?

Но ведь никто не знает, почему отстает тандем. С виду все как обычно: сидят двое, крутят педали — значит, семья…

Нет, уж коли ты решился основать семью, решился заложить на ровном месте содружество, которому — как знать? — суждено, может быть, выдержать всяческие бури, ниспровержения и соблазны, уготованные суетным нашим миром, делать это лучше подумавши. Только потому хотя бы, что семья, сохранившая даже в миллионной доле личность своего основателя, — это единственная надежда смертного секундным отблеском отразиться в сознании далеких потомков.

Другого бессмертия попросту нет, раз уж вселенная действительно бесконечна.

Конечно, если тебе невтерпеж сочетаться браком с приглянувшейся неделю назад блондинкой, тогда — все равно, тогда тебе уже ничто не поможет. Если же ты отнесешься к этому делу хоть сколько-нибудь серьезно, неплохо оттолкнуться от чего-то конкретного в своих размышлениях о будущей семье, с кем-то посоветоваться, опереться на чей-то опыт.

Хорошо, если ты вырос в крепкой, дружной семье и перед тобой — пример родителей. А если нет?

Много полезного могут дать книги; ты отыщешь там и хорошие, и дурные примеры — выводы из анализа человеческой натуры. Выбирай.

Только ни литература, ни искусство не способны учесть именно  т в о е й  жизни, твоего характера, темперамента, микросреды, в которой  т ы  обитаешь; они могут подсказать тебе общее направление, но они бессильны перед потоком частностей, обрушивающимся на тебя каждый день.

Вот почему на первых порах необычайно важен живой пример из близкого тебе окружения. Не пример-схема из очередной лекции о семье и браке, никого, кроме самого лектора, убедить не могущий, а судьба живущего рядом с тобой человека и он сам. Главное — он сам.

Для меня таким живым примером был человек, ставший моим тестем.

Удивительнейшим образом сочетал он в себе обходительность и принципиальность.

Провести всю жизнь на военной службе, пройти три войны… Длительное соприкосновение с суровой армейской средой, с ее жесткой субординацией должно было, казалось, иссушить сердце человека, достигшего высоких званий, сделать его педантом, приучить с годами капризно повелевать — на службе и, соответственно, дома.

Этого не случилось. Напротив.

Где бы он ни работал, в чем бы ни участвовал, казенщина отступала, а вокруг него неизменно образовывалась атмосфера доброжелательности, взаимного уважения, терпимости к случайным ошибкам.

Такая атмосфера настойчиво побуждала каждого его сотрудника, каждого ученика и каждого из его домашних особенно тщательно делать свое дело: только отдавая все, на что ты способен, можно было оставаться равноправным членом содружества, во главе которого стоял он, содружества, где так легко дышалось. Было прекрасно известно, что профессор не повысит голоса на нерадивого, но одно лишь его недоумение, его холодность, отсутствие на лице привычной улыбки были хуже крика.

Не повысит голоса… Авторы последних десятилетий — писатели, режиссеры — нередко заставляют своих героев-хирургов только что не топать ногами на помощников и даже возводят это в некую неизбежную норму: грубоват, конечное дело, но — талант! Не знаю, как других, а меня такие герои коробят; истинный талант, я уверен, скромен; а уж делать эталоном ученого хамоватого эгоиста — и вовсе ни к чему.

Представляете, как распоясывается такая «самобытная натура» у себя дома, где его не видит никто из посторонних?

Где бы ни появлялась сухощавая, стройная фигура моего тестя, в какое бы помещение он ни входил своей легкой, упругой походкой — в клинику или в сверкающий огнями театральный зал, — был ли он при этом одет в генеральский мундир или штатский костюм с неизменной «бабочкой», присутствовавшие безошибочно могли определить, что вошедший — деликатный, хорошо воспитанный, скромный, но и недюжинный человек. Его прекрасно вылепленная природой голова, наголо обритая, сразу привлекала к себе внимание, а приветливый взгляд голубовато-стальных глаз, требовательно ожидавший от собеседника не белиберды и не банальности какой-нибудь, а живых и толковых мыслей и слов, свидетельствовал о непростом жизненном пути, который он прошел.

Судя по биографии тестя, по резким спадам в его карьере, он смолоду редко останавливался перед тем, чтобы высказаться по спорному вопросу, а заявив свое мнение — отстаивал его, за что бит бывал нещадно.

Будучи после войны начальником клиники, он не только охотно предоставлял первое слово самому младшему специалисту, но всячески побуждал его выступить возможно более развернуто и особенно тщательно продумывал услышанную точку зрения, если таковая не совпадала с его собственной.

Поступая так, следуя давней традиции военных советов — традиции такого рода он охотно культивировал, — профессор понимал, как драгоценна для дела живая мысль и раскованная речь молодого ученого, не обладающего еще, допустим, доскональными познаниями, но и не обремененного пока рутиной и предрассудками, закрывающими привычной дымкой дальний горизонт. И ведь одно дело — выступить  п о с л е  какого-нибудь маститого оратора и попытаться опровергнуть его утверждение, и совсем другое — с невинным вроде бы видом, нерешительно, желая лишь «посоветоваться», высказать первому что-нибудь этакое — что, по твоему разумению, должно всех взбудоражить и потрясти. До или после — большая разница.

На моей памяти профессор несколько раз корректировал свою научную позицию под влиянием подобных высказываний, а его позиция означала немало для развития целого направления.

Опираясь на молодежь — он не мешал ей фантазировать, но не давал и зарываться, — обладая колоссальным практическим опытом, он и в семьдесят лет оставался одним из самых неутомимых новаторов. Значительная доля успеха проводимых им экспериментов покоилась на уважении к людям, доверившим ему свою жизнь.

Именно в силу этого уважения, возведенного в закон, в абсолют, он никогда не декретировал идеи и не пытался подогнать такое-то количество историй болезни под нужный для оправдания идеи итог. Он исходил из скрупулезной проверки, тщательность которой некоторым его собратьям казалась старомодной, несоответствующей зову времени, тормозящей непрерывное (!) поступательное движение науки, а также карьеры тех, кто призван эту науку нести.

И в его клинике умирали пациенты, и он приходил, бывало, домой раньше обычного, с недоумевающей маской на лице, торопливо проходил к себе в кабинет и, сев за рояль, долго задумчиво перебирал клавиши… Но, насколько я знаю — а я так уверен в этом, что «знать» мне не обязательно, — не было случая, чтобы трагедия произошла потому, что риск, на который пошел коллектив врачей под его руководством, не был солидно обоснован.

Не боясь прослыть ретроградом, профессор сильной рукой сдерживал не в меру усердно рвущихся к эксперименту  л ю б о й  ц е н о й  своих учеников. Не все соглашались с такой тактикой, многие отправлялись искать другие пути и находили их. Но и здесь надо отдать ему должное: если кому-то из молодых врачей открывалась вакансия в клинике, где на эксперимент шли более легко — наука требует жертв! — он никогда не кривил душой, составляя характеристику своего, теперь уже бывшего, ученика, и талантливому писал, что он талантлив.

Он принадлежал к той не слишком многочисленной категории начальников, которые относятся к подчиненным, как умный отец должен относиться к сыну: едва он чувствовал, что его авторитет начинает тормозить продвижение вперед ученика, созревшего уже для самостоятельного плавания, он помогал ему в это плавание выйти. Давал «добро».

Его доброжелательность и манера действовать в открытую, а также авторитет человека, не привыкшего гнуть спину перед кем бы то ни было, побуждали десятки людей, часто очень от него далеких, доверяться ему. Перед ним охотно раскрывали сердце, к нему держались поближе в трудную минуту — под обстрелом, при проверке очередной комиссией, после смерти больного, в спасение которого было вложено столько совместного вдохновения и труда. Существуют и руководители другого рода — от них в момент кризиса окружающие, напротив, инстинктивно держатся подальше.

Считая главным воспитательным средством личный пример и будучи предельно строг к себе, мой тесть проявлял терпимость к другим и тщательно избегал категорических суждений о чьем-нибудь поступке, тем более суждений заочных; нельзя же, не разобравшись толком, знать всех обстоятельств, при которых человек оступился (да и оступился ли? — вопрос).

Он не только не унижал своего подчиненного, он с каждым разговаривал так, словно видел в нем не слабого сотрудника, каким тот на самом деле был, а сильного — каким тот мог бы стать. Очень многие подтягивались при таком обращении до желаемого уровня сами по себе, без уговоров и взысканий. Ну, а «неисправимые» уходили со временем, и тоже сами, — в поисках более снисходительного начальника…

Он мгновенно замыкался от неделикатных попыток собеседника вывернуть самого себя наизнанку или от приглашения заглянуть в корзину с чужим грязным бельем, и замыкался вдвойне прочно, если ему пытались навязать не притчу, не анекдот, а сплетню, пусть даже достоверную в чем-то, «из первых рук», но сплетню — о живых, конкретных людях.

Меня пытались оклеветать в его глазах, скомпрометировать, поссорить нас; хладнокровно и твердо отводил он эти попытки. Евдокия Петровна после неудачных доносов в партком университета не сложила оружия: узнав, что я женился, она имела наглость обратиться к моему тестю за вспомоществованием, ибо алименты с моей аспирантской стипендии (она торжественно их высудила) ее не устраивали. Профессор недвусмысленно дал ей понять, что ни в какие отношения с ней вступать не намерен и шантажировать его ей не удастся. Мне же он сообщил о своем разговоре с этой женщиной наедине, мимоходом, и не удивился, кажется, заметив судорожное движение, каким я непроизвольно хотел то ли сбросить, то ли подправить на плече, то ли в очередной раз проклясть давивший меня крест.

Он с подчеркнутым уважением принимал у себя приятельницу Елены, родившую внебрачного ребенка — в те времена многие еще осуждали подобный шаг; ничто не изменилось, молодая женщина по-прежнему была желанной гостьей в его доме.

Его отличала высокая мера добросовестности, он не успокаивался, пока не убеждался в правильности осуществления своих замыслов и указаний, что вовсе не исключало доверия к помощникам. Во время блокады Ленинграда он был одним из руководителей медицинской службы фронта — его личное внимание к  к а ж д о м у  звену, простиравшееся вплоть до операционного стола медсанбата, дополнительно вернуло в строй немало бойцов…

И после его смерти продолжали приходить письма от его бывших пациентов, а кое-кто приезжал лично…

В последние годы своей жизни профессор часто ездил за границу — в командировки. Десятки людей достойно представляют нашу науку на международных форумах, устанавливают контакты, завязывают связи, но далеко не всем дано сочетать свою миссию с личным обаянием, не все наделены талантом с первых же слов привлекать к себе не только мысли, но и сердца. А ведь связи такого рода только тогда оказываются поистине прочными, когда содружество идей подкрепляется взаимным уважением, взаимной симпатией и взаимным доверием людей, эти идеи исповедующих.

Я никак не хотел бы заслужить упрек в попытке создать идеального героя — идеальных людей, как известно, нет вообще, и хорошо, что нет, и мой тесть таковым не был.

Но он был по-своему неповторим.

И неповторимость его заключалась не только в сочетании лучших качеств ученого, врача-практика, начальника, солдата, дипломата, но также и в том, что дома, в семье, он, оставаясь самим собой, умел поддерживать ту же атмосферу всеобщего равноправия и взаимного уважения, легко и естественно уходя, когда это было нужно, на задний план.

Так что поговорка «никто не пророк в своем отечестве», точно отражающая положение вещей в десятках других случаев, — особенно в семьях людей выдающихся, — нам была, в сущности, ни к чему.

Именно терпимость и взаимное уважение развивал во всех членах своей семьи мой тесть.

Он умел быть главой семьи, не настаивая на этом, не подчеркивая этого, не пыжась, не ставя себя в положение исключительное. Никогда или почти никогда не шел на открытый конфликт с многочисленными женщинами своей семьи — «зачем укорачивать долголетие?». Блестяще владел сотней других способов выразить свое несогласие, нежелание, неохоту; можно просто не расслышать того, что слышать не хочешь, можно сделать вид, что забыл то, что забыть никак не мог, можно каламбуром свести в шутку начатое кем-то «выяснение отношений», можно все дальше и дальше отодвигать неприятный момент… Благодаря такой тактике, в семье не бывало открытых ссор — как это важно для детей, как бесконечно важно! — и поддерживалось постоянное равновесие женской и мужской ее части, так сказать, статус-кво.

От неприятного разговора можно было уйти и буквально, срочно чем-нибудь занявшись. Профессор никогда не чурался самой черной работы по дому, а на даче постоянно ходил в рабочей куртке, с молотком, лопатой, граблями или метлой в руках, и посторонние, заходившие спросить, не сдается ли комната, без промаха принимали его за дворника. Стоит ли говорить, что комнат он не сдавал, так же как не выращивал клубнику для рынка и не устраивал картофельных грядок там, где могли расти цветы.

Он любил гостей — своих, жены, дочерей, любил расспрашивать приехавших издалека, и сам, со вкусом и блеском, лишь иногда рисуясь немного, умел поддержать беседу. Гости могли возникнуть внезапно — друзья младшего поколения так обычно и поступали, — хозяин был неизменно приветлив; годами воспитанная выдержка давала ему возможность быть в хорошем настроении даже тогда, когда на самом деле радоваться было решительно нечему.

Детям, как и ученикам, он подавал личный пример.

Если на работе он бывал вынужден иногда прикрыться броней генеральского мундира, то дома держался просто и категорически пресекал неуклюжие попытки недалеких людей создать комнатный культ его личности.

Знаете это извечное: т-с-с-с, папа работает? Так вот, в его доме этого самого т-с-с-с не существовало. Дверь кабинета, за самыми редкими исключениями, всегда оставалась открытой — читал ли он, писал ли статью, принимал ли учеников, правил ли верстку будущей книги. Мелочь, деталь, штрих — но какой существенный для домашних, для их настроения, для погоды в семье, для тех же детей: они просто не могут плохо вести себя, понимая, что тут же рядом, не запираясь от них, работает отец.

Да и что за семья, большую часть дня разделенная закрытой дверью… Шум в столовой, телефонные звонки, разговоры, смех, конечно же, мешали ему работать, но он сознательно не закрывал дверь, подчеркивая непреложность своей связи со всем происходящим в доме.

Появился телевизор и был установлен у него в кабинете — следовало, конечно, поместить его в столовой, но там не оказалось места — там же стоял большой, гостеприимный стол. Домашние, особенно кто помладше, робели соваться в кабинет, но вскоре выяснилось, что к действительно интересной передаче профессор всегда успевал освободиться или находил возможным прервать на время работу, а услышав гудение телевизора, в кабинет без спроса врывались все.

О том же, чтобы проводить у мерцающего неверным светом экрана целый вечер и смотреть всё подряд, в семье тестя, с самого начала телевизионной эры, и речи быть не могло — такую бессмысленную роскошь может позволить себе или очень старый, или очень слабый человек, или современный Обломов. Все были заняты — кто чем, все вечерами работали дома, или делали уроки, или готовили домашние задания, или просто читали запоем, но если шла передача, специально интересовавшая кого-то одного, он почти всегда мог рассчитывать, что ему разрешат тихонько устроиться у телевизора и негромко включить звук. Профессор в таких случаях или присоединялся к смотревшему, или брался за ту работу, какую мог делать и в такой обстановке.

У того, кто непрерывно идет вперед, с годами работы становится так много, что всегда найдутся под рукой различные ее варианты.

Я упоминал уже о весьма распространенной формуле: «Я все отдал (отдала) своим детям»; часто к этим словам добавляется с надрывом: «а они…»

Формула эта еще в детстве наводила на меня тоску, перед моим мысленным взором возникала фигурка измученного непосильной ответственностью худосочного отрока, которому всю жизнь предстоит расплачиваться за что-то эфемерное, о чем он никогда не просил.

Если за подобным патетическим восклицанием ничего реального нет — еще полбеды. Хуже, когда говорящий действительно годами отказывал себе во всем, превратился в некий приводной ремень, загубил свое здоровье, талант, свой светлый взгляд на мир, придушил свое личное счастье — лишь бы расчистить дорожку обожаемому чаду, лишь бы убрать из-под ножек «гениального малютки» камушки и соринки.

Такое «самопожертвование» — не что иное, как особый вид изуверства, возникающий, как и всякое изуверство, от духовной слепоты, от узости кругозора.

В семье моего тестя восклицания «я все отдал» невозможно было услышать, равно как и в доме моей матери; того, кто вздумал бы заявить нечто подобное, попросту высмеяли бы, причем профессор первый сказал бы что-нибудь ехидное.

Каждый ребенок делал в хозяйстве то посильное, что в данном возрасте делать мог, — подметали пол, выносили мусор, вытирали пыль, мыли посуду, бегали в лавочку, убирали на даче снег, пилили дрова, гуляли с собакой — да мало ли. Все дети ходили в обычный районный детский сад, потом в обычную школу. Все, за исключением младенцев и больных, ели то же, что и взрослые. И одевали детей примерно на том же уровне, что одевались сами. Вот в театры и на концерты их начинали водить немного раньше, чем это обычно принято.

Взрослые решительно ничем не жертвовали детям, они жили нормальной жизнью, а дети жили своей нормальной жизнью и были связаны со взрослыми, главным образом, духовным общением, — по возможности, на равных, — именно это вырабатывало у них с малолетства чувство ответственности.

Я не помню случая, чтобы кто-нибудь был вынужден проверять, как учатся дети, или, узнав о неприятной отметке, поднимал бы панику, мчался в школу…

Очевидно, дети ощущали уважительное к себе отношение: сами разумели, что учиться надо как следует — и учились в меру своих сил. Не исключено, правда, что достижения отца в научной и практической медицине рано пробуждали в них честолюбие.

В общении с детьми мой тесть избегал фамильярности и внешних проявлений нежности, но дочери, уходя из дому, обязательно забегали с ним проститься и советовались с ним в трудные минуты не менее откровенно, чем с матерью. Они понимали отца с полуслова, хотя, будучи постоянно завален работой, он почти не вмешивался в их повседневное воспитание.

Ни о какой «пропасти» между поколениями нельзя было подумать, проведя вечер в кругу этой семьи, прожив у нее в гостях неделю, две недели, месяц.

Отношение тестя ко мне — тоже представителю следующего поколения — можно назвать безукоризненным. С того самого дня, как я попросил у него руку Елены и честно рассказал о своей скоропалительной женитьбе на Евдокии Петровне, а он спросил только, всё ли там кончено, решительно ли, и, когда я подтвердил это, он не только не упрекнул меня, но никогда более этой больной темы не касался. С того самого дня между нами установились ровные, спокойные, дружелюбные отношения. Тесть был благожелателен ко мне, охотно проводил в моем обществе часть досуга, и хотя особенной интимности между нами не возникло, но ведь это нормально, в сущности. Жизнь есть жизнь. Среди огромного количества самых разнообразных дел и обязанностей, подчас и государственного порядка, частых поездок в столицу и за рубеж, ему конечно же было сложно взваливать на себя еще и заботу о каких-то оттенках моего душевного спокойствия.

С меня было достаточно того, что он почтительно и заботливо относился к маме, тогда уже серьезно больной, — она и умерла-то в его клинике. Понимая, что именно здесь, на очень для меня сложном и ответственном «участке», он может быть более всего мне полезен, профессор навещал маму, несмотря на занятость, и охотно помогал ей и как врач, и как старший в семье мужчина — мне никогда не приходилось ни о чем просить его, напротив: он сам кое-что подсказывал мне, если я бывал недостаточно к маме внимателен, а такое случалось, к сожалению.

Особенно же подкупали меня отношения, сложившиеся у него с няней. Заметив природную склонность няни к юмору, тесть любил шутить с ней, называл ее Франтишка Францевна — подлинное нянино чешское имя привносило своеобразную, теплую окраску. Случалось, на даче я заставал их где-нибудь в уголке сада мирно беседующими, веселыми, смеющимися. Няне никогда в жизни не приходилось иметь дела с людьми такого масштаба, но она нисколько не тушевалась в присутствии профессора и, невзирая на его генеральский мундир, беседовала с ним на равных.

Да что говорить, даже жена профессора, трудно вступавшая в контакт с людьми, не принадлежавшими к привычному ей окружению, и та приняла няню сразу и безоговорочно. Я подозреваю даже, что, только обнаружив у меня такую няню, профессорша нашла хоть какое-то моральное оправдание моему браку с Еленой и стала иначе ко мне относиться — не то чтобы теплее, но капельку лучше.

Няня и здесь успела мне помочь.

Тесть сыграл в моей жизни роль не меньшую, чем во многих семьях играет отец. Фактически именно он завершил мое воспитание. Если мама закладывала в мое сознание какие-то основные жизненные принципы и всей своей жизнью требовала от меня не изменять им, если политрук, тоже на личном примере, раскрывал мне подлинную суть емкого понятия «гражданственность», то профессор научил меня чему-то такому, что не так уж легко определить одним словом и что я условно назвал бы искусством держать себя в обществе. Весь его облик — официальный и домашний, — его выдержка по отношению к людям малоприятным сказали мне больше, чем все мамины нотации на эту тему, и то, что не удалось когда-то ей, без всякого труда удалось ему — он был мужчина, и я был мужчина, и я никак не мог не подражать ему, и делал это с радостью.

Допускаю, мне могут заметить, что не так уж это, в сущности, и важно — держать себя в обществе. А в каком, собственно, «обществе»? Теперь, когда социального расслоения не существует, когда все снивелировано до предела…

Но дело-то в том, что подлинный, глубокий, основной смысл этого понятия не в том, как реагируют на тебя люди, в компанию которых ты сегодня попал, то есть «общество», — исполненное достоинства, выдержанное поведение на людях поднимает тебя самого, способствует самоуважению, делает неуязвимым для разного рода мелких и крупных уколов и язв, уводит в сторону от торной дороги приспособленчества и лжи.

Ни в одной книге, наставлении, сборнике правил хорошего тона не мог бы я почерпнуть того, что он щедро и просто оставил мне в наследство.

НЯНЯ. Запись третья — ЗАКАТ

Из «К няне» Пушкина я на всю жизнь узнала, что старую женщину — потому что родная — можно любить больше, чем молодую — потому что молодая и даже потому что — любимая. Такой нежности слов у Пушкина не нашлось ни к одной.

Марина Цветаева

Декан пригласил меня к себе и спросил:

— Ну так что, Вася… Каким периодом собираешься заниматься?

Шла весна пятидесятого года, я кончал пятый курс и был рекомендован в аспирантуру.

— Восемнадцатым веком, — ответил я твердо. К этому удивительному столетию, дававшему невероятный простор развитию личности, у меня и сейчас большой интерес, и с годами он все возрастает.

— Не далеко забираешься в прошлое?

— Вроде нет. А что?

— А то, что по восемнадцатому веку у нас специалистов — навалом. А вот по странам народной демократии — никого. Не хочешь выбрать какую-нибудь?

— Языка не знаю, — попробовал я отвертеться.

— Выучишь за три-то года. Студенты оттуда у нас занимаются — помогут…

Я попросил денек на размышление. Сперва собирался отказываться наотрез. Потом подумал, что дело, несомненно, перспективное, и никто мне своим авторитетом тыкать в нос не станет — а я люблю работать на просторе: ответственности, правда, куда больше, зато интереснее во много раз. Кроме того, декан намекнул на возможность зарубежной командировки, необычайно в ту пору редкой…

Вечером, за чаем, я рассказал обо всем маме и няне и попросил их совета. Для вида попросил, для проформы, сам-то я уже принял решение, но после знакомства с тестем я всегда старался, чтобы любое мое решение выглядело коллективным.

Мама стала говорить о несоизмеримости вклада в развитие человечества крупных европейских стран — Франции, например, — и разных мелких государств, самостоятельно ранее не существовавших, а няня спросила:

— А какая страна?

Я обернулся к ней, удивленный ее вопросом, и вдруг увидел в ее глазах нечто большее, чем простое любопытство. Я сразу вспомнил «бабусю» и все многочисленное нянино семейство и совершенно неожиданно для себя ответил:

— Чехословакия, вероятно.

И был счастлив увидеть улыбку на няниных губах, и интерес и удовлетворение во взоре, и…

— Почему же Чехословакия? — изумилась мать.

Я стал плести что-то о древности Чехии, лежащей на перекрестке многих европейских дорог, о богатейших архивах, а сам понимал уже, что выбор сделан окончательно.

Впоследствии я не раз благодарил судьбу — и за разговор с деканом, и за сделанный мною выбор. С наслаждением погрузился я в интереснейший материал, лишь очень мало разработанный нашими учеными — до войны славяноведение было не в фаворе. Я вошел в контакт со студентами из Чехословакии, изучавшими у нас русскую историю, и вскоре овладел чешским языком пассивно — то есть мог читать почти без словаря, что мне, собственно, и нужно было; мои очаровательные учительницы не могли мною нахвалиться, а я, зная немецкий и французский, да еще в окружении двух прелестных девушек, из кожи вон лез и делал быстрые успехи.

Год спустя я уже не только составил себе скромную библиотеку по чешской и словацкой истории, но подготовил небольшой спецкурс по истории гуситских войн и прочел его нашим студентам-старшекурсникам. А на третьем курсе аспирантуры университет послал меня в Прагу — руководить зарубежной практикой группы студентов-переводчиков филологического факультета. Организовав занятия своих подопечных, я систематически работал в библиотеках и архивах, просматривал периодику, делал обширные выписки, заказывал фотокопии особенно заинтересовавших меня материалов. Кроме того, я встречался с учеными разных поколений и школ — наличие  р а з н ы х  школ было для меня откровением, — посещал научные конференции, дискуссии, лекции, выставки. Выучился языку и активно, приобрел много друзей. Привез с собой два ящика книг.

Так вошло в мою жизнь — и в значительной степени ее определило — большое, живое дело, тем более для меня привлекательное, что я мог свободно формировать материал в рамках особо знаменательных участков, отрезков, направлений. Вскоре я защитил диссертацию, с моим мнением стали считаться и в столице, где знающих специалистов тоже было мало, а наличие многочисленных дополнительных связей и приближение к моей жизни судеб целого народа сделало мое существование предельно насыщенным.

Няня внимательно следила за моими занятиями, иногда расспрашивала кое о чем, читала книги, на русском языке рассказывавшие об истории ее родины, — и тихо гордилась моими успехами.

Чего же мне было больше?

Подозреваю, что найдутся читатели, готовые кинуть в меня камнем за то, что я, историк, рассказывая о своей жизни, уделяю профессиональным заботам не максимум места и внимания, как это делается во многих других книгах, а, напротив, минимум.

Должен сказать, я делаю это совершенно сознательно, ибо мне представляется гораздо более важным воссоздать  х а р а к т е р  человека такого-то примерно года рождения, с такой-то судьбой и такими-то переживаниями, чем растянуть на все эти главы и страницы изложение досье на среднего ученого.

Все женщины в нашей жизни остаются женщинами, кем бы они нам ни приходились — женами, сестрами, начальницами, дочерьми, любовницами, бабушками, домработницами, водителями троллейбуса, мамашами, соученицами, соседками по квартире…

Няня была и осталась для меня главной женщиной в моей жизни; в значительной мере она определила мое отношение к остальным.

Все сознательные годы искал я женщину, которая, как няня, полюбила бы меня — ради меня. Мне кажется, после няни, что все прочие виды отношений называть любовью неверно. Она должна любить меня ради меня, а не ради ленинградской прописки и не как довесок к своей внутренней жизни… И я должен любить ее — ради нее, а не ради удобств, какие она, может быть, мне доставит, и не ради вкусных пирогов, если она умеет их печь…

Все остальное — ложь, в той или иной степени.

Если бы не няня, и я, как знать, мог примкнуть к сонму мужчин, имеющих обыкновение бахвалиться своими успехами у женщин. Обычно я стараюсь не слушать «охотничьи рассказы», но если уйти невозможно — жалею рассказчика: до чего же убогими были эти «успехи» и, соответственно, женщины, если человеку доставляет радость снова и снова проигрывать пластинку! Что это, его единственная отрада? Ничем другим он взять уже не надеется? И — ничего святого, что хочется оставить в сердце?

В моем сердце и няня, и еще, разумеется, кое-кто, но я никогда и ни с кем на эту тему попросту не разговариваю.

Мало ли о чем поболтать можно…

А жизнь все шла и шла; безжалостно щелкал счетчик времени.

Измученная послеблокадной гипертонией, ушла на пенсию мама, но стал зарабатывать я — статьи, рецензии на исторические книжки, помню, как жадно перечитывал первые подписанные моим именем строчки в газете, вывешенной на уличном стенде, — и жить нам стало материально полегче.

Когда же пошли большие самолеты на внутренних линиях, я уже так прочно стоял на ногах, что мог позволить себе слетать с няней в Крым. Снова вдвоем, как когда-то, только теперь я вез ее, а не она меня. Ей очень хотелось повидать родных, она предчувствовала, что вскоре может оказаться не в силах сделать это…

Видели бы вы, как спокойно, с каким достоинством, словно одна из вечных туристок-старух, американок или шведок, поднялась няня по трапу ТУ (я сразу вспомнил харьковское авто), как уютно расположилась у окошка, с каким аппетитом съела поданный нам завтрак… Можно было подумать, она совершала подобные рейсы постоянно.

И радовался же я, наблюдая ее седую голову на фоне заполнявшего иллюминатор ярко-синего неба и отчетливо понимая в эту минуту, на какую высоту поднялась вся наша страна, если мы с няней, весьма рядовые, ничем не примечательные ее жители, можем не тащиться несколько суток в вагоне третьего класса, а  п у т е ш е с т в о в а т ь  наконец.

Няне было почти восемьдесят.

Старость — не радость.

Старость играет с нами множество злых шуток, но есть одна — зловещая.

Лица детей, наши лица в детстве, очень индивидуальны. Потом они зачастую «стираются», унифицируются — по профессиям, по характерам. А в старости тайные мысли, пороки, ухищрения — все выползает наружу.

Ты привык уже маскировать какие-то не очень ловкие движения души, ты делаешь это автоматически, для тебя это привычно и просто. Но вот ты состарился, и твое не столь подвижное уже лицо, исполосованное морщинами, начинает жить своей, отдельной от тебя жизнью, становится все менее подвластной тебе маской того былого, полного сил, деятельного человека. И наконец наступает день, когда лицо предает своего хозяина. В любую минуту дня и ночи оно без утайки сообщает каждому, кто способен наблюдать, всю твою подноготную.

Лицо моей няни к старости становилось добрее. Даже в те редкие минуты, когда она в сердцах выговаривала какой-нибудь неумехе, ей никак не удавалось напустить на себя грозный или просто сердитый вид.

Легкий характер всегда хорош, но в старости особенно ясны его преимущества — многое делается трудным, а кое-что и вовсе не под силу, так и тянет брюзжать, жаловаться на судьбу… Старый человек, способный преодолеть все это, приятный в обращении, веселый, не только сам молодеет на глазах, но и окружающим помогает оставаться молодыми, не превратиться преждевременно в старцев.

В этом смысле няня, невзирая на возраст, была незаменима и для меня, и для многих моих друзей, нежно ее любивших, — особенно же для тех, кто не стремился как можно скорее закостенеть в безудержной «взрослости».

Умерла тетя Рита.

Мы похоронили ее на Серафимовском кладбище, и мама строго и, как всегда, деловито, приказала мне поставить на могилу любимой сестры вместительную, два метра на два, металлическую ограду. Я понял,разумеется, что мама имеет в виду и местечко для себя, но возражать не стал и поступил так, как она велела.

Тетя Рита сделала меня своим наследником, и мне пришлось, когда прошел надлежащий срок, продавать ее вещи, с детства мне знакомые. Скорее всего, я не стал бы этого делать и бросил бы всё, как было, лишь бы не думать о том, что, не погибни Володя, едва прибыв из академии на фронт, он пользовался бы этими вещами, а я не был бы так одинок; но мною и в этом вопросе руководило мамино стремление к целесообразности, и я подчинился.

В результате образовалась некоторая сумма денег, а я к тому времени получил гонорар за первую свою популярную брошюру. Сложив капиталы и заняв немного у самого близкого своего товарища — мама не знала об этом, — я воспользовался представившимся случаем и купил автомашину.

Мама одобрила покупку: это была нужная и довольно дорогая вещь, как раз в ее вкусе. Но поездить со мной ей удалось недолго.

Пригодилось место в ограде…

Скончалась мама, как и жила, мужественно.

Ее крупная голова величаво возвышалась из открытого гроба. Я велел надеть на нее мое любимое темно-синее платье и приколоть к нему медали «За оборону Ленинграда» и «За доблестный труд».

Я не оплакивал ее публично. Возле гроба я стоял так, как стояла бы и она, — с сухими глазами. Рядом со мной стоял тесть.

К счастью, у меня была тогда очень большая, спешная и важная для меня работа, и я сидел за письменным столом круглые сутки, не вставая…

Няня очень полюбила нашу машину, но не как вещь, а, скорее, как живое существо, прибившееся к дому; примерно так же относилась она когда-то к собачке Тобику, нашему с ней московскому любимцу.

Для меня самого сидеть за рулем было в ту пору наслаждением, и я охотно катал няню. Вывозил ее за город, на дачу, все в ту же Новую Деревню — проведать на кладбище маму. И знаете, то, что няня сиживала рядом в той первой моей машине, придает мне и по сей день силы пробиваться через полное опасностей автомобильное море, по дорогам, таким же узким, как они были в то время, — придает силы и питает мою уверенность в том, что я и на этот раз благополучно завершу свое плавание.

На кладбище нам приходилось оставлять машину у ворот, а до могилы идти пешком примерно полкилометра. Сперва няня бодро отмеривала это расстояние, потом стала присаживаться, все чаще, чаще, наконец этот путь стал ей не под силу. Что было делать? Пришлось, нарушая правила, прорываться на машине до самой церкви, откуда нам было уже рукой подать. Я платил штраф, отругивался, сам угрожал неизвестно чем, а потом наловчился надувать кладбищенского привратника, шепча ему — ему одному! — что я везу… архиерееву бабушку…

Как иначе мог я доставить няню туда, где была погребена мать, с которой они бок о бок прожили целую жизнь, где няня и для себя приглядела местечко?

— Вот здесь, с краюшку, помещусь, — так и заявила она мне, когда хоронили маму. Я только зло мотнул головой.

…Няня едва сдерживала смех, развалившись в машине и изображая «влиятельную старуху», за могилой ухаживала сама, старательно и неторопливо, а меня просила лишь каждую осень красить ограду черным лаком.

И теперь, приближаясь к заветному для меня месту — гораздо реже, чем следовало бы, гораздо реже, — я в глубине души чуточку надеюсь услышать среди шелеста кустов и деревьев ласковую нянину воркотню:

— Здесь ты плохо покрасил, опять поржавело…

…Еще немного мистики.

Я часто думаю — я не уверен в этом, конечно, но мне так кажется, — что между няней и мной издавна, с первых же месяцев нашего совместного существования, установилось не только полное взаимопонимание, но и некое более глубокое, более органичное единство; наши организмы оказались связаны таинственной, невидимой, но становившейся все более прочной нитью, разорвать которую не могла никакая сила.

Сюда включается, конечно, и моя фронтовая убежденность в том, что, пока жива няня, со мной ничего не случится, но речь идет не совсем об этом.

Когда в детстве я болел, а болел я много, само присутствие няни где-нибудь поблизости доставляло мне облегчение — физическое, разумеется, — в детстве мы еще не тревожимся за исход болезни. Стоило няне войти даже и в соседнюю комнату, и я сразу ощущал себя бодрее, болезнь не могла уже властвовать надо мной так безраздельно, как минуту назад; резко возрастала сопротивляемость моего ослабевшего организма — так сформулировал бы я свою мысль теперь, — он как бы получал поддержку от здорового, крепкого организма няни, заряжался энергией, которой она, давно пережившая все детские болезни, щедро делилась со мной. Мама никогда так щедра не была, от отца я не получал совсем ничего.

А уж если няня садилась рядом и клала мне на лоб руку, мне становилось и вовсе хорошо.

Такое положение дел не было, по всей вероятности, чем-то исключительным; как и каждый человек, няня «излучала» энергию постоянно, просто в дни болезни ее поддержка бывала мне особенно необходима, и ощущалась более отчетливо, и усваивалась гораздо лучше.

К няниной старости связь наших организмов не ослабла, но приняла как бы обратный характер; теперь уже мой, более сильный организм поддерживал ее, более слабый.

Стоило мне надолго и далеко уехать — не мог же я сидеть, как привязанный, дома, — все нянино существо немедленно реагировало на разлуку со мной, и реагировало так явно, что няня нередко заболевала: не какой-либо конкретной болезнью, а попросту от старческой слабости.

Раз как-то, уже после смерти мамы, мы отправились с Еленой на теплоходе по Волге — поездка была рассчитана дней на двадцать. Мы благополучно доплыли от Калинина до Астрахани, откуда наш теплоход должен был повернуть обратно и вновь везти нас на север. Но именно в Астрахани, во время обеда, нам принесли телеграмму: мой незабвенный тесть сообщал, что няня находится у него в клинике.

Собрать чемоданчик с самым необходимым и доехать на такси до местного аэропорта не составило труда; на аэродроме мне повезло и с расписанием, и с билетами — и не могло не повезти, ведь я летел к Ней. И в тот же вечер, облаченный в белый халат, я сидел возле няниной кровати, а она, держа меня за руку и удовлетворенно улыбаясь, тихонечко дремала.

Я застал ее крайне слабой, она не вспомнила даже о том, что я уезжал куда-то, мое присутствие не удивило, а только обрадовало ее.

На ночь меня прогнали домой, рано утром я пришел снова. К вечеру этого дня нянино состояние улучшилось так разительно, что в клинике созвали, кажется, летучку и отметили особо успешные действия лечившего ее врача. На третий день мы закрепили успех, а на четвертый я смог, не боясь за няню — она и сама гнала меня, — улететь в Куйбышев. Там я вновь ступил на палубу теплохода, на котором продолжала плыть Лена — расписание не подвело и на этот раз, еще бы, ведь возвращался я после святого дела, — и благополучно завершил путешествие.

Мистика или просто непонятные нам пока подспудные флюиды, которые мы неспособны различать, — называйте как угодно.

Мы оба делали всё, чтобы оттянуть неизбежное, но пришли, примчались черные дни, когда ослабели вечно трудившиеся нянины руки, ослабели настолько, что ей стало трудно принести с кухни сковородку с моим любимым лакомством. Потом ослабела она вся, и уже не могла накормить меня, и тихонько убивалась этим. Потом я грел ей несложную еду, которую она соглашалась есть, или соседка по квартире, или наезжавшая время от времени ее сестра — та самая тетя Катя, самая младшая из всех, которая не пожелала когда-то съехать с нами за компанию с крымской кручи…

Мы с Еленой жили тогда уже с ее родителями, и заботиться о няне практически Лена не могла — не успевала. Няня была моей семьей и моей задачей. К стыду моему, должен признаться, что из-за каких-то неотложных дел мне случалось оставлять няню одну на более длительное время, чем следовало, иногда на сутки даже. Няня кротко принимала мои «измены», понимая, что у меня хлопот выше головы. Ни одного упрека я от нее не слышал — тем более жестоко казню я себя: вот бы посидеть рядом с ней, просто посидеть и помолчать, как не ценил я самого совершенного, самого доступного счастья…

Потом няня умерла — от старости. Так, как и должны умирать хорошие люди: не раньше, а позже всех.

Опять ослабела во время моего отпуска, попала в больницу, но дождалась меня все-таки и умерла у меня на руках.

Уже будучи без сознания, она продолжала ласково улыбаться мне — едва заметной улыбкой. И жилка билась у нее на веке.

Потом перестала. На этот раз флюиды оказались бессильны…

Она успела еще немного заняться воспитанием следующего поколения нашей семьи — моей дочки. Сил на этого сорванца у няни всерьез не хватало, разве что летом, на даче, где обе они расцветали, — есть фотокарточка, где старая и малая сняты вдвоем, она всегда висит у меня над столом, и взгляд на нее замыкает многие линии, начатые в далеком детстве.

Люди, впервые садящиеся за этот стол, спрашивают обычно, чья это фотография; при слове «няня» на лицах появляется иногда ироническая улыбка. «Подумаешь, у кого в детстве нянек не было, а этот чудак любуется на свое фото да еще нам, людям образованным, достигшим в жизни кое-чего, пытается о своей няньке рассказывать…» Для них привычно говорить «нянька», они не слышат в этом уничижения, их так приучили родители, так говорят все в их среде. Они не ощущают разницы. Не ощущают — не надо, я стараюсь только, чтобы эти люди за моим столом не засиживались.

Те, кто знал няню лично, так никогда не скажут. Они вспоминают о няне не снисходительно, с высоты некоего шутовского величия, а с глубокой грустью, как и я.

В последние годы няня подолгу сиживала у окна, из которого, правда наискосок, был виден волшебный простор петровской Невы, возле самой крепости. Работать стало трудно, и няня читала.

Возле покойного кресла висел отрывной календарь. Оторвав очередной листок и внимательно изучив все написанное на обороте, няня обычно использовала такие листки как закладки.

Много лет спустя я получал от нее привет, найдя меж страниц взятой с полки книги листок календаря. Мне одному понятный привет.

И у меня сжималось сердце.

Так же бывало и когда мне снилось, что няня уехала все-таки от меня обратно в Крым и бедствует там; я просыпался в тоске, в холодном поту, дрожа от негодования на самого себя.

Листки календаря теперь иссякли, а сны хоть и редко, но посещают меня.

Если же отвлечься от хронологии нашей с няней совместной жизни, от последовательного углубления нашей дружбы и нашей взаимной любви, я должен «сказать, что самым главным, что передала мне няня помимо призыва к доброте, было жизнелюбие — умение находить смысл в простых радостях, насладиться солнечным днем, дождем, омывающим воздух, искренним собеседником, даже хорошим завтраком, пожалуй.

В кинофильме «Грек Зорба», снятом по роману мудрого Казандзакиса, рассказывается о том, как жизнелюбец — «неудачник» и фантазер — помогает постичь подлинный смыл жизни молодому англичанину, попавшему на родину своей матери, в Грецию. И когда обаятельный актер Энтони Квин танцует на экране под насыщенную густым и тяжелым солнечным светом музыку Теодоракиса, забываешь о сюжете, о только что убитой фанатиками женщине, о месте и времени действия. Просто один человек учит другого танцевать и отдаваться танцу — ради танца, но и чтобы научить его сердце внимательно вслушиваться в жизнь. Может быть, только в «вечной» стране, колыбели нашей цивилизации, и могла зазвучать с такой силой эта вечная тема — человек и природа, их единство, их таинственное братство, такое стойкое, такое бессмертное…

Так вот, няня учила меня «танцевать».

Когда она умерла, мне было сорок три. Я успел немало пережить, провел четыре года на фронте кровавой войны, но только после смерти няни почувствовал себя окончательно взрослым.

Пока за спиной у меня стоял верный друг — няня, я мог позволить себе быть беспечным, мог ничего, совсем ничего не бояться.

Теперь я в одиночку, самостоятельно иду каждый день на сближение с суровым нашим миром.

Теперь я один отвечаю за всё.

НЯНЯ. Запись четвертая — ЭПИЛОГ

Детей я люблю все больше — с годами, и думаю, что мы — взрослые — должны бояться влиять на них. В детях — самое священное.

Александр Блок

Эпилог — тоже о няне?!

Что же, так и не попытаться осмыслить, что внесла эта женщина в жизнь героя?

Не нравится «эпилог», назовите это хотя бы отступлением. Пожалуйста. Отступлением на тему: что такое реальная или символическая няня в нашей жизни?

Пусть отступление. Или, скажем, размышление.

Но совсем промолчать — немыслимо.

И потом: не все же говорить герою «я» да «я»… Разрешите и автору несколько слов.

Вернемся на минутку к словам Монтеня о том, что наше воспитание зависит, главным образом, от наших кормилиц и нянюшек.

С кормилицами вроде все просто. Пышущие здоровьем женщины из народа, наряду со своим ребенком вскармливающие еще и чужого младенца, безвозвратно ушли в прошлое. Заметим только, что роль кормилиц отнюдь не ограничивалась спасением стольких-то малышей от гибели: десятки представителей имущих классов сохраняли до конца дней своих уважение ко «вторым матерям», часто — и к своим молочным братьям и сестрам, и это не могло не вносить в их мироощущение демократического начала. И Диккенс, и другие авторы минувших столетий, в словах которых у нас нет оснований сомневаться, свидетельствуют об этом достаточно обстоятельно.

Правда, ежели копнуть поглубже, окажется, что и на кормилиц имелись разные точки зрения. «Женщина, кормящая за деньги, за яркий наряд и за спокойную, сытую жизнь, кормящая не своего, а чужого ребенка, такая женщина для меня явление аморальное. Я не могу любоваться на кормилицу. Мать, кормящая свое дитя, — это красота, кормилица — уродство, несмотря на все ее яркие цветы и кокошник…» Нам сейчас трудно понять пафос негодования известного балетмейстера Михаила Фокина — что же, ребеночку с голоду помирать? — но нельзя не учитывать и такую позицию.

Впрочем, бог с ними, с кормилицами, не о них речь.

А вот как быть с нянями? Объявить и няню пережитком? Рекомендовать работающим, как правило, современным матерям воспитывать детей исключительно с помощью модных научных теорий или даже технических методов и средств?

Известный американский фантаст Рэй Брэдбери воспел в рассказе с многозначительным названием «О теле электрическом я пою» бабушку-робота, заменившую рано умершую мать троим детям. Солидная фирма тщательно изучила темпераменты малышей и прислала осиротевшей семье не бездушного робота, а воплощение всех качеств современной домоправительницы и воспитательницы. Эта научно-фантастическая — пока? — хранительница очага обладала и обаянием, и обширными познаниями, позволявшими ей объяснять детям азы чуть ли не любой науки; ее руки были руками умельца; внешне она походила немного на каждого из резко непохожих друг на друга детей. Став ненужной своим повзрослевшим питомцам, уезжавшим учиться в колледжи, «бабушка» пообещала им вернуться назад, если, дожив до старости, они вновь призовут ее.

Няня, которая может вернуться! Да еще в старости, когда мы способны полной мерой оценить ее присутствие рядом. Чего больше…

Итак, воплощенная мечта. И только одного искусственная бонна Брэдбери все же не могла: передать детям «нейлонового» века ощущение тех неразрывных связей, которыми каждый Человек связан с Природой. Не могла по простой причине — она сама не была с природой связана. Порождение высокоразвитой цивилизации, «бабушка» была симпатичным и знающим домашним наставником, гувернанткой, готовившей попутно потрясающе вкусные завтраки.

Няней это создание не было. Сверхзадача няни или того, кто ее заменяет, — выпестовать в ребенке общечеловеческие начала, свойственные его естеству, — была «бабушке» не под силу.

В отличие от гувернантки, няня не  р а с с к а з ы в а е т  малышу о месте человека в природе, а незримо, бессловесно, не фиксируя специально его внимания, п е р е д а е т  ему умение ощущать себя частицей этой природы. Рядовой, не имеющей оснований особенно задирать нос, но и немаловажной в то же время частицей, — от нее многое зависит, и держаться ей необходимо соответственно.

Для детей, от которых общество чего-то ждет впоследствии, ощущение это необычайно важно.

Никакие поучения, никакие детские энциклопедии, никакие занимательные истории — даже никакие сказки, хотя сказки ближе всего, — не заменят вступающему в жизнь человечку того, что живая няня может передать ему своей повадкой — ведь именно она проводит с ребенком день за днем, час за часом самые драгоценные для его становления месяцы и годы. А то, что передано без слов или без  с п е ц и а л ь н ы х  слов, будущий взрослый воспринимает как само собой разумеющееся, свое, неотъемлемое, воспринимает раз навсегда.

Другое дело: выйдя в люди, он не всегда передает эстафету дальше. Что ж, значит, не судьба… Но он  м о ж е т, он в силах это сделать — ведь он является носителем истины, которую не так-то просто сформулировать, о которой многие его сверстники даже не догадываются, хотя нарушение связей с природой, так или иначе, рано или поздно обязательно скажется — хотя бы в том, насколько полнокровно посчастливится человеку прожить свою долгую короткую жизнь.

Непосредственно связывая ребенка с природой и вооружая его таким образом точными и стойкими жизненными критериями, няни много сделали для русского общества.

Трудно конкретизировать их влияние, почти невозможно точно определить, чем были для России крепостные няни. Ясно только, что отношения Арины Родионовны и ее гениального воспитанника — и исключение, и не исключение. Очевидно, няни или, скажем, дядьки-солдаты в десятках военных семей, в той или иной степени сдерживали развращающее влияние на детей общества, где крепостничество, раболепие, подлость были нормой, где люди из кожи вон лезли в то же время, чтобы жить на заграничный манер — читать, писать и думать по-французски…

Связь с деревней, извечной преградой для фальши, исконным рассадником демократизма, давала няням для этого силы.

Кто же все-таки воспитал России Козьму Минина? Его дед, балахнинский соледобытчик Анкудин, или его отец, Мина Анкудинов, совладелец соляной «трубы» (шахты)? Маловероятно, чтобы кормильцы больших семей успевали еще и воспитывать ребятишек; широту взгляда и бескорыстие привили Козьме, скорее всего, женщины его семьи, возможно, и нянюшки в том числе.

А кто воспитывал Пожарского, о котором историк сто лет назад убедительно и точно написал: «Он ставит себя не боярином-воеводою, а простым земским человеком, ищущим того только, чтобы видеть государство в неподвижной правде и соединении, чтобы кровопролитье в крестьянстве перестало, чтоб настали покой и тишина… Другой цели он не имеет. Как вождь собственно посадского, мужицкого движения на защиту родины, он совсем сливает свою личность с этим движением, совсем пропадает в нем, не высовывается ничем оскорбительным для этого движения, а напротив, вполне точно и верно и очень осторожно, несет его истинные всенародные желанья к одной цели, чтоб возстановить государственный покой и тишину».

Чье воспитание подготовило  к н я з я  Пожарского к тому, чтобы «слить свою личность с мужицким движением и совсем пропасть в нем»? Да еще в конце шестнадцатого века! Что это, влияние только лишь его родителей? Не верится что-то.

А кто способен подсчитать, какова доля няни Натальи Макарьевны в воспитании такого несгибаемого борца, каким стала уже в молодости своей Вера Николаевна Фигнер? Кто знает, не нянино ли жизнелюбие помогло ей перенести страшные двадцать лет шлиссельбургского каземата — многие ее товарищи по заключению, мужчины, не выдерживали, кончали с собой…

Вот как пишет Вера Николаевна о своем детстве: «Среди убийственной атмосферы казармы и бездушия единственной светлой точкой, одной отрадой и утешением была няня. Только в комнате няни, куда отец никогда не заходил, только с ней одной чувствовали мы себя самими собой: людьми, детьми и даже господами, и притом любимыми и балованными детьми и господами. Это было убежище, где униженный и оскорбленный мог спокойно отдохнуть душой… Это был целый мир теплоты и нежности, веселости, любви и преданности. И как подумаешь, что эта привязанность и нежная отзывчивость изливались в течение многих и многих лет, и не на одно, а на целых три поколения, невольно остановишься с благоговением».

И еще две сестры Веры Николаевны отдали молодость борьбе за свободу… И брат стал выдающимся певцом и театральным деятелем… Тоже воспитанники Натальи Макарьевны, отпущенной на волю их дедом крепостной женщины, оставшейся жить в семье.

Членами семьи становились еще более часто, основательно и прочно няни конца прошлого века, не крепостные уже, свободные женщины; они не только воспитывали детей, но подчас сплачивали самые семьи, успешно преодолевавшие заветы патриархальности.

Как и к кормилицам, отношение к няням было неоднородным: были представители «эпохи изыска», или вовсе не замечавшие того, чем обязаны своим няням они сами и их современники, или относившиеся к «нянькам» пренебрежительно.

Известен «Портрет С. П. Дягилева с няней» художника Льва Бакста (1906): на переднем плане, крупно, «гоголем», изображен один из столпов русского модернизма Сергей Дягилев, впоследствии — продюсер русского искусства на Западе, а вдали, у дверей, притулилась на стуле скромная старушечья фигурка… О том, что художник правильно расставил акценты, свидетельствуют воспоминания Александра Бенуа. «Напротив, в парадных комнатах (квартиры Дягилева, где делался журнал «Мир искусства». — В. С.) все выглядело чинно и изящно. Того требовал Сережа, и за этим следила старушка-няня, непременная, но совершенно безмолвная председательница ежедневных (с четырех до семи) чаепитий… Нянюшка — типичная деревенская старушка, бывшая крепостная, с трудом ковыляла на своих опухших ногах, лицо ее было измято морщинами, в глазах было что-то тревожно вопрошающее. Сережу она обожала и позволяла ему делать с собой все, что ему вздумается. Он и дразнил ее, и тискал, а иногда на нее и покрикивал довольно грозно, но все же «любя». Мы все уважали нянюшку и считали ее «своим человеком». Хоть она ровно ничего не понимала в наших беседах, однако ее взор часто выражал тревогу, особенно когда голоса спорящих подымались… Ей все подавали руку, я же позволял себе и обнимать эту чудесную женщину — выходца из совершенно иной эпохи».

Известный поэт и критик Иннокентий Анненский, говоря о героине «Странной истории» Тургенева, заметил в статье «Белый экстаз»: «…Но ведь сама-то Софи, как мы знаем, была особенная. У нее не было ни простого сердца, ни рано взятого в кабалу робкого и темного ума ее няни».

В рассказе Тургенева никакой конкретной няни не выведено, о ней даже не упоминается. Значит, критик обобщил собственное представление о некоей  в о з м о ж н о й  няне, воспитывавшей Софи в детстве.

«Простое сердце»? Да, конечно.

«Робкий ум»? Куда ни шло.

«Темный»? Нет, позвольте!

Взгляните на фотографию няни композитора Танеева — Пелагеи Васильевны Чижовой, прожившей со своим воспитанником полвека — Сергею Ивановичу было пятьдесят четыре года, когда Пелагея Васильевна скончалась, оставив его на попечение своей племянницы. То ли седые, то ли очень светлые волосы аккуратно разделены на прямой пробор; морщинистое, правильных черт лицо — не пустовато-добренькое, сосредоточенное; крепко сжатые губы; внимательные глаза пристально вглядываются в объектив. Блуза из мягкой пестрой ткани с низеньким воротничком-стойкой тщательно застегнута на все пуговицы.

«Темный ум»? Ничего похожего. Покой и деятельная воля.

«Милый Модест Ильич, — писал Танеев брату своего учителя и друга Чайковского. — Ранее получения Вашего письма я уже собирался писать Вам и сообщить о моем горе. 6-го декабря умерла Пелагея Васильевна, и 9-го мы ее похоронили… Я не могу свыкнуться с тем, что не увижу ее больше, и все время чувствую себя точно пришибленным, как бы физически ощущаю полученный мною удар…». А четыре месяца спустя, 15 марта 1911 года, Софья Андреевна Толстая записала в своем «ежедневнике»: «…взяла книги от С. Ив. Танеева. Он плачет о своей няне слезами, а я плачу о муже, и мы хорошо по душе поговорили». Плачет… слезами… — фактической стороне записей С. А. Толстой можно верить безоговорочно. И — какое сравнение: ее муж, — и скромная няня ее друга.

Вот отрывок из письма Танеева художнику Маковскому — ему был заказан портрет Пелагеи Васильевны. «Цвет волос моей нянюшки был светло-русый, вроде цвета льна. В последние годы он еще побледнел от седины. Хотя седины у нее не было. Цвет глаз — светло-голубой, казалось, они светятся. Их называли лучистыми. Была она благожелательна к людям и вполне бескорыстна. Не копила на старость, но все раздавала родственникам, а нередко и занимала, чтобы дать тем, кто к ней обращался. Была кротка по натуре. Не помню, чтобы на кого-нибудь сердилась. Отличалась отсутствием малейшей фальши. Всю жизнь оставалась неграмотной, однако хорошо разбиралась в житейских делах и могла дать полезный совет».

«Темный ум»…

Кто возьмется исчислить, сколько  е е  было вложено в жизнеощущение ее Сереженьки, с годами превратившегося в одинокого, очень ранимого человека с нелегкой судьбой, с душой, полной сомнений и трепета, так свойственных истинному таланту. Сколько  е е  в глубоко принципиальной позиции Сергея Ивановича во многих сложных вопросах, в его сочинениях, наконец.

И дело здесь не в том или ином произведении, непосредственно связанном с памятью о Пелагее Васильевне, а в том несомненном вкладе, который Пелагея Васильевна Чижова внесла во все творчество композитора, а если учесть серьезное влияние Танеева на лучших русских музыкантов XX века, то и во все развитие современной русской музыки.

Определить размеры этого вклада невозможно, равно как и вклада «няни Сони», читавшей малышу Саше Блоку «долго-долго, внимательно, изо дня в день»: «гроб качается хрустальный… спит царевна мертвым, сном…» А потом Блок надпишет на своей первой книге: «Милой моей няне Соне в знак любви»… А потом он будет заботиться о своей старенькой, ослепшей няне — С. И. Колпаковой — до конца ее и, в сущности, до конца своей жизни…

«Темный ум»…

Кстати, о воспитательницах и нянях — англичанках. Известны слова молодого Р. Л. Стивенсона, в искренности которых не приходится сомневаться: «Если я действительно художник и мне суждено оставить след в литературе, то этим я обязан моей нянюшке». Известна и фотография его няни Алисы Каннигхэм — Камми, нежно называл ее Стивенсон, — лицо интеллигентной женщины глядит с нее.

«И вот я в Москве… — вспоминает в своих «Записках» Ю. М. Юрьев. — Устроивши всех нас в учебное заведение, родители наши вернулись в деревню, оставив нас на попечение няньки Прасковьи Ивановны… Прасковья Ивановна посвящала нам всю свою жизнь. Заботы ее распространялись и на наши уроки. Она была не только в курсе наших занятий, но вечером всегда проверяла заданные нам уроки, заменяя репетитора, а в праздничные дни старалась доставить нам удовольствие и в награду за успехи доставала нам билеты в Малый театр на галерку. Она сама была страстной театралкой, увлекалась больше драмой и поклонялась Ермоловой и Ленскому. И вот мы вчетвером (она, обе сестры и я) шли в театр. Ее интерес к театру несомненно способствовал моему влечению к сцене и явился как бы первым камнем фундамента, на котором впоследствии созрело мое решение посвятить свою жизнь сценическому искусству. Мое крещение в «театральную веру» относится к 1880 году, когда Прасковья Ивановна повела нас в Малый театр смотреть «Светит, да не греет» и «Льва Гурыча Синичкина».

«Темный ум»…

Статья Анненского была включена во «Вторую книгу отражений», увидевшую свет года за полтора до смерти няни Танеева Пелагеи Васильевны. Героиня «Записок ровесника» Ефросинья Францевна тоже была уже в это время взрослой женщиной — пройдет десяток лет с небольшим, и она впервые возьмет на руки своего Васеньку. А уж в том, что ум Ефросиньи Францевны нельзя назвать «темным», читатель должен был убедиться.

В послереволюционные годы вхождение няни в городскую семью продолжало оставаться явлением распространенным; союз неродных людей зачастую оказывался еще более прочным, чем раньше, — теперь и «наниматели», и няни обладали равными возможностями, равными гражданскими правами. Прочность такого союза с «чужим» человеком сама по себе прекрасный воспитательный момент.

Няни воспринимали жизнь семьи в совершенно ином ракурсе, чем видели ее — со своего рабочего места — Отец или Мать. Мягко принимая на себя горячечное стремление ребенка к чему-то неизъяснимому, не осаживая его нервным окриком, не карая бездумно за то, что он где-то там не удержался и, охваченный азартом, перехлестнул установленные границы, она направляла поток эмоций своего воспитанника — никак не соответствующий его возрасту, как правило, у рано все постигающих городских детей — в самое, по ее мнению, спокойное русло. Иными словами, няня, не имея научной подготовки, инстинктивно снимала агрессивность ребенка, превращающуюся в последнее время в явление педагогически важное.

Что и говорить, попадались и не очень удачные няни, пусть даже и «няньки», пусть с «темным умом» (без обобщений!), но они не задерживались, членами семьи не становились.

А с расселением горожан по квартирам-клетушкам, с распадом больших семей няни стали исчезать…

Мы наблюдаем за этим процессом, завершающимся у нас на глазах, с завидным хладнокровием.

Нас словно не волнует, что, отнимая у детей дорогого и доброго друга — няню — и зачеркивая тем самым самые светлые, быть может, их воспоминания, мы ничего не даем им взамен.

Возродить институт нянь трудно, скорее всего — невозможно.

Что же — призывать к утопии?

Нет.

Надо искать — кем? — чем? — как? — заменить няню Игорю или Маше, Ване или Васе.

Какой из этих шансов окажется решающим, мы не знаем.

ОТ АВТОРА

В этой книге использовано несколько подлинных имен — няни и ее родных.

Такая женщина существовала и вырастила мальчика; его давно уже нет.

Остальные имена, события, поступки, факты вымышлены.

Оглавление

НЯНЯ. Запись первая — РАССВЕТ

НЯНЯ. Запись вторая — УТРО

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

РАЗУМНОЕ НАЧАЛО

ТЫ ТЕПЕРЬ УЖЕ БОЛЬШОЙ, МАЛЬЧИК…

ПОЛИТРУК

КОНЕЦ — ДЕЛУ ВЕНЕЦ

ЖАР-ПТИЦА

КРЕСТ

КРУЧЕНЫЕ МЯЧИ

ТЕСТЬ

НЯНЯ. Запись третья — ЗАКАТ

НЯНЯ. Запись четвертая — ЭПИЛОГ

ОТ АВТОРА