Страна заката [Кнут Фалдбаккен] (fb2) читать онлайн

Кнут Фалдбаккен Страна заката

Перевод с норвежского К. ТЕЛЯТНИКОВА

Часть первая

1

В начале марта во второй половине дня Аллан и Лиза перебирались на Насыпь. Было довольно поздно, и большие железные ворота уже ока­зались заперты, но мальчишки (пo всей вероятности) сломали замок и открыть ворота не представляло труда. Аллан прикинул, что в эту пору их никто не заметит; хотя никому не возбранялось ходить на Насыпь и искать вещи, которые могли бы пригодиться; чемоданы и большой вещевой мешок наверняка вызвали бы у сторожа подозрение. Впрочем, едва ли здесь все еще ходят сторожа, даже днем, в рабочее время. Не станет же муниципалитет тратить средства на охрану свалки, хотя свалка эта принадлежит городу и даже обнесена оградой. Во всяком случае не сейчас, ибо времена наступили тяжелые. Город разросся, но в экономике сейчас был застой, и ассигнования на нужды общества пришлось сильно урезать. Однако несмот­ря на кризис, думал Аллан, тащивший тяжелый чемодан и вещевой мешок,— несмотря на кризис, как это ни странно и вопреки всякой логике, жить стало почему-то легче. Режим экономии, сокращение ассигнований и свертывание все новых и новых от­раслей производства порождали не только уныние и безнадежность, но и ощущение свободы, ощущение, что люди могут и должны решительно и безоговорочно взять свою судьбу в собственные руки. Это было совершенно новое ощущение, и действо­вало оно благотворно, во всяком случае на Аллана.

Он взглянул на ворота со сломанным замком, на высокую, изъеденную ржавчи­ной ограду, во многих местах грозившую рухнуть, и подумал, что всего каких-нибудь несколько лет назад его сегодняшнее предприятие было бы делом гораздо более труд­ным или вообше невозможным, да просто немыслимым. Интересно, что сказали бы его коллеги из архитектурной мастерской? «Работа в свободной творческой обстанов­ке...» Однако там, как и в любом другом месте, царили железные директивы, резкие грани, жестокая конкуренция и бешеный ритм работы на износ. Хорошо, что он от­туда вовремя сбежал.

Зато Янсон с бензоколонки знал о решении Аллана и одобрял его в той мере, в какой он вообще мог думать о чем-нибудь еще, кроме своих собственных невзгод, таких, как бессонница, плохое пищеварение, преждевременная старость. И конечно же трудности с продажей бензина...

 Аллан толкнул тяжелые ворота и прошел с чемоданами за ограду. Лиза молча стояла с четырехлетним малышом на руках и задумчиво смотрела на дорогу, кото­рую обозначили лишь две глубокие колеи на неровной земле. Утром прошел неболь­шой дождь. Сейчас он прекратился. Погода была тихая и теплая, удивительно теп­лая для ранней весны.

Лиза несла малыша и чемодан полегче. Аллан тащил другой чемодан и вешевой мешок, да еще сумку со всякой мелочью и едой, которую они   купили   по  дороге, хлеб в целлофане, пачка маргарина, банка варенья, паштет из мясозаменителя — ее любимое лакомство, минеральная вода (с водой будет трудно, и Аллан уже продумал немало способов, как и где ее доставать),   несколько   бутылок   искусственного апельсинового сока (малыш не любил молока и пил только лимонад, а кроме того, теперь, когда он подрос, детская молочная смесь стала им не по карману), несколько консервных банок с готовым обедом, две пачки печенья, немного шоколада, спички и свечи... Над Райской бухтой висело красноватое солнце, вспыхивая яркими отблесками в залитой нефтью воде.

Аллан затворил за собой ворота и огляделся, но не заметил ничего подозрительного. Здесь не было ни одного сторожа, никто не собирался прогонять его отсюда, говоря, что им нечего здесь делать и разве они не видят, что ворота заперты на замок. Все шло именно так, как он рассчитывал, и все же он чувствовал огромное облегчение, ибо сердце у него сжалось от одного вида этих   массивных   ворот, железной ограды высотой в человеческий рост, багрово-красной от ржавчины, уходившей по обе стороны от него в неведомую даль... Ведь каких-нибудь несколько лет назад здесь  ходили  сторожа  с  собаками,  охраняя  государственную  собственность,  закон и порядок. Тогда город рос и развивался он был образцом экономического процветания, социального благополучия и политической стабильности. Но с тех пор мно­гое изменилось.

— Туда.

Аллан показал, куда надо идти, Лиза с ребенком на руках сделала несколько шагов вдоль колеи, потом нерешительно оглянулась, В своих неудобных туфлях на высоких каблуках она шла медленно и неуверенно. Ее худые ноги, обтянутые тон­кими нейлоновыми чулками, казались какими-то ужасно беспомощными («Это все, что у меня есть в жизни!» -задохнувшись, сердито крикнула Лиза, когда Аллан спросил, зачем она тащит с собой всякую дребедень.) Огненно-красное солнце висе­ло так низко над горизонтом, что Аллану казалось, будто с каждым вдохом его легкие наполняет расплавленная сера. Воздух был теплый. Последние дни погода стояла необычайно мягкая. Это было очень кстати: первые ночи, которые они проведут на новом месте, будут не такими холодными, как боялся Аллан. А через несколько дней, если понадобится, он поставит печку.

Малыш (его звали Бой) стал капризничать: он кричал, размахивал руками, тре­бовал, чтобы его поставили на землю. Лиза пустила его побегать. Бой сразу же упал, поднялся, но снова упал и заплакал; он не привык к скользкой неровной земле — раньше он ходил только по полу или тротуару. Лиза помогла малышу подняться и выбранила его. Аллан шел за ними следом. Он улыбался. Кроме Лизы и малыша, здесь не было ни души. Никого, кто мог бы их остановить, досаждать им, приставать с вопросами. Так он себе и представлял, на это и надеялся - тишина, спокойствие, они наедине друг с другом и могут не опасаться бесцеремонного вторжения в их жизнь посторонних людей — вторжения города.

Аллан хорошо запомнил, где стоит фургон для автотуристов. Всего неделю назад он сам отбуксировал его сюда. Фургон этот был не так уж и помят, но все-таки представитель компании счел возможным выплатить владельцу страховку. Владелец, очень занятой господин, которому основательно надоела вся эта возня, связанная с дорожным происшествием, попросил Аллана за небольшое вознаграждение отта­щить куда-нибудь подальше этот «железный лом». Аллан взял сложенную купюру. Равнодушный кивок головы, безразличная улыбка: «Так ты устроишь это дело?..» Авария произошла на Эббот-Хилл-роуд, всего в сотне-другой метров от бензоколон­ки, и притащить фургон на стоянку не представляло труда. Однако Яисону явно не понравилось, что «железный лом» занимает место на его стоянке, и его надо было убрать как можно скорее. Тогда-то у Аллана и возникла эта мысль.

Догнав жену:, Аллан услышал, что она тяжело дышит. Он тоже порядком устал.

Хотя вещей у них было немного, чемоданы и мешок оказались ужасно тяжелыми. Малыш плелся за ними следом, но упорно не хотел, чтобы его взяли на руки.

Лиза повернулась к Аллану: бледный овал лица под копной золотисто-рыжих волос — они казались еще золотистее, а лицо еще бледнее в предвечернем сумраке — его девочка-жена, еще совсем ребенок, его Лиза.

— Еще далеко? — спросила она.

— Нет, это вон там. За теми кучами.

— Может быть, немного отдохнем?

— Хорошо.

Они поставили вещи на землю. Легкий ветерок высушил их залитые потом лица, принеся с собой легкий запах дыма и гнили. Бледная от усталости, Лиза растерянно озиралась по сторонам.

— Ты слышишь? — вдруг воскликнула она.

— Что именно?

— Как я дышу и как ты дышишь! И стук сердца! Я слышу стук своего сердца! А ты?

Он прислушался. Оба молчали.

— Слышу.

— Как здесь тихо. Подумать только, до чего должно быть тихо, чтоб человек мог услышать стук собственного сердца!

На губах ее играла детская, лучезарная, изумленная улыбка.

— Угу...

— Мне кажется, я сроду еще не была в таком тихом месте,— прошептала она. Ветер дул со стороны бухты. Ни звука не доносилось к ним из города, который

угадывался где-то далеко позади, за высокой оградой, словно мрачная черно-серая мас­са, всеподавляющая в своей зловещей протяженности, в своих железобетонных фор­мах и конструкциях; Насыпь находилась в глубине узкой бухты, а вокруг были де­ревья, трава и горы, о которых все давным-давно забыли, и никто больше не знал, что когда-то существовали такие понятия, как деревья, трава, горы, природа, совсем никто, так же как об этом не знали Лиза и Аллан. Даже отдаленный, никогда не пре­кращающийся рокот машин с Автострады унесло ветром как раз в ту минуту, когда они стояли, вслушиваясь в эту непостижимую тишину.

— Как прекрасно!  - Она была вне себя от восторга: нужно было совсем не­много, чтобы доставить ей радость.— Как красиво! И как тихо! Хорошо, что мы при­шли сюда, правда?

Ветер разбросал вокруг них старую оберточную бумагу.

— Правда,- отозвался Аллан.

Он глубоко вдыхал зажженный солнцем красновато-серый воздух. Они сто­яли на невысоком холме из мусора и глины, спрессованных под тяжестью сотен тонн все новых и новых отбросов, которые каждый день привозили сюда по этой жалкой дороге. Аллан хотел еще что-то сказать, выразить то огромное облегчение, которое он сейчас испытывал, но ему всегда было трудно словами описать свои чувства.

Лиза присела на край чемодана и стала смотреть туда же, куда и он, на Рай­скую бухту, а мягкий морской ветер стирал воспоминания о городе, оставшемся позади,— о Свитуотере.

2

Насыпью называли узкую полоску земли, протянувшуюся примерно на полмили на восток вдоль берега бухты. Когда-то в связи с расширением гавани Свитуотера в этом районе предполагалось построить новые портовые сооружения и доки, склады и верфи, но проектам этим так и не суждено было осуществиться, и тысячи куби­ческих метров земли, гравия и песка, которые в свое время сюда завезли, теперь громоздились, словно барханы в пустыне, образуя невысокие холмы с осыпающимися склонами, уходившими в мертвую солоноватую воду. Нетрудно было заметить и дру­гие свидетельства строительной горячки, которая охватила тогда Свитуотер: вытя­нувшиеся в ряд бараки для рабочих и длинный склад медленно ветшали, уныло чер­нея провалившимися крышами и пустыми оконными рамами без стекол. Рельсы, ко­торые нигде не начинались и заканчивались в глубокой канаве, заполненной грязью и всяким хламом, заросли травой и покрылись ржавчиной, а вагонетки утонули в грязи, оставшейся после осенних дождей. Какие-то машины, гусеничный трактор и несколько отслуживших свой срок грузовиков, с которых уже давным-давно сняли все, что только можно было использовать или продать, стояли одинокие и покину­тые, словно некая могучая сила, которая много лет тому назад вдруг забросила их сюда, так же внезапно потеряла к ним всякий интерес, оставила их здесь и навсегда забыла об их существовании. С некогда мощных механизмов медленно стекала ржав­чина, сыпалась на землю большими хлопьями, образуя на грязно-серой глине при­чудливые цветные узоры.

Так Насыпь постепенно превратилась в городскую свалку, которой пользовались как частные лица, так и муниципальные учреждения. Тяжелые машины с железны­ми контейнерами длинной вереницей шли на свалку, сбрасывали там тонны грязного, вонючего мусора и возвращались за новым грузом отходов, того самого шлака го­родской жизни, который приходится все время убирать, чтобы люди не задохнулись и не погибли в отбросах, вони и нечистотах.

Все пользовались Насыпью. Пользовались ею и частные лица, те, кто хотел из­бавиться от хлама, что скапливался на чердаке, в сарае или подвале, от испорченных и ненужных вещей, а также вещей изношенных, слишком старых, некрасивых, вы­шедших из моды или просто ставших менее полезными и употребимыми, чем в то время, когда их приобретали. Насыпь была темным отражением Свитуотера, его об­раза жизни, очищенного от шика и блеска, от лака и полировки, Здесь было все, что окружает человека и определяет его быт, все, но без самого человека. И здесь можно было найти все, что человеку нужно для жизни — жизни, которая по суще­ству оказалась бы карикатурным отражением жизни в добропорядочном Свитуотере.

Однако отбросы и мусор Свитуотера занимали лишь около половины всей тер­ритории; она была очень обширна, и хотя насколько хватал глаз всюду высились горы камней и щебня, мусора и всевозможных отбросов, большая часть этого гигант­ского клина по-прежнему оставалась бесплодной и плоской, как тарелка, пустошью. Пройдя два-три километра на восток, подальше от муниципальных мусорных куч и помоек и грандиозного по замыслу, но так и не начавшегося строительства портовых сооружений, и продолжая двигаться параллельно берегу, вы могли бы заметить, что мусорные кучи становятся не такими внушительными и ландшафт постепенно при­обретает характер все более интимный и искусственный: холмы, возвышенности и пригорки сложены из ставших ненужными личных вещей — из несбывшихся надежд, неудовлетворенного честолюбия, притворства, фальши и самообмана. Огромными гру­дами лежат здесь матрасы, заплесневелые покрывала и гардины, столы, кресла, ди­ваны и мягкие гарнитуры, подушки, ковры и обитые плюшем пуфы, и все это мед­ленно гниет в теплом и влажном воздухе побережья. Столы с ножками и без ножек, этажерки, зеркальные шкафы, банки для специй, разбитые табуретки, сломанные кро­вати, посуда, коробки с ножами, вилками и ложками, кухонные плиты, холодильники и радиоприемники, сотни разломанных телевизоров, ящики и коробки с книгами, детские игрушки, украшения и журналы, связки газет, картины в рамах, одежда... Сотни автомобильных кузовов спрессованы бульдозерами и свалены в гигантские груды, чудовищные нагромождения искореженного металла,— впрочем, эти меры, принятые городскими властями, чтобы куда-то девать брошенные машины, ничего не дали, поскольку все время появляются новые машины, которые ржавеют и после каждого осеннего дождя все глубже и глубже погружаются в мягкую землю. Между этими грудами металлического лома проложен целый лабиринт тропинок, дорожек, узких проходов и туннелей; два старых автобусных кузова с «навесом» между ними из дверной рамы и продырявленного куска железа образуют галерею, а шкаф с отор­ванной дверцей и выгоревший внутри перевернутый автофургон превратились в таин­ственные гроты; здесь легко заблудиться, хотя высота нагромождений всевозможного хлама редко превышает человеческий рост.

Постепенно ландшафт начинает выравниваться, все большее расстояние раз­деляет изуродованные кузова машин, груды разваливающейся мебели, перевернутые газовые плиты, болота из пропитанных сыростью связок газет и журналов. Отсюда уже видно море, вы находитесь недалеко от берега и ощущаете острый запах затхлой морской воды. Земля здесь неровная, каменистая, повсюду разбросаны консервные банки, бумага и всякий хлам, но мусорных куч больше нет; между камнями проби­вается сухая трава, а порой и куст ухитряется вырасти на этой ядовитой глинистой почве. А если пройти еще дальше, вы окажетесь на заброшенном каменистом бере­гу, том самом берегу, который некогда был гордостью Свитуотера; здесь в надменном уединении располагались роскошные виллы с частными пляжами и пирсами для яхт; во время отлива из воды все еще выглядывают полусгнившие остатки причалов, вы­тянувшиеся в ряд, как на параде, трухлявые сваи, изъеденные солью и заросшие во­дорослями. Было время, когда жизнерадостные мужчины и женщины в разноцветных купальных костюмах, с зонтиками, транзисторами и прохладительными напитками загорали на этом берегу и купались в чистой, прозрачной воде. Но это было давным-давно. Теперь здесь не осталось ни одной виллы. Почти все снесли еще в те годы, когда проектировалась Автострада: это были старые, уже тогда чуть обветшалые строения былых времен; однако владельцам экспроприированных участков выплачи­вали колоссальную компенсацию; стране нужны дороги, да здравствует прогресс! Две-три сохранившиеся усадьбы были скоро покинуты, потому что никому не хоте­лось жить под Автострадой, которая угрожающе высилась на фоне неба.— гора, под­нятая над землей, величественная железобетонная масса, откуда непрерывно, днем и ночью, слышится гул проносящихся машин; всепроникающий, разрушительный звук вгрызается в уши, затуманивает сознание и превращает жизнь в кромешный ад. Но эти дома тоже давным-давно развалились. В густом кустарнике — это все что оста­лось от некогда идиллических садов и парков,— до сих пор темнеют их руины: сте­ны или просто груда камней, заросших субтропическими садовыми растениями, кото­рые прекрасно себя чувствуют в диком состоянии и буйно разрастаются, образуя участки непроходимого, похожего на джунгли леса; их гибкие стебли и сочные зеле­ные листья быстро становятся бесцветно-серыми под слоем мелкой, как пудра, пыли, летящей с Автострады.

Здесь, на этой стороне Насыпи, скрытой горами хлама, но с выходом на берег моря, Аллан и решил обосноваться. При помощи легкого автокрана с бензозаправоч­ной станции он притащил сюда свой слегка побитый и обшарпанный, но вполне исправный фургон. Мощная машине» сравнительно легко лавировала между мусор­ными кучами. Выбрав подходящее место между грудой старых автомобильных по­крышек и сваленными в кучу ящиками (прекрасное топливо на случай, если будет холодно). Аллан отцепил автокран и вручную отбуксировал туда фургон. Этот фур­гон был как перст судьбы — Аллан принял наконец решение к которому шел очень давно. Он даже получил за труды пятьдесят крон¹ Когда Янсон, хозяин бензоколонки, увидел, как владелец фургона сует ему в руку деньги, он даже сплюнул от негодо­вания и пробурчал, что, видно, не такие уж сейчас тяжелые времена — не для всех, во всяком случае.

Янсон всегда завидовал Аллану, когда тот получал чаевые

3

Тяжелые времена.

Лиза сидела на чемодане и отдыхала. Положив ногу на ногу, она сняла туфлю на высоком каблуке и терла лодыжку: туфли были дешевые. Плохие туфли — в них очень больно ходить. Куплены на распродаже в обувном магазине. С тех пор прошло больше года. И все это время не было ни одной распродажи ни в том. ни в других магазинах. Достать обувь становилось все труднее. Да и денег на покупку не было: деньги у них водились редко, и они могли приобретать только самый дешевый, не­годный хлам.  Но теперь с этим покончено.

Солнце висело совсем низко над узкой полосой равнины по другую сторону бухты, вскипая красками в отравленном химией воздухе; там была Сарагосса. некогда болотистая равнина в дельте реки которую поглотили промышленные предприятия Свитуотера: фабрики и заводы на огромных сваях, на гигантских платформах из ар­мированного бетона, кузницы благосостояния и богатства со всей своей грязью и шу­мом, вынесенные за черту города в непроходимые болота по ту сторону реки Вытя­нувшиеся рядами заводские грубы мерцали а вздрагивали в зеленовато-багровой вечер­ней мгле. Над многими из них вспыхивали, потрескивая, синеватые языки пламени, в которых сгорали ядовитые газы (чепуха - газы все равно вырывались наружу, от­равляя воздух Свитуотера, вызывая болезни, а иногда и убивая) другие — остыли, они остыли уже много месяцев тому назад, а может быть и лет: переоборудование, ре­жим экономии, сокращение капиталовложений... Экономическая конъюнктура стано­вилась все хуже. Никто не был уверен в завтрашнем дне. Тяжелые времена...

Пока они отдыхали, Аллан раздумывал об этих самых тяжелых временах. О тя­желых временах говорили в народе, о них писали в газетах: «Тяжелые времена: гро­зит ли нам значительное снижение жизненного уровня?» Но Аллан этого не понимал. Не его взгляд, у людей было все, во всяком случае все самое необходимое. Правда, в последнее время полки магазинов уже не ломились от товаров, однако- и о нехватке говорить было преждевременно. А кроме того, государство обещало принять все меры, чтоб никто не испытывал ни в чем нужды. И все-таки люди жаловались на тяжелые времена.

Для Аллана это были добрые времена — пора надежд. Внезапно он увидел возможность что-то предпринять, почувствовал, что свободен сам распоряжаться своей судьбой. И пожалуй, перед ним открылись перспективы, которых  раньше не  было, именно благодаря этим самым тяжелым временам.

Во-первых, людям теперь по горло хватало собственных забот и они меньше  в чужие дела, меньше интересовались, как их сограждане выполняют указы и постановления  всесильного Государства, а ведь еще совсем недавно лозунгом дня было: «Закон и порядок». Кроме того, «борьба за существование», как об этом писали в нелегальных политических памфлетах, становилась все острее, все больше усилий и изворотливости приходилось употреблять, чтобы обеспечить себя, и в конечном счете каждый шел к цели своим путем. Все больше теряли смысл всевозможные  условности и запреты, закоснелые формы вдруг обретали гибкость, и случалось даже,  что люди помогали друг другу...

Во-вторых, теперь, когда правительство вынуждено было сокращать свои расходы, обнаружились лазейки в законах, составляющих основу правового государства, и многие законы, указы и постановления были настолько непосредственно связаны с повседневной жизнью людей, что обеспечить их выполнение можно было лишь с по­мощью мощного аппарата наблюдения, содержание которого в нынешней ситуации не представлялось возможным. Стражи закона не могли уследить за всем, приходилось выбирать, что важнее. И вполне естественно, что в первую, очередь их интересовали наиболее опасные нарушения закона, организованная преступность, крупные аферы, финансовые махинации, открытая спекуляция — все, что особенно процветает в по­добные времена, подрывая устои государства всеобщего благосостояния. Ни на что другое сил не оставалось, власти были вынуждены смотреть сквозь пальцы на то, как многие граждане решают свои проблемы, прибегая к способам, выходящим далеко за границы законности.

Для Аллана это было время открывшихся возможностей. Медленно созревало в нем решение уехать из города, уехать с шумной Апрель авеню, из неуютной, тес­ной, почти непригодной для жилья квартиры в старом четырехэтажном доме. И еще соседи... Ходили слухи, что дом скоро снесут, что все дома, на этой улице тоже сне­сут, а на их месте построят современные магазины: всяких слухов ходило множество, а доподлинно было известно лишь то, что большинство строек в настоящее время уже законсервировано.   Тем  не менее жильцам официально сообщили, что, когда сроки договоров на аренду квартир истекут, их не будут возобновлять, и всех очень обра­довало это известие, потому что никто не любил Апрель авеню, ее квартиры и жизнь в этих квартирах. Правда, если их выгонят на улицу  им. вероятнее всего, придется обосноваться в еще худшем месте, где-нибудь в северо-западной зоне, в одном из блочных домов-башен. Государство поощряло переселение людей из трущоб, где квар­тирная плата была достаточно низкой и регулировалась муниципалитетом, в новые районы. Хотя дома на Апрель авеню были тесные, смрадные и ветхие, те, кто су­мел снять там квартиру, почитали себя счастливыми. Никто не хотел жить в блочных башнях — никто  у кого была хоть малейшая возможность выбора. Итак, мысль пере­менить место жительства, выехать из города возникла у Аллана по необходимости: жить в Свитуотере было невыносимо, а скоро станет совсем невозможно. Фургон попал в аварию в пятницу во второй половине дня,  в  предпраздничные   часы   пик (если   верить   пессимистическим   выводам Янсона, машин становилось все больше, а звонкой монеты от них — все меньше: «Все жадничают, скряги паршивые, едут с пу­стыми баками, пока не застрянут посреди дороги»). Неосмотрительный обгон — и Ал­лан сразу обрел и средство, а поразмыслив немного, и цель. Внезапно перед ним от­крылась некая реальная возможность, он нашел ее и спрятал от людских глаз.

— Далеко еще?

Они сидели на чемоданах и отдыхали. Лицо у Лизы было совсем детское и очень бледное, но заходящее солнце осыпало его светлыми веснушками, выступив­шими вокруг носа. Скоро ее кожа станет эластичной и загорелой, думал Аллан, все­го каких-нибудь несколько недель на солнце, на свежем воздухе, и у нее будет бод­рый и здоровый вид... Он слегка ощущал кисловатый запах, доносившийся со сторо­ны бухты,— запах стоячей соленой воды. Однако вони не чувствовалось, так как отсюда было далеко до тех участков свалки, куда привозили контейнеры с отбросами.

— Нет, еще немного. Вон с той кучи уже будет виден наш фургон. Аллан показал.

— Туфли' натирают...

Она снова сбросила туфлю, потерла пятку.

— Завтра мы наверняка отыщем для тебя пару прекрасной обуви. А теперь двинулись. Нам надо успеть туда засветло.

— Где Бой? — спросила Лиза, все еще не вставая.

Они огляделись, сдерживая дыхание в непривычной тишине. Потом заметили своего малыша. Он стоял на четвереньках между следами колес проехавшей машины. Его внимание привлекли кусочки блестящего металла, и он выкапывал их из грязи.

— Бой! Ты весь перепачкался! Иди сюда!

Голос ее потерялся между грудами отбросов и щебня. Бой по-прежнему стоял на четвереньках, словно не слышал. Она снова закричала, на этот раз сердито:

— Сию же минуту иди сюда, слышишь!

В этом пустынном месте бранить ребенка за неряшливость было бессмысленно, даже нелепо. Возможно, именно поэтому она чувствовала неуверенность, раздражение и страх. Ведь Лиза отнюдь не принадлежала к числу женщин, помешанных на чисто­те и опрятности. Но она была еще совсем дитя. Она еще не научилась ни приказы­вать, ни выполнять свои обязанности.

Аллан встал (был он невысокий, коренастый, в комбинезоне из грубой ткани, кожаной куртке и сапогах). Он успокоил Лизу:

— Бой уже идет. Знаешь, для него здесь так много нового, есть на что посмот­реть. Тут уж ничего не поделаешь...

— А как я его отмою?

Лиза не стала бы уделять столько внимания гигиене, не будь обстановка такой необычной; малыш ковылял к ним весь перепачканный.

— Все наладится,— ответил Аллан.

Он вдруг почувствовал непоколебимую уверенность в том, что здесь им будет хорошо и они смогут гораздо легче решить все свои проблемы, чем в сумятице боль­шого города. Жить в городе — это просто безумие, думал он, хотя оба они родились и выросли в Свитуотере и никогда не выезжали оттуда.

— Пошли.

Аллан взял более тяжелый чемодан. Лиза нехотя надела туфлю и притопнула, как бы проверяя, не больно ли будет в ней идти.

— Теперь недалеко. Вон за той кучей. Если хочешь, я возьму малыша.

Бой подошел к ним и поднял ручонки, показав глазами, которые возбужденно блестели на маленьком узком личике:

— Посмотри! Самолет, папа! — Бой был худенький и бледный, анемичный, как его мать; он казался намного младше своих пяти лет.— Самолет!

— Вижу,— сказал Аллан и взял его на руки.

Сверхзвуковой истребитель прочертил у них над головой две толстые красные полосы через все уже по-вечернему тусклое небо. Аллан повернулся, посмотрел назад. Вдали все еще были видны ворота. Они прошли не так-то много. Он думал, что гораздо больше. Возможно, дорога кажется длиннее, когда идешь через кучи мусора, земли, гравия и щебня. Во всяком случае, у него было такое ощущение, будто они прошли длинный и опасный путь, уже преодолев все основные препятствия.

— Пошли,— сказал он,— в путь. Теперь недалеко.

4

— Как красиво, когда горят огни,— сказала Лйза.

Аллан нашел старое автомобильное сиденье и втащил его на груду автомобиль­ных покрышек за фургоном. Наступил теплый, мягкий вечер, они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели на окутанный мраком берег, на бухту и длинный краси­вый мост, по которому Автострада пересекала Райскую бухту и через индустриальный район уходила дальше на запад внутрь материка. Промышленные предприятия Сарагоссы — основа благосостояния Свитуотера — светились бесчисленными огнями, которые переливались и танцевали над зеркально-металлической поверхностью воды, озаряя призрачным сиянием туманную дымку, постоянно висевшую над этим районом города.  

Но Лиза смотрела на машины, только на машины, которые длинными рядами, колоннами, сотнями и тысячами, одна возле другой, словно скользили по мосту.

— Посмотри на эти огоньки. Посмотри, как они уползают куда-то далеко-далеко. И так без конца. Как ты думаешь, сколько их? Сотни? Тысячи?

Аллан не прерывал ее. У Лизы было так мало поводов восхищаться, приходить в восторг, а ведь ей, такой еще юной, это было очень нужно...

— А когда я сощурю глаза, огоньки превращаются в звезды — белые звезды едут о в Свитуотер, красные уезжают из него. Как красиво, если смотреть издалека. Правда, красиво?

— Да, очень.

Аллан повернул голову, чтобы взглянуть и на город. Он никогда не видел Свитуоутер издали. Город лежал далеко позади, окутав берег   бухты   пеленой   мерцающего электрического света. Кварталы высотных зданий вокруг городского центра были едва различимы: невообразимое нагромождение жилых домов, универсальных магазинов, контор и учреждений, усеянных тысячами точек живых и мертвых окон. А вокруг, все  дальше и дальше, до самого горизонта, трепетали и переливались живые пятнышки света и целые звездные туманности, растворявшиеся во мраке ночи. Сейчас, когда город был так далеко от них, словно на расстоянии многих световых лет, Аллан не мог не признать, что он на самом деле красив и весь этот искусственно созданный ландшафт, кстати, единственный ландшафт, какой он знал, действительно обладает захваты­вающим синтетическим очарованием. С самого детства из-за этой своеобразной оттал­кивающей красоты его тянуло к дорогам, автомобилям и бензоколонкам. И вот теперь, оказавшись вдали от шума, грязи и опасностей, с которыми сопряжена городская жизнь, он мог сказать приблизительно следующее: «Да, отсюда ты действительно кра­сив, Свитуотер, красив как мечта и как мечта нереален; ты — мираж, сияние света в прозрачной дымке, комета, несущаяся из вечности в вечность... с длинным хвостом из автомобильных фар, ползущих в город и из города».

— Видел бы это Бой! — сказала Лиза, совершенно завороженная.

— Увидит в другой раз,— возразил Аллан.— Сейчас ему надо спать. Он совсем вымотался, бедняжка.

Бой спал в фургоне. Вокруг губ у него засох шоколад. Он не захотел ужинать, шалил, и с ним невозможно было справиться. В конце концов Аллан рассердился и на­шлепал его, после чего Бой лег на пол и расхныкался — усталый, возбужденный; чтобы он успокоился, ему дали шоколад. А родители жадно, как собаки, набросились на спа­гетти в томатном соусе, ели их холодными, прямо из банки, запивая синтетической фруктовой водой: после непривычного пешего перехода и всех треволнений дня они сильно проголодались. Одна только поездка на автобусе продолжалась больше часа. Вместе со всем своим багажом они сидели и тряслись на ухабах, пока автобус петлял по восточным окраинам Свитуотера. Остальные пассажиры, которых, правда, было немного, весьма подозрительно поглядывали на них и их чемоданы.

— Завтра я сложу печку и у нас будет горячая пища,— пообещал Аллан.

Их фургон был хорошо оборудован всем необходимым, но газовый аппарат ока­зался пуст (а ездить в город и обратно с газовыми баллончиками было просто немыс­лимо). При столкновении машин окно было разбито, и Аллан временно заткнул его куском картона. Завтра он подберет подходящий кусок пластика и вставит. Ему так много предстоит сделать завтра. Он был доволен.

Когда стемнело, Лиза наконец сумела уложить Боя, и он заснул. Мальчик забился в самый угол постели, которую Аллан приготовил для всех троих на купленном по дешевке поролоновом матрасе, занимавшем почти весь пол. Измученный множеством новых впечатлений, малыш лежал на матрасе, щеки его лихорадочно горели, во-л_осы липкими прядями закрывали влажный, измазанный грязью лоб.

— Ему наверняка здесь понравится,— сказала Лиза в темноте.— Ты заметил, он все время был чем-то занят. Здесь он найдет уйму вещей, с которыми можно играть... И насколько ему здесь свободнее...

— Да,— отозвался Аллан.

Об этом он тоже думал. Их тесная квартира на Апрель авеню, откуда Бой мог выйти погулять только на зловонный задний двор или на улицу, была для него настоя­щей тюрьмой. Что ж, очень хорошо...

На Аллана напала икота с отрыжкой — он почувствовал во рту кисловатый вкус томатного соуса. Их ужин был не очень питательным, но со временем все наладится. Он стал рыться в сумке, зажег свечу. Прикинул, сколько у них осталось продуктов: се­годня они были чересчур расточительны, слишком много съели, слишком много выпили. Ведь то, что им не удастся достать здесь, придется возить из города. Аллан надеялся, что здесь они найдут почти все... и тем не менее им нужно будет научиться бережли­вости. По правде говоря, они были не слишком хорошо подготовлены для выполнения той задачи, которую поставили перед собой. Оба были горожанами до мозга костей. Они никогда в жизни не пробовали обойтись без системы обслуживания, которая су­ществует в большом городе. За углом у них всегда были супермаркеты, которые рабо­тают круглые сутки, и хотя они были бедны, что-нибудь они всегда могли купить; они никогда не испытывали нужды в самом необходимом, были бедны не до такой степе­ни... об этом заботился город. Однако здесь все будет иначе. Здесь им предстояло на­учиться рассчитывать, экономить, ограничивать себя. А они в первый же вечер слиш­ком много съели.

Но было так вкусно! Никогда в жизни он так вкусно не ел. А завтра он сложит печку.

Лиза зевнула и переменила позу. Автомобильное сиденье скрипнуло.

— Послушай, наверное, уже поздно. Сколько времени?

— Не знаю. Мои часы остановились.

Усталость сковывала все тело Аллана. Да, им пришлось нелегко в эти последние дни. Подготовка к отъезду. Множество всяких дел. Впрочем, вещей у них было немно­го, и уложили они их довольно быстро.

Аллан никогда не стремился приобретать вещи. Они были для него выражением устоявшегося, налаженного быта, желанием сохранить нечто от прошлого, а подобного желания он никогда не испытывал. Вся его жизнь была медленным и неумолимым пе­реходом от одного этапа к другому, от возраста к возрасту, и когда оказывалась достиг­нутой новая ступень развития, при его активном участии или без него, воспоминания о прошлом уже были ему безразличны и даже неприятны. Вещи как бы налагали от­ветственность за то, что было сделано на предыдущем этапе жизни, между тем Аллан, вспоминая о минувших днях, не чувствовал ни гордости, ни радости и вообще ничего, кроме приглушенной бессильной горечи.

Только одним своим поступком Аллан был чрезвычайно доволен, даже чуточку гордился — тем, что у него хватило мужества отказаться от работы в архитектурной мастерской. По окончании института он загубил там четыре года жизни, вычерчивая холодильные установки для крупных магазинов, многоэтажные гаражи и вентиляцион­ные системы для жилых домов, которые, однако, не шли дальше чертежей. Чисто тех­ническая работа. Аллан был самым молодым в мастерской. Его коллеги с опытом и «именем» занимались решением более интересных задач. В один прекрасный день на­ступил бы и его черед. Но получилось иначе: он просто ушел из мастерской. Он понял, что не сможет проектировать воздушные замки на бумаге, когда жизнь все туже за­тягивает на нем свою петлю. Он ходил без работы до тех пор, пока у него почти не кончились деньги. И тогда он нанялся на бензоколонку на Эббот-Хилл-роуд. Естествен­но, теперь он зарабатывал меньше; им пришлось оставить свою квартиру и переехать на Апрель авеню, а чтобы хоть как-то сводить концы с концами, они обратились за пособием для бедных; однако когда родился ребенок, они по-настоящему почувствова­ли, что такое дороговизна. Впрочем, Лиза не жаловалась, а Аллан любил свою новую работу. Насколько вообще можно любить подобную работу. Во всяком случае, здесь все было реально: утренняя и вечерняя смена, десятичасовой рабочий день — пять дней в неделю; строго говоря, такой длинный рабочий день противоречил трудовому законодательству, но власти смотрели на это сквозь пальцы. В сфере обслуживания все время не хватало рабочих рук, несмотря на безработицу («Ленивые свиньи,— ворчал Янсон,— им больше нравится бездельничать и получать пособие...»).

Была прекрасная ночь, необычно тихая и теплая для марта. Аллан смотрел на нежный бледный профиль Лизы, которая лежала возле него. Она так молода, думал он, ей всею восемнадцать лет, хватит ли у нее сил выдержать все то, что их, возможно, ожидает? Но она действительно никогда не жаловалась, никогда не спорила. Быть может, она не слишком ясно представляла себе последствия того шага, на который они отважились? Словно для очистки совести, он пытался «успокоить» ее, хотя она не выражала ни малейшего беспокойства. Она только спросила:

— Как ты думаешь, мы найдем там какую-нибудь кухонную утварь? Например, сковородку? Тогда эту я выброшу. Она такая противная...

— Конечно...

И Аллан стал рассказывать Лизе о том, как люди нередко выбрасывают хорошие вещи только потому, что хотят купить что-нибудь новое. Многие, как он слыхал (на­пример, его коллеги по архитектурной мастерской), ходили на Насыпь и искали там нужные вещи — запчасти для машин, мебель (в свое время была мода на старинную реставрированную мебель)... Лиза верила каждому его слову и, во всяком случае, не возражала; он был тронут ее безграничным доверием, и в то же время его раздражала эта невероятная беспомощность, непрактичность. Аллан стоял и смотрел, как она укла­дывает в чемоданы одежду, смотрел нетерпеливо, потому что было уже поздно и пора было уходить. Он подсказывал, что куда класть, поправлял ее, торопил; у нее все ва­лилось из рук, белье падало на пол, она чуть не плакала, а он, как всегда, говорил себе, что не имеет права упрекать ее за то, что она ничего не умеет: ее никто никогда ни­чему не учил. И все-таки его это раздражало...

Лизе принадлежали две-три вещицы, к которым она была по-детски, откровенно привязана и непременно хотела взять их с собой: две маленькие лакированные ко­робочки, одна в другой — как она утверждала, старинные и редкостные, изготовлен­ные в одной далекой азиатской стране, и кольцо с голубыми камешками, которое она нашла на улице (однажды, когда им пришлось совсем туго, Аллан просил заложить его, но Лиза отказалась, что случалось крайне редко, если он просил ее о чем-нибудь); это были ее маленькие сокровища, с которыми она ни при каких обстоятельствах не желала расставаться, или скорее это были своего рода игрушки, которые каким-то не­понятным образом стали дороги ее сердцу. А вообще она была совершенно равнодушна к вещам, своим так же, как и чужим, и все перемены, все изменения в условиях их жизни принимала как нечто само собой разумеющееся, словно даже не замечала их или воспринимала просто как промежуточные этапы в развитии событий, возможно, понятном ей, а возможно, и нет.

Именно эта детская незащищенность в сочетании с бесстрашной покорностью судьбе поразила Аллана так сильно уже при первой их встрече. Его поразил самый облик ее, когда она одиноко сидела на покрытой пластиком скамье в автомате-заку­сочной, именуемой «кафе», где он обычно обедал. Он заговорил с ней просто так, шутки ради — именно потому, что она была такая бледная, застенчивая, с конной, свет­ло-рыжих вьющихся волос. Аллан подошел к ней с подносом и спросил, можно ли сесть за ее столик; она кивнула и начала сразу рассказывать о себе, о том, что она шла из дому и почти никого не знает в этой части города; она говорила тоненьким дет­ским голоском и смотрела вокруг широко открытыми глазами, словно ее изумляло все, что она видела. Но на лице ее не отражалось страха, только возбуждение и любопыт­ство. Аллан скоро понял, что ей негде жить, и, не задумываясь о последствиях, предложил комнату у себя в квартире. Ее прямота и доверчивость обезоружили его и ли­шили способности прислушаться к голосу рассудка, который, как только Аллан произ­нес роковые слова, стал возражать, говоря, что ему совершенно незачем пускать посто­роннего человека к себе в дом, а если уж очень приспичило, то зачем ему нужна эта юная девушка, еще совсем девочка, как он мог заметить. Но она сразу же согласилась и, когда они вместе выходили из «кафе» на улицу, где было потише, потому что хоть не грохотал музыкальный автомат, взяла его за руку; однако Аллан твердо решил, что не воспользуется ее затруднительным положением. Но в первый же вечер она снова огорошила его. на этот раз своей смелостью и той страстью, которая, оказывается, жи­ла в ее тщедушном теле. Она без обиняков предложила ему себя, поскольку все равно дело этим кончится. И когда они лежали рядом на его узкой холостяцкой кровати, он старался быть очень осторожным, потому что чувствовал себя огромным, неуклюжим и грубым. Однако Лиза ничего не боялась и была настроена весьма шаловливо. А на сле­дующее утро она сказала, что ей нет еще и четырнадцати и что она убежала из дома, поссорившись с родителями.

Они поженились за месяц до того, как ей предстояло родить. Специального раз­решения не потребовалось, так как тогда ей уже исполнилось четырнадцать, а кроме того, она была беременна. В муниципалитете, в тесной и жаркой приемной, где пол был засыпан окурками и пеплом, испорченными бланками и прочим бумажным мусо­ром, а на стульях в ожидании вызова сидели расфранченные брачные пары, Лиза чуть не потеряла сознание. Ее узенькая ручка, на которой была отчетливо видна каждая жилка, судорожно сжимала букетик фиалок; прислонившись к Аллану, она тяжело дышала. Путешествие в вагоне метро от Апрель авеню до муниципалитета оказалось для нее слишком суровым испытанием, и теперь у нее все время кружилась голова. Аллан повернулся и хотел открыть окно у них за спиной, но ничего не вышло: оно было забито гвоздями.

Лиза казалась еще бледнее, чем обычно. Беременность нарисовала синие круги у нее под глазами, которые смотрели на него и просили успокоиться, когда он воевал в этой тесноте с оконными шпингалетами. У нее немного округлились щеки и подборо­док, а над верхней губой появился легкий пушок. Все эти месяцы он разглядывал ее с восхищением и страхом, наблюдая, как она растет, полнеет, тяжелеет, у него на глазах все больше становится «женщиной», как женские формы все отчетливее проступают сквозь облик худенькой девочки piделают ее «зрелой» и совершенно неузнаваемой. Ее состояние требовало особой деликатности и такта, что порой ему казалось несколько обременительным. Теперь все изменилось. Лиза больше не была шаловливой девчонкой, с которой он мог просто поразвлечься; благодаря беременности она стала больше «его», но это сковывало Аллана, путало, налагало ответственность. Тем не менее он согласился, что ребенка нужнооставить. Они много говорили об этом и пришли к выводу, что так будет лучше Есего. Лиза хотела иметь ребенка, бэби (куклу), а у него несмотря на смя­тение и страх глубоко в подсознании было такое чувство, что ребенок обогатит его, что-то добавит в его жизнь, принесет не только заботы и обязанности, но и большую радость; так, по крайней мере, подсказывал Аллану инстинкт.

Тем не менее все то время, пока они жили на Апрель авеню, им приходилось не­легко. Беременность Лизы и ее состояние после родов требовали от Аллана сдержанно­сти, что лишало их многих радостей супружеской жизни. Младенец часто болел. В тес­ной квартире нечем было дышать. Случалось, после бессонной ночи Аллан вообще на­чинал жалеть, что затеял всю эту историю: как могли они оба быть настолько неосто­рожны, чтобы родить на свет ребенка, а он — настолько глуп, чтобы связаться с этой легкомысленной девицей, которая просидела двое суток на скамейке на Центральном вокзале, не решаясь сдвинуться с места из страха перед ворами и насильниками, и на­столько устала, глядя на беззвучно проносящиеся у нее над головой поезда, что была готова переспать с кем угодно, лишь бы ей предложили ночлег.

Она снова шепнула ему в темноте:

— Послушай, пора ложиться. Я хочу спать.

— Да, сейчас.

Аллан весь ушел в воспоминания, хотя вообще редко думал о прошлом. Все это вдруг как-то сразу иахльпгуло на него. Возможно, под действием тишины или панорамы Свитуотера, утопающего в огнях, а возможно, и от сознания того, что теперь он нако­нец свободен от всех и вся, находится вне пределов досягаемости и предоставлен само­му себе и своей изобретательности, своей способности победить в борьбе за существо­вание.

— Да, пошли спать.

Аллан обнял Лизу за плечи. Она вздохнула. Давно она не была ему такой близкой, как сейчас. Очень давно. Он почувствовал, как в нем растет желание.

Они разделись, стараясь как можно меньше шуметь, чтобы не разбудить Боя, ко­торый спал, засунув в рот большой палец; щеки его были выпачканы засохшим шоко­ладом. Аллан и Лиза оба слегка дрожали от холода.

Потом она прошептала:

— Тише, Аллан. Осторожнее... Ведь здесь Бой...

Аллан что-то пробурчал в ответ и крепко обнял ее; теперь ничто не могло его остановить. Она самозабвенно прижалась к нему, невольно отдаваясь силе его прими­тивной страсти.

— Только тише, прошу тебя...

5

Первое утро.

Их разбудили мухи. Бой капризничал, потому что хотел пить. Вчерашний лимонад стал теплым и невкусным. В их комнате на колесах было жарко и душно. Когда после небольшой потасовки малыша все-таки удалось одеть, Аллан открыл дверь и выпустил его на свежий воздух. Потом он свернул матрас и засунул его под сиденье, так что теперь им было где повернуться. Пора было готовить завтрак. Глядя в окно, Аллан видел желтый солнечный диск, дрожавший в утренней дымке над еще незастроенным хребтом Эббот-Хилл, который возвышался за бетонно-серой лентой Автострады между Насыпью и расположенными ниже восточными зонами города. Аллан зевал, чувствуя себя немного разбитым, но в общем он хорошо выспался. Вероятно, было уже поздно.

— Ты обещал приспособить мне сегодня печку.

— Ладно...

Сейчас Аллан не мог думать о будничных вещах: его все еще переполняли удиви­тельные сны минувшей ночи и огромная, не поддающаяся определенно радость оттого, что он смог досмотреть эти сны до конца и проснуться в тишине. Солнечная сера и фос­фор медленно прожигали себе путь сквозь грязное стекло, наполняя жаром их тесную комнатушку. Тишина и покой. Именно такими ему представлялись утра в их новой жизни. Что же касается мух, то с ними приходилось мириться.

Лиза уже оделась и рылась в сумке с продуктами.

— Если ты сейчас же не сложишь мне печку, я не смогу сварить кофе.

— Хорошо,— ответил он добродушно.— Мы сварим кофе на костре, а потом я возьмусь за печку.

Он вышел на воздух. Было сыро. Утренняя прохлада. Бриз принес слабый запах дыма и моря. Боя нигде не было видно. Вдали в тишине вдруг завыл мотор на малых оборотах: машина с мусором. Наверняка они уже работали, но сбрасывали свой воню­чий груз где-то очень далеко отсюда, на другой стороне Насыпи. Никакая опасность не угрожала Аллану с Лизой.

Между тем Аллан нашел несколько кирпичей и кусок жести, собрал немного ще­пок и обломков досок, сел на корточки и принялся разжигать костер в этом первобыт­ном очаге. И хотя дрова были мокрые от утренней росы, в конце концов они разгоре­лись.

Лиза вышла из фургона и налила в небольшую кастрюлю минеральной воды из бутылки. -

— Прекрасно, позавтракаем на свежем воздухе. Скоро вода в кастрюле закипела.

— Ты не видел Боя?

— Не видел,— ответил Аллан.— Но оставь его в покое: пусть он играет. Ему это на пользу. Проголодается — придет.

— А вдруг он уйдет куда-нибудь далеко и заблудится?

— Ну так покричит. Здесь отовсюду хорошо слышно. Пусть понемногу приучается к самостоятельности.

Лиза приготовила кофе из порошкового кофезаменителя, разлила его в две чашки. Они сидели каждый на своем автомобильном сиденье, которые Аллан прошлым вече­ром вытащил из старого кузова. Тусклое солнце с трудом пробивалось сквозь затянув­шую небо мглу. Лиза подняла голову и, отбросив волосы со лба и со щек, сказала:

— Можно даже загорать... Здесь почти совсем как в деревне. Но только гораздо лучше. В деревне так пусто... Так одиноко.

Когда-то очень давно они говорили о том, чтобы переехать куда-нибудь в сель­скую местность, в деревню. Деревня... Это слово звучало и необычно и соблазнительно для тех, кто никогда не выезжал дальше постоянно разраставшихся пригородов Свитуо­тера. Соблазнительно и в то же время тревожно: парк без ограды, леса без тропинок, равнины, холмы, хребты и горы... И все это лишено четких границ, четких и ясных очертаний. Некоторые обитатели Свитуотера любили деревню и проводили там (где, собственно?) все свои выходные дни и отпуска, хотя это стоило немалых денег и нема­лых усилий. Свитуотер все время разрастался, опутывая жителей густой сетью всевоз­можных препятствий, дороги из центра города к окраинам были длинные, невероятно длинные, даже если говорить только о расстоянии; а множество светофоров, пробки, где приходилось терять массу времени, и трудности, связанные с ориентированием, делали их почти непроезжими. И все-таки люди возвращались в город отдохнувшими и загорелыми и во весь голос превозносили до небес «деревню» и деревенское житье именно за то, что Аллану было всегда чуждо, враждебно и непонятно. При этом они употребляли такие выражения, как «девственный край», «красота природы», «полное безмолвие», «первозданность», «подлинность», «нетронутость»... После всех этих разго­воров Аллана уже не удовлетворяла «природа», которую он знал: парки и скверы, клумбы и декоративные кустарники, разбросанные по всему городу, лужайки в пар­ках, где траву регулярно подстригали, пешеходные дорожки, маленькие мостики через искусственные ручьи, пруды, где среди бумажек от мороженого и других отбросов пле­щутся полудикие утки и другая водоплавающая птица в ожидании кусочков хлеба, ко­торые им бросают посетители, главным образом дети. Повсюду стоят скамейки, на ко­торых можно посидеть, созерцая других любителей этой укрощенной «природы», при­шедших сюда со своими детскими колясками, своими собаками, друзьями и возлюб­ленными... И однако же, Аллану казалось, что он предпочитает именно такую «приро­ду», в небольших, точно отмеренных дозах.

Но как-то раз в субботу они все-таки выехали за город, из чистого любопытства, разумеется, чтобы наконец понять, что значит «побывать в деревне». Это был их первый шаг, первый поступок, означавший, что за разговорами о том, чтобы уехать из города, кроется нечто большее, чем пустые мечтания,— веселая и полная неожиданностей экс­курсия в неизвестность. Они сели в автобус — после того как с трудом отыскали его: теперь на загородных маршрутах осталось совсем мало автобусов; он шел в Плежер-Коув, маленькую деревушку, расположенную на берегу неглубокого пруда; жители деревни потратились на его расчистку и потому с гордостью рекламировали здешнюю воду, годную для купания. В разгар сезона Плежер-Коув пользовался большой популяр­ностью: здесь были площадки для игры в гольф и площадки для обучения малышей ходьбе, тропы для верховой езды и пешие маршруты, проложенные на слабопересе­ченной местности, где росли рядами кипарисы и пинии, а кое-где встречались и купы лиственных деревьев. Об этом Аллан узнал из рекламных объявлений и буклетов, ко­торые просматривал в туристическом бюро.

В деревню они приехали, когда уже стемнело. В автобусе Лизу тошнило. Бой, ко­торому тогда было всего два года, всю дорогу проспал. По приезде они зашли в первый попавшийся мотель, который назывался «Пансионат» и был обильно украшен и сна­ружи и внутри колесами, старыми плуговыми лемехами, чугунами, бадьями и старин­ными сельскохозяйственными орудиями; и все равно сразу было видно, что это самый обыкновенный мотель. Они сняли комнату и, измученные путешествием, тут же легли спать.

Завтрак подавали с восьми до десяти часов утра: вареные яйца, гренки с маслом («настоящее масло» — было написано в меню, которые лежали на всех столах в столо­вой), повидло неопределенного происхождения и цвета, кофе или чай по выбору. Когда Лиза увидела грязь на яичной скорлупе, ее снова затошнило и больше она не мог­ла есть.

— Совсем свежие яички от наших собственных кур,— гордо сообщила им хозяйка.

Это была крупная ширококостная женщина с красными щеками и маленькими добродушными светлыми глазами за круглыми дымчатыми стеклами очков. Ее волосы скрывал чепец, как у официантки, а на лбу блестели капельки пота. Она сказала, .что их пансионат (мотель) — один из старейших в округе, со своими традициями, и у них есть постоянные клиенты, которые останавливаются здесь уже много лет подряд. Ее очень огорчает, что многие гости предпочитают новые, более роскошные мотели, которые вы­строились в ряд по берегу озера. Она говорила на диалекте, который Аллан плохо по­нимал; это раздражало его, и он старался избегать хозяйку, хотя она была очень бла­гожелательна и даже разрешила Бою рвать ягоды в саду.

Погода стояла прекрасная, и после завтрака они пошли погулять: ведь они при­ехали сюда, чтобы наслаждаться «природой», «деревней» и свежим воздухом. Но они прошли совсем немного — не успел скрыться из виду маленький поселок вокруг авто­бусной остановки, как Лиза объявила, что устала и хочет вернуться в мотель. Здесь, под открытым небом, где не было ни домов, ни хорошей дороги, которая куда-то ведет, она вдруг почувствовала себя одинокой, всеми покинутой и больной и взяла его за руку, чтобы не упасть, а он вел ее по тропинке, вспоминая, как мечтал лежать с ней в такой же вот траве, посреди широкого луга, и чтобы вокруг них и над ними были только цветы, деревья, и насекомые, и птицы, и синее-синее небо. Но об этом Аллан мечтал до того, как они пустились в путь. Здесь же, на тропе, вившейся среди холмов, которые

неожиданно возникали перед ними, образуя возвышенность, а за ней, где-то далеко-далеко, дальше, чем можно себе представить, рисовались на фоне неба вершины гор, здесь они вдруг стали совсем чужими и изо всех сил вцепились друг в друга, словно боялись навсегда друг друга потерять, ибо здесь, среди огромного пространства «при­роды» (где росли пинии, и кипарисы, и даже небольшой лиственный лес, совсем как на цветных фотографиях в рекламных проспектах), они оказались такими маленькими и невесомыми, что даже легкое дуновение ветерка могло подхватить их и навсегда разлучить под этим бескрайним и необъятным небосводом...

Они рано пообедали, после чего Лиза легла отдохнуть (здесь, в деревне, во всяком  случае хорошо спалось), а Аллан спустился на берег озера, где в отведенных для рыбной ловли местах плечом к плечу сидели рыболовы, забрасывали леску и с таким сосредоточенным видом наматывали ее на катушку, что Аллану было противно на них  смотреть.

Устроившись в гамаке на террасе позади мотеля, он попытался заснуть, но ему    мешали пятнистые рыжие кошки, которые играли в высокой траве под деревьями. Он лежал и смотрел на них, и усталость то убаюкивала его, то снова возвращала в после полуденный зной, а потом опять погружала в сладкую дремоту, и словно в тумане он  видел быстрые и мягкие кошачьи движения, когда они охотились друг за другом в траве, царапались и шипели, валили друг друга на землю, и в этой жестокой игре находил выражение первозданный инстинкт хищника, казавшийся Аллану чем-то пугающим,  ужасным, как и то ощущение, которое он внезапно испытал, когда под порывом холодного ветра вдруг задрожали тополя, и у него закружилась голова от запахов сада, густо заросшего цветами и травой. Это и есть «природа»? Это одичание... Аллан лежал, и ему казалось, что он растворяется в тишине, такой беспредельно пустой (впереди озеро, И позади луга, пастбища, холмы и горы) и в то же время пронизанной запахами, неведомыми звуками и движениями, и грудь его тяжело вздымалась, руки дрожали, а солнце пылало на безоблачном небе, синем-синем...

На обратном пути у Боя разболелся живот от ягод, которыми он объелся. И когда поздно вечером Аллан и Лиза плелись по грязному тротуару Апрель авеню, оба чув­ствовали облегчение и радовались, что наконец-то вернулись домой.

Так они съездили в деревню.

— Как хорошо! — вздохнула Лиза и, запрокинув голову, закрыла глаза.

Они сидели и наслаждались горячим кофейным напитком; их озаряли мягкие лучи солнца, пробивавшиеся сквозь вечную мглу, эту созданную человеком ядовитую при­месь, к земной атмосфере, которую уже ничто не может рассеять — ни ветер, ни дождь, ни снег.

— Здесь можно загорать хоть целый день...

Одним движением она стащила через голову свитер и осталась сидеть полуобна­женная, ослепительно белая — такой он не привык ее видеть при дневном свете.

— Нас никто не видит,— сказала -Лиза, заметив, что Аллан смотрит на нее.

— Никто,— согласился Аллан.— Кроме нас, здесь никого нет...

Ему было приятно смотреть на нее, приятно и в то же время тревожно. Ему казалось, что она заходит слишком далеко, злоупотребляет только что обретенной свободой, нарушая границы дозволенного. Он думал: «А прилично ли это?» По натуре Аллан был человек спокойный, рассудительный и не любил, когда люди делали что-то неуместное или впадали в крайность. А это? Может быть, и это крайность?

Впрочем, нет. Подперев ладонью щеку, она сидела на замызганном автомобиль­ном сиденье, самозабвенно отдаваясь солнечным лучам, тонкая, как девушка, бледная, с плоским животом и маленькой грудью — трудно поверить, что она выкормила мла­денца. Сама невинность. И он вдруг рассердился на себя за то, что не такой непосред­ственный, как она, и делает лишь то, что считает правильным, а теперь вот сидит и пытается разобраться в скрытых достоинствах этой маленькой девочки, ставшей его женой, и он сразу ощутил силу своих волосатых рук, ощутил тяжесть своего тела (беззвучное, огнедышащее счастье, пережитое вчера вечером!) и почти против воли внезапно подумал: «Это вполне прилично. Ну конечно, прилично. Здесь. Под откры­тым небом. Кто нас увидит? Кто может сюда прийти?» Но от этих мыслей он рассер­дился еще больше и вдруг почувствовал, как его охватывает желание. Раньше он до­статочно легко сдерживал в подобных случаях свои  порывы, поскольку их интимные отношения определялись не вспышками страсти, а скорее привычкой — так сказать, чётким расписанием... Но возможно, все дело было в том, что им крайне редко пред­ставлялась возможность побыть друг с другом наедине: им мешал Бой, работа, усло­вия их жизни и все их «нормальное» существование. Но теперь все было прилично!

— Почему ты не снимешь все остальное? — спросил Аллан.

Голос его прозвучал неуверенно; он стыдился своего бесстыдства; время и место были неподходящие для занятий любовью (ему предстояло сегодня сделать множе­ство дел: сложить печку, достать самые необходимые вещи, обследовать окрестности и учесть открывавшиеся перед ними возможности!); это казалось ему противоестест­венным именно потому, что было слишком уж естественно, более того — примитивно, да, именно примитивно!

Однако Лиза уловила в его интонации нечто такое, что заставило ее улыбнуться немного смущенно,— она была изумлена; обычно Аллан не проявлял особого интере­са к ее телу, и когда она раздевалась, им скорее овладевало беспокойство, чем же­лание, словно ее острые лопатки, узкая спина, худые бедра и коленки, ударявшиеся друг о друга при ходьбе, напоминали ему о чем-то не слишком приятном, например, о том, что он вдвое старше своей жены, соблазнил ее, сделал ей ребенка, женился на ней и теперь в этой трудной ситуации обязан не ударить вгрязь лицом...

— А если придет Бой?..

— Он бегает по всем этим кучам,— прервал ее Аллан нетерпеливо,— А кроме того, он уже видел свою маму голой. Раздевайся.

Слегка усмехнувшись, она сбросила короткую мини-юбочку и сняла красные колготки; тут она почувствовала на себе его взгляд, беспокойный и пристальный, как у собаки. Теперь его желание стало непреложным фактом, он больше не корил себя. Он встал, в два-три прыжка добежал до фургона, открыл дверь и схватил одеяло, нашел ровное место на пригорке внескольких шагах от фургона и расстелил одеяло — все это он проделал с бессознательной уверенностью лунатика.

— Иди сюда,— позвал он.

Однако Лиза не двигалась с места и молча смотрела на него.

— Ну, иди же!

Сообразив, что с Алланом творится что-то неладное, Лиза не стала мешкать и подошла к нему, ступая осторожно, чтобы не порезать ноги об острые куски металла и осколки стекла, которые валялись всюду вместе с мусором и всякими отбросами.

Потом он лежал и что-то шептал, обнимал ее, страшно довольный собой, и мур­лыкал, как большой ласковый зверь. А она пыталась как-то осознать то новое, что вошло в ее жизнь и так непохоже было на прежнее существование, и бормотала:

— Как хорошо... Как здесь хорошо... Как хорошо...

С ленивым удовлетворением, но и с тайным беспокойством он подумал о том, что они похожи сейчас на кошек, греющихся на солнце, диких и неукротимых, мягких и податливых, играющих, как те «одичавшие» кошки, которые гонялись друг за другом в траве...

И они снова заснули.

Их разбудил какой-то шорох. Аллан посмотрел туда, где они недавно завтракали. Там лежало немного хлеба и кусочек сыра. Сейчас там сидела большая бурая крыса и грызла остатки завтрака, не обращая внимания на людей, хотя они были всего в не­скольких метрах от нее. Потом появилась еще одна. Аллан пошарил вокруг и нашел свой ботинок. Лиза все еще крепко спала. Аллан изо всех сил запустил тяжелым бо­тинком в крыс, и в мгновение ока обе исчезли.

— Проклятые твари!

Лиза проснулась и испуганно спросила, что случилось.

— Крысы. Две огромные крысы поедали наш завтрак!

— Ох! — воскликнула она и села.

Аллан привык к виду крыс. На Апрель авеню весь двор так и кишел ими. Собст­венно говоря, он не чувствовал особой неприязни к этим противным грызунам, но, увидев их так близко, воспринял это почти как вызов — начиналась борьба за пищу, борьба за жилье: ведь они были так уязвимы, уязвимы со всех сторон. Здесь им при­дется нелегко.

Мерзкие негодные твари!

6

Прибежал Бой.

Лиза уже встала, снова надела колготки и юбку и решила прибрать немного перед фургоном, однако делала она это так неумело и неохотно, что толку от ее уборки было мало. Аллан все  еще сидел голый на одеяле и размышлял.

— Еда! Я нашел еду! — кричал Бой,

Малыш весь перепачкался, одежда была в беспорядке, на широком некрасивом личике под шапкой растрепанных русых волос, таких же, как у отца, но только свет­лее и мягче, возбужденно блестели глаза. Он остановился как вкопанный, уставившись на отца, потому что не привык видеть его голым.

— Я тоже хочу! Хочу раздеться! — начал Бой. Аллан быстро встал и натянул брюки.

— Нет, сейчас мы все оденемся,— ответил он слегка сконфуженно.

Изумленный взгляд мальчика снова напомнил ему, что надо быть все время наче­ку, держать себя в руках, нельзя, чтобы «свобода» лишила его воли и характера. Здешняя обстановка потребует немалого напряжения сил.

— А я хочу, хочу,— хныкал Бой, уже приготовившись заплакать всерьез.

— Что это у тебя там? — спросил Аллан, показывая на руку Боя, который дер­жал полную пригоршню липкого теста.

— Это пирожное. Я нашел его.

— Пирожное?

— Ага, вкусное!

Бой протянул комок теста.

— Ты ел его? ~ Да.

— Нельзя пробовать все, что ты находишь.

— Но оно вкусное! — настаивал малыш.

Ему скоро должно было исполниться пять лет, но его принимали за трехлетнего: такой он был маленький и бледный. Однако временами на его лице проглядывали ум и упорство.

— Допустим.— Аллан старался быть терпеливым.— Но понимаешь, это опасно...

— Где ты нашел пирожное, Бой? — вмешалась Лиза. Ей пришла в голову одна мысль.

— Там... — неопределенно показал Бой.

— Ты можешь показать нам, где ты нашел пирожное?

— Да-а...

— Еще неизвестно, так ли это опасно,— сказала она Аллану.— Знаешь, ведь каж­дый день выбрасывают неимоверное количество и хлеба и пирожных.

Лиза во всяком случае знала об этом. До беременности она работала в хлебном отделе супермаркета. Новые санитарные предписания запрещали продавать мучные изделия сверхсуточной давности. Часть товара, который ежедневно оставался непро­данным, попадала в сумки служащих магазина или шла из-под прилавка друзьям и знакомым (начальство смотрело сквозь пальцы на эту форму благотворительности). А остальное вывозилось на свалку.

— Мы наверняка найдем здесь хлеб,— сказала Лиза.— Во всяком случае, стоит попытаться. Бой, пошли, поищем еще пирожных. А ты покажешь нам дорогу...

— Ты бы оделась сначала,— пробурчал Аллан неодобрительно.

Лиза, видно, забыла, что выше пояса она голая. Не то чтобы его это как-то за­девало, но он уже снова надел на себя узду, ту самую узду, которую так боялся по­терять. И мысль о том, как легко потерять эту узду, пугала его.

Потом они шли вдоль берега.

Бой же устал и тащился сзади; он бросал камни в воду и то и дело начинал хныкать. Аллан нес на спине мешок, в котором лежало несколько буханок твердого как камень хлеба. Место, где Бой обнаружил пирожные, находилось по другую сторо­ну Насыпи (Аллан удивился, что малыш ушел так далеко и тем не менее отыскал до­рогу обратно). Там лежали штабелями картонные коробки с плесневеющими пирож­ными. Судя по марке на коробках, пирожные были из одной крупной пекарни в Свитуотере. Кроме того, вокруг было разбросано множество буханок хлеба, однако кры­сы уже добрались почти до всех. Аллану и Лизе удалось спасти лишь немного хлеба, на котором еще не было заметно крысиных зубов. Неся этот хлеб, еду, которую они сами добыли, Аллан с удовлетворением ощущал свою независимость. Наверняка здесь была и другая пища, которую выбросили; ее надо было только поискать. Они должны научиться искать, научиться искусству выживать, обходясь только местными ресур­сами; ведь дело явно идет к тому, что скоро они не смогут доставать все необходимое в Свитуотере. Надо рассчитывать только на себя.

— Нужно опять пойти туда в субботу,— сказала Лиза.— Больше всего продуктов выбрасывают в субботу, а в воскресенье они уже начинают портиться.

Лиза вышагивала рядом с мужем в высоких кожаных сапогах, которые он нашел для нее в куче старой одежды. Сапоги были поношенные и жесткие, но оказались ей как раз по ноге. Аллан обещал Лизе найти какую-нибудь мазь, которая сделает их помягче. Она была в восторге от своих сапог и хотела немедленно выбросить черные лакированные туфельки на высоких каблуках, в которых было так неудобно ходить по этой неровной земле, но Аллан не разрешил ей совершить столь опрометчивый поступок. «Нельзя выбрасывать вещи, которые еще могут послужить,— внушал он Ли­зе.— Здесь все пригодится». Теперь она несла эти черные бесполезные безделушки в руке, и они весело болтались на своих ремешках.

Аллан был доволен, что Лиза так рада его подарку. Его очень огорчало, когда она, бывало, становилась безразличной ко всему и впадала в глубокую апатию. Слу­чалось, вернувшись вечером с работы, он заставал ее в их маленькой спаленке на том же стуле, на котором она сидела, когда рано утром он уходил на работу,— уставясь в одну точку, она сидела совершенно неподвижно, а Бой, грязный и заброшенный, покорно лежал, свернувшись клубочком, на - полу или в кровати. Бывало и так, что, превращая ночь в день, она без устали ходила взад и вперед по комнате, курила одну сигарету за другой (чего в обычные дни никогда не делала), литрами пила лимонад, снова и снова проглядывала одни. и те же картинки из журналов, которые покупала или крала, и часами стояла под душем... Аллан пытался серьезно поговорить с ней, просил ее взять себя в руки хотя бы ради ребенка, и она обещала ему, плакала, гово­рила, что сама не понимает, что с ней. творится, но начинала истерически рыдать, когда он предлагал ей обратиться к врачу. Единственное объяснение, которое она мог­ла дать, заключалось в том, что время от времени ей все становилось невыносимо «тяжело»: жить в этой квартире, заниматься воспитанием ребенка (пока Бой был со­всем маленький, Лиза окружала его, пожалуй, даже преувеличенной заботой, но когда он чуть-чуть подрос, она вдруг потеряла к нему интерес, словно его первые проявле­ния самостоятельности и попытки утвердить свое существование независимо от нее показались ей опасным «мятежом» и шагом к обособлению, и она отшатнулась от сына, когда ему не было еще и двух лет), поддерживать дома хоть какой-то порядок, ходить по магазинам. Ведь чтобы купить все необходимое, надо было с ребенком на руках преодолеть три крутых лестницы и пройти шесть кварталов, вытерпеть давку в магазинах и на тротуаре, и оглушающий шум уличного движения, и вид этих старых и ветхих густонаселенных домов, уныло протянувшихся на много километров, квартал за кварталом, и пыль, копоть и грязь, которые делали воздух непригодным (и даже вредным!) для дыхания, закупоривали поры и прилипали к людям, стенам и предме­там, образуя серую едкую пленку всеобщего разложения и застоя. Все это опускалось на нее порой, словно непроницаемый водолазный колокол, и тогда ее охватывало от­чаяние, и она больше не желала так жить и жить вообще. И тем не менее Лиза знала, что им еще повезло, поскольку у них все-таки была квартира на Апрель, авеню, а дру­гим приходилось намного хуже.

— Послушай, Аллан, а ведь там была одежда, которая еще может пригодиться...

Лиза шла рядом с мужем, восторгалась своими сапогами и делилась планами на будущее:

— Наверняка мы найдем множество вещей, которыми можно будет пользовать­ся. Ну а если они будут не совсем впору, то разве нельзя их перешить? И как только что-нибудь порвется, мы можем починить, зашить, правда?

Лиза никогда в жизни не держала в руках иголки с ниткой, но сейчас ей все казалось нипочем.

Аллан же шел и думал в это время о другом: о воде. Главная проблема — где доставать воду. Правда, им не угрожала опасность умереть от жажды, когда они выпьют последнюю бутылку минеральной воды из взятого с собой запаса: можно будет поехать в город и купить еще. Минеральная вода продавалась во всех ларьках,супермаркетах и продовольственных магазинах:, и многие предпочитали пить ее вместо дурно пахнувшей обычной питьевой воды с привкусом дезинфекции. Но это не ре­шало проблемы водоснабжения. Минеральная вода стоит денег, да и кто знает, не ис­чезнет ли она из продажи, как уже исчезло многое другое. Нет, воду нужно доста­вать как-то иначе. Он вспомнил утреннюю сырость — их фургон сплошь покрывали капельки росы. Потом, когда наступит лето и дни станут жаркими, ближе к вечеру будут порой идти проливные дожди, а осенью начнется сезон дождей, и они будут лить не переставая целые дни и недели. Надо найти способ собирать эту воду — вот выход. Ему не часто приходилось что-нибудь делать своими руками, но ведь не зря же он все-таки учился в архитектурном институте...

— В них так удобно ходить,— сказала Лиза, которая все еще ни о чем не могла думать, кроме своих сапог.— Но у них какая-то чудная форма и очень твердые голе­нища. Я никогда не видела таких.

— Наверное, это ботфорты,— предположил Аллан рассеянно.

— Ботфорты?

— Да, такие сапоги люди надевали, когда ездили верхом на лошади.

— Верхом на лошади? Простые люди — как мы с тобой? Когда же это было?

— Не знаю. Это было чем-то вроде спорта. Думаю, теперь больше никто не ездит верхом. Да и лошадей больше нет, во всяком случае в наших местах, разве только в Камп-Авениде.

Камп-Авенидой назывался военный городок к северу от Свитуотера. Ходили слу­хи, что на случай перебоев с горючим там начали разводить лошадей и используют их при подавлении беспорядков в городе, которые начались в последние годы.

— Солдаты верхом на лошадях? Я видела однажды такое в кино.

— Ну да, как в кино! — вздохнул он устало.

Иногда ее наивность и полная неосведомленность о самых элементарных вещах и удручали и раздражали его. Сам он постепенно перестал читать газеты: они стано­вились все тоньше (нехватка бумаги), а статьи в них — все более пустыми и стереотип­ными; выражая интересы издателей, они были не чем иным, как спекуляцией на предрассудках обывателя, однако при желании из них можно было все-таки извлечь кое-какие факты и увязать их друг с другом.

— Ботфорты! — бормотала Лиза.— Ведь это просто замечательно...

Они шли бок о бок по самому берегу. Бой отставал; он то находил какие-то ин­тересные для него вещи, то кричал им, что устал и хочет «домой». Он уже восприни­мал фургон как свой дом. День был тихий и ясный. Невысокие волны легко набегали на грязный каменистый берег, оставляя за собой тонкие зеленовато-розовые полоски пены.

Аллану вдруг пришла в голову одна мысль; он опустился к самой воде, сел на корточки, зачерпнул полную пригоршню, поднес ко рту, понюхал и осторожно попро­бовал. Она ничем не пахла, на вкус была чуть кисловатой и почти несоленой. Воду в Райской бухте в основном испортили ядовитые отходы Сарагоссы. Нечистоты из Свитуотера проходили через очистные сооружения, которые, так же как и запрет сливать в море ядовитые отходы производства, начали действовать слишком поздно, когда вода в бухте была уже непригодна для жизни и заражена, а кроме того, от нее исходило ужасное зловоние. С годами вода очистилась, но оставалась «мертвой» и останется такой навсегда; никакие законы не могут повернуть вспять смертоносные процессы, вызванные тысячами тонн ядовитого шлама, спущенного в бухту заводами и фабриками.

— Ты сможешь стирать здесь белье,— сказал Аллан. Лиза сморщила нос.

— В этих нечистотах? — сказала она.

— Здесь больше нет нечистот, только химикалии.

— В чем же я буду стирать?

— Мы найдем тебе какую-нибудь лоханку или ушат...

И тут ему пришла в голову еще одна возможность стирать. Неподалеку из воды поднималось какое-то приземистое бетонное сооружение с плоской поверхностью в два-три метра шириной, основательно разрушенное ветром и влагой,— недостро­енный мол или, быть может, фундамент причала. В нескольких местах от него отло­мились огромные куски, которые лежали поодаль словно скалы с отшлифованными временем склонами, уходящими в воду.

— Там ты сможешь отбить белье чисто-начисто,— сказал Аллан, указывая на бетонное сооружение.

— Это как?

— А так, как делают на островах Южных морей. Там кладут белье на камни вреке и бьют по нему палками, пока вся грязь не отойдет.

— Острова Южных морей? Где это?

— Где-то очень далеко. Я видел однажды по телевидению, как они стирают. Мы можем не хуже. Это будет как бы возвращение к природе.

— А как же стиральный порошок?

Аллан только пожал плечами. Он действительно видел однажды старый доку­ментальный фильм об островах Южных морей. На Аллана фильм произвел большое впечатление. С тех пор он и начал мечтать о такой жизни, вдали от города, на лоне природы. Во всяком случае, о чем-то подобном, мирном и идиллическом, об общении с милыми, доброжелательными людьми, которые все время поют и каждое их движе­ние излучает радость и гармонию. И среди них ему не будет одиноко и страшно, как тогда, в чуждой и враждебной обстановке мотеля, хозяйка которого изъяснялась на непонятном диалекте, в деревне, где были четко обозначены места парковки машин, всюду торчали рекламные шиты, а кошки, злобные и коварные кошки, играли в высо­кой траве в свои жестокие игры,— эта картина врезалась ему в память как символ своенравия и дикости «природы», той самой дикости, которая сегодня утром, когда он лежал с Лизой на одеяле под лучами полуденного солнца, чуть было не подчинила себе его действия и помыслы. Аллан физически ощущал ее присутствие, хотя здешняя «природа» была им близка, поскольку слагалась из тех же элементов, что и их собст­венное существование; это была их «природа». И тем не менее дикость затаилась где-то совсем неподалеку, в засаде, и надо быть все время начеку...

— Но ведь это ужасно трудно! — воскликнула Лиза.

Прищурив глаза, она смерила неодобрительным взглядом остатки бетонного при­чала, по обеим сторонам которого колыхались черные водоросли.

— Ну, не труднее, чем тащить грязное белье за пять кварталов в прачечную, полчаса стоять в очереди, дышать паром и вонью, ждать, пока автомат выстирает белье, потом ждать, пока оно высушится в барабане, и только после этого тащить его домой...

— Но будет ли белье чистым?

— Думаю, что да. Во всяком случае, давай попробуем.

Аллану очень хотелось увидеть, как Лиза стирает белье на причале. Для него это была мирная идиллия на лоне природы.

Ход его мыслей внезапно прервал радостный возглас Боя. Малыш подбежал к ро­дителям, размахивая каким-то непонятным предметом, который он нашел. Им приш­лось остановиться, чтобы взглянуть, что это такое. Оказалось, что это голова куклы с длинными золотистыми волосами; она смотрела на них, моргая глазами на расплю­щенном лице, с которого вода начисто смыла все черты.

— Какая красивая! — восхищенно кричал Бой. — Красивая! Красивая!

Он держал голову за отливающие золотом волосы и размахивал ею из стороны в сторону.

Эта картина поразила Аллана до глубины души — с тех пор как они прибыли сюда, жизнь снова стала представляться ему в виде картин. К нему вернулись карти­ны! Он почти забыл их, много лет он жил без картин, и вот они снова стали возвра­щаться к нему, одна за другой или несколько сразу, вперемежку, беспорядочно. Желтые синтетические волосы... Парики матери, развешанные на колышках возле зеркала в золоченой раме, в спальне, в их трехкомнатной квартире, заставленной ме­белью. Моложавая в свои тридцать девять лет, она была на одиннадцать лет моло­же отца. Тщеславие, недовольство, упреки: «Я изо всех сил стараюсь не потерять форму, сохранить для тебя свою красоту, а ты...», руки на округлых бедрах, затянутых в узкую, слишком короткую юбку, огненного цвета волосы. «Жить в этой берлоге и даром терять лучшие годы жизни...» Работа на полставки в отделе тканей большого магазина: «Чтобы только не сидеть дома!..» Сигареты, декольтированные платья, кос­метика и водный массаж, разгрузочные дни. Она снабжала Аллана просветительной литературой по вопросам секса («Чтобы ты не стал таким, как твой отец...»). Подкра­шенные глаза, подкрашенные губы и неизменная копна жестких, сверкающих лаком волос самых невероятных оттенков.

А потом это же нервное лицо в ссадинах и синяках, отливающие металлическим блеском волосы слиплись от запекшейся крови. Его родители погибли в автомо­бильной катастрофе, когда ему было восемнадцать лет, погибли при массовом столкно­вении машин на Автостраде в воскресные часы пик; по иронии судьбы это случилось на том самом месте, куда они так часто брали его с собой, чтобы посмотреть на эти ужасные массовые столкновения, которые происходили почти каждое воскресенье, особенно осенью, когда туман густыми клубами выползает из бухты. Узнав о несчастье, Аллан отчетливо увидел их раздавленными и изуродованными среди обломков маши­ны, превратившейся в груду дымящегося, покрытого черной окалиной металла, как это бывало на месте других катастроф, когда отец сажал его к себе на плечо, чтобы Аллан мог заглянуть через головы толпы, которая всегда собиралась на месте проис­шествия. Некоторые делали снимки. Некоторые закусывали принесенными с собой бутербродами. Аллан любил драматические ситуации, которые возникали во время этих импровизированных вылазок к месту катастрофы, любил, когда его оттесняли назад полицейские в кожаных форменных куртках и шлемах, разъезжавшие в огром­ных автомобилях. А вечером они всем семейством сидели перед телевизором и смотре­ли репортаж о том, что видели своими глазами.

В тот вечер, когда погибли его родители, он тоже смотрел программу новостей, но это столкновение считалось небольшим, и о нем было сказано всего несколько слов. Тем не менее картина сверкающих лаком маминых волос, слипшихся от крови среди обугленных обломков машины, зажатой между искореженными остовами других ма­шин, долго еще возникала перед его внутренним взором так же ясно и отчетливо, как ее парики, которые все еще висели возле зеркала.

— Нельзя, Бой, ты же промокнешь! — закричала Аиза.

Малыш неожиданно сбросил башмаки и восторженно зашлепал по воде.

— Сию минуту иди сюда!

Лиза снова повысила голос. Роль матери постоянно ставила ее в конфликтные ситуации. Больше всего ей хотелось забыть об этом, забыть, что возле нее находится малыш, который ежечасно и ежеминутно требует внимания и заботы. Она была слиш­ком молода, ей и себя-то нелегко было защищать от посягательств окружающего мира. Она еще не вышла из того возраста, когда человек болезненно занят самим собой — это его право и даже долг, иначе он не убережет свою личность. Однако у нее был ре­бенок, и, поскольку она привыкла упрекать себя в эгоизме, нечистая совесть порой толкала ее на крайности, и в тех случаях, когда у Лизы хватало сил взять на себя роль матери, она доводила свою опеку до абсурда. Она даже настояла на том, чтобы кормить ребенка грудью, чего молодые матери почти никогда не делали; между тем с самого начала было ясно, что у нее не хватит молока. В результате малыш рос ху­деньким и слабеньким, днем и ночью плакал от голода, еще больше раздражая ее... и она еще больше упрекала себя за жестокосердие и эгоизм.

— Сейчас же выходи из воды! Слышишь?

— Пусть играет,— попытался успокоить ее Аллан.

— Но он же промокнет!

И снова Лиза растерялась в совершенно новой для нее ситуации: они ни разу еще не были с Боем на берегу и он никогда не залезал в воду.

— Пусть немного промокнет, это не вредно. Здесь очень хорошо...

Голова куклы с раздавленным лицом и отливающими золотом волосами снова валялась на берегу.

После обеда Аллан искал и собирал листы гофрированного железа. Кроме того, он притащил к фургону тяжелый старинный чугунный котел, а также несколько пластиковых мешков и больших кусков пластика и еще куски брезента, которые всюду валялись на земле. Все это Аллан отнес на берег моря и тщательно промыл. А потом начал с одной стороны покрывать пластиком и брезентом груду автомобильных покрышек. Это была нелегкая работа. Стоило слегка подуть ветру, как брезент к пластик разлетались в разные стороны, и приходилось все начинать сначала, укладывать их на прежние места, придавливать камнями и следить за тем, чтобы края на стыках как следует перекрывали друг друга, образуя одну большую поверхность, опускавшуюся полого к водостокам, которые он согнул из листов гоф­рированного железа. Конечной целью всех этих усилий было собрать как можно больше воды, отнять у росы каждую ее каплю. По водостокам вода должна была вливаться в большой котел. Пока что поверхность, с которой Аллан пытался собрать росу,была сравнительно небольшой, он хотел сначала посмотреть, что из этого полу­чится. А если все пойдет так, как он ожидал, то здесь предостаточно куч и склонов, которые можно использовать таким же образом. А если еще пройдет дождь?..

Аллан вспотел. Он работал упорно, не покладая рук. В общем, он привык к физической работе и тем не менее сильно устал. Он сбросил рубашку и взглянул на свои мускулистые  плечи и  живот,  который  заметно выпячивался под  грудной клеткой. Он толстеет, но работа вроде этой поможет ему согнать лишний жир, поду­мал он, тяжело дыша, однако с удовлетворением.

Пролетела, подгоняемая морским ветром, стая ворон и опустилась за самыми дальними кучами, где машины сваливали отбросы и мусор. В воздухе повисло их хриплое карканье. Черные и зловещие, они летели сквозь серую мглу, часто махая крыльями. Вороны и крысы. Единственные живые существа, которых он видел за целый день. Когда-то здесь царили чайки. Он вспомнил, как целые тучи громко кричащих белых птиц провожали морские суда, которые уходили в далекое плавание или возвращались домой. Но чайки исчезли, как и все остальные морские птицы. В те годы их исчезновение наделало много шума. Но это было давным-давно. О чайках больше никто не вспоминал. Зато появились вороны, бесчисленные, неистребимые, летавшие низко-низко над самой Насыпью в поисках падали.

Начинало смеркаться. Аллан смотрел, как Лиза сидит на корточках перед печкой, которую он сложил сегодня утром, открывает консервы с мясной смесью, вываливает ее в кастрюлю, разводит минеральной водой и ставит кастрюлю на кусок жести. Под печкой потрескивал костер. Измученный множеством новых впечатлений, Бой заснул, полулежа на автомобильном сиденье. Эта картина наполнила Аллана чувством глубо­кого удовлетворения. Значит, он все сделал правильно. Он был доволен тем, как прошел его первый рабочий день на Насыпи.

7

Аллан решил не уходить сразу с бензозаправочной станции. Во всяком случае, до тех пор, пока не станет ясно, в какой мере Насыпь может обеспечить их всем необходимым. Он договорился с Янсоном, что будет работать вторую половину дня в субботу и все воскресенье. Значит, ему придется ночевать на старом матрасе на складе, поскольку в субботу станция закрывалась в одиннадцать вечера, а открывалась в воскресенье уже в половине восьмого утра; ехать домой в субботу после работы не имело смысла — очень далеко, да и автобусы ходили крайне нерегулярно. Но Аллана не пугала необходимость ночевать на бензоколонке. Ему часто приходилось задерживаться допоздна и потом проводить ночи на жестком матрасе. Это было как бы частью его работы. И вообще это последнее звено, связывавшее его с прежней жизнью, не было ему в тягость, хотя долгие автобусные поездки с ожиданием на остановках и пересадками былискучны и утомительны.

Собственно говоря, поступив работать на бензоколонку, он сделал первый шаг к разрыву со Свитуотером, первую попытку отказаться от представлений, установок и честолюбивых помыслов,которые исподволь прививала ему окружающая среда. Например, ему внушали, что он непременно должен стать архитектором, возможно, со своей конторой, современной мебелью, внутренними телефонами... На дверях будет табличка с его именем... Аллан никогда не блистал успехами в науках. Ему ничего не давалось легко. Он струдом продирался сквозь дебри высшего образования скорее всего по инерции и избрал своей специальностью архитектуру, так как имел склонность к практической работе; он мыслил тогда такими категориями: «Жилипщый кризис. Социальное жилищное строительство. Архитектура для человека. Грядущая революция в архитектуре города...» Но революции в архитектуре гак и не произошло. Вместо нее началась безработица среди людей с высшим образованием, и Аллан прекрасно знал, что ему крупно повезло, поскольку его приняли на работу в солидную архитектурную мастерскую сразу же после того, как он получил диплом, хотя на это место претен­довали многие другие, кто сдал выпускные экзамены гораздо лучше, чем он. Но это тоже было знамение времени: крупные фирмы старались не брать на работу талант­ливых специалистов. Нужны были просто благонадежные служащие, ,а не люди с интеллектом, воображением и нестандартным мышлением.

Да, Аллану повезло. Он мог считать себя счастливчиком. Его отец всегда говорил: «Получи диплом, и ты обеспечен; у тебя тогда все будет не так, как у меня».

Отец был наборщиком; типографии закрывались одна за другой, что было вызвано, помимо всего прочего, нехваткой бумаги, и его досрочно вывели на пенсию. Отец твердо стоял на своем и не хотел считаться с тем, что тысячи безработных с дипломом о высшем образовании каждую неделю ходят за пособием. «Будь архитектором,— твердил он.— Архитектором или врачом. Люди всегда строят новые дома и всегда болеют. Но архитектором быть лучше. Это чистая работа. Тебе не нужно будет копаться в человеческих внутренностях. Да у тебя и не хватит смекалки, чтобы стать врачом».

Отец был мечтателем. Небольшого роста, рано облысевший, он любил посидеть на узеньком бетонном выступе у окна на семнадцатом этаже, где находилась их квартира, и поговорить о вещах, которых Аллан не понимал; выступ этот, на котором едва умещалась табуретка, зажатая между перилами и стеной, они называли своим «балконом». Летом каждое воскресенье отец сидел здесь после обеда в нижней поло­сатой синей с белым рубашке, вытянув ноги; в руке, которая лежала на ржавых перилах, он держал бутылку пива, глядел в непроницаемо мглистое небо большого города и говорил о чем-то таком, что он называл... «ласточки». «Ласточки! — восклицал он с пафосом.— Куда вы, ласточки, пропали? Вы — воплощение свободной мысли, посланцы желаний. ярких и страстного томления, вы — черной молнии зигзаг на небе­сах...» Вот примерно о таких вещах, а также о многих других, столь же мало доступ­ных — в то время — пониманию Аллана, он и говорил, сидя на балконе в летнюю жару, когда копоть с неба медленно опускалась на город, покрывая своей липкой, серой и едкой пеленой все и вся, а его рука так сжимала бутылку с тепловатым пивом, что жилы, словно веревки, проступали на сером и худом предплечье, тонком, но не немощном, ибо это была рука одного из последних мастеров своего дела, выведенных на пенсию досрочно, когда их заменили автоматы. «Нет, малыш, будь архитектором или врачом! Вся наша цивилизация основана на новых домах и больных людях. Но тебе нужно делать ставку на архитектуру, потому что у тебя не хватит смекалки изучить медицину...» Точно отмеренное время отдыха. Точно отмеренное количество пива. А она сидела перед зеркалом в тесной спальне и примеряла новые бюстгальтеры, новые парики, пробовала новый лак для ногтей, словно еще могли осуществиться ее несбывшиеся мечты об эротике и сексе, хотя у нее уже были толстый живот и дряблые, подернутые рябью ляжки.

У Аллана тоже были мечты: с самого раннего детства его сокровенным желанием было работать на бензоколонке. Не то чтобы он считал эту работу особенно инте­ресной или перспективной, но его привлекала сама атмосфера бензозаправочной станции. Эти станции казались ему очень красивыми. Ему нравился их внешний облик, простой и рациональный, нравились бензоколонки со счетчиками и световой рекламой, черные шланги с блестящими пистолетами, машины, которые подъезжали к колонкам, заправ­лялись бензином с помощью нескольких стандартных и рациональных операций и снова исчезали во тьме (он всегда представлял себе такую станцию в темноте). Это было захватывающее и красивое зрелище. Даже запах бензина казался ему восхи­тительным. Бензин и резина. Скорость, сила, эффективность... Когда он был маленьким, бензоколонка на углу с разноцветными фонарями и вращающейся световой рекламой казалась единственным светлым пятном на всей их мрачной и унылой улице. Такова была его мечта, и Аллан лелеял ее еще очень долго после того, как сообразил, что это смертельно скучная работа, а потом он прочитал и понял, что бензозаправочная станция — просто одно из звеньев в системе «человек — автомобиль», которая делает такой невыносимой жизнь в большом городе. И тем не менее он лелеял эту мечту, ее отголоски, воплотившиеся для него в популярной песенке, которую пели давным-давно и которая снова вошла в моду в годы его детства; она называлась «Время, когда яблони в цвету» и, естественно, повествовала о цветении яблонь и о любви, но перед его мысленным взором она вызывала картину мчащихся машин, которые подъезжают к сверкающим огнями бензозаправочным станциям, наполняют свои баки бензином и снова уносятся во тьму: «Время, когда яблони в цвету...»

Отец любил поговорить также о своей страховке. Он с явным удовлетворением вспоминал о деньгах, которые должны обеспечить его старость, если он доживет до шестидесяти пяти лет, или перейти к его наследникам, если он внезапно отправится на тот свет. Аллан втайне считал последний вариант более вероятным и даже прики­дывал, как он распорядится всеми этими деньгами. Однако после трагической смерти родителей, когда ему наконец удалось с помощью адвоката вырвать деньги у страхо­вого общества, причитавшаяся ему страховка совершенно необъяснимым образом вдруг уменьшилась. Прежде всего оказалось, что оставленная ему в наследство сумма вовсе не так велика, как он ожидал. В свое время она наверняка производила весьма внушительное впечатление, особенно на рекламных проспектах страхового общества, когда еще молодым парнем отец ставил свою подпись под договором, лелея светлую мечту о беззаботной и обеспеченной старости, но время обесценило деньги, и полу­ченная сумма уже не выглядела такой внушительной. К тому же у Аллана появились расходы, небольшие долги, которые надо было заплатить. Ему пришлось подыскивать себе новое жилье. После смерти родителей их квартира отошла обратно к Жилищному посредническому бюро; Аллану предложили крохотную однокомнатную квартирку в доме, состоявшем из таких же квартирок, но ему там не понравилось, и он решил снять что-нибудь получше частным образом — весьма дорогое удовольствие, поскольку почти все жилищное строительство и значительная часть жилых домов были национа­лизированы. Аллан нашел квартиру, которая оказалась даже просторнее, чем он хотел, и намного просторнее, чем ему было нужно, однако такая большая площадь давала ему ощущение свободы. Он начал обставлять свою новую квартиру, но вскоре обнаружил, что это утомительное и дорогостоящее дело, и потерял к нему всякий интерес, когда оно было еще очень далеко от завершения. Но денег все равно ушло немало. Значительных расходов потребовало и двухлетнее пребывание в архитектур­ном институте, хотя обучение там было бесплатное: ведь нужно было на что-то жить. В архитектурной мастерской он зарабатывал недостаточно, чтобы содержать такую дорогую квартиру и прилично одеваться, и ему приходилось расходовать свое «состо­яние», особенно после того, как в доме появилась Лиза. Год, который прошел между его уходом из мастерской и поступлением на бензозаправочную станцию, съел все остававшиеся деньги. Вернее, почти все. Так далеко Аллан не зашел. Осталась неболь­шая сумма — как аварийный запас. Он забрал эти деньги накануне того дня, когда они уложили вещи и навсегда покинули Апрель авеню. Деньги он теперь носил в кошельке, висевшем на кожаном ремешке у него на шее; это было все, что осталось от «состояния», которое должно было подарить отцу беззаботную и обеспеченную старость.

Бензозаправочная станция находилась на Эббот-Хилл-роуд, на северо-восточной окраине города. Здесь застройка была довольно редкая и только вдоль самого шоссе, по обеим его сторонам, как в деревне на главной улице,— магазины и жилые здания. Когда-то здесь был разбит огромный парк, с течением времени пришедший в запусте­ние; весь этот район, который раньше был местом отдыха для жителей Свитуотера, решили застроить жилыми домами — еще одна попытка покончить с жилищным кризисом. Однако в дальнейшем планы городских властей изменились, строительство домов было либо отложено на неопределенное время, либо прекращено навсегда — кто знает? — и теперь от этого зеленого массива, который по-прежнему называли Парком, не было никакой пользы, потому что никто не ездил туда отдыхать, не загорал там, не занимался спортом или чем-то еще, для чего Парк был предназначен. Теперь у людей не оставалось ни лишнего времени, ни лишних денег, чтобы ездить в Парк.

До того как построили Автостраду, Эббот-Хилл-роуд была одной из важнейших магистралей, которые вели в город и из него. Однако теперь это некогда оживленное шоссе покрылось рытвинами и ухабами, движение машин резко сократилось, закры­лись две-три бензозаправочные станции, несколько магазинов и кинотеатр на откры­том воздухе для автомобилистов.

Аллан любил кино. В теплые летние вечера он, бывало, ставил стул на плоскую крышу станции и смотрел кинофильмы, демонстрировавшиеся на гигантском экране примерно в километре от него. Фильмы помогали ему коротать время, а кроме того, будили в его памяти детские мечты. В разноцветных картинах, безмолвно сменявших друг друга на широченном полотне экрана, перед ним возникал красочный двухмер­ный мир, для которого он сам должен был домысливать диалоги и сюжет. Краски, формы и абсурдные (потому что он не слышал звука) ситуации всегда можно было истолковать как выражение прекрасного, прекрасного в таком же смысле, как «прекрасна» бензозаправочная станция со своими шестью колонками, отливающими металлическим блеском в ярком и тоже «прекрасном» неоновом свете... «Время, когда яблони в цвету...» Он сидел, опершись спиной о вентиляционную трубу, еще сохраняв­шую тепло солнечных лучей, слушал шум машин, мчавшихся по шоссе (их было все меньше и меньше: движение по Эббот-Хилл-роуд становилось все менее оживленным, о чем Аллан совсем не жалел, поскольку теперь он мог больше времени проводить на крыше), и выдумывал для возникавших на экране накрашенных женщин и загоре­лых мужчин «красивую» жизнь с ярким блеском бензоколонок, запахом резины и рокотом счетчиков, отсчитывающих литр за литром горючее, льющееся в бензобаки машин, которые, заправившись, издают легкое урчание и вновь уносятся во тьму; и в эти часы ему казалось, что несмотря на длинный рабочий день, низкое жалованье и грязную скучную работу его мечта все-таки осуществилась.

Когда в первую субботу их пребывания на Насыпи Аллан уверенно пробирался между кучами земли и отбросов к большим воротам, он думал прежде всего о том, что предстоит купить в городе.

Было около полудня. Точного времени Аллан не знал, потому что его ручные часы все еще стояли, но он пытался кое-как определить время по солнцу. Дневная смена начиналась в половине четвертого, и ему надо было обязательно успеть на один из тех редких автобусов, которые ходили здесь, учитывая, что, возможно, еще придется ждать другого автобуса на Восточной станции.

Он не без опаски думал о том, как будет идти по шоссе к автобусной остановке, ждать автобуса, потом трястись в нем до самой Восточной станции, снова ждать (вместе с толпой других пассажиров), влезать в другой автобус и всю дорогу стоять в немилосердной давке (в субботу во второй половине дня автобусы ходят битком набитые!)... Они прожили на Насыпи четыре дня, не встретив ни души, и Аллан уже морщился при мысли о том, что окажется в толпе чужих людей, которые будут глазеть на него, а возможно, даже показывать пальцем. Хотя внешне он ничем не отличался от других,— глядя на него, никто бы не сказал, что он раз и навсегда порвал с этим злым и бесчеловечным городом. Он был одет, как в тот день, когда они прибыли на Насыпь. Перед уходом он даже побрился, израсходовав небольшую часть их драгоценного запаса воды. Впрочем, одна маленькая — но какая важная! — деталь уже отличала его от остальных жителей Свитуотера, словно он был существом с другой планеты: чтобы побриться, он налил в треснувшую чашку всего на два паль­ца воды и ни капли больше. Он знал цену воде. Кто из гладко выбритых пассажиров автобуса думал о том, что в один прекрасный день они могут остаться без воды? Что им, возможно, придется собирать воду чашками и пригоршнями, чтобы только не умереть от жажды? И нельзя будет побриться, умыться или спустить воду втуалете? Аллан прожил на Насыпи всего четыре дня, но уже ощущал расстояние, отделявшее его от остальных' обитателей города. Он чувствовал, что стал умнее их, обрел понимание вещей и событий, которого не было и не могло быть у них, ведущих тот образ жизни, от которого он ушел.

За эти четыре дня, проведенных на Насыпи, они тщательно обследовали весь рай­он, прилегающий к фургону, нашли и притащили вещи, которые могли им пригодиться, и вообще сделали немало, чтобы оборудовать свое новое жилье с максимальными удобствами. А вечерами они вместе боролись с чувством одиночества, старались наслаждаться тишиной, такой непривычной, такой нереальной. Радостное возбуждение первого вечера, когда они созерцали млечный путь Автострады, теперь прошло, и с на­ступлением темноты они чувствовали себя немного неуютно, однако старались не под­даваться ощущению одиночества (и страха!), и Аллану казалось, что им это удается. И еще одно открытие Аллан сделал в эти последние четыре дня: одиночество здесь — это совсем не то, что одиночество в городе... А потом появилось «одичание», которое он тоже никак не мог преодолеть; это внезапное желание лечь с Лизой в постель, которое овладевало им — ими обоими — неожиданно, нередко в самый не­подходящий момент. Казалось, он уже обрел душевный покой и независимость от тех, кто жил за Насыпью, и эта независимость обеспечивала ему относительное спокойст­вие и уверенность в своих силах, словно стеной оттородившую его от всего остального мира. Однако эта уверенность, нараставшая в нем в последние четыре дня, была уверенностью особого рода. Она не могла прогнать тревогу, которую он испытывал, прогнать страх перед людьми; напротив, она породила в нем медленно созревавший инстинкт, инстинкт повышенной осторожности, без которого они не просуществуют здесь и дня, умение отличать главное от второстепенного, породила обостренное чувство опасности, которая могла подстерегать их на каждом шагу, и убеждение в том, что их ждут немалые трудности. Всего через четыре дня жизни на Насыпи он уже сознавал это, и новое понимание вещей и событий обострило все его чувства. Он ощущал асфальт тротуара под толстыми, с налипшей грязью подошвами своих ботинок как нечто чуждое и шел к остановке, унылому бетонному кубу (кое-кто из прохожих превратил его в писсуар), с такой осторожностью, словно ступал по вра­жеской земле. Аллан отметил про себя, что на остановке уже стояло несколько человек,— значит, ждать автобуса придется недолго.

Им нужны были консервы и маргарин, печенье и шоколад, кофезаменитель, растительный бекон, стеариновые свечи и спички. Все это можно было купить в бакалейном ларьке Свитнесса рядом с бензозаправочной станцией — единственной бакалее в этом районе, которая еще не закрылась. На Насыпи они нашли хлеб. Они ели его, пока он не засох, и тогда Аллан стал его молоть и размачивать в воде, чтобы получилось тесто. Это тесто он разрезал на небольшие кусочки и пек на листе жести. Выходило что-то вроде довольно вкусного печенья. Кроме того, однажды Аллан нашел несколько ящиков с капустой, луком и картофелем, которые наверняка списали как испорченные, однако он отыскал еще вполне съедобные овощи.

Чем ближе он подходил к автобусной остановке, тем больше его пугала долгая поездка в автобусной толчее, но он постарался взять себя в руки и сосредоточить все мысли на продуктах, которые надо привезти домой, на Насыпь. За четыре дня они съели почти все, что взяли с собой. Новых запасов должно хватить на неделю. Вот о чем нужно было сейчас думать.

Добравшись до бензозаправочной станции, Аллан нашел хозяина в дурном рас­положении духа. Янсон прогнал Роя Индиану. Он открыл чемодан, лежавший в большом старом «додже» Роя, и обнаружил там кучу вещей, украденных со склада: свечи, стеклоочистители, чехлы для сидений, брызговики, светящиеся эмблемы для наклеива­ния на кузов... Янсон не находил слов от ярости. Он уже давно подозревал, что за его спиной творятся какие-то темные делишки — на складе не хватало многих запчастей (правда, скоро там будет не хватать всего, поскольку становится все труднее доставать новые детали взамен проданных). Янсону никогда не нравилась физиономия этого щенка, и хорошо, что у него наконец появился повод расстаться с ним. Но самое худшее, от чего у старика действительно кровь закипела в жилах, произошло потом, когда он немного опомнился и позвонил в полицию, чтобы заявить о краже, глубоко сожалея, что не запер негодяя в кладовке, тогда бы полиция забрала его а посадила в тюрьму! К сожалению, заявление Янсона не было принято всерьез. Сначала его обвинили в том, будто он инсценировал кражу, чтобы жульнически по­лучить страховку за якобы похищенное имущество, а сам преспокойно сбыл «уворо­ванные» запчасти на черном рынке, и Янсону даже намекнули, что против него может быть возбуждено уголовное дело. Когда Янсон попытался объяснить, что пой­мал вора с поличным, но по неосторожности упустил его и тот сбежал, полицейские сказали, что все это дело выеденного яйца не стоит, и устроили ему разнос за то, что он отнимает драгоценное время у представителей власти. Разве он не знает, что в поли­ции не хватает людей? И какого черта он занимает полицейский телефон своими побасенками? Но Янсон не сдался — он был человек настойчивый и заявил, что у него пропали товары на большую сумму. И он имеет право требовать официального рассле­дования. Тогда голос в телефонной трубке коротко спросил, может ли он представить список украденных вещей с подробным описанием и стоимостью каждой вещи, чего бедняга Янсон, разумеется, сделать не мог. Прошло уже много лет с тех пор, как он в последний раз проводил инвентаризацию на складе, и он понятия не имел, что у него там есть или должно быть. В конце концов полицейский на другом конце провода свирепо бросил трубку, предварительно пригрозив Янсону всяческими неприятностями, если он посмеет еще когда-нибудь отнимать у властей время.

— Еще хорошо, что меня самого не вызвали на допрос,— удрученно бормотал старик,— «Войска по поддержанию спокойствия и порядка», как бы не так! Им только бы не прозевать свою долю доходов от черного рынка и уличного движения, вот где собака зарыта! Если честные люди просят о помощи, им же еще грозят всевозможными карами. Когда совершается преступление, полицейские бросают за решетку первого попавшегося беднягу и говорят, что дело закрыто. А потом подгоняют улики. Свиньи! Уж кто-кто, я-то знаю их как облупленных! А этот щенок... Попадись он мне, я бы его...

Раньше по выходным дням, когда приходилось обслуживать много машин, Рой Индиана нередко работал вместе с Алланом. Однако в последнее время Аллан почти не встречал его. Как правило, ему приходилось принимать дежурство от Янсона, кото­рый постоянно жаловался на здоровье, на какие-то непонятные боли в желудке. Рой был очень замкнутый, тощий и болезненный на вид парень с коротко остриженными волосами и нечистой кожей, всецело поглощенный своим хобби и единственной страстью — старыми машинами. Они с Алланом были в достаточно хороших отношени­ях, однако Аллану не нравилось, что Рой всегда пытается увильнуть от тяжелой работы. С Янсоном они вечно из-за чего-нибудь ругались, й Рой не стеснялся в выраже­ниях, так как знал, что Янсон нуждается в нем: найти рабочую силу было теперь почти невозможно. Янсон ворчал, сокрушался, но сделать ничего не мог.

Всего несколько лет назад Янсон ходил себе и посвистывал, покуривая сигареты. А теперь он постарел, пожелтел, осунулся. Жизнь подстраивала ему одну гадость за другой. По мере того как движение на шоссе становилось все менее оживленным, доходы его падали. Еще совсем недавно он мог твердо рассчитывать на вполне обеспе­ченную старость, а сегодня снова должен стоять смену у бензоколонки, чтобы зарабо­тать на жизнь. Да и на самой станции уже давным-давно появились признаки упадка и обветшания: краска облупилась, два глубоких ухаба — один возле въезда на станцию и один на выезде — превратились в зияющие ямы, в туалете дверь висела на одной петле, зеркало разбилось, а лампочки перегорели, и никто не потрудился ввинтить новые... Машин становилось все меньше. Если нормы на бензин снова урежут, станцию придется закрыть, грозил он Аллану, да и самому себе.

Они стояли возле бензоколонок. Подогретые весенним теплом, пары бензина мягко насыщали воздух. Янсон, осунувшийся и седой, уныло жаловался на жизнь. Оглядевшись, Аллан отметил признаки упадка, и, как ни странно, это ободрило его. Всю дорогу он боялся, что почувствует себя здесь чужим, таким же чужим, как на остановке ипотом в автобусе, где он стоял, со всех сторон зажатый незнакомыми людьми с незнакомым запахом...

А здесь валялись старые газеты, мусор и всякие отбросы, штукатурка осыпалась, здания ветшали на глазах, сквозь трещины и дыры в асфальте пробивалась трава, и эта картина застоя обрадовала Аллана. Он вдруг обнаружил, что Свитуотер не угрожает ему и его новой жизни, напротив: Насыпь угрожает Свитуотеру; анархия Насыпи коварно подбирается к Свитуотеру, вылезает из щелей и трещин, медленно разъедает город, разлагает его на составные элементы. И внезапно Аллан понял, что две противоположности, столица и свалка, когда-нибудь ничем не будут отличаться друг от друга...

Когда Янсон ушел, Аллан отправился на склад и начал искать. Однажды он видел здесь — он это прекрасно помнил — пластмассовые канистры. Ему нужна была не очень большая пластмассовая канистра. Литров на двадцать. Он хотел принести на Насыпь воды. В качестве аварийного запаса. Они вовсе не умирали от жажды. Каждое утро его экспериментальная установка давала им несколько чашек воды — меньше, чем он рассчитывал, но вполне достаточно, чтобы, экономно расходуя ее, они не испытывали серьезных трудностей. Воду, не предназначенную для еды и питья, они брали из фьорда. Однако это не может продолжаться вечно, думал Аллан, обнаружив под брезентом сложенные штабелем канистры. Аллан не чувствовал угрызений совести, занимаясь «отчуждением» одной из канистр для своих личных нужд, несмотря на обличительные тирады Янсона; он считал, что имеет на это право. Ему нужна вода, а как иначе доставить ее на Насыпь? Между тем этот товар все равно лежит на складе без всякой пользы и пылится на его грязных полках. И Аллан экспроприировал канистру не задумываясь, как схватил бы спасательный круг, если бы тонул в море. Она ему необходима. Необходима им всем там, на Насыпи. И этого достаточно.

Его нисколько не смущала перспектива тащить через весь город в пластмассовой канистре двадцать литров воды. Перебои с водой случались довольно часто, и тогда обитатели Свитуотера брали воду из автоцистерн, которые извещали о своем место­нахождении оглушительным ревом громкоговорителей. Вид человека, несущего канист­ру с водой, здесь ни у кого не вызывал удивления.

8

Когда Аллан ушел, Лиза сидела некоторое время перед фургоном в полной расте­рянности, совершенно не зная, чем заняться, подавленная глубоким чувством одиноче­ства. Чувство одиночества не было ей внове. Всю жизнь ее общению с людьми что-то мешало. Хуже всего ей приходилось на Апрель авеню, где изоляция и одновременно протест против образа жизни, который она была вынуждена вести, нередко повергали ее в душевное и физическое оцепенение, такое же глубокое и угнетающее, какое, бы­вало, охватывало ее в родительском доме, и сколько Аллан ни упрашивал ее прийти в себя, пуская в ход и доводы и ласки, они оказывали на нее лишь обратное действие и ужасно раздражали, как раздражали и уговоры родителей. Ее исполненные благих намерений, но не слишком умные родители, о которых она так редко вспоминала, будто их не существовало вовсе, читали книги о детской психологии и все время упрекали друг друга и самих себя в том, что воспитывают дочь неправильно, тогда как ей больше всего недоставало дома тишины и покоя. Единственным выходом для нее было вести себя так, будто их вообще нет на свете. И вот когда она сидела на Цен­тральном вокзале и смотрела на поезда дальнего следования, которые каждую минуту бесшумно проносились по эстакаде у нее над головой,— долгие часы сидела и смотрела на толпу, сновавшую вокруг, и отчетливо сознавала, что, сколько бы она вот так ни сидела здесь на скамейке, никто никогда не обратит на нее внимания, ей вдруг пока­залось, что сейчас она перестанет существовать; она была нуль, пылинка, ничто — и она внезапно почувствовала себя такой бесконечно одинокой, какой никогда не чувство­вала себя дома, где ее всегда преследовала преувеличенная родительская забота, кото­рая приводила ее в такое раздражение, так бесила, что успокоиться ей удавалось лишь с помощью таблеток. Перепуганная насмерть, она просидела всю первую ночь на жест­кой скамейке Центрального вокзала, где ночь ото дня можно было отличить лишь по стрелке часов, висевших на стене над рекламой средства против неприятного привку­са в воде,— просидела, крепко сжимая в руках маленькую кожаную сумочку, в кото­рой было несколько купюр (украденных у отца) и всякая косметика, и ни на секунду не решалась закрыть глаза... И все-таки здесь ей было лучше, спокойнее, легче, чем дома-..

Однако на Насыпи одиночество было совсем другого рода. Четыре дня она не видела никого, кроме Боя и Аллана. Когда они не разговаривали, не свистел ветер и не каркали вороны, у нее в ушах пела тишина. Здесь на безопасном расстоянии от противоестественного и безумного города, она могла, пожалуй, первый раз в жизни спо­койно думать о людях, а иногда ей даже почти недоставало кое-кого из знакомых.

Правда, у нее оставалось не так уж много свободного времени, чтобы чувствовать себя одинокой; им хватало работы и не приходилось бездельничать: утром они вста­вали, когда их будили солнечные лучи; ели, когда чувствовали голод; засыпали, когда уставали; и обнимали друг друга, когда к ним приходило желание. А все остальное вре­мя им приходилось заниматься тем, о чем они раньше и не помышляли, но что стало теперь решающей проверкой их смекалки и способности приспосабливаться к обстоя­тельствам и требовало всей их энергии и изобретательности. К примеру, все утро Лиза провела на берегу фьорда, на бетонном молу, пытаясь стирать белье так, как учил ее Аллан: бить по нему палкой. Она била и колотила, полоскала и стучала до тех пор, пока у нее не заныли руки и поясница, а тем временем от солнца, пробивавшегося сквозь сернисто-желтую мглу, у нее порозовела кожа и на лбу, вокруг носа и на руках выступили веснушки. Но судя по всему она не особенно преуспела в своей работе и поэтому решила несколько упростить процедуру, предписанную мужем: просто мочила белье и потом терла о шероховатый бетон. Результат был примерно такой же: главные пятна смыла вода, а остальная грязь равномерно распределилась по материи, и в кон­це концов белье стало казаться немного чище, чем до стирки. Затем Лиза разложила его на камнях для сушки (Аллан предупредил ее, что бельевая веревка может при­влечь к себе внимание посторонних) и при этом отметила, что от битья палкой на белье появилось немало дырок. Но здесь это совершенно не имеет значения. За этой работой Лиза вдруг сделала одно важное открытие: оказывается, она может распоряжаться своим временем так, как ей заблагорассудится! Это было очень приятно, хотя сама по себе работа была и тяжелой и непривычной. Впервые за всю свою сознательную жизнь Лиза могла не торопиться ради того, чтобы в сэкономленное время успеть сделать что-то еще. Здесь другое определяло темп работы: ритм ударов палкой по белью, ритм споласкивания, трения о сырые бетонные плиты, в конце концов ритм самой работы; каж­дая операция отнимает ровно столько времени, сколько нужно, и в этом Лиза находила удовлетворение, так как трудилась не покладая рук и порой ловила себя на том, что ждет, когда же придет Аллан помочь ей, но он в это время складывал печку. «Во вся­ком случае,— думала Лиза, тяжело дыша,— Аллан находится так близко, что я в любой момент могу позвать его, если мне действительно понадобится помощь». И это тоже было хорошо, потому что она не отличалась ни силой, ни выносливостью, и ее внима­ние легко отвлекалось, на посторонние вещи.

Субботний вечер — и так тихо! Тишина была как бесконечность, вдруг отделив­шая ее от жизни, которую она оставила, и Лиза внезапно почувствовала, что тоскует по людям. Ее охватило беспокойство. У нее возникла и прочно застряла мысль, кото­рая раньше едва ли приходила ей в голову: «Неужели мы всегда будем жить так оди­ноко, только втроем?» Когда они решили при первой же возможности уехать с Апрель авеню, уехать из города, сразу возникло столько проблем, что этот вопрос просто не возникал, во всяком случае открыто. Но теперь она удрученно спрашивала себя: «О чем он, собственно, думал? Неужели он хочет, чтобы мы остались здесь навсегда и жили как в пустыне, без всякого общения с другими людьми? Ему-то еще не так плохо: у него есть работа и он каждую неделю будет ездить в город на автобусе. А как же мы с Боем?..»

Бой лежал в фургоне и спал глубоким сном пятилетнего малыша, щеки у него горели, а лоб был влажным от пота. У него был жар. Во всяком случае, по виду можно было предположить, что он заболел. Лиза не знала, что с ним. Быть может, просто реак­ция на изменения, которые произошли в их жизни за последние дни? Он все время был на солнце и свежем воздухе, не мог ни минуты посидеть спокойно, а вечером падал как подкошенный и засыпал беспокойным сном, не успев даже куска проглотить. Однако они не пытались ограничить его свободу—напротив, были очень довольны, что он стал таким живым ребенком после сидения взаперти на Апрель авеню. Для своего возраста он был слишком маленький, с опозданием овладевал самыми простыми навы­ками, считался недоразвитым и отсталым, но теперь создавалось впечатление, что маль­чик собирается наверстать упущенное. После каждой вылазки он возвращался весь в ссадинах и царапинах (которые сразу же воспалялись) и такой довольный и возбужден­ный, что не находил слов, когда пытался рассказать о своих приключениях.

Однако сейчас Бой спал, а Лиза сидела и смотрела, как стая ворон летит, махая крыльями, над кучами мусора — туда, где сваливают свежие отбросы. Она вдруг почув­ствовала себя ужасно подавленной и бесконечно одинокой. Вот бы сейчас принять таб­летку, маленькую пилюльку — их давали только по рецепту, но продавались они вез­де; даже ее мать глотала их...

Может быть, пройтись по берегу фьорда? Лиза встала и побрела к морю, мед­ленно и молчаливо продвигаясь по этому многотрудному маршруту между огромными кучами мусора, который они проложили, направляясь к бухте, и где даже наметилась тропа, протоптанная их шагами. Лиза уже видела бесцветную воду, поблескивавшую в каких-нибудь двухстах метрах от нее, но не успела она дойти до более открытого уча­стка, где кончаются мусорные кучи и начинается берег, как внезапно остановилась, присела на корточки и затаилась, как зверь в засаде. Она что-то услышала, какой-то звук, не обычный звук, как, например, шуршание крыс или шорох ветра в куче сухой бумаги, нет, это было резкое звяканье металла о металл. Лиза сидела неподвижно, ожи­дая, не повторится ли звук, и пыталась понять, откуда он исходит. Потом она снова услышала все тот же звук, ритмичное постукивание, словно кто-то бил молотком по железу. Лиза по-прежнему сидела притаившись, но страх, который сначала охватил ее и заставил спрятаться, постепенно уступил место' сильному, прямо-таки неукротимому любопытству: она должна узнать, что это за звук. Ей нечего бояться посторонних. На­сколько ей известно, они с Алланом не делают ничего противозаконного, и у них нет ничего такого, что могло бы представлять хоть какую-нибудь ценность для других лю­дей; пригнувшись к земле, она стала осторожно продвигаться в том направлении, отку­да, как ей казалось, исходил звук. Звук становился все громче, но Лиза ничего не виде­ла, потому что прямо перед ней возвышалась гора старых матрасов. Она стала осто­рожно взбираться на эту гору. У самой вершины она легла на живот и заглянула через край.

Внизу спиной к ней стоял, склонившись над капотом старой ржавой машины, какой-то человек. На холмике рядом с ним лежала маленькая кожаная сумка с инстру­ментами. Инструменты блестели на солнце словно драгоценности и казались чем-то очень чужеродным здесь, в царстве ржавчины. Он стоял согнувшись и возился в ста­ром, насквозь проржавевшем двигателе. Лиза не сводила глаз с его спины, подмечая каждую мелочь. Никогда в жизни она так пристально не смотрела на мужчину. Этот человек заинтриговал ее — интересно, чем он занимается здесь, на Насыпи, заполняя пустоту в ее существовании. Как завороженная Лиза следила за его движениями.

Вот, по-видимому, он кончил свою работу, выпрямился и обеими руками поднял какой-то тяжелый цилиндрический предмет. Осмотрел его. Это был пожилой человек в маленьких круглых очках, с белоснежными волосами, свисавшими на плечи; лицо его было испещрено морщинами, однако черты казались правильными и приятными. Он был невысокого роста, коренастый, в старом залатанном комбинезоне, у которого вместо одной лямки была веревка. Рубашка тоже была поношенная и выцветшая, однако руки, державшие металлические детали, которые он извлек из машины, были сильные и красивые. Этот старый, седой, с осторожными движениями человек понравился Лизе. Да так понравился, что она чуть было не окликнула его, выдав свое присутствие,— он казался таким добрым, таким благородным несмотря на длинные волосы и изношенную одежду, что она больше ни капельки не боялась его и наверняка ей было бы только приятно поговорить с ним... Но она не окликнула его, потому что не могла издать ни звука. Ее охватило какое-то странное чувство уважения к тому, что он делал, словно размеренная точность его движений создавала совершенно особую атмосферу священ­нодействия, которую она не могла нарушить. Не сознавая причины, она вдруг поняла, что здесь, на Насыпи, отношения с людьми будут складываться совершенно иначе, нежели в городе.

Незнакомец с трудом наклонился и сунул свою добычу в мешок, где уже что-то лежало. И тут Лиза впервые подумала, что он, очевидно, пришел «оттуда», просто чтобы «раздеть» старую машину и немного подработать, а она-то вообразила, что он «свой» а живет на Насыпи, как и она. Лиза была разочарована. Она смотрела на его одежду, на фигуру, на манеру двигаться и никак не могла поверить, что он из города. У него был такой вид, словно он тоже принадлежит Насыпи. Однако незнакомец вы­тащил веревку, завязал мешок, а свободный конец перебросил через плечо и потащил мешок за собой.

Лиза ожидала, что старик повернет налево и направится к воротам, но он шел все прямо и прямо — туда, где протянулась полоса песка, камней и голой земли в двести-триста метров шириной; когда-то давным-давно там находился великолепный пляж Свитуотера. Тяжелый мешок незнакомец тащил за собой. Он пропахал в мягком грун­те неровную борозду — словно просеку, которая полностью стерла его следы.

Лиза по-прежнему лежала, глядя ему вслед, как вдруг почувствовала легкое дви­жение возле своих ног: Бой! Он нашел ее так же легко, как если бы шел за ней по следам или по запаху. Ее поразило, как хорошо он уже ориентируется на Насыпи.

— Я проснулся...

Бой говорил шепотом, хотя не знал, что она тайком следит за незнакомцем.

— Куда ты смотришь, мама? — спросил малыш.

— Так, никуда,— ответила она, не понижая голоса.

Незнакомец уже ушел настолько далеко, что не мог услышать ее. Лиза спусти­лась к Бою, чтобы унять его любопытство. Ей не хотелось рассказывать сыну о том, что она видела.

— Я просто смотрела на берег.

— Хочу на берег, хочу на берег! — сразу же заныл Бой.

У него блестели глаза, а на щеках выступили красные пятна. Он тяжело и часто дышал. Его организм плохо сопротивлялся заболеваниям, и когда Бой был совсем ма­леньким, он много хворал. Зимой он все время был простужен.

— Хочу на берег!

— Только не сейчас,— сказала Лиза, опасаясь, что наблюдательный малыш за­метит что-нибудь такое, чего ему совсем не следует знать.

Она встала и украдкой посмотрела в сторону берега. Незнакомец исчез. Лишь борозда, оставленная мешком, уходила вдаль.

— Нет, давай лучше пойдем и поищем хлеб. А потом приготовим ужин.

— Давай,— согласился малыш. Через некоторое время он спросил:

— Когда придет папа?

— Завтра,— ответила Лиза.— Завтра, поздно вечером.

Как только Аллан вернулся домой в воскресенье, Лиза рассказала ему про не­знакомца, и ее немного удивило то, как муж отнесся к ее словам, хотя в общем она сама не знала, чего она ждала. У Аллана был крайне удрученный вид, словно ему со­всем не хотелось слушать про этого незнакомца иего дела; он принялся доказывать, что вся эта история выеденного яйца не стоит: просто какой-то пенсионер решил зара­ботать несколько монет продажей металлолома. Однако говорил он довольно неуве­ренно и действительно ни в чем не был уверен, потому что не так-то легко, особенно для пожилого человека, добраться сюда из города. Автобусы ходили редко, дорога была долгая и трудная; иначе сюда все время наведывались бы люди в поисках пона­добившихся им вещей. Но человек, которого видела Лиза, возможно, был исключе­нием...

Тем не менее, когда Бой, которому стало лучше, наконец заснул, Лизе удалось уговорить Аллана сходить туда, где она увидела незнакомца.

— Он стоял вон там,— показала Лиза.— Возле той машины. А потом пошел пря­мо вон туда и исчез...

— Все ясно: значит, он пошел к шоссе в обход,— заметил Аллан равнодушно, словно это подтверждало тот неоспоримый факт, что незнакомец был обычным ста­риком, возможно даже просто бродягой, который приходил сюда «на заработки».

— Давай пойдем по его следам и узнаем, где он живет,— предложила Лиза.

— Завтра,— ответил Аллан не без раздражения.

Начинало темнеть. В наступавших сумерках на них пахнуло вонью от кучи матра­сов и других гниющих вещей, подобно тому как в саду аромат травы, деревьев и цве­тов ощущается сильнее всего сразу после захода солнца.

— Нет, сейчас!

Лиза не сдавалась. Быть может, впервые произошло событие, о котором знала она, а не он. Впервые она могла что-то показать ему. И она была так настойчива, что, подчиняясь ее напору, он уступил.

Длинный след, оставленный тяжелым мешком, был еще хорошо виден, хотя уже смеркалось. Между темной полосой садовых растений, оставшихся от лучших вре­мен, и блеклой бесцветной водой белел берег. Узкая полоска песка была чисто-начи­сто вылизана приливом. На другом берегу бухты, поверхность которой была словно залита ртутью, сверкала всеми своими огнями индустриальная Сарагосса.

Они молча шли вдоль широкой борозды, оставленной мешком незнакомца, шли, быть может, чуть быстрее, чем обычно, словно ими вновь овладела городская суета, едва они начали преследовать этого странного человека. Наконец следы почти неза­метно повернули влево, к густым зарослям, которые когда-то были аккуратно подстри­женным садовым кустарником, и вскоре исчезли в подлеске.

— Зачем он сюда забрался?.. Одна только сорная трава,— пробормотал Аллан как бы про себя, но оба они совсем растерялись и, остановившись, молча смотрели на уди­вительное царство зелени, казавшееся таким необычным, необозримым и мрачным пос­ле ясных ичетких контуров, к которым они привыкли на Насыпи.

Наконец Аллан решился и сделал несколько шагов между папоротниками:

— Посмотри, тропинка.

Его ноги нашли тропинку, которая скрывалась под широкими листьями папорот­ника. Крадучись, они двинулись в лес, к темному массиву, который, как они убеди­лись, когда подошли ближе, был в свое время живой изгородью, сплошь поросшей те­перь плющом и другими вьющимися растениями. Тропинка становилась все шире, грунт все тверже, они шли по каменным плитам, которыми когда-то были выложены садовые аллеи. Потом-Аллан увидел ржавые ворота, приоткрывавшие узкий проход в живой изгороди. Он вошел в ворота очень тихо и так осторожно, будто всюду вокруг сидели в засаде враги. Лиза шла следом за мужем, заглядывая через его плечо.

— Посмотри! — прошептала она затаив дыхание.— Развалины!

Этот путь сквозь непроходимые заросли казался Лизе чем-то вроде странствия по зачарованной стране. Еще ребенком она видела приключенческие телефильмы о путе­шествиях к неведомым планетам, где жили пещерные и морские чудовища, а в джунг­лях прятались лесные чудовища и так далее. Все это было так красиво и так страшно.

— Вилла,— шепнул Аллан, обернувшись к Лизе.

Прямо перед собой они увидели зубчатый брандмауэр, над которым возвышалась труба, словно вырвавшаяся из цепких рук подлеска. И вот под сенью этой буйной ра­стительности, под густым переплетением стеблей, корней, листьев и ветвей вдруг воз­никли очертания чего-то похожего на скалы и пещеры: это были остатки стены и под­вального помещения. На возвышении, которое когда-то было площадкой перед главным входом, а теперь превратилось в груду камней, зароспгих мхом, стояли в ряд четыре низких колонны.

— Роскошная вилла. В стиле асиенды..

Аллану были знакомы виллы этого типа из лекций о различных архитектурных стилях, которые он слушал в архитектурном институте. Много лет тому назад такие виллы пользовались большим спросом у богатых людей.

Однако внимание Лизы внезапно привлекло нечтодругое, гораздо более важное. Она положила руку мужу на плечо и показала:

— Там!

Сквозь заросли папоротника и плюща был ясно виден флигель дома — крыша исовершенно неповрежденная стена. Но что самое удивительное, во мраке, который те­перь быстро сгущался, что-то светилось! Из черного силуэта старого дома к ним про­бивался свет. И пока они изумленно созерцали этот свет, на него вдруг набежала тень, затмила его на миг и двинулась дальше. Через минуту это повторилось еще раз: кто-то ходил по комнате!

— Так вот где он живет,— прошептала Лиза, испуганная и одновременно очаро­ванная — так бывало, когда она смотрела какой-нибудь потрясающий приключенче­ский фильм по телевидению. Другие миры…

— Пошли...

Он резко повернулся и крепко взял ее за руку. Вместе они осторожно двинулись по тропинке к берегу.

Они мало говорили в тот вечер, когда сидели по обеим сторонам теплой кирпич­ной печки, пили кофезаменитель и грызли печенье и шоколад, которые он купил в ларьке Свитнесса и разделил на порции так, чтобы хватило на всю неделю. Оба были задумчивы, так как старались представить себе, что означает для них это новое от­крытие.

— Выходит, на Насыпи мы не совсем одни,— сказал наконец Аллан озабоченно.

— Выходит... Но у него такое доброе лицо,— поспешно сказала Лиза.— Я увере­на, он очень хороший. Сходим к нему в гости?.. Может быть, завтра?..

— Посмотрим.

Ему было над чем подумать. Безграничная, почти противоестественная свобода, которой они до сих пор пользовались, вдруг оказалась ограниченной. С другой сторо­ны, ведь могут возникнуть обстоятельства, когда лучше быть не одним. Но все зависело от того, кем был и что собой представлял этот человек. Что ж, время покажет. Надо как следует все обдумать. Без спешки.

9

Вода, которую Аллан привез с бензозаправочной станции, уже на следующий день стала невкусной, и он охотно разрешил Лизе отлить немного из канистры, чтобы вымыть голову. Кроме того, им казалось, что воды у них теперь хоть отбавляй: полная двадцатилитровая канистра и еще каменная чаша, наполненная дождевой водой. Они довольно быстро научились сводить потребление воды до минимума.

Лиза стояла на коленях, наклонившись над железным тазом, который она нашла несколько дней назад, и намыливала голову последним куском мыла, захваченным из города (мыло было дефицитным товаром). Сегодня ей захотелось навести красоту. Именно сегодня, когда они, хотя об этом еще не было сказано ни слова, собрались пойти в гости. Наблюдая, как Аллан нервничает, то и дело поглядывая на бухту и бе­рег, Лиза понимала: они обязательно должны сходить туда еще раз и узнать, что этот человек там делает, что он собой представляет и вообще — «друг» он или «враг»...

Друг или враг? Со вчерашнего дня, когда она, затаившись, наблюдала, как он тру­дится возле старой машины, с той минуты, когда увидела его доброе лицо и красивые руки, у нее не было никаких сомнений в том, что этот пожилой человек — друг. Ей даже стало спокойнее при мысли, что он тоже живет на Насыпи, совсем недалеко от них, и стоит ей залезть на эту груду старых автомобильных покрышек, как она увидит его дом.

Аллан чинил окно в фургоне. На бензоколонке он раздобыл прозрачный пластик и клей. На складе валялось множество вещей, и казалось, теперь не было никого, кто бы отвечал за их сохранность. Когда Аллан забирал оттуда нужные вещи, ему даже в голову не приходило, что он ворует. Для него понятие «воровство» было неразрывно связано с тем, чем занимались власти, и приобретало совершенно иное содержание, когда речь шла о людях неимущих, лишенных самого необходимого. Аллан работал быстро, но крайне рассеянно; мысли его были далеко: «Да, надо пойти туда и разуз­нать об этом человеке, познакомиться с ним, обменяться опытом — если только он не бездомный бродяга, обыкновенный старый маразматик или просто алкоголик, допив­шийся до чертиков, что, пожалуй, вероятнее всего. Но и в этом случае нам надо как-то договориться, наладить нечто вроде сосуществования. На Насыпи никем нельзя пре­небрегать. Здесь каждый что-то значит».

Аллан взглянул на узкую спину Лизы, склонившуюся над тазом. Она выливала себе на голову последние пригоршни воды, желая смыть остатки мыла с кудряшек. Он никак не мог понять, чему она так радуется и чего ждет от этой встречи. Раньше, когда они жили в Свитуотере, она не проявляла ни малейшей склонности заводить новые знакомства.

Жар у Боя прошел, но он был еще очень слаб и потому не протестовал, когда родители сказали ему, что пойдут немного прогуляться, а он пусть лежит и отдыхает, пока они не вернутся. Бой даже не спросил, куда они пойдут; он сразу же задремал, и приятные сновидения тотчас унесли его в фантастическую страну, где все было окра­шено в цвета фосфора и серы. И во сне и наяву Бой мечтал о человеке — Человеке. Все его помыслы были сосредоточены на Человеке. Человек был его великой тайной, быть может первой в жизни тайной. Что-то подсказывало ему, что он ни в коем случае не должен рассказывать о Человеке ничего и никому. Человек был чем-то столь пре­красным и удивительным, что нельзя было подпускать к нему посторонних. Бою гре­зился Человек, который лежал, распростершись на земле под грудой размокших кар­тонных коробок, и спал. Одна рука у него была приподнята и как бы приветственно махала ему, Бою,— большая сильная рука с кольцом, которое тускло поблескивало, глу­боко врезавшись в палец. Бою снилось, как он собирает золотые пуговицы с одежды Человека. Под коробками лежал большой взрослый мужчина — большой, плотный, взрослый мужчина, который одной рукой закрывал лицо, словно спал. Словно в любой момент мог проснуться. Но от его одежды вдруг отвалились пуговицы, и пуговицы эти были золотые. Бою снилось, как он собирает золотые пуговицы, а Человек, который принадлежал ему, был его находкой, его сокровенной тайной, лежал тихо-тихо и раз­решал Бою делать все, что ему заблагорассудится, не смотрел на него строго и не бранил понапрасну...

При дневном свете запущенный сад вовсе не казался загадочным и таинственным. Хилые декоративные растения отчаянно пытались высвободиться из мертвой хватки сорняков. Дикие розы протягивали к Аллану и Лизе свои цепкие побеги, сплошь по­крытые острыми шипами. Несколько поваленных ветром деревьев растопырили во все стороны вырванные из земли корни. Под листьями папоротника темнела узкая тропин­ка. Заскрипели ржавые ворота. Труба — первое, что они вчера увидели,— вся заросла мхом и совсем не казалась такой величественной, как вчера вечером.

Они нашли тропу, ведущую вокруг развалин некогда роскошной виллы к флигелю, который время почему-то пощадило, во всяком случае он не был так разрушен, как остальная усадьба. Все было обвито вьющимися растениями. Крышу покрывали плети дикого винограда. Из всех щелей в стенах выползали зеленые стебли. Мельчайшая пыль словно пудра покрывала листья лилий, окаймлявших небольшое углубление в земле, которое, судя по всему, когда-то было плавательным бассейном.

Хотя сейчас, при свете дня, Аллан больше не боялся встречи с незнакомцем, он шел очень медленно и остановился, когда они приблизились к дальнему углу флигеля, за которым, очевидно, находилась входная дверь — если она была. Сегодня это место казалось таким пустынным и заброшенным, что Аллану трудно было даже предста­вить себе, будто вчера вечером он видел здесь свет и кого-то, ходившего по комнате.

— Ну пошли...

Рука Лизы нетерпеливо прикоснулась к его плечу. Больше медлить было нельзя.

Как только они повернули за угол, Аллан действительно увидел дверь, которая была чуть приоткрыта. В щель они разглядели край ковра (или тряпичного полови­ка?), покрывавшего красные (отполированные до блеска!) кирпичные плитки. Перед дверью, на небольшой утоптанной площадке среди моря травы (возможно, когда-то это был газон), стояла качалка, покрытая аккуратно сложенным потертым пледом. Немного дальше, там, где кончалась стена дома, они увидели ветхую деревянную пристройку — три стены под крышей из ржавой гофрированной жести. Внутри можно было увидеть самодельные полки и множество коробок и ящиков, которые стояли ровными рядами; на стенах в идеальном порядке висели всевозможные инструменты, свернутые витком канаты, приводные ремни, большие зубчатые колеса и другие де­тали машин. Здесь же лежала груда ржавого железа. Перед этой пристройкой спиной к ним стоял на коленях человек ичто-то сосредоточенно делал. Лиза сразу же узнала его и прикоснулась к руке Аллана.

Некоторое время они стояли и молча смотрели на эту совершенно неожиданную картину: аккуратно прибранный дворик, сарай для инструментов, качалка и озаренный солнцем старик, весь ушедший в свою работу. Внезапно какой-то необычный звук на­рушил царившую здесь мирную тишину: щебет. Что-то вроде птичьего пения. Четыре долгих свистящих звука, а за ними — трель. Ни Лиза, ни Аллан никогда не слышали такого пения. Странного и в то же время пленительного. Незнакомец тоже услышал щебет, выпрямился, поднял голову, и тут Аллан почувствовал, что наступил решаю­щий момент,— он сделал шаг вперед и откашлялся. Незнакомец повернул голову и пристально посмотрел на них. Его круглые очки держались на резинке, обвивавшей голову. Рубашка была до того изношена, до того выцвела от стирки и солнечных лу­чей, что теперь уже никто не мог бы определить, какого она была когда-то цвета. С некоторым трудом незнакомец поднялся на ноги и пошел навстречу Аллану и Лизе.

— Здравствуйте,— сказал Аллан, как бы стремясь защититься этим словом, когда хозяин дома подошел к ним совсем близко. Голос его дрогнул: он не без досады за­метил, что почему-то волнуется.

— Добрый день.— Старик улыбнулся.— Итак, вы наконец нашли меня?

Лиза с Алланом пришли в еще большее изумление: значит, он знал о них! Из его слов можно было заключить, что он даже ждал их!

— Да, ведь это вы устроились в фургоне там, на Насыпи, верно? Они только кивнули в ответ.

Он подошел к ним почти вплотную. Говорил он дружелюбно, но медленно и не­много хрипло, словно отвык разговаривать.

— Я видел твои водостоки,— обратился он к Аллану.— Пока не наступило лето и вечерние дожди дают немного воды, они могут пригодиться, но когда станет жарко, вся вода будет испаряться еще до того, как ты проснешься утром.

— Я хотел просто попробовать...— объяснил Аллан смущенно.— Пока не при­думаю что-нибудь получше.

— Вам необходим колодец,— сказал незнакомец.— Другого выхода нет. Но не так-то просто найти место, где нужно рыть.

Казалось, он хотел еще что-то добавить, но потом раздумал.

— Обязательно выкопаю колодец,— сказал Аллан.

То, как незнакомец говорил с ними, настроило Аллана на оптимистический лад. У него явно был немалый опыт жизни в этих местах, и, по-видимому, он согласился принять их как друзей.

— Думаю, что выкопаешь, если у тебя есть время.

— У нас обоих есть время.

— Вот и хорошо.

Аллан решился наконец задать вопрос, хотя считал, что спрашивать первым имеет право незнакомец.

— Давно ты здесь живешь? Незнакомец задумался.

— Скоро будет одиннадцать лет. С тех пор как перестал работать.

Он погрузился в раздумья. Очевидно, долгие паузы были присуши его манере разговаривать.

— Я врач, В Свитуотере у меня была небольшая практика... Он снова задумался.

— Да, я должен представиться. Фишер. Доктор Антон Фишер. Называйте меня Док. Извините...— Он смущенно улыбнулся.— Я порой забываю об этих маленьких формальностях. Здесь так редко приходится встречаться с людьми...

— Аллан Юнг,— сказал Аллан, протягивая руку.— А это Лиза. Моя жена.

Они пожали друг другу руки, и это рукопожатие означало немного больше, чем просто долг вежливости.

В первый раз незнакомец посмотрел на Лизу, улыбнулся и кивнул. Она тоже улыбнулась и опустила глаза. Только что вымытые волосы, словно огненно-золотое облако, окружали ее голову.

— Сколько тебе лет? —спросил он мягко.— Ты ведь еще совсем молоденькая.

— Восемнадцать,— прошептала Лиза, приятно смущенная его вниманием.

— И у вас есть ребенок. Я видел с вами маленького мальчика. Несколько раз я видел вас, когда ходил на прогулку.

— Да, сейчас он спит. Он немного нездоров.

— Надо обладать крепким здоровьем, чтобы выдержать жизнь на Насыпи, осо­бенно когда начнется жара. Берегитесь ран и царапин, да, да, и вы тоже. Здесь много всякой грязи. Даже с самым простым воспалением нельзя шутить. У вас не завелись насекомые?

— Н-нет. Думаю, что нет. Но у нас водятся крысы.

— Ну, с крысами можно научиться ладить. С ними надо считаться, как с сосе­дями. Удивительно умные животные. Но потом появятся блохи, вот погодите...

Пока Фишер говорил, он все время смотрел на Лизу, и она застенчиво избегала его взгляда, ибо именно сейчас, когда она стояла так близко, что могла прикоснуться к нему рукой, она впервые поняла по-настоящему, что он старый, старый в том смысле, что умеет смотреть твердым спокойным взглядом, излучающим дружелюбие и тепло. Лизе казалось, что доктор Фишер — человек счастливый и хороший. Лиза редко встречала старых людей, она никого даже не могла вспомнить. Надо сказать, что на улицах Свитуотера не часто появлялись старые люди (куда они только де­ваются?).

— Такая юная,— хрипло бормотал он словно про себя,— такая юная и уже мама такого большого мальчика. Но я совсем забыл о своих обязанностях хозяина,— вос­кликнул он вдруг уже другим, очень сердечным тоном.— Прошу вас, входите и по­знакомьтесь с Мартой. Не угодно ли чашку чая?

Они были ошарашены. Лиза неуверенно хмыкнула. Они не привыкли к подобным оборотам речи, а о приглашении к чаю знали только из книг, которые читали еще в школе. Чай. Как это старомодно. А здесь, на Насыпи, это звучит просто дико. Чем-то это напоминает их поездку в Плежер-Коув: гонг, собирающий гостей к обеду, и страшноватые пушистые кошки, играющие в траве... И в том саду тоже было очень много зелени, невероятно много зелени.

Но доктор Фишер стоял уже у дверей. Несмотря на массивную фигуру он пере­двигался сравнительно легко: на ногах у него были кеды. Он  крикнул в комнату:

— Марта, выходи, у нас гости! — Потом повернулся и объяснил немного сму­щенно: — Моя жена выходит довольно редко, она не совсем здорова.

Однако они не поняли, почему на его губах появилась при этом виноватая улыб­ка: ведь каждый может заболеть.

И вдруг они снова услышали щебет той самой птицы: три долгих свистящих звука и трель, отчетливо и неожиданно прозвучавшие за ветхим сараем.

— Зеленушка!—воскликнул Фишер, и лицо его просветлело.—Это зеленушка. Все думали, что они давно вымерли, истреблены. Что их убили ядовитые опрыскивания и отравленное зерно. Живые изгороди уничтожены, лес и подлесок вырублены до основания. Даже по официальным данным, у нас больше почти не осталось мелких пташек. Но в этом саду...— Он простер руки, как бы обнимая густые заросли.— Здесь они живут и здравствуют. Вот уже более двадцати лет здесь все растет без вмеша­тельства человека. Мы почти вернулись к первозданной, «природной» растительно­сти. И животным здесь стало хорошо, во всяком случае некоторым. Здесь живут белки, кроты, я видел кроликов, постепенно сюда возвращаются птицы. Вокруг нас все растет, растет на развалинах старого...

В дверях появилась сгорбленная пожилая женщина. Она шла с трудом, опи­раясь на палку. У нее было суровое лицо с глубокими морщинами и темные глаза. Волосы были зачесаны назад и заколоты на затылке. Женщина была худая и вся какая-то бесформенная, платье до полу висело на ней как мешок.

— Марта, у нас гости! — громко сказал Фишер.— Подойди и поздоровайся с Алланом и Лизой. Они живут в фургоне на Насыпи.

Прищурив глаза, женщина ответила:

— Конечно, если вы считаете, что Насыпь — подходящее место для молодых людей, то добро пожаловать. Уж я-то во всяком случае знаю, на вашем месте...

— Марта! — добродушно прервал ее Фишер.

— Я говорю то, что есть на самом деле,— заявила она упрямо.— Пусть никто не подумает, что я живу на этой мусорной куче, потому что она мне нравится!

Она смотрела на мужа до тех пор, пока тот не опустил глаза, беспомощно мах­нув рукой как бы в знак протеста и покорности.

— А теперь заходите, я приготовлю чай, если там хоть что-нибудь осталось,— сказала она воинственно, повернулась и исчезла за дверью.

— Она ужасно страдает от подагры,— объяснил доктор, когда они замешкались немного у порога, не зная, стоит ли принимать столь странное приглашение.— Она совсем потеряла чувство юмора и стала капризной, как девочка. Но теперь ей лучше. Случается, она лежит целый месяц, а то и по нескольку месяцев подряд.

Они сидели у доктора Фишера в его маленькой комнате с низким потолком, пили прозрачный безвкусный чай с сахаром и ели сладкое печенье. Разговор не клеился и в основном касался практических вопросов. Как прожить на Насыпи? Про­жить, пользуясь только тем, что может дать сама Насыпь? Доктор сказал, что он продает металлолом, детали машин, «антиквариат». Каждый месяц сюда приезжает человек на автофургоне и забирает все, что Фишеру удается раздобыть. Сырья не хватает, и правительство всячески поощряет переработку вторичного сырья; поэтому возник большой спрос на всевозможный металлолом. Что же касается таких вещей, как ножи, вилки, всякая домашняя утварь, винты, гайки, стальная проволока, водо­проводные краны, соединительные муфты, электропроводка, сальники и всевозмож­ные инструменты, то их Фишер продает владельцам лавчонок на Док-роуд. Подержан­ные вещи охотно покупают люди, у которых нет денег на новые, поэтому все боль­ше народу стало промышлять починкой испорченных вещей. Бедность, которая рань­ше была невидимой, вдруг стала явной, хотя они живут в государстве всеобщего бла­годенствия и расходы на социальные нужды постоянно растут. Однако социальная помощь никогда не попадает в карманы тех, кто больше всего в ней нуждается, объ­яснял Фишер. Бедность нельзя втиснуть в какую-то схему. Теперь даже люди со средним доходом нередко попадают в категорию бедняков, и, наверно, им приходится особенно худо, потому что положение в обществе обязывает их соблюдать определен­ные условности...

Аллан слушал. Он понимал, что имеет в виду Док. Он сам видел, как хорошо одетые дамы в шляпках и перчатках достают бутылки из мусорных урн и прячут их в сумки, которые когда-то стоили очень дорого. Однако Аллану казалось, что все это его не касается, хотя такие картины всеобщего упадка и застоя послужили ему сиг­налом бедствия, означавшим, что пора бежать из города куда глаза глядят.

Между тем Док Фишер, сидя в ветхой качалке, которую он перенес со двора в комнату, и поблескивая дымчатыми очками, отражавшими заходящее солнце, гово­рил и говорил о правительствах, политике и социальных теориях. Вся обстановка в этой тесной комнатушке носила явственный отпечаток Насыпи — несомненно, все это Док притащил оттуда и починил, используя то, что оказалось под рукой: тарную дощечку, стальную проволоку, кусок бечевки или даже просто гибкие корни пова­ленных ветром деревьев. Здесь царили чистота и порядок, для всего было свое место, и тем не менее Насыпь присутствовала в этой комнате, где густая листва, закрывав­шая все окна, кроме одного, окрашивала потолок и стены в сумрачно-зеленоватые тока, будто дом находился под водой, а густая сеть из корней и бледно-зеленых стеблей заползала в щели между плитками шифера и снова вылезала наружу, обви­вая потолочные балки, словно естественный каркас, спасающий постройку от окон­чательного разрушения.

Док понял, о чем думал Аллан.

— Дикий виноград поддерживает крышу,— поспешил сказать он.— Если я начну его подрезать, дом рухнет.

Возле стены был устроен очаг. На крюке над столом висела керосиновая лампа.

— Пока здесь прокладывали Автостраду и шли строительные работы, у нас было электричество. Здесь проходила линия электропередач. Я подключился к ней и подвел провода к нашему дому. Но потом линию отключили. Строительные работы передвинулись куда-то дальше... Бог его знает. Теперь мы получаем керосин от Дос-Маноса — это тот, что приезжает за товаром на автофургоне, впрочем, он наш старый друг — в обмен на металлолом. Кроме того, нам нужны газовые баллоны и некоторые другие вещи. Но в основном мы все добываем здесь, на Насыпи...

Полуоткрытая дверь позволяла заглянуть в маленькую кухоньку. Там блестели кастрюли, сковородки и стеклянные банки с различными крупами. Док рассказал им о своем огороде, о том, как он сажал съедобные растения, об одичавшем кукуруз­ном поле, которое занимает пространство за садом вверх по склону до самой Авто­страды,— это все, что осталось от некогда богатейших сельскохозяйственных угодий, заброшенных еще в ту пору, когда город предпринял свое последнее наступление на окружавшие его земледельческие районы. Аллан жадно и нетерпеливо пожирал взглядом то, что ему показывал Док, словно для него было вопросом жизни и смерти запомнить каждую мелочь, впитать в себя все, о чем говорилось в этой тесной ком­натушке, и овладеть трудным искусством самосохранения так я в такой мере, в какой им овладел сидевший перед ними старик — не только овладел, но и сам стал вопло­щением этого искусства.

Они сидели в тесной комнатушке Фишера, обставленной старой, кое-как под­ремонтированной, но удобной и уютной мебелью, и обстоятельно обсуждали самое главное: как выжить на Насыпи, как и где собирать металлолом и обрывки кабеля, железные цепи, канаты и свинец из поврежденных автомобильных аккумуляторов, как и где продавать все это и обменивать на веши, которые им могут понадобить­ся,— сидели и в этом общении черпали надежду, поддержку и сердечное тепло, и не потому, что между ними вдруг возникла человеческая близость, а из-за совпадения главных интересов, из-за общности судеб. Они боролись за жизнь в. одинаковых условиях.

Док курил. Он осторожно высыпал щепотку табачных крошек на бумажку, свер­нул из нее сигарету и заклеил, лизнув языком. Он предложил и Аллану закурить, но тот отказался. Он бросил курить еще несколько лет назад. Синтетический табак не доставлял никакого удовольствия, от него только чернели зубы. Но он стоил дешево, и его производили в изобилии, так же как искусственный шоколад. Словно если у людей будет вдоволь шоколада и дешевых сигарет, они забудут о постоянной не­хватке других, гораздо более важных продуктов.

Док объяснил, что курит настоящий табак. Он запасся табаком, когда его еще можно было достать на черном рынке. Теперь он смешивал старый табак с новым, который сам выращивал. Однако Аллан сказал, что курить — это старомодно, и вооб­ще никому не нужно, и все равно нет никакой разницы между настоящим табаком и искусственным. Так что Фишер один курил свою тоненькую сигарету, затягивался и выдыхал прозрачные облака дыма, расползавшиеся по полутемной комнате. Они принадлежали разным эпохам, у каждого были свои радости и маленькие удоволь­ствия, хотя какие радости были у Аллана? Сколько он ни пытался, он не мог вспом­нить. Быть может, его единственной радостью было посидеть на автомобильном си­денье и с вершины груды старых покрышек созерцать огни Свитуотера подобно то­му, как когда-то он стоял у окна детской и смотрел туда, где в конце улицы вспы­хивали и гасли, вспыхивали и гасли огни рекламы на бензозаправочной станции, окрашивая серую улицу в яркие фантастические тона. «Радости» Дока были релик­виями из другой эпохи, церемониалом, которого он строго придерживался,— теперь, в эпоху Аллана, «радость» была подделкой, таким же синтетическим суррогатом, как и прочие продукты. Поэтому Аллан, в сущности, не знал, что такое «радость»; для Дока же это было нечто, почти изгладившееся из памяти, но воспоминания пробу­ждались, если их стимулировать должным образом.

Однако это нисколько не отравляло удовольствия, которое им теперь доставляло общение. Они тихо сидели вот так рядом, и у обоих было такое впечатление, будто с них свалилась скорлупа и они стали значительно ближе друг другу, стали такими близкими, что несмотря на различия ни один из них не мог бы теперь остаться рав­нодушным к тому, что волновало другого, к его человеческому существованию. Так должно быть всюду, где человек еще кое-что значит.

— У меня есть колодец,— сказал Док, когда они собрались уходить.— Я не ска­зал вам об этом сразу, но все равно у меня есть колодец, и когда тебе понадобится, можешь брать из лево воду. Пошли, я покажу вам, где он.

И снова вокруг них сочная зелень, озаренная заходящим солнцем. Они шли по тропе, извивавшейся между кустами шиповника и дикорастущим кустарником за пристройкой. Там, в небольшом углублении, они увидели железную крышку, окаймленную каменными плитами.

— Вот здесь...

Док с усилием приподнял тяжелую крышку.

— В это время года воды предостаточно.

Под крышкой находился колодец — темная дыра в черном грунте. Немного ниже мерцало зеркало воды, блестящее, как глаз. Док опустился на четвереньки. В одной руке он держал железное ведро. Потом рука исчезла в колодце, послышался плеск воды, и Док вытащил ведро. Оно было наполовину полно мутноватой воды. Все, что делал сейчас Док, Аллану и Лизе казалось каким-то диковинным ритуалом, потому что никогда в жизни они не видели, как достают воду из-под земли.

— Смотрите...

Док поднес ведро ко рту и, сделав глоток, предложил напиться гостям.

— Как, неужели эту воду можно пить? — вырвалось у Лизы.

— Конечно. И ручаюсь, она гораздо вкуснее той химической смеси, которая вытекает из кранов Свитуотера и, кстати, очень скоро может вообще иссякнуть. Известно ли вам, что в современном городе на каждого жителя уходит около ста пятидесяти литров питьевой воды в день? И это только то, что потребляют сами люди. А любое промышленное производство тоже требует воды, причем в невероятном количестве. Мы — на грани водного кризиса. Даже уровень грунтовых вод постепенно понижается. Летом, когда уровень воды в моем колодце ниже обычного, она делается солоноватой Это означает, что из-за перерасхода воды в городе в грунтовые воды начинает поступать морская вода.— Док повысил голос и энергично жестикулировал свободной рукой, указывая на город, окутанный мглой.— На земле достаточно воды, чтобы человек мог существовать, и ее хватило бы надолго, но ее слишком мало для развитой технической цивилизации! В один прекрасный день произойдет катастрофа: восемь миллионов обитателей Свитуотера останутся без питьевой воды. И тогда наступит конец света!

Аллан взял ведро, которое протягивал ему Док, и осторожно попробовал воду, Она была прохладной и свежей на вкус, во всяком случае по сравнению с той тепловатой противной жидкостью, что хранилась в их пластмассовой канистре.

— Сколько я тебе должен за воду? — спросил Аллан.

— Что?

— Что ты хочешь получить в уплату за воду?

Еще на прошлой неделе вода была чем-то само собой разумеющимся, и о ней приходилось думать лишь в тех редких случаях, когда ее временно перекрывали из-за каких-то неисправностей. Теперь же доктор Фишер предлагал им нечто столь грандиозное, что за такую услугу нельзя было не предложить чего-то взамен. Вода была главным в их жизни. Дать воду — означало дать средство к существованию номер один.

— Никакой платы не нужно...— Глядя на обоих молодых людей, Док никак не мог заставить себя потребовать с них что-либо за воду; он был мягкосердечен, непозволительно мягкосердечен несмотря на усталость и годы, проведенные здесь, на Насыпи.

— Ты обязательно должен получить что-нибудь за воду!

— Так-то оно гак...

Вероятно они бы еще долго упражнялись в прекраснодушии, если бы не Марта, которая вмешалась в их разговор и сразу решила все дело. Она последовала за ними, словно ей жаль было расставаться с этой скромной молодой парой, что так внезапно явилась сюда из внешнего мира, того мира, о котором она вспоминала с тоской и которого ей так недоставало ежедневно и ежечасно все эти годы. Потому что она-то попала сюда не по доброй воле...

— Доктор Фишер не любит брать плату за свои услуги,— сказала она ехидно.— Так было всегда. Так было и в Свитуотере, когда он делал аборты. Он, видите ли идеалист и не мог потребовать приличной платы даже за те свинские дела, которыми ему приходилось заниматься...

Выплеснулась через край давно накопившаяся горечь, та. которую она прятала га полуопущенными веками глаз, когда они сидели в комнате и пили чай; жизнь превратилась для нее в скрытую войну против «несчастных обстоятельств», вынудивших ее вести подобный образ жизни, даже против мужа, хотя она прекрасно знала, что война проиграна и ей суждено умереть здесь, на Насыпи.

— Спросите у него, почему ему пришлось оставить хорошую практику в городе, почему его выгнали из ассоциации врачей, почему он вынужден был поселиться на городской свалке. А потому, что был слишком гордым и не пожелал признать, что совершил ошибку...

— Послушай, Марта, что ты говоришь?

Огорченный яростными обвинениями жены, Док попытался возразить, однако ошеломленный силой, вдруг проснувшейся в этом согбенном теле, совсем растерялся:

— Я был прошв закона о запрещении абортов. Я сознательно нарушал закон, который считал бесчеловечным и нелепым. Я знал, чем рискую. Но отречься от своих взглядов и покаяться значило бы предать все то, во что я верил. И верю по сей день.

— Подумаешь! Отречься от своих взглядов! — фыркнула Марта.— Взгляды, которые заставляют врача делать противозаконные выскабливания легкомысленным девицам, и к тому же бесплатно... Но послушай,— она повернулась к Аллану,— ты наверняка сам понимаешь, что к чему. Мы не можем отдавать воду задаром. Давай договоримся так: один бочонок воды за пять кило железа, пять бочонков за кило меди и пять за кило свинца, идет? Если найдешь что-нибудь еще, договоримся после. Ну как, тебя устраивают эти условия?

Аллан нерешительно покосился на Дока, который только кивнул в ответ.

— Хорошо,— сказал Аллан.

Он не считал эти условия неприемлемыми. Он знал, что по всей Насыпи и на дорогах стоит великое множество старых автомобилей и всевозможных машин. И ему на долгие годы хватит металла, который он без труда соберет, чтобы обменять на воду.

Когда они возвращались домой по берегу фьорда, Лиза спросила:

— Послушай, за что она так обозлилась на него?

Аллан только пожал плечами. Перепалка между стариками не произвела на него ровно никакого впечатления, чего нельзя было сказать о Лизе.

— Они прожили здесь столько лет, что, вероятно, начали действовать друг другу на нервы,— ответил Аллан.

— Но если она так сердита на своего мужа, то почему не уйдет от него? И если ей так не нравится жизнь здесь, то почему она давным-давно не уехала отсюда? Никто не заставляет людей жить вместе, если они больше не любят друг друга...

— Верно, но понимаешь, раньше считалось, что муж и жена должны быть «верны друг другу и в радости и горе» «и да разлучит их только смерть». Возможно, они верят в это. Думаю, судьба им послала большое старомодное супружеское счастье, его-то мы с тобой и видели и наблюдали. Я вообще думаю, что между пожилыми супругами часто бывают размолвки.

Лиза помолчала немного, потом спросила:

— А что значит «предать все то, во что верил»?

— Это как-то связано с «честью». Понимаешь, считалось, что, если человек что-нибудь сказал или пришел к какому-то убеждению, он уже не имеет права отступаться от этого. А не то он перестанет себя уважать. Или что-то в этом роде.

— Как странно,— удивилась Лиза, тщетно пытаясь понять, в чем здесь дело.— Нельзя же говорить и думать всю жизнь одно и то же — ведь все изменяется так быстро...

— Вот именно...

Аллан тоже никогда не мог до конца понять, что означает слово «честь».

— Подумать только, какие они старые,— продолжала Лиза, меняя тему.— Ты видел морщины? А рука у него на ощупь словно кожаная, но так вроде бы совершенно нормальная... Хотя раньше я никогда не прикасалась к таким старым людям. Наверное, я даже никогда не видела такого старого человека, совсем седого... А она согнулась в три погибели и вся в морщинах. Ты видел когда-нибудь таких старых людей?

— Пожалуй, видел. Но не часто. Раньше стариков было довольно много, но теперь их почти нет... Не знаю, куда они деваются. Может быть, живут в домах для престарелых?

В Свитуотере стариков почти не было видно. По статистическим данным, люди теперь жили дольше, зато быстрее старились и куда-то исчезали. Дети ничего о них не знали. Они смотрели на родителей, едва достигших среднего возраста, как на «стариков», и не имели никакого представления о том, что дает людям преклонный возраст — и хорошего и плохого.

Однако пока Аллан и Лиза шли бок о бок по узенькой замусоренной полоске берега, Аллана в основном занимали мысли более практического свойства. Доктор Фишер живет здесь уже одиннадцать лет. Значит, это было возможно. А если так, значит, это вообще возможно, хотя жить становится все трудней. Пока они были у Дока, Аллан даром времени не терял и многое увидел. Он увидел свои идеи и замыслы, осуществленные на практике. И в комнате, и во дворе он подмечал каждую мелочь. Он смотрел и учился. Он увидел вещи Дока Фишера, запасы различных металлов, инструменты, винты, гайки и болты, всевозможные детали машин и прочий металлический хлам, представляющий, однако, определенную меновую ценность в обществе, где почти все товары постепенно становятся дефицитными. Процесс, пока еще не слишком ощутимый, но безусловный и неизбежный. В комнате Дока Аллан увидел транзисторный приемник, бинокль, газовый холодильник, на кухне его внимание привлекли остро отточенные ножи, и он неотступно думал о том, что еще было в доме Фишера, чего он, Аллан, не увидел. И вовсе не потому, что завидовал Доку Фишеру и хотел отнять у него это богатство, Аллан никогда не думал о вещах просто потому, что у него их не было: всю свою собственность он мог унести в маленьком чемоданчике. Однако здесь, на Насыпи, веши приобретали' совершенно новый смысл, поскольку были самым непосредственным образом связаны с потребностями, и подобно тому, как жизнь каждого человека на Насыпи приобретала важное значение для всех ее обитателей, так и всякая вещь, чья бы она ни была, становилась важнейшим условием жизни всех. Как вода.

— Какой у него взгляд... — Лиза все еще наслаждалась нескрываемым восхищением, с каким ее созерцал Док.— Наверное, еще никто и никогда не смотрел на меня так, как он. Но мне не было неприятно, наоборот, стало как-то спокойно...

Хотели они того или нет, но оба уже вступили в новое и еще не совсем понятное сообщество обитателей Насыпи.

Аллан и Лиза вернулись домой довольно поздно. Когда они вошли в фургон, Бой лежал на матрасе и крепко спал. На первый взгляд могло показаться, что мальчик лежал в той позе, в какой они его оставили, но потом они обнаружили возле него различные предметы, которых не было, когда они уходили.

— Он вставал! — прошептала Лиза.— Посмотри, у него на ногах ботинки. Бедняжка, он, наверное, искал нас. Не надо было надолго оставлять его одного.

Аллан наклонился и поднял что-то — возле матраса было разбросано с полдюжины блестящих пуговиц. Он внимательно осмотрел их. На каждой был позолоченный государственный герб.

— Они как пуговицы на куртках у почтальонов,— заметила Лиза.— Или у служащих из ведомства социального обеспечения. Как ты думаешь, где он их нашел?

— Ну, на Насыпи можно найти все что угодно,— пробурчал Аллан. Однако вид у него был озабоченный. Среди камушков и стекляшек на матрасе лежали ручные часы с наполовину оборванным, наполовину сгнившим ремешком. Аллан собрал все это и, не говоря ни слова, положил на полку над складным столом.

В фургоне было жарко. Лоб мальчика усеивали капельки пота, но дышал он ровно и спокойно. Лихорадка прошла.

Аллан вышел из фургона и начал собирать топливо, чтобы разжечь огонь и сварить кофе к ужину. Немного погодя появилась Лиза: она принесла хлеб, чашку с жиром, вытопленным из куска бекона, который они поджарили к обеду,— последнее, что еще оставалось от старых запасов,— тюбик фруктово-ягодной пасты со вкусом черной смородины и кусок растительного сыра в полиэтиленовом мешочке, который Аллан купил в киоске у Свитнесса. Их движения, пока они готовили свою незамысловатую трапезу, были спокойны и уверенны. Они уже акклиматизировались здесь. Теперь у них на все было время. Они знали, что могут чувствовать себя в безопасности — в той мере, в какой вообще можно чувствовать себя в безопасности,— от посягательств со стороны внешнего мира. Они уже освоились в этом краю, который избрали для жизни. Они не произносили ни слова. Аллан сидел на корточках у огня, и взгляд его бездумно переходил с их помятого фургона через груду автомобильных покрышек и еще несколько куч на открытое место, где они ели. Теперь он знал здесь каждую мелочь, он усвоил простоту окружающей жизни и трезво оценил все ее возможности; за те несколько дней, что они здесь жили, он исходил вдоль и поперек несчетное число раз каждый квадратный дюйм этой земли: она была его. Его земля.

10

Шли недели. Шли месяцы.

Уже в конце мая жара на Насыпи стала невыносимой. Весь район задыхался от зноя, который все возрастал. По мнению ученых, причина заключалась в том, что за­грязнение воды и воздуха отходами промышленного производства, отопления и транс­порта в такой мере дезорганизует атмосферу, что это, в свою очередь, приводит ко всевозможным метеорологическим отклонениям от нормы, сначала локальным, а в дальнейшем, несомненно, в масштабе всей планеты.

— Судя по сообщениям прессы, засухой охвачено сейчас полконтинента,— ска­зал Док, который слушал радио, а кроме того, читал старые газеты: их привозил ему Дос-Манос.— Чем больше углекислого газа в атмосфере, тем интенсивнее солнечное тепло; это было известно еще в мое время,— уныло поведал Аллану Док.

Он стоял на коленях и мерил уровень воды в колодце.

— Похоже, что мы изменили самую природу земной атмосферы. И в результате у нас сначала жара, потом засуха, недород, нехватка воды, нехватка продуктов...

Он не докончил фразы. Ему было нелегко даже говорить в такую жару. Док с трудом вытащил из колодца пластмассовый бочонок с водой. Вода еле-еле наполняла колодец. Бочонки стали дорогими. Никто не знал, когда снова пойдет дождь.

Аллан терпеливо стоял возле Дока и ждал.

— Ты еще не почувствовал солоноватого привкуса в воде? — спросил Док.

— Нет.

— Скоро почувствуешь. В прошлом году он появился, когда уровень воды был примерно такой же, как сейчас.

— В прошлом году было так же жарко?

Сколько Аллан ни старался, он никак не мог вспомнить, какая погода была прош­лым летом. В городе изменения погоды были не так заметны. Летом, как правило, стояла жара, зимой было холодно, иногда шел дождь или дул ветер — таким представ­лялся Аллану климат Свитуотера, и ему никогда даже в голову не приходило раз­мышлять на эту тему. Однако теперь малейший признак, предвещавший изменение погоды, приобретал колоссальное значение. Лишь хороший вечерний дождь мог хоть немного исправить положение,— во всяком случае, временно.

— Нет, было жарко, но не так. Во всяком случае, жара началась не так рано. Но все-таки было жарко. А в этом году будет еще жарче.

Хотя они стояли у колодца под сенью высоких тополей Дока Фишера,- пот лил с них градом. На вершине деревьев блестящие листья уже начинали желтеть, но в общем засуха еще не набросилась на буйную пышность сада.

Аллан встал на четвереньки и сам наполнил второй бочонок. Ему пришлось осно­вательно потрудиться за эту воду. В уплату за нее он притащил в самую жару свыше шестидесяти килограммов свинца из старых аккумуляторов, а также железо, медь и все прочее, что было нужно Доку. Все это взвешивалось и подсчитывалось. Несколько дней Аллан осматривал старые машины на Насыпи и в кюветах дорог. Таких машин становилось все больше и больше. Когда техническое состояние машины переставало отвечать неумолимым требованиям автоинспекции, хозяин просто выезжал на ней ночью, снимал номера и бросал ее в каком-нибудь укромном месте, вместо того чтобы платить деньги за буксировку туда, где ее разрежут на куски. У Аллана не будет недостатка в металлоломе. Однако не так-то просто было вырубать свинец из исполь­зованных аккумуляторов и еще труднее извлекать медь из генераторов. Аллан честно зарабатывал два бочонка мутноватой воды, которые получал  у Дока через день.

Док любил поговорить. Он любил излагать свои мысли и делиться опытом, при­обретенным за долгую жизнь. Док был идеалист и остался им в своей добровольной ссылке. Он верил в политические партии, сменяющие друг друга у власти, верил даже сейчас, после того как экономические трудности сгладили традиционные межпартий­ные распри; теперь государственный аппарат ведал капиталовложениями, ценами и заработной платой, а политическая борьба в ее традиционном понимании сводилась к деятельности отдельных группировок экстремистов, которые никогда не играли важной роли в политической жизни страны, но преследовались и подавлялись властями с чудовищной жестокостью. Доку трудно было понять равнодушие Аллана к подобным темам. Ему казалось, что нечто важное и значительное утрачено людьми за последние десятилетия. Но, полагал он, ход событий заставит их в какой-то момент остановиться, одуматься и оглянуться на пройденный путь, чтобы найти утраченное. Однако все эти цветистые фразы были недоступны пониманию Аллана. Подобную риторику он лишь связывал в своей памяти с прекраснодушием отца, который, сидя на балконе в теплые послеполуденные часы, одурманенный дешевым пивом, пытался рассказать, насколько лучше жилось «раньше». Для Аллана прежняя жизнь стала просто невозможной, настолько невозможной, что не измениться она не могла. Тогда они не долго думая упаковали свои пожитки и перебрались на Насыпь. Они сменили место жительства почти так же легко и просто, как животные меняют пастбище или место охоты, не тоскуя по родным местам, не сожалея об утраченном, не ощущая, что потеряно нечто очень ценное. Позади остался хаос, процесс, который зашел слишком далеко, чтобы те, кто стал его жертвой, могли вмешаться и что-то изменить. Город превратился в опасную ловушку, которая медленно захлопывалась. Им удалось вовремя ускользнуть. Ибо никто не знает наверняка, что случится, когда ловушка захлопнется.

Поэтому чаще всего Аллан беседовал с Доком Фишером о вещах, имеющих практическое значение, спрашивал совета, просил объяснить что-нибудь или поделиться опытом в искусстве самосохранения, которым, как он понимал, нужно непременно овладеть в совершенстве на случай, если произойдет самое худшее.

— Как Лиза переносит жару? — спросил Док. Он часто спрашивал о Лизе.

— Прекрасно,— ответил Аллан, покривив душой...

В последнее время Лизе нездоровилось, она чувствовала слабость, жаловалась на сыпь, которая ужасно чесалась. Впрочем, у Аллана от солнца тоже выступили пузыри, и вообще он неважно переносил жару. Они еще не вполне привыкли к изменившемуся климату.

— А Марта не выносит жары,— заметил Док.— Она говорит, что от жары ей делается плохо. Она сильно потеет, понимаешь, потеет так, что не может встать с постели. Нам пришлось тяжело в прошлом году, а в этом году будет еще хуже. Не знаю, что и предпринять, чтобы ей как-то помочь. Правда, порой мне кажется, что она не хочет помощи. Видно, стареет... оба мы стареем... — И Док усмехнулся коротко и сухо,— Но у вас, значит, все хорошо?

— Да, Лиза чувствует себя прекрасно. И малыш тоже.

— Следи за тем, чтобы вы ели достаточно соли.

— Соли?

— Да, нужно есть много соли, когда сильно потеешь. Тогда организм теряет меньше воды и сохраняет силы. У вас есть соль?

— Нет.

— Вот... — Док порылся в кармане и протянул Аллану горсть крупных грязновато-серых зерен.— Это морская соль. Мне достал ее Дос-Манос, у него есть знакомства. Время от времени клади в рот пару зерен и жуй. И заставь Лизу делать то же самое.

— Но от этого же захочется пить!

— Не захочется, если будете поменьше есть. Соль задерживает в организме воду. И еще запомни одно: днем надо пить как можно меньше. От воды человек только слабеет и потеет еще больше. Лучше пейте вечером, когда солнце уже зашло.

Аллан кивнул, довольный тем, что еще чему-то научился. Опустил в карман соль. Наклонился и поднял два полных бочонка, стараясь не расплескать ни капли. Ему предстоял трудный путь с драгоценной водой.

— Спасибо,— сказал он, отправляясь домой. На сегодня беседа была окончена.

Лиза лежала в полузабытьи на матрасе перед фургоном. Им пришлось поставить навес от солнца. Аллан приволок откуда-то гофрированную жесть, картон, пустые мешки и фибровые плитки и на четырех шатких столбах укрепил крышу, в тени было не так жарко, но одолевали мухи, а кроме того, каждое дуновение ветерка приносило малоприятные запахи с дальних мусорных куч, куда машины ежедневно сваливали новые отбросы. Над Райской бухтой неподвижно висело безжалостное солнце, окутан­ное легкой и все-таки непроницаемой мглой, светившейся фосфорическим блеском; казалось, будто это вечное покрывало из желтого смога еще более усиливало зной, опустившийся как удар молота на бесплодную пустыню, именуемую Насыпью.

Лежа на матрасе, Лиза смотрела на дым. Тонкие струйки дыма там и сям мед­ленно поднимались к небу, а над холмами из отбросов и мусора низко-низко плыли легкие, как туман, облака дыма, рожденные многочисленными пожарами, самопроиз­вольно возникавшими от жары в грудах горючего материала, разбросанного по На­сыпи. Это стало самым обычным зрелищем; нередко такие костры горели по несколь­ку дней подряд.

Лиза лежала и думала о своих обязанностях хозяйки, с отвращением вспоминала про беспорядок в фургоне (там всегда был беспорядок, но раньше она хотя бы иногда пыталась прибрать), необходимость готовить, стирать... Сама того не желая, она все пустила в последние дни на самотек, не занимаясь даже самым необходимым. Еду и ту теперь готовил Аллан, потому что Лиза была просто не в состоянии, ей нездорови­лось, не было сил двигаться, она каждый день подолгу спала и все равно постоянно чувствовала усталость. У нее все чесалось, она ходила лохматая, грязная, но теперь ей все было безразлично.

Лиза зевнула, потянулась, отогнала прочь мух. Сейчас стало немного лучше. Утром ее вырвало, но потом тошнота прошла — осталась лишь какая-то приятная сла­бость. Она еще не сказала Аллану, что беременна. И сама удивлялась, что до сих пор этого не сделала. Однако она понимала, что рано или поздно должна будет сообщить эту новость. Несколько раз в течение месяца, когда уже не осталось никаких сомне­ний, она хотела поговорить с ним, но что-то удерживало ее: она почему-то ста­ла стесняться его, а может быть, инстинктивно стремилась защитить то удивительное, что совершалось сейчас в ее теле, от внешнего мира, даже от Аллана. Это было досе­ле неведомое чувство, прямо противоположное тому, какое она испытывала, когда забеременела в прошлый раз. Тогда они обсуждали эту столь неожиданно возникшую проблему, взвешивали все «за» и «против» деловито и трезво, как это делают молодые пары, попав в подобную ситуацию. Общество страдало от перенаселенности, поэтому прекращение беременности было простой формальностью: решайте сами... Беремен­ность со всеми ее последствиями создавала проблему, которую приходилось решать радикально, разумно и сообща, и это оказало весьма благотворное влияние на их от­ношения. Тем не менее Лиза не раз сожалела о принятом ими скороспелом решении, когда замечала, каким неузнаваемо уродливым становится ее тщедушное тело. И по­том, когда крошечный комочек, ее дитя, лежал и плакал, требуя от нее того, к чему она не сумела себя подготовить и даже не знала, хватит ли у нее на это сил...

Но теперь она была подготовлена, теперь знала, что это значит,— она через это прошла. И кроме того, они с Алланом во многих отношениях стали значительно ближе АРУ^Г APyryi ^чем были раньше. Даже теснота фургона как-то объединила их. Сама об­становка, в которой они очутились, требовала сотрудничества, создавала непосредст­венную зависимость каждого от общих усилий. И тем не менее Лиза чувствовала, что в каком-то смысле ее новая беременность касается прежде всего ее самой.

Она украдкой наблюдала за Алланом, когда он работал. Она видела, что он тру­дится не покладая рук несмотря на жару, чтобы обеспечить их всем необходимым. Аллан работал до изнеможения. Он похудел. Не так-то просто было здесь найти что-нибудь съедобное, когда все портилось за какие-нибудь несколько часов. Но хлеба у них было вдоволь, огромное количество твердого как камень хлеба, который можно бы­ло мочить и есть или молоть, а крошки печь на противне, как «пирожное». Кроме то­го, у них были консервы, шоколад и другие продукты, которые Аллан покупал на свое жалованье в лавке у Свитнесса. И еще у них были фрукты, главным образом по­битые при перевозке апельсины, на которые Аллан однажды случайно наткнулся. Он выбрал наименее испорченные и притащил домой, весь мокрый от пота и липкого фруктового сока, окруженный огромным роем мух.

Случалось, что Лиза по целым дням не видела мужа, который уходил на разведку в отдаленные районы Насыпи; нередко он возвращался таким изнуренным, что тотчас же падал и засыпал мертвым сном. Решая все эти задачи, Аллан даже возмужал, стал как бы сгустком могучей энергии, которую отдавал всю без остатка на то, чтобы сде­лать жизнь жены и сына мало-мальски сносной; Лиза же редко отлучалась из дому, в основном занималась приготовлением пищи, убирала в фургоне и вокруг него (как и раньше, с этим у нее не очень ладилось) и приводила в относительный порядок одежду. Роль каждого из них в обществе, как и разница в радиусе действия, стала особенно заметна здесь, на Насыпи, и это ярко выраженное различие между их функ­циями и способностями (едва ли от Лизы было бы много пользы, даже если бы она пошла с Алланом на поиски еды или вещей, которые можно пустить в оборот, по­скольку она не отличалась ни силой, ни выносливостью...), различие, которое еще бо­лее подчеркивалось ее нынешним состоянием, воздвигало непреодолимую стену между его жизнью и ее жизнью. Теперь стало так очевидно, что делает он и что делает она, за что отвечает он, а за что — она. Словом, за беременность и рожде­ние детей ответственность целиком и полностью ложилась на нее... Поэтому Лиза почти инстинктивно маскировала свое состояние, стараясь не показать, что с ней про­исходит, а когда слабость и тошноту становилось невозможно скрыть, она жаловалась на жару и духоту.

Она до сих пор помнила огромный зал ожидания в Центральной больнице, где она лежала и долгие часы боролась со страхом и нарастающей болью, пока ей нако­нец не нашлось место в переполненном родильном отделении....

 А потом продуваемая сквозняком тесная квартирка на Апрель авеню (когда бы ее мысли ни возвращались к Апрель авеню, ее неизменно пробирала дрожь, как при воспоминании о чем-то очень неприятном), худенькое болезненное тельце Боя, его по­стоянные простуды и воспаления уха, его блестящие, вечно молящие о чем-то глаза... Кстати, где он сейчас? Лиза не видела его с самого утра. По всей вероятности, бегает где-то по Насыпи, осматривая свое новое королевство. Бой, который еще совсем не­давно был робким, плаксивым ребенком, боявшимся хотя бы на шаг отойти от мами­ной юбки, стал настоящим бродягой, скрытным и настороженным даже с ними, свои­ми родителями. Правда, это ее нисколько не беспокоило, потому что теперь он был крепким, здоровым и сильным и все тело его покрылось коричневым загаром. Но как они ни бились, им не удалось вытянуть из него ни слова о том, что он делает целыми днями и куда ходит, заставить его поделиться с ними своими впечатлениями.

Лиза с удовольствием растянулась на покрытом пятнами матрасе, прикрыв глаза своей тонкой загорелой рукой с крошечными веснушками и золотисто-рыжим пушком.

Она совсем забыла о Бое, забыла, что всего минуту назад думала о нем, огорча­лась из-за того, что он стал таким замкнутым. Забыла и вдруг ожившую в ее памяти Апрель авеню. Она всегда так легко и просто забывала. Правда, в такую жару нетруд­но забыть обо всем на свете. Лиза закрыла глаза, вдыхая едкий запах дыма, плывшего по воздуху. И погрузилась в легкую, почти счастливую дремоту.

11

Бой стремглав бежал через горы мусора, скользил и падал, вскакивал и снова бежал, в глазах его застыл ужас, а из широко раскрытого для крика рта вырывалось лишь тяжелое дыхание и сдавленный визг. За ним быстро, хотя и тяжеловато, бежал высокий мужчина в черном пальто и больших сапогах; рука у него была вытянута вперед, словно он собирался схватить мальчика и... Человек побежал быстрее. Длин­нополое пальто болталось как мешок на худом теле; другой рукой он что-то нащупы­вал под пальто.

Как раз в это мгновение на тропинке появился Аллан с двумя бочонками воды. Он увидел сына, за которым кто-то гнался, бросил бочонки на землю и побежал на­перерез, но расстояние было слишком велико. Он это сразу понял. Человек в черном настигал Боя, оставалось каких-нибудь несколько шагов, вруке, которую он поднял высоко над- головой, ярко блеснул металл. Оружие! Нож? И когда Аллан увидел это, когда ощутил своими ногами, двигавшимися так медленно, своей задыхавшейся грудью, что не успеет добежать, он закричал. Закричал что было мочи. Бой услышал отца, ус­лышал, повернул и бросился к нему; он летел словно на крыльях, казалось невероят­ным, что малыш, которому едва исполнилось пять лет, может бегать так быстро. Преследователь ка миг остановился, благодаря чему Бой выиграл десять — пятнадцать метров, но потом снова кинулся за мальчиком с поднятым ножом. Аллан бежал, даже не думая о том, как он одолеет рослого бандита, который к тому же был вооружен. Только бы успеть... Горло жгло как огнем, грудь разрывалась от одышки, в глазах потемнело, и сначала он даже не понял, что произошло, а произошло нечто такое, что совершенно изменило весь ход событий. Появился еще один человек, невысокий толстяк, который тоже бежал с невероятной быстротой. Он выскочил из-за высоченной кучи разломанных бетонных плит слева от тропы, по которой человек в черном пальто гнался за Боем. Было ясно, что он хочет отрезать преследователя от намеченной жерт­вы. Он прокричал что-то, несколько непонятных слов тоном приказа, но преследова­тель не обратил на них внимания. Потом они столкнулись. Одним броском толстяк захватил шею и плечи худощавого, и они рухнули на землю, вцепившись друг в друга, затем в руке толстяка появилась короткая клюшка; словно резиновая дубинка, она промелькнула в воздухе, худощавый издал короткий жалобный вопль и остался ле­жать, закрыв лицо руками, а толстяк сразу же поднялся и спокойными, уверенными движениями начал счищать с одежды пыль и землю, словно ничего особенного не произошло. Никто больше не думал о смертоносном оружии, обоюдоостром охот­ничьем ноже, валявшемся на земле в каких-нибудь нескольких шагах от них. Уяснив, что произошло, Аллан принялся успокаивать Боя, который все еще всхлипывал и дро­жал. Аллан взял мальчика на руки, крепко прижал его к себе, в то же время внима­тельно следя за каждым движением незнакомцев, готовый в любой момент дать им отпор или убежать.

Толстяк поднял голову, посмотрел на Аллана и направился к нему. Он подходил медленно, как бы выжидая, мелкими шажками. На первый взгляд он был весьма тща­тельно одет: рубашка, галстук и жилетка под пиджаком, отутюженные брюки, ботин­ки, совсем недавно начищенные до блеска. Весь этот внешний лоск производил до­вольно нелепое впечатление здесь, на свалке, да еще в такую жару, и особенно если вспомнить, что всего минуту назад он припечатал к земле потенциального убийцу. Незнакомец остановился, не предпринимая никаких агрессивных или враждебных дей­ствий. У него было широкое бледное лицо с двойным подбородком и отвислыми ще­ками, покатый лоб и редкие, зачесанные назад волосы с глубокими залысинами на висках. Над верхней губой темнели усики. Незнакомца можно было принять за ком­мерсанта средней руки, но, присмотревшись повнимательнее, Аллан увидел, что одежда на нем старая и поношенная, хотя чистая и нерваная, а подошва на одном из тупоносых башмаков вот-вот отвалится. Но это были дорогие башмаки — Аллан это сразу подметил,— из настоящей кожи, и их нетрудно починить. Аллан совсем растерялся, тем не менее он тоже сделал несколько шагов навстречу, все еще прижимая к себе мальчика и не спуская глаз с незнакомца. В четырех-пяти метрах от него Аллан остановился. Он вдруг почувствовал, что расстояние между ними должно быть имен­но таким — не меньше и не больше. Остановись он немного дальше, незнакомец мог бы подумать, что Аллан боится. Подойди он ближе, это можно было бы принять за намеренную провокацию или излишнюю доверчивость, возможно, даже благодушие... Аллан почувствовал, как струйки холодного пота стекают по груди. У него дрожали колени. Он почувствовал слабость, однако понимал, что все еще должен быть начеку, хотя, судя по всему, никакая опасность в данный момент им с сыном уже не угро­жала.

Человек, стоявший напротив Аллана, с самым невозмутимым видом сделал едва заметный поклон и сказал:

— Весьма сожалею.

Он тщательно взвешивал и правильно употреблял слова, однако интонация была какая-то необычная; всего два слова — и уже совершенно ясно, что он иностранец и говорит с акцентом.

— Я весьма сожалею о случившемся. Произошло недоразумение. Мой брат... — Он указал на второго незнакомца, который все еще лежал на земле и как раз в этот момент задвигался, пытаясь подняться.— Мой брат не всегда правильно понимает, что происходит Маленький мальчик пришел очень некстати...

Незнакомец выговаривал каждое слово четко, как преподаватель фонетики, но все равно не мог скрыть акцент.

— Меня зовут Феликс,— продолжал он.— А это мой брат Рен-Рен.

Тот, кого звали Рен-Рен, уже поднялся на ноги и, обхватив обеими руками голову, раскачивался из стороны в сторону.

— У моего брата ужасно горячий нрав. Маленький мальчик пришел очень некстати...

Он тщательно повторил эти слова, будто они могли с исчерпывающей ясностью объяснить, почему Бой подвергся неожиданному нападению.

Второй незнакомец медленно приближался к ним. Он был высокого роста, на голову выше Аллана, и более худощавый. Черное длиннополое пальто висело на нем как мешок. Сапоги были явно велики ему, но Аллан помнил, с какой быстротой и проворством он бежал за Боем всего несколько минут назад. Волосы у него были густые, черные и подстрижены очень неровно. Кожу покрывал темный загар. Аллан невольно шагнул назад, еще крепче прижав к себе' сына, готовый ко всему, хотя в поведении черноволосого, который шел медленной ленивой походкой, не было ничего угрожающего. Феликс остановил Аллана движением руки.

— Нет, нет,— сказал он.~ Не опасен. Сейчас — нет.

Человек, которого звали Рен-Рен, подошел к ним совсем близко, остановился возле брата и стал пристально рассматривать Аллана и Боя. Внезапно лицо его перерезала широкая улыбка или, вернее, ухмылка, открывшая два ряда крепких белых зубов. Так же внезапно он протянул руку, как бы здороваясь, и тотчас ее убрал, поэтому Аллан даже не успел ответить на этот жест.

— Это Рен-Рен,— сказал Феликс.— Мой бедный брат. Он не может говорить. Я говорю за нас обоих.

Улыбка словно застыла на лице брата. У него был большой рот; голова казалась сравнительно маленькой и сидела на худой, но жилистой и мускулистой шее, торчав­шей из пальто, полы которого чуть не волочились по земле. Его тонкие и ловкие руки были опущены, и Аллан заметил, что они лишь немного не достают до колен. И еще он заметил, что нож не лежит больше, поблескивая лезвием, на земле. Очевидно, Рен-Рен поднял его, когда вставал.

Наконец к Аллану вернулся дар речи:

— Когда вы перебрались сюда?

Поведение незнакомцев, которые явно чувствовали себя здесь как дома, говорило о том, что они тоже, по-видимому, живут здесь, на Насыпи. Это было их право. И не требовало разъяснений. Но кое-какие сведения о себе они все-таки должны были сообщить друг другу, если собирались жить в мире и согласии.

— Совсем недавно,— ответил Феликс уклончиво.— Совсем недавно. Мы иностран­цы, как ты слышишь по моему выговору. Мы ищем работу, но пока ничего не нашли.

— Где вы живете?

— Там,— Феликс неопределенно махнул рукой в сторону мусорных куч.— Там есть несколько больших ящиков. Не так уж плохо. Бывало и хуже. Нет, совсем не так уж плохо. Пока мы не найдем работу. Каждый день мы ищем работу...

Он повернулся к Рен-Рену, который, глядя на него, энергично кивал, ухмылка стала еще шире, а глаза горели каким-то неестественным блеском.

Бой стал извиваться на руках у отца, и тот поставил его на землю. Опасность миновала. Беспокойство Аллана утихло, остались лишь настороженность и любопытство. Он сказал, обращаясь к незнакомцам:

— Меня зовут Аллан. Это мой сын Бой. У меня есть жена, ее зовут Лиза. Мы живем в фургоне вон там.— Он показал рукой.— Мы здесь уже три месяца. Я рабо­таю на полставки на бензозаправочной станции в Восточной зоне города.

Аллан замолчал. Это все, что требовалось сказать. О них он знал не больше. Он ничего не мог прочесть на их лицах, однако Феликс снова наклонил голову, почти незаметно, и сказал:

— Очень рад.

Широкая ухмылка, словно маска, не сходила с лица Рен-Рена. Великолепные зубы сверкали ослепительным блеском на загорелом лице.

— Я тоже хочу познакомиться с ними,— обиженно сказала Лиза, когда, сидя рядом с ней на матрасе, Аллан в нескольких словах рассказал о случившемся.— Ты же сам говоришь, что они не опасны, просто двое несчастных рабочих-эмигрантов, и ты отлично мог бы пригласить их...

И тут она запнулась, так как сама прекрасно понимала, что обитателям Насыпи было не так-то просто приглашать к себе в гости. Дружеское общение и гостеприим­ство приобретали здесь совершенно иное содержание, нежели в городе, не говоря уже о том, что один из незнакомцев, во всяком случае вначале, действовал крайне агрессивно.

Бой сидел рядом с родителями, и глаза у него горели от возбуждения. Для него этот драматический эпизод уже превратился в незабываемое приключение.

— Папа, ты видел у него нож? — ворвался Бой в разговор родителей.— Я видел нож у него за поясом под пальто! Как ты думаешь, папа, он хотел меня убить?

— Перестань болтать! — испуганно прошептала Лиза. Аллан молчал. Ему было о чем подумать.

— Папа, сначала он хотел меня убить, правда? — не сдавался мальчик.

— Но если они такие уж безобидные, зачем им нож? — спросила Лиза.

— Может быть, для самозащиты. Ведь никогда не знаешь, что тебя ждет, а иностранные рабочие вечно попадают в переделки. Не такие уж они здесь желанные гости.

— Но напасть на Боя...

— Они не хотели этого. Так во всяком случае сказал толстяк. Феликс.

— А как зовут другого? Того, что не может говорить?..

— Рен-Рен.

— Странное имя. Как ты думаешь, откуда они?

— Не знаю.

— Но как можно дойти до того, чтобы напасть на пятилетнего ребенка. Покачав головой,  Алан взглянул на Боя. Он заметил, что мальчик сжимает

что-то в кулаке; даже в самые драматические минуты он не разжал кулака.

— Бой, где ты встретил их? — спросил он.

— Там...— Малыш неопределенно показал на бескрайнюю пустыню Насыпи.

— Где?

— Там...

Лицо его вновь стало отчужденным и упрямым.

— Что ты там делал?

— Ничего.

Бой спрятал кулак за спину.

— Покажи, что у тебя там?

Металл в голосе отца заставил мальчика послушаться. С недовольным видом, глядя куда-то в сторону, он разжал кулак. На землю упали две позолоченные пуговицы, такие же, как те, что они обнаружили на матрасе в фургоне.

— Где ты их нашел?

— Не знаю.

Теперь мальчик совсем замкнулся; он стоял, глядя в землю, как будто даже не слышал, что ему говорили.

— Расскажи, где ты их нашел.

Бой крепко сжал губы. Тогда Аллан схватил мальчика за руку и резко дернул.

— А-ай!

Вероятно, он стиснул руку Боя сильнее, чем хотел.

— Где ты их нашел? Там же, где встретил этих людей?

Мальчик только пожал плечами в ответ. Тогда Аллан дал ему пощечину. Лиза привстала, пытаясь помешать ему, однако Аллан оттолкнул ее. У Боя скривилось лицо, но он упрямо молчал. Стоял и сердито смотрел в землю.

— Послушай, Бой,— сказал Аллан, пытаясь найти подход к сыну.— Ты должен рассказать нам, где ты их встретил и что ты там делал. Это очень важно для нас!

Аллан еще сильнее сжал тонкую ручонку. Раньше он никогда не был жесток с ребенком, но тревога придала ему решимости. Ему необходимо было узнать правду.

— Ну?

Бой пытался вырваться, но по-прежнему упрямо молчал. Аллан снова замахнулся. Звук пощечины был как удар хлыста. Мальчик вскрикнул, заметался, стараясь добрать­ся до матери, которая испуганно смотрела на эту сцену, но Аллан крепко держал его.

— Ну?

Бой заплакал.

— Ты покажешь, где это было? Или хочешь еще? Плач перешел в жалобный вой:

— Хорошо. Пошли.

Аллан поднялся, все еще сжимая руку Боя.

— Значит, ты покажешь, где это произошло.

Не взглянув ни на отца, ни на мать, Бой пошел по тропинке. Он больше не плакал, но его худенькие плечики все еще вздрагивали. Он вытирал кулачком у себя под носом. Аллан с облегчением перевел дух. Он победил. Бросив взгляд на Лизу,он зашагал следом за сыном. Он смотрел на его худенький затылок под шапкой непричесанных, слипшихся от грязи волос, видел, как тонкие полоски белого пушка сходятся в ямке на затылке. Его ладонь все еще горела от ударов, нанесенных сыну, и он уже досадовал на себя за то, что вспылил, хотя в глубине души сознавал, что иначе поступить не мог, ибо сегодня утром в их жизнь вошло нечто новое. Этим новым была Опасность. Первый раз в жизни ему угрожала опасность; в те несколько коротких мгновений, в сумасшедшие секунды, когда он увидел, как Рен-Рен замахнулся ножом, и одновременно понял, что не успеет помешать ему, когда он чувствовал, что ноги будто налиты свинцом, однако знал, что все равно надо бежать, когда он кричал не своим голосом и скорее ощущал, чем видел, что все кончено, он впервые в жизни испытал смертельный ужас. Этот случай раскрыл ему глаза. Ощущение собственного бессилия, от которого в тот безумный миг он чуть не сошел с ума, глубоко врезалось в его мозг и оставило неизгладимый шрам в его сознании — страх смерти. Он сделал открытие, что опасность подстерегает его на каждом шагу, что спокойствие первых недель жизни на Насыпи было пережитком тех ложных представлений горожан о своей безопасности, которые основаны на слепой вере в безликую статистику, в легкомысленную игру случая с большими числами: плохое всегда случается с другими. Здесь это может случиться с ними самими, и он должен быть готов защитить себя и своих близких от Опасности. Нужно выяснить все, что связано с этими странными братьями,— это было одним из способов самозащиты, важным шагом в суровой борьбе за существование, которую он вынужден вести.

12

Труп от жары распух. Еще немного, и раздувшееся мертвое тело разорвет мундир из сгнившей материи. Лица уже не было, пальцы и ступни ног тоже доедали насекомые и птицы. Однако общий силуэт все еще оставался человеческим.

Неподалеку от них в воздух поднялась стая ворон. И почти тотчас они почувствовали зловоние, едкий запах мертвой плоти, который даже здесь, на Насыпи, не спутаешь ни с каким другим. Когда они подошли ближе, их окружил густой рой мух, которые некоторое время с жужжанием метались над ними, а потом снова облепили труп.

Зажав рукой нос и рот, Аллан стоял в нескольких метрах от мертвого тела, пытаясь сообразить, что следует предпринять. Однако Бой преспокойно подошел к самому трупу, не обращая внимания на мух, трупный запах и ужасную дыру, которую вороны выклевали там, где когда-то были горло и лицо. Он заметил пуговицу, оставшуюся на рукаве мундира, из которого торчали рука и кисть нечеловеческих размеров. Аллан подбежал и схватил сына, прежде чем тот успел прикоснуться к зловонному трупу. Под ложечкой у него, словно коготь, засела тошнота, комок боли, который он все время пытался проглотить. Малыш отчаянно вырывался, пока Аллан тащил его обратно, туда, где они остановились на достаточном расстоянии от мертвеца.  Аллан пытался утихомирить мальчишку, объясняя ему, как опасно находиться поблизости от мертвых животных и людей.

—...Понимаешь, ты можешь заразиться и тоже умереть,— втолковывал он сыну.— Близко подходить к мертвым людям и животным очень опасно. Все мертвое нужно немедленно зарывать в землю, а не то... а не то может произойти самое ужасное: могут начаться эпидемии...

Мальчик недовольно взглянул на отца.

— Что такое эпи-демии? — спросил он,

— Это когда в одно и то же время сразу заболевает очень много людей и врачи не могут им помочь. ~

Тем не менее Аллан прекрасно сознавал, что его объяснение не дошло до сына. Он чувствовал, как напряглось под его рукой худенькое тельце ребенка, пытавшегося вырваться, и вместе с сознанием своего бессилия в нем нарастало невероятное раздражение.- Непроизвольно он схватил мальчика за плечи и изо всех сил тряхнул его.

— А теперь слушай,— рявкнул он.— Это не шутка! Приближаться к трупу опасно для жизни! Если отойдешь от меня хоть на шаг, пеняй на себя, ты уже знаешь, что с тобой будет! Получишь такую же выволочку!

Сопротивление сразу же прекратилось. Бой вяло повис в руках у отца, угрюмо отвернувшись от него. Конечно, это нехорошо, что уже второй раз за такое короткое время он вышел из себя, разговаривая с сыном, мелькнуло в голове у Аллана, но сейчас важнее другое. Он опустил мальчика на землю и снова стал рассматривать мертвеца. На нем был мундир военного покроя, однако синевато-зеленый. Следова­тельно, это был полицейский, служащий войск по поддержанию спокойствия и поряд­ка, как их теперь называли.

Закрыв рукой лицо так, что остались только глаза, Аллан приблизился к трупу. Зловоние сжимало виски еще сильнее, чем жара. Он сосредоточил взгляд на мундире, стараясь не видеть всего остального. Аллан осторожно просунул ладонь за клапан нагрудного кармана и, задержав дыхание, начал двумя пальцами ощупывать его. Пусто. Выругавшись, он вытащил руку. Чтобы залезть в другой карман, ему нужно было подойти к трупу еще на один шаг ближе. Рука мертвеца лежала на груди, закрывая другой карман. Ее надо было убрать. Аллан осторожно толкнул ее, но она не стронулась с места. Содрогаясь от отвращения, он толкнул посильней, рука сдви­нулась и медленно, словно сама по себе, сползла вниз, вытянувшись вдоль бока. Аллан торопился, чувствуя, что долго не выдержит. Запустив пальцы в карман, он нащупал какой-то плоский предмет; еще секунда — и он выудил маленький футляр из целлофана. По нему бегали муравьи, переползая на руку Аллану, но одного взгляда было достаточно, чтобы понять главное: это было то, что он искал,— из футляра торчал утолок удостоверения личности. Теперь у него в руках было мощное оружие!

И тут с трупом что-то произошло. От движения мертвой руки и его собственных резких, нетерпеливых движений мундир, на котором не было пуговиц, вдруг рас­пахнулся. Парализованный отвращением, Аллан с ужасом смотрел на вздувшийся живот, возникший между поясом брюк и тем, что когда-то было рубашкой. Чудовищно огромный, он вылезал из-под одежды, а внизу, как раз над тем местом, где нахо­дился пояс, зияла рана, черная, с синевато-лиловыми краями в форме большого серпа, длинный разрез, протянувшийся под пупком до самого бока.

По дороге домой Аллан время от времени ощупывал целлофановый футляр и прикидывал, сколько времени мог пролежать здесь полицейский. Джозеф Бин — так значилось в удостоверении личности. Аллан ничего не понимал в подобного рода вещах, однако здравый смысл подсказывал, что разложение и гниение протекают довольно быстро в такую жару. По-видимому, он лежит здесь примерно неделю, может быть, немного больше, может быть, немного меньше. Первый раз Бой притащил домой пуго­вицы около двух месяцев назад, значит...

Внезапно Аллан увидел неподалеку две фигуры. Не успев сообразить, в чем дело, он машинально присел на корточки, чтобы его не заметили. Когда он повернулся к шедшему позади Бою, чтобы предупредить его об опасности, оказалось, что мальчик уже спрятался за кузов старой машины. Неужели малыш первым увидел этих людей? Неужели он зорче, бдительнее, чем отец?

Феликс и Рен-Рен шли друг за другом вдоль колеи, которая вела к воротам. Феликс шел впереди размеренным шагом. Он был в том же костюме, что и утром, и вдобавок еще в шляпе. Издали его можно было принять за конторского служащего или коммерсанта. «Как увязать с этим обликом труп Джозефа Бина? — подумал Аллан.— Какая может быть тут связь?» В том, что такая связь существует, Аллан нисколько не сомневался: Бой подбирал пуговицы от мундира, и они застали его врасплох. Или он застал их врасплох, когда они что-то делали возле трупа.

Рен-Рен шел в нескольких шагах позади брата в своем широком черном пальто и в сапогах; руки его свободно раскачивались в такт шагам, сильные и ловкие; шаг у него был легкий и пружинистый несмотря на неудобную обувь. Он двигался легко, как хищный зверь. И внезапно Аллан понял, что в Рен-Рене внушало ему такой страх: хищная ловкость, первобытная естественность, сквозившие в каждом, его движении, огромная физическая сила и необыкновенное самообладание, которые он буквально излучал. Аллан видел в этом что-то нечеловеческое, что-то напоминавшее ему тех ко­шек в деревне — дикое, хищное и своевольное, нечто такое, что, он чувствовал, нет, знал, может обрести власть, если люди забудут о самодисциплине, махнут рукой на всевозможные запреты и станут жить импульсивной и «естественной» жизнью в «ес­тественном» состоянии на лоне природы. Рен-Рен действительно производил впечатле­ние вполне «естественного» человека, особенно когда занес нож для рокового удара... Аллан не понимал, чего он боится, и боялся тем сильнее, ибо ощущал это в себе самом.

Солнце висело над самым горизонтом. Начинало темнеть. Легкий ветерок подхва­тил жару иунес ее по берегу фьорда к городу. Феликс и Рен-Рен целеустремленно ша­гали вдоль глубокой колеи. Куда они идут? В город? Искать работу? В такое время, когда скоро будет совсем темно? Аллан задумался. Сколько еще трупов оставили здесь эти двое?

Сегодня был четверг. Второй четверг июня. Послезавтра он поедет в город на работу. И при одной мысли о том, что ему придется оставить здесь Боя и Лизу совсем одних на всю ночь, его охватила тревога. Он принялся обдумывать, как отвратить навис­шую над ними опасность или по крайней мере решить загадку, которую представляли собой эти таинственные братья.

13

Случай представился ему уже на следующий день.

В тот вечер, вернувшись домой, Аллан рассказал Лизе все самое главное — кого они нашли и какие у него возникли подозрения,— но из головы его не выходил труп. Лиза ужасно испугалась, когда Аллан показал ей удостоверение личности и объяснил, что это улика против тех, кто убил полицейского. Аллан спрятал удостоверение за обивку стены в фургоне и предупредил Лизу, что, если с ним что-нибудь случится, она должна обо всем сообщить властям. Испуганно глядя на мужа, Лиза послушно кивала головой. Слово «власти» означало полицию, «войска по поддержанию спокойствия и порядка», как ее теперь называли. Лиза не любила полицию. Аллан все же надеялся, что она осознала серьезность положения, хотя по вполне понятным причинам не сооб­щил ей, что их новые соседи, вероятно, убийцы.

Больше Аллан не собирался раздумывать на эту тему. Он был не из тех, кто дол­го копается в том, что его огорчает и заботит. Он как следует вымыл руки и сел ужи­нать вместе с Лизой и Боем; они ели размягченный хлеб с растительным сыром, из чего обычно состояла их вечерняя трапеза, и пили кофе, но сегодня Аллан ужинал без особого аппетита. А ночью ему приснились бренные останки Джозефа Бина, и он прос­нулся весь мокрый от пота; ему все еще казалось, что он ощущает зловоние и к горлу его подступает тошнота. Он должен что-то сделать, не может же труп оставаться там... Аллан слышал, как крысы шуршат в бумажных пакетах, разбросанных вокруг фургона.

На следующее утро, когда Бой и Лиза еще спали, Аллан отправился в путь.

С большой неохотой Аллан во второй. раз приближался к тому месту, где лежал труп, но чувство долга пересилило сомнения и отвращение. Снова вороны увидели его и, когда он подошел к ним достаточно близко, поднялись в воздух, громко каркая и хлопая крыльями. Однако на этот раз он свернул в сторону и направился к груде раз­ломанных бетонных плит, лежавших неподалеку от того места, где вчера утром прои­зошла драматическая встреча с загадочными братьями. Казалось, это было так давно. Подойдя к этой груде бетона, Аллан достал из кармана грязную косынку и завязал рот и нос. Потом собрал несколько каменных обломков, сложил их один на другой и направился со своей ношей к тому месту, где лежал труп. Собрав последние остатки решимости, Аллан подошел к темной, разлагающейся массе и сбросил на нее один за другим обломки бетона. Потом, озираясь, прошел несколько сот метров, отделявших его от груды бетона, набрал обломков, сколько мог донести, и направился обратно.

Солнце уже прожигало покрывало из желтой мглы, висевшей над Свитуотером. Аллан обливался потом, и ему пришлось сбросить с себя куртку — рубашки, которые он взял с собой, быстро сносились, и теперь он использовал вместо них куртку. Тело и руки его побелели от цементной пыли. Спина ныла, но он продолжал трудиться: туда-обратно, туда-обратно.

Через час над тем местом, где лежал труп, выросла неровная груда бетонных обломков. Выпрямив спину, Аллан даже застонал от невыносимого зноя, но в общем несмотря ни на что испытывал чувство удовлетворения. Мертвых надо хоронить и ради них  самих, и, ради живых.

Аллан смотрел на каменную груду и тяжело дышал: у него было такое чувство, словно он спас их всех от грозной опасности...

И тут оба они выросли перед Алланом. Они вынырнули откуда-то в нескольких шагах от него. Впереди стоял Феликс, за ним Рен-Рен, но теперь он не улыбался; у обоих были очень серьезные лица, во всем же остальном они выглядели точно так же, как в первый раз, когда он увидел их. Аллан вздрогнул, но не потому, что испу­гался, а потому, что они появились так неожиданно.

Феликс откашлялся и, слегка поклонившись, сказал:

— Ты, видно, хорошо потрудился?

— Да. Мне пришлось завалить камнями то, что здесь лежит и гниет. Иначе мы все могли бы заразиться какой-нибудь болезнью.

— А тебе не кажется, что тело, которое лежит и гниет, лучше так и оставить лежать и гнить?

Феликс говорил вежливо, взвешивая каждое слово, но в голосе его звуча­ла угроза. Рен-Рен стоял позади, свесив руки, и внимательно слушал, что говорил брат.

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.— В голосе Аллана не было ни из­лишнего дружелюбия, ни вызова.— Мертвое тело распространяет заразу. Покойников следует либо заваливать камнями, либо зарывать в землю.

Теперь он отчетливо вспомнил телевизионные репортажи о стихийных бедстви­ях, которые в течение многих лет происходили довольно регулярно: где-то эпидемия холеры, где-то еще эпидемия тифа, гриппа, оспы; неубранные трупы, которые зара­жали питьевую воду. В газетах довольно часто можно прочитать о подобных «ката­строфах», потому что их всегда называют «катастрофами», хотя с катастрофами эпи­демии не имеют ничего общего. Нередко они возникали в районах, расположенных совсем недалеко от Свитуотера, власти высказывали озабоченность по поводу «но­вых» заболеваний, которые еще никто не умел лечить; говорилось о появлении му­тантов хорошо известных вирусов и бактерий, на которых не действовали испытан­ные вакцины; ученые лихорадочно искали новые вакцины, однако государство отпус­кало недостаточно средств на нужды здравоохранения. Иностранные туристы между тем сидели в карантине,  а органы здравоохранения громогласно призывали к приня­тию действенных мер.

— Некоторые мертвые тела, возможно, должны... все-таки оставаться лежать. Чтобы они со временем совсем исчезли. Могилу можно всегда найти, всегда раз­рыть... Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Голос Феликса звучал скорбно, но в глазах вспыхивали молнии. Выражение лица было раболепное, туповатое. Рен-Рен шагнул было вперед, но Феликс остановил его едва уловимым движением руки. Казалось, он не чувствовал себя хозяином поло­жения и хотел прозондировать почву — и Аллана,— прежде чем принять окончательное решение. Он продолжал:

— Ты случайно увидел то, чего тебе ни в коем случае не следовало видеть. И это может оказаться очень... некстати!

Бледное лицо его заливал пот, а голос вдруг сорвался на крик, выдавая крайнее раздражение.

— Теперь послушай меня! — прервал его Аллан.— Послушай, прежде чем на­делаешь новых глупостей. Я расскажу тебе все, что мне известно. Мне известно, что полицейского, который лежит там, зовут Джозеф Бин. Мне известно также, что его номер К 13007/59510 и группа крови у него «А», и еще мне известно, что все эти данные записаны в его удостоверении личности, которое я забрал и спрятал там, где его найдут в том случае, если со мной случится беда. Мне известно, что у него длин­ная резаная рана на животе, нанесенная, по всей вероятности, ножом, и_ я полагаю, что ботинки, которые ты носишь,— кивком головы он показал на тяжелые ботинки Феликса,— принадлежали ему.

Аллан невольно содрогнулся при мысли об объеденных вороньем ступнях трупа.

— Кроме того, мне известно, что за убийство полицейского из войск по поддер­жанию спокойствия и порядка полагается смертная казнь. Но я не собираюсь ни на кого доносить или предавать огласке эти сведения. Меня не интересует, чем вы зани­маетесь; единственное, что меня интересует, это чтобы у нас здесь был мир и покой и как можно меньше неприятностей. Понятно?

Пока Аллан произносил эту длинную речь, он не спускал глаз с лица Феликса. Он видел, как желтые глаза Феликса сначала сузились от страха и злобы, а потом начали перебегать с его собственных ботинок на каменный курган и на пряжку, ко­торая была у Аллана на поясе. Когда Аллан кончил говорить, он едва заметно по­клонился и сказал совершенно спокойно:

— Хорошо. Значит, мы понимаем друг друга. То, что с ним произошло,— он кивнул в сторону кургана,— весьма печальный случай. Очень некстати. Я постараюсь объяснить... Мы с братом незаконно перешли границу. Нет ни документов, ни работы. Полиция напала на наш след. Здесь не любят иностранцев. Один полицейский случайно задержал моего брата на улице. Мой брат попытался убежать, но полицей­ский бегал быстрее. Мой брат впал в панику и вот...

Феликс сделал двумя пальцами быстрый горизонтальный разрез в воздухе, Аллан кивнул. Немного помолчав, Феликс продолжал:

— Лучше, чем дать себя арестовать. У моего брата опасный темперамент. Он не хотел, чтобы его посадили в тюрьму. Весьма прискорбно. Несчастье. Так некста­ти... Но все-таки лучше, чем попасть в тюрьму,— повторил он, немного помолчав.

Рен-Рен широко осклабился и закивал.

— Понимаю,— сказал Аллан.

То, что он услышал, не было для него откровением и нисколько не шокировало его. Давно уже было известно, что реорганизованное ведомство полиции под назва­нием «войска по поддержанию спокойствия и порядка» использовалось для подавле­ния отдельных групп населения, именуемых «нежелательными», под предлогом охра­ны закона и порядка. Одной из таких групп были иностранные рабочие. Правила регистрации были чрезвычайно жесткие, а кара за их нарушение весьма суровая. Государство почти не отпускало средств на бесплатную юридическую помощь, кото­рую закон гарантировал рядовым гражданам, и она практически отсутствовала, так как немногочисленный аппарат бесплатной адвокатуры был настолько перегружен делами, что от него трудно было добиться толку,— одним словом, возможности тех, кто хотел законным путем защитить себя от преследований, по существу равнялись нулю. Аллан все это хорошо знал со слов Дока, который всегда любил поговорить на эту тему; теперь Аллан сразу понял, почему Рен-Рен впал в панику, и даже по­сочувствовал братьям.

— Как вам удалось притащить, его сюда? — спросил Аллан.

— На машине. На последние деньги мы наняли машину. Вечером мы привезли его сюда и спрятали.

«Его и сколько трупов еще?» — подумал про себя Аллан. Но он уже не боялся братьев, потому что все понял, и то, что он все понял и как бы со всем согласился, сделало его соучастником преступления. Единственное, что еще тревожило Аллана, это мысль о «дикости» Рен-Рена: ведь мало ли из-за чего он может «одичать» и кто знает, что он способен натворить и чем все это кончится...

— На что же вы живете, если у вас нет работы? — спросил Аллан.

— Занимаемся кое-каким бизнесом,— ответил Феликс, и легкая усмешка чуть приподняла кончики его аккуратно подстриженных усов.— Немножко продаем, не­множко покупаем. У нас есть связи. Некоторые малоприятные вопросы помогает ре­шить мой брат. А в общем кое-как сводим концы с концами. Пока не найдем работы. В общем справляемся.

Этот знаменательный разговор происходил на окраине, большого города, столицы с населением между шестью и восемью миллионами человек (данные были неточны­ми, поскольку незарегистрированные миграции населения создавали все возрастаю­щие трудности для статистиков). Это был город, где архитектура в Центральной зоне ещесвидетельствовала о благосостоянии и процветании, где на витринах больших магазинов пока еще всегда было изобилие, где каждое утро миллионы людей ехали на работу и каждый вечер возвращались в свои дома и квартиры в различных го­родских зонах и, глядя на их лица, никто бы не сказал, что они озабочены дорого­визной, надвигающейся безработицей, нормированием различных товаров — короче говоря, что они страшатся будущего. Это был город, обитатели которого, судя по официальным сведениям — а никаких других не было,— «сохранили присутствие духа в трудную минуту».

Примером тому служило трогательное объединение правительственных партий и оппозиции на базе экономической программы, предусматривавшей, в частности, пол­ный правительственный контроль над ценами, заработной платой и капиталовложе­ниями,— так они надеялись преодолеть, надвигавшийся экономический кризис. Про­тивники этой программы подвергались всевозможным гонениям, а их было немало, поскольку массы населения с поразительным единодушием считали, что столь серьез­ная обстановка вне всякого сомнения требует чрезвычайных мер; войскам по под­держанию спокойствия были даны гораздо более широкие полномочия, дабы они могли обеспечить законность и порядок. Город жертвовал частью своего комфорта в обстановке, когда временная девальвация, сырьевой кризис и экономические труд­ности легко могли вызвать недовольство, в свою очередь чреватое непредсказуемыми и опасными последствиями. Город шел на добровольные жертвы во имя защиты «нор­мального образа жизни», то есть своей цивилизации — своего главного достояния, и отважно боролся за сохранение этого образа жизни и этой цивилизации.

Но этот же город был еще и местом, где два человека, ничем особенно не от­личавшиеся от многих других, кто каждое утро машет на прощанье жене и отправляется на работу,— два человека спокойно и невозмутимо говорили о необходимости убить полицейского и спрятать его труп как о самом обычном деле, словно речь шла о том, чтобы достать еду, иметь крышу над головой, и о других столь же обыденных вещах. Убить или быть убитым в борьбе за существование. Закон джунглей, царив­ший там, где благосостояние и процветание особенно не лезли в глаза, где архитек­туру составляли жалкие развалины, где в трещинах домов росла сорная трава, от которой возникали еще более широкие трещины, и процесс этот уже нельзя было остановить — сначала едва видимый, так сказать «нормальный», износ, почти незамет­ный для постороннего глаза, потом обветшание и разрушение, пока не остаются одни руины, и вот уже трудно провести границу, где кончается город и начинается свалка. И здесь стояли два человека нормальной внешности и говорили о необходимости убивать ради того, чтобы сохранить собственную жизнь, а третий — убийца, стоял ря­дом и широко улыбался.

Какой все-таки ненормальный это образ жизни!

14

Когда на другой день Аллан пришел к Доку за водой, он рассказал обо всем, что с ним произошло. Док слушал его, не говоря ни слова, и только задумчиво кивал.

— Не берусь утверждать, что они злоумышленники, хотя в общем это доволь­но странная пара. С другой стороны, каждый может стать опасным, если на него слишком долго жать. Что же касается иностранных рабочих, то им сейчас прихо­дится несладко, это уж точно. Если власти доберутся до твоих новых соседей, им конец.

— Тот, кто называет себя Феликсом, сказал, что занимается «бизнесом».

— А кто им сейчас не занимается? В Свитуотере вовсю процветает незаконная торговля, и процветает тем шире, чем сильнее ощущается нехватка различных това­ров. Дос-Манос говорит, что в районе Док-роуд действует черный рынок. Там сбыва­ют огромное множество ворованных товаров. И пресечь эту торговлю нет никакой возможности. А почему, собственно говоря, ее нужно пресекать? Люди покупают там то, что невозможно достать в других местах.

Они сидели за столом в комнате Дока. Было тепло, дверь оставалась открытой, и косые лучи заходящего солнца падали на нее. Марта неважно себя чувствовала и лежала в постели. За окнами буйно зеленела по-летнему сочная растительность. В то время как жалкие кустики, отчаянно цеплявшиеся корнями за каменистую пу­стошь береговой полосы, сгорали от засухи и обращались в прах, сырость, казалось, никогда не уменьшавшаяся, постоянно питала пышную зелень в похожем на джунгли саду Дока Фишера. Здесь, в густой чаще, под широкими листьями папоротника, мог­ли спрятаться даже дикие звери, однако в саду Дока не могло быть и речи об «оди­чании», во всяком случае в том смысле, в каком это беспокоило Аллана. У . Дока самым главным была беседа. У Дока всегда было желание поговорить, всегда было что обсудить, осмыслить, и в противовес тому, что Аллан называл «одичанием», слова Дока вселяли уверенность, сознание того, что существуют понятия, определения, гра­ницы. Порой они настраивали Аллана чуть ли не на оптимистический лад, когда, сокрушаясь по поводу современных условий и царящей в мире несправедливости, Док выражал в конце беседы надежду на победу здравого смысла и лучшую жизнь для всех и каждого. Иногда Аллан готов был забыть о том, что все сказанное Доком зву­чало так, словно было вычитано из старых книг, а выражения и обороты речи, кото­рые он употреблял, были безнадежно старомодными — ведь никто так больше не го­ворил, никто так больше не думал.

Но что я скажу, если они спросят, где я беру воду?

Этот вопрос мучил Аллана. Ему было неприятно скрывать от братьев такие важные сведения, поскольку в каком-то смысле у всех у них была теперь одна судь­ба, но, с другой стороны, ему не хотелось сажать Доку на шею двух новых «кли­ентов».

— Ну так скажи им, где ты берешь воду и сколько она стоит. Пока что ее хва­тит на всех, хотя она и не очень вкусная. Мы здесь должны все делить поровну. А если они действительно занимаются торговлей, то, может статься, будут доставать вещи, которые нам нужны?

— А если они задумают какую-нибудь пакость?

— Что ж, я сумею себя защитить,— спокойно ответил Док.

— Один против двоих?

— Думаю, что да. Вот взгляни-ка,— весело сказал Док; он встал и подошел к полкам у противоположной стены. На них стояло несколько книг, радиоприемник, две-три вазы и еще несколько предметов. На самой верхней полке Аллан увидел два маленьких деревянных ящичка, на которые раньше никогда не обращал внимания. Док снял с одного из них крышку и сунул туда руку. Аллан заметил, как что-то блеснуло в темноте — хорошо смазанный маслом металл: Док Фишер держал в руке тяжелый пистолет.

— В трудную минуту,— сказал он добродушно,— эта штука может очень приго­диться. Несколько лет назад я выменял его вместе с пятьюстами патронами. Посколь­ку существует строгий запрет на хранение огнестрельного оружия, сейчас невозмож­но достать пистолет.

Безрукавка, которую носил Док, была в пятнах пота на груди и на спине. По сравнению с массивным торсом руки его казались слишком тонкими, а пальцы, сжи­мавшие рукоятку пистолета, явно не отличались ловкостью и сноровкой, хотя рука была жилистая и мускулистая.

— За это я мог бы получить пять лет тюрьмы,— проговорил он, почти с неж­ностью глядя на пистолет.— Но ведь кто знает, может, в один прекрасный день при­дется пустить эту штуку в ход. Пока что мир становится не лучше, а все хуже и хуже, и неизвестно, надолго ли нас оставили в покое хотя бы здесь, на Насыпи.

Аллан ничего не ответил. Его обрадовало и встревожило то, что он увидел. Обрадовало, что Док Фишер в случае опасности может защитить себя: он любил ста­рика, доверял ему и не хотел, чтобы с ним приключилась какая-нибудь беда. И в то же время от оружия повеяло чем-то тревожным, оно как бы предвещало драму, ка­тастрофу, самое худшее. Аллану невольно подумалось: «Док старый, а я молодой...» Аллан питал самые дружеские чувства к Доку Фишеру, относился к нему с огромным уважением, потому что Док был старше, во многих отношениях умнее и уж во вся­ком случае знал куда больше, чем Аллан, но прежде всего он уважал Дока Фишера за то, что Док сумел создать себе сносные условия существования. И тем не менее он невольно повторял про себя снова и снова, словно заучивая закон природы, кото­рый ни в коем случае нельзя забывать: «Док старый, я молодой, и если что-нибудь случится, я знаю, что он старый, а я молодой». И Аллан не сводил глаз с пистолета.

Когда Аллан уже собрался уходить, Док снова спросил, как чувствует себя Ли­за, и Аллану пришлось ответить, что в жару ей стало нездоровиться.

— Позаботься о том, чтобы она хорошо питалась,— сказал Док.— Я имею в виду калорийную пищу. Витамины.

— Мы хорошо питаемся,— возразил Аллан.

В общем, особой разницы не было между их меню здесь и тем, что они ели, когда жили на Апрель авеню. Лиза никогда не была изобретательной кулинаркой, поэтому в основном они и там покупали полуфабрикаты, а также консервы и расти­тельный бекон, искусственное повидло, белый безвкусный хлеб, все тот же бесцвет­ный растительный сыр, кофе, печенье и шоколад.

— Хорошо! Хорошо! — Док кивал головой так, словно был доволен.— Но здеш­нее меню не отличается разнообразием. Знаю по собственному опыту. Иди сюда.

Док вышел через низенькую дверь и двинулся по тропинке, которая вела мимо сарая к колодцу и огороду. Начинало смеркаться. Сегодня их беседа несколько затя­нулась. Когда они подошли к грядкам, Док нагнулся, и Аллан услышал, как под его руками шелестит какая-то зелень.

— Смотри.

Док выпрямился, и Аллан внезапно почувствовал, что держит в руке пучок про­хладных зеленых листьев.

— Это салат,— сказал Док.— Заставь Лизу съесть это и приходи снова, когда понадобится еще. Несмотря на засуху в этом году салат растет хорошо. У меня его больше, чем мне нужно.

Внезапно Аллан немного испугался: почему Док так заботится о Лизе?

— Послушай, ты думаешь, что у Лизы что-то не в порядке? — с тревогой спро­сил он.— Может быть, она больна?

— Нет,— ответил Док.— Она не больна. Просто одни   лучше  переносят   жару другие — хуже. Ты здоровый и сильный, и тебе жара не страшна. А Лиза малокров­ная. У нее слабый организм. Ей нужно хорошее питание  и  прежде  всего  железо, а его она может получить, только если будет есть овощи  вообще всякую зелень.

Аллан, однако, знал, что Лиза совсем не любит овощей. Он думал об этом, когда возвращался домой с двумя бочонками воды и пучком салата. Думал и о том, как она целыми днями лежит на матрасе, жалуется на тошноту, головную боль и прочее. Стоит ей почувствовать себя неважно, и она, как ребенок, тотчас распускает нюни. Аллан разозлился: надо же такое придумать — есть салат!

Он остановился, поставил бочонки на землю, вырвал из пучка сочный лист и осторожно попробовал его. На вкус он был влажным и горьким — во рту  сразу  пересохло.

Аллан раздраженно отбросил салат. Он вдруг возмутился: нет уж, спасибо, пока им удается доставать нормальную пищу, они не станут есть траву, хотя Док и и утверждает, что это полезно для здоровья! Аллан старался отогнать от себя мысль, что, когда начнется настоящая нехватка продуктов, придется есть что угодно, лишь бы не умереть с голоду. Изо всех сил он стремился более или менее четко опреде­лить границы своего нового существования, хотя в глубине души прекрасно сознавал, что в критической ситуации пойдет на все — только бы выжить.

Через некоторое время Аллан услышал звук волн, набегающих на замусорен­ный берег. Сладковатый запах воды смешивался с кисловатым зловонием морской травы, выброшенной на берег и лежавшей у самой воды длинными мерцающими от влаги лентами. Этот запах был сильный, свежий и одновременно прелый, и почему-то Аллан вдруг подумал о Лизе: он видел, как она спит на матрасе под тентом в своих изношенных нейлоновых трусиках и полотняной рубашке, которую забрала у него; видел ее в фургоне, где она стояла согнувшись, свертывала широкий матрас и запи­хивала его в угол, чтобы у них было больше места.

Его девочка-жена.

Внезапно в нем вспыхнуло желание. Позапрошлым вечером Лиза отвергла его, казалась испуганной, хныкала, почти умоляла. Это и удивляло и злило его, посколь­ку он заметил, что с тех пор, как они перебрались на Насыпь, она стала ему более желанной, и он вообразил, что она должна чувствовать то же самое. Ее капризы раздражали его, так как он теперь проще стал смотреть на эротику и все связанное с ней; она превратилась для Аллана в одну из форм повседневной жизни, стала про­сто одной из реакций организма. Дурацкие угрызения совести первых недель их совместной жизни давно прошли; отбросив предрассудки, Аллан всецело отдавался на волю своих неукротимых желаний, которые сдерживал теперь лишь в тех редких случаях, когда хотел проявить особую заботу о жене, ее тщедушном теле, слишком тщедушном, чтобы оно могло зажечь страсть во взрослом мужчине и тем более уто­лить ее,— ту заботу, которую в нем, очевидно, породили первые угрызения совести после той первой ночи, проведенной с ней, когда она, тринадцатилетняя девочка, пос­ле короткого разговора в кафе решительно отдалась ему, чтобы обеспечить себе крышу над головой. А теперь она уползала от него, словно перепуганный зверек... Он чувствовал себя обманутым, ему казалось, будто его лишили того, что принадле­жит ему по праву; если она заболела, то пусть скажет об этом прямо, ему надоели ее жалобы и слезы, он сыт этим по горло.

Был теплый, липкий вечер, и, обуреваемый желанием, он шел с двумя тя­желыми бочонками, чувствуя, как пот стекает по груди и спине. Он ругал себя за то, что позволил ей несколько раз отвергнуть его домогательства. Во всяком случае, сегодня вечером у нее это не пройдет.

Когда на другой день Аллан вышел из автобуса на Эббот-Хилл-роуд примерно в двухстах метрах от бензозаправочной станции, он невольно остановился и стал раз­глядывать Парк, зеленый массив между двумя домами на другой стороне улицы,— маленький, тесный сквер со старыми сгорбленными деревьями, который постепенно расширялся, превращаясь в островок скудной природы, куда в былые времена оби­татели Свитуотера выезжали на пикник или просто на прогулку. Эта полоса зелени простиралась до самого подножия Эббот-Хилл. Когда-то существовал генеральный план реконструкции Парка, который оставался почти нетронутым цивилизацией и, словно зеленый клин_, далеко врезался в густонаселенные кварталы города между небоскребами Северной и Восточной зон, неприступным хребтом Эббот-Хилл и за­строенным виллами районом вокруг Эббот-Хилл-роуд. Этот план родился много лет назад, когда еще полным ходом шло жилищное строительство, но энергичные дейст­вия, предпринятые обитателями Восточной зоны,. пожелавшими сохранить этот при­родный парк в его девственной неприкосновенности, привели к тому, что реконструк­ция все откладывалась до тех пор, пока экономика страны не пришла в упадок; в результате строительство приостановилось и реконструкция отпала сама собой. Осно­вательно разъезженные дороги, превратившись в неглубокие канавы, медленно зара­стали травой, а недорытые котлованы, груды строительных материалов и бараки казались незаживающими ранами на этом и прежде довольно унылом островке укро­щенной городом природы.

Как это ни парадоксально, с течением времени Парк все реже и реже исполь­зовался до своему прямому назначению, то есть для отдыха, занятий спортом и про­гулок,

 Зато один вид человеческой деятельности, если только это можно назвать дея­тельностью, все-таки процветал в отдельных районах Парка — огородничество. Здесь жители окрестных городских зон выращивали цветы и овощи, а по воскресеньям устраивали пикники. Впоследствии подобного рода воскресные развлечения вышли из моды, сады заросли гравой, сараи развалились, а ограды попадали. Но теперь мно­гие садовые участки вдруг снова пробудились к жизни и расцвели, а кроме того, на месте вчерашней пустоши там и сям кто-то поспешно разбивал и вскапывал новые садовые участки, совсем не обязательно вблизи старых, и на этих участках росли неровными рядами различные овощи, названии которых Аллан даже не знал и уж во всяком случае ни за что не узнал бы их на грядках по той простой причине, что никогда не видел в природном состоянии.

Возрождение интереса к садоводству, несомненно, было продиктовано «тяже­лыми временами», и результат был совершенно иной, нежели в те времена, когда оно было просто отдыхом и хобби. Большая часть заново обработанных и недавно засаженных участков хранила отпечаток поспешности, нетерпения и порой даже па­ники; многие из них тут же снова приходили в запустение, словно те, кто обработал их в такой невероятной спешке, сразу забыли о них, устав дожидаться медленного естественного роста и созревания урожая, и стали искать иного решения своих про­блем. Если не пали жертвой несчастного случая. Те же, кто изредка приезжал по­работать на своем участке, чаще всего были пожилые люди; раньше у них хватало времени и сил на то, чтобы рядом с овощами сажать розы, окружать свои участки заборами, возить с собой еду, пить кофе и вообще проводить здесь весь день с утра до вечера, но теперь их гнала сюда нужда, нехватка продуктов и дороговизна. По­этому было что-то трогательное, почти трагическое в этих крошечных неровных гряд­ках, которые были поспешно вскопаны и нередко снова заброшены или обобраны еще до того, как созрел урожай. И тем не менее для пустынной Восточной зоны это все-таки было знамением жизни.

Аллан стоял и думал об этом, думал о заросших травой и заброшенных огоро­дах, где осталось множество растений, которые можно есть. Он пожалел, что так опрометчиво выбросил пучок салата, который прошлым вечером дал ему Док; он же знал, что Док хорошо разбирается в таких вещах. Может быть, ему стоит пойти в Парк и посмотреть, нет ли там чего-нибудь такого, что может пригодиться? И все же привкус травы, который он до сих пор ощущал во рту, был ему противен. Если уж так важно есть витамины, как считает Док, лучше купить пару коробок «зеленой приправы» и витаминизированный сыр. Все равно почти вся еда, которую они по­купали, была витаминизирована. Аллан, собственно, считал, что разговоры Дока о витаминах и калорийной пище были просто пережитком былых времен. И тем не менее мысль о зеленых листьях салата не оставляла Аллана. Даже их суховатый, чуть горький привкус вдрут показался ему почти аппетитным...

Приготовившись слушать получасовые стенания Янсона, Аллан медленно пошел по изрытому ухабами тротуару. К концу недели у Янсона всегда накапливалось мно­жество невзгод, на которые ему непременно хотелось пожаловаться, и для подобно­го рода излияний ему больше всего подходил Аллан. Так было все годы, пока Аллан работал на бензозаправочной станции, но в последнее время он стал замечать, что ему трудно понять, о чем говорит Янсон. Казалось, будто горести и беды Янсона отступают куда-то все дальше и касаются Аллана все меньше; наконец, он совсем перестал понимать смысл и значение слов, которые, чуть не плача, произносил его хозяин. И Аллану все труднее становилось подавать сочувственные реплики, которых Янсон ждал и ради которых так старательно выплескивал на Аллана все накопившие­ся за неделю обиды, когда в субботу вечером тот приезжал на работу.

Сегодня речь шла о том, что испортился кондиционер и не было денег на его ремонт. Кроме того, Янсон решил продать автокран, который месяцами стоял без дела; работа по обслуживанию автомобилей все равно давно уже свернута, а меха­ник уволен («Люди не ухаживают больше за своими телегами, просто ездят на них до тех пор, пока они не остановятся навсегда»). Потом он стал жаловаться на за­прещение мыть машины из-за недостатка воды — власти ввели строжайший контроль за ее расходованием; таким образом, в буквальном смысле слова иссяк еще один источник дохода. И наконец, Янсон обнаружил, что кто-то пытался взломать дверь склада, замок явно поврежден. Аллан сам может убедиться. И ничего тут не поде­лаешь. В полицию он больше не пойдет, эти свиньи чуть не засадили его за решет­ку, когда он сообщил им о Рое Индиане. Нет, хватит, пора закрывать лавочку, она все равно не приносит дохода. Хорошо еще, если удастся дотянуть до конца года... Мутные глаза Янсона искали у Аллана понимания и сочувствия.

Аллан слушал этот жалобный голос — одно и то же неделю за неделей,— но уже почти не понимал, о чем идет речь. Взгляд его медленно скользил с одного предмета на другой, и всюду он видел следы упадка и обветшания: облупившуюся краску, выбоины в бетонном покрытии,  перегоревшие лампочки, контейнеры с му­сором, которого накапливалось все больше, траву, растущую вдоль стены, где из испорченного крана капала вода. И при виде всего этого он испытывал чувство удов­летворения. Ибо в мыслях своих он постоянно был на Насыпи, где таких проблем, как у Янсона, не существовало.

15

Когда однажды ранним утром Аллан вышел из фургона, ему показалось, что он слышит нечто необычное: голос... Голос доносился с берега фьорда, человеческий голос, невнятно выводивший какой-то незамысловатый мотив.

Аллан терялся в догадках, кто бы это мог быть; он медленно двинулся к бе­регу, стараясь не шуметь, когда ему приходилось перелезать через груды хлама и всевозможных отбросов. Всякий раз, когда он останавливался и прислушивался, до него доносился все тот же голос. Приблизившись к берегу, он стал различать от­дельные слова, ритм и мелодию. На берегу кто-то пел песню! Глубокий голос, очень низкий... Аллан осторожно взобрался на невысокий холм, чтобы лучше увидеть.

На берегу, почти под тем самым холмом, где Аллан сидел на корточках и на­блюдал, он увидел женщину. Она стояла по колено в воде и умывалась: бросала себе в лицо одну за другой пригоршни воды, фыркала и отплевывалась. Волосы, шея и грудь ее были совершенно мокрые. Вода сбегала по ее чуть выпуклому жи­воту, заливая короткую юбку, которая обтягивала широкие бедра. Что-то похожее на блузку лежало на берегу. Рядом стояла пара сандалий, украшенных большими розами из красного пластика.

Она была высокая. Возможно, одного роста с ним — насколько Аллан мог су­дить, глядя на нее со своего наблюдательного пункта. Кожа у нее была смуглая. Волосы черные. Великолепная фигура. Крепкие волосатые ноги с полными ляжками. Она все еще плескалась в воде под аккомпанемент своего хриплого, но очень ме­лодичного пения. Под яркими лучами солнца, падавшими на тело женщины, кожа ее ослепительно блестела. Фантастическое зрелище!

Лишь после того, как, выйдя из воды, она натянула через голову блузку и су­нула ноги в сандалии, Аллан немного опомнился и дал знать о своем присутствии.

Он отошел на несколько шагов назад, совершил небольшой обходный маневр и спу­стился на берег на некотором расстоянии от того места, где только что стоял, потом повернулся и пошел ей навстречу, словно только сейчас увидел ее. Она тоже уви­дела Аллана, остановилась и стала спокойно ждать, когда он подойдет ближе. Рот у нее был полуоткрыт, выражая нечто среднее между улыбкой и гримасой. Она щурилась от солнца.

— Привет,— сказал он, пытаясь завязать разговор, и вдруг почувствовал себя рядом с ней ужасно маленьким и глупым; он оказался прав: она была на несколько дюймов выше его.

— Доброе утро.

— Кто ты?

— А ты кто?

Ответ нельзя было назвать ни дружелюбным, ни враждебным, но в нем про­звучала настороженность.

— Аллан. Я живу здесь....

Он неопределенно показал рукой куда-то назад.

— Вот как.

— Вот так.

— Один?

— У меня жена и сынишка.

Только теперь она улыбнулась, улыбнулась широкой, открытой улыбкой. У нее был большой рот и крепкие зубы, желтые от табачной смеси. Кожа на подбородке и щеках была испорчена оспинками, которые, правда, становились заметны только вблизи. Она была вовсе не такой смуглой, как ему показалось, когда он смотрел на нее сверху. Кожа у нее была желтовато-оливковая, однако крупный нос с широ­кими крыльями выдавал мулатку. Внимание к себе привлекали прежде всего ее гла­за. Большие, черные, миндалевидные, чуть раскосые, они ярко сверкали на широком лице, словно хотели приковать к себе его взгляд чтобы он не заметил оспин на щеках и подбородке. Мокрые волосы она зачесала назад, за уши, и они свисали длинными прядями вдоль шеи, замочив у ворота коротенькую блузку. Гладкий, слов­но налитой живот, от которого Аллан не мог оторвать глаз, слегка выдавался над поясом элегантной коричневой юбки из дорогой мягкой кожи. На ее полных икрах синели вены. Ноги были мускулистые и загорелые. Крупные ступни с ногтями, покры­тыми розовым лаком, были широко расставлены и уверенно упирались в песок. По­лоса желтой пены, протянувшаяся вдоль всего берега по краю воды, вздрагивала и извивалась всякий раз, когда ее касалась, подползая, новая волна, а потом успо­каивалась, медленно застывая. Аллан снова поднял голову и посмотрел в упор на улыбавшееся лицо женщины.

— Меня зовут Мэри Даямонд,— сказала она.— Я приехала сюда вчера со Смайли Приходи познакомиться со Смайли. Он будет рад обществу. Любит поговорить.

Мэри Даямонд и Смайли жили в автомобиле, большом широком «универсале» старой модели, где было много никеля и ржавчины снаружи, а также пластика и по­казного комфорта внутри, однако широкие и глубокие сиденья были действительно удобными, и, кроме того, здесь хватало места для их нехитрого багажа.

После того как, проплутав некоторое время по Насыпи, Аллан с Мэри Дая­монд подошли, наконец, к машине, оказалось, что Смайли еще спит. По дороге Аллан спросил ее: «Кто такой Смайли? Твой муж?» И она снова, прежде чем ответить, открыла свой широкий рот: «Ну, пожалуй, можно сказать, что он мой друг и покро­витель». Машина стояла накренившись в нескольких метрах от того места, где кон­чалась колея. Шофер, очевидно, решил не останавливаться до тех пор, пока машина не застрянет. Он отважно преодолевал огромные кучи мусора и песка и сдался толь­ко тогда, когда переднее колесо попало в глубокую рытвину. Теперь тяжелая машина стояла накренившись, уткнув передний бампер в землю. Смайли спал, высунув ноги из открытой двери. Было душно и жарко, и мухи плотно облепили изнутри сверкаю­щее переднее стекло.

— Потом мы переставим ее в более удобное место,— сказала Мэри Даямонд.— Когда мы вчера приехали, было уже темно. Смайли! — позвала она и постучала ру­кой по капоту.— Смайли! К тебе пришли!

Небритая, заспанная физиономия, потная и отекшая от жары, подозрительно уставилась на них из машины.

— Смайли,— не отступалась Мэри.— Ну вставай. Уже поздно!

На спинке сиденья висела помятая одежда, внизу лежал пластиковый мешок с предметами туалета и его и ее, остальное было разбросано по всему полу, покрыто­му грязью и песком; на заднем сиденье валялись несколько рваных газет и пара замусоленных книжек в бумажной обложке.

— Это Аллан,— объяснила Мэри Даямонд, когда Смайли наконец устремил на гостя свои красные глаза.— Он здесь живет.

— Привет, Аллан,— сказал Смайли едва слышно. Его приветствие потонуло в жесточайшем приступе кашля. Прокашлявшись, он уселся на сиденье, прижав руки к вискам.— Мэри, Мэри... Чем они опоили нас в этом твоем проклятом клубе? Они, видно, решили угробить нас с тобой? Где бутылка, которую мы купили?

— В ящике для перчаток.

Откинувшись на спинку сиденья, Смайли протянул руку к передней панели и нажал на кнопку замка. Он не сработал сразу, и Смайли ударил кулаком по прибор­ной доске, крышка открылась, оттуда выпала бутылка водки. Он ловко поймал ее, вытащил пробку, устремил на Аллана долгий, проникновенный взгляд и, приставив горлышко ко рту, жадно сделал шесть-семь больших глотков, пока снова не закаш­лялся. Прикрыв кулаком рот, он протянул бутылку Аллану;

— Хочешь? На, качество гарантирую.

Хотя Аллану вовсе не хотелось пить и особенно водку в такую жару, он взял бутылку. Новое представление о «правилах приличия», казалось, подсказывало ему. что нельзя отвергать угощение, когда его предлагают, исходя из самых лучших по­буждений; принять или отвергнуть что-либо 'здесь, на Насыпи,— это поступок, кото­рый приобретает глубочайший смысл и расценивается как символ доброго отношения и дружелюбия, что имеет огромное значение в здешних условиях. Отказ от бутылки означал бы враждебность и высокомерие. Поэтому Аллан приставил бутылку ко рту и осторожно, с опаской попробовал прозрачную жидкость. После первого же кро­шечного глотка слезы выступили у него на глазах. Казалось, целая вечность прошла с тех пор, как он последний раз пил водку.

Стеная и ворча, Смайли снова принял вертикальное положение. Его цветастая рубашка потемнела от пота на груди и под мышками, светлые в полоску брюки были все в пятнах. Рыжеватые волосы грязными космами спускались на уши и за­тылок. На макушке у него была более короткая стрижка, волосы он зачесывал на лоб и виски, чтобы скрыть растущую лысину. Ему было что-то между тридцатью пятью и сорока. Маленькие глазки, близко посаженные над тонким чуть искривлен­ным носом; рот небольшой, а зубы неровные. Подбородок исчезал в складке кожи, которая грозила скоро превратиться во второй подбородок. Щетина двух-, трехдневной давности, которой зарастали его розовато-бледные щеки, отливала золотистой желтиз­ной. Однако Аллан не придал значения потрепанному виду Смайли. Зато он отме­тил лукавый огонек, вспыхнувший в светло-голубых глазках Смайли, когда секунду назад тот окинул его испытующим взглядом, немного ироническим и в то же время дружелюбным, говорившим о живости ума и чувстве юмора. Этот взгляд в котором было что-то похожее на вызов, возбудил у Аллана любопытство и одновременно встревожил, поскольку Аллан совершенно не представлял себе, чего можно ждать от этого уже потрепанного и пропитанного алкоголем человека.

— Значит, ты — Аллан? — Снова испытующий взгляд, иронический, но не враж­дебный.— И ты здесь живешь?

Аллан кивнул.

— Давно?

— Порядочно. Несколько месяцев.

— Так...

Смайли провел рукой по лоснившемуся от пота лицу, словно стремясь собрать­ся с мыслями. Тем временем Мэри, открыв заднюю дверцу, возилась в багажном от­делении.

— На что же ты живешь?

— В основном на то, что нахожу на Насыпи, во всяком случае, насколько это мне удается. Кроме того, я работаю два дня в неделю. На бензозаправочной станции. Пока ее еще не прикрыли...

— Неполная рабочая неделя... — размышлял вслух Смайли.— Неполная рабочая неделя. Ты слышишь, Мэри? Мы тоже работали неполную рабочую неделю,— сказал он Аллану и засмеялся громко, резко и невесело.— До самого вчерашнего дня, потому что вчера нам пришлось уволиться. Не правда ли, Мэри? Разве не так?

— Что ж, это можно назвать и так,— ответила Мэри, перегнувшись над багаж­ным отделением. В голосе ее прозвучало, пожалуй, что-то вроде раздражения...

— Да, у нас была работа,— вздохнул Смайли.— Вернее, работа была у Мэри. Она выступала в «Роудсайде», немного пела, танцевала, развлекала гостей. До самого вче­рашнего дня...

Он сделал еще глоток из бутылки, потом еще один. Постепенно Аллан начинал кое-что понимать. Клуб «Роудсайд» был частью нового мотельного комплекса на Авто­страде, который назывался Роудсайд-Сити,— гигантский центр отдыха и развлечений и одновременно комбинат по обслуживанию автомобилей и их владельцев. Помимо са­мого мотеля там было все — от ремонтных мастерских до супермаркетов, магазинов, ресторанов, кинотеатров, дискотек и ночных клубов. Уже вскоре после открытия это­го нового и весьма популярного центра поползли слухи, что он стал средоточием неза­конной торговли наркотиками и других темных махинаций.

— Мы узнали, что скоро будет облава,— продолжал Смайли.— И сочли за благо смыться. Не потому, что сделали что-нибудь такое; во всяком случае, ничем противо­законным мы не занимались, но всегда старались держаться подальше от этих парней из полиции. Они ведь заранее знают, за кем охотятся, и берут человека запросто, и я не завидую тем. кто попадает в их лапы: угостят на славу... Вот мы и ре­шили, пока не поздно, сняться с якоря и оказались здесь... на свалке. Неплохое ме­стечко, правда, Мэри?

— Конечно. Как тебе будет угодно, Смайли. Ведь ты у нас главный. И решение принимаешь тоже ты.

Мэри появилась из-за машины с каким-то свертком в руках. Хлеб? Похоже на толстые ломтики белой французской булки с восхитительной коричневой корочкой... Аллан вдруг вспомнил, что утром не завтракал.

— Вот,— сказала она.— Бутерброды. Хочешь? Вот ветчина, паштет, повидло, на­стоящий сыр... Мы взяли кое-что с собой, когда нам пришлось сматывать удочки. По­ешь. В такую жару все это быстро испортится.

Сама она взяла ломтик хлеба с какой-То рыбой — неужели лососина? — водрузи­ла на него башню из желтою майонеза и отправила в рот.

— Подвинься немного, Смайли,— сказала Мэри,— нам тоже надо где-то сесть! Она устроилась рядом со Смайли и освободила место для Аллана. На широком

переднем сиденье хватало места для всех троих.

Аллан ел свой бутерброд с ветчиной медленно, почти благоговейно. У него было такое впечатление, что никогда в жизни он не пробовал ничего подобного. И он со­всем не помнил, когда в последний раз ел настоящее мясо. Уже много лет мясо было дефицитным продуктом. То, что продавали как «мясо», на самом деле вырабатывалось из растительного белка с добавлением красящего и вкусового компонентов. Лишь в супермаркетах высшего класса продавалось настоящее мясо по ценам, абсолютно недоступным для людей с обычными доходами. Однако синтетическое мясо по вкусу напоминало настоящее, было сытным и питательным, и никто особенно не страдал из-за отсутствия настоящего мяса.

Аллан откусывал маленькие кусочки и долго разжевывал, прежде чем прогло­тить. Корочка свежей французской булки аппетитно хрустела. Ломтик ветчины, розо­вой как роза и как роза благоуханной, был чуть шире кусочка булки, на котором он лежал, и узенький край сала слегка касался кончиков его пальцев, отчего они стали жирными и заблестели. Когда Аллан почти нехотя проглотил последний кусочек, он тщательно их облизал. И все-таки ему казалось, что он слишком быстро доел этот редкостный деликатес.

— Хочешь еще? — спросила Мэри.

Она протянула ему еще бутерброд, на этот раз с колбасой, аппетитной, красной, с острым, пряным запахом.

— Ну конечно он хочет,— усмехнулся Смайли,— ты что, не видишь, как он уп­летает за обе щеки? Сейчас он соберет все крошки с пола! Не обижайся, друг мой! Я прекрасно понимаю, что от такой долгой жизни на свалке у тебя вопреки ожиданию здорово разыгрался аппетит…

Однако Аллан не обратил внимания на сарказм Смайли. Он смаковал необыкно­венно вкусную колбасу. Медленно жевал крошечные кусочки, еле удерживаясь, что­бы не проглотить весь кусок. На другом краю широкого сиденья Смайли жадно погло­щал копченую лососину и запивал ее водкой, делая большие ^глотки прямо из бутыл­ки. Мэри расстелила на коленях бумагу, разложила на ней бутерброды, и они ели до тех пор, пока не уничтожили все.

— Как жаль, что нам не на чем сварить кофе,— сказала Мэри Даямонд.— У нас ведь есть настоящий кофе.

Настоящий кофе... Вокруг кружили мухи.

— В сущности, я рад, что мы приехали сюда. Мне здесь нравится,— прогнусавил Смайли, когда с трапезой было покончено и бздылка наполовину опустела.

— У тебя есть закурить? — перебила его Мэри Даямонд.

Смайли протянул ей пачку; она вытащила сигарету и сунула ее в рот; длинная бе­лая сигарета отчетливо выделялась на фоне ее желтой кожи и ярко-красного рта.

— Да, я рад, что мы здесь,— бормотал Смайли.— Взгляните на все это...— Он вы­сунул из окна руку и слабым движением указал на груды мусора, попавшие в поле его зрения.— Ты видела когда-нибудь столько хлама сразу! Наша цивилизация...— Он горь­ко усмехнулся,— Вот она, вся здесь! Здесь от нее, по правде говоря, куда больше поль­зы, чем там...— Его тонкие выразительные пальцы указали в направлении Свитуотера.— Здесь на ее отбросах все-таки можно прожить, там она несет только одно — смерть...

Мэри Даямонд поднесла огонь к сигарете. Время от времени она выпускала из ноздрей струйки дыма.

— Город умирает,— продолжал Смайли.— Это факт. Кто-то ошибся в расчетах. Считалось, что города должны расти, верно? И вот теперь они раздавлены под тяжестью собственного благоденствия. Как динозавры: слишком большие и слишком тяжелые, чтобы сохранить жизнеспособность. Раздавлены, лежат и варятся в собственном ядови­том соку... Нет, право же, я бесконечно рад, что мы приехали сюда. Ну что скажешь, Мэри? И словно святые судного дня ¹ (¹Так именуют себя мормоны)будем сидеть и созерцать, как наша замечательная цивилизация отправится ко всем чертям. И эта навозная куча станет нашим последним прибежищем, где всех нас настигнет общая неотвратимая судьба. Ваше здоровье!

Аллан слушал этот поток слов как зачарованный и в то же время с известным бес­покойством. То, о чем говорил Смайли, было выражением тех расплывчатых представ­лений, которые возникали и у него, когда он прозябал на Апрель авеню, и у него впер­вые появилась мысль, что оттуда надо бежать куда глаза глядят. Но сейчас эти пред­ставления и мысли были для него давно пройденным этапом, и слова, в которые они облекались, казались жалкими и бессодержательными, несмотря на их изощренность. Ведь Аллан фактически уже претворил в жизнь то, о чем Смайли только разглаголь­ствует; нужно не болтать, а жить, переживать все эго изо дня в день— вот единст­венное, что имеет хоть какой-то смысл.

Мэри Даямонд откинулась на спинку сиденья и, упершись коленками в приборную доску, пускала под потолок густые клубы дыма, который разгонял назойливых мух. Двери оставались открытыми, стекла были опущены, стояла удушливая, влажная жара; в воздухе чувствовался запах масла, резины и бензина, который Аллан слишком хорошо знал по работе на бензозаправочной станции. Мэри Даямонд закрыла глаза и говорила как бы сама с собой, ни к кому не обращаясь.

— Господи, ты все болтаешь, Смайли,— вздохнула она.— Все болтаешь и болтаешь.

— Разумеется, болтаю,— сказал Смайли.— Но ведь я не какое-нибудь бессловесное животное. И болтаю я именно о том, как разумно мы поступили, что приехали сюда, вместо того чтобы искать себе убежище где-нибудь в Свитуотере, где все так или иначе околевают, медленно, но верно. После десяти часов вечера на Автостраде больше жизни, чем на всей Сильвер-стрит. Люди сидят в своих жалких каморках и решаются вылезти на улицу, только когда идут на работу и с работы, если, конечно, она у них есть, и каждый день благодарят господа бога за то, что их не пришибли по дороге, потому что верят в сказки о кровавом терроре гангстеров и безудержном разгуле преступности, а им и невдомек, что сегодняшний гангстер — это паршивая свинья, на которого работает целый синдикат, и только грязную работу — здесь грабеж, там кража со взломом — он оставляет обычным старозаветным мошенникам, несчастным наркоманам и пьяницам, рехнувшимся юнцам и прочим…

— Таким, как ты...

— Вот именно! — Смайли высокомерно усмехнулся.— Именно таким, как я. Только тот, кого нужно ограбить, должен сам прийти ко мне сюда и любезно попросить об этом. Откровенно говоря, я слишком ленив и слишком хорошо воспитан, чтобы бить людей по голове, дабы присвоить себе их жалкие гроши.

— Это верно, черную работу, когда это было необходимо, за тебя всегда делали другие.

— Ладно, пусть будет так. Впрочем, сейчас ты бы лучше не болтала лишнего, а то мы напугаем до смерти нашего дорогого Аллана. И он еще, чего доброго, задумается над тем, кто мы такие и чем занимаемся...

Реплики, которыми они обменивались, звучали враждебно, но общий тон был спо­койный, почти безразличный, словно для них это была обычная манера разговаривать. Аллан внимательно прислушивался к их словесной дуэли, немного удивляясь, что они тра­тят так много энергии столь бесцельно и бессмысленно, лишь бы убить время, тогда как могли бы заняться чем-нибудь полезным. И все-таки Аллан слушал: его разбирало лю­бопытство. Нет, его нисколько не интересовало, что делал и чего не делал Смайли и бы­ло ли это законно или противозаконно или где-то посередине, просто ему хотелось уз­нать, что люди делают, чтобы выжить, хотелось научиться чему-нибудь, получить ин­формацию, которая могла бы пригодиться.

— Ты сам только что сказал: теперь мы безработные... Ты берешь свои слова обратно? — Мэри принялась за Смайли всерьез, сразу нащупав слабое место в его раз­глагольствованиях.

— Вовсе нет,— защищался Смайли.— Просто мне кажется, что мы должны нари­совать, так сказать, общую картину, поскольку мы соседи... Верно?

Он повернулся к Аллану, улыбаясь полупьяной улыбкой, сквозь которую, правда, еще просвечивала ирония.

— Разрешите представиться: Смайли. Имя это или фамилия... не играет роли; меня никогда не называли иначе как Смайли. Профессия: студент. Ха-ха... Это истинная правда: у меня есть удостоверение, которое свидетельствует, что я учусь в одном из наших высших учебных заведений. Как приятно зайти и дешево пообедать в студенчес­кой столовой, если, конечно, случайно забредешь в те края. Далее я поэт, вернее, рань­ше был поэтом, и эссеист и написал целых четыре тоненьких томика — вернее, брошю­ры,— изданные в одном маленьком, неприметном, но идеалистическом издательстве, со­владельцем которого был, кстати, я сам и которое давным-давно пошло с молотка. Кро­ме того, я художник, В основном занимался скульптурой, в те годы, когда скульптура была в моде. Скульптор... прекрасно звучит, не правда ли, Мэри?

— Да. гы напрасно не завел визитных карточек.

Мэри сидела не двигаясь и сквозь сигаретный дым пристально смотрела на пото­лок. Ее жилистая шея блестела от пота.

— Но лучше всего,— продолжал Смайли,— я овладел той сложнейшей из профес­сий, которая называется «выходить сухим из воды»... В общем, неважно...—Он ухмыль­нулся.— Нельзя же всю жизнь безнаказанно промышлять тем, чем промышляем мы с тобой.

— Что ты собираешься делать на Насыпи?

Аллан попытался наконец прервать это самозабвенное словоизвержение. Смайли посмотрел на него так, словно совсем забыл о его существовании,

— Ну, во-первых, мы не собираемся особенно долго засиживаться в этих краях; по­дождем, пока пыль осядет после облавы, если ты понимаешь, что я имею в виду... Хотя кто знает? Кто знает, а вдруг нам здесь так понравится, что мы захотим остаться по­дольше, а может быть, и навсегда?.. В этом случае Мэри наверняка найдет себе новую работу Как ты думаешь, Мэри? Я уверен, что ты обязательно...

Мэри вздохнула, нагнулась и раздавила сигарету о верхнюю часть широкой при­борной доски, оставив там окурок. Когда она сидела нагнувшись, живот ее мягко по­коился на ляжках.

— Сам же я стану собирать всякий хлам — я очень люблю хлам,— и философство­вать по поводу человеческой глупости, и еще наблюдать, какСвитуотер медленно по­гружается в море, а когда наступит судный день...— подчеркнуто театральным жестом он поднял руку,— ...мы оденемся в лохмотья, выкопаем себе в мусорной куче нору, бу­дем спариваться с крысами и отчаянно выть во тьме кромешной. Но мы выживем, тогда как весь город околеет: свалка — единственное спасение для эстета! Какая потрясающе возвышенная мысль... Послушай, Мэри, по-моему, нашему другу нет до всего этого ров­но никакого дела. Отсюда мне даже кажется, что подол твоей юбки его интересует сейчас гораздо больше, чем все апокалипсические пророчества, вместе взятые. Право же, наш добрый друг Аллан немножечко хочет тебя, Мэри. Что же нам делать?

Смайли крепко шлепнул ее по широкому бедру, но у нее ни один мускул на лице не дрогнул. Аллан понял, что выдал себя. Он, разумеется, смотрел на Мэри, потому что ничего не мог с собой поделать; она была такая крупная и сидела так близко от него, что он ощущал ее запах, запах ее кожи, такой темной и благоуханной; она была словно частица сочной дикой природы, оказавшейся рядом; она привлекала и одновременно тревожила его, и он не мог скрыть свои чувства.

— Аллан, как ты находишь нашу дорогую Мэри? Воодушевляет тебя ее присут­ствие?

— Господи, да прекрати же, Смайли! — сказала Мэри.— У Аллана все в порядке. У него здесь жена и сын...

— Послушай, Мэри, у большинства твоих поклонников есть жены и дети, тебе это хорошо известно... Но ты не принимай это близко к сердцу,— сказал он, обращаясь к Аллану.— Никто не упрекает тебя, все совершенно естественно, я тебя хорошо пони­маю: Мэри часто действует таким образом на мужчин... Я просто стремлюсь развить в себе чувство, хотя бы отдаленно напоминающее ревность. Человек, который гордится своим знанием жизни, не может быть совершенно не знаком с муками ревности. Не правда ли? Я смотрю на тебя и думаю: да, возможно, он действительно парень что надо, он даже привлекателен своим немного примитивным, почти животным обаянием_; как и Мэри...

Рука его, лаская, двигалась у самого края ее юбки. Мэри снова откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза, словно не видела их и не слышала, о чем они говорят.

— ...А кроме того,— продолжал Смайли,— ты такой откровенно невинный; не пой­ми меня превратно, это не значит «глупый», а только наивный, немного неопытный, не­испорченный... Ты честный. Ты говоришь то, что думаешь. Если уж берешься за что-нибудь, то всерьез. Это я вижу по твоим глазам, которые в данный момент горят доб­рым старозаветным вожделением к куску доброй старозаветной плоти. Такой потрясаю­ще естественный порыв, такую неподдельную страсть встречаешь нынче не каждый день, скажу я тебе. Нет, в наши дни сексуальная жизнь — это совсем не то, что в бы­лые времена; теперь все гораздо сложнее для большинства из нас — возможно, из-за того, что в нашей пище слишком много ртути...

Его рука совершенно откровенно исчезла у нее под юбкой. Однако был у него такой вид, будто в этот момент его занимали совсем другие вещи. Мэри полулежала, словно спала, и глубоко дышала. В машине было ужасно жарко. Пот градом лил со всех троих.

— Ну, мне пора,— пробормотал Аллан.

Поведение и речи Смайли начинали действовать ему на нервы. Он не желал боль­ше его слушать. Еще немного — и он начнет презирать своего нового соседа с такими парадоксальными взглядами на жизнь, а этого ему не хотелось. Кроме того, было уже поздно. А ему предстояло сделать массу вещей.

— Нет, пожалуйста, не уходи,— взмолился Смайли совершенно другим тоном.— Я ничего плохого не имел в виду... Надеюсь, ты не принял мои слова всерьез? Послушай, останься еще немного... ты не хочешь выпить?

— Нет, спасибо,— ответил Аллан.— Мне надо идти. Лиза не знает, где я.

— Да, да, конечно. О жене тоже надо иногда вспоминать...

Голос Смайли снова звучал гнусаво и саркастически. Он по-прежнему ласкал Мэри Даямонд. А она лежала неподвижно, глубоко вдыхая воздух своими широкими ноздрями.

— До свидания,— сказал Аллан, широко распахнул дверцу и сполз со скрипучего сиденья из искусственной кожи.

— Пока,— ответил ему Смайли.— Кстати, ты сказал, что работаешь на бензоза­правочной станции?

— Да...

— Ты разбираешься в машинах? У меня там кое-что полетело... Ты можешь по­чинить?

— Я не механик, но если это не сложно, я могу кое-что исправить.

— Отлично. Эта старая телега совсем разваливается на части. Если ты заглянешь в нее, я достану тебе немного жратвы, всяких вкусных вещей, понятно? Я ведь видел, как ты уплетал завтрак,— должно быть, ты давно не видел приличной еды?

— Ветчину мы едим не каждый день, но ведь и с голоду не умираем...

— Разумно, ничего не скажешь! Я подумаю, что можно для тебя сделать. Кое-ка­кие связи у меня еще сохранились. Это, кажется, называется натуральным хозяйством? Обмен товаров на услуги. Лучше всего начать приспосабливаться с самого начала.

— Когда посмотрим твою машину?

— Приходи к вечеру... Нет, лучше завтра утром. Сегодня мы тут немного поколе­сим, чтобы подыскать Мэри подходящую работу. Итак, завтра утром, если это тебе удобно.

— Договорились. Завтра утром.

Аллан бросил последний взгляд на небритую, лоснящуюся от пота физиономию Смайли и голову Мэри, лежавшую на спинке сиденья в тяжелом дремотном экстазе; между красными блестящими губами проглядывали крепкие, тронутые желтизной зубы.

Он повернулся и быстро пошел домой, ступая по разбросанному всюду мусору.

16

 Лиза попыталась немного прибрать возле фургона. Бумагу и консервные банки она смела в большую кучу за печкой. В итоге немалых усилий она поставила еще один шест под тент, который сильно накренился. А теперь воевала с матрасом, стараясь оттащить его немного назад, чтобы он не мешал входить в фургон. Чувствовала она себя чуть лучше, последние два-три дня ее не тошнило. Зато вчера утром ей показалось, что жи­вот ее несколько округлился. Время от времени она потихоньку ощупывала его, твер­дое возвышение под самым пупком, такое большое, что заполняло всю ее ладонь. Она надела платье, чтобы Аллан ничего не заметил, и когда проснулась, была очень доволь­на, что он уже ушел. Потом все равно стало так жарко, что ей снова пришлось снять платье и ходить, как обычно, в трусиках и рубашке. Она недоумевала, куда девался Аллан, но особенно не волновалась; исследуя окружающую местность, Аллан иной раз подолгу не возвращался домой. И надо сказать, это была прекрасная идея — выходить из дому как можно раньше, если предстоит дальний поход; так у него было по крайней мере два часа в запасе до того, как начнет припекать солнце. Раньше Лиза часто совер­шала вместе с ним эти маленькие вылазки; наметанным глазом они осматривали груды хлама й собирали все, что могло пригодиться в домашнем хозяйстве или статьпредметом обмена; таким способом, просто доверившись случаю, они собирали невероятное коли­чество вещей. Но с тех пор, как она забеременела, жажда приключений оставила ее. Теперь она предпочитала спокойно сидеть или лежать возле фургона, не думая о том, куда он пошел или что он делает, а Аллан, в свою очередь, все реже и реже рассказы­вал ей, куда пойдет и что собирается делать.

Бой обычно убегал спозаранку и возвращался домой, только сильно проголо­давшись.

Лиза ходила и медленно жевала твердую как камень горбушку хлеба—отгрызала кусочек и, прежде чем проглотить, долго размачивала его во рту. Во время первой бе­ременности она следила за весом, боялась за свою фигуру и старалась соблюдать рацион питания, предписываемый литературой для молодых матерей. Теперь же ей и в голову не приходило думать о таких вещах: она ела тогда, когда ей хотелось есть, и чувствова­ла себя при этом очень неплохо. Впрочем, они все теперь ели тогда, когда испытывали голод. А поскольку их ежедневный рацион состоял в основном из одних и тех же блюд, не было никакого смысла разделять трапезы на завтрак, обед и ужин. Но что самое удивительное, хотя они отказались от твердо установленного времени еды, они все равно ели в одни и те же часы, фактически даже более регулярно, чем раньше, словно их организм сам установил новый жизненный ритм и следил, чтобы они соблю­дали его. Вечером они ели, как правило, все вместе, когда начинало смеркаться и Боя уже клонило ко сну. Лиза ставила на стол хлеб и что-нибудь еще, а Аллан варил кофе. Потом Бой заползал в фургон и засыпал мертвым сном, а они сидели еще некоторое время, прихлебывая жидкий кофезаменитель, и ждали, когда с наступлением вечерней темноты их сморит усталость, а тем временем глаза их не отрываясь следили за нескон­чаемым потоком машин, которые в наступающих сумерках рисовали своими фарами светящуюся реку, медленно текущую через воздушную арку моста в Свитуотер.

Внезапно Лиза услышала звонкий голосок Боя и увидела, как он появился на тро­пинке, ведущей к фургону. Но Бой был не один. Рядом с ним двигалась длинная темная фигура в широком долгополом пальто. От страха у нее мурашки побежали по телу; она поняла, что это и есть тот самый немой, который гнался за ее сыном. Припомнив все, что Аллан рассказывал о том ужасном случае — он и сам казался тогда бесконечно по­трясенным и перепутанным,— она в ,панике стала думать, как бы напугать этого страш­ного человека и прогнать прочь... Но когда она заметила, что они идут очень мирно и Бой что-то с жаром объясняет своему долговязому спутнику, а тот с видимым интересом слушает, страх сразу прошел. Зато ее крайне удивило, что Бой вдруг стал таким разговорчивым. Как правило, с родителями он был чрезвычайно молчалив, будто вообще утратил потребность изъясняться словами, впрочем, возможно, причина заключалась в том, что они сами говорили друг с другом все реже и реже, будто слова стали излишни, и чаще всего можно было просто обойтись кивком или жестом. Но сейчас Бой гово­рил без умолку, оживленно жестикулируя, а немой Рен-Рен шел рядом, наклонив голо­ву, словно старался не пропустить ни слова.

— Мама! Он научил меня ловить рыбу! — закричал Бой, когда увидел, что она смотрит на него.— Мы ловили рыбу. Вон там!

Он показал на бухту, в отравленных водах которой уже давным-давно прекрати­лась всякая жизнь.

— Правда ловили рыбу? — Лизе хотелось поощрить его желание поделиться с ней радостью, но она не знала, как это сделать.— Ну, и поймали что-нибудь?

Она сразу спохватилась, что говорит глупости. Ведь всем известно...

— Нет, мамочка, но мы обязательно поймаем, завтра или еще когда-нибудь...

— Да, возможно...

Бой подошел к фургону и плюхнулся на матрас, а Рен-Рен продолжал стоять в не­котором отдалении. По лицу его было невозможно прочесть, что удерживает его — осторожность, или застенчивость. Помедлив немного, Лиза нерешительно помахала ему рукой. Рен-Рен быстро сделал несколько шагов к ней, протянул было руку, тотчас от­дернул и улыбнулся. Лиза тоже улыбнулась немного смущенно: она не знала, о чем говорить с немым. Потом, словно что-то надумав, подошла к печке, где хранилась ку­хонная у тварь) взяла чашку, направилась к бочонку с водой, который стоял в тени за фургоном, налила в чашку воды, подошла к Рен-Рену и предложила напиться. Он схва­тил чашку обеими руками, пил жадно и с наслаждением, потом с широкой улыбкой протянул чашку обратно. От смущения она не могла придумать ничего лучшего, как снова повторить этот ритуал, и Рен-Рен одним глотком осушил вторую чашку, Лиза сде­лала ему знак, чтобы он сел, но он продолжал стоять почти неподвижно на том же месте, опустив руки и сверкая белыми зубами на коричневом от загара лице. Его глаза внимательно следили за каждым ее движением. Чтобы как-то оправиться от смущения, Лиза села рядом с Боем и завела с ним разговор как положено матери, хотя в каждом ее неловком движении проглядывала маленькая испуганная девочка.

— Так ты ловил рыбу, а еще что ты делал?

— Много чего! Он показал мне листики, их можно жевать, и они вкусные-пре­вкусные.

— Правда?

К своему большому облегчению, она увидела приближавшегося к ним Аллана.

— А потом у него есть мировой нож,— продолжал мальчуган.— Он как бросит его — во что хочешь попадет! Ящерица как далеко была, а он все равно в нее попал! — И Бой побежал показать, на каком расстоянии находилась ящерица.— Он все может.— И малыш с восхищением взглянул на Рен-Рена, который тоже увидел приближавшегося Аллана, но продолжал стоять, как стоял.

— Все в порядке? — спросил Аллан, подходя к ним и переводя взгляд с Лизы на Рен-Рена.

Она кивнула.

— Бой пришел вместе... с ним,— сказала она, показывая на Рен-Рена.— Они удили рыбу и...

Приступ дурноты заставил ее пошатнуться. Она закрыла глаза и одну руку при­жала к влажному лбу, а другую положила на чуть округлившийся живот, словно обе­регая его.

— Что с тобой?..—услышала она резкий голос Аллана.

— Ничего... Ничего...

Крепко сжав зубы, Лиза боролась с подступавшей к горлу тошнотой. Когда через минуту приступ прошел, она снова открыла глаза и увидела, что Рен-Рен подошел еще на несколько шагов и пристально смотрит на нее. Не выдержав его взгляда, она опусти­ла глаза, а когда снова подняла их, он уже исчез.

— Что случилось?..

Аллан стоял и смотрел ему вслед. Потом покачал головой. Бой, казалось, тоже вот-вот последует за немым. Аллан удержал его:

— Оставайся здесь. Он наверняка сейчас вернется. А потом, может быть, не так уж обязательно...

Аллан прикусил язык. Он хотел сказать: «...разгуливать с человеком, который все­го две недели назад хотел тебя убить». Но это было бы слишком жестоко. Так нельзя разговаривать с пятилетним малышом, И тем не менее какие-то факты здешней жизни могли сплошь и рядом принимать такой опасный оборот, что даже ребенок должен хотя бы знать о них, если не понимать их, и уж во всяком случае должен научиться вести себя в соответствии с обстановкой.

Вместо всего этого Аллан сказал:

— А кроме того, в Райской бухте нет рыбы. Из-за всякой ядовитой дряви, кото­рую спускали туда, в ней все вымерло по крайней мере двадцать лет тому назад.

Бой упрямо посмотрел на отца:

— Он сказал, мы непременно что-нибудь поймаем. Может быть, завтра.

— Как же он это сказал? Ведь он не умеет говорить. Голос Аллана звучал резко, ему не нравилось, что сын лжет.

— А я понимаю, что он хочет мне сказать!

— Вот как...

Не было никакого смысла спорить с ребенком, у которого разыгралась фантазия. Аллан вздохнул. Жара была все такой же удушливой, мухи — все такими же назойли­выми. От засухи земля под ногами растрескалась. Всеми своими фибрами, всем телом он жаждал перемены погоды.

— Где ты был сегодня? — спросила Лиза.

Она уже полностью оправилась от дурноты и надеялась, что Аллан не станет за­острять на этом своего внимания.

— Тут появились еще двое. Я встретил их сегодня утром. Странный парень, что-то вроде художника и все время говорит не закрывая рта. Долго он здесь не выдержит. Зато его жена твердо стоит на ногах. Она мне больше понравилась. Их зовут Смайли и Мэри Даямонд. Они угостили меня завтраком...

— Мэри Даямонд...— с наслаждением повторила Лиза.— Какое чудесное имя. Как она выглядит?

— Ну... Она высокая и смуглая...

Аллану не хотелось описывать Лизе внешность Мэри Даямонд, его словно мучили угрызения совести. Он предпочел бы вообще умолчать о ней, скрыть то удивительное впечатление, которое она произвела на него, став олицетворением щедрого плодородия земли, богатства и пышности природы...

— Она красивая?

— Нет, красивой ее не назовешь. Наверное, мулатка. Лицо у нее в оспинах, зубы желтые. Слишком много курит...

Аллан заметил, что Лизины вопросы кажутся ему бессмысленными. Он вдруг ут­ратил способность определять, что значит «безобразный» или «красивый». «Безобразна» или «красива» Мэри Даямонд? «Безобразна» или «красива» Лиза? Из того, что составля­ло облик Мэри Даямонд, в памяти осталась крупная фигура, пышные формы, монумен­тальные бедра, живот, который так соблазнительно выдавался под гладкой материей блузки... Но что он может сказать Лизе?

— ...По-моему, она очень симпатичная,— сказал Аллан.— Сама посмотришь, когда мы встретимся. Они здесь еще пробудут некоторое время. Кажется, они от кого-то скрываются, а их преследуют за что-то...

— Понятно.

Лиза разделяла симпатии мужа ко всем, кто по тем или иным причинам вынужден был бежать из города.

Между тем Бой сидел и прислушивался. Он первый услышал шаги Рен-Рена. Между двумя невысокими холмиками появилась темная долговязая фигура. Он что-то нес в руке, и издали казалось, будто это маленькая вязанка хвороста. Подойдя ближе, он кивнул, улыбнулся, без колебаний подошел прямо к Лизе и протянул ей букетик неполовину высохших стебельков с несколькими маленькими бледно-зелеными иглооб­разными листочками.

Изумленная Лиза приняла букетик и некоторое время сидела неподвижно, не зная, что с ним делать.

Рен-Рен громко втянул носом воздух.

— Он хочет, чтобы ты понюхала их,— сказал Бой.

Лиза осторожно понюхала. От букета исходил сладковатый, пряный аромат, от­нюдь не неприятный, подумала Лиза. И в тот же миг сквозь легкое пряное благоухание она вдруг почувствовала соленый терпкий запах, исходивший от того, кто преподнес ей букет, запах почти звериный, от которого у нее вдруг загорелись щеки.

— Он хорошо пахнет,— сказала Лиза.— Немного странно. Улыбнувшись, Рен-Рен похлопал себя по животу и кивнул головой.

— Что это значит? Почему он дал мне эти стебельки? — спросила Лиза, изумленно глядя на Аллана, который только недоуменно пожал плечами.

— Может быть, это своего рода комплимент? — предположил он.— Может быть, он хочет сказать, что ты красивая...

— Просто в нашей стране существует обычай дарить беременным женщинам роз­марин,— раздался голос у них за спиной. Феликс внезапно появился в нескольких ша­гах от них, как всегда безукоризненно одетый, сдержанный и корректный.— Это при­несет счастье и ей и младенцу.

Аллан перевел взгляд с Феликса на улыбавшегося Рен-Рена, а потом на Лизу, ко­торая стояла склонив голову, словно ожидала удара.

— Надеюсь, подношение моего брата не было... некстати?..— спросил Феликс, как бы извиняясь, и слегка поклонился.

Часть вторая

17

Они сели в автобус, и всю дорогу до самого Свитуотера она не произнесла ни слова, только крепко держала его за руку, и он чувствовал, как напрягались ее му­скулы всякий раз, когда кто-нибудь из пассажиров, случайно или намеренно, бросал на них взгляд. Сам он давным-давно привык к любопытным взглядам, потому что каждую неделю ездил на автобусе на работу. Он их не замечал, да я смотрели на него не так уж часто. Том немногим, кому приходилось ездить на автобусе, как правило, хватало своих забот, и у них не было особого желания глазеть по сторонам; они либо сидели скрючившись, словно безумно хотели спать и только ждали случая, чтобы вздремнуть украдкой, либо невидящим взглядом смотрели перед собой в серое настоя­щее и бледное будущее. Общественным транспортом пользовались люди без положе­ния в обществе, маленькие и забитые, люди той же категории, к которой принадле­жал он сам.

Однако в этой области тоже намечались кое-какие изменения. Огромная плот­ность движения на дорогах, высокая стоимость эксплуатации и все более жесткие нормы на бензин делали пользование личными машинами все более неудобным и до­рогостоящим, и все больше людей стало вновь ездить на автобусах, включая и тех, кто еще совсем недавно был горячим приверженцем личных автомобилей. Но что самое интересное: эти постепенные, однако достаточно заметные сдвиги в самой структуре транспортных перевозок застали врасплох транспортную администрацию, которая продолжала безмятежно разрабатывать свои далеко идущие планы, направ­ленные на то, чтобы свести к минимуму пользование индивидуальным транспортом, в то время как автобусы в городе и на маршрутах между Свитуотером и городами-спутниками ходили переполненные до отказа и их становилось все меньше и меньше из-за нехватки запасных частей, горючего и смазочных материалов, а также из-за неразумного планирования.

Поэтому в последнее время, когда Аллан ехал на работу или домой, на него нередко смотрели косо, а порой даже осыпали бранью, однако он не придавал этому значения и как бы вообще этого не замечал.

Им с Лизой удалось занять сидячие места. Большинство пассажиров стояло в проходе. Жара в автобусе была невыносимая, несмотря на открытые вентиляционные люки. Лица у пассажиров были красные и отекшие, рубашки и блузки промокли от пота; неприятный запах исходил не только от Аллана и Лизы.

Когда они вышли на конечной остановке, окруженной высокими домами, в пре­исподней из грохота и зноя, по которой метались люди, увязая в расплавленном ас­фальте, Лиэу вдруг так качнуло, что Аллану пришлось подхватить ее, и он испугался, что ей снова стало дурно. Но оказалось, виной всему были туфли, потому что она захотела «быть красивой», когда они поедут в город, и, не обращая внимания на его насмешки, надела туфли на высоком каблуке, в которых: совсем не могла ходить.

Когда они пошли по тротуару, заполненному людьми и заваленному обрывками бумаги, она повисла на его руке, вздрагивая от каждого неожиданного звука, врывав­шегося в какофонию городского шума, от каждого полицейского свистка. Им пред­стояло пройти всего пять кварталов до Дома социальной консультации, но дорога эта показалась им бесконечной.

Десятиэтажный Дом социальной консультации занимал целый квартал. Это ста­рое почтенное здание было весьма величественным и внушительным и в то же время находилось в крайне запущенном состоянии. Когда-то здесь размещалась крупная экспортно-импортная компания, но потом ее национализировали вместе с некоторыми другими, и власти забрали здание себе. В широком подъезде пахло мочой, стены возле входа были расписаны политическими лозунгами и непристойными словами, а в длин­ных коридорах тянуло холодной затхлостью, словно вдруг пахнуло гнилью из больного чрева самой администрации социального обеспечения.

В большой приемной на длинных скамейках, жестких стульях и табуретах сидели люди и ждали. Некоторые нервно ходили взад и вперед, другие апатично смотрели прямо перед собой, словно просидели так целый день, может быть, много дней без всякой надежды на то, что их дело, наконец, рассмотрит соответствующая инстанция. Матери цыкали на своих нетерпеливых детишек. За длинной стойкой, защищенные толстыми стеклянными панелями, в которых отражался яркий неоновый свет, сидели служащие с бесстрастными лицами и заполняли формуляры, говорили по телефону или рылись в стопках различных документов. Они все были одеты в одинаковые коричневые пиджаки с золотыми пуговицами и государственной эмблемой на нагруд­ном кармане. Изредка динамики, висевшие на стене, начинали трещать и неразбор­чиво называли имена людей, которым следовало подойти к тому или иному окошку. Громко шумели кондиционеры. Корзины для бумаг были переполнены до краев. На полу валялись окурки, обрывки бумаги, смятые анкеты и формуляры.

Лиза нашла себе место на самой дальней скамейке возле человека с длинной неопрятной бородой, который лежал и спал, положив под голову пластиковый мешок. Несмотря на жару на нем было толстое пальто, а под пальто — куртка. Лиза стара­лась сидеть как можно тише, боясь потревожить спящего, а Аллан подошел к одному из окошек, чтобы выяснить, куда им следует обратиться.

— Да? — спросила, не поднимая головы, женщина за окошком с надписью «Спра­вочное бюро». У нее были гладкие, черные, коротко подстриженные волосы, разделен­ные прямым пробором и невыразительное лицо с правильными чертами. На пульте справа от нее вспыхивали красные и зеленые огоньки. На круглом экране возникали цифры, прерываемые световыми сигналами, точками и тире.

— Мы насчет больницы...— сказал Аллан нерешительно.- Моя жена беременна. Мне хотелось бы узнать... Нельзя ли ей вступить в больничную кассу...

— Разве вы не состоите в больничной кассе?

Невыразительное лицо вдруг оживилось, и она смерила Аллана взглядом.

— Нет... То есть да. Но...

— Все состоят в больничной кассе,— с удовлетворением констатировала дама из справочного бюро.

— Конечно.

Аллан не сумел сформулировать свой вопрос «технически грамотно», как того требовали здешние правила. Между тем ему просто надо было узнать, как устроить Лизу в родильный дом. Вот и все. Ее каким-то образом надо было зарегистрировать, заказать место...

— Первые роды?..

Дама из справочного бюро говорила, не поднимая головы. — Нет. У нас уже есть один ребенок.

— Комната семьсот девять. Лифт по коридору налево.

— Спасибо...

Лифт со скрежетом и стуком поднял Аллана и Лизу на седьмой этаж. Они изу­чали в зеркальце свои лица, которые в отсветах лампы дневного света казались мерт­венно-зеленоватыми. Впервые за много недель Лиза и Аллан увидели, как они грязно и неряшливо одеты, какими выглядят жалкими и опустившимися. .И тем не менее они вовсе не чувствовали, будто чем-то очень уж отличаются от остальных людей, до­жидавшихся приема. Здание было старое, лифт тоже оказался устаревшей конструк­ции. Там, где по стеклянным панелям ударили ногой или кулаком, образовались тре­щины в виде крупных белых роз. Изжелта-белые стены между этажами были разукра­шены непристойными надписями и столь же непристойными рисунками, второпях сделанными наискось.

Комната 709 находилась в самом конце еще одного длинного коридора. Потолок в ней был ниже, чем в приемной, и здесь оказалось еще жарче, а запах был еще более тяжелым и отвратительным. Комната была большая и ярко освещенная. Здесь тоже сидели и стояли в ожидании приема люди, образуя длинные очереди. Большин­ство составляли женщины, многие из них явно беременные. Дальняя часть комнаты была разделена перегородками на ряд клетушек, где по очереди принимали посетите­лей. Очередь двигалась медленно. Каждый раз проходило немало времени, прежде чем новый номер вспыхивал на световом табло. Выходя после приема, многие выти­рали глаза и казались крайне удрученными. Это отделение (как явствовало из над­писи на стене) занималось вопросами денежной помощи семьям, пособиями на детей и усыновлением. Если у женщины было больше двух детей и она отказывалась отдать своего ребенка приемным родителям или сделать аборт, ее лишали денежной помоши. Рост населения следовало ограничивать, и это была одна из наиболее мягких форм принуждения, введенных в связи с тяжелым экономическим положением.

Пот лил градом с Аллана — он стоял, прислонившись к стене, и держал обеими руками листок бумаги со своим номером. Лиза нашла себе свободный стул и, сев,-закрыла глаза. Аллана мучила жажда. В углу комнаты из небольшого фонтанчика била струя питьевой воды, а рядом стояли сложенные пирамидой картонные стакан­чики. По полу были разбросаны растоптанные стаканы, медленно размокавшие в жид­кой грязи. Наклоняясь над соблазнительной струей, Аллан ногой отшвырнул несколь­ко размокших стаканчиков. Вода была такая же тепловатая, как на Насыпи, но отда­вала химикалиями, хлором и еще какой-то дрянью С отвращением он сделал не­сколько глотков, после чего наполнил стаканчик для Лизы. Они не смотрели друг на друга, безмолвно ожидая, когда на одном из световых табло появится их номер.

В комнате, куда вошли Аллан с Лизой, воздух был еще тяжелее, чем снаружи, еще более спертый, с примесью пота и дыхания многих людей. Омерзительно вонял химический воздухоочиститель, висевший на стене. Стеклянная стена делила эту ка­морку пополам. За стеной сидела молодая черноволосая женщина в коричневом фор­менном пиджаке, которая как две капли воды походила на даму из справочного бюро,— только рука у нее была в лубке. Металлическая пластинка на груди сооб­щала, что ее зовут М. Годдесс.

В комнате стоял только один стул, и Аллан подвел к нему Лизу. Она двигалась как во сне. Долгое ожидание утомило ее. Сам Аллан остался стоять. По непонятным причинам потолок здесь был такой низкий, что голова Аллана почти касалась пори­стой звукопоглощающей обкладки.

Молодая женщина перевела взгляд с Аллана на Лизу и ободряюще кивнула. Потом произошел следующий разговор:

— Моя жена беременна и... и нам понадобится помощь... когда подойдет время рожать.

— У вас есть дети?

— Да. Сын.

— Фамилия?

— Лиза и Аллан Юнг. Молодая женщина записала.

— Номер?

— Что?

— Ваш личный номер?

— Номер? Нет, я не помню... Ты помнишь, Лиза?

Лиза сидела, словно ничего не слышала. Только покачала головой. Не подни­мая глаз.

— Неужели у вас нигде на записан ваш номер? У вас есть удостоверение лич­ности? Служебное удостоверение? Вы же знаете, что обязаны всегда иметь при себе свой номер.

Аллан тщетно ощупывал карманы.

— Нет...— сказал он.

— Так. Сейчас все выясним.

Здоровой рукой она стала быстро нажимать клавиши клавиатуры. Через мгно­вение на экране, таком же, какой он видел в справочном бюро, появились буквы и цифры. Аллан не мог оторвать глаз от ее поврежденной руки, которая до самого локтя была забинтована и висела на повязке, в то время как другая рука легко и сво­бодно бегала по клавишам, как будто вполне достаточно было ее одной.

— Пожалуйста, вот ваш номер. Запишите его где-нибудь и больше не теряйте. Она записала номер в блокнот, вырвала из чего листок  и  протянула Аллану

через узкую вертикальную щель в стеклянной стене.

— Спасибо.

— Вы живете на Апрель авеню номер восемьсот сорок пять?

— Нет. мы больше там не живем.

— Где же вы сейчас живете? Вы не сообщили о том, что переехали.

Аллан покачал головой. Он никак не ожидал, что его будут допрашивать. В нем росло раздражение, ему хоте\ось поскорее уйти отсюда, от этой абсурдной ситуации, и в то же время он знал., что они с Лизой целиком и полностью зависят от этой женщины, которая может им помочь.

— Но должен же быть у вас хоть какой-нибудь адрес, Место, где вы живете.

— Н-нет. В настоящее время у нас нет постоянного адреса.

— Вы подавали заявление в Жилищно-посредническое управление?

— Нет. Еще нет.

— Вы должны подать как можно скорее. Вы же знаете, что таков закон.

— Конечно. Но сейчас я пришел насчет того, чтобы положить жену в родильное отделение.

— При отсутствии показаний, делающих госпитализацию абсолютно необходи­мой родовспоможение женщинам до тридцати пяти лет при вторичных родах осуще­ствляется на дому. У нас есть специальная группа помощи на дому, которая зани­мается именно этой сферой медицинского обслуживания. Они оказывают всю необхо­димую помощь как при самих родах, так и в предродовой и в послеродовой периоды. Это хоть в какой-то мере облегчает деятельность наших переполненных клиник и ро­дильных домов.

— Понятно..,

— Таким образом я смогу вам помочь лишь в том случае, если вы сообщите мне свой адрес. Вы должны как можно скорее пойти в Жилишно-посредническое управ­ление и когда все будет улажено, вернуться к нам. В вашем положении это простая формальность. Они всегда располагают определенным количеством квартир для особо нуждающихся.

— Понятно.

— Вам плохо?

Молодая женщина с невыразительным лицом, наконец, обратила внимание на Лизу которая сидела закрыв глаза и подперев голову рукой.

— Она устала. Мы приехали сюда издалека.

Аллан и сам почувствовал головокружение. Он боялся, как бы в этой тесной каморке у него не начался приступ клаустрофобии.

— Вы  получите немного витаминов. И еще одно средство, которое подкрепит вас...

Женщина снова что-то написала и протянула через щель в стекле вырванный из блокнота листок бумаги.

— В этом здании на первом этаже, на углу Транспорт-роуд есть аптечный киоск. По этому рецепту лекарства вам выдадут бесплатно. Киоск работает без пере­рыва круглые сутки. Когда вы вернетесь сюда с адресом, я позабочусь о том, чтобы вы получили квалифицированную медицинскую помощь.

Лиза молча кивнула. Она взяла листок бумаги и долго смотрела на него. Пытаясь совладать со своими непокорными локонами, она завязала их лентой на за­тылке. Сейчас Аллан с нежностью глядел на ее шею, худую и белую там, куда не доставало солнце. И вдруг почувствовал острую потребность защитить ее от бесчело­вечности бюрократического аппарата, у которого они попытались искать поддержки и помощи.

— Впрочем, — бесстрастно продолжала женщина,— вы, вероятно, знаете, что мо­жете обратиться к нам и в том случае, если решите, что вам не нужен ребенок. Мы немедленно устроим вам аборт, а кроме того...— Впервые ее холодный коррект­ный тон вдруг изменился, и в голосе послышалась чуть ли не горячая заинтересо­ванность.— А кроме того, я хотела бы сообщить вам, что представляю интересы об­щества, которое выступает в роли посредника при заключении контрактов об усынов­лении и удочерении детей. Вам известно, что бесплодие является весьма серьезной проблемой для многих супружеских пар и списки людей, желающих усыновить ново­рожденного, очень длинные. Так что, если вы пожелаете отдать своего ребенка сразу же после рождения приемным родителям, это можно будет легко устроить. Само собой разумеется, у вас не будет никаких оснований для беспокойства: в качестве претендентов наше общество утверждает лишь кандидатуры лиц с незапятнанной репутацией, высоким доходом и солидным положением в обществе. В этом случае вы можете рассчитывать на бесплатное пребывание и самый лучший уход в частной клинике. Кроме того, по подписании соответствующих документов вам будет выпла­чена определенная сумма. Если вас это интересует, мы можем немедленно приступить к оформлению...

— Н-нет. Нет, спасибо.— Голос Лизы был чуть слышен.— Мы сохраним ребенка.

— Разумеется. Вот моя визитная карточка с номером телефона, так что если вы передумаете...

И снова ее здоровая рука начала действовать так уверенно, словно другая рука была ей вообще не нужна. Однако она заметила взгляд Аллана и объяснила:

— Автомобильная катастрофа в прошлое воскресенье Мне еще повезло: я отде­лалась потерей двух пальцев. Больше двадцати человек погибло. Вы не видели репор­таж по телевидению?

Что-то похожее на улыбку тронуло утолки ее губ.

За лекарствами была очередь. Здесь тоже действовала система номеров. Уста­лые, плохо одетые люди, в основном мужчины, терпеливо ждали, вытянувшись цепоч­кой вдоль длинного прилавка; некоторые были явно пьяны. На стенах висели боль­шие цветные плакаты с информацией о противозачаточных средствах, половой гигие­не, абортах и гак далее.

В обмен на рецепт Лиза получила флакон с большими капсулами, содержащими витамины, и баночку с маленькими розоватыми таблетками.

— «Розочки»,— фыркнула Лиза, когда они снова вышли на улицу.— Всю жизнь мечтала о «розочках» против депрессии, вызванной беременностью! — И Аиза грустно усмехнулась.— Аллан, я хочу есть. Где бы мы могли поесть? У нас есть деньги?

— Да, немножко...

Они нерешительно брели по широкому тротуару. Под резкими порывами ветра в ноги им летели обрывки газет, прохожие сгибались в три погибели, закрывая рука­ми рот и кос. как это бывает зимой, когда дует сильный холодный ветер. Но сейчас была середина лета, стояла жара, и даже сквозняки, которые продували на пере­крестках теневую сторону улицы, дышали зноем в их разгоряченные лица. В воздухе кружилась пыль, и они все время чихали и отплевывались; в конце концов им тоже пришлось прикрыть руками нос и рот, чтобы защититься от пыли.

До отправления автобуса еще оставалось не менее двух часов, и обоих терзал голод. Аллан и Лиза остановились перед большим универсальным магазином. За огромными зеркальными стеклами, матовыми от копоти и пыли, соблазнительно кра­совались пестрые низкосортные предметы роскоши, продаваемые по сниженным ценам.

— В магазине «Глитца» есть кафетерий...

Аллану приходилось кричать, чтобы перекрыть шум машин, которые' неслись по этой широкой улице. Они растерянно стояли рядом, а прохожие налетали на них, толкали и пихали, наступали им на ноги и, не замечая их, спешили дальше.

— Там не дорого?

Она с тревогой посмотрела на огромное здание, на подъезд из стали и стекла, на претенциозную витрину, на всю эту рекламную мишуру, которая пугала ее и вы­зывала желание как можно скорее убежать — подальше от этого города с его подав­ляющей грандиозностью, духотой и грязью.

— «Глитца» — это дешевый магазин, — объяснил Аллан.— Они продают всякую дрянь по бросовым ценам. Теперь только дешевые магазины сводят кое-как концы с концами.

Зал, где помещался кафетерий, был узкий и длинный, в два ряда стояли столы: один ряд вдоль стены, второй — под окнами с матовыми стеклами. Вьющиеся расте­ния в горшках обвивали стилизованную под античность балюстраду, протянувшуюся посередине через весь зал. Темно-красные стены были украшены металлическими изображениями буквы «Г» в различных вариантах. На каждом столике стояла неболь­шая лампа с красным абажуром, который отбрасывал на гладкую пластиковую по­верхность красноватый световой круг. Над головой горели лампы дневного света. Однако кондиционер работал, и когда они вошли сюда после уличной жары, то неко­торое время стояли как вкопанные, жадно ловя ртом сухой прохладный воздух, кото­рый гнали им в лицо мощные вентиляторы. В кафетерии не было никого, кроме кас­сирши, которая сидела в самом конце длинной стойки и тупо смотрела на экран телевизора, расположенного перед нею таким образом, что, чуть-чуть опустив глаза, она видела клавиши кассы и одновременно могла наблюдать за клиентом. Ни одним движением она не показала, что заметила появление посетителей, ,

Аллан вслух прочитал меню. Он предложил взять «жаркое а-ля Глитца» прежде всего потому, что его подавали с салатом.

— Помнишь, Док говорил, что тебе надо есть салат...

Ей было совершенно все равно, что есть. Теперь, когда они зашли сюда, она радовалась как ребенок, что они пообедают в таком шикарном заведении. На десерт Аллан заказал для них обоих карамельный крем.

— Даже десерт! — восторженно прошептала Лиза.

Кассирша привычными движениями выбила чек, Аллан расстегнул карман ру­башки, вытащил кожаный кошелек, где держал деньги, и положил на поднос одну за другой две монеты. Кассирша взяла деньги и не глядя бросила их в выдвижной ящик, после чего снова сосредоточила все свое внимание на событиях, совершав­шихся на голубом экране. Глаза ее были подведены тенями с металлическим отливом. Она уже забыла о посетителях.

«Жаркоеа-ля Глитца» представляло собой продолговатый кусок чего-то, похожего на жареное мясо, которое плавало в жидкой «вкусовой смеси». Рядом стояла тарелка с картофельным концентратом, нарезанным в виде маленьких кубиков. Салатом назы­валась мешанина из вареных овощей, увенчанная каплей какого-то желтого соуса.

Они ели с огромным аппетитом. Им казалось, что все это очень вкусно. Вообще-то у синтетического мяса не было определенного вкуса — ни приятного, ни неприят­ного. Заменители почти не отличались друг от друга по вкусу, даже если заменяли совершенно разные продукты. Вкус зависел от использования жидких смесей, кото­рые назывались «соусами».

— Что же мы будем делать, Аллан? — спросила Лиза, когда они доели свое «жаркое».— Что будем делать, когда родится ребенок?

Аллан сидел и думал о том же. А о чем же еще? Сейчас это был главный во­прос, который приходилось решать. Обрывки разговора с социальным консультантом все еще звучали в ушах Аллана во всей их чудовищной нелепости. Если они хотят получить помощь, у них должно быть зарегистрированное местожительство в Свитуотере. Но это невозможно. С гнетущим ощущением, похожим на страх, он предвидел, что в этой драматической ситуации они будут предоставлены самим себе.

— Я не хочу отдавать нашего ребенка, а ты?

— Я тоже не хочу.

Аллана поразила решимость, прозвучавшая в ее голосе. Перед рождением Боя они тщательно продумали все варианты, включая возможность отдать его приемным родителям, а также аборт. Вообще-то говоря, Аллан не имел ничего против обоих этих вариантов, ибо тогда у него еще только начинало вырабатываться новое вос­приятие действительности. Появление ребенка означало, что будет больше работы, больше ответственности, больше всевозможных тягот и забот, но в то же время это говорило о том, что жизнь идет своим чередом и оба они вполне здоровые люди, у которых могут быть дети... Он прекрасно понимал, что никто так больше не думает в перенаселенном городе, столице перенаселенной страны, где ограничение рождае­мости стало важнейшей задачей органов здравоохранения, и все-таки с той минуты, как он узнал, что Лиза снова беременна, в нем неуклонно зрело твердое и непоколе­бимое убеждение: он хочет, чтобы семья его росла, род продолжался. Чтобы продол­жалась жизнь. Желание это было сильным и отчетливым, и раздумывать тут не приходилось…

 Тем не менее вера Лизы в жизнь глубоко тронула Аллана. Он не знал, что побуждало ее желать этого ребенка,— вероятно, она просто не представляла себе, ка­кие трудности ее ждут, даже если роды пройдут нормально. Аллана это и радовало  и удивляло, но он не задавал ей вопросов, не требовал объяснения. Вероятно, за те несколько месяцев, когда они научились тратить возможно меньше слов на разговоры, между ними возникла определенная дистанция, четкое разграничение сфер деятель­ности Аллана и Лизы. Беременность, которую она до порыдо времени держала от мужа в тайне, что он считал вполне естественным, была ее личным делом, и в этом плане она совершенно не обязана была отчитываться перед ним. Оба они хотели ребенка — это было главное.

— Нам надо будет поговорить с Доком,— сказал Аллан.— Возможно, он уже давным-давно все понял и именно поэтому говорил, что тебе надо есть зелень...

— Да, завтра же поговорим с Доком!

Овал ее лица казался мертвенно-бледным в этом красном интерьере. От усталости у нее появились под глазами темные круги, однако ей все-таки удалось изобразить на лице улыбку.

На десерт они съели по куску сладковатого карамельного крема вформе буквы «Г» с красной вкусовой смесью. Крем ей понравился, она любила сладкое и теперь, когда от голодаей иногда вдруг становилось плохо, ела много шоколада. Случалось, что она основательно залезала в запас, рассчитанный на следующую неделю.

Перед уходом Аллан сунул столовые приборы под рубашку. Они пригодятся на Насыпи.

На обратном пути в автобусе было еще жарче и противнее, чем когда они ехали в город. Закончился рабочий день, и автобус был битком набит людьми, взмокшими от пота.

На перекрестках все время возникали пробки, автобус то и дело останавливался, солнце безжалостно палило сквозь грязные стекла.

Аллан смотрел на городской пейзаж за окнами автобуса, на окраины, пригорода, на серыеоднообразные здания по обеим сторонам дороги с зияющими проломами меж­ду ними там, где были снесены или еще только сносились старые дома. Все реже и ре­же теперь строились новые дома на месте старых пустырей. Постепенно их завалива­ли всяким хламом и отбросами, и они зарастали сорной травой высотой в человеческий рост.

Лиза попыталась вдохнуть немного свежего воздуха из окна, которое кому-то удалось приоткрыть. Ноги ее распухли и ужасно болели в туфлях на высоких каблу­ках, от которых она уже успела отвыкнуть. Она прислонила голову к оконному стеклу, и слезы потекли у нее из глаз от усталости и страха перед будущим.

18

 — У тебя все в порядке, — успокаивал ее Док.— Все в полном порядке. Думаю, что ты на пятом месяце. Ты уже чувствовала, как он двигается?

Лиза покачала головой и вытерла глаза. Потом попыталась улыбнуться. Дока Фи­шера она ни в чем не могла упрекнуть: он был и тактичен и деликатен. Однако вся процедура осмотра показалась ей какой-то ужасно унизительной. Поправляя платье, она несколько раз всхлипнула.

— Все будет хорошо,— спокойно говорил Док, моя руки в тазу.— Вторые роды, как правило, бывают намного легче первых. Тебе нечего бояться.

— Ладно, не буду...

От первых родов в ее памяти остался только страх. Поездка в такси до клиники?

 Аллан, бледный и испуганный; от волнения он раскричался на шофера такси, который не знал дороги. Ожидание. Первые боли. А потом укол и тошнотворное бессилие, мед­ленно сковывающее все тело,— ощущение, будто тебя душат... А потом пять дней и пять ночей в большой переполненной палате, где она наблюдала, как санитарки купают, пеленают и кормят безобразное морщинистое существо, которое, как они утверждали, было ее сыном; Аллан, бледный и взволнованный, на табурете возле кровати — он появлялся на несколько положенных минут; цветы в герметической упаковке из пласти­ка— и они тоже... Лиза была просто одержима желанием действовать, что-нибудь де­лать; внезапно она ощутила огромную ответственность за это крошечное существо, на­стояла, чтобы ей разрешили кормить его грудью, хотя врач полагал, что она слишком молода и грудные железы у нее еще недоразвиты («В следующий раз — пожалуйста...»). А потом возвращение домой с коробкой бесплатного заменителя материнского молока под мышкой.

— Не забывай принимать витамины, которые тебе дали. А когда они кончатся, мы постараемся достать что-нибудь еще. И помни: тебе надо хорошо питаться; ты слишком худенькая, понимаешь...

Док печально посмотрел на нее сквозь толстые стекла очков. Она казалась такой хрупкой и слабой. Она была ребенком, который сам нуждается в заботе, и он вовсе не был уверен в том, что она получает эту заботу в достаточной мере. С того первого ра­за, как он увидел ее, у него возник отцовский инстинкт, потребность опекать эту дево­чку, этого очаровательного ребенка. И вот теперь случай или неосторожность Аллана — тут он недобрым словом помянул своего соседа — препоручали Лизу его заботам. Она казалась ему такой трогательной, когда полураздетая неподвижно лежала на его выц­ветшем плюшевом диване, закрыв глаза и отвернув лицо с недовольной, упрямой склад­кой на широком гладком лбу, а он ощущал под своими руками ее тонкое тело. Док уже давно не практиковал как врач, хотя мысленно до сих пор называл это «своей работой». Когда Лиза легла на этот жалкий диван, доверясь его рукам, его профессиональным зна­ниям, если только они еще сохранились у него после стольких лет вынужденного бездей­ствия, он вдруг снова ощутил то жгучее желание помочь, которое руководило им в прош­лом, а порой возникало и теперь, хотя все вокруг каждый день и час напоминало о том, куда это привело его и к чему он пришел: к добровольному изгнанию и изоляции от общества, которое отвергло его идеализм и угрожало ему судебным преследованием и суровым наказанием. Однако идеализм Дока был непоколебим, он не поддавался воздействию внешних обстоятельств, на него никак не повлияло жалкое существование на городской свалке, не повлияло и то, что, с одной стороны, общество осуществило на практике многие из его радикальных идей, а с другой — общественное развитие приняло такие уродливые формы, что гуманистические идеалы Дока по большей части потеряли всякий смысл. На какое-то время идеализм Дока оказался как бы законсервирован, и теперь его разбудила в почти неизмененной форме тщедушная девочка с рыжеватыми локонами, которая доверилась ему и попросила его помощи. И он хотел помочь ей, на­сколько это было в его силах, хотя со страхом думал о том, что, разумеется, будет очень нелегко принимать ребёнка здесь, на Насыпи, без каких-либо вспомогательных средств.

— Как вы думаете, будет очень больно? — спросила Лиза.

Она все еще всхлипывала, хотя изо всех сил старалась остановить слезы: ведь просто глупо и совсем по-детски вести себя так.

— Нет, что ты, во второй раз все будет гораздо легче, чем в первый.

— Но я ничего не чувствовала в первый раз. Мне сделали укол, и я куда-то про­валилась.

— Я знаю. Так всегда делают в коммунальных клиниках, чтобы сэкономить вре­мя. Понимаешь, без укола роды иногда затягиваются. Особенно в первый раз.

— Я уверена, что будет очень больно, если мне не сделают укола...

И Лиза снова заплакала. От этих разговоров о предстоящих родах ей стало легче. С Алланом она не могла говорить о подобных вещах.

— Ну, будет тебе,— утешал Док Лизу. Он не очень понимал, как успокоить ее, и, чтобы выиграть время, прибирал в комнате, перекладывая разные мелочи с места на место.— Ты сказала, что вы хотите ребенка.

— Да-а...

— Теперь слишком поздно делать аборт, это может оказаться опасным. Но ведь ребенка можно отдать приемным родителям... 

- Я знаю. Нам сказали в этой проклятой конторе. Но там больше ноги моей не будет! Никогда! Мы хотим этого ребенка. Просто приходится так много... так много думать обо всем!

Лиза забилась в угол трухлявого дивана, закрыв лицо руками. Слезы оставляли мокрые полосы на ее грязных пальцах. Док сел рядом с ней. Он неуклюже положил руку на ее вздрагивающие от рыданий плечи.

— Успокойся,— утешал он.— Все будет хорошо. Положись на меня, на всех нас. Мы сделаем все, что от нас зависит, чтобы помочь тебе. Все пройдет благополучно.

Но руки его ощущали хрупкость ее тела, а при осмотре он отметил, что у нее очень узкий таз. И он знал, что роды будут нелегкими.

Эти молодые люди, что переселились сюда, принадлежали другому времени, дру­гой эре; в- его глазах они были «потерянным поколением», для которого город был единственным мерилом всех ценностей, которое не знало иных пейзажей, кроме искус­ственного городского ландшафта, не знало иных пропорций и форм, кроме разруши­тельной несоразмерности городских массивов.

Лиза сидела неподвижно, ссутулившись. Ее широко раскрытые глаза были теперь сухи. Док сидел рядом с ней и, вдыхая запах ее волос, думал о том, что означает при­ход «потерянного поколения» на Насыпь. Он знал, что их будет здесь все больше и больше, и это беспокоило его. Вот теперь на Насыпи возникнут настоящие проблемы.

— Ты снова придешь ко мне через некоторое время, скажем, через две недели, и мы посмотрим, как идут дела. Если же почувствуешь себя плохо или появятся боли, приходи немедленно.

Говоря это, он почему-то смутился, хотя все, что он сейчас сказал, почти не заду­мываясь повторяет каждый врач своим пациентам; однако Док правильно истолковал свое смущение, и ему стало немного стыдно: он ведь радовался тому, что будет еще одна консультация и еще одна доверительная встреча с Лизой...

19

В жару мысль о воде легко может превратиться в навязчивую идею.

Лиза лежала на матрасе под тентом и отдыхала. Было воскресенье. Аллан не вэр-нется до вечера. Лиза устала, выдохлась и хотела спать, но ее мучила жажда. Она обещала Аллану экономить воду и обещала самой себе сдержать это обещание. Воду на­до было беречь. Один бочонок на два .дня — это все, что у них было. «Постарайтесь не пить днем,— убеждал их Док.— Вы только потеете, и вам еще больше хочется пить». Но Лизе не так-то легко было не пить, когда она чувствовала, как во рту у нее распу­хает от жажды язык.

Уровень воды в колодце Дока угрожающе понизился, и все поняли Дока, когда он ввел, так сказать, нормирование воды, хотя Аллан неделями таскал металлический лом на его виллу в качестве аванса за пользование колодцем. Принцип платежа — опре­деленное количество воды за определенное количество металла — все больше терял свой смысл в их взаимоотношениях: обмен постепенно превратился в символ желания помогать друг другу. Недостаток воды в колодце стал их общей проблемой. И все-таки Лизе трудно было себе представить, что в один прекрасный день колодец может ока­заться пустым. Тем не менее она твердо решила не ходить за фургон, чтобы украдкой выпить лишнюю чашку воды. Она не должна этого делать! Насколько это серьезная про­блема, она поняла по голосу Аллана, когда он внушал ей, что надо экономить воду. Она спросила, не может ли он приносить канистру с водой, когда возвращается с бензозапра­вочной станции, как бывало раньше, однако Аллан объяснил ей, что нормирование воды в городе становится все более строгим, потребление ее тщательно контролируется, и тех, кого уличают в перерасходе, подвергают большим штрафам. Перед уходом домой Янсон всякий раз снимает показания со счетчика, регистрирующего расход воды. Если Аллан станет уносить воду, он может остаться без работы. Что же касается минераль­ной воды, то ее теперь не достать.

И вот несмотря на все ее благие намерения бочонок за фургоном был почти пуст, а она лежала с закрытыми глазами, чувствуя, как язык прилипает к нёбу, и мечтала о вкусной чудесной воде — в стаканах, графинах, бутылках, кранах, душах, ваннах... В детстве она так любила купаться, принимать душ, часами могла стоять под колючими струями воды, и ей казалось, что она расплывается, растворяется и медленно вытекает вместе с водой, капля за каплей, через щель в полу.

Как ни странно, в последнее время Лиза часто думала о родителях, хотя раньше не только не думала, но почти и не вспоминала о них... У нее даже появилось желание повидать их, написать им, ну хотя бы открытку. Но Лиза не умела писать. Она знала буквы и умела составлять слова и короткие предложения, прочесть по складам простой текст, но дальше этого так и не пошла, а принятый в школе «открытый» метод обуче­ния давал возможность скрывать свое невежество и избавлял от необходимости на­верстывать упущенное. В последний год она то и дело прогуливала занятия, пока нако­нец совсем не бросила школу, сойдясь с Алланом.

Однако мысли о родителях, особенно о матери, постоянно приходили ей в голову, безмерно угнетая ее. В первые месяцы после ухода из дома она время от времени зво­нила, ставя в известность, что у нее все хорошо, что она ни в чем не нуждается, но истерические упреки матери, ее слезы и мольбы вернуться домой положили этому конец. Однако после рождения Боя они все-таки отправились с визитом к ее родите­лям — какая-то странная причуда заставила Лизу настоять на этом. Бесконечно долго через несколько жилых зон они ехали на автобусе в мертвый город-спутник, где тяну­лись типовые виллы средней категории с квадратными газонами, купленными в магази­не, и панорамными окнами из пятнистого пластикового стекла. Пока Лиза звонила с ребенком на руках, Аллан стоял у ворот, однако родители не захотели впустить ее — она была одета так ужасно, да еще с мужем и ребенком, и совсем не походила на их маленькую девочку. И снова мольбы и слезы, упреки и объяснения и, наконец, шумное расставание. Тем не менее, снова ожидая ребенка, Лиза думала о них, хотела написать им письмо и все рассказать о себе, рассказать, как она живет, что думает теперь о жизни, но она не умела писать и могла лишь плакать, а кроме того они почти наверня­ка переехали в какую-нибудь другую виллу в другой городской зоне — обитатели Сви-туотера довольно часто меняли местожительство,— и ей никогда не удастся напасть на их след. А через несколько лет они закончат свой жизненный путь в коммунальном до­ме для престарелых, и она никогда, никогда больше не увидит их.

Внезапно Лиза услышала какой-то звук, подняла голову и увидела Мэри Даямонд, которая шла по тропинке к фургону. До сих пор она видела Мэри Даямонд только один раз, издалека, когда ходила на поиски чего-нибудь такого, чем можно будет заме­нить кроватку, когда родится ребенок. Она сама удивлялась своему рвению, так как да­же не подозревала, что обладает сколько-нибудь развитым материнским чувством. В тот день Мэри шла — нет, шествовала — по тропинке вдоль затвердевшей автомобиль­ной колеи к воротам во всем черном — черная кожаная юбка, черная элегантная блуз­ка — ив парике, производившем совершенно ошеломляющее впечатление в сочетании с черной одеждой. Было жарко, и от пота кожа ее блестела. Лизе казалось, что никогда еще она не видела такой красивой женщины. Она вся похолодела от страха, когда Мэ­ри Даямонд вдруг оступилась и чуть не упала, потеряв красную пластиковую сандалию, украшенную розой, но она тут же восстановила равновесие, подхватила свалившуюся сандалию и надела на ногу (Зеленый лак на ногтях! Зеленые веки!), а выражение лица у нее при этом было как у королевы!

И вот теперь Лиза смотрела с таким же восхищением и страхом на эту круп­ную темнокожую женщину, которая спокойно подошла к самому матрасу, на котором она лежала.

— Хелло,—сказала Мэри.

— Привет,— ответила Лиза.

— Меня зовут Мэри Даямонд.

— Знаю. Аллан рассказывал о тебе. Я — Лиза.

— Нет ли у тебя воды? У нас кончилась. Лиза испуганно покачала головой.

— Нет... У нас тоже нет воды. Будет только завтра.

Лиза лгала не потому, что не хотела помочь. Она лгала из чувства самозащиты. Она не могла отдать драгоценную воду чужой женщине только потому, что та при­шла и попросила ее об этом.

— Проклятье!

Мэри Даямонд уперлась руками в бока и окинула мрачным взглядом обож­женный солнцем ландшафт, где раскаленный воздух дрожал и струился над холмами из грязной земли и всевозможных предметов на разных стадиях разрушения и рас­пада, деталей машин и других обломков технической цивилизации, которые лежали или одиноко торчали, ржавея, словно доисторические окаменелые растения...

— Аллан здесь?

— Нет, Аллан работает сверхурочно все выходные дни.

— Понятно...

Мэри закусила пухлую нижнюю губу.

— Он работает на Эббот-Хилл?

— Да, на Эббот-Хилл-роуд. Примерно там, где раньше находился кинотеатр на открытом воздухе для автомобилистов.

— Ясно... Я хорошо знаю это место... Понимаешь, у Смайли не заводится маши­на, и он не может смотаться в город. У него кончилась выпивка. Не потащусь же я пешком в город ему за водкой! Две недели назад Аллан починил эту колымагу, и я подумала, что...

— Он вернется вечером. И завтра обязательно все сделает.

— Хорошо, но что мне делать со Смайли? Он уже ноет, а в такую жару... Мухи сплошь усеивали промокшую от пота красную рубашку Мэри Даямонд —

она была расстегнута до пояса и опускалась на короткие шорты. Шорты подчерки-, вали ее широкие бедра... «До чего хороша,— думала Лиза зачарованно.— Какая боль­шая и красивая!»

— Смайли — твой муж?

— Ну, будем называть это так. Во всяком случае, вот уже несколько лет, как мы живем вместе ради общей пользы и маленьких радостей иногда...

— Откуда ты приехала?

Лиза преодолела свою робость — в конце концов победило любопытство. Манера говорить у Мэри Даямонд была грубоватая, а подбор слов вульгарный, не такой, к какому привыкла Лиза.

— Из Палисадена.

Ну конечно! Как она сама не догадалась! Палисаден был самый большой и пользовавшийся самой дурной славой барачный город — из тех, что выросли к северо-западу от Свитуотера вдоль реки Сэнди и на бесплодных холмах Дезерт. Там жили подонки общества, десятки тысяч безработных, которые на протяжении многих лет переселялись сюда из сельских районов страны, чаще всего с семьями, чтобы найти какую-нибудь случайную работу на фабриках и заводах Сарагоссы, когда сезон и конъюнктура создавали нехватку рабочей силы. Это было время, когда работы хва­тало всем, когда Свитуотер находился на гребне последней волны технического и экономического процветания, когда потребность в дополнительной рабочей силе была настолько велика, что предприятия сами начали строить первые барачные по­селки, поскольку не хватало жилья для все возраставшей массы людей, искавших работу,— нечто вроде временных поселений; а потом наберет темпы жилищное строи­тельство и у всех будет крыша над головой. Однако последний «золотой век» оказал­ся еще более коротким, чем все предшествующие: «экономического чуда», о котором все говорили и на которое возлагали большие надежды, и на этот раз не произошло, а барачные города остались навсегда, за короткое время превратившись в жалкие трущобы, став серьезной проблемой и быстро растущим социальным бременем для властей. Между тем приток людей все продолжался, несмотря на безработицу и по­пытки регулировать прирост населения в этих районах; в соответствии с многочис­ленными программами ликвидации трущоб людей переселяли в новые жилища, и вла­сти приступили к сносу бараков. Однако в общем и целом это ничего не изменило: средств на жилищное строительство отпускалось все меньше, строительные работы сначала откладывались, а потом и вовсе были прекращены, и те, кто остался без крова, въезжали в лачуги, откуда только что выселили старых жильцов, а некоторые сами строили себе жилища из гофрированной жести и цементных плит, которые им удавалось найти или украсть на многочисленных пустырях, где раньше стояли бараки. Эти люди приходили либо из горных районов страны, в которых почти нечего было есть, либо из далеких деревень, где коренные изменения в аграрной политике оста­вили десятки тысяч сельскохозяйственных рабочих без дела, либо, наконец, с город­ского дна,— без гроша в кармане, преследуемые законом, они старались скрыться в тесноте трущоб  которых по официальным данным вообще не существовало.

Изменения, которые непрерывно происходили в этой все возраставшей разно­шерстной массе населения, обрекали на неудачу любые попытки хоть как-то регист­рировать и регулировать ее рост. Казалось, все эти несчастные, обосновавшиеся здесь, инстинктивно противились любым попыткам большого города включить их в свою систему.

Большинство из них не получало никакого пособия, но утверждать это было нельзя, поскольку провести надлежащую перепись населения здесь так и не удалось. Они редко искали работу через официальные посреднические бюро, лишь немногие пытались найти себе новое жилье, а любые программы обучения для детей и взрос­лых наталкивались на апатию и нежелание ходить на занятия. Неизменно открытым оставался вопрос, на что жили обитатели этих городов. У одних были овощи и вся­кие съедобные растения, которые они выращивали на узеньких вытоптанных клочках земли между домами, другие держали домашних животных — коз, свиней, которые свободно паслись, нередко разнося заразные болезни. Производство и продажа ка-вы — хлебной водки — было столь же обычным занятием в этих районах, как воров­ство, укрывательство краденого, проституция и злоупотребление средствами, ассигно­ванными на различные формы социальной помощи и пособия для бедных.

Помимо огромного количества социальных проблем, барачные города создавали значительную угрозу здоровью всего района. В этом перенаселенном, грязном и за­сиженном мухами аду, знойном и засушливом летом, сыром, холодном, плохо отап­ливаемом и совершенно не защищенном от дождя и ледяного ветра зимой, царили голод, нищета и болезни. Детская смертность оставалась высокой, хотя органы здра­воохранения утверждали, что приняли все меры, какие только могли. Однако не так-то просто было сделать всем прививки хотя бы против самых распространенных эпи­демических заболеваний, когда приходилось иметь дело с недоверчивыми обитателями бараков, отнюдь не стремившимися к сотрудничеству с городскими властями.

— Ты ждешь ребенка?

Присев на корточки, Мэри Даямонд в упор смотрела на Лизу.

— Как ты узнала? — удивилась Лиза.

Хотя Лиза ни от кого больше не скрывала свою беременность, в ней все еще жил инстинкт защиты того, что совершалось в ее теле. Однако в присутствии Мэри Даямонд она чувствовала себя спокойно, и ей очень хотелось поговорить с ней, жен­щиной, о своем состоянии.

— Догадалась,— ответила Мэри Даямонд.— Я знаю кое-какие признаки. У меня было четыре сестры. Две из них... умерли от родов. Самая младшая, Роза, была еще моложе, чем ты. Она не хотела иметь ребенка и истекла кровью... Нет, ты не расстраивайся, это было так давно. Не надо плакать...

Она обняла Лизу, которая вдруг разразилась рыданиями, прижалась к Мэри Дая­монд и, всхлипывая у нее на шее, никак не могла успокоиться; самые простые вещи теперь приводили ее в уныние, а то, что сейчас сказала Мэри Даямонд, было так ужасно и непостижимо.

— Ну, ладно, ладно,— утешала ее Мэри Даямонд.— Тебе-то нечего думать о та­ких вещах. Ты же совершенно здорова, только немножко худая и малокровная, вот и все. Не забывай есть зелень. Ешь все зеленые листья, какие только найдешь. Это не вредно, хотя и не очень вкусно. В Палисадене, когда мы были маленькими, мы ели траву; мама говорила, что это полезно, и мы никогда не заражались и не болели, как многие другие.

Голос ее звучал мягко и мелодично, когда она успокаивала Лизу, как маленькую испуганную девочку. А Лиза, прижавшись к ней, вдыхала запах этой крупной темно­кожей женщины, тяжелый, сильный запах соленой потной кожи и дешевых духов, и постепенно успокаивалась.

— Я так боюсь, что будет больно,— бормотала она.— Ведь здесь мне не дадут наркоза или еще чего-нибудь Не представляю себе, как здесь рожать...

Кивком головы она показала на фургон и закусила губу.

20

Над головой Аллана медленно вращались лопасти вентилятора. Дверь была открытой. Аллан   сидел   за  стойкой   на   венском   стуле и ел. В воскресенье в первой половине дня на бензозаправочной станции было не так уж много работы. Нормирование бензина довольно основательно   ударило по воскресному туризму, а те автолюбители, которые могли не обращать внимания на по­вышение цен и призывы властей экономить горючее, предпочитали Автостраду.

Откинувшись со стулом назад, он положил ноги на стойку, а головой уперся в старый календарь, рекламирующий синтетическую автомобильную резину. Вентилятор на потолке по-прежнему вращался. Кондиционер теперь уже больше не починят. Ал­лан ел без всякого аппетита — просто потому, что надо есть. Какой может быть аппе­тит в такую жару! В ларьке он купил пачку печенья и бутылку лимонада. Вместе с тюбиком масляной смеси и плиткой шоколада это составило его сегодняшний обед. В ларьке у Дж. К. Свитнесса ассортимент продуктов тоже становился все хуже и хуже. Сам Свитнесс, большой и жирный, сидел в своем узком закутке на низком табурете и весь кипел от возмущения: пусть скажут спасибо, что он хоть это сумел достать; с этим дурацким ларьком не оберешься хлопот...

Большую часть закупок на следующую неделю Аллан делал в маленьком магази­не самообслуживания рядом с конечной остановкой, где ему приходилось ждать авто­буса около сорока пяти минут. Однако и здесь все больше ощущалась нехватка многих товаров. Полки, которые еще совсем недавно ломились от изобилия, вдруг стали пус­ты. Но что касается шоколада, печенья и сигарет, а также кофезаменителя и разных синтетических смесей, то в них, во всяком случае, недостатка не было.

Вентилятор жалобно поскрипывал, словно вот-вот готов был оставить свои по­пытки создать хоть какую-то циркуляцию перегретого солнцем воздуха. Кондиционер был гордостью Янсона. Вчера перед уходом домой он еще раз повторил: деньги на по­чинку он даст из собственного кармана, вот так обстоят дела... Теперь Янсон больше всего говорил о жаре. Он не выносил жары, не мог из-за нее заснуть. Порядочные лю­ди лишены даже права пользоваться собственными ваннами, чтобы обрести хоть не­много прохлады. В прежние годы, когда бывало особенно жарко, Янсон любил поси­деть этак с полчасика в теплой ванне, после чего сразу же ложился в постель. Ничто так не освежает, как теплая ванна. Но теперь, когда введено это дурацкое нормирова­ние всего, даже воды... А ведь раньше жара была не такой изнурительной и не стоя­ла так долго. Неудивительно, что пожилые люди мрут как мухи. Аллан, вероятно, слы­шал, что от воспаления легких старики гораздо чаще умирают летом, чем зимой, и это происходит как в домах для престарелых, куда их отправляют доживать свой век, так к в собственных жалких каморках и тесных квартирках, где они предоставлены сами себе и едва решаются вылезти на улицу, чтобы пойти в магазин. А если они не уми­рают от воспаления легких, то их приканчивает грипп, который больше не поддается лечению, поскольку бациллы (как называет их Янсон) привыкли к всевозможным ле­карствам, которыми людей пичкают с того самого мгновения, как они делают свой первый вздох. Гонорея, то есть самый обычный триппер, тоже стала неизлечимой, сколько бы антибиотиков в тебя ни впрыскивали... Да, да... Может быть, Аллан не верит? Не верит, что умершие старики лежат неделями и даже месяцами в своих квар­тирах, пока соседи не почувствуют трупный запах? А чего ж тут удивительного — те­перь ведь никто ничего не знает, наиболее интересные сведения держатся в тайне, тогда как средства массовой информации разыгрывают жалкий фарс, продиктованный якобы требованиями кризисной ситуации... Янсон энергично лязгнул зубными протеза­ми и, скорчив свирепую гримасу, чуть ли не с нежностью прижал руку к левой сторо­не своего костлявого тела, как раз под ребрами, словно хотел прощупать сквозь кожу и одежду язву желудка. Затем повернулся и пошел, все еще что-то бормоча, тяжело сту­пая по раскаленному асфальту,— седой, сутулый, озлобленный. Он оставил на стойке деньги: три-четыре купюры и несколько монет — плата за работу в прошлый уик-энд. Никаких ведомостей, никакой бухгалтерии. Аллан работал на бензоколонке «по-черно­му», то есть получал жалованье гораздо более низкое, чем положено по тарифной ставке, но зато не платил налогов. А Янсон мог не работать по выходным дням и вно­сил сущую ерунду в фонд социального страхования. На таких мелких противозакон­ных комбинациях держались многие предприятия в Свитуотере.

Аллан жевал печенье со сладковатой смесью, по вкусу напоминавшей сыр, и с трудом проглатывал его, прихлебывая тепловатый лимонад, от которого ему еще боль­ше хотелось пить. Еда эта оставляла у него во рту какой-то отвратительный привкус, от которого, казалось, он никогда не избавится. Он смотрел в открытую дверь, сквозь трепещущий от зноя воздух, на длинный ряд домов по другую сторону улицы. Старые четырех- и пятиэтажные дома. Витрины магазинов на первом этаже были забиты дос­ками. Остальные этажи были отведены под квартиры. На некоторых окнах висели шторы, но за ними не было заметно никакого движения. Внезапно Аллану пришла в го­лову фантастическая мысль, что эти дома уже давно стоят пустые. Но если их оби­татели незаметно покинули свои жилища, то когда же это произошло? Когда он в по­следний раз видел людей, входивших в эти дома или выходивших оттуда? Когда он вообще видел здесь кого бы то ни было?.. Он проработал на бензоколонке уже четыре года, но ни разу не говорил ни с одним человеком, живущим напротив. Разумеется, он видел людей, шедших по тротуару по той стороне улицы, но очень давно, еще до того, как закрылись магазины. А когда, собственно, их закрыли? И что в них продава­лось? Он знал это, конечно, знал, сейчас он все вспомнит... Но память его была бес­сильна против бесчисленных крошечных изменений, которые медленно происходили вокруг, так что менялся облик домов и улиц, кварталов и целых городских зон — сна­чала совсем незаметно, потом чуть заметнее, но так, что этому никто не придавал сколько-нибудь серьезного значения, и вот, наконец, хорошо знакомые районы превра­щались в нечто совершенно неузнаваемое, словно содержание зрительных образов ку­да-то медленно выливалось и его заменяло что-то новое и инородное, и эта инород­ность выступала теперь как нечто холодное и враждебное, хотя все эти превращения совершались незаме!но для посторонних глаз. В воскресенье утром на Эббот-Хилл-роуд, бывшей главной магистрали в юго-восточной части города, было так же тихо, как на Насыпи.

Услышав звук машины, Аллан слегка вздрогнул. Не потому, что' боялся чего-то определенного,— просто ему был неприятен шум; приближаясь, он врывался в его мысли. Через мгновение появилась длинная низкая машина, украшенная никелирован­ными завитушками,— дорогая старая модель; она снизила скорость, но не останови­лась, а, свернув с шоссе, медленно, почти бесшумно подкатила к бензоколонкам и про­ехала дальше; сидевшие в ней люди с ничего не выражающими физиономиями вни­мательно оглядели помещение станции. Молодые ребята. Бледные лица и темные очки за цветными, солнценепроницаемыми стеклами машины. Аллан приоткрыл ящик кас­сы. Там лежали газовая капсула и отвертка. Хранение оружия было запрещено. Од­нако для защиты от бандитов рекомендовалось применение газовых капсул, а отверт­ка была не менее эффективна, чем нож, но ее владельца никак нельзя было обвинить в хранении оружия, предназначенного для нападения. Бензозаправочные станции бы­ли излюбленной добычей бандитов. Однако машина снова прибавила скорость. Шофер дал газ, и роскошный лимузин, пронзительно заскрипев шинами по разбитому асфаль­ту, исчез в отдалении. В последнюю секунду Аллану показалось, что ему знакомо од­но из этих лиц, но, вероятно, он обознался. Кто из его бывших знакомых мог разъез­жать в такой машине? Никто. И он выкинул эту мысль из головы.

Хотя Аллан и не собирался придавать какое-либо значение этому эпизоду, он долго еще не находил себе места после того, как машина уехала и на Эббот-Хилл-роуд опустилась воскресная тишина. Он взглянул на электрические часы, вмонтирован­ные в стену: до конца дежурства оставалось еще шесть часов. Аллан поднялся и, выйдя в знойное марево, прошел мимо овальных бетонных возвышений с тремя бен­зоколонками, над которыми бессмысленно светились красными и бирюзовыми буква­ми, состязаясь с дневным светом, рекламные призывы. Заложив руки в карманы, он вышел на проезжую часть улицы, посмотрел направо и налево: никого. Ни души. Ни одного автомобиля, ни одного звука, кроме слабого отдаленного воя сирены: какая-то машина мчалась по экстренному вызову... Даже ларек Свитнесса был закрыт. Пере­ходя наискось улицу, Аллан чувствовал себя маленьким и совершенно одиноким в этой гнетущей воскресной тишине, воскресной пустоте, неуклюжая неопрятная фигура в комбинезоне, рубашке и сандалиях, лицо заросло щетиной, волосы тоже порядком от­росли; он чувствовал себя чужим и беззащитным между этими грозными, мертвенно тихими рядами домов. И тут ему пришла в голову одна мысль; он пошел быстрее.

От некогда великолепного входа в Парк остались лишь два столба, на которых раньше держались ворота. Портал и сами ворота из кованого железа давным-давно исчезли; их, очевидно, украли те, кому понадобилось железо для ремонтных работ. Или какой-нибудь спекулянт: по словам Дока, металлический лом поднялся в цене. Они же иногда видели людей, приходивших на Насыпь в поисках автомобильных дета­лей или другого ходового товара, но, к счастью, эти люди никогда не приближались к району, где расположился Аллан с семьей, так что их это не волновало.

Войдя в ворота, Аллан сразу же заметил, что и в этой части Парка, которую не­когда содержали в образцовом порядке, все Пошло прахом. Высокая трава на газонах от жары стала ржаво-бурой, пожухла, а более выносливые стебли с такими же вы­носливыми листьями выползли на давно запущенные дорожки. Воздух был весь пропи­тан запахом засыхающих цветов, которые теперь росли не только на клумбах, но и далеко за их пределами. Несколько собак неопределенной породы, увидев Аллана, не­медленно разбежались. Вокруг не было ни одной живой души.

Кожаные сандалии Аллана мягко ступали по ломким бурым листьям под высо­ким рододендроном. А раньше он бывал в этом Парке? Да, скорее всего бывал; он кое-что здесь узнавал, вспоминал... Когда же это было? И при каких обстоятельствах? Вот этого он не мог вспомнить. Ему становилось все труднее и труднее извлекать из памяти воспоминания о том, что было до их переезда на Насыпь. Картины минувшего всплывали в его мозгу, совершенно неподвластные его воле. Внезапно он увидел свою мать, усталую и надушенную; она угрюмо сидит в конце стола возле плиты в тесной кухоньке, где они всегда обедали: «А теперь, Аллан, поешь овощей. Вот твоя мор­ковь...» Аллан ненавидел овощи, ненавидел до сих пор, что бы там ни говорил Док, но блюдо с дымящейся вареной морковью (самое худшее!) вдруг возникло перед его внутренним взором; он даже ощущал ее запах: она пахла вовсе не так уж неаппе­титно... Он почувствовал голод почти сразу же после того, как набил живот сладким печеньем й всякой синтетической дрянью.

Там, где лесопарк переходил в выжженную солнцем и поросшую бурой травой равнину, которая в свое время была излюбленным местом для всевозможных пик­ников и прогулок, Аллан увидел первые огороды. В основном это были вскопанные клочки земли, кое-где огороженные временными заборами из досок и стальной про­волоки; большинство заборов было повалено, а большинство участков — запущено, земля высохла, и все заросло жесткой, цветущей, сильно пахнущей сорной травой. Од­нако изредка попадались огороженные участки, на которых грядки были аккуратно прополоты, и, судя по всему, время от времени их даже поливали. Немного дальше — там, где начинался пологий подъем, переходивший в низкие холмы,— заборы вокруг огородов стали выше, солиднее, за ними виднелись маленькие сараи и хижины. Отсюда начинались садовые участки. Здесь обработанной земли было больше, чем в других районах Парка, а на некоторых участках росли декоративные кустарники и даже боль­шие деревья. Участки были распланированы четко и симметрично, и кое-где еще сохра­нились дорожки, которые проходили Между рядами всевозможных заборов и загоро­док, в основном поваленных, ведя к воротам и калиткам, многие из которых уже дав­ным-давно не открывались. Лишь за некоторыми участками, по-видимому, регулярно ухаживали, а в общем весь район производил впечатление ужасного запустения, почти одичания.

Аллан шел вдоль изгородей, поглядывая на ряды растений там, где их еще мож­но было различить и где они не заросли и не были оплетены сорной травой, всевозможными цветами и листьями. Он ничего не знал о растениях. Аллан свысока смотрел на Дока, когда тот восхищался своим великолепно обработанным огородом за са­раем, однако голод, желание съесть еще что-нибудь, хотя он только что поел, делало его внимательным наблюдателем. Он отметил, что идет и все время думает: это можно есть? А это? Это поразило и встревожило его, потому что у него вызывала отвраще­ние самая мысль о необходимости есть траву. Но здешние запахи еще более разжига­ли его аппетит и упорно гнали его вперед и вперед; он хотел и не хотел в одно и то же время, не решался, не знал, что здесь можно есть и чего нельзя, ведь все срослось и превратилось в благоуханные соблазнительные заросли...

Внезапно он остановился. Из густого кустарника высотой в человеческий рост через узкую тропинку тянулись ветки толщиной в палец. На ветках висели большие красные ягоды, некоторые были такие спелые, что приобрели почти синеватый отте­нок. Аллан завороженно смотрел на ягоды. Ему очень хотелось сорвать их и съесть, хотя он смутно помнил, как его всегда предупреждали, чтобы он не ел то, что нашел неизвестно где... От земли, где гнили упавшие с веток переспевшие ягоды, исходил сладковатый запах. Этот запах казался Аллану чрезвычайно соблазнительным. Малень­кая серая птичка с темно-коричневыми полосками на головке и крылышках подлетела и села в нескольких шагах от того места, где он стоял. Аллан посмотрел на птичку и внезапно с каким-то очень теплым чувством вспомнил о любви Дока к своей зеленуш­ке; сейчас она высиживает птенцов, и Док наверняка знает где... Прыгая по дорожке, маленькая птичка клевала зернышки — или что-то там еще,— разыскивая их среди гра­вия. Потом она приблизилась к одной из ягод, лежавших на земле, и принялась ее клевать. Аллан с интересом наблюдал за птичкой: можно ли есть эти ягоды без вреда для себя...

Он протянул руку и осторожно сорвал с ветки ягоду. От его движения птичка вспорхнула и улетела, и Аллан почти пожалел о своем решении. Он подозрительно сжал ягоду пальцами, она оказалась мягкая на ощупь. Тогда он медленно раздавил ее, так что на землю упало несколько капель красного сока, понюхал... Запах был свежий и сладкий. Он лизнул и проглотил немного сока. На вкус он оказался кислее, чем Ал­лан ожидал, тем не менее показался ему приятным. Теперь Аллан положил ягоду в рот, немного пожевал и проглотил. Сорвал еще одзгу и снова положил в рот. Потом еще одну. А потом еще и еще, одну за другой, множество ягод—обеими руками рвал красные ягоды и жадно глотал их; вязкий сок стекал по его цодбородку, а он все ел и никак не мог остановиться. Никогда в жизни он не пробовал ничего более вкусного и освежающего! Он ничего больше не хотел, как только стоять и есть, есть до тех пор, пока не утолит своего голода, если только его можно утолить! Он наклонился над ветхой полусгнившей изгородью, чтобы достать ягоды, которые висели выше и каза­лись еще более соблазнительными... Там, за изгородью, их было больше, гораздо боль­ше, чем здесь, и они были краснее и крупнее! Он все ел и ел, и у него даже слегка закружилась голова, так что он не заметил, как на небе появилась туча и набежала на подернутое химической дымкой солнце; послышался отдаленный грохот: гром! Гром, предвещающий дождь. Первый дождь в Свитуотере почти за четыре месяца.

— Какие красивые туфли,— сказала Мэри Даямонд.— Это настоящая кожа? Она заглянула в фургон и увидела Лизины туфли на высоком каблуке.

— Да, думаю, что настоящая. Я купила их довольно давно. До нормирования...

— Ах, какие туфли! — повторила Мэри Даямонд.— Теперь таких не достать. Если только у тебя нет чертовски сильного блата.

— Тебе они малы...

Лиза посмотрела на широкие ступни Мэри Даямонд в розовых пластиковых сан­далиях. Ей очень хотелось сделать что-нибудь приятное для своей новой, большой, темнокожей подруги, хотелось отдать ей эти черные лакированные туфли, которые она все равно бодыне никогда не наденет, потому что туфли только напоминали ей об ужасной поездке в город, но они казались до смешного маленькими, когда Мэри Даямонд взяла их за тоненькие ремешки своими короткими толстыми пальцами с тем­ной каймой под покрытыми лаком ногтями.

— Ты думаешь? У меня совсем не такие большие ноги, как кажется...

Она оперлась рукой о фургон, сбросила одну сандалию и сунула в узкую изящ­ную туфельку большой палец ноги, стараясь втиснуть за ним и всю ногу. После не­скольких энергичных попыток ей это удалось. С другой туфелькой дело пошло легче.  И вот она уже прохаживалась, хотя и нетвердой походкой, но с решительным и до­вольным видом взад и вперед по неровной плотно утоптанной земле.

— Посмотри... они совсем не малы мне!

Ремешки на лодыжках и пятках глубоко врезались в мягкую плоть. Все тело ее, включая и ноги, казалось мягким, словно набитым ватой, пышным и сочным. Какая красивая женщина, думала Лиза, полулежа на матрасе, и, следя за каждым движением этой темнокожей женщины своими большими серо-голубыми голодными глазами, меч­тательно поглаживала уже чуть округлившийся живот. Скольких мужчин, должно быть, тянет к такой женщине! Интересно, а Аллан?.. Она фантазировала, ни капли не ревнуя, а Мэри Даямонд все расхаживала, семеня, как балерина, и любовалась сама собой.

^— Послушай, можно мне взять их у тебя поносить? Понимаешь, там, где я рабо­таю, иногда надо быть немного... немного элегантной.

— Конечно, можешь их забрать...

— Забрать? Ты, наверное, хотела сказать — купить? Я могу достать тебе кое-что за них...

— Нет, можешь их забрать. Мне они не нужны. Они мне надоели...

Последнюю фразу Лиза произнесла, словно стараясь как-то оправдать свою щед­рость. Глаза ее наполнились слезами, и она ничего не видела, кроме этой крупной женщины, стоявшей перед ней с выражением крайнего изумления на широком лице. Лиза вдруг почувствовала себя совсем маленьким ребенком, который ищет утешения и защиты, и ей очень захотелось изо всех сил прижаться к Мэри Даямонд и на ее груди забыть обо всем на свете — забыть, кто она, где находится, что ей предстоит. Подобный страх не раз охватывал ее в последние дни в промежутках между периодами ленивого и расслабленного благодушия, того ложного ощущения благополучия, которое порой бывает при беременности.

— Но, девочка моя...

Мэри Даямонд встала возле нее на колени.

— Девочка моя, нельзя просто так отдавать хорошие туфли. Хорошие туфли, которых больше ни за какие деньги не достанешь. Я могу раздобыть тебе за них кое-что... Может быть, витамины... Тебе они обязательно понадобятся. У Смайли есть связи...

Однако Лиза ничего не хотела за свою щедрость.

— Н-нет... Нет, спасибо.— Она говорила шепотом, словно стеснялась своих слов.— В этом нет необходимости. По-моему, мне ничего не нужно... Но если ты... Если бы ты могла...

И она в отчаянии покачала головой, заметив, что снова начинает плакать; горечь нахлынула на нее так неожиданно, что она ничего не могла с собой поделать. Слезы внезапно навернулись на глаза.

А Мэри Даямонд прижалась щекой к ее щеке и крепко обняла Лизу своими сильными руками.

— Ну, будет, будет тебе, девочка моя. Успокойся. Я буду часто приходить к тебе. Ты только не бойся. Все будет хорошо. В Палисадене дети иногда родятся прямо на земляном полу. Я сама видела много раз. И лежат на голой земле, как только что освежеванные кролики, У меня было восемь братьев и сестер. Сейчас их разнесло по всему свету, а двое умерли, но все они родились в Палисадене в нашей маленькой хижине. И разве от этого стали слабее? Я расскажу тебе немножко о том, каково нам всем приходилось...

Она говорила низким голосом, который звучал ласково и тепло; от нее пахло потом, жиром, крепкими духами, и вся она, стоя на коленях на Лизином грязном матрасе и баюкая ее, как баюкают маленьких детей, была словно сама земля.

— Когда отца уволили с фабрики, ему пришлось стать червячником. Ты, верно, никогда не видела червячников. Во время отлива они бродят по мелководью, там, где находится Сарагоссова банка, выкапывают из ила песчаных червей ипродают рыбо­ловам. Песчаные черви — самая лучшая в мире наживка... вернее, они были самой лучшей наживкой, пока в море водилась рыба. Отец руками разрывал ил, засовывал в яму руку по локоть и копался в грязи, ища драгоценных белых червей; один червь на три-четыре ямы — не так уж плохо: это позволяло нам не умереть с голоду. Кроме того, у нас было несколько кур, мать стирала, мы, дети, собирали всякую зелень, а моя сестра притворялась припадочной, и мы получали помощь от социального ведомства... Так мы и жили, пока весь этот яд, который спускали в море, не убил и червей, и рыбу, и все остальное, а соль и кислота не разъели кожу на ногах у отца... Но братьям моим было тогда уже одному двенадцать, а другому тринадцать лет, они с бандами моло­дежи совершали небольшие набеги на Свитуотер и никогда не возвращались домой с пустыми руками. И вообще всегда можно получить работу, от которой все откре­щиваются. Одна из моих сестер начала прогуливаться перед конторами в городе... Все это, может быть, звучит довольно грустно, и мы действительно не были счастливы, но кое-как сводили концы с концами, нам удалось выжить, а это — главное...

Она рассказывала мягко и певуче, на своем диалекте, и слова, которые она шепо­том произносила, служили Лизе утешением, хотя она и понимала их лишь интуитив­но,— то были слова, которые может прошептать только женщина женщине...

Прохладный ветерок вдруг коснулся их лиц, солнце скрылось за тучей, и на выж­женную зноем Насыпь набежала тень. Скоро по тенту дробно застучали крупные капли дождя, а Лиза, прижав руку к животу, изумленно сказала:

— Мне кажется, он шевелится!

Она смотрела в пространство отсутствующим взглядом, который тем не менее был осмысленно сосредоточенным.

— Да, теперь я знаю! Он шевелится!

21

Первый дождь принес облегчение. Теплый и благотворный, он лился на горы от­бросов, приглушал контрасты, смягчал контуры, дарил свежее дуновение задыхаю­щемуся Свитуотеру и окутывал влажной пеленой его уходящее величие. Все твердое и жесткое тонуло в мягкой водяной мгле; железные скелеты машин и механизмов, которые еще сохраняли свою постоянную, раз и навсегда отработанную форму, а ме­стами и полировку и до сих пор гордо отстаивали свое право на существование, сейчас все больше сливались с окружающим ландшафтом, их очертания становились расплыв­чатыми, призрачными и нереальными, теряя четкость и назойливую предметность, при­сущую им при свете солнца. Что же касается более близких человеку вещей, таких, как одежда, мебель, предметы домашнего обихода, то они первыми подвергались разруше­нию и постепенно исчезали, обретаясь теперь лишь как неуловимая тень и послушное подобие того, кто оставил их здесь, обрек на уничтожение под действием времени и стихий и сам был уничтожен этим городом, одержимым мечтой о безудержном росте и процветании, уничтожен безжалостно и безоговорочно.

Совершая все эти удивительные, хотя и почти неуловимые превращения, дождь, казалось, проникал в самую структуру того, что было создано человеком, и осторожно проводил там свою разрушительную работу. Сваленные в кучу обломки бетонных плит и битый кирпич жадно всасывали в себя после долгой засухи живительную влагу, пока поры их не наполнялись водой, и тогда начиналось разрушение и они вновь превраща­лись в землю и песок. Металл тоже хотел пить. Куски металла в гиде пластин, балок, брусьев и труб, искореженные так, что порой они напоминали человеческую фигуру, зловеще торчащие в разные стороны, яростно кричащие о своей ржавой боли, отчаянно стенающие под тяжестью накопленного ими солнечного тепла,— эти куски металла поливал и поливал дождь, смывая с них слой за слоем ржаво-бурую коросту, очищая их, обнажая годичные кольца и проникая в нервную систему, в магическую молекулярную структуру, которая хранит в себе всю тяжесть нашего века и теперь, усталая и истонченная, медленно засыпает в глубоком и невозмутимом симбиозе с зем­лей, готовой на вечные времена принять в лоно свое эти символы жестокости и грубой силы и больше никогда не выпускать их на свободу. Во всяком случае, в этом мире.

Так дождь постепенно размывал искусственные границы, которые человек столь упорно и трудолюбиво проводит между природой и культурой, наглядно показывал, что по существу нет никакой разницы между городом и Насыпью, ибо и в городе, и на Насыпи человеческое существование легко может быть низведено до самого жалкого и примитивного уровня.

Дождем прибило пыль, так отравлявшую жизнь во время засухи. Обрывки, бумаги и всякий мусор, которые при каждом порыве ветра летели в глаза, теперь намокли и спокойно лежали, затянутые тонкой пленкой грязи,  словно пот, проступивший из земли,— больная и измученная после долгой засухи, она была вся в трещинах, шрамах и рубцах, и когда внезапно пошел дождь, у нее начался жар, она тяжело дышала и покрывалась испариной, постепенно возвращаясь к жизни.

Аллан и Лиза собирали дождевую воду в кастрюли и лоханки и вообще во все, что вмещало хотя бы несколько пригоршней. Для них это была игра, разрядка после большого напряжения сил, в общем, им не нужно было так много воды, потому что колодец Дока все равно теперь быстро наполнится, но им доставляло детскую радость собирать и снова расплескивать драгоценные капли. А дождь продолжал лить как из ведра, и на небе не было видно никакого просвета. Но это было чудесно, значит, еще долго продлится удивительное ощущение Счастья, которое охватывало их, когда они чувствовали, как теплые и тяжелые капли дождя ласково стучат по их разогретой солнцем коже, как медленно й приятно промокает на них одежда, совсем как в далеком и уже каком-то неправдоподобном детстве, когда они нарочно промокали до костей...

Сняв платье, Лиза стояла, наклонившись над тазом, и намыливала свои давно не чесанные волосы старым обмылком, который нашла среди еще сохранившихся у нее предметов туалета. Аллан сидел в дверях и молча разглядывал жену. Дождь гулко стучал по навесу, который теперь стал укрытием от непогоды. Лиза сильно изменилась. Благодаря беременности она пополнела, и за последние две-три недели у нее значи­тельно вырос живот. Ему нравилось, что тело ее становится больше, шире. Ее изме­нившаяся фигура, которая в первый раз пугала его, вызывала неприязнь, даже отвра­щение, теперь почему-то казалась ему весьма привлекательной: тяжелый, большой, прямо-таки монументальный живот, выпукло выдававшийся вперед под талией; все более круглые и полные груди с темными кругами вокруг сосков; неторопливая плав­ность в каждом движении, во всем теле — все это представлялось ему чем-то удиви­тельно изысканным, вожделенным, каким-то новым обольстительным состоянием, воплощенной женственностью.

Лиза выпрямилась и опрокинула таз себе на голову, так что мыльная вода по­текла по лицу и плечам, груди и спине; потом наклонилась и налила из полного ведра чистой воды, снова подняла обеими руками таз над головой и с наслаждением опроки­нула его на себя. Так Мэри Даямонд умывалась в бухте в то утро, когда Аллан впервые увидел ее — большую, смуглую, с красиво округлым животом...

Копна волос закрывала Лизино лицо, так что она не увидела первобытного жела­ния, которым вспыхнули его глаза при взгляде на нее. Но интонацию его нельзя было истолковать превратно, когда он закричал:

— Лиза, иди сюда...

Она вся сжалась и сразу перестала наслаждаться этим первым своим купанием за много-много недель, вода вдруг показалась ей ужасно холодной, и рука ее непроиз­вольно опустилась на живот, словно стремясь защитить его от настойчивого взгляда мужа.

— Иди сюда...

Голос приказывал, и когда она взглянула на Аллана, ей показалось, будто длин­ные темные волосы и длинная каштановая борода, обрамлявшая его лицо, еще более подчеркивают нетерпеливые нотки, прозвучавшие в тоне приказа. Она уже научилась уклоняться, избегать, следить за тем, чтобы не возбуждать в нем желаний, когда нужно было оберегать свое беременное тело, Но бывало, что он приказывал, и ей ни­чего другого не оставалось, как повиноваться...

— Сейчас...— пробормотала Лиза, не глядя на него.— Я только смою мыло... Она стояла под дождем, босая, в грязи.

— Я жду тебя в фургоне,— сказал он, бросая последний взгляд на Лизину полу­женскую-полудетскую фигурку, которая словно медленно наливалась чем-то все более тяжелым и сочным.— Ты идешь?

— Сейчас,— сказала она упавшим голосом, глядя на воду в старом эмалирован­ном тазу, который все еще держала в руках.

И вдруг она поняла, что немного боится его. Случалось, она вдруг ощущала его руку на своем животе неожиданно, днем, когда чем-нибудь занималась,— это было словно нападение, короткие, сильные пальцы, жадные, ищущие... Он больше никогда не прикасался к ней ночью, как это часто бывало на Апрель авеню (вспомнила она вне­запно); тогда он ласкал ее, пока она не проснется. Теперь же он приставал к ней среди бела дня, нередко в присутствии ребенка, не обращая на него внимания, а по ночам спал мертвым сном, неподвижно и, наверное, без снов (она сама не знала, снится ли ей что-нибудь с тех пор, как они перебрались сюда), потому что, когда он лежал, свернувшись в своем углу на матрасе, прикрыв рукой лицо, дыхание его было ровным и спокойным, почти неслышным.

Выливая воду себе на голову, Лиза дрожала и от холода, и от отвращения, которое нарастало в ней при мысли о потном, тяжело дышащем муже, который ее ждет. У нее часто бывали боли в животе, и ей стало страшно. Неужели он хотя бы сейчас не мо­жет подождать, пока она снова войдет в норму? Три-четыре месяца пролетят быстро...

Она собиралась поговорить с Доком Фишером, спросить его, не опасно ли это. Ей хотелось, чтобы Док побеседовал с Алланом, объяснил ему, что это вредно. Она думала о Доке только хорошее. Он был другом. Она возьмет с собой две маленькие шкатулки и покажет ему. Доку они понравятся. У него самого так много всяких кра­сивых вещей. Док наверняка ей поможет.

На открытой двери фургона висело рваное полотенце. Лиза начала медленно и тщательно вытираться, хотя от этого было мало толку, так как полотенце уже про­мокло и не могло вытереть волосы досуха; длинными мокрыми прядями они свисали ей на лицо, с них скатывались и бежали по телу капельки воды. Лиза слышала, как Аллан возится в фургоне, поджидая ее... Она пыталась справиться с непослушными волосами, раздраженная, тем, что никак не удается вытереть их насухо, а кроме того, ей совершенно не хотелось ложиться в постель'Сейчас, когда в любой момент мог вер­нуться Бой. Как обычно, он ушел с Рен-Реном. Они стали теперь неразлучны. Но как раз в это время Рен-Рен с Феликсом обычно отправлялись в город. «Искать работу». И всегда они уходили вечером, когда смеркалось. Никогда не уходили днем. А возвраща­лись, случалось, только утром, на следующий день...

Так что Бой мог вернуться в любой момент. Ее бледные губы вдруг задрожали: она не хочет, не хочет! Приняв решение, она повернулась и пошла обратно, под дождь, снова натянув на себя мокрое платье, потом побежала вниз по тропинке, только что­бы быть подальше от него. Впервые она оказала неповиновение, впервые бросила ему вызов, но это было необходимо. Она чувствовала, как снова промокает до костей. Она боялась раздражения Аллана, его гнева, но нисколько не жалела, что поступила так, а не иначе. Она пойдет к Доку, вот что она сейчас сделает. У него она найдет утеше­ние и защиту.

Через щель в стене за кроватью Марта видела все, что делают Док и Лиза в тес­ной комнатенке.

Видела, как он осматривает ее, ощупывает своими огрубевшими от тяжелой работы руками ее живот, бедра, и Марта содрогалась, потому что никак не могла за­быть незаконные аборты, которые он делал в своем кабинете в их доме на Парк-роуд, в прекрасной уединенной вилле с большим уютным садом... Марта страдала почти физически при мысли об этой бедной девочке, которая забеременела здесь, на убогой Насыпи, где Марте суждено провести последние горькие дни своей несчастной, на­прасно прожитой жизни. Когда-то Марта верила в бога, верила в смысл жизни, в то, что все, кому дарована жизнь, обязаны прожить ее правильно и достойно; но это был идеал, привилегия, счастье, в котором ей было отказано, которое он разрушил своими преступными деяниями;, он совершил преступление и против нее, и против закона, преступление, которому нет прощения.

Но разве не было своеобразным утешением, светлым пятном то, что здесь, на Насыпи, скоро родится ребенок и именно Док, специалист по абортам, будет принимать роды? Как ни странно, именно эта мысль больше всего выводила ее из себя. Быть может, это была своеобразная ревность, вызванная доверительной близостью между Доком и Лизой, которая все росла? Она не думала о физической близости, неизбежно возникающей при осмотре. Гораздо хуже было то, что происходило после осмотра: нечто вроде детской игры, которой Марта не понимала, но чувствовала, что в этом есть что-то неприличное, извращенное. Все началось с того, что на консультации с Доком Лиза стала приносить всякие безделушки: шкатулочки, украшения, игрушки. И он, пожилой человек, смотрел на все это с явным интересом и даже вытаскивал свои собственные побрякушки; украшения или части украшений, которые ему удава­лось найти, небольшие шарики, бусы из цветного стекла, бижутерию... Он собирал их все эти годы, проведенные на Насыпи, он собирал мелкие и крупные предметы, вещи, которые ему нравились, потому что они были красивы, а также все то, что, казалось ему, когда-нибудь может пригодиться. И Марта презирала его за это, ибо знала, что несмотря на все его великолепные теории, замечательный дар предвидения, старомод­ное стремление всегда находиться в оппозиции к властям, и бегство в нищету, и убожество ради сохранения своей честности — все, что он собирал и хранил, было частью прошлого, словно он ждал, что прошлое когда-нибудь вернется и снова предложит ему место в жизни. Да, она презирала его, ибо она-то верила и надеялась, она любила жизнь такой, какая выпала им на долю, и не хотела ничего другого, и она-то и была бессовестно обманута и предана. Она-то как раз понимала, что хорошие времена без­возвратно прошли и скоро они умрут здесь, на Насыпи.

Марта страдала. Страдала в дождь так же, как страдала в жару. Жару она переносила очень тяжело — каждую ночь обливалась потом, а днем появлялась изну­ряющая слабость, зуд, потрескавшаяся кожа и неутолимая жажда. Док же как раз объявил, что они должны бережно расходовать эту горькую грязную воду, потому что ею, видите ли, надо делиться с другими: у всех общая судьба... Слишком слабая, чтобы подняться с постели, она ругала и проклинала его, молила и упрашивала, даже рыдала, выжимая из глаз последние капли влаги, унижалась. Но у него были принципы, и он оставался непоколебим, утверждая, что ей вредно так много пить, и она лежала, уми­рая от жажды, а он обменивался в это время глубокомысленными фразами с этим угрюмым Алланом, который являлся к ним через день и как ни в чем не бывало уно­сил с собой целый бочонок их драгоценной воды...

Однако с дождем пришла сырость, и ей стало еще хуже. От сырости в доме все пропахло плесенью —мебель, даже постельное белье. Мягкая серая гниль медленно ползла по тканям и дереву. Казалось, сырость проникала и в ее тело, выворачивала ее измученные подагрой суставы, принося ей все новые боли из своего неиссякаемого репертуара, новые страдания и старую бессонницу. Марта ненавидела мужа и за это, хотя понимала, что он непосредственно не виноват в ее болезни и делает все от него зависящее, доставая ей болеутоляющие лекарства. Недавно к ним пришел и что-то при­нес какой-то странный человек с бледным лицом, в черной шляпе и черном костюме. С ним был мрачный молчаливый спутник. Док хорошо им заплатил: бритвенные лез­вия, духи, две зажигалки — все это высоко котировалось в Свитуотере, где ощущалась острая нехватка большинства товаров. У человека в черном были хорошие связи, и таблетки, которые он принес, сразу же подействовали. Впервые за бог знает сколько месяцев Марта спала глубоким, спокойным сном, и ей снились два мрачных субъекта в черных шляпах и черных костюмах, которые то сливались, превращаясь в одного че­ловека, то разъединялись и снова сливались...

Несмотря на боль в суставах Марта лежала, прильнув к щели, и наблюдала, как Док и Лиза занимались своей двусмысленной детской игрой, разложив на столе какие-то шарики, стекляшки и раскрашенные шкатулки. Кроме того, она слышала обрывки разговора — какая-то ребяческая болтовня, смех. Она сама не знала, что причиняет ей больше страданий: их манерничанье или смех. Вот сейчас девчонка наклонилась к Доку и что-то шепчет ему на ухо, словно стесняется говорить вслух... Сидят, как папа с дочкой...

У самой Марты не было детей, и тоска по детям, даже воспоминания об этой тоске были давно забыты. Но теперь пустота, которую она все эти годы носила в себе, вдруг превратилась в ревность, в ненависть к Лизе, этой женщине-ребенку, которая проникла в их дом и нарушила установившееся равновесие — равновесие взаимных обид и горечи,— да к тому же вынудила его снова взяться за свое ремесло, изменила всю его жизненную символику, дала возможность искупить старые грехи и даже за­ставила его, старого дурака, смеяться... А остывшее сердце Марты трепетало, когда она думала о новой маленькой жизни, доверенной этому человеку.

— Тебе  бывает больно? Каждый раз больно? —услышала она ласковый голос Дока.

А маленькая девочка с блестящими пуговками и стеклянными бусами говорила, кивая головой:

— Да, я думала, может быть... Может быть, это опасно...

— Бедняжка...

Стремясь успокоить Лизу, он положил свою руку на ее руку и сказал своим мягким, умиротворяющим, почти вкрадчивым голосом:

— Как ты понимаешь, я непременно поговорю с этим ужасным человеком и ска­жу ему, чтобы он не смел обижать нашу маленькую девочку...

Он улыбнулся и погладил ее по щеке, бледной и грязной. В нескольких местах вода капала с потолка в кастрюли, которые будут стоять так до тех пор, пока он не починит крышу. Маленькие оконца тоже пропускали воду, которая собиралась в лужи на облупленных подоконниках.

Больше Марта вынести это уже не могла. Она застонала. Она корчилась на кро­вати, и ее как огнем жгли влажные простыни, прикасавшиеся к истерзанным болью суставам. Волосы, густые роскошные волосы, которые когда-то были ее гордостью и украшением, теперь свалялись и как пакля падали на глаза. Почему она должна так страдать? У нее была вера, муж, дом, покой, достаток — одним словом, жизнь, за ко­торую она была благодарна судьбе. А теперь она лежит здесь, на мусорной куче, ста­рая, больная и вонючая, и ждет с тоской и ужасом, когда же придет смерть.

Голоса... Боли были мучительными, и она знала, что ей все равно придется по­просить у Дока таблетку,, хотя время еще не пришло. Хотя их осталось совсем немного. Хотя ей вообще противно просить у него что бы то ни было. Она подождет пять ми­нут, а потом позовет его. Нет, не так долго. Так долго она не выдержит. Конечно, она презирает его, но не должен же он забывать, что она лежит здесь одна и ей больно. Она будет считать до ста, медленно, очень медленно, сосредоточенно, не думая о бо­ли... Нет, почему медленно? Почему она всегда должна заставлять себя сдерживаться? Десять — двадцать — тридцать — сорок... С бешеной скоростью шевелились ее губы. Снова смех... Марта закрыла глаза и что было силы закричала:

— Док!

22

Дождь превратил запущенные и сожженные засухой садовые участки в край сказочного плодородия. Когда выяснилось, что никто больше не ухаживает за этими участками и не собирает урожая, Аллан, отправляясь по субботам на работу, стал брать с собой большой мешок, который наполнял всевозможной съедобной зеленью. Эти еженедельные вылазки в Парк вносили приятное разнообразие в их меню. Аллан не раз обращался за советом к Доку, и тот рассказывал ему, как выглядят основные полезные растения, однако, когда Док просматривал ту часть добычи, в которой Аллан не был вполне уверен,— это было надежнее всего. Несколько раз Док пытался погово­рить с Алланом о других вещах, в частности, о его супружеской жизни с Лизой, но в таких случаях Аллан резко обрывал разговор. Он не желал ни с кем обсуждать свою личную жизнь, и его очень раздражало то, что Лиза, по-видимому, все время на что-то жалуется и беседует с Доком о вещах, которые никого не касаются, кроме них.

Тем не менее это открытие, очевидно, само по себе достаточно сильно подейство­вало на Аллана, потому что теперь он стал гораздо сдержаннее в своих притязаниях. До него, наконец, дошло, что необходимо в какой-то мере обуздывать себя.

Он собирал все, что, по его мнению, было съедобным. Некоторые овощи он узна­вал, потому что видел их когда-то в магазинах, где полки всего несколько лет назад ломились от всевозможной зелени, а некоторые растения, похожие на овощи, он сры­вал просто потому, что они аппетитно выглядели, хотя там, где они росли, уже не осталось ни грядок, ни клумб. Нередко на помощь ему приходило обоняние или даже просто какой-то инстинкт; иногда под действием запаха он вырывал растение с кор­нем и жадно жевал его, хотя это были маленькие невзрачные стебельки, которые рань­ше он ни за что не отличил бы от обыкновенной травы.

Дома, на Насыпи они старались есть как можно больше сырых овощей, а из того, что успело завять, варили нечто вроде супа. Это тоже было вкусно — и утоляло голод, во всяком случае на некоторое время. Один раз на прошлой неделе с ними ел Рен-Рен. Он появился вместе с Боем, а в руках у него была большая охапка всяких растений, которые они собрали на Насыпи и на берегу, где после дождя тоже все зазеленело. Лиза как раз начинала готовить еду. Рен-Рен сделал знак, и Бой объяснил, что расте­ния, которые они принесли, нужно положить в суп. Никто не знал, что это за расте­ния, но они придали супу приятный вкус, а стебли и корни можно было жевать, что значительно продлевало ощущение сытости.

Рен-Рен сидел прямо на твердой земле, выпрямившись и скрестив ноги по-турецки, в руках держал большую чашку с супом и ел благоговейно, маленькими глотками, чуть прикасаясь губами к краю чашки. Глаза его были полузакрыты, и даже вечная широкая улыбка исчезла с сосредоточенного лица. От него исходил какой-то звериный запах, движения были четкие и размеренные, словно трапеза была для него ритуалом, который не терпел никаких неточностей или отклонений от принятого порядка.

Аллан и Лиза вовсе не считали, что Рен-Рен пришел в неподходящий момент, поскольку они как раз собирались садиться ужинать,— после эпизода с розмарином Лиза совершенно перестала бояться его. Правда, порой она с дрожью вспоминала о том, что он опасный человек, убийца, и в то же время он проявлял к ней как к жен­щине гораздо больше интереса, внимания и такта, чем Аллан, ее муж. Бой сидел возле Рен-Рена и с обожанием смотрел на своего большого молчаливого друга.

...Была суббота. Тихий предвечерний час над низким серым небом, которое гро­зило снова разразиться дождем. Аллан тяжело дышал, таща на спине мешок с расте­ниями. Он был почти полный, и Аллана это радовало, но вдруг он вспомнил, что слиш­ком надолго бросил бензоколонку. Время пролетело быстро. Изредка он слышал, как по шоссе проезжала машина с туристами — мимо вывески «Закрыто», которую он по­весил перед уходом. Если Янсон узнает об этом, Аллану несдобровать. Слишком уж он расхрабрился, никого не боится, и Янсона тоже. А между прочим, своенравный ста­рик уже намекал ему, что в выходные дни выручка стала совсем ничтожной. А вдруг он пришел, на бензоколонку, чтобы посмотреть, как идут дела? От него вполне можно этого ждать...

Аллан задыхался. Он чуть не бежал, стремясь поскорее добраться до ворот и по­смотреть, не ждет ли его кто у бензоколонки, не «засекли» ли его. Внезапный страх, созна­ние того, что он пренебрег своими служебными обязанностями, отголосок чувства ответственности, которое ему прививали с детства сначала дома, а потом в школе,— все это заставило его припуститься рысью, хотя ноги у него подкашивались от уста­лости. Ведь он все еще зависел от этой старой системы принуждения: работа, деньги, которые надо зарабатывать. И все еще не был уверен в том, что они смогут прожить, если у него не будет постоянной работы. Но скоро все изменится...

Он бежал, задыхаясь, с него градом лил пот. Никогда еще марш-бросок не давал­ся ему с таким трудом. Он всегда был в хорошей физической форме, хотя, возможно, и располнел немного перед тем, как они перебрались на Насыпь. Сейчас они питались довольно скудно и однообразно, и он снова стал стройным и поджарым. Аллан поша­рил в мешке, нащупал морковку и сунул в рот, он бежал, спотыкаясь, и на бегу же­вал, всасывая сок. Было сладко и вкусно. С потревоженной ветки на него вдруг поли­лись остатки утреннего дождя. Аллан жадно слизнул с тыльной стороны ладони круп­ные капли воды. Они были кисловатые, но хорошо утоляли жажду.

Потом он сидел за стойкой, положив ноги на подставку и откинувшись на стуле, упиравшемся спинкой в полки с товарами для автолюбителей. День был очень тихий, спокойный. Аллану пришлось обслужить всего шесть-семь покупателей (узнав об этом, Янсон по обыкновению начнет горько сетовать: всего год назад, даже если бы покупателей было в десять раз больше, это считалось бы весьма скромным результа­том), да еще какой-то тип хотел купить автомобильные покрышки, очевидно, для спе­куляции. Но давно прошли те времена, когда автомобильная резина продавалась сво­бодно, и небольшой запас, которым располагал Янсон, разошелся сразу после то­го, как было введено нормирование. Человек, интересовавшийся покрышками, пожал плечами и уехал на своем сильно потрепанном «пикапе», он явно был из тех, кто ком­пенсировал уменьшение своих доходов за счет черного рынка и меновой торговли.

Под тяжелым небом, затянутым облаками, рано начинало смеркаться. Наступила осень. Капли дождя дробно стучали в черную от вечернего сумрака застекленную дверь, в которой отражались полоски красного и зеленого неонового света, горевшего на последних, еще действовавших четырех бензоколонках. Газовый фонарь (электри­чество тоже было нормировано) одиноко раскачивался под порывами ветра, отбрасы­вая на мокрую от дождя разъезженную мостовую белый синтетический свет. Улица была темная и малолюдная. В домах на противоположной стороне свет горел всего в двух-трех окнах. Большинство обитателей Свитуотера старались приберечь отпущен­ное им электричество для приготовления пищи и отопления: с каждым вечером ста­новилось все прохладнее. Если только в этих темных квартирах вообще кто-то живет...

Аллан сидел, глядя в темноту сквозь стеклянную дверь, и чувствовал себя совер­шенно чужим в этом коконе из бетона,- потускневшего металла и искусственного света. Тщательно спланированные сооружения бензозаправочной станции вдруг начали раз­дражать его, прежний гипнотический эффект внезапно прошел, и ему открылось нечто чуждое, ужасное, противоестественное — и угрожающее. Запах,   исходивший от его пальцев — едкое химическое зловоние отработанного масла и грязи,— казался ему те­перь отвратительным, масло и бензин стали вызывать у него раздражение на коже, а когда он шел по бетонному покрытию стоянки, подошвы его ботинок с такой силой ударяли о твердую поверхность, что у него болели ноги. Мир бензоколонок стал ему чужд и враждебен; этот мир не подходил ему больше ни по своим свойствам_{ ни по размерам; Аллан знал, что долго он так не протянет.

Ветер снова ударил в дверь. Фонарь закачался и выхватил из темноты какой-то новый контур, чей-то одинокий силуэт на фоне неуловимого блеска, разливавшегося по асфальту... Нет, не может быть. И снова тротуар потонул во мраке ночи. Но в тот же миг сквозь непрекращающийся стук дождя по стеклам он услышал какой-то звук. Крик? Его первой мыслью было не двигаться с места: возможно, кто-то хотел выманить его на улицу и там, в кромешной тьме, разделаться с ним-г-в последнее время уча­стились налеты на бензозаправочные станции, и ради небольших сумм людей калечи­ли и убивали, Аллан открыл ящик стола, где лежал газовый пиетолет,— интересно, как с помощью этой игрушки можно защититься от грабителей? Он сидел, как и прежде, неподвижно, но все чувства его были обострены до предела. Снова послышался крик или зов, на этот раз гораздо ближе и отчетливее, и Аллан невольно приподнялся на стуле, так как в этом звуке было нечто знакомое, нечто такое, что затронуло в нем струну, которая заставила его вести себя вопреки требованиям здравого смысла. Ин­стинкт, предчувствие оказались сильнее...

Аллан встал и направился к двери, выглянул, придерживая щеколду, посмотрел, что делается за бензоколонками: голос доносился оттуда... И тут он увидел женщину — она медленно шла, сгорбившись, пошатываясь и спотыкаясь на мокром асфальте. Се­кунды было достаточно, и он уже знал, кто это, и бежал по асфальту сквозь дождь и ветер к этому силуэту, к этому голосу, который его интуиция давно узнала. Аллан добежал до нее в то мгновение, когда она пошатнулась и чуть не упала, он подхватил ее и поставил на ноги. — Мэри!

Она была одного с ним роста, нет, выше его. Аллан со страхом смотрел на ее изу­родованное лицо.

— Мэри,  Мэри, что случилось?

— Привет, Аллан...

Хотя голос ее звучал чуть слышно, ей все-таки удалось изобразить на разбитых губах слабую улыбку.

— Я думала, никогда тебя не найду...

— Но что с тобой случилось?

Аллан изо всех сил сжимал ее плечи. Мэри дрожала всем телом. Она была босая, одежда на ней промокла, из ран и царапин сочилась кровь, губы распухли, на лбу была большая ссадина, один глаз заплыл и налился кровью. Аллан беспомощно повторил:

— Что с тобой случилось?

— А, ничего особенного, Аллан. Ничего особенного...

Ей еще раз удалось изобразить подобие улыбки, но глаза ее затуманились, дрожь сотрясала тело. Казалось, она вот-вот потеряет сознание.

— Пойдем,— сказал Аллан и повел ее к  помещению станции.

— Эти свиньи избили меня и забрали деньги,— сказала Мэри Даямонд.

Она умылась, но лицо ее было опухшим, а дрожь время от времени сотрясала тело; съежившись и завернувшись в плед, она сидела на единственном стуле, предназ­наченном для клиентов.

— Кто же это?

— Ну конечно-полиция, кто же еще?

— Полиция?

— Да, по-ли-ция,— передразнила она его.

Силы понемногу возвращались к ней, глаза заблестели, и она уже говорила четко и ясно несмотря на разбитые губы.

— Полицейские свиньи. Они все время лезут в наш женский промысел. Не любят свободных художников вроде меня...

Наконец Аллан сообразил:

— Так, значит, ты...

— Ну конечно! — И снова в голосе ее прозвучала обычная ирония.— Я «промыш­ляю» на Автостраде. Надо думать, для тебя это не новость? Или это известие тебя как громом поразило?

Ее сарказм был способом самозащиты и поэтому не обижал так, как мог бы обидеть. Для Аллана это было лишь свидетельством того, что он ей не безразличен, и теперь, несмотря на весь драматизм этой неожиданной встречи, он даже испытывал какую-то своеобразную, хотя и неуместную радость, потому что находился с ней ря­дом и видел ее полные ноги, которые она поджала под себя, сидя за столом, где ле­жало несколько замусоленных журналов для автолюбителей и еще стояла пепельница, набитая окурками Янсона и пробками от бутылок.

— Нет, что ты... Наступило молчание.

Аллан чувствовал, что Мэри несправедлива к нему. Его ведь не касалось, что она делает, чтобы не умереть с голоду. А кроме того, у него не было ни малейшего пред­убеждения против проституток.

— А как же Смайли?..— спросил Аллан, хотя заранее знал, что она ответит. Возможно, он задал этот вопрос лишь затем, чтобы она продолжала рассказывать о себе. Ему это нравилось, даже как-то возбуждало — не то, что она «промышляла», а то, как она раскрывалась перед ним. Он сознавал, что испытывает необычайно силь­ное влечение к этой крупной темнокожей женщине, а ведь его собственная жена отвер­гает его...

— Смайли...— Она снова выжала из себя улыбку.— Бедняга Смайли — это мой импресарио, мой высокий покровитель. Мое утешение и мое бремя. Он подобрал меня в сточной канаве — как он сам любит повторять — и отправил на Автостраду. Поверь мне, это было повышение, шаг вперед по служебной лестнице; во всяком случае, это лучше, чем шататься по темным переулкам и кабакам Северо-Западной зоны или перед фабриками Сарагоссы, где ребята заживо гниют от той дряни, которой дышат в цехах, и им необходимо немного встряхнуться... Мы живем со Смайли лет пять. Иногда лучше, иногда хуже, но в общем живем...

Она осторожно провела пальцами по опухоли под глазом, которая все багровела и становилась похожей на сырое мясо.

— Право же, работать на Автостраде не так уж плохо, как многие думают. Авто­мобильных клиентов больше не интересует доброе старое «хождение вокруг да около»; любовная игра стародедовским способом для них чересчур утомительна и отнимает слишком много времени. Большинство предпочитает теперь так называемый «гоночный массаж»... Как и бедняга Смайли...

Аллан расхохотался. Ее откровенность приводила его в восторг. А круглые колени гипнотизировали... Мэри Даямонд тоже улыбалась, хотя явно была в полном изнеможе­нии после того, что с ней произошло...

— Скажи, у тебя есть кофе? — спросила она,

— Кофе? Да... конечно!

У него была одна пачка, пачка кофезаменителя, которую он купил и которую сейчас придется вскрыть. Это значит, что на следующей неделе у них будет меньше кофе, чем обычно, подумал Аллан. Но он уже принял решение. Он давно не помнил, чтобы у него было такое приподнятое, почти радостное настроение, а все только пото­му, что здесь сидела Мэри Даямонд и волновала его своими круглыми коленками и во­лосатыми ногами.

— У меня есть лишь кофезаменитель,— оказал Аллан, наливая в две кружки ды­мящийся горячий напиток. Он сварил его на электрической плитке, которую нашел на складе. Ее кружку он поставил на стол рядом с пепельницей.

— Ничего, сойдет,— ответила она снисходительно.— Когда привыкнешь к кофе из коры, листьев и печеной ореховой скорлупы, можно попробовать и кофезаменитель. В Палисадене чаще всего пьют именно такой кофе...

Она сунула руку под плед и вытащила плоскую бутылку.

— Посмотри,— сказала она.— Это немного подкрепит нас. Полицейские свиньи не нашли ее.

Мэри налила по хорошей порции в обе кружки.

— Кава. Ничего другого теперь не достать. Иногда в качестве платы я беру бу­тылку. Бедняге Смайли завтра придется обойтись без выпивки... Твое здоровье.

Она выпила и даже охнула, когда крепкая жидкость обожгла ее кровоточащие губы, потом проглотила и закашлялась, отхаркиваясь, сплевывая на пол и прикрывая рот рукой.

— Черт возьми! —выругалась она, задыхаясь, между двумя приступами каш­ля.— Не иначе как проклятые фараоны отбили мне все внутренности...

Приступ прошел. Она жадно ловила ртом воздух.

— Впрочем, мне еще везло... это я первый раз попала к ним в лапы. Я знаю девушек, которые после такой обработки на всю жизнь остались калеками. А некоторые  вообще отправились на тот свет...

— А что произошло?

— Они ехали в машине, в частной машине, разумеется, без надписи «полиция», и остановились на обочине, где я стояла. Когда я увидела, что это фараоны, сматывать удочки было уже поздно. Один из них вышел из машины и потребовал, чтобы я показала ему свидетельство. Пока я делала вид, что ищу его, ко мне подошли двое других, схватили и затащили в машину. Я отбивалась, как могла, но толку было мало. Все-таки  их было трое. По-моему, одного я все же слегка разукрасила...— Она улыбнулась кривой, жалкой улыбкой и сделала еще глоток из чашки.— Мы поехали в гору.— Она кивнула в сторону Эббот Хилл.— Двое набросились на меня, а один держал. Вернее, один держал, один бил, а один пытался изнасиловать, но у него ничего не вышло, и он тоже принялся меня избивать. А потом я потеряла сознание. Когда машина остановилась, я  пришла в себя и услышала, как они спорят, что делать со мной. Кончилось тем, что они  меня просто выбросили из машины. Забрали мою сумочку. И еще я потеряла туфли, чудесные туфли...

Впервые за весь вечер похоже было, что она вот-вот расплачется. Рот у нее дрожал, она тяжело и прерывисто дышала.

— Самое скверное было потом. Когда я немного пришла в себя и стала пони­мать, где нахожусь, я спустилась по дороге вниз к домам, которые стояли немного поодаль. Я думала, мне кто-нибудь поможет, но сколько я ни стучалась, никто не за­хотел мне открыть. А те, что открывали, гнали меня прочь, а некоторые даже грози­лись вызвать полицию... Я понимала, что нахожусь где-то на горе, но где именно, не знала. Я просила их сказать, где я и как достать такси, но они захлопывали двери пе­ред моим носом и кричали, чтобы я катилась к чертовой матери. У одного было два огромных пса, и он пригрозил, что натравит их на меня, если я не уберусь подобру-поздорову. Это было так страшно...— И она разрыдалась, опустив голову на руки, а слезы катились на плед в бирюзовую и лиловую полоску.

— На складе есть матрас,— сказал Аллан.

Прошло некоторое время. Мэри Даямонд успокоилась, Аллан налил ей в кружку еще кофе. У него сложилось впечатление, что она уже полностью пришла в себя.

— И несколько одеял,— добавил он.— Если хочешь, можешь лечь и заснуть.

Он даже не взвешивал все «за» и «против». Он был совершенно уверен, более чем уверен:  она останется у него ночевать.

— Хорошо, Аллан. Спасибо.

Иначе и быть не могло. Он всегда знал, что когда-нибудь это произойдет, хотя и не хотел себе в этом признаваться; он все время как бы кружил вокруг нее, постепен­но сужая круги, с тех пор как в то самое первое утро вдруг увидел ее в воде. Если раньше его связывала элементарная осторожность, если он боялся обнаружить свои чувства, чтобы не создавать на Насыпи для Смайли и Лизы двусмысленной ситуации, то теперь все сомнения были позади. Теперь он просто сидел и восторгался ее огром­ной притягательной силой, ее вызывающей, почти животной женственностью, хотя ее избили и она, казалось, была при последнем издыхании. Нет, она непременно останет­ся у него.

И, словно она в этот момент подумала, о том же самом, у нее вдруг вырвалось:

— Послушай, я ужасно рада, что нашла тебя. Просто не представляю, что бы я сейчас делала, если бы не пришла сюда. Наверное, валялась бы где-нибудь в канаве, пока бы не подохла. Когда я увидела, что нахожусь на Эббот-Хилл-роуд, у меня появи­лась слабая надежда. Лиза говорила, что ты где-то здесь работаешь. Господи, но как долго я шла...

Они выпили кофе и почти полбутылки кавы. Ссадины на ее лице были кроваво-красные, один глаз совсем заплыл, тем не менее она уже успела оправиться от шока после столкновения с полицией.

— Завтра утром отсюда пойдет автобус до Восточной станции. Если ты будешь хорошо себя чувствовать, то сможешь поехать на нем…

— Ну,  как-нибудь я доеду...

Она показала свои выщербленные передние зубы и потянулась. — Эти суки вытащили у меня сигареты. У тебя, конечно, нет?

— Нет. Я поищу, но не уверен...

— Хорошо, я пороюсь здесь...— Она поковырялась в пепельнице.— Вот вполне приличный окурок. А огонь у тебя есть?

В верхнем ящике стойки лежала газовая зажигалка Янсона. Аллан чиркнул — Мэри низко наклонилась, чтобы прикурить, и глубоко затянулась.

— Ну вот, я, кажется, снова стала человеком. Господи, но как я устала! Где у те­бя матрас?

— На окладе. Я покажу тебе. Только подожди немного...

Аллан посмотрел на электрические часы на стене. Всего половина десятого. Он вышел и щелкнул тремя выключателями. Потух свет на бензоколонках и над дверью, где раскачивался фонарь. Аллан повернул ключ в двери. Собственно говоря, он не имел права закрывать бензозаправочную станцию до половины двенадцатого.

— Что ты там делаешь?

— Закрываю лавочку. Пора ложиться спать.

Мэри Даямонд встала — босая она была такого же роста, как Аллан.

— Мне очень жаль, Аллан, что я отнимаю у тебя постель,— сказала она, улыб­нувшись своими распухшими губами.

— Ничего, мы с тобой придумаем, как поправить дело...

Эта маленькая игра, в которую они решили поиграть, была очень наивной и при­митивной. Обоим явно не терпелось заключить друг друга в объятия и как можно ско­рее завершить прелюдию и переход от прежней отчужденности к новой близости, словно у них было так мало времени, что им не хотелось его терять. Быстрыми, уве­ренными движениями Аллан запер ящик с деньгами и талонами на бензин, затем по­вернул ключ в кассовом аппарате. Мэри Даямонд стояла в нескольких шагах от него, она все понимала и по-прежнему улыбалась, хотя усталость как проволока стягивала ее мышцы под золотистой кожей и затеняла живой блеск ее черных глаз, словно их засыпали остывшей золой.

— А ты молодец,— нараспев зашептала она.— Такого сильного мужика я давно не встречала. Я всегда это знала, с самого первого дня. Это написано на тебе.

Аллан с треском опустил штору, закрывающую дверь. Он улыбался ей своими крепкими белыми зубами. Он знал, что она права. Знал, что Свитуотер не успел разру­шить все, не успел отнять у него жизненные силы. Знал, что несмотря на плохую пи­щу, тяжелую работу и однообразие с каждым днем, прожитым на Насыпи, он стано­вится все сильнее. И никогда еще Аллан не чувствовал себя таким сильным, как вте часы, когда был с Мэри Даямонд.

23

Вскоре Аллан сообразил, что Смайли начал преследовать его. Он нисколько не сомневался в том, что причиной были его отношения с Мэри Даямонд, хотя вслух они никогда не говорили об этом между собой.

Собственно, в поведении Смайли не появилось ничего враждебного или угрожаю­щего, по сути дела ничего не изменилось; они встречались более или менее случайно, беседовали, Смайли как ни в чем не бывало излагал свою циничную философию жизни и спрашивал у Аллана совета по разным практическим вопросам. Еще до того, как пошли дожди, «универсал» Смайли испустил дух, и его общими усилиями перетащили на другое место, поближе к фургону, где он не так бросался в глаза. Кроме того, Аллан помог Смайли сделать пристройку из гофрированной жести, чтобы, выйдя из машины, они не мокли под дождем. Из этого можно было заключить, что Смайли жестоко за­блуждался, громогласно утверждая, будто они с Мэри на Насыпи не задержатся.

Так они стали почти соседями, и поначалу Аллан не находил ничего особенного в том, что Смайли довольно часто появлялся возле фургона то с каким-нибудь делом, то чтобы спросить о чем-нибудь, то просто «случайно», чтобы не скучать в одиноче­стве.

Однако со временем Аллан начал подозревать, что за навязчивым стремлением Смайли установить более тесные отношения кроется нечто большее, какой-то специ­фический интерес, странная смесь любопытства, неприязни ибессилия.

Аллан считал само собой разумеющимся, что Смайли знает о его отношениях с Мэри Даямонд. Об этом ему могла рассказать сама Мэри, хотя вовсе не исключено, что он прежде задал ей несколько наводящих вопросов. Но даже если их и не «разобла­чили» в прямом смысле слова, то, что происходило между ним и Мэри, очень сильно изменило Аллана; эти изменения пронизывали все, что он говорил и делал, проявлялись в каждом изгибе его тела — их нельзя было не заметить и нельзя было объяснить иначе, как только...

Аллан знал, например, что Лиза давно все поняла. В тот вечер, когда они собра­лись возле фургона и сидели все вместе вокруг печки, в которой горел огонь, Лиза изумленно и испуганно смотрела и слушала, как он говорил с Мэри и Смайли о ре­монте их машины. Вот тогда-то она и поняла. Об этом Лизе рассказали его движения, мимика, гибкость, которую вдруг обрело его неуклюжее тело, когда он приближался к Мэри Даямонд, а та делала вид, что ничего не происходит, держалась естественно, не­принужденно, но именно это особенно и воспламеняло его чувства. И Лиза, его толсто­пузая маленькая Лиза, в тот же вечер спросила его напрямик: «Тебе нравится Мэри?» Спросила как о чем-то бесспорном. И он ответил «да», даже не пытаясь успокоить ее.

— Мне она тоже нравится,— сказала Лиза.

Никаких упреков, никаких истерик. Аллану показалось даже, что она сказала это с облегчением, наивная, доверчивая, похожая на девочку несмотря на большой живот.

— Я отдала ей свои лакированные туфли,— продолжала Лиза.— Они ей так понравились. Она очень добрая. Она сказала, что будет приходить и помогать мне, когда родится ребенок... Она такая красивая, такая большая, полная, темнокожая. Ведь правда?

— Конечно.

Больше об этом между ними не было сказано ни слова, однако Аллан замечал, что, когда он возвращался домой от Смайли или просто после очередных поисков каких-то нужных по хозяйству вещей, Лиза порой смотрела на него с таким беспокойством — беспокойством, смешанным с облегчением,— словно боялась, что он ходил на свида­ние к Мэри, и радовалась тому, что несмотря ни на что все-таки вернулся к ней. И она была права. Он действительно ходил за Мэри по пятам, приставал к ней, упрашивал, а она слабо отругивалась, иронически улыбалась, называла его жадным щенком и тем не менее уступала, уступала во всем и распаляла его страсть своим огнем, который несмотря на усталость и пресыщение все-таки не потух в ее сердце и зажигал угольки в глазах, когда она до боли целовала его в кузове обгоревшего автобуса, где он нашел в углу свернутый резиновый коврик, сделавший этот автобус еще более удобным для любви, хотя время от времени через дырявую крышу на них и текла вода. Как ни странно, на Насыпи было не так-то просто найти время и место, чтобы «уединиться» хотя бы на полчаса, потому что все здесь было неразрывно связано узами неумолимой логики — и поступки, и расположение духа — и направлялось четкой преемственностью событий и явлений, шла ли речь об ожидании, отдыхе, еде или сне.

Однако страх Лизы, если только она действительно боялась, что Аллан уйдет и оставит ее одну, был совершенно неосновательным, поскольку увлечение Мзри Дая­монд еще не побуждало его изменить весь свой и Лизин образ жизни, который в общем и целом его вполне устраивал. На этом этапе еще не было сколько-нибудь серьезного конфликта между совместной жизнью их всех на Насыпи и внезапно нахлынувшей на него страстью. Аллан не раздумывал о том, к каким последствиям могут привести его отношения с Мэри; когда он находился рядом с ней, влечение, которое он испытывал, было сильнее голоса рассудка; когда он находился вдали от нее, ему не хватало ее тяжелого, крепко сбитого тела, и это нередко отвлекало его от работы. Однако Аллан еще не стоял перед необходимостью выбора.

Как ни странно, когда Аллан стал удовлетворять свои желания на стороне, он вдруг почувствовал какую-то совершенно особую нежность к Лизе и ребенку, кото­рого она вынашивала. Сознание, что он скоро снова станет отцом, главой все расту­щего семейства, целого клана, опьяняло его. Радость его была стихийной и безудерж­ной, и так же стихийно становился все более грубым и обыденным, почти примитивным его внутренний мир, словно он тускнел от грязи, слякоти и насекомых-паразитов, от тяжелого труда ради хлеба насущного, от того ужасающе серого однообразия, кото­рым была отмечена вся их жизнь в фургоне.

— Я говорил с этим старым латалыциком,— сказал Смайли,— но для починки масляного насоса у него ничего нет. Эта хитрая лиса сидит на куче запчастей, но чер­та лысого у него допросишься...

Смайли преследовал Аллана. Он то и дело появлялся у фургона, чтобы побесе­довать, попросить совета или помощи, как бы ища любой возможности держать Алла­на под наблюдением; можно было подумать, что Аллан вдруг показался ему челове­ком необыкновенно интересным и даже обаятельным, хотя он по-прежнему при всяком удобном случае пускал в него стрелу своего циничного сарказма. Правда, узнав о том, что Аллан и Мэри встречаются, Смайли стал чуть менее самодовольным, зато более болтливым.

— Вопрос, правда, в том,— продолжал Смайли, ритмично постукивая кулаком по капоту, покрытому пятнами ржавчины,— вопрос в том, имеет ли вообще смысл ломать себе из-за этого голову. Допустим, мы все-таки заставим ее двигаться благодаря тех­ническим познаниям моего одаренного соседа, но далеко ли она проедет? Отсюда до Автострады, а там... трах-бах... полный газ и заклиненные цилиндры. И, вероятно, это далеко не самый лучший вариант, не правда ли, дорогой мой Аллан? Понимаешь, когда дело касается фараонов, мною почему-то всегда овладевает робость. А кроме того, эти проклятые дожди окончательно разрядили мне аккумулятор...

Аллан не раз объяснял ему, что дело не только в испорченном масляном насосе, однако Смайли по-прежнему мечтал о том, чтобы отремонтировать свою старую ма­шину. Хотя Смайли постоянно доказывал, что единственно мыслимый и самый надеж­ный способ существования — жизнь на Насыпи за счет того, что выбрасывает челове­ческое общество, раз уж все равно ты паразит и тунеядец и этому нет сколько-нибудь убедительной альтернативы, поскольку «в результате крушения общественного созна­ния все теории окончательно и бесповоротно потерпели фиаско»; хотя он упорно на­зывал себя идеалистом, эстетом и художником, который хочет «сидеть на безопасном расстоянии и смотреть, как горит Рим», а потом написать импрессионистскую карти­ну, отобразив на полотне экскременты технической цивилизации, разбросанные во­круг,— ему явно становилось не по себе при одной мысли о том, что этот традицион­ный способ связи со «старым, вонючим, разлагающимся миром» отказал окончательно и бесповоротно.

Аллан слушал этот нескончаемый поток слов, пока хватало сил. Как правило, по­добные беседы завершались тем, что Аллан начинал отчаянно скучать и презирать Смайли. Хотя Смайли был начитан и сообразителен и умел в нескольких словах оха­рактеризовать явление, свидетелями которого они стали, тем не менее его напыщен­ные тирады были пустыми и бессодержательными, как церковная служба,— единственной целью их было сбить человека с толку и даже устрашить, чтобы он не утратил окончательно уважения к этому хлипкому импотенту, живому трупу, который посы-лал свою жену на Автостраду зарабатывать деньги, а сам все говорил, говорил и ни­когда ничего не делал...

Они сидели, прислонившись спиной к жесткому холодному кузову злосчастного «универсала», и смотрели в серую пелену дождя.

А Смайли продолжал говорить своим блеющим надтреснутым голосом:

— Впрочем, этот старик иногда высказывает довольно забавные мысли... Разу­меется, ужасно старомодные, но им нельзя не восхищаться: остался идеалистом после стольких лет, проведенных на мусорной куче... Он верит в какое-то иное общество. И хочет построить его здесь, на Насыпи. С нашей помощью...— И он разразился судо­рожным, похожим на кудахтанье смехом.

— Ну так что в этом дурного? — спросил Аллан.

То, что сейчас сказал Смайли, в какой-то мере соответствовало его собственным неясным представлениям о том, как они будут жить дальше. Так или иначе между совершенно непохожими и весьма своеобразными по натуре людьми, нашедшими здесь пристанище, наладилось какое-то сотрудничество, взаимопонимание. И сознание этого вселяло бодрость. Бодрость и мужество.

— Я не сказал, что это дурно,— возразил Смайли, глядя в небо.— Ho_f понимаешь, нельзя махнуть рукой на то, без чего ты не можешь обойтись. Ты бы и нескольких дней не просуществовал, если бы там не было Свитуотера.— Смайли ткнул рукой в туманную мглу.— Он обеспечивает тебя работой, а также товарами и продуктами, ко­торые ты покупаешь, и всякими отбросами, которые потребляешь! Понятно? Ты в та­кой же мере зависишь от Свитуотера, в какой блоха — от собачьей шкуры!

— Нет! — Аллан напряженно думал. В том, что сказал сейчас Смайли, многое было правдой, многое, но отнюдь не все.— Нет. Возможно, так было вначале, но по­том все изменилось. В городе мы покупаем меньше и меньше, потому что там почти ничего нельзя достать. Меньше и меньше продуктов мы находим на Насыпи, потому что почти все съедобное уничтожает дождь. Мы с Лизой и малышом в основном пи­таемся овощами, которые я нахожу на огородах и садовых участках. На таких же, как у Дока... Скоро мы будем питаться только тем, что сумеем сами вырастить... Мы все меньше и меньше зависим от города, понимаешь?

— Ты в самом деле думаешь, что вы сможете обойтись без города? — ухмыль­нулся Смайли. Грязная, засаленная борода рыжеватыми клочьями покрывала его от­вислые щеки.— Ни в коем случае, если только вы не вернетесь к образу жизни пе­щерного человека... Но и у первобытного общества тоже есть своя структура. Ясно? И свои законы, согласно которым оно функционирует, если не хочет погибнуть. Не станешь же ты утверждать, что всерьез решил создать «общество» из восьми-девяти человек, в том числе двух стариков, глухонемого идиота с наклонностями убийцы и совсем молоденькой женщины, которая крайне тяжело переносит беременность..,

Аллан стиснул зубы. Смайли снова усмехнулся, на этот раз шире. Он знал, что нанес удар по больному месту.

— Кроме того,— продолжал он,— кроме того, такие, как ты и я, не говоря уже об остальных, вообще не способны создать общество. Мы навечно отмечены тем смер­тельно больным обществом, из которого вышли. Мы его представители с печатью смер­ти на лбу. Мы стерилизованы теми разрушительными процессами, которые в нем про­исходят. Каким же образом мы можем создать что-нибудь новое и совершенное?

— Заткнись, наконец!

Аллан не мог больше слушать эту дурацкую болтовню. Циничный пессимизм Смайли был уловкой, которая позволяла ему скрывать свое невежество и непонима­ние того, что происходит вокруг.

У Аллана же все было наоборот: он остро ощущал происходящее. Всеобщий за­стой он воспринимал как процесс, угрожавший ему физически и психологически. Он чувствовал, что прогрессирующее разложение общества ставит под удар все его су­ществование. Он видел — не слишком над этим задумываясь,— что распад охватил почти все стороны общественной жизни, породил уродливые мутаций в самой природе человека: унижение, опрощение и ожесточение стали неотъемлемой чертой того су­ществования, которое люди влачили в Свитуотере. Аллан все это увидел и в результате предпринял соответствующие действия: перебрался на Насыпь. И он не ставил перед собой иной цели, иной задачи, как просуществовать еще хотя бы один день, потом еще один... Таково было различие между ним и Смайли.

— Выжить или не выжить...— продекламировал Смайли нараспев, как бы зонди­руя почву на предмет продолжения беседы.— А не все ли равно? Ведь выживают от­нюдь не самые лучшие. Самые лучшие погибают в борьбе, за исключением тех, кто слишком интеллигентен, чтобы лезть в драку. Возможно, они первые подают сигнал, и их первыми пожирают, когда начинается собачья грызня. Нет, выживают не самые лучшие...

— Заткнись же, наконец,-Смайли...

Аллан недовольно махнул рукой, словно разглагольствования Смайли вызывали у него физическое отвращение; когда же он снова заговорил, нехотя, с раздражением, казалось, это стоило ему огромного труда.

— Ты так же боишься, как и все остальные. И не морочь мне голову, Смайли. Ты очень храбро предрекаешь нам всем гибель, а на самом деле пускаешь от страха в штаны. Если действительно произойдет катастрофа, ты, как и все мы, будешь во­пить и барахтаться, чтобы спасти свою жизнь. Если хочешь знать, ты трус, Смайли, верно? Ты ведь, черт возьми, даже не мужик. И потому всего боишься. И все время проповедуешь, проповедуешь... Ты сам в это не веришь, Смайли, и знаешь, что не веришь!

Аллан замолчал. Он почувствовал, что зашел слишком далеко. Раздражение и пре­зрение, внезапно нахлынувшие на него, заставили его сказать слишком много, и он выложил напрямик все то, что до сих пор оставалось между ними недосказанным. На­верное, не надо было в порыве злости оскорблять мужское достоинство Смайли. И не потому, что Аллан боялся потерпеть поражение в открытой схватке со Смайли; внут­ренний голос говорил ему, что подобное столкновение преждевременно, так как никто не может предугадать всех его последствий, особенно сейчас, когда все хотят сохра­нить равновесие, установившееся на Насыпи.

Однако Смайли пропустил это замечание мимо ушей. Больше всего на свете он боялся физического насилия. Его многоопытный здравый смысл с необыкновенной лег­костью превращал ярость и оскорбленное самолюбие в иронию, в убийственный сар­казм, а его жаждущая мщения язвительная насмешка нередко подбиралась к обидчику долгими окольными путями, прежде чем нанести замаскированный контрудар. Смайли знал, что Мэри Даямонд спала с Алланом, и сам по себе этот факт не был для него хоть сколько-нибудь огорчительным, однако его бесило то, что она отдалась просто так, бесплатно, как влюбленная школьница, и он приходил в неистовство при одной мысли о том, что она могла разболтать Аллану о чем-то сугубо личном. Смайли с си­лой швырнул железный болт, который крутил в руках. Когда болт ударился о жестя­ную коробку, раздался грохот, прозвучавший глухо и отрывисто сквозь пелену дождя. Однако лицо Смайли не отражало ни волнения, ни злости. Он только вздохнул, усмех­нулся и провел ногтями по бороденке.

— Нет.— произнес Смайли,— в наше время герою приходится нелегко, если ты это имеешь в виду. Нелегко и в постели, и вообще...

Он засмеялся сухим, дребезжащим смехом, удрученно взглянул на пустую бу­тылку, стоявшую у него между ног, и, увидев, что Аллан немного успокоился, при­ступил медленно и обстоятельно к акту возмездия. Он зевнул, потянулся, потер ла­дони одна о другую.

— Ох... Нечем даже подкрепиться.— Пинком ноги он отбросил пустую бутылку.— Нет даже паршивой бутылки кавы. Впрочем, Мэри, кажется, пошла к этому торгашу в шляпе, Феликсу — или как его там зовут? — чтобы достать немного порошка. На прош­лой неделе у него был «Дип пёрпл», первоклассный товар. Один бог знает, где он его берет...

— Феликс торгует наркотиками?

Аллан ведь так и не знал, какими «делами» занимается Феликс. Он не раз ви­дел, как уже ближе к вечеру к воротам шел Феликс, а в двух шагах за ним неизмен­но следовал Рен-Рен, и нередко он встречал их на рассвете, когда они возвращались на Насыпь с самыми разными товарами, в основном, как он догадывался, продуктами, ко­торые они несли в коробках и пластиковых мешочках. Но чем они на самом деле занимались по ночам в Свитуотере, он так и не знал. Когда Смайли назвал наркотик, Аллан удивился только потому, что «Дип пёрпл» считался одним из самых изыскан­ных и дорогих средств и раздобыть его было чрезвычайно трудно. Если Феликс может достать «Дип пёрпл», значит, он может достать что угодно.

— Конечно Этот малый просто ходячая аптека. А ты разве не знал? Но для тебя это, наверно, не имеет значения, поскольку ты не притрагиваешься к таким опасным субстанциям...

Смайли усмехнулся. Умеренность Аллана тоже была для него неиссякаемым ис­точником издевок.

— А что он берет в уплату за наркотики?

Вопрос был задан автоматически. Однако злорадная усмешка Смайли быстро убе­дила Аллана, что этот вопрос ему ни в коем случае не следовало задавать.

— Догадайся сам...

Смайли еле сдерживался, чтобы не рассмеяться. Его косо посаженные глаза смот­рели на Аллана насмешливо и ехидно.

— Не знаю...

Аллан пожал своими широкими плечами и посмотрел в сторону. Наконец до не­го дошло. Смайли облизнул губы:

— Как ты думаешь, в чем состоит мой капитал? Где я храню свой страховой полис, где мои долгосрочные инвестиции? Объяснить тебе? Тогда, может, ты поймешь, что моим единственным средством платежа в этом гнусном мире является наша с то­бой дражайшая Мэри. Вот так. Тебя это шокирует, не правда ли? Но каким бы отвратительным ни был наш мир, его надо  принимать как он  есть,   если хочешь  чего-нибудь добиться...

Сейчас Смайли был невероятно возбужден и от ярости, от извращенной ревности взвинчивался все сильнее и сильнее.

— Аллан, старый дружище, какой-то у тебя уж очень недовольный вид. Ты, на­верно, сидишь и думаешь, что я свинья, потому что использую нашу Мэри таким недостойным образом? Но здесь твой маленький, набитый условностями разум допускает  серьезную ошибку. Это она мне многим обязана и весьма благодарна за то, что я для ^ нее сделал. Вот что я тебе скажу: я нашел ее лет пять-шесть тому назад в Западной  зоне. Она стирала и мыла полы в кафешке с танцами на Северо-Западной авеню, а  в свободное от работы время бесплатно обслуживала клиентов своими прелестями, ее- К ли, конечно, ты понимаешь, что я имею в виду,— но ты уже все понял,— мотоциклистов, шоферов грузовиков и прочий сброд; одним словом, все, кто попадал на Северо-  Западную авеню, угощались бесплатно от щедрот Мэри Даямонд...

И Смайли искоса взглянул на Аллана, как бы желая убедиться, что его слова  произвели желаемый эффект.

— Да, Мэри... Тогда она была просто грязной маленькой бесплатной шлюхой.  Первый раз я встретил ее, когда заскочил в кафешку, чтоб поесть. Я предложил ей и работу, и она согласилась. Она мне позировала: в то время я был «художником». А  кроме того, согревала мне постель, готовила еду и убирала квартиру. А когда со  скульптурой дело пошло неважно, мы постепенно перешли на фотографию, делали по  специальному заказу снимки в духе эстетического авангарда, ты понимаешь... А потом  мы махнули в Роудсайд-Сити, где у меня были кое-какие связи. Вот так обстояли дела, дорогой Аллан. Не подбери я ее, она бы до сих пор скребла за гроши полы в кафешке. Или ее доконали бы аборты. Девице с ее репутацией не так-то легко улучшить свое положение в жизни. Мэри есть за что благодарить меня. Ведь это я сделал ее такой, какой ты видишь ее сейчас, и хотя это тоже не бог весть что, но все-таки на­много лучше, чем было раньше. Я дал ей твердую опору в жизни, нечто более или менее надежное, нежность, когда она в ней нуждается, любовь в меру моих слабых сил; большего ей не нужно, ничего другого она не знает. И это привязывает ее ко мне и в радости и в горе. Как говорится/ «в дни радости и горя...».

Он нагло осклабился, глядя на угрюмое лицо Аллана. Самоуничижение было са­мым действенным оружием Смайли, и он с наслаждением испытывал терпение сво­его соперника, которое судя по всему имело в своей основе какие-то нравственные причины. Несмотря на ревность и страх Смайли потешался над тем, что Аллан, кажет­ся, влюбился в Мэри Даямонд, и он, как мог, поливал грязью и Мэри, и себя, и их отношения, чтобы только нанести Аллану удар и с этой стороны.

Аллан резко встал, опрокинув ящик, на котором до сих пор сидел.

— Ты гад, Смайли. Грязная, мерзкая жаба.

— Ну-ну, старик...

Когда Аллан вдруг встал, Смайли вздрогнул, увидев гнев в его глазах, услышав возмущение в бессильных ругательствах, и немного испугался, не зашел ли он слиш­ком далеко, поддразнивая Аллана, но уже не мог остановиться, не мог скрыть издевки.

— Успокойся, парень. Неужели ты хочешь, чтобы наша маленькая непринужден­ная беседа завершилась отвратительной дракой? Битва на кулаках за право сильней­шего говорить то, что он хочет... К этому ты стремишься? Хочешь, чтобы в нашем кро­шечном раю воцарился закон джунглей? По-моему, драться, защищая честь женщины,довольно старомодно. И подумай о последствиях: чего ты добьешься, если установишь на Насыпи диктатуру мускулов? Только одного: ускоришь свою собственную гибель, друг мой. Стоит тебе только выпустить дьявола на свободу, и за первой же мусорной кучей затаится враг, чтобы прикончить тебя самого. И так далее. У современной ци­вилизации тонкая скорлупа, скажу я тебе. И здесь, у нас, она вся покрылась трещи­нами. Нужно немного присматривать за вами всеми, чтобы вы ненароком не дали зад­него хода и не отправились прямехонько в каменный век или еще дальше. Раньше...

Опухшее, давно не мытое лицо Смайли лоснилось и горело, на лбу и верхней губе блестели капельки пота. В голосе его вдруг прозвучали примирительные нотки. Он осуществил свой замысел, совершил акт возмездия. А теперь боялся, что Аллан уйдет и оставит его одного на весь вечер, долгий, серый и сырой.

— Ты ведь еще не уходишь, старик? Надеюсь, тот вздор, который я порол се­годня, не испортил тебе настроения?.. А, Аллан?..

Но слова его повисли в воздухе, Аллан не удостоил его даже взглядом. Только буркнул:

— Слишком много ты болтаешь, Смайли. Лучше бы ты занялся делом. Ты сгни­ешь, если будешь все сидеть и болтать. Пока...

И он решительным шагом вышел под дождь, словно ему стоило огромных уси­лий вырваться из цепких лап Смайли и он понимал, что должен опасаться этого бо­лота, которое пытается засосать его.

24

Несмотря на подлые наветы Смайли отношение Аллана к Мэри Даямонд ни­сколько не изменилось. Она приходила к нему почти каждую субботу, и они вместе проводили ночь на складе, где лежал матрас. По ее словам, она приходила к нему, только уступая его просьбам, а кроме того, ей ведь надо быть на Автостраде рано утром в воскресенье, когда люди выезжают за город, и на бензозаправочной станции у Аллана удобно переночевать; что же касается Аллана, то он никогда не требовал от нее никаких признаний. Ему было достаточно, что она утоляет его голод. Во всяком случае вначале. Потому что со временем он стал замечать, что его влечение к ней, которое сначала было только физическим, постепенно стало всеобъемлющим. Мелочи, которые раньше он едва замечал и которым не придавал значения, вдруг стали важ­ными и весомыми; одного присутствия Мэри на станции было достаточно, чтобы ра­бота, которую он уже начинал ненавидеть, казалась ему вполне сносной, а полураз­валившаяся бензозаправочная станция приобрела былую привлекательность.

Они прекрасно подходили друг другу во всем, включая и постель. Ему казалось, что никогда еще у него не было любовницы, которая бы лучше отвечала его представ­лениям о том, какой должна быть женщина. Она была такая плотная, крепко сбитая и так радостно и бездумно шла навстречу его желаниям. В их любви не было «оди­чания» или чего-то необузданно «животного», он никогда не раскаивался в том, что они с Мэри зашли «слишком далеко», как это часто бывало в первое время, когда он желал и преследовал Лизу еще до того, как она забеременела и стала избегать его. Когда он был с Мэри, все происходило в какой-то удивительной глубокой гармонии; в этом не могло быть ничего «дурного». Никогда еще ему не было так хорошо ни с одной женщиной, и хотя Мэри не давала ему никаких гарантий на будущее — вот только не брала с него денег, которые он, правда, ей предлагал,— ее тепло и доброта подтверждали то, что ему было так нужно: она принадлежала ему. И этого ничто не могло изменить.

Тем не менее он старался в меру своих возможностей оказывать знаки внимания Лизе, словно и не существовало противоречия между его жизнью женатого человека в фургоне и его ролью любовника Мэри Даямонд, которую он исполнял в ночь с суб­боты на воскресенье. Он всячески стремился помогать Лизе, своей законной жене, которая все больше и больше становилась для пего обузой, поскольку из-за беремен­ности почти ничего не могла делать. Каждую неделю он наполнял до краев бензобак в старой машине Свитнесса без талонов на бензин, а за это получал тюбики с сыром, пищевой жир и растительный бекон. Он тащил домой любые овощи, какие только мог найти, и умудрялся даже доставать на черном рынке витамины в обмен на запчасти, которые крал из того, что еще осталось на складе.

Он не раз консультировался с Доком, чтобы убедиться, что у Лизы все идет нормально, однако Док сказал, что Лиза малокровная и слабая и в оставшиеся до ро­дов несколько недель не должна напрягаться. Разумеется, Док тоже знал о его двой­ной жизни, и Аллану показалось, что он уловил упрек в голосе старика, когда они слегка коснулись этой темы, но Аллана это не волновало. Он считал нравственные требования Дока старомодными и абсолютно неприменимыми в существующих усло­виях и даже не совсем понимал, в чем их смысл. Однако забота, которую Док прояв­лял в отношении Лизы, успокаивала Аллана, и эта забота стала ещё сердечнее в по­следнее время, после того как Док окончательно убедился в его «неверности» (как он, вероятно, это называл). Трогательная дружба,  вдруг связавшая Дока и Лизу, снимала в какой-то мере с Аллана ответственность за ее жизнь. Во всяком случае, Аллану так казалось, поскольку, по мере того как ему становилось все труднее с Лизой и опас­ность, угрожавшая ее здоровью и здоровью еще не родившегося ребенка, как утверж­дал Док, все возрастала, он все отчетливее сознавал, что ведет себя не так, как следовало бы. Он проявлял и заботу и внимание, но до какого-то предела, после чего вдруг терял терпение. Ему не хватало выдержки, чтобы спокойно относиться к со­стоянию Лизы и вообще к всевозможным недугам и болезням; это раздражало его, выводило из равновесия, заставляло чувствовать свою неполноценность и даже вину, а необходимость сидеть весь вечер в тесном фургоне (теперь он казался тесным, пото­му что большую часть времени Лиза лежала), чувствовать на себе ее вопросительный укоризненный взгляд, выслушивать ее трогательные просьбы о каких-то совершенно незначительных вещах, о той или иной маленькой услуге — все это нередко приводи­ло его в состояние лихорадочного агрессивного беспокойства. К счастью, Док сам сле­дил за тем, чтобы Лиза получала почти все, что ей было нужно, облегчая тем самым мучительное бремя, которое легло на плечи Аллана.

В сущности говоря, у Аллана не было ощущения, будто он ведет двойную жизнь, и прежде всего потому, что его близость с Мэри никогда не была тайной, и теперь он рассматривал это как неизбежный результат вполне естественного хода событий.

Мимо Насыпи в направлении Восточной станции пока еще ходил рейсовый ав­тобус, на который Аллан садился каждую субботу, но ходил он все менее и менее регулярно, и можно было ожидать, что этот маршрут в скором времени отменят, как и многие другие. Эти еженедельные поездки на автобусе, когда приходилось стоять в тесноте, вдыхая спертый, пропитанный испарениями воздух, были для Аллана му­кой. Он знал этот маршрут как свои пять пальцев. И мог бы нанести на карту каждый мучительный метр пути, рассчитав его по минутам.

Аллану все время казалось, что даже в переполненном автобусе пассажиры ста­раются держаться как можно дальше от него. Возможно, они ощущали его запах. Но ведь от них тоже пахло не слишком приятно — пахло потом, дешевым мылом, тесны­ми квартирами и грязным бельем. Но от него пахло Насыпью, а это был совсем осо­бый запах. И хотя перед уходом он мыл лицо, приводил в порядок волосы и бороду, чтобы не привлекать к себе внимания, во всем облике его появилось нечто подозри­тельное, замкнутое и в то же время настороженное, затаившееся, и люди это чувство­вали и старались держаться подальше. Он избегал их — они избегали его... ,

Чтобы убить время, он думал о Мэри Даямонд, о том, чем они займутся, когда она придет к нему вечером, и радовался этому. В их времяпрепровождении не было особого разнообразия, поскольку на бензоколонке не развернешься. Однако Аллану нравилось именно это однообразие, четкая упорядоченность существования, ограничен­ность выбора; жизнь его стала проще, яснее по форме и ритму, жить так стало его насущной потребностью. Он не мог бы сейчас разбираться в массе возможностей, де­лать необходимый выбор, снова приспосабливаться к сумасшедшему хаосу городской жизни. Он думал о радостях постели, которую они расстилали в помещении склада, и ему становилось теплее. Наступила осень, по ночам было холодно, но Аллан на всю ночь оставлял на складе включенной электрическую плитку, и она согревала комнату. Перерасход электроэнергии когда-нибудь обнаружат, но Аллана это нисколько не вол­новало. Как не волновало и то, что он без талонов отпускал бензин Свитнессу. Или таскал со склада автомобильные пледы в грязно-бирюзовую и синевато-лиловую клетку и затем отвозил на Насыпь в предвидении наступающей зимы. Все равно ему недолго оставалось работать на бензоколонке.

На автобусной станции, где он одиноко сидел и ждал автобуса, его смерила критическим взглядом крупногабаритная шлюха. Ее круглый зад, обтянутый цветастой тканью дешевого платья, соблазнительно покачивался, и Аллан вспомнил Мэри Даямонд.

Через огромный прозрачный пластиковый купол, высившийся над автобусной станцией, пробивался серый, грязный дневной свет. Неподалеку, возле одного из супер­маркетов, вдоль погрузочной платформы вытянулась длинная очередь; в основном сто­яли пожилые люди, изможденные, в потрепанной одежде. В субботу в это время боль­шинство магазинов закрывалось. Эти люди, возможно, ждали, когда начнут увозить контейнеры с мусором, чтобы среди отбросов попытаться найти что-нибудь такое, что можно использовать, продать или просто съесть.

Как обычно, Аллан вышел из автобуса возле трансформаторной подстанции. На последнем отрезке пути он оказался единственным пассажиром, и усталый, неопрятного вида водитель, мельком взглянув на него в зеркало заднего обзора, выпустил его из автобуса. До бензоколонки оставалось еще несколько сот метров, минут семь-восемь ходьбы, но Аллан любил пройтись, он обнаружил, что с удовольствием ходит пешком, хотя шагать по розному твердому тротуару казалось ему теперь неудобным и неесте­ственным.

Дождь прекратился, подул свежий, прохладный ветер, который лишний раз на­помнил Аллану о том, что наступила осень. А чаще всего он вспоминал о смене вре­мен года, глядя на все увеличивавшийся живот Лизы. По расчетам Дока, она должна была родить где-то в середине декабря. Сама Лиза не умела считать дни и вычислять сроки. Тем не менее день родов приближался.

Мимо Аллана проехала машина, приземистый, мягко урчащий лимузин старой модели, в хорошем состояния, сверкающий лаком. Аллан лишь мельком взглянул на машину, потому что все мысли его были поглощены предстоящим похолоданием. Ма­шина была битком набита молодыми парнями, и на миг ему показалось, что он узнал одно лицо, скрытое за большими темными очками... Но машина прибавила газу и с шумом понеслась по пустынной улице; рев мотора гулко отражался от молчаливых стен домов. Едва машина скрылась из виду, как Аллан забыл о ней. Он повернул лицо к ветру и стал вдыхать приятный запах осени... или, может быть, дыма? Этот запах щекотал нервы. После стольких недель непрерывного дождя всякое изменение погоды вселяло бодрость. А кроме того, ему показалось, что он видит небольшие просветы в тяжелых низких тучах на западе, розоватый отблеск, возникший на темном небоскло­не над Сарагоссой. Неужели прояснело?

Внезапно раздался взрыв, он прогремел глухо, тяжко и так близко, что на миг Аллана ослепило вспышкой белого пламени, а от взрывной волны у него перехватило дыхание. В каких-нибудь двух-трех кварталах к небу взвились огромные клубы чер­ного дыма и языки пламени. Тогда он все понял и побежал туда, где бушевал пожар; он бежал со всех ног, хотя знал, что уже поздно, все равно на бензоколонке ничего не удастся спасти, а приближаться к ней опасно, пока в цистернах еще остается не-загоревшееся масло и бензин. И все равно он бежал, бежал, а ноздри его обжигал запах гари, оглушительно трещало и грохотало смертоносное пламя, заглушая все остальные звуки, даже топот его собственных ног, бегущих по асфальту.

Бензозаправочная станция была вся в огне. Языки пламени с треском вырывались из покореженных взрывом бензоколонок. Взрыв разрушил переднюю стену станции, и она с шипением и треском пылала словно гигантский костер. Аллан заметил, что ступает по осколкам — обломки пластиковой крыши, разлетевшейся на тысячи кусков, лежали, плавясь, на тротуаре, прилипали к подошвам ботинок. Не было видно ни ду­ши. Правда, в самом конце улицы Аллан заметил человека, который поспешно ухо­дил в противоположном от бензоколонки направлении. С другим Аллан почти столкнул­ся у самого входа, когда пробегал мимо. Внезапно он очутился лицом к лицу со Свитнессом — тот преградил ему дорогу и, вцепившись в него, что-то порывался сказать; щеки у Свитнесса тряслись, и он все время повторял, хотя его почти не было слышно:

— Мертв. Он мертв. Ему нельзя помочь... Разорван на куски... Мертв...

Снова и снова Свитнесс бессвязно бормотал одно и то же, а глаза у него бегали из стороны в сторону, словно он потерял рассудок.

Аллан вырвался, оттолкнул Свитнесса и побежал туда, где в яме за разломанны­ми контейнерами с мусором, под рекламными щитами, на которых уже пузырилась, шипела и лопалась синтетическая краска, лежало безжизненное тело Янсона. Все ли­цо его было в кровоточащих ранах и ссадинах, а руки и грудь ужасно обожжены. Волосы и почти вся одежда на нем сгорели. Аллан подбежал к Янсону; от невыноси­мого жара и дыма слезились глаза, но он схватил старика за изувеченные руки и стал оттаскивать от горящей бензоколонки по тротуару. Тащить Янсона было нелегко, однако страх придавал Аллану силы. Оттащив безжизненное тело старика метров на пятьдесят, Аллан завернул в ворота какого-то дома, заклиная ненасытный огонь еще хоть несколько минут не трогать главную цистерну... В двух-трех окнах появились чьи-то лица, но никто не вышел на улицу. Рев пламени был слышен даже под аркой во­рот. Кроваво-красное зарево затягивали клубящиеся облака дыма. Снова начал накра­пывать дождь.

Аллан был в полной растерянности. Он оттащил Янсона, все еще не пришедшего в себя, на задний двор, уложил его так, чтобы дождь падал ему на лицо, и с лихора­дочно бьющимся сердцем, пересохшим горлом стал ждать. Ведь не умер же он? Через некоторое время с изуродованных губ Янсона сорвался хриплый стон, а несколько се­кунд спустя открылись глаза, и несчастный посмотрел на Аллана взглядом, полным дикой, сумасшедшей боли; потом чуть приоткрылся рот, и из него вырвался вой — так может выть только зверь, испытывающий невероятные страдания. Пораженный ужасом, Аллан положил руку ему на рот и слегка прижал голову к земле.

— Это я, Аллан! — закричал он в самое ухо старика.— Это я, Аллан! Что с то­бой случилось? Я пойду вызову «скорую помощь»!

Откуда-то издалека донесся звук, похожий на вой сирены.

Аллан весь дрожал. У него было лишь самое неясное представление о том, зачем он рисковал жизнью, пытаясь спасти искалеченного старика. Его мозг все время жег один вопрос: что произошло? Он во что бы то ни стало должен был получить ответ на этот вопрос. Если он ничего не узнает и убежит,  как приказывал ему все более настойчиво инстинкт самосохранения, это будет значить, что жизнью его распоряжается слепой случай, как он распоряжается жизнью животного. Несчастье с Янсоном, пожар не имели к нему прямого отношения, и ему было совершенно незачем удирать со всех ног. Он хотел поднять тревогу, позвать людей, чтобы они оказали помощь старику, но почему-то медлил и со все возрастающим ужасом озирался по сторонам: он кожей чувствовал, что должен соблюдать осторожность, что ему грозит опасность, хотя Янсон умирает у него на глазах; он непременно должен узнать, что же произошло на бензо­колонке!

— Что у тебя случилось? — еще раз прокричал Аллан, выпуская из рук Янсона. Он осторожно потряс старика за плечо, смочил ладони в луже и положил их ему на лоб. Лицо старика было разбито, а с одной стороны так обожжено, что стало почти неузнаваемым. У Аллана застучали зубы.

Янсон снова застонал, но глаз не открыл. Он пытался что-то сказать. — Аллан...— наконец произнес он.— Аллан, это ты?

— Да! Да, это я!

— Немедленно уходи отсюда, Аллан...

Голос его перешел на визг, потом на вой; прошло несколько секунд, прежде чем старик овладел собой и снова смог говорить:

— Уходи отсюда... Если фараоны тебя здесь найдут...

— Но что произошло? Расскажи мне!

— Рой Индиана,— простонал Янсон, и боль исказила его и без того обезображен­ное лицо.— Рой Индиана и его дружки. Они приехали...

Казалось, боль мало-помалу отпускает еГо измученное тело, Янсон стал четче и яснее произносить слова, но глаза его оставались закрытыми, словно так ему легче было бороться  со- смертью.

— Они приехали в машине... Свалили меня с ног. И били все вместе... Били рука­ми и ногами... И подожгли... А меня оставили лежать... Я выполз, но потушить не мог... Потом взрыв...

Аллан лежал, приложив ухо к губам Янсона. Рой Индиана! Это его он узнал в машине — и сегодня, и несколько месяцев назад! В той же самой машине. Та же самая банда. Но, разумеется, тогда ему это не пришло в голову. Значит, Рой Индиана вернулся на бензоколонку, чтобы отомстить за увольнение, ограбить и убить беззащитного ста­рика...

— Уходи отсюда, Аллан,— стонал Янсон.

Однако Аллан продолжал лежать рядом, ему хотелось бы заверить старика, что помощь близка и все будет хорошо, но тому никакие заверения уже не были нужны. Его судьба была решена. Голос стал еле слышным. Начиналась агония.

— Уходи! — Старик вложил все силы в этот последний призыв.— Если они най­дут тебя здесь, то обвинят во всем, что случилось! С фараонами бесполезно разгова­ривать; если они найдут тебя здесь, то обязательно арестуют. И на допросе ты призна­ешься во всем. Эти свиньи! Им все равно... Уходи! Со мной ведь кончено...

Аллан снова услышал вой сирены — на этот раз гораздо ближе — и топот бегущих по улице людей. Может быть, пожар перекинулся на соседние дома? И жители спаса­ются от огня?

— Уходи,— еле слышно бормотал Янсон.— Торопись... Эти свиньи...

Еще мгновение Аллан в нерешительности стоял возле старика. Потом оторвал взгляд от его обезображенного лица и побежал.

Он вбежал во двор, перелез через ограду высотой в человеческий рост между двумя домами и оказался в огромной луже жидкой грязи — когда-то здесь был огород. Из грязи торчало несколько кочанов капусты. В два-три прыжка Аллан пересек огород, перемахнул еще через одну ограду и очутился на пустыре. Слева от него ревел пожар. Задыхаясь, Аллан бежал через заброшенные строительные площадки и пустыри, изры­тые -рвами и канавами. Где-то выли сирены, однако он был уже на приличном расстоя­нии от горящей бензоколонки. Смеркалось, и едва ли его мог кто-нибудь заметить. Он обогнул кварталы с домами-башнями и побежал наугад, инстинктивно стараясь выбрать­ся на Эббот-Хилл и Автостраду. Он упал в канаву, по которой протекал вонючий ру­чей, и пополз; он полз вдоль ручья, упираясь в землю руками и коленями, пока не со­образил, что пожарище осталось далеко позади. Потом он увидел решетчатую ограду вокруг сада, домика и маленького заброшенного сарая, за ней еще одну, а потом еще несколько низеньких оград справа и слева и тогда понял, что забрался в район садовых участков. Он перевел дух и побежал дальше, срывая по пути стебли и засовывая их в ротг чтобы пожевать.

25

Аллан решил научить Боя читать. Это происходило уже после пожара, и он с облегчением думал о том, что теперь сможет посвятить больше времени и энергии это­му важному делу. Ему всегда хотелось научить сына всему, что понадобится малышу в школе, и эта пора уже подошла... А кроме того, Аллана немного огорчало, что маль­чик отдаляется от него и Лизы'и все больше времени проводит с Рен-Реном.

Аллан нашел несколько старых еженедельников, которые, как ему казалось, могли пока сыграть роль учебников: в них было много ярких картинок и текстов, набранных крупными, удобными для чтения буквами.

Однако дело шло не так гладко, как он предполагал. Бой не выказывал ни инте­реса к учению, ни прилежания, да и самому Аллану не удавалось сосредоточиться больше чем на несколько минут. Он ожидал от сына слишком быстрых успехов и не понимал, почему мальчик не может сразу заучить буквы или простейшие их сочета­ния, составляющие самые элементарные слова, хотя прекрасно сознавал, что не уме­ет толком объяснить и лишь повторяет уже сказанное, когда Бой его не понимает. Как бы Аллан ни старался, слова и фразы, с помощью которых он пытался что-то объяс­нить, выходили у него тяжелыми и неуклюжими и словно падали перед угрюмой фи­зиономией малыша, беспомощные и мертвые, а его жесты становились все нетерпели­вее, и он все с большим раздражением снова и снова подчеркивал шариковой ручкой сочетания букв, чтобы как-то разъяснить свою мысль. Не лучше у него получалось и в тех случаях, когда, пытаясь заинтересовать сына, он читал ему вслух какие-нибудь тексты из журналов. Во-первых, Аллан обнаружил, что сам читает неуверенно и плохо, а во-вторых, тексты были настолько пустыми, что он быстро замолкал. И потом ему делалось не по себе, когда он рассматривал великолепные цветные фотографии роскош­ных домов, удивительных белых городов и каких-то странных людей между синим-пре-синим морем и синим-пресиним небом в непостижимо далеких странах. Не менее не­приятное ощущение чего-то нездорового и нереального вызывали у него фотографии раздетых женщин, даже не похожих на женщин,' в неестественно уродливых позах, с лишенными выражения улыбающимися лицами. Как правило, занятия кончались тем, что, разозлившись, Аллан вскакивал, ругал мальчишку на чем свет стоит и прогонял своего весьма обрадованного и ничему не научившегося ученика, предоставляя ему где-то в другом месте заниматься своими таинственными делами.

Аллан довольно тяжело переживал свое неумение установить с сыном более близ­кий контакт, однако ему едва ли приходило в голову, что причиной этого могла быть разобщенность между ним и Лизой. Нередко на протяжении часов они обменивались лишь односложными словами, что-то бурчали или просто пользовались мимикой и же­стами, понятными обоим, поскольку монотонное однообразие их существования не тре­бовало особых изощрений  по  части  языка.

Зато у Рен-Рена Бой приобретал разные навыки, обнаруживая при этом немалое прилежание изавидные способности. Мальчик и немой стали неразлучны; по всей На­сыпи они ходили вместе, вместе разыскивали съедобные растения или необходимые в хозяйстве предметы, которые можно было принести домой. Аллан нередко поражался, насколько практичными и полезными были приобретенные мальчиком знания. Напри­мер, мальчик научился добывать огонь, ударяя металлом о металл и. поджигая синте­тические материалы, используемые для набивки мебели, горы которой лежали и гни­ли по всей Насыпи. Бой научился различать с полдюжины съедобных растений и знал, где их можно найти; он собирал листья, которые можно было сушить и заваривать как чаи или класть в суп, а также корни и стебли, которые, если их пожевать, заглу­шали голод и к тому же были приятны на вкус. От сока одного маленького растения, похожего на кактус, даже возникало легкое опьянение, другие растения обладали силь­ным запахом, третьи были ядовитыми. Кроме того, Бой изготовил себе пару галош, по­скольку сандалии, которые сшил ему летом Аллан, сгнили у него на ногах из-за сы­рости. Для этих галош мальчик использовал резину, срезанную с автомобильных по­крышек: он расплющил и размягчил ее и под наблюдением Рен-Рена соединил ремешка­ми резиновые пластинки. Кроме того, он удил рыбу и ставил силки на птиц, однако Аллана охотничьи затеи сына порядком раздражали, так как он считал это бесполезной тратой времени: все знали, что в бухте нет рыбы, а единственной дичью на Насыпи были вороны, которые постоянно кружили над мусорными кучами и громко каркали,— но кому же нужны вороны?

Й все равно можно было только удивляться, каким восприимчивым и способным оказался этот еще совсем недавно недоразвитый малыш и какое полное взаимопонима­ние установилось между ним и Рен-Реном. Казалось, слова были им просто не нужны, а безразличное отношение мальчика к родителям, возможно, объяснялось тем, что об­щение с немым оказалось интересным и поучительным и этого общения было для него вполне достаточно.

Одну неделю простояла хорошая погода, и им удалось совершить небольшую вы­лазку в поля, которые простирались от густого кустарника за садом Дока на целый километр или около того до самой Автострады. Здесь росла одичавшая кукуруза, ко­торая, перешагнув через заросшие травой дороги, когда-то проложенные строителями, подошла вплотную к давно заброшенным, обветшалым или совсем разрушенным бара­кам, построенным на месте двух экспроприированных властями усадеб. Год за годом кукуруза разрасталась, обходясь без удобрений и всякого другого ухода, и в конце концов получились настоящие заросли жестких толстых стеблей высотой почти в че­ловеческий рост, которые давали скудный урожай початков величиной с кулак.

Док, Рен-Рен, Бой и Аллан с мешками под мышкой шли по тропинке, протоп­танной через кукурузное поле. Смайли тоже потащился за ними, однако не для того, чтобы, как он выразился, участвовать в их аграрной эпопее, а ради банки кукурузного масла, которое ему было нужно. Они собирали кукурузные початки там, где их уда­валось найти, однако, следуя советам Дока, кое-что оставляли, чтобы обеспечить себе хоть какой-нибудь урожай кукурузы на будущий год. Док объяснил им, что с каж­дым годом кукурузные поля уменьшаются, потому что кустарники захватывают тер­риторию, на которой раньше росла кукуруза. Возможно, им придется взяться за рас­чистку и прополку... Доку все время приходилось повышать голос, чуть ли не кри­чать— такой невероятный грохот шел с Автострады у них над головой.

Хотя одичавшая кукуруза давала маленький урожай, они собрали больше, чем могли унести за один раз. Поэтому они пришли сюда и на другой день, и на третий — все, кроме Смайли, который совсем сдал и жаловался на ссадины и волдыри на руках и на ломоту в пояснице.

— Нет, оставьте меня наконец в покое,— ныл он.— И вообще, зачем меня впу­тали в эту сумасшедшую затею? Я не умею заниматься ни охотой, ни земледелием. А кроме того, есть кукурузу, которая растет под Автострадой, опасно для жизни, по­тому что в этом проклятом зерне свинца не меньше, чем в ружейной дроби, я в этом нисколько не сомневаюсь!

Нередко случалось, что, срывая почти спелые початки, они спугивали маленьких птичек.

— Кажется, теперь их больше, чем в прошлом году,— заметил Док.— Думаю, число их увеличивается. С тех пор как из-за всевозможных спекуляций стало невы­годно обрабатывать и отравлять землю, количество ядовитых примесей в почве по­степенно уменьшается. И машин на дорогах тоже становится все меньше...

Тем не менее ему приходилось кричать, чтобы его услышали.

Аллану казалось, что забота Дока о судьбе птиц была лишь проявлением ненуж­ной сентиментальности и к тому же непозволительной роскошью сейчас, когда они из кожи вон лезли, чтобы добыть себе пищу. С тех нор как сгорела бензоколонка, на Насыпи стало намного труднее с едой, однако Док. натыкаясь на птичьи гнезда, вся­кий раз старался не повредить их, хотя в это время года они были пусты.

Вчера утром перед ними выскочил заяц. Рен-Рен молниеносно сунул руку под свое длиннополое пальто и выхватил нож_г но заяц уже исчез в высокой траве.

— Может быть, оно и к лучшему,— пробормотал Док.— А вдруг это самка и у нее зайчата... На будущий год их будет здесь гораздо больше...

Широко улыбнувшись, Рен-Рен кивнул в знак того, что понимает, о чем подумал Док, и стал показывать на пальцах: десять — двадцать — тридцать...

— Это наша надежда...— Док остановился, распрямил спину, давая ей отдохнуть, и окинул взглядом заросшую кукурузой землю, где некогда намечалось грандиозное строительство.— Наша главная надежда на то, что природа отвоюет обратно весь этот район до Эббот-Хилл и дальше. Жилищное строительство в Восточной зоне давным-давно прекратилось, все, у кого есть возможность, уезжают из города. Скоро трава и кустарник разворотят асфальт и подойдут вплотную к портовым складам, к Восточ­ной автобусной станции...

— Романтический бред! — фыркнул Смайли, когда Аллан рассказал ему, о чем говорил Док.— Такую же чушь несли всевозможные мечтатели пятьдесят лет назад: покинем города, поднимем целину и станем жить натуральным хозяйством в гармонии с природой, вдали от растленной цивилизации с ее техникой, грязью и всякой мер­зостью. Эта болтовня давным-давно набила мне оскомину. Тебе известно, что для удовлетворения самых элементарных потребностей только одного человека нужно не менее двадцати молов ¹ (¹Мол — норвежская земельная мера, равная 1000 кв. м.)обработанной земли? Если, конечно, ты действительно хо­чешь прокормиться... Ты знаешь, сколько людей живет в Свитуотере? Тогда попробуй подсчитать, сколько понадобится обработанной земли, чтобы все они могли уехать из города и жить только за счет урожаев, которые им удастся собрать... А ты знаешь, сколько жителей в нашей стране? И сколько у нас земли? Сколько обработанной зем­ли? И сколько пригодной для обработки земли? Думаю, что не знаешь. А между тем если ты все это подсчитаешь, сложишь и разделишь, то получишь весьма интересные результаты, уверяю тебя. И ты наверняка не сможешь мне сказать, что же делать с девятью десятыми населения, которым не найдется места в твоем натуральном раю на лоне природы. Ну как? Нет, мальчик мой, у нас нет надежды на успех. Лет двести тому назад мы рассорились с природой, и она просто выплюнула нас. С тех пор наши дела идут все хуже и хуже. И что самое скверное —теперь мы целиком и полностью зависим от этого уродливого развития общества, пусть даже оно и катится по на­клонной плоскости, зависим от техники, от массового производства и интенсивного скотоводства и всего такого прочего, мы, как и остальные бедняги... Такова печальная истина...

Он умолк и взглянул на Аллана со своей обычной коварной усмешкой.

— Ну, что, скажешь, плохая речь? Прорицатель Смайли, социолог, эколог и исто­рик-самоучка Смайли, студент-любитель Смайли, который в один из периодов своей жизни большую часть времени проводил в библиотеках, потому что там было тепло, решил немного облегчить душу! Ха-ха-ха! Однако до поры до времени мы можем радоваться тому приятному обстоятельству, что находимся здесь, а не там и у нас есть маленький шанс протянуть немного дольше, чем те, кто живет в этой долине плача.— И Смайли кивнул в сторону Свитуотера.— В общем, каждый может позволить себе порассуждать о природе вещей и даже выразять надежду, что, скажем, чума отправит на тот свет девять десятых городского населения или они перережут друг другу глотки, и тогда для нас будет немного больше места. Если только, конечно, мы тоже не перережем друг другу глотку, кто его знает. А между прочим, скажу я тебе, кукуруза, оказывается, очень вкусная вещь, если ее посыпать солью и немного сма­зать пищевым жиром... Ты ведь еще не запускал лапу в свои зимние запасы? Я свои доедаю уже сейчас — кто его знает, достаточно ли долго я проживу, чтобы успеть воспользоваться ими потом?..

Как всегда, Феликс скромно держался в тени, однако роль, которую он играл в маленькой общине на Насыпи, стала весьма значительной после того, как пожар оборвал весьма важный для них контакт с городом и тем самым прекратил приток товаров, от которых они еще очень зависели. У Феликса связи были всюду, и прак­тически он мог достать что угодно. Любую мелочь он пускал в оборот, как бы это ни было трудно.

Феликс и Рен-Рен больше не жили в своем жалком лабиринте из ящиков. Они подыскали себе почти неповрежденный вагон-барак для сезонных рабочих и с по­мощью остальных членов маленькой общины подтащили его по тропинке примерно к тому месту, где стоял фургон Аллана. Теперь все они жили довольно близко друг от друга, причем фургон был как бы центром этого крошечного поселения. В резуль­тате они все немного сблизились и немного больше знали о том, кто куда ходит. Однако Феликс не так уж часто выходил из своего жилища, и никто точно ке знал, чем он все-таки занимается. Аллан догадывался, что Феликс тратит немало времени на то, чтобы его одежда всегда была в порядке. Даже в этот неслыханно долгий пе­риод дождей, когда все, что обладало четкими контурами и твердой структурой, каза­лось, вот-вот размокнет и расплывется под потоками воды, он всегда был безупречно одет, а его костюм, хотя и потертый, был чистым и отутюженным. Казалось, будто грязь просто не смеет приставать к этим основательно стоптанным, но всегда начи­щенным до блеска ботинкам, единственным свидетелям той прискорбной драмы, кото­рая привела этих странных братьев на Насыпь и таким образом свела их всех вместе. Да, ботинки да еще удостоверение личности полицейского Джозефа Бина, которое Аллан тщательно спрятал на всякий случай,..

Феликс охотно принимал заказы, доставая необходимое через свои, одному ему известные каналы, а в обмен брал то, чем они располагали или что можно было найти на Насыпи: инструменты, кухонную утварь, сумки, чемоданы и всевозможные укра­шения, которые, почистив, можно было выдать за «антиквариат» (нехватка товаров, нормирование и «тяжелые времена» отнюдь не ослабили маниакального стремления людей приобретать и коллекционировать вещи). В последнее время Феликс успешно удовлетворял спрос на велосипеды и велосипедные детали, которые снова поднялись в цене на черном рынке, постоянно действовавшем в узких закоулках Свитуотера; кроме того, он принимал одежду в хорошем состоянии, кожу и замшу, не повреж­денную плесенью и гнилью, старую обувь, оконное стекло, а также старые граммо­фонные пластинки и книги, Феликс брался пустить в оборот любой товар, каким бы заурядным или громоздким он ни был. В Обмен они получали мучную смесь для вы­печки хлеба, суповой концентрат и пищевой жир, банки с растительным беконом, кофезаменитель, стиральный порошок; судя по упаковкам, многие из этих товаров попадали на Насыпь прямо с военных складов, созданных в связи с чрезвычайным положением. Изредка Феликс доставал мясо, свежее мясо, хотя, разумеется, не самые лучшие куски — в основном сало, печень и суповые кости, которые, однако, встре­чали самый восторженный прием, поскольку в течение многих дней можно было ва­рить всевозможные супы.

Теперь Феликс и Рен-Рен отправлялись в город каждый вечер, едва начинало смеркаться. Впереди по тропинке шел Феликс, с сумкой или чемоданом, набитым то­варами, которые он собирался пустить в оборот, а за ним на приличном расстоянии шествовал Рен-Рен с еще более тяжелой ношей. Никто не знал, каким образом они преодолевают трудный путь в двадцать километров до городского центра, где, по слу­хам, шла. самая бойкая торговля; они уходили слишком поздно, чтобы успеть на автобус...

Однажды Бой прибежал домой с большой птицей, которую он поймал. Ее крылья почти тащились по земле, хотя мальчик держал ее, высоко подняв над землей, гордый, с торжествующей улыбкой во все лицо; из клюва птицы вытекла капелька темно-красной крови. Аллан был не в состоянии определить, что это за птица; на­сколько он помнил, ему никогда не приходилось видеть ничего похожего, правда, он вообще видел не так-то много птиц...

Пока они с сыном стояли, не зная, что делать с этой великолепной добычей, от­куда ни возьмись вынырнул Рен-Рен. Достаточно ему было взглянуть на птицу — и он тотчас принялся демонстрировать свой способ приготовления дичи. Он развел большой костер и дал ему выгореть до углей. Потом взял птицу и целиком зарыл в угли. Он стоял и ждал, а Бой й Аллан с удивлением смотрели на него, слегка морща нос от не слишком приятного запаха горелых перьев, поднимавшегося из костра. Наконец Рен-Рен решил, что кушанье готово, выгреб обугленную птичью тушку, подул на нее, чтобы она скорее остыла, и привычными движениями пальцев счистил обгорелые перья и кожу. Мясо прекрасно прожарилось, стало нежным и сочным. Рен-Рен тща­тельно разделил птицу на несколько частей и подал каждому кусок. Себе он взял потроха.

После этого случая ловле птиц было уделено первостепенное внимание, и хотя их главной добычей были вороны, которые так и кишели на Насыпи, и хотя мясо их было омерзительно горьким, вскоре они привыкли к этому вкусу, и постепенно дичь стала весьма ценным добавлением к их однообразному столу.

26

Бойкая торговля процветала и на самой Автостраде — на стоянках и съездах. Конечно, людям не на машинах находиться тут категорически запрещалось, но еще раньше широкое распространение проституции на шоссе показало, что это один из тех запретов, проводить которые в жизнь чрезвычайно трудно, да, пожалуй, и невозмож­но. Для всех обитателей Восточной городской зоны с ее обширными кварталами жи­лых домов Автострада была гораздо, ближе, чем официальные рынки на Док-роуд.  

Однако многих тянуло на Автостраду по совсем иным соображениям. Например, сюда приезжали машины" с грузом, который водителям удалось за день припрятать. Они привозили обувь, одежду и другие товары широкого потребления, которые стали дефицитными, но в основном — продукты питания, главным образом консервы. Не­смотря на так называемый «усиленный контроль» и систему рационирования водители грузовиков могли нередко без особых затруднений украсть немалое количество това­ров под видом усушки, утруски и потерь, связанных с транспортировкой, а то и про­сто подкупали инспекторов, предлагая им часть прибыли. Торговля продуктами на черном рынке была для многих весьма доходным предприятием. И никого особенно не трогало, что это воровство и укрывательство краденого; впрочем, никто так и не думал. Люди, приходившие на Автостраду купить то, что им необходимо, были склон­ны считать, что те, кто занимается незаконной торговлей дефицитными товарами, по­могают исправлять недостатки, заложенные в несправедливой системе их распределе­ния между потребителями. А все знали, что отдельные универсальные магазины снаб­жаются лучше других, хотя формально и те и другие принадлежат государству. Кор­рупция среди правительственных чиновников стала одной из главных проблем, с ко­торой столкнулась администрация в этой критической обстановке, а хищения, мено­вая торговля и противозаконный черный рынок фактически уравновешивали несправед­ливое  распределение материальных благ, против которого выступал народ.

Далеко не все, что здесь продавали, отличалось высоким качеством. Например, крупные партии овощей, фруктов и других продуктов, предназначенные для Насыпи, нередко оказывались на Автостраде, на стоянках, где отдельные торговцы, совсем уж обнаглев, поставили постоянные прилавки и даже приладили над ними крышу от дождя. Правда, чаще всего торговые операции совершались непосредственно из маши­ны в машину, из рук торговца в руки покупателя, быстро и незаметно, по достиже­нии договоренности. Большая часть краденых вещей также рано или поздно попадала сюда, и полиция нередко устраивала облавы, тщательно прочесывая эти нелегальные «рынки», во всяком случае, те, что она успевала захватить врасплох, пока не зарабо­тал «телеграф джунглей», заблаговременно предупреждая всех,- тогда стоянки пу­стели и на них оставался лишь мусор, бумага, затоптанные газоны и вонючие испор­ченные уборные.

С Насыпи можно было попасть на Автостраду по старой дороге, которая шла через пустошь за садами параллельно фундаменту Автострады до тех пор, пока, не врезалась в южный склон Эббот-Хилл. Здесь нужно было сойти с дороги (которой пользовался только старьевщик Дос-Манос, когда два раза в месяц наведывался к До­ку Фишеру) и подняться наискосок по заросшему кустарником склону до загражде­ния из двух рядов колючей проволоки, устроенного для защиты дороги и стоянок В свое время здесь начали строительство огромной автостоянки, предназначенной для желающих полюбоваться развалинами монастыря, силуэт которого вырисовывался на вершине Эббот-Хилл в обрамлении хвойных деревьев. Предполагалось наладить про­дажу сувениров, а также организовать различные виды обслуживания для автомоби­листов, но когда вместе с ухудшением конъюнктуры туризм пошел на убыль, строи­тельство прекратили, и теперь о нем напоминала лишь обширная площадка, наполо­вину выложенная бетонными плитами там, где были запроектированы ларьки, киоски и станции обслуживания. Вот здесь-то и располагались торговцы и покупатели, при­езжавшие по Автостраде.

 От Насыпи по Автостраде надо было идти минут сорок, однако Аллан проделы­вал этот путь иногда по три раза в неделю с тяжелым мешком, наполненным вещами, которые он рассчитывал обменять главным образом на еду. Если же его вещи не на­ходили сбыта, он расплачивался деньгами из кожаного кошелька, но делал это край­не неохотно. В случае необходимости он предпочитал выпросить что-нибудь. Посте­пенно Аллан примелькался на автостоянке, и те торговцы, которые бывали здесь так же часто, как сам Аллан, начали узнавать его и нередко подбрасывали ему кое-какую мелочь, если торговля шла удачно.

Аллан ни с кем особенно не разговаривал и не смешивался с толпой, заполняв­шей этот импровизированный рынок, однако теперь он почти не отличался от массы бродяг, которые, «голосуя» на шоссе, переезжали с места на место, торговали, нищен­ствовали или воровали и предлагали свои услуги за кусок хлеба. Впрочем, бродяги эти тоже ничем не отличались как от торговцев, так и от тех, кто случайно попадал сюда, стремясь что-нибудь купить или продать. На Автостраде все выглядели более или менее одинаково, и это нравилось Аллану. И еще ему нравилась атмосфера непри­нужденности и веселья, которая здесь царила. Сердечность и доброжелательность в отношениях между чужими людьми были для него чем-то новым. Хотя деловые кон­такты проходили, как правило, черезвычайно быстро и по возможности незаметно — люди подъезжали, останавливались, осматривались, заключали сделку и ехали дальше, чаще всего по нескольку человек в загруженной до предела (для экономии бензина) машине,— у торговцев и покупателей всегда хватало времени пошутить, поострить, пожать друг другу руки. Само собой разумеется, могли возникнуть и разногласия, но до ссор дело доходило крайне редко.

Судя по всему, настоящие спекулянты здесь почти не появлялись. Чаще всего сюда приезжали люди с вещами, без которых могли обойтись, чтобы обменять их на то, в чем они нуждались, и этот товарообмен совершался легко и непринужденно. Создавалось впечатление, что необходимость добывать продукты и товары пробудила в людях изобретательность, которая отнюдь не ограничивалась решением вопроса о том, что менять и что требовать взамен; она вызвала к жизни новые виды деятель­ности и новые формы сотрудничества, развивая инициативу и гибкость, потому что здесь не существовало каких-либо правил и запретов и все определяли лишь наход­чивость и здравый смысл; да и сами формы общения стали более свободными и раз­нообразными. Казалось, в людях вдруг проявилась творческая энергия, о существова­нии которой они раньше даже не подозревали, и они медленно учились ею пользо­ваться, пуская ее в дело... Они начали понимать, в каком бедственном положении очутились, но еще не почувствовали настоящей нужды. У них хватало жизнеспособ­ности, чтобы, когда потребуют обстоятельства, сойти с проторенной дорожки; у них ещё возникало стремление помогать друг другу— до известной степени, конечно,— еще существовала неукротимость страстей, которую не могли задавить система рацио­нирования и железная необходимость. Пока еще было не так уж плохо, лишь бы не стало хуже.

Никогда в жизни Аллан не видел ничего подобного и смотрел на все как зача­рованный. Свой предшествующий опыт общения с людьми он в основном приобрел в жалких увеселительных заведениях Свитуотера, на заполненных шумной толпой тро­туарах, в злобной толчее магазинов, в том самом прошлом, которое теперь казалось ему более далеким и более нереальным, чем когда бы то ни было.

Однажды рано утром, когда Аллан пришел на стоянку — судя по оживленному движению на Автостраде, была суббота—и остановился у ларька, где несколько че­ловек сидели на корточках вокруг примуса, на котором кипел в кастрюле соблазни­тельно пахнущий суп, он вдруг увидел, как из большого трейлера вылезла Мэри Дая­монд и трейлер тут же снова тронулся в путь. Она едва держалась на ногах от уста­лости, и, глядя, как она растерянно стоит на обочине, машинально поправляя прическу и юбку, Аллан почувствовал к ней какую-то странную нежность. Дул промозглый, северный ветер, и Мэри дрожала от холода, потому что поверх тонкой блузки на ней был только короткий расстегнутый жакет. Аллан продолжал неподвижно стоять. За­метив его, Мэри нерешительно двинулась к нему. Не так уж часто им приходилось встречаться в присутствии посторонних.

— Ты замерзла,— сказал Аллан, когда Мэри подошла достаточно близко. Сам он закутался в автомобильный плед и был похож на сельскохозяйственного рабочего, спустившегося с гор.

— Не страшно. Это пройдет.

Порывшись в сумочке, она вытащила сигарету.

— Разве у тебя нет чего-нибудь потеплее? Скоро зима. Мэри равнодушно пожала плечами.

— Понимаешь, в некотором роде это моя рабочая форма...

— Вот, возьми одеяло.

Аллан захватил с собой два пледа, которые хотел обменять на консервы. Одея­ла были сейчас в цене, потому что приближалась зима и уже ощущалась нехватка всех видов топлива, а на нефтепродукты и электричество было введено нормирование.

— А как же ты?

Мэри произнесла это без особой убежденности. Она ужасно замерзла и с благо­дарностью взяла плед, который Аллан протянул ей.

— Мне пора домой,— сказала она.— Я должна поспать.

— Подожди,— сказал Аллан.— Пойдем вместе.

Разговаривая с Мэри, он одновременно следил за тем, что происходит на Авто­страде. Вот у обочины остановилась еще одна машина. Автофургон. За рулем сидел шофер и ждал. К нему подошел человек. За ним еще один...

— Подожди меня здесь,— сказал Аллан.— Я только посмотрю, что у него есть. Немного погодя он вернулся без одеяла, но с каким-то тяжелым узлом.

— Пошли,— сказал он.

Они стали спускаться по крутой тропе, Аллан шел впереди. Когда они прохо­дили мимо одной из гигантских опор, державших Автостраду, он остановился и по­вернулся к Мэри, которая, спотыкаясь и скользя, шла за ним. Здесь они были защи­щены от ветра. Над головой у них с шумом проносились машины. Пыль, смешавшись с дождем, превратилась в липкую пленку, которая затягивала все вокруг. Мэри осто­рожно спускалась боком по крутой тропинке, упираясь рукой в склон и вытягивая вперед ногу, так что ему открывалась полоска светлой кожи на ее бедре. Каждым своим движением она разжигала в нем страсть. Прошло уже больше недели со дня их последнего свидания. Теперь им было гораздо сложнее встречаться, чем до пожа­ра. Во всяком случае на регулярные встречи больше не приходилось рассчитывать, и это угнетало Аллана.

Мэри ждала этого. Они встречались последний раз так давно, и она понимала Аллана. Но она устала. Она не спала всю последнюю ночь и почти не смыкала глаз уже много ночей подряд, а заработок все равно был скудный: две-три пачки сигарет, несколько купюр и несколько бесплатных обедов — вот pi все... Не то что раньше. Когда Аллан прижал ее к холодному бетону, она попыталась уговорить его оставить ее в покое.

— Завтра,— шептала она.— Давай встретимся завтра. Так холодно... Я так уста­ла. Пожалуйста...

Но на Аллана ее слова не оказали никакого действия — он слышал только шум машин на Автостраде и стук крови в ушах. Руки его уже отыскали ее тело. Теперь ничто не могло остановить его. Она уперлась руками ему в грудь, пытаясь оттолкнуть его, но у нее не хватало сил, слишком она устала, слишком была измучена и, пере­став сопротивляться, думала лишь о том, чтобы он поскорее отпустил ее... Ведь она даже не знала, так ли уж ей нравится Аллан. Порой ей казалось, что он груб, эгои­стичен и лишен фантазии. В общем, он не слишком отличался от многих других муж­чин, которых она знала, не слишком отличался и от Смайли, когда тот еще был в форме, но не обладал его чувством юмора... Однако было у Аллана нечто такое, что резко отличало его от всех остальных мужчин: он хотел именно ее. Ее. И никого другого. Это он сумел высказать в присущей ему немногословной и неуклюжей ма­нере. И сила этого влечения обезоруживала Мэри; она приковывала ее к Аллану даже сейчас, когда у нее отчаянно болела спина, а в глазах стояли слезы от изнеможения.

С этого дня они стали встречаться на Эббот-Хилл более или менее регулярно, главным образом потому, что Аллан этого хотел и настойчиво требовал. А Мэри смея­лась, называла его глупым романтиком, который ищет встреч на лоне природы, но в глубине ее темных раскосых глаз вспыхивали дьявольские огоньки, и она приходила, как только ей удавалось вырваться, и они лежали под прикрытием могучих бетонных опор, нередко прямо на мокрой земле, если от нетерпения он забывал прихватить с собой плед.

— Прямо как в дни моей юности в Палисадене,— поддразнивала она Аллана. Но до него не доходил смысл ее слов. Возможно, он даже не понимал ее сарказма. Во всяком случае,-он не придавал значения ее прошлому. Прошлого просто не суще­ствовало.

Им ужасно не хватало тех спокойных часов, которые они проводили на бензо­заправочной станции, когда Мэри не спеша проглядывала иллюстрированные журналы для автолюбителей или кипятила воду и варила кофе, а он присматривал за бензона­сосами и нетерпеливо ждал той минуты, когда можно будет закрыть станцию, по­тушить свет, опустить грязную штору и повернуть ключ в замке.

Теперь насыщения ее телом, обладания ею Аллану было уже недостаточно — это даже не было для него самым главным.

Однажды вечером у Лизы выпал зуб. Они сидели в фургоне, и каждый жевал свою твердую горбушку хлеба, как вдруг Лиза наклонила голову, выплюнула зуб на ладонь, показала его Аллану и, усмехнувшись, сказала:

— Смотри. Скоро я буду такой же красивой, как Мэри Даямонд.

Она шепелявила. Смеялась. Зуб выпал передний, и дырка во рту делала ее по­хожей на восьмилетнюю девочку в период, когда дети теряют молочные зубы.

Лиза знала, что Аллан и Мэри встречаются на Эббот-Хйлл. Об этом знали все. Такие вещи быстро выплывают наружу. Однако Лиза не стала расстраиваться. Лишь бы он не ушел и не оставил ее. Лишь бы Мэри Даямонд изредка заглядывала навестить ее, рассказывала разные истории и давала добрые советы. Кроме того, Мэри помогала ей по хозяйству. Она обладала практической сметкой и сноровкой — во всяком случае большей, чем Лиза, всегда была доброй и дружелюбной, Лиза восхищалась ею и с нетерпением ждала ее прихода.

У Лизы начался тот период беременности, когда женщину вдруг охватывает тяжелое безмятежное спокойствие. Делала она все еще медленнее, чем раньше. И смотрела на происходящее как бы сквозь туманную завесу, приглушавшую контрасты, смягчавшую противоречия.

Лиза откинулась назад и растянулась на матрасе, что-то прошепелявила, проведя рукой по выросшему животу. В печке потрескивал огонь. Теперь, когда с каждым днем становилось все холоднее, они почти непрерывно поддерживали огонь. Кроме того, Аллан укрепил навес и с трех сторон поставил стены, так что получилось что-то вроде небольшого сарая, в котором можно было укрыться от леденящего ветра.

27

Старые опытные руки Дока умело ощупывали Лизин Живот, стараясь определить положение плода. Она лежала на спине, согнув ноги в коленях, и искоса поглядывала на свой огромный живот, на эти руки, вопросительно смотрела на его изборожденное морщинами лицо, словно-хотела убедиться в том, что он доволен результатами осмотра и все идет, как полагается. Док взглянул на нее поверх очков и дружески похлопал по плечу.

— Кажется, все в порядке,— сказал он.— Он не слишком большой, наш шалуниш­ка, но чувствует себя прекрасно.

Лиза гордо улыбнулась, словно Док был строгий профессор и она только что выдержала у него трудный экзамен.

Во время этих консультаций Док и Лиза продолжали играть в свои детские игры; он вел себя с ней как отец с дочерью — или дедушка с внучкой, часто делал ей маленькие подарки, кормил вкусными вещами, и они все время говорили друг с другом на интимном детском языке.

Порой она мечтала о том, чтобы поселиться вместе с Доком в развалинах этой старой виллы, постоянно пользоваться его добротой и заботой, играть с ним в детские игры, но, разумеется, она знала, что это невозможно. И отнюдь не была уверена, что захочет этого, если ей представится такая возможность, хотя все чаше чувствовала себя одинокой, особенно после того, как поняла, что Аллан начал отдаляться от нее. Через тонкую стенку в комнате Дока она слышала горестные стоны Марты, когда они с Доком смеялись.

Ревность Марты была причиной того, что Док не мог навещать Лизу в ее фургоне, как ему хотелось бы, особенно в последние недели перед родами, когда для нее стало отнюдь не безопасно совершать длинный и трудный путь пешком, тем более что она была такая худенькая, слабенькая и плохо питалась. Однако старая больная женщина так неистово набрасывалась на него с упреками и обвинениями, что Док просто боялся, как бы в припадке ярости и отчаяния она не наложила на себя руки.

Поэтому Лиза сама должна была ходить к Доку. Тяжелая, с большим животом, она каждую неделю ковыляла по тропинкам, утопая в грязи; до родов оставалось совсем немного, и Док лишний раз хотел удостовериться в том, что все в порядке, положение плода нормальное, она здорова, хорошо высыпается и делает только самую необходимую работу. Док думал теперь лриыь о том, как помочь Лизе, и она полностью препоручила себя его заботам. Эти консультации связали их такими крепкими узами, что трудно было даже представить себе, как они могут порваться, когда родится ребенок и все невзгоды останутся позади.

На обратном пути Лиза несколько раз останавливалась, чтобы немного отдохнуть. Она послушно жевала петрушку, которую дал ей Док. Была уже поздняя осень, и овощей оставалось не так много. Док заметил., что у нее выпал передний зуб, и долго ругал ее за то, что она забывала грызть мел, чтобы добавить немного кальция в свою скудную пищу. Мел был такой противный на вкус, что Лиза выбросила его, но Доку об этом не сказала, Теперь она усердно жевала петрушку, но петрушка тоже была ужасно невкусная. Больше всего на свете Лиза любила консервы. Все, что извлекалось не из консервной банки или коробки, казалось ей неаппетитным, почти несъедобным. Даже месяцы, проведенные на Насыпи, и почти постоянное ощущение голода во время беременности не излечили ее от излишней привередливости.

Она вдруг почувствовала усталость, от слабости закружилась голова, и ей снова пришлось остановиться. В ее ровное, чуть ленивое безразличие неожиданно закралась одна беспокойная мысль: долго ли она еще будет такой, раздувшейся до неузнаваемости, слабой, неповоротливой и никому не нужной, ставшей тяжким бременем для всех... Она даже не боялась больше родов, настолько сильным стало желание поскорее осво­бодиться от плода, который рос в ее теле Когда Лиза ждала Боя, мысль о надвигав­шихся родах вызывала у нее такое отвращение и ужас, что, не думая о последствиях, она поглощала невероятное количество таблеток. И они не раз обсуждали с Алланом,-не отдать ли ребенка сразу же после рождения приемным родителям, избавившись раз и навсегда от забот и хлопот,— вот до чего ее тогда пугала и приводила в отчаяние перспектива стать матерью и заботиться о новорожденном.

Она пошла дальше. Тяжело переваливаясь, она медленно продвигалась по берегу — каждый шаг давался ей с невероятным трудом. Снова стал накрапывать дождь, но погода установилась такая теплая, какой не было уже давно Она смотрела прямо перед собой, в никуда, смотрела на свои ноги, обутые в слишком большие дырявые сапоги,— шаг, еще шаг, только бы не споткнуться, не оступиться. И поясницу так ломит...

Внезапно она сделала для себя открытие. Она увидела — как же она не заметила этого раньше? - что берег изменился. Он не был больше бурым, желтым и безжиз­ненным, как летом. Теперь голая земля покрылась растениями, травой и зелеными листьями, там и сям из-за камней выглядывали небольшие цветы, вверх тянулись низенькие кустики, и на узких кожистых листочках сверкали капельки дождя... Как завороженная смотрела она на это чудесное превращение. Ведь все это время она была настолько поглощена превращениями, совершавшимися в ней самой, в ее теле, что не видела ничего вокруг.

Она совсем ослабла. Ноги не слушались, и ей пришлось опуститься на колени. Она была совершенно спокойна, но просто обессилела от волнения, увидев эти зеленые растения, маленькие, невзрачные цветочки, длинные вьющиеся стебли, которые ползли по твердой песчаной почве, пускали корни и тянулись дальше. Она почувство­вала какое-то необыкновенно глубокое и полное слияние со всем, что растет, ползает и движется. Она проводила пальцами по зеленым растениям, которые дождь словно по волшебству извлек из обреченной на смерть земли. Лиза вяло раздумывала о том, хватит ли у нее сил вернуться домой, к фургону, и в конце концов решила, что не хватит. Но она не боялась. Ее охватил прозрачный, как воздух, покой, и она наслажда­лась каждой секундой своего бытия; каждый вздох был для нее как глоток воды, и она знала, что ждать теперь осталось недолго.

Появление человека, который шел по берегу бухты, тоже не взволновало ее. Она продолжала сидеть. Когда он подошел ближе, Лиза увидела, что это Рен-Рен и он что-то несет. Когда же Рен-Рен подошел совсем близко, Лиза поняла, что в руках у него мешок; а в мешке кто-то возится. Рен-Рен остановился в нескольких метрах от того места, где сидела Лиза, кивнул ей и снова занялся мешком. Положил его на землю, развязал и сунул в него руку. Из мешка донесся странный звук, словно кто-то кричал тоненьким голоском. Рен-Рен широко улыбнулся и вытащил какое-то удиви­тельное существо, которое барахталось, стараясь вырваться; животное было величиной с собаку и время от времени жалобно взвизгивало. Придерживая его одной рукой, Рен-Рен другой рукой завязал петлю на конце веревки, которая висела у него через плечо, надел петлю на переднюю ногу животного и отпустил его. Животное сделало несколько неловких прыжков на своих длинных ногах, стараясь освободиться от привязи, потом остановилось, не сводя с Рен-Рена и Лизы больших бесцветных глаз. У него была лохматая серая шкура и угловатое тело. Рен-Рен внимательно смотрел на свою добычу. Потом удовлетворенно хлопнул в ладоши, взял железный болт, привязал к нему другой конец веревки и воткнул в землю. Теперь удивительное животное пошло по кругу; оно осторожно пощипывало травинки и порой вскрикивало жалобным го­лосом, показывая им узкий жесткий бледно-розовый язык.

Лиза поднялась с земли. Она не могла отвести глаз от бедного животного, которое описывало круги и жалобно кричало, пытаясь освободить ногу. В своем нынешнем состоянии, когда все чувства ее были обострены до крайности, она не могла вынести вида страданий и боли. Это животное на привязи казалось ей дурной приметой, страшным, зловещим предзнаменованием. Последнее время по ночам ее преследовали кошмары: в своих снах она непрерывно рожала, и из ее измученного тела вылезали чудовища одно безобразнее другого. И вот это животное, ковылявшее на привязи по кругу и не похожее ни на одно существо, какое ей когда-либо приходилось видеть, внезапно оживило эти ужасные видения... Лиза прижала руки к животу: она вдруг поняла, что сейчас ей нельзя смотреть на страшное. Она испугалась. Ей надо как можно скорее домой. А там заползти в какую-нибудь щель...

Потом Лиза услышала голос, голос Аллана, который доносился отовсюду сразу и ниоткуда. Она не могла понять, каким образом ему удалось так незаметно подойти, но она знала, что все это время стояла, плотно закрыв глаза, защищая руками живот, а Рен-Рен, внимательно поглядывая на нее, сидел на корточках и кормил животное только что сорванной вкусной зеленой травой.

Аллан подошел со стороны дороги. Услышав блеяние, он. насторожился и решил, что на берегу что-то происходит. На Насыпи звуки разносились далеко вокруг. Аллан увидел две фигуры, сразу же их узнал и, выбрав кратчайший путь, поспешил к ним через кукурузное иоле и сады за виллами. Подойдя ближе, он увидел, что Лиза стоит, шатаясь, бледная как смерть; он подбежал и подхватил ее, чтобы она не упала.

— Что с тобой? Тебе дурно?

Когда Аллан прикоснулся к ней, она вздрогнула.

— Аллан!

— Ты здорова?

Он держал ее в  объятиях, еле   удерживаясь, чтобы   не   встряхнуть. Однако   он знал, что так бывало и раньше, потому что она стала очень слабой и впечатлительной. Лиза смотрела на него в полном замешательстве, словно только что проснулась.

— Тебе надо к Доку? Хочешь, я провожу тебя?

Аллан говорил с ней так, словно она была невменяемой: медленно, внятно. Нако­нец она пришла в себя и покачала головой.

— Нет... Н-не надо. Я просто очень испугалась. Это.   вон там...

Она кивнула в сторону козленка. Рен-Рен по-прежнему сидел на корточках и пытался накормить его, не обращая ни малейшего внимания на них. Аллан с инте­ресом посмотрел на козленка. Он уже слышал, что в Свитуотере продают живых животных, так как доставать мясо становилось все труднее, и решил, что Рен-Рен поступает весьма разумно: на Насыпи очень удобно держать домашних животных, особенно сейчас, когда трава благодаря дождям растет так быстро, словно старается наверстать упущенное.

— Что это, Аллан? Он похож на... я даже не знаю, на что он похож!

— Это козленок,— объяснил ей Аллан. Он облегченно вздохнул, поняв, что ничего страшного не произошло. И теперь козленок занимал его гораздо больше, чем Ли­за.— Это козленок, и он нисколько не опасен.

— А зачем Рен-Рен притащил его сюда?

— Думаю, чтобы он пасся здесь, ел траву, рос и жирел. А когда он подрастет, Рен-Рен зарежет его и съест.

— Нет» замолчи!

Мало того, что ей приходится смотреть на это безобразное существо, так Аллан еще начал говорить всякие ужасы. Она вдруг отчетливо увидела, как Рен-Рен набра­сывается на несчастное животное, вонзает в него нож и кровь бьет струей. Лиза со стоном отвернулась. У нее подгибались колени. Живот тянул ее вниз, словно хотел прижать к земле и с помощью силы земного притяжения освободиться наконец от своего бремени. В голове Лизы мелькнула мысль: «Как? Неужели уже сейчас?» Но у нее хватило сил удержаться на ногах, и ничего страшного не произошло. Вот только Аллан, очевидно решив, что теперь она обойдется без его помощи, быстрыми шагами направился к Рен-Рену, который возился с козленком. Увидев еще одного человека, козленок снова испугался и жалобно заблеял. Лиза, оцепенев от страха, не сводила с него глаз, а тот отчаянно метался на привязи в предсмертной пляске. Между тем Рен-Рена и Аллана это зрелище, по-видимому, очень забавляло; раздвинув руки, они приближались к козленку с двух сторон, точно хотели поймать его, и пугали все сильней... Лиза с ужасом смотрела на эту сцену. В какой-то миг ей показалось, что она видит, как из бесчисленных ножевых ран струей бьет кровь, заливая грязно-серую шкуру козленка. В том, что происходило перед ее глазами, было что-то ужасное, угрожающее, зловещее, как предостережение...

Она жалобно вскрикнула и услышала собственный голос, тихий, как голос ребенка:

— Не плачь, Лиза. Не плачь, Лиза... Ее чувства были в полном смятении.

Внезапно она увидела еще одного человека, приближавшегося к ним. Его она не знала — в этом она была уверена. Сама его походка, манера двигаться говорили о том, что Он чужой. Он шел по песку большими шагами, иногда оступался, споты­кался и тут же продолжал идти дальше размеренной целеустремленной  походкой, словно не обращая внимания на неровный грунт. Было что-то угрожающее в этой походке, слишком решительной, неуклюжей и неестественной для здешних мест, в ма­нере высоко держать голову, Словно он стоял в воде по самый подбородок. Человек быстро приближался, и Лиза заметила, что на нем голубовато-серый мундир, а через плечо переброшен плащ того же цвета. Похожую форму носили чиновники из ведом­ства социального обеспечения. В одной руке он держал черную плоскую папку для документов, которая сверкала и Сияла искусственной кожей и блестящими металли­ческими застежками. На голове у него была фуражка с козырьком.

Наконец ей удалось собраться с духом и подать сигнал тревоги:

— Смотрите! Вон!

Аллан и Рен-Рен сразу с беспокойством повернулись и увидели человека в мун­дире. Он уже подошел так близко, что убежать было трудно, а принимая во внимание состояние Лизы, и йообще невозможно. Все трое неподвижно стояли, выжидая, а чело­век в мундире размеренными шагами приближался к Ним.

Когда он подошел совсем близко, Лиза увидела, что вид у него вовсе не такой грозный, как ей сначала показалось,- скорее наоборот: это был человек средних лет, небольшого роста, довольнополный, в плохо отутюженном мундире, в фуражке, кото­рая была ему явно велика, и маленьких круглых очках в стальной оправе; ботинки его и обшлага брюк были сплошь заляпаны грязью после трудного перехода через Насыпь. Лишь на папке из блестящей кожи не было ни единого пятнышка, и она казалась каким-то инородным телом в его руках. Страх Лизы начал постепенно про­ходить: неужели такой человек может представлять для них хоть какую-нибудь опас­ность? Внезапный порыв ветра слегка приподнял плащ на его плече, и Лиза увидела нечто такое, что снова возродило в ней ужасное предчувствие, которое словно холодное стальное лезвие вонзилось ей в грудь. Пуговицы! Пуговицы на его мундире ярко блестели, и на них был изображен государственный герб. Она их сразу узнала — такие же пуговицы Бой оторвал от мундира, который был на... трупе!

Незнакомец откашлялся, прикрыв рукой рот, посмотрел сначала в землю, потом на стоявших перед ним людей, снова откашлялся и, глядя между их головами на какой-то предмет позади них, сказал:

— Я из ведомства социального обеспечения, восточный отдел. Занимаюсь изу­чением жилищных условий среди наиболее нуждающихся... прошу прощения...— Он снова откашлялся,— Мне поручено провести проверку того, что происходит здесь...— Он говорил совершенно официальным тоном, однако в голосе его звучали такие нотки, словно он все время оправдывался и просил извинить его, насколько это было возмож­но, за вторжение к ним на Насыпь.— Значит, вы здесь живете?

На некоторое время воцарилась тишина; появление незнакомца на Насыпи каза­лось настолько неправдоподобным, а его речь такой далекой от реальности, что Аллан не сразу сообразил, о чем он говорит. Лишь после того, как незнакомец стал испы­тующе разглядывать по очереди каждого из них и еще раз многозначительно откашлялся, до него наконец дошло. Он кивнул.

— Да.

— Так. Сколько же вас здесь живет?

Аллан медлил с ответом. Он не любил объясняться с посторонними, особенно если они носят форму. Он вообще старался не иметь дела с властями. Они постоянно задают вопросы, на которые невозможно дать ответ, потому что вопросы эти не имеют к нему прямого отношения. Через все это он уже прошел, пока жил в Свитуотере. Из-за ненависти к вопросам он нередко оставался без пособий, в которых остро нуждался,— таких, как пособие для уплаты за жилье, пособие на детей... Правда, эти вопросы наверняка совершенно безобидны, убеждал он себя, просто обследование жилищных условий для каких-то статистических отчетов. И тем не менее он опасался сообщать какие бы то ни было сведения государственному чиновнику, и его настора­живало то, что чиновник этот забрался ради таких сведений сюда. Аллану это не нравилось.

— Сколько, вы сказали?...

В голосе чиновника послышались нетерпеливые нотки.

— Ну... Человек шесть — восемь...

— Вы сказали восемь?

— Да... Всего человек шесть — восемь...

— Так.

Незнакомец сразу весь ушел в работу. Он поднял правую ногу, уперся ею в левую, положил на согнутое колено папку, открыл ее, отрывисто щелкнув обеими застежками, вытащил целый ворох разноцветных бумаг и принялся их листать, бормоча что-то про себя на своем раз и навсегда заученном, четко отработанном языке, который, однако, уже напоминал Аллану не человеческую речь, а песню, песню, состоявшую из каких-то неразборчивых слов, где главное — повышение и понижение звука, как в птичьем пении:

— Та-ак... Гм-м... Во-от... Посмо-о-отрим...

Чиновник вытащил из вороха два листа, остальные положил обратно в папку, щелкнул замком и выудил из нагрудного кармана сверкающую авторучку; все это время он стоял в неудобной позе на одной ноге, балансируя папкой на колене. Каза­лось, ему доставляет удовольствие устроить им это маленькое цирковое представление.

— Ваше имя?

Он держал ручку наготове. Она сверкала, как кинжал. Папка для документов превратилась в письменный стол.

— Зачем вам мое имя?

Теперь Аллан насторожился всерьез. Он чувствовал, что любой ценой должен сохранить свое имя в тайне.

— Я заполняю на вас вот эту форму,— терпеливо объяснил чиновник. — Что это за форма?

— Это заявление в жилищно-посредническое управление о предоставлении вам жилья.

— Мне не нужно новое жилье.

— Но, дорогой мой...— Незнакомец недоумевающе поднял руку, в которой держал авторучку. Если бы он развел обеими руками, папка его упала бы на землю.— Не можете же вы оставаться здесь вечно... На Насыпи! — В птичьем пении прозвучали нотки, выражающие недоверие и вопрос.

— Почему?

— Нет, послушайте.— Голос человека в мундире зазвучал чуть строже: — Во-пер­вых, вы не имеете права жить здесь. Это место принадлежит городскому муниципалитету, и никто не имеет права жить здесь без соответствующего разрешения. Если я сообщу о вашем пребывании на Насыпи, вас могут оштрафовать. Думаю, вам это понятно. Кроме того, в социальной политике правительства есть один важный пункт, смысл которого сводится к тому, что все, именно все, независимо от своего материального положения, имеют право на приличное жилье. Несмотря на определенные трудности с осуществлением этого права в создавшейся обстановке, наше ведомство делает все от него зависящее. Мы полагаем, что только таким образом можно покончить с со­циальными недугами. Такими, как преступность, социальная апатия, падение нрав­ственности...

Его взгляд упал на Лизу, на ее огромный живот. Он изумленно уставился на нее, словно впервые такое видел.

— Это... ваша... А?

— Это моя жена.

— И она живет вместе с вами здесь, на Насыпи?

— Да.

— Но в ее положении! — Птичий голос повысился на целую октаву: — Ведь до тех пор, пока вы живете здесь...— Он посмотрел вокруг с выражением крайнего отвращения.— Пока живете в незарегистрированном жилище, вы не можете получать пособие! Вы об этом подумали? А ваша жена должна находиться под наблюдением врача. Вы договорились об оказании ей медицинской помощи при родах? Или, может быть, связались с какой-нибудь клиникой, располагающей соответствующим транс­портом?

— Нет.

— Но, дорогой мой...— На какое-то критическое мгновение его голос замер, потом вновь обрел звучность и силу: — Но ведь это преступная халатность! У вашей жены нездоровый вид. И...

— У нас все в порядке.

Теперь чиновник явно рассердился. Он резко опустил на землю ногу, на кото­рой держал папку. Его голос сразу понизился на две октавы.

— Поймите одну вещь,— сказал он почти угрожающе.— В нашем обществе никто не должен болтаться без дела и делать лишь то, что он хочет, во вред себе и другим лицам, а также всему обществу. Ясно? И еще вы должны понять, что я не могу оста­вить все, как было; я обязан подать заявление о предоставлении вам жилья. Если вы станете мне мешать, я буду вынужден обратиться к властям с просьбой о вашем насильственном переселении. Итак...— Он снова приготовился записывать.— Ваше имя, пожалуйста...

Аллан молча стоял перед ним мрачнее тучи. Ему было совершенно ясно, что произошло самое худшее: власти заинтересовались их пребыванием на Насыпи. Пред­ставитель властей находился на Насыпи, и все в нем — форма, походка и манера го­ворить— казалось здесь чем-то нелепым, уродливым и неправдоподобным... Квартира от ведомства социального обеспечения — это две комнатушки в одном из полупустых блоков-небоскребов в Северо-Западной зоне, где находится большинство городов-спут­ников, где совершается больше самоубийств, чем в любой другой зоне Свитуотера, и откуда они еле-еле удрали, переехав на Апрель авеню...

Но что было делать? Позади, оцепенев, стояла Лиза, бледная как смерть, и глаза ее говорили о том, что едва ли она понимает, что происходит. За ней стоял Рен-Рен с угрюмым лицом. Козленок, которого наконец оставили в покое, ходил по кругу и щипал траву.

— Итак?

Голос этого человечка в мундире звучал угрожающе. Аллан смотрел, на него с презрением к чувствовал, как в нем нарастает злость. Перед ним стоял Враг! Но что он мог поделать? Можно, конечно, одним ударом свалить этого типа на землю, только чего этим добьешься? В душу закралось чувство беспомощности, коварное, опасное чувство: какие у него могут быть шансы? Если он откажется выполнять то, чего требует этот идиот, за них возьмется полиция. Если же он назовет свое имя, их все равно переселят отсюда. А если этот смешной маленький человечек в измятом мундире ведомства социального обеспечения вообще не сможет никому сообщить о том, что здесь происходит?.. Что тогда? Аллан скорее ощущал, чем видел, что в нескольких шагах от него стоит Рен-Рен и вбирает в себя каждое их слово, неподвижный и насто­роженный, как хищный зверь. Никто не знал, в какой мере он понимает происходя­щее... И еще Лиза. Она словно окаменела и смотрела на чиновника пристальным, застывшим взглядом, будто его мундир приковал к себе все ее внимание.

Между тем, прочитав в глазах Аллана отчаяние и растущую ненависть, чиновник несколько сбавил тон, и в его блеющем голосе послышались примирительные нотки:

— Разумеется, принудительное переселение — вещь малоприятная. Я прекрасно понимаю, что некоторые... так оказать, не любят подчиняться подобным постановлениям. Я знаю это... По роду своей работы мне приходится встречаться со многими людьми, скажу я вам. Мы могли бы договориться с вами о некоторых деталях... Допустим, я мог бы устроить, чтобы ваше дело отложили на время... Как вы понимаете, мы рас­сматриваем множество подобных дел. Может пройти немало времени, прежде чем очередь дойдет до вас,— год, два... И кто знает, вдруг вы передумаете за это время?

Аллан сообразил, что человек в мундире хочет прийти с ним к соглашению, которое устроило бы обоих. Чиновник явно чувствовал себя неважно, а кроме того, время близилось к обеду, и, вероятно, он предпочел бы находиться сейчас у себя в конторе, а не здесь, на Насыпи. Он готов был проявить гибкость в толковании требований закона — прежде всего ради собственной выгоды. Однако он все же поставил одно условие:

— Тем не менее вы должны сообщить мне ваше имя и некоторые другие сведе­ния, чтобы я мог заполнить эту форму. Порядок есть порядок...

Он снова положил папку на колено, чтобы было удобнее писать. Дождь ненадолго прекратился, но теперь пошел опять. Дождевые капли оставляли крупные круги на желтом бланке.

— Итак, ваше имя...

Перо выжидательно замерло в нескольких сантиметрах от бумаги.

— Аллан Юнг...

Ему надо было выиграть время, чтобы подумать и решить, что делать дальше. И это решение надо было успеть принять за те несколько секунд, пока человек в мундире писал.

— Аллан Юнг...

Кончив писать, чиновник нахмурил лоб и испытующе посмотрел на Аллана.

— Аллан Юнг. Знакомое имя. Должен вам сказать, я никогда не забываю имен, которые хоть раз услышал. За все пятнадцать лет моей службы в качестве инспектора по розыску не было случая... Да, что-то связанное с этим именем я уже слышал!

Он приоткрыл папку с документами, сунул в нее два пальца и извлек оттуда два-три скрепленных вместе листа бумаги с напечатанными на них с обеих сторон плотными колонками слов (имен?). Eго палец пробегал сверху вниз вдоль колонок, переходя от одной к другой, губы беззвучно шевелились. Когда он нашел наконец то, что искал, лицо его просветлело.

— Аллан Юнг. Вот, пожалуйста! Я знал, что где-то видел это имя...

Аллан чувствовал себя как хищный зверь, готовый к прыжку. Петля затянулась. Его имя было в списке! Что это может значить?..

— Вас разыскивает полиция, Аллан Юнг...

Голос чиновника звучал преувеличенно спокойно и приветливо.

— Что вы сказали?

— О, ничего особенного. Они просто хотели бы выслушать ваши показания, больше ничего. Чтобы вы объяснили кое-что,— добавил он, увидев угрюмое, рас­строенное лицо .Аллана.— Вероятно, речь идет о пожаре на бензозаправочной станции в Восточной зоне...— Прищурившись, он читал мелкий типографский шрифт.— Как сообщил некий господин Свитнесс, вы были свидетелем всего, что там произошло, и наши войска по поддержанию спокойствия и порядка, разумеется, заинтересованы в тем, чтобы получить максимум информации...

Перекошенное злобой лицо Аллана, очевидно, испугало чиновника, и он без про­медления уточнил все тем же наполовину бодрым, наполовину успокаивающим тоном, точно врач, беседующий с пациентом:

— Как вы наверняка знаете, наши два ведомства до известной степени со­трудничают друг с другом. И особенно в тех случаях, когда речь идет о людях, про­павших без вести или подлежащих розыску, аппарат ведомства социального обеспечения может оказать немалую помощь войскам по поддержанию спокойствия и поряд­ка. В основном это касается самых обычных дел вроде этого...

В обезоруживающей любезности чиновника ведомства социального обеспечения чувствовалась какая-то торопливость, почти лихорадочная поспешность.

Аллан еще не произнес ни слова. Свитнесс! Свитнесс донес на него. Он был в смятении и чувствовал, что у него путаются мысли. Он заметил, что постукивает ногой о землю, словно разъяренный зверь перед тем, как напасть. Человек в мундире, видно, тоже заметил это. Продолжая убеждать Аллана в том, что он должен дать следователю самые обычные показания, которые отнимут у него максимум четверть часа, чиновник быстро уложил бумаги в папку, защелкнул замки и приготовился убраться восвояси.

— Думаю, нет никакого смысла терять понапрасну время, мокнуть под дождем и заполнять все эти формы,— бодро проблеял он.— Вот как мы поступим: когда вы придете в управление войск по поддержанию спокойствия и порядка — а вы должны явиться туда в трехдневный срок,— зайдите заодно и ко мне. Мы сделаем вам при­вивку — мы всем делаем сейчас в обязательном порядке прививки от гриппа, вы, ко­нечно, об этом слышали? Мой кабинет находится в том же здании — наши ведомства работают в самом тесном контакте, образец административной рационализации-седьмой этаж, комната сто семь. Легко запомнить, не правда ли? — Он говорил, тща­тельно подбирая слова, как говорят с детьми; он боялся обидеть или напутать собе­седника. — Итак, социальный центр «Восток», седьмой этаж, комната сто семь. В трех­дневный срок. Вы знаете, таков закон. Ваш долг явиться и сообщить все, что вы знае­те как свидетель. А теперь я ухожу. Всего доброго...— Он повернулся, улыбаясь и как бы извиняясь за то, что ему надо уходить; потом снова обратился к Аллану:— Вы в самом деле не хотите, чтобы я устроил вашу жену в больницу? Она действи­тельно выглядит неважно...

-  Нет!

И маленький толстопузый полицейский шпион с блестящей папкой отправился в обратный путь. Четким размеренным шагом он шел по берегу бухты, покидая Насыпь.

Лиза скорее чувствовала, чем видела, насколько разъярен Аллан. В его гневе всегда было что-то необузданное, неистовое, и сейчас на него было просто страшно смотреть: он стоял бледный — это было заметно несмотря на всклокоченные волосы и бороду, закрывавшие лицо,— и рыл ногой землю, так что в разные стороны летел песок.

Но Лизу пугало кое-что еще: немного поодаль стоял Рен-Рен, слегка наклонив­шись вперед, словно готовый к прыжку, напряженный и сосредоточенный, и она чув­ствовала, что их с Алланом объединяет сейчас глубокое интуитивное взаимопонима­ние и непреклонная решимость совершить что-то ужасное — предчувствие того, что должно произойти, преследовало ее словно кошмар с тех пор, как она ушла от Дока. Она не должна допустить, чтобы это случилось, но что она может поделать?

Лиза видела, как они обменялись взглядом. У обоих движения были насторожен­ные и гибкие, точно у зверей. Она заметила, как Аллан кивнул своему безмолвному, все понимающему союзнику; это был легкий, почти незаметный кивок, который в лю­бом другом случае вообще ничего бы не значил и ни к чему бы не обязывал, но в этот момент говорил о заключении чудовищного договора и подтверждал ранее принятое отчаянное решение.

И, не мешкая ни секунды, Рен-Рен тотчас двинулся в путь; он шел большими пружинистыми скользящими шагами — не шел, а почти бежал, - описывая широкую дугу вправо от берега, чтобы обогнать этого слишком решительного неуклюжего чи­новника, чья спина уже еле виднелась за низкими дюнами, и преградить ему путь, как только он дойдет до первых мусорных куч... И словно в ужасном вещем сне Лиза снова и снова видела то, что должно было совершиться, и в памяти вдруг воз­никли добрые, заботливые слова, которые он сказал перед уходом (конечно, лишь по долгу службы, заметив, что она уже на сносях),— нет, невозможно, немыслимо то, что задумали Аллан и Рен-Рен.

Лиза не могла этого допустить, во что бы то ни стало она должна помешать, за­кричать, предупредить... И она уже открыла рот, закричала... Но Аллан как бешеный набросился на нее, зажал ей рот рукой, опрокинул на землю и, шипя в ухо какие-то неразборчивые слова, навалился на нее всем своим тяжелым телом, так что она не могла вздохнуть...

Однако в конце концов он все-таки ослабил свою хватку, и она сумела вырвать­ся из его рук, поднялась на ноги и вдруг почувствовала, что ждать осталось совсем недолго, и мысль о маленьком чиновнике вылетела у нее из головы под влиянием го­раздо более сильного побуждения, которое приказывало ей немедленно возвращаться домой, ложиться в постель и готовиться к решающему моменту, и она побежала до­мой так быстро, как только могла, хотя колени у нее подгибались... И когда она упа­ла, то даже не заметила, что лежит на земле; потом попыталась двинуться дальше на четвереньках...

Она ползла и ползла, упираясь в землю коленями и локтями, во рту у нее был  песок, из носа на грязные руки капала кровь (кровь на грязно-белой шкуре козлен­ка!), а из горла время от времени   вырывались какие-то   гортанные, невнятные   звуки.

Аллан попытался поставить ее на ноги, просунув руку ей под мышку, но она вдруг повисла на нем так тяжело и бессильно, что ему пришлось подхватить ее,  и, прижав к себе, положив ее руку себе на плечо, двинуться в путь. Так они ковыляли по берегу, а он бормотал ей на ухо:

— Он полицейский шпион, понимаешь, Лиза? Мое имя было у него в списке тех, кого разыскивает полиция! Свитнесс донес на меня, и теперь они думают, что я  замешан в этой истории с пожаром! Разве ты не видела, как он торопился уйти, что- о бы поскорее выдать меня фараонам? Если они схватят меня, я погиб, Лиза. Понимаешь? Это враг, Лиза! Если бы мы отпустили его, с нами было бы все кончено!  Ты понимаешь, что я говорю?

Она не могла произнести ни слова и едва ли слышала, что он говорил. Все ее внимание было сосредоточено на том, чтобы переставлять ноги и прислушиваться к голосам, звучавшим у нее внутри. Она только что почувствовала первые схватки, первое мимолетное прикосновение наступающих родов, слабый отзвук боли, легкую дрожь, неприятное ощущение в пояснице. Неужели начинается? Да! Она не ошиблась.

Она еще раз поставила правую ногу перед левой. Теперь левую ногу вперед. Опять правую. Началось. Возможно, пройдет еще много часов, целый день и еще це­лая ночь, но все равно уже началось. А она шла, еще находила в себе силы, чтобы идти, опираясь на Аллана. Нужно успеть домой до того, как пойдут воды. Она не хочет, чтобы, когда это произойдет, он был возле нее. Она попросит его позвать Мэри Даямонд. И Дока

Он все еще бормотал какие-то слова ей в ухо, но она не слышала его. Все ее восприятие снова было обращено внутрь, на то, что свершалось сейчас в ее измучен­ном, готовом разорваться от напряжения теле.

28

Мэри Даямонд позаботилась о том, чтобы им хватило горячей воды. Она послала Боя и Аллана за топливом для костра, хотя шел сильный дождь и надежды на то, что удастся разыскать в темноте что-нибудь сухое, было мало. Когда Мэри не нужно было отдавать им приказания, она сидела в фургоне, положив голову Лизы себе на колени, что-то мелодично напевала и вытирала пот с бледных щек роженицы, а в пе­рерыве между схватками старалась успокоить ее.

В углу сидел Док с часами в руках и следил за частотою схваток. Его карман­ный фонарь бросал яркую, режущую глаза полосу света на пол и матрас, где под пледом лежало бесформенное тело, похожее на тюк, и стонало. Док не возражал против присутствия Мэри Даямонд, хотя чувствовал, что эта крупная темнокожая женщина благодаря своим чисто интуитивным познаниям лишала его той руководящей роли, на которую он в этой критической ситуации мог претендовать. По правде го­воря, его даже несколько успокаивало присутствие Мэри. Иначе вся ответственность за благополучный исход родов тяжким бременем легла бы на его слабеющую память и почти уже утраченное искусство врача.

Аллан и Бой сидели под навесом и приглядывали за костром. Было темно, дождь непрерывно стучал о гофрированную жесть у них над головой. Оба молчали. Аллан сидел неподвижно и угрюмо, взволнованный тем, что происходило в фургоне, хотя и не хотел признаваться себе, что испуган: в конце концов роды — это совершенно естественное явление, роды происходят каждый день, каждую минуту... И тем не менее он вздрагивал всякий раз, когда из фургона доносились стоны Лизы, вздра­гивал прежде, чем успевал взять себя в руки и сказать себе, что все это вполне «естественно», и роды всегда происходят именно так и бывают болезненными, и само по себе это не должно вызывать тревоги. С этой мыслью трудно было свыкнуться, так как он вырос в том обществе и в ту эпоху, которые делали все, чтобы замаски­ровать внешние признаки человеческого страдания и кульминацию страдания, естест­венную кульминацию всей жизни — Смерть.

Аллан сердито сплюнул в пылающий костер. На листе жести стояли кастрюли с кипятком. Чад ел глаза, потому что печная труба, которая должна была отводить дым в широкую щель между задней стеной и шаткой крышей, опять неплотно при­легала к печке. Бой сидел на корточках рядом с отцом и разрезал кусок заплесневе­лой кожи на узкие полоски, из которых затем плел крепкую эластичную тесьму. Он тоже вздрагивал, когда слышал стоны; его худое лицо казалось прозрачно-бледным под шапкой грязных спутанных волос, которые Аллан подрезал ножом, когда они начинали падать на глаза. Отчужденноеть и независимость, в значительной мере оп­ределявшие его отношение к родителям с тех пор, как он подружился с Рен-Реном сейчас исчезли, и он снова казался маленьким и беспомощным и явно был подавлен совершавшейся драмой, смысла которой еще не понимал.

— Что с мамой? — внезапно спросил малыш. Он впервые заговорил о том, что должно было произойти, хотя уже давно все подметил.

— Она рожает ребенка,— ответил Аллан.

— Что значит «рожает ребенка»? — удивился Бой. — Это так больно?

— Мама давно носила ребенка в животе,— объяснил Аллан, обрадованный тем, что нарушилось молчание.— Теперь он должен родиться, и маме больно.

Лицо мальчика вдруг просветлело: он понял.

— Это как у крыс,— воскликнул он.— Дети вылезают из живота, как у крыс. Однажды я видел крысу, которая сидела под ящиком, в такой норке, и там было много шерсти и кусочков бумаги. Получилось как постель, а потом вдруг вылезло несколько маленьких крысят, совсем розовых, и они даже не умели ходить... Мне показал их Рен-Рен,— добавил он.

Бой был в таких же дружеских отношениях с крысами, как и со" всеми дру­гими живыми существами, обитавшими на Насыпи; зато Аллана возраставшее коли­чество крыс беспокоило и раздражало, и при первой же возможности он безжалостно их уничтожал. Однако, чтобы не нарушить этот столь редкий теперь контакт с сы­ном. Аллан ответил:

— Да, примерно так же, как у крыс. Только сейчас родится не крысенок, а ребенок, твой брат или сестра!

— Я не понимаю, что такое брат или сестра,— ответил Бой, продолжая зачем-то плести полоски кожи.— Он будет вот такой маленький? — спросил он, помолчав и не­много расставив ладони.

— Чуть побольше — примерно вот такой,— пояснил Аллан, показывая в воздухе предполагаемые размеры будущего ребенка.

— Тогда неудивительно, что это больно,— сказал мальчик, возвращаясь к своей работе.

Док и Мэри помогли Лизе перевернуться на спину и объяснили как вести себя, когда происходят схватки. Но едва ли она понимала, что ей говорили. Она слишком была поглощена болями, которые как волны прокатывались по ее телу, давали не­много передохнуть, а потом опять разрывали ее тело на части.

Еще одна потуга!

Мэри прошептала Лизе на ухо:

— Он здесь, наш бзби! Все в порядке!

Еще одно движение, и гладкое съежившееся тельце оказалось на простыне. Док подхватил его дрожашими руками и поднял высоко в воздух:

— Девочка!

Голос Дока прозвучал хрипло и торжествующе, его душила радость.

— Девочка!—повторила Мэри Даямонд.— Ты слышишь? У тебя родилась де­вочка, бэби! Теперь все в порядке!

Но Лиза лежала неподвижно, ни на что не реагируя после перенесенных стра­даний. Лишь через некоторое время она   улыбнулась  своими  искусанными  губами и не потому, что была особенно счастлива, родив наконец на свет этого ребенка, а просто чтобы показать, что она понимает их и благодарна им за помощь.

Тем временем Док нащупал ножницы, которые предварительно прокипятил и по­ложил рядом с тазом. Раньше ему было достаточно двух-трех движений, теперь же прошла целая вечность, а он все возился с ножницами. Ведь девочка еще не закри­чала! Не начала дышать! Нужно обязательно что-то сделать, чтобы она закричала и с этим криком проснулась жизнь в ее тельце... Док крутил чайной ложечкой у нее во рту, давил на язык, но все было напрасно. Тогда он сунул узкий конец блестяще­го термометра в крошечный приплюснутый носик, но ребенок не издавал ни звука, ручки и ножки беспомощно висели.

— Иди сюда, дай мне ее.

Мэри Даямонд протянула руки. Док послушно отдал ей ребенка; он был весь мокрый от пота и дрожал, боясь, что сейчас произойдет нечто ужасное,— сейчас, когда самое трудное осталось позади и все в общем прошло так удачно. Он слышал собственное дыхание, похожее на стон. Свет карманного фонаря оставлял острые тени в глубоких морщинах на его лице.

— Осторожно,— заикаясь, пробормотал он.— Осторожно...

Однако Мэри Даямонд схватила мокрого воскового цвета младенца, перевернула его на спинку, подняла на своих широких ладонях, поднесла к самому лицу и изо всех сил дунула на узенькую грудную клетку. Реакция была немедленной: протяжное тоненькое всхлипывание, а за ним жалобный крик, такой слабенький, что он почти потонул в шуме дождя, который не переставая барабанил по жестяной крыше. Девоч­ка жива! Она была в полном порядке! Все прошло как надо!

Док занялся плацентой, а Мэри Даямонд обмыла ребенка, постепенно приобре­тавшего нормальный розовый цвет.

— Девочка!

Мэри Даямонд появилась в дверях фургона — ее блестевшее от пота лицо ра­достно сияло. Она увидела их возле очага, Аллана, Боя и еще кого-то третьего — это оказался Смайли. Спотыкаясь и чертыхаясь, он пришел под дождем, чтобы «нанести визит вежливости по случаю рождения ребенка», как сказал он с ухмылкой, Смайли был в хорошем расположении духа; перед тем как прийти сюда, он изрядно «под­крепился» и теперь горел желанием распить с соседями бутылку кавы, которую при­нес с собой. Он сидел и доказывал Аллану, что чертовски эгоистично и безответст­венно рожать детей, когда мир столь несовершенен.

— Мы последние из потерпевших кораблекрушение на тонущем гнилом пло­ту...— декламировал он.— Спасательные жилеты давным-давно выброшены за борт. Все это людям известно по крайней мере уже полстолетия, и тем не менее они про­должают в том же духе... Раньше они находили опору в идее солидарности: это была мечта о справедливом обществе, созданном свободными, равными людьми. Но они упустили из виду, что старое общество, основанное на насилии и состоящее из уже обесчеловеченных людей, медленно, но, верно уничтожает все предпосылки измене­ний к лучшему, подрывает самую основу солидарности и превращает людей в есте­ственных врагов... Об этом я попытался написать в одном из своих стихотворений— ха-ха. Я говорил, что когда-то хотел стать поэтом? Но это было еще до того, как из-за нормирования бумаги печатное слово стало для нас чертовски недоступным. Ха-ха-ха.

Смайли (был в прекрасном настроении, но всякий раз, когда из фургона до них доносился какой-нибудь звук, он тотчас замолкал, словно все, над чем он иронизи­ровал, извергая потоки слов, было жалким и ничтожным по сравнению с той жиз­ненной драмой, которая совершалась в фургоне.

Великую новость он встретил с большим восторгом.

— Девочка! Ты слышишь, Аллан? Маленькая куртизанка—дай только срок! Ну, что ты скажешь? Выпьем, старик!

Аллан выпил и подошел к двери фургона, где все еще стояла Мэри Даямонд.

— Ну, как она там?—спросил Аллан, понизив голос, почти смущенно.— Как она себя чувствует? Все в порядке?

— Да. Только очень устала, а в общем все прошло нормально. Сейчас она заснула.

На лице Мэри Даямонд вдруг появилось выражение нежности, что случалось не часто.

— Я был сегодня на стоянке и искал тебя,— сказал Аллан.

— Да? Я не ходила туда сегодня...— ответила она безразличным тоном.

— А завтра мы встретимся?

Аллана нисколько не беспокоило, что Смайли мог услышать его, должен был услышать, если бы только захотел.

— Не знаю, может быть,— ответила Мэри Даямонд, безразлично кивнув; каза­лось, его вопрос вообше не интересовал ее.

— Я приду туда завтра,— настаивал Аллан.— Ты придешь⁷

— Я же сказала: может быть...

Ее уклончивые ответы злили Аллана и в то же время еще более разжигали в нем страсть. Он чувствовал, что ее настроение как-то связано с только что закон­чившимися родами. Он схватил ее за руку ипритянул к себе.

— Мэри...

— Нет, отстань!

Ее голос прозвучал резко, но  руку она  отняла  у него  мягко,   как бы   нехотя. Не сказав больше ни слова, она скрылась в фургоне. Вместо нее в дверях появился Док.

— Привет, вот и наш лекарь! — громко закричал слегка захмелевший Смайли, словно уже давно ждал случая заглушить шепот, который слышался за дверью.— Все сделано как надо. Иди сюда и выпей!

Лицо Дока расплылось в широкой улыбке. Он был бесконечно рад, что все за­кончилось благополучно. Ребенок родился маленький, но, насколько он мог судить, вполне здоровый. Док взял бутылку, которую протянул ему Смайли, и отпил немного кавы. Она согревала. Костер тоже согревал. И ко всем, кто был здесь, Док чувство­вал дружеское расположение. А дождь все лил и лил как из ведра, стучал по кры­ше, однако под гофрированной жестью было сухо. Док сел на ящик, который Аллан пододвинул к нему. По другую сторону очага у самой стены лежал Бой и спал, за­вернувшись в одеяло. Время от времени он кашлял во сне.

— Забери его отсюда,— сказал Док Аллану.— Пусть он идет в фургон. Нельзя, чтобы он лежал так на голой земле.

Неожиданно в разговор вмешался Смайли:

— Послушай, ведь ты еще не нашел имени для девочки. Как ты назовешь ее? Аллан озабоченно посмотрел в землю. Об этом он еще не подумал. Раньше ему

было совершенно безразлично, как назвать ребенка. Когда родился Бой, они перебра­ли с Лизой довольно много имен, прежде чем нашли такое, которое во всяком случае никого из них не раздражало. Но теперь он вдруг почувствовал, что ему предстоит сделать очень важный выбор, словно в имени заключен какой-то скрытый смысл и, однажды произнесенное, оно становится талисманом, который даст ребенку здо­ровье, силу и счастье в жизни. Значит, нужно сделать хороший выбор, правильный выбор! Имя внезапно превратилось для Аллана в нечто большее, чем просто звук или опознавательный знак; оно приобрело определенное значение. Это имя должно о чем-то напоминать им всем, должно обозначать определенный момент времени и обстоя­тельства, при которых родился ребенок, определять его личность и быть одновремен­но и символом и заклинанием.

Аллан оглядел покосившиеся стены жалкой пристройки, в которой кроме него находилось еще два человека: один сидел на автомобильном сиденье, а другой — на ящике; дым от очага немилосердно ел глаза. Потом он повернулся к Мэри Даямонд, которая снова появилась в дверях и сидела, загораживая вход в фургон, словно обе­регая сон матери и ее ребенка.

— Я хочу посмотреть на нее,— сказал Аллан.

Мэри тотчас же послушалась, исчезла в фургоне и, вернувшись через секунду, протянула Аллану маленький сверток. Он посмотрел на свое дитя, вернее, на то, что выглядывало из-под одеяла, в которое девочка была тщательно завернута: сморщен­ная кожа на головке, покрытой пушком, глазки за тонкими веками с множеством морщинок, чуть приплюснутый носик и маленький, удивительно изящный ротик с обиженно поджатыми губками. Она, казалось, ничего не весила. Он сосредоточен­но смотрел на нее, но ничего не мог прочесть в этом крошечном  спящем личике.

И тут хляби небесные вдруг разверзлись над их ветхой конурой, стук дождя о крышу из гофрированной жести превратился в страшный грохот, а ветер загремел одной из плохо закрепленных стен, ударяя металлом о металл. Шум разбудил ма­лышку. Она приоткрыла глазенки и какую-то секунду, прищурившись, глядела своими черными, бездонными зрачками на зарево костра и раскинувшуюся за ним темноту ночи. Потом снова заснула.

Аллан пристально смотрел на ребенка.

— Рейн¹...(¹Regn — дождь (норв.)— сказал он.— Я назову ее Рейн. Да, Рейн,— повторил он, подтвердив тем самым, что ребенок получил имя.

29

Последний, рекордный по силе ливень сильно повредил водопровод и канализа­цию Свитуотера. И хотя сами по себе эти повреждения были не настолько серьезны­ми, чтобы их нельзя было ликвидировать, продолжавшиеся дожди не позволяли при­ступить к ремонтным работам, и разрушения становились все более тяжелыми и не­поправимыми. Стоки, засорившиеся из-за отсутствия систематического ремонта, не справлялись с тысячами кубических метров воды, хлынувших на улицы города. На­воднение, усиленное свежим ветром с моря, вызвало полный хаос в низменных рай­онах Свитуотера, где подвальные и полуподвальные этажи были затоплены, а на не­скольких городских магистралях прекратилось уличное движение. Паводковая вода устремлялась всюду, где у нее был свободный сток, размывала мостовые и шоссейные дороги, заливала строительные площадки, разрывала водопроводные и канализацион­ные трубы. Она хлынула в бассейны с питьевой водой, создавая угрозу для здоровья даже тех счастливцев, у кого в кранах еще была вода...

В этой критической ситуации началась эпидемия гриппа. На призывы подверг­нуться вакцинации откликнулись немногие. Теперь машины с громкоговорителями, возвещавшими о новых предписаниях министерства здравоохранения, разъезжали в сопровождении передвижных амбулаторий для вакцинации. И тем не менее несмот­ря на прививки многие умирали от этого нового вредоносного вируса, против кото­рого еще не успели создать хоть сколько-нибудь эффективную вакцину. Та вакцина, которую в спешном порядке производили, была основана на родственном вирусе, к тому же прививки сделала лишь незначительная часть населения. По мере распро­странения эпидемии количество распоряжений и постановлений органов здравоохра­нения настолько увеличилось, что к новым постановлениям в городе относились чаще всего с циничным безразличием.

Кроме того, не совсем ясной оставалась клиническая картина заболевания, вы­званного этим новым вирусом. Оно протекало по-разному: в одних случаях легко, в других — более тяжело, у одних начиналась кома уже через день или два после того, как появлялись головные боли или что-то вроде легкого насморка, у других заболевание длилось неделями и сопровождалось высокой температурой и ломотой во всех суставах.

В первую неделю эпидемии умерло сто человек. На следующей неделе — восемь­сот. Смертность была невероятно высокой, хотя все в общем уже привыкли к тому, что вирусные заболевания, похожие на грипп, ежегодно уносят тысячи человеческих жизней. Хуже всего, однако, было то, что различные гриппозные вирусы значительно отличались друг от друга, и таким образом прошлогодняя вакцина в этом году могла иметь лишь весьма ограниченное применение, причем она не приносила сколько-нибудь ощутимой пользы людям со слабой сопротивляемостью организма, которые, кстати, и заражались легче всего, особенно дети и старики.

Бой заболел первым. Он кашлял все сильнее и в конце концов настолько осла­бел от сильного жара, что не мог подняться с постели. Потом заболела маленькая Рейн. На пятый день после ее рождения Лиза заметила, что девочка кашляет, она послала за Доком, который немедленно пришел и тщательно осмотрел маленькое дрожащее тельце, уже пылавшее от жара и покрытое испариной.

— Она, наверное, заразилась от Боя,— мрачно сказал Док.

 Бой лежал с блестящими глазами и красными пятнами на щеках и непрерывно кашлял.

— У тебя есть молоко для девочки?

Молоко у нее было. На этот раз у нее было молоко. Однако малышка была очень слабенькая и плохо брала грудь.

— Постарайся влить в нее хоть немного молока,— сказал Док озабоченно.— Вы­дави несколько капель на ложку и дай ей. Сделай это во что бы то ни стало. В ма­теринском молоке есть антитела, которые могут спасти ее.

Однако на следующий день жар усилился, маленькая грудка тяжело вздымалась, стараясь вобрать побольше воздуха, девочка не открывала глаз и перестала есть.

— Надо попробовать пенициллин,— сказал Док Аллану.— Поговори с Феликсом. Может быть, он сумеет достать.

Феликс сумел. В обмен на два куска душистого мыла — часть содержимого ко­робки с очень изящными (и потому бесценными сейчас) предметами туалета, которую нашел Аллан,— он принес на другое утро в фургон четыре ампулы с пенициллином, шприц и пачку детской молочной смеси. Он аккуратно разложил все эти предметы на столе перед Доком и Алланом и снова защелкнул черную папку для документов из блестящей искусственной кожи со сверкающими металлическими застежками (ма­шину злосчастного чиновника из ведомства социального обеспечения он отогнал в город и оставил в каком-то гараже после того, как снял с нее все хоть сколько-нибудь ценное).

— Нелегко это было раздобыть,— доверительно сказал им Феликс.— Всем теперь нужен пенициллин. Много больных.

Док наполнил шприц и воткнул его в маленькую сморщенную попку девочки. Малышка только жалобно всхлипнула. Потом им удалось впихнуть ей в ротик не­сколько капель молочной смеси.

— Теперь нам остается только надеяться,— удрученно пробормотал Док.

Но пенициллин не помогал. На четвертый день болезни у маленькой Рейн на­чалась кома. Лиза, совершенно измученная бессонными ночами и страхом, отчаянно пыталась влить в нее хоть немного молока, которое сцеживала из своих грудей, раз­рывавшихся от невыносимой боли. Но если ей и удавалось приоткрыть маленький ротик дочери, молока в него все равно попадало чрезвычайно мало.

— Теперь мы можем только ждать,— вздохнул Док.— Она уже получила то ко­личество пенициллина, какое может выдержать ее организм.

Воздух в фургоне был спертый. Повсюду висели и сушились всякие тряпки и одежда. По-прежнему шел дождь. Последнюю дозу пенициллина Док вспрыснул Бою, который пылал от жара и надсадно кашлял; ему не становилось ни лучше, ни хуже.

Аллан только что вернулся с Эббот-Хилл, где он пытался раздобыть какую-нибудь микстуру от кашля, аспирин или еще что-нибудь такое, что могло бы помочь Бою или хотя бы облегчить его страдания, однако лекарств никто не предлагал. Правда, каждый мог получить причитающуюся ему норму обычных медикаментов в много­численных передвижных амбулаториях, но там требовали справку о том, что данному лицу была сделана прививка от гриппа. А прививки делали только по предъявлении справки с места жительства, которая фактически заменяла удостоверение личности. В аптеках лекарства выдавались лишь по рецептам, и, кроме того, за них надо было платить деньги.

Увидев грустные глаза Дока и бледное апатичное лицо Лизы, Аллан сразу по­нял, что на улучшение рассчитывать не приходится. Лежа в своей колыбельке, ма­лышка тяжело и неровно дышала, издавая тоненькие свистящие звуки, когда воздух проходил через ее изящно очерченные ноздри. Ее маленькое личико стало красным и воспаленным от сильного жара, глаза были плотно закрыты, руки сжаты в кулачки. Слабая, но уже неискоренимая воля к жизни неистово боролась с превосходящими содами болезни, и с каждым вздохом из груди младенца вырывался едва слышный жалобный стон.

— Я ничего не смог достать,— угрюмо сказал Аллан.

— А ей сейчас ничего и не может помочь,— ответил Док.— На этой стадии бо­лезни — не может. Сейчас нам нужно только ждать.

Послышались шаги. Рен-Рен открыл дверь и заглянул в фургон. В руке он держал пучок каких-то листьев. Он сделал знак, что хочет заварить чай, как это часто бывало раньше. Аллан безразлично кивнул головой; в их прежней жизни такие не­счастья, как болезнь детей, вероятнее всего заставили бы их полностью отгородиться от внешнего мира, словно страх и отчаяние сами по себе требуют так много сил, такой большой сосредоточенности, что общение с другими людьми делается просто немыслимым. Теперь все было иначе. Болезнь детей стала событием, которое затраги­вало их всех, никто не оставался безучастным, никто не оставался равнодушным, это было общее горе, которое объединяло их, и теперь оно перестало быть исключитель­ной привилегией родителей. А кроме того, жизнь должна была идти своим чередом: нужно было работать, добывать пищу, бороться за существование, сейчас так же, как и всегда, и ничто не могло изменить ее сурового ритма.

Лиза полулежала, опираясь на кучу постельного белья. После родов ей еще трудно было двигаться. Сюда часто заходила Мэри Даямонд и помогала Лизе ухаживать за ма­лышкой. Ее темнокожее лицо буквально сияло, когда она брала девочку на руки. А в последние дни она стала помогать Лизе и по хозяйству, стирала одежду, готовила для всех еду. Как и на всех остальных, болезнь детей наложила на нее отпечаток беспо­койства и тревоги за ее исход, однако всякий раз, когда Мэри Даямонд проходила мимо корзины, в которой, тяжело дыша, лежал младенец, она не могла удержаться, чтобы не воскликнуть:

— Посмотрите-ка на нее! Она и не думает сдаваться! О нет, подождите еще ста­вить крест на моей девочке...

Словно она не допускала мысли, что проклятый грипп может задушить это кро­шечное существо, которому она совсем недавно помогла появиться на свет. А Лиза си­дела с провалившимися щеками и глубоко запавшими глазами и как безумная смотре­ла прямо перед собой. На ее узком лице не осталось ни кровинки. Все мысли ее враща­лись вокруг того, что лучше бы этому бедному ребенку никогда не родиться на свет, раз им суждено потерять его... А порой где-то глубоко в подсознании возникало невы­сказанное желание: если уж этого никак нельзя избежать, пусть это случится сразу же, поскорее, чтобы,во всяком случае, можно было поскорее обо всем забыть...

Для Аллана частое появление Мэри Даямонд в фургоне означало новый этап в раз­витии их отношений. Вскоре он сообразил, что Мэри будет отвергать все его домогатель­ства до тех пор, пока Лиза находится рядом. Сначала он злился, но поскольку, когда они встречались неподалеку от Автострады или в других местах, где бывали наедине, Мэри в конце концов уступала его желанию, он все-таки примирился с ее суровостью, хотя в фургоне ее крепкое, тяжелое тело доводило его нередко до крайней степени возбуждения.

Однако было еще одно обстоятельство, в котором он начал отдавать себе отчет: он увидел, какой она была работящей, как спорилось у нее в руках любое дело, за кото­рое она бралась. Когда она была со Смайли, то большую часть времени лежала на авто­мобильном сиденье, курила сигареты и красила себе ногти или спала, но в фургоне она развивала бурную деятельность. Аллан с изумлением наблюдал за тем, как быстро и ловко она справлялась со стиркой, уборкой или приготовлением пищи. Сам он старал­ся ей помочь в меру своих сил, но едва Мэри Даямонд появлялась в дверях, как она тотчас же брала бразды правления в свои руки, и ему даже в голову не приходило про­тестовать. Он понял, что может положиться на нее, что она не подведет в трудную ми­нуту; она оказалась энергичной и находчивой, именно эти качества более всего были нужны здесь, на Насыпи, и будут еще нужнее, если условия жизни станут еще более сложными и трудными. Ее выносливость и сноровка вызывали у него восхищение, но восхищение совершенно иного рода, чем раньше, и если она целый день не появлялась в фургоне, у него было такое чувство, словно ему чего-то не хватает, и чувство это было гораздо более глубоким и всеобъемлющим, чем чисто сексуальное влечение, кото­рое, однако, он тоже постоянно испытывал, когда находился возле этого дородного, крепко сбитого тела, пахнущего землей и влагой.

Рен-Рен возился у очага под навесом. Док сидел и клевал носом. Аллан опустился на корточки и осматривал запас консервов, сложенных в ящик. Из утла все время доно­сился кашель Боя. Мальчику по-прежнему не становилось лучше.

Рен-Рен открыл дверь; в руках у него была чашка дымящейся жидкости. Он подо­шел к Лизе и протянул ей чашку. Однако она не сделала ни одного движения, чтобы взять чашку, казалось, она даже не видит, что Рен-Рен стоит прямо перед ней. Тогда мягко, но решительно он взял ее за плечо и слегка потряс. И снова протянул ей чашку. Лиза приняла ее как сомнамбула. После этого Аллан и Док получили каждый по чаш­ке чая, у которого был какой-то странный привкус, но пить его не было неприятно. Рен-Рен сам подошел к Бою и попытался заставить его выпить немного чая.

В фургоне, где находилось трое взрослых людей плюс Рен-Рен и еще два больных ребенка, было тесно и душно. С них всех градом катился пот.

— Нет, мне пора домой,— бормотал Док.— Начинает темнеть. Нужно посмотреть, что делает Марта. Здесь я сейчас ничем не могу помочь, но если хоть что-нибудь прои­зойдет, приходите за мной, и я тотчас же буду.

Док хотел было встать, но Рен-Рен, протянув руку, остановил его. Он властно ука­зал туда, где в углу лежал Бой в своей беспокойной дремоте.

— Я больше ничего не могу сделать для него,— устало сказал Док.— Он получил пенициллин, и я думаю, что у него есть надежда на выздоровление, но он плохо питал­ся, и его организм слабо сопротивляется болезни. Однако с этими инфекционными забо­леваниями никогда нельзя предугадать исход... Все-таки у него есть еще надежда на выздоровление, мальчик оказался сильнее, чем я предполагал. Это все, что я могу ска­зать.

Рен-Рен, казалось, внимательно слушает, что говорит Док. Потом он указал на Лизу, которая прихлебывала горячий чай и время от времени осторожно проводила рукой по груди, где на мешковатом платье неопределенного цвета выступили два тем­ных мокрых пятна от молока, непрерывно сочившегося из ее сосков. Затем он снова указал на Боя и сунул в рот указательный палец.

Они недоуменно смотрели на Рен-Рена, и он снова повторил свой жест. Но посколь­ку они все еще никак не могли сообразить, чего он хочет, он подошел к Лизе, которая только сейчас обратила внимание на то, что происходило вокруг нее, слегка прикоснул­ся ладонью к ее груди, показал на Боя и, сложив руки под своей собственной грудью, стал раскачиваться, словно баюкал ребенка.

— Он хочет, чтобы Лиза дала Бою грудь,— вырвалось у Дока, когда он наконец все понял.

Лиза лишь безмолвно переводила свой ничего не выражающий взгляд с одного на другого, ибо была слишком изнурена и измучена, чтобы понять, о чем они говорят.

— Это — мысль,— подтвердил Док с оживлением в голосе.— Это во всяком слу­чае не повредит ему. Ты можешь уговорить ее, чтобы она дала ему грудь?

Аллан кивнул головой и подошел к Лизе. Рен-Рен отступил к двери.

— Док хочет, чтобы ты попробовала дать Бою немного молока...— начал Аллан, но Лиза не поняла его. Лишь смотрела на мужа отсутствующим взглядом. Тогда он сделал еще одну попытку: —Дай ему грудь... немного молока. Понимаешь? Может быть, тогда ему станет лучше...

— Кому? Бою? — прошептала она, когда смысл его слов наконец проник сквозь немую боль, которая обволакивала ее и делала все остальное малозначительным и не заслуживающим внимания.— Я должна дать грудь Бою?.. Но это же невозможно...

Внезапно она почувствовала невероятное отвращение при мысли о том, что ее сын, уже такой большой, может оказаться возле ее груди. За последние месяцы она так отдалилась от него, он стал для нее почти чужим... А теперь Аллан просит, чтобы она кормила его грудью!

— Нет, это невозможно. Я не могу...— жалобно сказала она и умоляюще посмот­рела на Дока.

— Ну, Лиза, пожалуйста!

— Нет, оставь меня в покое!

Тогда Аллан крепко схватил ее за руку. В глазах его вспыхнул недобрый огонек. Лиза всхлипывала:

— Он болен. Они оба больны... Уже ничто не может помочь... Все напрасно... Ско­ро все будет кончено...

Тогда он ударил ее по щеке тыльной стороной ладони, приподнял и подтолкнул в угол фургона, где лежал Бой. Док сделал движение, будто хотел вмешаться, но потом со вздохом снова опустился на свое место и прикрыл рукой глаза. Это несчастье при­чиняло ему двойное страдание: обоим детям угрожала смертельная опасность, никакой надежды на выздоровление девочки больше не было, и еще он должен смотреть, как страдает Лиза... Он не знал, сколько еще сможет выдержать...

— Попробуй! — приказал Аллан. Он стоял над ней как палач, наклонив голову под низким потолком.

Всхлипывая, Лиза положила руку под подбородок мальчика и притянула его голо­ву к своей груди. Потом она расстепгула несколько пуговиц на платье и опустила грудь к самому его лицу. Он никак не реагировал, когда сосок проник в его полуоткрытый рот, но после того, как несколько капель молока все-таки смочили его сухие губы, он сделал движение языком и проглотил их.

— Ты должен сосать, Бой,— прошептала она и прижала его голову к своей груди, которая вся покрылась твердыми узелками и ужасно болела.— Соси!

Лиза словно проснулась. Когда она вдруг увидела пылающее исхудалое лицо сына, ее истерическое сопротивление было сломлено.

— Соси!

И Бой еще раз проглотил голубовато-белое сладкое молоко, медленно наполнявшее его рот, и постепенно начал сосать, сначала неохотно, неровно, маленькими глотками, с долгими перерывами, но потом все более энергично и решительно. Временами он вдруг погружался в оцепенение или засыпал, но Лиза держала его голову у себя на ко­ленях и тут же снова давала ему грудь, как только он просыпался.

Рано утром Аллан проснулся и прислушался. Дождь прекратился, и его разбудила тишина. После того как много дней и ночей дождь непрерывно барабанил по крыше фургона и навесу из гофрированной жести, внезапно наступившая тишина была оглу­шающей. Он слышал дыхание Лизы, которая спала рядом с ним на матрасе, и надрыв­ный кашель Боя. Из колыбельки не доносилось ни звука!

Поднимаясь с матраса, он старался поскорее нащупать спички; как он мог про­спать! Он взялся дежурить возле девочки, пока другие спят. И просидел много часов, глядя на несчастное крошечное существо, отчаянно боровшееся с болезнью, которая в любой момент могла одержать верх. Смертельно усталый, он начал клевать носом, но тотчас же выпрямился и взял себя в руки; он должен быть начеку! Нужно следить за малейшими изменениями в состоянии девочки. Док не оставил им почти никакой надежды, но Аллан чувствовал, что этому, не следует верить до тех пор, пока она ды­шит... В конце концов он свалился, но дал себе слово, что только немного отдохнет, чуть-чуть вздремнет...

Наконец он чиркнул спичкой и зажег огарок свечи. Подавленный страхом и созна­нием своей вины, он заглянул в колыбель.

Сначала Аллан подумал, что она умерла, настолько сильно изменился цвет ее ли­ца; теперь оно было серовато-бледным, глаза глубоко запали в темных глазницах, их закрывали веки, такие прозрачные, что отчетливо проступал каждый сосудик толщиной с волос. Рот был закрыт, но крошечная, изящно очерченная дуга Амура¹ (¹Дуга Амура—середина верхней губы) отбрасывала серо-голубую тень в ямку под нижней губой, и создавалось впечатление, будто ротик у нее полуоткрыт... Однако ведь он был к этому готов, он уже примирился с потерей своей маленькой дочери; он даже утешал себя тем, что это случилось сейчас, так быст­ро, пока они еще не успели по-настоящему привязаться к ней, пока она еще не стала человеком, как они. И тем не менее миг, когда он увидел ее, когда подумал, что она умерла, запечатлелся в его груди неизъяснимой болью. Но ведь он был к этому готов... Он был готов отнести ее в пластиковом мешке на свалку и похоронить там, где она вскоре будет погребена под все новыми тоннами отбросов; а быть может, он положит маленькое тельце в ящик, чтобы защитить его от проклятых крыс... Он обо всем поду­мал, все предусмотрел. И составил план. Таков был его метод защиты от грозящего не­счастья, от этого и всех прочих несчастий. И все же...

Внезапно старое, рваное одеяло пошевелилось. Малышка глубоко вздохнула во сне: Рейн спала! Она спала мирно и безмятежно как никогда. Она справилась с болезнью! Аллан приложил свою грубую широкую ладонь к ее щеке: она была гладкая и прохлад­ная. Жар прошел. Она выздоровеет!

Аллан закрыл лицо руками и застонал. Вместе с радостью на него нахлынули чув­ства, которым он больше не мог противиться. Как зачарованный он смотрел на малень­кую ручку Рейн, которая поднялась на мгновение и помахала в воздухе: пять крошеч­ных пальчиков с пятью ноготками, таких изящных, словно их вылепили из воска. Он смотрел на эту ручку до тех пор, пока не перестал ее видеть, пока вообще не перестал видеть что бы то ни было, пока не заметил, что стоит перед колыбелью на коленях и плачет, плачет, чего с ним никогда не было с тех самых пор, как он был ребенком, и мог одинаково легко плакать от радости и от горя, и это было давным-давно, в преж­ней жизни, в другом, далеком мире, картины которого, возможно, промелькнули перед ним в этот миг, но он так и не смог понять, что когда-то этот мир был его...

30

Когда стало ясно, что кризис миновал и Рейн пошла на поправку, старая Марта начала медленно угасать. С нездоровым интересом следила она все это .время за тем, как протекали роды, а потом и болезнь: надежда — безнадежность. Она засыпала Дока вопросами и упреками, злорадно обзывала его паршивым знахарем, который не может вылечить несчастного младенца, отданного на его попечение, и одновременно посылала для малышки комплект прекрасных полотняных простынь и пару мягких шерстяных одеял, умоляла мужа устроить девочку в больницу. Док устало отвечал, что ни врач, ни больница ей не смогут помочь, потому что пока еще нет радикального средства от гриппа и к тому же слишком много больных ждет, когда освободится место в каком-ни­будь инфекционном отделении. Однако ссылки на факты и призывы к здравому смыслу лишь приводили в ярость старую больную женщину; теперь она не давала ему спать даже ночью. В ту бесконечно длинную ночь, когда у Рейн был кризис, Док вообще не сомкнул глаз из-за ее попреков и злобных выпадов; рано утром, буквально выгнанный из дома, он отправился к фургону и по дороге встретил Аллана, который рассказал ему, что в ходе болезни наступил перелом, и когда Док своими собственными глазами убе­дился в чудесном исцелении девочки и поспешил домой, чтобы сообщить Марте это радостное известие, истеричная старуха впала в неистовство, рыдала и бесновалась, металась как безумная по комнате, пока, вконец обессиленная, не погрузилась в пол­ную апатию, из которой уже не вышла.

— Она совсем потеряла волю к жизни,— сказал Док, печально качая головой.— Словно собственная жизнь утратила для нее всякий смысл в тот самый момент, . когда я оказал ей, что девочка вне опасности. Вы можете это понять? Во всяком случае, дол­го она не протянет, если мне не удастся привести ее в чувство...

Док и Аллан брели по берегу. Было морозно, ветер кусал кожу, дождевые облака рассеялись, и холодные солнечные лучи пронизывали мглу, которая сегодня висела выше и дальше, чем когда бы то ни было. Сезон дождей кончился. Наступала зима. Даже фабричные здания Сарагоссы вырисовывались на фоне неба более четко, чем обычно, словно вдруг стали ближе. Но вода между Насыпью и Сарагоссой оставалась бесцветной и мертвой как ртуть, если только по ее матовой поверхности не пробегал ветер.

Док попросил Аллана помочь ему собрать последние овощи. Аллан получит поло­вину урожая, ему самому много не понадобится, сказал Док. В глубине души он счи­тал, что скоро останется один.

— Помни, что вы, молодые, должны есть овощи,— увещевал он Аллана бог знает в который раз.— И особенно маленькая Рейн, когда она перейдет на обычную пищу.

Он зашел ненадолго в фургон и лишний раз убедился в том, что малышка чувству­ет себя хорошо. Она была худенькая и слабенькая, но, насколько он мог судить, болезнь прошла бесследно. Постепенно у нее появился аппетит, она начала сосать... Однако Бой поправлялся гораздо медленнее. Он все еще кашлял, температура то поднималась, то падала, но все-таки состояние его постепенно улучшалось, и Док посоветовал Лизе продолжать кормить его грудью, но следить за тем, чтобы хватало молока и маленькой Рейн. Лиза тоже постепенно приходила в себя. Большую часть времени она лежала и спала либо просто отдыхала, а Мэри Даямонд помогала ей по хозяйству. Она с радостью занималась этой дополнительной для нее работой и ухаживала за малышкой с такой нежностью, словно это был ее собственный ребенок.

Они встретили Рен-Рена, который тащил на веревке козленка. Проходя мимо них, он широко улыбнулся, провел указательным пальцем через горло широкий полукруг от уха до уха, показал на козленка и похлопал себя по животу.

— Что он собирается делать? — удивился Док, когда они прошли дальше.

— Зарезать козленка,— ответил Аллан.

— Он внушает мне тревогу, хотя я ни в чем не могу его упрекнуть,— размышлял Док.— В нужную минуту он всегда поможет, умеет делать кучу важных и   полезных вещей, и все равно он здесь совсем чужой, словно он из другого века, из другого мира. Он напоминает мне первобытного человека, который действует только по наитию и у которого нет ни разума, ни совести. Он как зверь... Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Да, понимаю.

Аллан не стал рассказывать Доку про чиновника из ведомства социального обеспе­чения. При мысли о случившемся Аллану становилось не по себе, таким чудовищным, таким противоречащим здравому смыслу и в то же время безжалостно очевидным было сознание того, что он сам — активный соучастник... Но потом в ушах его раздавался блеющий голос чиновника, перед глазами четко и ясно возникали листы бумаги с напе­чатанными на них именами, и он сознавал, что иначе поступить не мог. Но он был не в силах рассказать об этом Доку. И едва ли сделает это когда-нибудь в будущем.

Рен-Рен развил бешеную деятельность. Никто не знал, что творится у него в голо­ве. Никто не представлял себе, в какой мере он понимает слова, мимику и жесты, в ка­кой мере осознает то, что делается вокруг него; он реагировал на происходящее, осно­вываясь на своем собственном толковании событий, в одном случае совершенно необъ­яснимо, в другом — в соответствии со своей особой логикой, словно он вдруг обретал способность постигать окружающее глубже и полнее, чем другие, и это позволяло ему своевременно вырабатывать правила поведения и принимать меры предосторожности, рассчитанные как на данный момент, так и на более отдаленное будущее. Этот человек, лишенный речи и слуха и едва ли находящийся в здравом уме, добивался нередко пре­восходства над нормальными, полноценными людьми, потому что полагался только на свою интуицию и остроту восприятия и твердо, без всяких сомнений и колебаний, ве­рил в их непогрешимость.

Вот и сейчас он осуществлял свой замысел четко и уверенно, словно в строгом соответствии с тщательно разработанным планом, однако весьма обстоятельно выпол­няемые им многочисленные операции не имели никакой логической связи с событиями, которые происходили вокруг него именно в этот день... Сначала он собрал топливо, самое сухое, какое только мог найти, и сложил его между небольшими плоскими кам­нями в защищенном от ветра месте под прикрытием нескольких высоких куч всевоз­можного хлама. Потом он разжег костер. Мокрые от дождя дрова загорелись не сразу, но Рен-Рен не оставил попыток развести огонь, отлично зная, что в таких случаях нуж­но делать; он умел разжечь костер в самых трудных условиях. Когда огонь загорелся и вверх весело поднялись языки пламени, Рен-Рен подложил в костер еще дров.

Потом он начал копать. В нескольких метрах от костра он рыл яму совком для мусора, в который вставил длинную рукоятку. Когда яма примерно метровой длины была выкопана на полметра в глубину, он распрямил спину: работа была закончена. За­тем он подбросил в костер еще дров и направился своей обычной полурысью по берегу в сторону садов, некогда окружавших виллы. Он прошел между двумя высокими папо­ротниками и стал озираться по сторонам. Возле скрытых растительностью развалин стен он нашел то, что искал: низкую субтропическую декоративную пальму с толстым стволом и светло-зелеными широкими мягкими листьями. Он срезал ножом несколько листьев, сколько мог донести, и поспешил обратно.

Огромный костер наполовину прогорел, и Рен-Рен подложил в него еще немного дров, после чего все свое внимание сосредоточил на козленке, которого подвесил за задние ноги к палке, привязанной к ржавому остову подъемного крана, одиноко возвы­шавшемуся неподалеку от них. Из туши капала кровь. Свежая красная кровь медлен­но стекала в лужу, разливаясь по земле, кровавые капли блестели на ржавом железе. Привычными движениями Рен-Рен освежевал животное, а шкуру свернул и отложил в сторону. Потом он начал мыть тушу в тазу, поливая ее водой, которую сам откуда-то принес. После этого он оставил ее еще немного повисеть для просушки вместе с потро­хами, которые засунул обратно в брюшную полость, чтобы потом их съесть. Затем он взял охапку листьев и стал заворачивать тушу в свежие зеленые пальмовые листья. Когда туша вся была в зеленой упаковке, Рен-Рен положил ее рядом с ямой.

Скоро от костра остались одни лишь раскаленные уголья; тогда Рен-Рен взял со­вок и палку и начал выгребать из угольев горячие камни. Он относил их к яме и сбра­сывал на дно. Те камни, которые оказались слишком большими, чтобы перетаскивать их таким образом, он просто катил по земле, ударяя по ним палкой и подошвами сапог. Скоро дно и стены ямы были сплошь покрыты раскаленными, шипящими камнями. На них он осторожно опустил тушу. Послышался легкий шорох: это листья из наружного слоя сворачивались в трубочку от сильного жара. Теперь он как можно быстрее зава­лил тушу сверху камнями и землей. Когда работа была закончена, остался лишь дого­ревший костер и еще небольшая куча земли. Рен-Рен с удовлетворением созерцал это. Вся работа заняла несколько часов.

Через два дня на рассвете, еще до того как завыли первые гудки на заводах Са-рагоссы на противоположном берегу фьорда, Марта испустила последний горький вздох и умерла, так и не примирившись со своим мужем и своей горькой судьбой. Док об­мыл ее, надел на нее .самое лучшее платье, причесал ее жесткие седые волосы и уло­жил покойницу на расшитое цветами покрывало. Потом он отправился по берегу фьорда на Насыпь, чтобы поговорить с Алланом и попросить его о помощи.

Возле фургона Док долго пытался объяснить Аллану, что ему от него было нужно:

— Она хотела, чтобы ее похоронили на Эббот-Хилл. Она сказала, что хочет ле­жать в «освященной земле». Помоги мне, пожалуйста, отнести ее туда...

Аллан лишь недоуменно смотрел на него. Похоронили? На Эббот-Хилл? То, что человек может высказывать какие-то особые пожелания насчет того, где его похоро­нить, было выше его понимания и просто не укладывалось в голове, тем более что вот уж много лет никого не хоронили старым способом: по закону теперь все подлежали кремации.

— Да, я обещал ей позаботиться о том, чтобы ее похоронили на Эббот-Хилл. Ду­маю, я обязан сделать это несмотря ни на что. Да, я хочу сдержать свое обещание!

Седой., измученный бессонными ночами, Док в это раннее прохладное утро словно стал меньше. Ветер трепал седые космы его волос. Аллан все еще ничего не понимал. Неужели Док считает, что он в долгу перед Мартой? Перед Мартой, которая всеми способами отравляла ему жизнь и теперь умерла? Однако Аллан не стал возражать. Док. стоял перед ним постаревший и подавленный и просил об услуге, и Аллан не хотел, да и не мог ему отказать.

Однако ушли они не сразу, и в этот промежуток времени голоса их словно донес­ли весть о смерти Марты до остальных обитателей Насыпи. Постепенно один за дру­гим появлялись они возле фургона; вот к ним подошли Феликс и Рен-Рен (возвращались с ночного промысла?), Феликс пожал Доку руку, поклонился и сказал:

— Мне очень жаль.

Вниз по тропинке спустилась Мэри Даямонд, чтобы помочь Лизе. Лиза, должно быть, сама услышала, о чем они говорили, потому что внезапно появилась в дверях уже одетая и, очевидно, готовая идти провожать Марту. Даже заспанный Смайли пришел, спотыкаясь, по тропинке и спросил, о чем это они болтают, хотя сказано было совсем немного.

То. что они собрались здесь по случаю смерти Марты, все рассматривали как нечто само собой разумеющееся, и Доку вовсе не надо было объяснять, что он обещал похо­ронить жену на Эббот-Хилл; все кивали головой, словно сразу все поняли, и даже Смайли оставил на время свою обычную иронию и тоже кивнул головой в знак того, что полностью одобряет задуманное мероприятие.

Наконец все вместе они отправились к дому Дока. Лиза несла Рейн в платке, который завязала, перебросив через плечо. К ней снова стали возвращаться силы, и выглядела она сейчас намного лучше, чем раньше. Бой, который все еще был очень слаб после болезни, сидел, скрестив ноги, на плечах у Аллана. Это было очень стран­ное пестрое шествие, которое медленно двигалось по заросшему травой берегу под хо­лодными лучами зимнего солнца.

Потом Аллан и Смайли несли Марту, а Бой пересел на плечи к Рен-Рену. Сначала они шли по дороге, затем свернули налево, прошли под железобетонной громадой Автострады и начали карабкаться по склону горы с другой стороны, чтобы выйти на тропинку, ведущую к монастырю, на безопасном расстоянии от шоссе и стоянки ав­томашин. Было нелегко подниматься по довольно крутому откосу, поросшему ку­старником и подлеском. Тело Марты было завернуто в ковер, который несли Смай­ли и Аллан, перебросив концы через плечо. Никто не выражал недовольства таким необычным способом транспортировки покойника, словно все они были сейчас объ­единены в усилии добраться до места назначения.

Туристская тропа, по которой они шли на последнем отрезке пути до самой вер­шины, представляла собой ступеньки из широких каменных плит; по ним было легче идти. Там и сям тропа прерывалась маленькими бетонированными площадками, откуда, по замыслу строителей, туристы могли любоваться открывающимся видом. Прямо под ними Райская бухта простерла свой узкий фьорд, переходящий в более широкий залив. Насыпь казалась огромной пустошью: полоса сильно пересеченной и бесплодной, как пустыня, местности, протянувшаяся вдоль берега. Окованная сталью двойная лента Автострады врезалась в природный ландшафт, вернее, в то, что сверху казалось при­родным ландшафтом, и исчезала в могучем изгибе моста за бухтой.

Однако этот маленький похоронный кортеж не останавливался, чтобы полюбовать­ся видом. Они поднимались все выше и выше, задыхаясь от усталости, взмокшие от пота, одержимые одной только мыслью: во что бы то ни стало добраться до мона­стыря, до кладбища.

За полуразрушенными монастырскими стенами, на площади около трехсот квад­ратных метров, находилось старое кладбище, со всех сторон окруженное густой живой изгородью, которая хотя бы в какой-то мере противостояла наступлению вьющихся растений и всевозможных сорняков. Надгробные камни покосились и попадали на не­ровном грунте, многие были повреждены огнем или эрозией. Некоторые просто лежа­ли на земле. Другие совершенно заросли травой и казались высокими могильными хол­миками под толстым покровом похожей на мох травы. У восточной стены расположи­лись самые изысканные надгробья. Здесь было несколько небольших причудливых мавзолеев, построенных в старинном католическом стиле; все орнаментальные украшения были давным-давно обломаны и расхищены охотниками за сувенирами и про­чими., вандалами, но колонны, своды и массивные каменные гробы оставались, как правило, нетронутыми. Надгробные плиты все еще сверкали своим гладким холод­ным мрамором.

— Вот здесь,— показал Док.

Он подвел свою маленькую свиту к простому каменному саркофагу без над­стройки с простым обелиском из гранита, настолько изъеденного ветром и дождем, что невозможно было прочитать ни одной строчки в надписи, которая когда-то была высечена на камне.

— Здесь она хотела лежать,— сказал Док.— Она сама выбрала это место. Мы иногда приходили сюда погулять, до того как она заболела...

Вместе с Феликсом они начали снимать тяжелую крышку гроба. Смайли и Аллан осторожно опустили тело Марты на землю. Это восхождение было утомительным. Ал­лан совершенно обессилел, Смайли весь вспотел и тяжело дышал, но когда он посмот­рел на Аллана, в уголках его губ снова появилась знакомая дьявольская усмешка.

— Старая Марта не единственная, кто хотел бы, чтобы его усталые члены нашли здесь отдохновение,— пробормотал он, понизив голос, чтобы другие не услышали его.

Лежавший между ними ковер с завернутым в него телом Марты был почти не виден в высокой траве.

— Взгляни на нашу дражайшую Мэри... Она говорила тебе, что это ее излюблен­ное место для «загородных прогулок» с теми клиентами, которые не любят пачкать сиденья в своих машинах? Ведь так прохладно и приятно лежать на мраморных плитах, когда тепло и светит солнышко...

— Да заткнись ты, Смайли... — отмахнулся от него Аллан, однако его явно задела болтовня Смайли, возможно потому, что последний отрезок пути он шел вслед за Мэри и восхищался ее широким задом и могучими бедрами, которые ритмично напрягались, поднимая по ступенькам ее тяжелое тело...

— Ну-ну, спокойно... Я знаю, что в этом пункте ты все принимаешь слишком близко к сердцу, но мне просто хотелось, чтобы эта грустная церемония открыла тебе определенные перспективы...

Повернувшись к нему спиной, Аллан подошел к Мэри и Лизе, которые сидели на другом надгробье и возились с маленькой Рейн. Никаких похоронных обрядов не было.

Когда Док и Феликс отодвинули тяжелую плиту, все стали вокруг каменного гро­ба, который оказался совершенно пустым, если не считать тонкого слоя земли, рассы­панной на дне. Содержимое могилы, по-видимому, давным-давно убрали в соответствии с предписанием властей и из гигиенических соображений. Однако самую моги­лу оставили в неприкосновенности как «культурную ценность», поскольку на про­тяжении многих лет город получал немалые доходы от туристов, посещавших мо­настырь на Эббот-Хилл. Когда Док подал знак, Аллан и Смайли опустили тело, за­вернутое в ковер, и Марта нашла наконец последнее успокоение на единственном клочке «освященной земли», оставшемся после того, как муниципальные власти взяли на себя распределение мест в колумбариях, а погребальным обрядом стал руководить представитель органов здравоохранения.

После этого все они помогли положить тяжелую крышку на прежнее место. Никто не проронил ни слова. Все оставалось точно таким же, каким было, когда они сюда пришли, вплоть до сувенирного киоска, который рухнул и теперь тяжело опирал­ся о монастырскую стену, и вот уже в течение многих лет медленно сбегали краски с многочисленных рекламных плакатов, которыми он был обклеен. Рен-Рен снова поса­дил себе на плечи бледного Боя, и они отправились в обратный путь.

Их следы, которые еще оставались на траве, скоро стали неясными и совсем про­пали, когда подул ветерок и вдохнул жизнь в густую зелень, выпрямляя стебли расте­ний и разворачивая листья, и уже казалось, что здесь годами не ступала нога челове­ка. Да, годами, а может быть, и столетиями.

Привычными движениями Рен-Рен ловко срыл верхнюю часть земляной печи, раз­бросал камни, счистил листья, и вот перед ними лежал зажаренный целиком и соблаз­нительно дымящийся козленок. Рен-Рен достал нож и нарезал каждому щедрые куски свежего вкусного мяса, такого нежного, что пальчики оближешь! Сначала у всех сде­лались большие глаза, но потом они начали есть и с невероятным аппетитом поглоща­ли это редкое лакомство, Смайли быстро сбегал домой и достал из своего «универсала» бутылку кавы. Док принес кукурузный хлеб и соль. Они сидели вокруг костра, в кото­ром еще потрескивали языки пламени и помогали им не замерзнуть, несмотря на хо­лодный ветер, достававший их даже в этом защищенном со всех сторон месте.

— Лишь высокоразвитая цивилизация сопровождает погребение своих покойников поминальным пиром! — воскликнул Смайли, по грязной бороде которого стекал жир.— Значит, у нас есть еще надежда на спасение!

Он пустил бутылку по кругу. Пили все, кроме Рен-Рена. Рен-Рен сидел'на корточ­ках у самого костра и обгладывал верхнюю часть ноги, которую отрезал себе, обглады­вал медленно, методично, не жадно, но и не оставляя на кости ни одного кусочка мяса. Лиза сидела рядом с Доком, опустив голову ему на плечо. На руках у неё спала Рейн.

Аллан чувствовал, как ощущение благополучия теплой волной распространяется по телу. Сытная, обильная еда и крепкая водка горячили кровь, он не отрываясь смот­рел на Мэри. На Мэри, которая сидела по другую сторону костра и разговаривала с Феликсом. А должна была бы именно сейчас сидеть возле него.

Было уже далеко за полдень. Солнечный диск погрузился во мглу за Сарагоссой. Реактивный самолет провел бледно-розовые полосы у них над головой; высоко-высоко в небе отливал пурпуром и золотом его блестящий фюзеляж. Смайли вдруг вскочил на ноги, замахал руками и заорал:

— Смотрите!

Он имел в виду самолет. Самолет и полосы, которые тот оставлял за собой, рисуя в небе магические узоры.

— Когда бы я ни увидел в небе эту дьявольскую штуковину, мне хочется сбить ее,— прорычал Смайли, изображая на пальцах, будто стреляет из автомата; он кричал и прыгал, исполняя что-то среднее между пантомимой и боевым танцем дикарей под непрерывно меняющимся узором, который рисовал далекий самолет. Его буйство оказа­лось заразительным; скоро все вскочили на ноги, радостно кричали, вопили, показывая на самолет, и танцевали вокруг костра с поднятыми над головой руками. После обиль­ной еды и крепкой кавы они упивались внезапно обретенной свободой от тягот земных. Они танцевали друг возле друга, и каждый на свой лад выражал то облегчение, кото­рое он вдруг испытал, словно сбросил с плеч какое-то тяжкое бремя. Ими овладевало и их отпускало буйство в едином ритме с танцем и криками, которые становились все неистовей, а потом затихали, словно в изнеможении.

В какой-то момент Аллан и Мэри оказались настолько близко друг возле друга, что он схватил ее за руку и прошептал:

— Сегодня вечером ты придешь ко мне...

Эти слова отнюдь не были пьяным бредом, сватовством захмелевшего мужика; это было совершенно всерьез, это была мольба о счастье; сейчас, когда его желудок был наполнен вкусной сытной едой, а кровь стала густой от выпитой водки, он знал, чего хотел, знал, что ему было нужно... Ему была нужна она, нужна эта женщина, что­бы она всегда находилась рядом, нужна она вся, ее тело, ее практическая сметка, и это стало необходимостью всей его жизни; в этом у него не было никаких сомнений...

— Ты придешь ко мне, слышишь!

Она улыбалась ему, показывая свои выщербленные зубы, улыбалась, но стара­лась держаться от него на расстоянии, не слишком близко, она все улыбалась, но за­ставляла его ждать, заставляла просить...

— Ты уверен в этом?

И он, задыхаясь от возбуждения, почти готовый взорваться, говорил:

— Да! Да, Мэри! Сегодня ночью ты придешь ко мне!

— Правда? Ты так в этом уверен?

Она танцевала вокруг него, такая доступная и недосягаемая, покорная и непри­ступная, обнажая зубы в улыбке и напрягая руку, которую он держал. Она знала, как вести себя с мужчинами, которые не умеют владеть собой. Но он победил, он оказался сильнее, и она поняла это — смиряясь, мягко проскользнула мимо него и шепнула:

— Теперь успокойся...

Это было обещание или предостережение, пока остальные прыгали и плясали в диком боевом танце, а Рен-Рен улыбался во весь рот и подбрасывал дрова в костер, и даже Феликс, захваченный этим безумием, топтался на месте, подпрыгивал и одновре­менно издавал какие-то высокие пронзительные звуки, похожие на птичьи голоса...

И она пришла к нему, когда стемнело и все остальные разошлись по домам.

Потом Аллан лежал и чувствовал, что больше не одинок в этой темноте, в этой бездонной изначальной кромешной тьме, которая каждую ночь останавливала само Время на Насыпи.

Робинзоны на городской свалке (послесловие Эдварда Араб-Оглы)

22 апреля 1977 года из скважины, пробуренной на платформе Браво в норвеж­ском секторе Северного моря, вырвался на свободу мощный нефтяной фонтан, взмет­нувшийся на шестьдесят метров в высоту. Восемь суток сообщения об этой аварии на крупнейшем норвежском нефтепромысле «Экофиск» напоминали военные сводки, пока наконец известному канадскому специалисту Рэду Эдейру не удалось укротить коварную скважину. За это время из нее выхлестнуло свыше 30 тысяч тонн нефти, образовавшей на поверхности моря огромное «пятно» площадью в пять тысяч квадрат­ных километров. И вплоть до рождества норвежцы пребывали в тревоге, куда сме­стится смертоносное нефтяное пятно под влиянием капризных ветров: не захлестнет ли оно берега страны, погубив традиционные нерестилища сельди и скумбрии, не обезобразит ли на долгие годы знаменитые фьорды и пляжи?

Это событие — одно из многих в длинном ряду экологических катастроф на мор­ских разработках нефти и аварий супертанкеров — до сих пор оживленно обсуждается в норвежской печати и в стортинге, парламенте страны. Оно подействовало как отрезв­ляющий душ на тех, кто уже поверил или готов был поверить, что им ниспослана свыше манна небесная в виде нефти. В общественном мнении страны оно стало своего рода рубежом между технологическим оптимизмом и экологическим пессимизмом.

Открытие крупнейших в Западной Европе месторождений нефти в Северном море в конце 60-х годов и еще более заманчивые перспективы на континентальном шельфе Норвежского моря в течение нескольких лет позволяли официальным кругам и буржуазной печати утверждать, что отныне все экономические и социальные про­блемы страны можно считать потенциально решенными. Какой смысл препираться о реформах, о том, как перераспределить национальный доход, сколько взять от иму­щих, чтобы наделить чем-то обездоленных, если благодаря нефти в норвежском «госу­дарстве всеобщего благосостояния» и без всякой «перекройки общественного пирога» доля каждого сама собой неизмеримо увеличится! Таков был лейтмотив настойчивой пропаганды как буржуазно-либеральных, так и реформистских партий, размахивавших ключами от природных кладовых Северного моря. И многие норвежцы, причем не только наивные обыватели, уже мнили себя скандинавскими шейхами, сорящими неф­тедолларами, уподобляясь тем самым легковерному гамсуновскому Эдеварту, кото­рому проныра и краснобай Август демонстрировал ключи от восьми несуществующих сундуков, «полных всякого добра» и якобы оставленных им на хранение в мифиче­ском Индокитайском  королевстве.

Впрочем, в обыденном сознании и повседневном поведении норвежцев, больше чем в какой-либо другой из развитых капиталистических стран, постоянно дает о себе знать своеобразная ностальгия по прошлому: по прежнему, преимущественно сель­скому образу жизни, по независимому труду крестьян, рыбаков и ремесленников, по патриархальным и прочным семейным отношениям, по спокойному и размеренно­му укладу жизни, связанному с близостью к природе и с естественной сменой времен года — то есть по всему тому, чего им столь не хватает сейчас. Ведь большинство норвежских горожан — либо сами выходцы из сельской местности, либо их потомки в первом поколении. Долгое время они мирились с безжалостным и стремитель­ным вторжением в их повседневную жизнь отрицательных последствий индустриали­зации, урбанизации и научно-технической революции, находя им оправдание, а себе утешение в том, что благодаря им Норвегия вышла на первое место в мире по про­изводству энергии и по количеству изданных книг на душу населения; на одно из пер­вых— по средней продолжительности жизни, по национальному доходу и социальному обеспечению, по образованности и по тиражам газет. Эти статистические показатели, которыми привыкли гордиться в Норвегии, до поры до времени заслоняли теневые стороны «экономического чуда», а именно то, что их стране, увы, принадлежит также одно из первых мест на Западе по темпам инфляции, по национальному долгу на душу, по налогообложению населения, по хрупкости семейных отношений и т. п. Но в последние годы норвежцы начали замечать, что пресловутое «экономическое чудо» явно ускользает из рук: погоня за количеством благ, в значительной мере эфемерных, сопровождается повсеместным и очевидным ухудшением «качества жизни», особен­но для рядовых граждан. Именно этот социальный контекст во многом объясняет гро­мадный успех романа К. Фалдбаккена «Страна заката» у читателей не только на его родине, но и во всей Скандинавии.

Кнут Фалдбаккен сложился как писатель в конце 60-х — начале 70-х годов, в пе­риод взлета и упадка радикального движения социального протеста молодежи, высту­павшей под знаменем «новых левых». Неудивительно, что молодой норвежский писатель не только принял близко к сердцу возмущение, идеалы и чаяния этой про­тестующей молодежи, но и глубоко переживал ее последующие разочарование, смя­тение и уныние. Его литературная деятельность в те годы постоянно вращается вокруг молодежи, ее места и призвания в обществе. Уже его третий роман «Мод танцует», где затрагивались эти проблемы, по мнению критики, выдвинул Фалдбаккена «в ряд лучших современных прозаиков Норвегии». Эту репутацию еще более укрепил следую­щий остросюжетный роман, по форме близкий к детективу,— «Лето насекомых», в ко­тором писатель стремился не только постигнуть глубокие социально-психологические корни так называемого «конфликта поколений», крайне болезненно дававшего о себе знать и в Норвегии, но и в меру своих сил помочь родителям и детям понять друг друга, преодолеть взаимнЪе отчуждение между миром подростков и миром взрослых. Однако подлинный и прочный успех, широкую известность как на родине, так и за ее пределами ему принес роман «Страна заката» (1974), удостоенный общескандинавской литературной   премии  Северного  совета.

Это пока самое значительное произведение Фалдбаккена трудно отнести к како­му-либо одному, определенному жанру: в нем органически сочетаются утопия и анти­утопия, фантастика и реальность, робинзонада и философская повесть, нравоописание и социальная сатира. «Страна заката» вместе со своим непосредственным продолже­нием — романом «Свитуотер» (1976) составляет эпическую дилогию «Недород», кото­рую можно назвать своего рода сагой об Аллане Юнге, бросившем вызов разлагаю­щемуся  «потребительскому  обществу».

Сейчас книжный рынок на Западе буквально наводнен сочинениями на ставшую модной экологическую тематику — от солидных научных трактатов до политических памфлетов, от актуальных репортажей с места природного бедствия до апокалипсиче­ских прогнозов о беспросветном будущем, якобы ожидающем человечество. Лучшие из зарубежных научных и публицистических работ, посвященных настоятельной про­блеме охраны окружающей среды — книги Барри Коммонера «Замыкающийся круг», Жана Дорста «До того, как умрет природа», Уильяма О. Дугласа «Трехсотлетняя война», Рене Дюбо и Барбары Уорд «Земля только одна» и многие другие,— изданы и у нас в стране. Несравненно меньше повезло художественной литературе на эту тему, которая представлена преимущественно эпизодическими переводами научной фанта­стики. «Страна заката» Фалдбаккена весьма удачно восполняет данный пробел. Досто­инство романа состоит прежде всего в том, что загрязнение окружающей среды автор прямо и недвусмысленно связывает с породившими его социально-экономическими пороками «потребительского общества», основанного на погоне за выгодой,— а не стре­мится приписать, как это принято на Западе, абстрактной «хищнической природе» че­ловека вообще. Вместе с тем роман начисто лишен всей той ложной риторики, которая типична для подобного рода литературы. У норвежского писателя и другие цели, и иные  художественные  средства.

Для Аллана Юнга переселение на городскую свалку — не стихийный акт отчаяния, а пролог к самоутверждению и возрождению своей личности. Здесь, на свалке, он, подобно Робинзону, пытается начать новую жизнь, руководствуясь житейской муд­ростью, приобретенной после долгих мытарств героями вольтеровского «Кандида»: «Будем работать без рассуждений...— это единственное средство сделать жизнь снос­ной». Вскоре он встречает таких же, как он сам, добровольных и вынужденных изго­ев: деклассированных рабочих-эмигрантов, бывших интеллигентов и прочие «челове­ческие отбросы» современной«западной  цивилизации» — людей, потерпевших жизненное крушение. Постепенно из них складывается микроскопическая община «новых дикарей», зиждущаяся на взаимопонимании, терпимости друг, к другу и элементарной солидарности. Совместными усилиями они стараются превратить свое убежище в «островок спасения» от тлетворного влияния выродившейся цивилизации. И их усилия вознаграждаются: сквозь истерзанную землю пробивается свежая поросль растений, становится чище вода в бухте, появляются первые животные, а в искалеченных душах пробуждается человечность, ибо жизнь каждого приобретает значение для остальных. Свою с таким трудом и ценой огромных лишений обретенную независимость и свободу этим робинзонам конца XX века приходится отстаивать не от традиционных кровожад­ных каннибалов и пиратов, а от посягательств полицейских и чиновников, намеренных обратить их вновь в жалких иждивенцев «государства всеобщего благосостояния», этого, если верить официальной пропаганде, «лучшего из возможных миров».

Эта весьма далекая от идиллии робинзонада на протяжении романа контрасти­рует с прогрессирующим упадком и разложением «потребительского общества», воплощенного в Свитуотере, мегалополисе с восемью миллионами порабощенных им жителей. От кратковременного периода, когда он слыл «образцом экономического процветания, социального благополучия и политической стабильности», остались разве лишь воспоминания да назойливые и лицемерные казенные лозунги. Ныне Свитуотер олицетворяет собой не только страшное экологическое бедствие, но и социальное зло во всех его обнаженных и скрытых проявлениях: анархия производства, о которой свидетельствуют остановившиеся предприятия, рельсы, нигде не начинающиеся и ни­куда не ведущие, сама свалка на месте некогда проектировавшихся новых портовых сооружений и верфей, неукротимая инфляция, обесценивающая не одни лишь деньги, но поистине все вокруг — человеческий труд и человеческие отношения, социальные идеалы и социальное обеспечение. На всем давно и бесповоротно лежит печать упадка и опустошения; в городе процветают черный рынок, проституция и воровство. А по­пытки городских властей спасти положение выливаются лишь в дополнительную уду­шающую бюрократию и регламентацию жизни, в притеснение на каждом шагу. «Об­щество потребления» превратилось в гигантскую мышеловку для своих обывателей, которым оно вместо обещанного материального благополучия может предоставить лишь синтетическую пищу, да и то по скудным нормам, а вместо счастья—столь же синтетические  радости.

В изображении Свитуотера Фалдбаккен поднимается до уровня блестящей со­циальной сатиры, пользуясь при этом предельно лаконичными и выразительными худо­жественными средствами. Каким сарказмом веет, например, от самого названия горо­да— Свитуотер, что в переводе с английского означает «сладкая (или пресная) вода» —« ведь из водотфоводных кранов скупой струйкой льется какая-то химическая жидкость, более зловонная и опасная для здоровья, чем мутная вода в колодце на свалке. С какой зловещей иронией вспоминает Аллан наставления своего отца: «Будь архитек­тором или врачом! Вся наша цивилизация основана на новых домах и больных лю­дях», когда он, сам архитектор, встречает на свалке врача Антона Фишера, подверг­нутого остракизму только за излишнюю гуманность. Постепенно с точки зрения условий для жизни под виртуозным пером норвежского писателя Свитуотер и город­ская  свалка  неумолимо  меняются  местами.

Литературный талант, как известно, представляет собой сложный и неповторимый в каждом отдельном случае сплав эмоциональных и рациональных моментов познания и отражения действительности. Среди его многочисленных слагаемых исключительно важная роль принадлежит творческому обобщению, художественной проницательности и дару предвосхищения. Напомним, что роман «Страна заката» был опубликован в 1974 г., следовательно, написан не только за несколько лет до катастрофы на «Экофи-ске», о которой шла речь выше, но и до экономического кризиса 1974—1975 гг.,"потряс-шего до основания мировую капиталистическую систему. Разразившийся в конце 1973 г. энергетический кризис был воспринят в Норвегии без особой тревоги, ибо в многократном повышении цен на нефть там, в отличие от остальных стран Запада, усматривали отнюдь не экономический ущерб, а скорее прямую выгоду. Лишь несколь­ко лет спустя стало очевидным, что экономические расчеты, которыми обольщались норвежские предприниматели и правительство, покоились на шатком основании. До­быча нефти обогащала главным образом иностранные корпорации, самим же норвеж­цам приносила не столько нефтедоллары, сколько новые долги — государственные, акционерные и личные. И тогда фантастическое сочинение о вымышленной стране и отдаленном будущем, каким поначалу воспринимался многими читателями роман Фалдбаккена, стало обретать вполне зримые черты, реально осязаемые острые грани.

Хотя страна, описанная Фалдбаккеном, если подходить к ней со строго географи­ческими и политическими критериями, является литературным вымыслом, она вместе с тем определенно представляет собой художественное обобщение многих типичных черт современного антагонистического государства, рассматриваемого в его историче­ской перспективе. «Страна заката» как бы органически сочетает в себе социальные пороки,  проявляющиеся с  наибольшей  силой  в  разных  капиталистических  странах.

«Роман о будущем, в котором мы живем» — так выразительно и лаконично оха­рактеризовала произведение Фалдбаккена норвежская газета «Дагбладет». Разумеется, загрязнение окружающей среды, тем более в Норвегии, еще очень далеко от того, каким оно описано в романе. Но разве не напоминает его реальное положение, сло­жившееся во многих промышленных центрах Западной Европы, Соединенных Штатов и Японии, о чем с возрастающей тревогой пишут ученые и общественные деятели?

Тема кризиса больших городов, особенно в США (также убедительно освещенная в романе), буквально не сходит со страниц западной прессы, и первым в списке тех, кому уготована участь Свитуотера, значится Нью-Йорк, отчаянно балансирующий на грани финансового банкротства. А за ним уже выстроилась длинная очередь других центров «западной цивилизации» — Кливленд, Чикаго, Лос-Анджелес, Неаполь, То­кио...—■городские власти которых бессильны справиться с загрязнением окружающей среды, с экономическим упадком и социальным маразмом, с организованной преступ­ностью, наркоманией и прочими пороками капиталистической урбанизации.

Еще два десятилетия тому назад образы Аллана Юнга и других изгоев, описан­ных Фалдбаккеном, могли рассматриваться как нетипичные для «западной цивилиза­ции». Но вслед за живописными хиппи, появившимися в США в середине 60-х годов, пресловутое «государство всеобщего бтагосостояния» исторгает из своих недр все новые волны самых разнообразных «неприкаянных», которых порождает индивидуаль­ный протест против социальной действительности, а также массовая, порой даже ката­строфическая безработица среди молодежи. По данным западных социологов, в одной лишь Западной Европе ныне насчитывается несколько сот тысяч так называемых «аут­сайдеров», похожих и непохожих на Аллана Юнга,— они ищут спасения от «потреби­тельского общества» в создании всякого рода эгалитарных коммун, патриархальных общин, натуральных хозяйств, в экзотичных религиозных сектах либо просто превра­щаются  в отчаявшихся, разочарованных  в жизни  бродяг.

Все это придает роману Фалдбаккена с каждым годом возрастающую социаль­ную актуальность. В подтверждение достаточно сослаться хотя бы на то обстоятель­ство, что согласно проведенным на Западе опросам общественного мнения накануне 1980 г. большинство опрошенных было убеждено, что их дети будут жить хуже, чем жили родители, а также выражало нескрываемую тревогу насчет будущего, которое ожидает  их  самих.

Творчество Фалдбаккена продолжает демократические и гуманистические тради­ции норвежской литературы XIX—XX веков, благодаря которым она приобрела обще­человеческое значение и обогатила мировую культуру непреходящими художествен­ными ценностями. Гражданский пафос Генрика Ибсена в утверждении идеалов спра­ведливости и эмансипации личности, стремление к гармоничному слиянию с природой, присущее Бьёрнстьерне Бьёрнсону, озабоченность судьбой простого человека и поиски смысла жизни в лучших произведениях Кнута Гамсуна, отстаивание новых социальных ценностей и идея исторической преемственности поколений у Сигрид Унсет — все эти мотивы оригинально преломляются и в романе Фалдбаккена.

«Страна заката» дает некоторые основания говорить об увлечении автора утопи­ческими идеями, популярными среди «новых левых». Дело, разумеется, не в том, что главные персонажи романа — типичные представители тех самых «периферийных со­циальных слоев» современного капиталистического общества, с которыми Герберт Маркузе и прочие мелкобуржуазные идеологи движения «новых левых» связывали свои надежды на радикальное переустройство «западной цивилизации». Фалдбаккен, несомненно, талантливо и правдиво изобразил противоречивые идеалы, мотивы пове­дения и образ мыслей этих «аутсайдеров», их анархический протест против всякой власти, разочарование в политике и идеологии, технофобию и антиинтеллектуализм, преклонение перед первобытностью и склонность идти на поводу у чувств. Конечно, несправедливо было бы упрекать автора за сочувствие к своим героям, ибо они на самом деле заслуживают и нашего сочувствия. Но нельзя обойти молчанием, что в «Стране заката» Фалдбаккену, к сожалению, не удалось убедительно опровергнуть весь этот мелкобуржуазный псевдорадикальный синдром, а тем более противопоста­вить ему реалистическую альтернативу. Естественно, мы не собираемся отождествлять идейные позиции автора с мыслями и поступками его героев: норвежский писатель отнюдь не разделяет взгляды мятущихся мелкобуржуазных радикалов; напротив, он их развенчивает. Внимательный читатель убедился в этом уже по содержанию прочи­танного  им  романа.

Вторая же книга дилогии — «Свитуотер», вышедшая два года спустя, не оставляет уже никаких сомнений в критическом отношении автора к описанной им утопии. Сага об Аллане Юнге завершается гибелью не только Свитуотера, который развали­вается как карточный домик под бременем своих социальных пороков, но и противо­поставляемого ему «острова отщепенцев», эфемерного заповедника для вымирающих последователей анархистских идей «новых левых». И в целом из дилогии читатель выносит твердое убеждение в том, что реальный путь к спасению от пороков «потре­бительского общества» заключается не в бегстве от него, а в его преобразовании на разумных и справедливых началах, не в отречении от достижений цивилизации и цен­ностей мировой культуры, а в их превращении в подлинное достояние человечества, не в движении вспять, а в общественном прогрессе.

Сейчас Фалдбаккен, покинув Осло, поселился неподалеку от небольшого провин­циального городка Хаммера, на востоке Норвегии, откуда он сам родом. В этом «твор­ческом уединении» он сохраняет живой интерес ко всему, что происходит в мире, доб­рожелательность к людям и оптимизм. Его размышления о смысле жизни и будущем цивилизации перекликаются с заключительными словами вольтеровского «Кандида»: «Каждый должен возделывать свой сад», что означает для него не только заботливое отношение к природе, но и культивирование заложенных в каждом человеке способно­стей и дарований. И мы надеемся, что Кнут Фалдбаккен подарит не только норвежско­му, но и советскому читателю новые увлекательные и содержательные книги.

Оглавление

Кнут Фалдбаккен Страна заката

Часть первая

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

Часть вторая

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

Робинзоны на городской свалке (послесловие Эдварда Араб-Оглы)